Светлой памяти сержанта Владимира Грынышака, 29 марта 1987 года двадцатилетним пацаном шагнувшего в Вечность.
Андрей Семёнов
'Под солнцем южным...'
'Под солнцем южным как под грудью у мадам: все так же жарко, но до одури приятно'
А. Розенбаум.
Я благодарю свою маму - Малыханову Нину Борисовну, сохранившую все мои армейские письма
и своего брата - Семёнова Александра Вячеславовича за помощь в сборе материала для книги.
1. Государственная граница Союза ССР
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа начнем, помолясь.
1985 год. Октябрь. Термез, Узбекская ССР.
Мы сидели на берегу Амударьи.
Широкая и полноводная Великая Река Востока отражала синеву осеннего южного неба и несла свои мутные коричневые воды мимо нас, чтобы через многие сотни километров впасть в Аральское море. Растасканная в среднем своем течении Каракумским каналом и разворованная на десятки каналов помельче для нужд ирригационного земледелия, пройдя сотни километров через раскаленную пустыню и потеряв свою полноводность, она через полторы тысячи километров от этого места окончательно терялась в солончаках Каракалпакии и не могла уже напитать собой пересыхающий Арал.
За Амударьей вправо и влево, насколько хватало глаз, раскинулся Хайратон - перевалбаза Сороковой армии. До войны - скромный кишлак - Хайратон превратился в настоящий небольшой город. По нему пролегала и в нем же заканчивалась единственная на весь Афган железная дорога, по которой завозились продукты, обмундирование и боеприпасы. В Хайратоне было все - от новеньких полевых кухонь и 'Волг' в заводской смазке до квашеной капусты и иголок. Одним словом: перевалбаза, призванная питать и обеспечивать боевую и повседневную жизнь десятков тысяч человек в советской военной форме, живущих в чужой стране.
'Мы' - это сотни четыре сержантов и классных специалистов, вчерашних выпускников учебных подразделений Краснознамённого Туркестанского военного округа.
Среди нас были танкисты из Теджена, мотострелки из Иолотани и Маров, зенитчики, саперы, связисты, разведчики из Первого Городка Ашхабада.
Десантуры среди нас, правда, не было. Десантников готовили под Ташкентом, в Чирчике. Наш эшелон, вышедший из Ашхабада третьего дня, просто не мог их забрать, иначе пришлось бы делать крюк в полторы тысячи километров. Десантников забрасывали проще - прямо самолетом из Ташкента в нужную точку. Чаще всего в Кабул или Кандагар. Поэтому, на плацу табунилась краса и гордость исключительно Сухопутных Войск Вооружённых Сил СССР.
Краснознаменная наша, Орденов Суворова и Кутузова учебная дивизия, со славой пройдя по полям Великой Отечественной и, осев в туркменской жаркой глуши, выдавала на-гора каждые полгода молодое пополнение классных специалистов и сержантов для героической Сороковой Армии, доблестно выполнявшей интернациональный долг в братском нам всем, вместе взятым, Афганистане.
На берегу реки, это я, пожалуй, слегка 'задвинул'. До этого берега было метров полтораста, а нас согнали на огромный плац. По периметру плац был огорожен колючей проволокой. По углам стояли сторожевые вышки, на которых прогуливались пограничники с автоматами. Как в зоне. Непонятно только было: кого они сейчас стерегли? Мы были из тех, кого в Армию призывали, а не забирали. Никому из нас не оторвали руку, когда волокли в военкомат, и конвой не отбивал наших задниц сапогами, сопровождая на службу. На сборные пункты мы явились точно по повестке и были направлены в учебные подразделения, набираться ума-разума. Афган мы выбрали сознательно, по крайней мере не обнимали командиров за коленки и не посылали своих матерей в штаб во время отправок, и, если нас и подколачивал небольшой мандраж, то страха перед войной и Афганом в нас не было ни в ком. Нас привезли сюда не прямиком из военкомата, а полгода готовили к этой войне. По ту сторону речки воюют такие же пацаны, как и мы. Так чем мы хуже? Бежать из нас уж точно никто не собирался. Если уж дезертировать, то разумнее это было сделать из военного городка, на худой конец - из эшелона, да и патронов в автоматных рожках у погранцов, скорее всего, нет: знаем, сами в караулы ходили. Но наши 'братья по оружию' в зеленых погонах смотрели на нас с высоты вышек высокомерно и презрительно, как на баранов, согнанных в кошару и предназначенных на убой.
Дезертировать никто из нас и в уме не держал: мы знали, на что шли. Войны мы не боялись. Наоборот, в восемнадцать лет каждому нормальному пацану хочется 'проверить себя', доказать всем и, прежде всего самому себе, что ты не тряпка, не трус, не чмо, а нормальный мужик и достойный пацан. Война, которая начиналась в нескольких сотнях метрах от плаца - сразу за Амударьей - давала к тому прекрасный шанс: иди, и два года доказывай. И большинство из нас мечтало попасть служить непременно в ДШБ - десантно-штурмовую бригаду, которая, в нашем представлении, месяцами не вылезала из боев и где уж точно служили только настоящие герои, пропитанные порохом и гарью. Умелые, выносливые и беспощадные.
И, пожалуй, никто из нас не задумывался над тем, что на другой стороне реки живет древний свободолюбивый восемнадцатимиллионный народ, со своей историей, традициями, культурой, обычаями и укладом жизни. Что Советская Армия, чью униформу мы носили, и Советский Союз, по сути своей, являлись оккупантами в чужой стране, которая ничем не угрожала нашим границам и, тем более - экономическим или политическим интересам. Что страна эта, уже вследствие своей отсталости, не могла восприниматься как равный противник: слишком несоизмеримы были силы и возможности. Нам не приходило на память то, что в прошлом веке нищие, оборванные, не всегда сытые афганцы выиграли три кампании против Британской империи. Хорошо вооруженным англичанам так и не удалось закрепиться в Афганистане, как до этого не удалось закрепиться там никому, включая Александра Македонского. Не задумывались мы и над тем, что в Афгане уже шестой год идет неравная война: у духов нет ни авиации, ни тяжелой артиллерии, ни боевой техники, однако они успешно противостоят хорошо оснащенной Советской Армии. Шестой год идет война, конца и краю которой не видно: афганцы никогда не смирятся с присутствием оккупантов на своей земле, а Советский Союз никогда не выведет свои войска, чтобы не уронить политический престиж, признав свое поражение. Шестой год в советские дома приходили цинковые гробы и матери выли от горя над такими же пацанами, как мы, которые раньше нас сидели на этом плацу, дожидаясь своей партии.
