Семёнов Андрей
Вернулся солдат с войны

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 31, последний от 27/01/2020.
  • © Copyright Семёнов Андрей
  • Размещен: 09/07/2015, изменен: 27/11/2019. 1119k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Скачать FB2
    • Оценка: 7.73*47  Ваша оценка:

    ВЕРНУЛСЯ СОЛДАТ С ВОЙНЫ...

      
       Автор благодарит своих дорогих земляков: руководителя Администрации Главы Республики Мордовия Николая Сергеевича Крутова и министра Печати и информации РМ Валерия Валерьевича Маресьева за действенную помощь во время работы над романом.
      

    "Солдат отпустят командиры

    Смотреть хорошее кино,

    А во дворах пройдут турниры

    По городкам и домино"

    Дуэт "Иваси"

    "Тюрьма есть дело окаянное и для скорбного дела сего

    зело потребны люди твердые, добрые и весёлые"

    Пётр Первый

    Часть первая

    СОБИРАТЕЛЬ ОРДЕНОВ

    Август 1986 года,

    ДРА, провинции Саманган - Джаустжан.

        -- Шибирган как приговор
      
       Шибирган было место настолько мрачное, что даже тоска была там за развлечение. Бывал я в том Шибиргане, сопровождал туда колонны, знаю, о чем говорю.
       Самый дальний полк в дивизии - наш. Четыреста километров по кривой, меж гор проложенной бетонки через Айбак и Пули-Хумри. От штаба полка до Шибиргана - сто восемьдесят по прямой. И черт бы с ним, с тем заштатным захолустьем, но под Шибирганом Советское Правительство построило газоперерабатывающий завод, оснастило его новейшим оборудованием и качает оттуда газ в нашу Среднюю Азию. Работают на ГПЗ наиболее смышленые обезьяны под присмотром Белых Надсмотрщиков, сиречь советских специалистов. Геологоразведку и бурение газовых скважин осуществляют тоже советские специалисты.
       Руками аборигенов.
       Не барское это дело - в земле ковыряться. Не для того учились. Наше дело только пальцем ткнуть: "вот тут копайте" и на радость и удивление черномазых выпустить из-под земли струю газа. В газетах про это пишут, что "советские специалисты помогают братскому афганскому народу извлекать из земных недр сокрытые в них сокровища". Дело это взаимовыгодное: и нам не лень, и им не жалко. Газа в земле много. Добывают его тоже много и могли бы добывать еще больше, но промышленности в Афганистане почти нет никакой, для выращивания конопли и пастьбы баранов газ не нужен, а, скажем, панельные дома я видел только в Хумрях и, по слухам, есть в Кабуле. Следовательно бытовых газовых плит по всему Афганистану стоит меньше, чем во Владимирской губернии до 1913 года. Внутренняя потребность в газе низкая, а внешняя - умеренная. У нас своего газа завались. Просто в Душанбе из Шибиргана тянуть нитку короче, чем из Нерюнгри. Скважины бурят и консервируют. Лишнего не берут, только по насущной потребности.
       Кроме того, Шибирган - это дорога на Меймене и Андхой. Северный путь из Ирана в Пакистан. Этот путь должен быть под нашим контролем.
       Граница СССР совсем рядом. Она должна не только охраняться с советской стороны, но и обеспечиваться с нашей.
       Вот эти-то Границу СССР, Северный путь, городок специалистов, ГПЗ и раскиданные вокруг него буровые вышки и охраняет наш первый батальон.
       За сто восемьдесят километров от пункта постоянной дислокации полка.
       Что тут сказать? Романтика!
       Батальон раскидан по позициям вокруг завода. Отделение - позиция. Взвод - три позиции. Рота - десять. Раз в месяц колонна. Два раза в неделю вертушки. Вертушками привозят почту, молодое пополнение, выздоравливающих. Вертушками вывозят дембелей, письма на родину, раненых и заболевших. Вода привозная - развозят водовозки. Хорошо, если не сломаются - спидометр каждой водовозки накрутил по три-четыре экватора. Сломается водовозка - курите, ребята. Пейте воду из фляжек.
       Если осталась.
       Вода на позиции - считана. Лишней нет.
       Романтика! Похлеще той, что на подводных лодках и полярных зимовках.
       Первый батальон усилен танковой ротой и артбатареей, то есть, в нем не четыреста человек, как во втором, а шестьсот.
       В окрестностях Шибиргана таятся и бродят двадцать тысяч "мирных дехкан", готовых дружить с нами через прорези прицелов под общим руководством инженера Нагиба. Этот инженер Нагиб периодически нагибает первый батальон, напоминая о своем существовании милыми знаками внимания, которыми враждующие стороны обмениваются на войне. Нагиб - коллега и конкурент Ахмад-Шаха, против которого стабильно воюет вся дивизия. Ахмад-Шах считает "своим" Север Афганистана от Пакистана до Балха, Нагиб - от Балха до Ирана. Оба они - очень большие друзья Советского Союза, оба выучились у нас и по-русски шпарят лучше полковых урюков. По слухам, Ахмад-Шах окончил Академию имени Фрунзе и потому воюет очень грамотно и жестко. Не первый случай, когда Советский Союз дает образование обезьяне, ампутирует ей хвост, избавляет от блох, дрессирует ее, школит и учит чистить бананы, прежде, чем отправлять в рот. Обезьяна, обтесавшись среди людей, принюхавшись и переняв повадки, возвращается в свои пампасы и больше не хочет лазать по деревьям вместе с хвостатыми и блохастыми собратьями, а начинает мутить "народно-освободительное движение". Эти простодушные дехкане, вместо того, чтобы потребовать у Нагиба проявить себя в труде и продемонстрировать, чему он научился у Большого Брата, развесили уши: "Как же?! За границей учился! Паровоз видел! Учёный!".
       Как дети, ей богу.
       В Афгане нет железных дорог и потому любой, кто видел паровоз, кажется аборигенам страшно учёным. Если ещё и внутри вагона пару станций проехал - этот вообще колдун и волшебник, его слушаться надо. Что вы хотите - Четырнадцатый век. Для них поезд, как для нас звездолёт.
       Вот такое веселое местечко: колонна раз в месяц, никакого водопровода, электричество от генератора, письма из дома идут по две недели и двадцать тысяч готовых к бою басмачей против шести сотен советских солдат и офицеров. Единственная относительно надежная связь с остальным человечеством - с батальонной радиостанции через полковой узел связи. Вот эта самая радиостанция - святая святых первого батальона. Случись чего и батальон погибнет - комбат застрелит радиста предпоследним, за секунду до того, как застрелится сам, чтобы не попасть в плен.
       Это вам не "украл - выпил - в тюрьму".
       Это настоящая романтика.
       Самая настоящая.
       Доподлинная.
       Мать её в душу!
       Своими глазами видел слезы размером с яблоко, которые капали у шакалов, выходящих из штаба полка с направлением в Шибирган для дальнейшего прохождения службы.
       Шестьсот человек, оторванных от цивилизации, от своей страны, от своей армии.
       Шестьсот человек, живущих в каждодневном напряженном ожидании нападения и обстрела.
       Шестьсот человек до смерти надоевших друг другу и остро, смертельно нуждающихся друг в друге перед лицом возможного и страшного песца. Русские, хохлы, бульбаши, грузины, ары, азербозы, чурки, молдаване, прибалты, москвичи - все перемешаны, перетасованы поротно, повзводно, поотделённо, побатарейно. Живут не по советским законам и даже не по армейским уставам, а по каким-то своим, непонятным никому, кроме них, нравам и обычаям, сложившимся в ходе длительного естественного отбора на фоне мордобоя, караульной службы и постоянной опасности обстрела.
       Шестьсот вооруженных уголовников, плевавших на все законы, кроме своих собственных. Законы пишутся для широких площадей и ярко освещенных проспектов, а не для подворотен. Закон не писан для тайги. Нет правила для леса. Не сочинен артикул для зимовки. Не выдуманы параграфы для пустыни. Пустыни, горы, сопки Шибиргана были полностью и абсолютны свободны от всякой формалистики и эти ребята, в общем-то, правильно делают, что живут как им нравится, как они считают для себя удобным и не мне их судить, тем более, что через несколько часов я стану одним из них.
       Жалко уезжать из полка, где я отлетал своё духовенство и отлютовал черпачество. До гвоздика, до щепочки я знаю свой полк и меня все в нем знают как облупленного. Идешь по полку - рука устанет здороваться: "Здорово, Андрюх"", "Привет, Андрюх", "Как дела, Сэмэн? Заходи вечерочком в гости, пыхнем". Слов нет никаких описать как мне жалко расставаться с пацанами, с моими боевыми, роднее родных братьями, с теми, с кем делился глотком воды в горах, с кем вместе громили Андхой и Меймене, давили басмоту в Балхе, Айбаке и Пули-Хумри, с кем ездили на одном бэтере и десантировались с одной вертушки под Файзабадом и Кундузом, с кем вместе душили в себе страх в Талукане и не только в Талукане.
       Ах, как же это жалко и как же это не вовремя! Пришло время становиться дедами и вкушать приятности службы на стадии ее дослуживания... и такой облом! Просто щелчок по носу.
       Замполит батальона, Паша-террорист картаво брызгал слюной:
       - Я тебя научу! Я тебя заставлю! Ты у меня попляшешь! Ты меня запомнишь! Будешь служить в Шибиг-гане! Товаг-гищ сег-гжант, смиг-гно!
       Кого он научит?
       Меня?
       Чему он меня может научить? Чему меня может научить этот низкорослый картавый обмылок? Стрелять? Взрывать? Работать на радиостанциях?
       Меня учил мой дед Полтава. Меня пестовали ротный Бобыльков и комбат Баценков. Меня начали учить больше года назад в Ашхабадской учебке, где мой взводный Микила сделал из меня кандидата в мастера по военно-прикладному спорту и классного специалиста Войск Связи За шестнадцать прослуженных месяцев я едва ли насчитаю шесть дней, когда бы ничего не делал, а только отдыхал. Офицеры и старослужащие тратили на меня свое время, много времени, ломая дурной характер, выгоняя лень и страх, терпеливо вдалбливая в мою бестолковую голову свои умения и дожидаясь закрепления навыков. В Афгане я не брал в руки свое табельное оружие только в те дни, когда заступал в суточный наряд, а когда не заступал, то до семьдесят седьмого пота вместе со всеми на полигоне нарабатывал навыки ведения боя. Мне не стыдно смотреть в лицо своим наставникам: пройдись по полку, тыкай наобум пальцем в каждого встречного - я девятерых из десяти обставлю и на огневом рубеже, и на полосе препятствий, и на кроссе. Знали бы вы, товарищ майор, сколько в меня вложено труда и терпения, чтобы я стал тем, кем стал - выносливым, умелым, неприхотливым и сноровистым горным егерем, сержантом, командиром Четвертого Интернационала пятой роты второго батальона доблестного мотострелецкого полчка, грозой для молодых и равным для старослужащих - вы бы посмеялись вместе со мной
       И вот этот жалкий каг-гтавый майог-г, это беспомощное ничтожество, никуда не выезжавшее из полка, хочет меня чему-то научить?
       - Есть Шибирган, - махнул я Паше-террористу ручкой.
       - Только б тебя, урода, больше не видеть, - добавил я про себя.
       Замкомроты Акимов, глядя, как я укладываю свои пожитки из прикроватной тумбочки в вещмешок, процитировал моего друга капитана Скубиева:
       - Сэмэн, ты болван!
       Может, я и болван. Спорить по этому вопросу со старшим лейтенантом мне некогда. Только не я прислал этого мелкого и вонючего майора в наш зашибительский во всех других отношениях батальон.
       - Мы на тебя "За Отвагу" послали за армейскую операцию и на "Воинскую доблесть" за Хумри, а ты на замполита нарвался.
       Я и не знал, что на меня послали наградные. Как-то из виду упустил. Замотался в делах. Приятно, конечно, что командиры ценят. На армейской операции мы с Акимовым на одном бэтэре больше месяца жили. Под Хумрями он тоже был с нами. Иногда, когда Акимова переклинивало на устав и он начинал "врубать командира", мне хотелось его пристрелить китайским патроном из снайперской винтовки, чтоб списать старлея на боевые потери, а иногда, видя, что он наравне со всеми тащит пехотную лямку, впрягаясь в нее без дураков и со всей натуги, хотелось сказать: "хороший ты мужик, товарищ старший лейтенант".
       Каждый, кто служит в Афгане, мечтает придти домой с медалькой. Я - не исключение. Хочется и перед пацанами рисануться, и на девочек впечатление произвести, и чтоб мама сыном гордилась. Только все эти ордена-медальки блёкнут по сравнению с тем огорчением, которое меня ожидает через несколько часов. Если верно, что наша Армия - "сплошной дурдом", то наш полк - точно "палата буйно помешанных". Так вот меня, целого сержанта Сухопутных Войск и без пяти минут дедушку Советской Армии поганец Паша-террорист упёк совсем уже к оголтелым и отмороженным придуркам, из которых поголовно состоит первый батальон. Не видать мне теперь двух медалей. Если замполит роты скажет "нет", значит нет, а тут целый замполит батальона опустил шлагбаум. Можно сколько угодно грудью амбразуры закрывать: пока Паша-террорист в батальоне, мне не то что медали не дадут, но и даже значка ГТО.
       - Прицепите их обе своему Паше на задницу. Пусть звенят при ходьбе, - пожелал я Акимову на прощанье.
       Ничего не ответил заместитель командира пятой роты старший лейтенант Акимов своему уже бывшему и такому незадачливому сержанту. Он был грустен.
       Я тоже.
       В Шибирган из полка высылали тех незаурядных солдат и сержантов, чьи судьбы особисты и прокуроры превращают в казенную отчетность: "за такой-то период за воинские преступления нашим милым трибуналом осуждены столько-то человек". Командиры в Шибирган переводили тех, кого в тюрьму сажать жалко, а на свободе оставлять опасно. Можете себе вообразить, что за коллективчик подсобрался в первом батальоне и насколько этот коллектив можно назвать "воинский". Уж в святость воинских уставов там точно никто слепо не верил.
       - Тоска и вилы! - оценил я своё передвижение по службе.
       Всех ссыльнопоселенцев в количестве восемнадцати человек построили перед штабом полка и начштаба подполковник Сафронов официально объявил нам о переводе штрафников в другие подразделения. Все восемнадцать были залётчики еще более яростными, чем я сам и почти со всеми я успел познакомиться на губе. Можно сказать, что на фоне остальных я был самым скромным. Мне бы и в голову не могло придти устроить такой грандиозный залёт, до которого додумались однокашник Рыжего по Ашхабадской учебке Вадим и его однопризывник. Две недели назад они вернулись из Советского Союза и немедленно после доклада командиру полка о прибытии, прямиком из его кабинета были направлены на гауптвахту.
       В том виде, в каком прибыли в полк из Союза. В парадках и фуражках.
       Повседневную одежду и обувь им самолично принёс в камеру их старшина роты
       В полку почти каждый день кого-то арестовывают, а меня, за острый язык и живость характера, так чаще остальных. Арестами никого не удивишь, но вот что бы так как этих двоих!..
       Поездка в СССР - событие неординарное даже для шакалов и кусков. Каждый шакал и кусок раз в год убывает в отпуск на сорок пять суток, не считая дороги, и это новость батальонного масштаба - "старший прапорщик Мусин убывает в отпуск, обязанности исполняет замкомвзвод". Поездка рядового или сержанта на Родину возможна только в одном случае и только в один конец - на дембель.
       Прибыл в полк - служи.
       Сержанты - полтора года до замены, рядовые - два.
       Отслужил? Прощайся со Знаменем, надевай парадку, получай в штабе документы и всего тебе хорошего.
       Лишь раз я видел солдата, съездившего домой посреди службы и вернувшегося в полк из дома. Не дай бог никому так отдыхать от войны: у пацана умер отец и полкан отпускал его на похороны.
       Вернувшиеся в строй из госпиталей - не в счет. Госпитали и лазареты все местные, тутошние, не заграничные. Легкие и средние ранения, а также дристунов и желтушников лечат в дивизионном медсанбате в Кундузе. С тяжелыми ранениями по воздуху перебрасывают в армейский госпиталь в Кабул. Я не знаю как надо покалечиться, чтобы тебя отправили на излечение в Ташкент? Наверное, голову должно оторвать.
       Не из госпиталя, не с дивизионной парткомиссии, не переводом из другого полка, а из вожделенного и недосягаемого на долгие месяцы службы Советского Союза в пункт постоянной дислокации заваливают два кренделя, одетых не как нормальные люди - в хэбэ и панамы, а так, будто их только что выдернули из кинотеатра в Кишинёве, где они законным образом тратили свою увольнительную и кушали мороженое: в фуражечках, кителях и легких ботиночках.
       Ей, богу, приезд генерала не вызвал бы столько горячего любопытства полкового люда. Кренделя завалили в штаб, а точнее - были завёрнуты в него прямо с КПП сопровождающим их от границы шакалом, и через короткое время к штабу уже бежало трое караульных бодрствующей смены с примкнутыми к автоматам штык-ножами. Вновь прибывшие вышли из штаба уже под конвоем и прямо с вещмешками, сверкая кокардами фуражек, пошлёпали на суровую гауптическую вахту.
       В скудном на новости и развлечения полку событие стало главной темой для обсуждений и пересудов.
       Этим же вечером вместе с ротой я заступил в караул выводным гауптвахты где, разделенные по званиям, в сержантской и общей камере содержались счастливчики, еще утром топтавшие родную землю СССР в приграничном Термезе. Едва только я принял пост и попрощался со старым выводным, как немедленно отпер обе камеры и вывел арестованных - вроде как на оправку. Оба залётчика были мои однопризывники из разведроты: с сержантом я приехал в Афган на одном КАМАЗе в компании братьев Щербаничей и Рыжего.
       Молодой воин из числа караульных бодрствующей смены был заслан мной на хлебозавод за горячим хлебом. Другой молодой воин с тремя фляжками на ремне был направлен на полковую чаеварку. Арестованным в зубы было засунуто по сигарете и дадено еще по паре напрозапас, а сам я превратился в самого жадного слушателя по эту сторону советско-афганской границы.
       Начало истории я знал.
       В феврале месяце, когда политические вербуют среди солдат потенциальных курсантов военных училищ, человек двадцать полковых духов, задолбанных дедовщиной и подавленных ежедневным наблюдением застивших горизонт гор на юге и унылой пустыни на севере, написали рапорта на поступление. В том же феврале в полк пришло молодое пополнение, перехватившее трудовую вахту по шуршанию в палатках, модулях, столовой и парке. В марте духи стали черпаками. В мае из учебок пришли сержанты младшего призыва и жизнь наладилась. Март, апрель, май, июнь полк провел на операциях и на некоторых "февральских писарей" были поданы наградные. Для всего нашего призыва наступили золотые дни привилегий старослужащих, когда солдат знает только службу и не марается на хозработах. Деловая активность в торговле с афганцами достигла своего наивысшего напряжения, в беседы с аборигенами мы стали вступать открыто, без оглядки на старший призыв и шакалов. Всё вырученное от мены оседало в наших карманах и делилось только на однопризывников, без отстёжки старшему призыву. Год, оставшийся до дембеля, надлежало потратить на подготовку к нему и на покупку диковинных подарков для родных и близких.
       И вот, когда весь наш призыв только-только успел усвоить превосходно-барственную манеру обращения с младшими по сроку службы интернационалистами, когда мы вошли во вкус от широкой мены всего на всё - как это принято в Афгане, когда мена и разбой это чаще всего одно и то же, когда в наших карманах зашелестела пайса, а в пистонах затарились палочки ароматного чарса, когда впереди еще целый год "служи и радуйся", этих недотумков стали вызывать в штаб полка и вручать направления, продовольственные аттестаты и проездные документы. Вместо оставшегося года срочной службы им предстояло хлебнуть целых двадцать четыре календаря обалденной радости ношения погон и стояния в строю из-за собственного сиюминутного малодушия, толкнувшего их в феврале на написание рапортов. Большинство из написавших уже успело забыть о своем былом стремлении превратиться из солдат в шакалов, у всех наладились дела и служба покатила с горки к дому, однако строевая часть работала четко и ничего ни за кем не забыла: раз написали рапорта, извольте поступить и обучаться.
       Разведчики, не будь дураки, в феврале написали рапорта на поступление в Рязанское воздушно-десантное училище. Конкурс туда был высочайший, в основном кадеты, мастера спорта и золотые медалисты. Командование училища отбирало не лучших из лучших, а "лучших из лучших" всего лишь допускало к экзаменам и вот уже из этого материала снимало самые верхние сливки: каждый курсант-первокурсник был физически здоров как космонавт, имел спортивные звания или хотя бы разряд, был умен и образован на голову выше сверстников, мотивирован на службу сверх всякой меры - хоть сейчас обвешивай его гранатами и кидай под танк.
       Будущие офицеры ВДВ.
       Элита Вооруженных Сил.
       Десантура.
       Понимать надо.
       Вадим и его кореш по разведроте решили проехаться на хитрой жопе и написали рапорта на поступление в РКПУ с тем расчетом, что при таком избытке добросовестных абитуриентов два афганских шланга обязательно не поступят, зато месяц протащатся в Союзе, где температурка градусов на тридцать пониже, чем у нас, да и службой их никто изнурять не будет: хочешь, целыми днями на кровати валяйся, не хочешь - вали в самоволку. Ведь яснее ясного, что два раздолбая из покрытого славой и пылью горно-стрелкового полка по другую сторону границы никакие не дЕсанты, а самая настоящая тупорылая пехота и менять им красные погоны на голубые не следует ни в коем случае. Разумнее эти самые голубые погоны вручить вчерашнему десятикласснику, который спит и видит себя в десантном берете и готовил себя к службе в ВДВ с третьего класса.
       Может оно где-то и "разумнее", и для кого-то "яснее", но не в нашей Армии и не для военных людей.
       - ...Поселили нас отдельно от всех, - продолжал Вадюха рассказ о своих приключениях, подгоняемый моими "а дальше?", "а дальше что?".
       Горячий хлеб, сладкий чай и сигарета после них - развязывают языки верней калёного железа. С моей добротой и умением найти индивидуальный подход мне только пленных допрашивать. Я угощал, чем мог, Вадим травил, а его кореш поддакивал. Во дворик губы послушать Вадима из караулки стянулся весь наш призыв свободный от смены.
       - ...Всю абитуру поселили в палатках на стадионе, а для тех, кто приехал поступать из войск, палатки поставили отдельно, чтобы не шерстили школьников на деньги и на гражданскую одежду. Для "афганцев" вообще поставили особую палатку и приставили караул - майора и шесть курсантов. Лбы здоровые, плечи в двери не пролезают. Лежи, валяйся днём - без вопросов. Но в палатку посторонним нельзя и нам из палатки нельзя. Все передвижения только строем, по команде майора. На экзамены, в туалет, в столовую, вечером на фильм - строем. Я своим телеграмму дал. На третий день приехали. Майор разрешил посидеть на КПП. На следующий день отпустили в город на двое суток. Лафа!
       Вадим зажмурился, вспоминая.
       Мы, черпаки пятой роты, позавидовали ему в этот момент - он целых двое суток провел с родителями!
       С родителями!
       Поймите вы это!
       Если бы мне предложили целыми днями валяться в палатке в Рязани, где температура днём ниже тридцати, и иногда бывают дожди, я бы посчитал такую службу за курорт без всяких свиданий с родственниками. У нас тут плюс пятьдесят и с середины марта до конца ноября с неба не упадет ни одной капли, не появится даже легкого облачка. Небо останется прозрачно-голубым, а солнце будет нещадно печь, выжигая всё зеленое и живое. Куда ни посмотри - всюду только песок и камни. Ни травинки, ни деревца на много-много километров.
       Я представил прохладу армейской палатки об скаты которой снаружи трутся ветвями рязанские берёзы, услышал шелест листвы, почуял запах зелёной сочной травы и мне мучительно захотелось в эту палатку. Захотелось пройтись босиком по траве, чтобы стебельки приятно щекотали ступни, захотелось зайти в воду речки по песчаному берегу, захотелось... много чего захотелось.
       "Из палатки только строем?".
       Да хоть гуськом, хоть ползком!
       Лишь бы не было этой одуряющей жары, вездесущих мух тучами, неистребимой мелкой пыли, а была бы трава и деревья и чтоб хоть иногда шел дождь.
       Настоящий дождь!
       Чтоб письма из дома шли три дня, а не две недели.
       Чтоб посылки с вареньем, как всем нормальным людям.
       Чтоб после года службы - в отпуск на родину на десять суток, не считая дороги.
       Чтоб нормальные советские деньги, а не пайса и валютные чеки.
       Чтоб в казарме был телевизор или радиоприемник.
       Чтоб вода не пахла хлоркой и чтоб этой воды было много.
       Чтоб в столовой еда не из консервов и сухих картофельных хлопьев.
       Чтоб девченкины юбки и ноги хоть краем глаза из-за забора.
       Чтоб в увольнительную.
       Чтоб газировка и мороженое.
       Чтоб парадка и фуражка по воскресеньям.
       Чтоб ближайшая пустыня не сразу за полком, а за три тысячи километров.
       Чтоб оружие - два раза в год на парад.
       Чтоб собирать за собой гильзы после огневой подготовки.
       Чтоб считать патроны перед заступлением в караул и сдавать их через сутки посчетно под роспись старшине.
       Чтоб боевая техника - в боксах.
       Чтоб офицеры в кителях.
       Чтоб ни выстрелов, ни подрывов.
       Чтоб не гибли пацаны.
       Чтоб миллионы "чтоб" и никакого Афгана.
       Жутко я позавидовал разведчикам, целый месяц прокайфовавших в Средней Полосе.
       Молодцы они. Ловко прокрутились. Что им теперь губа?
       Спроси меня, я бы без раздумий променял неделю в той палатке за три месяца полковой гауптвахты. Днями ковырял бы лопатой вонючую парашу на жаре, отгоняя эскадрильи мух, вечерами приползал бы пропахший и смердящий помойкой в бетонную камеру, а ночью во сне по минуточке смаковал свое короткое пребывание в Союзе.
       - Первые два экзамена сдали без вопросов, - продолжил Вадим, после моего очередного "а дальше?", - Медкомиссию и легкую атлетику. На медкомиссии много отбраковывают.
       "Понятное дело", - согласился я про себя с Вадюхой, - "Пришли ботаники с золотыми медалями и цыплячьими шейками в дЕсанты поступать. Полк наш, конечно, не гвардейский, но служба в пехоте лошадиного здоровья требует. Прежде, чем я сюда попал, меня, пусть и "конвейерным методом", рота в двести человек за два часа, обследовала медкомиссия после окончания учебки. Перед зачислением в учебку тоже была комиссия и у кого были противопоказания по состоянию здоровья, тех, на нашу зависть, сразу отправляли в войска рядовыми, не мучая изнурительными курсантскими занятиями. Дома, в райвоенкомате две или три медкомиссии и потом еще республиканская медкомиссия на сборном пункте в Рузаевке. Перед зачислением в учебку смотрели в личном деле, есть ли спортивные разряды и спортсменам отдавали предпочтение. Только в моем пятом учебном взводе было два мастака и шесть кэмээсников. А ведь мы - не разведка, мы - связь Если у курсантов-связистов было примерно пять часов ФИЗО в день, то у курсантов-пехотинцев ее было восемь-девять. Бегали они точно больше нас. Вадим, да и любой из нас, прежде, чем попал в Афган, прошел несколько медкомиссий и был признан годным к строевой службе. Полгода разведчики получали спорт конскими дозами в учебке, потом еще полгода в умеренных дозах в полку. Как можно сравнивать школьника и отслужившего год сержанта?".
       - Дальше пошли экзамены по предметам, - продолжал Вадим, - наш звездный час. После школы два года прошло, что знали, то забыли. Первый экзамен - русский язык, сочинение. Написали по две странички. Ждем результатов. Специально насажал ошибок штук двести и выше двойки не заслужил, поэтому не волнуюсь. Знаю, что отчислят. Зачитывают результаты. Нам - по пятерке! Вы прикиньте: нам - по пятерке! Внаглую! Школьников "режут", а тем, кто из войск, почти всем пятерки поставили. Второй экзамен - математика. Беру билет, иду готовиться. Вижу, что ничего не понимаю, по всем трем вопросам ни в зуб ногой. Сижу за партой, ручку в руках кручу. Через сорок минут экзаменатор приглашает отвечать. Честно говорю ему: "билет не знаю". Он понимающе кивает, просит экзаменационный лист и расписывается в нем. Выхожу в коридор, разворачиваю свой листок, смотрю - "отлично" поставил! Пипец! Я ему - "ничего не знаю", а он мне - "отлично"!
       Мне стал понятен ход мыслей командования училища. Школьники - материал, конечно, хороший, но они в училище поступают за романтикой. Фильмов насмотрелись.
       "Офицеры".
       "В зоне особого внимания".
       "Ответный ход".
       Киношной картинкой прельстились.
       Пацаны, пришедшие поступать из войск, уже понюхали портянок, знают что почём в армии, поэтому, раз подали рапорта, то свой выбор делали осознанно и не разнюнятся, столкнувшись с суровыми армейскими реалиями. Армия наша из этих реалий как раз сплошняком и состоит. На передачу "Служу Советскому Союзу" похожа слабо, а на плакаты ГлавПУРа - еще меньше. Придет такой школьник в казарму, впервые в жизни оторванный от папы с мамой, осмотрится вокруг себя, поймет, что весь этот дурдом не на летнюю смену в пионерском лагере, а на следующие двадцать пять лет, и что хрен ты сорвешься на "гражданку" после получения лейтенантских погон. Затоскует о своей пропащей судьбе и от тоски положит рапорт об отчислении на стол начальника училища.
       С армейцем таких проблем не будет. Как поступит, так и отучится все четыре года. В свой срок станет лейтенантом и полетит белым лебедем в Воздушно-Десантные войска крепить обороноспособность нашей Родины.
       Армеец, пришедший не просто из войск, а из Афгана - бесценен для командования. У него, сопливого, девятнадцатилетнего, боевого опыта больше, чем у отлично служившего, но не воевавшего комроты. Он и сам служить будет образцово и командирам в случае чего подскажет. Какой нормальный начальник училища отпустит живым такое сокровище, попавшее в его генеральские руки в качестве абитуриента? Все, кто подавали рапорта из Афгана, были зачислены в списки, еще до того, как миновали училищный КПП и экзамены были для них пустой формальностью. Попробовал бы хоть один экзаменатор поставить афганцу четверку или того хуже - тройку!
       Финал несостоявшейся офицерской карьеры двух разведчиков был трагичен, но ярок.
       - Беда, короче. Чувствую, что поступаем, - Вадим закурил вторую сигарету, - Остался последний экзамен. Надо что-то делать, а то опять внаглую пятёрку вкатят. После отбоя рвём через забор в город. Покупаем у таксиста бутылку водки за двадцать пять рублей - чтоб этот Горбачев подавился такими ценами - и тщательно напиваемся до необходимой кондиции. Дальше ищем патруль, смотрим, чтоб погоны были не синие, а черные, и выкатываем прямиком на начальника патруля. Панамы на затылке, ремни на яйцах, верхние пуговицы расстёгнуты, рукава закатаны. У того при нашем виде глаза из орбит, челюсть отваливается и он дает команду "фас!". Патрульные нас вяжут - а мы и не сопротивляемся - и начальник патруля сдает нас в комендатуру. В комендатуре проверяют наши документы, нас закрывают в камеру и звонят в училище. Утром на построении генерал нас ставит перед строем и на всё училище клеймит нас позором. После построения в строевой части нам выдают проездные документы, командировочные удостоверения и дежурный по училищу выпроваживает нас с территории за КПП.
       "Красиво!", - подумал я, - "Что тут скажешь? Красиво. Можно себе представить какую телегу накатал начальник училища нашему полкану. Хорошо, если только полкану, а не догадался кинуть копию в политотдел дивизии. После такой телеги запросто можно до дембеля с губы не выйти. Эти ловкачи еще легко отделались - всего лишь Шибирган".
       Двое сметливых разведчиков получили назначение к новому месту службы в один день и час со мной и еще двумя десятками полковых черпаков и дедушек, спасаемых отцами-командирами от особого отдела и трибунала.
       Однако, в полковой магазин завезли лосьон "Огуречный", но продавщица не отпускает больше двух флаконов в одни руки. Об этом мне сообщил пронырливый Шкарупа и добавил, что Мартын в парке варит плов в честь моего отъезда. Восемь ротных духов, прихваченных в качестве дополнительных "рук", позволили нам стать обладателями двух восхитительных картонных коробочек по десять стограммовых фанфуриков в каждом. Толпа в очереди была совсем пустяковая, учитывая ценность товара. Это вам не тухлый местный шароп, едва дотягивающий крепостью до тридцати градусов. В лосьоне спирта было никак не менее семидесяти процентов и того лосьона у нас было два литра на троих.
       Пока - на троих.
       Потому, что с двух литров нас потом не найдут, следовательно отходную будем гулять как положено - ротой.
        -- Дорога в безнадежность
      
