Семёнов Андрей
Домажор

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 29, последний от 11/03/2023.
  • © Copyright Семёнов Андрей
  • Размещен: 28/12/2011, изменен: 08/02/2012. 775k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Скачать FB2
    • Оценка: 3.72*29  Ваша оценка:

    Андрей Семёнов

    andrew2004@yandex.ru

    Домажор

    ...То жить не смеем, память волоча,

    То память топчем сапогами жизни,

    И материм болезнь, а с ней - врача,

    И гадов чтим, и почитаем слизней.

    Игорь Некрасов. Русский Поэт.

    Светлой Памяти

    Нины Павловны Якушкиной

    ПОСВЯЩАЕТСЯ

    1

       Незаметное постороннему взгляду волнение с утра охватывало сотрудников центрального офиса ОАО "Благовест". Лёгкий такой мандраж. Весь наличный персонал, от секьюриков на входе до тяжёлых фигур в отдельных кабинетах на втором этаже, мелко вибрировал, попадая в резонанс. Ожидалось возвращение из Первопрестольной горячо и искренне любимого шефа - генерального директора фирмы Анатолия Янгелевича Доманского.
       Нет, во время отсутствия начальства никто не отлынивал, не филонил, не создавал видимость работы, занимаясь ерундой в оплачиваемое время. Каждый сотрудник работал в штатном режиме на привычном месте, зная свои должностные обязанности и безукоризненно выполняя их на благо и во имя процветания фирмы. Однако, есть, чего уж греха таить, есть в офисных мальчиках и девочках от двадцати до шестидесяти лет эдакое желание, даже потребность соответствовать. Соответствовать занимаемой должности, соответствовать дресс-коду, соответствовать сотням обычаев и условностей, вызревших в данном коллективе по мере развития, и уж всенепременно соответствовать взглядам и мнению руководства. В ком не было изначально, кто пришел на фирму с чистыми трудовой книжкой и совестью, в самый непродолжительный срок приобретали эту способность - предвосхищать удовольствие (и упаси Бог - неудовольствие) прямых начальников, и не только прямых, но и параллельных.
       Били копытами и оправляли форму привратные секьюрики. В десятый раз перекладывала на своем столе карандаши секретарь шефа Ирина Алексеевна. Одну за другой курила тонкие ароматные сигаретки начальник юридического департамента мощная и неповоротливая как танк Тамара Вадимовна Топалова. Не в силах сосредоточиться на цифири, финансовый директор "Благовеста" Елена Георгиевна Симакова рассеяно пыталась разложить маджонг. Словом, все были заняты, все ожидали приезда Доманского с тем жутковато-сладким предвкушением, с каким малыши ожидают возвращения из командировки строгого, но любимого отца.
       О результатах поездки шефа в Москву управленческой верхушке фирмы было кое-что известно от Геннадия Васильевича Быстрова, который единственный не вибрировал вместе с персоналом, а спокойно раскачивался на качельках перед офисом, коротая время до прибытия своего друга и компаньона. Из отрывочных полунамёков Быстрова сотрудники поняли, что рядовое и будничное посещение столицы по делам фирмы обернулось для их шефа нежданной удачей. На официальном приёме, устроенном Первым Лицом для деловой элиты страны, Первой Леди случилось обронить платок. Пока олицетворявшие "деловую элиту" мужланы в дорогих костюмах и галстуках чесались да оборачивались, Доманский с галантностью морского офицера преклонил возле того платка колено и коленопреклоненно преподнёс упавший так вовремя платок Первой Леди с учтивостью Паладина, преподносящего трофей своей Прекрасной Даме. За свою галантную расторопность Доманский был удостоен внимания Первой Леди, всемилостивейше пожаловавшей ему две любезных фразы и улыбку. Заметив и оценив столь изящный по отношению к супруге поступок, Первое Лицо пожало Доманскому руку и с подобающей случаю шуткой потрепало по плечу, а мужланам из "деловой элиты" оставалось только рукоплескать ему с самыми приятными лицами, давясь про себя жабами от зависти и желая счастливчику поскорее сдохнуть в жутких корчах.
       Представленная на приёме "деловая элита" своим чутким нюхом уловила, что Доманский попал в фавор и не ошиблась: на другой день Анатолий Янгелевич по приглашению Первого Лица провёл в его кремлёвском кабинете целых тридцать семь минут, а следующие три дня что-то утрясал и увязывал в великолепной архитектуры Доме на Краснопресненской набережной с красивыми видами на Маскварику и гостиницу "Украина". "Деловая элита" сделала вывод, что Доманский урвал кусок, и закусила губу, ожидая развития событий.
       Центральный офис "Благовеста" располагался за многие сотни километров от Кремля, Маскварики и гостиницы "Украина", в центре столицы Берендейской Республики городе Благушине, недалеко от местного Белого Дома, в бывшем детском садике. Попутно ходу исторических реформ и преобразований в нашей стране, как-то так вышло, что при "проклятых коммунистах" княжеские и графские дворцы отдавали под Дома пионеров и школьников, купеческие хоромы переделывали под ясли и детские сады, а в "новой, свободной, демократической России" этот процесс потек вспять и детские сады стали отдавать под банки, магазины, казино, развлекательные комплексы или офисы. Один из таких садиков и выкупил в свое время Доманский. Внешне офис "Благовеста" не поражал воображение богатством и изяществом отделки: заурядный двухэтажный детсад из беленого кирпича под двускатной шиферной крышей. Разве что вход обложен веселеньким желто-голубым сайдингом, да просторное крылечко без перил было дополнено пандусом, чтобы люди с ограниченными возможностями могли беспрепятственно попадать внутрь. Хотя в штате "Благовеста" таковых и не имелось, но калечные ходоки иногда наведывались за вспомоществованием.
       Самолет еще не зашел на глиссаду, когда нервозность в офисе пошла с максимальной амплитудой. Шутка ли: возвращение домой шефа, которому совсем недавно пожимало руку Первое Лицо! Возле офисного крыльца прогуливались трое плечистых ребят в черных очках и черных костюмах при черных же галстуках, каждый с наушником в одном ухе и проводочком от него, заползающим за воротник пиджака. Беглого взгляда на спортивных, хорошо одетых молодых людей было достаточно, чтобы понять что это и как раз есть служба безопасности фирмы, и секьюрики готовятся первыми встретить горячо любимого начальника. Старший из них, казалось, разговаривал сам с собой:
       - Валера. Валера, что у тебя? Понял тебя: девять минут назад покинули аэропорт. Через семь минут будете в офисе. Контроль.
       Двое других не смотрели на него с удивлением и не крутили пальцем у виска, потому что понимали что разговор ведется через наушник и микрофон в воротнике - хай-тек. За минуту до того как серебристая Ауди А8 въехала в ограду, на крыльцо вышел Быстров. Он посмотрел на молодых людей в черных костюмах, отметил их легкую взнервлённость, ничего не сказал и сел раскачиваться на детские качели, которые не убрали из ограды офиса.
       После того, как в "лихих девяностых" садик выкупил окрепший "Благовест", был приглашен ландшафтный дизайнер, под руководством которого шла разбивка клумб и засевание газонов. Тогда, глядя из окна кабинета генерального как идет слом детских песочниц, беседок и грибков, Быстров предложил Доманскому:
       - А давай, оставим вон те качельки?
       - Какие? - Доманский подошел к окну.
       - Вон те. Рядом с входом.
       - Зачем?
       - Для релаксации.
       - Хочешь - оставляй.
       И качельки оставили. В эту весну их уже десятый раз освежали разноцветными красками во время "капиталистических субботников", которые вошли в традиции "Благовеста" из "проклятого коммунистического прошлого".
       Машина подкатила к крыльцу, ребятки вытянулись в струнку, Быстров соскочил с качелей и пошел докладывать:
       - Товарищ капитан третьего ранга, - дурашливо вытянулся он перед вылезшим из машины шефом, - за время вашего отсутствия на вверенном мне корабле происшествий не случилось. Старший помощник, белобилетчик Быстров.
       - Вольно, - принял шутку Доманский, - ну, как вы тут без меня?
       - Все нормально.
       - Люди в сборе?
       - Так точно, товарищ командир! Сидят в зале заседаний. Ждут-с.
       - Передай, буду через три минуты. Только портфель поставлю и умоюсь с дороги.
       В зале заседаний собралось управление "Благовеста": замы, начальники департаментов и служб. Всего человек двадцать. При входе Доманского никто не встал с места, но все повернули голову в его сторону и выпрямили спины. Так хорошо натасканные охотничьи собаки делают стойку на дичь или зверя.
       - Здравствуйте, господа, - доброжелательно улыбнулся Доманский всем присутствующим, - как вы тут без меня? Мне уже доложили, что хорошо. Отвечаю на незаданные вопросы: съездил я удачно, с дороги не устал, с Президентом имел беседу с глазу на глаз, если не считать того, что иногда он вызывал помощников и давал им поручения. Еще вопросы имеются?
       - Разрешите, Анатолий Янгелевич? - руку подняла дородная и неповоротливая начальник юридического департамента Тамара Топалова.
       - Да, пожалуйста, Тамара Вадимовна, - разрешил генеральный.
       - А как Он? - женское любопытство оказалось сильнее служебной субординации и вопрос был задан не по существу.
       - Он-то? - Доманский понял, что главный юрист фирмы спрашивает о Президенте, - Трезвый. Одним словом - трезвый. С таким можно работать. Кажется, нам всем повезло. Я имею ввиду Россию.
       - Еще вопросы?
       Больше вопросов не было.
       Доманский оглядел подчиненных с превосходством тайного знания, недоступного простым смертным и заявил почти торжественно:
       - Я пригласил вас, господа, для того, чтобы сообщить весьма приятнейшее известие!
       - К нам едет Ревизор? - улыбчиво уточнил Быстров?
       - К нам едет Президент? - в голос переспросили осторожная Топалова и сидевшая рядом с ней финансовая директриса Симакина.
       - Неужели из самого Санкт-Петербурга? С именным предписанием? - добавил кто-то незаметный.
       - Лучше, господа, - в голосе Доманского появилась радость лауреата, только что из газет узнавшего о своем лауреатстве, - Наши друзья-нефтяники будут тянуть "нитку" в Китай. По первоначальному проекту трасса должна была пройти кратчайшим путем по берегу красивейшего в мире озера Байкал. Полтора месяца назад мне удалось сколотить в Москве "экологическое лобби" против этого проекта, в случае реализации которого был бы нанесен невосполнимый ущерб уникальной экосистеме. Совсем недавно Президент обратил внимание на этот трубопровод и дал распоряжение отодвинуть его на пару сотен километров от озера. Маршрут таким образом, удлинится на тысячу с лишним вёрст.
       Доманский сделал паузу, снова оглядел соратников и, не заметив в них воодушевления, закончил уже без радости, по-деловому:
       - Генеральный подряд на строительство дороги в труднопроходимой тайге со сложным рельефом местности правительство отдаёт нам. Проект постановления уже готов. Наша задача: проложить тысячу километров дороги и пробить в общей сложности пятьдесят километров туннелей. Для успешной работы по выполнению задания правительства мы получаем допуск к практически неограниченному бюджетному финансированию. По результатам работы продаем свои дома в Испании и на Кипре и покупаем недвижимость в Монако. Всем понятно?
       Понятно было всем: если и есть где-то в мире дорогая недвижимость, то только в Москве и в Монако. Любой дурак, накачанный деньгами, может купить апартаменты на Манхеттене, но вот попробуй поселись в самом захудалом поселке на Рублево-Успенском шоссе. Статусная недвижимость. Тут мало иметь одни только деньги. В Монако же иностранцу, не имеющего на банковских счетах хотя бы сорока миллионов евро, вообще не на что было рассчитывать. Если особняки на Рублевке скупала и строила "расейская элита", то в Монте-Карло селилась элита действительно мировая и не у каждой звезды Голливуда хватало средств и репутации на то, чтобы войти в круг избранных. Если то, что сказал сейчас генеральный директор, правда хотя бы наполовину, то после окончания строительства дороги и сдачи работ каждый присутствующий сейчас на совещании сотрудник управления "Благовеста" сможет завершить свою трудовую деятельность и спокойно наслаждаться жизнью на берегу Средиземного моря. Никто из управленцев "Благовеста" после предстоящего невиданного хапка бюджетных средств, разумеется, не кинул бы на стол генерального заявление об уходе и никуда бы не уволился, но жить, зная, что надежно обеспечил не только себя, но и своих правнуков, намного приятней и спокойней, чем жить от получки до получки.
       - Значит так, техническая дирекция... - продолжил Доманский, - Обращаю ваше особое внимание на важность поставленной Президентом задачи. Чтобы никаких молдаван, таджиков и прочих разных турок. На людях не экономить. Берем только своих, проверенных и надежных. Тех, кто работал по линии МЧС в Ангарске и на Енисее два года назад. Полгода максимум вам на подготовку проекта. Готовьте заявку на необходимую технику. Коммерческому директору разместить заказы в Японии, чтобы через полгода вся техника, которую заявила техническая дирекция, была закуплена и стояла готовой к работе. Департамент по работе с персоналом...
       - Я! - рыкнул отставной полковник, главный кадровик "Благовеста".
       - Я договорился с "Метростроем". Они дают нам на три года переводом заместителя главного инженера и группу специалистов по проходке горных пород. Зачислить людей в штат и обеспечить жильем на время их работы в нашей фирме. Если приедут с детьми, решите вопрос со школой и детсадом.
       - Есть! - отчеканил бравый отставник.
       - Далее... - Доманский фонтанировал идеями, привезенными из Москвы.
      

    2

      
       Пока Анатолий Янгелевич проводит совещание со своими сподвижниками, поговорим о нем самом.
       До объявленной Горбачевым "Перекройки" ничто в его биографии не обещало того, что вполне обычный выпускник Нахимовского училища через пятнадцать лет станет известным на всю страну бизнесменом. Впрочем, в свое время, точно так же ничего не обещало, что малограмотный комбайнер станет генсеком, а любящий выпивку кулацкий отпрыск - "Первым Президентом новой демократической России". В Ленинградском Военно-Морском Инженерном училище целых пять лет курсант Доманский учился эксплуатировать ядерные энергетические установки, а после того, как выучился, его с красным дипломом, вручив лейтенантские погоны и кортик, направили за Полярный круг, в Видяево, где базировалась Одиннадцатая эскадра Седьмой дивизии подводных лодок. Служить было интересно, экипаж сплоченный, командиры грамотные, а подчиненные толковые. В короткий срок лейтенант Доманский прошел путь от командира группы до командира БЧ-5 и всего за шесть лет дослужился до капитана третьего ранга. И не было никаких препятствий к служебному росту молодого и перспективного морского офицера, начальство в карьерном продвижении не зажимало, политработники в характеристики не пакостили, в те годы казалось, что через десяток лет можно было бы начать метить в адмиралы, но...
       Но у молодого и энергичного генсека начался реформаторский зуд.
       В первый же год своего руководства страной он разогнал всю брежневско-андроповскую номенклатуру, которая была тем самым балластом, не дающим лодке чрезмерно раскачиваться на крутых волнах Перекройки. На место старых, проверенных жизнью и результатами сделанной работы партийно-хозяйственных кадров Горбачев привел новых соратников себе под стать, то есть людей абсолютно непригодных к тому делу, к которому были приставлены, и по своим личным качествам никак не достойных тех высоких постов на какие их рассадил "меченый" горе-реформатор. Началась антиалкогольная кампания. Бюджет страны на четверть пополнялся за счет выручки от алкоголя и на фоне падения мировых цен на углеводороды кампания была величайшей глупостью, сломившей мощную экономику СССР, но кремлевский говорун не понимал, что вырубив виноградники он подрубил сук, на который заполз. Дальше они с Шеварднадзе уступили американцам часть территориальных вод в районе Берингова пролива, а совместно с Бакатиным выдали им же закладки спецаппаратуры в здании нового посольства США в Москве. В коротком промежутке между этими двумя событиями была объявлена "конверсия", то есть Горбачев дал понять своим новым западным друзьям, что Советскому Союзу Армия и Флот больше не нужны. Танки стали резать на кастрюли, а боевые корабли пошли на иголки. Западная "общественность" рукоплескала каждой новой инициативе ставшего безумно популярным "Горби". А тот и рад был стараться, делая одну глупость за другой и забалтывая народ с трибун, президиумов и телеэкрана. Вспыхнул Карабах. Болтливый, но пустоголовый кремлевский плешивец не имел ума понять, что Карабах - это детонатор. Нет в "карабахском вопросе" ни правых, не виноватых, потому что все участники виноваты уже потому, что взяли в руки оружие. Это детонатор к бомбе от которой взорвется Союз и гасить его необходимо решительно и срочно, даже если на это уйдет много крови. Горбачев умыл руки, "мараться" не стал и... тут же полыхнуло везде: Фергана, Тбилиси, Приднестровье, Прибалтика, Кавказ. Вместо того, чтобы расстрелять десятки и посадить сотни в самом начале конфликта в Карабахе, Горбачев рванул в Лондон на свидание к своей подружке Тэтчер и это послужило сигналом сволочи и подонкам всех мастей - "эта власть" их наказывать не станет и сделать с ними ничего не сможет. У нее парализована воля и нет ни капли ума. Шпионы хлынули в страну как мутный поток стекает после ливня в канализационный сток и тысячами находили в ней агентов влияния в самых разных областях деятельности и самого разного положения и известности.
       Полилась кровь миллионов и Советский Союз был обречен.
       Что на самом деле творилось в месяцы перед кончиной совсем еще недавно могущественной супердержавы, во всей стране не понимал никто, кроме кучки свердловско-ленинградских авантюристов, выведших на передний план общественной жизни алкоголика и бузотера Ельцина. Капитан третьего ранга Доманский, глядя на то, во что превращают Флот, понял, что службы больше не будет и подал рапорт об отставке. Адмирал поначалу не хотел подписывать, указывая капитану третьего ранга на то, что он еще не выслужил установленные Положением о прохождении службы сроки, но в конце концов сдался:
       - Смотрите, не пожалейте о своем решении, кап-три.
       В течение следующей недели на стол контр-адмирала легло еще восемнадцать рапортов от офицеров дивизии.
       Оставаться семье Доманских в Видяево смысла не имело и они с женой и пятилетним сыном решили попытать счастья на родине жены - в Благушине. Сам Доманский, как офицерский сын и внук, не имел "малой родины": родился в одном гарнизоне, в детсад его водили уже в другом, в школу он пошел в третьем, заканчивал ее в четвертом. Супруга, Лидия Николаевна, напротив, как истинная берендейка была привязана к Благушину, потому что мало того, что в Видяево было холодно, так ей еще и не с кем было отвести душу, поговорить по-берендейски. По-русски она говорила чисто и грамотно, без акцента, но иногда, знаете ли, хочется поболтать и на родном.
       К моменту переезда семьи Доманских из Видяево в Благушин Анатолий Янгелевич совершенно точно знал, что с женой ему повезло. Женитьба была почти спонтанной: курсанты их роты завязали знакомство со студентками ленинградского Химфарма. Отношения между будущими военно-морскими инженерами и будущими провизорами складывались так: знакомилась, допустим, в увольнительной пара курсантов с парой студенток, прогуливались по городу, вели непринужденные и ни к чему не обязывающие разговоры, а в конце встречи договаривались о новом свидании. В ближайшую субботу уже шесть однокурсников срывались в самоход, а в общаге их за накрытым столом ждали ровно шесть юных хифармовок. Девочки накрывали стол, мальчики приносили спиртное. Не всегда на этих посиделках случалась любовь с первого взгляда и составлялись постельные альянсы. Тогда в следующий раз счастливые курсанты, которых томящиеся девы уже пустили под свои одеяла, приводили трех неофитов, взамен трёх не прошедших отбор, а девушки готовили трех новых кандидаток в боевые подруги. Случалось, что отношения со ступени взаимного полового влечения развивались до полноценного романа. Этим парочкам уже становилось скучно за общим столом и они предпочитали спокойное уединение разнузданному застольному веселью с непременными играми "в бутылочку" и в "дурака" на раздевание. На их место приходили новенькие обоих полов из двух дружественных учебных заведений, так чтобы численный состав всех суаре оставался неизменным - "шесть на шесть". Система взаимных знакомств работала по принципу шестереночной передачи, на четвертом курсе дошла очередь до курсанта Доманского и на очередной военно-фармацевтической встрече его как зубчик в паз приняла юная берендейка Лидуся. К моменту первого соития оба не были друг у ни друга первыми, ни даже вторыми. Кое-какой опыт взаимопроникновения в противоположный пол имелся у обоих. Но четвертый курс это как раз то время, когда благоразумные молодые люди, приехавшие учиться в Северную столицу из провинции, задумываются о своем будущем устройстве в жизни, потому что через год неизбежный диплом превратит их в молодых специалистов и аннулирует прописку в Городе Трех Революций. Толе и Лиде обоим не светило ленинградское тусклое солнце - блата не было и не предвиделось никаких значительных покровителей. На предварительном распределении Лидусе выпало стать заваптекой солнечном Курган-Тюбе, а ехать в Среднюю Азию к вонючим таджикам ей не хотелось ни за что. Будущего лейтенанта Доманского ждал Северный флот, абсолютно бесперспективный в плане вакантных вагин. Решая для себя дилемму: выдавливать ли ему в скором будущем избытки мужского желания вручную или доверить это деликатное занятие не сохранившей целомудрия Лидусе, Толя принял второе решение, рассудив про себя, что до него его будущая супруга половой жизнью можно сказать толком-то и не жила, а проходила стендовые испытания перед "зачислением в строй и постановкой на боевое дежурство". Когда на пятом курсе вовсю гремели курсантские свадьбы, Анатолий Доманский сделал Лидии Воеводиной официальное предложение руки и сердца. Лидуся, в своем девичьем воображении об идеальном сексуальном объекте, брезгливо не видевшая разницы между чучмеками и их ишаками, сделала выбор в пользу молодого перспективного полового партнера в красивой черной морской форменке. Холодный Север казался ей гораздо более привлекательным пыльного и душного Курган-Тюбе и со своим мужем она готова была ехать хоть на Полюс, лишь бы подальше от черножопых.
       Сочетавшись с Лидусей законным браком, Доманский ни разу не пожалел о том, что дал ей свою фамилию. Новообрученная жена была домовита, чистоплотна, нежна в постели и следила за молодым мужем как мать за малым дитем. До переезда из Видяево в Благушин, Анатолий Янгелевич никогда не гладил себе брюки и не прикасался к обувной щетке: за опрятностью его одежды и чистотой обуви следила Лидуся. Берендеек с детства воспитывают в строгости и то, что избалованным девицам прочих национальностей кажется унижением перед мужем, для них является естественным проявлением заботы о главе семьи.
       Дите, кстати, не замедлило вскорости появиться. Лейтенант Доманский едва успел представиться своему командованию и познакомиться с членами экипажа своей лодки, как перед Новым годом стал молодым отцом. Новорожденный Сереженька стал, таким образом, "лейтенантским ребенком". Командование к появлению первенца отнеслось с большим пониманием и предоставило молодой семье Доманских сначала хорошую комнату в офицерском общежитии, а затем, семье уже старшего лейтенанта Доманского была выделена двухкомнатная квартира.
       И вот из-за неспособности одного единственного болтливого дурака управлять государством, Доманским одновременно с миллионами сограждан пришлось ломать такую налаженную жизнь и начинать ее с нуля на новом месте. Пришлось уходить с любимой службы и перебираться в Благушин, где жила многочисленная родня жены. Привыкший к уважению командиров и подчиненных капитан третьего ранга Доманский привез свое семейство вместе с пожитками в двухкомнатную хрущевку тещи и тестя в качестве бесправного примака. На приеме у зампреда горисполкома пятидесятилетний слуга народа сочувственно развел руками:
       - Все понимаю, но ничем пока помочь не могу. Жилья нет и никто его не строит. Сами видите, какое сейчас время.
       Время для строительства жилья для людей и в самом деле было неподходящее: Горбачев и Ельцин делили власть и выясняли между собой кто из них главнее. Им было не до народа.
       Привыкшая к поклонению всей эскадры бывшая заведующая медицинским складом базы Видяево старший мичман Доманская уселась без работы. Во всем благушинском аптекоуправлении для нее, провизора с ленинградским образованием, не нашлось места даже фармацевта. С трудоустройством не мог помочь даже брат отца, совсем недавно всемогущий товарищ Воеводин. КПСС доживала последние дни и партийные функционеры старались лишний раз не напоминать о себе ни народу, ни начальству.
      
       Окончив совещание, Доманский из зала заседаний вернулся в свой кабинет. Большинство руководителей проводит планерки, не вылезая из собственного кресла. Анатолий Янгелевич не терпел сутолоки в своем кабинете и предпочитал беседовать в нем с сотрудниками и посетителями с глазу на глаз. Редко можно было застать у него двух человек одновременно, хотя кабинет был далеко не тесный - раньше в нем располагалась целая группа малышей. Дорого, но не помпезно обставленный кабинет помогал генеральному директору "Благовеста" сосредотачиваться на деловых вопросах и в то же время несколько расслаблял. Огромный стол размером с двуспальную кровать не был загроможден ничем, кроме чернильного прибора с подложкой для удобства написания бумаг, большого органайзера с ручками-скрепками-крандашами и монитора компьютера, чей системный блок был встроен в тумбу стола. Телефоны стояли сбоку, на специальном столике: серебристый городской, белый местный, дававший связь с берендейским Белым Домом, и бледновато-желтый, с гербом СССР - ВЧ. Иногда к этим трем телефонам на временное соседство ложился сотовый "Vertu" если хозяин клал его на подзарядку. Грамотно оборудованное рабочее место руководителя, огромная карта Советского Союза на противоположной от стола стене и большие стеллажи со справочными пособиями на другой стене настраивали на работу. Мягкий, не раздражающий свет, спокойные тона отделки пола, стен и потолка вкупе со звуконепроницаемыми оконными блоками давали покой нервной системе. Чтобы не рассеивать многолюдьем чудесную атмосферу своего кабинета, Доманский несколько лет назад распорядился перенести все совещания с сотрудниками в зал заседаний Совета директоров, находящийся на том же втором этаже, что и сам кабинет вместе с приемной.
       Секретарь Ирина Алексеевна, едва Доманский вошел в приемную, доложила:
       - Все документы у вас на столе, Анатолий Янгелевич.
       Доманский кивнул, посмотрел на своего секретаря и вошел к себе в кабинет, ничего ей не сказав.
       У принципиального противника служебных романов Доманского с Ириной Алексеевной "было". Молодая мать-одиночка Ирина пришла наниматься на работу в "Благовест" по объявлению лет двенадцать назад, когда фирма, встав на ноги, вошла в период бурного развития и роста и уже могла себе позволить платить зарплату секретарю. Никогда не ходивший в больших начальниках Доманский не понимал зачем ему нужен секретарь, но чувствовал, что по статусу он у него должен быть. Когда на собеседование, не рассчитывая на то, что ее возьмут, вошла Ирина, у нестарого тогда Анатолия что-то ухнуло внутри от груди в низ живота. Крашеная, коротко стриженая блондиночка была одета скромно, но продуманно. Полупрозрачная белая блузка позволяла видеть ажурный бюстгальтер, поддерживающий упругую грудь третьего размера. Красная юбка с разрезом сбоку длиной была почти до колен, но когда соискательница присела, поползла вверх и открыла нескромному мужскому взору аппетитные бедра с легким загаром нежной кожи. Доманский изо всех сил старался напустить на себя деловой вид и с серьезным выражением лица говорил с девушкой о работе, хотя все это время видел ее вовсе без всякой одежды и себя в ней, распаляя свое воображение разнузданностью поз.
       Ирина Алексеевна была зачислена в штат и на следующий же день вышла на работу. Месяца два Доманский не делал никаких поползновений в сторону ажурного бюстгальтера и юбки с разрезом и уже начал недоумевать: зачем он взял на работу явно лишнюю сотрудницу, если сам смотрит на нее как на мебель, а ее после работы мнут и тискают совсем другие руки. Все произошло через два месяца, в октябре, когда в офисе отмечали сразу два праздника - День комсомола и его, Доманского, день рождения. Часов с десяти утра потянулись поздравители: подрядчики, поставщики, заказчики. Притащились даже два хмыря из благотворительного фонда, в который "Благовест" перечислил деньги в прошлом квартале. Эти двое пришли с явной целью не только поздравить крупного благотворителя, но и напомнить ему о своем существовании. Каждый поздравитель приносил какую-нибудь сувенирную дребедень и принимал из рук одаренного им новорожденного рюмку коньяка. Доманский не пил, а только чокался с каждым и пригублял. С обеда прямо в офисе накрыли стол, за который были приглашены сотрудники управления и наиболее доверенные контрагенты. До разъезда гостей было еще далеко и, когда часов в шесть вечера врубили музыкальный центр с мощными колонками и пустились в пляс, Доманский выскользнул в свой кабинет, чтобы передохнуть от праздника, устроителем которого был. В те годы фирма только развивалась, своего здания не имела, а арендовала помещения у ставшего ненужным государству проектного института. В том кабинете еще не имелось своей комнаты отдыха, зато стоял небольшой диван с низким сиденьем, круглыми подлокотниками и высокой спинкой. На этот диван и присел Доманский, откинул голову на спинку и прикрыл глаза. Вроде и пил немного, но попробуйте пригубить раз тридцать, а затем выпить пять-шесть "обязательных" на каждом торжестве тостов. Он немного захмелел, начал погружаться в приятную дрему и очнулся не от звука открываемой двери, а от терпкой смеси запахов женских духов свежего пота. Вошла его секретарь Ирина, раскрасневшаяся от быстрых танцев. Виновнику торжества как-то не к лицу напускать на себя начальственную строгость, поэтому Доманский не прогнал подчиненную, смело севшую рядом с ним.
       - Так вот вы где-е... - тихо протянула она.
       - Меня не хватает за столом? - поднял брови Доманский.
       - За столом почти никого нет: все танцуют и веселятся, вас никто не хватился.
       Ирина положила руку ему на колено и легко касаясь брюк поглаживающим движением повела ее к паху. У Доманского от удивления округлились глаза. Он посмотрел сначала на руку с длинными маникюрными коготками, потом на своего секретаря.
       - А разве ты не для "этого" меня принимал на работу? - интимно спросила Ирина.
       Он хотел ей сказать, что связь между начальником и его секретаршей возможна только в похабных анекдотах и у "новых русских", но Ирина коснулась его рта своими губами и прошептала:
       - Молчи. Ты устал сегодня. Я все возьму на себя.
       - Что про тебя подумают сотрудники? - сдаваясь, шепотом спросил Доманский.
       Он хотел убрать ласкающую его руку, но прикосновения безусловно опытной женщины были ему приятны и Ирина своей рукой гладила уже не гульфик, а мощный бугор, набухший под ним.
       - А ты в самом деле считаешь, что они думают, будто между нами ничего нет? - улыбнулась она, - Так пусть хотя бы их подозрения будет небеспочвенны. Это мой тебе подарок к твоему дню рождения.
       Раздался треск расстегиваемой брючной молнии. Ирина проникла рукой в теплоту его промежности, достала из трусов нефритовый стержень, наклонилась и поцеловала своего шефа туда, куда Доманский вот уже много лет не пускал никого, кроме жены.
       - Дверь, - простонал он, растворяясь как карамель всем своим естеством в горячем рту женщины и обволакиваемый ее языком.
       Ирина встала, закрыла дверь и вернулась на место. Несколько минут Анатолий гладил ее ритмично кивающую меж его ног голову в которую он погружался всем своим осязаемым вожделением Гладил, не чувствовал ни веса своего тела, ни течения времени и боялся даже застонать от наслаждения, которое ему дарила молоденькая подчиненная. Когда вулкан начал извергаться горячей лавой, Доманский несколько раз резко дернулся чреслами и стал медленно обмякать. Девушка сделала круговое движение языком вокруг жерла вулкана и, осторожно вернув обмякшего птенца в гнездо, застегнула молнию. Она не стала задавать идиотских вопросов "тебе понравилось?" или "что ты сейчас чувствуешь?", а провела ладонью по лбу Анатолия, убрав с него слипшиеся от выступившего пота волосы, и выпорхнула из кабинета к гостям.
       Но роман из той "подарочной" фелляции так и не развился. Можно сказать, что Доманский остался верен своей супруге, но умение своего секретаря он оценил. Как снимают стресс бизнес-мужики? Да обыкновенно! По старинному русскому обычаю ужираются в офисах, саунах, кабаках и на природе водкой, текилой, вискарем или коньячком. Анатолий Янгелевич принадлежал к тому меньшинству "бизнес-элиты", которая старалась вести здоровый образ жизни в условиях российской действительности. Поэтому нечасто, раза два-три в год, после тяжелых переговоров или по окончанию очередной изнурительной проверки он минут на пятнадцать уединялся с Ириной Алексеевной и та всегда надежно снимала его нервное напряжение своим ласковым язычком и умелыми губками. Никаких бонусов и запредельно высокой зарплаты за исполнение дополнительных обязанностей она не получала, но если надо было посидеть с заболевшей дочкой или отпроситься с работы на час пораньше, то в таких человеческих пустяках ей отказа не было. Года через два после поступления на работу она вышла замуж за работягу, перетянула его в "Благовест" и не без помощи своего влияния не шефа вывела его в бригадиры монтажников-строителей. И не в интересах мужа было "догадываться" и "подозревать": слишком мало он зарабатывал до того, как сошелся с Ириной Алексеевной, по сравнению с его теперешним материальным благополучием.
       Кроме альковных умений у Ирины Алексеевны имелись навыки вполне профессионально-пригодные. Она как-то незаметно сумела взять на себя исполнение рутинной и скучной работы, которая сопутствует деятельности каждого руководителя. В ее телефонной книжке были сотни номеров людей, которые когда-либо могли обратить на себя внимание генерального директора "Благовеста" для того, чтобы без усилий разыскать их в нужный момент. В ее компьютере хранилась база данных на тьму людей, с датами их рождения и датами рождения их жен, детей, родителей, любовниц и любовников. Почти каждый день Доманский подписывал поздравительную открытку ко дню рождения, свадьбе сына или рождения внучки того или иного влиятельного благушинца или москвича, составленную рукой Ирины Алексеевны. А если было необходимо, то подписывал и некрологи, выражал соболезнования и отправлял венки, заранее приобретенные его секретарем Если бы в управлении "Благовеста" была должность управделами, то эту должность заняла бы Ирина Алексеевна. Именно она была "диспетчером фирмы", организовав потоки нужных и ненужных бумаг так, чтобы основную массу разгребали начальники департаментов и специалисты, а на стол генерального ложились самые важные и наиважнейшие из них. Слово "секретарша" к ней решительно не подходило и никогда никем не употреблялась. Она была секретарем от слова "секрет" и влияние ее в фирме ощущали все. Взявший, было, с ней равную ногу вновь назначенный начальник отдела, полгода не мог подписать у Доманского важные документы, и все полгода получал нагоняи от начальника своего департамента и оставался без премии, пока не додумался, наконец, преподнести Ирине Алексеевне флакон дорогущих духов с пробочкой из золота.
      

    3

       На столе лежала аккуратная стопка платежных поручений, завизированных начальниками департаментов договоров и докладных записок от разных служб. Все эти документы ждали когда с ними ознакомится генеральный директор и своей подписью или резолюцией запустит их в работу. Однако, Доманский мельком глянув первые листы, отодвинул в сторону всю стопку, повернулся к столику с телефонами и поднял трубку городского. По номеру, который он набрал, он мог бы позвонить и из Москвы, но не решался, оправдывая свою нерешительность тем, что лучше позвонит не с мобильника, а из кабинета по обыкновенному городскому телефону. На третьем гудке трубка откликнулась:
       - Беляев.
       - Здравствуйте, Константин Юрьевич, - с наигранной бодростью начал Доманский, - это Доманский. Ну, как мои дела?
       В трубке несколько секунд молчали, подбирая слова, потом голос, не разделяя бодрости собеседника серьезно сказал:
       - Неважны ваши дела. Приезжайте, будем разговаривать.
       Услышав гудки отбоя, Доманский положил трубку на место. Он боялся именно этих слов. Уговаривал себя, что все обойдется, что возможна ошибка, что это может произойти с кем угодно, только не с ним, молодым и здоровым мужчиной, но Беляев сказал то, что сказал: дела неважны.
       В кабинет вошел Быстров и, излучая радость, двинулся к столу шефа:
       - Ну, командир, как съездил?
       Доманскому сейчас было не до своего зама и вообще ни до кого, поэтому он оборвал разговор, не дав ему завязаться:
       - Извини, Гена, не до тебя мне сейчас, - он поднялся из кресла и двинулся на выход, - через два часа буду.
       Оставив недоуменного зама в своем кабинете и не сказав Ирине Алексеевне куда и надолго ли он отбывает, Доманский спустился по лестнице и вышел на улицу. Завидев шефа, водитель подогнал Ауди к крыльцу.
       - Куда? - коротко спросил водитель, когда Доманский сел на соседнее сиденье.
       - В онкоцентр.
       - Что, так все серьезно?
       - Серьезно, Михалыч. Поехали.
       Началось все, в общем-то, ни с чего. Анатолий Янгелевич и сам не мог вспомнить когда именно: год или два назад его вдруг стало беспокоить здоровье. Вроде ничего особенного, нигде не болело, не кололо, не жало и не тёрло. Но вдруг иногда на него накатывала какая-то усталость, которой раньше не было. Уйдя с флота, он старался держать себя в форме: не начал курить, пил более чем умеренно, дважды в неделю занимался физкультурой, ходил в бассейн или играл в спортзале в футбол-волейбол с таким же бизнес-мужиками, озабоченными поддержанием тонуса. Стресс, конечно бывал. Как можно вести серьезные дела без стресса? Но эти стрессы снимались не алкоголем, а Ириной Алексеевной, несколько округлившейся за последние годы, но навыков не растерявшей.
       "С чего?!", - думал про себя Доманский, - "Откуда?! Ведь абсолютно никаких симптомов не было".
       Симптомов не было. Правда, последние полгода он начал понемногу худеть. Не усыхать, не чахнуть, а просто терять вес. Поначалу он относил это на счет регулярных занятий спортом и тем, что прибавилось работы. Но вес продолжал медленно убывать, а аппетит не то, чтобы потерялся, но вот, скажем, съест он три ложки и уже вроде как наелся, чувства голода и желания продолжить трапезу нет никакого. А ведь пять минут назад чувствовал себя буквально голодным и наесться с трех ложек никак не мог.
       "Ладно бы у меня что-то там внутри болело. Но ведь не болит же ничего!"
       Водитель, должно быть подслушал его мысли:
       - А может все обойдется, Анатолий Янгелевич? Может, опухоль доброкачественная?
       - Может, - согласился с ним Доманский.
       "Ну, конечно же!", - ухватился он за эту нелепую мысль, - "Разумеется доброкачественная! Наверное, какие-нибудь полипы в желудке или еще что-то. Вот и не лезет еда в горло. Вырезать их и весь разговор! Чик - и все".
       В кабинете Беляева Анатолий Янгелевич уже по одному виду врача понял, что опухоль недоброкачественная. Высокий и полный доктор в белом халате вышел из-за стола и смотрел сочувственно на вошедшего в его кабинет пациента. Доманский понял этот взгляд как приговор.
       - Рак? - в лоб спросил он.
       - Рак, Анатолий Янгелевич, - подтвердил Беляев.
       - Желудок? - Доманский вспомнил о потере аппетита после трех ложек пищи.
       - Печень. Анализы самые предварительные. Рак печени всегда непросто диагностировать, особенно на ранних стадиях. Давайте-ка с вами пройдем магнитно-резонансную томографию и ангиографию, чтобы можно было вести конкретный разговор о методах и сроках лечения.
       Уловив слово "лечение", Доманский согласился тут же, не откладывая, пройти все назначенные исследования и, хотя всю жизнь боялся уколов, безропотно и не морщась позволил медсестричке ввести себе в вену какой-то раствор.
       - Контрастное вещество, - пояснил Беляев, - чтобы на снимке можно было разглядеть сосуды, которые питают опухоль кровью.
       В кабинете, в котором проводили исследования, все то время, пока доктор с медсестрой совершали свои таинственные манипуляции в районе его печени, Доманский старался по выражению лица доктора Беляева понять: дано или не дано еще пожить на белом свете. Лицо доктора восторга и радости не изобразило.
       - Вставайте, посмотрите сами, - Беляев показал на монитор компьютера с выведенными данными, - Видите?
       Доманский видел какие-то бурые сложные пятна и проводки разной длины и толщины, за которые он, инженер, по не знанию анатомии принял кровеносные сосуды.
       - Вот она, опухоль, - Беляев ткнул концом карандаша в какое-то пятно, отличное по цвету от общего фона.
       - Будем лечить? - с напускным воодушевлением, за которым слышалась трепетная надежда, спросил Доманский.
       - Подождите меня в моем кабинете, - попросил врач, я только помою руки.
       Те несколько минут, на которые Беляев оставил своего пациента в кабинете наедине с мыслями, Доманский простоял у окна с казенными больничными занавесками и смотрел на старые березы с почерневшими стволами, которые росли вдоль дорожки к онкоцентру.
       "Ничего", - подбадривал он сам себя, - "Мы еще поборемся. Беляев - толковый мужик. Не может быть, чтобы он позволил мне просто так умереть из-за какой-то там бородавки. Поборемся! Слава Богу в средствах я не ограничен. Любые препараты, любые процедуры, любые, самые лучшие клиники мира..."
       Вошел Беляев, откашлялся, сел за стол и не глядя на больного стал что-то быстро писать в его истории болезни.
       - Ну, не тяните! - попросил Доманский, - Когда начинаем лечение? Что с собой брать в больницу? Пижаму, тапочки? У вас есть палаты-люкс?
       Беляев оторвался от писанины и очень спокойно сказал:
       - Мы не начинаем лечение. Сядьте.
       - Как это: "не начинаем"? - переспросил Доманский.
       - Анатолий Янгелевич, - доктор кашлянул в кулак, - ангиография показала, что у вас третья стадия переходит в четвертую. Операция не имеет смысла, так как уже пошли метастазы.
       - Какие метастазы? Что вы мне тут плетете? Вы врач или не врач? Вы давали клятву Гиппократа, в конце концов! Вы обязаны меня лечить!
       - Анатолий Янгелевич, - успокаивающим тоном начал объяснять доктор, - если бы вы пришли ко мне два года назад, я бы вас вылечил за считанные недели. Год... Даже полгода назад лечение имело смысл. Вы стали бы инвалидом, но вы бы продолжали жить. Сейчас ваше положение, увы, безнадежно. Я обязан вас лечить, но я не имею права вам лгать. Рак - это рак. На такой стадии его лечить пока ещё не научились.
       Доманский достал платок и вытер лоб:
       - Ошибки исключены? - с надеждой спросил он, - ну, неточности, погрешности, допуски?
       - Исключены, Анатолий Янгелевич. Я двадцать два года, с четвертого курса изучаю рак. Я кандидатскую и докторскую по нему защитил. Наши приборы врать не умеют. Они показали четкую картину. Вы извините меня за прямоту: я вам все сказал без утайки, как мужчина мужчине.
       - Так-так-так, - Доманский нервно забарабанил пальцами по крышке стола, - так-так-так...
       Беляев не прерывал его, когда в течение некоторого времени пациент повторял это "так-так-так". Доктор уже тысячи раз объявлял страшный диагноз пациентам и привык к тому, что в первые минуты больные, услышав его, впадают в прострацию. От истерики до полного отрицания действительности.
       Наконец, хлопнув себя ладонями по коленям, Доманский поднялся. На вид он был спокоен и собран:
       - Так значит, вы отказываетесь меня лечить, Константин Юрьевич, - без угрозы в голосе спросил он.
       - Не "отказываюсь", а "считаю ваше положение безнадежным", - поправил доктор
       - Каким временем я располагаю?
       - Полгода. От силы - месяцев восемь.
       - Благодарю вас.
       Не подав руки врачу, Доманский вышел.
       - Куда? - спросил Михалыч, спустя несколько минут после того, как шеф молча сел в машину и продолжал сидеть, не давая никаких распоряжений.
       - А? - встрепенулся Доманский, - Давай обратно, в офис.
       "Этого не может быть!", - спорил сам с собой Анатолий Янгелевич, - "Ведь никаких же болей нет! Ну, похудел малость, ну и что? Похудел, потому, что аппетит плохой и работы много. Ну почему я должен умирать? Мне всего-то сорок шесть! И почему должен умереть непременно я, генеральный директор мощной фирмы, которую сам же и создал? Ведь никто же ничего на блюдечке не принес! Всё сам вырывал! Всё сам выстраивал. И вот теперь...".
       Доманский остановил сам себя, потому, что поймал на мысли, что смотрит в окошко на пешеходов, идущих по тротуару.
       "Это что же получается?", - негодовал он, - "меня не будет, а солнышко будет все так же светить, трава зеленеть, а деревья распускаться листьями и давать тень? Для кого?! Для этих, которые на тротуаре и не умеют заработать себе даже на "Тойоту"? Через "полгода, от силы - месяцев восемь" меня не будет, а эти... пешеходы останутся?!".
       Он сейчас почти ненавидел этих незнакомых ему людей.
       "Пусть бы я пил, курил, менял женщин каждый день. Так ведь нет! Веду здоровый образ жизни, как и Первое Лицо. Стараюсь соответствовать. Никаких злоупотреблений! И вот теперь за все за это - "от силы месяцев восемь"?!".
       - Разворачивайся, - приказал он водителю.
       - Куда? - Михалыч, притормозив, дал руль до упора влево и пересек две сплошные на глазах у гаишника. Гаишник замахнулся на дерзкого нарушителя жезлом, но, прочитав номера, быстро переложил его в левую руку, а правой подобострастно отдал честь.
       - Обратно. В онкоцентр.
       Беляев не ждал возвращения Доманского, поэтому вздрогнул, когда настежь распахнулась дверь и влетел его пациент. Больной в три стремительных шага перекрыл пространство от двери к столу, схватил обескураженного врача за лацканы халата и, сдерживаясь, чтобы не перейти на крик продышал ему в лицо:
       - Ты ничего не понимаешь, понял?! Ты совсем ничего не понимаешь! Ты не доктор. Ты дятел, шарлатан и клоун. Ты слышишь меня? Дятел, клоун и дурак!
       Доманский отпустил захрустевшие лацканы непрочного белого халата врача и оттолкнул его от себя. Уже возле двери он обернулся и передразнил, издевательски коверкая голос:
       - "От силы восемь ме-е-есяцев". Я тебе покажу "восемь месяцев"!
       И хлопнул дверью так, что посыпалась штукатурка и между стенами и косяками образовалась заметная щель.
       К тому моменту когда подъезжали к офису, Доманский малость подуспокоился:
       "Может рак, а может и нет", - спокойно рассуждал он, - "Как бы то ни было, полгода у меня есть по-любому. Целых полгода. Немалый срок".
       - Михалыч.
       - Ну? - отозвался водитель.
       - Не говори никому, куда мы ездили. Не поднимай волну.
       - Мог бы не предупреждать. Чай, не первый год знакомы.
       - Вот и молоток.
       "Господи! Что же будет с Сережей? У меня есть всего полгода, чтобы устроить его дела"
       - Михалыч, а ты не знаешь где Сергей?
      
       Начальник информационно-аналитического отдела, член Совета директоров ОАО "Благовест", единственный сын и наследник своего отца Сергей Анатольевич Доманский разодрал глаза и некоторое время не мог понять где он находится и какое теперь время суток.
       Он начал пошагово определяться в пространстве и первым делом установил, что лежит в горизонтальном положении на чем-то мягком, в полутемном помещении, но не дома. Повернув чугунную голову вправо, он обнаружил тяжелые светонепроницаемые гардины на широком окне, а рядом с собой голую юную девицу, лежавшую на животе, накрыв голову подушкой. Острый локоток девицы въехал Сергею Анатольевичу подмышку и, вероятно, от этого болезненного толчка двадцатичетырехлетний отпрыск богатенького папаши пришел в себя. Сережа начал переводить взгляд по девице от шеи к ногам и остановился на выпуклой мягкой попке. От представления о том, зачем девушкам нужны попки все остальное время пока за них не хватаются мужчины, Сережу затошнило. Похмелье было тяжелым настолько, что зрачкам было больно ворочаться в глазницах. Чтобы не причинять себе боль, Сережа, не двигая глазами, повернул налево всю голову. Слева были двери в санузел и в смежную комнату. Так было установлено, что начальник отдела проснулся в номере гостиницы. Оставалось определить какое теперь время суток и как он сюда попал. Стараясь держать голову прямо и ровно, чтобы не расплескать тошнотворную муть, Сережа медленно встал с кровати, препоясался простыней и пошлепал босыми ногами в сторону санузла. Выдавив из себя все ненужное и ядовитое через верхний и нижние выводные пути, Сережа зашаркал во вторую комнату.
       В этой комнате стоял тарахтящий холодильник с открытой дверцей и работающий телевизор. В стену был вмурован гудящий кондиционер. Люстра в комнате была зажжена, не смотря на то, что за окнами был светлый день. У стены стоял кожаный диван и на нем лежал молодой загорелый самец, обратив обширные белые ягодицы в сторону Сережи. Под себя самец подмял какую-то пигалицу, придавив ее своей массой к стенке дивана так, что из-под него была видна только одна ее нога. Повторное зрелище обнаженного седалища вызвало новый приступ тошноты и Сережа, поставив одну ступню на задницу самца, бесцеремонно потолкал эту кучу мяса:
       - Подъем! Тревога!
       - У... - не просыпаясь, отозвался спящий.
       - Разлеглась тут, скотина серая! - продолжал пихать ногой ягодицу богатый отпрыск.
       - Я только пять минут еще...
       Пять минут это было долго, Сережа пошарил глазами по комнате и нашел на холодильнике казенный графин с водой.
       - Вставай, я сказал! - поток воды из графина вылился на загорелую спину самца и стек на диван и придавленную пигалицу.
       - Ма-а-альчики, - раздался ее сонный и недовольный голос откуда-то из-под тела самца, - ну сколько мо-о-ожно?
       Самец повернулся, присел на диване и стал протирать глаза, предъявив некогда тренированное тело с еще крепкими мышцами, начавшими затягиваться жирком. На правом плече самца синела большая татуировка: меж двух летящих самолетов раскрытый купол парашюта и лаконичная подпись "ВДВ. ДМБ-97".
       - У меня болит голова! - неизвестно кому предъявил претензию Сережа.
       - Похмелись, - посоветовал Серый, продолжая тереть пальцами мутные очи.
       - Чтобы я? С утра?! - Сергей Анатольевич подошел к журнальному столику, смердящему остатками ночного разгула, и из ополовиненной бутылки текилы налил рюмку до краев.
       - Сергей Анатольевич, - угодливо пискнула пигалица из-под Серого, - там в холодильнике есть лимоны. Внизу. А в дверце соль в белой салфетке.
       Свой совет девица говорила, уже глядя в донышко запрокидываемой рюмки.
       - А-ах! - Сергей Анатольевич со стуком поставил рюмку на место, потер подбородок, на котором совсем не росло никакой щетины и прислушался к своим новым ощущениям.
       - Закрепим? - Серый налил в две рюмки, себе и Сереже.
       После "закрепления", пигалица была выдавлена с дивана, на который уселись молодые мужчины. Серый закурил, а Сережа запретил девице одеваться, любуясь ее стеснением от собственной наготы. Мизансцену прервала соночевщица Доманского-младшего. Она вошла из спальни одетая в кичливый вечерний туалет проститутки среднего разбора и выкатила претензию:
       - Мальчики, давайте рассчитаемся за вечер.
       "Мальчики" переглянулись.
       - И сколько с нас? - Серый задумчиво выдул струю дыма в сторону меркантильной жрицы любви.
       - Давайте считать, - начала загибать пальцы та, - Две штуки в час. Вы нас сняли в два ночи. Время - двенадцать дня. Итого десять часов по две штуки. Двадцать штук.
       У Серого стало удлиняться лицо, когда он услышал стоимость за "поспать с девушкой":
       - А ты не оборзела, родная? - Серый напряг мускулы и сжал кулаки, показывая, что он не во всех ситуациях может быть галантен.
       Девушка не стала настаивать на своем и ввязываться в полемику. Она просто достала из сумочки мобильник и нажала на кнопочки:
       - Алё? Галя? Галя, тут клиенты расплачиваться не хочут. Двести первый люкс. Хорошо, не уходим.
       Хлопнув крышкой мобильника, проститутка со злорадным ожиданием уставилась на клиентов. Неплатежеспособные клиенты не подавали признаков паники или даже простого беспокойства.
       - Накатим? - предложил Серый, берясь за бутылку.
       - Давай, - согласился Сережа, получшевший от выпитой текилы.
       Не прошло и пятнадцати минут как в номер решительно вступила вульгарно накрашенная бандерша с двумя шкафообразными ублюдками в кильватере за собой. "Маме Гале" не впервой было собирать девочек по утрам от не всегда трезвых и далеко не всегда расплатившихся клиентов. На случай затруднений при расчете, она держала при себе двух здоровых парней с уровнем мышления и инстинктами земноводных. Как правило одного появления неулыбчивых гуманоидов с обессмысленными пожизненным бездельем харями было достаточно для того, чтобы клиент изыскал дополнительные источники финансирования. Если же клиент таковых источников не имел или проявлял неуместное упорство, "утюги" применяли к нему методы физического воздействия, отбирали паспорт, сотовый, драгоценности, остатки денег и назначали время и место окончательного расчета.
       С набежавшими процентами.
       Мама Галя, с бесцеремонностью видавшей виды горничной, прошла на середину комнаты, обнаружила, а через несколько секунд и оценила неплательщиков, потому выпалила на едином дыхании не меняя интонаций:
       -Так-почему-не-платим-молодые-люди-нехорошо-девушек-обижать-я-ведь-с-вами-и-по-другому-могу-разобраться-здравствуйте-Сергей-Анатольевич-как-отдохнули-надеюсь-вам-с-другом-понравились-мои-девочки-специально-для-вас-свеженьких-держала-они-ни-разу-с-кавказцами-не-были-извините-за-беспокойство-ошибочка-вышла-мы-сейчас-уйдем.
       Повернувшись к оплошавшей "девочке" так не к месту самонадеянно вызвавшую "мамку" и побеспокоившую дорогих гостей, мама Галя сощурила глаза, незаметно показала кулак и прошелестела одними губами:
       - Убью сучку-у...
       Посмотрев на дорогих гостей снова добрыми глазами и изобразив ярко-ало накрашенным ртом голливудский смайл, мама Галя за малым что не присела в реверансе:
       - Извините, Сергей Анатольевич, я уже ухожу. Я уже убегаю.
       Простучав каблуками по тертому ковру, бандерша засеменила к двери, но не успела ее открыть, как в затылок ей прозвучало недовольным тоном:
       - А кто это тебя отпускал?
       - Извините, Сергей Анатольевич, - с извиняющейся улыбкой на обеспокоенной физиономии мама Галя по инерции пыталась открыть дверь, чтобы выскользнуть, наконец, из этого номера, в который она так неосторожно вошла, - вышла ошибка. Девочка еще молодая. Недавно у нас работает. Еще не знает всех порядков.
       - А ну стой, - помрачнел Сережа, - иди сюда.
       - Иду, Сергей Анатольевич, - воркующе нежно пропела мама Галя, - уже иду.
       - Раздевайся, - приказал жестокий молодой человек.
       - Для вас, Сергей Анатольевич! - обрадовалась бандерша внезапному женскому счастью, - Для вас всегда, Сергей Анатольевич.
       - Лифчик и трусы тоже снимай, - Сережа скептически и без вожделения осматривал дрябловатый живот и провисшие груди сутенерши.
       - Да-да, разумеется, Сергей Анатольевич, - поспешно согласилась бандерша и осталась в чем тридцать семь лет назад появилась на свет, - Мне встать? Лечь? Как вы со мной хотите?
       - Никак не хочу. Эти двое хомячков тоже пусть раздеваются.
       Мама Галя непонимающе хлопнула ресницами.
       - Я сказал: эти двое тоже пусть раздеваются, - настаивал помрачневший Сережа.
       - Да как же это?.. - изумилась мама Галя.
       - Так, - пояснил Сергей, - ты сейчас с ними обоими будешь. Прямо у нас на глазах. А если нет, то я звонить буду. У меня тоже есть мобильник и номера, по которым надо просить помощь. Подумай о последствиях.
       Бандерша брезгливо посмотрела на своих тупоумных телохранителей, мысленно содрогнулась от омерзения, представив как эти отбросы рода человеческого буду входить в нее своей нечистой плотью, и прикрикнула по-хозяйски:
       - Ну?! Чего уставились, идиоты? Не слышали, что Сергей Анатольевич сказал? А ну-ка быстро разделись оба и марш в душ.

    4

       Ничего, ничего: пошло, дело-то...
       Поначалу амбальные дебилоиды стеснялись своей наготы и даже пытались прятать глаза. Они так и не решились вытереться хозяйскими полотенцами, стояли мокрые и покрывались пупырышками на ковре перед Сергеем Анатольевичем, Серым, девицами и мамой Галей. Приняв позу "футболистов в стенке", прикрывая срамоту руками, телохранители мамы Гали, разжалованные суровым Сергеем Анатольевичем в "хомячков", какое-то время не решались приступить к телу своей хозяйки. Но мало-помалу, приободренные первыми же ласками опытнейшей мамы Гали, стали распаляться и входить в раж. Мама Галя, как старая, испытанная Бородином и Ватерлоо драгунская лошадь при звуке полковой трубы, решительно кинулась в бой и проявила невиданные начинающими проститутками искусство и изобретательность. Через минуту орудия любви двух человекообразных приматов ее усилиями были приведены в состояние высочайшей боевой готовности и салютовали почтеннейшей хозяйке, вытянувшись по стойке смирно на всю длину. Мама Галя, вспомнив золотые дни молодости, и сама начала увлекаться процессом, старательно и любовно подготавливая себя и партнеров к тройному соитию.
       Профессионализм!
       Верным женам, девственницами пришедшими под венец, такого не понять и не достичь никогда в жизни. Это должно клокотать в душе.
       Сережа, мало обращая внимания на свившийся на ковре клубок Камасутры, не спеша оделся, накатил с Серым четвертую рюмку и вышел из номера, уводя с собой друга и двух девиц.
       - Этих двоих я беру в залог, - через плечо объяснил он бандерше про девиц, но его, кажется никто уже не услышал: двое хомячков готовились одновременно войти в маму Галю с двух сторон.
       Солнечный свет неприятно ослепил, когда они вчетвером вышли на улицу и Сережа одел итальянские темные очки.
       - Куда теперь? - спросил Серый.
       - Как куда? - удивился Сережа, - Гулять! Не каждый день встречаемся. Надо отметить как следует.
       Это была правда. Встречались они не каждый день и даже не каждый год. Последний раз они выпивали вместе четыре года назад на свадьбе Серого. Оба соскучились и обоим хотелось продолжения. Друзья по обычаю пьяных десантников обнялись прямо возле дверей гостиницы и, обнявшись, пошли к большому как автобус джипу Сергея Анатольевича.
       - Эй вы! - свистнул Серый девушкам по вызову, - ЖЩчки! А ну, в машину!
      
       Серого звали вовсе не Сергей, а совсем даже Витек. Фамилия его была Солдаткин.
       Сережа Доманский и Витек Солдаткин познакомились в славные и романтические дни дефолта, который наступил после 17 августа 1998 года. Вернее, не познакомились, а впервые увидели друг друга у доски объявлений Благушинского госуниверситета, куда пришли для того, чтобы найти себя в списках студентов первого курса. Доска была метров восемь длины, стояла прямо на улице, чтобы многотысячные толпы абитуриентов не топтали мраморные полы главного корпуса, и будущие друзья встретились в той ее части, где висели списки экономического факультета. Могучий десантник смотрел списки, с внутренним трепетом опускаясь взорами с буквы "Азъ" до буквы "Слово", когда почувствовал, что кто-то довольно бесцеремонно пытается его отодвинуть. Он обернулся и увидел перед собой худого и незагорелого юношу с цыплячьей шейкой в просторном воротнике рубашки. Юноша был почти на голову ниже Витька, зато за его спиной стояла новенькая "Вольво", с включенным двигателем, распахнутой дверцей со стороны водителя и красивой длинноногой кисой, сидевшей на правом переднем сиденье.
       - А ну-ка, - приказал сопливый мажор, небрежно отодвигая Витька тонкой бледной ручкой.
       От неожиданности здоровый Витек так опешил, что отошел на шаг в сторону, а когда нашел слова для ответа наглецу, мажор уже сел в машину, хлопнул дверцей и показал ему задние номера, выдохнув в лицо вонючий выхлоп.
       Первого сентября, сразу же после торжественной речи ректора университета, которой тот в микрофон напутствовал первокурсников прямо на крыльце любимого учебного заведения, состоялся исторический диалог двух будущих друзей. Не забывший недавней встречи у доски объявлений, но еще не обучившийся академическому красноречию, недавний десантник подошел к вчерашнему школьнику, навис над ним всей массой мускулистого гвардейского тела и на глазах у всей группы грозно спросил:
       - Ты чё такой наглый?
       - А ты чё такой дерзкий? - вопросом на вопрос среагировал Сережа.
       Витек распахнул рот, но вместо слов клацнул зубами как мультяшный волк.
       Не смотря на свою краткость, диалог был моментально растаскан на цитаты и пять лет учебы весь курс использовал эти уникальные слова по поводу и без:
       - Дай сто рублей до стипухи?
       - Ты чё такой наглый?
       Или:
       - Давайте, с последней пары свинтим?
       - Ты чё такой дерзкий?
       За то, что сопляк назвал его дерзким, Витек дал Сереже кликуху, которая приклеилась к нему намертво и вскоре выползла за стены университета в город - Мажор. Узнав, что у Мажора фамилия Доманский, Витек внес уточнение в "погоняло": До-Мажор. Не прошло и месяца, как Сережу так стал называть за глаза весь Благушин, тем более, что отец его был известен каждому благушинцу. За это Сережа прилепил Витьку кличку Серый. Не из-за того, что Витек предпочитал серые тона в одежде, а единственно потому, что самое глубокое и основательное образование в своей предшествующей жизни Виктор Солдаткин получил не в средней общеобразовательной школе, которая, к слову сказать, никогда не числила его в своих лучших учениках, а в Омском учебном центре воздушно-десантных войск. Понятно, что логика, риторика и метафизика не являлись профильными дисциплинами сержантской учебки парашютистов-разведчиков, зато Серый отлично метал нож и саперную лопатку, ломал кирпичи ребром ладони, прошибал кулаком лист фанеры и мог разбить о свой кумпол бутылку из-под водки.
       Не смотря на то, что Серый был на четыре года старше Домажора, уже успел отслужить в армии и дослужиться аж до старшего сержанта, Сережа с самого начала поставил себя над Витьком как римский патриций над нищим клиентом. Вроде бы: "Да, парень: ты такой же как я гражданин Рима, но то ли денег тебе недостает, то ли ума, чтобы их иметь, то ли голова у тебя иначе устроена. Словом, ты не обижайся, но ты мне не ровня и попрошу не тыкать".
       Это было отчасти справедливо, потому, что родители не баловали Серого деньгами и тот постоянно нуждался в "дополнительных инвестициях". Но назвать их дружбу "браком по расчету" было бы несправедливо.
       Это был симбиоз!
       Кулаки Серого в любых ситуациях стояли на защите Домажора, независимо от того, прав он был или виноват. Равно и кошелек Доманского-младшего был открыт для студента Солдаткина в любое время дня и ночи, и, что самое ценное, даже похмельным утром. А еще Витек на досуге терпеливо объяснял Домажору как шпилька влияет на сохранность кольца при прыжках с парашютом и как правильно нужно отделяться от самолета, а Домажор, в свою очередь, разжевывал другу как индекс Доу-Джонса влияет на цену пива в соседнем киоске и почему нужно прикупать шестую карту, имея на руках две пары. Правда, взаимное обогащение знаниями дальше семинаров и коллоквиумов не шло и до практических занятий дело не доходило. Так, Домажор вежливо отказался от Витькова предложения разучить пару приемчиков, зато и Витек никогда не садился за один стол с Сережей играть в покер или преферанс, а всегда стоял у него за спиной, не давая любопытным подглядывать в карты.
       Обстоятельства, повлиявшие на их выбор именно экономического факультета Берендейского орденов Дружбы Народов и Знак Почета государственного университета имени Козьмы Пруткова в качестве стартовой площадки для будущей блестящей карьеры, были сходными. Выбирая для сына стезю, по которой он мог бы торить себе путь, Анатолий Янгелевич, помятую собственную карьеру офицера-подводника, загубленную бестолковой и беспомощной перед запойным президентом военщиной, сам первый отказался от военной службы как единственно достойного его сына поприща.
       - Только гражданский вуз! - отрезал он за полгода до школьных выпускных экзаменов.
       - Тогда, на экономический, - поддакнула мать.
       - Почему на экономический? - Доманский не ожидал от жены такой стремительной поддержки в принятии важных решений.
       - Да, мам, - сунулся с вопросом вертевшийся возле взрослых Домажор, - почему именно на экономический?
       - А почему бы и нет? - пожала плечами Лидия Николаевна.
       В выборе факультета для сына не было никакой "женской логики". Лидия Николаевна была женщиной прагматичной и в этой жизни понимала. Уже после того, как ее сын поступил на первый курс, она очень просто все объяснила:
       - А почему бы и нет?! - сказала она, когда Сережа в десятый раз пристал к ней с вопросом "почему именно экономический?"
       - Так почему? - не унимался Домажор.
       - Ну, хорошо, - сдалась мать, - в какую секцию или в кружок ты ходил, пока учился в школе?
       - В какой кружок? - стал вспоминать Сережа, - Ни в какой.
       - Правильно. Ни в какой. Потому что ты последние лет пять просидел дома и проиграл на компьютере в стрелялки-бродилки. А теперь вспомни, какой у тебя в школе был любимый предмет?
       - Английский! - радостно назвал сынок.
       - Вот видишь, - сокрушенно вздохнула мать, - Английский. Инглиш. Тот самый язык, что придумали люди с тяжелыми дефектами речи, которые можно исправить не у логопеда, а только в челюстно-лицевой хирургии. Ни математика, ни русский, ни физика, даже не физкультура, а инглиш был твоим любимым предметом! Ужас прямо! Не надейся: ни Лобачевского, ни Толстого, ни Ландау, ни Третьяка из тебя уже не получится. Ну зачем тебе английский, скажи мне?
       - Как зачем? - Домажор поразился непонятливости матери, - Да чтоб свалить из этой страны когда много бабок нарублю!
       - Ты дурак, сынок, - Лидия Николаевна вздохнула еще печальнее, будто ее сын был и в самом деле не при своих, - Кому ты там будешь нужен?
       - С деньгами - буду! - успокоил ее Домажор, - У кого есть деньги, тот везде - че-ло-век!
       - С деньгами можно хорошо прожить и в "этой стране", как ты называешь свою Родину. Но ты - дурак и не понимаешь этого. Говорю тебе это в третий раз. А где в наше время учатся дураки?
       - В университете? - неуверенно спросил Сережа.
       - Правильно, - похвалила мать, - В университете. Потому что боятся идти в армию. А на какие факультеты поступают детки всех богатеньких нашего города?
       - На экономический и на юридический.
       - Снова правильно. Потому что на медицинском надо не шалтай-болтай, а учиться все шесть лет. А после окончания придется лечить неопрятных старух и дурашливых стариков за копейки, на которые ни один нормальный человек жить не сможет. И на всех остальных факультетах тоже надо учиться, кроме филфака и факультета берендейской истории и культуры. Но после филфака на работу можно устроиться только в школу к малолетним дебилам вроде тебя или же в милицию, куда и так берут всех подряд. Выпускников берфака вообще никуда не принимают на работу кроме сельских клубов, где они будут прыгать новогодними зайчиками до пенсии. Поэтому учись на экономическом. Вместе с такими же дураками как ты сам.
       - А я сделаю карьеру, когда получу диплом?
       - Ты ее уже сделал, зайка, - Лидия Николаевна погладила сына по волосам, - когда родился Доманским.
       - А остальные?
       - А что нам за дело до остальных? Сейчас - наше время. Оно, конечно, мутное, но пену сдует, муть усядется, а Доманские останутся.
       - Я вообще-то про своих однокурсников спрашивал. Они что? Такие же дураки как я?
       - Успокойся, детка. Они нисколько не умнее тебя.
       - Почему?
       - Потому, что они - дети своих родителей. Им как и тебе с детства приносили все готовенькое. Они как и ты с детства не знали никаких ограничений своих желаний. Хочешь компьютер - на. Хочешь машину - получи. Хочешь отдохнуть на Гоа - пожалуйста. У вашего поколения-пепси самое большое в жизни горе, если у кого-то в компании мобильник дороже на триста баксов. Поэтому, все или почти все твои однокурсники такие же как ты. Безвольные, ничем не интересующиеся, не ходившие ни в секции, ни в кружки, но зато легко болтающие на английском. Вернее, знающие его настолько, что могут свободно прочесть и перевести надписи на фирменных этикетках.
       - И мы все сделаем карьеру?
       - Вы и больше никто, - решительно подтвердила мать, - вы и есть "Будущее России". Другого будущего, кроме вас, у нее, бедной, нет. Несчастная наша страна...
       - Какое же мы "будущее", если, как ты говоришь, мы все, всё наше поколение - дураки?
       - Не беспокойся, - Лидия Николаевна улыбнулась Сережиной непонятливости, - Мы, Доманские, элита местная, берендейская. И родители твоих однокурсников такие же как мы. Поэтому, наши дети учатся у нас на глазах, в нашем университете. В Москве - элита московская. Они учатся в московских вузах и будут работать в Москве, а со временем руководить вами, местными элитами разных регионов. Но можешь быть уверен, что они точно такие же дураки как и наши благушинские. Ни капельки не умнее.
       - Как же тогда мы будем делать карьеру, если мы дураки?
       - А когда это у нас в России к вершинам власти поднимались гении или хотя бы просто образованные люди? Удел образованных - быть помощниками, референтами и советниками людей из элиты. В лучшем случае - заместителями. Вот увидишь: когда вы получите дипломы, мамы и папы найдут для своих деток тепленькие местечки. А так как кроме вас других экономистов в регионе не предвидится, то вы, то есть ваш курс и те, кто учатся чуть старше, как раз и будете определять политику нашего региона и судьбу нашего местного бизнеса лет эдак через пятнадцать-двадцать. За пять лет учебы вас сплотят совместно сданные сессии и студенческие вечеринки, и чужаку в ваш круг прорваться будет ох как непросто. Вы его просто не пустите.
       У Серого состоялся примерно такой же разговор с родителями, когда он в мае пришел домой в красивой форме при аксельбанте, в голубом берете и килограммом значков на кителе.
       - Что делать-то думаешь? - спросил батя недельки через две после возвращения.
       - Не знаю, - пожал плечами Серый, - работать пойду.
       Серому делать не хотелось ничего. Он два года в армии каждый день что-то "делал" и теперь хотел отдохнуть, гонять на "Восходе", купаться в речке, греть пузо на песочке, вечером ходить в клуб и вытыриваться перед берендейками, а в драках село на село восхищать деревенских парней навыками рукопашного боя.
       - Куда? - спросила мать.
       - В колхоз.
       Мать работала в колхозе главным бухгалтером, а батя трудился в нем же главным агрономом. Именно из-за уважения к папе и маме директор школы переводил Витька из класса в класс, заставляя учителей выводить тройки за полугодие и за год. Родители Серого очень хорошо знали, что колхоз уже давно утонул, посевные площади сокращены раз в двадцать по сравнению с Советской Властью и сейчас зарастают кустарником. Дойное стадо стало меньше раза в два. Техники почти не осталось. Люди тащат из колхоза последние железки и кирпичи. Толковая молодежь уехала в город, а остались только пьяницы и дебоширы, непригодные ни к какому труду, кроме подневольного - в зонах.
       - Будешь поступать в город. - принял решение батя, - Учиться.
       - Слушай, что отец говорит, - согласилась с мужем мать.
       Небольшой раздор между родителями случился из-за выбора факультета. Отец настаивал на факультете механизации сельского хозяйства, доказывая, что с такой профессией он сможет устроиться если не главным механиком, то завгаром. Мать четверть века назад выходила замуж за деревенского тракториста и десять лет потратила только на то, чтобы отмыть его от солярки и заочно выучить на агронома. Второго тракториста в семье она иметь не хотела. Наоборот, она мечтала, что ее сын будет ходить в чистом костюме, туфлях и обязательно в галстуке. А какой галстук у провонявшего бензиновым и дизельным выхлопом завгара?
       - На экономический! - отрезала она, - И баста!
       - Да как же он поступит-то? - удивился отец, - он же дурак дураком! Десять лет в школе вместо уроков хвосты собакам крутил. А на сельмехе у меня армейский дружок преподает.
       - Поступит, - успокоила мужа и сына мать, - Проректор по АХЧ пытался ухаживать за мной на третьем курсе.
       - Так это когда было?
       - Неважно. Старая любовь не ржавеет.
       Проректор по АХЧ действительно помог, но ввиду непроходимой тупости абитуриента Виктора Солдаткина и абсолютного незнания им даже элементарных алгебраических уравнений, он устроил Серого не на первый курс, а лишь на подготовительное отделение. Подготовительное отделение университета имело статус отдельного факультета, на котором выплачивалась стипендия, и было создано для интеллектуальной реабилитации отупевших в армии защитников отечества. За семь месяцев обучения преподавателям чаще всего удавалось реанимировать школьную программу в головах вчерашних сержантов и рядовых.
       Вот так, собственно, и получилось, что в то время как его более талантливые ровесники готовились защищать диплом, Витек Солдаткин сел за одну парту с семнадцатилетним Домажором.
      

    5

       - Куда едем? - спросил Серый, усевшись на переднее сиденье рядом с Сережей.
       - В мой офис. За деньгами.
       Проститутки уловили это "мой офис" и очень успокоились. Пять минут назад они принимали Домажора за какого-то отбитого бандюка или даже киллера, но, подумав, что у киллеров офисов не бывает, приткнулись на заднем сиденье и стали смотреть в затемненные стекла, не решаясь опустить стекло.
       - Ты не боишься пьяным за руль садиться? - спросил Серый не без тревоги.
       - Кого это мне бояться?
       - Я бы не решился...
       - Вот поэтому ты - не я, - Домажор скривил снисходительную улыбочку, - И никогда таким как я не станешь.
       - Как знать, как знать, - Серый как и все берендеи был упрямый от рождения.
       Чтобы доказать другу, что он в Благушине не боится никого и ничего, Домажор прибавил скорость и пару раз демонстративно пересек двойную сплошную, зло смеясь над встречными водителями, которые резко тормозили и отворачивали в страхе перед сумасшедшим джипом.
       Умело замаскировав служебную машину, возле обочины стояли два гаишника и смотрели на Сережины художества. В то время как молоденький лейтенантик прицеливался в джип радаром, средних лет сержант выжал сквозь зубы:
       - Во дает, сучонок!
       Лейтенант показал напарнику дисплей радара:
       - Смотри: сто тридцать по городу шпарит! Ну я его сейчас!..
       Сержант скептически посмотрел на старшего по званию, недавно пришедшего в ДПС и еще не постигшего всех дипломатических тонкостей дорожно-патрульной службы:
       - Ты что, не знаешь чей этот джип?
       - Чей? - лейтенант проводил взглядом пронесшийся на большой скорости внедорожник.
       - Доманского-младшего, - пояснил более опытный инспектор.
       - Домажор?!
       - Он самый... Гнида! - сержант сплюнул на асфальт, - "Хозяева жизни", блин!..
       - Нет, ну вот ты мне скажи, - закипел лейтенант, - кто из нас козлы? Мы, менты? Или эти "хозяева жизни"?
       - Ладно, - крутанул жезлом сержант, - этот урод свой столб посреди дороги еще найдет. Тормозни-ка лучше вон ту бежевую "шестерку": у нее, кажись, номера грязные.
      
       Распугивая дешевую дорожную мелюзгу своими выездами на встречную полосу, джип долетел до "Благовеста" и сбавил скорость уже возле ворот во двор. Бросив машину метрах в трёх от крыльца, из нее вылез несвежий с виду Домажор.
       - Я только деньги возьму, - бросил он Серому и девочкам, захлопывая за собой дверцу.
       Уже в кабинете, не успел Сережа открыть блестящий металлический сейф, где хранил свои кровные, раздался мелодичный перелив телефона внутренней связи. Наверное, охранники "заложили", что в офисе соизволил показаться на службе начальник информационно-аналитического отдела.
       - Сергей Анатольевич, - раздался недовольный и требовательный голос финансовой директрисы, - я уже устала напоминать вам, чтобы вы сдали отчет.
       - Сдам, Елена Георгиевна, - раздраженно пообещал Сережа, - вот только немного разберусь с делами и сдам.
       Лукавил Сергей Анатольевич, ох лукавил. Никаких таких "дел" у него отродясь не было и он даже представить себе не мог что это такое - идти на работу и заниматься там делом. Информационно-аналитический отдел с момента своего создания никогда не был ключевым и жизненно необходимым структурным подразделением. "Благовест" мог бы прекрасно обойтись и без него, но Доманский-старший, желая приучить сына к ежедневному труду и дать хоть какое-то представление о фирме, которую он рано или поздно передаст в руки наследника, организовал ему синекуру. Вроде у сына и статус начальника отдела, но дров он никаких наломать не сможет. В подчинение у Домажора сидели такие же бестолковые детки богатеньких папиков и мамаш, по протекции родителей устроенные бить баклуши в крутой фирме. Собственная никчемность и производственная невостребованность ничуть не мешали этим мажорикам держаться высокомерно и заносчиво по отношению к коллегам из других подразделений "Благовеста". Ну, в самом деле: какое уважение могли у них вызвать люди, которым для того чтобы кормить свои семьи приходилось работать?
       В сейфе было только сто долларов и триста евро. Это не те деньги, на которые можно хорошо отдохнуть, пусть даже и небольшой компании. Снова заиграл мелодию телефон внутренней связи.
       - Сергей Анатольевич, Тамара Вадимовна просила вас зайти в юридический департамент. У нее к вам есть вопросы, - официально-корректным тоном сообщила Ирина Алексеевна.
       Неизвестно кого Домажор не любил больше: секретаря своего отца или начальника юрдепа? Ирина Алексеевна и Тамара Вадимовна, в отличие от него, действительно работали и свое дело знали досконально, за что пользовались глубоким уважением и полным доверием Доманского-старшего. Сухая речь Ирины Алексеевны не показались Сереже звуками сладкоголосой райской гурии, а упоминание еще об одной даме, одного вида которой он не мог переносить, вывели его из себя.
       Вскипела выпитая недавно текила:
       - Передайте этой вашей жирной свинье, что если она еще хоть раз позволит себе "просить зайти" начальника информационно-аналитического отдела!..
       Договорить тираду праведного гнева он не смог потому, что в трубке запикало: Ирина Алексеевна вышла со связи.
       Однако, денег было явно недостаточно для продолжения веселого кутежа. В любой другой день Сережа вышел бы к машине и извинился перед сидящими в ней людьми: дескать, "извините, неожиданно загрузили работой, аврал, сами понимаете, без меня тут никак". Извинился, предложил подвезти и условился бы созвониться. Но сегодня был особенный случай и повод: он встретил Витька, друга своего закадычного и душевного, с которым не виделся долгих четыре года и по которому скучал. Денег взять было неоткуда. У его подчиненных деньжата, конечно, водились, но - в пятницу. По пятницам "продвинутый" персонал всех офисов Благушина "отвисал" в кабаках. Среди недели в карманах у них вряд ли будет более сотки баксов и даже со всего отдела нужной суммы не собрать. Начальники других отделов денег взаймы не дадут ни за что, потому что завидуют ему, Сергею Анатольевичу Доманскому. Завидуют его блестящему образованию, острому уму, звериной хватке, невероятному чутью на удачу, а потому на просьбу о деньгах скорее всего отговорятся какими-нибудь пустяками.
       "Неудачники! Лузеры. Все начальники отделов - старперы "за тридцать", не говоря уже о начальниках департаментов. И никто из них, убогих, не задумывался о том, что я - таким же начальником отдела стал в двадцать три!", - так думал Сережа про своих завистников-коллег, в свою очередь не задумываясь о том, что пока еще ни разу не блеснул образованностью, не обнаружил ума, не стал кредитором и не додавил должника, потому, что не заключил ни одной сделки, не принес прибыль, пойдя на коммерческий риск, и что если бы не папа...
       Но деньги были нужны срочно, в машине ждали Серый и девочки, поэтому Сережа, как ни тяжело ему было на это решиться, направился в кабинет отца и в приемной к своему неудовольствию и досаде лишний раз увидел верную и надежную Ирину Алексеевну.
       - Анатолий Янгелевич сейчас занят, - попробовала она защитить своего шефа от сыновнего рэкета, - у него Быстров.
       - Да пошла ты!..
       "Ведь понимает же, дура, что я не простой работник, а все туда же!", - неприязненно подумал Домажор.
       Отец и Быстров сидели за рабочим столом. Перед ними стояли чайные чашки и открытая коробка ассорти. Рядом валялись карандаши, фломастеры и листы бумаги, исчирканные какими-то линиями, окружностями и стрелками. Очевидно генеральный на пару со своим замом обсуждал очередную "схему".
       - Пап, мне нужно с тобой поговорить.
       Увидев в дверях Доманского-младшего, Быстров поднялся:
       - Я выйду минут на десять?
       - Да, Ген, - кивнул Доманский, - если можно. Я хочу переговорить с сыном.
       Домажор проводил Быстрова и закрыл за ним дверь.
       - Пап, дай мне денег, - потребовал он от отца.
       - Ты об этом хотел со мной поговорить?
       - Мне нужны деньги.
       - Ты очень хорошо зарабатываешь, - заметил Доманский, - Даже слишком хорошо. Ты не отрабатываешь этих денег.
       - Мне нужны деньги, я сказал.
       - Я слышал, - кивнул Доманский, - сядь и мы с тобой это обсудим.
       - Меня люди внизу ждут! - в голосе Домажора появилось раздраженное нетерпение, - Дай мне немного денег, а поговорить мы с тобой всегда успеем.
       - Сейчас рабочее время, - заметил отец, - и твое место в твоем рабочем кабинете. "Люди" пусть тебя ждут после работы.
       - Ты будешь мне мораль читать? Я к тебе не за этим пришел. Так дашь ты денег или нет?
       - Да ты еще и пьян, кажется? - Доманский, наконец, заметил это и учуял "выхлоп" изо рта.
       - А ты мне наливал? - в Домажоре снова взбултыхнулась недавняя текила, - Я к тебе как к отцу, а ты!..
       Сережа решительно и быстро вышел из кабинета отца, выместив свою обиду на двери: уж хлопнул, так хлопнул! Бумаги, лежавшие на крае стола Ирины Алексеевны вспорхнули и стайкой белых птиц опустились на ковер приемной.
       В коридоре навстречу попался Быстров.
       - Сережа, что с тобой? Ты какой-то взволнованный, - Быстров остановил Домажора, упершись ему руками в плечи, - Что случилось?
       - Геннадий Васильевич, - стал объяснять Доманский-младший, рубя руками воздух, - Вы понимаете? Я к нему как к отцу, а он!..
       - А он не понял твоих светлых устремлений? - понимающе улыбнулся Быстров.
       - Ну да! - согласился Домажор, - Я, понимаете, к нему со всей душой... Мол, папа, вот так и так!.. Меня внизу люди ждут, а он...
       - А он тебя не понял, так?
       - Да он меня вообще никогда не понимал! - выпивший Домажор не замечал, что разговаривает слишком громко для офиса, - Геннадий Васильевич! Вы - друг моего отца. Вы должны меня понять...
       - Я понял тебя, Сережа, - успокоил Быстров, - Сколько?
       Не ожидавший такого легкого согласия Домажор растерялся:
       - Сколько не жалко, Геннадий Васильевич. Тыщи три, хотя бы.
       - Долларов? Евро? - уточнил Быстров.
       - Долларов. Хотя лучше - евро.
       Быстров достал из внутреннего кармана пиджака тисненый кожаный портмоне, раскрыл его и раскрытый показал Домажору:
       - У меня таких денег нет. Я обычно столько не ношу. Есть только тысяча семьсот долларов. Давай поделим так: двести я оставлю себе на жизнь. А остальное - твое. Идет?
      
       - Живё-о-ом! - потрясая веером купюр, Домажор открыл дверцу и сел на место водителя.
      
       А ведь Серый своей удачной женитьбе обязан был именно Домажору.
       Иногородний сельский паренек Витя Солдаткин жил в общаге в студенческом городке. Студенческий городок составляли столовая, профилакторий, лыжная база с бильярдом, хоккейная коробка, волейбольная площадка и шесть одинаковых десятиэтажных общаг из белого кирпича. Ни в одной общаге лифт, разумеется, никогда не работал и, кажется, строители даже не трудились эти лифты устанавливать. Соответственно, комендант, у которого ноги не казенные, на верхние этажи наведывался редко. Поэтому, структура любой общаги была примерно такой: первый этаж - вахта с бабушкой-вахтершей, комната коменданта, актовый зал, душевые, сушилки, подсобка. Второй этаж занимали семейные студенты с детьми. Третий и четвертый этажи заселяли студентки, берегущие свою девичью честь. Как правило, не старше второго курса. На пятый и шестой селили студенток, которые "как бы и не против познакомиться на вечерок", а также робких первокурсников. Чем старше курс, тем выше этаж. На десятом жили пятикурсники и их друзья и на этот этаж комендант подниматься не рисковал.
       Да и высоковато для него.
       Серый заселился на десятый этаж с первого курса. Его в комнате уже ждали двое пятикурсников, терпеливо шедших к престижному десятому этажу долгих четыре года. Понятно, что они не обрадовались наглому соседу-первокурснику и даже пытались строить каверзы, но получив "в пятак" на седьмой минуте знакомства, побежали за подмогой. На подмогу явились трое других пятикурсников из соседней комнаты, которых Витёк тут же уложил штабелем в коридоре. Поверх штабеля двумя ударами он кинул отдыхать своих скандальных соседей. Вечером "разбираться" с хулиганом пришел весь этаж, но где это было видано, чтобы два десятка допризывников, пусть и с пятого курса, могли что-то доказать гвардии старшему сержанту ВДВ? Серый, еще недавно наводивший страх и ужас на целую роту, в которой служил, схватил табуретку и гнал "разборщиков" до первого этажа, придавая им ускорение деревянной мебелью по чему ни попадя. Этим же вечером двое провинившихся соседей Витька выставили ящик водки в качестве "мировой". Мировая была сообща выпита всем десятым этажом, но сначала Витек объяснил присутствующим, что теперь старший по званию здесь он и назначил дневальных на неделю вперед, вменив им в обязанность уборку мест общего пользования. Утром следующего дня вся общага знала, что на десятом этаже поселился непобедимый кулачный боец, в одиночку отметеливший весь пятый курс, а оплошавшие соседи совали коменданту в руки деньги, Христом Богом уговаривая его отселить их от сурового первокурсника тремя этажами ниже.
       Таким макаром, в первый же вечер, Серый стал обладателем отдельной комнаты, в которую комендант, от греха подальше, не решался подселять других жильцов. Со временем дубликат ключа от этой неприступной для чужих и посторонних комнаты Серый выдал и Домажору. Доманский-младший назвал ее своим "политическим убежищем", куда стал прятаться после ссор с родителями, как Ленин в Цюрих от царской охранки. Словом, Домажор был нередким ночевщиком легендарной комнаты, в которую они на пару с Серым невозбранно таскали бухло и девок словно в эмиграцию, минуя вахтершу как таможенный контроль.
       Их совместные пьянки-гулянки продолжались более трех лет, укрепляя мужскую дружбу бывшего гвардии старшего сержанта и будущего начальника информационно-аналитического отдела. На четвертом курсе, в середине февраля Серый познакомился со своей будущей женой.
       Не смотря на свои здоровенные кулаки и ярость в бою, Витёк Солдаткин не снискал репутации кровожадного вепря. Напротив, девочки нередко обращались за помощью по хозяйству именно к нему и, выросший в деревне, ухватистый Витек навешивал им полки, склеивал рассохшиеся стулья, присобачивал отлетевшие дверцы шкафов и даже набивал стальные набойки на каблучки. В один из скучных зимних вечеров, когда друзья сидели за столом и тянули из колоды по одной карте, добираясь до трефового туза, чтобы решить кому из них идти на девять этажей вниз в магазин за бухлом, а потом подниматься с ним обратно на десятый этаж, к ним в дверь интеллигентно поскреблись. Домажор открыл и увидел, что к ним пришли две невзрачные птицы с их факультета, только недавно сдавшие первую в их жизни сессию. В глазах Домажора эти мелкие пичуги никакой сексуальной ценности не представляли, поэтому он не поспешил их гостеприимно пригласить шагнуть внутрь.
       - Вам чего? - холодно обратил он к ним свой вопрос.
       - Мы к Виктору. Мы по делу, - пискнули птицы.
       Витек, которого может быть впервые в жизни назвали полным именем, тут же пригласил их зайти и даже изобразил нечто вроде неуклюжей галантности. Оказалось, что первокурсницы, прослышав про золотые Витьковы руки, решились побеспокоить его убедительной просьбой починить сломавшийся холодильник. И без того безотказный к девичьим просьбам Витек в благодарность за "Виктора" конечно же согласился пойти посмотреть поломку, но прежде, чем выйти из комнаты, помахал в воздухе указательным и средним пальцами, изображая пешехода и показывая Домажору, что сегодня именно ему придется идти за выпивкой без всякого трефового туза. Когда минут через сорок Домажор вернулся с бутылкой за пазухой, то не обнаружил Серого в комнате. Удивленный таким оборотом, он спустился на четвертый этаж и вломившись в пяток дверей наобум, в шестой увидел друга, наполовину влезшего в небольшой холодильник.
       - Ты скоро тут? - нетерпеливо спросил он.
       - Минут десять осталось, - откликнулся Серый, не вылезая из недр, - хорошо, что фреон не вытек, а то бы хана. А раз утечки не было, то я его сейчас починю.
       Недовольный тем, что он бегал по морозу за бутылкой, а его лучший друг даже не соизволил вылезти из чужого сломанного агрегата когда он вернулся, Домажор ядовито посоветовал пичугам:
       - А вы ему в холодильник поставьте бутылку водки и миску холодца. Тогда он у вас жить останется.
       - Да-да, мальчики! - оживилась первая птичка, - у меня есть бутылка. Конечно, за работу надо благодарить.
       С этими словами она полезла в казенный платяной шкаф и извлекла оттуда зеленую бутылку каберне с красной этикеткой.
       - А у меня шампанское с Нового года осталось! - обрадовалась вторая, - Полусладкое.
       Утром, поднимаясь к себе на десятый этаж от упорхнувших к первой паре прилежных пичужек, Домажор спросил невыспавшегося Серого:
       - Ты хоть помнишь с кем спал?
       - Не-а, - буркнул Серый.
       Водка, перемешанная вечером с сухим и шампанским вызвала в нем похмелье и на место ночной сексуальной разнузданности пришло хмурое похмелье, тяжесть в голове и кошачий туалет во рту. Поняв, что другу в самом деле кисло, Домажор метнулся в магазин и набрал там полный пакет пива и воблы для поправки здоровья.
       - Ну, а все-таки, - продолжал Сережа допытываться у Витька, когда тому получшело после третьей бутылки холодного пенного напитка, - совсем-совсем не помнишь?
       К Серому уже вернулась способность соображать, но вспомнить лицо девчушки, чья трепетная плоть терзалась под ним до рассвета, так и не смог:
       - Да фиг их всех упомнишь! Блёклая какая-то. Я и не знаю: зачем полез на нее? Столько вокруг телок классных пасётся... - Серый подлил себе в стакан из бутылки, ломанул воблу и бросил упрек, - А всё ты! Это ты их на секс раскрутил. Я и не хотел сперва...
       - Не помнишь, говоришь? - Домажор сделал загадочное лицо, - А зря, зря-я-я...
       - Почему это "зря"?
       - А ты подумай.
       - Пусть лошадь думает - у нее голова большая.
       - Ты не заметил главного!
       - Чего?
       - Ты видел сколько на твоей было золота?
       - Что я ее: рассматривал что ли? Так себе чувиха: серенький халатик, вязаная кофта.
       - Верно, - кивнул Домажор, - Она была в сером халате и синей вязаной кофте поверх него. А под стареньким халатом - две цепочки. Одна с кулончиком, другая с крестиком. Я так прикинул: грамм сорок, не меньше. На правом запястье браслетик грамм на двенадцать. В ушах сережки с фионитом. На пальцах два перстака - с топазом и аметистом. То есть, если твою сегодняшнюю половую партнершу раздеть догола, то на ней, на голой, уже рыжья на три штуки бакинских!
       - Ну и что? - скептически поморщился Серый, - Товаристей она от этого не стала. Что с ней - что с кошкой. А на филфаке такие телки есть!..
       - Дурак! - отрезал Домажор тем тоном, каким ему о том же самом говорила мать.
       - Знаю, - не стал возражать Серый и мирно продолжил хлебать пиво, снимая абстинентный синдром.
       - Если на девочке столько рыжья, то кто у нее родители?
       - Кто?
       - Это я тебя спрашиваю "кто"?
       - Конь в пальто, ах-ха-ха-ха-ха!!!
       - Сам ты конь, - презрительно скривился Домажор, - и ржешь как лошадь, когда умные люди тебе дело толкуют.
       Серый, смекнув, что может не услышать что-то действительно важное, пошел на попятную:
       - Обиделся, что ли? Да брось ты! Давай, излагай свое "дело".
       Для виду поломавшись пару минут, чтобы до друга дошли доходчивей и запомнились крепче его слова, Домажор пояснил свою мысль:
       - Если на девочке столько золота, то это означает, что ее родители не болванку на станке вытачивают и не пшеницу сеют, а люди состоятельные и при делах. Кроме неё ни у кого во всей общаге холодильника в комнате нет. Значит, родители могут себе позволить выкинуть деньги на холодильник просто так, без надобности в доме.
       - Ну...
       - Баранки гну. Через полтора года ты получишь диплом и куда ты с ним собираешься приткнуться?
       - А ты куда?
       - Я - другое дело, - резонно возразил Домажор, - Ты за меня не переживай. Ты о себе думай: куда тебе сунуться со своим дипломом.
       - Найду куда, - Серый легкомысленно махнул рукой с зажатым в ней воблиным хвостом.
       - Не найдешь, - вернул друга на землю Сережа, - Самое лучшее место, на какое ты можешь рассчитывать, это менеджер по продажам. Шестерка офисная без всяких возможностей и перспектив. А девочка - перспективная. И, заметь, золото - золотом, а кофтёнку-то она сама себе связала. Значит - рукодельная. Не мамаша же её спицами себе пальцы колола?
       - А я причем? - удивленно поднял брови Серый.
       - При том, дурья твоя голова, - назидательно сказал Домажор, - что если родители на свою дочуру навешали столько цацек, то и для зятя своего они ничего не пожалеют! Будешь весь в шоколаде, если на ней женишься.
       - Она за меня не пойдет, - засомневался Серый.
       - А ты сделай ей ребёнка.
       Вот такой простой совет дал своему другу Домажор. Дал в шутку, снимая похмелье за утренним пивком. Дал совет, который для смеха придумал на ходу и о котором забыл через полчаса.
       А Серый мотанул его на ус.
       Прежде всего он исключил из своего пищевого рациона алкоголь и стал оказывать своей случайной половой партнерше более чем понятные знаки внимания. Пичуга, которую как выяснилось, звали Наденька, и на которую пренебрегали залезать самые неказистые парни в общаге, зачастила к нему на десятый этаж и они там пили чай с печеньем. Во всяком случае Домажор, приходя в свое "политическое убежище" заставал её там вечерами всё чаще. К удивлению всей общаги и всего факультета отношения между грозным борцом за справедливость, секс-машиной, половым кумиром охочих студенток Витьком Солдаткиным и серой мышкой-первокурсницей Наденькой становились день ото дня все нежней и трогательней. Однажды Домажор, придя в свое законное логово увидел в нем спаренные кровати, застеленные явно женской рукой, и Наденькины вещи. Он понял, что Наденька, чтоб не мотаться шесть этажей туда-сюда, переехала к Серому окончательно.
       Через два месяца произошло то, что должно было произойти, когда молодые, здоровые организмы по нескольку раз на день совокупляются в единое целое. Наденька понесла. Узнав, что скоро станет отцом, Серый утроил свою нежную заботу о подруге и даже курить стал выходить на лестничную площадку, чтобы не вредить табачным дымом здоровью будущего младенца.
       Гром грянул перед летней сессией.
       Наденька поехала к себе домой проведать папу и маму и запастись домашними харчами... и всё под строжайшим секретом рассказала матери. Обратно в Благушин она возвращалась под конвоем обоих родителей на их машине. Отец всю дорогу сжимал руль до белизны костяшек, распаляя себя решимостью скинуть искусителя девичьей невинности своей дочери прямо с десятого этажа. Мать была по-женски гуманнее: она всего-навсего хотела отчекрыжить коварному соблазнителю библейские места. Не чуя под собой ступенек и забыв про одышку, родители вихрем взвились на десятый этаж общаги и счастье Витька, что они не застали его тут же, под горячую руку. Витек пришел только часа через два и принес... тортик. Не бутылку, не цветы, а именно тортик, чтобы встретить свою подругу. Этот тортик настолько аляповато смотрелся в могучих руках атлетичного гиганта-десантника, что родители поначалу оторопели. Этот тортик сбил их с темпа и начало разговора было не таким бурным, каким могло быть в такой ситуации. Витёк легко отбил все атаки будущих родственников, заявив, что любит их дочь и честно жениться на ней не только не отказывается, но и страстно желает, не видя для себя другой жены, и после сессии собирался сделать Наденьке предложение руки и сердца. Весь пар из родителей вышел, а заботливая Наденька усадила всех пить чай с тортом. Во время чаепития теща придирчиво осмотрела Витьково жильё, пересчитала дочерины вещи, узнала её руку в занавесочках на окне и в цветах на подоконнике, а также заметила отсутствие беспорядка и специфического мужского запаха табака и ношенных носков. Витёк в свою очередь оценил, что на маме драгметаллов раз в пять больше, чем на дочери и тут же, прямо за столом, превратился в Самого Лучшего Зятя, о каком может мечтать любая тёща. Родители уехали не совсем успокоенные относительно судьбы дочери, но уже не в таком смятении, в котором приехали в Благушин. Во всяком случае разделываться с Витьком они больше не собирались.
       Через неделю папа и мама вернулись и заявили Витьку, что они посовещались между собой, всё хорошенько обдумали и дают свое согласие и родительское благословение на брак с их дочерью. Тесть тут же заявил дамам, что у мужчин есть в городе дела и увел Витька с собой. В машине он объяснил Серому, что не может позволить своему зятю одеваться как попало и что отныне и до веку он должен одеваться и вести себя солидно. Узнав, что тому осталось доучиваться целый год, тесть коротко бросил:
       - Переведешься на заочный. Для тебя есть место.
       Мужчины вернулись часа через три, причем Витёк был нагружен ворохами пакетов и коробок с одеждой и обувью для себя. Для дочери папа не купил ничего. Пока муж с зятем были в городе, мама, под предлогом приготовления обеда, хитрой лисой завязывала разговоры на общей кухне, куда выходил готовить пищу весь этаж. Обиняками ей удалось выяснить, что таки да, Витек Солдаткин в Наденьке души не чает, за малым, что в горстях её не носит и это может подтвердить не только десятый этаж, но и вся общага.
       - Да вы хоть кого спросите, - сообщила словоохотливая студентка, - Витёк Надьке разве что ноги не моет и воду не пьёт. Эх, мне бы такого мужика!
       Удовлетворенно поправив груди в бюстгальтере, мама решила, что "такого мужика" надо брать: пользуется авторитетом среди товарищей, не пьёт, серьезно смотрит на жизнь, а главное боготворит их замухрышку-дочь! При этом на секунду мама представила своего будущего красавца-зятя без одежды и пожалела, что ей уже за сорок, а не то бы уж она-то показала этому племенному жеребцу какие в их табуне водятся горячие кобылы.
       Свадьбу гуляли после сессии, в июле. Стол накрывали в доме родителей невесты. Свидетелем со стороны жениха был обаятельнийший Серёжа Доманский - единственный студент за свадебным столом.
       В соседней области, почти на границе с Берендейской Республикой стоял поселок городского типа. Крупнейшим предприятием в этом поселке был мясокомбинат, который гнал свою продукцию не только в Москву, но и в развращенное деликатесным изобилием зарубежье. Самым влиятельным человеком в поселке и во всем районе был директор этого самого бюджетообразующего мясокомбината. Директором мясокомбината была тёща Серого. А папа, майор милиции, трудился на том же мясокомбинате начальником вневедомственной охраны.
       Хороший тандем, правда?
       Вся многочисленная родня Солдаткиных была ограничена свёкром и свекрухой, за которыми мама невесты выслала машину рано утром в день свадьбы и ни часом раньше. Места за столом берегли для замгубернатора области, областного министра сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности, главы района, районного прокурора, начальника налоговой инспекции и прочих милых и уважаемых людей того же ряда. Сияющая от радости за дочь мама невесты, узнав чьим сыном является свидетель со стороны жениха, благосклонно принимала ухаживания разошедшегося Домажора и даже два раза позволила пригласить себя на танец, когда дело дошло до плясок. Но после того как смолкли свадебные торжества, она тихо намекнула любимому зятю, что появление этого пустого и ветреного молодого человека в ее доме крайне не желательно.
       У Витька началась другая жизнь.
      