Не будучи знатоками этнологии и этнографии мы еще не знали, что нет такой национальности - афганец, как нет и национальности американец. Что территорию Афганистана заселяют десятки несхожих между собой племен: пуштуны, узбеки, таджики, фарси, белуджи, туркмены, дари, иранцы, армяне и даже евреи - потомки древних рахдонитов, содержателей Великого Шелкового Пути. Что ни одно из этих племен никогда не признает над собой власти представителя другого племени, поэтому президент Афганистана Бабрак Кармаль (или Боря Карманов в русском переводе), как и все его преемники и предшественники, мог удерживать власть в стране только опираясь на иноземную военную помощь, да и то только в тех районах, где нет организованных сил моджахедов. Относясь неприязненно и настороженно друг к другу, племена эти чудесным образом договаривались между собой, когда речь шла об организации совместного отпора иноземцам. Они легко объединялись в смешанные отряды под командованием командира, чей авторитет для всех был непререкаем, невзирая на национальность. Племена эти, столь различные и непримиримые в своих интересах, мог объединить в единый народ, управляемый из Кабула, только Шах, посланный на землю и поставленный править непосредственно Аллахом. Влияние ислама на все племена было абсолютным. Только имя Аллаха давало его представителю на земле - Шаху - бесспорную и неограниченную власть над своим народом, власть, которую признавали и принимали все племена. Но, Шаха свергли во время Апрельской революции, и началась бесконечная череда смены лидеров, неспособных удерживать власть в многоплеменной стране: Тараки, Амин, Кармаль... Кто следующий?
Тем более не задумывались мы над тем, что нельзя насильно строить социализм в государстве с феодальным укладом. Из 1985-го года нам предстояло, без всякой машины времени, переместиться в 1364-й по мусульманскому календарю. И это не просто две разные даты. Дикость и бедность по другую сторону советской границы не поддаются никакому описанию. Это - две разные эпохи. Современность и средневековье.
Только позже до нас дойдет, что нет, и не может быть, в этой несправедливой войне ни чести, ни славы, ни доблести, а есть только пот, кровь и грязь, и ежедневная тяжелая работа - работа войны. Но каждый из нас давал присягу - не пустой звук для военного человека. Поэтому, мы, сидя сейчас на плацу и готовясь пересечь границу, готовились выполнить сразу два долга: воинский и интернациональный.
А еще позже, через годы, чужеземные названия городов и мест станут для нас родными и чужие слова Кабул, Кандагар, Газни, Кундуз, Мазари-Шариф, Герат станут для нас теплыми и родными, вызывая в нас острые приступы ностальгии по прежней службе и возвращая нам, повзрослевшим и постаревшим, нашу молодость.
Через равные промежутки времени вверх и вниз по Амударье проплывал сторожевой пограничный катер с крупнокалиберным пулеметом на носу. Облокотившись на него, курили и разговаривали между собой два стража границы. Почти возле уреза воды, рядом с Мостом Дружбы, на высоченной дюралевой сторожевой вышке мужественный пограничник стойко охранял покой и мирный труд советских граждан, зорко разглядывая в бинокль вражеский афганский берег.
'Вот служба!' - подумал я, - 'Катайся себе на катере, кури да поглядывай на берег. Что так не служить?! А нас сейчас перебросят на тот берег, и что там с нами произойдет за два года?.. Обратно живыми и здоровыми - точно, вернутся не все'.
Солнце бойко поднималось к зениту, температура перевалила за тридцать и в 'парадках' становилось жарковато. Один за другим мы стали сбрасывать кители на свои вещмешки, в которых держали все свое военное имущество: смену зимнего белья, хэбэ, сапоги, новые портянки, мыльно-рыльные принадлежности и сухпай. Большего имущества солдату срочной службы Устав иметь не позволял. К ремешкам вещмешков были приторочены скатки новеньких шинелей.
Третьего дня наш эшелон вышел из Ашхабада. Горячей пищи в пути следования не разносили, но мы, снабженные своими старшинами по нормам довольствия, не испытывали нужды в провизии. Наш воинский эшелон пропускал все встречные и поперечные составы и на частых остановках добрые узбечки, догадываясь, что нас везут не на курорт, дарили нам лепешки, дыни и виноград. На каждой такой остановке по обе стороны вагонов соскакивало оцепление из сержантов сопровождения. И, хотя к автоматам, висевшим у них за спиной, были присоединены магазины, нам достоверно было известно от тех же сержантов, что патронов в них нет. Тогда от кого они нас охраняли? Или кого - от нас? Тем более, это были 'наши сержанты', которые полгода гоняли нас в учебке, проживали с нами в одних казармах, и сейчас ехали в одних вагонах с нами, и любой из нас мог взять автомат во время движения поезда - просто так, орехи поколоть. Автоматы висели на крючках в плацкартных купе. Когда узбечки подходили к эшелону, чтобы угостить нас вкусными дарами Юга, сержанты, понимая, что в следующий раз отведать дынь и лепешек нам придется нескоро, деликатно отворачивались, делая вид, что возле вагонов никого нет посторонних.
В вагонах во всю шло празднование 'Деревянного дембеля' - окончания учебки. Пусть до настоящего дембеля еще так же далеко как до Пекина раком, но первый шаг уже сделан: выкаканы мамины пирожки, получено первое звание и приобретена воинская специальность. Мы уже не те мальчишки, которые полгода назад, робея, зашли стадом за ворота своих городков, а полноценные и обученные солдаты. Военная косточка.
Сержанты-узбеки и туркмены предлагали 'нас' - легкий наркотик. Темно-зеленый пахучий порошок надлежало засыпать под язык и не глотать, а сплевывать обильную слюну. Я попробовал, но ничего не почувствовал кроме горечи во рту. К тому же захотелось пить. Русские и хохлы где-то заблаговременно раздобыли несколько бутылок водки. Водки было мало, желающих в вагоне много. Ее разливали по колпачкам от фляжек, чтоб каждый мог выпить за Деревянный дембель. Я выпил свой колпачок, с восторгом поздравил всех новопроизведенных сержантов с Деревянным дембелем и тем, что именно нам выпало ехать в Афган, откуда мы все вернемся героями в орденах и медалях, как тут кто-то потянул меня за рукав. Я обернулся. За моей спиной стояли браться Щербаничи из моей второй учебной роты.
- Пойдем, выйдем в тамбур, - позвали они.
- Зачем? - удивился я.
- Покурим.
- Курите здесь. Кто чего скажет? - предложил я им.
- Пойдем, - настаивали они.
- Ну, пойдем, - нехотя согласился я. Уходить из вагона, в котором шло веселье, не хотелось.
Щербаничи были братья не родные, а сводные. И оба - как для прикола - Славы. Только старший - Вячеслав, а младший Владислав. Разница между ними была несколько недель и не так бросалась в глаза, как их полное несходство между собой. Старший, небольшого роста, чернявый, с острым кавказским носом, похожий на нахохлившегося вороненка - его мать была чеченка, а младший - высокий, светловолосый с открытым и честным лицом, которое не мешало ему врать с три короба, если это было нужно или к тому представился случай. Его мать была хохлушка.
- Что - бычий кайф? - не понял я, что это он про водку из колпачков.
- На, держи, - Щербанич-младший протянул мне папиросу, - взрывай.
- Косяк? - догадался я.
- Косяк. Взрывай.
Объяснять как 'взрывать' косяки мне было ненужно. Братья сами были родом из Ашхабада, служили в родном городе и друзья иногда через забор передавали им 'грев'. Это из их рук я еще в учебке попробовал свой первый косяк и был с ними полностью согласен, что водка - да, это бычий кайф, а 'нас' - полное дерьмо. Когда мы вернулись обратно в ликовавший от иллюзии временной свободы вагон, глаза наши были красными как у вампиров, а самих разрывал истерический, совершенно идиотский смех: анаша, и впрямь, была недурна.