       Ведь говорила же мне мама возле военкомата:
       - Служи честно: не мешай спиртное и наркотики.
       Кто, спрашивается, толкал меня под локоть, заставляя подставлять кружку под лосьон и перехватывать косяк?
       Ничего не помню, хоть убей!
       Отрывочно всё, будто киноленту изрубили топором на куски и большую часть унесли, оставив только обрывки в несколько кадров.
       Кадр первый. Я, еще трезвый, кладу в роте собранный вещмешок на свою постель. "К переезду готов", - докладываю сам себе и, уже выходя из расположения, в спину выслушиваю напоминание дежурного по роте:
       - Тревога в два. Не прощёлкай!
       В роте меня больше нет.
       Кадр второй. Мартын в парке дает мне пробовать почти готовый плов. Наливаем по первой.
       Кадр третий. По двое-трое подходят пацаны с роты, им наливают лосьон на дно солдатской кружки, они говорят тост в мою честь, выпивают, закусывают пловом.
       Кадр четвертый. Я не помню сколько было косяков и кто их забивал, но если запомнилась конопляная вонь, то можно догадаться, что я не только пыхал вместе со всеми, но наверняка пыхал больше всех, как виновник торжества.
       Кадр пятый. Рота на просмотре фильма. Я в расположении роты дерусь с командиром первого взвода, если только мое пьяное махание кулаками по воздуху и пощечины, прилетающие мне справа и слева, можно назвать дракой. Кой черт понес меня не на моего прямого начальника бить ему морду - я не знаю. За время моей службы в пятой роте этот взводный не сделал мне ни одного замечания и потому никакого зла на него я держать не мог. "Привет - здорово" - вот и все разговоры.
       Причудливо сочетание спирта и чарса, причудливо.
       Выталкивает в детский мозг неожиданные ассоциации и подвигает на странные поступки.
       "Зря я на чужого взводного полез. На своего - еще куда ни шло, а на чужого - зря".
       Кадр шестой. Дежурный по роте будит меня по тревоге. Я, не раздетый, но без сапог и ремня, храплю поверх одеяла и "по тревоге" не хочу. У меня нет сил "по тревоге". У меня нет сил даже размежить очи. Я устал и нуждаюсь в отдыхе. Пусть война меня подождет. Дежурный зовет на помощь дневального и они вдвоем ставят меня вертикально и подталкивают в спину прочь из роты. Не расходуя сил на поднятие век, я продолжаю спать. Ноги самостоятельно тысячу раз топтаной дорожкой приносят меня в парк где идет построение.
       Кадр седьмой. Мой друг капитан Скубиев кладет отеческую руку на мой погон и направляет меня в строй ссыльнопоселенцев, которых переводят в Шибирган вместе со мной:
       - Принимайте еще одного.
       Мимо строя мне не дает промахнуться ладонь, упершаяся мне в грудь.
       - Фамилия? - спрашивает меня хозяин заботливой ладони.
       С огромным, невероятным, титаническим трудом я открываю один глаз, чтобы посмотреть кто это у нас такой любопытный? Вижу майорскую зеленую звезду на таком же тряпичном, как у меня, погоне и понимаю, что хорошо бы представиться майору. Начинаю вспоминать кто я и что я:
       - Младший... Нет... Не я.
       - Старший...Нет... Оставить...
       - Целый, - наконец-то я подобрал нужное слово, - Целый сержант Сухопутных Войск Сёмин для дальнейшего прохождения службы прибыл.
       - Пулеметом владеешь? - во взгляде майора тревога и недоверие. Он правильно оценивает мой внешний вид и состояние духа в текущий момент.
       Вместо ответа голосом я делаю жест руками: "На ногах не стою, но пулеметом владею".
       - Садись башенным в мою машину, - приказывает майор и указывает на бэтэр с номером управления первого батальона.
       Карабкаться через верх выше моих физических кондиций и я молочу ногой в десантный люк. Люк услужливо падает вниз и я попадаю внутрь. Кто-то снаружи подает мне створку обратно и я поворачиваю запор люка, закрывая за собой вход. Внутри темно. Зеленым светом неярко горит приборка перед водилой и совсем тускло подсвечивает изнутри башню синяя лампа в круглом плафоне. Откидываю крышки обоих пулеметов, протягиваю ленты, сажаю патроны в гнезда, захлопываю крышки. Тяну на себя затвор правого пулемета - ПКТ заряжен. Берусь за треугольную фигню с тросом, упираюсь ногами в башню и разгибаю спину - КПВТ заряжен. Снимаю башню со стопора, разворачиваю на девяносто градусов влево, опускаю пулеметы, включаю тумблеры электроспуска, одеваю шлемофон и докладываю по внутренней связи:
       - К бою готов,
       Укладываю пилотку на резину прицела и утыкаюсь лбом в пилотку.
       Всё.
       Меня нет.
       Прошу не беспокоить.
       Бэтэр тронулся уже без меня - я не чувствовал его движения и толчков. Я не заснул, я - умер.
       Если есть в нашем полку хиппи и панки - то это я и Шкарупа.
       Много ли надо ума, чтобы отрастить "ирокез", выкрасить его в фиолетовый цвет, продеть в уши булавки, вырядиться в рваное тряпье и выглядеть как чмо?
       Вы попробуйте выделиться в солдатском строю, где не только интервалы и дистанция между стоящими, но и форма одежды раз и навсегда жестко определены Уставом. Да, можно нагладить стрелку поперек спины после года службы, только этого мало. Да, можно отбить "3,14зду" на панаме, но и этого недостаточно. Да, можно сложить сапоги "гармошкой", как это любят делать азера и прочие чурки, но и в этом случае ты будешь выглядеть как те две трети полка, что отслужили больше года и отличить тебя от точно так же одетого черпака или деда никак невозможно. Требуется проявить такую смекалку, иметь такую фантазию, умудриться так прыгнуть выше головы, чтобы и Устав вроде как не нарушить, и из строя выделиться ярко и неоспоримо.
       На вещевом складе у Шкарупы обнаружился земеля-прапор, такой же черниговский хохол. В обмен на ногтегрызку он выделил нам две новеньких пилотки. Обыкновенных пилотки, в которых ходит 95% Советской Армии. Никто из тех, кто служит западнее Тбилиси или севернее Алма-Аты, не носит панамы. В панамах ходят солдаты КТуркВО и КСАВО.
       Я не знал как надо правильно носить пилотки и одел ее звездочкой вперёд. Получился "пирожок" на голове. У Шкарупы на голове был точно такой же "пирожок" со звездочкой. Долбанувши чарса, мы нашли друг друга до невозможности смешными и хорошенько поржали над необычным для нас идиотским внешним видом - "пирожок" на голове вместо нормальной панамы.
       Проржавшись, мы осознали, что теперь мы - самые хипповые в полку черпаки и можем собой гордиться.
       - Семин! Шкарупа! - окликнул нас Юсуп-ака на первом же построении.
       - Я!
       - Я! - откликнулись мы.
       - Что это у вас на голове? Снять немедленно и получить у старшины головные уборы установленного образца.
       - Никак нет! - давясь смехом возразил я.
       Рота посмотрела на меня удивленно: "с чего это Сэмэна понесло на ротного?".
       - Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант? - испросил я разрешения и вышел из строя.
       - Вот, смотрите, товарищ старший лейтенант, - я вытащил из-за ремня заранее припрятанный Строевой устав, - Видите рисунки? Вот и вот.
       На рисунках показывалось как правильно принимать строевую стойку, отдавать честь, поднимать ногу для строевого шага.
       Рисунков было много: в толстой книге на каждой странице были нарисованы образцово-показательные солдаты, выполняющие строевые приемы. Все они были одеты как и положено по уставу: крючок воротника застегнут, ремень между четвертой и пятой пуговицами, а главное - образцовые солдаты все до одного были в пилотках! На каждом рисунке.
       - Товарищ старший лейтенант, - хохоча про себя, добивал я ротного, - Докладываю, что мой головной убор полностью соответствуют уставу.
       - Встань в строй, умник, - Юсуп-ака чуял, что я где-то глубоко неправ, но Строевой устав - это аргумент непререкаемый. Не то, что командир роты - Министр Обороны опровергнуть не сможет.
       Индульгенция от прямого начальника на ношение пилотки вместо панамы была таким образом получена.
       Как только ротный распустил строй, на одном боку пилотки я крупно написал шариковой ручкой
      