       Джип с Домажором и Серым на переднем сиденье и двумя девочками сзади красиво и лихо мчался по городу, распугивая встречные и прижимая к обочине попутные машины.
       Толчок!
       Глухой удар!..
       И только метров через двести Домажор понял что произошло.
       - Ви-и-и-и-и-и! - заверещала на заднем сиденье проститутка.
      

    6

       - Вви-и-и-и-и-и! - подхватила вторая, - вы его уби-и-или-и-и-и-и!
       Джип по инерции пролетел эти двести метров, пока Домажор не догадался нажать на педаль тормоза. Он не хотел понимать того, что только что сбил человека.
       Кураж сдуло, напрочь выветрило из головы вместе с хмелем.
       Домажор сидел, положив руки на руль, и невидящими глазами смотрел вперёд, на дорогу. В динамиках ныли басы и ухала барабанная группа, заполняя салон до отключки сознания отупляющей "клубной" музыкой, но Домажор не слышал ее.
       Он совершил наезд на человека.
       Не фигурально, когда шестеро тупоумных ублюдков по поручению кредитора выкручивают руки должнику и это тоже называется "наезд", а натурально - совершил наезд на пешехода.
       - Вы его уби-и-или-и-и-и-и! - не унимались "девочки по вызову".
       - Да тихо, ты!- Витек развернулся и показал ей свой внушительный кулак.
       Обе проститутки, издав на вдохе "ап!", закрыли рты, а одна даже прикрыла его ладошкой с аляповатым маникюром.
       Серый ждал какое решение примет его друг: так уж у них повелось, что Серый мог предложить только выпить, а все решения всегда за них двоих принимал Домажор, подкрепляя их деньгами своего отца. От Домажора никаких предложений не следовало: он продолжал молчать и отрешенно таращиться в лобовое стекло.
       - Не вздумай скрыться с места происшествия, - предупредил Серый, - тогда уже не отмажешься, сразу - статья.
       Заботливый он, этот Серый. Только что своими руками Сережа перечеркнул всю свою будущую жизнь, а он о какой-то глупой статье печется. Да наплевать на любую статью! За деньги Доманских десяток изворотливых адвокатов убедят любой суд в полной невменяемости сбитого неудачника и абсолютной невиновности водителя.
       Тут другое...
       Совсем недавно, перед своим отлётом в Москву, отец пунктиром, но достаточно ясно обозначил Сереже весь его жизненный путь на ближайшие десять-двенадцать лет. Следующей весной выборы и отец обещал сыну место в Горсовете. Пора, пора уже становиться депутатом и заходить в политику с парадного входа. Двадцать четыре года, как-никак. Не мальчик. Для начала городской уровень, один созыв. Потом - региональный: один-два созыва. За это время он уже приобретет свой вес и свои знакомства к папиным-то возможностям. И тогда уже можно будет думать о Госдуме или Совфеде, выходить на федеральный уровень, а это уже совсем другие возможности. С "Благовестом" нечего и сравнивать. И вот теперь из-за какой-то нелепости все эти такие хорошие и приятные планы приобрели очертания воздушных замков и полетели в корзину для бумаг.
       Дело не в том, виноват Домажор или не виноват. Дело в том, что журналисты примажут его имя к скандалу и тогда губернатор Воеводин, который по слухам лично проверяет списки всех "проходных" кандидатов в депутаты, вычеркнет его фамилию из нужного столбца и припишет в другой - в чёрный список. А до выборов-то всего ничего: остаток лета, осень, зима и в марте электорат сделает свое это... как его?.. "волеизъявление" в пользу молодого кандидата Доманского, выдвинутого по списку "самой правильной партии". Не станет губернатор засорять партийный список скандальной фамилией. Ох, не станет...
       На ближайших выборах его не внесут в списки, депутатский мандат он не получит, а значит весь жизненный цикл смещается на четыре года в сторону неопределенного будущего. Отец, конечно, не похвалит. Может и в деньгах зажать.
       И всё из-за какого-то растяпы, который по сторонам смотреть не умеет!
       Нельзя просто так, из-за пустого места, пускать под откос такую чудесную карьеру! Надо немедленно что-то придумать! Необходимо срочно вернуть назад ту жизнь, которая еще минуту назад была такой прекрасной. Ах, если бы!..
       Ах если бы кто-нибудь другой сидел на месте Домажора. Кто-нибудь другой, только не он сам. Тогда бы и отвечал не он, а этот самый "другой". А он, Сергей Анатольевич Доманский, когда придет время избирательной кампании, ходил бы на встречи с электоратом, озвучивал бы умные и правильные слова, написанные специально для него неизвестными спичрайтерами, без проблем получил бы свои голоса и уже в апреле будущего года смог бы нацепить на лацкан депутатский значок и стать неприкасаемым для закона.
       Домажор посмотрел на Серого и упёрся в его взгляд, который смотрел на него в ожидании решения. И тут Домажора прожгло:
       "Хорошо бы не я, а Серый сидел за рулем джипа в момент наезда? Ну, что такое Серый? Без роду, без племени. Приехал в Благушин, нахватался верхушек в универе и отвалил в примаки в соседнюю область. Ни ума у него, ни перспектив. Отсидел бы годик-другой вместо меня в тюрьме, а я бы в это время...".
       Домажор посмотрел на друга так, будто мысленно пересаживал его за руль. Серый понял этот взгляд. Понял, но продолжал молчать.
       Мысль о том, что сейчас нужно развернуться и вернуться на место происшествия, посмотреть что там произошло со сбитым и, если необходимо, доставить его как можно скорее в больницу, такая естественная для всякого человека мысль не пришла в голову Домажора.
       "Ну, пойми ты", - думал Сережа с отчаянием, - "нельзя мне в тюрьму. Зачем тебе свобода? Пить? Гулять? Таскать баб по гостиничным номерам? Это же все никуда от тебя не уйдет. После тюрьмы снова вернешься к прежней жизни. Тебе же никогда не стать депутатом. Ты даже и не мечтаешь о большой политике. Ты не такой как я, ты - сильный. Потому, что глупый. Сила есть - ума не надо. Тебе твоя сила всегда заменяла ум. А я - умный. В тюрьме не любят умных, потому что там сидят сильные. Такие как ты. Сильные и глупые. Тебе с ними будет хорошо. Ты должен заменить меня собой!".
       Серый молчал и смотрел в глаза Домажора. От этого взаимного напряженного глядения глаза-в-глаза у Сережи выступили слезы и Серого заволокло зыбкой пеленой.
       "Да пойми же ты наконец: я не могу тебе этого предложить! Я не могу тебя прямо попросить сесть на моё место. Я же не подлец какой-нибудь своими руками усаживать друга в тюрьму! Ты сам, понимаешь, сам должен догадаться предложить мне это!".
       Ах, как же всё хорошо и просто было ещё пару минут назад: дорогая машина, громкая музыка, стопка купюр с американским президентом, два "запасных парашюта" на заднем сиденье, на тот случай, если в клубе лень будет "снимать" свежих девочек. А начиналось вчера еще лучше!
       Двое успешных молодых людей решили отметить встречу в хорошем ресторане.
       Молодые, красивые, уверенные заходят они в заведение, садятся за столик и делают заказ...
      
       ...- Ну, а дальше-то, дальше-то что? - нетерпеливо выпытывал Домажор за ресторанным столиком у Серого, которого не видел со дня его свадьбы.
       - Как только гости разъехались, - Серый с удовольствием выпил очередную рюмку коньяка, - началась моя семейная жизнь.
       - И как она? - расширил глаза Домажор.
       - Жизнь-то?
       - Да нет! Надька.
       Серый закурил, смачно затянулся и выпустил дым:
       - Знаешь, ничё, в общем-то. В постели, конечно, не крем-брюле, но как жена я тебе скажу-у...
       - Повезло?
       - С женой - сто пудов! - Серый отогнул от кулака большой палец и показал другу, - Во жена! Но еще больше - с тёщей.
       - Ты с ней что? - Домажор воодушевился от предчувствия горяченького, - ты с ней того?
       Сережа сделал жест, будто потянул к себе скатерть со столика.
       - Дурак, что ли? - поперхнулся дымом Серый, - Она же старая для меня! Просто у меня тёща - золото!
       - Ну да! Что-то на свадьбе я этого не заметил, - недоверчиво скривился Домажор, - прожжённая старая стерва, вдобавок, охочая до молодых мальчиков. Ладно, чёрт с ней. Что там у тебя дальше-то было?
       - Дальше тёща пристроила меня в ближайший колхоз.
       - Сторожем?
       - Зачем? - обиделся Серый, - Главным инженером. А главному инженеру положен уазик.
       - То есть, - догадался Домажор, - у тебя под задницей появилась тачка, на которой ты местных девок по кустам возишь? Ну да, понимаю: первая в жизни машина...
       - "Первую в жизни машину" мне теща подарила через три дня после свадьбы: купила серебристый "Хёндай".
       - И ты на этом Хёндае?.. - начал Домажор.
       - ...Вожу тещу на дачу, - закончил Серый
       Заметив недоумение в глазах друга, пояснил:
       - Я на служебной машине езжу один и только по делам. А на Хёндае вожу тёщу на дачу. Ну, может, еще жену с собой берём... иногда. Но ей некогда: двое детей на руках.
       - Сколько?! - изумился Домажор.
       - Двое, - подтвердил Серый, - Понимаешь, когда люди живут семейной жизнью, у них иногда появляются дети.
       Налили и выпили еще по одной.
       - Я свою тещу уважа-а-аю, - Серый потянулся вилкой за оливкой, чтобы закусить коньяк, - На работу определила. Главный инженер - не хрен собачий. Прикинь: меня, сопливого, без опыта работы и сразу главным! Вот-тэт-то-тёщ-ща!!!
       - Повезло тебе с тёщей, - согласился Домажор.
       - Так вот... - продолжал свой рассказ Серый, откинувшись на спинку стула, - устроила она меня, значит, на работу, купила тачку, чтоб её на дачу возить.
       - А ты по девочкам...
       - Что ты! Фига-с! Я от тёщи ни на шаг! Тёща на дачу - я за руль. Ну, что теперь делать, если человеку нравится в земле ковыряться? И я вместе с ней копаю-поливаю. Не грядки - загляденье! По восемнадцать банок огурцов и помидоров теща на зиму закручивала. А яблоки какие? А вишня-смородина? - Серый мечтательно закатил глаза, - У меня тесть знаешь какое вино из них делает? Конфетка! Короче, три года я от тёщи не отхожу и каждое ее слово на лету ловлю: "Да, мама. Хорошо, мама. Сделаю, мама". Короче, Наденьке скоро рожать, тёща про свой дом обмолвилась. Так-то мы с женой пока у неё жили. Я молчу, не давлю. Захочет - подарит. Не захочет - давить бесполезно. Самому можно вылететь как пробка из шампанского. Как только Наденька родила, тёща купила на той же улице дом под слом и заложила фундамент. Я вижу такое дело и... Наденьке быстренько второго - шмяк! Делаю ребенка.
       - Ну ты даёшь! - восхитился Домажор, - а дальше?
       - Когда второй родился, дом уже был готов. Мы с женой и детьми переехали в свой дом. Потом тёща его на меня записала. Тут я как-то в хлам напился и по пьяни выписал любимой тёщеньке... Понимаешь, Серег, накипело у меня: три года на нее горбатился без выходных, без проходных. Только и слышал от неё: "Витенька, на дачу. Витенька, нужно вскопать девять соток. Витенька, за грибами". Как нанятый только и делал, что возил её и копал на даче, провались она!..
       - И ты ей?..
       - Ага. Так и сказал: "уёмывай на хрен к чертовой бабушке из моего дома!".
       - А она что?
       - Она вскинулась как кобра, побежала к тестю, его на помощь звать. Тесть видно её образумил: домик-то, не забывай, на меня записан. Наденька, было, попыталась что-то вякнуть в защиту своей стервы-мамаши, но я её окоротил. "Если ты", - говорю ей, - "хоть на сто метров к родительскому дому подойдешь, сюда можешь не возвращаться. Твой дом - тут. Тут ты полновластная хозяйка. Поэтому, либо ты живёшь со мной, либо ты забираешь манатки и мотаешь к мамочке".
       - А Надька?
       - А что она? Приткнулась. Всплакнула по-бабьи, но из дома ни на шаг не вышла. Побоялась, что и вправду обратно могу не пустить. Вечером тёща приходит с участковым и тестем. Типа, меня попугать. А я ей так спокойненько: "мама, если вы еще раз свой хвост на меня поднимите, то своих внуков будете наблюдать исключительно из-за забора". Тёща снова вскинулась, но тесть её домой уволок. Дома, видать, он ей мозги-то вправил. Утром... Как раз воскресенье было... Тёща прилетает ни свет, ни заря и хвостом виляет: "Витенька, ты нас не так по-о-онял... Витенька, ты нам как сын родно-о-ой...". Короче, сейчас я держу тёщу в строгости, чтоб лишнего себе не позволяла.
       - Ну ты даёшь! - снова восхитился Домажор, - Сумел себя поставить. Дом - на тебя оформлен. Машина - тоже на тебя Уважаю. Считай, всего добился в жизни.
       - Не всего, - Витек погрустнел.
       - А что еще?
       - Да понимаешь... - поморщился Серый, - колхоз "утонул".
       - Как утонул?
       - В долгах. Его сейчас какой-то агрохолдинг выкупить хочет. А раз так, то в главных инженерах я там не усижу и никакая тёща не поможет. Они своих людей расставляют на хорошие должности. Мне уже предложили искать работу. Слушай, у тебя, случайно, нет местечка? Я слышал, ты в больших начальниках ходишь...
      
       Итак, Витек Солдаткин вернулся в Благушин в поисках подходящего заработка и все его надежды на хлебное местечко были связаны главным образом с Сережей Доманским. Разговоры о том, что под вывеской информационно-аналитического отдела "Благовеста" организована обыкновенная халява для детей "нужных" родителей, достигли и тёщиных ушей. Узнав от тёщи, что его университетский друг пребывает в полном порядке, Витёк очень надеялся на его помощь, но Домажор сидел сейчас рядом в машине отрешенный от всего и молчал.
       Сидел, молчал и выжидательно-моляще смотрел на Серого.
       У Витька дома осталась жена, двое маленьких ребятишек, совсем скоро Витька погонят из колхоза и ему не на что будет содержать семью. Для счастья и благополучия своей семьи Серый готов был пойти на что угодно.
       - Перелезай на мое место, - впервые со дня их знакомства приказал он Домажору, - дай-ка я за руль сяду.
      

    7

       - ...И вообще, знаешь что? - спросил Серый, когда они с Домажором поменялись местами, - шёл бы ты отсюда. Мне без тебя проще будет.
       Джип развернулся и поехал обратно на место происшествия, где уже начала скапливаться толпа.
       - Беги нанимать мне адвоката! - крикнул Витёк из окна джипа и дал газу, оставив Домажора одного возле проезжей части.
       Разгоняя собравшуюся толпу сигналом, Серый медленно подъезжал к тому месту на котором Доманский-младший сбил пешехода. Тонкой жилкой в виске еще дрожала слабенькая надежда, что, возможно, бедолага-пешеход стукнулся о машину по касательной, его просто откинуло с дороги и теперь пострадавший приходит в себя, отряхивается и ждет сбивший его джип только для того, чтобы обсудить размер компенсации морального вреда. Через несколько секунд эта надежда была убита холодной реальностью.
       На обочине дороги лежал мужчина неопределенного возраста в пиджачной паре и серых сандалиях. Голова его была разбита в кровь, лицо исковеркано ударом о бордюр, одна рука свободно откинулась на асфальт, а вторая была неестественно завернута под туловище. Мужчина лежал на боку, обратив мертвое лицо на зрителей и раздвинув ноги, будто в последнем, прерванном Домажором шаге. Под ним наплывала лужица густой бордово-красной крови.
       - Фу-у! - обе проститутки брезгливо отвернулись, едва кинули взгляд на убитого.
       - Шли бы вы, девочки, - сдерживая себя, попросил Серый.
       Послышался звук открываемой задней дверцы и посторонний мужской голос:
       - Тю-тю-тю! Куда? А ну, назад быстро!
       К водительской дверце подошел мужчина в фуражке и желтом светоотражательном жилете, накинутым поверх формы. Ему и принадлежал голос, вернувший девочек на место.
       - Старший инспектор ДПС старший лейтенант Воробьев, - козырнул он, - Водитель, выходим из машины. Документики не забудьте.
      
       Через восемь минут после того, как старший лейтенант Воробьев вывел Витька из джипа на свежий воздух, в кабинет Доманского-старшего зашел его личный водитель Валерий Михайлович. Обычно Валерий Михайлович не то что не входил без вызова к своему шефу, но и на второй-то этаж, где находился его кабинет, поднимался не каждый день, коротая время за домино или телевизором в комнате водителей. Доманский оторвался от отчетов, которые просматривал.
       - У нас проблемы, Янгелевич, - тихо сказал водитель, - только что мне на сотовый позвонил оперативный дежурный МВД. Джип Серёжи сбил пешехода насмерть. За рулем был какой-то Солдаткин.
       - Где Сергей? - спокойно спросил Доманский.
       - Этого установить пока не удалось. Известно только, что к моменту приезда депеэсников его в машине не было.
       - Быстрова и Топалову ко мне, - распорядился генеральный директор.
       Через пять минут был создан "оперативный штаб", в который помимо Доманского и Валерия Михайловича вошли замгенерального Быстров и начальник юрдепа Топалова. Необходимо было реагировать на ситуацию: джип с номерами Доманских попал в историю.
       - Тамара, подключай нашего адвоката и держи на контроле правовую сторону дела. Валера, поезжай, выясни всё на месте: как и что? Связь держишь со мной каждые двадцать минут. Необходимо выяснить где был Сергей во время наезда и где он находится сейчас. Как найдёшь - вези его сюда. Гена, возьми на себя прессу и ТВ. Это происшествие не должно попасть в сводки новостей. Если журналюги будут ерепениться и козырять "свободой прессы", скажи, что мы снимем с полос и эфира всю свою рекламу, тем более, что нам она не очень-то и нужна.
       Это было разумно: "Благовест" тратил около миллиона рублей в месяц на совершенно ненужную ему в масштабах Благушина рекламу. Эти "выброшенные на ветер" деньги позволяли Доманскому "правильно формировать общественное мнение": нужные для вброса в массовое сознание материалы шли на самой читаемой третьей полосе газет и в самое лучшее эфирное время, а ненужные - просто клались под сукно, где и протухали, через короткое время утратив актуальность. Главные редакторы газет и директоры телекомпаний очень ценили такого крупного рекламодателя как "Благовест" и всегда шли навстречу пожеланиям его генерального директора.
       У Топаловой "на контакте" находились два адвоката, которым по линии юридического департамента ежемесячно шла "абонентская плата" в общем-то ни за что. За простую готовность в любое время дня и ночи вступить в дело на стороне любого сотрудника "Благовеста", вошедшего в конфликт с законом. Авторитет и влияние Доманского никто не умалял, но бизнес должен быть подстрахован от любых случайностей. До сих пор надобности в адвокатах, слава богу, не было, но вот теперь они как раз очень пригодились: реагировать надо немедленно и необходимо было проследить за тем, чтобы этот Солдаткин не брякнул что-либо про Сергея. Значит, у Солдаткина с первых же минут после его задержания должен быть правильный и надежный адвокат.
       Одновременно с распоряжениями генерального директора "Благовеста" пришла в движение огромная и могучая машина, приводимая в действие тайными, но безотказными пружинами, одной единственной целью которой был вывод из-под удара Сергея Доманского.
       Валерий Михайлович Острогов бы не просто водителем, а "особой приближенной к императору". Мало кому кроме Острогова и Быстрова генеральный директор "Благовеста" доверял так всецело.
       Валерий Михайлович был бывший мент, причём Мент с большой буквы "М".
       Свою службу Закону и Порядку он начала еще школьником, в конце шестидесятых. Тогда силу набирал оперативный комсомольский отряд дружинников - ОКОД. Отряд, в который набрали физически крепких и морально закаленных комсомольцев, по линии МВД курировал замминистра, а по линии комсомола второй секретарь обкома ВЛКСМ. В свободные от основной работы вечера окодовцы громили малины и притоны, задерживали по ориентировками преступников, отбирали у хулиганов ножи и заточки, нагоняя на преступный мир Благушина страху почище угрозыска.
       Схема была проста и эффективна. Каждая бригада состояла из четырех-пяти комсомольцев и одного-двух инспекторов угро. Инспекторы отрабатывали ориентировки, а комсомольцы (в массе своей борцы и боксеры) вязали злоумышленников. Если же при этом кто-то из задержанных получал в глаз, то сама милиция была абсолютно ни причем: бил-то не инспектор! Если какой-то шибко грамотный рецидивист, в тюрьме начитавшийся кодексов и узнавший свои права, строчил жалобу прокурору, то у инспектора были три железных свидетеля-окодовца, готовых какому угодно составу суда подтвердить, что болезный сам в припадке истерики колотился о твердые предметы и даже пришлось надеть на него наручники, пока он не убил сам себя.
       Мало-помалу вошедшие во вкус защиты правопорядка окодовцы начали перетекать на работу в милицию, чтобы за зарплату делать то же самое дело, которое они вершили на голом энтузиазме. Когда Валере Острогову после армии предложили пойти служить в ППС, тот согласился сразу же и с радостью: преступный мир Валера презирал. Девять лет сержант, а потом и старшина Острогов патрулировал Благушин вместе с теми, кто "с жезлом и пистолетом на посту зимой и летом", пока не открылись вакансии участковых на которые не хватало офицеров. Старшине Острогову присвоили специальное звание младший лейтенант милиции и нарезали ему участок земли, застроенной домами и заселенной гражданами. Поручили охрану и оборону от преступных посягательств граждан и их домов. Расширялся город, вместе с городом рос участок, рос в званиях и Острогов. К началу Перекройки он уже ходил в капитанах и дальнейший рост ему не светил ввиду отсутствия высшего образования. Острогов без душевных терзаний смотрел на то, как зелёные лейтенанты один за другим перегоняют его по службе и выходят в подполковники. Он был выше карьеры. Для него главным всегда была Служба, которую он воспринимал как Служение.
       4 квадратных километра городской земли.
       12 улиц.
       108 домов
       32.000 граждан возрастом от новорожденных до ветеранов Русско-Японской войны.
       5 школ.
       9 детских садов.
       Вот что такое участок капитана Острогова. Его земля.
       Прослужив с младшего лейтенанта до капитана без малого двадцать лет на одном месте, Острогов сделал свой участок лучшим в Благушине, в Берендее, а может быть даже и во всей России. Во всяком случае, происшествий на его земле странным образом случалось меньше, чем у соседей, а раскрываемость преступлений подбиралась к 100%. Секретов особых не было: Валерий Михайлович умел разговаривать с людьми. Любой, встретившийся ему по дороге человек, уже был для него источником информации. Что уж говорить о бабушках с лавочек возле подъездов? Стоит ли упоминать о самогонщиках, которые одновременно промышляли скупкой краденого и попутно докладывали участковому кто именно выменял у них бутылку самогона за вещь, которая числится в розыске? Капитан Острогов был из породы тех уважаемых и мудрых милиционеров, которые, обращаясь к министру, говорят "товарищ генерал", а министр к ним - по имени-отчеству... и первый протягивает руку.
       Было за что: после того, как Острогов ушёл на пенсию, выяснилось, что его участок оказался чересчур тяжёлым для одного милиционера с точки зрения криминогенной обстановки и его разбили на три участка поменьше. Это не помогло: раскрываемость сократилась в три раза, а количество преступлений возросло.
       "Майора" он получил за полгода до выхода в отставку, в виде исключения, как дань уважения и как свидетельство признания заслуг. Чтобы пенсия была на пару грошей побольше.
       Знакомство их состоялось еще тогда, когда ушедший с Флота Доманский делал свои первые шаги в строительном бизнесе, а точнее шабашил по квартирам со своей бригадой. Капитан Острогов в форме зашел в маленький обшарпанный офис "Благовеста" просто познакомиться. Офис располагался на его земле и, если бы вместо него там открыли филиал Газпрома или перенесли туда правление Сбербанка, участковый милиционер Острогов точно также пришел бы познакомиться к руководителю. Ничего особенного в их беседе не было, просто поговорили не спеша: кто такой? откуда родом? почему ушел с флота? надолго ли в Благушине? чем жить думаешь? Получив ответы на свои вопросы, Острогов Доманскому визитами не докучал. Ну, разве пару раз в год водочки выпьют после работы или шары на бильярде покатают. Но как-то так получилось, что "уличный комитет", составленный из накачанных тупоумных выродков, совершенно обошел своим вниманием и появление, и рост, и расцвет "Благовеста". Будто нет и не было в Благушине, да и во всей России, никакого унизительного рэкета. Будто от веку не жил в нём никакой Доманский. Будто и не заискивали мэры наших городов перед бандюками, будто не заглядывали в глаза пещерным питекантропам с золотыми цепями на бычьих шеях. Да что мэры? Гусаки куда как более высокого полёта почтительно клонились до полу, мели ковер галстуками, выслушивая резолюции, вынесенные на бандитских стрелках-сходняках.
       Не было никакого чуда. Острогов знал "уличных авторитетов" ещё с тех пор, когда гонял их первоклашками из подвалов, куда они, набрав на остановке окурков, забивались учиться курить. Когда, повзрослев, отребье стало сбиваться в стаи, а потом и в банды, участковый продолжал называть каждого из них "шантрапой" и после знакомства с Доманским посоветовал им не топтать тропинку в офис только что организованного "Благовеста".
       Бандюки поняли капитана Острогова правильно: участковый шутить не умел и мзды не брал.
       Не брал он денег и с Доманского. Просто помогал как один мужик помогает другому мужику: бескорыстно, из одной только симпатии. Уже в Новые Времена Доманский в свою очередь помог Острогову и даже, пожалуй, его помощь оказалась полезней. Уйдя на пенсию по возрасту, Валерий Михайлович "потерял себя". Отдав милиции более тридцати лет жизни, привыкший работать по десять-двенадцать часов в сутки и часто без выходных, он вдруг оказался заваленный свободным временем, которое ему некуда было девать. В течении первого месяца вольготной пенсионерской жизни Острогов вылизал квартиру, приложив руки ко всему, до чего они не доходили последние лет десять. Побелил потолок, переклеил обои, поменял двери на арочные, заново выкрасил окна. К началу второго месяца мужской домашней работы не осталось и жена, не привыкшая видеть мужа так подолгу дома, начала нервничать и придираться по мелочам. Острогов пошел искать работу не для заработка, а чтобы просто куда-то себя деть. Поначалу таксовал на своей неновой "шестёрке", но не выдержал и двух недель: невыносимо было слышать, как его недавние "подопечные", освободившись из колонии, усевшись рядом на переднее сиденье снисходительно называли его "Михалыч". Попробовал, было устроиться в охранную фирму, но там был график сутки на три, а это не устраивало: трое суток всё равно пришлось бы сидеть дома и выслушивать бубнение жены. По старой памяти зашел к Доманскому поинтересоваться здоровьем и за рюмкой коньяка, под хорошо сваренный Ириной Алексеевной кофе, получил приглашение "покатать" генерального директора "Благовеста". Согласился для пробы, на месячишко, но прижился на годы. Острогов не подменил собой службу безопасности "Благовеста": он ее продублировал на наиболее деликатных участках работы.
       Доманский знал кого посылать разговаривать с ментами: лучше Острогова с этим бы не справился никто.
       Для Анатолия Янгелевича время потянулось изнуряющее медленно. Каждые двадцать минут шли звонки от Острогова, похожие один на другой: "я разговариваю с человеком". Ни кто этот человек, ни о чём он с ним толкует Острогов по телефону не сообщал.
       В зале заседаний Быстров рассадил присланных по его звонкам заместителей главных редакторов и объявил им, что в текущем месяце "Благовест" решил удвоить свои рекламные расходы. Жадные до спонсорских денег журнальные дельцы понимающе закивали головами: мол, понимаем, не извольте беспокоиться, материал о сегодняшнем происшествии не пройдёт.
       Топалова разыскала адвоката и лично поехала с ним, чтобы присутствовать при первоначальном допросе Солдаткина. Их с адвокатом делом было хоть на три минуты оттереть следователя от Серого и повесить замок молчания на уста задержанного.
       Только часа через два вернулся Острогов и устало сел сбоку стола шефа.
       - Докладывай, - поторопил Доманский.
       - Плохо дело. Прикажи заварить кофе.
       - Ирина Алексеевна, - Доманский нажал на кнопку селектора, - один кофе, пожалуйста. Не тяни жилы, Михалыч, говори, что узнал?
       - Плохо дело, - повторил Острогов, - Значит так. За рулём во время наезда сидел Сергей. Задержанный Солдаткин сам предложил Сергею взять его вину на себя. Это подтвердили "под протокол" две шлюхи из хозяйства мамы Гали. Этот Солдаткин - его друг. Кто он, что он - сейчас "пробивают" опера. К утру будет полная информация об этом друге.
       Острогов положил на стол какие-то исписанные листы.
       - Что это? - заинтересовался Анатолий Янгелевич.
       - Протоколы допроса двух прелестниц. Я изъял их. Ненужно, чтобы они фигурировали в деле. Я попросил наших безопасников: они сейчас плотно работают с мамой Галей. Вечером она втолкует своим девкам какие показание нужно давать на следствии, а девочек потом передопросит другой следователь.
       - Другой?
       - Другой. Сейчас с ними работал дежурный следак. Его дело снять первоначальные показания и возбудить уголовное дело, а там уж к кому оно попадет...
       - Нужно сделать так, чтобы попало к нужному следователю.
       - Не так всё просто, Анатолий Янгелевич, - Острогов принял у вошедшей Ирины Алексеевны чашку с горячим кофе и, дождавшись ее ухода, огорошил, - непростой потерпевший под колеса попался.
       - Кто он?
       - Бывший полковник КГБ, Седьмое Управление, - заметив непонимающий взгляд Доманского, Острогов пояснил, - "Семёрка", наружное наблюдение. "Топтун", проще говоря.
       - Шпик?
       - Филёр. Но нам от этого не легче. Он - полковник КГБ. Пусть запаса, пусть вышел в отставку еще при Советской Власти, но от этого чекистом он быть не перестал. К делу уже подключились парни из нашего местного УФСБ: прислали двух ребят для "взаимодействия". Взаимодействовать они будут в том направлении, чтобы Солдаткин получил до упора, на всю катушку.
       - Да черт с ним, с тем Солдаткиным!
       Нервное напряжение последних часов, которое держало Анатолия Янгелевича, вдруг спало, когда он узнал, что по делу пойдёт не его сын. Каково в один и тот же день узнать что у вас рак и ваш сын убил насмерть офицера КГБ? Какие нервы это могут выдержать?
       - Чёрт с ним! Нам-то какое дело? - увидев в глазах Острогова заметное неодобрение своего малодушия, Доманский взял себя в руки, - Нет, конечно, мы наймем самых лучших адвокатов, договоримся с судьей о минимальном сроке, семье поможем пока он там сидеть будет... Но, Михалыч, это же не мой сын!
       - Не торопись радоваться, Анатолий Янгелевич, - урезонил Острогов, - Сергей твой пока повис в воздухе. Во-первых, его отпечатки пальцев криминалисты сняли с руля и с рычага переключения скоростей. Во-вторых, если две шалавы хоть словечко брякнут про Сергея... В-третьих, комитетчики будут вести свое параллельное расследование, а у них своё следствие и своя прокуратура. Ну и в-четвертых, если Солдаткину просто надоест сидеть в тюрьме и он откажется от своих показаний... Любого из этих четырех факторов будет достаточно, чтобы поменять их местами, поэтому ты уж будь любезен полюби этого самого Солдаткина как родного сына и сделай всё от тебя зависящее, чтобы он через пару месяцев оказался на свободе.
       - Что же теперь делать?
       - Записывай: сигареты, чай, колбаса, хлеб, конфеты, чеснок, лук, теплые вещи, мыльные принадлежности, трусы, носки, тапочки. Записал?
       - Что это?
       - Это уже сегодня должно быть в камере у Солдаткина! А завтра с утра он с глазу на глаз разговаривает со своим адвокатом. Обеспечь. Парень не должен чувствовать себя брошенным.
       - Я понял, - кивнул Доманский, записав продиктованный список, - а где Сергей?
      

    8

       Оставшись один, Домажор повел себя непредсказуемо и странно. Сначала он стоял и смотрел вслед удаляющемуся джипу. Не имея сил пошевелиться, смотрел он как джип подъехал к толпе, раздвинул эту толпу и почти сразу же появился дорожный патруль. Сережа видел как к джипу подошёл милиционер в ярко-жёлтом переднике, вывел Серого, отобрал документы и усадил его в милицейскую машину. Через несколько минут подъехала милицейская же "Газель", парни в штатском, держа Серого под руки, затолкали его в заднюю дверцу "Газели" и уехали с места происшествия.
       Цепенея, смотрел Домажор на то, как арестовали его друга и понимал, что не Серый, а он, Сергей Анатольевич Доманский, должен был сейчас сидеть в тесном металлическом боксе раскаленной от летней жары милицейской машины. Зрачки его расширялись, тело начала бить крупная дрожь.
       Толпа не расходилась с места происшествия, а наоборот все прирастала любопытствующими до чужой смерти прохожими. Мигая синим огоньком на крыше, приехала "скорая помощь" и фельдшер с санитаром, укрыв убитого простыней, стали грузить его на брезентовые носилки.
       Сережа не двигаясь с места продолжал глядеть туда, на толпу, в которой происходила деловитая медицинско-милицейская работа и страх мутной холодной болью начал подниматься в нем. Зародившись под солнечным сплетением, этот страх расходился по животу, через деревенеющую шею проникал в голову, стекал в руки и ноги, заставляя все тело дрожать мельче и чаще.
       Тут Сережу озарило:
       "Да что же это я тут стою?! Ведь стоит только любому из толпы посмотреть в мою сторону как он узнает меня. Он скажет медикам и милиционерам, что они схватили не того и укажут пальцем на меня! Бежать! Куда угодно бежать, только не оставаться тут ни одной лишней секунды".
       Чтобы не привлекать к себе внимания, Домажор не побежал, а пошел быстрым шагом в сторону, противоположную месту происшествия с заполнившей его толпой. Усилием воли он старался сдержать шаг и не переходить на бег: бегущий средь бела дня человек мог вызвать у толпы подозрения и тогда бы его точно опознали как убийцу. Сережа побежал только когда завернул за угол.
       От бега сделалось легче и не так страшно. Он не узнавал улицу, по которой бежал, но это было неважно. Важным было то, что он скоро прибежит в безопасное место, где его укроют и не выдадут.
       "Куда теперь?", - под стук в висках думал Сережа, - "В офис нельзя. Там может быть засада. Домой и к отцу тоже нельзя. Нельзя ни к кому из друзей: менты могли выставить засады у всех его знакомых".
       Он не заметил как панельные высотные дома сменились одноэтажным частным сектором. Сначала он хотел постучаться в ближайшую дверь, но входы в дома были отгорожены от улицы заборами. Это удержало его.
       "Они тут живут по сорок лет и все друг друга знают", - думал Сережа про жителей улицы, - "Незнакомый человек сразу же бросается в глаза. Кто-нибудь из них обязательно спросит соседа: "а вы видели как сейчас по нашей улице пробежал убийца?" и этот сосед позвонит в милицию. Вон они: прячутся за своими занавесочками, подглядывают... Бежать отсюда. Скорее бежать!".
       Выбежав из частного сектора, Домажор попал в парк, заполненный гуляющими. Дети и подростки катались на роликах и скейтбордах, влюбленные парочки смеялись на скамеечках, старики совершали свой моцион и какая-то сердобольная старушка крошила булку голубям. Никто по парку не бегал, сломя башки, и Сережа перешел на шаг, вглядываясь в лица гуляющих.
       Какие-то подозрительные лица. Люди как-то старательно не смотрят в его сторону. Делают вид, будто им нет никакого дела до убийцы, а сами, пряча руки, уже наверное набирают эсэмэски в милицию с сообщением, что убийца пришел в городской парк.
       "Бежать отсюда".
       Сережа, изо всех сил стараясь выглядеть беззаботным, быстро вышел из парка и решил взять такси, чтобы оказавшись спрятанным в салоне придти в себя.
       "Нет!", - остановил он свой порыв, - "Даже школьникам известно, что все таксисты на службе у ментов. Они присматривают за своими пассажирами и всё докладывают ментам. У них даже рация для этого есть. Таксист довезёт меня до места, сообщит ментам обо мне, а сам станет следить за мной. К черту таксистов!".
       Через час бега Сережа взопрел и устал. Он снова прибежал в район многоэтажек, только это уже был другой район. Глаза его перебегали с предмета на предмет, не умея зацепиться на чём-то одном хотя бы секунды на три. За каждым углом, под каждым кустом мерещился посланный на его розыски милиционер. Каждый встречный был похож на соглядатая. Под подозрение попадали все.
       Молодая мамаша специально посадила своего ребятёнка в коляску, чтобы Сережа на неё не подумал. Даже пакет с продуктами на ручку коляски повесила. Тонкая маскировка, но Домажора на таких уловках не проведёшь.
       Гопники пьют пиво, забравшись с ногами на лавочку. Они только притворяются гопниками, а на самом деле состоят на службе. Никто не сделал им замечания за то, что истоптали своими грязными ботинками чистую лавку. Если бы они не работали на ментов, разве они решились бы так смело залезть на неё со своим дешевым пивом?
       Две бабульки на лавке возле подъезда стучали в НКВД еще при Берии. Одна вроде как грызет семечки, а сама рукав, с зашитым в него микрофоном, к губам подносит и докладывает обстановку.
       Четверо мужиков за столиком возле дома только делают вид, что играют в "козла", а сами на него нет-нет, да оглянутся. Если тебе карты сдали, смотри в свои карты. Играй! Не фиг по сторонам глазеть. Нельзя к тем мужикам поворачиваться спиной, а то могут тихонечко подбежать сзади и скрутить его.
       Город, еще утром лежавший вокруг Домажора как у ног победителя, наполнился вдруг стукачами и стал враждебен. Сережа рассматривал встречных людей и понял, что все они охотятся на него, загоняют как зайца в силок. Фальшивые улыбки, неестественный смех, напускная доброжелательность, поддельная вежливость. А под всей этой мишурой - злые и настороженные глаза, смотрящие на него, когда он отводит от них взгляд.
       Сережа устал, но идти было хуже, чем бежать. Когда он бежал, то он думал только о том, что он уже вспотел, устал и надо бы перейти на шаг. Но стоило только чуть сбавить скорость, чтобы отдышаться, как страх тут же возвращался и сковывал тяжелым холодом все суставы и противно дребезжал под ложечкой. Чтобы отогнать свой страх Сережа снова переходил на бег.
       Он не мог сказать сколько времени он блуждал по городу когда ноги принесли его на четвертый этаж незнакомого дома. Дом был чужой, двор был абсолютно незнакомый, знакома была только дверь перед которой он стоял и давил на кнопку звонка. Последнее, что он еще мог запомнить до того как погасло сознание, это собственный палец, в исступлении утопивший пластмассовую пуговку звонка.
       Самого звука он не слышал.
      
       Очнулся он на чем-то мягком и чистом. Ощупью узнав пододеяльник, подушку и простыню, Домажор понял, что лежит на вчерашней гостиничной кровати и все, что с ним произошло это просто дурной и тягучий страшный сон. Ничего этого не было, все эти кошмары ему только приснились, конечно же никто вчера Серого не арестовывал: вчера они с ним встретились и отметили это дело, а теперь Серый дрыхнет в смежной комнате со своей лялькой. От этого открытия Домажор улыбнулся, не размежая век. Как хорошо, что это был только сон: у Сережи, он это помнил точно, должны быть полторы "штуки" "зелени", сейчас он разбудит Серого и они пойдут, продолжат обмывать встречу. Удивительным и приятным было то, что Сережа не чувствовал похмелья и сопутствующего ему омерзительного вкуса во рту. Наоборот, он ощущал в себе бодрую свежесть, будто и не хлестали они вчера текилу литрами, будто и не мешали её бог знает с чем. Домажор вспомнил ещё, что сейчас должна придти мама Галя и с ней нужно будет рассчитаться за девочек. Услышав за дверью женские легкие шаги, Домажор улыбнулся шире: все его предположения про сон оказались верными и он только напрасно расстраивал себя. Перевернувшись на спину, он открыл глаза, чтобы увидеть как зайдет мама Галя и... разочаровался.
       В комнату зашла не сутенёрша и комната, где он провел ночь, была не гостиничной, а обыкновенной комнатой молодой девушки: с непременным трельяжем, батареей флакончиков перед зеркалами, россыпью мягких игрушек разных цветов и размеров и постерами рок-идолов по стенам. В двери показалась Лена: девушка, с которой у него было все серьезно, то есть он спал с ней чаще, чем с остальными.
       - Ну ты, Доманский и даё-о-ошь! - протянула она последнюю гласную, отвечая ему улыбкой на улыбку.
       - Где я? - Домажор не хотел верить тому, что ночевал у Лены, а не в гостинице.
       - А ты не помнишь? - усмехнулась девушка, - Явился позавчера под вечер сам не свой, с белыми глазами без зрачков, попросил стакан водки, выпил его без закуски и рухнул спать прямо на пол. Мы с мамой вдвоем тебя еле на постель перенесли.
       Улыбка на лице Домажора завяла:
       - Ког-гда я приш-шел? - шепотом, заикаясь переспросил он.
       - Позавчера вечером. Ты проспал почти сорок часов. Заварить тебе кофе?
       Напевая какую-то идиотскую попсу, Лена упорхнула на кухню и Домажор снова закрыл глаза, на этот раз уже от страха.
       Снова вернулся тот самый липкий унизительный страх, который превращал гордого до надменности, неотразимого в своем обаянии папиного могущества Сергея Доманского в затравленную ничтожную козявку.
       Значит, это всё не приснилось ему. Значит, сейчас, пока он валяется тут в чужой постели голый и беззащитный, его друг Серый сидит в самой настоящей тюрьме и под пытками дает показания. Не может быть никаких сомнений в том, что Витька будут пытать, добиваясь от него улик на Серёжу. Его уже пытают... Нет, его пытали вчера, он не выдержал, сломался, "заложил" друга и сейчас по городу рыщут группы захвата в поисках его, Сергея Доманского!
       Напевая всю ту же популярную чушь "тра-ля-ля, три рубля", в комнату вернулась Лена с подносиком, заставленным дымящимся кофе, печеньем и кубиками сахара на отдельном блюдечке. Она была обворожительна в своем голубом коротком халатике-кимоно, одетым прямо на голое тело, и только у деревянного чурбана не потекли бы слюнки при виде этих стройных загорелых ног и двух чудесных полускрытых халатиком упругих бугорков.
       - Приветствую тебя, мой господин, - с соблазнительным изяществом одалиски Лена наклонилась над Домажором, готовясь положить поднос с кофе ему на колени, - Какие будут приказания, о, повелитель?
       Лена была весела и беззаботна как была весела и беззаботна во время каждой их встречи. Так уж распределились роли: Сергей Доманский - серьезный молодой человек, занятый очень важными делами, а Семихвостова Лена - попрыгунья-стрекоза с внешностью и капризами топ-модели, которой по роли положено быть беззаботной, веселой и при этом не забывать время от времени восхищаться умом своего мужчины.
       Сережа яростно двинул по подносу ногой снизу вверх и, брызнув фонтаном, по комнате разлетелись кусочки сахара и обломки печенья. Кофе выплеснулось частью на кимоно, частью на светлые обои.
       - Дурак! - испуганно вскрикнула Лена.
       Не стоило ей сейчас напоминать о себе.
       Домажор, как был, в одних трусах, вскочил с постели и залепил ей увесистую оплеуху по красивому лицу.
       - Да как ты смеешь?! - спросил он, отвешивая вторую плюху другой рукой, - Ничтожество! Кухарка!
       Страх, минуту назад заставлявший Сережу прятаться под одеялом, сейчас выходил из него хлёсткими пощёчинами по лицу перепуганной девушки.
       - Служанка!
       - Мразь!
       - Кукла!
       Сережа прижал Лену к стене и отвешивал ей ладонями по лицу, сопровождая каждую плюху новым эпитетом:
       - Да как ты смеешь?..
       - Ты - никто!..
       - Подстилка!
       Насмерть перепуганная Лена, на которую никто до сих пор не поднимал руки, в свою защиту только лепетала, захлёбываясь слезами:
       - Серёженька... Милый... Родной мой... Не надо... Я прошу тебя... Я всё для тебя сделаю...
       Из разбитого носа пошла кровь и тогда Домажор, увидев свои руки, перепачканные в красном, отшатнулся от девушки и побежал в ванную. Через короткое время в квартире бы слышан только шум воды из крана и тихие всхлипы.
       Плакали оба.
       Лена, сползла по стене на пол и, размазывая макияж, плакала от боли и от ни чем незаслуженного оскорбления. Домажор, сидя на корточках под раковиной, до которой у него не хватило сил дотянуться, страдал о своей молодой загубленной жизни и так нелепо сломанной карьере. Ему было жалко себя.
       Любила ли высокая красавица Лена Семихвостова невзрачного заморыша Домажора? Любила ли она мозгляка, на которого было смешно смотреть когда он оставался без одежды? Любила ли хоть час того, чье нетренированное тело не вызывало в ней никакого желания и кто за год близкого знакомства ни разу не довёл её до женского блаженства и даже просто не спросил, а хорошо ли ей с ним?
       Нет.
       Она его не любила. Жалела, может быть даже уважала за что-то, но не любила и уж тем более не вожделела и не грезила о нем. У Лены был не такой уж большой опыт, но те несколько парней, с которыми ей довелось быть до встречи с Серёжей Доманским, позволяли ей быть весьма невысокого мнения о мужских способностях Домажора. Ей не за что было любить его как мужчину, но он был удобен и необходим. Необходим для потакания её запросам и удобен в своей безотказности когда дело касалось денег.
       Находились кавалеры и поимпозантней Серёженьки. Повыше, пошире его в плечах. Но им было нечего дать Лене кроме своей любви, а этого ей было мало. Она вдосталь насмотрелась на мать, которая растила её одна, без мужа. Видела, что мать всё время отказывала себе во всём необходимом для женщины: красивом белье, дорогой косметике, тонком парфюме, отказывала себе в праве быть женщиной, лишь бы вырастить дочь не в нужде. Может, поэтому мать и состарилась раньше срока.
       Идти тем же путём Лена не хотела ни за что!
       Бедная, добрая, наивная мама! Ну что она может понимать в жизни? Когда она сама была молодой? Двадцать лет назад? Двадцать лет назад вообще всё было по-другому и сама жизнь была другая! Двадцать лет назад еще были советские люди и эти советские люди строили какой-то там коммунизм. А сейчас представилась возможность зарабатывать деньги. "Реальные" деньги. Очень большие. Такие, какие мама, с её устаревшими взглядами на жизнь, не подержит в руках никогда. Разве, что в кино увидит.
       Сколько Лена себя помнила, параллельно с мамиными нравоучениями "береги честь смолоду", по телевизору, с газетных страниц, с билбордов и буклетов красивые и успешные женщины убеждали её в обратном: бери от жизни всё!
       Что стоили "правильные слова" бедной и несчастной в личной жизни, вечно усталой мамы когда звезды эстрады, популярные актрисы, топ-модели в шикарных нарядах с экрана и обложек буквально кричали ей: "Ты этого достойна!!!".
       Ты достойна жить в таких же домах с бассейнами и тремя ванными комнатами.
       Ты достойна ездить на тех же самых роскошных авто.
       Ты достойна одеваться в самые ослепительные туалеты и украшать себя самыми крупными брильянтами.
       Ты достойна отдыхать на самых лучших курортах и жить там в самых дорогих отелях.
       Ты достойна всего, что может дать тебе этот мир.
       Правда, все эти гламурные тётеньки почему-то не объясняли, что на такую La Dolce Vita требуется немыслимое количество денег. И уж тем более не рассказывали где именно можно заработать такую уйму деньжищ. Они ни словом не намекали на то, что денег, которые мать Лены зарабатывала за месяц труда, не хватит даже на то, чтобы расплатиться за скромный завтрак в тех отелях и уж тем более не хватит даже на задний мост от "Феррари".
       Вместо того, чтобы честно втолковать молоденьким дурочкам, что прежде, чем на что-то претендовать, необходимо чего-то добиться самой - взять олимпийское золото, получить Нобелевскую премию, на худой конец, защитить докторскую диссертацию - эти бессовестные и бессердечные тётки обманывали молодых и неискушенных жизнью девочек, уверяя их в том, что они уже от рождения "уникальные и неповторимы личности".
       Вместо того, чтобы честно признаться, что в том мире, где вся катаются на "Роллс-ройсах", носят "Картье" и едят исключительно лобстеров, запивая их коллекционными винами урожая 1954 года, сами они, эти тётеньки, играют лишь ничтожную роль "сексуального мяса", рекламной приманки, гламурные вампирихи ослепляли еще непорченые и такие доверчивые девичьи души, глушили в них природой данный стыд и совесть ради одного: ради обладания всем тем, чего они якобы "достойны".
       Эти блистательные гниды, заполонившие ТВ и "глянец", долгие годы отучали наших девочек думать своей собственной головой и отучили целые поколения.
       Ну, что, скажите мне, может предложить неумная дурёха двадцати неполных лет кроме своего тела? А что она сможет предложить когда её тело надоест или состарится? На что может рассчитывать девочка из панельной многоэтажки, которая ничем не отличается от миллионов своих сверстниц? Без особых талантов, без острого ума, без глубокого образования: на что вправе претендовать она, кроме сидения в офисе или нетяжёлой работы на заводе за малое вознаграждение?
       В двадцать лет не хочется понимать, что в этом мире ты нет никто и зовут тебя "никак", пока ты сам не докажешь обратное. Лена, сообразно своему возрасту и телосложению, с беспечной наивностью сама себя считала "личностью" именно "уникальной и неповторимой" и уж конечно достойной всего того, что нахваливали гламурные тетки с экрана и глянца. Конечно, если бы кто-то предложил ей пояснить, в чем ее "неповторимость" и чем она, собственно, "уникальней" своих подружек, Лена вряд ли смогла бы ответить нечто вразумительное. Но она твёрдо знала: её цветущая молодость и привлекательная красота здоровой самки дают ей некие не вполне понятные "шансы на успех".
       Её менее умные приятельницы в поисках своего "шанса" уезжали в Москву, долго маялись там в поисках работы, носились в толпе таких же юных соискательниц с кастинга на кастинг, пока, наконец не оседали где-нибудь на Ленинградке, конкурируя в борьбе за клиентов с бойкими хохлушками, или же приступали к "индивидуальной трудовой деятельности", принимая платежеспособных мужчин на съемной квартире. Лена лишь презрительно хмыкала, когда очередная подружка, наехавшая в Благушин на пару дней проведать родителей, хвасталась что зарабатывает своим приятным занятием аж две тысячи долларов в месяц. Лена эти деньги "поднимала не нагибаясь", а лишь тетешкая капризного, но нежадного Домажора.
      

    9

       Три месяца, отмерянные Доманскому доктором Беляевым, просвистели как стрела, пущенная из тугого лука. Промелькнули так быстро и не заметно, будто календарь сошел с ума и перекидывал свои листочки ориентируясь только на обороты часовой стрелки по циферблату.
       Три месяца служебные обязанности Доманского, Быстрова, Топаловой и Острогова осложнялись судебно-следственными хлопотами. Десятки незнакомых между собой людей, от которых хоть на воробьиный носок зависело облегчение участи Виктора Солдаткина, были увязаны и скоординированы между собой. Много-много американских денег и российской резаной бумаги в конвертах и без оных перешло в руки нужных людей. И вот, наконец, сегодня - всё! Витька выпустят из тюрьмы.
       После обеда.
       Ну и задал же Домажор задачку своему папе и его подчиненным! Сбей он любого другого нормального человека - работягу, врача, ученого, инженера, учителя, военного, да кого угодно - и не было бы никакого уголовного дела! Что еще за пустяки? Кто они такие есть, эти граждане Российской Федерации, чтобы из-за них милиция доставляла беспокойство сыну такого уважаемого бизнесмена, как Анатолий Янгелевич Доманский? В России ежегодно мажоры сбивают простолюдинов пачками и ничего - все шито-крыто. Никого ещё, слава богу, не посадили.
       Но тут был случай особый, из ряда вон выходящий. По пьяной безалаберности был сбит полковник КГБ запаса. И семейка у полковника была подходящая: сын работал в прокуратуре, племянница в суде, дочь в МВД. Дело расследовала милиция, но на контроле оно было лично у прокурора Берендейской Республики, заместителя директора ФСБ РФ и сам следователь опекался ребятами из Конторы Глубокого Бурения. Любой человек, несанкционированно входивший в контакт с этим следаком, в этот же день вызывался в угрюмое серое здание где серьезные люди по многу часов кряду спрашивали: зачем, с каким делом, по чьему поручению, в чьих интересах и за какую сумму пытался он оказать давление на ход следствия по делу. С того момента как не им возбужденное уголовное дело попало в руки несчастного следака и до той минуты как он направил его в суд майор юстиции жил в полной изоляции от общества. На службу и со службы он передвигался в сопровождении двух молчаливых молодых людей из "параллельного ведомства". Эти молодые люди решительно интересовались всеми контактами майора и докладывали о них по команде. Служебные и домашний телефоны майора стояли на прослушке и бедолага-следак два с лишним месяца не мог ни с друзьями пива попить, ни любовницу навестить.
       На месте Доманского любой другой, наткнувшись на такую плотную опеку, под которую попал ведущий расследование майор, опустил бы руки и обеспокоившись своим собственным здоровьем оставил всё на самотёк. В этом случае Витек Солдаткин получил бы свои законные десять лет строго режима и, разочарованный в конъюнктурщике Солжиницире, имел бы возможность сравнить насколько не соответствует подлючий и насквозь со-лживый "Архипелаг ГУЛАГ" лучезарной действительности российской пенитенциарной системы. Но цепкий ум и стальная воля Доманского не позволили Витьку утонуть в Системе глубже, чем на камеру СИЗО и дольше, чем на три месяца.
       Поначалу дело и в самом деле казалось ясным и безнадежным.
       Водитель Солдаткин в момент наезда на пешехода был пьян. Это тут же показала наркологическая экспертиза.
       Джип нёсся по городу с запрещенной скоростью 140 км/ч. Это было видно из протокола осмотра места происшествия, прилагаемой схемы, замера тормозного пути и было подтверждено трассологической экспертизой.
       Пострадавший полковник переходил улицу на зелёный свет светофора в установленном месте. Это показали шесть свидетелей момента ДТП.
       Словом, дело было ясное и очевидное: взявший на себя вину Витек Солдаткин был кругом виноват и никаких смягчающих обстоятельств в его деле не имелось.
       Однако...
       Как выяснилось в ходе следствия, полковник возвращался домой от дочери, где вместе с родственниками выпил немного домашнего сухого вина. Это показала на следствии дочь покойного. Доманский зацепился за слова "немного сухого вина" и по его поручению Острогов немного похимичил на станции переливания крови, куда для проведения экспертизы на алкоголь привезли пробирки с кровью потерпевшего и Солдаткина. Экспертиза показала наличие в крови Серого трех промилле алкоголя, что соответствовало средней степени опьянения. В образцах, взятых из вены потерпевшего не набралось и половины промилле и это означало, что полковник был практически трезв. Желая выполнить поручение Доманского наилучшим образом, Валерий Михайлович предложил эксперту столько "президентов Франклинов", что три месяца сидевший без зарплаты и в жизни своей не видавший таких огромных деньжищ медик, немедленно согласился и от избытка энтузиазма влил в образцы крови взятые у мертвого полковника столько спиртику, что проводившаяся в соседней области комиссионная экспертиза выявила аж восемь промилле. При таком чудовищно сильном опьянении люди просто теряют способность ориентироваться в пространстве. Чтобы достичь такой убойной концентрации алкоголя в крови, недостаточно не то что пары бокалов сухого домашнего вина, но и литра водки. В образцах же, взятых у Витька, алкоголь чудесным образом выветрился.
       Шаг за шагом, картина происшествия начала меняться и уже можно было доказывать, что полковник был в стельку пьян, а Витек трезв как стеклышко. Вдобавок, полковник был несколько глуховат. Это подтверждалось пухлой историей болезни, изъятой следователем из ведомственной поликлиники, и слуховым аппаратом, найденным на месте происшествия. Скорее всего, в момент наезда слуховой аппарат был надет как положено, но кто бы взялся доказать, что потерпевший, допустим, не нёс его в руках? Тем более, что нашли этот аппарат не на голове потерпевшего, а метрах в трёх от него. Следовательно, честный Витек добросовестно подавал звуковой сигнал создававшему аварийную ситуацию на дороге пешеходу, а тот из-за своей глухоты сигнала не слышал, а по сторонам не смотрел потому, что шёл домой на автопилоте пьяный в дым.
       Оставалось погасить скорость джипа со ста сорока до разрешенных по городу шестидесяти километров в час. Быстров съездил на городской метеоцентр и совсем уже за смешные деньги взял там справку о том, что сего числа во столько-то часов в городе Благушине на перекрестке улиц А и Б действительно наблюдался кратковременный дождь, а на мокром асфальте, как известно, тормозной путь длиннее. Доманский, со своей стороны, сделал запрос на строительный факультет Благушинского университета, пошептался с нужным завкафедрой и в дело к следователю легла справка о том, что данный тип асфальта, сваренный при такой-то температуре, из таких-то компонентов, выложенный на щебень данной фракции и укатанный катком весом столько-то тонн в такое-то время года при такой-то влажности - действительно имеет низкие свойства сцепления. Нет, "Аннушка не разливала масла", но ввиду исключительно низкой шероховатости дорожного покрытия вместо Берлиоза пострадал невезучий полковник запаса.
       Чтобы окончательно убедить суд в невиновности Витька, патологоанатом, простимулированный через Острогова, показал, что исходя из локализации, степени тяжести и механизма причинения потерпевшему травм, несовместимых с жизнью, а также массы джипа, можно сделать однозначный вывод о том, что сбивший полковника автомобиль двигался со скоростью 50-60 км/ч. При этом судмедэксперт предоставил суду монографию профессора Ы. и кандидата медицинских наук Ъ., посвященную рассмотрению именно этого вопроса: расчета скорости движения транспортного средства по локализации и степени тяжести травм на потерпевшем и массе самого транспортного средства. В монографии приводились различные случаи из практики моргов. Так, например, гражданин, сбитый легковой автомашиной на бешеной скорости, может быть силой удара выкинут из своих ботинок, но при этом, приземлившись, не иметь ни одной сломанной косточки, и наоборот, товарищ, попавший под тяжелый самосвал, ехавший с пустяковой скоростью 40 км/ч может получить сильнейшие переломы и разрывы внутренних органов, что неизбежно повлечет за собой смерть.
       Судья, к слову сказать бывший однокурсник Топаловой по юрфаку, всего за €30.000 поверил показаниям эксперта и иным добытым по запросам защиты доказательствам, но, чтобы потрафить стороне обвинения, согласился дать Витьку два года условно.
       Кроме освобождения Витька, удалось достичь главной цели: вывести из-под удара Сергея Доманского. Домажор не был причастен к происшествию ни с какого бока. Да, джип принадлежал ему, но десятки свидетелей видели как милиционеры из-за руля выводили под белы руки вовсе не его. Сотни языков пошли чесать по городу сплетню о том, что у Доманских угнали машину, но угонщик спьяну сбил пешехода и был задержан на месте происшествия. О связи самого угонщика с семьей Доманских никто, конечно же, не догадался: уж слишком дикой была подобная догадка для тихого Благушина.
       Три месяца мороки и сегодня после обеда Витек Солдаткин выйдет на свободу и чёрт с ним, с тем гэбэшным полковником.
       Тому, покойному ныне, полковнику Анатолий Янгелевич мысленно был благодарен. Узнав от доктора Беляева о своем безнадежном диагнозе, Доманский-старший поначалу решил принять лекарство от всех болезней, которое ежедневно в больших количествах принимает русский народ и в горе, и в радости, но происшествие, виновником которого стал его сын, отвлекло от ухода в запой. Вместо запоя жизнь заполнилась новыми хлопотами, связанными с освобождением Витька. Звонки, встречи, переговоры, уговоры, посулы, передача денег пробивание нужных результатов экспертиз, ежедневные подведения итогов с Быстровым, Топаловой и Остроговым - все это отвлекало Доманского от пьянства. Эти три месяца он был деятелен как никогда в жизни. О своей болезни он и думать забыл, никаких симптомов замечать не хотел, посчитал, что Беляев мог попросту ошибиться в диагнозе или чего-то не разглядеть на своих мудреных картинках. Однако, для очистки совести, посетил пару-тройку бабушек.
       Бабушки-знахарки жили не в самом Благушине, а в районах, до которых не было нормальной дороги, чтобы можно было проехать на хорошей машине. Внутренне посмеиваясь над своим суеверием, Доманский позаимствовал в техническом департаменте "Благовеста" служебный уазик и трясся по разбитым дорогам к "народным целительницам". Методы и приёмы знахарок, живших в разных деревнях, отличаясь в деталях, мало расходились в сути. Непременные Библия, иконы, большие восьмиконечные кресты, лампадки под иконами, восковые свечи, воткнутые в ломти хлеба и прочая псевдорелигиозная дребедень. От постоянно горящих свечей и лампадок воздух в домах старух сделался спёртым и неживым. К спёртому воздуху примешивался ещё запах немытого старого тела и эта нездоровая смесь вызывала дурноту от которой начинала болеть голова и хотелось скорее выйти на свежий воздух. После посещения третьей знахарки до Доманского вдруг дошло, что все эти ведуньи - суть претёмные, совершенно необразованные деревенские старухи, не прочитавшие в своей жизни ни одной книжки, кроме церковных. Да и святые-то писания они поняли вкривь и вкось, на свой лад. Возможно они еще могли кого-то вылечить от сильной простуды или вытравить плод у молодухи, но с раком к ним соваться было бессмысленно. Едва не рассмеявшись вслух от такого открытия, Доманский наскоро сунул последней старухе триста евро за труды и, не дождавшись окончания обряда, выскочил к машине. Старуха кинулась за ним, с поклонами крестила его в спину, называла "батюшка" да "родимый", но даже прощальным взглядом Анатолием Янгелевичем удостоена не была.
       Сегодня, когда Витька Солдаткина уже точно отпустят домой, у Анатолия Янгелевича оставалось два дела. Одному из них он решил посвятить первую половину дня, для второго запланировал время на вечер.
       Первым был доктор Беляев. На встречу с ним Доманский ехал, настроившись на борьбу за собственную жизнь, как будущий победитель-чемпион настраивается на финальный бой. Он не видел никаких преград перед собой и готов их был смести, но преодолеть. Во врачебный кабинет Беляева Доманский вошел бодрый, улыбающийся, готовый слепо следовать любым назначениям и рекомендациям доктора, в котором видел свою Последнюю Надежду. После того, как он поездил по бабушкам, которые по слухам якобы творили чудеса исцеления, так и не коснувшиеся самого Доманского, Анатолий Янгелевич сожалел о своем неуместно пылком поведении во время последней встречи с Беляевым. Сейчас он хотел принести свои извинения, получить отпущение грехов и начать лечение. Если бы потребовалось, то он готов был в любое время вылететь в Штаты, в Израиль, где, говорят, научились лечить рак в самых безнадежных стадиях. Или на Кубу с её самой лучшей в мире медициной. Он был готов делать всё, что прикажет доктор, готов был лететь куда угодно и насколько нужно: бизнес можно пока оставить на Быстрова - надёжный человек, не подведёт. Полгода и даже год своего времени Доманский жертвовал медицине: слишком громадны были планы на будущее, невероятно высоко то место, которое он может занять, если успешно справится с заданием Первого Лица.
       - Здравствуйте, Константин Юрьевич, - зайдя в кабинет врача, Доманский от двери протягивал руку для рукопожатия, - Всё! Я отдаюсь! Делайте со мной что хотите!
       Прежде, чем пожать руку Доманского, которую тот донёс ему чуть не под нос, Беляев рефлекторно отшатнулся, памятуя их последнее расставание.
       - Я - ваш! - продолжил наступление Доманский, и процитировал возможные заголовки послезавтрашних газет - "Уникальный случай в медицине! Безнадежно больной Анатолий Д., 46 лет излечился от рака!".
       - Здравствуйте, Анатолий Янгелевич, - мрачно поздоровался доктор, - я знал, что вы ко мне вернётесь, не знал что так рано, всего через три месяца. Некоторые по полгода, а то и год бегают, пока в мой кабинет уже умирать не приползают. Ну, что? Всех окрестных бабушек объехали? На Иссык-Куле были? К верховному шаману всея Сибири Оюн-Батыру обращались? По слухам, творит чудеса.
       - Как вы догадались... про бабушек? - виновато улыбнулся Доманский.
       - "Тоже мне: бином Ньютона", как говаривал один симпатичный персонаж, - вздохнул Беляев, - Все вы так... Сперва верить в свой диагноз не хотите, дескать, "у кого угодно, только не у меня". В запой пробовали уходить?
       - Хотел, но не нашел времени, - честно признался пациент.
       - Потом доктор у вас оказывает виноват. Вы, вон, на меня давеча с кулаками кинулись. За грудки меня хватали. Будто доктор и в самом деле может быть в чем-то виноватым перед своими больными.
       - А кто виноват?
       - Вы где служили, Анатолий Янгелевич? - переспросил доктор и сам же ответил, - на атомоходе? В реакторном? С изотопами поаккуратнее надо было!..
       На последних словах Беляев чуть не перешел на крик. Теперь он видел перед собой не богатого могущественного человека, обласканного Первым Лицом, а всего-навсего пациента, который пришёл к нему на последних днях своей болезни, которого через три месяца не будет и который уже ничем не сможет ему навредить, а потому говорил откровенно и жёстко.
       - Там безопасно... Два контура... - начал оправдываться Доманский, но увидев, как доктор махнул рукой, умолк.
       Тяжелое молчание прервало их не склеившийся разговор. Доманский не хотел уходить, не получив, если не исцеление, то хотя бы надежду, а онколог не знал что ещё сказать: помочь он ничем не мог.
       - Будем работать? - как сделку предложил Доманский.
       Анатолий Янгелевич видел сейчас в Беляеве чуть ли не Господа Бога, держащего в руках нить его жизни. Если бы Беляев прописал кошачий кал, Доманский стал бы его пороть мисками не задумываясь. Вот только доктор Беляев знал, что чудес в его отрасли медицины не бывает и редкие случаи "чудесного" выздоровления объясняются неточным первоначальным диагнозом.
       - Давайте я вам радужку посмотрю, - доктор встал со своего места, обошел стол, подошел к Доманскому, включил настольную лампу, направил её свет в глаза пациента и, раздвинув пальцами веки стал рассматривать радужную оболочку, - Ближе к свету пожалуйста... Не дёргайтесь... Вот так.
       Выключив раздражающий свет, Беляев по очереди потрогал мочки ушей Доманского, прощупал лимфоузлы на шее, затем сел обратно за стол и стал заполнять лист назначений. Пока он молча писал, лицо Доманского было тревожно.
       - Анализы? - с надеждой кивнул он на листок, по которому скрипела ручка доктора.
       - Анализы я вам, конечно, назначу, - кивнул Беляев, - кровь у вас возьмём... из пальчика... из вены... Это лист назначений и рецепты лекарств, которые я вам сейчас назначу.
       - Так значит, я могу надеяться? - воспрял VIP-пациент.
       - На что? - не понял Беляев, - На выздоровление?
       - Доктор! - не выдержал, потерял лицо, взмолился, наконец, Доманский, - Константин Юрьевич! Любые лекарства! Любые деньги! Всё возьмите, всё, что угодно, всё, что у меня есть! Хотите, я на колени перед вами встану? Только спасите!
       - Ну о чём вы говорите? - с горькой укоризной спросил Беляев, - Вы думаете, вы первый кто мне предлагает деньги и "всё что угодно"? Вы поймите, Анатолий Янгелевич, недель через семь-восемь мне придется вам морфий выписывать! Вот лист назначений. Я назначил вам кое-какие укольчики. У вас есть кому их делать или будете приезжать ко мне?
       - Вот только персональной медсестры мне еще не хватало!.. - раздраженно кинул Доманский.
       - Раз у вас нет "персональной медсестры", я могу порекомендовать хорошую сестру из моего отделения. Она не только сестра милосердия, но и, кажется, "сестра во Христе".
       Беляев позвонил на пост и попросил постовую медсестру пригласить какую-то "Фомину из сестринской". Через несколько минут в кабинет вошла невысокая хрупкая девушка в белом халате на лацкане которого был прикреплен бейджик:
      

    Вера ФОМИНА

    Медицинская сестра

       Нельзя было определить: блондинка она или брюнетка, так как волосы девушки были спрятаны под медицинской шапочкой, но что бросилось в глаза - это полное отсутствие косметики. Даже глаза не были подведены. Вместо дорогой косметики её глаза выделялись умом и светились состраданием.
       - Знакомься, Вера, - Беляев показал рукой на Доманского, - это Анатолий Янгелевич Доманский, мой пациент. Ему нужна твоя помощь. Ты не могла бы поколоть Анатолия Янгелевичу те уколы, что я прописал?
       - Конечно, Константин Юрьевич, - медсестра было готова "уколоть" хоть сию минуту, дело привычное.
       - Анатолий Янгелевич очень занятой человек, - пояснил Беляев, - было бы удобнее, если бы ты смогла колоть его дома. О времени и оплате вы договоритесь без меня.
       - Да-да, конечно, - вставил слово Доманский, протягивая девушке маленький золотистый прямоугольник картона, - вот моя визитка. Позвоните мне, пожалуйста сегодня в двадцать часов. Машина привезёт вас туда-обратно.
       Когда девушка ушла Доманский скептически спросил:
       - Ну, и зачем мне это небесное создание?
       В вопросе читалось: "вместо того, чтобы меня лечить, вы меня бог знает с кем знакомите".
       - Вы нужны друг другу, Анатолий Янгелевич, - очень просто объяснил свой выбор Беляев, - Вера учится на медфаке и одновременно подрабатывает у нас медсестрой. Ей очень нужны деньги. А вам скоро понадобится очень хороший и квалифицированный уход. Лучше неё никто не сможет ухаживать за вами и облегчить ваши страдания. Девушка она серьёзная... верующая. Есть в ней что-то от царских дочерей-княжон.
       - Так сколько, вы говорите, мне осталось? - по-деловому, как должник кредитора спросил Доманский.
       - А вы хорошо держитесь, - одобрительно заметил онколог, - Я думаю, два месяца полноценной жизни у вас есть. Потом начнется резкое угасание.
      

    10

       Странно, но от доктора Доманский вышел совсем спокойным. Теперь он знал, что у него есть целых два месяца времени для того, чтобы устроить свои земные дела. Текущие дела "Благовеста" больше не волновали его, с текучкой лучше всего справится Быстров, оставалось только одно, но Самое Важной Дело - Сергей.
       Надо вызвать нотариуса и составить завещание таким образом, чтобы всё имущество Доманского, а особенно акции "Благовеста", наследовал сын. Но акции сами по себе, без ума и связей их держателя, мало что значат: придёт проверка из налоговой инспекции, "проверит как надо", выявит недоимки за прошлый период или ещё какие-нибудь нарушения, применит санкции - и фирму можно будет выставлять на торги.
       Анатолий Янгелевич ни грамма не обольщался относительно способностей своего сына и прекрасно понимал, что не успеют еще первые комья земли удариться о крышку его гроба как десятки умных, цепких людей и людишек станут договариваться между собой как бы им половчее разорвать "Благовест". Не удержит Сергей "Благовест", даже с Быстровым, Остроговым, Симаковой и Топаловой. Даже с готовой и слаженной командой не удержит.
       Нужен "якорь".
       Такой, который удержит в любую непогоду. Способный рявкнуть на налоговую, СЭС, пожарных и сорок других проверяльщиков. Нужен тот, кто поможет Серёже удержать бизнес в руках.
       Но видел ли хоть кто-нибудь в своей жизни доброхотов, готовых годами бесплатно помогать чужому бизнесу? Таких нет даже в Красной книге. Повымирали вместе с мамонтами. Следовательно, тут должна быть "любовь с интересом". И у Доманского был на примете такой человек.
       Единственным человеком, который после смерти Доманского мог бы не оставить Серёжу без отеческого пригляда, был Правитель Берендейской Республики Иван Иванович Воеводин - родной дядя жены Анатолия Янгелевича. Ради него, ради сегодняшнего разговора с ним Доманский даже пошёл на временное сближение с супругой.
       Как-то все глупо у них получилось с Лидусей...
       Семья, крепкая и дружная в Видяево, по приезду в Благушин сплотилась еще теснее. В нищете, буквально в нищете, почти совсем без денег жили, а лепились друг к другу, плотнее прижимались. Рушился Союз, на его обломках ещё что-то делили промеж себя Мишка с Борькой, на ежедневных митингах бесновались горластые ораторы и гудел растревоженный народ, сулили золотые горы медоточивые демократы-реформаторы. Доманским не было до этого никакого дела. Им казалось гораздо большей утратой пропажа молока и масла на прилавках. Доманский-старший вместо того, чтобы кричать "Долой!" на митингах, целыми днями искал себе хоть какой-нибудь подработки, чтобы накормить семью. Сейчас уже и не верится, что иногда кроме картошки, хлеба и морской капусты у них нечего было поставить на стол. Пачка маргарина или бутылка растительного масла, добытый по случаю десяток яиц казались роскошеством. Лидуся вертелась как могла, но Серёжка и Анатолий голодными не ходили. Трудные были времена, а вспоминаются тепло. Может, это и было то самое семейное счастье, о котором мечтают люди? В доме пожрать нечего, а они шутили, смеялись и смотрели в телевизор, где непримиримый демократ или экзальтированная демократка из "демшизы" громили "коммуняк" за бывшие или вымышленные вины.
       Пришёл достаток, а семьи не стало.
       Когда не стало семьи? В какой день она распалась? Чёрт его знает. С приходом в дом денег, как-то постепенно три самых близких человека стали отгораживаться друг от друга и теперь каждый из них живёт своей самостоятельной жизнью. У каждого своя квартира и свои гости.
       Однако, Воеводин был необходим Доманскому для сохранения фирмы после смерти. У Сергея должен был остаться надёжный источник дохода. Ум, волю и авторитет Правителя Берендеи надо направить на пользу и защиту семьи Доманских.
       С развалом Союза народ совсем обезумел, выгнал коммуняк из местного Белого Дома и под руки ввёл в него Васю-баяниста, выдвинув его из своей толпы. Вася, до того дня никогда и никем, кроме своей жены, не руководивший, действуя решительно и быстро, талантливо довёл до ручки и без того небогатых берендеев. Тогда народ пинками вынес Васю из обжитого кабинета и тут же на крыльце Белого Дома избрал своим Президентом Колю-коммуниста. Коля-коммунист имел богатый опыт аппаратной работы, так как до краха КПСС возглавлял один из райкомов партии, а потому при нём обнищание народных масс только усилилось.
       В 1992 году, прижатый в Казани татарами к борту своего самолета, перепуганный и нетрезвый Борька, изрек историческое: "берите суверенитета сколько хотите!" и тут же по стране прошел "парад суверенитетов". Коля-коммунист, не желая отставать от нефтеносных Татарстана и Башкирии, объявил о переименовании БлАССР в Берендейскую Народную Свободно-Суверенную Республику и тут же получил полную и абсолютную свободу от финансирования из федерального центра. Дела в БерНарССР пошли совсем уже из рук вон худо и на смену обычной бедности пришел откровенный голод. Полезных ископаемых, кроме песка и лыка, не было никаких, деньги из Москвы поступать перестали, промышленность лежала на боку, налоги платить было некому и не с чего, а бандитизм, безнаказанно гулявший в то время по матушке России, в землях берендеев приобрел черты придорожного разбоя и характер народного промысла. Машины с иногородними номерами стали объезжать республику десятой дорогой и народу кормиться стало нечем.
       К счастью для последнего, в середине девяностых нашелся человек, сочетавший в себе "народность" Васи-баяниста и "номенклатурность" Коли-коммуниста. Иван Иванович Воеводин, поддавшись на многочисленные уговоры, внял слёзным стенаниям берендеев и согласился-таки возглавить умершую было республику. На ближайших выборах при явке 99% за него проголосовали 99% избирателей. И в этом не было ничего удивительного, так как Иван Иванович устраивал всех и все кланы видели в нем своего протеже. Народ его считал своим потому, что Воеводин, в отличие от приезжего Васи-баяниста, был не заезжим гастролером, а местным уроженцем и берендеем по национальности. Не разгромленный до конца партаппарат видел в нем вчерашнего первого секретаря обкома ВЛКСМ, стоявшего на учете в областной партийной организации.
       Иван Иванович взялся за дело не торопясь, медленно заводя вокруг широкий невод. В этот невод попали и демократы и консерваторы и прочая шелупонь, ненужная ни Воеводину, ни берендеям. Рассадив свою многочисленную родню и ещё более многочисленных друзей на хлебные места, Иван Иванович открыл Фонд Развития Республики, куда стали стекаться все денежные ручьи и реки. Местные бандиты смотрели как пухнет Фонд и понимали, что там копятся недополученные ими деньги. Однако готовившееся против нового губернатора покушение было раскрыто, главари, участники, друзья участников, знакомые друзей и родственники знакомых получили срока заключения такие, какие служили солдаты при Петре, и все стихло. На собрании республиканского актива Воеводин во всеуслышание заявил: "Какие такие бандиты? Не знаю я никаких бандитов. В Благушине самый главный бандит - я!" и бандитизм в республике сгинул как таковой. Перестал быть буквально за месяц.
       В политике Иван Иванович развернул курс на 180 градусов носом к Москве и пока "красный пояс" голосовал в пику Кремлю, Берендейская Республика выдавала свои 99% голосов при 99% явки за того, за кого было нужно, будь то партия или президент. Исстари в Москве не сидели люди неблагодарные и поток трансфертов из федерального центра в скором времени достиг уровня семи ежегодных республиканских бюджетов. На федеральные деньги Иван Иванович погасил задолженность по зарплате за два голодных года перед врачами-учителями и прочими бюджетниками, а пенсионерам стали выдавать пенсию день в день. На деньги Фонда Развития губернатор полностью перестроил Исторический Центр, заново воссоздав даже остатки Крепостной Стены. Люди, приезжавшие в Благушин из разных там Европ, таращили неверящие глаза, цокали языками и выдыхали: "Лучше, чем в Париже".
       И в самом деле - лучше.
       Оказывается, что если не воровать из казны, то денег хватит на всё и на всех.
       Из сложного названия БерНарССР Воеводин оставил только "Берендейская Республика", отказался от звания "президента суверенной Берендеи", удовольствовавшись должностью всего лишь избранного народом Правителя Республики и на рубеже веков зачехлил теннисную ракетку, отдав предпочтение дзю-до и горным лыжам. Такая смена спортивных предпочтений не осталась незамеченной в Кремле и, вскоре после инаугурации Нового Президента, Воеводин вошел в Государственный Совет и сел одесную рядом с Первым Лицом.
       В настоящее время Иван Иванович Воеводин обладал всей полнотой власти Правителя Берендейской Республики, вытоптал всю "демократическую оппозицию", составленную маргинальными романтиками времен горбачевской Перестройки, контролировал все денежные потоки, которые текли мимо Белого Дома и пользовался поддержкой и покровительством Первого Лица, который часто приводил Берендейскую Республику в пример другим губернаторам.
       Власть его была большой, прямо-таки огромной, но не безграничной. Эта власть кончалась и умолкала возле дверей центрального офиса холдинговой компании "Благовест", которую в начале девяностых создал и которой бессменно руководил Анатолий Янгелевич Доманский. Дело в том, что к досаде Воеводина Первое Лицо покровительствовало не только самому Ивану Ивановичу, но с недавних пор обратило внимание и на Анатолия Янгелевича. Весть о том, что Доманский более получаса провел тет-а-тет с Первым Лицом, не обошла ушей Правителя, и Воеводин дал ей правильную оценку.
      