В Термез мы прибыли уже ночью. На платформе стояли армейские тентованные 'Уралы' в которые по приказу сопровождавших и встречающих офицеров мы погрузились так стремительно, что я не успел полюбоваться архитектурой термезского вокзала. Как только мы погрузились, пологи тентов были за нами закрыты, и под тентом образовалась темнота - хоть глаз коли. Едва колонна тронулась, кто-то из угла сказал:
- Эй! Кто там рядом? Откиньте тент. Может, последний раз Союз видим.
Проворные руки отстегнули застежки и подоткнули полог под крышу тента. За нами ехал такой же 'Урал', обдавая нас светом фар. Стало гораздо светлее. Как от электросварки: контуры резче, а тени глубже. За бортами проплывал узбекский пыльный городок. Горели уличные фонари. Поодиночке и группами попадались гражданские, у которых были свои дела, и которым ненужно было отправляться завтра на войну. У меня комок к горлу подкатил от такого несправедливого устройства жизни: 'они, значит, могут пить вино или пиво, ходить на дискотеки, трахать девчонок, а я, в свои восемнадцать, должен ехать в этот проклятый Афган, откуда неизвестно: вернусь ли я героем и вернусь ли вообще?!' Судя по лицам моих соседей, все мы думали об одном и том же. Если час назад армия казалась нам эдаким 'пионерским лагерем', где тебя разбудят, покормят, развлекут пусть тяжелыми и непростыми, но интересными и новыми занятиями, а офицеры и прапорщики - это что-то вроде строгих пионервожатых, то сейчас остро пришло осознание того, что игры кончились. Начинается настоящая и трудная взрослая жизнь.
Мужская и суровая.
Термез быстро кончился - городок небольшой. 'Уралы' вышли на трассу и прибавили газу. Вокруг была глухая и темная ночь. Ничего интересного увидеть было нельзя.
- Закрывай, - раздался тот же голос, - Дует.
Полог упал на свое место. В полной темноте ехали недолго: минут через пять колонна остановилась.
- К машине! - раздалось снаружи.
Полог снова был откинут, и мы попрыгали из кузова.
Ни хрена не видать. Только огромное звездное темное небо над головой. Где-то севернее горело зарево от фонарей Термеза. Включилось несколько железнодорожных переносных фонарей в руках у офицеров.
- Становись!
Лучи фонарей перебегали по толпе возле машин. Мы быстренько построились в кювете лицом к колонне. Не по ранжиру, а просто в две шеренги, что бы нас удобнее было считать тем, чьих лиц из-за слепящего света мы не видели. Офицеры, стоя выше нас на дороге возле 'Уралов' переводили лучи фонарей вдоль строя. Началась перекличка. Через несколько минут было удостоверено, что все в сборе, по дороге никто не отстал, не сбежал и не умер.
- Кругом! - прозвучала команда.
Мы развернулись. Лучи прорезали темноту поверх наших голов и осветили три огромных армейских палатки.
- Здесь и будете ночевать. Подъем в шесть-ноль-ноль. Из палаток по нужде выходить не далее двадцати метров. По одному советуем не выходить. Разойдись.
Спеша занять койки строй, рассыпавшись, бросился к палаткам. Нас было человек триста, а спальных мест во всех трех палатках никак не могло быть больше двухсот. Ночевать на голой земле, хоть это, может, и романтично, никто не хотел, поэтому, пока фонари офицеров освещали путь, сержанты бежали занимать койко-места. Передовые и расторопные вбежали в палатки и застыли возле входа: двухъярусные кровати уже были заняты счастливчиками, прибывшими раньше нас.
- Чего встали? - раздалось за спиной, - Проходи! По двое размещайтесь. Это только на одну ночь. Завтра, в Афгане, на пуховых перинах спать будете. А ну, кто здесь есть? Всем подвинуться. Что б на каждом месте я через минуту наблюдал по два человека!
С кряхтеньем и ворчаньем нам стали уступать места.
- Откуда, мужики? - спросил кто-то из лежащих.
- Из Ашхабада, - ответили ему.
- Эй, - кто-то потянул меня за галифе, - чего стоишь? Ложись со мной. Ты откуда родом?
- Из Мордовии, - ответил я, укладываясь 'валетом'.
- Жаль, - протянул голос так разочарованно, что я едва не пожалел, что я из Мордовии, а не откуда-нибудь еще, - не земляк.
'Ну и хрен с тобой', - подумал я и моментально уснул.
В шесть-ноль-ноль нас разбудили и к нашей вящей радости не погнали на зарядку, которая надоела всем за полгода в учебке. Возле палаток дымила полевая кухня. Возле нее стоял незнакомый майор.
- Значит так, бойцы! - начал он, - Двадцать минут на оправку и на приведение себя в порядок, полчаса - на получение горячего чая, пять минут на завтрак. Горячей пищи не будет: сухпай у вас должен быть с собой, а обедать будете уже на новом месте службы. Через час - построение на этом месте. Не забудьте наполнить чаем фляжки. Вопросы?
- Никак нет!
- Разойдись.
Через час нас построили в четыре шеренги, заново произвели перекличку и, 'напра-во, левое плечо вперед, шагом - марш!', привели на этот плац.
2. Как пересекают границу
Однако, стало припекать: было около десяти и солнце поднялось уже высоко. Четвертый час, с семи утра, толклись мы на этом плацу. Майор провел нас за колючую проволоку, сказал: 'Вольно' и удалился. Двое пограничников закрыли за ним ворота - две деревянные рамы с натянутой 'колючкой', - еще двое с автоматами залезли на вышки по периметру и... всё. Никаких команд. Впервые за последние полгода мы не получили никакой команды!
Дело в том, что жизнь в учебке расписана по минутам: 6-00 - подъем. 6-15 - построение на зарядку. 6-20 - 7-05 - зарядка (трехкилометровый забег, турник, брусья, прыжки через коня). 7-05 - 7-25 - умывание, оправка, заправка коек (одеяло - 'кирпичиком', подушка - 'треугольником', полосы на одеялах - в сплошную линию). 7-30 - утренний осмотр. 8-00 - завтрак. 8-30 - утренний развод. 9-00 - начало занятий. И так до самого отбоя. Личное время - 30 минут в день. Но и оно забито: зубрение уставов Советской Армии (если в классе не запоминаешь), подтягивание и отжимание (если на ФИЗО отстаешь), чистка оружия - просто, чтоб тебя задолбать, чтоб не сидел без дела. Ибо, армейский принцип: 'Солдат пять минут без работы - преступник!' - в учебке возведен в абсолют. Промежутки между мероприятиями - 4-5 минут: как раз столько, чтобы хватило выкурить почти целую сигарету. Передвижения - либо строевым, либо бегом и непременно строем. Идут двое - обязательно в затылок друг другу. Идут трое - двое 'в затылок', третий - ведет этих двоих. Все трое - в ногу. Иначе - два наряда вне очереди. На приведение обмундирования в порядок времени не отведено. Но за грязную или неопрятную форму - моментальная расплата. После отбоя стираться нельзя: после отбоя, по уставу, курсанты должны отдыхать с закрытыми глазами. Проверяющий специально это контролирует. Только через час после отбоя, когда казарма оглашается раскатистым храпом двухсот глоток, дневальный ходит и будит курсантов, которые с вечера перевесили свои полотенца с головы койки в ноги: просыпайся, иди, стирайся.