    ДМБ-87

       На другом боку еще крупнее
      

    МОРДОВИЯ

       А чтобы каждый видел, кто я и откуда родом, я эту пилотку перевернул на девяносто градусов, звездочкой к уху. Получилась не простая пилотка, а лихая папаха, как у Василия Ивановича Чапаева. Теперь любой в полку, встречая меня на своем пути, мог прочитать "Мордовия" у меня на лбу и не делать ошибок относительно моей родовой и сословной принадлежности.
       Замечаний по внешнему виду я ни от кого не получил. Офицеры понимали, что я, как и все мы, имею полное право сходить с ума по-своему. Если начальник штаба полка в пьяном воодушевлении ходит по пункту постоянной дислокации, тычет пальцем в кого увидит и отсылает на губу с приговором:
       - Семь Суток!
       то мой закидон с пилоткой носит характер безобидного чудачества.
       А на операции я своё отработаю честно и полностью. Не подведу. Не сдохну.
       В этом уверены все.
       Поэтому и вопросов нет.
       - Разрядить пулеметы, - в мои счастливые пьяные грёзы грубо вторгся неприятный металлический голос команды из динамиков шлемофона.
       Мягкие розовые облака, качавшие меня в райских гущах, растворились в воздусях, обратившись в неприятную жесткую резину прицела, о которую бился мой лоб во сне еще секунду назад.
       Я посмотрел в прицел: мы въезжали в Мазари-Шариф.
       Скорость колонны упала. При въезде в крупный населенный пункт башенным стрелкам надлежало поднять пулемёты вертикально и разрядить их.
       Мне нужно было:
       - Крутанув рукоятку, поднять пулеметы
       - Отключить электроспуск
       - Разрядить КПВТ
       - Разрядить ПКТ.
       Все эти, доведенные до автоматизма действия, я совершил в обратном порядке.
       - Разрядил ПКТ
       - Разрядил КПВТ
       - Отключил электроспуск
       - Поднял пулеметы.
       ПКТ разряжается секунд за пять: откинул крышку, снял ленту, вытащил патрон из гнезда - пулемет разряжен.
       С КПВТ возни больше. Нужно откинуть крышку, снять ленту, а для того, чтобы вытащить из гнезда патрон, нужно снять с себя брючный ремень и поддеть патрон ремнем, потому что пальцами к нему не подлезть. Короче, целая канитель. Обычно башенные просто снимают ленту и отстреливают этот патрон, чтобы не заморачиваться с разряжанием тяжелого пулемёта.
       Я так и поступил - отстрелил патрон...
       ...и через несколько секунд увидел перед собой изувеченное страхом лицо майора. Когда я разряжал пулеметы, майор сидел в командирском люке и покачивал ногами внутри бэтэра. После моего выстрела он обрушился вниз, перелез через спинку командирского сиденья ко мне под башню и, стуча зубами от пережитого потрясения, зудил одно и то же:
       - Тебе!.. Трибунал!..
       - Тебе!.. Трибунал!..
       Мне было странно его видеть в таком состоянии. Убить его я никак не мог - башенные пулеметы смотрели строго перпендикулярно ходу движения бэтэра и не целились в спину майора.
       "Чего он так перепугался? Ни разу выстрела не слышал?".
       Я через задний люк вылез наружу и увидел то, что напугало майора.
       Хмель тотчас же выветрился из меня и я стал как стеклышко тверёзый и бодрый, готовый к выполнению любых приказов Родины.
       В Мазари, поднимая ленивую пыль, медленно, со скоростью пешехода, втягивалась наша колонна.
       На въезде в город стоял блок-пост царандоя: шлагбаум, будочка, дувал.
       Две обезьяны в форме афганской армии и с АКМами за плечами открыли шлагбаум и наблюдали как мимо них проезжал наш героический полчок.
       Метрах в трех от этих сарбозов в дувале зияла приличная дырища, только что проделанная моим выстрелом.
       Сарбозы с азиатской невозмутимостью переводили взгляд с этой дыры на наш бэтэр, пытаясь разгадать, какой такой сигнал им пытались подать шурави?
       Нажми я на спуск секундой позже - и гарантированно попал бы в одного из наших дорогих и надежных союзников. Надвое бы разорвал.
       Явственно, будто своими ушами, услышал я громкий шелест крыльев над головой. Это пролетела Судьба, промахнувшись своими стальными когтями мимо моего воротника. Буквально по волосам краем когтя прошла, но по мне промахнулась. Не зацепила.
       В тюрьму за убитого сарбоза я не сел.
       Остаток пути я провел как честный, храбрый, дисциплинированный, бдительный воин, припав к окулярам прицела и готовый по приказу из шлемофона в любую секунду открыть огонь. Под Тимураком, как обычно, колонну обстреляли и я огрызнулся из КПВТ в ответ. В Шибирган я прибыл сильно виноватый, но частично реабилитированный за уверенное владение пулемётами. На губу меня не посадили, зато я приобрел ценнейшее знакомство с зампотылом батальона - старшим машины, на которой я прибыл и так по-разному использовал пулемёты в Мазарях и под Тимураком.
       Майор решил, что я отбитый на всю голову придурок и запомнил меня на всякий случай. Это дало мне моральное право, бывая на КП батальона, обращаться к нему запросто, напрямую:
       - Товарищ майор, разрешите пару ящиков тушенки?
       - Товарищ майор, разрешите двести литров солярки?
       Не без некоторого страха зампотыл оглядывал меня, ожидая, какую штуку я сейчас отмочу, и от греха подальше отпускал просимое:
       - Скажи кладовщику, я разрешил.
       Через час соляра сливалась местной басмоте за пайсу и недостатка в финансах я не имел - пайсы всегда было не меньше пачки.
       Мне понравилось измерять деньги сантиметрами:
       - Сэмэн, пайса аст?
       - Се сантиметр.
       Надо было представиться командиру батальона, чье командование мне выпало осчастливить своей отменной службой - всё-таки, целый сержант.
       Не хрен собачий.
       Ссыльнопоселенцев построили и начальник штаба батальона - вот так встреча! капитан Востриков! - зачитал нам наши новые подразделения:
       - Сержант Сёмин
       - Я!
       - Первая рота.
       - Есть!
       Подав команду "Вольно. Разойдись", Востриков скомандовал:
       - Сержант Сёмин, ко мне, - и с удовольствием принялся меня рассматривать.
       Без ремня, в пилотке и тапочках на босу ногу я не выглядел военным человеком. Разве что лычки на погонах и зеленые эмблемки в воротнике намекали на мою принадлежность к Сухопутным войскам. Хэбэ было чистого белого цвета, как и у всех в конце августа. По цвету хэбэ я больше походил на медбрата, нежели на горного стрельца.
       - Ну, здравствуй, Сёмин, - задушевно произнес Востриков, топорща свои знаменитые усы. - Привет тебе от капитана Скубиева. Он по рации мне сообщил, что ты к нам едешь свою службу продолжать. Встречайте, говорит, его с оркестром.
       - Здравия желаю, товарищ капитан, - приветствовал я своего нового начальника, - Как вы тут без меня?
       - Скучно было, товарищ сержант, - признался мне энша, - Своих разгильдяев не знаем куда девать. Трибунал от нас далеко, приходится на боевые потери списывать. Так нам из полка новых присылают. Что-то ты припозднился. Видя начало твоей службы, я думал ты к нам раньше пожалуешь, сразу после нового года. А ты, вишь, почти до осени в полку дотянул.
       - Слабо старался, товарищ капитан. Надеюсь наверстать на новом месте службы. Разрешите убыть в подразделение? - я приложил ладонь к пилотке.
       - Разрешаю, - Востриков ответил мне взаимной вежливостью и тоже отдал честь, - Но смотри...
      
        -- Первая рота
       Вывод из встречи был простой и ясный: начальник штаба второго батальона связался по рации с начальником штаба первого батальона и по-дружески, как коллега коллеге, предупредил его, что в числе прочих декабристов к нему едет такой ценный кадр как сержант Сёмин и по-дружески, как коллега коллегу, попросил чтобы начальник штаба первого батальона не обходил своим отеческим вниманием этого замечательного солдата и классного специалиста Войск связи.
       В результате моего перевода я променял моего друга капитана Скубиева на другого друга - Вострикова, тоже капитана. Этот друг был мне не нов, так как чуть меньше года назад был у меня командиром роты на сборах молодого пополнения, когда я, зелёный как трёшница, прибыл в полк из учебки.
       "В общем и целом моя роль в первом батальоне остается прежней", - проклиная про себя всех капитанов Советской Армии и их мужскую дружбу, осознал я свое положение, - "На новом месте я до дембеля снова буду любимой женой падишаха".
       - Вещмешок свой забери, - напомнил мне водила, когда я проходил мимо бэтэра на котором приехал.
       "Пьяный, пьяный, а вещмешок-то не забыл!", - похвалил я сам себя.
       Проведем рекогносцировку.
       На господствующей высоте стоит ГПЗ - газоперерабатывающий завод. Объект охраны и обороны первого батальона.
       Под этой высотой на удалении до двух километров откопаны землянки и капониры - КП первого батальона. Есть пяток вагончиков - столовая, радиостанция, штаб. Ни асфальта, ни щебня, ни гравия - песок и пыль. КП не огорожен, а правильней сказать, обвешкован снарядными гильзами, забитыми в землю донышками вверх. Это - территория Советской Армии и её Сухопутных войск.
       Сразу же за КП находится Рай Земной.
       Много выкрашенных серебрянкой вагончиков и еще больше деревьев. Целый сад деревьев. За двести километров дороги сюда нет ни одного дерева, а тут - целый сад. Деревьев тут наверное штук двести или даже триста. От Ташкургана до Кундуза меньше деревьев, чем в одном этом саду. Арыки между деревьями, травка. Еще есть клуб. Настоящий, кирпичный, а не из ЦРМ как в полку. Еще есть то, чего нигде нет - бассейн. Вообразите себе бассейн среди раскаленных солнцем южным камней и песка. Бассейна даже а дивизии нет, не то что в полку, а тут - вот он.
       Бассейн. Деревья. Клуб.
       Словом - Рай.
       Всё для удобства и комфорта совспецов.
       Самое большое мое желание - пройти в этот Рай, сесть пятой точкой на травушку, прислониться спиной к дереву и смотреть как журчит вода в арыке.
       И чтоб меня часов шесть никто не беспокоил.
       Я буду предаваться медитации и размышлениям о смысле жизни.
       Я второй год живу среди песка, камней и пыли. Как на бесконечной стройплощадке. Я хочу в тень, на травушку и чтоб рядом текла вода.
       Только рожей я не вышел в Раю обретаться. Рай - это территория Министерства газовой промышленности СССР. У меня нет паспорта СССР и я не гражданин СССР, а сержант ОКСВА. Для меня в этой жизни не предусмотрено ни травки, ни теньков. Для меня есть только служба, лямка покрепче и любое оружие на выбор - кроме миномета и снайперской винтовки владею любым, все нормативы только на "отлично".
       Нам невпервой из Рая изгоняться. Сперва нас выгнали из Войск связи, потом выгнали из полка. Утрату очередного Рая мы уж как-нибудь переживем без слез и стенаний.
       "Отставить завидовать", - скомандовал я сам себе и заставил повернуться спиной к Раю Земному.
       Прямо по курсу на удалении трех километров располагалось КП первой роты и от батальона сквозь прозрачный афганский воздух отлично наблюдались три вагончика и грибок часового.
       "Шагом марш", - продолжил я командовать собственной тактической единицей и пошкандыбал к новому месту службы, где мне должны были непременно обрадоваться.
       Идти в тапочках по афганским камешкам не так шибко, как в сапожках и скорость моя была ниже крейсерской. На каждом шагу камешки залетали под пятку и больно кололись. Приходилось выбрасывать ногу вперед, как при строевом шаге, чтобы не пораниться. Метров через двести трудного пути меня нагнал бэтэр со старлеем в командирском люке.
       - Куда?
       - В первую роту.
       - Прыгай.
       Я прыгнул и через пару минут бэтэр притормозил возле грибка и часового, высадил меня и попылил дальше, туда, где в километре был вкопан танк - позиция танкового взвода.
      
       Грибок.
       Часовой.
       За грибком - вагончики.
       В одном из них живут офицеры, в другом - старшина и техник роты. В третьем - столовая офицерского состава и продсклад.
       За вагончиками микроскопический, человек на двадцать личного состава, плац. За плацем - землянки срочников.
       Часовой мне неинтересен, потому что он рядовой и дух, разговаривать с ним не о чем. Сейчас мне следует доложиться командиру роты о своем прибытии и полной готовности к продолжению службы.
       Я обогнул вагончик и подошел к его двери.
       Дверь распахнулась, раскрытая крепким ударом сапога изнутри и едва не ударила меня по лбу.
       Афган.
       Тут смерть и вилы на каждом шагу.
       Утром я чуть не убил сарбоза. Сейчас меня чуть не убили дверью по голове.
       Из двери полетели матрас, подушка и одеяло и приземлились на землю, мне под ноги.
       Следом из двери вылетел тщедушный шакалёнок и по параболе приземлился на спальные принадлежности.
       На пороге появился амбал с голым торсом и напутствовал выкинутого из вагончика:
       - Мандавошка! Иди куда хочешь!
       Все слова, кроме первого, были иные, более энергонасыщенные, я дал лишь их краткий перевод на русский, бо если бы всё, что я слышал в Армии, передавал в точности и без искажений, то давно бы уже покалечил души и сердца читателей обсценной лексикой.
       Вообразите себе былинного богатыря с рельефной мускулатурой и объемными бицепсами. На богатыре нет кольчуги и рубахи. Стоит он, одетый по форме номер два в брюках хэбэ, заправленных в армейские полусапожки. Бороды у богатыря, согласно Устава, нет и волосы не русые, а черные. Лицо широкое и доброе-доброе, не знающее ни подлости, ни интриг. Уголки черных глаз чуть оттянуты книзу. Здоров, как конь, ростом с коня и силища как у коня. Если бы он позировал художнику Авилову, то картина "Бой Пересвета с Челубеем" получилась намного убедительней.
       Это был мой новый командир роты капитан Зульфар Мифтахов, казанский татарин.
       На меня он не обратил никакого внимания, увлеченный наблюдением за замполитом Августиновским, именуемым в роте "Мандавошкой" за свой малый рост и пакостный характер. Августиновский подобрал с земли свой скарб и начал скрестись в дверь вагончика прапорщиков.
       Зульфар вышел из вагончика и властно позвал:
       - Часовой!
       Молодой воин в каске и бронежилете, с автоматом за спиной на полусогнутых метнулся к командиру:
       - Товарищ капитан... рядовой... по вашему приказанию...
       - Оружие к осмотру!
       Я бы не дел.
       Честное слово - я бы не дал.
       Командир роты был пьян, от него несло брагой, но будь он трезвым, я бы всё равно не дал осматривать свое оружие, если бы стоял на часах. Пожалуй, я бы даже применил оружие по капитану, если он попытался вырвать у меня автомат силой.
       Читайте Устав. В Уставе всё сказано.
       "Часовой - лицо неприкосновенное"!!!
       Ни один шакал не смеет прикасаться к часовому.
       Смените с поста, тогда хоть с ботинками сожрите, а пока я на посту - пристрелю, как высморкаюсь.
       Даже раздумывать не стану.
       За полтора года Армия отучила меня думать своей головой и приучила пользоваться положениями уставов и наставлений. На каждом разводе караула в меня вдалбливали необходимость применения оружия хоть по Министру Обороны, если он попытается нарушить границы моего поста.
       Пока я стою на посту - я охраняю свою Родину!
       Вся моя Родина, весь великий и могучий Союз Советских Социалистических Республик для меня в эти два часа - тут. Под моей охраной и обороной.
       Десятки тысяч часовых одновременно со мной охраняют десятки тысяч постов. Пока все мы, пока каждый из нас стоит на своем посту - моя Родина под нашей охраной и обороной.
       Умру, но пост нарушить не позволю.
       Только так!
       Сменить меня с поста имеют право только мой разводящий, начальник караула и дежурный по полку. Только этих троих я подпущу к себе.
       С того момента как я сказал "пост принял" до той секунды, когда я произнесу "пост сдал", я не имею права исполнять чьи-либо команды и приказы. На своем посту - я единственный главнокомандующий. Наоборот, это мои приказы обязательны для исполнения всеми, кто проходит мимо, под страхом применения мной оружия на поражение.
       Я - своей головой, своей жизнью и своей свободой отвечаю за неприкосновенность вверенного под мою охрану и оборону поста.
       И уж автомат-то я точно никому не дам.
       Мне легче пристрелить проверяющего, чем подпустить его к себе ближе, чем на пять шагов. Любой трибунал меня оправдает, а комдив своими руками приколет медаль "За б/з" к моей груди и поставит меня в пример всей дивизии.
       Часовой-дух был глуп и невоспитан.
       Он отдал свой автомат пьяному командиру роты, испугавшись авторитета и крутого нрава вышестоящего начальника.
       Ротный взял автомат, снял его с предохранителя, дослал патрон в патронник и пустил короткую очередь в вагончик из которого только что вышел, после чего вернул оружие часовому.
       Через промежуток времени, который проходит между срабатыванием чеки и взрывом гранаты, из вагончика выбежал второй амбал с голым торсом, добежал до ротного и с разбега засадил ему кулаком в грудную клетку.
       "А вот и Пересвет", - отметил я прибытие второго амбала.
       Этот второй был ростом почти на голову ниже Зульфара, но в плечах казался шире его. Я не самый дохлый солдат в полку, но таких как я в ширину нужно ставить двоих, чтобы уравнять размах плеч каждого из этих двоих собутыльников и поединщиков.
       В пятой роте мне приходилось махаться часто и жестоко - пехота, она пехота и есть, нравы просты, морды бьют запросто, без политесов и реверансов - но то, что я увидел...
       Не так давно героем Московской Олимпиады-80 стал чемпион по боксу в тяжелом весе чернокожий кубинец Теофило Стивенсон. Своих соперников он играючи укладывал на ринг. Легко и красиво дошел до финала, легко и красиво взял золото. Смотреть его яркие бои было интересно: кубинец мало, что был здоров как бык, так еще и показывал высокую технику боя, грамотно передвигался, точно чувствовал дистанцию, не делал пустых ударов, почти все его удары проходили и не переживались несчастливыми боксёрами, кого слепой жребий выставил против Стивенсона. Пропустивший удар соперник тут же складывался. Удары у Стивенсона были убойные. Пушечные.
       Бой - нокаут, бой - нокаут.
       Вне ринга - обаятельнейший малый, любимец публики и журналистов. На ринге - беспощадная перемолочная машина. Его бои стали главным событием и украшением всего боксерского турнира Олимпиады-80.
       Сейчас передо мной маслались два амбала, каждый из которых, хоть и уступал Стивенсону в технике, но превосходил его массой мускулатуры и силой, которую вкладывал в свой удар. На площадке перед вагончиком стоял гул от ударов, будто кто-то огромный стучал бревном по бревну.
       Бум.
       Бум.
       Бум.
       "Это ж какой прочности должен быть мышечный корсет, чтобы держать такие удары?!", - изумлялся я, глядя как проходит очередной прямой в корпус.
       Я так не бил никого.
       И меня так не били. Хотя, бывало всяко.
       Это не мужики дрались. Это кони лягались.
       Так - не дерутся. Так - убивают-калечат.
       Это не удары. Это как чугунным ядром из Царь-пушки.
       Если бы меня так ударили, я бы до медкомиссии не дожил и комиссовать бы не успели. Все внутренности бы оторвало от одного удара.
       Захватывающее зрелище длилось недолго. Двухминутный раунд был окончен.
       Амбалы обнялись, удовлетворенно похлопали друг друга по могучим спинам и, обнявшись как братья, отправились обратно в вагончик на сиесту. Дверь за ними закрылась и я остался один на один с часовым. Больше никого из людей в поле зрения видно не было.
       Командир роты до моего доклада не снизошел и своим взором меня не удостоил.
       Не уставник. Не бюрократ.
       "Прибыл для дальнейшего прохождения службы", - сам себе доложил я, то, что был обязан довести до капитана Мифтахова.
      