       Много лет назад два события произошли почти одновременно: дядя жены Доманского Иван Иванович Воеводин был избран Правителем Берендеи и начался стремительный рост "Благовеста". Подряды на ремонт и строительство посыпались один другого крупнее, только успевай осваивать капиталовложения. У Доманского появились не просто "деньги", а появились лишние деньги. Он неделями безвылазно проводил на работе, укрепляя свою фирму и приволакивался домой совершенно обессиленный только для того, чтобы несколько часов поспать, побриться и переменить рубашку.
       Не без содействия своего дяди, Лидия Николаевна открыла в Благушине сеть аптек. Удачно выиграв все существенные тендеры на поставку медикаментов в больницы и поликлиники, она могла себе позволить держать относительно низкие цены, чем и задушила конкурентов. С момента прихода дяди во власть Лидия Доманская не проиграла ни один тендер, на который подавала заявку. Захватив львиную долю фармацевтического рынка Берендеи, Лидуся стала финансово независимой от мужа. Как только был растоптан последний конкурент, Лидия Николаевна охладела к фармакопее и начала открывать косметические салоны. Три из них прогорели из-за неудачного расположения, но два продолжали работать и приносить ей дополнительный доход. Когда мадам Доманская потеряла всякий счет своим деньгам, в ней внезапно, как это часто бывает с хорошо обеспеченными людьми, проснулась тяга к прекрасному, принявшая со временем симптомы мании: Лидия Николаевна открыла арт-салон.
       Доманский только снисходительно хмыкал, глядя на чудачества жены.
       Чудачества... Ему бы отложить в сторонку часть дел, уделить немного внимания собственной жене, а он... Он прохлопал единственную женщину которую любил в своей жизни - Лидусю.
       С открытием арт-салона вокруг Лидии Николаевны замельтешили какие-то мутные личности с длинными сальными волосами, более смахивающие на маргиналов, нежели на художников. Почти все они были "талантами" из тех "гениев", которых люди "поймут через века". Доманскому бы насторожиться, а он только отпускал ехидные шуточки насчет новых "художеств" супруги в те редкие часы, когда бывал дома. Не насторожился он и тогда, когда с Лидусей стали часто видеть седобородого элегантного мужчину с благородной осанкой и добавлявшей шарма курительной трубкой. Элегантный мужчина примерно раз в год продавал в Москве сиюминутному богатею одно из своих бессмертных творений, но даже такой вялый спрос на его картины, позволял художнику весь остальной год вести рассеянный образ жизни, не отказывая себе в мелких удовольствиях. Доманский не обеспокоился даже тогда, когда по городу зашелестели слухи о мадам Доманской, зачастившей в мастерскую элегантного седобородого художника. Доманский не обратил на эти сплетни никакого внимания, тем более, что одни слухи сменились другими: возле Лидии Николаевны начали замечать молодого человека в тертых джинсах, дредах вместо прически на голове и исколотыми модными татуировками руками. Это был очередной "непризнанный талант" и его появление возле Лидуси по времени совпало с тем моментом в жизни всенародно любимой басовито хрипящей Примадонны, когда она отставила постаревшего, но не поумневшего Филипка и приблизила до себя более молодого артиста.
       Картины "гениев" в Благушине продавались неохотно и чаще всего по цене обоев и туалетной бумаги в перерасчете на площадь поверхности и приносили новоявленной галеристке одни убытки. Однако, Лидия Николаевна со временем стала неплохо разбираться в живописи, всегда почти безошибочно видела разницу между натюрмортами и пейзажами и даже иногда без посторонней подсказки отличала Коровина от Левитана. Больные исправно платили в её аптеки свою подать, одного аспирина продавалось страшно сказать на какую сумму, поэтому мадам Доманская взяла под патронаж Благушинское Художественное училище и присматривалась к художественным школам, дабы пестовать молодые дарования с их первых штрихов цветными карандашами по бумаге.
       Тут надо заметить, что ее интерес к изобразительному искусству был не вполне бескорыстен: попеременно приближая к себе одного художника за другим Лидия Николаевна подбирала их таким образом, чтобы последующий был обязательно моложе предыдущего и в своих предпочтениях уже дошла до той сладостной, но опасной черты, где заканчивалась любовь к прекрасному и начинался Уголовный кодекс. В настоящий момент она содержала в своей превосходной двухуровневой квартире подающего надежды живописца едва ли шестнадцати лет от роду.
       Странные всё-таки люди эти Доманские: вместе пережили нищету, а вот достатка не выдюжили.
       Но, сватовство единственного отпрыска это все-таки событие. Не смотря на то, что весь город вкривь и вкось судачил о болезненной тяге увядающей Лидии Николаевны ко всему прекрасному и юному, супруги договорились на один вечер продемонстрировать "дружную семью" и явились в загородный дом Правителя Берендейской Республики на одной машине - служебной Ауди Анатолия Янгелевича, за рулем которой сидел надёжный Михалыч. Домажор в новом плаще поверх нового же костюма ёрзал на переднем сиденье, крутил в руках коробку с подарком для невесты и всю дорогу дул губы: жениться он не хотел ни за что.
       - А-а! Зрасьте-здрасьте, гости дорогие, - Воеводин встречал Доманских, выйдя на крыльцо своей резиденции, - Милости просим, милости просим.
       Иван Иванович, широко расставив руки, излучал радушие, которым профессионально облапошивал наивных иностранных инвесторов. Лощёные западные фирмачи, бывало, заходили в кабинет Правителя, видели перед собой простоватого берендея с добродушным лицом и уже полагали свои капиталы удвоенными. Через короткое время, правда, они всегда неизменно обнаруживали, что все их вложения намертво вкопаны в Благушин и его окрестности. Капиталы можно было потрогать, но их нельзя было увезти с собой: они превратились в автоматизированные коровники, мини-заводики, пекарни, гладкие дороги и начали работать на благо Берендейской Республики.
       Сегодняшнее сватовство обещало прорубить выход из тупика, в который зашли отношения Анатолия Янгелевича и Воеводина. С одной стороны, конечно, не без помощи Воеводина поднялся ""Благовест" Доманского и таблеточный бизнес Лидуси. Небесполезным было родство с Правителем и в то время, когда "Благовест" отхватывал подряд за подрядом на строительство и модернизацию зданий и сооружений в Благушине. Но "Благовест" давно уже перерос границы Берендейской республики, строит не только по всей России, но и за рубежом, генеральный директор вхож к Первому Лицу, обласкан им, получает задания непосредственно от Первого Лица и какой-то там "правитель" больше не нужен Доманскому, так как не может ни помочь, ни помешать. Не тот уровень. Но с другой стороны, надо же и меру знать! В конце концов именно Воеводин - Правитель той земли, где стоит головной офис "Благовеста" и где живут Доманские. Никакого конфликта между Воеводиным и Доманским никогда не было, но вот эта двусмысленность в их отношениях... Она только мешала им обоим и ей надлежало положить конец. Брачный союз детей обязан был соединить отцов. Со свадьбой Сергея Доманского и Натальи Воеводиной "возможности" тяжеловеса региональной политики умножались "возможностями" капитана российского бизнеса.
       Тут была одна деталь, вспоминать о которой, а уж тем более принимать ее во внимание, не хотелось ни одному из сватьев. Наташка была не родная, а приёмная дочь Воеводина. В девяностом году, внимательно следивший за московской драчкой Горбачева и Ельцина товарищ Воеводин, предвидя неминуемый крах КПСС, не пожелал встречать старость вдвоём с бездетной супругой и, после совета с ней, взял из детдома очаровательное создание со светленькими волнистыми волосами и василькового цвета глазёнками. Едва только Воеводины удочерили Наташу, так сразу же рухнула партия и Иван Иванович остался не у дел. Однако, берендеи увидели и запомнили, что когда партийные функционеры тащили из-под обломков КПСС последнее добро себе по домам, товарищ Воеводин едва ли не единственный не принял участие в разухабистом воровстве. Напротив, приютил у себя сиротку, то есть поступил так, как и подобает поступать хорошему человеку и доброму христианину. Это обстоятельство спустя короткое время сыграло на руку Воеводину, когда нужно было подвинуть Колю-коммуниста из Белого Дома. Листовки и плакаты с изображением удочеренной Наташи на руках кандидата Воеводина мягким ковром устелили ему пусть в кресло Правителя Берендейской Республики.
       Народ сказал свое "Да!".
       Кажется, это было единственное доброе дело, которое Наташка сделала для принявших её в свою семью Воеводиных. Штука оказалась в том, что биологические родители не были людьми трудолюбивыми: зачали её по пьяной неосторожности и родили, не выходя из хмельного угара. Ребенок им был совершенно не нужен, так как он стал бы только мешать продолжать пить и веселиться, и новорожденную оставили в роддоме, не приложив ни разу к материнской груди.
       Народ давно подметил: от худого семени не жди доброго племени. Маленькая Натулька быстренько освоилась в своей новой семье, оклемалась от детдомовского зверинца, поняла, что стала для немолодых Воеводиных "Светом-в-Окошке" и "единственной отрадой на старости лет" и... от избытка нахлынувших чувств на первых же новогодних праздниках накакала под детсадовскую елку. Наташку, разумеется, отругали, но, как известно, брань на вороту не виснет: видя, что её поступок никаких серьёзных последствий не имел, девочка продолжила свое развитие.
       Провожаемая слезами радости своих воспитательниц, в первый раз в первый класс Наташка Воеводина пошла тогда, когда её папа уже был избран Правителем Берендеи. Первые шаги по Стране Знаний она начала с того, что "учительницу первую свою" обозвала "лохушкой", едва та привела первоклашек в класс с торжественной линейки и стала знакомиться по журналу со своими новыми учениками. Директору школы она заявила, что он "старый жирный поросёнок" и сбежала с уроков. С приходом Наташи в школу школьные педагоги были поставлены перед сложной педагогической проблемой: товарищ Воеводин занимал не ту должность и был не из тех людей, которых можно вызвать на беседу к классному руководителю одной только записью в дневнике. Наши учителя таких людей не решаются беспокоить вызовами в школу, чтобы обсудить с ними девиантное поведение их чад. Вот и подрастают в наших школах под заботливым оком педагогов маленькие чудовища, причём, чем "престижней" считается в городе школа, тем гнуснее чудовищ она воспитывает.
       В шестом классе Наташа без мук и боли позволила старшекласснику сломать ту тонкую преграду, которая стояла между её девственностью и бушующим океаном плотских наслаждений.
       В восьмом классе её стали подбирать после занятий парни на джипах и увозить на квартиры и дачи "пока родители на работе".
       К десятому классу в анамнезе у Наташи уже значились два аборта, а в активе была "шведская семья" из ее подруги и пятерых студентов-мажоров.
       Школьный Выпускной Бал закончился для Наташки обезбашенной молодежной оргией, где под восторженные девичьи визги юные выпускники брызгали на свеженькие аттестаты зрелости шампанским и спермой. На память об этой ослепительно-сумасшедшей ночи Наташа подарила своему однокласснику, сыну благушинского вице-мэра, смешную болезнь, которую малообеспеченные слои населения выводят у себя бициллином.
       К своим восемнадцати годам Наташка Воеводина выросла законченной шалавой, любительницей развлечений с мужчинами всех возрастов, такой же непутёвой как и родившая её самка: дурные гены перебороли и превозмогли домашнее воеводинское воспитание. В городе Наташка была известна ни чуть не менее, чем поклонница муз Лидия Николаевна или любитель скорости Домажор. Добрые благушинцы, помня о её раннем сиротстве, прощали ей распутство и жалели отца.
       Вот это-то сокровище сегодня сваталось Серёже в жёны.
       - Здравствуй, дядя Ваня, - промурлыкала Доманская, пачкая при поцелуе воеводинскую щеку своей помадой.
       Мужчины обменялись рукопожатием, сдержанными улыбками и внимательными взглядами. От Воеводина не укрылась худоба Анатолия Янгелевича, но Иван Иванович отнес её на умножившиеся заботы генерального директора "Благовеста", особенно в связи с проектом масштабного строительства в обход Байкала по личному указанию Первого Лица.
       Зашли в дом. В гостиной руками супруги Ивана Ивановича был накрыт подобающий случаю стол.
       Елена Павловна Воеводина была ни капли не похожа на губернаторшу ни внешностью, ни манерой разговаривать с людьми. Всю свою многолетнюю семейную жизнь она провела как за каменной стеной за спиной мужа, всякий раз делегируя ему полномочия решать "как будет лучше". И в годы партийной молодости Ивана Ивановича, и сейчас, когда супруг правил Берендей, Елена Павловна проработала на одном и том же месте - преподавателем электротехники в техникуме. В этом же техникуме на некоторое время нашел спокойную гавань и сам Иван Иванович: после развала КПСС жить на что-то было надо, одной зарплаты жены при тогдашней дикой инфляции не хватало. Воеводин устроился в техникум и два с лишним года преподавал в нём историю и основы экономики. После внезапного кульбита Воеводина с жёсткого преподавательского стула в мягкое руководящее кресло, техникум, к тому времени перекрашенный в колледж, не знал проблем с финансированием. Елена Павловна не отвлекала себя на всякую чушь вроде показной "благотворительности", умильной "заботы о сохранении культуры", фальшивой "нежности к сиротам". Не руководила никаким фондом, не таскалась по приютам и не открывала выставки. Она знала только два дела и делала их хорошо: преподавала в техникуме и вела дом. Прислуги, садовников и гувернанток старомодный Воеводин не держал. Более чем скромное участие Елены Павловны в берендейской политической и общественной жизни вовсе не означало, что вся её роль в этом мире сводилась к тому, чтобы днём талдычить урок неохочим до знаний ученикам, а вечером стирать мужу носки и рубашки. Она действительно не вмешивалась в дела мужа, но порой, в редких случаях, одного её тихого слова "Ваня, хватит" было достаточно, чтобы Иван Иванович остыл и замолчал.
       - У вас - товар, у нас - купец... - ослепительно улыбаясь начала сватовство Лидуся, когда все уселись за накрытый стол.
       Возникла неловкая пауза, которую Воеводин пытался заполнить еще более ослепительной и просто невероятно профессионально-добродушной улыбкой. Дело было не в том, что купец неказист: типичный представитель отряда ohlomonus pontovilum. И уж конечно не в том, что товарец-то был несвеж и с душком. Легкую заминку вызвало отсутствие самого "товара" за столом. Получалось, что Лидия Николаевна просила у дяди для своего сына руки Елены Павловны, а Домажор, так и не переставший вертеть невестин подарок, готов был вручить его своей тётке.
       - Мать, а где Наташа? - продолжая держать улыбку спросил Воеводин.
       - Одевается к приходу дорогих гостей, - успокоила Елена Павловна и добавила доверительным тоном будущим сватьям, - девочка очень волнуется.
       - Ну, пока она собирается к столу, может, покурим у меня в кабинете? - предложил хозяин Доманскому.
       Не курили оба. Об этом знали все присутствующие. Но все присутствующие также понимали, что главам семейств нужно обсудить некоторые вопросы будущего материального благополучия молодых. Минут через семь после того как мужчины ушли, из своей комнаты в гостиную спустилась Наташка.
       Она была ослепительно красива!
       Над прической вдумчиво поработал хороший парикмахер, уложив волосы перетекающими волнами и выпустив несколько легкомысленно-кокетливых прядок. Макияж был нанесен с толком, подчеркивал выразительность взгляда, не затенял свежести кожи... вот только ярко-алая помада на губах делала лицо хищно-страстным. Фиолетовые аметистовые серьги в ушах и аметисты в колье на шее (папин подарок к окончанию школы) тонко гармонировали с голубыми глазами невесты. Одна только деталь в её туалете сразу же бросалась в глаза и заставляла выпучиваться глаза сидящих за столом. Гардероб Наташки завершали легкие модные на высокой шпильке босоножки, тонкими золотистыми ремешками обвивающие точеные лодыжки. Больше из одежды на ней не было
       ни...!
       че...!!
       го...!!!
       Наташка явилась гостям во всем блеске своей соблазнительной красоты в том же, в чём разверзла ложесна и вылезла на свет восемнадцать лет назад, то есть абсолютно голой.
      

    11

       - Дура! - первым на появление Наташи среагировал Домажор, - Хабалка! Шваль!
       Никто не успел опомниться, как Домажор уже выскочил из-за стола, швырнул коробку с подарком об стену и выбежал из дома. Шум открываемой двери потонул в ведьмачьем громком издевательском смехе: невеста во все гланды хохотала над сбежавшим женихом.
       Пребывание Доманских в гостях у Воеводиных потеряло всякий смысл: не для того собралась родня, чтобы жрать-пить, не для того, чтобы любоваться открытыми прелестями Наташи и не для того, чтобы гоняться за нервным женихом. Доманские засобирались прочь и скоро уехали.
       - Извини, Толя, - жал руку на прощание Правитель, - такая уж она у нас выросла.
       - Я понимаю, - отводил глаза Доманский.
       Рядом извинялась Елена Павловна:
       - Толя, Лидуся! Ну кто же знал, что она так?..
       После того как Доманские уехали, Иван Иванович не удостоил дочь своим вниманием, а пошел в свой кабинет думать о том, как ему дальше выстраивать отношения с Доманским.
       - Зачем ты это сделала, дочка? - спросила Елена Павловна, убирая со стола нетронутые яства.
       - Эх, мама, мама... - неопределённо ответила Наташка, помогая относить на кухню тарелки и фужеры.
       - Я тебе восемнадцать лет мама, - не отступала Елена Павловна, - ты уже не маленькая. Тебе пора задуматься о будущем. Серёжа - единственная достойная тебя партия. Не выходить же тебе за сыновей замов твоего отца?
       - Всё так, мама, - вздохнула дочь, - Измельчал нынче мужик. Не то что в твоё время.
       - Наташа! - расстроилась мать, - Какой еще "мужик"? Тебе о муже думать надо. С твоей репутацией тебя никто в жены не возьмёт. Ты что же, не понимаешь, что молодых людей, которые крутятся возле тебя, интересует положение твоего отца, а не твой внутренний мир?
       - Какой, на фиг, "внутренний мир", мама? Этих мажоров интересует только то, что у меня под юбкой, хотя сами они в этом плане ничего из себя не представляют. Хорошо ещё, что эти мажоры хотя бы умеют за себя заплатить. А мне мужик, мужик нужен! Понимаешь - мужик! Я уже взрослая и мне "хочется". Мне жеребец нужен, голодный самец, дикарь, чтоб трахал меня до мокрых простыней! Ну, ты же сама - женщина. Ты должна меня понять. Мне их всех - мало! А вы привели какого-то... Серёжу.
       - А чем тебе Серёжа?.. - мать не успела сказать "не устраивает?", "не нравится?", "не мужик?": юная дочь перебила ее.
       - Да ничем! Ноль он. И как мужчина, и как человек. Ноль без палочки.
      
       В ночном клубе Серёжа в своем новом "свадебном" костюме выделялся из общей тусовки и привлекал внимание, как поп в борделе. На него оглядывались и недоуменно улыбались вслед.
       Когда Домажор выбежал от Воеводиных, то не знал куда ему податься. Он оббежал машину отца с сидевшим в ней Михалычем, выбежал за ворота и в скором времени очутился на трассе. Проезжавшие в обоих направлениях машины обдавали его светом фар и брызгами из-под колес. Эти брызги вынудили Серёжу отступить от дороги и вместе с ноябрьским ночным холодом заставили шестёренки в голове вращаться в нужном направлении. Первым делом он по мобильнику вызвал такси и через десять минут, сидя в тёплом салоне, решал для себя где ему найти убежище от проклятой Наташки.
       К отцу и матери нечего было и соваться. Встреча с ними не обещала ничего хорошего, кроме пренеприятнейшего и длиннющего разговора. Возвращаться к себе домой тоже было рискованно, потому что родители могли нагрянуть и туда. Немного подумав, Домажор позвонил Лене, сказал ей, чтобы она была готова через двадцать минут и выключил телефон.
       Утонув в коже мягкого уютного диванчика в дальнем уголке полутемного зала ночного клуба и усадив рядом с собой преданную Лену, Домажор под музыку сосредоточенно накидывался вискарём. Официантка, знавшая его как завсегдатая клуба, каждые пять минут приносила новую рюмочку и по мере надобности доносила кружочки махана. Известно же, что нет ничего вкуснее и полезнее, чем закусывать ирландский виски вяленой до деревянной жёсткости и ароматно пахнущей чесноком конской колбасой.
       Наряд официантки ночного клуба немногим отличался от того наряда, в котором встретила Домажора его невеста. Это "немногое" заключалось в тоненьких оранжевых тесемках с блестками, протянутыми вокруг бедер и на уровне груди. К тесемкам были пришиты треугольнички настолько крохотные, что в них нельзя было бы даже высморкаться. Не смотря на столь лёгкую спецодежду официантки, Домажора мало увлекали её спелые груди и ягодицы. После того как знакомый бармен прислал порцию убойного "В-52" "за счет заведения", Сережа решительно перешёл на абсент.
       Видя, с какой серьёзностью её мужчина подходит к набиранию градусов, и по опыту зная, что в случае своего неправильного поведения запросто может схлопотать прямо при людях рюмкой в лоб, Лена не вмешивалась в процесс. Она опасливо косилась на своего мужчину и тянула сквозь соломинку слабый коктейль. Её мужчина с каждой новой рюмкой держал подбородок всё ниже к столу и можно было смело спорить, что минут через сорок он попросит подстелить ему под голову оливье.
       Желая, всё ж таки, несколько сбавить темп поглощения горячительного, Лена легонько толкнула Домажора локотком:
       - Вон, смотри, - и указала глазами на противоположную сторону зала.
       Там у стены была сделана даже не эстрадка, а крохотный круглый пятачок, метра два в диаметре, приподнят над полом на одну ступеньку. Центр пятачка соединял с высоким потолком блестящий шест из нержавеющий стали, один из тех непременных атрибутов российских "продвинутых" молодежных клубов и западных дешёвых стриптиз-баров. По замыслу устроителей этот шест долженствовал символизировать фаллическое мужское начало. Уцепившись одной рукой за шест, вокруг него под плавную музыку медленно и томно начинала ходить белокурая девица с хорошими формами пока ещё одетая, хоть и по-клубному легко: маечка-топик, юбка-повязка и высокие кожаные сапоги на высоком каблуке.
       - О! - узнал девицу Домажор, - Сейчас Натаха жечь будет!
       - Ты её знаешь? - ревниво глядя за движениями девицы спросила Лена.
       - Воеводину-то? - переспросил Серёжа, - Как же-с! Невеста моя! Сегодня только папа-мама её за меня сватали.
       Свое знакомство с дочкой Правителя Берендеи Домажор подтвердил очередной рюмкой виски, опрокинутой в рот.
       - О-о-о-о-о! - восторженно рокотал набитый зал, грудясь возле пятачка с шестом и Наташкой, - Р-р-р-р-р-ы-ы-ы-ы!!!
       Сиреневые и красные лучи прожекторов пробивали клубы табачного и конопляного дыма, рисуя в накуренном воздухе причудливые и неверно-зыбкие фигуры и образы.
       - А-а-а-а-а! - распаляясь вокруг Наташки, зал проводил взглядами на пол сброшенный ею с себя топик, - Дава-а-а-ай!!!
       Зная, что сейчас её вожделеют десятки вспотевших молодых людей и наслаждаясь энергетикой этих вожделений, Наталья оборотилась лицом к толпе и приподняла ладонями свои груди.
       - Ва-а-ау! - зашёлся танцпол, - Ку-у-у-у-ул! О-о-о-о-о-о!
       Рука Натальи коснулась своей узкой юбчонки.
       - Да-а-а, детка! - подбадривали ее, - Сделай это!
       Наташка, довольная производимым эффектом заскользила взглядом по диванчикам вдоль стен, приглашая молодых людей за столиками подойти поближе и присоединиться к фурору. Тут Серёжа испугался, что она может его узнать и обязательно узнает в предательском костюме с галстуком и, не расплатившись, потянул Лену на выход. Официантка не стала преграждать ему путь: не расплатился сейчас - расплатится в другой раз, а лезть под пьяные оплеухи Домажора дураков нет. Ему всё с рук сойдет, как сошло убийство чекиста, а ты иди и валяйся как дура на больничной койке. Может не только здоровье, но и место, и чаевые потеряешь.
       Когда Наташка стала шарить глазами по посетителям клуба, Домажор испугался того, что она узнает его и, узнав, нарочно вытащит к шесту под визг и улюлюканье толпы на всеобщее посмешище. Была у них в клубе такая традиция: стиптизёрка для вящего разогрева публики вытаскивала скромного на вид молодого человека и раздевала себя и его. Народ уссыкался от восторга.
       Страх еще раз столкнуться со своей невестой выгнал Домажора из ночного клуба на холодную и слякотную улицу.
       - Куда ж ты от своей невесты? - насмешливо-игриво спросила Лена, застегивая на ходу молнию куртки.
       - Да куда угодно, только не с ней!
       - Что так? Чем тебе девушка нехороша? Смотри, как она красиво танцует.
       - Отвяжись, дура!
       Домажор отвернулся то ли от Лены, то ли от ветра, но Лена обошла его и продолжила добивать:
       - Серёж, ну ты только представь: возвращаешься ты после работы домой.... Усталый... Настроение на нуле... Ничего не хочется... А тут - живой стриптиз прямо у тебя в спальне! Даже платить за него не надо: и станцует, и споёт наша гейша... На чём играют гейши? Как эта гитара правильно называется?
       Домажор снова отвернулся, но Лена снова его обошла и встала перед ним:
       - Нет, уж ты, дружок, не вертись, не выкручивайся, - нарочито ласковым тоном лезла она в пьяную душу Серёжи, - папенька с маменькой тебе невесту сосватали... Так ты уж слушайся старших. Женись, подлец, раз обещал!
       - Ты что? Не понимаешь? Как можно на ней жениться - она же блядь?!
       - Ну и что? - деланно удивилась Лена, - А ты-то кто? Такая же блядь как и она.
       - А ты значит, святая?
       - И я блядь, - призналась Лена, - только я с разбором, а вы - с кем попало.
       - Да на меня же все пальцем показывать будут! Какой дурак в Благушине женится на Наташке Воеводиной?
       - Женится, - успокоила разгоряченного Домажора Лена, - кто хочет сделать себе карьеру, тот и женится на дочке Правителя. И родителям твоим не сноха нужна, а твой будущий тесть. У твоего папы с Воеводиным свои дела, а ты и Наташка нужны им только как печати на документе: для закрепления достигнутых договоренностей.
       - Вот пусть тогда папа на этом Воеводине и женится! - сказал как отрезал Серёжа и от весомости сказанных слов даже перестал пошатываться.
       - Сами разбирайтесь, кто из вас на ком должен жениться. Я спать хочу. Отвези меня домой.
       Самым разумным, конечно было, отвезти Лену домой и самому пойти тоже домой: завтра был обыкновенный будний день и неплохо бы было выспаться перед работой. Но в Серёже уже сидел страх, безотчетный и неуправляемый, подобный тому страху, который гнал его через весь Благушин подальше от задавленного насмерть чекиста.
       Этот страх зажгла в нем Наташка, когда потрясая тяжелыми сиськами вертелась в горячем от возбуждения кругу подвыпивших парней.
       "Бежать!", - заискрило в пьяных мозгах, и разноцветные мыльные пузыри диких мыслей принялись хаотично надуваться и лопаться в тесном пространстве промеж ушей Домажора, - "Бежать от этой Наташки! Как можно скорее и как можно дальше!".
       Тут же на стоянке был отловлен таксист, Лена довольно бесцеремонно была впихнута на заднее сиденье, а на вопрос ночного бомбилы:
       - Куда?
       Сережа уверенно приказал:
       - Вперед! На Запад!
       ...И "отрубился" через несколько секунд, под тихое и уютное урчание мотора, попав из промозглого холода ранней зимы в мягкую теплую темноту, подсвеченную тусклой зеленью света приборной доски.
      
       "Не так далеко от Ташкента,  на высоте 1600-1700 метров над уровнем моря находится одно из самых живописных мест предгорий  Тянь-Шаня, покрытых алычовыми и яблоневыми лесами, зарослями шиповника и барбариса, с бурными горными реками и водопадами - урочище Бельдерсай. Здесь, на горном склоне, около знаменитой горнолыжной трассы "Кумбель", среди вечнозеленых тянь-шаньских елей расположен Оздоровительный центр  "Бельдерсай Оромгохи.
       Живописные окрестности (кумысное поле, 12 Ванночек, древние штольни, водопад на мраморной речке, древние арчи, красные песчаные склоны, яблоневый сад, метеостанция, самая длинная в Узбекистане канатно-кресельная дорога, горнолыжная трасса, протяженностью 3км. Топчаны на берегу реки "Бельдерсай")"
      
       Из рекламного проспекта...
      
       Очнулся он, судя по всему, уже через несколько часов.
       Очнулся от того, что понял, что уже светло, что он не сидит, а стоит, и что рядом нет никакого таксиста. Вместо таксиста впереди стоял какой-то урюк в тюбетейке и взор Домажора был уперт ему в узкую спину, покрытую серой материей мятого пиджака. Не шевелясь, чтобы не привлекать к себе внимания, Домажор скосил взгляд влево, на водительское место, где по его уверенности должен был бы находиться таксист, в чью машину он недавно сел. Там стояли двое немолодых чурбанов, тоже в тюбетейках и пиджаках, и
       - Гыр-гыр-гыр... - вели между собой беседу на тарабарском языке.
       Не без боязни потерять самообладание, Домажор несмело повернул голову вправо и увидел там Лену. Прямо рядом собой. Она таращила на него отупевшие от усталости глаза с красными воспаленными белками.
       - Где мы? - боясь услышать ответ, еле уловимо спросил Домажор.
       Они стояли в каком-то тесном помещении, зажатые в толпе людей с кладью в руках и возле ног. Люди эти были большей частью чурки в тюбетейках, хотя попадались и русские на вид. В этом тесноватом помещении стоял неприятный запах нечищеного зверинца, который не выветривался, не смотря на ощутимые сквозняки.
       - Мы в Уфе, - с прямодушной простотой ответила Лена и успела ухватить за рукав мутнеющего сознанием Домажора, что б тот не рухнул прямо под ноги к урюкам.
       - Объявляется посадка на рейс шестьсот пятьдесят восьмой Уфа - Ташкент, - прогромыхал из невидимых динамиков женский металлический голос и толпа, хлынувшая в растворившиеся двери, вынесла на холодный простор Лену с обмякшим Домажором подмышкой из накопителя уфимского аэропорта.
       Похоже, что они действительно находились в Уфе, но какой чёрт и на какой кочерге их сюда доставил, Домажор не помнил - Берендейская Республика не граничила с Башкирией.
       Прежде чем самолёт набрал высоту и занял свой эшелон, Домажор заблевал два бумажных пакетика, заткнутых в спинку переднего сиденья как раз на случай таких пассажиров.
       - Ты совсем ничего не помнишь? - Лене хотелось спать, а не отвечать на вопросы своего мужчины.
       - Сватали меня вчера, - вспомнил Домажор.
       Самолёт летел ровно, стюардессы разрешили расстегнуть ремни, Домажору полегчало, но начало звенеть в ушах.
       - Как в клуб приехали, помнишь? Ты еще напился там как свинья...
       Домажор вспомнил трясущую дойками Наташку на эстрадке ночного клуба и ему стало противно. От воспоминания о Наташке злобная радость согрела его своим ядовитым теплом:
       "Все-таки я сделал это! Я сбежал от неё! От всех них! Послал их на фиг и сбежал!".
       - Да помню я всё! - весёлая злость и гордость за свою способность совершать поступки наполняли сейчас Домажора и он рассердился на Ленину непонятливую вялую тупость, - Как в клуб приехали... Наташка там жопой вертела перед чуваками... Как пили, помню... Вышли с тобой на улицу... Я взял такси... Дальше ничего не помню.
       - Совсем?
       - Куда мы поехали? - встретил вопросом вопрос Домажор.
       - Ты назвал адрес водителю.
       - Что за адрес?
       - Ну дом в центре, возле памятника Ленину. Элитный. Где все "шишки" живут.
       Домажор понял что это за дом: в бывшем "обкомовском" доме с просторными квартирами и высокими потолками, жил Быстров, выкупивший её у обмелевшей вдовы первого секретаря Берендейского обкома КПСС.
       - А дальше что?
       - Тебя узнала консьержка и пропустила без разговора. Ты поднялся к какому-то дядьке... приятный такой мужчина в возрасте.
       - Зачем?
       - Это он тебя спросил "зачем", когда ты у него деньги просить стал.
       - А ты где была?
       - Тебя держала, чтоб ты по стене не сполз. Совсем на ногах уже не стоял.
       "Блин! Как неудобно-то!", - Домажор отвернулся от Лены к иллюминатору, - "Но как же мы попали в Уфу?".
       Желание восстановить пробелы в памяти пересилили убитую мужскую гордость и через минуту он снова стал теребить Лену:
       - Потом куда?
       - Ты спросил у того дядечки денег, сказал ему, что срочно едешь в какой-то белый сарай...
       - В Бельдерсай, - поправил Домажор.
       - Точно! - узнала название Лена, - в Бельдерсай. Потом ты позвонил Серому и "забил" ему "стрелку".
       - Где?
       - Возле того супермаркета, в котором ты текилой и лимонами затоваривался.
       - Так мы ещё пили?! - удивился Домажор такой необыкновенной способности своего организма усваивать алкоголь в конских дозах.
       - В аэропорту, - подтвердила Лена, - После того, как ты отдал Серому ключи от своей квартиры и он привёз тебе твои паспорта.
       Домажор рефлекторно сунул руку во внутренний карман пиджака и достал из него два паспорта - общегражданский и заграничный.
       - А как мы попали в аэропорт?
       - Обыкновенно: заехали ко мне домой, ты дал мне пять минут времени на сборы, сказал, что всё, что нужно купим на месте. Я взяла с собой только свои паспорта и кое-что из женского.
       - А почему мы в Уфе, а не в Караганде или Магадане?
       - Потому, что из Благушина самолёты напрямую до Ташкента не летают. Нет прямых рейсов. Вы с Серым расположились на стойке кассы со своей текилой, а кассирша искала вам подходящие варианты. Быстрее всего оказалось лететь через Уфу.
       Ну, вот теперь всё стало проясняться.
       Ни в какую Караганду и уж тем более в Магадан Домажор сорваться не мог. Он мог лететь только в Бельдерсай, о котором неделю назад даже не слышал, а сутки назад уже не помнил.
       За несколько дней до сватовства, Серёжа вместе со своими подчинёнными лоботрясами-мажорами коротал рабочий день, дожидаясь его окончания. Пасьянс "Косынка" - занятие недостойное настоящих мужчин и кто-то придумал играть "в города". Детская игра была осложнена тем, что вместо городов нужно было называть названия курортов. Игру усовершенствовали еще сильнее и стали просто искать в Гугле курорты подиковенней и поэкзотичнее. Лимасол и Шарм-эш-Шейх "не канали", так как все сотрудники информационно аналитического отдела побывали там еще учась в школе и не по одному разу. Назывались Мальдивы, Мальорка, Венеция, но это было все не то. Банальщина. Даже остров Пасхи не проканал, ввиду знакомости названия. Блеснул один менеджер, назвавший кубинский Варадеро, но ему не зачли, припомнив, что коллега сам там отдыхал год назад и привез оттуда вязанку настоящих кубинских сигар, впоследствии раздаренных хорошим и нужным людям. Победителем стал "информационный аналитик", раскопавший в недрах Интернета узбекский горнолыжный курорт Бельдерсай. Поржали, конечно, найдя, что лыжный спорт в солнечном Узбекистане это самое то и сравнив его уместность в условиях жаркого климата с "подводной лодкой в степях Украины".
       Поржали и забыли. Забыл и Домажор. Но, ударные дозы алкоголя, определённо способны раскрепостить творческий потенциал, и из бессознательного забытья всплыло на поверхность памяти чужое и диковинное слово - Бельдерсай. Пьяная логика иногда перешибает логику формальную: Бельдерсай - это теперь заграница и о Бельдерсае никто никогда ничего не слышал. Там никто не станет его разыскивать, а папина служба безопасности, пусть ищет ветра в поле, но сделать запросы в Узбекистан в жизни не догадается.
      

    12

       "Восточная экзотика" и "местный колорит" начались сразу же после того как лайнер закончил торможение на полосе. Еще не успели подвести трап, как под пассажирским люком наросла небольшая толпа загорелых беспокойных мужчин, которые с алчным блеском в глазах ожидали выхода прибывших гостей. Это были ташкентские таксисты - самые услужливые, наглые и жадные таксисты в мире. Эдакая помесь неаполитанских лаццарони и чикагских гангстеров. До конца трапа оставалось еще две ступеньки, когда на руки и плечи Домажора нежно и требовательно легли полдюжины цепких рук:
       - Куда надо, дорогой?
       - Куда ехать хочешь?
       Разглядев в Домажоре клиента, самый проворный ловко перехватил у него спортивную сумку и не оглядываясь понес к своей "Тойоте", стоявшей неподалеку. Оставшиеся ни с чем коллеги посмотрели вслед расторопному пройдохе, цокнули языками и через секунду вцепились в следующую жертву, сходившую по трапу:
       - Куда надо, дорогой?
       - Куда ехать хочешь?
       Нормальные люди добираются до Бельдерсая и Чимгана от станции метро "им. Горького". После распада Союза и начавшегося Возрождения Великой Узбекской Культур-Мультуры станцию переименовали в матерное Буюк Ипак йули - "Великий Шелковый Путь", но на Чимгано-Чирчикское направление продолжали уезжать отсюда. От станции им. Горького отходили "Дамасы" - смешные такие микроавтобусики, вроде тех вагончиков, что катают ребятишек по парку. Не "Газели", не "Бычки", а милые маленькие Дамасики. Проехать на нём сто километров до места стоит четыре доллара. Или даже три - как договоришься. Местное население, разумеется, расплачивается не валютой, а тутошними туземными фантиками, чья котировка на Нью-Йоркской и Сингапурской биржах идет сразу же после ракушек Папуа - Новой Гвинеи и стеклянных бус островов Фиджи. Однако, водители Дамасиков охотно, с поклонами принимают и настоящие деньги.
       Об этих обстоятельствах ничего не было написано в Интернете и наглухо молчали цветные рекламные проспекты. Не зная как лучше добраться до горных лыж и канатной дороги, Домажор тут же нанял таксиста за двести бакинских. Ушлый узбек, которому из местных никто не давал за этот маршрут больше шестидесяти, заломил для начала все пятьсот но в процессе недолгого торга подвинулся в цене. Лена вспомнила, что у неё с собой почти ничего нет из вещей и закрыла прения тем, что заявила:
       - За эти же деньги вы нас сначала отвезёте по магазинам.
       Всего через пару часов Лена и ее мужчина были упакованы всем, что необходимо бывалым горным лыжникам, хотя как ни старались больше трехсот баксов потратить не смогли: за один доллар давали сразу две тысячи сумов, а за тысячу предлагали целый рюкзак "фантиков". За те два часа, что они ездили по магазинам, чтобы упаковать Лену, Домажор понял, что русскому человеку, тем более русскому человеку с валютой, серьёзно потратиться в солнечном Узбекистане проблематично: слишком смешные у них тут цены. Ну кто в России в последний раз видел водку по полтора доллара за бутылку? Самый лучший и самый дорогой хлеб стоил всего четверть бакса - пятьсот сум. За килограмм самого дорогого мяса никто больше девяти тысяч сум не просил и легко уступали на восьми. По совету таксиста они поехали затовариваться продуктами на Алайский базар.
       - На всякий случай, - мудро рассудил работник баранки, не вдаваясь в подробности.
       Там, переходя от лотка к лотку, Домажор вмиг усёк курс доллара к суму 1:2000 и через пять минут торговался яростней коренного ташкентца, экономя каждый цент. Разложившись с покупками на чаше неизящного, топорной работы фонтана на выходе с базара, Лена расталкивала все купленное по пакетам и сумкам.
       - Ну и уродины, - оценила она черных кариатид в центре восьмиугольной чаши, выточенной умельцами Ташкентского авиазавода.
       - Церетели бы умер от зависти, - не согласился с ней Домажор.
       Наконец-то Тойота приняла в себя пассажиров, и их покупки и рванула от базара. При выезде на главную дорогу бомбила нарушил Правила, что в этом месте делают почти все те, кто за рулем. Затем на первом же перекрестке водитель повернул налево, в сторону бывшего "Детского мира" - нынешнего магазина спиртных напитков "ОНА-ЕР ТУХВАСИ" (дары родной земли) и кабака "Ёлки-Палки". Проехали местный супермаркет "Дуньё" (Мир), еще километр тянулись бутики модной и спортивной одежды, бывшая гос.консерватория, бывший проектный гигант "Узгипротяжпром и, оставив справа от себя некогда ковавшее пехотных командиров бывшее Ленинское училище, такси въехало на улицу, ведущую прочь из города. На ней-то как раз и располагалась Буюк Ипак йули, но Домажор, обнимавшийся с Леной на заднем сиденье, не догадался посмотреть направо, когда Тойота проезжала мимо. На трассе старенькая машина стала малость дребезжать, но скорость держала железно. Не успели выехать из Ташкента, как уже показался Чирчик - при "проклятых коммунистах" крупнейший центр химической промышленности союзного значения. После того как пьяный Борька "отпустил" Узбекистан в свободное плавание по бурным волнам мировой политики, узбеки некоторое время еще держались. Даже рубль обращался несколько лет в качестве национальной валюты. Но, посмотрев как у них в гостях невменяемый "царь Борис" сыграл на ложках по лысине президента Киргизии, перепуганные азиаты стали отгораживаться от неуправляемого Северного Брата высоким дувалом. Вся Средняя Азия, как и разрешил казанским татарам президент Ельцин, моментально обросла суверенитетами, а русских, как единоплеменников кремлевского пьяного самодура, начали выдавливать из всех областей общественной, политической и хозяйственной деятельности. Химиков-русских заменили химики-узбеки, суверенитет восторжествовал, национальное самосознание возликовало, комбинат рухнул.
       Показались дачи в окрестностях Газалкента, и часу не прошло как приехали на место.
       Бельдерсай Оромгохи.
       Посреди островерхих крутых гор, поросших понизу редким ельником, стояло длинное трехэтажное здание жёлтого цвета под высокой крышей. Белые верхушки гор и присыпанные снегом ели, искрясь под ярким узбекским солнцем, создавали ощущение предпраздничной тишины. Такая бывает на детских новогодних утренниках за несколько секунд до выхода Деда Мороза. Вот и сейчас, по приезду в это чудесное место, Домажору и Лене казалось, будто через несколько секунд, разорвав тишину, брызнут разноцветным конфетти невидимые хлопушки, зажгутся бенгальские огни, застреляют петарды, раздастся писк дудок, сопелок и трещоток, из-за угла здания покажется весёлая, гомонящая, карнавально разряженная толпа и они все вместе, взявшись за руки, станут водить беззаботный хоровод вокруг ближайшей спящей под снегом ёлочки.
       Лена достала мобильник и стала водить им, фотографируя красоту вокруг себя:
       - Серёжа! Ну ты только посмотри как вокруг классно!
       "Классно!"
       Лена знала только два слова для выражения своего восторга: классно и клёво.
       Такие "устаревшие" слова из языка Пушкина и Толстого как чудесно, восхитительно, волшебно, прекрасно, непередаваемо, бесподобно, живописно, красиво, дивно, здорово, шикарно в её лексикон, пополняемый в основном глянцевыми журналами, не вошли. Нет, они не были ей вовсе незнакомыми, она их даже понимала. Но, как только требовалось выразить своё очередное восхищение жизнью, на язык наворачивались прилипчивые как жвачка "классно" и "клёво".
       Классно!
       Да что эта длинноногая пустоголовая карамелька могла понимать своей красивой фарфоровой головой с нарисованными глазами?
       "Классно".
       Скажет тоже...
       Ещё как классно!!!
       Высокие-высокие, искрящиеся бело-розовыми кокаиновыми искрами горы...
       Сине-зелёные ели с шапками снега на лапах...
       Кристально чистый воздух, который, выбравшись из слякотного и задымленного города, хочется пить как родниковую холодную воду...
       Совсем необычная, какая-то первозданная тишина...
       И никаких родителей, никакой Наташки на тысячи километров вокруг!!!
       Вся эта суета, все родительские расчёты по "слиянию власти и капитала" жертвой которых должны были стать личная жизнь и дальнейшее счастье Сергея Доманского, всё тревожное и пугающее осталось в тысячах километров от этой холодной прозрачной тишины. Все плохое осталось там, далеко, в Благушине, а здесь, в Бельдерсае, только безмятежный покой и ласки обворожительной Лены.
       Домажору захотелось разбежаться, подпрыгнуть, крутануть сальто и упасть спиной прямо в этот мягкий снег, обступавший жёлтое здание со всех сторон. К счастью для нашего рассказа, он вовремя вспомнил о своих более чем скромных достижениях в спорте и тренинг по паркуру отложил до более подходящих времён и мест. Однако, возликовавшая душа барабанила изнутри в грудную клетку и требовала выхода наружу: душе тоже хотелось полюбоваться красотами Бельдерсая и выразить своё восхищение.
       - О-го-го-го-го-го! - прокричал Домажор вершинам гор, - Э-ге-ге-ге-ге-гей!
       И, отлетая от склона к склону, вернулось пересмешливое эхо:
       - Го-го! Ге-гей! О-го-го-ге-гей!
       Скоро должно было стемнеть: солнце уже царапнуло своим нижнем краем за верхушку горы на западе и на её склон упала синяя тень. Домажор потянул ручку двери за которой, если верить рекламе, его ждали 38 комфортабельных VIP-номеров, люксы и стандартные номера с системой кондиционирования, ванными комнатами, телефонами с доступом к международной связи, спутниковым телевидением, мини-баром, номер VIP-люкс, ресторан на 60 человек, ресторан на 40 человек, ночной бар; лобби-бар, бар при бассейне "Дельфин, обслуживание в номерах, 2 зала для конференций (на 20 и 50 человек), станция первой медицинской помощи, летний и зимний бассейны, сауна, 2 теннисных корта, поле для мини-футбола, аренда спортивного инвентаря, и много других приятностей, которые можно получить за деньги.
       За волшебной дверью никто богатым гостям из России не обрадовался. Не придержал дверь услужливый швейцар. Не подлетел мальчик-бой, чтобы перехватить вещи. Не оторвался от своей конторки портье. Никого не было на ресепшене. За стойкой даже настольные лампы не горели. Не наблюдалось никакого многолюдья. Не шаркали тапочками ленивые постояльцы, перемещаясь вразвалочку из бассейна "Дельфин" в лобби-бар. Не звучала музыка из ресторана на шестьдесят человек. В ресторане на сорок человек тоже было темно и тихо. Холл был совершенно пуст, освещён лишь тусклым дежурным освещением и как-то слегка натоплен, будто хозяева берегли электроэнергию. Не похоже было, что здание обитаемо: пусто, холодно, полутемно и никого народу.
       - Эге-гей! - крикнул Домажор уже не так восторженно как минуту назад и, не зная узбекского, добавил фразу из голливудских фильмов, - Anybody home?
       Голос гулко оттолкнулся от холодных стен, взвился к высоченному потолку холла, обвалился с верхотуры и повис на большой люстре, зазвеневшей висюльками.
       И снова тишина.
       Никто не вышел, не выбежал, не вылетел пулей.
       - Серёж, может, поедем обратно, а? - Лена нерешительно потянула Домажора за рукав.
       - Куда поедем, дура? - огрызнулся Домажор, - такси уехало и сейчас стемнеет. Ты что? Сто километров по ночным горам до Ташкента топать собралась?
       У Лены набухли слёзы в глазах и некрасиво покраснел нос. Она устала и нуждалась в еде и отдыхе.
       - Не реви, а то получишь, - предупредил Домажор, сам начавший впадать в тихую панику.
       Ехать дальше было некуда. Ночевать на диванчиках в нетопленном холле не хотелось. Хотелось залезть в горячую ванну, напустить шампуня, взбултыхать пену и блаженно вытянувшись позволить теплу согревать каждую клеточку, проникая все глубже внутрь, до кишок. А потом, отогревшись и помывшись, накинуть мягкий махровый халат на раскрасневшееся, распаренное тело...
       - Вам чего?
       Женщина лет сорока с крашеными волосами, в душегрейке поверх свитера материализовалась из ниоткуда. Это было тем более странно, что в одной руке она держала чашку чая, с перекинутой через край ниткой от пакетика, в другой руке дымила сигарета: без риска расплескать кипяток женщина не могла ходить быстро. По её спокойному взгляду и полной собственного достоинства осанке можно было понять, что перед вами местная "королева"... или княгиня, на худой конец.
       - Это Бельдерсай? - задал Домажор умный вопрос.
       На волевом и властном лице женщины дрогнула усмешка:
       - Вы куда хотели попасть?
       - В Бельдерсай.
       - Считайте, что уже попали.
       Сказано это было таким тоном, что осталось не совсем понятным: попали ли Домажор и Лена действительно в нужное им место или просто попали на бабки?
       - Нам бы... - вступила в разговор Лена.
       - Знаю, знаю, - уверенно и властно перебила её женщина, - Номер, ванну, ужин, культурную программу. Давайте ваши паспорта. Номер какой будете брать? Обычный? ВИП? Меня Наташей зовут. Я директор этого пансионата.
      
       Черт возьми: до чего же, будучи русским, приятно чувствовать себя человеком заграницей! Приятно осознавать, что валюта твоей страны раз в пятьдесят крепче туземной и то, за что ты дома платишь рубль, простодушные аборигены продадут тебе в пол-, в треть, в четверть цены а то и вообще отдадут за сущие копейки, почти задарма.
       Увидев в руках Домажора доллары и убедившись, что долларов больше ста, Наташа отмякла сердцем. Двухместный люкс был натоплен кондиционерами и принесённым калорифером, в постель под одеяло положены четыре грелки, а пока Домажор и Лена принимали горячий душ, хозяйка постоялого двора растолкала и расставила по рабочим местам всю наличную челядь. Через час для двоих клиентов заработал ресторан, в бассейн "Дельфин" пошла теплая вода, ди-джей налаживал свою музыку, а рядом с бассейном прожаривалась сауна.
       Оказывается, пансионат не пустовал. "На огонёк" в ресторан спустились и другие постояльцы: три финна - двое мужчин и женщина, две знойных турецких супружеских пары, молодой помощник председателя Правительства Кыргызстана с сотрудницей пресс-службы Президента суверенной Киргизии и четверо "новых узбеков" из Ташкента со своими секретаршами. Даже от Лены не укрылось, что и распорядительная Наташа, и сноровистые официанты, и даже прибитый вонючей анашой ди-джей не скрывали пренебрежения к своим землякам: узбеки рассчитывались не деньгами, а сумами.
       За ужином Домажор воздержался даже от пива (исключительная гадость местного производства), зато Лена продегустировала пару-тройку бокалов красного вина из узбекского винограда и нашла его восхитительно приятным, мало в чём, кроме цены, уступающим французским и португальским маркам. После пропарки в сауне, где продукты распада алкоголя выходили с потом, и заплывов в довольно большом в бассейне сил на любовь у нетемпераментного Домажора не осталось. Он заснул, едва только скинул халат и залез под одеяло. Ожидавшая большего Лена хотела его подвигнуть на страстную любовь, но Серёжа только обнял ее гладкое тело одной рукой и уже во сне прихватил губами сосок.
       Как младенец.
       Проснулся Домажор утром свежий и бодрый настолько, что даже повозился с долготерпеливой Леной на широкой постели и, разрядившись в неё, пошел принимать душ. Свежий и умытый он со своей подругой спустился к завтраку в пустой ресторан, где они подкреплялись дуэтом, в окружении пустующих столиков: народ уже позавтракал и был кто на склоне, кто отлеживался по номерам, переваривая пищу. Правильней было бы сказать, что утро было в Москве и её окрестностях, а над Узбекистаном, в точном соответствии с часовым поясом, уже вовсю полыхал яркий солнечный день. Покончив с неплотным завтраком, легкой походкой не отравленного алкоголем и табаком человека, Домажор пошёл к стойке ресепшена, где и обнаружил хозяйку Наташу.
       - Нам бы покататься, - потребовал он.
       Наташа оценила бледную кожу и лягушачьи мускулы новоявленного спортсмена-горнолыжника, прикинула в уме степень возможных телесных повреждений, неизбежно полученных им на спуске в самом коротком времени и позвала:
       - Гали! - через короткую паузу позвала протяжнее, - Гали-и-и!
       На зов явился невысокий сухопарый мужчина лет пятидесяти в парусиновой, некогда зеленой жилетке с множеством карманов и кармашков.
       - Прими людей, - кивнула Наташа на Домажора и Лену.
       Через полчаса, облачившись в спортивные костюмы и упираясь палками в снег, Домажор и Лена стояли на склоне и слушали наставления инструктора Гали. Гали показывал самые простые и необходимые приёмы катания. Домажор скучнел и терял терпение:
       - Долго еще? - перебивал он дотошного инструктора.
       - Тебе не интересно - не слушай, - заступалась Лена.
       - Молчи дура, - обрывал ее Домажор, - мы сюда кататься приехали, а не этого мужика слушать.
       Терпения дослушать Гали до конца, а уж тем более повторить и закрепить показанные им упражнения, у Домажора, конечно же, не хватило. Уж больно обстоятельно подходил Гали к вопросу допуска к трассе полных чайников. Впрочем, автомобильный термин, обозначающий начинающего водителя, в горных лыжах звучит иначе - "утюг". Или "плуг". Следующие два дня невыдержанный Домажор добросовестно и честно пахал склон своим носом. То есть, начинал он движение медленно, на перекрещенных "плугом" лыжах. Но проклятый непослушный и скользкий пластик все равно разгонялся и Домажор либо клевал снег, либо копал в нем желоб своей пятой точкой. Всего обидней было то, что эта кукла Лена, наслушавшись объяснений Гали, каталась довольно прилично и пока доезжала до конца склона падала всего раза два или три. Сам же Домажор чаще лежал и ползал, нежели катался. Несколько раз после очередного неуклюжего падения у него скатывалась вниз слетевшая с ноги лыжа и он был вынужден, проваливаясь в снег жесткими пластмассовыми ботинками, ковылять за ней в дальнюю даль.
       Окончательно добивали его самолюбие умелые катальщики: на склоне лыжников было вовсе не десять человек, а никак не меньше сорока. К удивлению Домажора, не было слышно узбекской речи вообще! Четверо "новых узбеков", запершись в одном номере со своими подругами, если куда и выходили, то продвигались не дальше ресторана. Если не считать троих финнов и четверых турок, то все остальные катальщики были русскими.
       Жалкие нищеброды, с грехом пополам накопившие по семьсот-восемьсот баксов на дорогу сюда-обратно.
       Манагеры, блин, среднего звена.
       Не прилетели как все нормальные люди, а приехали в плацкартном вагоне, чтоб дешевле вышло.
       В плацкартном! В этой конюшне на колесах, где воняет туалетом и свешенными прямо в проход несвежими носками, которые едва вас не царапают по лицу, когда вы идёте по этому проходу.
       Они даже жратву с собой привезли в консервах и спирт вместо водки, чтоб сэкономить на объёме и весе поклажи. Хлеб-то тут и так дешевый, а они еще и со своими припасами. И живут они не в самом пансионате, а в вагончиках возле подъемника: снимают койко-место у инструктора Гали за два доллара в сутки.
       Нищета вшивая. Даже зарабатывать не научились.
       Только и умеют, что гонять на лыжах с горки, махать с трамплинов да поднимать снежные брызги.
       Молодые здоровые парни с шелестом скользили мимо распластанного на склоне Домажора, со значением поглядывали на стройную Лену и издевательски хохотали. Сережино сердце наполнялось черной мстительностью.
       Он отомстит им!
       Он им обязательно отомстит. Вечером эти лузеры придут в холодный вагончик, разогреют на чугунной печке свои несчастные консервы и станут жрать их, заедая лепешками и запивая разбавленным спиртом. А он, Сергей Анатольевич Доманский, вернется в уютный пансионат, примет горячий душ, спокойно и не торопясь переоденется в просторном теплом номере и спустится к ужину в ресторан. Как нормальный человек. Пожалуй, можно даже позволить себе немного попробовать узбекского вина, которое нахваливала Лена. А наевшись нормальной, здоровой и вкусной пищи, он поднимется обратно к себе в номер и Лена будет принадлежать ему вся, целиком. До последней родинки на теле. Эти плацкартные жеребцы могут сколько угодно пускать слюни, пялясь на Ленины грудь и ноги - им она не достанется никогда.
       Такие девушки могут принадлежать только настоящим мужчинам!
       Тем, которые зарабатывают головой, а не руками. И сегодня ночью Лена будет любить его так, как он того пожелает, и может быть даже не один раз. Потому что он - этого достоин.
       Он один и никто больше!
       Весь наполненный такими злобными мыслями, волочась под насмешками лыжников, Домажор добирался, наконец до конца склона и шел к подъемнику. Вот тут-то начиналось самое приятное, то, из-за чего стоило терпеть и ушибы, и свое унижение.
       Начинался подъем.
       Домажор презрительно смотрел в сторону бугеля, даром, что возле него стояла торговавшая горячим вином кафешка, и шел к канатно-кресельной дороге. "Канатка", подхватывала его избитую о снег задницу и возносила над всеми остальными катальщиками. Целых двадцать минут пути от подошвы до верха, целых двадцать минут над снегами и елями. Эти двадцать минут Домажор был выше всех. Поначалу ему хотелось плюнуть сверху кому-нибудь на голову, но решив, что на таких скоростях, на каких лыжники носятся по склону горы, он, пожалуй, наверняка промахнется, Домажор оставил это свое намерение и только качал лыжами в воздушном пространстве.
       На четвертый день вынужденного отдыха сил у Сережи не оставалось уже никаких. Болели ноги, ныла спина, саднили колени и локти, а на попе было больно сидеть: казалось, она стала плоской как сковородка и свербила как больной зуб при малейшем соприкосновении с любой поверхностью. Не докатавшись и до полудня, Домажор понял, что мазохизм не его стихия и сел в кресло подъемника в последний раз только для того, чтобы добраться до пансионата. Сверху он видел как Лена, вполне прилично освоившая катание, кокетничает с группой парней то ли из Питера, то ли из Саранска, гоняя с ними наперегонки. Парни, конечно катались лучше и поддавались - тем противнее показалось Сереже кокетство своей партнерши и компаньонки. Обедать он решил без нее, почувствовав себя голодным и несчастным.
      

    13

       Есть такое английское слово: "manage". Произносится по-русски как "мениджь" и переводится "управлять". Соответственно, "manager", "менеджер" - это тот, кто управляет. Неважно кем или чем, но в западном понимании менеджер стоит на самой верхушке иерархической пирамиды и руководит производственными либо финансовыми процессами. Никому на Западе не придет в голову назвать менеджером ничтожную сошку, мельтешащую в самом низу: для обозначения офисной мелюзги есть другое слово - "clerk".
       Россия всегда была страной гигантских амбиций и народ ее никогда не иссякал фантазией в замашках на свою никчемную, в общем-то, "крутизну". У нас каждый самый мелкий начальничек свою табуретку старается мостить как можно выше. Буквально на цыпочки встает, когда говорит о своей должности. В девяностые годы прошлого века любой уважающий себя проходимец, зарегистрировав фирмёшку, которая кроме мастичной печати и нулей на банковском счете, не имела ровным счетом ничего, немедленно обзывался "генеральным директором" и на обыкновенных, "не-генеральных" директоров начинал поглядывать с известным снобизмом. Прохиндей же, у которого на счетах оказывались хотя бы три копейки, величал сам себя "президент компании" и переставал здороваться со старыми знакомыми.
       В описываемые времена в Великий и Могучий Русский Язык мощно хлынули помои квазианглийских неологизмов: дилер, дистрибьютор, риэлтор, мерчендайзер, супервайзер, шмайссер-швайнсер-эквалайзер.
       За десять лет до Миллениума и через десять лет после него люди, занимавшие перечисленные должности назывались гораздо короче и точнее - шантрапа.
       Мелюзга.
       Мелочь пузатая.
       Но "новые времена" требовали новых прозвищ.
       Был директор бани - стал "генеральный директор водно-термального комплекса".
       Был раздатчик шаек и мойщик полов - стал менеджер помывочного департамента всё той же бани, причем сама баня не сделалась ни выше, ни шире того, какой она была построена при Советской Власти и "проклятых коммунистах".
       "Дилер блюд и напитков" - это официант.
       "Дистрибьютор печатных изданий" - почтальон.
       При Советской Власти на любом заводике трудился агент по снабжению и сбыту. Самая младшая "итээровская" должность с окладом в девяносто рублей, на двадцать рэ больше, чем у уборщицы. В "новой, демократической России" исчезли агенты, зато расплодились "менеджеры по продажам". Можно сказать, что начало Третьего Тысячелетия - это "Эпоха Менеджеров". В любом офисе сидели:
       - менеджеры по телефонным звонкам.
       - менеджеры по ответам на телефонные звонки.
       - менеджеры по заварке чая для директора.
       - менеджеры по заварке кофе для сотрудников.
       - менеджеры по поливу цветов и протирке окон.
       - менеджеры по влажной уборке помещений.
       - менеджеры по проверке пропусков.
       - менеджеры по переноске тяжестей.
       - менеджеры по подтиранию задниц вышестоящих менеджеров.
       И уж, само собой - менеджеры по продажам. Куда же без них?
       Разумеется, никем и ничем эти "менеджеры" не управляли и управлять не могли никогда: не по мозгам и не по способностям им продвинуться по карьерной лестнице. Но они чрезвычайно гордились словом "менеджер", применительно к самим себе:
       - Смотрите, я не вшивота, какая-нибудь! Я - целый менеджер! Менеджер по завязыванию шнурков и застегиванию брючного ремня самого пом.зам.зав.бюро "подотдела по очистке" Ого-го! Фигура!
       Зато ими управляли и помыкали все, кому не лень, кто хоть на полступеньки стоял выше их по штату.
       Русский Язык немедленно отреагировал на засилье заморской тарабарщины, вторгшейся в повседневную речь офисных трудяг. Отреагировал и отомстил: для многомиллионного стада необразованного, низкооплачиваемого, понтовитого гламурного офисного быдла было придумано презрительное обозначение, в точности скопированное с латинского начертания их любимого слова:
      

    МАНАГЕР

       Домажор обедал один, без Лены, и не без некоторого беспокойства подсчитывал финансы. Ему очень хотелось съездить в Ташкент, посмотреть город, но денег было не то, что в обрез, а просто мало. Двести баксов туда да двести обратно - уже четыреста. Пусть в Ташкенте смешные цены, но долларов двести уйдёт на сувениры. Итого шестьсот. На эти деньги в Бельдерсае можно прожить вдвоем лишних три дня на полном пансионе и еще останутся деньги на посещение сауны и бассейна. Конечно, спасибо Быстрову, что помог деньгами, иначе они бы с Леной жили сейчас не в Бельдерсае, а где-нибудь в Крыму. А чего интересного зимой в Крыму? Но долг Быстрову придется рано или поздно возвращать. Шестьсот баксов деньги вроде бы и не большие, но кто знает, когда родители перебесятся с этой своей дурацкой идеей женить его на Наташке Воеводиной? Может, через неделю, а может и через месяц. Поэтому с быстровскими деньгами надо обращаться как-то побережнее. Экономней. Осмотр достопримечательностей Ташкента придется отложить.
       - Здравствуйте, Сергей Анатольевич, - незнакомый мягкий голос отвлек Домажора от бухгалтерии, - Наконец-то я вас нашел. Вы позволите к вам присесть?
       - Откуда вы меня знаете и как вы меня тут нашли? - Домажор поднял недовольный взгляд на нежданного собеседника.
       Ничего выдающегося в том собеседнике не было: клетчатый пиджак, модный шелковый галстук на розовой рубашке, упитанное добродушное лицо, желтые кудряшки на лысеющей голове. Обыкновенный манагер-неудачник предпенсионного возраста, не сумевший сделать карьеру и выбиться в люди. Не дожидаясь приглашения манагер присел напротив Домажора.
       - Ну, кто же не знает Сергея Анатольевича Доманского? - всплеснул руками клетчатый собеседник, - А вот найти вас, вы правы, было нелегко. Но у нашей фирмы свои возможности.
       Манагер достал из бумажника визитку и положил ее перед Домажором. Домажор даже глаза не скосил в ее сторону.
       - Чего надо? - хмуро спросил он бесцеремонного манагера.
       - Я вас и разыскивал, Сергей Анатольевич, как раз для того, чтобы изложить вам "чего надо?", как вы остроумно изволили выразиться.
       - Слушаю. У вас время - пока я допиваю сок.
       - Это не займет много времени, - залопотал манагер, пытаясь напустить убедительности в свои слова и интонацию, - Уверяю вас, я не отвлеку больше чем на пару минут.
       Тут тон его сменился и стал холодным и деловым:
       - Вам, Сергей Анатольевич, должно быть известно, что ваш папенька привез из Москвы очень интересный и выгодный контракт?
       - Ну.
       - "Ну", в данном случае это не ответ, - заметил клетчатый в розовой рубашке, - Если вам об этом ничего не известно, то я сообщаю вам, что несколько месяцев назад ваш отец встречался с Первым Лицом и после этой встречи между Правительством России и компанией "Благовест" был подписан контракт на строительство путепровода вокруг Байкала.
       - Я знаю об этом. Дальше что?
       - Дальше то, что изыскательские работы уже проведены, сейчас готовится проектно-сметная документация, а весной начнутся работы непосредственно по прокладке этого самого путепровода.
       Домажор презрительно скривил губу:
       - Вы специально приехали в Бельдерсай, чтобы сообщить мне то, что я знаю без вас?
       - Нет, что вы, Сергей Анатольевич, - манагер шутливо замахал руками, будто отгоняя столь нелепую мысль, - разве бы я позволил себе побеспокоить вас по таким пустякам? Мне поручено от лица руководства моей фирмы сделать вам деловое предложение.
       Манагер снова перешел на деловой тон:
       - Дело в том, что для производства работ нужна техника. Много техники. Разной и дорогой. Ваш отец собирается закупать ее у японцев. Технический директор "Благовеста" уже летал в Токио и Йокогаму согласовывать номенклатуру и порядок отгрузки техники. Буквально через несколько недель будет подписан пакет документов на поставку этой техники к месту прокладки путепровода. Так вот: наша фирма заинтересована, чтобы эта сделка не состоялась.
       - А я при чем? - удивился Домажор?
       - А вы, Сергей Анатольевич, - пояснил Манагер, - член Совета Директоров "Благовеста" и не последний человек в компании вашего отца.
       - Я не имею влияния на решения, которые он принимает.
       - Смотря как посмотреть, - не поверил манагер такой скромности.
       - Что я ему скажу? "Папа, не покупай машины у япошек"?.
       - Вам виднее, как правильней разговаривать со своим отцом. Но если "Благовест" подпишет контракт на поставку техники не с японцами, а с нашей фирмой, то персонально вам, Сергей Анатольевич, это будет весьма и весьма выгодно. Весьма.
       Повторив это самое "весьма", чтобы показать всю серьезность своего предложения, манагер выложил на стол конверт. Обыкновенный продолговатый белый почтовый конверт без картинки и марок.
       - Что это? - Домажор показал глазами на конверт.
       - Мы заинтересованы, чтобы "Благовест" покупал технику у нас, - пояснил манагер, - Если "Благовест" подпишет контракт с нами... Независимо от того - с вашей помощью или нет... То вы, Сергей Анатольевич, получите с этой сделки один миллион долларов США. В конверте - банковская карта, наименование банка, номер счета и пин-код. На карте - первые триста тысяч долларов транша.
       Некоторое время Домажор смотрел на конверт, не решаясь взять его в руки:
       - Вы что же? Взятку мне предлагаете, мистер... как вас там?
       - Прошу прощения, что не представился. Моя фамилия Мадов. Борис Львович Мадов. Как вы могли такое подумать, Сергей Анатольевич? - возмутился Мадов, - Взятки дают нечистым на руку чиновникам. Вы же не чиновник? Это... просто бонус. Ваш бонус как топ-менеджера "Благовеста".
       Домажор взял, наконец, в руки визитку Мадова, до сих пор валявшуюся на столе без всякого внимания. На визитке помимо номеров телефонов и адресов электронной почты значилось:

    "Scam & Bros. target group, Inc"

       Сама визитка была выполнена качественно, в современном дизайне и сразу видно, что дорого. Домажор все еще не решался взять конверт.
       - Скажите... - спросил он манагера, после некоторого колебания, - а он знает о нашем разговоре?
       - Кто? - уточнил Мёдов, думая, что речь идет о Доманском-старшем.
       - Ну... Мистер Скэм... - произнес первое имя на визитке Домажор, думая, что правильно назвал имя владельца фирмы, - Он в курсе?
       - Мистер Скэм? - переспросил Мёдов, - Ах, мистер Скэм... Ну, конечно же он в курсе! Именно по его поручению я и разговариваю с вами. Иначе как бы я вас нашел? Откуда бы взял деньги, чтобы передать их вам? Да и кто бы мне позволил тратить мое рабочее время на вояжи по отдаленным уголкам планеты? У нас в Штатах рабочее время сотрудника всецело принадлежит фирме. Фирма выкупает у сотрудника его время.
       - Так вы американец?
       - Да, я - американец, - признался Мёдов, - То есть я ваш бывший соотечественник, но вот уже пятнадцать лет живу в Штатах и шесть лет назад получил гражданство. Предложение моей фирмы обусловлено этой извечной, знаете ли, конкуренцией с японскими компаниями. Эти японцы до того пронырливы... Так и лезут в любую щель. Мы хотим дать косоглазым по рукам, сорвав их сделку с "Благовестом". Кроме бонуса непосредственно вам, Сергей Анатольевич, предусмотрен бонус и для вашей компании. Мы готовы поставить вам аналогичную технику, только не японского, а американского производства, на двадцать процентов дешевле. Полагаю, что такая цена заинтересует вашего отца.
       - Я переговорю с ним, - пообещал Домажор.
       - Сергей Анатольевич, - подлил звуком голоса елея в завершение разговора Манагер, - Эти триста тысяч вы уже заработали, согласившись меня выслушать. Что же касается выплаты оставшегося вознаграждения... Вы его получите сразу же после подписания контракта с нашей фирмой, как я уже говорил, независимо от того, с вашей помощью будет подписан такой контракт или без.
       После ухода Мадова Домажор десятью долларами вдохновил Гали на розыски Лены, гоняющую по склону, и через полчаса она впорхнула в холл пансионата с лыжами и палками подмышкой:
       - Ты заревновал меня, глупенький? - Лена вытянула губы трубочкой и потянулась к щеке Домажора.
       - Отвальная! - объявил ей Домажор тоном конферансье, открывающего концертный вечер.
       Не оборачиваясь на Лену, зная, что она прямо с лыжами семенит где-то сзади, Домажор вернулся за свой столик в ресторане, подозвал официантку и попросил накрыть праздничный стол.
       - Мы возвращаемся, - объяснил он свое поведение Лене, - Это - "отвальная поляна". Ужинать будем уже в России.
       Лена как была, в куртке и с лыжами, пошла вслед за своим мужчиной в ресторан. Домажор подозвал официантку, приказал ей убрать со стола остатки своего обеда, вообще переменить скатерть и сделал заказ, главными блюдами которого, кроме мясных, были шампанское, коньяк и текила. Официантка не стала раздражать дорогого гостя лишними вопросами, отнесла на кухню заказ и попросила Наташу помочь ей в качестве сомелье. Пока две женщины споро перенакрывали стол, Лена легонько толкнула Сережу ногой:
       - С каких куражей гуляем?
       Домажор сделал значительное лицо, снисходительно надломил бровь и достал из конверта банковскую карту, полученную от Мадова, чтобы показать своей подруге.
       - Ух ты! - восхищенно загорелась Лена, - перехватывая карту двумя руками, - Платиновая! Откуда?
       Домажор сделал еще более значительное лицо и даже подпустил в нее толику усталости шахтера, выходящего из забоя:
       - Заработал, - скромно сообщил он.
       Лена посмотрела на Домажора с еще большим восхищением, нежели на "платиновую" банковскую карту.
       Что значат в этой жизни крепкие, загорелые самцы, которые только и умеют гонять по склонам на лыжах? А её мужчина умеет зарабатывать. Неугомонный: он даже тут, заграницей, пока она резвилась с катальщиками, сумел заработать денег. Все-таки ее мужчина - истинный бизнесмен, думающий о делах даже на отдыхе. Не то, что эти самцы... хотя иногда, конечно, хочется именно самца, а не бизнесмена.
       В самом коротком времени, когда еще не успела закончиться первая бутылка, Домажор сидел за столом в Ленином шлеме, очках и лыжах. Он даже не поленился одеть на запястья ремешки лыжных палок и изображал из себя лихого горнолыжника:
       - Ва-а-а-а-а-у! - летел он с воображаемой горы, умело огибая флажки, - Тыр-тыр-тыр! Оя-оя! Вжик-вжик!
       Черные пластиковые палки в его руках придавали ему сходство с кукольным Петрушкой, которым ярмарочный кукловод управляет из-под стола. Официантка и Наташа издалека поглядывали на него, потом смотрели друг на друга и отворачивались, чтобы просмеяться. Вне себя от нахлынувшего счастья, Домажор решил было отблагодарить расторопную официантку и когда в очередной раз она подошла к столику, потянулся к ней руками с палками.
       - Не нужно, Сереж, - встревожено остановила его Лена, - а то будет как в Праге.
       В Праге вышел конфуз такой, какой ну никак невозможно себе представить в новой демократической России. У нас, на Матушке Руси, люди-то еще слава Богу не подрастеряли воспитания и холопы не разучились как нужно, правильно разговаривать с барами. Если ты, к примеру, неспешно катишься на черном Мерседесе, да вдобавок с мигалкой, никто не позволит себе подрезать твоего водителя на каких-то там вонючих "Жигулях". Даже самые тупые гаишники понимают: виноват в ДТП всегда тот, чья машина дешевле. А в этой чертовой Европе - никакого уважения к достойным людям...
       Домажор повез в Злату Прагу свою Лену, чтобы показать ей Карлов Мост, Староместскую Ратушу, Пражский замок и другие достопримечательности этого красивейшего города Восточной Европы. Они уже вдоволь набродились по мощеным кривым улочкам, насмотрелись на рыжие черепичные крыши, Лена устала охать и ахать, завидев очередную красоту. Непривычные к долгой ходьбе ноги гудели и требовали отдыха. Быть в Праге и не попить настоящего чешского пива с жареными колбасками, значит вовсе не побывать в Чехии. Домажор решил завалиться в симпатичную пивнушку в районе Вацлавской площади. Вацлавак - это скорее бульвар или авеню, нежели площадь и больше похож на парижские Елисейские Поля, чем на пекинскую Тяньаньмэнь. Тут и на прилегающих улочках навалом всякого рода увеселительных заведений и разжиться пивом не проблема. В просторной пивной было полно разноязыкого народа: чехи, поляки, французы, венгры, австрийцы, но в основном - немцы. Наверное оттого, что держал заведение тоже немец - солидный и спокойный дядька лет пятидесяти с большим животом и крупным носом. Завидев двоих новых посетителей, хозяин усадил их за столик и, не уловив в их словах ни германского, ни англосакского, ни франко-романского оттенков, догадался, что имеет дело со славянами. Оценив нарочитую развязность молодого человека, рисовавшегося перед своей длинноногой подружкой, умный немец понял, что имеет дело с русскими, а именно с той их отвратительнейшей частью, кого принято называть новыми русскими. Уяснив для себя, что за птицы запорхнули в его заведение, он поставил прислуживать им молоденькую чешку в желтом топике и расклешенной мини-юбочке, как наиболее близкую по языковой группе - большинство официантов заведения были греки и на них не было надежды, что они поймут заказ верно и ничего не перепутают. После трех кружек восхитительного пива, заеденного не менее восхитительными и ароматными жареными колбасками, Домажор пришел в благодушнейшее расположение духа и его обычная развязность только усилилась. Пребывая в приподнятом настроении, переполненный счастьем жизни и наслаждаясь своим местом в ней, Сережа решил отблагодарить расторопную официантку-чешку.
       По-своему.
       Как он умел и как он привык.
       Наша, русская, Манька или Зинка только бы взвизгнула и обрадовалась. Нашим-то что? "Не из графьев", не баре. Нашим-то халдейкам проявление господского внимания только чести прибавляет. А эта дуреха белобрысая повела себя совсем уже странно: резко ударила Сережу по руке, густо покраснела, брызнула слезами, крикнула что-то грубое не по-русски и побежала на кухню плакать.
       Ну, сунул ей Домажор пятьдесят "грантов" в трусики, ну и что? Делов-то! А зачем она такую короткую юбку напялила и трусами своими белыми на весь зал светила? Подумаешь, фифа...
       Однако, не успел Сережа остроумно прокомментировать Лене такую глупую щепетильность местных красоток, как из-за соседнего столика встали и подошли два крепких португальца. Один из них, играя желваками на синем от щетины загорелом лице, поднял Домажора за плечи со стула, а второй наотмашь врезал ему две оплеухи, после чего первый надавил Домажору на плечи, усаживая обратно, и вытер ладонь о ладонь. Тут же подошел хозяин, залаял по-немецки и добавил на ломаном русском:
       - Wir kоnnen sie mehr nicht bedienen. Sie dЭrfen nichts bezahlen. Alles ist auf unsere Rechnung. Wir bitten Sie, uns zu verlassen. Мы не можем вас обслюживайт. Плятит нинада. Всьо - счот заведень. Прошу вы гоу аут.
       Из-за спины хозяина вышли два дюжих грека-официанта и, под насмешки всего зала, Домажора под белы руки не церемонясь вытолкали взашей.
       Возмутительно!
       Эти непонятливые европейцы толерантно относятся к лесбиянкам, пидорасне и прочим общечеловеческим ценностям, но терпеть не могут русского хамства. Какие-то вонючие греки и португальцы посмели поднять свои лапы на него, на Сергея Анатольевича Доманского! Его даже в детстве не пороли! На Сережу никогда и никто еще не смел поднять руки. Да попробовали бы позволить себе такое в Благушине! Уж дома-то он им бы показал кто есть кто.
       Что и говорить: некрасивый вышел случай. Гадкий.
       С тех пор Домажор в Чехию - ни ногой.
       Вспомнив о Праге, Домажор умерил свой благотворительный пыл и переключился на эстраду, возле которой возились звукорежиссёр и мастер по свету: совсем скоро должно было начаться мероприятие, проплаченное "новыми узбеками":
      

    ДИСКОТЕКА 80-х!

    Си-Си-Кетч, Модерн Токинг,

    Билли Джоэл, Сандра

    И другие Звезды Зарубежной Эстрады

    А также

    КАРАОКЕ

       гласила афиша возле входа в ресторан.
      
       - Слышан денег тихий шелест. Это лох идет на нерест, - продекламировал незаметный Мадов, не без грусти глядя на расходившегося сопливого миллионера.
       Сопливый миллионер не подкачал.
       Новые узбеки заняли свои места за столиками, усадили рядом с собой своих безвкусно одетых женщин и с одобрительным ожиданием улыбались в сторону ди-джея. Ди-джей закончил саунд-чек и уже готов был включить слащавое западное старьё для услаждения слуха заказавших и оплативших сегодняшний репертуар новых узбеков и их любовниц, когда Домажор встал из-за стола и направился прямо к нему. Что-то негромко сказав ди-джею и пошелестев чем-то завораживающим, что перекочевало в карманы хозяина шарманки, Домажор взял приготовленный для караоке микрофон и вышел на середину зала. Из колонок пошло мелодическое вступление к песне из 80-х годов, но не иностранщине, а нашей, отечественной, до слёз родной, до боли знакомой.
       - Вечер посвящается творчеству вашего земляка, уроженца города Ташкента, великого русского композитора и исполнителя Юрия Михайловича Антонова, - торжественно оповестил всех собравшихся пьяный Домажор, - Пою только я.
       И в самом деле запел:

    Мечты сбываются!

    И не сбываются!

       Выходило мимо нот, противно и несвязно, но раз оплачено, раз Серёжа смог перебить в цене узбеков, то тем ничего другого не оставалось как только слушать про Белый Теплоход, Крышу Дома Твоего и девушку Анастасию. Необходимо добавить, что Серёжа давал концерт в том же виде, в каком сидел за столом - в Лениной горнолыжной амуниции. Не исчерпав антоновский богатый репертуар и до четверти, но вдосталь напевшись и окончательно испакостив настроение недостаточно богатым новым узбекам, он приказал Лене следовать за ним в номер, паковать вещички. Как был, на лыжах и в шлеме, отталкиваясь палками от ковровой дорожки, Домажор пошлёпал из ресторана через холл к лестнице. Тут с улицы в холл вошли парни, с которыми Лена еще утром кокетничала на склоне и Серёже стало необходимо опередить их до лестницы, чтобы быть на ней первым Его тяга к лидерству осложнялась тем, что он топал на неудобных для ходьбы лыжах, а парни свои лыжи держали в руках и непринужденно шли в одних ботинках. Все больше путаясь в лыжах, Домажор наддал ходу... и влетел в эту компанию парней, которая только что дошла до нижней ступеньки. Пытаясь устоять на ногах он обнял за шею двоих из них и, увлекаемый законом всемирного тяготения, рухнул на ступеньки, уложив этих двух под себя. Несколько крепких рук подняли Домажора с парней, которых он подстелил под себя, и какой-то парень, кажется из Перми, процедил ему, едва сдерживаясь, чтобы не врезать по морде:
       - Слушай ты, козёл!.. Чтобы сегодня же вечером тобой здесь не пахло. А не то... никакие деньги тебе, мажор, тут не помогут: тут - горы. И козу свою вертлявую забери, чтоб не клеилась ко всем подряд.
       Вид у остальных парней тоже был не сочувствующий Сергею Анатольевичу, поэтому, Домажор решил съехать с пансиона быстрее, чем намеревался и вернуться в Благушин как можно скорее и не битым.
       Тем более что "пожелание трудящихся" целиком и полностью совпадали с его собственными планами: ему нужно было срочно вернуться в "Благовест"... дела делать. В Благушине его ожидали честно заработанный миллион долларов, исполнение желаний и сбыча мечт.
      

    14

       Неожиданный афронт во время сватовства Сергея и исчезновение его самого из дома Воеводиных, подкосил Доманского, срезал как коса срезает даже самые длинные и толстые стебли: Анатолий Янгелевич откровенно сдал. Всем силам человеческим положен от Бога предел, а последние несколько месяцев не были для Доманского самыми легкими. Была проведена большая работа по подготовке к встрече с Первым Лицом и согласование в Правительстве Российской Федерации деталей проекта прокладки трассы вокруг Байкала, сама встреча с Первым Лицом и его заверение, что проект, подкрепленный мощной финансовой подпиткой, передадут именно "Благовесту", а не кому-то еще. И вот, в тот самый день, когда, уже казалось, что Доманский взлетел выше некуда - выше облаков, под самый купол российской бизнес-элиты, ему суждено было узнать о том, что дни его сочтены и все его труды, в общем-то, напрасны: результатов своих трудов и усилий он увидеть не успеет.
       Мало было забот?
       Кровиночка-сынуля добавил докуки: взял и сшиб насмерть человека. Вдобавок сшиб не работягу какого-нибудь никудышного, не инженера бесполезного, не учителя бесправного, не пешехода бессловесного, а бывшего коллегу Первого Лица по службе в ВЧК. Сбил, стервец, и малодушно свалил на товарища. Пришлось не только хлопотать за этого товарища, но и, в благодарность за услугу Доманским, принимать его, совершенно никчемного "специалиста", на работу и платить хорошую зарплату.
       В том, что Сергей не удержит в своих руках "Благовест" после смерти отца, у Анатолия Янгелевича не было ни капли сомнения. Слишком избалован, изнежен, боится трудностей и ответственности. Не способен принимать грамотных решений да и никаких решений вообще не способен принимать: ему все с детства само в рот валилось. Все, за что Доманский-старший столько лет рвал аорты врагов и конкурентов, Сереже досталось в готовом виде и без малейших усилий с его стороны. Не удержать ему фирму на плаву. Даже на полгода его не хватит: ничему он у отца не научился, ничего не перенял, ни в какую мелочь своим умом не вник. Была малая надежда, что опора на Правителя Берендейской Республики сможет если не предотвратить, то хотя бы отсрочить крах "Благовеста и Сережиного материального благополучия, но этот поганец Сережа, сбежал от своей невесты как раз тогда, когда Доманский обо всем договорился с Воеводиным. От Сережи требовалось только одно: закрыть глаза на похоть своей будущей супруги и сказать "да". Тогда бы грядущее стремительное и неизбежное пике сменилось бы спокойным и плавным планированием. Пусть бы "Благовест" не поднялся на ту высоту, куда его мог вытолкать сам Анатолий Янгелевич, но зато под присмотром Воеводина фирма долгие годы гарантированно давала бы средства к безбедному существованию его сына.
       Вернувшись после неудачного сватовства к себе домой и приказав Михалычу доставить Лидусю домой, Доманский не знал, что больше он из дома уже не выйдет.
       Не было никакой боли. Пока не было. На следующее утро Доманский почувствовал в себе необыкновенную слабость, будто голодный разгрузил в одиночку два вагона с углем. Он уже проснулся уставшим. Есть не хотелось, но и на работу идти сил не было. Не смотря на то, что была только суббота, следовательно, для него и Быстрова рабочий день, пусть и короткий, Анатолий Янгелевич решил никуда не ехать и попробовать отлежаться. Двумя звонками, Быстрову и Острогову, он отменил все запланированные на день дела. Домработница, или, по-новомодному, экономка, невероятно чистоплотная татарка средних лет, накрыла к завтраку и поставила грибной суп, но умопомрачительный запах белых грибов посреди зимы не вызвал аппетита у Анатолия Янгелевича: есть он не хотел, неохотно помешал золотисто-темный бульон ложкой и вернулся на свою кровать. Пытаясь добраться до причин такой необыкновенной слабости, Доманский раскинул мозгами и понял, что возможно ему не хватает витаминов. Не тех, которые сияют глянцевыми боками на витринах супермаркетов, а ударных доз витаминов, которые разлиты по ампулам и продаются в аптеках. Еще он вспомнил, что только вчера доктор Беляев познакомил его с медсестрой... кажется, Верой... но номера ее он не знал. Он оставил ей свою визитку и она должна была позвонить вчера. Доманский отыскал мобильник. Vertu был выключен со вчерашнего вечера: Доманский сам отключил его, когда подъезжали к дому Воеводиных, чтобы докучливые звонки не мешали ходу важной встречи. Включив телефон, в списке пропущенных звонков Доманский обнаружил один входящий с незнакомого номера, который был сделан вчера ровно в двадцать ноль-ноль. Не могло быть сомнений в том, что это был как раз тот самый, нужный телефонный номер.
       - Да? - после второго гудка отозвался в трубке спокойный женский голос.
       - Алло! Верочка? - уточнил Доманский.
       - Да, Анатолий Янгелевич.
       - Мы вчера с вами не успели договориться... Извините меня, я замешкался... Не могли бы вы сейчас приехать ко мне? Скажите, куда за вами подъехать?
       Коротко подумав, трубка резюмировала:
       - Ненужно высылать за мной машину: я живу в десяти минутах ходьбы от вас. Скажите консьержке, чтобы пропустила меня к вам. Я буду у вас через двадцать минут.
       - Но вы же не знаете адрес!
       - Я видела вашу историю болезни. Там все указано.
       - Тогда, я жду вас, Верочка, - завершая разговор, Доманский напустил в голос фальшивой бодрости.
       Это был первый и последний раз, когда он позволил себе назвать медсестру "Верочкой". Ни у кого не получалось называть ее ласкательно-уменьшительным именем после первой, на вторую встречу. Она не была ни строга, ни распущена, но умела себя поставить так, что все звали ее только Вера. Многие произносили ее имя с интонацией "Вера в чудесное исцеление" и некоторые, действительно, излечивались и продолжали жить. И только Богу известно, сколько губ благодарно и благоговейно прикасались к ее рукам, умеющим снимать боль.
       Невозможно понять и передать как немногословная, всегда неизменно спокойная и доброжелательная Вера умела так расположить к себе людей, что они начинали относиться к ней с симпатией и уважением. Даже самые капризные больные старались не докучать ей своими блажливыми выкрутасами и не жаловались не нее лечащему врачу и завотделением: не на что было жаловаться - родная мать не могла бы ухаживать за больными внимательней и бережней, чем Вера.
       Не часто встречаются в наши дня люди, притягивающие к себе других людей магнетизмом душевного тепла. Встретить на своем пути хотя бы одного такого Человека - редкое счастье и огромная жизненная удача.
       Лет шесть назад Доманский подобрал в супермаркете котенка тощего и длинного как сосиска. Лохматый мяукающий комочек в поисках тепла жался к калориферу в междудверном пространстве на входе. Анатолий Янгелевич не любил кошек и этого котенка подобрал только для того, чтобы вынести его на улицу, иначе котенок рисковал быть растоптанным спешащими ногами покупателей. Маленькое мохнатое живое существо мяукало так тихо и так жалобно, а прижималось к груди человека так доверчиво и трогательно, что Доманский решил не выбрасывать котенка на холод немедленно, а немного отогреть в машине. Котенок все никак не мог согреться - это было видно по его беспрестанно дрожащему хвостику. Доманский понял, что это милое и жалкое существо, вероятно, просто голодно и повез его к себе домой, попутно купив молока. Поначалу, Доманский думал, что котик поживет у него недельку-другую, пока не окрепнет и не подрастет хотя бы малость... но уже через несколько дней привязался к живой душе, тем более, что жил он один, если не считать приходящей домработницы.
       Котик стал его компаньоном, а в скором времени вымахал в огромного пушистого бело-рыжего кота. Не кота даже, а целого котищу. Характер у котища был воинственный и храбрый, а морда была узкоглазая, скуластая, совершенно монгольская. За свой характер и монгольскую морду кот получил прозвище Тимур. Войдя в возраст, Тимурчик показал, что за хозяина он держит только Доманского, а всех остальных только терпит и только в его присутствии.
       - И никаких "кис-кис-кис" и прочих "сю-сю-сю", - первым делом сказал бы кот, если бы умел говорить.
       Гулял Тимурчик где хотел и когда хотел. Своими зубами и не менее длинными когтями он наводил страх не только на дворовых собак, но и на тех породистых и сильных, которых хозяева выводили на поводке в строгом ошейнике. Он не шипел, не выгибался дугой, не пушил шерсть и уж тем более не пытался залезть на дерево. Когда глупая собака, проявляя неосторожный интерес приближалась на опасное расстояние, Тимурчик со свирепым мявом летел ей навстречу, выцеливая попасть зубами и когтями в морду. Попадал он в цель не хуже наёмного киллера, сто раз из ста. Через пару секунд огромная псина убегала вспять и, честное слово, по глазам напуганной собаки можно было прочесть, что она присматривает березу, на которую могла бы взлететь, спасаясь от яростной зверюги.
       Если же кого-то из гостей Доманского не успевали предупредить о том, что гладить Тимурчика, а паче чаяния брать его на ручки не стоит, то такой гость, рискнувший погладить мягкую чисто вылизанную шерстку, моментально испускал кровь из протянутой к котяре руки - реакция у Тимура была мгновенной, когти стальные, а глаз верным. Попытки поцарапанных гостей расплатиться с Тимурчиком и пнуть его или тайком наступить на хвост не оставались не отмщенными. Когда закончив разговор хозяин шел провожать своего гостя до двери, то оба они запросто могли услышать хлюпающие звуки из ботинок обидчика, которому их пометил мстительный кот. Домажор, например, приходя к отцу, свою обувь всегда оставлял за дверью, приученный к тому наглым и безнаказанным котом.
       На такую мелочь, как украденные из холодильника сосиски или пропавший из супа цыпленок, ни Доманский, ни его экономка не обращали внимания. Разве что домработница, не выдержав, иногда отвешивал коту половой щеткой по морде, но в этом случае Тимур мстил не ей, а щетке, метив ее по-кошачьему. Но и тут надо отдать должное своего рода честности поганца-кота. Он не брал две или три сосиски одновременно, а аккуратно откусывал от общей связки только одну, доедал ее до половины, а половину нес хозяину и клал на подушку. Цыпленка он тоже доедал до половины, а половину приберегал для хозяина. Не редко приносил с улицы и клал на подушку задушенного воробья. Дескать, "кушай, любезный хозяин, и замечай, что я тоже вношу свой вклад в семейный котёл, а не просто пустой нахлебник". В качестве подношения могла быть и половинка воробья. Это означало, что охота была неудачной, поймать удалось только одну птичку, на наволочке запекалась птичья кровь, а по всей постели невесомо лежали мелкие серо-коричневые перышки.
       - Я этого кота держу вместо двух питбулей, - шутил про своего Тимурчика Анатолий Янгелевич.
       В самом деле: защитно-караульные качества у котейки были запредельные и горе было бы тем мазурикам, которые на свою голову решились бы залезть в квартиру Доманского за наживой.
       Однако, если не знать за котом всех его подвигов, то глядя на их с Анатолием Янгелевичем отношения, можно было бы решить, что нет милее и добродушнее существа в мире, чем Тимур. Спал Тимурчик всегда на постели, в ногах у хозяина и только под утро перемещался ближе в голове, садился, и неподвижно вглядывался в лицо Анатолия Янгелевича в терпеливом ожидании хозяйского пробуждения и утренней кормежки. Кот уже по звуку подъезжающей машины знал, что возвращается Доманский и начинал вертеться в прихожей до тех пор пока не откроется дверь и не войдет нежно любимый хозяин. Тогда кот начинал тыкаться своим носом ему в ноги и просить, чтобы его погладили. Где бы Доманский ни присел - на кухне, в гостиной, в кабинете, - рядом всегда бесшумно возникал Тимур и в скором времени незаметно примащивался на колени хозяина. Можно поспорить: если бы Доманский всякий раз брал его со своих коленей и швырял об стенку, то всякий раз Тимур возвращался бы на эти колени.
       Любовь!
       Доманский был единственный человек в мире, который мог безнаказанно дотронуться до кота.
       Тем больше было удивление Анатолия Янгелевича, когда Тимурчик, обнюхав вошедшую Веру, не вернулся обратно к нему, а остался подле девушки, заглядывая ей в глаза снизу вверх. Первые минуты пребывания Веры в доме Доманского были скрашены конфузом обоюдного замешательства. Вера вымыла руки, а затем, по любезному приглашению Доманского, прошла в гостиную, села на диван, достала из сумочки листок назначений и стала на журнальном столике раскладывать шприцы и ампулы, доставая их из всё той же вместительной сумочки. Она, как обычно делала в таких случаях, перечисляла больному, какие лекарства собирается вводить и через какие именно места, пока не запнулась: больной смотрел на нее как, затаив дыхание, смотрят на акробата, без страховки идущего под куполом цирка на высоте пятого этажа по тонкой проволоке с завязанными глазами.
       Смертельный номер!
       Вера смутилась и, так как почти не пользовалась косметикой, отнесла этот завороженный странный взгляд, направленный на нее, не на размазанную по лицу тушь или помаду, а на какой-то беспорядок в своей одежде и, сбившись с перечисления лекарств, стала оглядывать себя. Ничего неопрятного не было: она была аккуратна как всегда. На белом халате не было ни единого пятнышка, а под халатом не сверкало вульгарное декольте. Под халатом были только бордовый свитерок и джинсики, всё - чистое и немятое.
       - Что-то не так? - недоуменно спросила она больного.
       - Вон!.. - Доманский тыкал в нее пальцем, не имея слов выразить глубину своего изумления, - Он!.. У вас!..
       Вера еще раз осмотрела сначала диван около себя, а потом себя самою. На коленях у нее, действительно, сидел огромный бело-рыжий пушистый теплый кот и, прищурив раскосые монгольские глаза, негромко мурлыкал. Она и не обратила на него никакого внимания: ну, кот и кот. Что тут особенного? Будто она котов никогда не видала. Перед ней был умирающий больной и всё её внимание требовалось этому больному, а никак не домашним любимцам. Такая реакция больного на домашнего кота показалась Вере странной и смутила ее. Она двумя руками осторожно взяла Тимурчика за туловище и опустила его на ковер возле своих ног. Тимур посмотрел на нее, недоуменно мяукнул, запрыгнул на диван, на котором сидела Вера и через секунду оказался снова на ее коленях.
       Доманский не стал объяснять Вере, что это на самом деле никакой не кот, а настоящий зверь, зверюга, хищный хищник, страшное страшилище и "ужас, летящий на крыльях ночи". Он, все еще удивляясь, позволил Вере сделать все предписанные доктором Беляевым уколы и, попросив домработницу принести два чая с лимоном, не спеша и обстоятельно обсудил с Верой порядок дальнейших совместных действий, то есть время ее приходов и как с ней лучше всего связаться в случае экстренной необходимости.
       Дню не суждено было стать выходным: после обеда приехала Ирина Алексеевна. Глаза ее были красные. Доманский понял, что Ирина Алексеевна недавно плакала и сейчас сдерживает себя, чтобы не разреветься при нем.
       - Толя, ты не был сегодня на работе... - Ирина Алексеевна не знала как объяснить свой приход.
       Что могут понять эти мужчины? Разве объяснишь им, что у нее семья и есть законный муж, но... Но самый дорогой для нее человек, самый родной и желанный мужчина - это Анатолий Доманский. И не "по долгу службы", а по голосу сердца. Уже много-много лет она любит только его одного. Любит без надежды на ответное чувство, но не в обиде, потому, что сама понимает, что не ровня они. Нет в мире мужчины умнее, деликатнее, добрее и чище, чем Толя - ее неразделенная любовь. А она что? Она обыкновенная русская баба, каких полным полно на базаре по обе стороны прилавка. А Анатолий, он... необыкновенный! Это на работе он для нее как и для всех - Анатолий Янгелевич, а наедине со своей совестью, она вот уже двенадцать лет благословляет тот полузабытый день, когда пришла наниматься на работу и увидела его - Толю, тогда еще молодого и порывистого. Глупенький. Щепетильный. Он не сразу подпустил ее к себе и все-таки они стали близки! Она хотела этого и она этого добилась. Она хотела принадлежать ему, быть его наложницей, шлюхой, служанкой, собакой, кошкой, чертом в юбке, но - его. Ни один мужчина за эти двенадцать с лишним лет не мелькнул между ней и Доманским. Даже муж. Ни к одному мужчине она не чувствовала и сотой доли того любовного влечения, какое смог разбудить в ней Доманский. Невысыхающий родник чувств годами бил в ней, наполняя и переполняя ее душу и тело. Даже в постели с законным супругом она представляла на его месте своего Толечку. Ирина Алексеевна любила своего начальника так, как способны любить мужчину только русские женщины.
       Об этом не говорят вслух.
       Может в этом и есть грех, но редкий раз бывая в церкви, Ирина Алексеевна первую свечу ставила за здравие раба Божьего Анатолия и только потом за здоровье дочери и матери.
       - Господи! - Ирина Алексеевна коснулась холеной ладошкой щеки Доманского, - Похудел-то как...
       Слезы, которая она мужалась сдержать, вышли на глаза и капельками задрожали на ресницах нижних век.
       - Я что-то неважно себя чувствую. Проходи. Будешь обедать?
       Ирина Алексеевна сняла шубку и прошла в гостиную:
       - Нет, спасибо. Я успела перекусить на работе.
       Не дойдя до дивана, она развернулась к Доманскому и срывающимся голосом спросила:
       - Толя, скажи мне правду! Неужели, всё?!
       Доманский не поддался женскому предыстерическому волнению и остался спокоен:
       - Да, Ириш. Всё. Скоро меня не будет.
       Ирина Алексеевна разрыдалась совсем уже неприкрыто и хотела броситься Доманскому на шею, будто боялась не успеть проститься, но он остановил ее жестом руки:
       - Успокойся. Не порть мне последние дни своими слезами. Мне и без твоих слез скверно, - и тон его переменился, потеплел, - Хорошо, что ты пришла.
       Они сели на диван. Ирина Алексеевна тесно прижалась к Доманскому, взяла его руку, перекинула через свои плечи, чтобы Доманский мог обнять ее и стала гладить ладонь руки своего угасающего мужчины. Иногда она наклонялась к этой ладони и целовала ее.
       - А помнишь, как я первый раз к тебе пришла устраиваться на работу? - Ирина Алексеевна улыбнулась приятному воспоминанию.
       - Ты была необыкновенно соблазнительна! - вспомнил их первую встречу Доманский, - Та-а-акие но-о-оги! И грудь через блузку... Тебя хотелось немедленно завалить прямо на стол.
       - Правда? Почему же ты не завалил? Я бы тебе не отказала.
       - Нельзя, - вздохнул Доманский, - Я твой начальник. А завалил бы - стал твоим любовником. И началось бы... То ребенок болеет, то на родительское собрание надо, то у подружки день рождения, то мама болеет, то трудные месячные. Ты бы смотрела на меня не как на своего работодателя, а как на любовника, который тебе обязан и которым ты можешь помыкать.
       - Много вы, мужчины, понимаете, - хмыкнула Ирина Алексеевна.
       Пожалуй, Доманский был прав: если бы он поддался своему желанию и с первой же встречи перевел деловые отношения в горизонтальную плоскость, скорее всего так бы и было - Ирина Алексеевна приходила бы на работу по своему желанию и уходила с нее по своему капризу, поддерживая заинтересованность Доманского к своей персоне, только своими женскими достоинствами и умениями в койке.
       - Все равно потом ты сдался, - снова улыбнулась воспоминанию Ирина Алексеевна, - на твоем дне рождения, помнишь?
       - Помню. Ты меня взяла приступом. Можно сказать, изнасиловала.
       - Я?! Тебя?!
       - Ты. Меня.
       - Ах ты, кобель несчастный! Я же видела, что ты слюни пускаешь, когда глядишь на мои ножки!
       - А ты специально одевалась так, что на тебя невозможно было смотреть без слюноотделения?
       - Специально! - с женской гордостью за свою победу подтвердила Ирина Алексеевна, - чтобы твой член привыкал вставать, в моем присутствии.
       - Сучка, - с беззлобной улыбкой определил Доманский.
       - Да, сучка. Все бабы - сучки. Все, без исключения. Только я - твоя сучка. Любящая тебя по-собачьи.
       - Я знаю, Ириш, - Доманский поцеловал Ирину Алексеевну в прическу, - Спасибо тебе.
       Сидели молча. Ирина Алексеевна гладила руку Доманского, а он положил свою щеку на ее волосы и думал о чем-то хорошем, потому, что иногда улыбался, не замечая того. Уже давно стемнело, но они не зажигали свет, сидели прижавшись друг к другу и молчали.
       На кухне домработница завозилась с ужином и перестук посуды вывел Доманского из сладкого оцепенения:
       - У меня к тебе будет последняя просьба, - произнес он, отодвигая Ирину Алексеевну от себя, - включи свет.
       - Это вся просьба?
       Ирина Алексеевна встала и нажала на выключатель. Зажегся верхний свет и стало светло.
       - Нет. У меня к тебе будет последняя просьба. Даже две.
       Ирина Алексеевна не решилась сесть обратно на диван: женским сердцем она почувствовала отчуждение, пролегшее между ними только что. Будто Анатолий сел в лодку, оттолкнулся веслом и начал медленно отплывать по течению, а она осталась стоять на берегу. Еще близко, только руку протяни, а пути уже неизбежно разные. Лодку пусть медленно, но относит от берега.
       - Скоро меня не станет, - голос Доманского сделался глухим: не каждому хватит мужества спокойно говорить о своей собственной смерти, - Новым генеральным директором "Благовеста" станет мой сын Сергей. Станет потому, что у него самый большой пакет акций и потому, что этого хочу я. Можно было бы поставить на эту должность Быстрова, но тогда это была бы уже фирма Быстрова, а не Доманских. Сергей не готов нести тот груз ответственности, который лежит на плечах руководителя крупной фирмы. Скорее всего он не сумеет удержать ее в своих руках и через полгода фирма будет испытывать серьезные трудности. Если Сергей сумеет продержаться в генеральных директорах хотя бы первый год - значит, выплывет. Значит, и дальше сможет руководить "Благовестом" уверенно, а вы все работать спокойно и получать свою зарплату и дальше.
       Ирина Алексеевна уловила это "вы все". Двумя словами Доманский возвратил ее в трудовой коллектив, на место своего секретаря, будто куклу в коробку положил.
       - С финансово-хозяйственной деятельностью "Благовеста" Сереже поможет Быстров. За эту сторону можно быть более-менее спокойным. Гена в курсе текущих дел и сможет направить Сергея в нужном направлении и исправить ошибки, которые тот будет совершать. К несчастью мальчик сильно избалован своей матерью и не привык себе ни в чем отказывать. Он не знает цену деньгам. Любит покуролесить и пустить дым столбом. Такое поведение неприемлемо для генерального директора. Ему нужно будет научиться ограничивать себя. Я с ним поговорю на сей счет, а ты, Ириш, присмотри за мальчиком, когда меня не будет.
       - Я, конечно, сделаю все, что от меня зависит... - замялась Ирина Алексеевна, - Но как ты себе это представляешь? Он никого не слушает, даже тебя. Для него не существует правил и авторитетов, кроме собственного "хочу!". Сережа просто пошлет меня куда подальше...
       - Все равно, - Доманский и сам понимал, что Сергей "пошлет" любого, кто попытается дать ему добрый совет, - просто будь возле него. Не увольняйся из "Благовеста". Хотя бы пару лет.
       - Не уволюсь. Обещаю.
       - Спасибо. Теперь вторая просьба...
       Доманский посмотрел на стоящую перед ним Ирину Алексеевну, встал, подошел к ней и обнял. Она обняла его в ответ и прижалась к нему.
       - Не приходи ко мне больше, - попросил он ее, - Это моя вторая просьба.
       - Почему? - она откинула голову и пристально посмотрела в глаза Доманскому, не понимая, шутит он или нет, - Ты прогоняешь меня?
       - Нет, не прогоняю. Просто не приходи и все. Мне предстоит мучительный уход, который изуродует мое лицо и тело. Я хочу, чтобы ты меня запомнила живым таким, какой я есть сейчас, а не обтянутым кожей уродливым и обессмысленным скелетом.