И двадцать четыре часа в сутки - в строю. Ни на минуту ты не остаешься один на один с собой и своими мыслями. Двадцать четыре часа в сутки вокруг тебя сплоченный мужской коллектив, всегда готовый придти тебе на помощь, если ты получил продуктовую посылку из дома.
Странное дело: к такому жесткому распорядку привыкаешь легко и прочно уже через два месяца. Уже через два месяца прекращается понос от комбижира, изготовленного из переработанной нефти, и 'каши-параши', предназначенной скорее для оклейки обоев, нежели для человеческого желудка. Голова полностью отключается от мыслительного процесса и привыкает только получать и выполнять приказы - точно, беспрекословно и в срок. Ты, еще несколько недель назад свободный гражданский человек, полностью растворяешься в другом армейском принципе: 'Солдат должен знать только пять слов: так точно, никак нет, есть, я и ура! А язык солдату нужен только для заклеивания писем' и на вопросы проверяющего 'дяди с большими погонами', как и ожидают от тебя твои отцы-командиры и сам 'дядя', громко и четко выговариваешь: 'Курсант Пупкин! Жалоб и заявлений не имею!'. А через полгода, напичканный 'политýхой', натасканный на полигоне, спортгородке и в учебном классе, привыкший отбивать шаг и горланить строевую песню громче, чем соседняя рота, намотавший сотни километров на кроссах и марш-бросках, незаметно для самого себя ты из человека, способного чувствовать, сочувствовать и сопереживать, превращаешься в Машину Войны. В выносливого, сноровистого и предприимчивого киборга, в центральный процессор которого введено только три примитивных, а потому безотказных программы: верность Долгу и Присяге, выполнение Боевого Приказа любой ценой и умение выживать в условиях горно-пустынной местности при заданных обстоятельствах. И побочным продуктом программирования сам собой появляется мощный и неистребимый 'вирус', блуждающий по всем клеммам и контактам, нейронам и извилинам: каким угодно способом 'отмазаться' от любой работы.
Не получив команды, мы почувствовали себя беспомощными. Строй так и не решился рассыпаться в ожидании дальнейших распоряжений офицера. Четыреста человек 'стройно', то есть строем в четыре шеренги стояли на плацу, огороженном 'колючкой', охраняемом погранцами с автоматами без патронов, негромко переговаривались между собой, но не расходились. Проходили минуты: пять, десять. Наконец, самый дерзкий решил посягнуть на святость строя и закурил. 'Строй - святое место!' - вдалбливали нам полгода по десять раз на дню. Четыре дня назад в учебке мы в строю боялись пошевелиться без команды, а тут - неслыханное дело! - стоит в строю и курит. Через минуту над разными частями строя показалось десяток синих дымков. Через две - беззастенчиво курил уже весь строй. Ну, а от разгильдяйства до анархии - один шаг: Кто-то вышел из строя: 'А чего это мы здесь стоим как дураки?' и лавинообразно все четыре шеренги рассосались по плацу.
Спасибо тем, кто не пожалел асфальта на этот плац - нам не было тесно. Четыреста сержантов, побросав вещмешки, уселись на них в кружочки по родам войск и по учебкам: танкисты с танкистами, связисты со связистами. Разведчики, зенитчики, саперы, водители, мотострелки - у всех образовался свой собственный кружок, сообразно законченному учебному подразделению.
У нас тоже образовался свой кружок: из четырехсот сержантов только тринадцать окончили ашхабадскую учебку связи - лучшую в КТуркВО. Кроме меня и Щербаничей было еще десять человек: семь из нашей второй роты и три из первой. Мы выбрали себе местечко в уголке плаца, под вышкой с погранцом, и эти счастливым числом - тринадцать - уселись на вещмешки в круг.
- Ну, что, мужики, надо бы подкрепиться?
Мысль была дельная. Из вещмешков были извлечены хлеб и незаменимые консервы 'каша гречневая со свининой'.
- А есть у кого-нибудь нож?
Ножа не было.
- Может об асфальт потереть?
- Зачем? - Щербанич-младший обернулся к сидевшим рядом танкистам, - Пацаны, нож есть?
- Сами ищем, - буркнули соседи.
Щербанич не успокоился и пошел бродить по плацу в поисках ножа или чем там можно открыть консервы. Через пять минут он нашел у разведчиков отличный нож. Наши банки были моментально вскрыты, нож возвращен разведчикам, а танкисты, не решаясь шевельнуть лишний раз языком, чтобы спросить нож, яростно терли свои консервы об асфальт. Доев свою банку и отшвырнув ее за 'колючку', Щербанич-старший, сыто щурясь, обернулся к танкистам, все еще скребущим плац, и спросил:
- Пацаны, знаете три степени чистоты?
Танкисты не знали.
- Грязный, очень грязный и танкист, - пояснил он им, - Эх, теперь бы поспать.
Я тоже выкинул пустую банку за периметр, облизал ложку и потянулся за фляжкой с чаем. Чай - теплая желтая жидкость - оказался на мое удивление сладким. Поев, закурили, а покурив ощутили в себе потребность отлить. В другом углу плаца стоял одинокий 'скворечник', но подходы к нему были густо 'заминированы' предыдущей партией. Нечего было и думать, чтобы пробраться в него, не замарав ботинок по щиколотку. Но оправляться на плацу тоже не хотелось. Я осмотрелся:
- Зырь, пацаны, - показал я на участок 'колючки' метрах в шести, - дырка.
В том месте, которое я присмотрел, нижняя нитка 'колючки' была втоптана в землю, а та, что над ней, сильно провисла.
- Пойдем, - я указал рукой на дырку в периметре.
- Стой! Куда? - раздалось над головой.
Погранец свесился с вышки и пытался нас остановить.
- Сношать верблюдá, - бросил я ему через плечо, - пойдем, пацаны.
- Стой! Стрелять буду, - не унимался настырный погранец.
Пришлось повернуться к нему лицом.
- Ты, что ли, стрелять-то будешь?
- Стой! Покидать плац и выходить за периметр запрещено!
Я все-таки покинул плац и вылез за периметр, потому, что 'терпение подходило к концу', но любопытство мое оказалось сильнее:
- А из чего стрелять-то собрался? - спросил я у вышкаря, - Из пальца или из жопы прямо в сапоги?
- Я сейчас позвоню в караулку, - пригрозил погранец.
- Звони, - разрешил я, расстегивая ширинку.
Что вы думаете? Одной дырки в ограждении оказалось слишком мало для четырехсот человек и, воодушевленный примером связистов народ, смело стал делать в периметре новые дырки для собственных нужд. Какое-то время броуновское движение между плацем и кустами за периметром шло так весело, что никто не заметил нарастающий шум, а когда опомнились, над нашими головами прошелестели лопастями две вертушки и сели рядом с плацем по другую сторону 'колючки'.
'Вот!' - застучало у меня в висках, - 'За мной!'
Никогда еще я не летал на вертушках. Сердце колотилось от предвкушения новизны полета и, еще больше, оттого, что через несколько минут я окажусь на огненной, обагренной кровью земле Афганистана.
Через несколько минут на плац зашел 'наш' майор, сержант-пограничник и какой-то грязный оборванец, обсыпанный пылью как мельник мукой, в лохмотьях, которые, если присмотреться и включить фантазию, напоминали хэбэ четвертого срока службы.
- Становись!
Моментально образовался прежний строй. Майор, прохаживался вдоль строя.