       Где-то далеко-далеко, в Чернобыле сотни тысяч "партизан", сжигая себя в излучении, гасили взорвавшийся реактор.
       Где-то еще дальше, у американцев на старте взрывались "Челленджеры" и гибли астронавты.
       Где-то летели самолеты, стучали колесами поезда, искрили проводами троллейбусы.
       Где-то снимали с должностей министров и директоров и назначали на их места новых.
       Где-то молодняк ломал брейк-данс, варил джинсы и безнаказанно маялся дурью.
       Где-то люди приходили на работу, вставали за кульманы, включали станки, заводили трактора, дёргали за сиськи коров.
       Где-то происходили события и текла жизнь.
       Тут, в Шибиргане, не происходило ничего.
       Тут палило солнце, куда ни глянь холмились сопки, на самой крупной стоял ГПЗ и горели факелы на его трубах, а горизонт загораживали вечные горы.
       Всё голо, пустынно, скучно, пыльно и некуда спрятаться от солнца.
       Жизнь тут остановилась и застыла.
       Тут можно было спать, жрать, нести службу и пятить с ума от ее однообразия - сон, еда, автомат за спину, часы фишки на посту, смена, автомат в пирамиду, еда, сон.
       Ротный и старшина Бульбаш поддались общему настроению безысходной тоски и слетели с катушек.
       Старшина освоил примитивную технологию самогоноварения, в скором времени добросовестно перенятую у него мной - его верным учеником и последователем в деле войскового сумасшествия.
       В армейском термосе забраживала брага. По достижении зрелости брага переливалась в тазик, заполняя треть объема. В центр тазика ставилась солдатская миска, в которую будет капать самогон. Донце другого тазика ударом кулака выгибалось наружу, чтобы хмельной конденсат стекал и капал строго в миску. Оба тазика, с брагой и миской внутри, ставились на электроплитку. В верхний тазик наливалась вода для отвода тепла и образования конденсата. Стыки тазов герметично замазывались хлебным мякишем. Без необходимого в таких случаях змеевика нужной крепости достичь не удавалось но тридцать градусов напиток имел железно, хоть и вонял брагой несусветно.
       Офицерский и прапорский вагончики стояли под прямым углом, соприкасаясь стенками, дверь в дверь, три шага. Очень удобно ходить в гости. В офицерском жил ротный и два его заместителя - по боевой подготовке и по политической части. Зампобой был в отпуске в Союзе, а Мандавошка крутился под ногами и мешал правильно отдыхать. В день моего прибытия в роту Августиновский был разоблачен как кляузник, накатавший на ротного телегу в политотдел дивизии и с позором изгнан из офицерского жилья. Позор изгнания я как раз застал, когда из дверей вагончика вылетела сначала мягкая рухлядь, а следом по той же траектории последовал и сам замполит. Командиру роты приятнее было иметь соседа со сходным образом мыслей и взглядом на службу, нежели терпеть возле себя ябедника Мандавошку. Зульфар произвел рокировку, поменяв старшину и замполита местами.
       Знаете, а мне начало нравиться в первой роте.
       Не полк, конечно и условия далеко не полковые, но живут же люди без электричества и водопровода. Даже неплохо живут - самогон от плохой жизни не варят, на самогон нужны сахар и дрожжи. Если есть лишний сахар, значит, всё не так уж плохо.
       Рота раскидана по позициям, следовательно командира роты я буду видеть не каждый день, а комбата так вообще только по большим праздникам.
       Мифтахов - пятый мой командир роты за полтора года и никто из предыдущих четырех командиров не был дураком или не знал службы. Дураков на роту не ставят и все ротные службу знают добре. То, что я застал капитана бухим не говорит ни о чем - устал, снял напряжение, проспится, примется за службу с новыми силами. Не чарс же капитану долбить наравне с солдатами? Наоборот, капитан не полез ко мне с разговорами со стаканом во лбу - выпил, выгнал замполита, спрятал старшину у себя в вагончике и сам спрятался от личного состава. Кроме меня и часового его никто пьяным не видел. Никакого поругания офицерской чести. Я, пока ротный не принял мой доклад, не распределил меня во взвод и не выдал оружие, можно сказать, человек в роте посторонний. Меня можно не считать, а часовому на посту вообще не положено наблюдать в сторону вагончиков.
       Могучих кулаков Зульфара я не испугался ни капельки. Ни один мускул не дрогнул на моём, едва знакомым с бритвой, мужественном лице. Мы это уже проходили во второй учебной роте связи Ашхабада. Не уступающий капитану в физической подготовке старшина роты Валера Ахметзянов при обнаружении беспорядка в роте бил дежурного сержанта в грудь так, что тот летел от тумбочки дневального до решетки оружейной комнаты. Восемь метров свободного полёта. Однако, за полгода службы я не слышал, чтобы наш могучий старший прапорщик тронул пальцем хоть кого-то из курсантов. Наоборот, к курсантам он относился по-отечески - раз по распорядку баня, значит баня! Никаких работ и никаких занятий, все идут в баню. Если у курсанта сороковой размер ноги, то Валера за ручку вёл его на вещевой склад и швырял пару солдатских ботинок в рожу кладовщику, посмевшему выдать сорок второй, потому что лень было искать нужный размер.
       Хэбэ - по размеру. Парадка - по фигуре.
       Каждому из ста восьмидесяти курсантов.
       И не дай бог, у курсанта в кармане не окажется носового платка и не дай бог тот платок окажется не белоснежным.
       Тоска тому курсанту!
       Командирские кулаки - это мы уже проходили. Не для нас они. Слишком мелкая я сошка для капитана, чтобы на меня руку поднимать. Между мной и капитаном - замкомзвод, взводный и замкомроты. Вот кто-то из них и огребёт, если я накосячу.
       Ещё я понял, что капитан Мифтахов - не чмо и не стукач. Со своей ротой разбирается сам, не докладывая на верх. Чмыри и стукачи не пьют самогон. Не положено.
       Слова капитана Вострикова про "списывание разгильдяев на боевые потери" я перевёл как "батальон находится вне досягаемости трибунала, прокуроров и особистов". Ёжику понятно, что никто тут солдат не расстреливает - недокомплект личного состава. Каждый чурбан на счету. Это меня вполне устраивало - если постоять на полковых разводов пару месяцев и послушать замполита полка подполковника Плехова, то легко можно подсчитать, что количество солдат, осужденных за неуставняк, превышает общее количество боевых потерь. ОКСВА от работы трибуналов несет больше потерь, чем от душманских пуль и мин.
       Неуставняк тут на каждом шагу, потому что Устав написан для армии мирного времени, с ее размеренным укладом и неспешной, безопасной для жизни учёбой. Если по Уставу жить на войне, то шансы на выживание солдат и целых подразделений уменьшаются кратно. Нигде и ни в каком советском уставе вы не найдёте ответа на вопрос: "как наиболее эффективно и без потерь действовать на войне без линии фронта и проводить антипартизанские операции в условиях горно-пустынной местности при температуре воздуха плюс пятьдесят при полной и абсолютной поддержке местным населением партизан-душманов?". Ни одно движение полка, батальона, любой роты не является тайной для басмоты. Всегда кто-то из "мирных" что-то увидит, что-то услышит и немедленно по цепочке сообщит "откуда, в каком направлении и какими силами" выдвинулись шурави.
       Старший лейтенант Августиновский оправился от переживаний полёта и перемены места жительства, обустроился на новом месте и вышел из прапорского вагончика одетый по форме с тетрадочкой в руке.
       - Товарищ сержант, ко мне.
       "Быстро же он оклемался", - удивился я живучести Мандавошки.
       - Товарищ старший лейтенант, сержант Сёмин по вашему приказанию прибыл, - доложил я старлею, приложив к правому виску щепоть вместо ладони.
       - Что у вас за внешний вид, тащ сержант? - замполит ткнул своей лапкой в мою пилотку и тапочки. - Почему без ремня?
       - Сгорел в бою, товарищ старший лейтенант! - отчеканил я.
       - В каком бою?
       - При проводке колонны мы были обстреляны. Я принял бой. Отстреливался до последнего патрона из башенных пулемётов. В башню влетела кумулятивная граната из РПГ. Сгорели сапоги, панама и ремень. Хэбэ осталось целым. Спас комсомольский билет на левой стороне груди. Граната попала прямо в него и погасла.
       - Членские взносы давно платили?
       - Две недели назад. С каждой получки честно вношу свои две копейки.
       - Следуйте за мной.
       Прапорский вагончик был поделен на две части. В одной части жили прапорщики роты, в другой была Ленинская комната с партами и стульями. Как в Союзе. Из-за крохотности пространства вся рота сюда бы не поместилась, но два взвода внабивку и друг на друге верхом - влезло бы смело.
       Августиновский привел меня в эту Ленкомнату, сел за парту, жестом показал на стул перед собой и раскрыл тетрадку, разграфленную внутри цветными чернилами:
       - Фамилия, имя, отчество, год и место рождения?
       - Сёмин Андрей Борисович, тысяча девятьсот шестьдесят шестой, город Саранск, Мордовской АССР.
       - Воинское звание?
       - Сержант.
       - В военном билете проставлено?
       - Так точно. Приказ командира полка от девятнадцатого марта сего года о присвоении очередного звания.
       - Партийность?
       - Член ВЛКСМ.
       - Кем работали до призыва?
       И так, знаете ли, очень подробно: "кем работал?", "кто родители?", "место их работы?", "есть ли любимая девушка?", "когда последний раз получал письмо из дома?" и так далее. Не просто "задал вопрос - пропустил ответ мимо ушей", а каждый мой ответ в графу записывает. Мне от этой викторины сделалось нехорошо. Грехов за собой я не чувствовал, но чуйка подсказывала, что именно с таких задушевных бесед и берут солдата на крючок. Выходит, Августиновский не только летать по воздуху и кляузы на своего командира в политотдел строчить умеет, а свою политическую работу в роте знает досконально и относится к ней серьезно.
       Мой первый вывод о Мандавошке оказался верным. Если бы по его рапортам из политотдела в роту прибыла проверка, то в его, замполитских делах, был полный ажур: Ленкомната оборудована, наглядная агитация развешена, комсомольские собрания проводятся в сроки, указанные в Уставе ВЛКСМ, протоколы комсомольских собраний подшиты стопочкой, боевые листки выпускаются, на каждого солдата заведен формулярчик с описанием его личностных характеристик. Всё строго по науке. Не докопаешься. Такого замполита остается только похвалить, поставить в пример и переходить к поеданию заживо командира роты и командиров взводов.
       Этот негодяй и карьерист Мандавошка занимался неслыханным в Афгане делом: проводил политзанятия.
       В самом деле проводил!
       У каждого солдата, сержанта и прапорщика была тетрадка конспектов, с которой тот обязан был присутствовать на политзанятиях и записывать в нее суть текущего момента.
       Последний раз я на таких политзанятиях присутствовал почти год назад. В образцово-показательной учебке Ашхабада. В Афгане никто со мной политбесед не проводил и ведением тетрадки меня от службы не отвлекал. Мы в полку слыхом не слыхивали о политзанятиях. В пятой роте я своего замполита знал в лицо и по званию, а так он мне был ни два, ни полтора. Ротный - да, знаю. Авторитет. Замкомроты - вообще родственник. Командир взвода - куда ни шло. А замполит - мимо.
       Не командир.
       Политбатрак.
       Августиновский свои стуки в политотдел на офицеров первой роты прикрывал по-серьезному. Прибывшая по его сигналам проверка ткнув наобум в первого попавшегося под руку бойца спросит:
       - Сынок, ты когда последний раз был на политзанятиях?
       Любой солдат ответит:
       - Позавчера.
       - Конспект есть?
       - Пожалуйста. Вот он.
       Такая проверка показала бы, что замполит пыхтит, работает с личным составом, ни сна ни отдыха не знает, а офицерский состав забил на командование ротой и свалил всю службу на трудягу-замполита.
       Прапорщик Бульбаш по-своему комментировал информацию, доводимую Августиновским до личного состава на таких политзанятиях.
       - Афганский народ, - размеренно, под запись конспекта, диктовал нам Мандавошка, - очень любит свою родину. И очень обижается, если иностранцы не разделяют их любовь и привязанность к своей земле. Поэтому, военнослужащему при контактах с местным населением рекомендуется воздерживаться от негативных оценок. Для установления контакта с местным населением будет правильным восхититься и выразить приятное удивление Афганистаном и местными обычаями.
       - Конечно! - громко, чтобы его слышали, восхищался Бульбаш после команды "Занятие окончено. Вольно. Разойдись", - Вон у вас какая охренительная страна! Как у вас тут всё охренительно! Вон у вас какие охренительные горы! Вон у вас тут сколько песку! Где бы мы, в Союзе, столько песка увидели?! И климат у вас для русского человека самый охренительный! Никакой бани не надо. Живем тут у вас как в парилке. Потеть не перестаём. С марта по декабрь потеем и потеем! В Союзе бы мы по пятнадцать копеек за баню отдавали, а тут бесплатно потеем!
       Когда я, после обстоятельного допроса замполитом, вышел из ленкомнаты, то нашел возле нее капитана Мифтахова, одетого по форме и ни разу не пьяного.
       - Товарищ сержант, ко мне.
       Я понял, что настало время доклада:
       - Товарищ капитан, сержант Семин. Прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы.
       - Откуда, сержант?
       - Из пятой роты, тащ капитан.
       - На операциях был?
       - Так точно.
       - Кто по специальности?
       - Радиотелеграфист, радист, пулеметчик, стрелок, командир отделения, командир КШМ.
       - Будешь служить в третьем взводе. Командиром второго отделения. У них замкомзвод в ноябре уходит на дембель. В ноябре займешь должность замкомзвода. Вопросы?
       - Никак нет.
       - Оружие получишь у старшины. К обеду прибудет с докладом сержант Хизриев. Уедешь вместе с ним. Вольно. Свободен.
       - Есть.
       С этой секунды я стал командиром второго отделения третьего взвода первой роты моего героического, орденопросящего горнострелкового полчка.
       Ну, вторыми-то отделениями мы командовать горазды. В пятой роте я как раз командовал вторым отделением пулемётно-гранатомётного четвертого взвода. Первым отделением всегда командует замкомзвод. Перевод из четвертого двухотделенного взвода с двумя сержантами в третий, с тремя отделениями и тремя сержантами с прицелом на замкомвзвода - это явное продвижение по службе.
       Пусть Паша-террорист задавится у себя в полку - я ничего не потерял от перевода в Шибирган.
      

    4. Высота 525. Хизарь

       Я был свободен. До обеда времени было вагон и я спустился в землянку, знакомиться с пацанами. Пацаны верно поняли мой внешний вид - не всякий, далеко не всякий решится проехать двести километров по Афгану в тапочках и пилотке. Не всякому, далеко не всякому солдату командиры позволят иметь такой внешний вид. В землянке нашлась гитара и немного чарса. Мы пыхнули, я немного поиграл и можно было идти на обед. Обедали в солдатской столовой: глиняной, аккуратно побеленной мазанке, такой крохотной, что в него смогли втиснуть всего один стол. Первым кушал старший призыв, после него - все остальные.
       Жрать не хотелось.
       Жарко и всё еще мутило от моих вчерашних проводов в пятой роте.
       Намазал на хлеб ложку тушёнки, запил компотом, вот и весь обед.
       Я вышел на улицу.
       - Наблюдаю бэтэр с Высоты, - крикнул часовой.
       Нет событий в Шибиргане.
       Никаких событий нет.
       Ничего тут не происходит.
       Хуже деревни, ей богу.
       Можно простоять на фишке хоть три часа, хоть шесть - ничего не произойдёт. Хамелеон по стенке проползет - событие, а тут целый бэтэр! Вот и оповещает фишкарь ротного и пацанов:
       - Случилось! Наконец-то хоть что-то случилось! Два месяца не случалось, а тут случилось! К нам едет БТР! - слышится радость в стандартном докладе.
       Высоту было отлично видно с КП первой роты - километрах в четырех громоздилась высокая и длинная сопка на которой просматривались какие-то строения. Между Высотой и КП лежала холмистая равнина. На этой равнине совспецы с ГПЗ буровыми вышками сверлили землю, добираясь до газа. Таких вышек я в поле зрения насчитал пять. Это меня устроило.
       Если есть вышки, значит, на них кто-то работает.
       Совспецы - это высококвалифицированные работники. Подсобников сюда из Союза не навозишься. Дороговато выйдет - валютой платить подсобниками за чёрный труд.
       Значит, черновую работу выполняют обезьяны-афганцы.
       А раз есть афганцы, значит, у них есть пайса и чарс.
       Эту пайсу можно выменять на что угодно, хоть на пустую банку. Следовательно первая рота живет не только тем, что раз в месяц присылает ей с колонной Главное Управление Тыла Министерства Обороны СССР, но и тем, что удается заполучить от местного народа.
       Две отары овец, которых я забдил на большом удалении и на широко разнесенных азимутах, так же навели на мысли о шашлыках из свежей баранины.
       Итого.
       Самый дальний полк в дивизии. Четыреста километров по трассе Хайратон - Ташкурган - Айбак - Пули-Хумри - Кундуз.
       Самый дальний батальон в полку. Двести километров в противоположную сторону по трассе Ташкурган - Мазари-Шариф - Балх - Шибирган.
       Самая дальняя рота в батальоне и самая дальняя позиция в роте.
       Готов спорить, что другой такой дальней жопы в нашей дивизии не было!
       Сам по себе Шибирган и первый батальон - дыра, на сотни километров удаленная от боевых действий дивизии, а Высота 525 - это дыра в дыре. Можно было меня послать куда подальше, но дальше некуда. Макар телят тут точно не гонял никогда.
       Высота 525 - это был Край Земли.
       Чукотка и Сахалин - бойкий перекресток цивилизации по сравнению. Там рядом есть Аляска и Япония. Сядешь на берегу пустынного океана, вылупишься в горизонт, кинешь камень в набегающий прибой - и всё равно не так тоскливо. В океане есть рыба и ходят корабли, а за горизонтом - земля и люди. Возле океана всегда есть хоть какая-то надежда.
       Тут не было ничего до самого Персидского залива. Только горы, горы, горы и сопки, сопки, сопки.
       Суслики-тушканчики.
       Черепахи-скорпионы.
       Ишаки-верблюды - корабли пустыни и полная безнадёга.
       Дослужился, сержант.
       Бэтэр с Высоты приезжал каждый день на доклад к ротному примерно в одно и то же время, поэтому на эту новость отреагировали так, как отреагировали бы на сигнал о летящей атомной бомбе - с привычной ленью, не повернув голов.
       "Ну, едет себе и пусть едет, а у нас сиеста, потом на пост, потом ужин, потом сон, потом опять на пост".
       Мне вспомнился расстрелянный по приговору военного трибунала старший лейтенант, о котором нам рассказывал замполит полка подполковник Плехов. Старлей вместе со своими подчиненными грабил караваны и убивал караванщиков. Пробыв в Шибиргане всего несколько часов и увидев немногое из повседневной службы первого батальона, я начал понимать и сочувствовать старшему лейтенанту и его солдатам.
       - Тоска и вилы! - вот что я сейчас думал, стоя на КП первой роты и глядя как к нему пылит бэтэр с Высоты.
       "Тоска и вилы! И почти год службы. Если я за год в полку не слетел с катушек, то тут-то я точно свихнусь".
       Пьянство офицеров, неприкрытый, публичный мордобой, наркота рассыпухой, сон, приём пищи и пост - вот и все допустимые развлечения до дембеля.
       "Хорошо, что по своему духовенству и черпачеству я успел покататься по Афгану. Проехал весь Север от Ирана до Пакистана. Повидал как люди живут. Хоть будет, что вспомнить", - чувство полной, абсолютной безысходности накатывало на меня и пропитывало каждую клетку организма, каждый шов на хэбэ, каждую лычку на погонах.
       "Никакого Кундуза, никаких Хумрей, никакого Балха я больше не увижу до конца своих дней", - перед глазами всплывали и гасли картинки подрыва бэтэра в Балхе, блестящие на солнце цэрээмки Чёрного Тюльпана в Кундузе, ледяные брызги и скользкая форель в горной речке за Талуканом, дыни на бахче в предгорье возле Пули-Хумри.
       "Не купаться мне в горной речке", - горько осознавал я всю суровость моего перевода из полка в первый батальон, - "Не рвать арбузов на бахче, не варить плов на шомполах на костре, не кипятить чай огнями".
       - Не скакать на ядре, не летать на Луну, - подал из моей памяти голос Тот Самый Мюнхгаузен.
       - Так точно, товарищ барон, - согласился я с ним, наблюдая как бэтэр подкатывает к КП, - Тоска и вилы...
       С прибывшего бэтэра на землю соскочил кавказского вида мужик лет тридцати пяти, обросший жёсткой чёрной щетиной, которую следовало не брить, а состругивать рубанком. Одет он был странно - в солдатское хэбэ, панаму и сапожки, а на погонах у него алели лычки старшего сержанта. Возрастом своим он явно превосходил не только ротного, но и командира полка и на солдата срочной службы походил не больше, чем маршал на прапорщика.
       "Совспец", - решил я, недоумевая, для чего гражданскому человеку потребовалось цеплять на себя знаки различия Сухопутных войск?
       "Совспец" деликатно постучался в дверь вагончика ротного, вежливо отворил ее и доложил внутрь вагончика совершенно по-военному:
       - Товарищ капитан, на Высоте 525 за время вашего отсутствия происшествий не случилось. Докладывает старший позиции, заместитель командира третьего взвода старший сержант Хизриев.
       "Ты-дынц!", - изумился я докладу и, еще больше - половой зрелости старшего сержанта, - "Это ж сколько ему лет, если у него такая щетина, что хоть ржавчину об неё соскабливай?!".
       На солдата Хизарь не походил нисколько.
       Я брился пару раз в неделю и не отливал синевой на скулах. Большая часть тех, кого я знал, брились не чаще. Еще больше моих знакомых брились раз в неделю и им хватало. Тех, кто брились каждый день, можно было по пальцам пересчитать - ну, не растет щетина у девятнадцатилетних парней как у взрослого мужика! Хизарь брился не реже двух раз в сутки и всё равно ходил с чёрной рожей - вот такая мощная половая конституция у человека.
       По своему виду Хизарь годился любому из нас если не в отцы, то в дяди - точно.
       - Представляю тебе твоего заменщика, - из вагончика вышел Мифтахов и кивнул в мою сторону, - командир второго отделения.
       - О! Сержант! - обрадовался Хизарь тому, что я "сержант" и к тому же еще не "младший", а "целый", - Спасибо, товарищ капитан!
       "На сладкое у нас сегодня я", - оценил я ликование именинника, которому ротный преподнес сахарный торт со сливками и розочками из крема.
       "Еще бы ему не радоваться!", - просчитывал я отношение моего будущего замка к моей персоне, - "Теперь, когда сержант пришёл в его взвод, он точно уволится в ноябре, а не станет ждать замены до декабря. Я бы на его месте пылинки с меня сдувал, с ложечки кормил и сказки на ночь рассказывал".
       Никто и никогда не уволит из Афгана командира без замены. Хоть ты командир отделения, хоть ты командир батальона. Мало ли что ты свои два года отслужил? Сиди, жди заменщика. Прибудет заменщик, примет дела - на следующий же день строевая часть выдаст тебе документы. Нет заменщика - кури бамбук. Можешь пить без просыпу, можешь обдолбиться чарсом до глюков, можешь забить на службу и не вставать в строй - без замены из полка тебя не выпустит никто. Надо ли говорить, что самые долгожданные люди в полку - это заменщики?
       Солдаты
       Сержанты
       Прапорщики
       Офицеры.
       Непуганые войной и святые в своём понимании жизни, прибывают они в полк глупыми и несмышлеными и все, все, все стараются их не спугнуть и ведут себя с ними как можно деликатнее.
       - А полк ходит на войну? - затаив дыхание от воображения своих будущих подвигов и звездопада орденов на грудь, спрашивает "только с КАМАЗа".
       - Что ты, милый, - успокаивает его дембель, как бы невзначай прикрывая ордена и медали ветошкой, - Нет тут никакой войны. Это всё пропаганда. Полк строит дороги и школы, высаживает гектары деревьев, а автомат выдают только в караул сходить.
       Только бы не напугать до срока! Только бы не понервничал заменщик.
       Солдаты не бьют духов.
       Офицеров не грузят службой.
       Заменщиков ждут страстнее соития, а по прибытии - лелеют.
       До тех пор, пока заменщик не доложит вышестоящему начальнику о своем вступлении в должность и готовности получать по полной, заменщика чуть не в горстях носят.
       Заменщик всё узнает и всё поймёт в свое время. Очень, очень скоро с его очей спадёт пелена очарования и он поймёт, куда он попал. Приняв должность, он стремительно начнет умнеть, взрослеть и набираться опыта, но это будет уже после замены.
       До тех пор, пока заменщик, приложив ладонь к виску не доложит:
       - Товарищ майор, капитан Попадалов седьмую роту под командование принял, - лишние переживания ему ни к чему.
       Впервые увидев Мишу Хизриева на своем жизненном пути, я совершенно правильно сосчитал в нем тупого и упрямого барана из горного аула, с кругозором не шире ущелья, который, за неимением других достижений, весьма и весьма гордится своими широкими красными лычками и искренне, всем сердцем любит их за ту власть, которые эти лычки дают над беззащитными перед Уставом рядовыми.
       "Типичный жопорванец", - определил я морально-нравственные качества своего нового непосредственного начальника, - "Этот Хизарь, за свои лычки старшего сержанта будет рвать жопу на Британский флаг, чтобы угодить начальству. Ишь как хвостом перед ротным виляет! Разве что язык не высовывает - устав не разрешает".
       Разглядывая Хизаря, который выглядел вдвое старше меня, я пожалел его и его дембель - не повезло старшему сержанту. Крупно не повезло. Не пофартило.
       Заменщик прибыл к нему не из Союза, а из Афгана.
       И не просто "из Афгана", а "из воюющего подразделения".
       И не просто "из воюющего подразделения лучший из лучших сержант", а "отправленный в ссылку залётчик, пофигист, губарь и упрямый мордвин" - я.
       Я не для того десять месяцев в полку отслужил, чтобы глядеть как жопорванцы выкаблучиваются. Тут же, еще не поздоровавшись за руку, мысленно предоставил Хизарю право командовать вверенным мне вторым отделением третьего взвода первой роты, а если он пожелает, то и третьим. Пусть командует всеми тремя отделениями, мне не жалко.
       Вместо меня.
       Я уже накомандовался.
       После того, как через три месяца Хизарь уйдёт на гражданку, в этот воз, который называется "третий взвод", впрягут меня, потому что других сержантов нет и не просматривается в перспективе. Если и придет из учебки молодой сержант, то никто его замком не поставит еще полгода, пока ума не наберется. До самого моего дембеля, то есть больше полугода, в то самое время, когда мои однопризывники будут тащиться в свободное от службы время, у меня не будет времени, свободного от службы. На меня навалят тетрадки, конспекты, занятия, чистку оружия, проверку внешнего вида, зарядку, графики несения службы, наряды, инструктажи, проверку несения службы, отработку упражнений и сдачу нормативов - многие десятки дел, которые круглосуточно и незаметно для офицерского глаза делает замкомзвод.
       Даже Устав Внутренней службы и тот укорачивает замкомзводу восьмичасовой солдатский сон на пятнадцать минут - дневальные будят замков за пятнадцать минут до команды "Рота, подъем!".
       Результаты работы замкомзвода не видны и выражаются всего в трех словах:
       - Происшествий не случилось.
       Результаты не работы замкомвзвода видны тут же и моментально - небрежное ношение формы одежды солдатами взвода, следы грязи или масла на оружии, незнание личным составом текста Присяги, обязанностей солдата, дневального, часового, не отдание чести старшему по званию, беспорядок в спальном помещении и на прилегающей территории, халатное несение службы в карауле и суточном наряде и так далее, до бесконечности.
       Результаты не работы замка выражаются тоже в трех словах:
       - Бардак во взводе.
       Замок - человек безусловно уважаемый и в роте, и во взводе, но нужно очень сильно любить командовать, чтобы стремиться попасть в замки. Во мне такой любви нет и на командира отделения и в полководцы я не рвусь. Единственная тактическая единица, которой я желаю командовать - это я сам и есть. Поэтому, накомандоваться еще успею, а пока пусть Хизарь за меня всю службу тащит.
       Хизарь осмотрел мой внешний вид, остался им недоволен, хотел показать власть и сделать замечание, но три лычки на моих погонах и невиданные эмблемки секретных войск в петлицах остановили его.
       - Садись, поехали, сержант, - почти ласково предложил он, показывая на свой бэтэр.
      