    15

       Договорить им не удалось: в квартиру влетел Домажор.
       Доманский и Ирина Алексеевна, утонувшие в последних, отпущенных им минутах прижизненной встречи, не услышали звонка. Дверь открыла домработница и едва удержалась на ногах от того стремительного напора, с которым Домажор не вошел, а буквально ворвался в прихожую. Скинув с себя обувь и по неосознаваемой привычке выставив ее за дверь, на площадку, Домажор ринулся в гостиную и застал там отца в объятиях своей секретарши.
       "Старики, а всё туда же", - с досадливым удивлением подумал он про отца и Ирину Алексеевну,- "Нашли время тискаться!".
       Ирина Алексеевна поняла, что стала лишней и засобиралась уходить.
       - Прощай, Толенька, - еле слышно шепнула она Доманскому, обнимая его перед расставанием, - Я буду помнить и любить тебя.
       Доманский остался наедине с сыном.
       - Папа, у меня гениальная идея! - выпалил Домажор.
       У него была идея - получить миллион долларов "бонуса" и из этого миллиона на банковской карточке даже лежали вполне осязаемые триста тысяч. Не просто лежали, а уже начали тратиться. И не просто "пошли в расход", а ждали и звали за собой остатние семьсот тысяч бакинских. Оставалось уговорить старого глупого отца переподписать не самый важный контакт. Подумаешь, какие пустяки? "Благовест" получил генеральный подряд на строительство трассы. В рамках этого подряда будут заключены десятки субподрядных договоров на сотни миллионов долларов. Какая, в принципе разница: японская техника будет работать или штатовская? Техника - она техника и есть. Вот только бы отец не заупрямился, и не начал ничего объяснять, как он делал всякий раз, когда Сережа приходил к нему с новой "идеей".
       Домажор не заметил как сильно за неполных две недели сдал отец. Он не увидел ни ввалившихся щек, ни запавших глаз, ни черноту кругов под ними. Ему не бросилась в глаза непривычная худоба атлетичного еще совсем недавно отца. Никаких перемен в отце Сережа не нашел: ему с отца было не портрет писать, а было нужно добиться от него только одной подписи на второстепенном документе.
       Подоснова такого небрежения к отцу была не в невнимательности или рассеянности Домажора. Как раз наоборот! Когда дело касалось его лично, Сережа был весьма внимателен и дотошно осмотрителен. Просто родители, потакая его капризам и исполняя все его желания, упустили привить ему способность к состраданию и сопереживанию за ближнего своего. "Новое время" в новой демократической России потворствовало произрастанию "Ярких Личностей" и "Уникальных Индивидуальностей" - безмозглых и бездушных эгоистов, ставящих свое ничтожное "Я" в центр Вселенной и приходящих в беспомощное недоумение, когда события и люди не вращались вокруг них. Сережа не был ни плох, ни хорош. Он не был жестоким и даже просто злым назвать его было нельзя. Он был дитя своего времени из поколения пепсиголовых. Он был просто рав-но-душ-ный.
       Домажор.
       Американец Мадов поманил его возможностью легкого навара и Сережа заглотнул эту наживку. Как глупый карась схватил червяка и проглотил его вместе с крючком до самых кишок. Глаза его застили $ и $, в ушах стоял звон золотых "Жориков", а в голове, переливаясь калейдоскопом, мелькали блага и удовольствия, которые может дать человеку один миллион долларов.
       Только сейчас, за несколько дней до своей смерти, Доманский понял, что вырастил гадёныша с холодной, как у рептилии, кровью. Самого настоящего гаденыша, готового без раздумий перешагнуть через труп родного отца, а если потребуется, то и сожрать этот труп, лишь бы только ему за это хорошо заплатили. Впервые в жизни Доманский посмотрел на сына с презрением.
       - Где ты был? - спросил он.
       - Да это не важно! - отмахнулся Домажор, увлеченный своей "идеей", - Главное, папа, что я разработал блестящую сделку!
       - Мне дела нет до твоих сделок, - спокойно сказал отец, - У меня осталось мало времени, а рассказать тебе нужно многое. Ты сбежал с запоя...
       "Запоем" именовалась та стадия брачного процесса, когда родители жениха и невесты давали согласие на брак своих детей и расписывали взаимные расходы на свадьбу и на первое время совместной жизни молодых.
       - Да ладно тебе, пап, - отмахнулся Домажор, которого нисколько не волновала женитьба на Наташке Воеводиной, - ты лучше послушай...
       - Нет, это ты послушай. В самом скором времени тебе предстоит возглавить "Благовест". С каким грузом знаний и опыта ты подошел к этой должности?
       - Когда придет время - тогда и возглавлю. А пока я накопал такую сделку!
       - "Когда придет время" - будет поздно. Тебе нужно будет работать, а не учиться. Твои ошибки станут слишком дороги. Поэтому, я тебе хочу рассказать, хотя бы в общих чертах...
       - Давай в другой раз, а? - поморщился Домажор.
       Видимо поняв, что разговора не получится, потому что сын просто не хочет слушать ни про что, кроме как про свою "сделку века", Доманский сдался:
       - Ну, что там у тебя?
       Домажор стал сбивчиво, перескакивая с пятого на десятое, рассказывать о той самой, "необыкновенно выгодной" сделке, которую ему подсунул в Бельдерсае манагер Мадов. Кое-что он приукрасил, кое-что, например, свою собственную роль, преувеличил, о кое-чем, о том же Мадове, умолчал вовсе. Так, с его слов выходило, будто Сережа ночей не спал, думая как бы ему принести пользу родному "Благовесту", пока, наконец-то, его не осенила идея поставить технику подешевле предложенной японцами цены. Он чуть ли не с "запоя" рванул рыскать по белу свету в поисках оптимальных условий сделки, исколесил полмира и в итоге нашел-таки в далекой Америке солидного поставщика, а, как всегда неблагодарный, отец не желает замечать Сережиного ума и оценить потраченных усилий и подсчитать миллионы долларов экономии на одной только технике. При прокладке трассы такие мелочи будут возникать десятками и Сережа готов взять на себя решение если не всех подобных проблем, то доброй их половины.
       Доманский слушал и понимал, что сын его оказался глупее, чем он мог себе представить, просто постоянно занятый делами он все не мог выбрать времени переговорить с Сережей обстоятельно и не торопясь. Теперь Доманский уверился, что в бизнесе его сын не смыслит ни на воробьиный носок и его "сожрут" гораздо быстрее, чем через полгода после его смерти.
       - "Скэм и бразерз", говоришь? - затянувшаяся бесплодная беседа начала утомлять его и Доманскому захотелось скорее прилечь, - Солидная фирма?
       - Ну конечно, пап! Я сам лично переговорил с их контрагентами: никаких замечаний по сотрудничеству с ними ни у кого нет, все в восторге.
       Ни с какими "контрагентами" Сережа, конечно же, не разговаривал, так как попросту не знал о существовании таковых. Но уж больно ему хотелось урвать свой миллион и он немного приврал.
       - Допустим, - Доманский понял, что ужасно устал и ему надо в постель, - Допустим фирма серьезная и ее гарантирует сам президент Соединенных Штатов. "Благовест" все равно не сможет заключить с ней сделку.
       - Но почему?! - чуть не закричал Домажор, воспринимавший обещанный миллион уже как свой собственный.
       - Потому, что "Благовест" не может закупать технику ни у кого, кроме той японской фирмы, которую мне указали в Правительстве Российской Федерации.
       - Взяточники проклятые! - возмутился Домажор, - им бы только "откаты" с чужих сделок хапать. Рвачи. Ворюги.
       - Причем тут "ворюги" и "рвачи"? - не понял Доманский, и пояснил, - Тут политика. Если бы ты следил за новостями, то ты мог бы заметить, что Япония время от времени поднимает вопрос о "Северных территориях", то есть требует подарить им четыре острова нашей Курильской гряды. Чтобы снять возникшую остроту в отношениях, наше правительство бросает японцам кость: закрывает глаза на вылов краба в наших водах или сначала запрещает, а потом снова разрешает ввоз в Россию японских праворульных автомобилей. Так и с "Благовестом": мы будем покупать технику у той японской компании, которую нам согласовали в Правительстве. Если бы япошки запросили вдвое больше, то мы бы раскошелились без долгих разговоров. За это корпорация надавит на свои рычаги в японском парламенте и на полгода вопрос о "Северных территориях" будет снят с повестки дня.
       - А через полгода?
       - А через полгода мы бросим японцам еще какую-нибудь кость. А пока, на сегодняшний день, эта кость - "Благовест" и прокладка Байкальской трассы японской техникой.
       Усталость сделалась непреодолимой и Доманский решил выпроводить непутевого сына:
       - Все, Сергей. Я - устал. Хочу отдохнуть. Займись чем-нибудь полезным.
       Дверь за Домажором закрывала домработница: у Доманского не было сил выйти проводить даже до прихожей. Он тут же, в гостиной, прилег на диван и улыбнулся, когда в ноги ему прыгнул невесть откуда взявшийся Тимурчик.
       - Иди сюда, дамский угодник, - с долей ревности позвал Доманский и почесал кота за ухом.
       - У-р-р-р-р, - тихо ответил Тимур, вероятно вспоминая уютные Верины колени.
      
       В понедельник Доманский не вышел на работу.
       Не вышел он и во вторник, и в среду. Почуяв неладное, в понедельник после обеда прилетел Быстров и они о чем-то разговаривали с Доманским в его кабинете за закрытыми дверями. Узловых моментов беседы было два: продвижение Сергея Доманского в кресло генерального директора "Благовеста" и взаимоотношение самого "Благовеста" с Правителем Берендейской Республики. То есть, Доманский-старший вместе с Геннадием Васильевичем Быстровым вырабатывали линию поведения управленческой верхушки фирмы на ближайшее время после смерти генерального директора и основного держателя акций "Благовеста".
       Быстров приезжал еще и на следующий день, и в среду вечером, но сил у Доманского, очевидно, оставалось с каждым часом все меньше, внимание ума концентрировалось на деловых вопросах все более короткое время и их разговоры с Быстровым от визита к визиту становились менее длительными. В среду поздно вечером, вернувшись домой от Доманского, Быстров позвонил Симаковой и Топаловой и предупредил обеих, чтобы они завтра в девять ноль-ноль, не взирая на срочные дела, были в его кабинете.
       "На совещании", - добавил таинственности Быстров.
       В девять часов утра четверга две ключевые фигуры "Благовеста" - финансовый директор и начальница юридического департамента - вошли в кабинет Быстрова, недоумевая: отчего это первому заместителю гендиректора понадобилось проводить планерку посреди недели?
       - Буду краток, - поздоровавшись с Симаковой и Топаловой заговорил Быстров, - Через час сюда придут наши "друзья и партнеры". До их прихода мы с вами должны согласовать наши позиции по важному вопросу.
       Выдержав короткую паузу, во время которой он "со значением" посмотрел на обеих женщин, Быстров сформулировал тот самый "важный вопрос":
       - Анатолий Янгелевич Доманский больше не может быть генеральным директором нашей фирмы.
       Слово "нашей" Быстров произнес с той интонацией будто бы "Благовест" принадлежал им троим.
       - Анатолий Янге... - Геннадий Васильевич поправился и перешел на более теплый тон, - Мой друг, Толя Доманский болен. Болен смертельно. Помочь ему ничем нельзя. Медицина тут, как говорится, бессильна. Нам с вами нужно решить: кто будет руководить "Благовестом" когда... тогда... когда не станет генерального директора?
       Болезнь Доманского не была тайной для его окружения. Симакова и Топалова, как и все руководители подразделений и служб фирмы понимали, что скоро место Анатолия Янгелевича станет вакантным. Как и все остальные, они гадали чья кандидатура будет предложена для утверждения общим собранием акционеров? Наиболее реальных кандидатур было три: первый заместитель гендиректора Быстров, финансовый директор "Благовеста" Симакова и "варяг", "продавленный" Воеводиным через Москву. Предпочтительнее остальных была кандидатура Быстрова во-первых, как ближе всех сотрудников фирмы стоящего к "старому" генеральному, во-вторых, как одного из основателей и крупных акционеров фирмы. Симакова акционером не была, но по должности была информирована о текущих делах фирмы в том же объеме, что и Быстров и могла бы справиться с обязанности генерального не хуже его. В случае "акционерной войны" на ее сторону встала бы не только Топалова, но и все женщины-руководители и часть руководителей-мужчин, поэтому, скидывать Симакову со счетов было нельзя. Шансы неизвестного "варяга" были призрачны, но что, к примеру, мешало Воеводину, используя свой административный ресурс привести и усадить на место генерального директора "Благовеста" ту же Лидусю или, скажем, молодого лопуха-"счастливчика", уцепившего в жены его распутную дочуру?
       - Такие вопросы, Геннадий Васильевич, неплохо бы обдумать, прежде чем давать по ним свое заключение, - Симакова вытащила из сумочки пачку Vogue с диковинным розовым цветком на картинке и изящную металлическую зажигалку.
       По этой фразе Быстров понял, что финансовый директор свой карьерный калькулятор не обнулила и в сговоре с Топаловой намеревалась выставить свою кандидатуру перед акционерами. Это не входило в планы Быстрова и шло в разрез с волей Доманского.
       - У вас было время все обдумать, Елена Георгиевна. Болезнь Анатолия Янгелевича не держалась в секрете. О ней знали все. Вы - в том числе. И вот только ненужно мне сейчас говорить, будто бы вы с Тамарой Вадимовной, - Быстров пристально посмотрел на Топалову и она потупилась под его взглядом, - не обсуждали кто встанет на место Доманского?
       - Обсуждали, - не изменившись в лице, Симакова спокойно затянулась тонкой дамской сигареткой, - Если общее собрание акционеров проголосует за Вас, Геннадий Васильевич...
       - А кто говорит обо мне? - перебил е Быстров.
       - Как?! - подала голос Топалова, - Разве вы не хотите стать генеральным?!
       - Мало ли что я хочу? Может, я папой римским стать хочу. Кроме моего и вашего хотения существуют еще и условия. А по этим условиям выходит, что наиболее подходящей кандидатурой на эту должность... - Быстров снова сделал паузу, рассматривая своих viz-a-viz, - наиболее подходящей кандидатурой, которая устроит все стороны... которая позволит нам сохранить "Благовест" и свои рабочие места в нем...
       - Ну не томите уже, Геннадий Васильевич, - вальяжничала Симакова, - называйте нам фамилию этого достойнейшего человека.
       - Кто он? - напряглась в ожидании Топалова
       - Сергей! Анатольевич! Доманский. - раздельно три выдоха назвал преемника Быстров.
       - Домажор?!! - начальственные дамы вскрикнули в один голос, а Симакова потащила в рот вторую сигарету подряд, прикурив ее со стороны фильтра.
       - Забудьте это слово, - посоветовал Быстров, - Сережа Доманский станет нашим генеральным директором и это - единственная кандидатура, которая может устроить и нас, и Воеводина, и москвичей. Все остальные кандидаты - непроходные. Ни вы, Елена Юрьевна, ни "варяг", ни да же я - не усидим в кресле Доманского дольше трех месяцев. Сожрут-с!
       - Но он же - дурак! - сложила бровки домиком Топалова.
       - Полная бестолочь! - поддержала подругу Симакова.
       - Абсолютный ноль, - согласился Быстров, - Но это значит, что при нем останется все так же, как оно было при его отце: мы с вами усидим на своих должностях и при своей зарплате, а "Благовест" останется на плаву. Если же мы с вами начнем бодаться между собой, то москвичи, воспользовавшись междоусобицей, запросто пришлют сюда своих эффективных менеджеров и они растащат фирму по кирпичам и щепкам. Вы посмотрите, что делается в Тольятти? Крупнейший в Союзе автогигант лежит в руинах! Миллиардные долги! Эффективные менеджеры выгнали на улицу всех опытных управленцев и старых работяг. Вы для себя такой же судьбы хотите?
       Такой же судьбы как у тольяттинцев для себя не хотел никто.
       - Вот поэтому, мы все будем единогласно, как лапочки, поддерживать Домажора... тьфу!.. Сергея Анатольевича... Будем его поддерживать на общем собрании акционеров. Сообщим сейчас нашим "друзьям и партнерам", что мы - единогласно "за!", а когда партнеры уедут - будем вести себя как паиньки и помогать новому генеральному. Добросовестно будем работать! Как работали при Доманском. Как заиньки. Из шкуры вон лезть будем, но фирму на плаву удержим. Возражения есть или всем все понятно?
       Всем было понятно абсолютно всё. Возражений не последовало. Включился селектор на столе у Быстрова:
       - Геннадий Васильевич, - докладывала Ирина Алексеевна, - товарищ из Администрации Правителя и господин из Москвы прибыли и ожидают в приемной.
       - Просите их войти, - Быстров выключил громкую связь и пошел к двери встречать дорогих гостей - "друзей и партнеров" "Благовеста".
      

    16

      
       Чем отличается открытое акционерное общество от всех прочих обществ, вроде тех же ООО?
       Если отбросить всяческие юридические завихрения, то главное отличие - в механизме назначения того человека, который будет отвечать за откачку денег из населения. Того умного, который подберет и расставит по местам сотрудников и мобилизует их на извлечение прибыли в интересах буржуев-акционеров. Такой выдающийся человек называет "директор" или даже "генеральный директор", а в отдельных случаях, когда люди могут себе это позволить, то и "президент". Назначает его на должность собственник предприятия и никто иной.
       В обществе с ограниченной ответственностью, организованным хозяином-единоличником, вопрос с назначением президента данного ОбОгрО. решается просто: единоличный хозяин подписывает бумажку и президент может приступать, руководить и начинать приносить прибыль своему хозяину. Не понравился хозяину президент - "пшёл вон!" - и пинком под зад неугодного. Хозяин пишет другую бумажку и через минуту президент - уже никто, а на его месте сидит, руководит и извлекает прибыль новый человек. Более успешный.
       У "Обогро" может быть не один, а несколько хозяев, числом не более полусотни. Им тоже несложно собраться всем вместе в любое удобное для них время и поменять президента. Понятно, что несколько человек собрать сложнее, чем в одиночку принять решение. Поэтому, "Обогро" с несколькими хозяевами уже по техническим причинам не могут менять руководителя предприятия чаще, чем 365 раз в году.
       В открытых акционерных обществах ситуация с назначениями руководителей сложнее, потому что число потенциальных акционеров ничем не ограничено. Их может быть и сотня, и миллион. Собрать миллион умных голов в одном месте для того, чтобы выслушать волеизъявление каждой такой головы - занятие, согласитесь, трудоемкое. Поэтому, там пошли другим путем, чтобы облегчить себе труд. Во-первых, в календарный год обязательно проводить одно-единственное общее собрание акционеров. Во-вторых, из этого миллиона "капиталистов" с точки зрения принятия решений не представляют никакой ценности 99,9999% держателей акций. Акций можно нашлепать и продать хоть миллион, хоть миллиард - но всегда и при любых условиях решающий голос будет принадлежать только и исключительно держателям крупных пакетов акций!
       Мажоритарным акционерам.
       А их не может быть больше десяти. Право созывать внеочередное общее собрание принадлежит акционеру, владеющему пакетом не менее чем 10% акций. Пять таких акционеров "плюс одна акция" - вот вам уже и большинство, которому плевать на мнение "миллиона умных голов". О чем эта пятерка акционеров договорится - такое решение и будет принято. Если существует контрольный пакет "50% плюс одна акция", то держатель такого пакета и станет задавать тон на общем собрании и уж конечно же легко посадит в кресло генерального директора своего человека или усядется в него сам.
       В "Благовесте" контрольного пакета акций не было, поэтому мажоритариям предстояло договариваться между собой. Раскладка по акциям была такова:
       Доманский С.А. (по доверенности Доманского А.Я.) - 42%.
       Быстров Г.В. - 16%.
       Берендейская Республика - 12%
       Москва - 19%.
       Оставшиеся 11% акций были распылены по десяткам мелких акционеров и этими голосами можно было пренебречь. Как видно, Доманский не обладал контрольным пакетом акций предприятия, которое сам же и создал. Поначалу, когда "Благовест" был только товариществом, Анатолию Янгелевичу действительно принадлежали все 100% долей. Но ему нужен был зам., заинтересованный развитии фирмы и 20% долей отошло к деятельному и компетентному Быстрову. Вскоре, Доманский начал испытывать трудности с получением заказов, а бригады его строителей простаивали в убыток предприятию. Воеводин, избравшись Правителем Берендеи, помог с заказами и их оплатой из бюджета, а чтобы Иван Иванович не забывал помогать и впредь, доля малая отошла его Администрации. Доманский откусил от своей доли и от доли Быстрова, а юристы быстренько внесли изменения в учредительные документы. Когда "Благовест" вырос до ОАО и вышел на федеральный уровень, то стало понятно, что без надежных и заинтересованных покровителей в столице нашей Родины городе-Герое Москве о российских масштабах можно даже не мечтать. Кто были эти люди, не знал даже Быстров и можно только предполагать, что сидели они очень близко к золотым двуглавым орлам на кремлевских башнях. Государственные мужи сами не отвлекались на текущие дела какой-то там провинциальной фирмочки - их интересы представлял уполномоченный представитель. Три доверенности от аффилированных лиц москвичей были выписаны на имя некого Николая Николаевича Белокобыльского, кандидата юридических наук, декана юридического факультета Рязанского мусорообрабатывающего университета. Быстров через начальника службы безопасности попытался выяснить who is mr. Belokobylsky, но выяснить удалось только то, что "при проклятых коммунистах" учебное заведение имело статус техникума и стало именоваться "университетом" только в "новой, демократической России". "Мусорообрабатывающий" его прозвали в народе за то, что нормальные абитуриенты обходили эту бестолковую конюшню стороной и учились в нем в основном милиционеры и работники пенитенциарной системы, а сам Белокобыльский и не рязанец вовсе, а невесть откуда взявшийся варяг, защитивший диссертацию в мутное время смены общественной формации на стыке 80-х и 90-х.
       Теоретически, Доманский вдвоем с Быстровым обладали необходимым большинством голосов для избрания Сережи генеральным директором вместо отца. Однако, если бы Быстров пренебрег двумя мажоритарными акционерами, не пригласив их на сегодняшнее совещание, это могло бы привести к "акционерным войнам".
       Вкратце:
       Акционер, владеющей десятью процентами акций предприятия, имеет право требовать созыва внеочередного общего собрания акционеров в любое время. Ключевых слов два:
       - "требовать" и это требование должно быть удовлетворено.
       - "в любое время".
       Созыв общего собрания акционеров крупного АО - это не в кулак свиснуть. Работа по созыву начинается минимум за два месяца. В печати появляются объявления о времени и месте проведения собрания. Заблаговременно арендуется зал. Совместно с реестродержателем делается поименная сверка акционеров, имеющих право присутствовать на собрании. Руководители служб готовят отчеты для генерального директора, которому предстоит держать речь. Клерки в поту и мыле добывают сведения для руководителей служб. Печатаются бюллетени для голосования... и делается множество другой мелочной, но необходимой работы. Прежде, чем председатель Совета директоров откроет очередное общее собрание акционеров, работники управления акционерного общества - бухгалтеры, юристы, секретари, менеджеры, логистики - два месяца не будут знать ни сна, ни покоя, готовя материалы для этого собрания.
       А теперь представьте ситуацию:
       Два месяца управленцы скакали галопом. Генеральный, финансовый, технический и коммерческий директора выступили с отчетами перед акционерами, ответили на все заданные вопросы и слезли с трибуны, вытирая платочками пот с лица и шеи. Акционеры проголосовали за повестку дня и утвердили годовой баланс. Управленцы выпили, отмечая окончания рысистых забегов, и получили по два дня отгулов. С завтрашнего дня можно приступать к работе не в авральном, а в штатном режиме...
       ...и тут!
       На следующий день в девять утра обойденный вниманием мажоритарий приносит в приемную генерального директора свое заявление, в котором на законных основаниях требует проведения внеочередного общего собрания акционеров с повесткой дня "есть ли жизнь на Марсе?".
       Главбух - в обморок. Тех.директор - в больницу с инфарктом. Генеральный капает в рюмку валокордин.
       Вся свистопляска начинается по новой и плевать что повестка дня дурацкая - акционер в своем праве и, если это право нарушить, то его адвокаты через суд вытрясут душу из всех должностных лиц предприятия.
       А если этот скандальный акционер станет из вредности требовать созыва собрания раз по семь на году, то управленцы ничем другим, кроме как подготовкой ненужных собраний, заниматься не смогут и предприятие застынет в параличе.
       Не станет прибыли.
       Упадут в цене акции.
       Придут враги и всех перекупят на корню.
       Поэтому с мажоритарными акционерами стараются не ссориться.
       Им угождают.
       Их облизывают.
       С ними заигрывают и всячески стараются показать свое уважение.
       Быстров, улыбаясь, как тамада на грузинской свадьбе, пошел к двери встречать "друзей и партнеров".
       Первым вошел весьма и весьма импозантный мужчина лет тридцати пяти. Одет он был в дорогущий серый костюм модного кроя и тонкого сукна. Под воротником белоснежной рубашки пестрел несочетаемыми цветами психотропных галлюцинаций моднющий шелковый галстук "от Версаче". Галстук крепился к планке рубашки немаленькой золотой заколкой с камушками, а протянув руку для рукопожатия, мужчина показал два перстня - с крупным рубином и массивную печатку с вензелем, выложенным мелкими бриллиантиками. Уже по одному костюму было видно, что вошел человек очень и очень успешный и он не прячет свою успешность, а, уверенный в себе и в своем завтрашнем дне, выставляет ее напоказ как на витрине в ювелирном.
       Но не дорогой костюм, не яркий галстук, не граммы золота и караты камней привлекали внимание: вошедший мужчина был красив так, как могут быть красивы холеные, знающие себе цену мачо в возрасте 30+. Тонкие черты смугловатого лица, обтянутого недряблой кожей обрамляла пышная шевелюра густых и длинных волос того цвета, который сводит с ума весь прекрасный пол от нимфеток до располневших матрон - смоляные волосы с частой проседью давали уложенной прическе роскошный оттенок "соль с перцем". Темно-карие глаза с маслянистым блеском смотрели доброжелательно и приветливо. Черные ухоженные усы прямо-таки были специально затеяны, чтобы щекотать бархатистую девичью кожу, а лучшим украшением улыбки были два ряда белоснежных зубов ни мелких, ни крупных а как раз того самого размера, чтобы, раскрыв рот, не быть похожим ни на коня, ни на мелкого грызуна.
       "Паладин Успеха", "Конкистадор Бизнеса", "Самурай Юриспруденции", "Отважный Флибустьер Карибского моря со всеми его проливами" - как свежий, благоухающий вкусным парфюмом ток воздуха не вошел, а хлынул в кабинет заместителя Быстрова кандидат юридических наук и доверенное лицо таинственных высокопоставленных москвичей Николай Николаевич Белокобыльский.
       За его спиной совершенно потерялся и сделался незаметным чинушник из Администрации Берендейской Республики. Топалова переглянулась с Симаковой: у той тоже шире распахнулись ресницы и задышала грудь. Обе дамы выгнули спины и томно выдохнули: "Ах! Какой!!! Мужчина!"... конечно же, не вслух, но у обеих, как по команде, сладко заныли соски грудей и сделалось тепло внизу живота.
       В Благушине "такого мужчины" не было.
       Ни одного.
       Белокобыльский, хорошо зная тот оглушительный эффект, который он безотказно производит на женщин, деликатно сделал вид, что не понял девичьих томлений по настоящему мужику и ослепительно улыбнулся по очереди каждой из дам совершенно невинной, вежливой улыбкой хорошо воспитанного человека.
       От этой улыбки дамы совсем ошалели и из их голов выдуло всё то, зачем их, собственно сюда пригласили. Финансовая директриса и юридическая богиня откликнулись на женский зов прародительницы Евы и превратились в двух притихших трепещущих самок, в чью стаю зашел Альфа-Самец. Они были готовы к случке с ним, вглядывались в его гипнотические глаза и желали прочесть в них хотя бы намек на ответное желание.
       - Николай Николаевич! - Быстров уже встречал столичного гостя, - Прошу, прошу.
       К рабочему столу был приставлен длинный стол, предназначенный для проведения планерок с руководителями служб и подразделений, подчиненных Быстрову. Геннадий Васильевич, усадив белоснежно улыбающегося Белокобыльского и указав место представителю Администрации, сам не вернулся за свой стол, а, желая придать собранию неофициальный и даже демократический характер, сел рядом с Белокобыльским, по другую сторону от которого оказался Домажор, одетый в деловой костюм с белой рубашкой, поверх которого был впервые в жизни повязан галстук спокойных тонов. Напротив, соответственно, сидеть и пожирать глазами свежеприбывшего кавалера и светского льва остались Топалова и Симакова, к которым присел малозаметный местный чинушник.
       - Можно считать, все в сборе, господа, - начал представление Быстров перейдя на мягкие, полупечальные интонации, - Всем нам известно, что скоро в руководстве нашего "Благовеста" должны произойти важные кадровые изменения. Основатель и бессменный руководитель нашей фирмы болен... болен, увы, безнадежно... и его состояние не позволяет надеяться, что он когда-либо сможет вернуться и снова взять руководство фирмой в свои руки. Между тем, предприятие не может быть без руководителя сколько-нибудь долгое время. Я имею ввиду руководителя, уполномоченного акционерами совершать от лица акционерного общества все виды сделок, то есть полномочного и единовластного руководителя. На сегодняшний день... временно!.. "Благовестом" руковожу я, как заместитель Анатолия Янгелевича и на основании приказа, подписанного им. Но такое положение вещей не может продолжаться бесконечно долго.
       Из одной из бутылок, стоявших тут же на столе, Быстров налил в стакан минералки, мельком осматривая лица присутствующих и оценивая как они воспринимают сказанное им.
       Присутствующие восприняли молча и благосклонно и Быстров продолжил:
       - После смер... - он запнулся, сбился с темпа, но выровнялся и продолжил печально и тихо, - ...в скором времени... внеочередному общему собранию акционеров предстоит избрать нового генерального директора. Того самого человека, который, управляя предприятием решительно и компетентно, позволил бы акционерам и в дальнейшем не беспокоиться о размерах получаемых дивидендов.
       По каким-то только им понятным неуловимым признакам и Топалова, и Симакова вдруг поняли, что Геннадий Васильевич сейчас очень взволнован. Вдвоем с Доманским обладая гарантированным большинством голосов, он хочет заручиться еще поддержкой и этих двух людей. Очевидно, Доманский-младший фигура настолько сомнительная и слабая, что Быстров старается уберечь его от малейшего сквозняка, чтобы даже тень недоумения не наползла на смуглое чело Белокобыльского и изморщиненный лоб помощника Правителя. Они еще раньше отметили, что Воеводин не приехал лично решать в общем-то не самый пустяковый вопрос о генеральном директорстве, а только прислал своего помощника. Скорее всего помощник имеет жесткую инструкцию отдать голоса, принадлежащие Администрации, за Домажора, как родственника Ивана Ивановича, но отсутствие самого Воеводина - показатель немилости.
       Неизвестные акционеры-москвичи никак не связаны с Берендеей, рычагов давления на них нет никаких. Напротив, все рычаги как раз в их руках, а раз так, то Белокобыльский вполне может себя повести непредсказуемо. Вот поэтому Быстров будет стелиться под него, подметать галстуком ковровую дорожку, перед ногами столичного юриста, мыть ему ноги коньяком единственно ради того, чтобы сын Доманского занял место своего отца без всяких неожиданностей.
       - Ну и кого же вы предлагаете избрать на место генерального? - Белокобыльский изящным движением пригладил свою роскошную черно-белую, "соль с перцем" прическу.
       - Мы тут с коллегами посоветовались... - тянул кота за хвост Быстров, - Спрашивали мнение Ивана Ивановича, как Правителя Берендеи... Учитывая желание самого Анатолия Янгелевича видеть в своем кресле...
       Наконец, Быстров решился, повернулся к Белокобыльскому и, глядя поверх его головы на сидящего за ним Домажора, огласил вердикт:
       - Совет директоров считает, что наиболее подходящая кандидатура на замещение должности генерального директора ОАО "Благовест" - Доманский Сергей Анатольевич. Администрация Берендейской Республики так же поддерживает данную кандидатуру.
       Малозаметный помощник Правителя выпятил губу и развел руками, показывая: "железно поддерживаем Доманского-младшего".
       Белокобыльский посмотрел на сидящего рядом с ним молодого человека с новым интересом - темно-карие глазки его заблестели:
       - Я полагаю, - Николай Николаевич снова ослепил всех присутствующих своей голливудской улыбкой, - моим московским доверителям небезынтересно было бы узнать нового генерального директора чуть лучше. Сереженька, расскажите немного о себе, пожалуйста.
       Домажор раскрыл рот, но от волнения в горле образовался какой-то спазм и собственный голос отказался повиноваться ему:
       - Я-м-м... Я-м-м... - только и мог вякнуть назначаемый гендиректор.
       - Успокойтесь, пожалуйста, - Белокобыльский положил свою, явно знакомую с маникюршей, узкую ладошку поверх ладони Домажора и несильно пожал ее, - Тут все свои, Сереженька.
       - Я родился в Видяево, в тысяча девятьсот... - начал Домажор тем тоном, каким двоечники выходят отвечать раз в жизни выученный наизусть урок в расчете на твердую "четверку", - ...окончил среднюю школу номер двадцать шесть в Благушине и экономический факультет Берендейского, ордена Дружбы Народов, ордена Знак Почета государственного университета имени Козьмы Пруткова...
       Пока Домажор говорил, Белокобыльский то пожимал, то гладил его ладонь, вероятно, стараясь успокоить волнение молодого человека.
       Симакова и Топалова посмотрели на ухоженную ладонь Белокобыльского, лежащую поверх ладони Домажора, и обе одновременно толкнули друг друга под столом коленками, дескать: "смотри-ка!".
       - Интересно послушать представителя местной Администрации, - Белокобыльский с заинтересованным видом повернулся в сторону малозаметного чинушника и одновременно перенес свою ладонь на колено Домажора.
       Домажор замер от неожиданности и вскоре почувствовал, что под столом рука Белокобыльского вполне явственно гладит его ногу.
       От Симаковой и Топаловой не укрылась нырнувшая под стол рука дорогого московского гостя и ставшее неестественным выражение лица будущего генерального директора, которое пошло розовыми пятнами. Обе снова толкнулись коленями: "таких мужчин" в Благушине действительно не было.
       Помощник Воеводина, монотонно читая по заготовленной бумажке, подтвердил, что Администрация Берендейской Республики всецело на стороне Сергея Анатольевича Доманского.
       - Может быть кто-то из членов Совета директоров хочет высказаться? - Николай Николаевич, не вынимая руки из под стола, перевел свой взгляд на сидящих напротив него дам.
       Слово взяла Симакова.
       Еще час назад она чувствовала себя вполне реальным претендентом на место генерального директора и вот теперь, ради блага компании, была вынуждена "танцевать канкан" перед пидороватым москвичом, собственными силами затаптывая в прах свои карьерные устремления. Домажор слушал финансовую директрису и глаза его круглели от изумления той резкой перемене, которая произошла в ее отношении к нему - эти отношения, мягко сказать, никогда не были безоблачными :
       - Я знаю Сергея Анатольевича давно...
       "Когда давно? Я же только третий год работаю", - удивлялся про себя Домажор.
       - Сергей Анатольевич руководит одним из ключевых подразделений "Благовеста"...
       "Настолько "ключевым", что моего двухнедельного отсутствия никто даже не заметил. А если бы я прошлялся полгода - не заметили бы и эти полгода".
       - Сергея Анатольевича отличает умение подобрать и расставить кадры, создать в коллективе творческую, доброжелательную атмосферу...
       "Ага, "кадры". Папаня насовал мне в отдел сынков и дочек своих влиятельных знакомых, а эти мажоры кладут и на меня, и на него. Знают, что тронь любого из них - моментально моему папику позвонит его папик и станет интересоваться делами "Благовеста". А уж уволить никого и вовсе не моги: зачем портить отношения с нужными людьми? "Творческая атмосфера"... Сидят полтора десятка бездельников и целый день рубятся "по сетке" в "линейку" - вот и вся их работа... и моя тоже".
       - Сильной стороной Сергея Анатольевича является его педантичное, я бы даже сказала, щепетильное отношение к работе с документами, особенно с документами бухгалтерской отчетности...
       "Во дает!" - восхитился Домажор такой эквилибристике, - "Дня не проходит, чтобы Симакова сама или через кого-то из бухгалтеров не позвонила мне: "Сергей Анатольевич, вы не сдали то... Сергей Анатольевич, вы не принесли это... Сергей Анатольевич, если вы не отчитаетесь за третье, я доведу до сведения Анатолия Янгелевича о вашем отношении к работе...". А сейчас смотри-ка как заливается... тварь. Как змея - поменяла кожу и кольцами свивается, лишь бы усидеть на своем тепленьком местечке. Ну, ничего... Я тебе еще припомню твои звоночки... Дай срок...".
       - Словом, Сергей Анатольевич проявил себя как состоявшийся, зрелый руководитель и Совет директоров единогласно считает его кандидатуру...
       "Считай, считай", - злорадно думал Домажор, чувствуя, что от манипуляций Белокобыльского у него начинается непроизвольная эрекция, но все же не решаясь убрать дразнящую руку, чтобы не обидеть московского гостя, не осложнить своего положения и не подвести отца и Быстрова, - "первый же мой приказ - будет приказом о твоем увольнении... сучка двуличная".
       - Геночка, вы желаете что-нибудь дополнить? - Белокобыльский задал Быстрову свой вопрос совершенно невозмутимо, будто его рука и не подбиралась сейчас к паху молодого соседа.
       - Я думаю, что по данному вопросу позиции основных акционеров "Благовеста" озвучены, - начал подводить черту Геннадий Васильевич, - остается только выяснить мнение ваших доверителей, Николай Николаевич.
       Белокобыльский убрал свою ладонь с ноги замершего Домажора и все так же обаятельно улыбаясь дал ответ:
       - Я в скором времени выйду на связь с ними и доложу им о предварительном распределении голосов на сегодняшнем совещании. Полагаю, что они не станут возражать против кандидатуры Сергея Анатольевича. В гостинице, у меня в номере остался ноутбук с которого я имею возможность выходить на он-лайн конференцию с моими доверителями. Возможно, у них возникнут вопросы к кандидату. Я хотел бы попросить Сережу поехать ко мне в номер, чтобы обсудить эту тему в он-лайн режиме.
       "Ох ты, куда гнешь! Ловко! Ну и хватка у этого Белокобыльского", - подивился Быстров той наглости, с которой московский гость у всех на глазах "клеил" Домажора, - "Однако... Девятнадцать процентов голосов... "Акционерные войны"... На что только не пойдешь во имя блага родного предприятия!".
       - Сергей Анатольевич сейчас будет очень занят, - расстроил смелые планы московского юриста Быстров, - Вместо него я готов поехать вместе с вами в гостиницу и там обсудить все вопросы по теме с вашими доверителями. И непременно в режиме он-лайн.
       Чтобы Белокобыльский не колебался с ответом, Геннадий Васильевич положил свою руку ему на колено и легонько сжал пальцы.
      

    17

       Недолго радовалась мадам Доманская "предварительному" избранию своего сына генеральным директором "Благовеста". Проснувшись несколько дней спустя, она вдруг поняла, что остается ни с чем. Совсем не важно кто избран гендиректором - Сергей или не Сергей. Важно - кому достанутся акции Доманского. Формально они с Доманским не разведены, хоть и не живут вместе уже несколько лет. Следовательно, наследников по закону только двое - она и Сережа. Но если Доманский успел написать завещание или напишет его... И в этом завещании откажет все акции в пользу сына... Да, конечно, сеть аптек - это кусок хлеба в старости, но эта сеть аптек не стоит и полпроцента того, что стоит "Благовест". Всей ее таблеточной фирмёшки вместе с арт-салонами не хватит, чтобы выкупить даже один процент акций "Благовеста", а тут на кону лежит куш - "блокирующий пакет". Если уладить дела так, как это выгодно ей, то Лидия Николаевна может сворачивать все свои дела в Благушине и вообще в России и перебираться в Европу или Америку. Туда, где живут безопасно и стабильно.
       Мысль о том, что она может остаться ни с чем пришла ей во сне и была настолько ужасна, что заставила ее проснуться в девять часов утра, что по привычному ей распорядку дня считалось "ни свет, ни заря". Лидия Николаевна была встревожена настолько серьезно, что даже больно шлепнула по рукам очередного своего малолетнего "котика". "Котик", растревоженный ранним пробуждением своей патронессы, потянулся погладить ее по ядреному бедру, но вдруг получив шлепок вместо ответной ласки Лидуси, всегда готовой подставить свое тело в его полное распоряжение, захныкал:
       - Чего ты дерешься? Я тебя только погладить хотел.
       - Молчи, Котик. Не до тебя сейчас, - обожгла его ледяным унизительным равнодушием Лидия Николаевна.
       Пока патронесса одевалась, а вернее нервно выбрасывала из шкафа одну шмотку за другой в поисках "что можно надеть", молодой человек, совсем недавно познавший женщину и впервые столкнувшийся с потребительским отношением прекрасного пола к мужественности и стойкости самцов, придумывал слова, сказав которые он смог бы поставить свою партнершу на место, напомнив ей, что она женщина, и одновременно смягчить ее суровость. Совсем недавно он на зависть своих одноклассников познакомился с этой взрослой женщиной, мамочкой, которая позволяла делать с собой все и даже подбадривала его, приглашая владеть ей во все новых, еще не известных ему ракурсах. Ему было хорошо с ней в постели и он жадно набирался опыта, готовясь после обучения искусству любви применить приобретенные навыки на ровесницах. Да, она была солидной дамой, но она была женщиной и "котик" очень хорошо знал ее отличие от мужчины. Его взрослая патронесса была женщиной, а следовательно, существом, появившимся на свет лишь только для того, чтобы мужчины могли погружать в нее свой член и освобождаться от созревшего в яйцах семени. И он действительно, погружал в нее свой член в любое удобное время и в любое угодное ему место, всякий раз получая острое наслаждение от того что доминирует именно над зрелой, состоявшейся женщиной и венцом этого наслаждения был выстрел тугого заряда и блаженное тепло, разливавшееся из поясницы. Сколько раз уже он "спустил" в неё и на нее? Почти каждый день его взрослая партнерша, доведя его до оргазма, подставляет свое лицо под его член и он, упиваясь своей мужской властью над распаленной женщиной, исторгается ей на глаза и губы, а она размазывает его еще теплую сперму по лицу, и откидывается на подушки отдыхать, перепачканная этим "средством для омоложения кожи". И после всего того, что он с ней делал, после ее многократного полного подчинения его освобожденной от стыда похоти - такая холодность? Существо, всеми своими дырками впитывающее его сперму... этот "ходячий спермосборник" показывает ему, мужчине, своё "фи"?!
       - Мамочка, а ты надолго уходишь?
       - Не твое дело, Котик, - Лидию Николаевну занимали мысли совсем далекие от приятного взаимоотношения полов.
       - И ты не поцелуешь на прощание моего младшего братика? Не возьмешь его в ротик? Не дашь мне кончить?
       Котик перегнул палку.
       Игрушка, которую приобрела мадам Доманская для собственной услады, оказалась говорящей чепуху и подлежала замене на более новую и совершенную модель.
       - Тебе пора в школу, Котик. Там на зеркале я оставила тебе немного денег. Позавтракай на большой перемене.
      
       "Еще не поздно!", - думала она через пять минут на улице, направляясь к своей машине и совершенно выкинув "котика" из головы, - "Еще ничего не поздно исправить. Пока он жив - ничего не потеряно".
       Дома у мужа она не застала домработницы, но зато застала молоденькую медсестру в белом халате, которая открыла дверь на ее звонок.
       - Вера, кто там? - донесся из спальни слабый, но властный голос Доманского.
       - Это я, Толя, - скинув шубку на руки медсестре, пошла на голос Лидуся.
       Муж похудел.
       Страшно похудел. Иссох. Ослабел. Видно, даже голову от подушки может оторвать лишь с усилием. Но взгляд - все тот же, властный. Пожалуй, взгляд стал совсем сухой, до безразличия.
       - Зачем ты пришла? - Доманский даже не пошевелился, - Попрощаться?
       - Толенька, мне с тобой нужно серьезно переговорить об очень важном деле, - решительно заявила Лидия Николаевна так, будто разговаривала не с угасающим и слабым, а с абсолютно здоровым человеком.
       - У меня не осталось больше дел. Все дела решай с Быстровым.
       - Толя! - укоризненно повысила голос жена, - Ты не можешь меня оставить в таком положении, без копейки денег.
       - Опять деньги, - с тоской в тихом голосе качнул головой по подушке Доманский, - Вам всем от меня всегда нужны были только деньги. У меня больше нет денег.
       - Я не прошу у тебя ни денег, ни квартиры, ни машины. Но хотя бы половину акций "Благовеста" ты мог бы оставить мне. Я тебе жена как-никак!
       - У меня нет больше ни жены, ни квартиры, ни акций. Я всё оставил Сергею. Я так хочу.
       - Нет! Так не пойдёт! Давай поговорим как взрослые люди?
       - Вера, - позвал Доманский, - Вера, проводи. Иди, Лида. Я не хочу то немногое, что мне еще отмеряно, потратить на разговоры о деньгах. У меня нет больше денег.
      
       Только спустившись к подъезду, Лидуся заметила возле него Быстрова и Острогова, мимо которых она проскочила десять минут назад не обратив на них внимания. Мужчины прервали свой разговор и посмотрели на взбудораженную законную жену своего босса.
       - Гена, мне нужно с тобой поговорить, - Доманская решительно подошла к заместителю мужа.
       После состоявшегося общего собрания акционеров и избрания Домажора генеральным директором "Благовеста", пролетевшая мимо кассы будущая вдовица не представляла для Геннадия Васильевича никакого интереса. "Ставки сделаны. Ставок больше нет", - как говорят крупье, прежде, чем крутануть рулетку. Быстров сделал свою ставку на сына умирающего хозяина фирмы и его непутёвая мать, как и все остальные непричастные к голосованию акциями, не являлась даже фишкой в этой игре. Теперь для Быстрова она была "ноль и пустое место" и потому Геннадий Васильевич не посчитал нужным даже для видимости соблюдать политесы:
       - Мне некогда, Лидия Николаевна, - холодно отрезал он, - Все вопросы, которые у вас возникнут, привыкайте решать со своим сыном. Теперь он у нас главный.
       Лидуся аж опешила от такого поворота. Она сделала шаг назад и внимательно посмотрела на Быстрова. Перед ней стоял новый, незнакомый ей человек. Не тот улыбчивый шутник - друг и верный соратник ее мужа, а холодный и жесткий делец, ради своего куска пирога готовый на всё, "действуя в рамках закона", и ещё на большее, переступив через эти зыбкие "рамки".
       "Когда же он стал таким?", - Лидуся сейчас по-новому оценивала Быстрова, - "Тогда, когда узнал о болезни Анатолия? Тогда, когда привел Сергея к руководству фирмой? Или может быть только что, минуту назад, прямо тут, на её глазах превратившись из друга семьи в злодея этой семьи, расчетливо и тонко перессорившего мужа с женой и мать с сыном? Куда же она смотрела все эти годы? Почему же не видела за быстровскими улыбочками и шуточками злонамеренных мыслей? Почему она не смогла понять внутренней сущности этого человека?!"
       Лидуся перевела взгляд на Острогова, надеясь на поддержку порядочного и бескорыстного Валерия Михайловича, но последний молчал и, кажется, не торопился вставать на её сторону. Она не заслужила поддержки. Всей предыдущей разнузданной жизнью "без тормозов" - не заслужила. Впрочем, и своего одобрения быстровской резкости Валерий Михайлович тоже не выразил ни жестом, ни взглядом.
       Поняв, что ожидать ей возле дома Доманского нечего и Быстров ей больше не помощник, Лидуся решила как можно скорее разыскать сына и рассказать ему что за фрукт оказался Быстров, а заодно попросить уступить половину пакета акций ей, как жене наследодателя и матери наследника.
       - Серёжа, ты где? - набрала она мобильник сына.
       - А?
       - Ты где, я спрашиваю?
       - Кто это?
       Голос в трубке был какой-то глуховатый, а речь заторможена, будто говорящий произносил слова через силу или спросонья. Лидия Николаевна посмотрела на дисплей: уж не ошиблась ли в наборе? Нет, номер был тот самый, нужный. Серёжин.
       - Это мама. Нам нужно поговорить. Ты где?
       - Какая мама? - сын был явно не в адеквате и Лидия Николаевна стала это понимать.
       - Твоя мама. Ты где сейчас? Куда мне подъехать? Нам нужно срочно поговорить об очень важном деле.
       - Не знаю я никакой мамы, - устало вздохнула трубка, - оставьте вы все меня в покое...
       Пошли гудки отбоя и на повторный набор робот женским голосом сообщил, что "абонент находится вне зоны действия сети".
       Домажор отключил свой мобильник.
       - Опять обкурился или обнюхался поросёнок, - сама себе сказала Лидия Николаевна.
      
       Оставшись после ухода Лидуси в квартире один, не считая бесшумной Веры, Доманский понял, что умрёт именно сегодня. Душа устала цепляться за истощённое болезнью тело и желала покинуть его. Оставались часы, может быть минуты, а что-то важное, самое важное в его жизни оставалось не завершенным.
       Байкальский контракт?
       Пустое.
       "Благовест"?
       Не то.
       Неинтересны, суетны все эти "дела". Суета и томление духа. Мышиная возня перед престолом Вседержителя.
       - Вера, - позвал Доманский.
       "Сорок шесть", - думал он, зная, что угасает, - "Всего сорок шесть. Много сделано, еще больше предстояло сделать, но и то и другое больше не имеет значения".
       - Да, Анатолий Янгелевич, - в спальню вошла Вера.
       - Позвони Сергею. Пусть приедет. Я хочу попрощаться.
       В это последнее, через шприц откапанное ему время Доманский понял, что не бизнес - главное. Не слава, не успех, не почёт, не деньги, не известность. Оказывалось, что прожитая жизнь измеряется не грудами сокровищ, накопленных праведно и неправедно, а родными лицами возле твоего одра. В свой последний день Доманский лежал в пустой спальне один.
       "Я родил сына, но не вырастил наследника", - с укоризной самому себе думал он.
       - Вера.
       - Я звонила Сергею несколько раз, - откликнулась Вера, - У него выключен телефон. Сказала об этом Валерию Михайловичу. Он обещал его разыскать.
       - Хорошо.
       "Михалыч - разыщет", - успокоилась душа... и согласилась отсрочить свой отлёт.
       Не было страшно умирать, смерть воспринималась не только необходимой неизбежностью, но и избавлением от истощившей его болезни, переходом в другое состояние, в жизнь вечную, где нет ни радостей, ни печали.
       Доманский думал о смерти спокойно, как о предстоящей дальней дороге в незнакомые края по которой еще никто не ходил, где никто из знакомых ещё не бывал и не может подсказать правильного пути. Он больше ничего не хотел от жизни.
       Устал и хотел отдыха.
       Он уходил к предкам, знал это, чувствовал это и чувствовал пустоту внутри, которую унесёт с собой. Ни злости, ни ярости, ни мести, ни простой досады "ах, как всё не вовремя", а только пустоту.
       Спокойную, ровную невесомую.
       Итогом его сорокашестилетнего пребывания на земле, всем богатством, которое он сумел накопить, была только глухая пустота внутри.
       Сергей был сейчас ему нужен не для того, чтобы дать ему последнее отцовское наставление, а чтобы сын заполнил своим присутствием эту пустоту, чтобы не уходить налегке.
       - Вера, - позвал Доманский, - Вера, расскажи мне о Боге...
      

    18

       Трескучие морозы, стоявшие всю последнюю неделю, к вечеру стали слабеть, ночью отмякло, потеплело, а под утро пошел снег. Пушистый и невесомый медленно падал он на выстуженный асфальт дорог, дома и дворы. Затемно идущие на работу взрослые выходили из подъездов, останавливались и, прежде чем спешить на остановку, любовались белой тишиной, накрывшей Благушин. Снег, витающий в воздухе и покрывший землю, приглушал звуки, не таким резким слышалось гудение машин и натужное завывание трудяг-троллейбусов.
       Около десяти часов утра возле подъезда Доманского появились первые венки, принесенные людьми, пришедшими проститься с Анатолием Янгелевичем и проводить его в последний путь. Люди приставляли к стене под чьи-то окна мертвые цветы в обрамлении мертвых листьев и поднимались наверх, в квартиру мертвого человека.
       Дверь была не заперта, а лишь слегка прикрыта. В эту дверь ежеминутно заходили посторонние люди, предупредительно пропуская выходящих других посторонних людей.
       В просторной квартире Доманского стоял тяжелый запах, который не догадались проветрить ночью. Зеркала были завешаны черными вуалями, на люстры и стенные светильники была накинута черная драпировка. В гостиной, где стоял гроб, из постоянных оставались только Домажор и Лидуся. Сын с матерью, не откидываясь на спинку, сидели на краю дивана и неотрывно смотрели на гроб, в котором лежал исхудавший и не похожий на себя живого, совершенно чужой глава семьи. Посторонние люди входили в зал, стараясь держаться ближе к стенам, некоторое время молча смотрели на гроб с покойником и выходили на воздух ожидать начала церемонии. Лишь немногие посторонние подходили к вдове с сыном для того, чтобы выразить свое соболезнование или просто положить руку на плечо и, не сказав ни слова, выйти. В гостиной стояла тягостная тишина, нарушаемая только треском горевших у изголовья гроба восковых свечей, редким покашливанием посторонних людей, скрипом их обуви, и шмыганьем носов. На кухне тихим шепотом переговаривались между собой Острогов, Вера и домработница-татарка.
       Домажор сидел рядом с матерью и понимал, что теперь, после смерти отца, они с ней стали совсем чужими людьми, едва ли не врагами. Мать никогда не простит ему акций, которые отец все, до последней, завещал ему, а не ей. Примирение с матерью возможно только после возвращения ей половины отцовского пакета, но если вернуть ей половину, то его собственное гендиректорство будет подвешено на тонкой ниточке материного капризного своеволия. Кто может поручиться, что она в любой момент не потребует созыва общего собрания акционеров для смены гендиректора? Тут надо выбирать: либо примирение с матерью... неизвестно - надолго ли? либо должность гендиректора и - не надо это забывать - деньги. Очень большие деньги, которые приносит эта должность. Вопрос стоял даже так: идти ли ему под материнское, не по его размеру малое и тесное, крыло и сделаться для всех снова "Серёжей" или оставаться и осваиваться на той ступеньке социальной лестницы, на которой, волей своего отца, он для всех в этом мире, включая Правителя Берендейской Республики, - "Сергей Анатольевич" и никак иначе.
       Непредсказуемая стареющая женщина, бесстыдно, на глазах у всего города обвешанная своими несовершеннолетними "котиками", не должна и не будет служить преградой карьере и благополучию Сергея Анатольевича Доманского.
       В крайнем случае, он ей всегда сможет подкинуть деньжат "на старость"... но - сам! Своей волей! Как милость любящего сына, ставшего крупным бизнесменом. А поделись он с матерью акциями, глядишь, скоро и самому придется милостыню просить.
       Внизу, не доезжая до подъезда, встал BMW Быстрова. В хвост ему вплотную пристроился микроавтобус с сотрудниками службы безопасности "Благовеста" - похороны основателя фирмы должны пройти торжественно и без эксцессов. Быстров поднялся в квартиру Доманского, так же как и многие посторонние, выражая соболезнование, положил руку на плечо Лидусе, сказал что-то уместное Домажору и несколько минут молча стоял над гробом своего умершего друга, компаньона и благодетеля. Никто из посторонних людей не решился подойти так близко к покойнику и смотреть в неузнаваемое, обтянутое тонкой пергаментной кожей лицо так долго как Быстров.
       Когда Геннадий Васильевич вместе с Остроговым спустились вниз на улицу, возле дома уже наросла толпа народа. Подъехали парни из похоронной конторы.
       - Займись ими, Михалыч, - попросил Быстров, - Обсуди что и как должно идти... Какой вообще порядок...
       - Из какой квартиры выносить, командир? - деловито спросили мужики-похоронщики, сохраняя, впрочем, служебную скорбь на лицах.
       - Ни из какой, - отрезал Острогов, - гроб понесут наши. ПерехвАтите его только когда приедем на кладбище.
       Ровно в полдень отворились обе створки подъезда и народ подался назад, образуя кольцо вокруг околоподъездных лавочек. Двое молодых парней из службы безопасности в черных куртках с повязанными белыми платками на рукавах, вынесли крышку гроба, держа ее над головами. Женщины старшего возраста достали платочки и стали промакать слезы.
       - Гроб-то, гроб-то смотри какой дорогой! - тихо изумился кто-то в задних рядах.
       Окружавшие его невольно посмотрели на полированную фигурную крышку с восьмиконечным православным крестом из блестящего желтого металла, привинченным поверх полировки.
       Третий сотрудник вышел из подъезда, держа в руках две кухонных табуретки, которые поставил на дорожке между лавочек.
       Еще через минуту в проеме дверей показался торец полированного гроба. Сам гроб качался на плечах шести дюжих безопасников "Благовеста", одетых так же как и первых трое в черные форменные куртки с повязанными на рукавах белыми платками.
       С превеликой осторожностью они поставили гроб на табуретки и отошли в стороны.
       - Соседи, пожалуйста, подходите, прощайтесь с Анатолием Янгелевичем, - обратился Острогов к толпе.
       Народ организованно выстроился змейкой возле ног покойника. Люди, двигаясь в змейке, с трех сторон обходили гроб, опустив головы, чтобы в последний раз взглянуть на того, кого знал и уважал весь Благушин, вся Берендея и многие в России.
       Подъехал уазик с военкоматскими номерами. Из уазика вылез капитан второго ранга в черной шинели и, не зная к кому именно обратиться, спросил у ближних к нему людей:
       - Кто тут Быстров?
       Ему указали на Геннадия Васильевича, стоявшего рядом с вдовой и сыном покойного возле гроба.
       - Здравия желаю, - морской офицер подошел к Быстрову и отдал честь, - По приказу командира дивизии прибыл в ваше распоряжение для отдания воинских почестей. Со мной шесть матросов с оружием.
       - Да, - кивнул Быстров, - Я знаю, Анатолий Янгелевич много помогал дивизии, в которой служил. Это я звонил вашему адмиралу. Поступайте в распоряжение Валерия Михайловича. Он - ответственный за церемонию.
       Четыре сотни человек, пришедшие проститься с Доманским к его дому, за полчаса прошли мимо гроба, огибая его змейкой.
       - Взяли, - негромко скомандовал Острогов безопасникам.
       Двое с крышкой гроба на головах прошли вперед.
       Шесть могучих мужиков взялись за латунные ручки и через секунду гроб взмыл над толпой на вытянутых руках безопасников. Нести гроб на вытянутых руках считалось в Благушине оказанием наибольшей последней чести покойному.
       Не всякий заслуживал.
       Процессия стала выдвигаться из двора на улицу города.
       Милиция сработала четко и слаженно.
       Все улицы по пути следования процессии были взяты под контроль ППС-никами и операми в штатском. На перекрестах стояли машины ГИБДД с включенными проблесковыми маячками. Едва только на улице показался первый венок как гаишники перекрыли дорогу на двух перекрестках справа и слева от дома Доманского.
       Процессия стала заворачивать из двора на проезжую часть.
       Впереди шла девочка с большой фотографией Анатолия Янгелевича в рамке и с черной ленточкой по углу. Затем длинная вереница венков и корзин с цветами, крышка гроба и сам гроб, поднятый на вытянутых руках. Сразу за гробом Лидуся и Домажор. Во втором ряду - Быстров, Топалова, Симакова и другие руководители "Благовеста", и уже за ними почти все те, кто пришел проститься с покойным.
       Оркестра не было.
       По обе стороны от гроба мерно рубили строевым шагом шесть матросов в черных шинелях с автоматами на груди - почетный эскорт.
       В голову процессии прошли две женщины с охапками цветов в руках и через каждые два-три шага бросали розы и гвоздики под ноги девочки с портретом.
       Медленно плывя высоко над заснеженной дорогой, гроб с телом Доманского, под охраной шестерых вооруженных моряков и десятков рассредоточенных милиционеров, направился в сторону "Благовеста", где должна была пройти гражданская панихида.
       Когда с временно перекрытой для движения транспорта широкой дороги свернули на короткую улочку, ведущую к офису "Благовеста", вышел небольшой затор. Оказалось, что для прощания с Доманским сюда пришло в разы больше горожан, чем к его дому. Тысячи и тысячи благушенцев не могли поместиться в ограде бывшего детского садика и столпились вокруг нее и вдоль дороги. Те, кто в Благушине называл себя "бомондом", сами себе разрешили приехать на машинах и своими иномарками перегородили узкую улочку. Проход, свободный от машин и толпы, оставался настолько узким, что пронести по нему гроб было нельзя.
       Поняв ситуацию, Острогов дал команду по рации и джип службы безопасности начал на тросе вытаскивать мешающие движению процессии машины, начиная с крайней. Первая же "Subaru" была выдернута как морковка из грядки: сжигая тормоза поставленной на "ручник" иномарки, джип задним ходом поволок ее прочь от процессии, лихо развернулся на месте - и "Subaru", как камень из пращи, по окружности, радиусом которой был стальной трос, влетела в бордюр и осыпала стекла с дверей. Из джипа выскочил безопасник, освободил иномарку от троса и мощный внедорожник полетел обратно к веренице неудачно припаркованных машин выдергивать следующую самонадеянно поставленную "тачку". Самонадеянность благушинского "бомонда" организаторами похорон была воспринята как дерзкий вызов кичливых сявок.
       Началась кутерьма.
       Быстров вышел из процессии и с удовлетворением наблюдал как джип "Благовеста" одну за одной, не церемонясь, курочит дорогие иномарки людей, посмевших поставить их на пути генеральных директоров фирмы - мертвого и живого. Все эти благушинские доморощенные банкирчики, бизнесменчики, чинушнички - имеют ценность лишь в глазах самих себя и таких же как они. Эта напыщенная самодовольная мелочь может сколько угодно выпендриваться друг перед другом и перед длинноногими студентками, но за полноценных людей считаться не должна. У них - всего лишь много денег и больше нет ничего. Нет в Благушине и во всей Берендее человека, который имел бы право загораживать дорогу Доманским.
       На сегодняшний день - нет.
       Местная "элита", поняв, что никто в "Благовесте" вовсе не настроен относиться с уважением к их "положению", ринулась заводить свои иномарки. Народ отпрянул от дороги и меньше, чем через пять минут, путь был свободен.
       На дорожку, ведущую от улицы до офиса упали первые гвоздики и розы, рассыпаемые двумя женщинами перед портретом Доманского.
       Возле крыльца уже стоял Воеводин со свитой.
       Гроб внесли в ограду и поставили на подготовленном возвышении против входа.
       Воеводин взошел на крыльцо и с этого возвышения начал траурный митинг:
       - Товарищи! Сегодня мы провожаем в последний путь...
       Домажор отошел от гроба и стал смотреть на пришедших попрощаться с его отцом людей.
       Не все из них были одеты хорошо и выглядели благополучно. Пожалуй даже, "благополучных" в толпе было меньше половины, но лица именно скромно одетых людей были сейчас по-настоящему, неподдельно печальны. Многие плакали.
       - ...а шесть лет назад Анатолий Янгелевич мою Леночку буквально от смерти спас... Врожденный порок сердца... Врачи говорили, нужно в Германию ехать... Я к кому только не обращалась... Леночка синеет и синеет... Я все глаза выплакала... Где ж я деньги-то такие возьму? Пришла на прием к Доманскому... Без всякой надежды... Я ему не родня и не знакомая... Даже не сотрудница... Так Анатолий Янгелевич мне восемнадцать тысяч долларов на лечение прямо тут дал... Вон в том кабинете... И дорогу оплатил нам с Леночкой туда и обратно...
       Домажор повернулся посмотреть на женщину, которой помог отец. Ничего особенного. Пальто с меховым воротником и шапочка из крашеной норки. Рядом с ней стояла и вытирала слезы девчушка лет четырнадцати, вероятно, та самая Леночка.
       - Да что говорить! - зашамкал какой-то неприятный старик, - Какого человека потеряли! Я три года куда только не писал: и в ЖЭК, и в районную администрацию, и в городскую. У нас в доме капремонт не делали с шестьдесят второго года. Живут - одни старики, такие как я. Кому мы нужны? Разве мы нужны этой власти? Какой с нас прок? Три года ходил по инстанциям! Везде - одно и то же: "ждите". Ждите конца года, ждите конца квартала, ждите выборов, ждите перевыборов. Тьфу! Анатолий Янгелевич нам за два месяца во всем доме ремонт сделал. К каждому старику-ветерану лично в квартиру заходил, разговаривал. Побольше бы нам на Руси таких людей, глядишь и жизнь бы наладилась.
       Домажор слушал эти разговоры и с трудом понимал, что люди говорят о его отце. Он привык видеть отца всегда сосредоточенным и неизменно требовательным. Когда отец пытался "читать нравоучения", Домажор обрывал разговор, убегал от него или старался сменить тему. И вот теперь, он слушал разговоры об отце и из этих разговоров выходило, что его отец был отзывчивым и добрым человеком.
       Домажор попытался хотя бы приблизительно подсчитать людей в толпе. Куда бы он не обращал свой взгляд, везде были люди, люди, люди. В ограде и за оградой стояло никак не меньше шести тысяч человек.
       "Неужели мой отец помог все этим людям?!" - поразился Домажор, - "Все, кого я слышу, говорят о нем только хорошее. Это как же надо прожить свою жизнь, чтобы после смерти никто про тебя не сказал ни одного дурного слова? Неужели мой отец - святой?!".
       Тут Домажору буквально до жара в груди захотелось услышать голос отца. Пусть бы отец "читал мораль", пусть бы ругал его, говорил неприятные вещи, но вот именно сейчас Домажор готов был слушать и слушать того единственного, кто мог бы научить его и жизни, и руководству фирмой. У него вдруг невесть откуда появились сотни вопросов, которые он желал обсудить только с отцом и только от отца получить ответы на них. Но Доманский-старший лежал сейчас в полированном гробу, за которым специально летали в Москву. Лежал возле дверей в офис созданной его трудами фирмы, окруженный толпой незнакомых людей. Другие незнакомые и незначительные люди говорили о нем речи и на его лице не таяли снежинки.
       Слушая случайные разговоры-воспоминания про добрые дела, сделанные Доманским при жизни, Домажор понял и осознал всю свою несопоставимость с личностью отца.
       "Как же несправедливо устроена жизнь!", - роняя соленые капли на снег, Домажор наклонил голову, чтобы не показывать своих слез, хотя плакать на похоронах родного отца - естественно и уместно для мужчины.
       Да, жизнь устроена несправедливо.
       Провожая близкого человека в последний путь, следуя вместе со всеми за его гробом, начинаешь понимать, что Самые-Главные-Разговоры и Самые-Важные-Споры остались не проговоренными и не отспоренными. Оказывается, что говорили, говорили - и всё не о том. Вокруг да около ходили, не успев рассказать друг другу самого главного.
       И ничего уже нельзя изменить.
       Смерть - это навсегда.
      
       Домажор пришел в себя только после первого выстрела салюта, который дали матросы над свеженасыпанной могилой капитана третьего ранга запаса Доманского.
       Начиная с траурного митинга возле офиса и до сего момента всё окружавшее его - гроб с отцом, моряки в черных шинелях, огромная толпа незнакомых людей - доносилось до его сознания будто сквозь марево сна, дурного и тягучего сна, в котором как в дремучем лесу пропадают после приёма горького снотворного и после которого трещит голова и трудно собраться.
       "Это не со мной", - убеждал сам себя Домажор, - "Это не со мной. Это не может происходить со мной. Я сплю. Я сейчас сплю, а мой папа - на работе. Мой папа - генеральный директор "Благовеста", а я сплю потому, что сегодня суббота и не нужно идти в детский сад".
       Ужасное, гнетущее и пугающее несоответствие того, что Домажор видел вокруг себя тому, что он хотел и привык видеть, расстроили его сознание. Летящий с неба снег напомнил ему заполярный поселок Видяево, где он родился и провел детство.
       "Мама на службе и папа на службе. Они оба - молодые и здоровые. А если посмотреть в окно, то со склона сопки, на которой стоит наш дом, можно увидеть бухту и подводные лодки. Мой папа - генеральный директор подводной лодки".
       Второй выстрел.
       Это не сон.
       Это - явь.
       Страшная, потрясающая все основы его прежней жизни и перечёркивающая всю его прежнюю, легкомысленно-беззаботную жизнь - явь.
       Третий выстрел салюта.
       Моряки повесили автоматы на ремень и в затылок друг другу зашагали от могилы.
       Вот этот насыпанный рыже-коричневый холм с большими комьями мерзлой глины - это всё, что осталось от отца на этой земле.
       Еще: фирма, созданная им и имя в отчестве - Анатольевич.
       Самого отца больше нет.
       Он, Сергей Анатольевич Доманский, отныне генеральный директор ОАО "Благовест" и глава рода Доманских.
       Отныне - он отвечает за всё.
       Самого "рода Доманских" тоже нет. От рода остались только он и мать. Это значит, что ему надо привести в дом жену и родить с ней ребятишек. Трёх или четырёх. Для того, чтобы спустя двадцать-тридцать лет уже они приводили к нему своих детей, его внуков. Для того, чтобы стать настоящим главой рода. Для того, чтобы был сам род.
       А сейчас нужно позаботиться о поминках... Столько людей пришло проводить отца...
       Глядя на идущих мимо него людей, Домажор искал глазами Быстрова или Острогова. Потом вспомнил, что оба они отошли от могилы как только бросили по пригоршне земли на крышку гроба отца.
       - Пойдем, Серёжа, - Домажора под руку взяла мать, - люди ждут.
       За кладбищенскими воротами стояла длинная колонна автобусов. Распорядительный Быстров, предвидя большой наплыв народа, заранее заказал в городском транспортном управлении тридцать единиц, которые, задействованные сегодня на похоронах, не выехали на линию. Машин было еще больше, чем автобусов - всё республиканское руководство, банкиры, крупные бизнесмены, недострелянные в девяностых располневшие с возрастом бандиты, словом, "элитка", не посчитали для своего достоинства возможным соседствовать в автобусах с простолюдинами и приехали на своих личных и служебных авто. Народ, в предвкушении скорого поминального угощения, бодро рассовывался по теплым салонам машин и автобусов.
       Нельзя людей упрекать в чёрствости или равнодушии к чужому горю: многие пришли к дому покойного часам к десяти утра. Потом все вместе провожали гроб Доманского к "Благовесту", стояли на гражданской панихиде и терпеливо ожидали пока мимо гроба пройдет последний облагодетельствованный и благодарный пенсионер. Был уже четвертый час пополудни и люди просто замерзли на зимнем воздухе. Людям хотелось в тепло.
       Поминки накрывали "по разрядам":
       Местное руководство, управление "Благовеста", вдова и сын покойного поминали в здании музыкально-драматического театра где в огромном фойе второго этажа покоем накрыли столы.
       Под рядовых сотрудников и манагеров фирмы вкупе с "элиткой", которая накопила денег на покупку иномарок, но не доросла до того, чтобы сидеть за одним столом с Правителем, арендовали ночной клуб. Тот самый, в котором любил "отвисать" Домажор в своей "прошлой" жизни, пока он был еще только "наследным принцем".
       Для простолюдинов накрывали в трех больших столовых и на этом дискриминация заканчивалась: столы везде были накрыты одинаково. Так решил Быстров, посоветовавшись с Симаковой. Когда Быстров спросил её мнение насчет предстоящих расходов на похороны, финансовая директриса "Благовеста" сказала одну только фразу:
       - Денег жалеть не надо.
       Денег на похороны своего генерального директора жалеть не стали.
       Похороны выпали на пятницу и по случаю постного дня столы были накрыты постной пищей.
       Рыбное ассорти (семга, форель, осетрина, креветки, гребешки), бутерброды с красной и черной икрой, местные и тропические фрукты - на холодную закуску.
       Уха из стерляди с красной икрой и креветками - на горячее.
       Караси жареные в сметане - на второе.
       И - обязательные блюда, которыми в Благушине поминали всех покойников, без различия прижизненного положения и материального достатка: постные блины с мёдом, гороховая каша и кисель.
       Знающие люди, побывавшие на поминках Доманского и видевшие что накрывали на столы, рассказывали потом, что даже на банкете с приглашенными москвичами в честь очередной инаугурации Правителя жратва бывает не в пример "Благовесту" скромнее.
       Помимо соков и минералки из напитков выставили только водку из расчета "бутылка на двоих". Русский народный напиток, под такую закуску да еще и с морозца, пошел исключительно. Обслуга не жадничала и по мере опустошения выставляла на столы новые поллитровки.
       - Дорогие товарищи, - весомо взял слово первым Воеводин и внимательно осмотрел накрытые столы с сидящими за ними людьми.
       Народ притих и замер под тяжёлым взглядом своего Правителя.
       - Сегодня мы проводили в последний путь замечательного человека, моего близкого друга и родственника, Анатолия Янгелевича Доманского...
       Иван Иванович говорил заранее хорошо продуманными фразами, именно так, как и должен был на его месте говорить региональный лидер на похоронах своего возможного конкурента. Коротко, но содержательно он обрисовал жизненный путь покойного, более развернуто рассказал о его многочисленных достоинствах, припомнил даже как всякий раз на своей нелегкой губернаторской службе старался посоветоваться с Доманским при принятии непростых и судьбоносных решений и как Доманский то и дело названивал ему в кабинет - тоже за советом. Между слов проскальзывало, что Правитель Берендеи с генеральным директором "Благовеста" жили душа в душу, как два голубя. Только и знали, что пёрышки друг другу чистили.
       "А ведь он его ненавидит!", - осенило Домажора, - "Он при жизни ненавидел и боялся отца и теперь продолжает его ненавидеть! Отец был единственный, кто мог разговаривать с Воеводиным на равных, единственный, кто его не боялся. И возможностей у отца было больше, чем у Правителя. Если бы отец захотел, то сам мог бы стать Правителем Берендеи, только ему это было ненужно. Воеводин это понимал, завидовал отцу, боялся его возможностей и поэтому - ненавидел. Вот и теперь этот хитроумный берендей свои загребущие ручонки тянет к отцовскому добру. Неспроста он так тепло и нежно об отце говорит - это он всем присутствующим показывает, что они с отцом были как бы единое целое. На тот случай, если Воеводин решит прибрать "Благовест" к рукам. Чтоб никто не удивлялся потом: друзья и кумовья, при жизни были не разлей вода, один жить не мог без другого, вот и после смерти оставшийся одиноким "друг" решил присвоить себе "Благовест". На память. Всё законно - дело, можно сказать, семейное и никого не касается".
       Воеводин заканчивал речь, повернувшись к Домажору, сидевшему от него всего через одного человека, через Лидусю:
       - А ты мне, Серёжа, как сын. Знай, что ты ко мне можешь приходить со своими проблемами как к родному отцу. Хоть ночь-полночь. Домой, на работу... как только тебе будет в жизни тяжело - приходи. Я всегда помогу. Для сына своего покойного лучшего друга я сделаю даже больше, чем для своих собственных детей. Не чокаясь, товарищи. До дна.
       Последние слова уже относились к присутствующим. Прозябший на зимнем воздухе народ с удовольствием выпил долгожданную "первую". Домажор, поджав губы, встретился с взглядом Воеводина и за добродушными складками его лица, держащего профессионально-привычную улыбку политика, разглядел холодок острой неприязни к нему, наследнику своего отца. От этого холодка по спине Домажора пробежали колючие мурашки. Сергей зябко передернулся, поставил свой гранёный "маленковский" стакан на стол, долил его водкой до краев и выпил полный, проливая водку из уголков рта.
       Тошно!
       Тошно сидеть на поминках по отцу среди чужих ему и тебе людей.
       Домажор вышел из-за стола и направился к лестнице, ведущей из фойе вниз, в вестибюль. Не оборачиваясь на выпивающих и закусывающих, он спустился по широким мраморным ступеням и, забыв в гардеробе доху, в одном костюме вышел в высокие театральные ворота на зимнюю тёмную улицу.
       - Всё в порядке, Сергей Анатольевич? - рядом тут же возникли ребята из службы безопасности.
       - Всё хорошо, - покачал вперед-назад головой Домажор, - Всё просто отлично! Всё настолько замечательно, что просто зашибись!
       Поймав в лицо несильный удар холодного ветра, Серёжа вздрогнул:
       - Давайте проедемся, посмотрим как там остальные... - предложил он безопасникам.
       Возвращаться обратно в театр, к "бомонду", ему не хотелось да и просто противно.
       Стоять на улице было холодно.
       Идти домой? Дома - одиноко. О Лене он не вспомнил. Для начала поехали в заарендованный на вечер ночной клуб, где поминала офисная мелюзга. Там всё было тихо и пристойно. При его появлении никто не дернулся, хотя все и посмотрели в его сторону. Но...
       Но он увидел!
       Он успел это увидеть!
       Не было траура на лицах.
       Как только его заметили, все в секунду нацепили маски уныния и великой скорби, но в тот самый первый миг, когда Домажор только вошел в дверь он увидел всё и всех, всю картинку разом.
       Молодой манагер учтиво улыбаясь подливает водочку девочке напротив.
       Его соседка вертит в руке до половины наполненный стакан, кокетливо оттопырив наманикюренный мизинчик.
       Четверо манагеров на краю стола тихо ведут беседу о чем-то своем, не обращая внимания на присутствующих.
       Две манагерши рядом с ними, пуская дымок тонкими сигаретами в тонких пальцах, рассеянно слушают их, согретые теплом и водкой.
       Все сидят за одним столом. Вместе. Но как-то по отдельности. Будто пришли сюда каждый по своей причине и поводу
       Никто!..
       Ни один!..
       Ни одна сука не печалится о смерти своего генерального директора!
       Всем всё пох... похоронили и можно забывать. Как о прошлогоднем годовом финансовом отчете.
       Списали с баланса и перевернули страницу.
       Манагеры за столом замолкли и молча смотрели на своего нового генерального директора.
       Наконец, самый сообразительный догадался встать.
       Со скрипом пластика по кафелю, от стола поползли стулья - манагеры начали подниматься.
       Три молоденьких манагерши стали расчищать место во главе стола для главы фирмы: поставили чистые тарелки, нашли и передвинули ближе нетронутые закуски, принесли из бара "маленковский", специально, по берендейскому обычаю, привезенный для поминок граненый стакан.
       Был в Берендее такой обычай: на поминках посуда может быть хоть золотая, хоть серебряная. Можно фарфоровую, глиняную и деревянную - без разницы. Но стаканы на столы должны ставиться только граненые, предпочтительнее - "маленковские", с рубчиком поверху. И еще ложки. Никакого серебра и мельхиора - обыкновенные алюминиевые ложки. Самые дешевые. Чем дешевле - тем лучше. Никто не мог дать толкового объяснения, почему. Говорили, ещё с языческих, дохристианских времен так поставлено было. То ли в знак скорби по покойному, то ли как последняя дань уважения к нему, то ли как напоминание живым, что и они тоже смертны и богатства земные суть пыль и прах, не пускающие в Царствие Небесное.
       Домажор поднял правую руку на уровень плеча ладонью к стоящим и плавно опустил ее вниз, разрешая сесть и одновременно прощаясь со своими сотрудниками. Не дожидаясь, пока манагеры снова заскрипят-загромыхают стульями, усаживаясь по местам, он пошел на выход.
       Тут было еще противнее, чем в театре.
       - Давай проедемся по столовым, - буркнул Домажор, садясь рядом с водителем в машину безопасников, - Посмотрим, как народ гуляет.
       Народ гулял. Прямо в столовых.
       Острогов, напутствуя поварих на трудовой подвиг, дал им недвусмысленно понять, что если после поминок в сумке любой толстомясой работницы столовки будет обнаружен хоть рыбий хвостик, хоть колпачок от водочной бутылки, хоть крошка от продуктов, привезенных для поминального стола, то...
       Толстомясые прониклись и по-честному метали на столы снедь и выпивку, не жалея припасов.
       Известно, что под стерляжью уху можно выпить очень много. До сшибу. Сколько ни выпей, уха все равно попросит добавить. Народ, дорвавшись до деликатесов, остервенился. Поначалу, когда после похорон только сели за столы, простолюдины наливали деликатно и выпивали за помин души и чтобы согреться с мороза. Но поварихи подтаскивали и подтаскивали на столы. Убирали блюда с объедками и на их место ставили новые, с разложенной закуской. Огромный бак со стерляжьей ухой на специальной тележке сделал три витка вокруг столов. "Бутылка водки на двоих" увеличилась до "двух бутылок на троих", потом до "трех бутылок на четверых" и к гороховой каше народ уже приятно потеплел. Потеплев и разомлев, кто-то из подвыпивших пенсионеров прилаживал у себя на коленях визгливую тальянку:

    Вечер тихой птицею над рекой плывёт,

       Негромко затянул приятный женский голос.
      

    Дальними зарницами светится завод,

       Подхватили из другого угла сразу несколько голосов.
      

    Где-то поезд катится точками огня...

       Дребезжащими голосами вступили в песню пьяные и объевшиеся старухи.
       Поначалу Домажор подумал, что безопасники ошиблись и привезли его в другую столовую. В этой столовой не поминали, а гуляли широкую и разгульную берендейскую свадьбу. Но одного беглого взгляда на столы, сервированные без ножей и вилок, было достаточно, чтобы понять: нет, не ошиблись, привезли куда надо. Тут - поминки.

    Ой, рябина кудрявая, бе-елые-е цве-еты-ы-ы...

       Слаженно наяривал хор, сотней голосов перекрывая и глуша режущий ухо визг гармони. Сытые и пьяные, может быть впервые со дня "реформ", наевшиеся простолюдины задушевно сидели за щедро накрытыми столами и пели песни своей молодости - хорошие советские песни. Бабушка в черном платочке поверх белого, ситцевого, сноровисто накидала на тарелочку сёмги, оливок и соленых огурчиков, поставила на тарелочку гранёный стакан водки и поднесла Домажору:
       - Выпей, сынок. Помяни родителя.
       Без возмущения Серёжа спокойно принял стакан и тремя большими глотками выпил водку. Взяв с тарелки только одну светло-зелёную матовую оливку, кинул ее в рот и быстро вышел из столовки.
       - Быдло! Быдло! Быдло! - твердил он сам себе, скрепя зубами и силясь подавить выступающие слёзы.
       Слёзы не слушались и текли из глаз в три ручья.
       - О-о-о-о-о-о! - зарычал вернувшийся к машине Домажор, колотя кулаком по капоту, - Р-р-р-р-ры-ы-ы-ы! О-о-о-о-о-о!
       Он не садился в тепло салона. Стоял на морозе в одном пиджаке, задрав голову к тёмным небесам, рычал и колотил кулаком по капоту.
      
       В третьем часу ночи дежурный и помощник дежурного республиканской ГИБДД одновременно вздрогнули от резкого громкого звука, прогремевшего где-то совсем рядом. Выбежав из дежурки на крыльцо они увидели вот что:
       Несколько секунд назад на второй космической скорости под горку весело летел джип размером с микроавтобус. Наплевав на запрещающий сигнал светофора и проигнорировав двойную сплошную, водитель свернул с широкой четырехполосной дороги в кювет и машина в свободном парении ласточкой вписалась в угол здания ГИБДД. Вписалась очень удачно, проломив кенгурятником кирпичную кладку и въехав капотом в кабинет. Если это был фанатик-шахид, то сейчас должен последовать взрыв и всё здание вместе с двумя милиционерами разлетится в разные стороны на составные части.
       Майор среагировал на "автомате" мгновенно: отправил помощника в дежурку, приказав ему сообщить о происшествии оперативному дежурному по республике и одновременно вытащил из кобуры табельный "Макаров". Дослав по пути к джипу патрон в патронник, готовый при любом настораживающем движении произвести выстрел, майор рванул водительскую дверцу, но никакого шахида не обнаружил.
       Зажатый со всех сторон сработавшими от удара подушками безопасности, за рулем джипа глубоко и спокойно спал Домажор.
       Пьяней вина.
      
       За похоронными хлопотами все позабыли о любимце и компаньоне покойного Доманского.
       Потерялся, исчез совершенно бело-рыжий злодей Тимур. Единственный кого не интересовали деньги и акции Доманского.
       Когда привезли из морга гроб с Доманским, Тимурчик всё норовил прыгнуть к покойному, и, хоть его и убирали всякий раз, он снова запрыгивал то на грудь, то в ноги своему мёртвому другу. Только мешал всем. Наконец, чтобы избавиться от кота, татарка-домработница за шкирку отнесла и заперла его в спальне хозяина. Тимур дал взять себя совершенно спокойно, но долго царапал дверь спальни и мяукал так жалобно, что у всех душу выворачивало от его мявов. Когда же безопасники "Благовеста" взяли гроб и понесли его из квартиры, из-за двери раздался оглушительный, пронзительный совершенно человеческий протяжный то ли крик, то ли плач. Такой крик вылетает из глотки вместе с легкими и сердцем. Так в последний раз кричат обреченные люди за секунду до того, как неминучая смерть прикоснется к ним.
       И больше Тимура не видел никто.
       Никто о нем и не сожалел особо. Не до него было. Пропал, ушёл - и слава богу.
       Его нашла татарка, уволенная Лидусей, но оставленная доработать "до первого числа".
       Разбирая перед девятью днями шкаф с вещами Анатолия Янгелевича, она наткнулась на кота.
       На полке с рубашками, на верхней отглаженной и аккуратно сложенной белой рубашке Доманского, в дальнем углу откинувшись на бок лежал Тимурчик. Задние лапы он подобрал под себя, его пушистый рыжий лисий хвост дугой выгнулся по рубашке от задних лап к передним, которыми он будто хотел коснуться кончика хвоста, голова, одним ухом лежащая на рубашке хозяина, второе ухо чутко выстрелила вверх, готовым уловить малейший знакомый скрип. Из под длинных усов скалились острые и страшные зубы.
       Кот успел совсем окоченеть, должно быть умер несколько дней назад.
      

    19

       После девяти дней Домажор вышел на работу.
       Сам себе он казался Иваном Грозным, взошедшим на престол искоренять боярскую крамолу. При отце сотрудники, особенно "старые и испытанные", расслабились, начали обрастать "жирком", стали работать как-то спокойно, без огонька.
       Ничего, уж он-то наведет порядок на фирме. Уж при нём-то все закрутятся и забегают. Он всем покажет как надо работать в новых условиях на благо России. Вот только была одна закавыка: юридически Сергей Анатольевич еще не был генеральным директором: мажоритарии его, можно сказать, благословили, но формально, общим собранием акционеров он избран пока не был. По закону, впредь до избрания нового генерального директора все документы должен был подписывать "исполняющий обязанности". Таковым являлся Быстров, к которому временно переходила вся власть управления "Благовестом". Ну, судя по всему, он то ли не рвался в лидеры, то ли не желал осложнять отношения с новым генеральным директором, и, когда Сергей Анатольевич возжелал вникать во все дела и подписывать все документы лично, легко уступил ему это право. И даже сам подсказал каким образом можно обойти закон: теперь на документах вместо одной стояли две подписи:
      

    Генеральный директор ОАО "Благовест" С.А. Доманский

       И ниже от руки приписывалось Быстровым:

    "Подпись Доманского Сергея Анатольевича заверяю", первый заместитель генерального директора ОАО "Благовест" Г.В. Быстров.