- Сейчас те, чьи фамилии назову, отвечают: 'я!', выходят из строя и строятся, - он показал на оборванца, - возле капитана.
Я обалдел! До меня только сейчас дошло, что оборванец и есть 'покупатель', прибывший за партией сержантов для своей части.
'Вот этот вот... Не знаю как его назвать... Ка-пи-тан?! Там что? Все такие?! Что ж там творится-то, Господи?'
Остальные, глядя на капитана, обалдели не меньше меня: если 'там' капитаны ходят в таком виде, то что можно сказать о сержантах и рядовых? Меж тем, я напряг свой слуховой аппарат, чтобы не пропустить того момента, когда мне следует выкрикнуть 'я!'.
Наш строй поредел человек на двадцать пять, но своей фамилии я не услышал. Может, они ошиблись? Но нет, капитан пересчитал 'выкликнутых' и повел их к вертушкам. Значит, в его списке все сошлось, и меня там не было. Майор повернулся к нам:
- Разойдись.
Начиная с пол-одиннадцатого, пары вертушек стали подлетать к плацу каждые полчаса. Из вертушек вылезал очередной оборванец-офицер и в сопровождении майора и сержанта-пограничника шел на плац. Нас строили, выкликали новые фамилии и очередная группа, похватав вещмешки, грузилась на вертушки. Моя фамилия не упоминалась.
Меж тем, кружки на плацу становились все уже, оставшиеся от каждого кружка два-три человека образовывали новый кружок с такими же оставшимися из других кружков. Время шло к четырем, на плацу остались только человек двадцать сержантов различных родов войск, а вертушек больше не было и, похоже, не предвиделось. Нашу догадку подтвердил вышкарь:
- А вертушек сегодня больше не будет, - осклабился он с вышки
- А ты откуда знаешь? - вскинулись мы.
- Так они после трех обычно не прилетают, а время - четыре доходит.
Настроение упало. Это что же? Мы - недостойные?! Все, кто с нами был в одной партии - уже в Афгане, а мы...
Снова ночевать во вчерашних палатках не хотелось. Ночью наверняка пригонят очередную партию, и койку придется делить, улегшись 'валетом'. Но еще больше не хотелось возвращаться в ненавистную и осточертевшую учебку за новым распределением.
Не припомню, чтобы какое-то место могло мне надоесть и опостылеть так как этот плац. Надоело все: и эта мутная Амударья, и Шайба - круглое здание таможни, и ажурный Мост Дружбы, и сторожевой катер. А погранцы на вышках - вообще вызывали ненависть и желание съездить им по сытым харям. Я и не предполагал, что так трудно попасть на войну. Зря, что ли, меня полгода гоняли в учебке, готовя для этой войны?! Зря, что ли, я изучал КШМ Р-142?!
Командно-штабная машина Р-142 представляла из себя ГАЗ-66 с КУНГом. 'Кузов унифицированный нормальных габаритов' был поделен на два неравных отсека: большой бытовой, в котором было два топчана и столик, и меленький аппаратный, в котором находились четыре радиостанции, блок селективного вызова, блок ЗАС - засекреченной автоматической связи, и система тонкой подстройки антенн, коих было ровно шесть. Когда я впервые увидел радиостанцию, которою мне надлежало изучить, и на которой я буду служить все два года, я, признаться, потерялся от множества лампочек, тумблеров, кнопочек и индикаторов. Выучить такое сложное устройство за полгода, казалось, было невозможно. Но - не боги горшки обжигают. Много-много часов работы на этой радиостанции и пара-тройка затрещин, полученных мной за непонятливость, помогли мне ее изучить в кратчайший срок. Под чутким руководством командира взвода и двух старослужащих я изучил ее до винтика. И, хотя машина была рассчитана на устойчивый прием-передачу в радиусе трехсот пятидесяти километров, мне с нее удавалось ловить Иран (в этом не было ничего удивительного, до Ирана было рукой подать), Китай (это было сложнее, приходилось подстраивать антенну) и даже 'Радио Монте-Карло' (а вот это был вообще - высший пилотаж: я ловил его от озонового слоя атмосферы и мог поймать только с четырех до шести часов утра). Особенно любил я похулиганить: подстроиться на милицейскую или пожарную волну и направить пожарных и милиционеров на ложный вызов. Вычислить меня было невозможно, так как армейская аппаратура была много совершенней милицейской. Да и если бы вычислили, что некий курсант балуется на досуге с радиостанции, то что? Между мной и гражданской жизнью был КПП и попасть в режимную часть можно было только с разрешения командира дивизии или начальника штаба. Кто бы рискнул их беспокоить ради таких пустяков? Поэтому, развлекался я, полностью уверенный в своей безнаказанности.
И вот меня, такого аса радиохулиганства, такого великого спеца по связи не берут на войну!
Оставшиеся сержанты образовали общий круг и сидели на своих вещмешках молча. Анекдоты были рассказаны, впечатления и воспоминания выговорены, настроение было скверное. Ближе всех к нам сидели три сержанта в красных погонах. Все трое были крепкие ребята, что неудивительно: если в учебке у связистов ФИЗО было пять часов в день, то пехота, кажется, весь день только этим и занималась: бегала, прыгала, подтягивалась, преодолевала полосу препятствий. Казарма пехоты находилась по соседству с нашей, и мы хорошо знали их распорядок: два раза в неделю пехота поднималась за час до общего подъема и бежала на полигон на занятия по тактической и огневой подготовке. Каждый раз, слыша топот сотен тяжелых армейских ботинок за час до подъема, я мысленно благодарил Господа Бога, что служу в доблестных войсках связи, а не в пехоте, и мне можно еще целый час поспать.
- Не грусти, пехота, - я хлопнул по плечу ближнего ко мне сержанта. Волосы у него соревновались в цвете с погонами и были ярко рыжие.
- Мы - не пехота, поправил меня рыжий, - мы - разведка.
Казарма разведчиков располагалась через плац от нас и, насколько мы могли судить, разведчиков гоняли даже больше, чем пехоту. Служба в связи имеет свои маленькие, но приятные преимущества: физическая подготовка была и у нас на высоте, но в самое жаркое время суток мы сидели в учебном классе, в относительном холодке, а не носились с автоматами под туркменским слепящим солнцем по сорокоградусной жаре. Общий плац сближает. Понятно, разведчики, полгода маршировавшие по одному плацу с нами, нам были родней и ближе, чем тедженские танкисты или иолотаньские пехотинцы.
Познакомились, разговорились. Тем более, что судя по всему, служить нам предстояло вместе, в одном полку. Рыжего звали Володей, высокий чернявый представился Вадимом, а небольшого роста широкоплечий сержант оказался Эдиком. Мы бы долго еще вспоминали родную учебку, Первый городок и любимую Туркмению, только кто-то заметил, что по Мосту с той стороны на наш берег поехал тентовый КАМАЗ. Мы внимательно наблюдали за ним, пока он пересекал Мост. Он доехал до конца Моста, остановился: видно пограничник проверял документы. К нашему удивлению он подъехал к плацу. Их кабины выпрыгнул маленький прапорщик, одетый, впрочем, более-менее прилично: пусть в неглаженое, но чистое хэбэ. Из Шайбы вышел майор и скомандовал:
- Становись!
- Эти? - спросил его маленький прапорщик.
- Какие остались, - ответил ему майор.