       Люди!
       Спешите делать добро!
       Торопитесь творить добрые дела!
       Никогда и никому не делайте подлости!
       Никогда и никому!
       Ни при каких обстоятельствах.
       Потому, что жизнь - долгая, а земля - круглая. Гора с горой не сходится, а человек с человеком обязательно сойдётся.
       На Высоте 525 меня встречали те самые пацаны, которых я относительно недавно охранял на полковой губе. Вот такая "встреча в горах".
       Вообразите себе ситуацию: уставной и суровый выводной гауптвахты несет службу по охране нарушителей воинской дисциплины в соответствии с уставом Гарнизонной и Караульной службы. Двери камер отпирает утром и вечером на оправку и еще три раза на прием пищи. В разговоры не вступает. На улицу не пускает. Курить не дает. Мыться не водит. Губари в его смену сидят в душных бетонных камерах на голых бетонных полах с наполненными мочевыми пузырями, без курева, униженные и злые:
       - Ну, гад, мы с тобой еще встретимся! - обещают ему в бессильной злобе из-за двери.
       Выводной злорадно ухмыляется в коридоре гауптвахты, понимая, что такая встреча полностью исключена: они - губари и нарушители воинской дисциплины, а он - образцовый сержант и никто его на губу никогда не посадит. Вдобавок, из разных батальонов. Чтобы губари не сильно думали о приятном, он строго предупреждает:
       - Еще голос из вашей камеры услышу - насыплю хлорки.
       И ведь насыплет, урод эдакий!
       Губари замолкают, раздавленные властью выводного, и начинают придумывать планы мести, один другого страшнее и несбыточней.
       И - вот она!
       Встреча в горах.
       О которой мечтали и грезили.
       Вчерашнего строгого до ужаса и образцового до отвращения выводного замкомзвод привозит на глухую дальнюю позицию в одних тапочках, без ремня и оружия:
       - Берите его, пацаны. Он - ваш.
       На полтыщи километров вокруг - ни одного трибунала, ни одного особиста. Никто ничего не узнает. Жутко даже представить себе, что вытворят вчерашние губари на таком строгом и таком глупом военнослужащем. Хорошо, если крепко изобьют. Неплохо, если будут бить несколько дней кряду и дальше - от случая к случаю до конца службы. Скорее всего зачмырят, туда ему и дорога, но и это пережить можно. Гораздо хуже, если сделают инвалидом и совсем уж никуда не годится, если убьют и прикопают под склоном сопки.
       Даже не станут списывать на "боевые потери", чтоб родителям такого гнусного урода посмертная медалька не досталась.
       - Сбежал в банду, - скажут особистам, - Как есть утёк. Ищите ветра в поле.
       Возможность самим, без вмешательства государственных карательных органов, разбираться с негодяями - это и есть свобода.
       В Шибиргане она бала полная.
       На Высоте 525 - абсолютная.
       За этой позицией больше не было советских войск на сотни километров. За этой позицией была долина Аксай, за долиной - горы, а у подножия сопки проходила караванная тропа, по которой душманы возили всё, что им нужно, нисколько не стесняясь присутствием шурави. Силы душманов и силы шурави были сильно неравные в пользу коренных аборигенов и в обострении отношений не была заинтересована ни одна из сторон.
       Мой внешний вид - тапочки на ногах, пилотка на голове и отсутствие ремня - всё рассказали обо мне подробней сопроводительного письма. Пацаны уже знали меня по несению службы на губе и теперь видели, что не ошиблись во мне: к ним на позицию для дальнейшего прохождения службы в звании сержанта Сухопутных войск и черпака Советской Армии прибыл гвардии раздолбай Советского Союза!
       Всякое уныние тут же было стёрто с лиц и началось всеобщее ликование по случаю пополнения рядов черпаческого сословия. Мне разрешили кинуть вещмешок на мою постель в землянке и чуть не силой поволокли в дальний капонир, в котором был вкопан танк Т-62. Помимо вспомогательной функции усиления позиции огневой мощью, танк имел основное назначение - в нем ставили брагу. Вспомогательная функция на моей памяти не была использована ни разу, зато основную танк отрабатывал постоянно и на все сто. Ни один проверяющий шакал не забдил запретного алкоголя: инспектируя позицию, до этого танка вообще мало кто добредал, а уж пачкаться, взбираясь на него, и открывать люки, из которых пёрло солярой и дрожжами, и вовсе никому в голову не приходило.
       Тридцатишестилитровый термос был извлечен из недр и поставлен на броню танка. Башня служила нам столом и вокруг этого стола собрались старослужащие Высоты 525.
       Виночерпий зачерпнул кружку и как самому уважаемому солдату протянул ее Хизарю. Хизарь принял ее с большим достоинством и, обняв меня, как своего заменщика, одной рукой, стал произносить витиеватый кавказский тост:
       - Дед моего деда говорил...
       Судя по неторопливой размеренности, с которой замкомзвод начал тост, и той многозначительности, с которой он произносил каждое слово, будто чеканил золотую монету, тост грозил затянуться минут на сорок. Пацаны не впервые бухали с Хизарем и выслушивали уже не первый его тост, поэтому в термос тут же нырнула кружка-дублёр, вынырнула налитой брагой и пошла гулять по кругу.
       Когда Хизарь закончил, повернувшись ко мне:
       - ... и этот бокал я хочу выпить за нашего дорогого друга Андрея!
       полная кружка браги пришла ко мне в третий раз и глаза уже блестели влажным блеском от трогательных чувств, нахлынувших на меня после первых двух.
       Мою встречу отметили до улёта.
       В небо.
       Разумеется, брага не может тягаться по крепости с лосьоном, но на позиции чарса было больше, чем в полку и он был свежий. Чарс нас добил и оторвал от земли: ледяные спицы с разных сторон воткнулись в мозг и стерли понимание воинского долга.
       Я улетел.
       Проведем рекогносцировку.
       На удалении трех-четырех километров от КП роты вдоль горизонта стоит огромная сопка. Высокая и с крутыми склонами. Длина сопки полтора километра. Ширина гребня более ста метров. Гребень почти плоский. На этом гребне, если смотреть со стороны КП, справа разбита позиция третьего взвода. На противоположном левом конце сопки стоит небольшая глиняная крепость Царандоя. В этой крепости несут службу сарбозы - переодетые в туземную военную форму обезьяны. Несут ее так крепко, что на моей памяти этот пост вырезали подчистую два раза.
       Без единого выстрела.
       Зашли и перерезали.
       Спят, заразы.
       Помолятся на ночь - и на массу.
       Сарбозов там человек восемнадцать и у них всегда можно поменять что-нибудь на что-нибудь. Старые дырявые сапоги на четыре палочки чарса. Каждой палочки хватит на шесть жирных косяков, от которых сносит крышу и уносит в небо. Старых сапог у нас много. Их три раза в год меняют. Еще у нас есть старые хэбэшки, шапки и бушлаты. Носить это старье не будет даже распоследний чмошник, а сарбозам самое то - их форма еще чмошнее, чем подменка третьего срока, в которой шесть дембелей умерло. Если одних сарбозов вырежут, то на их место присылают новых. Так что знакомиться и дружить с аборигенами мы не успеваем. Какой смысл запоминать имена и лица, если их всё равно под нож свои же земляки пустят? Можно сказать, что постоянные контакты между советской позицией и афганской крепостью отсутствуют.
       Пехота несет свою службу бодро, бдительно, ничем не отвлекаясь. За сон на посту - приклад об башку разобьют. Пример сна на посту у всех перед глазами. Наши соседи спят и их режут. Нам страшно быть зарезанными и мы не спим.
       Ни днем, ни ночью.
       И днем и ночью на позиции есть минимум шесть человек, которые не спят, а рубят фишку.
       На позиции стоит взвод пехоты - восемнадцать человек по штату. В наличии всегда меньше. Так как пехотинцев больше, чем всех остальных вместе взятых, основные тут - пехотинцы.
       Пехота усилена двумя расчетами миномета - это еще восемь солдат и лейтенант. Минометы нам очень кстати. С минометами не так страшно. С миномётами можно смело отмахиваться с господствующей высоты хоть от полтыщи духов.
       Пьяный танк - штука грозная, но бестолковая. Малый угол наклона пушки не позволяет стрелять вниз, с сопки по караванной тропе. Единственно, с того танка можно в щепки разнести нашу позицию фугасами, если ее захватят духи. Еще к пьяному танку прилагается экипаж - командир и механ. Всего народу плюс-минус тридцать человек с двумя офицерами во главе. Старший позиции - командир третьего взвода старший лейтенант Колпаков в отпуске в Союзе. Вместо него старшим остался Хизарь. Командир минометчиков лейтенант Рочкован прибыл из Союза за день до убытия Колпака в отпуск и, понятное дело, старшим быть оставлен не мог - он бы нам тут накомандовал. Другого шакала вместо Колпака присылать не стали - офицеров не напасешься. Старший сержант Хизриев - лучший вариант. Добросовестный, авторитетный, опытный... жопорванец. Колпак сорвался в Союз с той колонной, на которой я прибыл, так что встретиться-расцеловаться не довелось.
       Разминулись в пути.
       Повезло ему.
       Про командира взвода мне сказали, что он - Колпак и мне этого было достаточно.
       Старший тут - Хизарь.
       Что при Колпаке, что без Колпака.
       Хизарь командует, Колпак поддакивает. Хизарь старше Колпака возрастом. Рядом со взрослым замкомзводом Колпак выглядит прыщавым подростком. Заметно, что Хизарь давит старлея морально - шакал полностью парализован чеченцем.
       Это хорошо.
       Я - за Хизаря!
       Хизарь - солдат, дед. Не шакал. Он служит в Афгане дольше всех, он опытнее и по возрасту, и по сроку службы. Военную науку он постигал не в училище, а с азов - с ашхабадской учебки, с духовенства. Роднит то, что мы с ним с Первого городка Ашхабада - казармы связи и пехоты стоят рядом. Дисциплину Хизарь держит железную - его слово закон. Солдаты не станут так слушаться шакала, как слушаются деда. Ротный может быть спокоен за Высоту - без всяких шакалов одного Хизаря хватит, чтобы наладить тут службу.
       В земле вырыта просторная землянка. В землянке два выхода, в противоположных концах. Так что под обстрелом мы по-любому выбежим - оба выхода под прицелом держать не получится. Если зайти в первый выход, то будет небольшой кубрик на четыре двухъярусные кровати. Это спальное помещение минометчиков. Дальше из снарядных ящиков сделана тесная выгородка на две койки. Это спальное помещение офицеров. Если пройти мимо выгородки, то попадешь в более просторный, чем у минометчиков, кубрик на девять коек. Тут живем мы, пехота и у нас свой отдельный выход, рядом с которым - вы не поверите - есть душ.
       В земле прорыли боковое ответвление, куда можно зайти, сполоснуться. Наверху стоит металлическая емкость примерно на куб воды. Раз в три дня приезжает водовозка и заполняет все ёмкости, какие только есть на позиции. Так что вода - считана и целыми днями спасаться от жары, стоя под душем не получится. Совесть надо иметь - воды мало, а потеют много и потеют все. Значит, и мыться должны, пусть понемногу, но все, даже духи. Если духам не позволять мыться, то они подцепят мандавошек и поделятся ими со старослужащими. А ведь надо еще и постираться: потница - самое распространенное после дизентерии и мандавошек заболевание. Словом, вопрос воды - вопрос сложный и деликатный настолько, что я после службы на Высоте до конца жизни буду выходить из себя, если в доме бесцельно тонкой струйкой течет вода из-за небрежно закрытого крана.
       Стены землянок укреплены рабицей и оштукатурены глиной. Сверху глину покрасили в светло-желтый цвет. Для уюта. Днем в землянке вполне светло. В стену рядом с выходом вмурованы неуставные, самодельные пирамиды для оружия. Поднялся с кровати, прошел мимо пирамиды, прицепил свой автомат, вышел. Зашел в землянку, поставил оружие в пирамиду, прошел и лёг. Удобно.
       Свет во все помещения попадает через потолочные люки. Когда настилали перекрытие, поверх ямы-землянки кинули металлические трубы, на трубы настелили рабицу, из минометных ящиков выбили днища, поставили на рабицу, свободное пространство застелили черным плотным полиэтиленом и закидали песком В обычном состоянии крышки ящиков откинуты и дают свет и ток воздуха в нижние помещения. При приближении бури крышки закрываются, чтобы не сыпался песок. Песок, конечно сыпется - тут такие "афганцы" дуют, что только держись - но тогда он сыпется как из горсти, а не как с лопаты.
       Электричества нет.
       Свет ночью дают две лампы системы "Летучая Мышь", вроде той, что я прихватил на память в Талукане. Скажем мягко: слабовата иллюминация. Возле самой лампы ночью можно прочесть газетные заголовки, но не мелкие буквы. Койки и стены землянки вообще тонут в темноте.
       Мрак.
       Мрак и вилы.
       Линия окопов на позиции имеет форму треугольника, в вершинах которой выкопаны капониры для боевой техники - пьяного танка, двух БТРов и одного БРДМ минометчиков. На каждую машину отрыто по два капонира - основной и запасной. В окопах оборудованы места для стрелков. На каждом оборудованном месте в песок вбит колышек с табличкой. На табличке - сектор обстрела, ориентиры и расстояние до ориентиров. Удобно выставлять прицельную планку. Если опыт есть - не промажешь.
       Под сопкой - минное поле с противопехотными и сигнальными минами.
       Перед минным полем - МЗП. Малозаметное препятствие. Путанка. Кольца сталистой проволоки, в которых путается нога. Не надо пробовать ходить по МЗП - проволока может ногу отрезать.
       В МЗП и минном поле есть проходы, чтобы мы могли выходить в долину. Эти проходы держатся под вниманием круглосуточно.
       В центре позиции стоит еще одна землянка - столовая. На один стол. Одновременно кушать могут десять человек, так что повар раздает пищу по три раза. Сначала кушают старослужащие пехоты, потом минометчики и танкисты, потом духи. Шакалы кушают тут же с кем им нравится - с пехотой, минометчиками или духами.
       По этой позиции шарится группа старослужащих во главе с замкомзвода старшим сержантом Хизриевым. Хизарь снял хэбэ и обернулся медведем, обросшим густой шерстью, на которую Гусейн-оглы и тот посмотрел бы с уважением. По приколу Хизарь зажигалкой поджигает волосы у себя на груди и тут же смахивает огонь. Погасив огонь, снова поджигает. Волос на Хизаре много. Гореть не перегореть.
       Попив браги и долбанув чарса на танке, следующий косяк мы решили взорвать на бэтэре. Потом долбанули возле цистерны с водой. Потом возле БРДМ. Потом вернулись на танк, догнались брагой и снова долбанули чарса. Мои гуси давно улетели и я передвигаюсь и действую на автопилоте - как все. Все пошли к БРДМ - и я со всеми. Пустили новый косяк по кругу - и я втягиваю себя дым, вперемешку с воздухом. Все потопали в землянку - и я потопал, пристроившись кому-то в спину.
       За передвижениями старослужащих испуганно и недоуменно наблюдает лейтенант Рочкован. Летёха благоразумно держится на расстоянии и в контакт не вступает. Наши действия должны казаться безумными прибывшему третьего дня "только с КАМАЗа" лейтенанту: солдаты покурили на танке, потом покурили в другом месте, третьем, четвертом, ввалились в землянку, в полном изнеможении повалились на койки и снова стали курить.
       Вводить зелёного летёху в курс и объяснять ему, что на улице мы долбили чарс, а в землянке закурили обыкновенный табак, дрянные солдатские сигареты "Донские" ростовской табачной фабрики, чтоб она сгорела - никто не стал. Послужит, поумнеет, сам до всего дойдёт.
       Да и не командир он нам. Мы - пехота. Рочкован - минометчик. К тому же дух. Разные организации. Разные эмблемки в петлицах. Он и минометчикам не командир. Комбат первой минбанды капитан Аракелян, как мы позже узнали, отбирает у Рочкована его чековую получку. Отбирает точно так же, как старослужащие солдаты отбирают получку у солдат-духов, оставляя чек или два на подшиву и туалетные принадлежности. Зарплата командира взвода - двести семьдесят чеков. Или восемьсот десять рублей. Или пятьсот сорок долларов. Аракелян - старый капитан и дедушка по Афганскому стажу. Через полгода ему положен заменщик. В гробу он видал майорские погоны и генеральские звёзды. Обирая своих офицеров, Ара каждый месяц кладет в карман три тысячи рублей, если переводить на советские деньги. Отслужив два года в Афгане, капитан Аракелян обеспечил себя на всю оставшуюся жизнь деньгами в рублях и валюте. На хрена ему служить дальше? Что он, дурак, что ли? На хрена ему Советская Армия?
       Шакал-дух, который отдает свою получку шакалу-деду, не может считаться командиром. Если шакала-духа не уважают сами шакалы и отбирают у него наличность, то как его будут уважать солдаты? Пусть скажет спасибо, что на полы его не кидаем. На нашей позиции место лейтенанта Рочкована - под веником.
       "Честь имею!" - к месту и не к месту любят вставлять шакалы. Чем гнуснее шакал, тем чаще он звенит про Честь. Один честьимеющий отбирает получку у другого честьимеющего. Все честьимеющие первой минометной батареи делают вид, что так и надо. Честьимеющее командование первого батальона делает вид, что ни сном, ни духом о поборах между шакалами-дедами и шакалами-духами. И всё полковое шакальё, все честьимеющие, кроме кучки замполитов и особистов, в упор не видят лютой дедовщины в полку.
       Понимание Чести у шакалов какое-то своеобразное.
       Выборочное.
      