       Тонкость была в том, что Быстров не стал подписываться "и.о. генерального", а обозначил себя лишь как его первого заместителя. А от заместителя до единоличного руководителя - дистанция огромного размера. Получалось, что документы подписывал не Быстров, а Домажор - Геннадий Васильевич всего лишь удостоверял подлинность подписи своего начальника. Вот так изящно Доманский-младший стал преемником своего отца, а Быстров не то что генеральным - и.о. генерального не побыл ни минуты и ни одной бумажки "от себя" не подписал.
       Все были готовы к тому, что "новая метла всегда чище метет", но то, что начал выделывать Домажор, усевшись за рычаги управления предприятием, вызывало в памяти сотрудников фирмы те мётла, которые опричники Ивана Грозного приторачивали к своим сёдлам, перед тем как мчаться выгрызать измену государеву.
       Первым делом Сергей Анатольевич упразднил информационно-аналитический отдел, которым сам же и руководил совсем недавно. Причина была не в том, что предприятию не нужна была лишняя информация или чувствовался переизбыток аналитики. Полная и достоверная информация в купе с грамотной аналитикой - это как раз то, на чем держится крупный бизнес. Просто Домажор прекрасно знал "деловые качества" своих прямых подчиненных и находил эти "качества" вызывающе низкими. В отделе работали дети "нужных" родителей и родители этих мажоров были зачем-то нужны отцу. Отец готов был платить деньги откровенным бездельникам только для того, чтобы их папы и мамы не волновались о том, что воспитали половозрелых кретинов, а были бы уверены, что их детки "незаменимые специалисты высочайшей квалификации". Домажор чувствовал себя совершенно свободным от обязательств перед предками мажористых лоботрясов и одним росчерком "Паркера" отправил два десятка манагеров туда, где им было самое место - на биржу труда.
       Возможно, Домажор и не стал бы рубить сухие ветви кадрового древа так решительно. Возможно, при других обстоятельствах он предпочел бы не идти на открытый и острый конфликт с благушинской "элиткой", но мажоры напросились сами.
       Информационно-аналитический отдел варился в собственном соку. Причин тому было две. Первая причина была в том, что "информационные аналитики" ни с какой стороны не были вовлечены в производственный процесс. Результаты их работы, если таковые и бывали, не были нужны департаментам и дирекциям - технической, коммерческой, финансовой. А раз были не нужны результаты, то никто и никогда за этими результатами к ним и не обращался. Не участвуя в производственном процессе, сотрудники отдела не контактировали по служебным вопросам с сотрудниками из других подразделений и вообще вываливались из повседневной деловой жизни предприятия. Вторая же причина состояла в непомерном снобизме "информационных аналитиков" и их показном презрении к простым смертным, кому не повезло родиться в семьях "нужных" родителей.
       Ненавидимые и ответно презираемые всеми обыкновенными сотрудниками "Благовеста" мажоры "задраили люки" в своем отделе и не выползали из него. Главной задачей им ставилось соблюдение трудовой дисциплины и единственной их обязанностью считалось присутствие на рабочем месте в урочное время. Чем они там занимались - никого из руководства фирмы не беспокоило, лишь бы мажоры были на глазах и лишь бы их родители правильно реагировали на просьбы и пожелания "Благовеста". Предоставленные сами себе мажоры коротали день за компьютерными играми, висели на социальных сетевых сайтах, листали каталоги курортов и новинок зарубежного автопрома. И, конечно же, сплетничали и зло высмеивали между собой остальных сотрудников, включая руководство. Между всех прочих доставалось и Быстрову, Топаловой и Симаковой, а про Доманского-старшего высказывались в том духе, что он "всем обязан нашим родителям" и "пока папа-мама сидят в разрешительной или контролирующей инстанции, лохи будут исправно платить кормовые".
       Под лохом подразумевался Анатолий Янгелевич.
       Домажор запомнил эти слова. Посмеяться - посмеялся. Вместе со всеми. Но запомнил - накрепко.
       Еще хлебая из общей тарелки со своими подчиненными, он знал для себя, что переувольняет их всех до одного как только в его руки перейдет реальная власть.
       В день, когда Домажор впервые шёл на свое рабочее место не в прежний кабинет, а в кабинет генерального директора, мажоры-аналитики высыпали ему на встречу и бурно приветствовали:
       - О, Серёга! Теперь поработаем!
       - Не забывай нас!
       - Ты только нос не задирай!
       "Какой я вам на фиг "Серёга"?!", - закипал Домажор, не произнося, впрочем своих мыслей вслух и не делая никому замечаний, - "Пора бы уже знать имя-отчество своего генерального директора".
       Мимо дверей своего бывшего отдела Домажор прошёл, продираясь сквозь тормошащие его руки радостных мажоров, как Маугли через лиановые заросли.
       Свой первый рабочий день в качестве генерального директора "Благовеста" Сергей Анатольевич Доманский начал не с того, что пригласил к себе Быстрова, Симакову, Топалову и других руководителей ключевых подразделений. Не пригласил их просто потому, что не знал о чём ему следует с ними говорить и как держать себя. Вместо этого, он, вдавив кнопку звонка в столе, вызвал к себе в кабинет Ирину Алексеевну и продиктовал ей приказ об упразднении информационно-аналитического отдела и об увольнении всех "аналитических информаторов".
       - Сергей Анатольевич, - подала реплику секретарь, бегая карандашом по листу бумаги с проектом приказа, - я бы порекомендовала вам посоветоваться с Тамарой Вадимовной. Нельзя увольнять людей просто так, без причины. Если они подадут в суд, то выиграют его и нам придется восстановить их на работе и оплатить вынужденный прогул.
       - Ирина Алексеевна, - голос Домажора через поджатые губы сочился ядовитым сарказмом, - Во время проведения опроса общественного мнения по данному вопросу, вы не попали в число респондентов.
       - Извините, не поняла?.. - секретарь оторвалась от бумаги и недоуменно посмотрела на своего нового начальника.
       - Тебя спросить забыл! Не твоё дело! - отрезал Домажор, - Теперь поняла?
       - Извините, - повторила Ирина Алексеевна, - разрешите идти?
       - Разрешаю, - махнул на нее рукой Домажор, - И.. Вот что ещё... Впредь на работу носите более короткие юбки. У вас же обалденные ножки, Ирина Алексеевна... Будет жаль, если мне придётся нанимать новую секретаршу.
       Это был уже перебор.
       Не спрашивая разрешения, Ирина Алексеевна встала с места и, оставив приказ на столе, вышла в приемную. Её никогда и никто не называл "секретаршей" и Ирина Алексеевна не любила это слово, ассоциируя его с длинноногими грудастыми дурочками нетяжёлого поведения. Она была секретарём генерального директора, то есть посвященной в его секреты, близким человеком и доверенным лицом.
       Мало того, что этот заносчивый сопляк влез в кресло человека, сыном которого он недостоин называться, так еще и с первого дня делает ей прозрачные намеки сексуального характера. И не стыдится при этом, что годится ей чуть ли не в сыновья.
       Достав из сумочки чистый платок, Ирина Алексеевна отправилась плакать в дамскую комнату, где вскоре к ней присоединилась Топалова.
       Домажор ёрзал на отцовском кресле и мстительно вспоминал лица манагеров на поминках. Он видел их лица. Они их запомнил. Теперь он им покажет.
       "Всех на улицу!" - решил про себя Домажор и вызвал Топалову.
       Начальница юридического департамента не была настроена так же решительно против мажоров как её юный начальник и повторила те же резоны, что и Ирина Алексеевна:
       - Сергей Анатольевич, мы не при крепостном праве живем. По их жалобе их любой суд тут же восстановит и нам придется платить им за вынужденный прогул плюс судебные расходы. Если вы действительно хотите избавиться от неугодных, я бы посоветовала вам...
       Сергей Анатольевич не захотел ее советов:
       - Ты, старая толстая дура, могла советовать моему отцу. Мне ты советовать не можешь и не будешь. Твоё время кончилось. На фирме ты мне больше не нужна. Ты уволена.
       Теперь Ирина Алексеевна и Тамара Вадимовна слезились дуэтом. Плакали не столько из-за боязни потерять работу, сколько от беспардонной наглости безнадёжно глупого юнца. Наглости совершенно ненужной. Наглости, обращенной не на противников или конкурентов, а на ближайших и вернейших сподвижников.
       Третьей в кабинет генерального Домажора была вызвана Симакова и на второй минуте разговора с новым своим начальником выслушала сообщение о том, что уволена и она. "За утрату доверия".
       Ну тут нашла коса на камень.
       Домажор не учёл, что разговаривает не с женщиной, даже не с финансистом, а с человеком, который еще недавно был вполне реальным претендентом на место в его кресле. Елена Георгиевна скрутила изящный кукиш и, стараясь, чтобы наманикюренный ноготь большого пальца, блестя золотыми блестками узора, пролез как можно дальше между указательным и средним, показала его генеральному директору:
       - А вот это не видел?
       - Так вы еще и пререкаться будете?! - вскипел Домажор, - Со мной?! Со своим генеральным директором?!
       - Дурак ты, а не генеральный директор. Чижик желторотый. Ты бы хоть Устав предприятия открыл, что ли? А то ведь даже не представляешь чем взялся "руководить" и как наше предприятие управляется.
       - Не понял?.. - выразил удивление Домажор.
       - Ты не можешь меня уволить. Ни нанять, ни уволить ты меня не можешь. Я тебе не уборщица. Директоров утверждает в должности и освобождает от должности только и исключительно общее собрание акционеров. Почитай учредительные документы, удостоверься и пойми это. А у тебя на этом собрании нет большинства голосов. Да и сам ты... без году неделя... неутверждённый. "Недоделанный гендиректор". В общем так, Серёженька... - подвела итог финансовая богиня, - я не знаю какие ты установишь отношения с другими директорами - коммерческим, техническим - а меня ты больше своими тупыми вызовами не отвлекай. И в работу финансовой дирекции свой сопливый нос не суй. Всё равно ты в бухгалтерии ни уха ни рыла не смыслишь, так что уж нечего делать вид. Возникнут какие-то вопросы по отчётности - раз в год проводится аудиторская проверка. Читай отчёты.
       Не испросив разрешения, Симакова сама двинула на выход и уже возле дверей повернулась и закончила разговор:
       - Я всё-таки очень надеюсь, что тебе недолго удастся усидеть в этом кресле. По крайней мере я сделаю все от меня зависящее, чтобы ты слетел с него как можно раньше. Пока не успел развалить фирму.
       Однако, у Симаковой не было того внутреннего железного спокойствия и уверенности в себе, которыми она осадила Домажора. Понервничав во время разговора с новым генеральным, Елена Георгиевна отправилась курить в дамскую комнату и пальчики и ее, державшие тонкую ароматную сигаретку, заметно подрагивали.
       - Да ладно тебе, Том, - утешала она Тамару Вадимовну и Ирину Алексеевну, - бросьте реветь, девчонки. Ничего не случилось. Просто дорвался щенок до власти и красуется. Надо сходить к Быстрову.
       - Да, - подтвердила Топалова, - нужно идти к Быстрову. Так работать нельзя. Если так пойдет и дальше, Домажор никому не даст работать.
       - Девочки, давайте без меня, а? - испугалась неизвестно каких последствий Ирина Алексеевна.
       - Ты чего, Ир? - не поняла Симакова, - Тебя это что, не касается? Или ты с нами, или ты не с нами.
       - Я с вами, девчонки... но мне неловко интриговать против Сергея Анатольевича.
       - Ты, что ли, дура Ирка? - насела Топалова, - Какие "интриги"? Тут речь идет не о том, что тебя или меня уволят, а о самой сохранности фирмы. Поняла? Рисуй рожу и идем к Быстрову.
       Ирина Алексеевна и Тамара Вадимовна, пользуясь одной косметичкой на двоих, быстренько устранили последствия того беспорядка, который наводят на женские лица не к месту пролившиеся слезы.
       Все три уважаемые и умные женщины проследовали в кабинет Быстрова и провели в нем продолжительное время. Можно предположить, что они нашли там полное понимание и достигли твердых договоренностей по многим важным вопросам, потому, что все их дальнейшие действия в следующие месяцы выглядели абсолютно согласованными. Будто бы действовали не четыре человека, сидящие на разных должностях, а один умный игрок играл на четыре руки.
       Не без труда Быстрову удалось преодолеть упрямство Домажора своими разумными доводами. Скоро должно было состояться общее собрание акционеров и резкие движения генерального директора могли быть не одобрены заинтересованными лицами. Топалову и Симакову Домажор выразил готовность не трогать и даже согласился не посягать на длину юбок Ирины Алексеевны, но зато он отыгрался на Острогове, уволив его без всяких причин и объяснений.
       Просто: не стал ничего объяснять надежнейшему ангелу-хранителю своего отца и даже приказал Ирине Алексеевне не пускать его в приемную и не соединять по телефону.
       - Извини, Валерий Михалыч, - отводил взгляд Быстров, - я ничего не могу сделать. И так только что троих сотрудниц отстоял.
       - Да я понимаю, - в свою очередь прятал глаза Острогов, - Дорвался пацан до власти. Показывает свою самость.
       - Я поговорил с Симаковой, - попытался утешить Быстров, - Ты просто не появляйся на работе, а она по-прежнему будет тебе деньги на карточку переводить. Ну, и если мне понадобиться твоя помощь, то очень бы хотелось на тебя рассчитывать.
       - Нет, Гена, - расстроено отказался Острогов, - Я ведь не на "Благовест" работал: я чтобы Янгелевичу помочь суетился. Теперь его нет и делать мне тут больше нечего. Да и годы уже не те. Вы уж давайте дальше сами... без меня.
       Оставшись без работы Валерий Михайлович не потерял ничего. К шикарному манагерскому образу жизни он не приучился. Вознаграждения, которое выплачивал ему Доманский, хватало выше крыши и большая его часть не тратилась, а сберегалась на старость. Да и милицейская пенсия не дала бы протянуть ноги с голодухи.
       Нет, ничего и никого не потерял Острогов в "Благовесте". Тот человек, ради которого имело смысл применять свои навыки и опыт, уже вторую неделю лежал на кладбище, придавленный комьями мёрзлой земли. Главная же причина такого спокойного отношения к своей непочётной отставке у Валерия Михайловича была другой. Он признался в ней своей жене этим же вечером:
       - Быстров не тот человек, на которого я могу работать, оставаясь в ладу со своей совестью.
      
       Поспевая в ногу с духом тех реформ, которые разоряли страну уже много лет, Домажор революционизировал подходы к работе и к поискам новых перспективных направлений деятельности. Незадолго до этого времени "поиск новых направлений развития", которым маялись политиканы Горбачевско-Ельцинского выводка, оставил от могучего СССР обмылок размером с "новую демократическую Россию". Но Домажор никогда не оглядывался в прошлое да и вообще не любил историю как и прочие гуманитарные науки.
       Электронной и обычной почтой стали приходить коммерческие и некоммерческие предложения одно удивительней другого:
       - Наладить производство нано-строительных смесей.
       - Запустить линию по фасовке нано-гуталина.
       - Профинансировать создание лечебной нано-зубной пасты.
       И дальше в том же духе.
       Общими местами во всех письмах были слова, употребленные при их написании. Каждое письмо, повторюсь - каждая порция бреда - приходящая на имя новоиспеченного генерального директора, непременно содержала в себе следующие вошедшие в моду словеса:
       - Нанотехнология
       - Модернизация
       - Инновация
       - Прорыв
       - Креативный
       - Позитивный
       - Мировой уровень
       - Исследования ведущих западных институтов
       Согласно "исследованиям" неких анонимных "ведущих западных институтов" "модернизированная" ерундовина, произведенная неизвестно где неведомо кем по "нанотехнологии" уже по определению является "инновацией" и "прорывом" в отрасли, так как полностью "соответствует мировому уровню" и "креативна" уже сама по себе, даже без полезного её применения и не требует дальнейших комментариев.
       В приёмной нового генерального директора "Благовеста" постепенно стали завсегдатаями дядечки с потёртыми лицами и мыльными глазами.
       Это были легендарные личности - таких теперь уже нет: не та эпоха. Это были "пионеры российского бизнеса", "новаторы экономических реформ", "краса и гордость Егора Гайдара" - продавцы воздуха.
       На стыке 80-х и 90-х годов прошлого века в советской экономике вдруг пропало все. Когда начались гайдаровские реформы не стало вообще ничего: ни мыла, ни станков, ни сигарет, ни сырья. Поняв, что пробил их час, эти люди всплыли на поверхность и в считанные дни составили себе состояния торгуя "ничем" за "ничего". Несуществующие грузовики из Белоруссии их волей отправлялись в Грузию в обмен на несуществующие вагоны клубничного джема из Казахстана. Несуществующие товары фантастическими потоками кружили по железным дорогам и автострадам и банки выдавали наличные деньги в обеспечение мыльных сделок на гигантские суммы. Именно они, продавцы воздуха, придумали первые финансовые пирамиды, обещая гражданам в обмен на их деньги выплатить "проценты плюс проценты на проценты" и испарялись вместе со сбережениями миллионов своих доверителей.
       Сменилась эпоха.
       Изменились условия.
       Почти все продавцы воздуха ушли под землю и почти все не своей смертью. Остались только самые умные и приспособленные к жизни. Обманывать, "кидать", было их потребностью и их способом существования. Они могли продать что угодно кому угодно, но что бы они ни продавали - это или было ненужно, или не работало.
       "Воздух".
       Теперь, освоив "новую фразеологию", они впаривали нано-ультра-пьезо-экологически чистую хренотень за вполне реальные деньги, умея убедить в баснословных выгодах от сделки людей, у которых были деньги, но отсутствовала способность думать.
       Новый генеральный директор "Благовеста" был как раз из таких.

    20

      
       В непродолжительное время своего руководства фирмой Домажору удалось невероятное: сначала он затормозил огромный маховик мощного предприятия, а затем запустил его со скоростью пуще прежней в обратном направлении, в сторону, противоположную от получения прибылей. Ежедневно Сергей Анатольевич подписывал договоры и платежные поручения, с удовлетворением наблюдая, как, повинуясь его воле, разлетаются туда-сюда денежки "Благовеста". В своих ожиданиях "стопроцентных" финансовых потоков, которые вот-вот хлынут на счета фирмы, Домажор разительно смахивал на дурачка Буратино, вложившего свои пять золотых "в недвижимость" Поля Чудес, но многократно превосходил деревянную куклу размахом мотовства.
       В один из дней начала лета Ирина Алексеевна вместе с остальной почтой положила на стол своего юного шефа письмо, отличавшееся от прочих деловых писем и оттого привлекавшее внимание.
       Большой конверт из белой плотной бумаги был украшен крупным золотым геральдическим двуглавым орлом о трёх коронах. Поверх орла на бело-сине-красной ленте золотыми с красным ободком буквами был обозначен отправитель:
      

    Российское Императорское Общество

       Ниже орла на такой же ленте тем же шрифтом уточнялось:

    Московское Дворянское Собрание

      
       На оборотной стороне конверт был запечатан по углам и центру не обыкновенными почтовыми коричневыми, а ярко-алыми сургучными печатями с глубоко и чётко оттиснутыми на них двуглавыми орлами. Ещё никто и никогда не направлял Домажору письма в таких солидных и красивых конвертах.
       Даже Воеводин.
       Конверт был настолько хорош, красив и солиден, что Домажор не вдруг решил его открыть, а отложив в сторонку стал прохаживаться вдоль стола, сладко мучаясь догадками что бы такое могло лежать в том конверте?
       Так, маленькие дети, получая новогодний подарок, не сразу открывают коробку, даже наверное зная ее содержимое. Предвкушение Счастья всегда больше, чем само счастье.
       Довольно насладившись предвкушением, Домажор взял канцелярские ножнички и отрезал с торца драгоценного конверта полоску чуть шире человеческого волоса. Из образовавшейся щели он извлек сложенный вдвое лист глянцевой бумаги с золотыми орлами, трехцветными лентами и замысловатыми виньетками.
       Текст гласил:
      

    Милостивый государь, Сергей Анатольевiч,

      
       Коллективъ ведущихъ исторiковъ и архiвистовъ, по поручению Российскаго Императорскаго Общества проводящихъ в архивахъ Государства Россискаго работу по розыску Дворянскихъ Родовъ, уцелевших в годы большевистскаго террора, для дальнейшего внесения их в Геральдическую Книгу Российской Империи, обнаружил неопровержимые доказательства кровнаго родства Сергея Анатольевiча Доманского с родомъ князей Шереметевыхъ. Такимъ образомъ, Вы, Ваше Сиятельство князь Сергей Анатольевiч, являетесь прямым потомкомъ древнейшаго и славнаго Рода Государства Российскаго.
       Если Вашему сиятельству благоугодно будет принять Титулъ и Жалованную Грамоту, Ваше Сиятельство в любое удобное для Вас время может обратиться в Российское Императорское Общество, расположенное в зданiи Московскаго Дворянскаго Собрания по адресу...
      
       Подписано:
      
       Президентъ Российскаго Императорскаго Общества
       Графъ
       Феодор Фомин сын Долгорукий-Курагин.
      
       Вот!
       Ну, вот же - Оно!
       Он знал, он верил, что всё неспроста! Родители от него, конечно, скрывали, а может и сами не знали, но он-то знал, он всегда знал, что он - Не-Такой-Как-Все! Ну, посудите же сами: отец - морской офицер. И отец отца - офицер. Откуда, спрашивается, сидела в Доманских эта тяга к защите Родины? Вот вам и разгадка: дворянская кровь. Голос предков, веками ревностно служивших престол-отечеству.
       Скажете, совпадение?
       Тогда откуда в нём с детства вот эта удивительная способность враз постигать то, на что другим потребны годы? Бьются, бьются люди над проблемой, а он, Сергей Доманский, подойдет, выслушает и тут же вникнет в суть и даст верное и непременно неожиданное решение. Все только охнут и варежки пораскрывают. Даже мельком брошенным взглядом прошивает насквозь пачки бумаг и стопки документации. Сколько раз уже было: сидят умники благовестовские, лбы морщат, кофе литрами пьют, пепельницы с горкой переполнены. Думу думают. Он, бывало, подойдет к ним, спросит отеческим тоном: "какие трудности?", а те ему наперебой каких-то слов непонятных наговорят. Ну и напридумывают же, выдумщики, такие слова! Зачем? Только самих себя запутывают. Сергей Анатольевич тут же им, с лёта: "делайте так и так", а они сразу:
       - Верно, Сергей Анатольевич!
       - Как всё просто!
       - Спасибо, подсказали.
       - Без вас бы, Сергей Анатольевич, мы бы ни за что не додумались.
       Слабаки.
       Сказывается, сказывается Голубая Кровь.
       Или вот еще...
       Откуда у Сергея Анатольевича такое проницательное понимание жизни? Вроде специально его этому ни мать, ни отец не учили, а Сергей еще в школе знал: вот этот - наш человек, нашего круга; вон тот, и тот, те и эти - быдло и разговаривать с ними полагается обязательно пренебрежительно; а вот этот господин, пожалуй, повыше нас будет и тут нелишне почтение уважаемому человеку оказать, проявить, так сказать, усердие. И вот вам результат: в двадцать два - начальник отдела, в двадцать пять - генеральный директор!
       "Как же всё просто!", - Домажор тихонько рассмеялся своему открытию, - "Как же всё оказалось просто!". Вот оно - объяснение исключительности, даже избранности Сергея Анатольевича Доманского. Он - князь Российской Империи!
       Домажору захотелось встать и торжественно спеть "Боже, царя храни", но он не знал слов.
      
       Стоит ли удивляться тому, что у Домажора от пустой писульки сразу же закружилась голова и грудь вздулась как у суворовского гренадёра, если не всякий, узнав ни с того ни с сего, что он целый князь, дочитал бы до того места, где более мелким шрифтом, как о каком-то незначительном пустяке сообщался прейскурант?
       А вы как думали? За работу надо платить.
       Услуги "лучших историков и архивистов" - $15.000.
       Внесение в "Геральдическую Книгу Российской Империи" - $20.000.
       Выдача дубликатов справок, метрик и выписок из церковных книг, "подтверждающих прямое происхождение" от "князей Шереметевых" - $5000.
       Изготовление и торжественное вручение "Жалованной Грамоты" - $10.000.
       Разовый взнос за вступление в "Московское Дворянское Собрание" - $50.000.
       Итого: сто тысяч "американских рублей" за всё счастье. Недорогая цена за собственное чванство и право же смешная плата за отсутствие маломальского образования.
       Стоит ли считать Сергея Анатольевича за дурака, если и половина из нас не знают, что род Шереметьевых был графский, а роды Долгоруких и Куракиных, наоборот, княжескими, и сами Шереметьевы всегда писались с мягким знаком? Не знал этого и "Феодор Фомин сын", перепутавший дворянские титулы и вплётший Анатоля Курагина из "Войны и мира" в свою двойную "фамилию".
       Умно ли смеяться над напыщенным, но доверчивым главным героем, если мало кто из современников знаком со "старой" орфографией, той самой, с ятем, добром, глаголем, хером и фитой? А раз мало кто знаком, то и мало кто способен увидеть те ошибки, которые густо насажал в своем письме "Президент Российского Императорского общества".
       И разве что единицы умных, но, как правило, неуспешных лузеров, в состоянии задуматься о несовместимости иностранного словечка "президент" с гордым словосочетанием "Российская Империя".
       К несчастью Домажора, у него не было общих знакомых с "графом" Феодором Фомичом Долгоруким-Курагиным, знавших последнего до 1991 года.
       До "Победы Демократии" этого последнего звали Рувэн Авигдорович Гойзман.
      
       Сергею Анатольевичу благоугодно было принять "титулъ" и Жалованную Грамоту. Он списался, а позже и созвонился с Феодором Авигдоровичем Гойзманом-Долгоруким и они договорились, что наиболее удобно, а главное - эффектней будет ввести в Московское Дворянское Собрание молодого князя Шереметева-Доманского в середине августа, где в торжественной обстановке и вручить ему Жалованную Грамоту и княжеские регалии. "Торжественную обстановку" предполагалось создать по случаю празднования Тезоименитства "великомученика нашего, святого" государя-императора Николая Второго, на каковом событии полагалось быть "всему цвету дворянской Москвы".
       Действительно: гулять удобнее всего в конце лета, когда уже не так жарко, не так много мух, а комарья в Москве нет вовсе... хотя при старом режиме тезоименитство последнего русского и такого незадачливого царя его верноподданные всегда предпочитали отмечать шестого декабря.
       За машину, размещение и "все дела", как выразился Рувэн Фомич Курагин-Гойзман, Домажору пришлось отдать шесть тысяч сверх уже уплаченной сотни, но оно того стоило. "Президент" "Российского Императорского Общества", собравший самый обильный урожай от торговли Жалованными Грамотами еще при Ельцине и за отсутствием спроса уже собиравшийся закрывать лавочку и отваливать обратно в Израиль, нежданно-негаданно получив хорошие деньги, расстарался вовсю. Авто подали не к входу в аэропорт, а прямо к трапу. Да что за авто: лимузин! Из тех длинномерных лимузинов, у которых задние колеса всё еще продолжают выползать из-за угла, когда передние уже остановились у парадного подъезда. Покуда все остальные пассажиры рейса удивленно-завистливыми взглядами сопоставляли Домажора, Лену и подъехавший к трапу лимузин, вышел водитель в форме, при фуражке и услужливо распахнул заднюю дверцу. Их будущее сиятельство вместе со своей короткоюбочной спутницей вошли-с в просторный салон, а народ остался возле самолёта ждать аэропортовский автобус.
       В салоне кроме телевизора стоял мини-бар, из которого Лена тут же извлекла бутылочку мартини и, удивившись, что её мужчина отказался от халявных коньяка и виски, налила себе в бокал. Хлебнув любимого дамского напитка и отгородив салон от водителя стеклом и занавеской, Лена потянулась к ширинке своего мужчины, намереваясь тут же, на мягких подушках с восторгом подарить Победителю Жизни и Превозмогателю Обстоятельств всю свою нежность, но Домажор убрал ее руки.
       Он был преисполнен грядущей торжественностью момента и не желал смазывать своего взволнованно-праздничного настроения ни спиртным, ни скоротечным перепихом.
       Шесть тысяч баксов - это всего лишь шесть тысяч баксов. Зато за эти деньги не только был подан к трапу лимузин, но и поселили Домажора с его Леной не в задрипаном "Метрополе", а в самом настоящем особняке в центре Москвы. До революции особняк принадлежал какому-то купчине, заколотившему миллионы на торговле селедкой. После революции в нем помещалось правление общества политкаторжан, потом его отдали в ведение наркомпроса, после смерти Сталина особняк отгрызли для своих нужд лубянские товарищи, а как только Горбачёв с Ельциным стали душить и дробить спецслужбы, особым постановлением трехэтажное здание с огороженной территорией почти в два гектара перешло на баланс московской мэрии. Немедленно после вывода особняка из-под юрисдикции КГБ, на него сразу же наложил лапу "граф Долгорукий" и, воспользовавшись абсолютной неразберихой в делах, царившей в ельцинскую пору, заключил с мэрией долгосрочный договор аренды. Срок аренды подходил к концу, Долгорукий-Курагин продлевать её намерения не имел, но об этом мало кому было известно. Пока же в особняке размещалось "Российское Императорское Общество" и проводило свои помпезные, но абсолютно бессмысленные и никому ненужные мероприятия "Московское Дворянское Собрание".
       - Вау, Серёжа! - тихо взвизгнула Лена, когда слуга привел их в "комнату для гостей" и закрыл за ними дверь, - Вау!
       Да-с, именно "вау!". Иначе никакими другими словами не выразить всего того поросячьего восторга, которым переполняется быдло, попав в барские хоромы на правах хозяев. Господи, не дай свинье рогов, а холопу барства!
       Торжественное мероприятие или, как его назвал "дворянский президент" бал, долженствовал быть начаться в восемь вечера, а до назначенного часа их будущее сиятельство вольны были располагать собой и лимузином по своему усмотрению. Домажор распорядился отведенным ему временем так, как распорядился бы им любой нормальный новый русский: он поехал тратить деньги.
       Столица нашей Родины город-Герой Москва в новой демократической России превратилась в мегаполис, весь уклад жизни которого направлен только и исключительно на выкачивание денег из приезжих. Три четверти финансового капитала страны крутилось в Москве, и этот город не мог быть дешёвым по определению. Тут не было доступных при "проклятых коммунистах" столовых и кафе, зато на каждом шагу были воткнуты дорогие рестораны и торгово-развлекательные комплексы. Огромные баннеры, переливчатые рекламно-информационное табло, магазины, бутики, распродажи, на которых заплатив за одну дрянную вещицу как за три добрых, вторую дрянь вы получали "бесплатно" - всё это было заточено на высасывание денег и работало как мощный пылесос, опустошая кошельки и карманы оглушённых столичным размахом доверчивых провинциалов.
       Не нужно быть тонким психологом, чтобы в московской толпе различить лоха с деньгами. Весь вопрос только в том, как ловчее вытянуть из такого лоха как можно больше денег, а не в том, как его отличить от точно такого же, но безденежного лоха. На роже лоха с деньгами, затмевая всю наружную рекламу, буквально огнём горит глуповато-кичливое выражение:
       - Всё куплю, я при деньгах!
       Ну, а раз купишь, то и плати... сколько запросят.
       За свои "понты" нужно платить.
       Прогуливаясь со своей Леной по центру Москвы, Домажор пришёл туда, куда рано или поздно неизбежно должны попадать лохи с деньгами - в бестолково-гламурный бутик, до потолков набитый всяческим ненужным, но безумно дорогим барахлом. Откликнувшись на звон дверного колокольчика, навстречу им выпорхнули сразу три опрятненьких девочки - продавцы-консультанты бутика. Одинаковые блузочки-юбочки-туфельки, рост-стрижка-макияж делали их похожими на близняшек. Для того, чтобы дорогим посетителям дорогущей лавки блестящей ерунды было удобнее различать продавщиц-близняшек, к каждой блузочке был прикреплён бейджик с именем владелицы блузочки:
       Оля.
       Катя
       Таня.
       Чтобы сделать процесс идентификации консультанток еще более простым и дабы не утомлять слабенькую память рассеянных богатеев запоминанием ненужных им имён обслуги, бейджики были предусмотрительно разноцветными.
       Оля - фиолетовый.
       Катя - малиновый.
       Таня - салатный.
       Такая остроумная маркетинговая находка имела то последствие, что для посетителей, а главным образом посетительниц бутика, самым обычным делом считалось вот такое начало разговора:
       - Меня прошлый раз обслуживала фиолетовая девочка. Позовите её.
       или
       - Нет-нет! Малиновая совсем ничего не понимает! Я была в шоке! Пусть мне поможет вон та, салатная.
       Разнобейджевые девочки-близняшки, верно оценив платежеспособность и ещё вернее - степень лоховатости вошедших провинциалов, моментально просекли, что в сети заплыл их клиент и окружили Домажора с трёх сторон, утопив его в духах и профессионально-обворожительных улыбках притворного радушия.
       - Мы можем вам чем-нибудь помочь? - притирались к нему Оля-Катя-Таня трёхголовой Сладкоголосой Сиреной.
       С самого начала близняшки попеременно и как бы невзначай касаясь выпуклостями под блузками то руки, то спины, то груди Домажора, окунули его в атмосферу интимной доверительности и лёгкого, едва заметного флирта с возможным продолжением - на усмотрение клиента и в зависимости от его решимости опустошить свой кошелек или банковскую карту. На Лену до поры они не обратили никакого внимания, удостоив её лишь вежливыми наклонами трёх голов и тремя мимолётными улыбками вежливости - платить предстояло не лохушке, а лоху, поэтому огонь трёх артбатарей очарования был целиком направлен на него. Близняшки не говорили - ворковали с придыханием, глубокими голосами, и улыбками, интонациями, взглядами, выражениями лиц вколачивали в одуревшую голову Домажора:
      

    - Мы ждали тебя, о, наш Господин и Повелитель! Мы на всё готовы ради тебя, ради тебя одного!

       - Так мне бы это... - неуверенно высказал пожелание Властелин-Банковского-Счёта-из-Провинции, - Чё тут у вас вообще обычно покупают?
       - У нас широкий выбор, - взмахнув наклеенными ресницами как бабочка крыльями, нежно уверила его Малиновая Катя.
       - Вам для дома? Для офиса? - уточнила Салатная Таня.
       - Для дома, - подтвердил Домажор и тут же поправился, - вернее для офиса. Но и для дома тоже.
       - Тогда вас должна заинтересовать вот эта инсталляция, - Фиолетовая Оля изящно взмахнула ручкой в сторону странной конструкции.
       Возле стены был поставлен большой деревянный чурбак, выкрашенный с серый цвет. Сверху и с боков в него был врезан различный столярно-плотницкий инструмент - пилы, топоры, гвоздодёры, рубанки, стамески. Все инструменты были выкрашены в дичайшие цвета - кричаще-красный, ядовито-желтый, ярко-зелёный и так далее. Сам чурбак, как революционный матрос пулемётными лентами, был перетянут с боков двумя рулетками - тоже выкрашенными. В целом, сооружение смотрелось как оставленный в столярной мастерской след пребывания раненого в душу психопата и вызывало желание пребольно наказать безумного и безвкусного вандала, сотворившего такое безобразие. Пожалуй, попадись сам автор со своей уродливой мешаниной испорченного инструмента и зазря переведённой краски на глаза настоящим столярам, те бы не отказали себе в таком удовольствии.
       - Что это? - округлил глаза Домажор.
       - Вы разве не знаете? - в свою очередь округлили глаза трое близняшек, - Ну как же! Сейчас вся Москва только об этом и говорит!
       - Это та самая инсталляция, - пояснила-напомнила Салатная Таня дорогому клиенту, - "Ода Труду", которая наделала столько шуму на весеннем бьеннале.
       - Ах, ну да. Как же! Знаем, - уверенно кивнул Домажор, ещё минуту назад не понимавший точного значения слова "инсталляция" и никогда не слыхавший слова "бьеннале", - так вот, значит, он... оно... она какая - "Ода Труду"? Интересно.
       - И всего за двадцать тысяч долларов, - Малиновая Катя очаровательно изобразила нераздумчивую расточительность, готовую расстаться с такой чудесной и совершенной необходимой "всякому культурному человеку" инсталляцией.
       - Ух ты! Ну и цены у вас! - глаза Домажора сделались еще круглее.
       - Правда, недорого? - обрадовалась Фиолетовая Оля, - это потому, что перед вами - авторская копия, а сам оригинал - увы навсегда - покинул пределы нашей страны. На весеннем бьеннале "Оду Труду" тут же перекупил какой-то американец. За сто пятьдесят тысяч долларов. Дня не простояла работа.
       Услыхав цифру $150.000, Домажор раскрыл рот и хватанул ртом воздух:
       - А чего-нибудь подешевле у вас нет? Ну, куда я с этой... инсталляцией... по Москве?
       Близняшки несколько уменьшили ширину своих улыбок, отодвинули от клиента свои упругие выпуклости, но с интимного тона не сбились:
       - Специально для вас, - томно выдохнула Фиолетовая Оля.
       - Вам очень подойдет, - взмахнула крыльями-ресницами Салатная Таня.
       - Эксклюзив, - завершила подготовку клиента к радостной встрече с долгожданной покупкой Малиновая Катя.
       В руках у Домажора оказались два обыкновенных пластмассовых тюбика, правда очень красиво раскрашенных.
       - Что это? - задал он вопрос.
       Сладкоголосая Сирена откликнулась всеми тремя своим головами.
       - Новинка.
       - Писк.
       - Только вчера получили.
       - В серию пойдет не раньше будущего года.
       - Нано Зубная Паста!
       - Нано Крем для Обуви!
       - Инновация!
       - Изготовлено по космической технологии на предприятиях ВПК!
       - Только для элиты и представителей высших эшелонов власти!
       - Всего за пятьдесят долларов!
       "Зайти в магазин и ничего не купить - так поступать нельзя!", - думает каждый лох, - "Не дай Бог подумают, что у меня денег мало? Куплю хотя бы из вежливости".
       Цифра в $50 гораздо прибавила Домажору уверенности в собственных силах и финансовых возможностях:
       - Беру! - заявил он не без гордости, - у нас, в Благушине, таких ещё ни у кого нет. Дайте по две штуки каждой!
       - Так вы из самого Благушина к нам? - от этого открытия к близняшкам вернулось всё их прежнее очарование, хотя ещё с утра любая из них имела о городе Благушине ровно такое же преставление, какое Домажор имел о бьенналях.
       Будущий Князь Российской Империи подтвердил это обстоятельство с той скромностью, с каким, вернувшись после награждения на родину, говорят об этом для журналистов нобелевские лауреаты.
       - Ах, вы такой брутальный мужчина! - восхищённо закатила глаза Фиолетовая Оля и теснее провела бюстом по плечу Домажора.
       Падок человек на лесть. Чего уж там? Если и подходил к Сергею Анатольевичу какой-нибудь художественный эпитет, так разве что "бледная немочь", потому что "брутальности" в нём было не больше, чем в стакане простокваши, однако... Сергей Анатольевич не выдержал натиска и размяк.
       В ответ на этот бессовестный комплимент Домажор встал в позу римского патриция и лицом изобразил сразу Брута, Цезаря и Клавдия одновременно. Даже бровь надломил и осмотрел бутик тем взглядом, каким Наполеон осматривал поля и холмы под Аустерлицем, когда разбил русскую армию. Утверждая в глазах обворожительного трио себя как Неотразимого Мачо, Серёжа оставил в бутике те самые, первоначально запрашиваемые "двадцать тонн бакинских", но - в розницу. Первым делом он приобрёл картину в некрашеной раме - "писк", "эксклюзив" и "вся Москва об этом говорит". Не купить такую картину, которую если судить по композиции, цветовой гамме и технике исполнения, нарисовал пьяный бык сраным хвостом, было никак нельзя, не уронив собственной "брутальности" перед такими очаровательными девушками. Разноцветное трио воодушевило Домажора на траты, уверив его, что все покупки будут доставлены "в любую точку по России и СНГ" за счёт заведения.
       И понеслось!
       Домажор тыкал пальцем и вопрошал:
       - Что это?
       Ему отвечали всякий раз замысловато и не по-русски. Через слово в ответах звучало:
       - Нано!
       - Эксклюзив!
       - Вся Москва об этом говорит!
       - Дизайнерский!
       - Инсталляция!
       - Концептуальный!
       Всё верно: стоит только поганую метлу обмакнуть в ведро с краской и провести неровную полосу по стене со свеженаклеенными обоями, так сразу же можно кричать на весь свет, что стена стала "дизайнерской", а обои - "эксклюзивными" и всё это вместе взятое смотрится "концептуально". Только надо помнить, что стесняться тут нечего и чем громче вы станете кричать, тем "эксклюзивнее" сделаются обои, а стена превратится в до невозможности "дизайнерскую". Стоит только кучу засохших собачьих фекалий объявить "инсталляцией", то эти самые никому неинтересные фекалии тут же превратятся в "инсталляцию", то есть в "произведение искусства", недоступное пониманию простых смертных, но которое обязательно "поймут через века". И самое главное, то что происходит само собой, автоматически после такого чудесного "превращения": как только убеждённые в чужой правоте лохи единогласно станут принимать за произведение искусства засохшие экскременты, эти самые экскременты приобретут стоимость, выраженную в рублях или иностранной валюте.
       Говно собачье имеет цену! - вот вся суть и смысл "богемного" искусства. Подменить отсутствие таланта эпатажем, взвинтить необразованных лохов, напирая на "элитарность" нахваливаемого экскремента, а в подоплёке - выжатые из лоха деньги. Раз лох готов обменивать деньги на говно, значит, ему нужнее не деньги.
       ...и некому положить конец этому обезьяньему скотству, обсмеяв уродливо-безвкусные "инсталляции" вместе с их бесталанными инсталляторами: "А король-то - голый!".
       Домажор на всякий случай каждый раз уточнял:
       - А это гламурно?
       И всякий раз получал утвердительный ответ: " да что же еще и гламурно-то как не это?".
       Нахватав гламурного, дизайнерского, креативного, эксклюзивного нано-фуфла, генеральный директор Благовеста" оставил в бутике сумму, за которую в Благушине можно было бы купить вполне приличную новую иномарку.
      
       Дешёвый и непритязательный развод на бабки в столичном бутике не был последней каплей лоховского счастья, отмерянного на тот день Домажору: тем же вечером в "Московском Дворянском Собрании" состоялся "бал" - подлинная выставка "новой российской элиты" различных экстерьеров, преисполненной самого напыщенного тщеславия, упоения от себя самой, гордости за "свой круг"... и непроходимой человеческой глупости.
       "Дворянство" "новой демократической России" было в основном представлено скользкими типами с гнусными рожами вчерашних спекулянтов, которых точнее было бы именовать дворнягами, чем дворянами. Бароны, графы и князья - в зависимости от уплаченного в кассу тарифа. Фраки и смокинги большинство брали напрокат из театрального реквизита у знакомых костюмеров. Однако, встречались личности колоритные и даже незаурядные.
       Генерал, в странном мундире, сшитом по мотивам военной формы советского образца, с медалькой, очень похожей на Медаль Героя Советского Союза, но всё-таки не совсем она. И форма - очень похожа на советскую, но не очень уставная. Даже кроили её не по тем лекалам и материал шёл не по утвержденному ГОСТу. Генерал отрекомендовался как "начальник контрразведки Балтийского флота", хотя сам командующий Балтфлотом был только адмирал, а на погонах "генерала" была одна большая звезда генерала армии, т.е. по званию он был старше своего якобы начальника. Генерал армии - это то самое звание, которое недоступно военному контрразведчику ни при каких обстоятельствах, даже, если он стоит во главе этой службы в Вооруженных Силах. Генлейт. Максимум - генерал-полковник. А тут целый генерал армии на третьестепенной должности. Большинство из присутствующих хорошо понимали, что перед ними ряженый проходимец, но помалкивали в тряпочку, ибо и сами были не без греха.
       Золотой Голос России, добрые полвека радующий почитателей своего таланта по радио, телевидению и на концертах. Уже лет десять как заявивший о своём "уходе со сцены" и даже проведший два "прощальных тура" вокруг земного шара, заколотив попутно дополнительного бабла, но всё еще налегке поющий трёхчасовые "сольники" в огромных залах с недешевыми билетами. Израильское гражданство не явилось помехой для зачисления его в списки Русского дворянства.
       Федеральный министр в розовой рубашке под деловым костюмом, нетвёрдо произносящий букву "р" тоже не выглядел белой вороной: тут многие букву "р" произносили неуверенно и розовая рубашка с голубым галстуком была надета не нём одном.
       За очень отдельные деньги присутствовал прилетевший из Мадрида чернявый коротконогий живчик с лицом воспитанного армянина. То ли сын, то ли внук Леониды Георгиевны Багратион-Мухранской, вдовствующей императрицы всероссийской. Как бы вдовствующей как бы императрицы. Фрак живчика перечеркивала голубая Андреевская лента, а сам он держался скромно, но доброжелательно.
       Но гвоздём программы был, конечно же не аферист, не министр, не певец песен ртом и даже не "престолонаследник" с горячей южной кровью в венах вместо обыкновенной русской. Звездой вечера и, если можно так сказать, "царицей бала" был конечно же из раскнязей князь Никандр Сергеевич Пыхалков, знаменитейший Кино-Режи-с-Сёр.
       Всемирно известнейший оскароносец.
       В своих нетленных кинолентах Пыхалков снимал Россию, о России, об исконно российском, но - для Америки. В киносреживыссеренованных им фильмах наша страна была показана именно так, как её представляли за океаном: водка, балалайки, медведи, цыгане, баня и посреди всего этого ярмарочного бардака - неизменно пьяные русские в ушанках и валенках. Не трезвея, все русские разговаривают между собой исключительно на английском языке и даже к извозчику обращаются "сэр". Основных занятий у пьяных русских всего три: пить водку и плакать, драться между собой не по злобе и петь песни, тренькая на балалайке. Как вариант - под визгливую гармошку. В каждом фильме центральные сцены всего только в двух натурах: либо на фоне Кремля, либо в подмосковном лесопарке, олицетворяющем Великую Сибирь. Если бы не виды Кремля и не лица актёров, которые доверчивый российский зритель привык видеть на экране и в других, нормальных фильмах, можно было бы смело заключить, что шедевры Пыхалкова сняты в Западном полушарии и повествуют о колонизации американского континента путём спаивания англо-саксонскими протестантами индейских аборигенов огненной водой.
       Тем не менее, голливудские продюсеры выдавали немалые деньги и Пыхалков успешно снимал гротеск за гротеском на ту страну, в которой родился и языком которой излагал свои мысли.
       При Советской Власти Пыхалков снимал вполне приличные фильмы без ненужных завихрений и обязательно идеологически выдержанные. Тому способствовало коммунистическое воспитание, полученное им в его ортодоксально коммунистической семье. Папаня его был известен на весь Советский Союз своими песнями и баснями, но главным образом тем, что не вылезая из своего подмосковного особняка умудрился сочинить тексты трёх гимнов для трёх разных государств, с одной, общей для всех трёх столицей и одним на всех Кремлём. Но как только "проклятый коммунистический режим" пал, то сразу же выяснилось, что папаня - никакой не коммуняка, а вступил в КПСС по заданию белогвардейского подполья. По заданию этого же подполья втёрся в доверие к самому товарищу Сталину и жёстко окучивал ничего не подозревавшую советскую детвору и их родителей своими контрреволюционными стишками:
      

    Воробей, воробей,

    Что ты сел на Мавзолей?

       Тем больший резонанс вызвала новость о том, что Всесоюзнознаменитый Лучший Друг Советской Детворы товарищ Пыхалков-старший оказался царским! дворянином!! да еще и с княжеским!!! титулом. Недавние партийные функционеры враз потеряли волю к сопротивлению надвигающейся на страну демократии и стали испуганно озираться по сторонам, в ожидании "кто ещё из членов Политбюро или Секретариата ЦК КПСС окажется дворянином"? Члены некогда самого атеистического в мире Политбюро не разочаровали ожиданий, устроившись стоять под телеобъективами показательными подсвечниками по храмам Божьим.
       Умный сын великого папани тут же развернул свою кинокамеру на 180 градусов и поменял в ней светофильтры на более соответствующие эпохе и духу времени.
       Как и полается Самому Главному Князю Российской Империи, князь Пыхалков-Оболенский опоздал на сорок минут, дабы собравшийся в большой зале "весь цвет московского дворянства" имел время понять, что никакой они не "цвет" и никакое не "дворянство", а самое обыкновенное лакейское быдло, понапялившее на себя господские обноски. Настоящий же, кондовой закваски столбовой дворянин Государства Российского тут только один и есть - он сам - Никандр Сергеевич Пыхалков. И вот, в тот самый момент, когда Сергей Анатольевич Доманский принимал из рук Феодора сукина сына Долгорукого-Курагина Жалованную Грамоту, по всему собранию пошёл трепет и ряды расступились, открывая взорам блистательного князя Никандра, только что вошедшего в залу. Никандр Сергеевич стоял возле входа, одетый в белоснежный смокинг и, улыбаясь в пегие от седины усы, смотрел на происходящее действо с ласковой улыбкой хозяина, к которому в его отсутствие нагрянули милые, но глуповатые гости.
       - Предупреждать же нужно о своём визите, господа! - говорила его ласковая улыбка, - Господи! Ни на минуту из дому выйти нельзя! Ну и страна...
       Долгорукий поторопился вручить Жалованную Грамоту Домажору и захлопал в ладоши. Зал подхватил эти аплодисменты, хотя трудно было понять - адресовались ли они свежеиспеченному князю Шереметеву-Доманскому или же собравшийся сброд рукоплескал благородной знаменитости князя Никандра. Этот последний монаршим шагом двинулся сквозь расступившуюся перед ним толпу прямо к Серёже, милостиво улыбаясь влажными глазами, от которых, не смотря на изрядную потасканность кинорежиссёра, продолжали сходить с ума молодые актриски.
       - Здравствуйте, кня-я-я-а-зюшко-о, - протянул-пропел Пыхалков своим нежным фальцетом кастрата, - Слыхали, слыхали-с о вас на Москве-матушке, а теперь рады и воочию лицезреть.
       Пыхалков оглянулся на восторженно глядящую толпу смокингов и фраков и снова повернулся к Серёже:
       - Нуте-с, молодой человек? Поговорить нам с вами спокойнёхонько всё равно тут не дадут, так что - милости прошу в моё имение. В Переделкино. Будем-с очень рады.
       На этих словах их сиятельство всемирно известный кинорежиссёр пошёл к толпе и тут же на каждой его руке повисло по полудюжине почитателей его безграничного таланта. Своего адреса их сиятельство оставить по рассеянности забыли-с, да оно и не требовалось - разбрасываться адресами. Толпа, увлечённая рассказом князя Никандра о Венецианском кинофестивале, прямиком с которого он и прибыл в Дворянское Собрание, забыла а молодом князе Шереметеве. Серёжа остался стоять один, держа в обеих руках огромную и неудобную Жалованную Грамоту в тяжёлой дубовой раме. Триумф княжеского счастья немного подтачивала неловкая двусмысленность положения, в котором он сейчас оказался среди не самой лучшей части москвичей.
      
       "Графъ" Феодор Фомин сын Долгорукий-Курагин, он же, по паспорту с двумя голубыми треугольниками на обложке, Рувэн Авигдорович Гойзман, смотрел на свежеоблапошенного им "князя российской империи", одиноко стоящего посреди залы с глупым куском цветного картона в обрамлении четырех дубовых реек, за которые провинциальный лох с деньгами отвалил больше, чем стоил Mercedes, и подводил баланс дня.
       День выдался неплохой. Кроме князя за $50.000 плюс столько же на "накладные расходы", Жалованные Грамоты, хотя и за меньшие суммы, сегодня получили "граф" с Черкизовского рынка и "маркиз" из мэрии Москвы.
       "Удачный денёк!", - подвёл итог афёре "Президентъ Российскаго Императорскаго Общества" махинатор Гойзман, - "Всё-таки рано мне ещё уезжать из этой страны!".
      

    21

      
       Солнечным летним утром новотитулованный князь Шереметев-Доманский бодрый и радостный вошел в свою приемную, держа в руках Жалованную Грамоту в солидной дубовой раме так, чтобы все желающие могли обратить внимание на рисунок и прочесть буквы:
      

    Князь Российской Империи

    Сергей Анатольевич

    Шереметев-Доманский

       Домажор самодовольно жмурился, представляя как входящие в его кабинет будут читать золотые на бело-красно-синем фоне буквы, внутренне трепетать и преклоняться перед потомком древнейшего княжеского рода. Надо еще обязательно повесить ростовой портрет государя-императора Николая Второго и поставить на рабочий стол большую икону с портретом свежеканонизированной святой царской семьи в земле российской просиявшей. Так будет солидней. Да и для дураков понятней: раз князь - то значит убежденный монархист. И Доманский, как монархист, скорбит по невинноубиенному самодержцу и его семье.
       Завидев шефа в дверях, вскинулась Ирина Алексеевна:
       - Вас там ждут, - она показала глазами на кабинет.
       - А почему у нас посторонние в кабинете? - не желая расставаться с таким приятным настроением, Домажор шутливо ущипнул секретаря за напудренную щечку.
       Вместо ответа Ирина Алексеевна только вздохнула и отвела взгляд.
       В гендиректорском кабинете было трое мужчин в светлых рубашках с короткими рукавами и летних легких брюках. Один из них развалился в кресле за рабочим столом, двое других ходили по кабинету и рассматривали грамоты-дипломы на стенах и цацки, расставленные по углам.
       Несмотря на непозволительную, вызывающую, прямо-таки кричащую наглость гостей, генеральный директор "Благовеста" и князь Российской Империи не стал немедленно с напускным шумом распекать своего секретаря за халатность и вызывать сотрудников службы безопасности, чтоб те вышвырнули посторонних наглецов. Он понял, что мужчины были не посторонние, а самые, что ни на есть свои.
       "Люди в штатском".
       Людей в штатском можно отличить от просто людей, даже если они будут в курортной пижаме или совсем в одних плавках. Есть в их лицах нечто невыразимо-неуловимое, что позволяет их отличать от обыкновенных. От тех, чьи головы недостаточно холодны, руки не совсем чисты, а сердце вовсе не горячо.
       Люди в штатском не настолько суровы, насколько их рисует такими народная молва. Если ваша первая встреча с ними проходит не в экстремальной обстановке, если вы не застигнуты стоящим на хладном трупе, если за вами не гонится с пистолетом Глеб Жеглов, если вы не держите финку у горла перепуганного заложника, то эти люди милы и дружелюбны. Трудно найти более обходительных и обаятельных собеседников, нежели люди в штатском, которые наносят вам Первый Визит.
       После Первого Визита взаимоотношения могут сложиться непросто или не сложиться вовсе - зависит это не только от людей в штатском, но и от вашего собственного поведения на следствии и от той массы навороченных вами в прошлой жизни великих свершений, которые отныне называются "уголовное дело" - но на первом свидании чаще всего с вами будут вежливы и предупредительны. На аудиенции Королевы Английской не все кавалеры, удостоенные оной, проявляют столь утонченное обхождение.
       Обнаружив в своем кабинете троих хорошо воспитанных и обходительных мужчин их княжеская светлость Домажор скис.
       - О! - воскликнул очкастый мужчина, сидящий в его кресле, видимо старший, - Сергей Анатольевич явился. А ну-ка, что там у него в руках?
       Его коллега принял из рук Домажора Жалованную Грамоту и поставил ее на стол перед очкастым.
       - Эва! - уважительно воскликнул тот, прочитав золотые буквы, - да он у нас, оказывается, князь! А рама-то, рама! Одна только рама на полкосаря бакинских потянет.
       - Смело потянет, - подтвердил мужик, отобравший грамоту.
       - Лёх, ты бы хоть встал в присутствии столь сиятельной особы, - с шутливой укоризной предложил второй мужчина, - а то расселся тут... как на троне.
       - Ну, что же, ваше сиятельство, - предложил очкастый, - как говорится, "пройдемте".
       - Куда? - испугался Домажор.
       - Туда, где можно спокойно поговорить. Тут-то, ведь, не дадут. Вон у вас сколько телефонов понаставлено. Поди, каждые две минуты названивают.
       - Я арестован?
       - Если бы у меня был ордер на ваш арест, то я бы за вами младших оперов послал, а не сам приехал. У нас к вам есть вопросы. Я предлагаю вам проехать с нами.
       - На допрос? - догадался Домажор.
       - На беседу. У нас разговаривать будет удобнее.
       Мужчины приехали на "Пассате". Очкастый сел за руль, один его коллега сел рядом, а второй расположился на заднем сиденье, явно контролируя Домажора.
       - Сергей Анатольевич, - попросил очкастый, прежде, чем завести мотор, - одолжите мне ваш мобильник на время беседы. Я вам после верну.
       - Я хочу позвонить своему адвокату. Я имею на это право?
       - На каком основании? - удивился очкастый, - Вы не подозреваемый, не обвиняемый, не потерпевший. Вам не положен адвокат по закону. Вдобавок, у нас сейчас будет не допрос, а беседа. А официальный допрос будет позже.
       - Держи, Лёх, - сидящий рядом с Домажором товарищ несильным ловким движением вышиб сотовый телефон из руки Домажора и передал его очкастому.
       Тот, выключив, сунул мобильник в карман брюк и машина тронулась.
       Через пару минут въехали во двор большого и красивого здания УВД, украшавшего собой одну из центральных улиц Благушина. Находившийся под впечатлением от прочитанных детективов, Домажор ожидал, что на него сейчас наденут наручники, но все трое мужчин оставались доброжелательны и благодушны. Правда, проследовал он не первым и не последним: первым пошел в здание очкастый Лёха, а за спиной Домажора встал один из его коллег, рукою молча указывая путь. На площадке третьего этажа возле двери висела изящно оформленная табличка:
      

    Управление

    по борьбе с экономическими преступлениями.

       За дверью вправо-влево шёл длиннющий коридор без окон с двумя рядами кабинетов с цифрами на массивных дверях. Перед цифрами 312 очкастый остановился и обернулся к Домажору:
       - Подождите в коридоре, Сергей Анатольевич.
       Все трое зашли в дверь с номером 312 и закрыли её за собой. Домажор остался один в коридоре и не знал что ему сейчас следовало делать.
       Он осмотрелся
       Обыкновенный казенный коридор. Красная ковровая дорожка. Лампы дневного света спрятаны в плафоны на потолке. Одинаковые двери по обеим сторонам коридора. В торцах нет окон, выходящих на улицу. Единственный выход из коридора ведет на лестницу, по которой они только что поднялись.
       Прошло пять минут. Домажора в кабинет не пригласили.
       "А что, если дать тягу?", - начинал соображать Домажор, - "пока эти трое там в кабинете, я тихо спущусь по лестнице. Впрочем - нет. Там внизу, на вахте сидят два милиционера. Они спросят у меня пропуск. Не выпустят. Пожалуй, можно нарваться на неприятности".
       Прошло десять минут. Его не вызывали.
       Набравшись смелости, Домажор на цыпочках подошел к закрытой двери и осторожно посмотрел в замочную скважину. Трое мужчин пили чай, курили в открытое окно и негромко разговаривали. Это удивило Домажора. Зачем нужно было его привозить сюда, не напившись чаю? Домажор отпрянул от двери и стал прогуливаться возле нее по коридору. Иногда мимо него проходили сотрудники УБЭПа, беглыми, профессионально незаинтересованными взглядами сканируя его и не задавали никаких вопросов. Никого не волновало, что в самом сердце борьбы с экономической преступностью Берендейской Республики шляется без всякого дела посторонний человек, возможно, вражеский лазутчик. На четырнадцатой минуте ожидания Домажор, набравшись смелости, стукнул костяшками пальцев по филёнке двери и приоткрыл ее.
       Трое мужчин спокойно пили чай и продолжали разговаривать.
       - Закройте, пожалуйста, дверь и ожидайте в коридоре, - кинул ему очкастый.
       - Долго еще? - заиграл желваками Домажор.
       Один из мужчин встал с места и, подойдя к Домажору, не больно толкнул его в грудь:
       - Выйди-ка отсюда, тебе сказали. Жди в коридоре.
       Дверь закрылась.
       Домажор начал закипать.
       Его, самого настоящего князя Российской Империи и целого генерального директора "Благовеста" какой-то там очкастый Лёха смеет держать в коридоре, а его подчиненные отмахиваются от него как от мелкой сошки, как от рядового гражданина. Вытолкал, козёл, из кабинета, будто муху из тарелки ложкой выбросил.
       "Да как они смеют!", - потел от гнева Домажор, - "Да кто они такие?! Они просто не знают с кем связались! Один звонок, только один звонок дяде Ване Воеводину!..".
       Домажор представил как он позвонит Правителю Берендейской Республики, как дядя Ваня, услышав, что его любимый племянник томится в коридоре УБЭПа, закипит тем же самым гневом... и полетят головы. Ох и полетят же головы!
       И вот уже Лёха, брызгая слезами из-под очков, стоит перед ним на коленях и заламывая руки умаляет позволить ему остаться работать в милиции пусть даже рядовым постовым. Ни капли не осталось от его насмешливой самоуверенности: он покорен и жалок.
       - Оставьте хотя бы свисток и погоны! - стонет Леха, а мимо него двух его подчиненных ведут на расстрел.
       Скучая от вынужденного бездействия и униженный показным пренебрежением людей в штатском к его персоне, Домажор, зажатый в коридоре между двух длинных рядов дверей, начал развлекать себя тем, что стал придумывать новые и новые позорные наказания для Лёхи и его команды. Вот он только дозвонится до дяди Вани! Нет, он лучше сегодня вечером приедет к нему домой, по-родственному, и за ужином расскажет ему насколько неуважительно отнеслись к нему сегодня в УБЭПе. Он же не только князь и гендиректор: он - близкий родственник Правителя Берендеи. Неуважение к нему - проявление неуважения к Правителю.
       "Пусть дядя Ваня им покажет", - злорадствовал про себя Домажор.
       Минут через сорок прогулок под дверью цифры 312 колыхнулись назад и из кабинета вышли двое мужчин с чашками в руках:
       - Заходите, - пригласил один из них и оба они отправились в туалет мыть посуду.
       Леха сидел за столом и дружелюбно поглядывал на него через очки:
       - Присаживайтесь, Сергей Анатольевич, - пригласил он, указывая на стул возле своего стола.
       - По какому праву вы меня сюда привезли и по какому праву вы столько времени держали меня под дверью? Что я вам? Пацан какой-нибудь?
       - Сергей Анатольевич, - примирительно предложил очкастый, - давайте с вами договоримся, что вопросы вам задавать буду я. А вы на них будете отвечать: последовательно и чистосердечно.
       - Да вы!.. Да ты!.. - задохнулся воздухом от такой наглости Домажор, - Да ты хоть понимаешь с кем ты говоришь? Да ты знаешь кто я? Ты знаешь чей я племянник?
       Лёха продолжал сидеть и дружелюбно улыбаться. Больше всего бесило, что он никак не реагировал и, видимо, всего гигантского масштаба личности Сергея Анатольевича Доманского, верно оценить не мог
       - Да ты хоть понима-а-а-аешь, Лёха, - подпуская тихой угрозы в голосе пропел Домажор, - что я одним только телефонным звонком могу снять с тебя погоны и отправить мести улицы. Ты этого хочешь?
       - Сергей Анатольевич, прошу вас обращаться ко мне по имени-отчеству: Алексей Павлович.
       - Па-а-а-авлович?! - наглость Лёхи переходила уже всякие пределы, - Павлович-Хлебавлович! Да кто ты такой есть, Павлович, чтобы я тебя по отчеству звал? Выйду из кабинета, позвоню дяде - и через минуту духу твоего в этом здании не будет!
       Старший следователь по особо важным делам подполковник юстиции Алексей Павлович Бородин двенадцать лет проработал в следствии, из них последние десять занимался расследованием экономических преступлений. Он давно привык и вполне спокойно относился к тому, что каждый второй его клиент начинал знакомство с того, что грозился позвонить Воеводину, а то и кому повыше, и снять с него погоны. Если бы эти угрозы всякий раз выполнялись, то выше младшего сержанта подполковник Бородин подняться бы в жизни не смог. Но в коротком времени клиенты успокаивались. А ознакомившись с доказательствами и под тяжестью улик осознав дальнейшую свою перспективу, а также соразмерив предстоящий срок со средней продолжительностью человеческой жизни, и вовсе начинали уже лебезить и заискивать, заглядывать в глаза и предлагать земные блага за смягчение своей участи, за то, чтобы переписать хотя бы самый первый протокол допроса, в котором они давали показания еще гоношась, преисполняясь чувством собственного "могущества" и всячески выделываясь.
       С Павлом Артемьевичем Верещагиным подполковника Бородина роднило то, что они оба не брали мзды и им обоим было обидно за державу, поэтому дела в установленные законом сроки без задержек в пути направлялись в суд.
       - Пожалуйста, Сергей Анатольевич, - Бородин пододвинул Домажору городской телефон, - Звоните, кому вы там собирались звонить.
       Вчера Алексей Павлович докладывал "дело Доманского" замминистра, курирующему следствие. Старый лис - полковник юстиции - не дал никаких указаний. Вернее, дал их в такой обтекаемой форме, что "понимай как знаешь, но в случае ошибки головы тебе не сносить". К этому старший "важняк" Бородин тоже привык, как привык и к тому, что путь до скамьи подсудимых у него почти всегда был равен пути его клиентов: как правило - высокопоставленных хапуг. В случае малейшей не ошибки даже, а "недотошности", Алексей Павлович вполне реально мог оказаться на месте своего очередного клиента, облепленного дорогими и хорошими адвокатами и влиятельными друзьями-подельниками. Доманский был племянником Правителя и в одном этом обстоятельстве уже была "политика". Дойди дело до суда и тогда на скамью подсудимых усядется не Ванька с мыльного завода, а близкий родственник Ивана Ивановича Воеводина, что, несомненно, бросит на него тень как на руководителя регионального масштаба. С другой стороны, замминистра дал понять, что Воеводин не проявляет заинтересованности в судьбе племянника, а раз так, то у следователя развязаны руки. Но, сегодня, допустим, Воеводин "заинтересованности не проявляет", а вот завтра как возьмет и, преисполнившись нежнейших родственных чувств, ту заинтересованность проявлять-таки начнет?
       Нередкая ситуация среди убэповских важняков: "посадишь - плохо, не посадишь - закон нарушишь".
       Самое лучшее, что мог сейчас сделать Доманский - это податься в бега. В этом случае Алексей Павлович объявил бы его в розыск и спокойно приостановил дело. А там - или падишах помрёт, или ишак помрёт или Воеводин сменится. Но "самое лучшее" - не всегда "самое умное". Если Доманский будет всякий раз добросовестно являться по повесткам, то даже под стражу его взять будет непросто. После вчерашнего разговора с начальством Алексей Павлович решил спокойно, не форсируя проводить необходимые следственные действия, а там как карты лягут. Сегодня он выдернул клиента не на допрос, а на простую беседу, которая не будет иметь процессуального значения, но которую, в случае необходимости, легко можно будет повернуть и превратить в допрос. Для начала Бородин около часа выдержал клиента под дверью своего кабинет, чтобы он малость охолонул и начал вести себя правильно.
       - Звоните, звоните, Сергей Анатольевич, - надавил Бородин, - смелей!
       - Не буду! - заартачился Домажор.
       - Как прикажете, - Бородин отодвинул телефон на место.
       Поняв, что клиент начал приходить в чувство, Бородин начал разговор:
       - Давайте-ка с вами поговорим о сделках, которые вы, как генеральный директор ОАО "Благовест" заключили за последние полгода?
       - А что вас интересует?
       - Меня интересует, что вы назаключали договоров на сумму около трехсот миллионов долларов, причем "Благовест" эти суммы добросовестно перечислил на счета контрагентов. Но вот фирм, на чьи счета было перечислено около двухсот миллионов, установить и обнаружить не удалось. Как это понимать?
       - Причем тут УБЭП? - удивился Домажор совершенно искренне, - у нас частная фирма. Я как хочу так и распоряжаюсь средствами.
       Бородин удовлетворенно покивал головой, дескать: "да, фирма - частная, гендиректор куда хочет, туда и переводит деньги". Но вслух сказал так:
       - УБЭП тут при том, что в органы внутренних дел обратился акционер ОАО "Благовест" Быстров Г.В. с заявлением о том, что генеральный директор указанного ОАО Доманский С.А. мошенническим образом выводит активы фирмы через счета подставных фирм. Вы знакомы с гражданином Быстровым? - Конечно, - сглотнул Домажор, - это мой заместитель.
       - Что вы можете пояснить по этому поводу?
       - Я заключал сделки с перспективными фирмами, - залопотал Домажор, - всегда существует коммерческий риск.
       - Согласен, - снова дружелюбно кивнул головой Бородин, - Часто трудно отграничить "коммерческий риск" от "мошенничества в особо крупных размерах". Но в своем заявлении Быстров раскрывает механизм вывода вами активов. Даже и неинтересно раскрывать: вы воровали у своих акционеров и сами у себя без всякой фантазии. По таким схемам воровали деньги лет десять-пятнадцать назад, еще при Ельцине. Давайте вместе с вами посмотрим?
       Бородин достал из сейфа несколько листов бумаги.
       - Вот смотрите: фирма "Курултай". Зарегистрирована в декабре прошлого года в Москве. В феврале текущего года вы перечисляете ей восемнадцать миллионов долларов за поставку оборудования. От фирмы ни слуху, ни духу. Фирма "Стар-Видео". Зарегистрирована в декабре прошлого года в Москве. В марте вы ей перечисляете двенадцать миллионов долларов якобы за рекламу на центральных каналах ТВ. И снова тишина. И рекламы никакой и актов выполненных работ никто не предоставлял. Куда, спрашивается, денежки делись? Я сделал запросы в банки. Мне ответили, что указанные фирмы перевели деньги на Кипр в день зачисления средств на счета и больше движения по их счетам не было. Вы понимаете что это значит?
       - Что?
       - Это значит, что некто неизвестный в декабре зарегистрировал в Москве несколько фирм, а вы, как только стали генеральным директором, стали активно закачивать в них деньги. По банковскому счету этих фирм с момента их государственной регистрации было произведено всего-навсего две операции: зачисление денег от "Благовеста" и перевод их в офшор. И таких фирм было одиннадцать.
       - Я ничего не регистрировал в Москве, - начал отпираться Домажор.
       - Зачем же трудиться самому? - удивился следователь, - Вы поручили сделать это вашему доверенному лицу.
       - Но меня же знакомил с этими людьми сам Быстров! - Домажор понял в чем его подозревают и начал приходить в отчаяние.
       - И его подпись стоит под договорами?
       - Нет, - признался Домажор, - подписывал я. Но с людьми меня знакомил Быстров. Говорил, что старые партнеры "Благовеста". Сотрудничали еще при отце.
       - А вы что же? - снова удивился Бородин, - не знали с кем работает ваш родной отец? Не поверю. Знаете, не поверю! По-любому, между родными людьми, да еще и работающими на одном предприятии, обсуждаются служебные вопросы. На природе. На отдыхе. Дома. За завтраком. Накладывает вам, допусти, папа кашку в тарелку, а сам тем временем делится сомнениями: "вот, Сергей, приходили ко мне люди из "Стар-Видео". Уж я прямо даже и не знаю: работать мне с ними или нет? Какими-то они мне мутными показались". Что? Не было таких разговоров?
       Таких разговоров действительно не было. Если отец с кем-то и делился сомнениями, то не с ним. Может, с Быстровым, с Топаловой, Симаковой, Остроговым, Ириной этой Алексеевной, но не со своим родным сыном. А надо, надо было сидеть возле отца и слушать! Слушать и вникать! Вникать, слушать, переспрашивать, изводить вопросами "как да почему?", но понять как управляется фирма. Не лоботрясничал, не был бы балбесом - не сидел бы сейчас напротив следователя и не отвечал на вопросы, смысл которых едва понятен но отчетливо страшен.
       Домажор опустил голову и покачал головой:
       - Не было у нас с ним таких разговоров.
       - Интересные у вас отношения в семье, - скривился Бородин, - Впрочем, это не мое дело. Расскажите мне теперь про фирму "Scam&Brothers"
       - "Scam&Brothers"? - вспомнил название Домажор, пораженный тем, что этому дотошному следаку известно и про миллион долларов, который он получил от Мадова в качестве "бонуса".
       - Да, про нее: "Scam&Bros. Target group".
       - А что вас интересует?
       - Всё, - Бородин сделал элегантный жест рукой, - Об этой фирме меня интересует всё. Тут ведь, понимаете, Сергей Анатольевич, какая некрасивая история получается? Ваш папенька год назад привез из Москвы правительственный подряд на строительство трассы в обход Байкала. Для выполнения подряда правительство РФ выделило "Благовесту" невероятное количество денег. Все субподрядчики и поставщики согласовывались на уровне вице-премьеров. На документах остались собственноручные подписи вашего папеньки. Вы должны были приобрести в Японии новую дорожно-строительную технику. Ключевых слов два: "в Японии" и "новую". Вместо этого вы заключаете контракт с неизвестно откуда взявшейся американской фирмой, которая попросту кидает вас и поставляет бэушный хлам взамен новеньких бульдозеров, скреперов и путепрокладчиков. Работы на этой технике вести нельзя. Они и не ведутся. Вот копия заключения государственной комиссии. Таким образом, Сергей Анатольевич, персонально вы сорвали выполнение правительственного задания. И если вы будете вести себя неправильно, то я передам дело для расследования в УФСБ. А пока ознакомьтесь.
       Бородин двинул на край стола тонкую книжечку в мягкой обложке - Уголовный кодекс.
       - Найдите статью сто пятьдесят девятую и прочтите часть четвертую. Там как раз про вас всё сказано, Сергей Анатольевич.
       Домажор зашелестел страницами и в части четвертой статьи сто пятьдесят девятой прочитал:
       "Мошенничество, совершенное организованной группой либо в особо крупном размере, -
       наказывается лишением свободы на срок от пяти до десяти лет со штрафом в размере до одного миллиона рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до трех лет либо без такового и с ограничением свободы на срок до двух лет либо без такового"
       Когда он клал книжечку обратно на место у него дрожала нижняя губа.
       - Это что же теперь, Алексей Павлович? - растеряно спросил он следователя, - это мне "от пяти до десяти лет"?
       - Ну-у, Сергей Анатольевич, - не меняя своего дружелюбия пояснил Бородин, - за "пять лет" вам еще придется сильно побороться. Написано же: "до десяти". Будем сотрудничать со следствием?
       - Будем! - горячо и искренне заверил Домажор, - вы только в тюрьму меня не сажайте, а то я боюсь.
      
       Он действительно готов был помогать Бородину чем угодно, давать любые показания, расписываться хоть на чистых бланках протоколов, лишь бы статья сменилась с "от пяти до десяти" на "от пяти до нуля" и дело ни в коем случае не передавали в УФСБ.
      

    22

      
       Пару часов спустя прохожие, гуляющие по тротуарам на отрезке от здания УВД до офиса "Благовеста", могли видеть на своем пути хорошо одетого, но странноватого молодого человека. Было заметно, что хорошо одетый молодой человек сильно возбужден и малость не в себе. Он то замедлял, то ускорял свои шаги, то грозил кому-то невидимому пальцем, то замахивался на него кулаком, при этом не переставая бормотать о чем-то о своём и грозном. Так, во время весеннего обострения у шизофреников, усердно тренировавшийся всю зиму помешанный на спорте боксер-перворазрядник идет к рингу, чтобы отколошматить паренька, который своим нокаутом в первом же раунде не дал ему прошлой осенью выполнить кандидатский норматив.
       Прохожие сторонились его и давали дорогу.
       Домажор был потрясен и раздавлен допросом. Улыбчивый и доброжелательный Алексей Павлович Бородин выпотрошил его как потрошат утку, перед тем как сажать ее в духовку. Разве что только гузно яблоками не набил. Слово за слово, шаг за шагом, Домажор рассказал следователю всю историю своего понтовитого, но незадачливого гендиректорства. Путаясь в словах рассказал даже о Мадове и "Scam&Bros.". После секундного колебания чистосердечно признался в миллионном "бонусе", который получил на карточку за срыв сделки с японцами. Только выболтав на чистоту непривязанным языком всю свою подноготную, Домажор понял, что миллион - это никакой не бонус, а самая настоящая взятка, в которой он "под протокол" признался Бородину и подписался под своими словами. Теперь, помимо всего прочего, на него легло обвинение в получении взятки Казавшийся легкой халявой миллиончик придётся возвращать государству и лучше это сделать добровольно, до приговора суда.
       А в Бельдерсае казалось - заработал...
       Главная же тугая мысль была о том, что его могут посадить. Всерьез и надолго. Следак сказал, что за "пять лет" еще побороться надо, а если брать "от пяти до десяти" по серединке, то получается семь с половиной. Ему сейчас двадцать пять. Это что же? Выходит, что когда он освободится, ему будет целых тридцать три? Считай, глубокий старик и жизнь уже прошла. И из-за кого весь сыр-бор?
       Из-за Быстрова!
       Из-за дяди Гены Быстрова, папиного друга, который всегда выручал деньгами и прикрывал его маленькие шалости, пока был жив отец. Непостижимо: для чего он написал заявление в милицию? Зачем ему это было надо?
       "Ну, я тебе сейчас покажу!", - Домажор снова погрозил в пространство кулаком.
       "Сейчас ты у меня вылетишь с фирмы как пробка из бутылки шампанского!", - тут Домажор представил как он сейчас придет в офис и морально раскатает Быстрова в лист бумаги так, что тот забьётся между коврами и паркетом.
       На всем пути от УВД до "Благовеста" Сергей Доманский не вспомнил, что он генеральный директор и должен не идти пешком, а ехать на служебной машине. Будь на своем месте Острогов, так бы оно и было: Михалыч вынюхал бы кто именно его увез и не поленился бы заглянуть в кабинет следователя, чтобы поздороваться по старой памяти и невзначай поинтересоваться, всё ли в порядке.
       Вызвать машину не пришло Домажору в голову - настолько сильно было потрясение, будто за ним и в самом деле захлопнулась дверь в сырую и холодную камеру, вырытую в самом дальнем и темном углу самого глубокого и жуткого подземелья.
       Сережа придумывал как он решительно разделывается с Быстровым, но каждый раз осекался: урок, преподанный ему Симаковой был усвоен. Уволить первого заместителя генерального директора без одобрения общего собрания акционеров не выйдет, а акционеры такого согласия не дадут - Быстров умел договариваться со всеми и достигал компромиссов при столкновении даже самых непримиримых противоречий интересов. Ну, ничего: раз нельзя уволить, то можно оставить без работы. Он, как генеральный директор, переключит все вопросы, решаемые Быстровым, все ведомые им проекты на себя лично или перепоручит их другим сотрудникам. Вот он сейчас вернется на свое рабочее место и немедленно отдаст такие распоряжения, что через неделю все телефоны Быстрова смолкнут и не издадут ни звонка, ни дребезжания. Пусть тогда дядя Гена посидит, поскучает - бездельный и безвластный.
       "Кто в доме хозяин?" - спрашивал сам себя Домажор, - "Сейчас я им всем покажу кто в доме хозяин! Генеральный я или не генеральный, в конце-то концов?".
       Сережа даже заготовил первую фразу, с которой начнет разгром Быстрова - он нажмет на кнопку громкой связи и прикажет своему секретарю:
       - Ирина Алексеевна, а попросите-ка зайти ко мне Быстрова.
       Вот так!
       Именно "а попросите-ка зайти ко мне" и побольше пренебрежения в голосе.
       Ни в коем случае не звонить ему лично, а вызвать через секретаря. Быстров - не дурак и все сразу поймет. Поймет, что его время кончилось и карьера его обрушилась. Что-то он раскомандовался в последнее время, разруководился. Топалова, Симакова, да и все остальные начальники служб мельтешат в его кабинете целыми днями. Зайдут в приёмную и мимо кабинета генерального прямиком к его заму - "вопросы решать".
       Непорядок!
       Все вопросы сотрудники должны решать с генеральным директором и только с ним. Откладывать больше некуда: с сегодняшнего дня Сергей Анатольевич Доманский будет руководить фирмой лично, не прибегая к помощи Быстрова. Не маленький, нянька ему больше не нужна, справится и сам.
       Вот только бы в тюрьму не сесть...
       В свою приемную Сергей Анатольевич вошел как бык на арену корриды - настолько он сейчас был смел и решителен. В кабинете напротив его собственного рабочего кабинета пряталась красная тряпка, которую Домажор готов был немедленно разорвать и растерзать - Геннадий Васильевич Быстров.
       Однако...
       Внимание Домажора отвлекли посторонние люди, которые ожидали его в приемной. Людей было пятеро и при его появлении все пятеро встали, а двое даже зашли ему за спину. Трое - были взрослые мужики в черных комбинезонах и черных беретах, какие в советские времена имела право носить только доблестная морская пехота. Это право морская пехота добыла себе на полях сражений в кровопролитных и жестоких боях с фашистами. В боях насмерть. В боях, после которых не оставалось выживших проигравших. Мужики же в черных комбезах к военным и морским делам не имели никакого отношения, и, хотя у них были при себе автоматы, их принадлежность к сугубо штатскому, мирному, милейшему ведомству была ярко прорисована у них на спинах крупными желтыми буквами:
      

    СЛУЖБА СУДЕБНЫХ ПРИСТАВОВ

       Черные комбезы и черные береты служба судебных приставов заслужила в беспощадной войне с собственным народом: безоружным, а потому беззащитным перед ней и перед такими же вот ее служителями - сытыми и лоснящимися нерастраченным здоровьем мужиками с автоматами и в немятой форме, за всю свою жизнь в глаза не видавших настоящего, хорошо вооруженного и жестко натасканного противника. В "новой демократической России" холёные и надменные "люди в чёрном" неизменно одерживали победу за победой над гражданами собственной страны, нередко прибегая к тем же методам, что и зондер-команды СС во время Великой Отечественной войны. Только фашисты истребляли чужой им народ, а эти - свой собственный.
       Внуки "комиссаров в пыльных шлемах" и активистов "продразвёрстки".
       - Господин Доманский?
       Трое мужиков с автоматами были "физ.защитой" и отвлекаться на разговорчики им было не положено по службе. К опешившему Сереже подошли двое: мальчик и девочка, одетые, не смотря на жару, в черные мундиры похожие на гестаповские. В воротники их мундиров были прикручены блестючие эмблемки, на которых меж двух кустов что-то взвешивали на аптекарских весах. Судебные приставы-исполнители держались официально и холодно, а выглядели солидно и устрашающе, как и надлежит выглядеть представителям государства, тем более тем, кого у нас принято называть "служителями Фемиды". Черные, с иголочки, мундирчики, блестючие эмблемки, пентагоновские кокарды, яркие нашивки делали их похожими даже не на гестаповцев, а еще больше на офицеров штаба разбитой нами каппелевской армии, в том виде в каком их показывали в легендарном фильме "Чапаев".
       Сменилась эпоха: прадеды яростно рубили и беспощадно вешали беляков, а их не помнящие родства правнуки одели и гордо носят мундиры деникинского и колчаковского покроя.
       - Я - Доманский, - признался Домажор, предчувствуя нехорошее.
       Девочка, судя по ее уверенной манере держаться, была старшей. Из всех пятерых приставов говорящей оказалась она одна: трое в черных комбезах с автоматами на ремнях вообще не обозначили своей способности к членораздельной речи, мальчик же не говорил ничего осмысленного, кроме неопределенного "мда", которое он вставлял вслед за девочкой. Вот этот-то самый мальчик и поразил Сергея Анатольевича так, как неприятно поражает вас отвратительный тип примерно вашего роста и комплекции, идущий вам навстречу из другого конца длинного полутёмного коридора и издевательски передразнивающий вашу походку, пока, наконец, в конце коридора вы не подходите к большому, во всю стену зеркалу и не убеждаетесь, что "отвратительный тип" это вы сами и есть.
       Мальчик был разительно похож на Домажора!
       Его ровесник, с такой же бледной кожей и цыплячьей шеей, между которой и узлом форменного галстука смело можно было просунуть кулак. Домажору не было вовсе незнакомо его лицо, наоборот: он довольно часто встречал этого мальчика в тех же заведениях, в которых любил оттопыриваться сам и даже смог припомнить, хоть и сквозь мутную пелену пьяного угара, что этот самый пристав ревел и бесновался вместе со всеми в ночном клубе, когда Наташка Воеводина трясла своими дойками, исполняя горячий стриптиз. Только тогда он, понятное дело, был в штатском - в таком же рванье стиля "гранж", что и все остальные продвинутые завсегдатаи заведения. Мальчик был одногодком Сергея Анатольевича, только его более предусмотрительные родители, уловив смену эпох и принципа распределения материальных благ, устроили своё чадо не в бизнес, а на госслужбу, где, не перенапрягаясь особо, дитё могло себе насобирать и на машинку, и на квартирку, и вообще жить самостоятельной жизнью, а не висеть на шее у родителей до тридцати лет.
       - Сергей Анатольевич, - металлическим голосом робота начала чеканить девочка, - во исполнение решения арбитражного суда о наложении ареста на имущество ОАО "Благовест" и его генерального директора Доманского С.А...
       Домажор не понял ее:
       "Какого такого арбитражного суда? Какой арест? Какая опись?".
       - Э-м-м, девушка, - барственно обратился он к девочке в форме, - Как вас там, э-м-м, зовут?
       - Судебный пристав-исполнитель Понятаева Светлана Николаевна.
       - Вот что, Светочка, - снисходительно улыбаясь, Домажор сделал попытку "объяснить ситуацию" и начал с того, что фамильярно положил руку девочке на плечо, - один мой звонок сами знаете кому...
       Ох, не стоило бы Сергею Анатольевичу брать панибратский тон с судебным приставом-исполнителем да еще и "при исполнении". Если бы Сергей Анатольевич разбирался в людях и умел читать по выражению их лиц, то по одним только подведенным глазкам Светланы Николаевны, он мог бы понять, что она "из простых". Из быдла. Папа и мама заводчане с рождения прививали ей упорство и воспитывали в трудолюбии. На упорстве и трудолюбии она окончила школу с Золотой медалью. На упорстве и трудолюбии поступила на бюджетное отделение в ВУЗ. На упорстве и трудолюбии окончила его с красным дипломом. На упорстве и трудолюбии она безукоризненно выполняла все служебные поручения, фатально опережая своих коллег-мажориков в карьерном росте. Очень неслучайно старшей группы оказалась именно она: начальство знало кого следует посылать потрошить генерального директора "Благовеста".
       Эти голубые глазки блестели холодной и злорадной решимостью "во исполнение решения суда" вытряхнуть из Сергея Анатольевича всё, что есть, включая душу. Кроме холода и решимости, внимательный взгляд смог бы прочесть в ее взгляде мелкие искорки торжества вчерашнего быдла над вчерашним хозяином жизни.
       Трое мужиков с автоматами напряглись. Один подошел к Домажору и бесцеремонно оттолкнул его от девочки:
       - А ну! Руки прими!
       Домажор взорвался:
       - Ну я вам сейчас покажу! Ну я вам сейчас устрою! Ну вы у меня сейчас попрыгаете!
       Он влетел в свой кабинет и стал набирать номер на телефоне ВЧ.
       - Да, - раздался в трубке спокойный и властный голос Воеводина.
       - Дядя Ваня, дядя Ваня! - обрадовался Домажор, - Ко мне пришли какие-то судебные приставы! Тут наверное ошибка! Ты позвони там кому следует. Дай команду, пожалуйста.
       - Я знаю, - не удивился Воеводин, - Что-нибудь еще?
       - Да какое тут "ещё"?! Меня сейчас арестовывать будут!
       - Не тебя, а твое имущество и имущество "Благовеста", - поправил дядя Ваня, - У тебя всё?
       - Помоги, дядь Вань! Ну ты же сам мне на поминках говорил, что б я обращался к тебе в случае чего "ночь-полночь"!
       Трубка кашлянула.
       - Вот что, племянничек, - медленно растягивая слова произнес Правитель Берендеи, - забудь этот номер. Я попрошу секретаря, чтобы тебя больше не соединял со мной.
       Воеводин положил трубку.
       В дверях толпились пять судебных приставов и ничего хорошего их суровые взгляды не сулили. Домажор достал мобильник и снова набрал номер дяди.
       - Дядя Ваня! - взмолился он, с предательской слезой в голосе, - Ты наверное меня не понял! Ко мне пришли судебные приставы...
       Далее объяснить про судебных приставов Воеводин не дал:
       - Да что же ты, шельмец эдакий, от работы-то меня отвлекаешь? Думаешь, что кроме тебя у меня других проблем нет? Если ты еще раз, хоть днем, хоть ночью, наберешь мне на мобильный, я попрошу всех сотовых операторов отрезать тебя от связи.
       Мобильный запищал гудком отбоя как за минуту до этого дал отбой телефон ВЧ.
       Судебные приставы приблизились к столу и взяли его в полукольцо.
       - Вы не имеете права! - отчаянно завопил Домажор, внутренне понимая, что как раз "право" они "имеют" как хотят, когда хотят и куда хотят, - Вы не имеете права! Я все законы знаю! Закон - на моей стороне!
       Видя, что слова "про закон на его стороне" не колыхнули приставов и догадавшись, что такое спокойное чувство выполняемого долга исходит от понимания приставами своей силы, Домажор усомнился в прочности и непоколебимости своих отношений с законом. Он отшатнулся в своем кресле от приставов и потянулся к кнопке громкой связи:
       - Ирина Алексеевна! Быстрова ко мне!
       - Геннадий Васильевич час назад уехал к Воеводину.
       - Тогда Симакову!
       - Елена Георгиевна в налоговой.
       - Топалову!
       - Одну минуту, Сергей Анатольевич.
       По виду вошедшей в кабинет юридической богини "Благовеста" было понятно, что визит судебных приставов не является для Тамары Вадимовны неожиданностью. Она посмотрела на людей в черной форме так, как прохожий, бросивший камень в пруд, смотрит на круги по воде.
       - Тамара Вадимовна! - потребовал отчета Домажор, - Что у нас происходит?!
       - Ничего противозаконного, - пожала плечами начальник юридического департамента, - судебные приставы пришли арестовывать имущество. Всё по закону.
       - По какому такому закону?! На каком основании они запёрлись в мой кабинет?!
       - На том простом основании, Сергей Анатольевич, что одиннадцать фирм-контрагентов подали в арбитражный суд иски о взыскании долга. В качестве обеспечения исков они ходатайствовали о наложении ареста на имущество. И не смейте на меня орать. Сами поназаключали дурацких договоров с липовыми фирмами, сами теперь и расхлёбывайте эту кашу, а я от вас увольняюсь.
       - Они правы, эти фирмы? Мы им действительно должны?
       - "Мы" "им" ничего не должны, - презрительно хмыкнула Топалова, - Это вы, Сергей Анатольевич, запутались в собственных "комбинациях", а теперь перепугались, что придется отвечать за собственноручные подписи на договорах. Вы думали, что генеральный директор - это только "корона и мантия", а генеральный директор - это прежде всего ответственность. Не отвлекайте меня. Я пойду собирать вещи. Приставы вам сами всё разъяснят.
       Топалова ушла к себе и Домажор остался наедине с пятью судебными приставами.
       - Начнем, Сергей Анатольевич? - предложила девочка.
       Уяснив, что сопротивление бесполезно, Домажор решил девочку соблазнить. Или хотя бы заболтать.
       - Ну, что вы, Светочка, так сразу официально: "начнем"? Присаживайтесь. Поговорим. Чай? Кофе? Коньяк? Виски?
       - Сергей Анатольевич, - спокойно, но твердо поправила девочка, - советую вам обращаться ко мне по имени-отчеству - Светлана Николаевна. Я представляю службу судебных приставов. Моя молодость вовсе не дает вам право хамить мне и фамильярничать со мной. Если у вас нет обоснованных возражений, приступим, Сергей Анатольевич. Раньше начнем, раньше закончим.
      
       Через три часа с помощью работников бухгалтерии была составлена опись имущества "Благовеста". Приставы собрали папки с техническими паспортами принадлежавших фирме строений, сложили стопкой и поместили в большую коробку из-под бумаги для ксерокса. В эту же коробку улеглись паспорта транспортных средств "Благовеста". Все сложенные в коробку документы были плотно закрыты крышкой, перемотаны скотчем, опломбированы и в таком состоянии изъяты девочкой Светланой Николаевной. После этой процедуры ни продать, ни заложить здания и машины Доманский не мог.
       Еще через два часа была составлена опись вещей в квартире покойного отца Сергея Анатольевича, изъяты техпаспорт и ключи от знаменитого на весь Благушин суперджипа, а сама квартира и гараж с джипом были опечатаны. Теперь Домажор не мог не то что продать, но даже воспользоваться собственными жильем и авто.
      

    23

       Приставы оставили Домажора на площадке перед дверью в собственную квартиру. На площадке ярко горела лампа, освещая чистые стены и незаплёваный кафельный пол. Ярче же всего в глазах Сергея Анатольевича светилась фиолетовая печать на белой полоске бумаге, скрепившей между собой дверь и косяк:
      

    Опечатано 15.08.20хх года.