- Значит так, бойцы, - обратился он к нам, - чьи фамилии выкликаю, говорите громко и четко 'я' и подходите (он посмотрел на погоны маленького прапорщика) к старшему прапорщику. С вещами. Вопросы?
- Никак нет.
К радости моей, мою фамилию выкликнули одну из первых. Еще больше обрадовало, что Щербаничи тоже попали в этот список - вместе служить, все-таки, веселее. Прапорщик оглядел наше воинство и как-то по-граждански сказал, показывая на КАМАЗ:
- Ну что? Пошли?
Мы не строем, а стадом окружив прапорщика, двинулись с плаца. Возле КАМАЗа стоял сержант-пограничник и пытливо проверял военные билеты. Он сличал фотографии и переспрашивал фамилию, имя, отчество. Можно подумать, что среди нас затесался агент ЦРУ или кому-то 'левому' приспичило рвануть в Афган ради прогулки. Погранец принял мой военный билет, строго взглянул на меня, сравнивая с фотографией, переспросил меня фамилию, имя, отчество, воинское звание, вернул мне 'военник' и кивнул, разрешая залезть в КАМАЗ. В кузове было так пыльно, что мне подумалось, будто водитель специально для нас лопатой насыпáл песок. В чистой парадке присесть было решительно негде. До выпуска из учебки я одевал парадку только на присягу. И эту свою, положенную уставом, парадку я надел второй, он же последний, раз в жизни и мне ее было жалко. Во что она превратится после часа езды в этом кузове? Я бросил на засыпанное пылью сиденье вещмешок и примостился на него, стараясь не задевать спиной и рукавами борта. Рано радовался: Возле самого моста КАМАЗ остановился, нас вывели из кузова, и уже другой пограничник пересчитал нас по головам, не заглядывая в документы. По-видимому, у него все сошлось, потому что он милостиво соизволил разрешить нам снова забраться в кузов и продолжить пересечение государственной границы СССР.
3. Афган
День, проведенный на плацу возле Шайбы, оставил неприятное впечатление. Не из-за того, что не покормили горячей пищей: чёрт с ней, со жратвой. В конце концов, мы давали присягу 'стойко и мужественно переносить все тяготы и лишения военной службы' и в Армию не жрать пришли. Просидеть целый день на плацу, имея сухпай в вещмешке и сладкий чай во фляжке - не ахти какой подвиг. Какой-то не вполне ясный осадок то ли досады, то ли незаслуженной обиды остался от погранцов. 'Вот стоишь ты - сытый, румяный, отутюженный', - думал я, - 'а перед твоим носом четыреста человек уходят на войну. Не все из них вернутся обратно живыми и здоровыми. Так какого хрена ты на них волком-то смотришь? Улыбнись, пожелай счастливой службы, копыто к черепу приложи, наконец, поприветствуй уходящих. Ты остаешься на этой стороне границы. В чистоте, в комфорте. Воды у тебя - целая река. А нам...', - я вспомнил оборванных 'покупателей', прилетавших на пыльных вертушках, - '...а нам предстоит два года по горам лазить и неизвестно еще: будет ли во фляге сладкий чай или не будет даже воды?' Тут я вспомнил вышкаря, который грозился меня подстрелить: 'И этот тоже - бармалей на вышке: 'Стой, стрелять буду!'. В кого ты стрелять будешь? В меня? Стоит ли беспокоиться? В меня, может уже завтра, духи стрелять будут. Или твоего героизма только и хватает на то, чтобы по своим стрелять? Хотя, какой я тебе 'свой'? Какой ты нам 'брат по оружию'? Мы - Советская Армия, а погранцы проходят по другому ведомству. Погранцы подчиняются КГБ и к Министерству Обороны никакого отношения не имеют'.
КАМАЗ, меж тем, переехал Мост, въехал в Хайратон и, проехав немного, оставил слева от себя Тяжбат - геройский автомобильный батальон, чьи песочного цвета МАЗы, обвешанные на дверцах бронежилетами, колесили по всему Афгану: Кабул, Кундуз, Файзабад, Герат, Газни, Кандагар. Вскоре КАМАЗ остановился. Маленький прапорщик выпрыгнул из кабины и подошел к кузову.
- Значит так, бойцы! Ночевать здесь будете.
- Товарищ прапорщик, это уже полк?
Я подосадовал: чем мы будем лучше тех погранцов, если будем служить в полукилометре от Моста? В сущности - охранять тот же Мост, только с другой стороны.
- Это уже волк, - успокоил нас прапорщик, - до полка отсюда еще километров сто пилить.
- А почему же мы не пилим?
Прапорщик усмехнулся:
- Потому, что сейчас стемнеет, а к утру до полка только колеса доедут. Это Афган. Располагайтесь в кузове. Утром поедем. До завтрака будем в полку.
Прапорщик ушел и скоро, действительно, стемнело. Как я убедился, в Афгане вообще существует только два времени суток - день и ночь. Ни утра, ни вечера. Это у нас, в Средней Полосе России, долгие рассветы и закаты со сменой красок неба: сначала оно темное, потом начинает светлеть, потом становится алым на востоке, алый сменяется белесым, белесый голубым, голубой - синим. Вечером - та же картина с точностью до наоборот. Поэтому, влюбленным очень удобно наблюдать все эти рассветы-закаты. Неторопливо заходящее вдоль горизонта солнце, меняя цвета на небе, настраивает на поэтический лад и рождает светлые чувства. Особенно повезло с рассветами жителям Череповца, Воркуты и Салехарда. В Афгане ничего этого нет. Солнце встает и садится почти вертикально и весь день висит у тебя над головой, не давая тебе отбросить тень на землю. Из-за этого смена суток происходит почти моментально: ночь, ночь, ночь - десять минут - и день. Или день, день, день - хлоп! - кромешная темнота, ночь. Будто кто лампочку включает-выключает. К этому можно приспособиться, но нельзя привыкнуть.
Наступила ночь, а мы сидели в кузове под тентом, не зная чем себя занять. Спать не хотелось. Какой дурак укладывается спать в шесть вечера? Справа от меня, так же как и я, боясь испачкаться, сидели Щербаничи, напротив - разведчики.
- Ну, что, разведка, - предложил я им, - разведаем обстановку?
- И в самом деле: что это мы как дураки тут сидим? - согласились они.
- А если ругаться будут? - спросил осторожный Щербанич-младший.
- Скажем, что на оправку. Не в кузове же ссать, - успокоил его старший брат.
Переступая через чьи-то ноги мы двинулся к заднему борту. Я спрыгнул и вляпался во что-то мягкое. Переступил ногами - и снова вляпался. Я глянул под ноги. Хорошо, что в Советской Армии выдают парадные ботинки, а не парадные туфли: ноги мои по щиколотку утонули в пыли.
Ох уж эта мне афганская пыль!