       Хорошо приехать на Высоту туристом на два часа.
       Попить браги, пыхнуть чарса.
       Полюбоваться на окрестности с гребня сопки.
       Восхититься: "пацаны, как у вас тут всё красиво!".
       И уехать в полк, в цивилизацию.
       Где вода.
       Пусть и хлорированная до сблёва, но не завозится водовозкой раз в три дня, а течет из крана днем и ночью и есть много леек душа. Есть баня. Есть электричество и крутят кино три раза в неделю. Есть спортзал и библиотека. Есть люди и есть к кому пойти в гости.
       На позиции ни электричества, ни газа, ни света, ни воды. Радиостанции - на боевых машинах. Обыкновенные Р-123 МТ. Связь с внешним миром только через них. По зелёной ракете. Ни телевизора, ни приемника. У Колпака есть приемник и даже с батарейками, но толку от него ноль - нет сигнала. Вот эти слова: "Говорит Москва, московское время девять часов" - это где-то далеко, в другой жизни. Не у нас.
       Я, как классный специалист Войск связи, разумеется, могу забалабасить устойчивый прием слабого сигнала бытовым радиоприемником. Для этого мне придется родить активную антенну, запитать ее от бэтэра через фидер, который тоже придется родить. Как только собранная моими руками антенна напитается мощностью настолько, что будет в состоянии ловить сигнал от "Радио Маяк" - она немедленно сожжет слабенький Колпаковский приёмник. Прилаживать активную антенну к танку или бэтэру нет смысла - Р-123 не ловит гражданские частоты. То, что Р-123 - УКВ - хорошо. То, что у нее узкий диапазон, чтоб враг не засёк - плохо. Если врагу понадобится, он всё равно засечет, а мы не то, что "Маяк", мы даже такой мухомор как "Голос Америки" не поймаем. КП батальона и КП роты - вот и весь наш радиогоризонт.
       Тоска.
       Хорошо, что есть гитара.
       На ней играем я и Хизарь.
       Мне нравится его слушать. Часами могу слушать не отрываясь. Долбану с пацанами чарсу и слушаю:
      

    Птица Счастья завтраВАШнего дня.

    Прилетела крыльями назад!

       поёт Хизарь популярную песню Александры Пахмутовой на стихи Николая Добронравова.
       Замкомзвод сказал "завтравашнего", значит, завтравашнего! Сказал "крыльями назад", значит назад и не волнует!
       Творчество Михаила Боярского тоже было исполняемо его тёзкой и любимо мной в исполнении Хизаря. В оригинале у всесоюзного д'Артаньяна звучало: "Ко мне подходит рыжий конь, в глаза мне смотрит рыжий конь, косит лиловым глазом". Хизарь пел так:
      

    Ко мне подходит рыжий конь

    Глазом моргует

    Шкура нежная.

       Мотив был чурбанский, из индийских фильмов.
       Дворовый блатняк тоже присутствовал в репертуаре:
      

    Она девушка такая,

    Она девушка такая,

    Я на нём женюсь!

       Пару раз по обкурке я брал гитару и выдавал класс, но Хизарь заявил, что у меня нет голоса, да и играть я толком не умею и отобрал гитару, чтобы показать как надо:
      

    На Ташкентский улица

    Город Самарканд

    Улица на улица

    Очень арават.

       Когда мой бог и покровитель всё делает вместо меня - командует личным составом, проводит занятия, выходит на связь с батальоном, ездит на доклад к ротному - не надо ему в этом мешать. Пусть его работает. Когда мой бог и покровитель вместо меня играет на гитаре и импровизирует на тему русского языка - пусть он играет и поёт.
       - Миша, а ты вот эту песню знаешь? - спрашивал я его в минуту грусти.
       Миша знал. Хизарь любую песню знал. Какую ни спросишь. Может мотив не совсем тот и слова совсем другие, но знал и пел.
       С сердечным теплом и искренней любовью смотрел я на своего замкомзвода и с грустью понимал, что после его неизбежного увольнения в запас, через три месяца все его головняки станут моими головняками.
       "Пой, Миша, пой!", - хотелось мне кричать, - "Пой, никуда не уезжай! До мая...".
      

    5. За орденами

       Со следующего после прибытия дня я влился в службу. На меня была расписана фишка - два часа днем и три часа ночью. Остальные девятнадцать часов в сутках были в моем распоряжении. Рассматривая одни и те же окрестности и регулярное движение груженых ослов и верблюдов по тропе под сопкой, я недоумевал:
       - Как же так? Духи прямо под носом водят караваны, а пацанам и дела нет!
       Три раза в неделю туда и три раза в неделю обратно прямо под сопкой проходил караван. Ордена на дембельский китель спокойненько прогуливались мимо нас, только руку протяни. К тому же в полку меня воспитали так:
       - Увидел душмана - загрызи!
       Душман в поле моей видимости может быть только мертвый.
       Или пленный, если рядом будет крутиться какой-нибудь шакал. Тогда повезет душману и не повезёт мне. Если у обезьяны нет оружия, тогда, по условиям игры, чкалить эту обезьяну нельзя - трибунал. Если обезьяна с оружием, то она автоматически становится душманом и за уничтожение живой силы противника тебе положена красивая железка на грудь. Мертвая обезьяна из мирного дехканина легко превращается в злобного душмана, если рядом с ней положить трофейное оружие.
       - Был обнаружен с оружием в руках. На предложение сдаться открыл по нам огонь. Был уничтожен ответным огнем, - вот и все объяснения, идите и заполняйте на нас наградные листы.
       Караваны, спокойно проходящие под сопкой, не давали мне покоя и я подбил пацанов, пока Хизарь давит массу после обеда, захватить караван.
       Взяли мы караван без шума и пыли.
       Брать караваны меня научил мой братуха Аскер еще на первом году службы.
       Спустились втроем с сопки и тормознули басмачей.
       Их четверо, нас трое. У нас на сопке еще двадцать рыл с автоматами и минометами. Куда эти душманы рыпнутся?
       Четыре душмана, два верблюда, четыре ишака. Животные навьючены грузом в темных мешках из домотканой материи.
       - А что у вас, ребята, в рюкзаках? - я выглядел бы дураком, если бы сейчас мы не нашли оружия.
       Дураком я бы выглядел и перед душманами, и перед пацанами, которых сдёрнул с сопки и которым было приятнее тащиться в теньке, а не бегать с автоматом под солнцем южным без всякой ясной цели.
       - Салам, командор, - беззлобно приветствовали нас душманы, показали ладони рук и отошли от животных.
       В афганцах мне нравится их спокойный фатализм. Судя по их невозмутимому поведению, рассуждают они примерно так: "Если расстреляют, то расстреляют. Если отпустят, то отпустят. Ни на то, ни на другое решение мы повлиять не можем. И то и другое - в руках Аллаха. Так чего суетиться и беспокоиться?". Свою жизнь они не ставят и в копейку. Вот и эти четверо: показали ладони руки, дескать, "безоружные мы", и не спеша отошли на небольшое расстояние. Не дёргаются, не трусят, ведут себя спокойно. Понимают, что, если они без оружия, шурави по ним стрелять не будут.
       "А и фартовый же я парень!", - мне захотелось кричать от радости и прыгать на одной ножке, когда во вьюках мы обнаружили оружие: одну М16, два АКМа и четыре однозарядных берданки, - "В полку за год медаль не выслужил, а не успел придти на позицию, как сразу же ратный подвиг совершил. Теперь-то уж точно никуда не денутся - медаль мне непременно положена!".
       Какой нормальный солдат не хочет придти домой на дембель с медалью?
       На сопке за нашими играми наблюдал фишкарь. Мы крикнули ему, что взяли караван с оружием, пусть дежурный свяжется с батальоном. Фишкарь всё понял верно - найденное оружие он видел своими глазами, благо расстояние было не километр. С сопки в сторону КП батальона взвилась зеленая ракета и через двадцать минут к нам припылили две бэрээмки разведвзвода. Первым на землю соскочил капитан Востриков и кинулся к нам.
       Увидев оружие, сложенное нами на песке, он обрадовался, что не зря сорвался с КП кататься по афганской жаре и собирать на лицо афганскую пыль, но заметив меня, был разочарован, что подвиг совершил именно я, а не кто-то более достойный. Духов запихали в десантные отделения бэрээмок и, пользуясь присутствием Вострикова, разведчики внаглую отобрали у нас нашу добычу - ослов и верблюдов, на которые мы уже смотрели как на шашлыки и лангеты. Еще пока Востриков вел с нами беседу и выслушивал доклад, двое разведчиков уцепили поводья и двинули караван в сторону КП батальона.
       Не станешь же кричать при энша батальона:
       - Стой! Куда? Это наше мясо!
       Могёт и "мародерство" пришить.
       Наглецы эта разведка. Что в полку, что в батальоне. Как есть наглецы!
       - Молодцы, мужики, - похвалил нас Востриков, - Сегодня же вечером комбат подпишет наградные.
       Похвала, конечно, приятна. Честно заслуженная медаль примирила меня с утратой свежей верблюжатины, которую у нас из под носа увели наглые разведчики самым беспардонным образом. Уже не так грустно смотрел я на хвосты и жопы уводимых от нас животных.
       "Теперь точно домой с медалью поеду!".
       Ага.
       Поехал и приехал!
       Этой же ночью началась война.
       Позицию стали обстреливать.
       Вместо того, чтобы как нормальные люди спать, отдыхающие смены присоединились к бодрствующей, заняли свои места в окопах и отплевывались из наличного оружия.
       Ночной бой.
       Ни зги не видно.
       Видны только вспышки выстрелов и нитки трассеров.
       Приходится отвечать на вспышки, но это не "огонь на поражение", а "огонь куда-то в ту сторону". О прицельной стрельбе речи нет.
       На позиции есть единственный НСПУ. Он даже работает, но он бесполезен: обстрел ведут метров с пятисот и на таком расстоянии прицел ночного видения не дает картинки. Сто, двести метров - четкая черно-зеленая картинка. Триста метров - как через нечищеный аквариум смотришь, а уж полкилометра он не осиливает.
       Душманы тоже стреляют не по нам, а в нашу сторону. Большинство пуль пролетает гораздо выше позиции или вонзается в склон. Если они не самоубийцы, или, если их не батальон, то на штурм сопки они не пойдут, можно не переживать. Но и полностью исключить такую возможность нельзя - соседнюю крепость духи навещают регулярно. Думать, что они поленятся подняться до нас, чтобы перебить всех шурави, нет никаких оснований. Вот мы и огрызаемся наобум, чтобы показать: "не спим мы, не спим, ждем когда вы ближе подойдете".
       Осветительные ракеты ежеминутно взлетают с сопки в ту сторону, откуда ведется по нам огонь.
       Всё равно ни черта никого не видно.
       До утра помощи не будет ни от роты, ни с батальона. Запрещено приказом командующего Туркестанским военным округом. Обстрел позиции может оказаться провокацией, а настоящая засада с минами и всеми делами устроена по дороге.
       Если этот бестолковый обстрел сопки и есть "беспокоящий огонь", то да - мы обеспокоены. Мы не спим. Мы отстреливаемся.
       Вместо того, чтобы спать.
       Война шла почти до утра и затихла за полчаса до того, как стало светло.
       Лучше всех было тем, у кого война совпала с часами фишки. Им всё равно три часа не спать, а так хоть не скучно.
       Те, у кого война совпала с часами сна, были недовольны - наступало время их заступления на пост, а они не выспались.
       За то, что душманы обломали нам сон, я предложил их наказать. Мы взяли еще один караван.
       Без оружия.
       Чистый.
       Барахло одно, которое и отбирать-то стыдно.
       Как стемнело, повторилось всё то же самое: батальон спит - мы воюем. Во всем батальоне бодрствуют только дежурные и часовые - у нас на позиции бодрствуют все и ночь напролёт слушают как "пули свистят по степи".
       Наутро, как стихла и улеглась война, перед тем, как лечь досыпать оставшийся час, пацаны подошли ко мне и очень вежливо, очень доброжелательно и очень убедительно попросили меня не совершать больше подвигов.
       - Мы все хотим дожить до дембеля, а ночью нужно спать, - таково было общее мнение.
       Я хотел того же, что и все - дожить до дембеля и спать ночью, если не моя смена рубить фишку. Поэтому извинился перед коллективом за свое неправильное поведение:
       - Кто ж знал, что оно так будет?
       Извинения были приняты и будущие медали за караван с оружием никто не стал оценивать как жопорванство.
       Мой наградной лист был честно подписан командиром первого батальона, но в полку полетел в корзину. Вместо медали мне просили передавать приветы от Паши-террориста.
       Еще два наградных даже не вышли из батальона. Отказался подписывать замполит. Представленные к награде герои не слыли отличниками политической подготовки, а были, как и я, записными губарями. Военнослужащий, нечётко понимающий политику партии и правительства, не может совершить подвиг. Нарушитель воинской дисциплины не может быть героем.
       Не верите?
       Спросите у замполитов.
      
       Не прёт мне по службе.
       И по духовенству не пёро, и по черпачеству не прёт.
       Рубят мои наградные замполиты. Себя "Красными Звёздами" награждать не забывают, а мои скромные медали рубят.
       На губу - как нате, здрасьте, а вот медаль - это шалишь.
       Обидно, но не смертельно. Мне бы живым отсюда уехать и, по возможности, здоровым. А уж с медалью или без медали - вопрос малозначительный.
       Вдобавок, моя поджатая губа за отобранную медаль ничто по сравнению с реками слюны и озерами слез, которые выплюнул и выплакал капитан Востриков совсем скоро после того, как нас рубанули с наградами.
       Есть Бог, всё-таки.
       Есть.
       Капитан Востриков, катаясь со своими любимчиками из первого разведвзвода по окрестностям Шибиргана, тормознул бурубухайку. В кузове бурубухайки мирные душманы везли шесть тяжелых ящиков, запечатанных сургучными печатями с гербом Афганистана.
       Не было бы печатей - и делу конец. Взломали бы те ящики, ознакомились с содержимым и дальше - по результатам кантрола.
       "Главное в нашем деле - снимать кантролы", - говаривал старшина полкового оркестра старший прапорщик Маловар.
       Оружие? Милости просим в плен.
       Барахло? Канай себе дальше. Мы только на бакшиш себе возьмем немного.
       Но - печати!
       Сургучные!
       Гербовые!
       Вдруг в ящиках - секретная документация?
       Которую не то, что капитанам - полковникам видеть не положено.
       Востриков по рации связался с батальоном, объяснил ситуацию с ящиками и печатями.
       Батальон связался с обезьяньим КГБ - ХАДом. Объяснил как проехать к Вострикову.
       Хадовцы подкатили на двух уазиках, вскарабкались в кузов захваченной душманской машины, сорвали печати и сбили замки.
       Без всякой бюрократии и оформления.
       В тяжелых ящиках, защищенных от вскрытия сургучными гербовыми печатями, хадовцы обнаружили слитки золота и золотые изделия с драгоценными камнями и без.
       Во всех шести ящиках.
       На глазах у потрясенного Вострикова и удивленных разведчиков.
       На всё это сокровище накинули кошму, чтоб не отсвечивало и не будило зависть.
       Сопровождающих душманов скрутили.
       Вострикова попросили сопровождать.
       Капитан Востриков, плюясь и рыдая, двумя бэрээмками сопроводил несметные богатства, которые сам же, добровольно, как честный советский офицер отдал хадовцам, в их логово в Шибиргане.
       Тю-тю.
       Слух об этом случае моментально разлетелся по всем позициям батальона. В батальоне над Востриковым не смеялся никто. Многие даже сочувствовали.
       По сравнению с этим Обломом, мои собственные неувязки с не доходящими до меня правительственными наградами, смотрелись такой ерундой, что хотелось смеяться, а не плакать. Чтоб украситься на дембель, я сам себе значок из латуни выпилю. Пусть моя могучая грудь под линялой хэбэшкой до сих пор осталась неукрашенной красивой железкой, но это ничто по сравнению с тем анекдотом, который исполнил капитан Востриков с шестью ящиками афганского золота.
       Все понимали, что золото было - афганское. По советским учётам нигде не числилось. Что было оно, что не было - для Советской Власти и Сороковой Армии без разницы. Поставил бы Востриков то золото себе на карман - никто бы его за это не поругал: ни особистов, ни прокуроров на три дня пути. Тут живых людей списывают на "боевые потери", а уж какое-то там вшивое золото как-нибудь догадались бы оприходовать и пристроить. С теми же летунами, например, в Союз переправить.
       Шибирган. Всё шито-крыто.
       И - такой Облом, что о моих медалях как-то даже нескромно переживать.
      