    Судебный пристав-исполнитель Понятаева С.Н.

       Смешной и непрочный язычок бумаги завалил Домажору вход в родительский дом понадежней стихийного обвала лавины.
       - А что будет, если я сорву бумажку и войду? - деланно хорохорясь, спросил он ожидавших лифта приставов.
       - Будете отвечать по закону, - устало ответила девочка Светлана Николаевна, всего минуту назад без всякого разбоя, лишь в силу закона, отнявшая у него жильё и машину.
       Оставшись на площадке один, Домажор четыре раза порывался сорвать нелепую бумаженцию, но в последний момент решимость покидала его, он отдергивал руку и начинал озираться, опасаясь как бы кто-нибудь случайный не стал свидетелем его противоправной дерзости. "Отвечать по закону" он не хотел и боялся, потому что вообще в жизни своей не привык отвечать за свои поступки и сегодняшний день был его дебютом в качестве ответчика. Поняв, что торчать перед закрытой дверью нет никакого смысла, Домажор вызвал лифт, спустился и вышел на улицу.
       Тонкая полоска канцелярской бумаги, оставаясь белеть под светом подъездной лампы, издевательски нахально посмотрела ему вслед круглым фиолетовым глазом казённой печати.
       К матери идти было нельзя: после его отказа "поделиться акциями", мать стала ему врагиней, а встречаться с ее очередным сопливым котиком вообще было противно. Сергей Анатольевич двинул в сторону офиса "Благовеста", рассчитывая заночевать в собственном кабинете генерального директора и надеясь, что утро вечера мудренее.
       "Утром всё развиднеется", - успокоил Домажор сам себя.
       Поздний вечер переходил в раннюю ночь.
       Не смотря на летнюю темноту, в некоторых окнах офиса горел свет. Он удивился, увидев свет в окнах Быстрова, Симаковой и Топаловой, но еще сильнее удивился оттого, что горел свет и в его собственном кабинете. Пусть сегодня самые разные люди не переставая удивляли его, начиная с утра, Домажору еще до истечения текущих суток пришлось быть много и много удивленным.
       В его кабинете под руководством Быстрова Ирина Алексеевна и один из охранников проводили обыск. Сергей Анатольевич хотел собрать остаток сил и изобразить начальственную ярость, но его опередил Быстров:
       - А-а, смотрите-ка: наш уголовник заявился, - с насмешливой улыбкой он смотрел на поникшего, вымотанного Домажора и приглашал сотрудников полюбоваться унизительным положением их генерального директора.
       - Оставьте нас, - попросил он подчиненных, - Ирина Алексеевна, сделайте мне, пожалуйста, один кофе.
       - Сахару два кусочка? - уточнила секретарь, и без этого вопроса за много лет изучившая пристрастия в напитках всех членов руководства.
       - Как всегда, - обаятельно улыбнулся ей Геннадий Васильевич.
       Сергей Анатольевич хотел пройти и сесть в свое кресло за рабочим столом, но, заметив это, Быстров судорожно затряс рукой:
       - Нет-нет! Не сюда, дорогой! Вот сюда, - он указал на стулья за приставным столом, - прошу.
       - Я - генеральный директор фирмы! Это - мое место! - попробовал возразить Домажор, но в голосе его не услышалось командирских ноток.
       - Пока ещё, - поправил его Быстров, - Ты забыл добавить: "пока ещё". До первого собрания акционеров. Даже еще меньше: до дня твоего ареста, а арестуют тебя очень скоро.
       - Это вы всю это кашу заварили?
       - Я, - с гордостью признался Быстров.
       - Зачем, дядь Ген? - просто, как друга своего покойного отца, спросил Домажор.
       - Да как же мне было не заваривать этой каши, дорогой ты мой?! - всплеснул руками Геннадий Васильевич, - Ведь ты же, Сережа, дурак и обалдуй. Ведь ты же чуть всю фирму не угробил своим "руководством" и всех нас вместе с ней.
       - Вы специально мне подставляли липовые фирмы?
       - Если бы их не подставлял тебе я, их бы подставил кто-нибудь другой. В этом случае, ты остался бы должен не мне, а неизвестно кому. Тебя бы окрутили-опутали как лопуха проворные люди и я никак не смог бы контролировать процесс падения "Благовеста". Скажешь не так?
       - Наверное так, - признался Домажор.
       - Ведь ты же дурак, Сережа. Дурак! Набитый. Круглый. Ни краем ногтя не похожий на своего великого отца.
       - Я дурак, что полностью доверился вам.
       - А куда бы ты делся, дорогой? Своего ума ты не нажил. У отца ничему не научился. Вместо головы у тебя на плечах пустой кувшин. Даже не пустой, а набитый чёрт-те чем. Кому бы ты смог довериться, дорогой? У тебя же нет друзей. Нет! Ни одного друга нет у тебя, потому, что друзья познаются в беде. В беде, Сережа, а не в бесконечной развлекаловке.
       - У меня есть друг! - запальчиво крикнул Домажор.
       - Это кто же такой? - Быстров удивленно сделал брови "домиком".
       - Серый! Витёк Солдаткин, вот кто!
       - Да ну? - брови Быстрова из "домика" превратились в "католический костёл" и тут же вернулись на обычное место и Домажор услышал загадочную фразу, - Ну-ну, посмотрим...
       - Да Серый за меня любого!..
       - Я верю, верю, - успокаивающим тоном согласился Быстров, - речь не о Сером. Речь о тебе. Через три недели, самое позднее - через месяц гражданин следователь Бородин свяжет тебе сизы крылья и возьмет под стражу. По совокупности статей тебе выкорячивается "червонец" и я прослежу за тем, чтобы ты этот червонец получил. Ты мне не нужен на свободе и чем дольше ты будешь сидеть в тюрьме, тем спокойнее я себя буду чувствовать на воле.
       - За что, дядь Ген?
       - За мошенничество, Сережа. За мошенничество, дорогой. За преднамеренное банкротство, за нарушение валютного законодательства и за прочие мелкие шалости. Тебе разве сегодня Алексей Палыч, пока допрашивал, не рассказывал "за что"?
       - За что вы со мной так?
       - Как "так"? - Быстров сделал вид, что не понял вопроса.
       - За что вы меня хотите посадить в тюрьму?
       - Да как же мне тебя было не сажать, дорогой? Ведь, оставайся ты на месте нашего гендиректора, ты бы чёрт знает каких вещей наворотил. Ну, скажи мне по совести: ты сам-то считаешь себя годным к той должности на которой хочешь усидеть?
       - Я мог бы научиться...
       - Учиться, Серёжа, раньше нужно было, пока папа был жив. А ты не пользовался его умом. Тебе было интереснее по кабакам с девками виснуть, чем в бизнес вникать. Ведь это же так весело - развлекаться с подружками... такими же непутёвыми, как ты сам. А бизнес - это скучно. Тут думать надо. Думать и вкалывать. Вкалывать ты не привык, а думать не научился. Тебе понадобилось всего полгода для того, что бы по макушку выпачкаться в криминале.
       - Что же мне теперь делать, а? - у Домажора задрожал голос и блеснули слезы отчаянья, - Помоги, дядь Ген! Или хотя бы посоветуй...
       - Помогу, - кивнул Быстров, - охотно помогу. Я предлагаю тебе сделку. Предупреждаю: сделка - последняя и предложение - тоже последнее. Если ты отказываешься, то через месяц будешь парашу нюхать.
       - Согласен! - воспрял Домажор, оживленный внезапной надеждой, - На все ваши условия согласен!
       - Я возвращаю активы "Благовеста" обратно на фирму, хороню свои липовые фирмы и с тебя снимается обвинение в мошенничестве.
       Быстров загнул мизинец.
       - Я рассчитываюсь с контрагентами и у арбитражного суда отпадают основания возбуждать процедуру банкротства.
       Быстров загнул безымянный палец.
       - Я улаживаю дела с правоохранительными органами и с тебя полностью снимаются все обвинения. Ты становишься чистым и законопослушным гражданином.
       Средний палец Быстрова присоединился к безымянному и мизинцу.
       - В обмен на это, ты отказываешься от всего принадлежащего тебе пакета акций "Благовеста" в пользу тех лиц, которые я тебе укажу.
       Большой палец лёг сверху на три загнутых.
       - Ты немедленно, сегодняшним числом, уходишь с должности генерального директора.
       Указательный палец согнулся поверх большого и получившийся кукиш Быстров сунул под нос Сергея Анатольевича:
       - Вот, что у тебя останется в итоге, дорогой. Выбирай: либо ты - генеральный директор предприятия-банкрота и скучаешь в тюрьме без передач, либо ты нищий, но - на воле.
       - Это подло и низко: отбирать у меня наследство моего отца!
       - Ну вот, - вздохнул Быстров, - еще одно подтверждение тому, что ты - не бизнесмен. В бизнесе нет таких понятий: "подло - благородно", "низко - возвышенно". В бизнесе есть только "выгодно" или "не выгодно", а никакой морали в бизнесе сроду не было! Так вот, с точки зрения бизнеса, будет выгодно выкинуть тебя из кресла генерального и лишить тебя всех акций. А еще будет выгодно и разумно отобрать у тебя квартиру и машину и предоставить тому генеральному директору, которого изберут акционеры, служебное жильё. Ну, сам согласись: не может же такой большой руководитель жить в общаге или коммуналке? Так что квартиру и машину я у тебя тоже забираю. За долги. В пользу фирмы, которую основал твой отец.
       Быстров коротко посмотрел на Домажора, прикидывая: стоит ли говорить то, что он собирается сказать? Решив, что информация перестала быть секретной, Быстров задал вопрос:
       - Ну и раз ты затронул тему морали... Скажи, а кто пустил под откос контракт, который твой отец готовил полтора года? Кто за спиной своего отца и генерального директора фирмы снюхался с проходимцем Мадовым и за взятку всего в один миллион американских долларов загубил проект стоимостью в несколько миллиардов тех же долларов? Знаешь сколько денег отвез твой отец в Москву, чтобы "Байкальскую трассу" поручили строить именно "Благовесту"? Ты можешь себе представить примерную прибыль, которую получил бы "Благовест" после окончания строительства? Если ты не понимаешь о чем идет речь, я тебе объясню. Бюджетное финансирование. Заложили в проект, допустим три миллиарда долларов. Триста миллионов отогнали в Москву хорошим людям, триста миллионов скинули на Кипр, на свои счета, оставшиеся деньги пустили в работу. Как только освоили капиталовложения, пишем заявку в Правительство РФ, грамотно обосновываем внезапно возникшие трудности, не предусмотренные проектом, ссылаемся на суровые погодные условия, большую протяженность коммуникаций, вынужденный перерасход горючего, тяжелый рельеф местности и получаем еще миллиард долларов на завершение работ. Двести миллионов возвращаем в Москву, другие двести миллионов снова перегоняем на Кипр, а на оставшиеся деньги заканчиваем проект. А может, и не заканчиваем, а снова запрашиваем деньги у Правительства. И ты за какой-то паршивый "лимон зелени" лишил своего отца и себя самого возможности распоряжаться миллиардами казенных долларов.
       - Но и вас тоже лишил. Вы тоже теперь не сможете погреть руки на этом проекте.
       - Чудак! - рассмеялся Быстров, - Мне не нужен был сильный "Благовест", с закаченными в него миллиардами. Я бы просто не смог контролировать эти финансовые потоки и неизвестно, остался ли я вообще в живых. Мне нужен был "Благовест" в его сегодняшнем, обанкроченном состоянии, когда стоимость его акций упала в несколько раз, завтра упадет еще сильнее, а послезавтра, когда в отношении тебя снимут обвинения, а акционеры изберут нового гендиректора, снова взлетят до потолка.
       - Мадов ваш человек? - уныло спросил Домажор.
       - Конечно, - подтвердил Быстров, - Он уехал в Штаты, но быстро понял, что никому там не нужен. Я его взял на прикорм и он, прикрываясь американским паспортом, уже несколько лет выполняет некоторые мои поручения. Кстати, Мадов - это его не настоящая фамилия. Я нарочно попросил его представиться именно так: думал, что хотя бы слово "Мадов" тебя насторожит, подскажет тебе, что ни в коем случае нельзя иметь дело с этим человеком.
       - А что такого особенного в фамилии Мадов?
       - Фамилия Мадов - это русский перевод имени американского бизнесмена: Bernard Lawrence Madoff, обвиненного в мошенничестве и строительстве финансовых пирамид. Был жуткий скандал на весь мир. Его фамилия стала именем нарицательным, синонимом слова "мошенник". Не знать эту фамилию мог только человек далекий от бизнеса. Но ты-то как раз и оказался таким далеким человеком. Когда господин Мадов протягивал тебе свою визитку, я давал вторую подсказку: "Сережа, берегись! Сейчас тебя надуют", но ты не понял моего намека.
       - Что это была за подсказка?
       - Вспомни название фирмы, сотрудником которой представился этот приятный господин?
       - "Scam&Brothers Target group", - вспомнил Сергей Анатольевич, - но я подумал, что мистер Скэм...
       - Эх, Сережа, Сережа, - вздохнул Быстров, - ты и твое пепсиголовое поколение "учите английский язык"... Вернее, вы только так думаете, что учите. На самом же деле весь ваш "инглиш" дальше "New York is a big city" не идет. "Скэм" - это никакой не "мистер", а слово, которое употребляют в Америке для обозначения мошенничества, надувательства, кидка. Уже первое слово на визитке жулика Мадова должно было бы тебя насторожить, если бы ты учил английский не по "Плейбою".
       - Что же тогда значат остальные слова?
       - "Бразерз" - пояснил Быстров, - это "братва". Та самая недалёкая, прямолинейная братва, которая наглостью и силой отнимала деньги у лохов в "лихих девяностых". "Таргет групп" - это целевая аудитория мошенничающей братвы. В данном случае цель - одинокий лох с длинноногой и глупой подружкой, спрятавшийся на узбекском горнолыжном курорте от собственной невесты.
       - Как вы узнали про Бельдерсай?
       - Да ты сам же мне о нём всё и рассказал, когда приезжал деньги у меня одалживать. Правда, ты едва стоял на ногах и еле шевелил языком, но смысл понять было можно. Я рассчитал, что денег у тебя при себе не так много как ты обычно привык тратить, у тебя очень скоро возникнет потребность в средствах и послал к тебе этого Мадова. Кроме того тебе обязательно нужно было порисоваться перед твоей куропаткой и показать как ты умеешь "делать деньги" и "решать вопросы". Вот ты и клюнул на мадовский миллион. Не мог не клюнуть.
       Не услышав немедленного согласия на свое предложения, Быстров надавил:
       - Но это, как говорится, лирика. Оставим ее в прошлом. Сейчас я тебе сделал вполне конкретное предложение. Если ты отказываешься, то я тебя, дорогой, оставляю один на один с товарищем Бородиным.
       Вошла Ирина Алексеевна и поставила на стол только одну чашку кофе на изящном блюдце. Быстров уверенно пододвинул кофе к себе.
       - Я согласен, - еле слышно всхлипнул Домажор.
       - Громче, пожалуйста, - попросил Быстров, - чтобы и Ирина Алексеевна тебя слышала и ты потом не говорил, что тебя тут пытали, когда из штанов вытряхивали.
       - Я согласен.
       Быстров повернулся к секретарю:
       - Ирина Алексеевна, пригласите пожалуйста Симакову и Топалову с подготовленными документами.
       Симакова и Топалова - будто под дверью караулили - возникли в кабинете едва только из него вышла Ирина Алексеевна. Топалова выложила на стол небольшую стопку стандартных листов с распечатанным на принтере текстом.
       - Что это? - Домажор настороженно посмотрел на бумаги.
       - Передаточные поручения, - пояснила Симакова, - Вот этим поручением ты обязываешь реестродержателя зачислить часть твоих акций на счёт Геннадия Васильевича, этим - на счет Администрации Правителя Берендейской Республики, а этими тремя - на счета наших московских партнёров.
       Домажор взял ручку и начал подписывать листы.
       - Ещё договоры купли-продажи акций, - подкладывала новые листы Топалова, - Сергей Анатольевич, от руки вот здесь напишите "деньги в сумме" прописью, как в договоре написано, "мной получены от покупателя при подписании договора". Вот так. Хорошо. И на следующем договоре так же.
       Быстров, Топалова и Симакова не спеша, лист за листом, "отжимали" Серёжу от денег и от всего того, чем владел его отец.
       - Теперь - заявление на имя акционеров, Сергей Анатольевич, - попросила Топалова, - Собственноручно. Я продиктую: "Общему собранию акционеров ОАО "Благовест". Настоящим прошу освободить меня от должности генерального директора ОАО "Благовест" с момента подачи заявления". Дата сегодняшняя. Ваша подпись.
       - Всё? - с тоской в голосе спросил Домажор.
       - Нет, - Топалова положила на стол последний лист, - еще приказ о сложении вами полномочий и назначении ВРИО до избрания нового гендиректора.
       Бумаги были подписаны. С этой минуты у Домажора не оставалось больше ничего, кроме того, что было надето на себя и позвякивало в карманах. Как только Домажор отказался от своих акций и от должности, он перестал быть Сергеем Анатольевичем и сделался обыкновенным Домажором.
       Быстров мизинцем подцепил какой-то большой и плоский прямоугольник, лежавший в дальнем конце стола, и повёз его по столешнице к Домажору. Домажор посмотрел на этот прямоугольник и увидел, что это большая красивая рамка с Жалованной Грамотой на княжеский титул. Симакова, Топалова и Ирина Алексеевна, стоя возле стола, смотрели на эту красиво оформленную, но абсолютно никому ненужную вещицу.
       - А теперь пожалуйте на выход, ваше сиятельство, - спокойно попросил Быстров и добавил, - пошёл вон, щенок.
      
       Быстров со своими подчинёнными вовсе не собирался устраивать в кабинете генерального директора никакого шмона: сотрудники снимали со стен и вытаскивали из шкафов и со стеллажей тот крикливо блестящий и ненужный хлам, который бестолковые мажоры, изнемогая от избытка денег, любят приобретать в дорогих магазинах подарков и сувенирных бутиках. Всё это барахло, за которое были уплачены немалые деньги, но в своей сущности не стоящее и гроша, было уложено в большую картонную коробку и охранник на выходе вручил эту коробку Домажору. Заметив, что бывший большой начальник затрудняется принять коробку, сообразительный секьюрик выхватил у него из подмышки Жалованную Грамоту, кинул ее поверх остального барахла, всучил коробку Домажору и распахнул перед ним дверь на улицу.
       Время было позднее: полночь или около того. Домажор стоял на крыльце с большой тяжелой коробкой и не знал куда ему следует идти со всем своим скарбом.
       - Остановка - там, - подсказал секьюрик.
       - Да-да, - спохватился Домажор и спустился со ступеней, - Спасибо.
       Как пользоваться общественным транспортом, по каким улицам проходят линии автобусов, троллейбусов и маршруток, он не знал. Он никогда не ездил общественным транспортом, будучи с раннего детства обеспечен транспортом личным. Он не знал общества. Не знал как оно устроено, из каких людей состоит, чем оно живет, чем дышит, за что переживает, кого любит, кого ненавидит. Он всю свою жизнь знал только себя.
       Но не полное незнакомство с маршрутами движения общественного транспорта омрачали сейчас Домажора. В конце концов, дело было позднее и транспорт уже не ходил, а в кармане лежал мобильник и были деньги на такси.
       Он не знал куда и к кому ехать.
       Стоя под светом фонарей на пустой остановке, Домажор внезапно понял, что Быстров прав и у него нет друзей, к которым он мог бы обратиться сейчас, когда ему трудно и плохо. Те мажоры, вместе с которыми он коротал время в информационно-аналитическом отделе не являлись и никогда не были его друзьями. Им просто было хорошо вместе проводить время и вместе тратить деньги в ночных клубах, зная свою "исключительность" и "приподнятость над быдлом". Эти мажоры, даже если бы и захотели, ничем ему помочь не могли, так как сами ничего не решали и от них в этой жизни ничего не зависело. Наоборот: они были зависимы от своих папиков и мамиков и их положения в обществе.
       "Серый!", - осенило Домажора, - "Ну, конечно же - Серый! Не все так плохо! Сейчас позвоню Витьку и через полчаса меня будет ждать горячая ванна и вкусный ужин с бутылочкой вискарика".
       Девушка-автомат вежливым голосом ответила, что "абонент недоступен или находится вне зоны действия сети". После повторного набора номера, Домажор выслушал то же сообщение, но уже на английском языке.
       "Приплыли!", - вздохнул Домажор.
       Действительно, картина: наследник больших миллионов стоит на ночной остановке посреди родного города и не знает где ему голову свою приклонить. Мимо проезжают машины и брызгают в лицо светом фар. Кто-то едет в заведение, кто-то уже из заведения. Ревут за тонированными стеклами иномарок басы и слышится пьяный и бесшабашный девичий смех: людям весело, они счастливы. Сейчас они приедут "на квартиру" или "в номера" и станут предаваться греховному и сладкому соитию.
       Домажор поставил коробку на лавку, вытащил из нее увесистую рамку Жалованной Грамоты и что было дури треснул ребром рамки по лавке. Раскололось стекло, но толстая рамка лишь треснула, за что получила от "князя Шереметьева" еще несколько ударов об лавку, пока вся не разлетелась на несколько кусков.
       "Лена!", - разделавшись с рамкой, Домажор почувствовал в себе сладкую надежду, - "Лена меня любит. Я смогу пока, первое время, перекантоваться у нее".
       Боясь, как бы и этот абонент не оказался вне зоны действия сети, Домажор позвонил на домашний. Лена была дома. Минутку посовещавшись с матерью, она разрешила ему приехать к ним.
      
       Через одиннадцать дней, по настоянию московских партнёров, прошло внеочередное общее собрание акционеров "Благовеста". На этом собрании состоялось избрание нового генерального директора фирмы и перераспределение акций Доманского Сергея Анатольевича среди мажоритарных акционеров.
       Этим вторым пунктом повестки дня и объяснялась та скорость, с которой требовали проведения собрания москвичи.
       Быстров и Воеводин, получавшие приращение своих долей, не возражали.
      

    24

      
       Все удивились избранию новым генеральным директором Витька Солдаткина и Домажор был удивлен таким выбором акционеров больше всех. Казалось совсем невероятным и необъяснимым то обстоятельство, что кандидатуру Серого внёс на рассмотрение акционеров никто иной как Быстров. Дело в том, что совсем недавно именно Геннадий Васильевич гнобил Серого больше, чем всех остальных манагеров "Благовеста" вместе взятых. Казалось, что Быстров не может пройти равнодушно мимо Витька без того, чтобы не отчитать его за тот или иной ляп. Может, Серый и в самом деле ляпал больше других, но такое пристальное внимание первого заместителя к рядовому манагеру в глазах офисной мелюзги смотрелось как чистой воды придирки.
       - Я понимаю, Виктор Иванович, - распекал Быстров повесившего голову Витька, в очередной раз столкнувшись с ним в коридоре офиса, - что вы оказали большую услугу семье Доманских и нашему нынешнему генеральному директору. Но нельзя же, в самом деле, быть настолько тупым и не разбираться даже в элементарных вопросах, отнесенных к вашей, Виктор Иванович, компетенции. Виктор Иванович, вы слышите меня? Когда вы научитесь, приходя на свое рабочее место, включать голову?
       Виктор Иванович пунцовел, сопел, разглядывал ковровую дорожку у себя под ногами и молчал, терпеливо ожидая когда обязательный неприятно-унизительный ритуал будет окончен.
       Несколько раз Серый по старой дружбе жаловался Домажору на придирки Быстрова:
       - Доведет он меня, Серёга! Ох, доведет, ты меня знаешь! Уйми своего зама, добром тебя прошу.
       Домажор обещал, но идти поперёк Геннадия Васильевича не решался.
       Все думали, что Быстров, который лично ничем Серому не был обязан, после смерти Доманского готовит Витька "на вылет", а оно вишь ты как повернулось...
       Домажор обрадовался такому удачному выбору акционеров, потому что деньги подходили к концу и Лена стала все чаще на него поглядывать с заметным неудовольствием, будто ожидая чего-то, какого-то поступка. Мама Лены с самого начала смотрела косо, а последние дни разговаривала вообще сквозь зубы, как с надоевшим бедным родственником, от которого нельзя избавиться, не повредив своей репутации в глазах остальной родни. Срочно нужна была работа, достойная Сергея Анатольевича Доманского.
       Срочно нужны были деньги.
       На счастье Сергея Анатольевича, акционеры не стали тянуть волынку и аллюром резвого галопа официально избрали Витька Солдаткина генеральным директором "Благовеста" так же легко, как полгода назад избрали на ту же самую должность его самого. Что уж им навешал на уши Быстров, какими такими Витьковыми "достоинствами" очаровал акционеров - тайна сия велика есть, но факт остается фактом - ни москвичи, представленные седоголовым, голубых кровей красавчиком Белокобыльским с его сладкими улыбочками, ни Воеводин, представленный все тем же неброским чинушником Администрации, не были против, и за кандидатуру Витька проголосовали единогласно.
       Как бы то ни было, но избрание старинного друга гендиректором устраивало Домажора. Он почему-то был уверен, что Серый не откажет ему в приеме на работу и не пожалеет денег, назначая размер вознаграждения за самоотверженный труд на благо фирмы.
       "Ничего, ничего", - усмехался своим светлым мыслям Домажор, трясясь в газели, везущей его в центр из микрорайона, где проживали мать и дочь Семихвостовы, - "Витёк не откажет. Витек - свой человек. Сколько мы с ним уже знакомы? Ого - десять лет! И все десять лет рука об руку, спина к спине. Я ему всегда помогал и ничего не просил взамен. Первый раз я его попрошу, да и то - о пустяковой услуге. Для начала соглашусь и на две тысячи бакинских в месяц. На первое время хватит, а там посмотрим. Нет, не откажет мне Серый. Не тот он человек. Душа-парень".
       Домажору казалось, что Серый должен обрадоваться его приходу. А как иначе? Не может же Серый не понимать, что у него, Сергея Доманского, уже есть опыт руководства крупной фирмой. Пусть неудачный, но опыт. Он, уже посидевший в гендиректорском кресле, сможет предостеречь Серого от ошибок, которые совершал сам, когда потерял голову от внезапно свалившихся на него власти и денег. Он сможет уберечь друга от опрометчивых решений и, главное, расскажет ему кто такой Быстров и чего от него можно ожидать.
       Странно подходить к офису фирмы, основанной собственным отцом, когда ты идешь в неё не в качестве хозяина, даже не как хозяйский сын, а непонятно кем.
       Соискателем.
       Ограда и здание были на месте. Всё то же самое. И ажурная решетка, и широкое крыльцо с удобным пандусом для убогих и нищих, и качельки, на которых любит раскачиваться Быстров. Вроде всё то же самое и всё совершенно другое. Уже никто не кинется опрометью выполнять распоряжения Сергея Анатольевича. Уже не станут заглядывать в глаза заискивающе и преданно. Уже не станут деликатно стучаться в его кабинет, испрашивая разрешения войти и не будут осторожно подавать ему документы на подпись.
       Он тут больше никто.
       Охранники на входе посмотрели на него с насмешливым любопытством:
       - Вы к кому? - не без нахальства спросил один.
       - Я? - Домажор опешил от такой наглости, - я, собственно, к генеральному директору. К новому...
       - Как вас представить?
       Ну уж это вообще ни в одни ворота не лезло, но Домажор сдержался:
       - Сергей Анатольевич Доманский, - с большим достоинством напомнил он зарвавшимся секьюрикам.
       - Одну минуточку, - охранник набрал на телефоне трехзначный внутренний номер, - Ирина Алексеевна? Тут к Викторыванычу какой-то Доманский пришел... Что?.. Хорошо... Спасибо.
       Охранник положил трубку и как постороннему посетителю подсказал:
       - Приемная на втором этаже справа по коридору. Там еще табличка есть.
       Как ледяной водой умывшись унижением, полученным от таких ничтожеств как секьюрики, Домажор поднялся по широкой лестнице с бронзовыми перилами на второй этаж. В приёмной сидела незаменимая Ирина Алексеевна, за каких-то полгода привыкавшая уже к третьему шефу. Когда Домажор появился на пороге и их взгляды встретились, в глазах Ирины Алексеевны на долю секунды мелькнуло что-то человеческое...
       Узнавание?
       Радость?
       Сочувствие?
       Жалость?
       Ни одно из этих чувств, но все чувства разом. Подавив в себе человеческое, Ирина Алексеевна тут же стала сухо-официальной, как и положено секретарю крупного руководителя, когда в его приёмную входит посетитель из категории "шляются-тут-всякие-разные-только-от-работы-отвлекают". Нажав на кнопку громкой связи, Ирина Алексеевна доложила:
       - Викторываныч, к вам Сергей Анатольевич.
       Домажор оценил это "Сергей Анатольевич". Ирина Алексеевна могла доложить просто: "к вам посетитель", или "пришел Доманский". Обозначив его по имени-отчеству секретарь отца показала, что никакого другого Доманского, кроме Сергея Анатольевича, в "Благовесте" быть не может.
       - Я занят сейчас, - донеслось из динамика в телефоне, - пусть подождет.
       Вот это да!
       Вот это номер!
       Витёк Солдаткин, друг надёжный, всегда готовый "впрячься" за Домажора при первом же шухере...
       Миляга Серый, совместно с которым выпита не одна бочка пива-водки и перепробована не одна сотня нетребовательных студенток...
       Прыщ мелкий, залезший в кресло Доманского-отца, еще не успевшее остыть от тепла уже покойного тела...
       Деревня-матушка, крест колхозный, гопота беспорточная, лимита вонючая, с одним тощим рюкзачком приехавшая в Благушин в поисках счастья и своего места в жизни...
       Искатель хренов!
       Десять лет как из деревни уехал, а всё от этого Серого малость бардой шибает. Никак не выветрится из него родная деревня. И вот теперь он оказывается "занят", когда к нему пришел его лучший друг? Когда к нему пришёл сын основателя фирмы?
       - За-а-анят?! - удивленно протянул Домажор, не в силах перенести этого последнего унижения. Безусловного унижения: его недвусмысленно ставили на место и показывали, что он в этой жизни больше никто, - Чем же он таким занят?
       Домажор рванул дверь с табличкой
      

    Генеральный директор

    ОАО "Благовест"

    Виктор Иванович

    Солдаткин

       ...и остановился на пороге, обомлевший и растерявшийся: Серый играл в дартс.
       На огромную карту Советского Союза, оставшуюся висеть на стене еще со времен отца, в районе Прибалтики была вывешена пёстрая мишень. Выверенными движениями с пяти метров Серый отправлял в сторону Эстонии, Латвии и Литвы три острых дротика с разноцветным оперением. Вид и выражение лица у Серого было достойное Маршала Советского Союза, по чьему приказу летят на свободолюбивые суверенные государствишки гостинцы-ракеты с ядерной начинкой.
       Чего угодно ожидал Домажор: ожидал, что в кабинете у Серого люди, возможно, даже Быстров. Ожидал, что он беседует по телефону с контрагентом или треплется по мобильнику с очередной доверчивой курицей, но, чтобы генеральный директор "Благовеста" в разгар рабочего дня страдал откровенной фигнёй, метая дротики в мишень?.. Это не помещалось в голову Домажора, помнившего, что кабинет отца всегда был капитанским мостиком, ходовой рубкой, мозговым центром фирмы.
       - Вот ты, значит, чем занят? - с сарказмом оценил он занятие друга.
       - Без доклада не входить, - Серый, прицеливаясь дротиком в мишень, не повернул головы, - Ирина Алексеевна, почему в моем кабинете посторонние?
       - Это я-то "посторонний"?! - захлебнулся праведным негодованием Домажор, но, вспомнив, что пришел наниматься на работу, а не выяснять отношения, нажал на тормоза и продолжил в примирительном тоне, - Ладно. Я не ссориться к тебе пришел, а по делу.
       - Какое мне дело до твоего "дела"? - дротик улетел в Прибалтику и воткнулся в мишень в районе Юрмалы.
       - Мне нужна работа, - признался Домажор, - помоги устроиться. Мы же друзья?
       - Дружба - дружбой, а табачок - врозь, - философски изрёк, внезапно поумневший после своего избрания на должность Витёк, - Кем же я тебя приму? Своим замом?
       - А почему бы и нет? Еще недавно я был не то, что замом, а целым генеральным.
       - Ну, и много ты наруководил? - в вопросе прозвучало презрение сильного и умного к слабому и недалёкому, - Чуть сам себя в тюрьму не посадил и фирму едва не разорил... "руководитель". Если я тебя возьму в замы, то сам скоро усядусь на нары, а я уже там был по твоей милости. Забыл? Напомнить?
       - Хорошо. Пусть не в замы, - согласился Домажор, - но в "Благовесте" полно халявной работы. Помнишь, сколько таких же как я работали у меня в информационно-аналитическом отделе?
       - Это каких же - "как ты"? Или у тебя есть родители с возможностями? Или за тобой стоят люди, с которыми следует считаться? Или ты способен одним своим звонком снять десяток проблем? За что тебе стоит платить деньги? Да и информационно-аналитического отдела больше нет: нашей фирме не нужны нахлебники.
       - Но мы же - друзья!
       - С таким другом как ты никаких врагов не надо, - заметил Серый, метнул последний дротик мимо мишени, попал им в Прагу, и уселся в кресло за столом.
       В кресло Анатолия Янгелевича Доманского.
       - Чем могу быть полезен?
       По виду Серого нельзя было понять: серьёзен он или шутит.
       - Кончай прикалываться, - попросил Домажор, - мне нужна работа. Мне очень нужна работа - у меня кончаются деньги. Скоро мне не на что будет жить!
       - Деньги, говоришь? - прищурился в кресле Серый, - Мало ли их через тебя прошло? Мало ли ты прогулял денег? Я, пожалуй, и десятой доли за всю свою жизнь в руках не держал, сколько ты прокуражил. Это ж не просто дом поставить - полдеревни отстроить можно за те деньги, что ты на куражи пустил. Пять улиц с переулками двухэтажных коттеджей на две семьи каждый. А? Что? Не так?
       Какая-то перемена произошла в Сером. Малозаметная для посторонних и не сразу открывшаяся Домажору перемена. Не тот стал Серый, определенно - не тот. Другой. Все годы их дружбы говорил только Домажор, а Серый слушал и исполнял. Теперь говорит Серый, а домогающийся места Домажор вынужден выслушивать его сентенции и молча кивать головой, изображая согласие с Витьковыми словами.
       "Раб!" - осенило Домажора, - "Вчерашний холоп, получивший вольную и теперь калякающий с бывшим барином на равных и даже свысока. Он родился холопом, жил как холоп, угождал как холоп, женился - и то как холоп, и вот, сегодня его день!".
       - Ты что же? - Домажору захотелось прояснить этот момент, - в универе потому со мной задружился, что у меня были деньги, которые я мог запросто потратить на выпивку и прочую ерунду?
       - А то как же?! Из-за чего же еще? Ты в лопатнике на занятия таскал столько бабла, сколько у меня отец с матерью вдвоем за месяц не зарабатывали. А ты таскал просто так. На буфет. На пирожки с компотом. "На перекусить" во время перемены. Я впервые в своей жизни увидел живого мажорика и этим мажориком оказался ты.
       - И ты решил со мной, так сказать, "установить контакт" для того, чтобы пробить себе дорогу?
       - Эх, Сережа, - зло прищурился Серый, - когда бы не твои деньги и не твой папа, я бы тебя еще тогда, перед первым курсом, возле доски объявлений грохнул. Прямо по той бы доске и размазал. Помнишь, какой ты был наглый?
       - Я был просто наивный...
       - Потому что непуганый! Не била тебя жизнь. Не голодал ты. Тебе само всё с детства в рот лезло, только глотай. Хочешь компьютер? На! Хочешь машину? Получай! Хочешь в Париж? Поезжай! А каково мне было из деревни выбираться? "Водопровод" - в колодце, газ из баллонов, "удобства" - в огороде. Компьютера никто в глаза не видел. Я ж после армии - дуб дубом пришёл. Когда б не мать - спился бы уже давно, как спились все мои одноклассники. Половина уж померли от сивухи, а нам еще и тридцати лет нет!
       Серого несло.
       - У тебя был такой отец! - Серого несло и голос его становился тем громче, чем дальше он говорил, - Да был бы у меня такой отец, я бы от него ни на шаг не отходил, всё только бы слушал и в книжечку записывал себе на память. А ты... Ты профукал всё, что тебе давалось от рождения: отца, мать, отцовскую фирму, отцовские деньги. Всё, что тебе было дадено, ты пустил пылью. Тебя разбаловали и ты оказался не готов к жизни. К настоящей, "взрослой" жизни. А я, для того, чтобы усесться вот в это самое кресло, из своей деревни на карачках выползал. Ни друзей, ни знакомых в городе. Даже ума и то не было - одни только кулаки здоровые. Я землю грыз, ногти ломал, кровью харкал пока карабкался туда, где ты уже был по праву рождения... как наследный принц Монако.
       - Ну и как? Вскарабкался? - грустно съязвил Домажор.
       - Разуй глаза, посмотри: где ты и где я.
       - Разве ты своим умом попал в генеральные? Разве тебя избрали по твоим способностям? Быстров тебя как марионетку в это кресло усадил, чтобы свои делишки обтяпывать. Дураком ты родился, дураком был, дураком ты и остался. Пешка Быстровская. "Зиц-председатель Фукс".
       - Да плевать, что "марионетка": деньги-то мне платят не кукольные. Я десять лет верил тебе. Десять лет шел за тобой, а ты меня никуда не привёл. Я верил тебе так, что даже в тюрьму вместо тебя сел, а ты мне не только коробка спичек в передачке не принес, ты мне даже простого "спасибо" не сказал за то, что парился на киче вместо тебя. Ты оказался неблагодарным слабаком.
       Серый несколько раз вдохнул, переводя дыхание и закончил:
       - Я - пешка? Ан пешка-то пробилась в ферзи! Я, а не ты - генеральный директор "Благовеста". Пусть я - человек Быстрова. Это не важно. Для меня важно, что моя Надюха ходит третьим беременная и у нее, и у моих детей всегда будет хлеб с маслом, пока я работаю на Быстрова. Пока я не пойду против Быстрова - а я никогда не пойду против него - я буду числиться генеральным директором "Благовеста", подписывать бумаги, на которых Быстров карандашом поставил галочку, и получать зарплату генерального директора. А вникать в дела - не моё дело. Быстров ошибок не допустит. Он рассказал мне в двух словах на чём он тебя подставил. Знаешь, я, конечно, дурак, но не такой как ты: поумнее. Я бы эти тухлые наживки глотать не стал. Не от ума - из осторожности.
       "Нет, он не раб", - оценивал Серого Домажор, пока тот изливал ему всю накипь со своей души, - "Рабы - они на плантациях. А Серый - визирь. Визирь при султане. Сидит такой визирь в Диване, в шитом золотом халате, весь подушками бархатными обложенный. Суд вершит. Государственными делами занимается от имени своего султана. Попался султану под горячую руку - слуги тут же сдерут золотой халат, исполосуют спину плетьми и прикуют кандалами к галерному веслу. Опомнится султан, отойдет от гнева, вспомнит о своём визире - и снова он в Диване, снова его бархатными подушками обкладывают и в золотую парчу укутывают. И что самое интересное - никто даже бровью не поведет. Будто и не пороли вчера этого визиря, будто и не грёб он под кнутом надсмотрщика, а никуда из Дивана не выходил, сидел на своем месте и разбирал государственные дела. Потому что, все подданные султана - холопы. Визирь или не визирь - холопы все. Свободный - только один султан".
       - Подлец ты, - сказал Домажор и поднялся, чтобы уйти, - Подлец и предатель.
       На этих словах произошло чудо преображения.
       За рабочим столом Анатолия Янгелевича Доманского, в его кресле больше не разваливался и не откровенничал простоватый Витёк Солдаткин, а сидел в парче и золоте, во всём блеске славы и власти Великий Визирь - Премногомудрый и Всемилостивейший. Каждое его слово было весомее слитка золота. Каждое изречение долетало да самых дальних уголков Халифата и увековечивалось резцами по камню. На перекрестках всех дорог стояли гранитные и мраморные колонны, на которых большими золотыми буквами были высечены Слова Мудрости, изошедшие из его уст.
       Домажор оторопел и попятился к двери.
       Великий Визирь снизошёл до того, чтобы открыть Частицу Мудрости недостойному смертному:
       - Предательство друзей и близких - не подлость, а первый шаг в Карьере, - изрекли уста его.
       И - спало наваждение. Исчезли золото и парча, растаяли в воздухе халат, чалма и рабы с широкими опахалами. За столом отца остался сидеть только вчерашний колхозник Витёк Солдаткин. Рука нажала на кнопку громкой связи:
       - Ирина Алексеевна, - приказал Серый телефону, - гражданина Доманского ко мне больше не пускать, со мной не соединять, если не уйдет через минуту - вызывайте охрану.
       - Хорошо, Викторываныч, - отозвался телефон голосом Ирины Алексеевны.
      
       Когда под насмешливыми взглядами секьюриков Домажор вышел на улицу, к нему пришло успокоение: абсолютное спокойствие человека, которому больше нечего терять в этой жизни. Быстров и компания отобрали у него всё - квартиру, машину, фирму, работу, все средства к существованию - и теперь Домажор был свободен как привокзальные бомжи. Тем тоже некуда спешить, нечем себя занять и очень часто нечего пожрать. Им никто не придёт на помощь, зато и у них нет обязательств ни перед кем. Они полностью свободны - от общества и общественной морали, от нравственных устоев, от необходимости повиноваться кому бы то ни было и уж тем более не обязаны делать приятное лицо, когда им самим невесело. Дома у него больше не было, а в его временном прибежище ждали Лена и ее правильная мамаша. Ждали с деньгами, если вообще "ждали" и были "рады" ему, безденежному Удивившись и обрадовавшись своему спокойствию, Домажор отряхнул пыль со своих брюк и сошел с крыльца.
       Он знал как следует поступить.
       Раз все прежние друзья и благодетели от него отвернулись, то он пойдет к недругам.
       "Благовест" был крупнейшей, но не единственной строительной фирмой в Благушине. Следующая по размаху фирма была та, которой владел и руководил Альберт Рафикович Сафаров. Сафаров начинал почти в то же самое время, что и Доманский, начинал тоже со сколачивания бригад по бытовому ремонту квартир и довольно быстро вывел свою фирму на неплохие обороты. Некоторое время Сафаров и Доманский, толкаясь локтями на одной поляне, шли вровень, но тут берендеи избрали своим Правителем Воеводина и Иван Иванович все преференции в строительных подрядах отдал "Благовесту". "Благовест стремительно рванул вперёд. Сафаров уступил, но не разорился. Его фирма росла на том, что не успевал осваивать Доманский, а с выходом "Благовеста" на федеральный уровень, едва ли не половина строительства внутри Берендеи стала вестись бригадами Сафарова. Сам Альберт Рафикович был известен всему Благушину тем, что за долгие годы ведения дел, за полтора десятка лет своего бизнесменства, ни разу не повысил голос ни на кого из своих подчиненных и умудрился не поссориться ни с кем из конкурентов и чинушников контролирующих организаций. Со всеми он умел найти компромисс и договориться к удовольствию сторон и не без выгоды для себя. Были бандиты - Сафаров ладил с бандитами. Как только бандитов вытеснили хаповатые чинушники - Альберт Рафикович выстроил схемы откатов в каждый нужный карман и не знал ни горя, ни проверок. Ни у кого не было сомнения, что если завтра в Благушин войдут иностранные интервенты, то и с интервентами Сафаров очень быстро найдет общий язык - английский или китайский.
       Даже с Доманским Альберт Рафикович не только конкурировал, но и приятельствовал.
       Знаете, как, бывало, дружили владельцы соседних, сто километров расстояния, ранчо на Диком Западе? Встречались раз в год на Пасху в церкви, улыбались, говорили друг другу приятные слова, между делом перманентно укрепляя дружбу покупкой новых винчестеров, смит-и-вессонов и вербовкой крепких, на всё готовых парней.
       Дикий Запад - он Дикий Запад и есть.
       Страшнее него может быть только Дикий Капитализм в новой, демократической России.
       Вот к этому давнему конкуренту отца и направил свои стопы Домажор, логично полагая, что перебежчик столь высокого ранга из штаба противника будет там принят ко двору весьма ласково.
       - А-а, Серёжа, - тепло улыбнулся Сафаров, когда Домажор вошел в его кабинет, - здравствуй, дорогой. Присаживайся. Как поживаешь?
       Ободренный столь радушным приёмом, которым Сафаров вводил в заблуждение абсолютно всех посетителей, Домажор без предисловий взял быка за рога:
       - Я к вам по делу, Альберт Рафикович, - начал он, придав своему лицу вид серьезный и многозначительный.
       - Ну какие у тебя ко мне могут быть дела? В карты опять проиграл? Не вопрос. Сколько?
       - Нет, Альберт Рафикович, - Домажор решительно отверг такую мелочевку как карточный проигрыш, - я к вам действительно по очень серьезному делу. Хочу вам предложить стать моим компаньоном.
       - Компаньоном? - удивился Сафаров, - Это интересно. Виски? Коньяк?
       - Виски, - попросил Домажор, - только немного.
       - И в каком проекте ты предлагаешь мне стать твоим компаньоном? - спросил Сафаров, тонкими кольцами нарезая охотничьим ножом вынутый из холодильника махан.
       - Я предлагаю вам стать моим компаньоном, так сказать, глобально, - Домажор выпил первую рюмку и занюхал маханом, - во всех делах. В бизнесе, в общем.
       - Интересно. И какова твоя доля? - серьезно спросил Сафаров.
       - Не понял...
       - У меня есть фирма, стоимостью шесть миллионов долларов. Что есть у тебя? Какова будет твоя доля, с которой ты войдешь в мою фирму, чтобы стать моим компаньоном?
       - Видите ли, Альберт Рафикович, - Домажор налил вторую рюмку, - денег у меня сейчас нет.
       - Может быть у тебя есть неимущественные права?
       - Чего?
       - Может быть у тебя есть какие-нибудь запатентованные изобретения, реализуя которые мы могли бы раскручивать совместный бизнес?
       - Нет, - помотал головой Домажор, - никаких изобретений у меня нет. Я ничего не изобретал.
       - Понимаю, - согласился Сафаров, - Всё времени не было что-нибудь изобрести. Всё некогда тебе было. Всё дела у тебя, дела. Понимаю. Может, ты диссертацию защитил? Мне вот в прошлом году один доктор наук толкнул свою диссертацию: "Расчёт плит и перекрытий", называется. Раньше мы на нашем ЖБК плиты рассчитывали по шестнадцати параметрам, а на основе его диссера стали рассчитывать только по девяти. Представляешь, какая экономия? Этот учёный теперь каждый квартал получает от нас бонус за свои мозги и за то, что его знания оказались нам полезны.
       - Нет. Диссертаций я тоже не защищал.
       - Ну, тогда... - Сафаров несколько секунд подумал, комбинируя варианты, - Сейчас стало модно заниматься благотворительностью. У меня есть пара-тройка сотен штук зелёных, которые не жалко потратить на меценатство. У тебя, часом, на руках нет никакого сценария фильма? Мы бы дали денег на съёмку.
       - Нет у меня сценария, - до Домажора начало доходить, что Сафаров его тонко высмеивает.
       - Тогда, может быть ты написал симфонию? Или картину маслом? Во что конкретно я должен вкладывать свои деньги? Ты наливай, наливай вискарёк-то. Не стесняйся. Вижу, что распробовал. Хороший вискарь. Ирландский.
       - Альберт Рафикович, - насупился Домажор, - я к вам пришел по серьёзному делу, а вы со мной какие-то шутки шутите!
       - Я шучу? - искренне удивился Сафаров, - Да это ты пришёл ко мне пошутить. Ни денег, ни проектов, ни ума у тебя в голове, а ты пришёл ко мне в последних своих штанах и отнимаешь моё время пустой болтовнёй. У меня - крупная фирма. Моё время - стоит денег. Не говоря мне дельного, ты залезаешь мне в карман. Понятно тебе? Или ты думал, что мои шесть "лимонов" стоят столько же, сколько пустота в твоей голове и в твоих карманах и я с восторгом и ликованием примусь делиться тем, что сумел заработать, с первым встречным оборванцем, промотавшим отцовское наследство?
       - У меня есть инсайдерская информация, касающаяся некоторых методов работы "Благовеста".
       - Ты пришёл ко мне "торговать секретами"? - Сафаров рассмеялся приятным баритоном. Очень обидно рассмеялся, - Кому она нужна твоя "инсайдерская информация"? Она известна в Благушине даже младенцам и только такой лопух как ты, думает про себя, что является носителем тайн мадридского двора. Хочешь я сам тебе расскажу твою "инсайдерскую информацию"? Ну и словцо ты выдумал. Лет пятнадцать назад мы с твоим папой шли в бизнесе ровно. Потом Воеводин стал правителем Берендейской Республики и все самые вкусные подряды пошли Доманскому. "Благовест", естественно, быстро поднялся на бюджетных-то деньгах. Потом твой папа попался на глаза Первому Лицу и сумел ему понравиться. В "Благовест" пошли федеральные деньги, которые Анатолий Янгелевич очень успешно осваивал. Наконец, правительство РФ с благословения Первого Лица отдало твоему отцу "сделку века". Твой отец ее реализовать не успел, а ты ее успешно похерил. Теперь, в результате твоих действий, "Благовест" никогда уже не выйдет на тот уровень, на котором он работал при твоем отце, но на хлеб с маслом для Быстрова, Воеводина и всех заинтересованных лиц там денег хватит с головой. Быстров, после смерти Доманского, опасался твоего непредсказуемого поведения. Чтобы подстраховать себя от всякого рода непредвиденных случайностей, которые ты мог натворить по недостатку ума, Быстров через подставные фирмы вывел из "Благовеста" все активы, поставив фирму на грань банкротства, а тебя выставил "экономическим преступником". Напугав Воеводина и москвичей неизбежным разорением, он заручился их полной поддержкой, после чего выкинул тебя как щенка на улицу, а на твое место посадил такого же щенка, но ручного и управляемого. После того, как Быстров убедился, что его благополучию ничего больше не угрожает, он вернул активы в "Благовест", но перед этим отобрал у тебя, якобы за долги, акции твоего отца. Теперь Быстрову принадлежит блокирующий пакет акций "Благовеста" и его горячо поддерживают Воеводин и москвичи. Больше того: ни с кем другим, кроме Геннадия Васильевича, эти люди говорить о "Благовесте" не станут. У тебя же, Серёжа, не осталось больше ни-че-го. Ты теперь нищий. Ты - нищий и пришел ко мне на полном серьёзе предлагать стать твоим компаньоном, хотя единственное что ты можешь предложить - это лавочка в зале ожидания благушинского вокзала. Ты можешь что-нибудь добавить к сказанному мной?
       - Нет, - вздохнул Домажор, поняв наконец, что зашел не в тот кабинет, где раздают деньги, - всё так как вы сказали.
       - И для того, чтобы узнать всю эту "инсайдерскую информацию" мне не было необходимости покидать свой кабинет. Вся эта интрига шита белыми нитками и нужно было быть круглым дураком, чтобы не понимать того, что у тебя творилось прямо под носом. У тебя всё или есть еще какие-то вопросы?
      
       В тот день Серёже так и не удалось никуда устроиться. Третья фирма, которую он посетил после визита к Сафарову, была небольшой: все основные строительные подряды в Берендее схватывали "Благовест" и Сафаров. Этой же фирме доставались только крошки с господского стола, вроде строительства коровников по сельским районам, а много ли "наваришь" на коровниках? Коровник - не стадион, не бизнес-центр и не торгово-развлекательный комплекс. Не тот масштаб и финансирование - не то. Однако офис был вполне прилично отделан, но так как директор не мог себе позволить платить зарплату секретарше, Домажор вошел в его кабинет без доклада. Вероятно в целях экономии руководитель фирмы коньяков не покупал и, узнав в посетителе знаменитого на весь Благушин Домажора предложил ему на выбор только чай или кофе. Домажор, правильно усвоив урок, преподанный ему Сафаровым, уже не претендовал на долю от прибыли и в компаньоны себя не предлагал. В этой фирме он готов был трудиться хотя бы начальником отдела.
       - Чем занимаемся, знаешь? - спросил его директор.
       - Строительством.
       - Строительством, - подтвердил потенциальный работодатель и будущий начальник, - а ты в строительстве что-нибудь понимаешь?
       - Еще бы! Я же руководил "Благовестом".
       - Знаем, знаем... Назови мне размеры одинарного красного кирпича.
       - Чего?
       - Кирпич видел когда-нибудь, строитель?
       - Конечно! Сколько раз.
       - Какие у него длина, высота и ширина?
       - ...
       - Сколько одинарных красных кирпичей в одном кубе?
       - ...
       - Сколько весит куб такого кирпича?
       - ...
       - Размеры одинарного красного кирпича 250х120х65. Можешь измерить, как выйдешь из кабинета. В одном кубическом метре помещается четыреста восемьдесят кирпичей. Весит такой куб 1700 килограмм. Как же ты материал считать будешь, если даже в кирпиче не разбираешься?
       - Я пожалуй пойду, - откланялся Домажор.
       Последняя попытка трудоустроиться была даже не в фирму, а в какую-то шарашкину контору, "офис" которой располагался в неновом, но крепком строительном вагончике. Фирма, не имея подрядов от государства, занималась не строительством новых объектов, а ремонтом старых. В основном - частного сектора. В вагончике за обшарпанным письменным столом сидел прораб в спецовке, одетой поверх клетчатой рубашки. Тут бывшему генеральному директору "Благовеста" не налили ни виски, ни даже отвратительного растворимого кофе, обязательного во всех офисах, и просто присесть - тоже не предложили. Домажор так и разговаривал - стоя напротив сидящего за столом прораба.
       - Строитель, говоришь? - прораб оценивающе рассматривал работника, - плитку класть умеешь?
       - Какую плитку?
       - Керамическую. В ванной, на кухне.
       - Нет.
       - Мастерок и сокол в руках держал когда-нибудь?
       - Нет.
       - Чего же ты умеешь?
       - Я умею руководить! - с вызовом ответил Домажор.
       - Ах, это... - с пониманием отозвался прораб, - "руководить". Да у нас тут каждый штукатур - "руководитель". Только волю дай. В том-то и беда России, что у нас любой дурак - "руководитель", плюнуть не в кого - попадешь в "руководителя". Руководителей-то у нас полно, а хорошего каменщика днём с огнем не сыскать. Ни за какие деньги! Кирпичи класть некому, понимаешь? Все руководить лезут. Иди отсюда на хрен, "руководитель". Мы уж тут как-нибудь сами, без тебя, поруководим.
       С работой у Домажора ничего не выгорело - сегодня был не его день.
      

    26

       Третью неделю жил Домажор у гостеприимных мамы и дочери Семихвостовых и начал уже надоедать обеим. Всё-таки есть некоторая разница в положении вещей.
       Одно дело, когда дочь внезапно срывается из дома, пропадает несколько дней неизвестно где, а возвратясь делится впечатлениями от увлекательной поездки и показывает дорогие подарки от щедрого поклонника.
       Это неплохо.
       Другое, когда поклонник дочери живет в одной малогабаритной квартире чужой ему семьи, пользуется общими ванной, туалетом и кухонной посудой, отсвечивает по утрам и вечерам своими трусами, но всё-таки приносит в дом хорошие деньги.
       Это терпимо.
       И совсем третье, когда этот самый поклонничек живет в вашей, трудом и потом заработанной квартире, гадит в ваш чистый унитаз, смывает свою грязь в вашей, собственными руками обложенной кафелем ванной, спит у вас на глазах с вашей дочерью и никаких денег от него невидно. Наоборот, он с аппетитом взрослого мужика ест и пьет за ваш счет, огрызается на вас, покрикивает на дочь, целыми днями играет на ее компьютере в игрушки и ни на какую работу устраиваться не спешит.
       Вот это уже становится "ни в одни ворота не лезет".
       "Тёща" начала выживать "зятя" из квартиры.
       "Зять" отступал, сдавал позиции, почти целыми днями не выползая из "их с Леной" комнаты, но не капитулировал и за дверь квартиры выходить отказывался, даже когда его просили сходить в магазин.
       Лена с тревогой и грустью смотрела на своего мужчину, пытаясь отгадать что же произошло в "Благовесте". Её мужчина добровольно передал все-все свои акции посторонним людям, а в благодарность за это его освободили от должности гендиректора, выкинули из квартиры, отключили мобильник от корпоративного тарифа и обнулили банковскую карту. На той карте, которую ее мужчина заработал на отдыхе в Бельдерсае, не осталось ни копейки, ни цента. Лена путалась в догадках. Домажор отказывался что-либо объяснять и потому догадки только множились с каждым часом и Лена запутывалась в них всё сильнее.
       Наконец, перебрав в своей кудрявой головке не менее десятка версий одну другой глупее, Лена остановилась на одной из них, самой "логичной" с её точки зрения, но наиболее отдаленной от подлинного положения вещей. Она решила, что "мальчишки просто поссорились", а раз так, то она, как женщина, может и обязана их примирить.
       В самом деле: глупо пускать под откос многолетнюю дружбу из-за каких-то там пустяков и мелких недоразумений. Она - женщина и она сможет помочь своему мужчине там, где мужским мозгам не дано разобраться.
       Королева английская не обдумывает так тщательно и не тратит столько времени на подготовку к посещению Палаты Лордов насколько кропотливо и как долго готовилась Лена к визиту в "Благовест".
       Горячая ванна с пеной шампуня "от мировых производителей" приняла в себя Лену на целый час.
       После ванны на распаренную кожу легли кремы от еще более известных "мировых производителей", отчего кожа стала упругой, мягкой, ароматной и приятной на ощупь, как попка только что выкупанного младенца.
       Фен и массажная щетка были брошены на борьбу с непослушной кудрявой шевелюрой, которую, хоть и нескоро, удалось укротить и превратить в шикарную прическу при помощи "невидимок" и "бабочек".
       Еще больше времени, чем в ванной, Лена провела перед зеркалом, накладывая макияж.
       Всего сорок минут ушло на то, чтобы подобрать себе наиболее выгодно сочетающиеся предметы нижнего белья и гардероба и почти столько же на то, чтобы облачиться. Начатая утром подготовка себя, любимой, была окончена сильно после обеда. Последнее, что оставалось, это встать на шпильки, открыть дверь и выйти. Вставая на шпильки, Лена взлетала под двухметровую отметку и делалась на полголовы выше своего мужчины. Она была сейчас исключительно хороша! Короткая тёмная юбка с серебряными искорками едва доходила до середины загорелых крепких бёдер. Желтая шёлковая блузка сползала с плеч на грудь, позволяя увидеть то, что мужчины больше всего желают подержать в руке, и разбегалась в рукава. Золотые серёжки-цепочки-браслетики-колечки, надаренные в своё время Домажором, подчёркивали, что перед вами не "дешёвая штучка", а "человек-в-порядке", удачливый и успешный.
       Но, главным было не внешний эффект, хотя он, конечно, валил с ног. Главным был - запах. Умопомрачительный, дразнящий, сводящий с ума запах ухоженной молодой женщины, не утомлённой работой и готовой к соитию. Тот самый запах, от которого у мужчин отключается мозг, кровь отливает от головы и горячей, гудящее-требовательной струёй приливает к детородным органам, требуя размножения и продолжения рода: "Я хочу эту женщину!".
       Оценив себя в большом зеркале самым придирчивым прищуром, Лена не нашла в отражении абсолютно никаких изъянов. Наоборот! Такую красоту было бы беспечно и глупо везти общественным транспортом: пускающие слюни мужички и завистливые кошёлки одними своими сальными взглядами способны запачкать подобное совершенство, будто сошедшее с плотных страниц глянцевых журналов. Поискав по квартире, Лена наскребла немного денег и вызвала такси. Процокав шпильками по вымытому полу, она открыла дверь в их комнату. Домажор сидел за компьютером, возил мышкой по коврику и клацал по ней, играя в игрушку. На Лену он подчеркнуто не обратил внимания, будто не понимал, куда и зачем она сейчас идёт. Лена посмотрела на него с высоты своих шпилек, хмыкнула, дёрнула плечиком и отправилась на выход: через несколько минут к подъезду должно было подъехать вызванное такси
       На обратную дорогу денег у неё не было.
      
       На лавочке возле подъезда болтала ногами соседка Светочка. Белокурые волосики на фарфоровой головке, свежее личико, без единой морщинки на узеньком лобике, карамельные голубенькие глазки, пухленькие губки, меж которых перекатывалась палочка чупа-чупсика - вот достаточный портрет семнадцатилетней девы, переполненной радужными грёзами и самой жадной жаждой жизненных благ, неважно с какого направления они бы свалились к её тонким ножкам. Светочка в этом году окончила школу, но ни на учёбу, ни уж тем более на работу устраиваться пока не спешила потому, что была твёрдо убеждена телевизором в том, что такие девушки как она не созданы для труда, а рождены единственно для того, чтобы радовать глаза мужчин, уставших от цифр и договоров и за одно это получать от жизни всё. Именно так учила ее телереклама и яркие буклеты. Кроме буклетов, как и большинство её ровесниц, Светочка любила читать только этикетки. В сущности, она была права в своих претензиях к жизни: такие девочки не созданы для чего-то созидательного. Такая порода девочек так и называется - декоративной. Как болонки или левретки. Ни дом посторожить, ни зайца загнать, ни битую дичь из болота хозяину принести. Живут себе - только для красоты.
       Блондинки.
       Отношения между Леной и Светочкой были по-соседски приязненными, но неоднозначными в силу разницы в возрасте и стоимости знаков внимания, получаемых каждой от своих кавалеров. Прага, Париж и Бельдерсай Светочке не светили ни при каком, даже самом удачном, развитии её биографии, уже потому, что образчиком "настоящих мужчин" для нее служили дворовые гопники с баклажкой дешёвого поддельного пива в одной руке и кульком семечек в другой. Даже половую жизнь она начала не совсем добровольно, а будучи одурманенной спиртосодержащей жидкостью с наклейкой "джин-тоник". Сие эпохальное событие произошло совсем недавно, на квартире у пацанов, днём, пока родители были на работе. Сейчас девочка Светочка с затаённым удивлением прислушивалась к просыпавшейся внутри неё женщине и желала поведать о своих открытиях более опытной девушке. Светочка считала Лену старшей подругой и при каждой встрече старалась поделиться с ней секретами и переживаниями. Лена Светочку считала быдляцкой соплявкой и вынужденное выслушивание едва ли половозрелых излияний воспринимала как скучную обязанность по дому, только для поддержания добрососедства.
       - Отпадно выглядишь, подруга, - поприветствовала соседку Светочка.
       - Привет, - ответила Лена.
       В ожидании машины Лена присела на лавочку рядом с блондинкой и волей-неволей стала жертвой щебета незадумчивой тинэйджерки.
       "А что же я скажу Серому?", - Лена впервые задала себе этот вопрос, с которого, собственно, и стоило начинать сборы в дорогу, - "С чего лучше всего вступить в разговор?".
       Из-за этих размышлений до Лены не сразу донесся Светочкин рассказ о её вчерашнем вечернем приключении:
       - ...Короче, мы такие на каблуках до лавки в скверике доходим, прикинь? А там, короче, пацаны, такие, крутые сидят, прикинь? Пивасик у них, чипсы... Прикинь? Мы, короче, к ним такие подсаживаемся...
       - У вас что? У самих, что ли, на пиво денег не было? - вопросом перебила Лена.
       - А на фига? Вот ещё: деньги с собой таскать! - искренне удивилась такому непониманию жизни Светочка, - Мобильник же есть! Щас пацанам позвоню - привезут, прикинь?
       "Вот уж дура", - вздохнула про себя Лена, - "Всё счастье: нацепить каблуки, дохромать до лавки в сквере и стрелять глазками, пока кто-нибудь из быдлогопов дрянного пива не предложит, от которого изжога и наутро голова трещит. Эх, рассказать бы этой дурёхе как правильно можно отдыхать с мужчиной. Так ведь не поверит. Мало того - не поймёт ".
       - ...А тут, короче, такая Юлька Самойлова мимо нас пробегает как ненормальная, прикинь? А мы тут такие сидим... - Светочка вернулась к тому, с чего начала, - А с нами, короче, Торик, Тулуп, Рася и этот ещё... ты его должна знать... Чибис! Все - с пивасиком, прикинь? Короче, Юлька мимо нас пробегает, а Рася, такой, ей значит, кричит...
       Торик, Тулуп, Рася и Чибис - были школьными двоечниками и уличной гопотой. Школьные свиристелки считали их за "крутых парней" и Светочка всем хвасталась своей близостью с ними. Никого из этих быдланов Лена не знала, потому что жила с ними в разных измерениях. Гопота не прошла бы фейс-контроль в ночном клубе, даже если бы и смогла насобирать мелочь на пару коктейлей. К счастью для Лениных ушей, подошла машина и Лене не пришлось выслушивать что же именно "такой умный Рася" крикнул "ненормальной Юльке".
       Самойлова Юлька была Светочкина одноклассница и среди дворового бомонда считалась дурочкой ненормальной. Она не тусила по клубам, не грызла семечки на лавочках в сквере, не пила не только суррогатный "пивасик", но и вообще не пила. И не курила. Даже молодого человека - и того у ней не было. Ну разве не дура?
       Увлечений у Юльки было два - лёгкая атлетика и компьютерный дизайн. Юлька была кандидатом в мастера на стайерских дистанциях и для тренировки каждый день пробегала по десять-двенадцать километров.
       В хорошем темпе.
       Круглый год и при любой погоде.
       Кроме скоростного перемещения в пространстве, Юлька одинаково хорошо разбиралась и в компьютерах, и в дизайне. Разбиралась настолько хорошо, что в свои семнадцать лет уже имела в качестве постоянных клиентов четыре частных фирмы, взаимовыгодное сотрудничество с которыми позволяло ей самой оплачивать обучение в универе и еще оставалось немного денег на разные девичьи радости. Сколько было клиентов непостоянных - Юлька не считала, но заказы от них брала и делала работу точно к сроку.
       Денег лишних не бывает.
       Особенно, у первокурсниц.
       Понятно, что при такой занятости - универ, спорт, дизайн, клиенты, - времени на что-либо ещё у Юльки не оставалось совершенно, потому полноценный восьмичасовой сон она могла себе позволить всего лишь раз в неделю. В ночь с субботы на воскресенье. В остальные дни недели она спала самое большее часов, от силы, пять.
       В новой, демократической России редко можно встретить девушек такого типа: в Юльке было больше от сталинской комсомолки, чем от нано-девочек Двадцать Первого века.
       Ей просто не повезло с эпохой!
       Она опоздала родиться и родилась уже не в той стране.
       Ни Светочкам, ни Леночкам понять такого образа жизни не дано и потому Юлька ходила в дворовых дурах и лохушках.
      
       Наверное, никто и никогда не сможет объяснить: ПОЧЕМУ??? когда женщина берётся что-то распланировать и устроить, даже если она собирается сделать что-то хорошее, полезное и благородное, всё и всегда получается строго наоборот?!
       Встретиться с ходу с генеральным директором "Благовеста" Лене не удалось.
       Нет, никто не чинил ей никаких препятствий. Охрана, помнившая её как "девушку Доманского-младшего", беспрепятственно пропустила её на второй этаж. Ирина Алексеевна тоже не погнала её взашей. Просто Виктор Иванович, бывший Серый, был сейчас очень занят.
       "Оне заняты-с", - сама себе сказала Лена, когда ей об этом сообщила Ирина Алексеевна.
       Серый был очень занят. Он держал тронную речь перед трудовым коллективом "Благовеста", а точнее перед начальниками департаментов, служб, отделов и ключевыми специалистами. Встреча высокого руководства с тягловым поголовьем фирмы происходила в конференц-зале в обстановке полного взаимного непонимания. Будто между длинным столом с белой пластиковой табличкой
      

    Генеральный директор

    ОАО "Благовест"

    Виктор Иванович Солдаткин

      
       и рядами стульев с откидными сиденьями поставили лист толстого звуконепроницаемого стекла. Иначе и быть не могло: по одну сторону невидимого "стекла" сидели высококлассные специалисты с большим опытом решения сложнейших производственных и финансовых вопросов, по другую - малообразованная марионетка в дорогом костюме и модном галстуке.
       Креатура.
       Эффективный менеджер.
       Действительно наполненными смыслом и живой мыслью были только первые три минуты встречи. Быстров написал для Витька четырнадцать тезисов, которые тот должен был озвучить, впервые встречаясь к костяком "Благовеста" в качестве генерального директора. Этих четырнадцати пунктов Витьку хватило аккурат на три минуты. О чём говорить дальше он не знал. Быстров на собрании не присутствовал, сославшись на то, что у него назначена встреча с Воеводиным. Геннадий Васильевич уехал к Правителю ещё до начала собрания и не оставил вместо себя никакого суфлёра.
       Витёк начал хватать ртом воздух и пускать пузыри.
       Перед ним сидели несколько десятков специалистов, каждый из которых в отдельности по своему уровню развития - интеллектуального и профессионального - стоял не на ступеньку, а на несколько лестничных маршей выше его.
       Это Витёк понимал.
       Но Витёк понимал и другое: он - Начальник! А "они" - его под-чи-нён-ны-е.
       Плевать, что они все такие из себя "умные" и "шибко грамотные". Прикажет Витёк - и все эти умники как миленькие похватают лопаты и пойдут копать канаву. Да и что это за сержант, который не умеет держать речь перед строем?
       В Сером проснулся и расправил плечи дембель ВДВ.
       В галунах, берете и при аксельбантах.
       - Как говорится, лучше надо работать, господа, - сделал вступление Витёк и далее выдавал фразы порционно.
       - Работать, господа, надо лучше, как говорится.
       - Потому, что работать лучше - это лучше, господа.
       - А работать хуже, господа - только хуже.
       - Ведь если, как говорится, работать лучше - то всем, господа, будет хорошо.
       - Как говорится, и зарплата и эта... как её? Как говорится, премия.
       - А если мы все, господа, будем работать хуже, то что?
       - Как говорится, пойдёт разброд и шатание в рядах.
       Витёк вгляделся в зал.
       Зал внимал ему.
       Витёк воодушевился:
       - Ведь я что, как говорится, хочу?
       - Я хочу, как говорится, чтобы вы все поняли.
       - Я - такой же наёмный работник как и вы, господа.
       - Но с меня - требуют.
       - А я буду, господа, требовать с вас.
       - Такая, как говорится, моя работа.
       Витёк видел, что когда он только начинал городить отсебятину, то брови сидящих напротив него людей поползли вверх, а сейчас начальники служб и специалисты давились смехом, слушая его. У многих на глазах от натуги выступили слёзы. Он хотел сейчас сказать что-нибудь умное, весомое, но не умел. Он забрался в лабиринт бесконечных "как говорится" и не мог из него самостоятельно выбраться. Ему пришли на помощь из середины зала:
       - Виктор Иванович, какие ваши конкретные указания?
       - Конкретные? - воспрял Витёк, поймав спасательный круг.
       - Ну да. Поимённо. Что, как говорится, именно и кому, как говорится, персонально из здесь присутствующих, как говорится, нужно делать? С определением конкретных сроков работы и критериев её оценки.
       - Так ведь я об этом же, как говорится, и говорю! - верный конёк услужливо подставил свою спину и Витёк взнуздал лихого скакуна Как-Говорится, - Ведь если же всем вместе... Ежели, как говорится, всем миром навалиться...
       Симакова представила как она выводит полугодовой баланс, а ей на помощь, всем миром, приходят шофера и механики вместе с охраной и уборщицами. Елена Георгиевна больше не могла сдерживать себя сколько-нибудь долее, совершенно невоспитанно засмеялась и полезла в сумочку за платочком.
       В ответ на этот невоспитанный смех, как ледяная вода Атлантики в пробитое брюхо "Титаника", в заполненный сотрудниками конференц-зал хлынул хохот всех собравшихся. Специалисты тоже устали сдерживать себя и на вырвавшийся смешок финансовой директрисы расхохотались рефлекторно, выпуская из себя сжатый спазмами воздух.
       Серый прихлопнул могучей дланью по столу с такой дурью, что чуть не проломил столешницу. Раздался оглушительный хлопок и зал тут же замолк, сменив веселье на выжидающее удивление: "так вот ты какой - наш новый генеральный?".
       - Вы что тут себе позволяете?! - заревел Витёк, - Ведь вы же - интеллигентные люди! Многие в очках и при галстуках на работу ходют! Акционеры поставили руководить вами человека с высоким интеллектуалом, а вы тут его кретируете?!
       Новый взрыв хохота был ему ответом.
       - Виктор Иванович, - раздалось из шумного смеха, - а когда зарплату "повысют"?
       Вопрос подбодрил общее ликование: не собрание, а карнавал, да и только!
       - Я неконтепентен отвечать на подобные вопросы, - отрезал Витёк с важностью екатерининского вельможи, которого тёмные крепостные крестьяне спросили о ходе Русско-турецкой войны, - Господа! Давайте же, как говорится, поговорим о деле?
       - Как говорится, давайте, - смеясь, согласился трудовой коллектив, - Говорите о деле, наш грозный господин!
       "Господин" снова стал важным и изо всех сил солидным. Витёк вспомнил, что главное, когда "строишь" коллектив - выставить всех виноватыми. Навязать им коллективное чувство вины. Чем примитивней приём, тем безотказней он действует. Сейчас он им скажет такое, что всех за пояс заткнёт. Витёк прищурился и надломил бровь, предчувствуя свою неизбежную и окончательную моральную победу над коллективом:
       - Я хочу спросить, господа: почему у нас во дворе бандюры не белены? Кто, как говорится, ответственный за бандюры?
       Всеобщий смех перешёл в повальный стон с подвывом:
       - А-а-а-ах-ха-ха-а-а!..
       - О-о-о-о-о!
       - Не на-а-а-а-до-о-о-о!
       - Ненадо-о-о-о-о!
       - А-а-а-а-а-а!
       - Уйди-и-ите, Виктор Иванови-и-и-ич!
       - Уберите этого приду-у-у-рка!
       Витёк встал во весь свой гвардейский рост, хлопнул по столу ручищей с еще большим грохотом, но на его гнев не обратили внимания. Специалисты без опаски смеялись над ним, как заплатившие за билеты зрители ржут над репризами циркового клоуна. Смеялись, чувствуя свое право смеяться - билеты оплачены, места заняты, а клоун отрабатывает свою зарплату.
       Веселит народ.
       В глазах специалистов фирмы, которой его поставили руководить, Витёк Солдаткин выставил себя как ковёрный клоун.
       Во всей красе и дури.
       Опрокинув стул, на котором сидел, покрасневший Витёк широким шагом выметнулся из конференц-зала, подталкиваемый в спину новыми волнами смеха:
       - Контепентен!
       - Бандюра!
       - Господа, как говорится!
       Специалисты, всё еще смеясь, переглядывались между собой понимающе-сочувственными взглядами, как бы выражая общую для всех мысль: "тяжело будет работать под руководством человека, которого сам бы ни за что не взял на работу".
      
       Лена дожидалась его в приёмной и гадала как ей теперь называть милягу Серого?
       "Серый"?
       Не годилось. Солдаткин сделался генеральным директором "Благовеста" и старое университетское прозвище могло напомнить ему как пренебрежительно по-свойски порой обходился с ним Доманский-младший пока был жив его папа.
       "Виктор Иванович"?
       Ещё хуже. Имя-отчество сразу придают встрече официальный характер, а она пришла в качестве приватной просительницы хлопотать о пустяковой услуге. О таком милом пустячке, о котором красивые женщины имеют право просить галантных кавалеров.
       "Витёк"?
       "Витя"? Это как-то слишком интимно. Никакие они не друзья, даже отношений между ними никаких нет, кроме обычных "приветкагдиланармальносазванимся". Подумаешь, гуляли несколько раз в одной компании, когда её мужчина из милости брал с собой этого неумытого крестьянина. За свой счёт, между прочим, наливал ему и угощал деликатесами. Это больше ничего не значит. Ни то, что угощал, ни то, что гуляли вместе.
       Виктор Иванович весь красный и шумно дыша, широким солдатским шагом протопал через приемную мимо неё, рванул на себя дверь своего кабинета и скрылся за ней. Вихревым потоком со стола Ирины Алексеевны смахнуло на пол несколько бумаг. Лена посмотрела на Ирину Алексеевну - "можно ли войти?" - и Ирина Алексеевна не стала ей воспрепятствовать.
       Виктор Иванович Контепентен, как отныне стали звать его на предприятии, красный от злобы и потный от только что перенесенного унижения, наклонив могутное туловище вперёд, в энергичном темпе топтал ковёр от окна до двери. От его шагов должно быть дрожали светильники на потолке в кабинете снизу. Сам отслуживший в армии и хорошо изучивший законы сплочённых коллективов, Серый понимал, что своим выступлением провалил свой авторитет скорее всего навсегда. За глаза даже те, кто всем видом своим преисполнен собачьей преданности, теперь будут называть его Витя-Бандюра.
       Это бесило. Витёк кипел.
       Улучив момент, когда Серый, развернувшись в очередной раз, зашагал от двери к окну, Лена проскользнула за его спиной и села в угол кожаного дивана, стоявшего тут еще со времен Доманского-старшего.
       - Ну, я вам покажу! - клокотал Серый, - Я вам устрою вовлеченность в бизнес!
       Накануне, растолковывая Витьку суть тех тезисов, которые новоизбранный генеральный директор "Благовеста" господин Солдаткин должен будет изложить перед специалистами фирмы, Быстров особо подробно разворачивал два пункта - "корпоративные интересы" и вытекающую из них "вовлеченность в бизнес" всех сотрудников, даже низовых.
       - Ты пойми, Виктор, - уговаривал Геннадий Васильевич, - твои подчиненные должны правильно понимать корпоративные интересы. Необходимо вовлекать в бизнес каждого сотрудника. Ненавязчиво, но настойчиво прививать им мысль, что от чувства "вовлечённости" каждого отдельного работника будет зависеть финансовое благополучие фирмы, а в конечном итоге - размер вознаграждения всех наемных работников... и бонусы руководства, но на этом лучше не заострять.
       Серый, любивший "умные слова", моментально впитал и про "вовлеченность" и про "интересы", не особо вдаваясь в смысл и подтекст этих лукавых терминов. Продолжая туда-сюда бороздить ковёр, Витёк нашел, наконец, самое точное определение для своих шибко грамотных подчиненных. Десять лет назад это определение прилагалось к нему самому по несколько раз на день, как прилагается оно и по сей день к любому молодому воину, вызвавшему неудовольствие старослужащих:
       - Уроды! - здоровенный кулак погрозил в сторону двери, - Всех застрою!
       Тут Серый заметил вжавшуюся в угол дивана Лену и малость сбавил обороты.
       - Хочешь выпить? - предложил он ей.
       Лена не посмела отказать.
       Серый открыл широкую дверцу рядом с книжными стеллажами, за которой оказался холодильник. Из холодильника на стол были извлечены палка деревянной жесткости махана и бутылка "Choice Old Cameron Brig" - замечательнейшего виски, по своему аромату и вкусовым качествам близкого к свекольному самогону.
       Махан и виски! Разве может быть лучшее сочетание? Что может подойти к махану более гармонично, чем вискарь и чем еще закусывать виски как не маханом?
       Из ящика письменного стола был извлечен большой охотничий нож в кожаных ножнах, коим Серый с исключительной ловкостью настрогал махан прямо на каких-то документах. В широкие стаканы плеснул на два пальца вонючую жгучую жидкость и один из стаканов подал Лене:
       - Ну, будем. Со свиданьицем.
       Серый хлобыстнул махом.
       Лена вежливо пригубила.
       Серый поставил свой стакан на стол и продолжил променад по ковру, но уже с более медленной скоростью.
       Лена не решалась подсунуться со своей просьбой и боялась пошевелиться, выжидая, когда из Витька выйдет пар.
       - Уроды, блин, - заявил Витёк менее злобно.
       Постепенно успокаиваясь и удовлетворенно прислушиваясь к тому как алкоголь добрым теплом расходится по телу, Серый вдруг почувствовал, что в уголок то левого, то правого глаза попеременно попадает какое-то раздражающее пятно. Пройдясь еще несколько раз от окна к двери, он опытным путём установил, что пятно попадает в уголки глаз только тогда, когда он находится строго на траверсе своей гостьи. Остановившись напротив Лены, Серый посмотрел на нее обоими глазами... и увидел источник раздражения своего периферийного зрения.
       Женские трусики меж двух загорелых длинных ног дразнящим красным треугольником выглядывали из-под Лениной мини-юбки. Витёк представил за этим красным треугольником другой, подбритый курчаво-тёмный, и еще представил, что возможно это не трусики, а стринги, неширокой тесьмой трущиеся меж двух упоительно-упругих ягодиц... и одно возбуждение начало сменяться другим.
       Девушка друга...
       Как же сладостно отыметь девушку униженного и растоптанного тобой бывшего лучшего друга, чтобы унижение его было полным, а твое превосходство - абсолютным!
       Слегка покраснев от пристального взгляда Серого себе под юбку, Лена рефлекторно провела по ней рукой, но юбка быстро кончилась и рука скользнула по голому бедру.
       Серый растолковал этот жест как приглашение действовать смелее.
       - Чё не пьешь? - кивнул он на едва пригубленный стакан с вискарём, который Лена грела в своей руке, - Пей, давай.
       И ведь понимала же Лена, что самое лучшее для нее и её репутации сейчас было бы вскочить с дивана, пролепетать "я как-нибудь в другой раз зайду" и бежать, бежать через приемную по коридору и дальше вниз по лестнице от Серого и от "Благовеста" как можно дальше. Сломя голову бежать! Во весь опор уносить свои красивые ноги.
       Понимала, что никакого целомудренного продолжения разговора не выйдет. Никак не выйдет.
       Ох, понимала...
       Но работы у нее не было, дома сидел её мужчина, и тоже без работы. Она уже давно нигде не была, потому что нет денег не то, что на поездку в Китцбюэль или Лозанну - на вонючий Крым и то не собрать! Они все втроём живут на мамину трудовую зарплату и Лена уже отнесла в скупку колечко и браслетик, которые там приняли по бросовой цене золотого лома.
       Деньги!
       Money!
       Geld!
       Argent!
       Акча!
       Гроши!
       Тугрики!
       Ей нужны были деньги!
       Ей очень нужны были деньги в любой валюте!!!
       Она не привыкла жить без денег и не хотела без них жить.
       Ей были нужны деньги уже просто потому, что она этого достойна!
       И потому она осталась, наивно понадеявшись на "а вдруг, пронесёт?".
       - Пей, пей, - подбадривал её Серый, двумя глотками выпив новую дозу, - добрецкий вискарёк.
       Лена выпила. Серый, сытно икнув, сел возле неё на диван и протянул ей тонкий ломтик махана:
       - Закусывай.
       - Понимаешь, Виктор, - Лена положила вяленое, пахнущее чесноком мясо в рот, - у Сергея сейчас временно нет работы и ты как его друг...
       - Да брось ты этого Домажора! - нетерпеливо поморщился Серый, - Дался тебе этот лузер. Он получил то, что заслуживал и его больше нет. Давай-ка лучше поговорим с тобой о более приятном?
       "О приятном" Лена была поговорить не против. Если бы Витёк устроил её мужчину на работу, где платили более-менее приличные деньги, то во всём Благушине не нашел бы девушки разговорчивей и мог бы рассчитывать на её еженедельные визиты в свой кабинет именно с целью "поговорить о приятном". Но как объяснить этому сытому и самодовольному самцу, что вся её жизнь, все её многочисленные "я этого достойна" были построены только и исключительно на тех деньгах, которые давал ей её мужчина? А сейчас её мужчина сидит сиднем и у него, а значит, и у неё, не просматривается никаких перспектив в жизни. Деньги не маячат даже за горизонтом. Мир стал так жесток и холоден. Она так молода, но никто не ценит её ума и красоты. Ни в ком она не находит понимания. А ещё она стала пьянеть от этого крепкого виски, ей хочется плакать, она ищет утешения, ищет и не находит.
       Серый селя рядом и положил ей руку на загорелое бедро.
       Откликаясь на ласку, Лена, обдав Серого ароматом пышных волос и тонких духов, уткнула свою голову ему в грудь, чтобы поплакать.
       Серый, по-своему расценил это движение: чтобы девушке было удобнее, расстегнул молнию на брюках и выпростал наружу свою мужскую гордость. Лена, поняв, что сейчас должно произойти, дёрнулась было, но Серый положил на её кудрявую головку свою широкую ладонь так, что не вырвешься, и настойчиво пригнул вниз, "к кормушке". Лена встрепенулась еще раз, но Серый только сильнее уткнул её лицо в "тепло родного очага".
       Всхлипнув для порядка, Лена взяла в рот...
      
       Лена вернулась домой около двух часов ночи пьяная в дым.
       Пьяная настолько, что из неё самой можно было гнать самогон. Напряженно выпрямленное туловище покачивалось вокруг своей оси подобно маятнику Фуко. Подлые каблуки то и дело норовили вывернуться из-под неё и Лена время от времени дёргала то одной, то другой коленкой, чтобы сохранить равновесие.
       У неё болели бёдра, ягодицы, поясница и немного жгло в промежности от длительного употребления её тела Серым. С того момента как она впервые приникла губами к орудию любви своего нового любовника они только и делали что "бомбились". Пили и бомбились. Делали короткий перерыв и снова Серый входил в неё. Через пару часов, она, дорвавшись, наконец, до настоящего мужика и малость попривыкнув к нему, сама стала брать Серого и ласками, ласками, лёгкой стимуляцией приободряла его на новые сексуальные подвиги и Серый снова и снова брал её на диване, рабочем столе, подоконнике и прямо на полу кабинета. Друг друга они довели до полного изнеможения и полчаса назад еле оторвались, сквозь пьяный угар понимая, что еще чуть-чуть - и добром это дело не кончится. От длительного пребывания с агрессивным и жадным партнером у Лены дрожали руки и ноги и по всему телу были наставлены синяки и засосы.
       Помимо полного, даже избыточного сексуального удовлетворения, Лена чувствовала приторное как трупный запах омерзение к самой себе, своему очередному моральному падению и своему новому хозяину. После рафинированного и нетребовательного в альковных делах Домажора, Серый казался ей глупым, грубым, неотесанным, негалантным, необходительным, вонючим и... желанным. Она вожделела Серого. Ей было волшебно-хорошо с ним в его кабинете все эти часы. Запах его пота, ядрёного и терпкого, щекотал ноздри, будил ответную похоть и хотелось глубже, чаще и дольше.
       - Боже, какой дебил! - пьяно смеясь, думала про Витька Лена, развалясь на заднем сиденье Витькова служебного авто, - Но силё-о-о-он!!!... Милый...
       Служебная машина, по распоряжению Серого, довезла Лену до дома, двое сотрудников службы безопасности "Благовеста" помогли ей попасть в квартиру и вошли вслед за ней, страхуя нетрезвую молодую женщину от бытового травматизма.
       Её ждали.
       Мама и Домажор не ложились спать. Каждый не ложился спать по-своему. Мама не спала, по-шпионски оставив слегка неприкрытой дверь в свою комнату и выключив в ней свет, едва только на площадке послышались шаги и громкие голоса. Домажор не спал, увлеченный прохождением нового уровня в компьютерной игрушке-"стрелялке".
       Лена возникла в проеме их с Домажором спальни пьяная и величественная одновременно. В качестве королевской свиты сзади неё маячили двое ребят в строгих костюмах.
       - Ну что? - развязно спросила Лена у своего "бывшего" и прищурила на него один глаз.
       Домажор не хотел сейчас выяснения отношений. Тем более не хотел обострения оных. Он не хотел, не желал знать, он боялся понимать где была его девушка, с кем она была и чем занималась. Ему не нужно было этого знать. Квартира Семихвостовых - его последнее прибежище. И если ему откажут в крове и пище - он умрёт.
       - Что, Лен? - тихо, почти заискивающе, снизу вверх спросил он примирительным тоном.
       - А то! - подвернувшийся каблук в очередной раз дёрнул Ленину коленку, - Пошёл вон отсюда, чушок занюханный!
       Домажор задрожал. При других условиях можно было бы попытаться обернуть всё в шутку. Можно было бы уложить Лену спать, а на утро ей и самой станет стыдно своего вчерашнего поведения. Можно было упасть в ноги, умолять, просить, плакаться в колени - лишь бы позволили остаться хотя бы до рассвета. Но двое охранников сопровождения без долгих слов вытолкали Домажора из квартиры, спустили в лифте и затолкали в свою машину на заднее сиденье.
       Лена забыла о Сергее Доманском раньше, чем его вывели из подъезда. Ей хотелось в душ и спать.
       ...И - Серого.
      