Мельчайшая, мельче муки самого высокого помола, она неистребима и всепроникающа. Она поднимается за движущимся БТРом или КАМАЗом на несколько десятков метров и медленно, лениво оседает обратно, часами зависая в воздухе. О том, что приближается транспортное средство можно догадаться за несколько километров по пыльному столбу. Еще невидно, что это: БТР, БМП или грузовик, но отчетливо виден пыльный хвост, уходящий ввысь. Длинный, как у кометы. После 'афганца' - шквалистого ветра пустыни, сильного настолько, что сбивает вас с ног, вовсе нередкого в этих местах, - как бы вы не конопатили палатку, землянку или модуль, в котором живете, можете быть уверены, что через час эта пыль, пробившись через все затычки и уплотнения ляжет ровным слоем в два пальца толщиной на подушки, одеяла, табуреты. На всех предметах будет лежать невесомая, неистребимая, серо-коричневая афганская пыль. Когда колонна, выезжая на боевые действия, свернет с бетонки на грунтовую, все экипажи, кроме головного, вволю надышатся этой пылью, которая полетит прямо в лицо из под колес впередиидущих. Лицо, руки, уши, волосы - все будет забито ей до полной неузнаваемости. И никогда ни на одном привале не удастся вам полностью отмыть эту въедливую пыль. Во-первых, она проникнет вам в мельчайшие поры, а во-вторых, воды у вас не пруд пруди и вся она в экипаже считана и учтена: сколько выпить, сколько умыться, сколько в радиатор. Лишней воды у вас не будет никогда! До полка, до бани. Только вернувшись в полк, можно будет, встав под горячую струю душа, попытаться привести себя в человеческий вид. Только в полку будет в достатке воды, в которую правда никогда не пожалеют на водокачке положить невероятное количество хлорки.
Поняв, что на пыль обращать внимание бессмысленно - к ней надо привыкнуть на ближайшие два года - мы осмотрелись. За КАМАЗом, огороженные колючей проволокой стояли ряды палаток. Под грибками прогуливались часовые в касках и бронежилетах, с автоматами за плечами. Пространство между двумя десятками этих палаток освещалось двумя неяркими лампочками, подвешенных на железных ржавых трубах, вкопанных за неимением нормальных столбов. Скукотища. Глазу не на чем отдохнуть. Палатки, часовые, лампочки - от этого несло захолустной безнадегой. Завтра и мы - наденем бронежилеты с касками и будем бесцельно слоняться между этими или другими такими же палатками, пытаясь убить скуку и считая минуты до смены. Больше ничего вокруг нельзя было разглядеть: стояла ночь - черная, как разлитая тушь. На высоком, нерусском небе, горели невероятно крупные звезды. От края и до края протянулся Млечный Путь и где-то возле горизонта выплыл тонкий серп месяца. В такую ночь только воровать хорошо: ничего не видно. Окатив колеса КАМАЗа, мы снова полезли в кузов. Нечего было и думать, чтобы сохранить парадки в пристойном виде. Ночевка в пыльном кузове навсегда убьет их. Из кузова можно было видеть советский берег, зарево огней над Термезом и больше ничего.
Сна не было. 'Неужели это Афган?', - думалось мне, - 'А где же разрывы снарядов? Где свист пуль?'. Мне почему-то казалось, что не успеем мы пересечь Мост, как сразу же окажемся в гуще боя, а тут - глухая тишина. Словно не на войну приехали, а в далекий, оторванный от жизни колхоз. Того и гляди придут 'местные' с цепями от бензопилы и дрекольем и начнется дискотека. Тишина полнейшая и темень кромешная. Ничего не видно и не слышно. Скукотища.
Вдруг, возле КАМАЗа послышались приглушенные голоса. Слов было не разобрать, но можно было угадать одно, которое произносили чаще остальных: то ли 'значки', то ли 'заначки'. Наконец, над задним бортом показалась голова 'местного':
- Здорово, пацаны! Как доехали?
Судя по интонации, абориген был настроен невраждебно.
- Нормально.
- Пацаны, тут такое дело... - замялся абориген.
В это время в кузов перемахнул другой абориген:
- Здорово, пацаны!
- Здорово, - ответили ему.
- Пацаны, помогите, если можете, - начал тему второй абориген.
Мы, понятное дело, помочь были рады, только не знали - чем?
- Пацаны, - пояснил шустрый абориген, - на дембель значки надо. Поделитесь, у кого что есть. Да вашего дембеля почти два года - успеете себе достать, а по полку со значками никто не ходит.
У меня было два значка - за классность и 'воин-спортсмен', в простонародье именуемый, также, 'бегунок'. Третьего значка солдатской доблести - 'отличник Советской Армии' мне было еще не положено: в Союзе его выдавали только после года службы, а в Афгане и вовсе не выдавали вообще никаких значков. Значок этот был предметом вожделения всех молодых - именно он выделял старослужащих от черпака и выше. Если у тебя на груди - 'отличник СА', то ты уже как минимум черпак и пользуешься всеми правами привилегированной касты. Мне было не жаль своих значков, с таким трудом заработанных в учебке. Я снял их с себя оба и протянул аборигену.
- Держи. На память.
Абориген покрутил мои значки в ладонях:
- Ух, ты! - восхитился он, - красный. Молодец! - похвалил он меня.
'Красный' - это 'бегунок'. Синий давали через полгода службы за то, что ты полностью укладываешься в нормативы по ФИЗО, то есть перемахиваешь через коня, подтягиваешься двенадцать раз, шесть раз делаешь подъем переворотом и пробегаешь в солдатских сапогах километр за три-тридцать, а три километра - за двенадцать минут. Ну и десятикилометровый марш-бросок - само собой. За красный значок нужно было сдавать нормативы так, что язык вывешивался на плечо на манер шарфа, а из жопы пышным шлейфом сыпался песок.
Шансов получить синий у меня не было.
Через несколько дней после того, как мы в мае гражданской кодлой прибыли в доблестную учебку связи, иначе - в/ч 96699, командир роты построил наш взвод и объявил:
- Товарищи курсанты! Осенью ожидается проверка из Министерства Обороны. Понятно, что из самой Москвы дяди с большими погонами поедут за четыре тысячи километров не для того, чтобы нас награждать. Поэтому, наша задача - не ударить лицом в грязь на предстоящей проверке. В ваш пятый взвод мы собрали наиболее физически подготовленных курсантов. Отбирали по вашим личным делам. Короче, мужики, - подвел он итог, - через полгода из вашего взвода - шесть мастеров спорта, остальные - кэмээс. Вопросы?
- Товарищ старший лейтенант, а как же мы готовиться будем?
- Мне по уху. Выбирайте себе вид спорта и готовьтесь в личное время. Спортгородок, - он показал рукой, - там.
С этого дня началась наша задрочка по полной программе под командой командира взвода лейтенанта Микильченко. Нужно оговориться, что во взводе было уже два мастера спорта - по боксу и дзю-до. Было еще человек пятнадцать кэмээсников. Но остальные, увы, ничем не блистали. Мои спортивные достижения были скромные: второй разряд по легкой атлетике, полученный еще в школе. Но, второй - не первый и уж тем более не кэмээс! Да и бегал я на гражданке в шиповках, а не в тяжелых юфтевых ботинках! За полгода я - хоть обосрусь, а на кэмээсника не сдам!
Я ошибался. Сдал. Сдал как миленький, никуда не делся. И шансов не было не сдать. Микила натаскал.