       Где я встретил Приказ?
       Правильно. На губе.
       На батальонной.
       Кто меня на нее отволок?
       Правильно. Августиновский.
       Псина такая.
       Приказом Министра Обороны Хизарь становился дембелем, а я и мой призыв - дедами. На самотёк праздник пущен не был.
       В танке заблаговременно поставили брагу и она поспела.
       Накануне заслали гонца на буровую вышку и он обменял у афганцев пару стоптанных прошлогодних сапог на шесть палочек мягкого, ароматного, восхитительно-свежего чарса.
       С утра служба неслась бодро и бдительно, без расслабухи. Наши духи тоже были в приподнятом настроении - они становились черпаками и заканчивалось их мрачное духовенство. Самый строгий проверяющий не смог бы обнаружить упущений по службе - всё было как по часам. В ожидании этого самого "случайного проверяющего" мы не с самого утра сели отмечать, а перенесли мероприятие на вечер. И вот, когда уже точно никто не приедет, в тот самый час, когда в детских садах будят детей после дневного сна и кормят их полдником, а в Афганистане остается не так много светлого времени до кромешной темноты, мы начали.
       И Хизарь произнес тост.
       И кружка-дублер прошла два круга, пока он его договорил.
       И первая конопляная вонь синим дымком заклубилась над нашими панамами.
       И воспарила над тяготами и лишениями воинской службы душа моя, подхваченная с двух сторон алкоголем и наркотиком.
       И приехал сука-Августиновский, чёрт его принес!
       Пришла беда откуда не ждали. Фишкарь покинул пост, чтобы выпить свою кружку браги за Приказ - и прохлопал вспышку. Всего-то минуты четыре его не было на фишке - и вот, поди ж ты!
       Приезжает замполит роты - и мы все тут тёпленькие. Бэтэр остановился возле землянки, а у нас на танке поляна накрыта, хоть фотографируй - и в дембельский альбом клей: "хорошо сидим".
       Что было делать?
       Я как Александр Матросов полетел на амбразуру.
       Чью-то панаму на голову надел, ремень искать не стал - не за нарушение формы одежды меня сейчас отстирывать будут - побежал докладывать без ремня, только некоторые пуговицы на хэбэ застегнул на бегу:
       - Товарищ старший лейтенант, за время вашего отсутствия происшествий не случилось. Дежурный сержант Сёмин.
       - Где ваша повязка, товарищ сержант? Где личный состав? Где сержант Хизриев?
       Меня торкнуло на смех, захотелось расхохотаться прямо в рожу шакалу и заявить: "а никакой я не дежурный! я просто к тебе подбежал, чтоб твое внимание отвлечь", но автопилот выдал уставное:
       - Повязка постирана, сохнет. Личный состав занимается по распорядку. Старший сержант Хизриев...
       - Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, - услышал я за своей спиной голос Хизаря, который подтвердил ранее сказанное мной, - За время вашего отсутствия происшествий не случилось. Старший позиции старший сержант Хизриев.
       "Не случилось происшествий, товарищ старший лейтенант. Ехали бы вы отсюда. Пока целы".
       Досталось и Хизарю:
       - Что за внешний вид, сержант?
       - Я - старший сержант, - с достоинством поправил Хизарь.
       - Что за внешний вид, я вас спрашиваю? - гнул свою линию замполит, - Стройте личный состав.
       Личный состав был умело построен: подвыпившие участники пиршества были растолканы с глаз долой по постам, а в строю оказались не успевшие принять на грудь духи, с сегодняшнего дня - черпаки Советской Армии.
       Перед строем стояли трое: поднявший переполох Представитель Ставки Верховного Командования старший лейтенант Августиновский, старший позиции Хизарь и я, как самозваный дежурный. Настоящий дежурный смекалисто снял повязку, встал в строй и не отсвечивал - ему ничего хорошего не светило.
       Мандавошка, кончено, гад редкий, но не полный дурак и в Афгане служит не первый день. Всё он прекрасно понял: и мои узкие от чарса зрачки, и дрожжевой запах изо рта, и расхлябанный внешний вид.
       "Обкуренный и пьяный" - нечего тут дальше складывать в уме, всё и так предельно ясно.
       С Хизаря - как с гуся вода. Хизарь - мусульманин. Он брагу не пьет, а дегустирует. И чарс он сегодня еще не долбил - пока косяк ходил по кругу, Хизарь произносил прочувствованный и одному ему понятный тост. А я - вот он, любуйтесь на меня! Стою перед строем и перед замполитом красивый и нарядный. Однопризывники-рядовые расползлись в таком же состоянии по постам и не мельтешат перед глазами, а я тут Зою Космодемьянскую из себя разыгрываю и за это буду повешен фашистами.
       Проверив у личного состава - любимое занятие замполитов - нижнее белье на предмет наличия насекомых и общей чистоты, Мандавошка приказал мне садиться на его бэтэр, отвез меня, дедушку Сухопутных войск, на КП батальона и сдал на губу.
       Дорогие товарищи!
       Я всё-всё понимаю. Я не первый год служу и ко всему привык. Я не спорю с рабовладельческим утверждением "солдат - не человек", на котором построена Армия и армейская дисциплина - закрепленное Уставом полное, абсолютное, всеобъемлющее отсутствие возможности возражать вышестоящему начальнику. Я не спорю с этим унижающим мое человеческое достоинство утверждением, потому что за полтора года службы задолбался доказывать обратное и ничего никому не доказал. Принося Присягу я сам добровольно и без принуждения поклялся "беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников". Я согласен с тем, что на два года службы я - не человек, а тактическая единица - такое же военное имущество как танк, БТР или котелок. Социалистическая собственность. Народное достояние, переданное в распоряжение Правительства СССР.
       Но, дорогие товарищи.
       С народным достоянием, с социалистической собственностью, с военным имуществом надлежит обращаться бережно и аккуратно, использовать его строго по назначению. Оружие подлежит чистке, бережному хранению и строгому учету. Техника подлежит своевременному техническому обслуживанию. Кухонная утварь - мойке и хранению в хлорном растворе. Принося Присягу я в полном сознании поклялся "всемерно беречь военное и народное имущество" и честное слово - я не топлю печку боеприпасами, не устраиваю поджогов, не швыряюсь продуктами. Слова Присяги не могут выветриться из моей ветреной головы, потому что текст Присяги могут спросить в любое время - на строевом смотре, при заступлении в наряд или караул, да и просто так, при случае: "товарищ сержант, доложите текст Присяги". Я не отступаю от Присяги - берегу военное имущество и использую его строго по назначению: боеприпасами - стреляю, на матрасе - сплю, за столом - принимаю пищу, форму - ношу, штопаю, если порвется, держу ее, по возможности, в чистом состоянии, а то в ней звери заведутся.
       Нельзя, понимаете вы, нельзя использовать военное имущество не по назначению. Это глупо, расточительно и преступно.
       Нельзя забивать гвозди оптическим прицелом.
       Нельзя, проверяя стойкость, совать солдата в серную кислоту.
       Нельзя сыпать хлорку в камеру губарям.
       Нельзя солдата привязывать к столбу и поджигать его как Джордано Бруно.
       Это не наши методы. Не советские.
       Это зверство и фашизм.
       Измотай солдата в марш-бросках. Задолби его нормативами. Замори его в нарядах и караулах, чтоб он света белого не видел, подлец эдакий.
       Но - по Уставу.
       И - строго по назначению.
       Оптический прицел - в рамку СВД.
       БТР - в парк.
       Бачки - на кухню.
       Солдата - на полигон.
       Батальонная губа представляла из себя бочку. В батальоне так и говорили: не "посадить на губу", а "посадить в Бочку".
       Не "обыкновенную" бочку, а большую, кубов на двадцать металлическую цистерну, побуревшую от солнца, лежавшую на земле возле склада ГСМ. Внутри этой цистерны был насыпан гравий и можно было стоять, чуть пригнувшись, в полный рост, а от торца до торца было пять строевых шагов. Один торец был срезан электросваркой и образовавшуюся дыру закрыли железной решеткой с дверкой. Дверка запиралась на навесной китайский замок. Через решетку внутрь Бочки можно было передавать что угодно, но выйти наружу из Бочки было нельзя, не сломав замка. По взлому замков я - старый специалист, но куда я пойду, сломав замок?
       В роту?
       Меня там ждут.
       Ага.
       С распростёртыми.
       По КП батальона шариться?
       Без ремня и звездочки на панаме любой шакал поймет, что я губарь, отлынивающий от работы. Могут стукнуть комбату. Тогда за мою наглость комбат вместо трех суток еще пять накинет. Хоть настежь эту дверь распахни, а из Бочки мне хода нет. Да и не знаю я никого из пацанов на КП. Не успел познакомиться.
       Совершенно мирного вида старший прапорщик - начгуб привел меня к этой бочке, завел в нее и запер за мной дверцу.
       Без ненужной бюрократии и издевательских вопросов: "Ваши вопросы, жалобы, заявления, товарищ арестованный?".
       Итак, Бочка.
       Под ногами гравий, которого навалом в пересохших руслах. От решетки до другой стены метра четыре. Можно стоять. Но лучше этого не делать, потому что от стенок Бочки идет жар и вся Бочка являет собой раскаленную духовку. Можно поймать тепловой удар в голову. В сентябре полтинника, конечно уже нет, но сорок градусов в тени, если не больше, и тёмное, бурое железо бочки притягивает к себе солнце и накаляется нещадно. Внутри бочки не сорок, а все восемьдесят градусов и никакого, самого легкого сквознячка.
       Летом Бочка накаляется от солнца и внутри нее жар и одуряющая духота.
       Зимой при минус пяти Бочка накаляется от мороза и холод железа прожигает через бушлат и ватные штаны. Почки можно оставить примерзшими к металлу. Зимой в Бочке губари беспрестанно приседают и отжимаются, чтобы согреться и выматываются совершенно.
       Бочка - это душегубка. Фашистский газенваген. Что зимой, что летом. Летом - тепловой шок. Зимой - пиелонефрит. Это как минимум. Отсидев в Бочке трое суток, губарь к строевой службе негоден. Ему в отлёжку надо. В лазарет.
       В Бочке я был один. Это хорошо - одного на работу вряд ли выведут. Я снял с себя хэбэшку, постелил ее на гравий возле двери и, положив под голову панаму, улегся головой к решетке ловить редкие и слабые потоки свежего воздуха.
       Знаете, кто я теперь?
       Я теперь йог.
       Только не индийский, а афганский.
       Индийские йоги жрут стекло и спят на гвоздях, а я валяюсь на колючем гравии и жрать мне не приносят. Лечебное голодание.
       Полковая губа, конечно, тоже не крем-брюле, но там хоть полы бетонные, ровные, не колют спину. На этом гравии хрен заснешь.
       А чего мне?
       Я выпил, курнул. Мне - зашибись!
       Не надо ночью вставить на фишку. Не надо нести службу. Нет никаких замполитов и прочих шакалов.
       Мало по малу колкий гравий перестал меня отвлекать и я замкнул на массу.
      
       Ужин проходил в полной темноте вокруг, наступившей как всегда без долгого заката: раз - и стало темно. Хорошо, что на КП батальона было электричество из смежного Городка Совспецов - в столовой горел свет. Солдаты и офицеры КП батальона питались в двух вагончиках, имеющих общую кухню - обыкновенный армейский ПХД на колесах. Пункт хозяйственного довольствия. Полевая кухня на форсунках.
       Начгуб отпер решетку и привел меня в этот вагончик: прием пищи вещь святая даже для губарей.
       - Помоешь бачки и приберешься тут, - кинул он мне на прощанье.
       Ага.
       Щаззз!
       Два раза приберусь!
       - Кому надо, тот пусть и моет, - не отрывая лицо от тарелки, но достаточно громко, чтобы меня услышали, огрызнулся я.
       - Ты чё, борзый, что ли? - начгуб передумал уходить и открыл дебаты.
       - Ну, борзый и чё? - как можно более развязней подтвердил я предположение старшего прапорщика о моей персоне.
       - Добавлю сутки.
       - Хоть три.
       О том, что начгуб имеет право добавлять одни сутки к сроку ареста, я знал. А вот больше - шалишь.
       - Марш в Бочку, умник!
       - Устав дает мне двадцать минут на прием пищи. Засекайте время.
       Почему я не люблю гауптвахту?
       Потому, что на ней скучно. Сидишь и от подъема до отбоя ничего не делаешь. Если выведут на работу, то достанется самая грязная работа - помойка, туалеты или укладка дёрна.
       Почему я не боюсь гауптвахты?
       Потому что первый и единственный раз в жизни на два года я предоставляю себя всего целиком в распоряжение моей Родины. Вот эти семьсот тридцать ночей и дней я себе не принадлежу и то, что мне хочется, делать не могу. Я хочу пить портвейн, трахать девок и плясать на дискотеке. Я хочу носить не хэбэ и сапоги, а джинсы и кроссовки. Но Родине наплевать на то, что хочу я и я не возражаю - служу там, куда Родина пошлёт, ношу то, во что Родина оденет, кормлюсь тем, чем Родина накормит.
       Специально для организации персонально моей службы и быта Родина определила командиров и вышестоящих начальников - прямых и перпендикулярных. Надо мной есть заместитель командира взвода, командир взвода, заместители командира роты, командир роты, старшина роты, заместители командира батальона, командир батальона. Дальше я не беру, потому что дальше - это уже за облаками. Если кому-либо из этой своры шакалья, которую Родина навязала на мою голову, стрельнет в задницу, что мое дальнейшее место службы - гауптическая вахта, то так тому и быть!
       С чем тут можно спорить?
       Какая мне разница: стоять с карабином в красивой офицерской форме на Посту Номер Один возле Мавзолея на Красной Площади или валяться в запачканном хэбэ на гравии за решеткой Бочки?
       Ни из Бочки, ни от Мавзолея Родина меня домой не отпустит ни на день, ни на час раньше срока!
       Стою ли я красивый у Мавзолея, бегаю ли я весь чумазый на полигоне, умираю ли под броником и рюкзаком в горах, рублю ли я фишку, валяюсь в землянке или сижу на губе - служба моя идёт своим чередом. Сегодня - 26 сентября 1986 года. Это значит, что день в день ровно 26 марта 1987 года Министр Обороны СССР подпишет мой Дембельский Приказ и через полтора месяца начнутся отправки сержантского состава в Союз. Ни часом раньше!
       Так что мне глубоко плевать с самой высокой пограничной вышки - где именно моя Родина определит мне обретаться эти два года. Скажет "на войну" - пойду на войну. Скажет "на свинарник" - пойду на свинарник.
       Священный, Конституционный долг любого гражданина как раз в том и состоит, что он добровольно, под страхом тюремного заключения, на два года отдает себя в рабство своей Родине и служит ей бессловесной и бесправной скотиной на которой вольны ездить все у кого на погонах звездочки, а не лычки.
       Эти, со звёздочками, такие же бессловесные и бесправные животные, что и мы. Офицер не выбирает себе место службы - служит куда Родина пошлёт. Только нашего брата призывают на два года, а офицеры барабанят по двадцать пять календарей. Самое жестокое и беспощадное, что я могу сделать шакалу, так это сказать ему в день моей отправки домой:
       - Всё, товарищ майор! Я - гражданский! А вы - трубите дальше.
       Большего зла я шакалу сделать, хоть стреляйте, не могу. Они все - несчастней меня. Мне их - жалко.
       Пламенные речи, что замполиты льют про "воинский долг", "почётную обязанность", "самое высокое звание - рядовой" - это мура. Самое высокое звание - Маршал Советского Союза. И зарплата у него как у сотни сержантов. А моя ступенька - вторая снизу и до Маршала мне как до Пекина раком. Я настолько ничтожная песчинка в огромном механизме "Советская Армия", что самое умное для меня - не вякать и постараться не попасть между ведущих шестерён. Тогда и шестерни пострадают, и механизм засбоит, и сам пропаду.
       Утром за мной заехал Мифтахов и забрал меня в роту.
       Привет губе, начгубу и "суткам сверху" - в батальоне службу тащить некому, везде недокомплект личного состава.
       По пути от Бочки до бэтэра, до того, как тот взревел движками и заглушил разговор, Зульфар сказал мне очень справедливые и потому горькие для меня слова, которые я пережёвывал до конца службы:
       - Я думал ты - толковый сержант, - очень спокойно, как учитель после проверки домашнего задания, определил ротный мою сущность, - Вон, караван взял. Наградные на тебя отправили. Из полка о тебе отзывы хорошие. Тебе через месяц становиться замкомзводом после Хизриева, а ты оказался долболёт. В полку - Паша-террорист, в роте - Мандавошка. Ты мимо ни одного замполита пройти не можешь, не зацепившись. Когда же ты, наконец, поймешь, что есть командиры и есть замполиты?
       Больно и стыдно было мне слышать про себя такие вещи.
       Всё - так. Всё - правда.
       Долболёт и есть.
       Залётчик.
       Или, как называет меня мой друг капитан Скубиев, "идиёт".
       Что мне было ответить?
       В царской армии нижний чин на такое по-человечески грустное признание офицера отвечал: "Так точно, вашскородие. Дурак!".
       - Простите меня, товарищ капитан, - попросил я.
       Как далеко мы ушли от Царской армии.
      

    6. Дембель Хизаря.

       Не только от доброты душевной забирал меня ротный с губы до срока и не в связи с необходимостью службы. Со вчерашнего дня в роте появились дембеля.
       Если в Советской Армии дембеля - это ненужный балласт, который безболезненно заменяется молодым пополнением, рекрутированным военкоматами СССР и путается под ногами командиров примерно месяц после Приказа, то в Афгане дембеля - непреходящая зубная боль офицерского состава. Приказ подписан 26 сентября, сержантов будут отправлять в Союз в ноябре, а последние дембеля-рядовые уйдут по этому приказу только в середине февраля. Поэтому, не месяц, как во всех Вооруженных Силах, а пять месяцев во всех ротах ОКСВА будут обретаться никому ненужные, забившие на все приказы гражданские люди, одним своим видом подрывающие воинскую дисциплину и расхолаживающие остальной личный состав. При существующей системе замены солдат и офицеров, когда увольняют в запас только после того, как в роту приходит живой заменщик, в году остается неполных три месяца когда в полку вообще нет дембелей.
       Воинская дисциплина, и без того далекая от муштры учебных подразделений Советской Армии, после Приказа начинает плавно опускаться по всему Афгану и к февралю, а если уходит весенний призыв, то к августу - достигает своей нижней точки полного отрицания любых приказов и распоряжений. Явление это необоримо как смена времен года и никаким прокурорам-особистам-замполитам победить его не удается. Пик солдатской исполнительности - короткие промежутки времени между отправками последних дембелей в августе или феврале до очередного Приказа Министра Обороны, когда все четыре оставшихся в строю призыва повышаются в статусе на одну ступеньку. До окончания отправок дембелей в полку служат не четыре призыва, а пять и это обстоятельство уже само по себе не укрепляет дисциплину.
       С сегодняшнего дня Мифтахов предусмотрительно и мудро стал собирать дембелей вверенной ему первой роты на КП роты, зная наперед, что, находясь на позициях, дембеля положат большой и грязный болт на своих взводных командиров. Находясь на КП и будучи под круглосуточным контролем со стороны ротного и замполита, дембеля еще очень даже могут принести пользу Родине. На позициях от них будет только вред и разложение личного состава.
       Ничего хорошего дембелям такая ротация не сулила, потому что на третьем году службы вместо того, чтобы валяться целыми днями на кроватях и доводить свои парадки до немыслимого совершенства, лениво посылая взводного ко всем чертям на глазах восхищенного личного состава, им предстояло следующие четыре месяца брать автомат на ремень и тащить службу как на первом и на втором году. Последний месяц своей долгой службы дембеля первой роты по заведенной старшим лейтенантом Августиновским традиции проводили в Бочке. Бочка в эти дни превращалась в "Комнату для отъезжающих в СССР".
       С Высоты 525 ротный перевел на КП трех дембелей - однопризывников Хизаря. Самого Хизаря оставил, так как Колпак был в отпуске, а на лейтенанта Рочкована оставлять такую важную и отдаленную позицию было рискованно. Таким образом, Хизарь остался командовать Высотой. Меня он к командованию не привлекал, а я командовать не рвался, понимая, что последние полгода службы станут для меня самыми тяжелыми месяцами - хочешь не хочешь, а ответственность за службу и за жизни тридцати человек Колпак будет делить со мной, как своим заместителем.
       Легко ли командовать мотострелковым взводом?
       Нет, не легко.
       Научиться в домино или нарды играть много легче.
       Но если год прослужить в пехоте, изо дня в день получать и выполнять одни и те же приказы с одним и тем же оружием на одной и той же технике с одним и тем же личным составом - можно привыкнуть и понять как командовать взводом.
       Взводом проще всего командовать голосом и личным примером.
       Полком - командуют из штаба.
       Взводом - непосредственно.
       Третьим взводом первой роты и всей Высотой вместе с приданными танкистами и минометчиками командует Хизарь и жестко держит всех в своем волосатом кулаке. Меня, как своего заменщика, Хизарь не трогает, но остальные ходят перед ним на цирлах.
       Мне это не нравится.
       Мне странно видеть, как деды летят выполнять распоряжения дембеля.
       Дембель вообще никем командовать не должен. Он - гражданский человек. Дожил до дембеля - отойди в сторону, не лезь в дела роты. Но Хизарю нравится командовать, а потому все мечутся, исполняя его команды. Через месяц Хизарь вернется к себе в аул и будет командовать домашней козой или коровой, если они есть в семье. В родном ауле Хизаря никто за командира не признает. Вот и старается он как можно сильнее натешить душу последними неделями командования.
       Противно смотреть.
       Дело не в том, что он плохо командует или приказывает стирать себе носки.
       Командует он как надо, толково. И носки себе стирать никого не заставляет из молодых.
       Дело в том, что он - командует!!!
       Командует, в нарушение воинских традиций, будучи гражданским человеком.
       А взвод тяготится его командованием, но исполняет по привычке, укоренившейся в дедах взвода за год с лишним службы с Хизарем. Когда деды пришли во взвод духами, Хизарь был черпак и сержант. Год с лишним деды исполняли его приказы будучи духами, а потом черпаками. Сейчас стали дедами и продолжают гнуться под Хизаря.
       Черпаки смотрят на дедов - и тоже гнутся под чеченца-перестарка.
       Духам без разницы под кого гнуться, но они видят, что деды чмошничают и запомнят это за дедами после того, как Хизарь уйдёт на дембель. Через полгода, когда я стану дембелем, эти духи станут черпаками и будут помнить за моим призывом пресмыкание перед одним единственным человеком.
       Я - не пресмыкаюсь, но я не отделяю себя от моего призыва. И меня от моего призыва никто не отделяет и не отделит. Если сегодня взвод ползает на брюхе по команде Хизаря, а я в это время сижу в курилке под масксетью с сигаретой и чаем и наблюдаю как старший позиции проводит тактические занятия, то через полгода будет считаться, что и я вместе со своим призывом ползал перед Хизарем на брюхе. Сегодняшние духи, через полгода став черпаками, "вспомнят" это моему призыву именно так. То, что я не летаю по командам Хизаря идет мне в минус, потому что я вроде как противопоставляю себя своему призыву. Но если им, дедам, нравится летать, не могу же я летать вместе с ними? Если они рядом с Хизарем себя дедами не считают, то я что при Хизаре, что без Хизаря, что во втором батальоне, что в первом, что на Луне, что под водой отношу себя к дедовскому сословию, требую и добиваюсь для себя привилегированного положения в войсках.
       Кроме того, есть одно обстоятельство, о котором не принято говорить вслух, но которое понимается всеми.
       Я родом из второго батальона. Второй батальон - воюющий. Первый - охраняющий. Я - воевал. На Высоте нет ни одного человека, который бы воевал. Стоять с автоматом на посту и ходить с этим же автоматом в горы - сильно не одно и то же. Поэтому, равных мне на Высоте нет. Я не лучше и не хуже пацанов, но я - воевал, а они - нет. Любой из них, при случае, затыкается вопросом:
       - Ты чё? До хрена в жизни повидал?
       Никто из них ничего не видал, кроме Шибиргана и не был нигде, дальше пяти километров от сопки. А я объехал весь Север от Ирана до Пакистана и на этот осекающий вопрос даю отбривающий ответ:
       - На три твоих чмошных жизни хватит.
       Так что я - дедушка Сухопутных войск и ветеран Афганистана. Прошу учесть и уважать.
       Если кому-то нравится летать, то запретить им этого я не могу. Я свое черпачество подтверждал кулаками. Если деды Высоты продолжают отлётывать, значит не сумели подтвердить что они не духи.
       Радость после прибытия на Высоту свежего человека постепенно стала сменяться напряжением, которое я создавал.
       Хизарь - командует.
       Взвод - летает.
       Я - тащусь.
       На пост?
       Пожалуйста! Встану.
       Мне не в лом свои часы отстоять.
       А вот в эти глупости вроде зарядки и наведения порядка вы меня не вмешивайте. Это не моё. Мне не положено.
       Деды тоже хотят тащиться, но шугаются авторитета Хизаря. Хизарь возрастом старше ротного и выглядит как взрослый мужик. Поэтому по команде "выходи строиться на зарядку!" они выходят строиться, а я продолжаю, как и положено деду, валяться на своей кровати и ловлю завистливо-укоризненные взгляды однопризывников.
       Напряжение во взводе растет от команды к команде.
       - Выходи строиться!
       Все выходят - я лежу.
       Налицо - "противопоставление себя коллективу".
       - Чистка оружия!
       Все разбирают свои автоматы - я иду курить на танк. Свой автомат я почистил полчаса назад самостоятельно, без всякой команды. Что мне теперь? Чистить чистый автомат чтобы "не отрываться от коллектива"?!
       Что мне делать - я не знаю.
       Гнуться под Хизаря вместе со всеми я не буду. Я под Полтаву не гнулся, а Полтава был достойный дед, "За отвагу" имел. Я не гнулся будучи духом, а уж дедом я под Министра Обороны не прогнусь. Слишком тяжело мне досталось моё дедовство. Любого, кто попытается - зубами загрызу.
       Но напряжение во взводе - растет.
       И причина напряжения - я.
       Я - не со всеми.
       Я - "не как все".
       И это все видят.
       Это всех раздражает и унижает. Хотя я никого ничем не унизил.
       Свободный человек одним своим существованием унижает холуёв.
       Что-то должно произойти, потому что коллектив нельзя долго держать в напряжении.
       Необходима разрядка и она произойдёт, даже если примет страшные формы.
      