    27

       Ребята из службы безопасности фирмы, везущие Домажора прочь от Лены, иногда поглядывали на него с брезгливым и беззлобным интересом. Вероятно, каждый из них сейчас думал:
       - Вот оно - коловращение бытия. Еще вчера ты был "хозяин жизни", а сегодня ты никто. Был жив твой папа - и тебе казалось, что ты крепко держишь Господа Бога за Фаберже, а оно вишь ты как всё обернулось. Тебе и переночевать-то негде...
       Никто из этих ребят не был ни в Лозанне, ни в Праге. Скорее всего они никогда не слыхали о Бельдерсае. Их зарплата, за которую они среди ночи развозили пьяных любовниц пьяного начальства и эвакуировали "бывших", не позволяла купить им квартирку в Лондоне или виллу в Испании. Однако, каждого из них дома ждали вечно недовольная жёна и сопливые дети. У каждого из них была своя семья, свой дом. И оказалось, что счастье - Большое Человеческое Счастье - это не Прага и не Лозанна, не апартаменты в Лондоне и не вид из окна на прибой чужого океана. Настоящее Счастье - это как раз и есть замотанная домашней рутиной жена и сопливые ребятишки, которые зовут тебя папой. Счастье, это когда ты каждый вечер возвращаешься домой, где жена ставит перед тобой тарелку горячего борща, на второе дожаривает котлеты с картофельным пюре, а может быть даже и рюмку нальёт "за хорошее поведение". Счастье - это вернувшись домой после работы, рубануть того борща, опрокинуть рюмку, заесть котлетами, проверить уроки у детей, посмотреть дебильный телеящик и на ночь примоститься под нагретым одеялом у теплого бока жены.
       Твоей.
       Родной.
       Законной.
       Довезя Домажора до центра, ребята бесцеремонно вытолкнули его из машины и один из них, опустив стекло окошка, предупредил в том смысле, что если Сергея Анатольевича заметят хотя бы за километр от Лены, то к нему в гости придёт маленький северный пушной зверёк песец. Машина с охранниками уехала, и Домажор остался стоять один у схождения двух архаических топонимов, отголосков Великой Эпохи - перекрёстке улицы Коммунистической и проспекта Ленина.
       В каком городе нет улицы Коммунистической?
       В каком населенном пункте не увековечено имя вождя мирового пролетариата?
       Нет уже ни той Великой Эпохи, ни коммунистов-ленинцев, но таблички висят на домах в ожидании своего времени.
       Как витязь на распутье стоял Сергей на перекрёстке. Только какой-то несчастный витязь. Ни коня у него, ни щита, ни меча, ни кольчуги. Да и сам он - не то, что с чудищем сразиться - к жизни оказался совершенно не подготовлен.
       Сзади него за мостом лежал тот спальный район, в котором жила Лена и куда лучше было бы не возвращаться, чтобы его не покусал песец.
       Слева были правительственные учреждения.
       Прямо - длинная улица, почти сплошь заставленная кабаками, бутиками и торгово-развлекательными центрами.
       Направо - темнота выключенных фонарей.
       Именно в темноту и направил обманутый изгнанник свои не натруженные стопы для того, чтобы пройдя два километра тротуаром под погасшими фонарями мимо тёмных окон, выйти на просторную и ярко освещенную площадь перед благушинским вокзалом.
       Не смотря на раннюю осень, было довольно тепло, чтобы лавочки в привокзальном сквере оказались почти все занятыми отъезжающими пассажирами и встречающими родственниками, но достаточно прохладно для ночёвки на этих лавочках. Надеясь прикорнуть до утра, Домажор зашел в здание вокзала и всё никак не мог выбрать себе подходящее место. Первое было на сквозняке. Второе на проходе. В третьем в глаза слепил свет сразу пяти светильников. Не успел занять четвертое, как на соседние места припёрлась кучка галдящих чурок и они, гыргыркая на своём гортанном чурбанском языке стали делиться друг с другом впечатлениями за день. Пришлось пересесть на пятое место, куда к нему подошли два сержанта с кокардами и пистолетами, одетые в чудесные серенькие комбинезончики, будто специально придуманные для починки и мойки грузовиков.
       - Ваши документики, гражданин? - вежливо попросил один из сержантов, предварительно приложив руку к виску и представившись.
       - Куда едем? - спросил он же, перелистывая поданный паспорт Доманского.
       Узнав, что гражданин никуда не едет ввиду отсутствия билета и денег на его покупку, сержант посоветовал:
       - Шли бы вы отсюда, гражданин, пока мы вас в отдел не сдали.
       Гражданин новой демократической России Сергей Анатольевич Доманский вышел на привокзальную площадь и осмотрелся. На улицах снова начали зажигаться фонари. В окнах загорался первый свет - люди собирались на работу. За железной дорогой стала просыпаться тюрьма и в предутренней тишине было слышно как баландёры на кухне грохочут металлической посудой, готовясь к раздаче корма.
       Город, знакомый с детства, стал чужим.
       Совсем чужим. Посторонним.
       Домажор сейчас чувствовал себя в родном Благушине точно так же, как чувствовал бы себя в Смоленске или Кургане, если бы его ссадили с поезда за дебош: чужой город, вокзал, площадь, фонари и ни копейки денег. Без друзей и без знакомых остался Домажор. Не к кому ему было пойти. Некуда приткнуться.
       - Ты всё потерял! - злорадствовали фонари, мерцая неживым ярким светом.
       - Он сам в этом виноват! - поддакивали фонарям тёплые окна.
       ...а в прогале между зданием вокзала и мостом через пути, нависала белой громадой Благушинская тюрьма - закономерное, Законом отмерянное пристанище всех неудачников, которым не повезло в этой жизни. Нарядная в свете своих прожекторов тюрьма грохотом алюминиевых мисок из-за высокого забора навязывала предощущение нехорошего, низкого, страшного и от всего её строгого обличья неприятно холодело в животе.
       - К нам. К нам! - громыхали тюремные шлёмки, - Мы тебя накормим!
       Домажор отвернулся от тюрьмы и пошел в город.
       Он не знал куда ему идти - просто перебирал ногами, чтобы те унесли его подальше от неприятного места, на котором холодеет в животе.
       Задребезжали первые троллейбусы. По одному, по двое народ начал выходить на остановки, откуда их подбирали жёлтые "Газели". Денег на "Газель" не было, да и ехать было некуда. Домажор почувствовал голод. Он не ел со вчерашнего обеда, потому что, не без волнения дожидаясь возвращения Лены, отказался от ужина, рассчитывая поужинать с ней.
       Самая гнусная на свете ситуация - жрать охота, а денег нет! Даже арестантов в тюрьме кормят. Пусть баландой, но кормят же! Никто не сидит в тюрьме голодным.
       У Домажора не было еды и не было денег, чтобы её купить. Хуже того - он не умел зарабатывать деньги. Не "зарабатывать", как говорят про свои махинации бывшие советские спекулянты, перекрасившиеся в "расейских бизьнесьменнофф", а именно "сделать что-то полезное" и получить за это вознаграждение. Никакого ремесла Домажор в руках отродясь не держал. От вокзала шел в неизвестном направлении не пойми кто:
       - не маляр
       - не токарь
       - не столяр
       - не тракторист
       - не сварщик
       - не инженер
       Домажор!
       Жалкое существо, выросшее на папины деньги в папином офисе и потому не приспособленное к жизни. Нежизнеспособное существо: отняли офис и бабки - и оказался Домажор как бледная спирохета на свежем воздухе, где и должен погибнуть, как за несколько часов гибнет на воздухе возбудитель сифилиса бледная спирохета.
       Домажору почему-то подумалось, что самое подходящее место, где можно раздобыть еды в изобилии это "Чрево Парижа" - Благушинский Центральный Рынок. Вот уж где жратвы завались! Если на этом рынке, по слухам, добывают себе на прокорм юркие карманники и разухабистые лохотронщики, то уж Сергей-то Доманский без труда возьмет свои три корочки хлеба.
       Рынок располагался в трех остановках от вокзала и уже начинал потихоньку свою работу: внутри рынка продавщицы выкладывали на прилавки свои товары, открывались прилепившиеся к зданию ларьки и павильоны. Пригасив голодный блеск в глазах, Домажор прошелся вдоль торговых рядов с видом раннего покупателя. Торгаши, занятые раскладкой товара, не обратили на него никакого внимания. Это приободрило Домажора и он решил что-нибудь незаметно спереть, как бы низко это ни было.
       Голод не тётка!
       Если и есть в мире Господин, то это не король, не президент и не Папа Римский. Куда им? Их власть небезгранична и чаще всего иллюзорна. Подлинные Господа мира сего - Голод и Холод. Власть этих Господ над человечеством настолько бесспорна, что они чаще всего взаимодействуют со смертными не лично, а через своего расторопного и беспощадного слугу. Имя этого слуги - Страх.
       Страх голода и холода.
       Именно страх остаться без куска хлеба и крыши над головой толкает людей на неинтересную, часто тяжёлую работу. Этот Страх - сильнее страха смерти, ибо способен заставить идти людей под пули, даже если это невыгодно или ненужно этим людям. Ни Секс, ни Жадность, ни Честолюбие, ни Азарт, ни даже Глупость и Лень не имеют такой абсолютной власти над человеком, как Голод и Холод. Один только Страх голода и холода легко побеждает и Секс, и Жадность, и Азарт, и Честолюбие. Страх голода и холода превозмогает Лень и Глупость, а уж про Стыд и Совесть и говорить нечего. Под страхом голодать и замерзнуть люди забывают о лени и стремительно умнеют, приобретая новые, доселе неизвестные им навыки и опыт, но моментально забывают о Совести и Стыде.
       Для своего отчаянного налёта Домажор наметил прилавок, на который продавщица только что выложила несколько палок копчёной колбасы и теперь выкладывала сыр и майонез. Доставая товар из огромных баулов, она временами теряла из поля зрения свой товар и голова её то ныряла под прилавок, то снова появлялась над ним.
       "То, что нужно", - хладнокровно решил Домажор, - "Хватаю палку колбасы, кусок сыру и дай Бог ноги".
       Будущий рецидивист уже почти подошел к месту преступления, как толстомясая торгашка за соседним прилавком закончила раскладывать продукты, выпрямилась и заметила Домажора:
       - Пожалуйста, молодой человек. Подходите, выбирайте. Всё - самое свежее. Вчера вечером завоз был.
       Мысленно отпинав ногами эту жирную свинью в белом фартуке, Домажор изобразил полнейшую незаинтересованность мясомолочной продукцией и профланировал мимо дразнящей запахом копчатины.
       Аппетит сделался совсем волчьим. До дрожи. До тряски.
       Утро разгуливалось и рынок начал наполняться покупателями. Сначала Домажор решил дождаться того момента, когда какой-то один прилавок облепят покупатели и тогда ему прикрытием людей, из-за их спин легче будет свиснуть что-нибудь съедобное, но прилавков было много и ни у одного из них не собиралось больше двух человек. Заметив, что начал привлекать внимание продавцов, Домажор ушел с центрального прохода и начал обходить торговый зал вдоль стен.
       "А что, если украсть кошелек?", - возникла смелая мысль.
       Воображение нарисовало дорогой кожаный бумажник, такой же, как у Сергея Доманского в его лучшие времена, а в том бумажнике - банковские карточки, клубные карты, доллары, евро и тысячерублёвки.
       Картинка сменилась.
       Теперь Домажор сидел на диване в гостиничном номере в белом махровом халате, только что вышедший из горячего душа. Перед ним на каталке грудился и дымился грамотно прожаренный ресторанный мясной разврат, фрукты, соки и много хлеба. Сергей брал с тарелки кусок мяса, заедал его колбасой, откусывал яблоко и тянулся к винограду. О, как же хорошо было бы сейчас попасть в этот номер, принять душ, облачиться в мягкий и тёплый халат и жрать, жрать, жрать.
       Хавать, хавать, хавать!
       Пороть, пороть, пороть!
       Опарывать в три горла, хватая куски со всех тарелок обеими руками.
       Но для этого сначала нужно суметь украсть кошелёк...
       - Карау-у-у-ул! Грабя-а-а-ат! - пропал номер с диваном, исчез белый махровый халат растворилась каталка с дымящимся острым мясом и фруктами.
       В новой картинке жёсткая рука ухватила его пальцы в чужом кармане и стала больно их выкручивать. Домажор корчился от боли, некрасиво гримасничал, выгибался, пока не встал на колени прямо на заплёванный бетон. По моментально собравшейся вокруг него толпе побежали искорки гнева:
       - Карманника поймали.
       - Грабителя поймали.
       - Руку ко мне в карман, подлец, засунул. Думал, я не почую.
       - Бей его, мужики!
       - Бей ворюгу!
       ...и кулаками по лицу.
       Ногами по рёбрам.
       По почкам.
       Поддых.
       С носка по подбородку.
       До крови
       Со всей дури.
       От души.
       Так, что только зубы градом...
       ...начал народ отыгрываться на несчастном Серёже.
       Домажор вздрогнул и картинка пропала. Он стоял возле стены и никакой кошелёк не крал. Он не умел воровать. Метрах в трёх от него двое мужиков расположились возле пустого прилавка. Вероятно, они пришли за покупками и встретились случайно, потому, что у них уже были заполнены продуктами пакеты, а для разговора мужики взяли всего по бутылке пива и одного вяленого леща на двоих. Пиво было не допито, лещ не съеден и до половины, мужики, видно, собирались разойтись, но всё никак не могли окончить разговор.
       - Можно, мужики? - Домажор голодом переборол в себе стыд и подошел к ним.
       - Чего тебе? - неприветливо обернулись на него собеседники, приняв Сергея Анатольевича за рыночного попрошайку.
       - Вон, - Домажор глазами показал на недопитое пиво и недоеденную рыбу.
       - Родной мой! - один из мужиков оказался подогадлевей, - Хрена ли ты спрашиваешь? Давно бы уже похватал всё это добро и улетел вместе с ним за угол.
       - Ну, я так не могу, - застеснялся Домажор, - Без спроса...
       - Ах, - посочувствовал второй, - Так вы из интеллигентной семьи?
      
       Делать на рынке стало нечего: продавцы, поняв, что никакой он не покупатель, глядели на него настороженно и их взгляды не обещали махровых халатов и накрытых столов. Домажор вернулся в город и несколько часов бродил по знакомым местам в надежде, что капризная, но игривая Судьба подаст ему какой-нибудь знак в виде оброненной сторублёвки или недоеденного пирожка.
       Никаких намёков, полунамёков, четвертьнамёков Судьба ему не посылала: в тот день никто во всём Благушине не терял денежных купюр и не разбрасывался на тротуарах недоеденными пирожками. Был, правда, соблазн один. Всего один только соблазн...
       Прогуливаясь по прекрасным улицам от фонтана к фонтану, Домажор увидел впереди себя расфуфыренную козу. Коза несла себя как венценосцы носят Шапку Мономаха. От колыхания её мини-юбки в силу попеременного движения обалденных ног не встал бы только труп, но главное, главное - на козе было нацеплено много золота. Домажор сократил расстояние и оценил: на пальчиках, на запястьях, на шее две цепочки и в ушах по двое серёг.
       "Сколько же я Ленке этого рыжья передарил?", - грустно усмехнулся Домажор... и решил ограбить обнаглевшую деваху.
       "Сразу видно, что дура, если средь бела дня носит на себе столько", - распалял себя завтрашний криминальный авторитет, - "Наверное, такой же лох, как я, ей подарил. Или - несколько лохов. Поочерёдно. Сейчас я ей за всё отомщу: и за Ленку, и за мужиков, которых она бросила".
       Коза процокала к многоэтажке, вошла в подъезд и нажала на кнопку лифта. Домажор успел прошмыгнуть в дверь почти впритирку с этой козой и сейчас с волнением ждал возле нее пока опустится кабинка, чтобы там внутри...
       "Первым делом - заткнуть ей пасть, чтобы не орала. Скажу, что у меня есть нож. Убью, суку. Потом - сразу дёргаю из ушей серёжки".
       Кабинка опустилась, створки расползлись и жертва первой вошла в капкан.
       Преступление!
       Не какая-нибудь там трусливая кражонка палки колбасы с прилавка или жалкая тяга "лопатника" из лоховского кармана, а самый настоящий, серьёзный, нешуточный грабёж! Палач и его жертва в тесном пространстве из которого нет выхода. Гоп-стоп, за который самый гуманный суд в мире смело выпишет пятерик сроку, но зато позволит почувствовать себя крутым и брутальным мачо. Самое первое в жизни преступление... не состоялось! Коза вышла на девятом этаже и пока поднималась кабинка, Домажор стоял, потупясь в пол и боясь сделать вдох-выдох, чтобы не выдать своих намерений - настолько страшны были его мысли. Он испугался собственных мыслей и замер, будто не обвешанная золотом воображуля на ножках стояла рядом с ним, а непреклонный прокурор во главе конвойной роты.
       Кто знает? Чуть-чуть больше решимости Сергею - и всё в его жизни пошло бы иначе. Не лучше, не хуже, не светлее, не темнее - просто иначе. Снял бы он с той девицы золотишко, отнёс бы его в скупку, получил бы пачку деньжонок. Сразу же стали бы явью и гостиничный номер, и горячий душ, и махровый халат, и много-много вкусной еды. Через несколько часов за ним бы пришли, вычислившие его по паспортным данным из скупки, оперативники, отвели бы его сначала в ИВС, потом перевели в тюрьму. Дальше - суд, зона, небо в клеточку, друзья в полосочку. Зато заботу о его здоровье и пропитании целиком бы взяло на себя родное государство и, главное - Домажор сумел бы понять, что напрасно Бородин и Быстров пугали его тюрьмой. Нет в тюрьме ничего страшного, кроме скуки. Внутри тюрьмы вы встретите точно таких же людей, что и снаружи. Ни капли не страшнее. Разве только люди эти будут одного с вами пола. Но не хватило духу - и Домажор вышел из подъезда без золота и голодный, понося себя и свою трусость площадной отборной бранью.
       Ноги бессознательно вынесли его из Центра и теперь волокли в сторону окраины. Домажор не ведал куда идёт и в голове его на разные лады вертелась и криком заявляла о себе одна единственная, главная, всепоглощающая мысль:
       - Я хочу есть!
       - Жрать хочу!
       - Боже! Как я хочу есть!
       - У меня от голода трясутся поджилки и даже выступил мелкий пот. Потому, что я хочу есть!
       - Хоть бы разок откусить от буханки...
       Идя-бредя, куда глаза глядят, в надежде на лучик счастья, надкусанным беляшом уроненный прохожими на тротуар, Домажор уткнулся в лесопарк, отделяющий один из спальных районов от собственно Центра. В двух километрах от этого места, за высокими деревьями с вырубленным подлеском начиналось Царство Мёртвых - Благушинское городское кладбище, на котором покоился его отец. До кладбища можно было доехать по асфальтированному шоссе или дойти по широко набитой тропе через лесопарк. Через полчаса Домажор отыскал могилу Доманского-старшего.
       За год могильный холм осел. Над осевшей землёй стоял тот же дубовый крест, который установили в день похорон. От непогод и перепадов температуры лак на кресте потрескался и начал лупиться. Вырезанные на верхней перекладине слова "спаси и сохрани", да прибитая ниже латунная табличка:
      

    Анатолий Янгелевич

    Доманский

    196* - 200*

       вот и всё.
       Ни мрамора, ни гранита, ни ангелов с крыльями, ни бронзовых финтифлюшек, ни чугунной ограды. Облупленный крест и осевший холмик, не успевший порасти зеленью за лето - только это и заслужил бывший генеральный директор ОАО "Благовест и капитан третьего ранга запаса Доманский от своего любимого сына.
       - Здравствуй, папа, - сказал Домажор дубовому кресту и неожиданно для себя заплакал.
       Он не хотел и даже не думал плакать, но слёзы как-то сами хлынули и в горле заколыхался спазм, мешая сглотнуть. В каком-то порыве Домажор опустился перед могилой на колени и захлёбываясь слюнями, заикаясь от рыданий, прошептал:
       - Папочка, прости!
       Искренне!
       Из глубины души и сердца.
       - Прости меня, папочка!
       Будто молния ударила в Домажора. Над могилой появились огромные пылающие красные буквы и громовой голос из Горнего Мира зачитал их непутёвому сыну:
      

    У ТЕБЯ НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ БУДЕТ ОТЦА!

       Ранее осознать всю трагедию потери мешала мирская суета, страстишки, греховные устремления. Домажор понял всю глубину своего несчастья только теперь, оставшись посреди кладбищенской тишины один на один с могилой. Самый родной в мире человек был совсем рядом, всего в двух метрах... под ним... и неживой. Сергей упал грудью на холм и обнял его как живого человека, захватывая в пригоршни комья могильной земли:
       - Папочка, прости меня пожалуйста! - содрогался он в рыданиях, уткнув лицо в землю как в отцовскую грудь.
       Пять лет жизни не раздумывая отдал бы он сейчас за пять минут разговора с отцом!
       Он рассказал бы ему как его выгнала Ленка, оказавшаяся не только длинноногой дурой, но и корыстной давалкой, а чуть раньше его предал лучший друг, перепродавшийся Быстрову. Как сам Быстров предал их обоих, и отца, и сына, разыграв афёру с участием Мадова, и что Воеводин - никакой не родственник, а сволочь, отрекшаяся от него, ничем не помогшая и запретившая беспокоить звонками. А мать вообще слетела с катушек и погрязла в неприличных связях с малолетками. И нет во всем мире человека, которого можно было бы попросить о помощи.
       Один.
       На всём белом свете один остался Серёжа.
       Сиротой горемычной.
       Отец бы всё понял. Он бы не торопясь вник и через минуту дал ответ куда идти и что делать. И ответ этот был бы разумен.
       Ах, если бы время можно было повернуть вспять!
       Взять - и отмотать плёнку назад как в кинематографе.
       Не было бы во всём университете прилежней студента, чем Сергей Доманский! Ни одной бы лекции не прогулял! Ни одного семинара не пропустил! Получив диплом, стал бы засиживаться в "Благовесте" хоть до полуночи, но в дела отца и его фирмы вник бы досконально. До запятой, до гвоздика, до копеечки.
       Ох, отмотать бы плёнку-времечко на десять, на пять лет назад. Хотя бы на два года - два года назад еще можно было успеть хоть что-то исправить, хоть как-то подготовиться к самостоятельной жизни.
       Нет!
       Никак невозможно: Река Времени течёт только в одном направлении и если проплыл ты мимо какой-то нужной пристани - не вернёшься больше к ней никогда.
       Отирая слезы с грязного лица, Сергей присел возле могилы.
       - Я второй день не ел, папа, и очень голодный, - пожаловался он отцу, проглатывая последние всхлипы.
       Он начал успокаиваться, выплакав все слёзы. Встал, чтобы отряхнуться, осмотрелся - и увидел!
       На перекладине соседнего креста лежали две шоколадных конфетки и две печенюшки. Вероятно, родственники сегодня с утра навещали могилу.
       - Спасибо, папа! - Домажор уцепил и конфеты, и печенье с креста и пошел осматривать другие могилы. Далеко не на всех могилах лежали поминальные яства, но на некоторых были печенье, конфеты, кусочки черного хлеба на пластиковом стаканчике с водкой. На одной могиле Домажор нашел варёное яйцо и голод постепенно, от могилы к могиле начал отступать. Домажор повеселел и решил, что до первых заморозков вполне может перекантоваться на кладбище, а там как Бог даст, но его планы немедленно были откорректированы посторонним вмешательством:
       - Э! Чё за фигня?! - недовольный голос возник из ниоткуда, потому что Домажор был уверен, что сейчас он один на всём погосте, - Какой-то пидор на наших могилах шакалит!
       - Ты чего беспредельничаешь, молодой? - второй голос был не благозвучней первого и тоже шел как бы из-под земли.
       Услыхав про "наши могилы", Домажор перетрусил до усёру. Тут же вспомнилась вся чушь про загробный мир, неупокоенные души, растревоженные могилы и воскресших мертвецов. Только происходило это "воскресение" не по видику, через стекло экрана, а рядом с ним, прямо здесь и сейчас между крестов и могил, где во всей округе нет ни одной живой души, кроме его собственной. .
       Домажор оцепенел от невыносимого страха.
       Из-за соседней могилы поднялись два бомжа мерзкого вида и чудовищно грязные. Вероятно, они после сиесты прилегли меж холмиков погреться на последнем солнышке и Домажор вторгся в их вотчину самым бесцеремонным образом.
       - Это наши могилы, молодой, - объяснил второй бомж и вынул перочинный нож, - Это мы с них собираем.
       Возможно, короткая биография Сергея Доманского оборвалась бы, не дотянув до конца нашего повествования, но первый бомж успел пропить не всю память:
       - Постой-ка, - осадил он своего товарища, - Рожа уж больно знакомая. Ты, молодой, часом, не Анатолия ли Янгелевича сынок?
       Домажор подтвердил эту догадку.
       - Святой жизни был человек, - вздохнул бомж.
       - Царствие ему Небесное, - покивал головой второй бомж и перекрестился.
       На расспросы кладбищенских обитателей "какого чёрта он потерял на чужих могилах?", Домажор сбивчиво и перескакивая с третьего на седьмое рассказал о своих злоключениях и о том, что не ел больше суток. Его путаный рассказ был еще далек от завершения, как на примогильном столике начали появляться собранные с могил конфеты, печенье, хлеб, кусочки колбасы и сала - немудрящая снедь, принесенная родственниками усопших и собранная двумя бомжами со "своих" могил. Последней на стол была выставлена захватанная грязными руками баклажка из-под пива, наполненная жутким коктейлем-"ершом" намешанным из водки, самогона, вермута, портвейна и прочих напитков разной крепости, оставленных под крестами и на плитах на помин души.
       - Давай, помянем родителя твово, - второй бомж разлил ерша по стаканчикам, собранным с могил, - Он, бывало, и нашему брату помогал в трудный час.
       - Святой жизни был человек, - повторил его напарник и тоже перекрестился.
       За первой пошла вторая, за второй - третья и пьяный язык Домажора облегчал ему душу, вытрепливая двум опустившимся ханыгам всю душевную боль последних недель. Ханыги понимали его, сочувственно откликаясь на его рассказ:
       - Да-а. Быва-ат.
       За тёплым разговором, добавляя время от времени ерша, Домажор заснул на лавочке возле чьей-то гранитной плиты. Бомжи накрыли его старым пальто, подобранным на свалке еще весной и припрятанным до холодов.
       - Он больше горя видел, - сами себе объяснили они свой порыв милосердия.
      
       Домажор, не спавший прошлую ночь и наевшийся перед сном до отвала, проснулся под чужим пальто когда уже рассвело. Вчерашних бомжей нигде не было видно. Ему было зябко, болела голова, противно тошнило, во рту было как в туалете, а в приученном к деликатной пище желудке водили тупыми ножами.
       Зато не было чувства голода!
       После знакомства с бомжами и ночёвки на кладбище Домажор начал чувствовать себя уверенней и, зная, что скоро снова проголодается, двинул в город, твёрдо пообещав самому себе не хлопать ушами и быть на этот раз решительней в поступках. Пусть его лежал в "Чрево Парижа", но, попадись ему на глаза вчерашняя коза - не сомневайтесь! - до рынка бы он не дошел.
       Зная, что намелькался накануне перед продавцами, Домажор не пошел на центральный проход, а обогнув прилавки вдоль стены, установил свой наблюдательный пункт в углу и начал рекогносцировку. Обокрасть вчерашний прилавок не годилось - его могли там запомнить вчера и на нём легче всего будет попасться. Прилавок, подлежащий ограблению должен лежать прямо на пути к выходу, а во время налёта в дверях не должно быть покупателей, чтобы не завязнуть в толпе и не быть пойманным. Порыскав глазами по торговому залу, Домажор наметил себе цель и стал дожидаться подходящего момента.
       - Эй ты, да? - послышался громкий голос с акцентом из-за ближайшего к нему прилавка с фруктами, - Ыди сюда, да?
       Не думая, что кто-то может обратиться к нему, Домажор не обратил внимания на голос.
       - Ыди сюда, гаварю, да? Тыбе, тыбе говорю.
       Домажор посмотрел в сторону заваленного фруктами прилавка и увидел черноволосого высокого мужика с черными усами "щёточкой".
       - Ыди сюда, да?
       Домажор подошел, жалея, что кража, скорее всего, сорвалась и придется уходить с рынка. Иначе - точно поймают.
       - Ты Доманского сын, да? Кушать хочешь, да?
       Кажется, мужик любое предложение умел обратить в вопрос.
       Домажор ответил лишь наполовину: первую половину фразы он произносил вслух, а вторую додумывал про себя:
       - Да "чёрт бы тебя побрал!". Я - сын того самого Доманского "какого хрена тебе от меня надо?!". Что еще? "теперь из-за тебя, козла, мне придётся проходить до вечера голодным!".
       - На, - мужик протянул купюру в сто рублей, - На фтаром этаще ест сталовая, да?. Пакушай, пажалста. А патом, если захочиш, прихайды, да?
       Куриный суп-лапша на первое и гуляш с картофельным пюре на второе примирили Домажора с окружающей действительностью. На сдобную булочку или ватрушку не хватило, но сухофрукты в компоте вполне сошли за десерт. Впервые за двое суток поевший горячей пищи, Сергей Анатольевич воспрял и будущее не казалось ему таким уж беспросветно ужасным.
       - Среди людей живём, - подмигнул он сам себе, - а здорово я эту чурку нерусскую развёл на бабки?
       Домажор знал, что ни за что "потом" не придёт к тому чурбану. Не дурак!
       Но, с другой стороны... Ночевать опять на кладбище? В компании бомжей? Снова есть поминальное печенье и запивать его блевотным ершом?
       - Работы многа, да? - объяснил мужик, когда поевший Домажор спустился к нему из столовой, - Памочник нужин, да? Памагай, пажалста.
       Взвесив все pro и contra, бывший генеральный директор и мажоритарный акционер "Благовеста" Сергей Анатольевич Доманский одобрил этот контракт и принял оферту. Когда через час к мужику пришел земляк - такой же чернявый и усатый - Домажор вовсю ворочал ящики с фруктами и добросовестно подметал возле прилавка.
       - С?нин т?з? ишчин вар?* - спросил земляк мужика, кивая в сторону Домажора.
       - М?н ??м?н русам ки ??р ше?и х?шл?дим**, - пояснил мужик.
       - Го?? Инди о ишл?син***, - заключил земляк и вернулся к своему прилавку.
      
       У тебя новый работник?*
       Это тот самый русский, который все прогулял.**
       Этот? Пусть теперь поработает.*** (азерб.)
      

    28

      
       За две ночёвки вне дома одежда Домажора приобрела тот необходимый вид, когда ещё не задерживает милиция и пускают на заднюю площадку троллейбуса, но уже и непросыхающий люмпинетет смотрит как на своего. Можно было начинать осваивать профессию подсобного рабочего. В самом скором времени Домажор влился в рыночный коллектив, будто всю жизнь только и делал, что сновал между прилавков.
       Мужика звали Агамат.
       До распада Союза работал он учителем математики в своём солнечном и прекрасном Баку, но тут начались Карабахские события и Агамат, против своей воли оказался в них втянутым. Пару лет постреляв из автомата, он понял, что торговать выгоднее, чем воевать, а его знания математика и опыт педагога могут пригодиться еще ой как не скоро, и перебрался в Россию. Авторитетные земляки выделили ему Благушин в качестве поля деятельности. В Москве и других крупных городах Агамату делать было нечего и соваться туда не следовало, если он не хотел поссориться с авторитетными земляками: ему определили Благушин, значит - Благушин. И денег дали на развитие бизнеса с тем условием, что бизнес этот будет не в Москве и не в крупных городах. Поселившись среди берендеев, Агамат с изумлением увидел, что те разгружают яблоки самосвалами. Вываливаясь из кузова, яблоки бьются боками и вскорости начинают гнить. Товар гниёт только у глупого торговца, потому, что сгнивший товар это выброшенные на ветер деньги, на которые можно купить новый товар и получить еще больше денег. Прежде, чем продать яблоко, Агамат каждое успевал подержать в руке минимум трижды: при погрузке, разгрузке и при выкладке на прилавок.
       Каждое яблоко!
       Каждый персик!
       Каждый мандарин - проходили через бережливые руки Агамата, прежде чем попасть в кошёлку покупательницы.
       Надо ли говорить, что в самом скором времени благушинцы стали отдавать предпочтение нарядным и небитым фруктам Агамата перед своим родным, самосвалом битым гнильём?
       Бизнес "выстрелил". Через пару лет вся торговля фруктами в Берендейской Республике легла под Агамата. Он арендовал четыре прилавка в Чреве Парижа, по два прилавка на каждом рынке в Благушине и райцентрах и ещё десяток торговых павильонов построил по городу за свои деньги. Фруктами торговали и другие азербайджанцы, но единые цены устанавливал Агамат. Он же определял для своих земляков кто из них и где именно может торговать, а где не может. Он же был третейским судьёй азербайджанской диаспоры в Благушине. Через пять лет после его переезда в Россию фруктами в Благушине не торговал никто, кроме азербайджанцев. И не потому, что они - "мафия". Просто азербайджанцы не разгружали яблоки самосвалом.
       Всё просто.
       Можно сказать, что Домажору повезло, когда его приветил такой серьёзный и уважаемый человек.
       Благушин - городок небольшой. Не миллионник. Половина Благушина хотя бы раз в неделю посещает Чрево Парижа. В первую же неделю весь Благушин узнал, что сын Анатолия Янгелевича Доманского, продав квартиру и джип, трудится простым подсобником у азеров на рынке. Первой его заприметила мама Галя. Предводительница благушинских шлюх появилась в Чреве Парижа в сопровождении двух свободных от "смены" девочек, чтобы затовариться продуктами на всех своих работниц постельного труда, для которых снимала четырехкомнатную квартиру в Центре. Набив пакеты мясом, колбасами, сырами, маслом и макаронами, она подошла к фруктовому ряду, потому что девочкам нужны витамины для сохранения здорового цвета лица.
       - Здравствуй, Агаматик. Здравствуй, дорогой, - приветствовала она хозяина Домажора.
       - О! Какые люды, - узнал её Агамат, - Зрастуй, Галя. Как дела, да?
       - Фруктиков для девочек пришла купить, Агаматик. Взвесь мне мандаринчиков кил пять.
       - Пажалста, Галя. Выбирай, да? Весь товар свещий, да?
       - И яблочек кил шесть свешай, - попросила Галя, освобождая весы от мандаринов, - а у тебя новый работничек, как я погляжу?
       Домажор только что закончил мести возле прилавков Агамата и присел на пустые ящики, чтобы передохнуть. Он узнал маму Галю, а мама Галя узнала его и прищурилась со злорадной, ядовитой улыбочкой.
       - Ой! Что это вы, Сергей Анатольевич, сегодня без галстука? - всплеснула она руками с наигранным удивлением, - Да вы ещё, кажись, и без машины? Любовью интересуетесь? Могу девочку предложить. Выбирайте любую.
       Мама Галя обернулся к своим спутницам и вывела их вперёд себя:
       - Выбирайте любую, Сергей Анатольевич. Не пожалеете. Обе - жарче огня, слаще мёда. Отдам со скидкой. Как раз вашего двухнедельного заработка хватит на часик.
       Вмешался Агамат:
       - Галя, выбирай, давай, да?
       Мама Галя не обратила на него внимания, обрадованная пожухлым видом Домажора.
       - А помните, Сергей Анатольевич, как мы с вами год назад в гостинице вместе отдыхали? Помните? А я - помню. Я ничего не забыла. Я никогда и ничего не забываю таким как ты, урод.
       Агамату совсем не понравилось, что известная на весь город бандерша оскорбляет его работника:
       - Галя, выбирай, сказал, да?
       Мама Галя не слушала: её понесло:
       - А ты помнишь, тварь, как я перед тобой плясала? Как я ходила перед тобой, урод, на задних лапках? "Сергей Анатольевич то! Сергей Анатольевич сё! Чего изволите, Сергей Анатольевич? Вам как дать? Боком? Раком?". Не помнишь, скотина? Забыл свои пьяные куражи? А как папашка твой сдох так и ты сдох вместе с ним! Видишь этих девочек? Они обе - только вчера из деревни. От навоза еще отмыться не успели. А сегодня они за час зарабатывают больше, чем ты за две недели тут своей метёлкой намахаешь. Дома-а-а-анский, - пропела она с непередаваемой издёвкой в голосе, - Фигу-у-у-у-у-ура! Вот ты какая фигура!
       Мама Галя свернула кукиш и, вытянув руку, направила ноготь большого пальца в Домажора:
       - Понял?! Вот ты кто! Фига с маслом!
       Агамату уже совсем не понравился такой разговор:
       - Сергэй, - обратился он к Домажору, - виноград сапсем кончился, да? Ыди два яшшик прынеси, пажалста, да?
       - Ыди-ыди! - передразнила вслед Домажору мама Галя, - Шевели батонами! А потом подмети тут как следует, чмо!
       Когда Домажор ушел, Агамат взял с прилавка пакеты со взвешенными для мамы Гали яблоками и мандаринами и высыпал из пакетов фрукты обратно на прилавок: мандарины к мандаринам, яблоки к яблокам.
       - Ты чего это? - мама Галя не поняла Агамата и от удивления сделала большие глаза, - Ты чего это, чурка усатая, наделал?
       - Не продается, - объяснил Агамат.
       - Ты чего? Совсем страх потерял, чурбан? Сейчас позвоню братве, братва приедет, научит тебя с порядочными женщинами разговаривать!
       Агамат снисходительно объяснил "порядочной женщине", делая движение рукой, будто отгоняет назойливую осу от своих фруктов:
       - Твою "братву" давно посадылы, да? А кого не посадылы - того застрелылы, да? Я уже тры года никому не плачу. Ыди атсюда, да? Тыбе тут никто фруктов не продаст. Ыди, пажалста.
       Агамат проводил маму Галю неприязненным взглядом. Ему было грустно от того, что Ельцин и Горбачёв развалили Советский Союз только для того, чтобы построить "государство" в котором учителям математики нужно торговать фруктами, чтобы прокормить свою семью, а глупые деревенские девки-проститутки без всякого образования за два часа зарабатывают столько же, сколько честный человек за месяц.
       Наверное и двух часов не прошло после визита мамы Гали, как возле фруктовых рядов нарисовалась Наташка Воеводина. Было непохоже, что она зашла сюда случайно, "чисто хурмы купить". Едва зайдя в торговый зал, Наташка сразу же направилась к фруктовым рядам, где к своему удовольствию увидела Домажора с метёлкой в руке.
       - Здорово, жених! - засмеялась она и приветливо помахала ему ладошкой, - Трудишься?
       Заметив метёлку в руках Домажора она зашлась гнусным смехом, каким смеются дебилы-переростки, отрывая крылышки у мух:
       - Гы-гы-гы! Какой прикольный девайс ты юзаешь!
       Что мог ответить ей Домажор? Да, он - трудится. Зарабатывает себе на хлеб, чтобы не ночевать на кладбище и не есть продукты с могил. Чтобы не воровать. Чтобы не было соблазна грабить. Не важно, что он таскает ящики и подметает. Не важно, что работа грязна и не престижна. Важно, что он, Сергей Анатольевич Доманский не пропал в этой жизни. Не стал ни убийцей, ни грабителем, а стал полезным человеком.
       Да, полезным!
       Пусть он полезен только Агамату и его землякам. Зато Агамат и его земляки полезны фруктам, а фрукты полезны благушинцам, особенно тем из них, кто лежит в больнице. Домажор не раз видел как Агамат, услышав от покупательницы "мне в больницу надо отнести", снимал с весов хорошие фрукты, которые сам же туда и положил:
       - Э-э! Эти не беры, да? Вот эти беры, - и откуда-то из-под прилавка доставал фрукты уже просто превосходные, будто сейчас сорванные с ветки.
       Стоило ли объяснять этой воеводинской кукле, что всё то, чем она может перед ним похвастать - у него уже было!
       Домажор усмехнулся сам себе: вспомнил куда потратил деньги, которые Агамат выплатил ему за первый день работы. На эти деньги он купил себе триста грамм варёной колбасы, французскую булку, банку варёной фасоли в томате и баклажку кваса. Больше ни на что не хватило.
       Поймёт ли эта развращённая тварь, что Сергей, перевидавший сотни кабаков в десятках городов, пожравший в них всего и много, нигде и никогда не ел ничего вкуснее той фасоли и той колбасы, а квас казался ему ароматнее и пьянее любого "Hennessy"? После ночи, проведенной на кладбище и скорбной трапезы, которой его угостили бомжи, обыкновенная, самая простая еда казалась в тысячу раз аппетитнее оттого, что он её заработал. Как в Писании: в поте лица добыл себе хлеб свой.
       Заработал сам!
       Впервые в жизни.
       А деньги...
       Что деньги? Деньги - дело наживное.
       Сергей ничего не стал объяснять Наташке, которая, тряся своими племенными дойками, кривлялась перед прилавком, а только посмотрел на Агамата: "не нужно ли еще принести ящик винограда или коробку мандаринов, да?".
       - Э-э! Дэвущка, - обратился к ней Агамат, - выбирай, пажалста, да?
       - Щас! - осклабилась на Агамата Наташка, - Только за кошельком сбегаю. Мне твои фрукты в тын не упирались. Мне прикольно вот на это чучело с метёлкой посмотреть. Эй, жених! Дай свою метлу полетать?
       - Не хочешь платить - так бери, да? Толька ухойди атсюда, да?- Агамат так зыргнул черными глазами на отвязавшуюся пельземуху, что Наташка попятилась.
       - Во дурак-то! - вся веселость слетела слетела с неё, - Бешеный!
       Наташка ушла, Домажор взял свой инструмент и пошел заметать перед прилавками.
      
       К обеду следующего дня припёрлись почти в полном составе те мажоры, которыми руководил Доманский-младший в бытность свою начальником информационно-аналитического отдела "Благовеста".
       Опрятно и дорого одетые.
       Гогочаще-весёлые.
       Наглые.
       Непуганные, нетёртые. На вокзалах и кладбищах не ночевавшие.
       Не голодавшие.
       Стали изгаляться наперегонки, смеясь каждой глупой фразе:
       - Здра-а-асть, господин генеральный директор! А-ха-ха-ха-ха!
       - Он теперь директор рынка! А-ха-ха-ха!
       - Ночной! Хо-хо-хо!
       - Свой джип на метлу махнул! Хи-хи-хи!
       - Не глядя! Ха-ха-ха!
       - А хату поменял на эти царские хоромы! Хи-хи-хи!
       На этот раз Домажор уже не прятал глаза в пол. Он взял своё основное орудие труда, вышел за прилавок и стал мести грязной метёлкой прямо по дорогим кожаным туфлям своих вчерашних пустоголовых подчиненных. Когда те начали возмущаться и попытались задирать Домажора, откуда-то подошли три молодых кавказца и поинтересовались: "какие проблемы?".
       "Проблемы" рассосались сами собой и мажоров сдуло рыночными сквозняками.
       Всю первую неделю казалось, что Домажор не устроился подсобником к торговцу Агамату, а подписал с рынком ангажемент. Весь, весь Благушин стеной валил к фруктовым рядам, чтобы насладиться зрелищем унижения Сергея Доманского. Слишком во многих Домажор сумел посеять нелюбовь к себе своей прошлой жизнью.
       Сереже было плевать на то, что тысячи людей ежедневно приходят поглазеть на него как на косолапого мишку в зоопарке: главное - он будет жить! Теперь он знал точно и наверняка - даже потеряв всё, он сумел выжить в этом мире.
       Впрочем, находились и такие единичнае экземпляры, которые жалели сына Доманского-старшего, а некоторые даже совали купюры. Домажор гордо отводил протянутые к нему руки с резаной бумагой, пока один мужик с недобрым лицом не сказал ему:
       - Возьми. Я не тебе эти деньги даю. Я отцу твоему даю. Светлой памяти его.
       Через неделю всё устаканилось: ажиотаж угас и интерес к Домажору у горожан увял сам собой. Весь Благушин знал, что Доманский-младший сделал блестящую карьеру подсобника в Чреве Парижа и от этой мысли спал спокойно и сладко:
       - Боженька не фраер. Он всё видит. Каждому воздаёт по заслугам. Каждому!.
       Постепенно на Домажора стали обращать меньше внимания, а потом перестали замечать вовсе.
       Если еще сохранился на этом свете стыд, то - это не тогда, когда вы обмочились в штаны при всём честном народе. Это - неловкость, конфуз, пустяк не более того. Для стыда ещё мелковато. Настоящий, глубокий, душу жгущий стыд - это когда вас перестают замечать вчерашние "друзья". Все те, с кем вы годами обнимались-целовались, ели-пили, отдыхали-веселились. Все те, кто еще надавно прислушивался к вашему мнению, испрашивал совета, находил ваши слова значительными, вслух дивился вашей мудрой проницательности и уважал вас что было сил, вдруг, одновременно перестают вас замечать. Не отвечают на звонки. Не здороваются при встрече. Хуже того - делают вид, что с вами никогда раньше не встречались. Встретившись с вами взглядом не отводят свой, а пропускают ваш взгляд мимо себя и сами смотрят сквозь вас, как через прозрачную призму, будто за вами есть нечто более интересное, что притягивает взгляд ваших вчерашних "друзей".
       Это состояние "неузнавания" называется "выпасть из круга общения" и означает оно только одно - вы упали. Вы - опустились.
       Того, кто в такие дни придёт к вам на помощь, того, кто подаст вам руку, кто подымет и оттряхнет вас от грязи - без раздумий называйте своим Другом и смело вверяйте ему свою жизнь и честь. А не найдется такого человека - никто в том, кроме вас самих, не виноват. Сами виноваты.
       Домажора перестали узнавать.
       Нарочито.
       Подчёркнуто не узнавали. Даже клаксонами не гудели, если видели, что он переходит дорогу. Разве только музыку врубали погромче.
       Домажор сделался бханги - парией, "неприкасаемым", опущеным чмо. К нему нельзя было даже просто прикоснуться, чтобы не осквернить руку и не оскверниться самому. Домажор понимал это и страдал от своего положения. Страдал глубоко, до скрипа зубов. Больнее всего кусало самолюбие понимание того, что своим презрением Домажора обдают мажоры и манагеры - никчёмнейшие на свете существа! Ничего не умеющие, ничего не знающие, никакой предмет не изучившие, зато мнящие себя пупом земли. Убери всю эту шушеру, закинь их на Луну - Благушин не заметит их исчезновения, даже не почешется.
       "Тоже мне, - "хозяева Земли Русской", - давясь злостью перекатывал желваки Домажор, вспоминая время своего руководства этими мажорными манагерами, - "Всех разговоров только про то кто где отдохнул, куда собирается поехать отдыхать и какую тачку хочет купить. Из увлечений только два: футбол и тёлки. Причём и то, и другое обязательно с выпивкой и обильной жратвой. Жратва, выпивка, футбол и тёлки".
       Всю первую неделю своей новой жизни, Домажор сгорал от стыда под взглядами многочисленных земляков, сначала приходивших на него поглазеть, а потом "не замечавших" его в упор. Сто раз Сергей в отчаянии хотел зашвырнуть куда подальше метёлку и с гордо поднятой головой покинуть рынок навсегда... но тут же во рту появлялся вкус печенья, а в горле начинало першить от клабищенского ерша. Домажор полоскал рот водой и перекладывал метёлку поближе к себе.
       Рынок давал ему кусок хлеба.
       Пусть без масла и без икры, но надёжный и честный кусок.
       Постепенно чувство униженности начало проходить и его на место заступало совсем другое чувство - чувство гордости и человеческого достоинства. Пришло понимание того, что он не просто метлой на рынке машет, а он при деле. Оказалось, что это очень важно - знать и чувствовать, что ты - при деле. Не бесполезный. Не ненужный.
       Да, заработок мал.
       Да, на джип тут и за тыщу лет не соберешь.
       Зато он, Сергей Доманский - полезный!
       Рыночные мужики и бабы, проявляя известную тактичность ни разу не спросили его ни об отце, ни о "Благовесте", ни о его собственном прошлом. Никто и никогда даже намеком не обозначил, что Домажор - сын такого родителя. Агамат и его земляки называли его Сергэй, а торгашки-берендейки более ласково - Серёжа.
       Кстати, кроме "куска хлеба" рынок дал Домажору и "крышу над головой". Мудрый Агамат, сообразив, что его новому работнику негде ночевать, в конце первого рабочего дня сообщил ему адрес ларька, в котором такой же наёмный работник днем торговал фруктами Агамата.
       - Ыди. Я продавцу уже пазванил. Скажешь, что от меня. Там переночуешь. Толка пустой баклажка с собой захвати.
       - Для чего? - не понял Сергей.
       - Ночью ходить ты куда будэшь? На яшшики с товаром?
       Ларёк стоял очень удобно - в паре кварталов от Чрева Парижа. В восемь вечера Домажор постучался в дверь, маленькая бабёнка-продавщица впустила его, а вскорости ушла, закрыв дверь снаружи - её рабочий день был окончен. Ларёк, конечно, не номер-люкс в пятизвёздочном отеле, но хоть какое-никакое, а жильё: сверху не капает, с боков не дует. Жестковато, конечно, без матраса и подушки, но на вокзале или кладбище в миллион раз хуже и неудобней.
       Агамат убил одним выстрелом двух зайцев: пристоил работника на жительство и приобрел в его лице бесплатного ночного сторожа.
      

    29

       Казалось бы, ну, что такое подсобник? Не контролёр, даже не продавец, тем более - не оптовик. Ни денег, ни почёта, ни уважения...
       Однако...
       Не прошло и недели, как Домажор заметил, что некоторые подсобники, те самые, что в течение рабочего дня ходят в стоптанных башмаках и запачканных спецовках, по утрам приезжают на весьма и весьма приличных иномарках. И вечером уезжают на них же. Ни за что не отгадаешь в ином уверенном и солидном мужике, открывающим брелоком дверцу дорогой иномарки, зачуханного подсобника, который час назад скандалил по поводу пропажи пары брезентовых рукавиц. Когда эти подсобники переодевались в чистое, то становились похожи либо на преуспевающих коммерсов, либо на майоров милиции в штатском. Та же уверенная походка, те же расправленные плечи, такой же твёрдый цепкий взгляд.
       Поначалу, Домажор думал, что после оптовиков на рынке самыми обеспеченными должны быть мясорубы, но вскорости убедился, что это не так и мясорубы - ненамного богаче торгашек. На рынке было два мясоруба: один здоровенный, высокий, пудов на десять живого весу, второй среднего роста, худой, но жилистый. Со своими обязанностями они управлялись часа за два, за три и еще до обеда шли переодеваться, подхватив пакеты с кусками мяса, которые им не пожалели отдать торгашки мясного ряда за мастерскую разделку туш. На этом рабочий день мясорубов был окончен. Всей поживы - килограмм-другой говяжьей вырезки и полпакета костей для собаки. Не горсть алмазов, мягко говоря, и иномарку с такой поживы не наваришь.
       Когда Домажор спросил у Агамата, почему подсобники катаются на машинах, а мясорубы добираются общественным транспортом, Агамат коротко бросил:
       - У ных ест трап и тэлэжкы.
       Начав трудиться у Агамата, Домажор увидел собственными глазами, что торговый зал Чрева Парижа не есть "чрево Благушина". Настоящим, в полном смысле слова чревом города были складские помещения, размещённые в двух этажах под торговыми рядами. Подлинные катакомбы с проспектами центральных проходов, улицами боковых ответвлений и узкими переулками, ведущими в клетушки и подсобки. Складов были десятки. Самые большие из них могли вместить весь железнодорожный состав целиком. В средние легко разгружалось пара вагонов. В мелкие входило до двадцати тонн товара. Со складов в торговый зал ящики и мешки поднимались на единственном грузовом лифте, и дедушка-лифтёр тоже приезжал на работу в собственной иномарке. Агамат арендовал склад размером со школьный спортзал, только потолки, понятное дело, в нём были пониже. Все или почти фрукты, которые приобретали покупатели в Благушине и по всей Берендейской Республике, начинали своё движение к столам и кухонным холодильникам отсюда, с прохладного зимой и летом склада Агамата. Склад этот не был ближайший к эстакаде: до выхода на эстакаду от него было метров семьдесят широкого бетонного проспекта с двумя рельсами посредине. Нужда учила Сергея наблюдательности, и вскорости он приметил, что от эстакады до складов ящики возятся по этим рельсам на тележках, а не носятся в руках. На эстакаде всегда тёрлись несколько ханыг, готовых за пару бутылок разгрузить любую машину, но чаще всего грузили не они, а подсобники - владельцы иномарок. Не из-за того, что брали дёшево - из-за того, что управлялись быстро. Попробуйте на руках перетаскать за пятьдесят метров двадцатитонную "Алку"? А с тележкой - хоть на сто, хоть на двести, в самый дальний склад - дело шло споро: четверо закидывают на тележку, другие четверо разгружают её на складе. На две бригады по четыре человека - две тележки. Трапы так же были необходимы для быстрой и безопасной разгрузки, как и тележки: здание рынка вместе с эстакадой проектировалось в советские времена и высота эстакады закладывалась под высоту кузова ГАЗ-52 - самого распространенного в те благословенные годы грузовика. С течением времени и увеличением товарооборота, к краю эстакады стали пришвартовываться самые разнообразные транспортные средства: от низеньких пикапов с петрушкой и укропом, до могучих "Мерседесов" и "Вольво" с товаром подороже. Для удобства разгрузки с высоких платформ или, наоборот, чересчур низких пикапчиков и были сколочены трапы - деревянные сооружения в форме прямоугольного треугольника с пологим спуском и прибитыми к этому спуску рейками, чтобы не проскальзывала нога под грузом. Понятно, что, имея в наличии трапы и тележки, разгружать приходящие машины можно гораздо быстрее, нежели обходясь без оных, перетаскивая тяжелый груз в руках или на горбу. Скинуть товар с кузова на эстакаду было делом самым простым, но вся морока в том и состояла, что большинство складов находилось далеко внутри рынка, на десятки метров от эстакады. Экспедиторы были поставлены перед выбором: либо просить ханыг разгрузить привезенный товар за пару бутылок водки, либо идти на поклон к подсобникам. У ханыг не было ни тележек, ни трапов и вообще ничего, кроме самого страстного хотения выпить и желательно немедленно. Хорошо, если разгружать нужно тонны три. А если пять? А если больше? Никто не гарантировал, что эстакадные алкаши успеют управиться до закрытия рынка, а ночевать в кабине машины на хоздворе никому из экспедиторов не улыбалось. Поэтому, большинство экспедиторов предпочитало нанимать всегда трезвых подсобников и расплачиваться с ними не водкой, а зеленью. Подсобники быстро и аккуратно освобождали фуру от груза, без воровства штабелировали ящики на нужном складе, но драли с экспедиторов три шкуры. В долларах.
       Директор рынка ничего не мог с этим поделать.
       Во-первых, подсобники были всегда трезвыми - утром и вечером. Потому, что по утрам приезжали за рулём и вечером им тоже нужно было садиться за руль.
       Во-вторых, свои непосредственные обязанности - подать, принести, подмести - подсобники выполняли добросовестно и без пререканий.
       В-третьих, они сидели на окладе и оклад этот равнялся минимальной заработной плате и оплачивался как неквалифицированный труд. Найти нормального мужика на такие деньги было невозможно, да и не пустили бы подсобники в свою "мафию" директорского чужака.
       В-четвёртых, разгрузка машин не входила в круг обязанностей подсобников и они разгружали машины, так сказать, во время своего перекура на основном рабочем месте.
       В-пятых, тележки и трапы не были имуществом рынка, а принадлежали артели подсобников: они сами искали металл и доски, нанимали "сварного" и плотника, словом, "вложились в производство", прежде чем шкурить иногородних экспедиторов.
       В удачный день у них выходило до трёхсот долларов в руки и попасть в эту "мафию" человеку со стороны было почти невозможно: ради постоянного, ежедневно получаемого, жирного куска беспощадно отшивались даже ближайшие родственники и друзья детства. В раздевалке подсобников висел транспарант, выполненный белой гуашью на красном кумаче:
      

    Меньше нас - больше нам!

       На Домажора никто из подсобников не обратил никакого внимания, как не обращают внимания небожители-яхтовладельцы на гномиков, во глубине сибирских руд добывающих для них уголёк и металлы.
       "Подсобная мафия" по сути своей была замкнутой консорцией, контакты которой с внешним миром сведены до необходимого минимума. Мужики были спаяны в монолит круговой поруки годами совместной работы: Паша-Кадиллак, получивший свою кличку за огромный чужеземный рыдван, купленный от избытка денег, работал в "артели" одиннадцатый год, но всё еще считался "молодым". Маститые подсобники работали ещё с советских времён и на пенсию уходить не торопились, благо позволяло здоровье, не растраченное в пьянках. "Мафия" сумела так себя позиционировать среди работников весов и тружеников прилавка, что на её представителей поглядывали уважительно, пожалуй, даже более уважительно, нежели на кавказцев. Без выпендрёжа и корявых понтов "мафиозники" установили границы взаимоотношений с остальным миром:
       - Подмести? Пожалуйста!
       - Принести? Будьте любезны!
       - Выбросить мусор? Не извольте беспокоиться!
       - А остальное - не ваше собачье дело!
       ...и из года в год, зимой и летом, при любой погоде, дважды в день, утром и вечером происходило чудесное превращение респектабельных господ в зачуханных работяг и обратно.
       Эти превращения не укрылись от сделавшегося наблюдательным Домажора как не укрылись от него и другие "перфёмансы" Чрева Парижа.
       Любой рынок - это центр коловращения жизни населённого пункта, в котором он расположен. Париж ли, Благушин или Зафуфыринск - без разницы. Рынок каждому даёт и обещает то, что ему потребно:
       Покупателям - товар.
       Барыгам - деньги.
       Рыночным - работу.
       Государству - налоги.
       Подсобникам - иномарки.
       Проверяющим - приварок к зарплате.
       Рынок впитывает и разрешает интересы тысяч людей. Загадай желание и иди с ним на рынок. Ты получишь исполнение оного прямо в руки, если умеешь брать.
       На противоположном полюсе от подсобников-автолюбителей, прямо в точке замерзания находилась категория граждан новой демократической России, которая не участвовала в процессе мены денег на товары почти никак. Представителей этой касты благовоспитанные благушинцы называли по-разному: "синяки", "ханыги", "мухоморы", "алконавты" или совсем уже просто - "алкаши". Это были спившиеся, опустившиеся полулюди-полуживотные, сами на себя давно махнувшие рукой - окурки жизни, растёртые сапогом судьбы о бетон эстакады. Одетые в тряпьё одинакового грязно-тёмного цвета, не знающие помывки от лета до лета, забывшие откуда они родом и как звали маму.
       Вонючие.
       Провшивившие.
       Омерзительные.
       Заросшие щетиной и не знакомые с зубной щёткой.
       С погасшим, обессмысленным взглядом, который оживлялся лишь при виде спиртосодержащих растворов.
       Не меняющие и не стирающие свою одежду пока она не истлеет прямо на теле от закисшего пота и въевшейся грязи.
       Отребье рода человеческого.
       Отбросы общества.
       Как и положено отбросам, алкаши избрали местом своего пребывания хоздвор рынка и делились на две компании: тех, которые в ожидании случайной разгрузки сидят на корточках на эстакаде и тех, кому сивушное слабоумие и физическая немощь уже не позволяли поднимать тяжести без риска покалечиться. Эти последние местом своей постоянной дислокации избрали помойку. Дирекция не гнала их с хоздвора потому, что мухоморы поддерживали на помойке видимый порядок и методично сжигали в больших железных баках картонные коробки, коих высился преогромный террикон, ежедневно пополняемый. Никуда не торопясь, ханыги жгли коробку за коробкой, попутно отогреваясь у "вечного огня" железного бака. За сутки они свободно сжигали более трёх тракторных тележек картона и фанеры, а вывоз даже одной тележки с мусором на загородный полигон стоит немалых денег.
       Еще одна статья оптимизации расходов муниципального предприятия и еще одна причина оставить бомжей на хоздворе. Раз есть собака, значит должны быть и блохи.
       Обе компании объединяла непреодолимая, болезненная тяга к выпивке. Необходимость выпить у тех и у других наступала за полчаса до пробуждения и насущная потребность опохмелиться гнала их на хоздвор. На эстакаде почти всегда хоть у кого-нибудь, да "было". А если даже и не было, то или торгашки, или кладовщицы могли налить авансом, в счёт будущих трудодней. Без алкоголя мир был хмур и неприветлив, а потому, за несколько глотков обжигающего пойла ханыги готовы были грузить тяжести и ковыряться в отходах.
       "Выпил - согрел душу".
       Души были замерзшие настолько, что их не мог отогреть никакой денатурат. Каждый новый день заканчивался тягучим сном "где Бог положит" и начинался утренним похмельем, замораживая истерзанную душу еще больше.
       Каждый "новенький" приходил на эстакаду "случайно, чисто время провести". Приходя на эстакаду, каждый верил, что ещё способен вернуться к нормальной жизни. К жизни, в которой спиртное пьют не на корточках возле неоштукатуренной стены, а за столом, застеленным чистой скатертью и заставленным горячими и холодными закусками и только по большим праздникам. Каждый старался убедить своих новых приятелей, что жизнь обошлась с ним несправедливо и он еще заявит о себе, вот только...
       Вот только надо еще немного подождать. Потерпеть.
       - Вот только придёт перевод от мамы.
       - Вот только придёт письмо от друга, который обещал помочь с работой.
       - Вот только вернётся с деньгой братан с Северов.
       Этих "вот только - и сразу всё изменится!" у каждого из ханыг было по три штуки на каждый день недели и еще с десяток напрозапас. Излюбленной была такая "вот только":
       - Вот только стоит бросить пить.
       Да. Стоит "вот только" бросить пить - и жизнь круто меняет своё направление в сторону улучшения. "Вот только" после слова "пить" во фразе, в готовом, целом её виде, кроме точки стояла ещё и запятая, а сама фраза звучала в законченной своей форме так:
       Вот только стоит бросить пить; сегодня - последний день, и всё!
      

    Сегодня - последний день, и всё!

       Пять слов, сгубивших и продолжающих губить миллионы русских.
       Никому и никогда из эстакадных ханыг не удавалось "и всё!". Потому что следующее утро будило тяжким, отвратительным, убивающим похмельем и подгоняло на эстакаду. К "своим".
       Знали бы вы какие задушевные разговоры ведутся на эстакаде, когда уже выпито, но еще недопито! Сколько великих людей, сколько непризнанных талантов заканчивали свой век на хоздворе Чрева Парижа! Сколько несостоявшихся великих полководцев! Сколько не услышанных миром гениальных композиторов!
       Правда, каждый ханыга упускал из виду, что прежде, чем стать "великим полководцем" неплохо было бы для начала поступить в военное училище. А для того, чтобы сочинить симфонию, которая непременно потрясёт мир и откроет сердца и души людей, необходимо выучить нотную грамоту.
       Это всё ерунда - "училище", "ноты".
       Вот если бы не подлюка-жена...
       Сходные у всех причины приводили ханыг на эстакаду: подлюка-жена, предатель-друг, мерзавец-начальник, подведший под сокращение, участковый милиционер, без устали тростящий о трудоустройстве на кирпичный завод. Пусть участковый сам кирпичи ворочает. А начальник - козёл. Всего-то раз попался ему на глаза "с запашком", а он сразу - в приказ.
       И никто из ханыг никогда не признавался себе, что не жена, не друг и не начальник вытолкали его из жизни на обочину, на эстакаду. Вытолкало собственное безволие. Именно безволие, не позволяющее отставить "лишнюю" рюмку. Именно то самое безволие, когда не интересны ни охота, ни рыбалка, ни футбол-волейбол, ни даже очаровательные женщины. Собственная инфантильность и социальная апатия, для снятия симптомов которой еще до Крещения Руси изобретено безотказное средство. "Средство" не лечило болезнь, а лишь "снимало симптомы", да и то на время - до очередного муторного пробуждения.
       Отравленные и убитые алкоголем умы ханыг не понимали, что "вот только" - для них никогда не наступит. Они не найдут в себе сил и желания протрезвиться. Их не введут в палаты белокаменные и не помажут голову елеем. Батальоны не возьмут "на караул" при их появлении. Не затихнет зал Гранд Опера от одного взмаха руки с дирижёрской палочкой между тонких пальцев. В их жизни уже ничего и никогда не изменится.
       Ничего!
       И никогда!
       Единственный возможный для них выход с эстакады, один единственный путь, который они ежедневно и неотвратимо торят своими дрожащими руками и не просыхающими глотками, лежит в пределах хоздвора и путь этот ведёт на помойку. Ведёт к её тошнотворным запахам, жужжащим роям чёрных и зелёных мух, не выветриваемой вони пепелища от железных баков, в которых бомжи жгут мусор. Как стрелка компаса указывает на север, так и всё их бытие толкает с эстакады на помойку и рано или поздно вытолкнет каждого из них и каждого примет помойка, где и кончат они свой скорбный век нелепой смертью.
       Сейчас на помойке трудилось двое бомжей - Петруха и Евгений Васильевич. Год назад вместо Петрухи Евгению Васильевичу помогал Ларион, но минувшей зимой он замёрз: глубокой ночью, как всегда пьяный, стал переходить улицу, устал, лёг спать прямо на проезжей части и замёрз насмерть. Чёрт его понес с хоздвора! Месяцами не отходил от помойки, а тут среди ночи рванул непонятно куда. И что всего обидней и удивительней - ни одного прохожего, ни одной машины не случилось поблизости. Так и помер Ларион. Евгений Васильевич, кажется, так и не понял этого, потому что иногда выдавал:
       - Сейчас вернётся Ларион...
       - Я Лариона в магазин послал...
       Надо сказать честно и откровенно: свои мозги Евгений Васильевич пропил давно и навсегда. Таких сложных понятий как "хорошо - плохо", "добро - зло", "красиво - некрасиво" для Евгения Васильевича не существовало. Высшая нервная деятельность в этом пока еще живом организме была прекращена и не было уверенности в том, что Евгений Васильевич различает "холодно - жарко", "сыто - голодно", "светло - темно". Клинический случай разрушения личности. Всех, кто не был Ларионом, а Ларион давно замёрз, Евгений Васильевич называл Иванычами и не делал исключения даже для директора рынка:
       - Иваныч, - обращался к директору Евгений Васильевич, - Надо бы поддать. С утра еще ничего не пил.
       Директор давал команду кому-то из контролёров, контролёр наливал грамм сто пятьдесят водки, Евгений Васильевич "поддавал" и возвращался на помойку жечь мусор в железном баке. Петруха тоже ходил в Иванычах, потому что Евгению Васильевичу не удавалось запомнить его имя. По имени-отчеству Евгения Васильевича называли за "интеллигентские замашки". Была у него привычка: когда особенно удачно поддаст, вытаскивал толстенную книгу без обложки и названия, открывал её на любом месте у себя на коленях и начинал декламировать. Текст декламации не имел ничего общего с текстом книги и вряд ли Евгений Васильевич помнил буквы, но "читал" он громко, с выражением, в наиболее драматических местах даже тыкал перстом в небо, как бы призывая Бога в свидетели.
       Его и Петруху нельзя было назвать бомжами в полном смысле - у них где-то были квартиры и семьи. Но родственники не наливали и вообще не радовались приходу своих алкашей, поэтому оба они - и Петруха, и Евгений Васильевич - предпочитали проводить время на рынке, ночуя тут же, на помойке, спускаясь спать в теплоколлектор, когда устанавливались холода.
       Петруха еще не успел пропить весь мозг как это сделал Евгений Васильевич, но и эту личность разрушил алкоголь. Про себя Петруха мог сказать только одну короткую фразу:
       - Я - морпех!
       И это походило на правду, потому что под грязным клифтом у Петрухи была надета грязная-грязная тельняшка. Более длинных предложений Петруха не выстраивал и было непонятно, каким образом они с Евгением Васильевичем умудряются понимать друг друга. Однако, не могло быть сомнений в том, что эти два мухомора прекрасно понимают один другого и действуют согласованно: Евгений Васильевич поддерживает "вечный огонь" и вообще "создаёт уют" на помойке, а Петруха - главный добытчик.
       Петруха иногда уходил с помойки внутрь рынка на склады и кладовщицы ему доверяли подмести мусор или поднести ящик. Разумеется, за выпивку. К чести Петрухи, он никогда не пил один, а делился с Евгением Васильевичем. Евгений Васильевич, в свою очередь всегда делился с Петрухой. Скажем, обзовёт в очередной раз директора рынка "Иванычем", контролёр отмерит ему сто пятьдесят грамм водочки, а Евгений Васильевич либо располовинит, либо протянет другой стакан:
       - Мне для Иваныча, - имея ввиду Петруху.
       Вот такой своеобразный "кодекс чести" - не пить одному. Даже, опустившись до помойки.
       Домажор сталкивался с обоими мухоморами по нескольку раз за день, когда выкидывал мусор и пустую тару от прилавков Агамата. Он не уставал удивляться физическому здоровью этих полулюдей:
       "Пьют годами, без просыха", - делал выводы Домажор, - "Пьют всякую гадость. Живут на холоде. Ночуют в грязи. И... хоть бы насморком заболели! Никакая зараза к ним не липнет. Проспиртовались, что ли?".
       Свои походы на помойку Сергей обозвал "просмотром передачи "В мире животных":
       - Пойду, "В мире животных" посмотрю, - говорил он торгашкам, забирая ненужные ящики на выброс.
       Наблюдать за бомжами и в самом деле было забавно. Например, такую картину:
       Сеет мелкий, мелкий осенний дождик. На улице - тишина и хмарь. Звуки гасятся растворенной в воздухе водяной взвесью полу-дождя, полу-тумана. Евгений Васильевич, с утра воодушевлённый на трудовой подвиг, работал по-ударному. Контролёр налил ему не обычные сто пятьдесят, а полбутылки, поэтому Евгений Васильевич открыл вторую очередь "вечного огня": деревянные ящики и прочий мусор жег в железном баке, а картонные короба возле него, прямо на асфальте. К обеду нажёг огромную кучу золы, которая продолжала тлеть, негасимая слабым дождиком.
       Утомленный проделанной работой, Евгений Васильевич допил "с устатку" честно заслуженный остаток бутылки. У Петрухи утро тоже сложилось удачно: он убирался на складах и кроме бормотухи к нему в карман "заплыла" копченая селёдка. У Евгения Васильевича нашлось полбуханки чёрного хлеба и кусочек плавленого сырка. Покончив с трудами праведными, бомжи угостили друг друга тем, что Бог послал им в это утро, и расположились на сиесту.
       Евгений Васильевич примостился на ящике возле дымящегося бака, раскрыл на коленях свою толстую книгу без обложки и начал выразительно декламировать, методично взмахивая одной рукой на манер заправского оратора. Петруха завалился прямо на просохший асфальт возле кучи золы.
       Куча нажглась здоровая, выше баков. Внутри еще полыхали уголья недогоревшего картона. Зола сверху впитывала в себя медленно опускавшиеся капли дождя и огонь внутри кучи не гас. Жаром, исходящим от кучи, подсушило асфальт вокруг неё и Петруха примостился на сухой и тёплый участок, обогреваемый прогорающим картоном. Обыкновенно: выпил, закусил копчёной селёдкой с хлебом и лёг спать в полуметре от пекла. Так и лежал, откинувшись навзничь, греясь с одного бока и намокая с другого, пока возле самого его уха не вспыхнул клочок газеты. Лежал, лежал себе, и тут как вспыхнет! Нормальный человек немедленно вскочил бы на ноги или по крайней мере отшатнулся от огня, разгоревшегося в нескольких сантиметрах от головы и наверняка чувствительно обжигавшего. Петруха повернул шею в сторону источника опасности со скоростью минутной стрелки и невозмутимостью лермонтовского Демона: .

    Презрительным окинул оком

    Творенье бога своего,

    И на челе его высоком

    Не отразилось ничего.

       Ничего не отразилось на Петрухиной глупо-пьяной харе, и он, кажется, не заметил что огонь подпалил ему волосы. Сохраняя хладнокровие спартанца, Петруха вытащил из нагрудного кармана клифта окурок и прикурил от этого вспыхнувшего клочка. Докурив, Петруха ощутил потребность справить малую нужду и справил её тут же, не вставая с места и не делая лишних шевелений. То есть, совершил все те же привычные манипуляции, только не в вертикальном положении, а в горизонтальном. Под ним тут же натекла лужа мочи, впитываясь в клифт и брюки.
       Ну, чем не "В мире животных"? Два примитивных существа с простейшими рефлексами жрать-пить-спать обитают в своём привычном ареале.
       Для одних этим ареалом стала помойка на хоздворе Чрева Парижа, для других - офис не принадлежащей им фирмы. Тех и других, бомжей, и манагеров в новой демократической России - миллионы. Их судьба - жрать-пить-спать в своём привычном ареале. Весь остальной мир - не для них.
      
       Не на Воробьёвых горах, а тут, на помойке хоздвора Чрева Парижа, наблюдая в очередной раз увлекательнейшую передачу "В мире животных", с Петрухой и Евгением Васильевичем в главных ролях, Сергей Доманский поклялся самому себе до конца дней своих не прикасаться к спиртному.
       Свою клятву он сдержал.
       ...Да и дней, отмерянных ему коротать свой век на рынке, оставалось не так много...
      

    30

       Вечером того самого дня, утро которого Домажор встретил на кладбище, а день - у Агамата, по городу ехала серебристая иномарка. Если бы кому-то вздумалось проследить за этой иномаркой, то через полчаса вывод бы напросился сам собой: за рулём иномарки сидит иностранный шпион, проникший в Благушин за никому неинтересными секретами, потому, что только иностранный шпион, нежелающий привлекать к себе внимания, будет ездить по городу, соблюдая скоростной режим в шестьдесят километров в час и выполняя все указания дорожных знаков и разметки. Но, во-первых, свои секреты мы сами же и разболтали иностранным шпионам ещё лет двадцать-тридцать назад и с тех пор не сумели изобрести ничего выдающегося, а во-вторых, иностранные шпионы не используют для передвижения автомобили с синими милицейскими номерами. Повисев на хвосте милицейской иномарки, любопытный наблюдатель менее, чем через час, смог бы заметить, что машина не спеша катается по замкнутому кругу от одного микрорайона к другому и почти не заезжает в Центр. Вдумчивый соглядатай из этого заключил бы, что или "гайцы" готовят очередную каверзу и собираются перевесить знаки, чтобы состричь денег с тех, кто по привычной дороге едет на работу и с работы на автопилоте, или же, что в скором времени следует ожидать большой облавы на стрит-рейсеров, от которых по вечерам житья не стало на скоростных участках городских дорог.
       Ни коварные шпионы, ни вымогатели-гайцы, ни ночные сволочи стрит-рейсеры, которые днём перекрашиваются в успешных манагеров, были ни причём: в милицейской машине ехали два милиционера - действующий и бывший, хотя всем известно, что "бывших" милиционеров не бывает. Милиционера, который вёл машину по всем Правилам дорожного движения звали Алексей Павлович Бородин, его пассажира на переднем сиденье - Валерий Михайлович Острогов. Они катались в машине для того, чтобы никто не мог их увидеть вместе и увязать дальнейшие громкие события в Благушине с их сегодняшним разговором. Нельзя прямо сказать, что они "готовили особо тяжкое преступление": особо тяжкие преступления готовят и совершают особо опасные преступники, а они были милиционеры, и, как милиционеры, они готовили оперативную комбинацию, которая, хотя и имеет терпкий запах криминала, но к категории доказанных преступлений отнесена быть не может.
       Следак и опер - большая сила.
       - А вам не кажется, Валерий Михайлович, что Доманский как-то быстро и как-то очень вовремя помер?
       Каждый из милиционеров знал "дело "Благовеста" со своей стороны: Бородин знал его как следователь ведущий уголовное дело по серии афёр на этой фирме, а Острогов - как человек долгие годы близко стоящий к Доманскому-старшему. Делясь сведениями, каждый из них собирал в голове мозаику, чтобы получить истинную картину происходящего на фирме, которую основал отец Домажора.
       - Нет, Лёш, там всё чисто, - отвёл предположение следователя Острогов, - я сам несколько раз возил Анатолия Янгелевича в Онкоцентр. Рак.
       - Кто подписывал медицинское заключение?
       - Доктор Беляев.
       - Знаю такого. Порядочный человек. Такой "подмахивать" не станет.
       - Он и не подмахивал, согласился Острогов, - Беляев был лечащим врачом Анатолия Янгелевича и прекрасно видел всю клиническую картину.
       - Может, его траванули? - предположил Бородин, - Знаешь, как это бывает: подлили или подсыпали ядику...
       - И ядик не сжёг кишки, не вызвал паралич дыхательной системы, а дал метастазы по всему телу? - усомнился Острогов, - Нет, Лёш: Доманский умер именно от рака и яд тут ни причём.
       - Ну, не скажи... - Бородин некоторое время помолчал, отслеживая когда светофор разрешит повернуть налево, - У меня однокурсник из прокуратуры пару лет назад сходное дело раскручивал. Шесть трупов за полгода. У всех - самый праведный инфаркт миокарда. Никаких посторонних следов в крови и ткани не выявляется. Прокурор не хотел возбуждать уголовное дело - нет признаков преступления. Насторожила, абсолютно идентичная симптоматика всех шести смертей и что все умершие были женщинами примерно одного возраста: тридцати - тридцати пяти лет. Стали проверять связи покойниц. Выяснилось, что, хотя между собой потерпевшие знакомы не были, у всех них была одна и та же общая знакомая. Провизор по профессии, между прочим. Взяли эту подругу в разработку. Прошлись по биографии. Школа с золотой медалью, институт с красным дипломом, куча грамот и публикаций в специализированных журналах. Высококлассный специалист.
       - Она всех шестерых?..
       - Она, - кивнул Бородин, - Доказать её вину было делом техники. А когда под стражу взяли, да по душам с ней поговорили, она сама во всём призналась и рассказала про каждый эпизод - как и за что.
       - И за что же?
       - Мстила мужу. Травила его любовниц.
       - Вот сучка! - не удержался Острогов, - Вместо того, чтобы одного единственного кобеля ядом накормить, она шестерых бабёнок на тот свет до срока отправила.
       Машина еще четверть часа покаталась по городу, пока Бородин не прервал молчание:
       - Ничего не берусь утверждать, но выдвигаю в качестве версии... Кто у Доманского жена по профессии?
       - Лидуся?! - Острогов удивился очевидности вывода и простоте логической цепочки.
       - Вот смотри, Валерий Михайлович, - Бородин остановился на очередном светофоре, - Жена - провизор. Отношений между ней и мужем практически никаких нет. Жизнь разводит их всё дальше. Решив, что такое огромное состояние в конечном счёте может уплыть из её рук, Доманская решает отравить своего мужа. В этом случае она становится наследницей всего состояния и мажоритарным акционером "Благовеста".
       - У неё нет большинства голосов, - возразил Острогов, но возразил неуверенно.
       - Верно, - согласился Бородин, - большинства у неё нет. Но у неё дядя - Правитель Берендейской Республики. Объединившись с дядей, она запросто садилась в кресло генерального директора или усаживала в него своего человека. Кроме дяди, ей требовался еще свой человек в совете директоров. Таким человеком мог быть Быстров.
       - Ты думаешь, Лидуся вошла в сговор с Быстровым? - Острогов тоже начал прокачивать эту версию.
       - Такое вполне могло быть. Но, скорее всего, прямого сговора не было. Вряд ли Доманская решилась выложить Быстрову всё напрямую Слишком велик риск. Скорее всего, она решила использовать Быстрова в тёмную: она травит мужа, а Геннадий Васильевич, защищая прежде всего свои интересы акционера, приводит её к власти в "Благовесте". В этом случае её власть была бы чисто формальной, а его - фактической и безграничной.
       - А Быстров переиграл Лидусю, - догадался Острогов, - он посадил в кресло генерального ничего не смыслящего в делах фирмы Сергея, его руками подвёл фирму к банкротству и отнял у Доманского-младшего все акции. Тогда остаётся вопрос: зачем Быстрову понадобилось отжимать Серёжу от бизнеса и приводить на его место марионетку Солдаткина? Ведь, лишенный голоса и придавленный уголовным делом, Сергей так же легко мог сделаться быстровской марионеткой!
       - Я тоже этого долго не мог понять. Чисто по-человечески не укладывалось в голове. Солдаткин откровенно глуп, а Сергей, всё-таки, сын друга. В том, что Быстров дружил с Доманским искренне, я почти не сомневаюсь.
       - Только дружба его была "с интересом", - уточнил Острогов, - почти наверняка Быстров догадался о причине внезапной болезни Анатолия Янгелевича, но ни ему, ни мне и вообще никому словом не обмолвился. Значит, Быстров допускал смерть своего друга как один из этапов своей игры. Однако, почему именно Солдаткин? В офисе навалом менеджеров поумнее.
       Вместо ответа Бородин на следующем светофоре запустил правую руку назад и достал с заднего сиденья ноутбук.
       - Посмотри кино, Валерий Михайлович, - предложил он Острогову и протянул ему флешку, - Очень интересное кино.
       Острогов откинул крышку ноутбука, включил, дождался загрузки операционной системы и вставил флеш-карту. По мере просмотра "кино" лицо его суровело, черты делались резче, губы сжимались в полоску, глаза заблестели холодной злостью.
       - Откуда у тебя это? - спросил он у Бородина.
       - Нравится? - улыбнулся Алексей Павлович, - Когда мне это принесли, я чуть со стула не упал.
       - Откуда у тебя этот материал? - повторил свой вопрос Острогов.
       - Да история тут у меня одна вышла год назад. Я еще майором был. Подходят ко мне опера, просят: "надо закрыть клиента". Доков - никаких. Я - в отказ: "не буду закрывать без доказательств". Опера клянутся-божатся, что через двое суток все доки, необходимые для ареста, будут у меня на столе. Я своим постановлением закрываю их клиента на сорок восемь часов в ИВС. Через сорок восемь часов мне его нужно везти в суд на арест, а у меня - пусто. Набираю оперов - "абонент вне доступа сети". Понимаю, что меня подставили самым гнусным образом. Понимаю клиента к себе в кабинет на беседу.Знаю, что мне его придётся отпускать и что из моего кабинета он отправится прямиком к прокурору с жалобой на мой "беспредел". Настроение, сам понимаешь, гаденькое. Клиент, подмигивает мне так, по-свойски: "Что, важняк? Попал под прокурора?". Крыть нечем. Отвечаю: "Попал. Ваше право, гражданин, обратиться к прокурору с жалобой на мои противоправные действия", а сам просчитываю для себя перспективку и ничего хорошего у меня не складывается.
       - Обошлось? - проявил сочувствие Острогов.
       - Обошлось, - кивнул Алексей Павлович, - Клиент сам из бывших следаков оказался. Знал процесс не хуже меня и понимал мои проблемы. "Отпускай и ничего не думай", - говорит, - "Не стану я на тебя телегу катить". Но операм я этот случай запомнил. Они ко мне: "Палыч, извиняй, у нас накладка вышла!", а я им: "Нет, братцы-сыщики, так не пойдёт. Должок за вами". Они согласились, что "должок за ними". Когда я набрал достаточно материалов по делу "Благовеста" и начал понимать что там и к чему, кто такие Быстров, Солдаткин и прочая камарилья, то мне захотелось немножечко посмотреть на этих деятелей изнутри. Идти к прокурору, просить санкцию на установку в офисе спецаппаратуры - глупо. Даже прослушку не разрешит ибо "нет достаточных оснований". Я - к операм: "возвращайте ваш должок, робяты". Те - молодцы: не стали вставать в девятую позицию, а сразу согласились помочь. У них какие-то свои дела с нашими технарями, через неделю принесли мне этот "фильм". Правда: смешное кино?
       - Куда смешней, - согласился Острогов и запустил "фильм" заново.
       Камера была установлена в кабинете генерального директора "Благовеста", некогда бывшем кабинете старшего и младшего Доманских, ныне ставшим лежбищем Серого. Ракурс был взят удачный: как раз напротив большого кожаного дивана, на котором Серый распластывал Лену. Изображение было не цветным и несколько мутноватым, зато звук был чётким, пожалуй излишне резким - вероятно технари писали его с нескольких микрофонов-жучков. Впрочем, на "картинке" имелось главное: можно было уверенно узнать людей в кадре и разборчиво слышать даже тихо сказанные слова. В кадре было двое - Быстров и Серый. Витёк сидел, откинувшись вглубь дивана. На нём не было брюк и трусов: из-под расстёгнутой рубашки, отодвинув модный галстук, торчал набрякший член. Быстров сидел рядом совершенно одетый и осторожно мацал витьков член рукой.
       - Ты как будто стал избегать меня, - с укором в голосе спросил Быстров.
       - Что вы, Геннадий Васильевич, - поспешил оправдаться Серый, - вам показалось.
       - Ну как же, - всё с тем же мягким укором в голосе допытывался Быстров, - мы стали реже с тобой встречаться... вот так... наедине...
       - Работы много, Геннадий Васильевич, - сморозил очередную глупость Витёк.
       Быстров наклонился совсем близко к паху Серого и взял его член в рот. Несколько минут в полной тишине он кивал головой, облепив член губами и принимая его в себя. Витёк некоторое время брезгливо смотрел на затылок Быстрова, потом откинулся на спину: видимо, ему было приятно, отвращение было пересилено получаемым наслаждением.
       - Чудесный член! - Быстров разогнулся и сел ровно, не отнимая, впрочем, своей руки от члена, - Чем же ты так занят, Витенька? Я уж, кажись, стараюсь не перенапрягать тебя, чтобы ты не дай бог не утомился на службе.
       Витёк молчал и Быстров продолжил:
       - Ещё одну любовницу себе завёл? Лену? У своего дружка увёл?
       - Она сама первая начала, - совсем по-детсадовски прогундосил Витёк.
       - Понятное дело, - согласился Быстров, - они всегда "первыми начинают". Сучка не захочет - кобелёк не вскочит. Только ты уж будь любезен, рассчитывай свои силы так, чтобы тебя хватало и на жену, и на шлюх, и на меня, а то у меня уже неделю в попе чешется, да так глубоко - пальцем не достать!
       - Я всегда, Геннадий Васильевич, вы же знаете...
       - Знаю, - снова согласился Быстров, - Знаю, что мы с тобой заключили договор: ты становишься моим постоянным партнёром, а я нахожу для тебя в "Благовесте" достойную должность. Я свою часть договора выполнил: ты - генеральный директор. Куда уж достойнее? А ты, вместо того, чтобы своим членом ублажать меня, суёшь его во все ссаные дырки!
       - Геннадий Васильевич! Да я ради вас лучшего друга продал для этой должности!
       - Тут уж, Витенька, ничего поделать было нельзя - "Боливар не выдержит двоих". Нужно было выбирать: либо ты, либо Серёжа. Серёжа как мужчина меня не возбуждает, а вот ты... И не "ради меня" ты его продавал, а ради своей шкуры, Витенька. Ради того, чтобы обеспечить свою семью и иметь немного денег, чтобы позволить себе шикарных тёлок и крутую тачку. Какой у тебя член!
       Видимо, член стал обмякать под рукой и Быстров это почувствовал:
       - Ты недоволен? Чего же тебе ещё?
       - Вот вы сказали, Геннадий Васильевич, - Серый убрал руку Быстрова со своего члена, чтобы эрекция не отвлекла обоих от важного разговора, - вот вы сказали, что мы с вами заключили договор: стать постоянными партнёрами. Но мы с вами стали только половыми партнёрами, а я хочу, чтоб всё было по-настоящему.
       - По-настоящему? Это как же? - изумился Быстров.
       - Я хочу, чтобы мы и в бизнесе стали партнёрами, - ляпнул Витёк, не подумав что.
       Быстров достал из кармана носовой платок, протёр руки, отодвинулся от Серого и посмотрел на него с той насмешкой, с какой учитель смотрел бы на первоклассника, услыхав от него предложение доверить ему вести классный журнал и проставлять в нём отметки.
       - Партнёрами, говоришь? - задал вопрос Быстров.
       - Ага, - простодушно подтвердил Витёк
       - По бизнесу?
       - Ну.
       - И чтоб я часть акций на тебя переписал? - на всякий случай уточнил Быстров.
       - Конечно! - воодушевился Серый, - раз уж мы с вами партнёры, то партнёры во всём! В сексе, в бизнесе, в жизни! Вдвоём мы с вами, Геннадий Васильевич, как говорится, горы свернём!
       - Эй ты! Сворачивальщик гор! - Быстров встал с дивана и насмешливым презрением посмотрел на свою широкоплечую креатуру, - Не резво ли ты разогнался?
       - А чо такова? - недоумённо раскрыл рот Витёк, - Чо я такова сказал-то?
       - Я не стану доказывать тебе твою тупость, вспоминая твои бесконечные и ежедневные ляпы, которые я как могу нивелирую по мере сил, - Быстров подошёл к рабочему столу Витька, пошелестел там документами и взял в руки лист бумаги, - Я ткну тебя носом в твою безмозглую неграмотность. Ты же не знаешь русского языка, бизнесмен хренов!
       - Что там? - Серый пытался поднять глаза выше того уровня, на котором держал бумагу Быстров, чтобы прочитать текст.
       - Ты тут пишешь: "каманда прафисооналов". Это на каком языке? На Олбанском? На котором такие же тупые мудаки-манагеры общаются на таких же тупых сайтах? Это деловой документ, Витенька! Я запретил тебе делать что-либо, а уж тем более что-то писать самостоятельно и вот ты опять? Если у тебя трудовой зуд, повесь себе в кабинете грушу или макивару - всё больше пользы будет. "Партнёр" - Быстров передразнил Серого, - Он вишь ты "партнёр по бизнесу". Мне такой партнёр по бизнесу нужен так же, как моей жопе - геморрой.
       Геннадий Васильевич снял с себя пиджак и начал стаскивать брюки, продолжая говорить с Витьком:
       - Чтоб через минуту у тебя член был стоячий! Трахать меня сейчас будешь, а то я уже неделю без мужика. Скоро звереть начну. А если тебя что-то не устраивает в наших отношениях - пулей за ворота! На биржу! "Незаменимый специалист с высшим образованием".
       Быстров разделся и встал на диване на четвереньки. Сзади к нему как к бабе начал пристраиваться Витёк с безотказно эрегированным членом.
       Острогов закрыл ноутбук.
       Кино кончилось. Дальше смотреть было неинтересно.
       - Это весь материал? - спросил он у Бородина.
       - Нет, есть ещё много интересного.
       - В стиле гей-порно?
       - Есть запись нескольких телефонных разговоров Быстрова с Воеводиным.
       - Ух ты! - восхитился Острогов, - Самого Правителя писать не побоялись! Много?
       - Примерно полтора часа.
       Острогов замолк, обдумывая мысль.
       Бородин всё так же аккуратно, по знакам и разметке вёл машину.
       Проходили минуты. Бородин вёл, Острогов молчал.
       - Есть идея! - щёлкнул пальцами Валерий Михайлович.
       - Неужели "Эврика снизошла"?
       - Она самая. Вот смотри, Лёш, какая мысль: пусть ваши компьютерщики надёргают из разных разговоров Воеводина и Быстрова отдельные фразы и слова из этих фраз скомпилируют таким образом, чтобы получился один законченный и недвусмысленный разговор из содержания которого даже самый тупой манагер смог сделать вывод, что Быстров намеревается в скором времени заменить Солдаткина другим молодым человеком.
       - Хорошая мысль, - одобрил Бородин, - а что дальше?
       - Дальше я через офисных баб запущу по "Благовесту" слушок, что Быстров внимательно присматривается к одному студенту как к будущему сотруднику фирмы. Следующим слушком мы уточним, что этот будущий сотрудник красив как Аполлон и глуп как сорок бочек дыма, а когда господин Солдаткин сам себя растерзает подозрениями на счёт Быстрова и довёдет себя ими до точки кипения, мы ему подкинем этот "скомпилированный разговорчик". Пусть послушает знакомые голоса и сделает выводы.
       -Добро, - кивнул Бородин.
      