'Орбита' - беговая дорожка спортгородка - была длиной ровно четыреста метров. Соответственно один километр, который надлежало сдавать по нормативу, состоял из двух с половиной кругов. Во взводе - тридцать человек. Микилу не устраивал результат в три-тридцать. Поэтому, после двух с половиной кругов, первые пять курсантов, которые, выпучив глаза от напряжения и загоняя перекошенными ртами воздух в легкие, финишировали, обогнав остальных, на подгибающихся ногах отползали отдыхать. Остальные же двадцать пять продолжали свое движение по 'орбите'. Сразу же после финиша первой пятерки, скорость бенетона падала для того, чтобы метров через двести возрасти до прежней. Парни, озираясь друг на друга, чтобы не дать себя обогнать, бежали сначала трусцой, затем задние наддавали, передние, чтоб их не опередили, тоже ускорялись и последнюю стометровку взвод пробегал как стадо бешеных бизонов, отталкивая друг друга локтями. Снова повторялась та же картина: выпученные глаза, перекошенные рты, клокочущие от недостатка кислорода легкие, локти, направленные в бок соседа - и пятерка новых счастливчиков, держась за печень, шла в тенек наблюдать, как уже двадцать человек продолжают свой бег по 'орбите'. Нетрудно посчитать, что самые плохие бегуны пробегали не один, а целых три километра в то время, как их быстроногие товарищи отдыхали в тени. Мне повезло: второй разряд я получил именно за бег на километр, пробегая его меньше, чем за три минуты. Но, повторюсь, в шиповках, а не в солдатских ботинках с негнущейся подошвой. Нечего даже было думать о том, что таким макаром можно выполнить норматив кэмээсника.
Помог все тот же Микила. Он посоветовал мне выбрать военно-прикладной спорт. А это всего-навсего прохождение на время общевойсковой полосы препятствий и разворачивание КШМ в боевую позицию.
Через полгода на проверке я эту полосу прошел шагом на кандидатский норматив. Даже генералы не поверили ни своим глазам, ни секундомерам. Пришлось пробегать ее снова. Микила, действительно, знал свое дело. Он объяснил мне, что каждый снаряд на стодвадцатиметровой полосе имеет свой секрет и ни к чему тратить силы и время, пытаясь преодолеть полосу, надеясь только на свою дурь. Так, крохотное окошечко, в которое и проползти-то непросто, будет удобнее и быстрее пройти, если, согнув голову, просунуть туда одновременно правую руку и правую ногу. Миг - и ты уже на другой стороне. А лабиринт вообще - проходится по прямой. Не надо по нему бегать и вилять - достаточно ставить ногу вплотную к опорам лабиринта. Ноги ставятся прямо, только корпус вихляется, но получается преодолеть лабиринт раза в четыре быстрее. И так в течение полугода отрабатывается каждый снаряд - по тысяче подходов. Зато эффект - оглушительный. Так проходить полосу препятствий кроме меня в Советском Союзе могли только цирковые эквилибристы.
Норматив развертывания КШМ был четыре минуты для экипажа из четырех человек. После двух тысяч тренировок мы с Микилой на глазах у обалдевших генералов вдвоем развернули ее чуть больше, чем за две минуты. Тут у Микилы тоже были свои 'фенечки' и 'примочки', позволявшие экономить секунды. И снова генералы не поверили, что можно развернуть машину вдвоем и вдвое быстрее, чем то отводилось для четверых. Но не скажешь же генералу: 'Товарищ генерал, дело в том, что в этой машине места нет такого, которого бы я не обтер несколько сотен раз своей хэбэшкой, оттачивая навыки. Если я за секунду поднимаюсь с земли на крышу КУНГа, то это потому, что Микила показал мне как это делать. Если я за тридцать секунд разворачиваю шесть антенн, то это потому, что телескопические трубки мы предварительно смазали маслом, и они выходят одна из другой ровно и гладко. Если мне удается быстро подключить ТА-57, проще говоря - допотопный телефонный аппарат и вынести его на пятьдесят метров от нашей замечательной машины, то это из-за того, что Микила заранее особым образом сплел концы провода, чтоб они сами ложились под клеммы, а я не поленился смазать катушку и она разматывается без усилий. Что даже веревки, которыми расчаливаются антенны, у нас сложены 'восьмеркой' для того, чтобы можно их было выбрасывать с крыши на всю длину и они не запутаются, а Микиле останется только вогнать в землю колышки. И вообще, товарищ генерал, сегодня я разворачиваю машину ровно в три тыщи первый раз'.
Значков было не жалко. Не значки - главное. Главное, что завтра мы вольемся в боевой воинский коллектив. Как там нас примут?
- А это уже Афган? - спросил я аборигенов.
- Афган, - подтвердили аборигены, переглянувшись.
- А почему тогда не стреляют? - удивился я.
Аборигены снова переглянулись и заржали в голос:
- Ты что, же, думал, как переедешь Мост, так тебя сразу же бросят с красным знаменем высоту штурмовать?
Я и в самом деле представлял себе нечто подобное: полк, с развернутым знаменем берущий штурмом горы в которых засели духи.
- Успокойся, - посоветовали они, - война здесь по расписанию, а стреляют не каждый день. Даже не каждую неделю.
- Ну, ладно, мужики, - аборигены, собрав урожай значков, заторопились по своим делам, - отдыхайте. В полку вас уже ждут, не дождутся.
- Пойдемте, покурим, предложил я, когда они ушли.
Мы снова вшестером спрыгнули в пыль. Возле КАМАЗа прохаживался водитель - он был еще меньше прапорщика.
- Зря вы им значки отдали, - укорил он нас.
- Почему? Парням ведь на дембель?
- Это не парни. Это чмыри. Кому надо - тот себе значки всегда достанет. А они толкнут ваши значки дембелям. Значки в Афгане в цене. Тут их никому не дают, хоть и положено, поэтому комплект значков стоит двадцать пять чеков.
- Каких чеков?
- Обыкновенных - Внешпосылторга. В Афгане солдаты и офицеры зарплату получают не в рублях, а в чеках. У вас советские деньги есть?
У нас были советские деньги: у кого трешка, у кого пятерка.
- Можете выбросить, - презрительно посмотрел на деньги водитель, - или до дембеля сохранить. Тут они никому не нужны.
- А червонец? - сунулся я.
- Червонец? - водитель с сомнением покачал головой, - не знаю. Попробуй поменять. В некоторых дуканах обменивают советские стольники и полтинники. Может, и твой червонец обменяют. Хотя, вряд ли.
- Тебя как зовут? - Щербанич-младший предложил водителю сигарету.
- Меня-то? Васёк.
- А ты сколько служишь?
- Полтора. Скоро на дембель готовиться буду. Уже и парадка готова.
- Так чего же ты раньше значки у нас не попросил?! - изумились мы.
И в самом деле: быть у ручья и не напиться! Привезти в Афган полный кузов духов со значками за двадцать пять чеков комплект и не воспользоваться возможностью.
- А зачем мне? - не понял Васек, - я почти каждую неделю в Союзе бываю. У меня есть. Я их у погранцов на чарс вымениваю.
- А что такое чарс?
- Чарс? - усмехнулся Васек, - Скоро сами узнаете. Ладно, завтра рано вставать, идите спать.
- А ты где ляжешь?
- Как где? В кабине, конечно, у меня там и одеяло, и подушка. В первый раз, что ли?
Тут Рыжий задал вопрос, который волновал нас самого утра:
- Васёк, а что за полк-то?
Васек, казалось, не знал что ответить:
- Полк как полк. Горнострелковый. Обыкновенный полк.
- А мы воевать будем? - спросил я, затаив дыхание: мне очень хотелось воевать, чтобы 'проверить себя'.