      

    31

      
       Смешно об этом говорить, но Домажор таки "сделал карьеру" на рынке. Бабы-торгашки, понаблюдав за ним какое-то время, к своему удивлению открыли, что Сергей не пьёт и не курит. Во всяком случае на работе. Предприимчивые работницы прилавка решили извлечь выгоду из такого открытия - непьющий работник. Сначала осторожно, а потом всё смелее начали обращаться к нему с просьбами принести ящик-другой-третий или убрать мусор. Разумеется, "не за спасибо". Домажор не отказывался и на просьбы откликался, а торгашки не забывали его "благодарить": тут червончик, там двадцаточка, здесь селёдочка, в другом месте - колбаска. К вечеру потихоньку набиралось даже побольше того, что платил ему Агамат. Подсчитывая свои, с каждым принесёным ящиком умножаюшиеся, финансы, Домажор начинал подумывать о том, что неплохо было бы найти компаньона или двоих, чтобы, скооперировашись, снять недорогую однокомнатную квартирку где-нибудь на окраине, а то уже второй месяц он ночует в ларьке, а стираться ходит в общественную баню за самый дешевый билет. Компаньонов пока не находилось, а хозяева квартир просили предоплату сразу за три месяца, плюс отдельной строкой - "за последний месяц". Денег на то, чтобы единолично внести требуемую плату за наём квартиры, Домажор ещё не скопил, но надеялся справлять Новый год в помещении более уютном, нежели фруктовый ларёк Агамата.
       "Венец"его карьеры наступил тогда, когда Агамат сказал:
       - Тыбе, Сергэй, нада санитарный книжка делать, да? Мне русский прадавец тут на рынок нужен.
       Работодатель отпустил Сергею две недели, чтобы тот оформил себе санитарную книжку. С первого декабря Сергей Доманский вышел работать в качестве продавца.
       Едва ли не первым, с кем помимо Агамата познакомился на рынке Домажор, был Алёша - человек Божий.
       Алёше было одиннадцать лет, но выглядел он едва на восемь. То ли от нерегулярного питания, то ли от жизненных невзгод у мальчика была явная задержка в развитии. В школу Алёша не ходил - ему было там неинтересно. Он отстал от одноклассников еще в самом начале обучения и догонять их не торопился. В каждом классе он просиживал по два года, не усвоив ничего, и педсовет на третий год, вздохнув, переводил его в следующий класс. Сейчас он числился в третьем, видом своим мало отличаясь от очередных одноклассников, тогда как его сверстники учились в пятом. Таблицу умножения Алёша знал примерно до семи, дальше путался: "пятью пять - двадцать пять, шестью шесть - тридцать шесть, семью семь - сорок семь", но складывал и вычитал без ошибок. Еще он умел немного читать и писать печатными буквами. Читал он главным образом карманную Библию, которую подарили ему бродячие протестантские миссионеры. Библия Алёше очень нравилась, он даже цитировал торгашкам излюбленные места: "Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова". Дальше Алёша сбивался кто кого рожал - то ли Овид родил Салмона, то ли Салафииль Иосифа.
       Алёшу можно было считать старожилом Чрева Парижа - добрых четыре года он почти ежедневно слонялся между прилавков и не только примелькался торгашам, но и был по-своему любим ими. Во всяком случае, Алёше не приходилось возвращаться с рынка домой голодным. Он не воровал, нет. Он ходил между прилавков и проповедовал Слово Божье. С особым усердием он рассказывал о Боге и Иисусе Христе усатым детям гор, исповедующим ислам. Терпеливо выслушав историю про Агнца и Искупление Грехов, растроганный кавказец восклицал:
       - Ай, маладэц, джыгыт!
       ...и протягивал яблочко или мандаринку.
       Преисполненный христианского смирения и любви к ближнему, Алёша никогда не отказывался помочь, если его о том просили и никогда не брал денег за труды. Подмести, выкинуть на помойку мусор, кого-то найти, кого-то позвать, сбегать с мелким поручением - Алёша за всё брался тот час же, радуясь, что может помочь людям. Он любил людей и не требовал от них ответной и равной любви к себе. Алёша был первым после Агамата, кто подошел к Домажору с человеческим разговором и подружился.
       С точки зрения органов опеки и попечительства Алёше самое место было в специнтернате, но попытки чиновников ювенальной юстиции познакомиться с родителями Алёши или им самим всякий раз оканчивались ничем: дома вечно никого не было. К добру ли, к худу ли, но Алёша на рынке был почти всегда сыт и неизвестно ещё что страшнее - наши милые, уютные интернаты или рынки, оккупированные "злыми кавказоидами". Во всяком случае рыночные южане и северяне Алёшу не обижали и подкармливали кто чем мог.
       - Божий человек, - вздыхали торгашки между собой, если речь заходила об Алёше.
       Алёша сердечно порадовался за Серёжу, когда увидел того стоящим за прилавком в белом халате.
       - Вот так-то лучше, вот Ну какой ты подсобник? - тоном видавшего виды сказал он Домажору
       - А что такое? - встревожился Домажор и осмотрел свой халат.
       - У тебя на лице написано хорошее воспитание. Не рыночный ты, вот, - сделал вывод Алёша и заключил не до конца непонятым словом, - Интилиген. Вот.
       Полдня Алёша ходил по рынку, обдумывая какую-то мысль, иногда поглядывая на своего "сделавшего карьеру" приятеля. После обеда, ближе к вечеру подошёл к прилавку Домажора и, подбирая слова, сделал ему предложение:
       - Ну ты... это... короче... это. Так это... нельзя так больше, короче. Не можешь ты больше жить в ларьке. Вот.
       Такая длинная тирада незаученного текста далась Алёше с заметным усилием и он остановился, чтобы малость передохнуть.
       - Мне больше негде жить, - виновато улыбнулся Домажор и пожал плечами, - Немного накоплю - сниму квартиру, а пока придётся перекантоваться у Агамата.
       - Ты это... короче... Не ночуй больше у Агамата. Вот. Ты, короче, теперь не это... не подсобник. Тебе, короче, это... Чистым ходить надо теперь. Вот.
       Алёша снова передохнул после сказанного и закончил:
       - Ты это... короче... Ко мне переходи пока жить. Вот.
       Кажется, за всю свою жизнь Алёша не говорил так много слов подряд.
       Ларёк - не пятизвездочный отель и жить в нём, конечно же, неудобно. Любая, даже самая тухлая коммуналка имеет перед ларьком два неоспоримых преимущества - тёплый сортир и горячую воду в душевой, если нет нормальной ванны. Самый холодный клоповник лучше самого просторного ларька, потому, что можно умываться, стираться, бриться не выходя из дома. Коммуналка, общага, казарма, барак дают minimum minimorum необходимого человеку комфорта. Предложение Алёши было не только соблазнительным - оно было необходимым. Третий месяц Домажор пользовался гостеприимством Агамата и даже несколько обжил его ларёк, но всё равно ночёвки на ящиках среди фруктовых ароматов не могли заменить собой полноценного жилья. Домажор обрадовался, но тут же заколебался:
       - А твои родители разрешат?
       Боясь, что Алёша может вспомнить о родителях, которых, должно быть, упустил из виду, делая такое царское предложение, и что родители эти и в самом деле могут не обрадоваться незваному жильцу, Домажор поспешил добавить:
       - Я могу платить. Немного, но всё-таки.
       - Ты это... Не парься... - Алёша не был прирождённым оратором и устал от уже сказанных ранее слов, а потому был краток, - Никто тебе ничего не скажет. Вот.
       Договорились, что Алёша подойдет к прилавку Домажора перед закрытием рынка и они вместе пойдут домой.
       Чем ближе время подходило к вечеру, тем сильнее волновался Сергей.
       "А если родители не пустят?".
       "Конечно, не пустят", - мысленно разговаривал он сам с собой, пока руки отвешивали товар, принимали деньги и отсчитывали сдачу, а глаза следили за шкалой весов и цифрами на калькуляторе.
       "Понятно, что родители не бизнесмены, раз их сын не ходит в школу, а целыми днями отирается на рынке".
       "Да, не бизнесмены. Но и не рыночные: никто и никогда не видел на рынке Алёшиных родителей и даже речь о них ни разу не заходила".
       "Может, они работяги?".
       "Может и работяги, но даже и работяги могут не пустить. Кому нужен названый гость?".
       "Квартира - не проходной двор".
       "Алёша - маленький и добрый. Он может кого угодно привести домой и сказать: "мама-папа, вот мой друг". Так трёхлетние дети, едва познакомившись в песочнице, через пять минут уже тянут нового знакомца представить родителям: "мама, это мой длуг", а родители мягко объясняют несмышлёнышу, что "длугу пола домой"... и провожают "длуга" восвояси".
       "Алёша тебе ничего не должен. А его родители тем более не обязаны терпеть у себя в доме постороннего мужика".
       "Всё так, но и в ларьке ночевать надоело!".
       "Попытка не пытка".
       Вопросы множились и надвигались на него один за другим подобно ледяным глыбам, и он пугался, что, не ответив на эти вопросы хотя бы самому себе, не получит желаемого - постель с простынёй, пусть даже на полу, пусть даже в прихожей, и ванну с горячей водой, чтобы можно было вымыться и постираться.
       Домажору очень хотелось попасть домой...
       Подошел Алёша с истрепанным целлофановым пакетом, в котором лежали его дневные "гостинцы". Домажор тоже сообразил не идти в чужой дом с пустыми руками и насобирал пакет продуктов, пусть и недорогих, но вполне достаточных, чтобы хватило поужинать четверым. Всё равно, полного успокоения душе не пришло, и чем ближе к дому они подходили, тем сильнее волновался Домажор.
       - Тебя родители не поругают, что ты пришел домой "не знай с кем"? - допытывался он у Алёши с тревогой.
       - Мамка-то? Так она это... В больнице она. Вот.
       - Что с ней? - проявил сочувствие Сергей, внутренне всё же радуясь, что их встретит один отец. С мужиком будет проще вести разговор.
       - Так это... Она каждый год раз по шесть ложится. Это... Кладут её. Вот.
       Алёша не умел сказать, что мать страдает эпилептическими припадками и суицидальными заскоками. Не успеют её выпустить из психушки, буквально месяца дома не проживёт, как хлобыстнёт новый припадок и соседи вызывают спецбригаду скорой помощи. Или таблеток наглотается. Или встанет на подоконнике с петлей на шее в одной ночной рубашке как в саване. У медиков адресок на учёте и спецбригада без лишних вопросов срывается с места, ревёт сиреной, мигает весёлыми проблесковыми маячками и увозит нетривиально развлекающую себя женщину в Дом Успокоения Скорбных Разумом. Поведение матери казалось ему естественным. Он не задумывался о том, что медицинская спецбригада постоянно приезжает только в их квартиру и никогда не приезжает ни к кому из соседей. Детский рассудок не позволял ему сопоставлять и сравнивать себя и жизнь своей семьи с жизнью других людей и другими семьями. Он и не сопоставлял. Ему казалось, что и у всех - так, как у него. Раз есть мама, то ей обязательно необходимо попытаться повеситься или отравить себя таблетками.
       У него не было другой мамы.
       Некоторое время Домажор соображал как бы ему половчее начать разговор с отцом Алёши и потому они шли молча. Алёша, истолковал молчание друга как недоверие к его гостеприимству и поспешил добавить:
       - Даже если бы мамка была дома, то ничего... Она добрая... Не заругала бы. Вот.
       - Добрая? - Домажор снова вступил в разговор.
       - Ну да. Её, короче, как из больницы выпишут, она всё ходит, ходит... По квартире... Молчит и ходит. И меня по волосам гладит. Вот.
       - А отец как?
       - Да никак, - Алёша беспечно, едва ли не весело махнул рукой, - У меня папки нет! Вот.
       - Как нет? С кем ты тогда живешь Один? - Серёжу заинтересовали семейные дела его будущих квартирных хозяев.
       - Почему один? С отчимом.
       - С отчимом?
       - Ну да. Короче, мамка года три назад сожителя привела. Вот.
       Алёша забыл уточнить, что после какой-то очередной попойки в их с мамкой квартире, куда сползались окрестные маргиналы, один из пьяниц подзавис у них на хате и остался жить явочным порядком. Никто его не "приводил".
       - И он тебя усыновил?
       - Не знаю... Зачем ему?
       - Тогда какой же он тебе отчим?
       - Отчим как отчим... Вот. Но ты не пугайся. Он тоже не заругает. Он добрый. Вот.
       - Добрый?
       - Ну да! Когда жрать нечего разрешает бутылки сдавать.
       - Какие бутылки?
       - Ну как какие? - удивился Алёша такой непонятливости, - К нему друзья приходят выпивать. После них остаются. И закусь иногда разрешает брать... по кусочку... хотя у них всегда закуси в обрез. Вот.
       - В чём же тут доброта? - не понял Сергей.
       - Ну как? Ведь это же его бутылки! Он бы и сам мог их сдать, просто он пьяный и ему лень.
       Домажор представил как ханыги собираются на пьянку в чужой квартире, а между ними трётся никому ненужный голодный мальчик - сын хозяйки квартиры. На него не обращают внимания, никому не приходит в голову спросить не голоден ли он и Алёша воспринимает за доброту укус хлеба, который ему позволят сделать от буханки или ложку дешевых консервов из добытой на закусь единственной банки. Теперь Сергею стало понятно, что не от хорошей жизни убегает Алёша из дома на рынок, а от голода. От постоянного, сосущего желудок голода. Этот голод был знаком Домажору. Мамка, как всегда, в психушке, а сожителю нужна пустая хата, а не её обитатели. Обитателей он сам в неё наведёт сколько угодно. И ещё Сергей понял, что они идут не домой, на самую настоящую блат-хату - притон бездомной алкашни.
       С широкого и ярко освещенного проспекта они свернули на улицу поуже и, чем дальше вела она от проспекта, тем угрюмее и темнее становились дома с обеих сторон. Этот квартал застраивался в 50-х годах минувшего века, когда переселяли из землянок работников эвакуированных в Благушин оборонных предприятий. С полутёмной улицы они опять свернули в совсем уже тёмный проезд, где свет давали не фонари, а снег. Чёрные дома вырастали из белого снега и можно было видеть границу чёрного и белого. Чёрное стояло вертикально. Белое лежало под ногами и по нему можно было двигаться по пробитой в сугробах тропке. Сейчас не удариться в темноте лбом обо что-то твёрдое помогал белый снег, отражавший свет луны. Летней ночью тут безопасно мог пройти только старожил.
       "Всего метров триста от проспекта, а уже такая глухомань!", - Домажору стало боязно, - "Отрежут голову в этой темноте - и искать никто не будет".
       Да, всего триста метров отделяло этот тёмный проезд от неоново-праздничного проспекта, но будто уже не город, а деревня или, точнее, рабочий посёлок, в котором нет ни клуба, ни кинотеатра, ни кафе, ни библиотеки, а есть только завод, бараки и рюмочная. Алёша повернул к какому-то строению и Домажор понял, что они пришли.
       Двухэтажный барак с грязно-желтой, местами осыпавшейся, штукатуркой. В проплешинах штукатурки скелетными костями разложенного трупа светлела крест-накрест приколоченная дранка. Впрочем, не всё было мрачно: на некоторых окнах барака изнутри мягким светом подсвечивались вполне чистые занавески. Эти занавески выглядели вполне по-домашнему миролюбиво, но всё равно: когда бы не нужда, в этот проезд Домажор по своей воле не свернул бы ни за что.
       Ни днём, ни ночью.
       Лестница была деревянная и скрипучая, с обязательными запахами мышей, кошачьей мочи и ещё чего-то неприятно-кислого. Опасаясь, как бы ветхие ступени не провалились под его весом, Домажор вслед за Алёшей поднялся на второй этаж. Алёша открыл ключом филёнчатую дверь и щёлкнул выключателем в прихожей. Домажор узнал этот выключатель: точно такой же был у них в Видяево. Пластмассовый, черный, не плоский, а наоборот цилиндрический как стакан, только не с плоским дном, а с закруглением из которого торчала пластмассовая палочка переключателя с тугим ходом. Таких выключателей не выпускали уже лет тридцать. Примерно столько же не переклеивали обои в прихожей и они потускнели и засалились, потеряв рисунок. Потолки тоже не знали побелки с ХХ Съезда КПСС, зато полы были чистые и это удивляло: в обшарпанном и не обихоженном жилище - и вдруг чистые полы. Видимо, Алёша, как мог, старался поддерживать порядок.
       - Давай готовить ужин, - со взрослой рассудительностью не предложил, а сообщил Алёша, - а то, может, Толян придти.
       - Какой Толян? - Домажор почему-то не ожидал, что к Алёше могут приходить его дворовые друзья... и не ошибся.
       - Мамкин сожитель. Вот.
       "Толян, может, придёт", - Домажор расслышал слово "может", - "а может и не придёт. Это хорошо".
       Да, в самом деле: для всех было бы лучше, если бы Толян сюда не приходил.
       - Ну, чё у тя в твоем пакете? - спросил Домажора Алёша, выложив из своего пакета продукты на стол.
       Домажор посмотрел на этот стол. Какой-то колченогий, шаткий, под старой клеёнкой. Видно, что клеёнку Алёша иногда протирал тряпкой, но не дочиста и она все равно грязная. Вдобавок, местами порезана ножом, местами прожжена сигаретами. Домажор решил не выкладывать на такой стол хлеб, оставил его в пакете, а из пакета извлёк всё, чем смог запастись за сегодняшний день: полкаталки колбасы, кусок сыра, баклажку кваса и по три штуки яблок и мандаринов. Всё это прибавилось к Алешиной добыче: десятку картошек и паре жирных сельдей - Алёша сегодня помогал Петрухе на складах.
       - Можно сварить картошку и съесть ей с колбасой и селёдкой, - предложил Алёша, - жарить её всё равно не на чем. Вот.
       Домажор не возражал: осмотревшись в квартире и немного успокоившись, он почувствовал, что проголодался.
       - Можно я пока у тебя кое-что постираю? - спросил он хозяина квартиры.
       - Стирай. Сейчас я тебе колонку включу.
       Каждый занялся своим делом: Алёша поставил на плиту кастрюлю с нечищеным картофелем и нарезАл к ужину рыбу, хлеб и колбасу, а Сергей мысленно похвалил себя за то, что ещё днём "на всякий случай" догадался купить кусок хозяйственного мыла и, распугав включённым светом тараканов, вошёл в ванную.
       Менее чем через час трусы-носки-футболки Домажора были развешаны на батарее для просушки, а сам он сидел за шатким столом напротив своего доброго приятеля, стараясь не испачкать локти о нечистую клеёнку. Они по очереди макали горячую картошку в соль и заедали её рыбой и колбасой. Сергея очень устраивал такой поворот судьбы - пусть временное, но пристанище. Даже такая запущенная квартира всё равно в тысячу раз лучше фруктового ларька Агамата.
       - Скоро Новый год, - напомнил с набитым ртом Алёша.
       Домажор согласно кивнул, дескать, "да, в самом деле - скоро Новый год".
       - Где встречать будешь?
       - Хотелось бы у себя в квартире, - Домажор очень надеялся, что в предпраздничном покупательском сумасшествии сумеет выкроить себе недостающую для съёма квартиры сумму.
       - Ты это... Если с квартирой у тебя не срастётся... Ты ко мне приходи, если чё. Вот.
       - Спасибо, - Сергей впервые за вечер улыбнулся.
       Алёшина доброта тронула его.
       "Золотой он пацан!", - подумал он об Алёше, "И сердце у него - золотое. Все у него "добрые": и мать-психопатка, и поддонок-отчим. Мало он видел в жизни настоящей доброты от людей, вот и воспринимает за "доброту" обыкновенное "отсутствие зла". Не ударил - значит, добрый. Не убила - значит, добрая. А ведь это ещё не доброта. Это - бездушие, простая холодность и безразличие".
       Из прихожей послышался звук, будто кто-то пытается подобрать ключ к дверному замку.
       - Толян наверное пришёл, - Алёша встал и пошел открывать, - Но ты не бойся. Он - добрый.
       В самом деле через несколько секунд на кухню ввалился давно небритый и давно нетрезвый мужик. Одеждой и всем своим видом он точь-в-точь походил на рыночных эстакадных ханыг. Не мордастый, а скорее одутловатый и больше опухший, нежели пузатый. Выражение его лица было испорчено той злобой, какую по-чёрному, до полной зачуханности пьющие выродки иногда беспричинно испытывают ко всему роду человеческому.
       - Жрёте? - вместо приветствия спросил он обоих молодых людей.
       - Здравствуйте.
       Рынок ещё не выветрил из Серёжи домашнее воспитание: эта вежливость вырвалась из него случайно, против его воли. Да и ссориться с нетрезвым мужиком он не хотел, хотя права на эту квартиру у них были одинаковые - птичьи.
       - А у меня, сука, маковой росинки с утра во рту не было! - сообщил мужик, - Понял?
       С такой претензией в голосе были сказаны эти слова, что можно было услышать: "Пока я под Сталинградом свою кровь проливал, вы, крысы тыловые, в Ташкенте шкуру тёрли!".
       - Присаживайтесь, пожалуйста, - Домажор показал рукой на стол, на котором оставалось достаточно еды.
       - Лёнька! А, Лёнька! - требовательно позвал мужик, - Ты принёс, чё я тя просил?
       - Конечно, Толян, - отозвался Алёша.
       Оказалось, что Алёша не опустошил тот пакет, который захватил с собой с рынка: в том пакете оставалась бутылка с этикеткой "портвейн". Алёша достал бутылку и протянул Толяну. Теперь пакет стал действительно пуст.
       Поработав на рынке, Домажор уже знал что это за "портвейн": отвратное пойло из самого дешёвого спирта, перемешанного с водой и химическим красителем. Такой "портвейн" обычно пили ханыги с эстакады и помойки. Стоил он недорого: две бутылки по 0,7 стоили меньше, чем самая дешёвая водка, но мозги выносили посильнее, чем литр сорокоградусной. Портвейн давал не опьянение, а какое-то одурение. Ханыги, пившие его регулярно, скотинели быстро и необратимо, выжигая в себе всё людское.
       Толян уселся за стол, по-хозяйски раскинув на нём локти, и сразу стало как-то тесно и недушевно.
       - Пить со мной будешь? - Толян зубами умело избавил бутылку от пробки и взглянул на Домажора.
       - Спасибо, - поблагодарил Сергей, - я не пью.
       - А за знакомство?
       - Вообще не пью.
       - Брезгуешь? - усилил напор Толян.
       - Понимай, как знаешь, - в Домажоре тоже начало подниматься нечто, отдалённо напоминающее злость.
       Наткнувшись даже не на "серьёзный отпор", а получив "мягкое несогласие" в ответ на свою животную грубость, Толян сбавил обороты:
       - Ну, как хочешь, - и немедленно выпил.
       Один.
       Наврал Толян про маковую росу: с самого утра он только и делал, что заливался пойлом то в одной, то в другой компании. Ему наливали такие же ханыги как он сам, точно так же как и он делился с ними, если у него вдруг откуда-то появлялось немного денег. Иногда такое бывало: встречал Толян кого-то из своей прошлой жизни и после короткого приветствия "приветздаровакагдиля" нервно просил:
       - Ты! Слышь, штоль? Деньги есть, штоль?
       Ему давали. Кто сто, а кто и пятьсот рублей. Давали с охотой, почти радостно... и получали удовольствие от того, что не они, благополучные и законопослушные граждане новой демократической России, а некогда грозный Толян сшибает на улице пятаки на выпивку.
       Деньги Толяном тут же пропивались.
       В своей прошлой жизни Толян был Большим Авторитетом. Его подъём начался в середине 80-х, когда в тупые головы молодых быков с рабочей окраины пришло убеждение, что "этот мир создан для них". Быки решили свою паровозную наглость и набитые кулаки конвертировать в материальные блага и им это удалось очень скоро и на удивление легко. Для устрашения строптивцев в ход были пущены молотки, утюги и паяльники и в их руках эти хозяйственные инструменты работали безотказно в новом амплуа. Быки сначала подмяли под себя школу, потом прилегающие дворы, район и, наконец, наклонили весь Благушин. Каждый коммерсант обязан был платить быкам ясак. Вся эта наглая, но неимоверно глупая братва официально, по трудовым книжкам устроилась в подконтрольные коммерческие фирмы "заместителями директора" и преисполнилась неимоверного уважения к себе и к своим способностям. Толян, как один из самых наглых, а потому главных быков имел целых два официальных статуса: заместитель президента банка и помощник депутата Госдумы от партии ЛДПР. Такая dolce vita продолжалась больше десяти лет, а деньги всё прибывали и прибывали. Денег было столько, что быки не знали куда их девать и наиболее догадливые и неугомонные начали баловаться героином и "коксом", втягиваясь в это дело моментально и на всю жизнь. Парни стали дохнуть от "передоза"... и это были самые счастливые "братки".
       Потому что эти узколобые молодые люди, беспардонно выпячивающие себя на каждом шагу как "хозяева жизни", стали уже и поднадоедать. Народ устал их бояться. Над ними стали сначала посмеиваться, а потом уже и смеяться. Проснулась милиция. Зачесалась прокуратура. По всем линиям "органы" стали перекрывать быкам кислород, пока, наконец, не задушили их вовсе к всеобщему облегчению. Братки один за другим стали пропадать. То друг друга перестреляют, то суд им срок до небес накрутит. Увидав, что "органы" серьёзно взялись за бандитов и бандитам ни за какие деньги не удаётся откупиться, люди дружно стали писать заявления, припоминая узколобым "хозяевам жизни" все обиды за долгие годы бандитского ига.
       Однажды Толян, как обычно, пришёл к президенту банка, чьим заместителем числился, за "зарплатой". Под этим эвфемизмом понималась дань, которую банк обязан был уплачивать Толяновой братве в обмен на возможность спокойно работать и не бояться за жизнь своих сотрудников и их детей. Вместо "зарплаты", в приёмной президента трое серьёзных мужчин предложили Толяну проехать с ними в то учреждение, в которое нормальные граждане приходят получать паспорта, а ненормальных привозят сидеть внутри. В самом учреждении, в кабинете, где спортивных снарядов было больше, чем стульев, Толяну стали объяснять насколько он был неправ все эти годы. Ему объясняли долго и терпеливо два дня подряд, после чего отвезли в суд и судья, за пятнадцать минут рассмотрев дело, выписал Толяну пятнадцать суток "за мелкое хулиганство". Эти пятнадцать суток серьёзные мужчины продолжили свои задушевные беседы с Толяном и беседовали с ним настолько убедительно, что Толян вечером едва мог дойти до камеры на непослушных ногах и начал писать кровью мимо параши. Попутно ему задавали сложные вопросы и подсказывали ответы на них, если Толян затруднялся ответить сам. Всплывали чьи-то фамилии, какие-то эпизоды и Толяна вежливо просили расписаться в протоколе за каждое произнесённое им слово. На прощание серьёзные мужчины предложили Толяну дать автограф на невзрачном бланке, озаглавленном "Подписка о сотрудничестве" и Толян не посмел им отказать в этой любезности.
       За свою понятливость Толян был честно вознаграждён: получил всего четыре года лишения свободы тогда как его друзья и хорошие знакомые, чьи фамилии ему помогали вспомнить серьёзные мужчины, в том же суде меньше десятки не выхватывали. Мало того, что приговор был на удивление мягкий, так ещё и администрация колонии подвела Толяна под первую же возможность УДО и он вышел на свободу, не отбыв и трёх лет из назначенного судом срока.
       Оказавшись на воле, Толян первым делом хотел пожурить президента банка, из-за которого претерпел все эти хлопоты, но когда он по былой привычке попытался "забить стрелку", приехали новые мужчины, серьёзнее первых, и отвезли его в другое учреждение, в которое нормальных граждан не пускают даже за паспортами. Толян, конечно же объяснил им, что он - "свой", назвал номер служебного телефона своих давешних собеседников и указал их фамилии и звания. Недоразумение, понятное дело, тут же рассосалось и Толяна отпустили чуть ли не с извинениями, но перед этим успели сильно побить. Отпуская, предупредили, что если хоть раз ещё увидят его лично или услышат о его существовании от других людей, то просто открутят ему башку, выкинут её свиньям и никакие доброжелатели ему не помогут.
       Толян осознал сказанное и больше уже никого в Благушине не пытался "напрячь".
       После того, как его "палкой отшибли от кормушки", Толян оказался в том же положении, что и Домажор. Работать он не умел и не любил. Образования у него не было. Ни к какому делу не приученный, он умел только одно: "напрягать" и отбирать деньги, но это умение в постельцинские времена уже не было востребовано на рынке труда и прокормить не могло. Толян попытался, было, "устроиться" к знакомым коммерсантам, но от его услуг отказались под благовидными предлогами. Поначалу, его так же как и Домажора поили кофе, наливали виски, разговаривали вежливо и улыбались понимающе. Потом, когда он в своих хождениях по офисам зашёл на третий круг, его стали выдерживать в приёмных наравне с другими посетителями и, наконец, объяснили, что работа бизнесмена заключается в извлечении прибыли, а не в трудоустройстве вчерашних бандюков.
       Молодому здоровому мужику не сложно прокормить себя. Не бойся запачкаться в растворе, краске или опилках - и всегда будешь вкусно сыт. Даже если ты такой ни к чему не приспособленный - иди в Чрево Парижа, рынок не даст тебе умереть с голоду. Но идти в подсобники к азерам Толяну было "в падлу", а калымить на эстакаде "не позволяли понятия". Поэтому, Толян предпочёл шаромыжничать по Благушину, приветствуя бывших знакомых нетерпеливым вопросом:
       - Ты! Слышь, штоль? Деньги есть, штоль?
      

    32

      
       - Ты, слышь, штоль? - Толян хмуро и требовательно посмотрел на Сергея, - У тя деньги есть, штоль?
       Домажор не отвёл взгляд, его начало выводить из себя, что бывший бандитский бригадир, спившись в животное, вместо того, чтобы работать и своим горбом зарабатывать себе на существование, присосался к больной женщине, бессильной противостоять ему, и заставляет добывать себе выпивку её слабого и доброго ребёнка. Сергей вспомнил себя в бытность начальником информационно-аналитического отдела, потом увидел себя уже на рынке за прилавком Агамата, сравнил эти две таких разных своих ипостаси с провонявшим и нечистым Толяном, которому понятия не позволяли ударить пальцем о палец, и что-то непонятное, что-то чёрное и злое начало подниматься из живота к горлу.
       - Я с та-ой раз-а-ва-и-ваю, - после третьего стакана язык плохо слушался Толяна, - Дай-ка денег.
       Будь в Домажоре силы характера хотя бы вполовину, хоть на четверть от характера дембеля ВДВ Витька Солдаткина, вскочил бы он сейчас на ноги, опрокинул стол Толяну на колени, перехватил бы почту пустую бутылку за горлышко и двинул ей со всей дури по башке пьяному мерзавцу... Ни силы, ни хватки для этого не требуется - только желание загнать скотину в стойло и капля решимости сделать это. Тем более, что пустой бутылкой можно припечатать сильнее, чем полной, пустой бутылкой можно даже убить...
       Вот именно: убить. "Убить", значит "сесть". Поэтому, Домажор никуда не вскочил, ничего не схватил, никого не ударил, а только насуплено отрезал:
       - Тебе денег не дам.
       - Ну и не а-до, - пьяно мотнул головой Толян, - Лёнька! А, Лёнька!
       Алёша всё время был тут же, за спиной Толяна. Теперь он обошел его и встал перед своим "отчимом":
       - Я здесь, Толян.
       - Молоток! - одобрительно кивнул головой "мамкин сожитель" и погладил мальчика по голове немытой рукой, - Зна-ишь че-о я се-час хочу?
       - Меня? - догадался Алёша.
       - Те-я. Давай!
       Алёша повернулся лицом к Домажору, спиной к Толяну и, глядя в лицо Серёже, молча расстегнул и приспустил штанишки под которыми не было трусиков.
       - Иди... ко... мне, - Толян, не вставая с места, тоже расстегнул ширинку и стащил давно нестиранные брюки до коленей. Немного подумав, он вынул из одной брючины ногу.
       В кухню хлынула вонь пропитой и немытой мужской плоти.
       С безучастным выражением на лице Алёша сделал шаг назад и оказался между коленей Толяна. Толян положил одну руку сбоку на Алёшино бедро, а вторую спереди на живот и этой второй рукой стал медленно пододвигать Алёшу на себя. Затем он снял руку с бедра Алёши, сунул её себе в пах, а второй стал плотнее прижимать к себе мальчика. Алёша зажмурился, прикусил губу, Толян чуть двинул тазом навстречу Алёше, тельце мальчика конвульсивно дёрнулось, напряглось, Алёша выгнулся, напряженно застыл с гримасой боли на лице... и стал обмякать. Несколько секунд оба не двигались совершенно, привыкая чувствовать друг друга. Алёша сложил руки на столе и сверху на них положил голову, будто готовясь поспать. Толян стал ерзать на стуле взад-вперёд, придерживая Алёшу за тонкие бёдра, одновременно всё глубже насаживая на себя мальчика. Алёша сначала закряхтел, а потом застонал:
       - Ох... ох... ох... ох... - откликался он на каждое движение Толяна.
       Оба не придавали никакого значения тому, что на кухне, в метре от них находится совершенно посторонний человек, которому видеть такое никак нельзя: они вообще не обращали на Домажора никакого внимания, занятые делом - один терпел, второй получал содомитсткое удовольствие. Оба относились к тому, что сейчас происходило между ними обыденно, без особой пылкости и было очевидно, что им не впервой совокупляться и они не стыдятся своего гнусного занятия. Судя по всему Алёша не понимал, что взрослые люди так не должны с ним поступать ни за что на свете. Наоборот, он отдавался Толяну с тем же кротким детским мужеством, с которым малыши, живущие в более добрых обстоятельствах, позволяют себя уговорить сделать укольчик или сесть в кресло зубного врача: "нужно немного потерпеть и всё пройдёт". Алёша терпел так, как другие дети терпят неприятные, но неизбежно-необходимые процедуры - положил голову на руки, закрыл глаза и тихо охал в такт движениям Толяна:
       - Ох... ох... ох... ох...
       Домажор не сразу решился понять страшный смысл происходящего. Ещё сегодня днём он знал, что побывал на самом дне, искупался в самой гнилой низости человеческого бытия: ночевал с бомжами на кладбище, пил отвратительный "ёрш" и закусывал собранным с могил печеньем, пытался украсть и пытался ограбить, ежедневно на помойке рынка смотрел "В мире животных", видел пропивших всё человеческое Петруху и Евгения Васильевича и ему казалось, что падать дальше просто некуда.
       Всё!
       Вот оно - Дно!
       Самое глубокое и самое безнадёжное.
       Оказалось, что мерзость человеческая безгранична и пропасть бесконечна. Никому еще не удавалось достичь самого Дна её. Всегда сыщется подонок ещё более омерзительный, нежели предыдущий.
       Алёшина голова лежала в локте от Домажора и Домажор ясно видел как побелела прикусанная губа Алёши и как подрагивали его ресницы. Ниже, под столешницей, между раздвинутых ног Толяна, подрагивали в коленях слабенькие ноги Алёши и, если бы Толян не держал его за бёдра, мальчик мог упасть. Под белой прозрачной кожей худеньких ног синели тонкие вены и Домажор видел и эти вены, и эту бледную, незагорелую кожу, и конвульсивное подрагивание детского тельца в заскорузлых от грязи руках Толяна. У Домажора от рождения была такая же как у Алёши бледная кожа, через которую просвечивала синева вен. Домажор представил себя на месте мальчика - зажатым между коленей Толяна и с его цепкими лапами у себя на теле - и то тёмное и злое, что только недавно начало забраживать в животе, горячей тошнотой рванулось к горлу, пробивая себе выход наружу. Домажор сглотнул, пытаясь обратить тошноту, но не превозмог нараставшего отвращения, побежал из кухни, успел увидеть перед собой облупившуюся краску входной двери, почувствовал кошачий запах подъезда и оказался на заснеженной улице.
       Его рвало прямо на белый чистый сугроб снега. Не рвало даже, а выворачивало все кишки наизнанку и Домажор блевал, помогая себе криком:
       - Аааа-а-ыак! Аааа-а-ыак!
       Прежде всего на снег вылетел непереваренный ужин, а когда желудок освободился от последней крошки, потянулась длинная-длинная липкая слюна, которая с трудом отрывалась от губ и языка. Когда же иссякли и слюни, обжигая гортань пошла желчь - чистая, прозрачная желчь молодого и непьющего человека, оставляющая вонь в носу и горечь во рту.
       Отблевавшись, Домажор опустошенный двинул к свету, туда, где шумел транспортом и горел огнями проспект. Страха от того, что он находится в таком дурном и тёмном месте, того страха, что еще полтора часа назад заползал ему под куртку, не было. В самом деле: что могла ему сделать шпана? Ограбить? У него при себе не было даже часов: часы были давно проданы Леной. Убить? Разве же это страшно? Страшно, по-настоящему страшно когда ребенок делается игрушкой похоти пьяного негодяя. Страшно когда добрый и тихий, приветливый Алёша считает, что "ничего такого особенного" не происходит, "просто нужно немного потерпеть и всё будет хорошо". Страшно присутствовать, не участвовать, а только присутствовать при этом.
       Есть вещи, которые человек может делать в принципе, но до которых не должен доходить никогда, а еще лучше не знать и не думать о них вовсе. Например, каннибализм. Изнурённый голодом человек, помутившись рассудком от истощения, в принципе сможет съесть себе подобного для того, чтобы дать организму необходимые питательные вещества и продлить свою жизнь. Нормальный, то есть духовно здоровый человек, даже будучи смертельно голодным, никогда не посмотрит на другого человека как на мясо. Он будет скоблить обойный клейстер, грызть кору с деревьев, растирать в порошок лебеду, но людоедом не станет. Тот же кто перешагнул грань, тот никогда уже не вернётся обратно к человекам. Внутри него навсегда поселился Зверь. Этот Зверь, никак себя не проявляя, может спать хоть двадцать лет, но как только сложатся обстоятельства, Зверь проснётся и потребует мяса. И не получится "просто постоять рядом" с людоедом: либо ты - на его стороне, либо ты - его мясо. Побоялся обезвредить людоеда, значит ты его пособник. Не тронул тебя людоед, значит ты - отложенное мясо. Но знай, что Зверь уже посмотрел на тебя. Ты уже замечен Зверем и он до тебя доберётся.
       Домажор не решился снести башку Толяну и теперь сквозь мутно-радужную пелену перед глазами выбирался из трущобы к людской суете.
       Мертвенно-бледные подлунные сугробы неосвещенного квартала сменились неживым желтушным снегом ярко расцвеченного проспекта. После тихой темноты городских задворков, света, пожалуй, было излишне много. Много было и шума от машин и троллейбусов. Час пик уже схлынул, но на улице всё равно было много народу. Это было хорошо: Домажор хотел сейчас шума и света и ещё больше хотел придти к людям. Он готов был цеплять их за пальто и дублёнки, создавая вокруг себя гомонящую толпу, чтобы повести эту толпу в ту тихую темноту из которой только что вышел. Он хотел привести людей к дому Алёши, впереди всех ворваться в квартирку за обшарпанной дверью и указать толпе на Толяна. Пусть незнакомые между собой люди судили бы его, а еще лучше - чтобы линчевали. Вздёрнули его прямо во дворе, на ближайшей берёзе. Не может, не имеет права этот выродок рода человеческого дышать одним воздухом с остальными людьми. К радости Домажора он вышел к остановке, где дожидались транспорта человек тридцать подмёрзших горожан. Горожане смотрели все в одну сторону, противоположную движению, чтобы не пропустить нужную Газель или троллейбус, которые отвезут их к теплу родной бетонной коробки в многоэтажке спального района. Домажор, перебегая взглядом с лица на лицо, встал с краю, рассчитывая быть видимым всеми стоящими на остановке и желая привлечь внимание каждого. Он был взволнован и расхристан, поэтому говорил путано и громко:
       - Люди! Сограждане! Человеки!
       Домажор не замечал, что взятый им патетический тон мало вяжется с не застёгнутой курткой и суетностью места произнесения речи - остановкой, где за день перебывает несколько тысяч пассажиров. Его никто не перебил, Сергей воспринял это как одобрение и возвысил голос, добавив надрыва:
       - Соотечественники! Ежедневно мы проходим мимо друг друга! А возможно в этот миг кому-то необходима наша с вами помощь. Где-то совсем рядом с нами! Я прошу вас о помощи! Я предлагаю вам... Я хочу вас просить... Предлагаю вам...
       Домажор хотел рассказать об Алёше, но не знал как это сделать: на остановке были девушки и дети. Ему и не дали ничего рассказывать и объяснять. Толстая тётка, с жирно перепачканным косметикой лицом, брезгливо перебила его:
       - Молодой человек! Не нужно нам ваших гербалайфов, китайских кухонных ножей и "беспроигрышных" лотерей. Мы этим уже сыты по горло.
       - Нигде от этих коробейников проходу нет, - поддержал её сухопарый дядька лет сорока, - Ходят по офисам, вламываются в квартиры... Теперь вот уже прямо на улице норовят в карман залезть!
       Домажору будто дали кувалдой по голове:
       "Причём тут дрянные китайские ножи?", - удивился он, - "Гербалайф и Алёша... Их нельзя мешать в одну кучу!".
       - Я не собирался вам впаривать гербалайф! - крикнул он, испугавшись, что не успеет рассказать об Алёше до прихода троллейбуса.
       В ответ толстая тётка сделала отмахивающий жест рукой:
       - Не надо нам ни гербалайфов, ни чудо-шампуней, ни нано-кремов.
       Жест был брезгливый и короткий, но Домажор сумел заметить на пальцах тётки безвкусные "дутые" золотые перстни с пёстрыми "как бы драгоценными" большими камнями. Такие перстни турецкие торгаши пересчитывают не поштучно, а стаканами.
       - Лучше бы на работу устроился, - ворчливо посоветовал седой ветеран в очках, - Здоровый бугай, а занимается всякой ерундой.
       - Задолбал уже ваш сетевой маркетинг, - осмелев, вякнула девица с некрасивым искусственным загаром.
       Будто второй раз ударили Домажора той же кувалдой. Он "поплыл" как боксёр, пропустивший сильный прямой в челюсть.
       "Они приняли меня за разносчика!"
       Сергея как током шарахнуло такое чудовищное несоответствие того внутреннего, болевшего в нём, что он собирался сейчас донести до людей и того как он при этом выглядел и за кого был воспринят этими людьми.
       "Они приняли меня за менеджера по сетевому маркетингу! За бесполезную козявку, которая как таракан в щель стремиться под любыми предлогами проникнуть в офисы и квартиры для того, чтобы по тройной цене сбыть с рук совершенно бесполезный товар".
       Люди на остановке помутились и стали расплываться, а потом и двоиться. Вот стояли две тётки, выходящие одна из другой, а рядом два сердитых ветерана у которых одна общая нога. Домажор сделал усилие, чтобы наваждение исчезло и люди приняли свой привычный вид. Он напряг зрение и две размытые тётки съехались и установились в одну. Изменились только лица людей. Из воротников пальто, дублёнок и курток торчали не лица, а безобразные морды и похабные хари животных, до омерзения смахивающие на людские.
       Над меховой шубой толстой тётки качался перепачканный не косметикой, а натуральным тёмно-зелёным навозом свиной пятачок, вокруг которого круглела как луна в мороз огромная свиная харя. Песцовая шапка была нахлобучена меж двух лопушастых ушей, поросших серой щетинкой. Эти уши буквально дразнились, просясь в холодец, где они были бы отлично хороши с тёртым хреном. Самодовольная Хавронья, сытно нажравшаяся тёплых помоев.
       Из воротника пальто седого ветерана торчала голова Осла, тоже седого. Из-под кроличьего треуха у него на голове выпрастывались длинные ослиные уши, которыми нервно поводил седой ветеран.
       Девица, так натужно и не по средствам радеющая выглядеть гламурно, превратилась в Собачку-Болонку - ни в каком в домашнем хозяйстве ненужное существо. На макушке болонки красовалась заколка со стразиками. Болонка всем своим видом показывала, что хочет тявкнуть ещё разик.
       Сухопарый дядька стал Бараном с пуленепробиваемым лбом. Рядом с ним переминалась с ноги на ногу усталая Лошадь, его жена.
       Не было на остановке никаких людей! Бараны, Свиньи, Ослы, Лошади смотрели на Домажора, выпуская пар из пасти. Ни одного хищника, только тупые и ленивые разумом травоядные паслись на промерзшем асфальте.
       "Как же всё это... ненужно!", - с тоской понял Домажор.
       "Ненужно. Ненужно! Ничего ненужно! Им плевать и на меня, и на Алёшу. На Алёшу им два раза плевать, потому, что меня они видят, а его нет. Им даже друг на друга плевать! Сейчас подойдёт "рогатый", они всей толпой ломанутся в него. Будут толкаться и пихаться, чтобы хоть на одной ноге, но повиснуть на подножке. Скорее! Быстрее домой! Инстинкт зовёт. К холодильникам и телевизорам. Скоты, скоты, скоты! Животные. Тупые и равнодушные животные".
       Домажор посмотрел на горожан как пастух на чужую отару, нехорошо, горько улыбнулся всем сразу и, развернувшись пошел прочь от остановки по освещенному проспекту.
       "Неужели все люди такие же как эти?", - думал Домажор о человеческом равнодушии к не своей беде, - "Неужели никого уже ничего не интересует, кроме "чего бы пожрать?" и "нечего надеть!"?".
       Домажор внимательно, почти неприлично пристально всматривался в лица встречных горожан, но не читал на их лицах ничего для себя утешительного:
       "Почему у нас такие неулыбчивые люди? Война, что ли? Что ли им каждый день похоронки с фронта носят?".
       В самом деле: за редкими исключениями, лица идущих навстречу людей были серьёзны и сосредоточенны, будто каждый решал для себя проблему планетарного масштаба, не реши которую - и мир тут же развалится на куски.
       "Почему наши люди разучились улыбаться?!".
       Когда Домажор в свои лучшие времена бывал за границей, то его всегда поражала та приветливость, с которой к нему, да и ко всем, обращались незнакомые люди. Официанты, стюардессы, портье, полисмены и местные жители на малейшее движение в их сторону тут же откликались:
       - Can I help You?
       Каждую минуту, то тут, то там вспыхивали лампочки-улыбки:
       - Nice to meet You!
       И ведь хотелось, действительно хотелось верить, что им и в самом деле "найс" и они в любую секунду готовы "хэлп"!
       Пусть глаза их были пусты и дебильны, пусть широко сделанный "смайл", оголяющий ровные как на подбор зубы, был такой же улыбкой как конфетный фантик - картиной Рембрандта, но чувствовалось неравнодушие и всамделишная готовность помочь... если это нетрудно и не займёт много времени.
       "Почему у нас всё не так?", - тосковал Домажор, всматриваясь в очередное безучастное лицо несущее не себе печать вселенской озабоченности, - "Почему у нас всем всё по уху и всем все до лампады? Но ведь так же нельзя! Нельзя так жить. Никак нельзя. Вымрем!".
       Домажору надоели люди и яркий свет проспекта и он повернул на менее освещенную улицу. Он не знал куда идёт и не думал о том, что продавец Агамата уже запер фруктовый ларёк и ему сегодня негде будет переночевать. Сейчас ему важнее было совершать монотонные действия, не требующие напряжения ума. Он совершал эти действия, попеременно переставляя ноги. Неважно было куда. Важно было не останавливаться, иначе жизнь потеряет смысл.
       "Почему у отца хватало сил лезть в чьи-то проблемы? Почему отец никогда не отказывал в помощи, не отмахивался от людей?".
      

    33

       Домажор погружался в свои мысли всё глубже и, поглощённый ими, перестал замечать людей и дома. Он стал думать об отце и ему очень захотелось его увидеть. Немедленно, без задержки, прямо сейчас! Чтобы можно было приехать к нему без звонка домой или в офис и чтобы просто видеть отца - работающего или отдыхающего. Можно было бы даже ничего не говорить. Просто сесть в одной комнате с отцом - и тогда пришло бы спокойствие и понимание дальнейшей жизни.
       До отца было не так далеко: всего несколько кварталов до лесопарка, через который нахоженная тропка приведёт к могиле. Но идти зимой, да ещё и в темноте на кладбище - это уже ненормальность, едва ли не сумасшествие, а сейчас у Сергея голова была ясной и работала продуктивно. Следующая мысль, которая не заслонила мысль об отце, а увязывалась за ней, была "Так жить нельзя!".
       Ни дома, ни друзей, ни родни, ни нормальной, достойной его работы и никаких перспектив.
       Никаких.
       Никаких перспектив в жизни, и каких-то улучшений, хотя бы едва заметных сдвигов ждать не откуда.
       Его карьерный потолок - "директор склада" у Агамата, да и то, если у азербайджанца не хватит на эту ответственную должность своих земляков.
       Квартиру он себе не купит никогда. Остатка жизни не хватит, чтобы при нынешних ценах накопить даже на прихожую в коммуналке. Так шумно рекламируемая ипотека - приманка для лохов. Зарплата мужа уходит на погашение кредита, зарплата жены - на выплату процентов по нему. За эти деньги можно купить две квартиры. На что жить, пока рассчитываешься с банком - непонятно, хоть воруй.
       Друзей, как оказалось, у него нет, и никогда не было. Самое поганое, что только вши заводятся сами по себе, а друзья... Кто его знает откуда берутся настоящие друзья? Нет у него друзей и ничто не обещает их возможное появление.
       Родня? Что тут говорить о родне, когда родная мать его знать не хочет... Дядя Ваня Воеводин прямо сказал, чтобы не звонил и не отвлекал. Нет у него никакой родни.
       "Достойная" работа? Так вышло, что он ничему в жизни не выучился. Самое большое его достижение - успешное мотовство отцовского наследства. Вот в мотовстве и транжирстве он да, успешный и эффективный. Спасибо Агамату, что не даёт умереть с голоду, но разве для "специалиста с дипломом" это работа - продавец?
       "Так жить нельзя!" - убеждал Домажор сам себя и возражал сам себе же:
       "А как можно?".
       "Никак нельзя. Ты - никто и твой уход ничего не изменит. Мир даже не заметит, что в нём не стало тебя. Ни одна слёзинка не прольётся над твоей могилой".
       "Где же выход?".
       "Нет выхода".
      

    НЕТ ВЫХОДА!

       ...в самом деле подтвердили большие красные буквы, горящие чуть выше головы Домажора.
       - Да, да, - негромко вслух согласился Сергей, - Выхода, действительно, нет.
       В плену своих мыслей он не заметил как подмёрз и зашел погреться в супермаркет. Растолстевший от постоянного безделья охранник проявил бдительность и, вежливо подталкивая ладонью в спину, направил странноватого посетителя к дверям. Посетитель явно не собирался оставлять сегодня деньги в кассе супермаркета, следовательно делать ему среди покупателей было нечего. Вдобавок, судя по не застёгнутой посреди зимы куртке и отрешенному взгляду, молодой человек был явно не в себе:
       "Ну его, к Богу"- беззлобно подумал Мордастый Страж Продуктов, - "ещё сопрёт чего-нибудь".
       Направляемый ненавязчивым похлопыванием ладонью по спине, Домажор очутился у закрытой входной двери, над которой горело красное табло "нет выхода". Открытой была соседняя дверь, через которую он вышел на улицу, вдохнул холодного воздуха и засмеялся неожиданно пришедшему озарению:
       "Выход всегда близко!".
       "Ну конечно же! Попасть к отцу можно гораздо быстрее и для этого необязательно плутать по ночному лесу. Нужно только решить вопрос с самим собой - отойти и повеситься где-нибудь".
       В последнее время Благушин переполнился висельниками.
       Моду на повешение ввёл в Благушине студент-юрист прошлой весной. До него самоубийцы предпочитали сигать на асфальт с балконов и крыш многоэтажек. Студент перед защитой диплома проходил стажировку в прокуратуре и, основательно войдя в курс дела, в одну из тёмных мартовских ночей повесился на дереве строго напротив здания УВД. Случай попал в газеты, наделал много шуму, и, как видно, запал в сознание благушинцев.
       Три месяца назад повесилась женщина, которую судебные приставы выселяли из квартиры за долги по квартплате. Погасить долг было нечем, так как со старой работы сократили, а на новую, услыхав про двоих маленьких детей, не принимали. От мужа не было ни вестей, ни алиментов, а подруги и знакомые находились в таком же бедственном положении или приближались к нему. Женщина покормила детей последним ужином, уложила в кроватки, рассказала сказку перед сном, поцеловала на прощанье и удушила подушкой спящих малышей после чего повесилась сама.
       Летом в своём загородном доме нашли повешенным одного из последних бандитских главарей Благушина. Все его братки давно уже догнивали в земле, но этот превосходил остальных умом и изворотливостью. В результате нескольких покушений на него пострадали совсем другие люди. У милиции и прокуратуры не было доказательств настолько бесспорных, чтобы они перевесили на весах правосудия ловкость адвоката и жадность судьи. Ну, а раз бандит был настолько ловок, что его не могли ни убить, ни посадить, то ему ничего другого не оставалось как только повеситься, чтобы позволить милиционерам закрыть дело оперативной разработки, отчитаться по нему перед начальством и отправить в архив. Ни письма, ни записки, ни предсмертного видеообращения повешенный после себя не оставил.
       Домажор решил последовать примеру земляков, благо шарф на нём был то, что надо - длинный и тонкий. Оставалось только определиться с местом, а то театрально и глупо будет смотреться со стороны, если он начнёт прилаживаться с петлёй в людном месте. Как ни наплевать людям друг на друга, но велика вероятность, что из сотен прохожих вывалится парочка сердобольных старух и, мешая ему наложить на себя руки, поднимут визг. Место нужно нелюдное и тёмное, вдали от посторонних глаз.
       Поиски тихого места не убавили решимости Домажора скорее встретиться с отцом, но посторонняя мысль, смешная и глупая при других обстоятельствах, начала сердить и досаждать:
       "Это что же получится? Я повешусь "как все"?", - возмущались в Домажоре усвоенные с детства понты, - "Я, уникальный и неповторимый Сергей Доманский, покончу с жизнью "как все"? Повешусь "как все"? И меня вынут из петли "как всех"? Я не могу быть "как все"! Я - не "все"! Я не похож ни на кого другого! Я - Яркая Личность и Уникальная Индивидуальность, поэтому и уйду не "как все". Сегодня - мой последний вечер и "как у всех" он не будет!".
       У Домажора появилась злость на "всех" и эта злость услужливо подсказала "уникальный и яркий" способ уйти из жизни - утопиться.
       Да, сейчас зима и все водоёмы заперты льдом. Но на речке Благуше, под мостом, есть незамерзающее место. То ли от стоков, то ли от вибрации моста, то ли от теплоцентрали, под тем мостом проведенной, но там никогда не замерзает вода и именно там можно распроститься с жизнью "не как все". Пусть там мелко, но каким бы тихим ни было течение, оно затянет под лёд откуда не будет выхода иного, как к Богу. Сергей представил студёную воду, ледяными иглами прокалывающую тонкую кожу под мокрой одеждой, представил себя, барахтающегося подо льдом в последних судорогах... и ему захотелось уйти под лёд.
       "Это не больно", - настраивал он сам себя, - "Нужно только минуту-другую потерпеть... и будет хорошо. Меня там встретит отец и я ему всё расскажу".
       Домажор повернул на улицу, ведущую к Благуше. Над его головой чернело ночное небо с серебряными точками звёзд. Он в последний раз зрением впитывал в себя это небо и ему захотелось слиться с этой чернотой и почувствовать серебряные уколы холодной воды. До Благуши было километр ходу под горку. По этой улице было запрещено движение автотранспорта и сейчас она была заполнена малышнёй на санках или просто пластиковых подстилках. Визг и весёлый гомон шел с верха улицы до самых низов, почти до реки. Это детское веселье нахмурило Домажора. Когда-то он и сам был маленький и точно так же катался зимой по укатанным ледовым дорожкам этой улицы и визжал тем же счастливым заливистым визгом, каким визжит нынешняя малышня, но детство давно кончилось и он живёт взрослой жизнью. Вернее, доживает самый её остаток.
       Движение по улице в двух направлениях шло с неравной скоростью: вниз на санках, на картонках, ещё на бог знает чём - стремительно и с визгом; вверх - с молчаливым сопением, санками на буксире или картонкой подмышкой. Навстречу Домажору, по той же стороне улицы шла девушка из тех красавиц, которых в новой демократической России обозвали гламурными кисами.
       Или, ещё чаще, гламурными дурами.
       Дурацкого фасона чёрная шапочка с белым зайцем "playboy" на голове. Из-под шапочки выпрастывались длинные-длинные прямые мелированные волосы, водившие многолетнюю дружбу с дорогими шампунями, бальзамами, гелями и ополаскивателями. Дорогая кожаная коротенькая дублёнка обязательного розового цвета с пушистой оторочкой по рукавам и по низу. Вытертые джинсики в обтяжку, отделанные вышивкой и стразиками Высокие лакированные сапоги, подошвой и каблуком смахивающие на лошадиные копыта. Законченный и полный портрет гламурной кисы образца начала Третьего тысячелетия поднимался по вечерней скользкой улице навстречу самоубийце.
       В облике кисы было какое-то неуловимое несоответствие себе самой, какой-то разлад, несозвучность. Дурацкая шапка прекрасно подходила к розовой дублёнке, а сапоги-копыта смотрелись вполне гармонично поверх разляпанных джинсов, но всё вместе не складывалось в общую и цельную картинку "блондинки-в-шоколаде". Когда девушка подошла ближе, Домажор понял в чем дело: взгляд у девушки не был обыкновенным карамельно-глупым взглядом завсегдатайки ночного клуба, но лучился мечтательно-задумчивым до нежности доходящим взглядом тургеневской скромницы, перемахнувшей на полтораста лет поперёд своего века. В довершение своего образа девушка везла за собой обыкновенные детские саночки, которые тащила на бельевой веревке, а оторочка дублёнки и джинсы были в ледяных стекляшках-корках, как у той малышни, что сновала вверх-вниз по улице, радуясь жизни.
       - Здравствуйте, - поздоровалась девушка, когда почти поравнялась с Домажором.
       Домажор отметил, что девушке лет шестнадцать-семнадцать, она красива, хорошо одета и дорого ухожена, но ни в одном "заведении" он её никогда не видел.
       - Добрый вечер, - буркнул он, не желая разговаривать доле.
       - Вам нравятся мои саночки? - девушка потянула за веревку и выкатила санки перед собой, чтобы собеседнику удобнее было их разглядеть и оценить..
       - Очень. Дашь покататься?
       - Берите, - просто согласилась девушка, протягивая Домажору верёвку от санок.
       Домажор машинально принял верёвку, завладел таким образом санками и не знал, что теперь с ними делать: для его последнего купания они были не нужны. Они так и встали: Домажор с санками и девушка напротив него. Девушка не собиралась уходить и не требовала санки назад, а Домажор, занятый совсем другими мыслями, не знал как ему сейчас следует поступить. Пожалуй, они смотрелись нелепо: единственные неподвижные люди на полной живого движения улице. К ним подошёл молодой милиционер с погонами лейтенанта:
       - С тобой всё в порядке, Вика? - спросил он у девушки, с профессиональной пытливостью рассматривая её случайного собеседника.
       - Да, всё в порядке. Спасибо, - ответила та, не отводя глаз от Домажора.
       - Ну, если что, - лейтенант не поверил, что всё действительно может быть в порядке, - мой сотовый у тебя записан. Звони.
       - Это Илья, - девушка показала на спину удаляющегося от них милиционера, - Мой жених. Он мне нравится.
       "Глаза!", - Домажора будто кто-то толкнул в грудь, - "Какие у неё глаза! Глубокие... Бездонные... Затягивают в себя... В них хочется утонуть... Никакого смысла в них, никакой связи с тем, что она говорит или видит... и в то же время тысяча смыслов!".
       - А я вам нравлюсь? - спросила девушка, позабыв о своём женихе Илье.
       - Очень, - честно признался Домажор, - Ты не можешь не нравиться.
       - Вы мне тоже нравитесь. Когда мы с вами поженимся?
       У Домажора были другие планы на вечер и он потерялся от этого вопроса:
       - Не знаю... Скоро... Мне только нужно закончить кое-какие дела...
       - Я понимаю, - вздохнула девушка, - Идите. Я вас ждать буду. Как моя мама ждала папу из Афгана. Честно-честно.
       - Вика! - донеслось со стороны, - Вика! Ну где ты пропадаешь?! Мы с мамой с ног сбились, тебя везде ищем. Хорошо, отец заметил, что Ванькиных санок дома нет, догадался где ты можешь быть.
       К ним подошла хорошо одетая пожилая женщина.
       - Здравствуйте, - поздоровалась она с Домажором и снова повернулась к девушке, - Пойдём домой, Вика. Папа с работы пришёл. Леденцов тебе принёс.
       - Ой! - обрадовалась девушка, - Леденцы! Я очень люблю леденцы. Бабушка, познакомься: это - мой жених. У него - дела. Я его ждать обещала. Давай его угостим леденцами.
       - Конечно, угостим, - согласилась бабушка, - Конечно. Пойдёмте домой все вместе.
       - Вместе, вместе! - эхом откликнулась Вика, хлопая в ладоши от радости.
       - Извините нас, молодой человек, - дождавшись когда внучка зашагает в сторону дома, женщина понизила голос, чтобы её мог слышать только Домажор, - Больная она у нас. Не в себе. Блаженная. Младший, Ванька, здоровенький, слава Богу, а Вика - вот... Не обращайте внимания.
       Тронутая разумом Вика с детской непосредственностью задала самый главный вопрос, который волнует всех людей и нормальных, и не очень. Ведь это же очень важно знать: нравишься ты или нет? Не важно кому: мужу, жене, случайному попутчику, мимолётному собеседнику. Важно, что к тебе неравнодушны.
       Разговор был окончен и каждый пошел в свою сторону: женщина догонять юродивую Вику, Домажор - вниз по улице, к речке Благуше.
       Топиться.
       Улица самом своём низу заканчивалась церковью. Не огромным собором, а маленькой церквушкой, первым каменным строением в городе. Казаки-первопроходцы, добравшись до этих мест, поставили деревянный острог на высоком берегу Благуши. Пообжившись на новом месте, наладив хозяйство и зазвенев деньгой, новосёлы на телегах за полтыщи километров навозили красного кирпича, чтобы промеж деревянных изб и теремов возвести храм Божий. Время шло, население прибывало, тесно становилось в остроге. Город пополз застраиваться сначала вверх по холму, а потом перекинулся на левый, пологий берег Благуши. Культурный, торговый и административный центр города карабкался вслед за застройкой всё выше, пока, наконец, не оседлал вершину холма, где и застыл кирпичными домами со стенами в метр толщины. Перевалив через вершину, город продолжал застраиваться уже не казёнными, а частными домами. У подножия осталась стоять старая церквушка: и как храм, и как памятник волевым и смелым людям - отцам-основателям Благушина.
       Увидев на своём пути церковь Домажор был удовлетворён, как бывает удовлетворён человек результатами своих несложных действий: повернул ключ в замке зажигания - заработал мотор автомобиля, чиркнул спичкой о коробок - загорелся огонь.
       "Мне обязательно должна была повстречаться церковь", - успокоенный правильностью своего решения, отметил Домажор, - "Все пути ведут к Богу. Эта или какая-нибудь другая церковь мне непременно должна была встретиться на этом Пути. На моём последнем пути. Бомжи на кладбище... Алёша, "человек Божий"... Блаженная Вика - все они будто подталкивали меня, плутающего в темноте, с неверной обочины на широкую и ровную дорогу. Все они - не "случайности", а Указатели Направления на Пути-К-Богу. ПерстА Судьбы. Значит, отец уже поговорил с Ним и Он ждёт меня. Все пути ведут к Богу и я - на этом, правильном пути. Встречай меня, Господи, через полчаса я предстану перед тобой".
       Вокруг церкви совершенно одиноко прогуливался бородатый мужик. Улица в этой её части была пустынна - малыши не доезжали сюда на своих санках-картонках и их крики слышались гораздо выше по склону. Сейчас возле церкви скрипели снегом только двое - Домажор и бородатый мужик в чёрной одежде. В самом деле: этот последний человек, повстречавшийся Домажору ещё при этой жизни, выглядел странно.
       На мужике был неновый чёрно-сероватый подрясник, поверх которого была одета овчинная безрукавка. Хотя на груди у него и не было большого креста, род занятий мужика, а также выбранное им для прогулки нелюдное место, кроме подрясника объясняла хорошо поношенная и оттого местами порыжелая скуфейка на голове.
       "Поп", - догадался Домажор, посмотрев на служителя культа как на пустое место, - "Мне только попа и не хватало. Теперь всё сошлось: бомжи, Алёша, Вика, церковь и вот - поп".
       Им было не разойтись и, хоть Домажор и не хотел сейчас никого видеть из людей, ему пришлось пройти мимо мужика, чтобы выйти на тропинку к мосту.
       - Добрый вечер, - мужик сделал попытку привлечь к себе внимание.
       - Здрасть! - отрезал Домажор и прошел мимо.
       - Молодой человек, - поп или кто он там был, снова окликнул Домажора и сказал совершенно отчётливо, - Самоубийство - самый страшный грех перед Господом. Единственный грех, в котором нельзя покаяться.

    34

      
       Извилиста и терниста тропа от себя к Богу. Каждый сам торит свою тропу к Нему и не следует стремиться предстать перед Ним раньше отмерянного века. Не только инстинктом самосохранения охраняет Он нас от нас, но и в последнюю минуту отведёт руку, дерзнувшую разбить священный дар Его - Сосуд Жизни.
       Не надо противиться Богу.
       Ночного прохожего, остановившего Домажора в его простом, но неверном решении, звали отец Фома. Отслужив, как и положено всякому мужчине, срочную службу в Армии, отец Фома пришёл в монастырь, где два года провел послушником, а после принял монашеский постриг. Блестящей и стремительной карьеры в Русской Православной Церкви он не сделал, да и не искал "карьеры", а на третьем десятке лет своего монашеского служения пребывал вдали от Патриаршего Подворья настоятелем самой старой церквушки Благушина в сане иеромонаха.
       Предки наши хорошо разбирались и в архитектуре, и в фортификации и великолепно сочетали одно с другим. Ставя первое каменное здание внутри деревянного острога, отцы-основатели Благушина предусмотрительно позаботились о том, чтобы запасов пороха и провианта хватило бы на двухмесячную осаду гарнизона, на тот случай, если басурмане-берендеи - тогда ещё некрещёные - решились пойти на штурм городских стен. Фундамент, на который поставили церковь, скорее напоминал систему казематов, клетей и кладовых, пригодных для долговременного хранения припасов и был вкопан в землю не на один уровень вниз. В одной из клетушек в самом низу, в абсолютной тишине отец Фома оборудовал себе келью. Ничего лишнего, но всё же уютно. Железная кровать с панцирной сеткой, стол, два стула, шкаф для книг и посуды. Когда лампа дневного света казалась слишком яркой, можно было перейти на более мягкое свечение торшера. На стенах - несколько икон и вешалка для одежды возле двери. Большего в келье не было. Не тесное пространство кельи вполне позволяло поставить раскладушку и Домажор получил статус гостя.
       Ночевать в келье было много лучше, чем в ларьке Агамата и Домажор с душевным облегчением принял предложение "погостить пока, а там как Бог управит".
       Бог управил так, что встречать Новый год к отцу пришли Фоме ещё два гостя. Испросив разрешение священника, Домажор пригласил Алёшу, а после вечерней службы в келью спустилась девушка, чьё лицо было не вовсе незнакомо.
       Они встречались раньше. Один единственный раз, но эта встреча врезалась в память как тавром выжженная.
       Когда в день смерти отца Домажор ворвался к нему в дурном угаре, заполошный, ничего не соображающий, с дикими глазами, дверь открыла эта девушка. Открыла спокойно и молча, показав рукой в сторону спальни, где на кровати, обложенный подушками, остывал только что умерший исхудавший от своего недуга отец. Рядом на тумбочке лежали таблетки и ампулы с одноразовыми шприцами. Не тронув таблеток, девушка убрала ампулы себе в сумку: очевидно, в них содержался препарат строгой отчётности.
       - Он ждал вас, - без укора сказала она ему прежде, чем уйти, - Он вас очень ждал.
       Неприятно видеть за одним столом девушку, которая поймала последний вздох отца вместо тебя. Неприятно, неловко и мучительно, потому, что совестно.
       - А это наша Вера, - отрекомендовал гостью отец Фома, - знакомьтесь, молодые люди.
       Вера принесла шампанское, конфеты и салат и винегрет в двух кастрюльках. Отец Фома по случаю рождественского поста натушил рыбы с овощами и выставил бутылку церковного вина. Невоцерковлённый Домажор и простодушный Алёша к праздничному столу накупили на рынке скоромного: кур, пожаренных на гриле, колбасы и сыра.
       - Ничего, - благословил отец Фома непостные яства, - вам можно.
       И был Новый год!
       Радостный и настоящий.
       Этот год был действительно новым для Сергея, будто он вступал в новую для себя жизнь. Впервые сидел он за столом в компании, с которой не обязательно напиваться до сшибу, а можно просто разговаривать.
       - Зачем вы это делаете? - спросил Домажор, когда отец Фома рассказал, что Вера бесплатно ходит ухаживать за больными и стариками, - Вам что, делать больше нечего?
       Вера растерялся от сформулированного таким образом вопроса:
       - Так ведь как же ещё? - покраснела она от неумения объяснить простые вещи, - Ведь стыдно же.
       В новой демократической России, уверенно идущей по пути инноваций, модернизаций, диверсификаций и прочих -аций, уже редко можно встретить человека, которому стыдно не за себя, а за беспомощность других.
       - Сейчас салют будут показывать, - очень вовремя вспомнил Алёша, - айдате, посмотрим, вот!
       Вчетвером поднялись из подвальных катакомб и вышли из церкви на волю. Правитель Воеводин радовал земляков-берендеев праздничным новогодним салютом. Высоко в небе расцвел гигантский жёлтый цветок, осветив снега и город под собой. Через несколько секунд донёсся приглушённый расстоянием хлопок взрыва. Угасая, цветок сменил цвет на фиолетовый и растаял, оставив после себя паутинки дыма.
       Невероятно красиво: на ночном зимнем тёмном небе вспыхивают огненные цветы!
       Следом распустил бутон зелёный цветок-шар, больше первого. Разлетаясь прочь от центра шара, зелёные огонёчки сменяли свечение на фиолетовый и потом на оранжевый... и новый цветок взорвался в атмосфере над Благушином. Отец Фома, Вера, Алёша и Домажор стояли возле церкви, задрав головы и любовались разноцветным затейливым свечением на чёрном фоне неба.
       - Смотри-ка! - мимо них шли два празднично-подвыпивших горожанина с безнадёжно умными лицами бюджетников, - Твоя премия к Новому году полетела!
       - Ага! - обрадовался его собеседник очередному огненному цветку и показал на следующий, только что расцветший, - А это - твоя тринадцатая зарплата! Давай выпьем за Воеводина, чтоб он был здоров?
       - Отец Фома, - дернул священника за рукав Домажор, - Вы в самом деле в Бога верите?
       - Конечно, - не удивился вопросу монах.
       - И вы счастливы?
       - Очень.
       Вид и тон у отца Фомы были убедительны, но было непонятно про счастье: как может быть счастлив человек, добровольно сам себя лишивший женщин, жратвы и всех остальных мирских радостей?
       - А в чём оно, ваше счастье?
       - Да вот же оно! - отец Фома обвел рукой вокруг себя и остановил руку, поднятой вверх, в сторону города, стоящего на горе, - Вот это всё!
       - Что - "всё"?
       - Город, люди, дома, небо, гора, церковь, речка за церковью, мост через речку. Вон та парочка, что целуется в такой холод на мосту. Вот этот салют. Ты, я, Алёша, Вера. Ведь это же всё Он создал и во всём Его любовь и благоволение. Ведь это же здорово, правда? Такая благодать на душе!
      
       Начав поздравлять друзей и знакомых ещё в офисе днём, к ужину Серый несколько утомился, а к полуночи совсем устал. К "старшим товарищам" с поздравительными визитами ездил сам, младшие товарищи приезжали к нему, и везде, в каждом кабинете одно и то же торжество: неофициальная обстановка "без галстуков", наряженная ёлочка, непременные мандарины, шампанское и шоколадное ассорти. Если и была какая-то разница на столах в кабинетах благушинских руководителей, то только в этикетках крепких спиртных напитков.
       Весь день тридцать первого декабря Витёк Солдаткин купался в почёте. Его принимали. Ему наливали. Его поздравляли. С ним разговаривали. И не кто-нибудь, не колхозные ханыги-одноклассники, а самые сливки благушинского бомонда, те самые мужички, на приём к которым никогда не попадёт рядовой законопослушный гражданин этой страны.
       Именно этого он и хотел!
       Вот именно об этом он и мечтал: ворваться в круг "избранных", в круг, закрытый от доступа посторонних. В мир, где легко получают и легко тратят деньги, много денег, очень много денег. В мир, где между выпитыми рюмками, между делом, договариваются о миллионных контрактах и кадровых перестановках. Десять долгих лет он подстраивался под Домажора, десять лет был слугой при господине и вот теперь - он сам господин. Ах, как это приятно: как равной с равным поздороваться с руководителем-берендеем по-берендейски, отпустить шуточку на родном языке, получить ответную шутку на берендейском и понять, что в этом кабинете ты принят за своего. Конечно, он - креатура Быстрова и это ни для кого не секрет. Принимают и наливают не столько ему, сколько той должности, на которой он сидит. Почёт и уважение тоже оказывают не лично Виктору Ивановичу Солдаткину, а финансовой мощи ОАО "Благовест", но Быстров - русский. Русский, живущий среди маленького, но гордого племени берендеев. А Серый - как раз берендей. Воеводин - тоже берендей. Когда-нибудь это обстоятельство должно будет сыграть на руку Витьку. Объезжая с поздравлениями высокопоставленных берендеев, Серый укреплял свои позиции генерального директора и мостил карьерную дорогу в будущее.
       На семью Серого уже не хватило: попробуйте-ка за день выпить с тридцатью-сорока хорошими людьми, которых вы не желаете оскорбить отказом? Пусть понемногу, пусть по пятьдесят граммчиков с каждым, но умножьте эти капли на десятки поздравителей и поздравляемых и к вечеру у вас никак не получится выпить меньше полутора литров напитков сорокоградусной и более крепости. Попав, наконец, к себе домой уже поздно вечером, Серый разморился в тепле и уснул в гостиной на диване, не успев оценить Наденькину праздничную стряпню.
       И снился Серому в новогоднюю ночь новогодний сон.
       Стоит он, прямой и гордый, в центре всеобщего внимания. Ток-шоу, не ток-шоу - не поймёшь, но очень похоже. На нём чистая белая рубашка, модный галстук, носки и больше ничего. Ни брюк, ни пиджака, ни туфель, ни трусов. Стоит Виктор Иванович посреди круга света, который на него подают прожектора и не может даже срам прикрыть, потому, что в одной руке у него "Red Lable", в другой - сотовый телефон. И не видать никого, потому что темнота кругом. Чувствует Виктор Иванович, что народищу вокруг видимо-невидимо, но не может никого разглядеть: тьма съедает лица. И не стыдно ни капельки ни мудей в волосне, ни того, что отсвечивает голой попой, потому, что одетый он или голый - это не имеет никакого значений. Он - Генеральный Директор фирмы даже во сне!
       Генеральным директорам неведом стыд.
       Заскрипел-заскрежетал отвратительнейший женский голос, но опять непонятно - то ли приговор выносит, то ли диагноз ставит:
       - Вы неуспешны!
       Витёк и не понял сначала: про кого это. Смикитил: раз никого больше не видать, знать про него толкует гнусная баба.
       - Вы нединамичны! - ещё громче противный голос.
       Или Витьковы глаза начали привыкать в темноте, или в самом деле стало понемногу развидняться, только начал Виктор Иванович понемногу различать посреди какого круга стоит без порток. Стало понятно, почему так черно вокруг: все люди в толпе - сплошь в чёрных пиджаках, чёрных галстуках, чёрных шляпах. Рубашки белые тускло проявились под пиджаками, начали проступать во тьме и тьма перестала быть кромешной.
       - Вы неэффективны!
       Ещё малость посветлее стало, уже и контуры лиц стали очерчиваться. Какие-то одинаковые у всех лица. Сотни людей стоят вокруг Витька, а лица у всех будто с одной колодки.
       - Вы не профессиональны и не позитивны!
       Как-то так само собой в Витьковых мозгах сложилось, что раз он "неуспешный", "нединамичный", "неэффективный", "не профессиональный" и "не позитивный", то и жить ему незачем. Не имеет он права стоять тут, среди Чёрных Пиджаков и жить тоже права не имеет. Нельзя ему больше жить и Чёрные Пиджаки ждут от него, когда он сам примет решение.
       Стало совсем светло, пожалуй, даже излишне ярко и теперь Витёк увидел, что у всех Чёрных Пиджаков лицо Быстрова. Все эти сотни людей вокруг него, ждущих его смерти - Быстров и есть.
       - Прими решение! - тысячегласным хором приказали Витьку тысячи одинаковых Быстровых.
      

    35

      
       Весть о том, что недавно избранный генеральный директор "Благовеста" Виктор Иванович Солдаткин убил мажоритарного акционера и своего заместителя Быстрова Геннадия Васильевича мгновенно облетела Благушин и потрясла всех горожан. Да что горожан! День-деньской в выпусках новостей всех федеральных телеканалов крикливые и вертлявые криминальные хроникёры на все лады толковали это нерядовое событие. Редакторы передач леденили кровь телезрителей пятнами крови на полу и стенах офиса "Благовеста", репортёры смаковали момент задержания Солдаткина, операторы брали крупным планом перекошенное болью лицо Серого и стальные наручники на запястьях его выкрученных за спину рук, а продюсеры каналов с удовлетворением отмечали рост рейтинга и вводили повышающие коэффициенты на рекламное время.
       Мордастый генерал, разбросав щёки по погонам, бубнил что-то невнятное в полдюжины направленных на него микрофонов. Будто бы в компьютере Солдаткина нашли неизвестно кем присланную электронной почтой запись телефонных переговоров его заместителя с "одним из высокопоставленных должностных лиц". Будто бы по этой записи можно сделать однозначный вывод, что Быстров собирался созвать внеочередное собрание акционеров "Благовеста", чтобы сместить Солдаткина и предложить другую кандидатуру на должность генерального директора.
       Всё, что плёл щекастый генерал было полной ерундой, потому что в материалах следствия не всплыло никакой записи и в судебном заседании она не исследовалась. Никакого веского мотива для убийства Быстрова следствие по делу у Витька не выявило, поэтому деяние было квалифицировано как "убийство с особой жестокостью, совершённое из хулиганских побуждений". С такими квалифицирующими признаками пятнадцать лет зиндана гражданину Солдаткину могли выписать только в виде особой милости ввиду его исключительных заслуг перед Родиной и ВДВ, потому что содеянное им напрашивалось на максимально возможное наказание, предусмотренное законом за убийство.
       Несколько кадров с Топаловой и Симаковой.
       - Комментариев не будет, - отшибала от дверей офиса репортёров Топалова, - Не будет сегодня комментариев. Наша пресс-служба готовит официальный релиз.
       У Симаковой потерянное лицо, на котором отчётливо прочитывается Надежда-на-Перемены. Не ясно от чего именно она растеряна больше: от нелогичного и необъяснимого убийства, совершенного в соседнем кабинете или от того, что вновь открывается вакансия на должность генерального директора "Благовеста" и её шансы сесть в кресло Доманского - почти стопроцентны.
       Сергей слышал конечно же об этом убийстве и... пожалел обоих - убитого и убийцу. Жалко было Быстрова: человек, всё-таки, хоть и негодяй. Жалко было и Серого: ни Топалова, ни Симакова не числили его в своих друзьях и можно не сомневаться, что под давлением генерального директора Симаковой при связях юридической богини Топаловой в судебно-прокурорских сферах, любой состав самого гуманного в мире суда впаяет Витьку никак не меньше двадцати лет неволи.
       - Нужно заказать отцу Фоме панихидку, - посоветовала Вера, когда Серёжа спросил её совета "что ему теперь делать?", - а ещё лучше - сорокоуст. И свечку обязательно надо поставить заупокойную. Ах, грех-то какой великий! Молись за спасение души Виктора. Я тоже с тобой молиться буду: попробуем отмолить его душу у Господа.
       Да, нужно было молиться. Молиться горячо и искренне: за спасение души раба божия Виктора и за упокой новопреставленного Геннадия.
       Что-то случилось с нашими погодами. Лето на лето не похоже: в один год льёт по неделям, земля просыхать не успевает, в другой год пекло нещадное и с мая по сентябрь четыре жидких дождика. Зимы тоже пошли какие-то нерусские: сразу после Нового года шарахнули холода за тридцать, а перед Крещением вместо крещенских морозов с Атлантики примчался циклон и поднял термометры до "плюс пяти". Дороги и тротуары сразу же раскиселило, под ногами чавкала слякоть, из обнажившейся из-под талого снега чёрной земли весело пробилась зелёная травка. Прохожие ходили, выбирая место куда поставить ногу и обходя огромные лужи.
       Серёжа шёл на встречу с Верой.
       По дороге вдоль тротуара его обогнала иномарка с синими милицейскими номерами и остановилась, прижавшись к обочине. Из иномарки вылезли Бородин и Острогов и, увязая в раскисшей земле газона, перешли на тротуар, преграждая путь. Было непонятно: что им нужно? Старое уголовное дело прекратили, а нового пока не возбуждали. Да и кому сейчас интересен обыкновенный рыночный продавец, когда генеральные директора валят своих замов прямо в служебном кабинете?
       - Здравствуйте, Сергей Анатольевич, - с довольным видом поздоровался "очкастый Лёха", он же подполковник в штатском.
       Неприятная встреча. Весёлый вид Бородина не обещал ничего хорошего. Во время их самого первого знакомства у Алексея Павловича тоже вид был ничуть не грустный и тогда он едва не упёк Серёжу в тюрьму. Не хотелось ни отвечать на приветствие, ни даже просто поздороваться с ним. Следователь, следствие, налоговая, судебные приставы - всё это осталось в "прошлой жизни". Жизни, больше похожей на видения курильщиков опиума и дегустаторов галлюциногенных грибов, нежели на нормальную, обыкновенную, здоровую жизнь, наполненную человеческими чувствами, верой в Бога и любовью к миру, Им созданному. "Бизнес", "понты", "мега-проекты" - всё суть суета сует, неинтересная и ненужная. Сергей почувствовал то же, что чувствует взрослый человек при напоминании о двойке в четверти в пятом классе, полученной им двадцать лет назад.
       - У нас к тебе разговор, Серёжа, - встрял в разговор Острогов, - Видишь ли какое дело...
       Ну, какие могут быть к нему "дела" у Острогова, Бородина да и любого другого из "прошлой жизни"? Дела - у Веры. Вот у нёё действительно - Дела! Вчера доктор Беляев выписал умирать дряхлого ветерана ещё той, Великой войны: умирать не от рака - от старости. Сегодня Вера обещала взять с собой Серёжу к нему.
       Железное поколение! Сколько всего выпало на их долю - сегодняшним манагерам невозможно даже представить, а они всё перебороли, всё превозмогли и дожили до девяноста с лишним лет! Сейчас он встретится с Верой и они вместе пойдут к умирающему Ветерану Великой Войны, чтобы помочь хотя бы тем, что в их силах. Не хотелось разговаривать ни с Остроговым, ни с Бородиным, и видеть их тоже не хотелось. Ни вместе, ни каждого отдельно.
       - Ты наверное уже слышал о том... - начал подход Валерий Михайлович.
       - ...О чём гудит весь город, - пошёл короткой дорогой Бородин.
       - Об убийстве Быстрова и аресте Солдаткина, - подытожил Острогов.
       - Слышал, - признался Серёжа и посмотрел на часы: из-за этих двоих так не вовремя его остановивших людей он теперь точно опоздает на встречу с Верой на несколько минут.
       - Мы с Алексеем Павловичем ездили к хорошему адвокату, чтобы обсудить создавшееся положение, - доложил Острогов, - Он внимательно нас выслушал...
       - Учёл те доводы и доказательства по делу, которые мы готовы предоставить в его распоряжение, - вставил Алексей Павлович.
       - Да! Именно! - Подтвердил Острогов, - У Алексея Павловича более, чем достаточно интересного материала на фигурантов "дела "Благовеста"...
       - Короче, адвокат берётся представлять твои интересы в суде, - с самым довольным видом сообщил подполковник Лёха о результатах милицейских хлопот.
       - Зачем? - удивился Сергей.
       Милиционеры недоумённо переглянулись: "человеку Удача сама в руки приплыла, а он не понимает своего Счастья!".
       - Рассказываю, - Бородин перешел на серьёзный тон, - С помощью материалов, которыми мы снабдим адвоката, он легко и убедительно докажет в суде все афёры Быстрова против тебя и "Благовеста". Сделка по отчуждению тобой акций будет признана недействительной и по суду к тебе отойдут все акции твоего отца, в полном объёме. Воеводин сам оказался косвенно замазанным в этом деле, поэтому он не будет поднимать шум. Акции Быстрова, у которого не оказалось наследников ни по закону, ни по завещанию, как выморочное имущество, отойдут в пользу Берендейской Республики, то есть к тому же Воеводину и заткнут его аппетит, потому что по такой схеме Воеводин получает больше, чем ему отломил Быстров при дележе акций твоего отца. Воеводину прямой резон поддержать тебя, как обладателя самого крупного пакета акций, на выборах генерального директора. Вдвоём с ним вы составляете большинство на общем собрании акционеров, а уж с москвичами-то Воеводин в два счёта найдёт общий язык.
       - В общем, всё возвращается на круги своя, - очень просто подвёл итог Острогов, - Ты рад?
       Милиционеры ожидали любой реакции Домажора: ждали что он начнёт кричать, впадёт в истерику, примется жать им руки, благодарить, обнимать-целовать, заплачет, упадёт в обморок. Словом, воспримет своё новое положение эмоционально бурно, как и положено нищему воспринимать известие о том, что он внезапно стал миллионером. Паче чаяния Домажор выслушал их обоих так, будто бы они рассказали ему о прошлогоднем обильном снегопаде на горе Килиманджаро, до каковой горы, снегопада и Африки в целом всем троим не было никакого дела.
       "Нетипичная реакция. Шок, что ли у пацана?", - подумали оба.
       - Извините, мне нужно идти. Меня ждут, - предчувствие, появившееся при виде довольного следователя Лёхи и мента Острогова не обмануло: эти двое не сказали ничего хорошего и только зря отняли время и сбили с мыслей.
       - Погоди, погоди! - Острогов взял Серёжу за руку повыше локтя, а Бородин преградил путь, чтобы он не ушёл, - ты, наверное не понял: тебе возвращается бизнес и всё состояние твоего отца.
       - Я всё понял, но мне это ненужно, - Серёжа сделал попытку освободит руку, - Извините, меня ждут.
       - Послушайте, молодой человек, - голос Алексея Павловича сделался едва ли угрожающим, - Мы с Михалычем не для того...
       Его перебил Острогов:
       - Твой отец не затем создавал и развивал фирму, чтобы после его смерти ей командовал Быстров, Воеводин или какой-то там Солдаткин. Он для тебя создавал "Благовест". Сейчас ты поедешь вместе с нами к адвокату, заключишь с ним договор, подпишешь доверенность на представительство твоих интересов в суде и через пару месяцев вернёшься в свой кабинет.
       - Зачем? - Сергею стало понятно, что они разговаривают на разных языках и менты, всю свою жизнь по службе знакомые только с "корыстными интересами", не могут понять его. Не в состоянии понять.
       - Серёжа! - Острогов встряхнул Сергея за плечи, - осознай всю серьёзность своего положения и прими наше предложение. Мы с Палычем не просим для себя мест на фирме. И вознаграждения за свои труды - тоже не просим. Мы оба с ним хотим только одного: чтобы фирмой, которую основа Анатолий Янгелевич Доманский руководил его сын. Если бы у него родилась дочь, мы с тем же рвением защищали бы её интересы, с каким сейчас защищаем твои. Представь, что с тобой разговариваю не я, а твой отец.
       Сергей представил отца.
       Очень ясно увидел его спокойное, сосредоточенное лицо.
       Слева от отца он увидел его рабочий кабинет, в котором сам успел посидеть недолгое время и которое осквернил Серый. За окном кабинета белели горы Бельдерсая, плескалось пиво в пивных Баварии, пахло жареными колбасками Вацлавака, вздымалась ввысь Эйфелева башня, отбивал удары Биг Бен, разрезал волну трансатлантический лайнер с роскошными каютами первого класса и предупредительными стюардами, мелькали загорелые ноги Лены и частокол других женских ног, по зеркальцу тянулась дорожка кокаина, барная стойка была заставлена бутылками любой крепости и вкуса, сияла золотом и самоцветными каменьями княжеская корона... и полная, абсолютная, безнадёжная собственная никчёмность и пустота существования.
       Жизнь - коротка. Через каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят лет предстоит держать ответ перед Тем-Кому-Не-Врут, что он Ему скажет? Какою мерою отчитается за прожитое? Пачками оттраханных тёлок? Декалитрами выпитого спиртного? Десятками заключённых сделок? Своими фотками с архитектурными достопримечательностями на заднем плане? Чем ещё?!..
       Справа от отца стояли Вера, отец Фома, божий человек Алёша, блаженная Вика, Агамат, эстакадные алкаши и рыночные торгашки. За ними высились гора из яблок, апельсинов, хурмы и винограда по одну сторону от которой выстроилась огромная очередь из покупателей всех возрастов, а по другую сидела горстка умирающих стариков с погасшим взором, в котором теплилась Последняя Надежда.
       Сергей снова посмотрел на отца. Отец поступил бы именно так!
       - Мне это ненужно, - Сергей освободился из рук Острогова, - Спасибо вам обоим за всё, но мне ничего этого больше не нужно. Меня ждут.
       Острогов с Бородиным, полные изумления, остались на тротуаре смотреть как он уходит.
       - Дурак! - сплюнул на мокрый асфальт Бородин.
       - Святой, - поправил Острогов.
      
       Сергей уже почти подходил к условленному Верой месту встречи когда оказался поневоле втянутым в безобразную сцену, в которой ему против желания пришлось сыграть не срепетированную роль.
       Через бордюр, прямо по растаявшему газону, на тротуар выкатился повышенной комфортности джип и почти упёрся крепким "кенгурятником" в стену дома, набросав колёсами на асфальт свежевывороченную грязь. Из джипа на тротуар вывалилась троица дорого, но небрежно одетых молодых людей, явно пребывающих в состоянии душевного полёта. Их не вполне трезвое самочувствие выдавали неестественно громкая речь, смешки, смахивающие на идиотские, и возбуждённый блеск нездорового азарта в глазах. Своим джипом они перегородили тротуар, потому, что увидели пипетку в непростительно короткой для её возраста юбчонке. Пипетке лет было, от силы, четырнадцать, но она уже почувствовала себя "взрослой женщиной" и "опытной соблазнительницей", способной повергнуть к своим, пока ещё не наполненным женской зрелостью, ножкам толпы восторженных поклонников и прежде всего того высокомерного придурка из десятого класса, который совсем не обращает на неё никакого внимания.
       "Поклонников" образовалось сразу трое и все как один "восторженные".
       Три упоротых подонка соблазнились на запретное, на что никогда, ни при каких обстоятельствах мужчина не станет смотреть как на предмет своего вожделения - на несозревшую юницу-сикилявку, пусть и много вообразившую о себе, но оттого не сделавшуюся ни более умной, ни более взрослой. Истолковав полоску джинсовой ткани вместо юбки и просверки полос белого тельца из-под короткой курточки как призывную готовность к немедленному совокуплению, молодые люди взяли юницу с трёх сторон в хоровод и хохоча над собственным плоскими остротами загоняли пичугу в открытую заднюю дверцу джипа.
       - Отстаньте, дураки! - по глупой неопытности пока ещё не воспринимая происходящее как начало изнасилования, неумело пробовала отбиваться кокетка, - Пустите! Я в школу опаздываю!
       Заметив шумную возню возле стоящего на тротуаре джипа, прохожие как по команде загодя обходили джип далеко по противоположной стороне улицы.
       "Ну их к чёрту", - думал каждый прохожий, - "У них - свои разборки. Девчонка сама виновата: скромнее одеваться надо. Заступишься за неё - сам потом виноватым окажешься".
       Трусливые мысли, но, надо признать, житейски мудрые. В новой демократической России виноват тот, чья машина дешевле.
       Можно не сомневаться, что через минуту пойманную птичку примет в себя через заднюю дверь распахнутый зёв салона: трое мажоров всё настойчивей подталкивали тёлку к заднему сиденью. Отвлёк посторонний голос:
       - Оставьте её.
       Заступник образовался так неожиданно... не ожидаемо!.. что подонки и в самом деле убрали руки от пичуги, впрочем перегородив ей путь к бегству собой и дверцей джипа. Мажорам ещё никто и никогда не говорил слова "нельзя". Это слово было незнакомо им. "Как это так? Мне, при моих-то возможностях, чего-то вдруг нельзя?". Они отпустили девчонку не из страха: из любопытства.
       - Отпустите её, немедленно! - настаивал непрошенный Робин Гуд.
       И до того не скучавшие мажоры развеселились ещё больше: за один билет сразу два спектакля:
       - О! Посмотрите-ка на этого героя! - обрадовано тыкнул пальцем один из них, - Да это ж наш Домажор.
       - Эй, Домажор! - предложил второй, - Давай с нами! Распилим девочку в четыре смычка?
       - Я же сказал, отпустите ребёнка.
       Скотские услады не волновали Серёжу совершенно, зато было жалко эту глупую, безвкусно размалёванную куклу, а ещё больше было жалко Алёшу, блаженную Вику и Веру.
       - Мало ли кто чего сказал? - резонно возразил третий, - Кто ты такой есть, чтобы с нами разговаривать?
       - В самом деле, Серёга, - согласился с соучастником первый подонок, - Куда ты лезешь? Было время - ты командовал. Твоё время вышло. Теперь ты - нет никто и звать тебя никак. Домажор!
       - Я не Домажор, - возразил Сергей.
       Он узнал их: все трое в своё время работали у него в информационно-аналитическом отделе и выделялись убогой дебильностью даже на фоне всех остальных "информационных аналитиков". Всех троих он уволил из "Благовеста" ещё в бытность свою генеральным директором и ни разу потом не пожалел об этом.
       - Ты чмо и Домажор! - бывшие коллеги напрочь позабыли, что ещё год назад они вместе, сообща совершали разгульные набеги на ночные клубы Благушина, предводительствуемые Доманским-младшим.
       Эх, и было же время!.. Да, что о нём вспоминать?
       Первый же удар разбил Серёже нос. Потекла кровь.
       Двое мажоров с двух сторон ухватили его, неумело пытаясь оставить подножку и, после короткой возни, повалили своего недавнего начальника на тротуар. Серёжа несколько раз попытался встать, но всякий раз кто-то один успевал дёрнуть его за ногу, а другой отбрасывал обратно на асфальт ударом ботинка в лицо.
       Прохожие, среди которых попадались и молодые крепкие мужчины, обходили джип, нарочно не поворачивая голов в сторону возни возле него.
       Поняв, что на тротуаре ему на ноги встать не дадут, Серёжа, боками принимая удары ног, начал отползать к газону, чтобы перебравшись через него выползти на проезжую часть. Тогда можно было надеяться, что какой-нибудь водитель, не желая совершить наезд, резко притормозит, завизжат тормоза и может тогда мерзавцы придут в себя, испугаются и оставят его.
       Расчет не оправдался.
       На газоне Сергей завяз в ледяной грязи и скоро был втоптан в неё шестью злыми модельными туфлями. Дело его было совсем плохо: жёсткими носами туфель было расквашено всё лицо, в нескольких местах рассечены брови и сломана перегородка носа. Досталось и туловищу: никому не полезны удары с ноги по внутренним органам, а от ударов по диафрагме Серёжа несколько раз забывал как дышать. Весьма возможно, что через несколько минут он от ударов отдал бы Богу душу, но чудеса ещё случаются и в наше демократическое время:
       - Сволочи! Подонки! Мрази! - женский крик раздался как гром.
       Обыкновенное человеческое участие спасло жизнь Сергею Доманскому.
       Вера.
       Не дождавшись Серёжу в назначенное время и примерно догадываясь какой дорогой он может идти, она решила пойти ему навстречу и стала сначала свидетельницей его избиения, а через мгновение - спасительницей.
       - Фашисты! - вера не знала как еще выразить свой гнев и своё презрение, - Трое на одного!
       Мажоры прекратили пинать своего вчерашнего лидера и заводилу и стали присматриваться к Вере: "а не хочешь ли ты, подруга прилечь рядом со своим дружком?".
       - Не мы такие - жизнь такая, - глумливо ухмыляясь, вспомнил расхожую среди "новых берендеев" фразу ближний к Вере мажор.
       - Жизнь всегда одинакова, - не согласилась с ним Вера, - Жизнь - всегда одинакова, а мрази в ней во все времена хватало. Подло сваливать "на жизнь" собственное свинство.
       Реагируя на женский крик один прохожий не стал обходить джип стороной, а двинул прямо к нему, недобро поглядывая на мажоров. Ему на помощь, перебегая проезжую часть, заспешил другой мужчина. Весёлая компания поняла, что начатая комедия может закончиться для них драмой. Пачкая грязью подножку и салон, мажоры шустро запрыгнули в машину и стали сдавать задом с тротуара на дорогу.
      
       На бескрайнем, голубом и пречистом небе, посреди кучевого белоснежного облака вырос Град Небесный. Сияние, исходившее от него, показывало местопребывания Престола Всевышнего, и сладкоголосое ангельское пение наполняло вокруг всё сущее. Сделалось не больно, легко, не болела голова и не ныли рёбра. Сделалось приятно и хотелось смеяться как в детстве. Серёжа сделал шаг в сторону Града, но не смог ступить, а так и остался стоять, любуясь Светом Небесным и наслаждаясь звуками голосов ангельского хора, поющего осанну Богу Живому. Серёжа сделал ещё одну попытку приблизиться к Городу и Свету, от него исходящему, но опять не смог сдвинуть ногу. Стало понятно, что Город не впустит его в себя до поры.
       - Ты живой! - пропели ангелы, - Серёжа, ты - живой!
       - Серёжа! - сидя на корточках в грязи, Вера чистым платочком отирала грязь и кровь с его лица, - Серёжа, ты живой?!
       Сергей открыл один заплывающий синяком глаз и увидел красные стоп-сигналы убегающего джипа. Наяву никакого Города не было, а был короткий обморок от сильных побоев. Серёжа отвёл взгляд от скучных стоп-сигналов и посмотрел вверх перед собой. Над ним склонилась Вера. Её привычно серьёзное лицо было исполнено неподдельной тревоги.
       - Очнулся! - искренне обрадовалась она, - Живой!
       - Ы-о-и, - пробулькал Сергей разбитым в кровавую кашу ртом.
       Ему было хорошо сейчас.
       Странно, парадоксально, непонятно и необъяснимо: ему сейчас было хорошо! Избитый, чувствующий боль в каждой клетке своего существа, еле трепыхая лёгкими под сломанными рёбрами, стараясь не очень глубоко втягивать воздух, втоптанный в холодную грязь и весь, целиком перепачканный в раскисшей жиже - он был сейчас счастлив! Вера склонилась над ним и он может видеть её лицо совсем рядом над своим, а её руки касаются его лба, глаз, висков, промакают платком грязь и кровь на губах.
       Приятно и тепло от того, что у Веры сейчас такое встревоженное лицо.
       Значит, он - нужен. О нём - беспокоятся. Он - небезразличен!
       Сразу стало понятно "зачем?" и "для чего?" он живёт и как ему следует жить дальше. Ему необыкновенно повезло! Он в тысячу раз счастливее мажоров, что улепётывают сейчас на дорогущем внедорожнике, потому, что у него есть Бог и Вера.
       Его зовут Сергей Доманский и он больше не Домажор.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       186
      
      
      
      
  • Комментарии: 29, последний от 11/03/2023.
  • © Copyright Семёнов Андрей
  • Обновлено: 08/02/2012. 775k. Статистика.
  • Роман: Проза
    • Оценка: 3.72*29  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.