       Разрядка произошла.
       Так, как никто не ожидал.
       Не я разливал керосин, но я был спичкой, о которую чиркнули коробком.
      
       Утро обычного дня.
       Никто не спит.
       Фишкари - на постах. Остальные позавтракали и занимаются по распорядку. Хизарь командует:
       - Приготовиться к политзанятиям.
       Я подумал, что прикол такой. Уж кому, кому, но не Хизарю - "птица счастья завтравашнего дня" - лекции читать. Пусть сперва по-русски выучится разговаривать. Политзанятия - настолько деликатная штука, что даже командиры не берутся их проводить. Только замполиты. А тут не офицер, а нечисто говорящий по-русски старший сержант возьмется разъяснять мне политику партии и правительства о которой сам не имеет никакого представления.
       Все на полном серьезе повытаскивали конспекты и приготовились записывать излияния Хизаря. Ей богу, даже в армии есть предел абсурду. Я понимаю, что "круглое носится, квадратное катается", но чеченец-замполит - это ни в одни рамки! Чтобы не присутствовать при этой клоунаде, я двинулся на выход - напряжение во взводе нарастало и ухохатываться над неправильным произношением слов новоявленным "лектором" мне не хотелось. Не так поймут.
       - Вас это тоже касается, товарищ сержант, - остановил меня Хизарь.
       - Что "касается"? - я остановился на выходе и повернулся.
       - Присутствие на политзанятиях.
       Несколько секунд я щелкал тумблерами в своей голове, пытаясь понять: серьезно он или шутит?
       - Возьмите ваш конспект и записывайте. - Хизарь обращался ко мне по уставу, "на вы".
       Я попытался обратить в шутку "занятие", которое решил устроить Хизарь:
       - Да ладно тебе, Миш. Проводи с рядовыми. С сержантским составом замполит отдельно проведет.
       Хизарь повысил голос:
       - Я вам не Миша. Я для вас сейчас - старший сержант. Я - старше вас по званию и являюсь старшим позиции. Вы обязаны мне подчиняться.
       "Ах, вот куда тебя понесло? Старший сержант ты. Лычками своим вздумал козырять?".
       На заднем фоне замаячил Рочкован, перепуганный шумом в спальном помещении пехоты.
       Меня взорвало.
       "Какой-то недоразвитый чича, свои два года службы просидевший в землянке и не то что "крови не проливший", а ни хрена в этом Афганистане не видавший, будет мне тут за жизнь раскладывать и манерам учить?!".
       Хизарь сам себя из моего покровителя превратил в моих глазах в ничтожество.
       "Ну, лови оборотку", - приговорил я его.
       - Товарищ старший сержант, - при необходимости я легко перехожу на язык устава, который знаю в гораздо больших объёмах и гораздо крепче, чем те военнослужащие, для которых русский язык не является родным, - Вы заканчивали учебное подразделение. Вы служите дольше меня. Вам лучше меня должно быть известно, что на проведение любого занятия в Советской Армии требуется утвержденный командиром роты план-конспект. А на проведение с личным составом занятий по политической подготовке требуется план-конспект, утвержденный замполитом батальона. Потому что в Советской Армии ни одному командиру, вам в том числе, не позволено пороть отсебятину. Прошу вас предъявить мне этот план-конспект, чтобы я мог уяснить тему занятия, основные тезисы, которые вы собираетесь нам раскрыть и удостовериться, что эти тезисы совпадают с материалами очередного, Двадцать Шестого Съезда КПСС и установками Главного Политического Управления.
       Хизарь клацнул зубами.
       Плана-конспекта у него не было. Он не умел их составлять. И к замполиту батальона он с несуразными вопросами не подходил. Он вообще Высоту покидал только раз в сутки на час, чтобы доехать до ротного и доложить ему о "происшествий не случилось".
       Все притихли и ждали развязки.
       Авторитет Хизаря треснул.
       Ему посмели возразить.
       Впервые.
       Либо я сейчас доломаю авторитет Хизаря, либо Хизарь доломает меня. Обратного хода у меня нет.
       - Выходи строиться без оружия! - подал он команду для всех и для меня особо, - Вас, товарищ сержант, тоже касается. Построение через минуту возле землянки по форме номер четыре.
       "Форма номер четыре" - это обыкновенная повседневная форма. Хэбэ, ремень, панама, полусапожки. В таком виде полк встает на развод и другие построения.
       "Может. Хизарь понял, что задвинул лишнего и хочет смягчить обстановку переменой занятий?", - с удивлением думал я, готовый к тому, что сейчас мне придется с Хизарем идти в рукопашную до полной победы, до того страшного пехотного мордобоя когда проигравший потный и грязный валяется без сил подняться в теплой афганской пыли, впитывающей его кровь.
       Я был готов к драке с Хизарем.
       Хизарю - под тридцатиник.
       Мне - девятнадцать.
       Хизарь намного мощнее меня. Борец, как большинство его земляков с Северного Кавказа. Если он меня сграбастает, то пожалуй, переломает мне все ребра своими могучими волосатыми ручищами.
       На этом преимущества Хизаря заканчивались вместе с его шансами на победу.
       Я - моложе.
       Я раз в пятьдесят выносливее Хизаря. В горах я доходил до такой степени усталости, какая не изведана Хизарем. Я знаю, что могу выдержать любую нагрузку, даже такую, когда темнеет в глазах и отключается память. По мне стреляли душманы и я не ссал под этим огнем. Я видел, как гибнут пацаны. В пятой роте я не реже одного-двух раз в неделю участвовал во всеобщем мордобое "славяне-чурки" и меня не сбивали с ног. По духовенству меня били в день не менее двух раз и я не боюсь боли и вида крови. Я сломаю этого Хизаря. Мне нужно его сломать. Мне - оставаться замкомзводом после него и я должен показать моему взводу что я могу сделать с живым человеком.
       Живого человека я могу превратить в кусок обосравшегося от страха мяса.
       Я уже прикинул бой.
       Первую минуту Хизарь будет свежий и он попытается вовлечь меня в борьбу. Нельзя позволить ему зацепить меня хоть пальцем. Задавит силой. Буду отскакивать и уклоняться.
       На второй минуте Хизарь малость сбавит пыл и встанет на месте. Надо немного покружить его, чтобы он не знал с какой стороны получит удар.
       На третьей минуте я буду еще совсем свежий - спасибо кроссам! - а Хизарь уже подустанет. Дыхалки у него нет никакой. Можно будет аккуратно доставать его с дальней дистанции. Сначала - ногами по голени. Это болезненно для него и безопасно для меня. Прыг-скок.
       На четвертой минуте он разъярится, а гнев плохой помощник в драке. Он озвереет и станет ловить меня, молотя руками по воздуху. Поймать меня он не сможет - не с его реакцией за мной гоняться.
       Скоростные качества и выносливость у Хизаря на нуле. За ним только сила и характер. Вот и посмотрим, чей характер крепче.
       На пятой минуте ему станет не хватать воздуха. Предгорье. Тут кислорода меньше, чем внизу, в долине. Да и напыхтится он к тому времени. Можно будет ему навешивать посмелее и почаще.
       Сначала с дальней, а потом и со средней дистанции. Если он от усталости или боли вдруг встанет на одно колено, то сразу же с носка в подбородок со всей дури и месить его ногами по башке пока не отключится. Армейские полусапожки - тяжелые. Чуть не по килограмму каждый. И подошва у них - жесткая-жесткая. Мне это хорошо известно. На своей шкуре много раз испытал. Я сделаю из Хизаря дурака. Уйдет на дембель комиссованный.
       Ничего сложного: сначала изматываю, потом добиваю.
       Физподготовка у меня за полтора года службы в пехоте не как у новобранца. Я пережил войну, переживу и Хизаря.
       Через десять минут Хизарь должен лежать в пыли и выть от боли и унижения.
       Я его приговорил.
       Не воля к власти и не любовь к кровопролитию придавали мне духу. Не врожденная кровожадность. Я в армию призывался из интеллигентной семьи. Человека не мог по лицу ударить: как можно, ему же будет больно?!
       Воля!
       Вот что мне давало сил.
       Сопка, на которой стояла Высота 525 - это Воля, связанная с государством только через радиостанцию в короткие минуты выхода на связь с ротой или батальоном. Ни прокуроров, ни особистов, ни трибунала и вообще никакой Советской Власти. Есть один шакал - лейтенант Рочкован - да и то какой-то зашуганный.
       Мне тут никто не поможет, если я не помогу себе сам. За меня тут никто не ответит, если я сам за себя постоять не сумею.
       Это - Воля!
       Умение самому, без земляков, без оружия, без звезд и лычек ставить себя.
       Воля - когда ты один нагибаешь под себя весь мир и весь мир гнется под тебя.
       Боялся ли я Хизаря?
       Шутите?
       За Хизарем была только тупая, без мозгов, сила и еще более тупой гонор "я родом с Кавказа". Больше ничего.
       А за мной была Воля и мое стремление жить вольной жизнью.
       Меня полтора года натаскивали на таких Хизарей и я умею их брать за жабры.
       Сегодня у нас поменяется замкомзвод. Хизарь свое получит.
       Я сказал.
      
       Напрасно я себя распалял и готовил к бою.
       У Хизаря были другие планы на это утро. Хизарь умел предугадывать своё будущее. Всё он прекрасно понял - кто кому навешает, если дойдет до кулаков. И то, что я его не пожалею - тоже по глазам прочел верно.
       - Взвод, становись, - скомандовал он, - Сержант Сёмин, встаньте в строй.
       "Ну, ладно, встанем", не стал я артачиться, - "Разговор не окончен. Не договорим днем - ночь длинная"
       С учебки, с первых своих шагов в Армии слышал я это - "ночь длинная".
       Бардак в расположении? Ночь длинная. Наводим порядок за счет сна, если днем не успеваем следить за чистотой.
       Прохлопал панаму или ремень? Ночь длинная. Рожай себе всё, что хочешь и где хочешь, но чтоб утром в строю был одет по форме.
       Солдат борзеет в строю? Ночь длинная. Будем воспитывать коллективом. Проведем индивидуальную разъяснительную работу с тем солдатом.
       За месяцем месяц и я научился решать неразрешимые вопросы по ночам, после отбоя.
       "Ночь длинная, Хизарь!".
       Ночь - длинная!
       - Взвод! - Хизарь встал перед строем, - Кросс три километра. До афганской крепости и обратно. Скажите спасибо сержанту Сёмину. На старт!
       "Ага", - мне стало смешно от такой детской попытки натравить на меня коллектив.
       В учебке я это по сто раз на дню видел: как сержанты нас натравливали всем взводом на одного, а потом на другого и тоже всем взводом. С учебки не люблю и презираю любые "коллективы", но уроки усвоил.
       Коллектив - это стадо, которое управляется не умом, а эмоциями. Умеешь дирижировать эмоциями - умеешь управлять коллективом. Несложно. Любой "коллектив" - это стадо баранов. Поваритесь с полгодика внутри любого коллектива - будете водить его туда-сюда на веревочке.
       Если вы не баран, конечно.
       Смотрите, как я на счет "раз-два" разверну коллектив против Хизаря.
       - Товарищ старший сержант, - подал я голос из строя, - Если вы проводите занятие с личным составом, будьте любезны встать на правый фланг и бежать вместе со всеми.
       - Я сержант! Мне не положено!
       - Я тоже сержант. И тоже побегу. После вас.
       - Я заканчивал учебку! Я свои лычки потом и кровью заслужил!
       - Я тоже сержант и тоже после учебки. Про пролитую вами в Афгане кровь вы, товарищ старший сержант, будете своим землякам дома рассказывать. Мне - не надо. Вы полтора года с этой сопки не слезали и не стыдитесь говорить про пролитую кровь, когда в полку вместо вас другие пацаны гибнут. Вы не были ни на одной операции, чтобы со мной на равных разговаривать. В моем присутствии вам, тащ старший сержант, надлежит только молчать и слушать, слушать и молчать. Извольте встать на правый фланг, товарищ старший сержант, и бежать вместе со всеми.
       Хизарь бы не добежал.
       Сдох.
       Песок и щебень под ногами. Ноги вязнут. Привычка нужна к таким кроссам.
       Поздновато служить в пехоте в тридцать лет. Возраст не тот.
       Если бы у него и не разорвалась печень после трех километров кросса по песку, то он бы прибежал на финиш намного позже самого дохлого духа во взводе.
       И физподготовки Хизарь за всю свою службу не знал толком. Слишком много лет ему, чтобы наравне с восемнадцатилетними пацанами кроссы наматывать. В учебке, поди, каптёрщиком был. Пока его рота бегала на тактике, он портянки пересчитывал.
       Это было понятно и мне, и Хизарю, и взводу.
       - Взвод, марш! - рявкнул Хизарь.
       - Взвод, на месте, - скомандовал я.
       Бежать не хотел никто. Пусть солнце еще не взошло в зенит, но за тридцать в тени уже было. Бежать предстояло не "лишний раз", а "по прихоти упёртого дембеля". В строю стояли только деды и черпаки и бежать, будто они не рассудительные старослужащие, а безотказные глупые духи, было позорно и чмошно для их срока службы.
       Взвод дёрнулся, несколько человек сделали полшага и запнулись. Строй остался стоять на месте.
       - Взвод, вперед, - рычал Хизарь.
       - Встаньте на правый фланг, товарищ старший сержант, - настаивал я, - и мы сбегаем все вместе.
       Хизарь глядел на лица, пытался найти поддержку, но не увидел ничего утешительного. Ради того, чтобы он остался при прежней власти бежать не хотел никто. Поддержки во взводе у Хизаря не было. Его боялись, но не любили.
       Не добившись выполнения команды, Хизарь махнул рукой и повалил в землянку.
       Бой был окончен.
       Теперь необходимо было разжаловать Хизаря.
       Думаете, я рвусь к власти?
       Ха-ха!
       Я еще не сошел с ума и не враг самому себе.
       Мне в сто раз проще взять автомат и выполнить всё, что мне прикажут, чем самому кем-то командовать. Какой дурак станет добровольно, без приказа брать на себя лишнюю ответственность?
       Мне нужно было свалить Хизаря с замкомзвода, но занимать его место я не торопился.
       - Взвод, - я вышел из строя на середину, как и положено сержанту, - С этой минуты старший сержант Хизриев не командует взводом. Кто будет выполнять его команды - тот чмо. Миша Хизриев - дембель Советской Армии и гражданский человек. Всё уважение, которое ему положено по сроку службы - должно ему оказываться. Но взводом он не командует. Вопросы?
       - А кто тогда командует? Ты, что ли?
       Ну, дети, ей богу, дети.
       "Та нэма дурных", - как сказал бы Рыжий.
       - Поясняю для непонятливых. На позиции есть целый шакал. Лейтенант Рочкован. Пусть он - не пехота, а минометчик, но он старше Хизаря по званию. Пусть он и командует. Пусть выходит на связь и ездит на доклад к нашему ротному.
       Мысль понравилась и мне оставалось поставить точку.
       - Вольно, разойдись
       Я вместе со всеми спустился в землянку и постучался в каморку офицеров:
       - Товарищ лейтенант, разрешите войти?
       - Да-да, - отозвался испуганный Рочкован, - В чем дело, Сёмин?
       - Товарищ лейтенант, пойдём, покурим на воздух, - предложил я.
       Когда мы вышли из землянки и остались один на один, я довел до шакала суть текущего момента.
       - Товарищ лейтенант, мы тут с пацанами решили, что нехорошо, если позицией командует сержант, когда на позиции есть офицер. Вы, товарищ лейтенант, единственный офицер и старший по званию. Принимайте, пожалуйста, командование. Старший сержант Хизриев с сегодняшнего дня командовать не будет. Разрешите быть свободным?
       Я хотел уйти.
       Только что я пережил несколько очень неприятных минут - буром поперев на Хизаря. Я без шуток готовился расстаться с жизнью. Хизарь - не пацан и не этот желтопёрый цыпленок Рочкован, чтобы с ним можно было вот так запросто. Хизарь - боец. Вот только этот боец малость лишнего мне задвинул. Не по заслугам.
       Меня трясло.
       Нужно было долбануть косяка, чтоб отпустило.
       - А как же я буду командовать, товарищ сержант? - остановил меня Рочкован.
       Я осмотрел летёху.
       Не шакал он. Не офицер - заготовка под офицера. Дам ему сейчас по лбу - всю жизнь солдата бояться будет. Что тут "командовать"? Тридцать человек - не дивизия. Мое время: днем с десяти утра до полудня, ночью с часу до четырёх. Мой пост и днем и ночью - вышка. И каждый из нас тридцати знает свое время и свой пост. Кому на вышку, кому на танк, кому на бэтэр, кому в патруль. Дело дежурного - за пять минут до смены предупредить:
       - Следующая смена готовится на посты.
       Своё оружие пацаны сами разберут и сами сменят часовых. Дежурный скомандует подъем, развод, завтрак, обед, ужин, проведет вечернюю поверку и объявит отбой. Отдельная позиция - это подводная лодка в автономном плаванье. Всё работает на автомате. Вмешательство командира необходимо только во внештатных ситуациях, а при штатной работе всех систем и оборудования вмешательство только вредно. Дело Рочкована: с утра связаться с батальоном и словами "На Высоте 525 происшествий не случилось" сообщить Родине, что мы все тут живы-здоровы, не снимайте нас с довольствия и передавайте при случае почту, а в обед съездить к Мифтахову и сказать ему всё те же самые слова: "На Высоте 525 происшествий не случилось".
       - Командуйте спокойно, тащ лейтенант, - успокоил я летёху. - Пехота вас поддержит. Если какие вопросы - обращайтесь к нашему призыву.
      
       Когда я говорю "коллектив", "бараны" - это не означает, что я "пастух" или я "вне коллектива". Я точно такой же баран, как и остальные. Ни рогами не круче, ни шерстью не богаче. У меня тоже нет своей башки на плечах, как нет ее ни у кого в полку. У кого есть голова на плечах и он хочет ее сохранить - тот плюет Родине прямо в лицо и не идет служить в армию.
       Я не рассуждаю про себя: "я сказал", "я решил", "я сделал", но - "пацаны говорят", "наш призыв решил", "мы сделали".
       Не я.
       Не лично.
       Пацаны, призыв, мы.
       Но не я.
       Я - один из. Не единоличник, не индивид.
       Полтора года прожив внутри мужского коллектива и будучи частицей этого коллектива, я так и не понял что такое коллектив и по каким законам он движется и как развиваются отношения внутри него. Да что я? Я - сержант и мой номер шестнадцатый. Готов спорить на что угодно: ни один командир с числом подчиненных больше четырех человек не может поручиться, что именно выкинет вверенный ему коллектив через полчаса!
       Муравьи, не оглядываясь друг на друга, строят муравейник и набивают его жратвой.
       Пчелы без слов таскают мед в свой улей.
       Каждая клетка коллектива на своем месте согласованно работает на общее дело.
       Люди, складываясь в коллектив, образуют новый тонкий, чуткий и непредсказуемый организм.
       Пацанам про Хизаря я сказал только то, что сказал: попросил не выполнять его команды и выдвинул на его место лейтенанта Рочкована. Гнобить Хизаря я не призывал. Даже наоборот, подчеркнул, что Миша - дембель и его срок службы нужно уважать.
       Никто ни с кем ни о чём не сговаривался. Просто Хизарь надоел всем, надоел давно, надоел сильно, до неприятия. Его не стали бить. Его не стали гнобить. Его стали игнорировать. Все тридцать человек.
       Просыпается Хизарь по подъему. Здоровается с нами. Ему никто не отвечает. Все, кроме уборщика, выходят из землянки.
       Время завтрака. Первыми кушают старослужащие пехоты. Последним из нас, как всегда, заходит Хизарь, садится за стол на свое место. Девять человек кидают ложки, молча выходят из землянки-столовой.
       Стоят трое, разговаривают, курят. Подходит Хизарь, хочет вступить в разговор:
       - А вот у нас в учебке случай был...
       Трое куривших молча расходятся в разные стороны и находят себе дела.
       В обед Хизарь снова пытается сесть за один стол с дедами. Наш призыв снова кидает ложки на стол и выходит из-за стола. Мы поедим позже, после минометчиков и после младшего призыва.
       На ужин Хизарь идет с младшим призывом, но и черпаки не желают сидеть с ним за одним столом.
       Пацаны вечером собрались на танке, чтобы перед сном выпить по кружечке браги и пыхнуть чарсу. Достали из башни термос, откинули крышку. Подходит Хизарь.
       Пацаны соскакивают с танка и идут на БТР или в землянку, оставляя Хизарю термос, брагу, кружку и целый железный танк впридачу.
       Когда Хизарь в землянке, все выходят на воздух. В землянку возвращаются только спать.
       Смотреть на это было страшно.
       Человек находится среди людей, но не с ними. Сам по себе. Одинокий волк на льдине.
       "Отвернулся коллектив" - это страшнее, чем когда тебя бьют всем коллективом.
       Не с кем поговорить, некому рассказать, некого послушать, некому оставить покурить, не с кем пыхнуть.
       С тобой никто не разговаривает.
       Тебя никто ни о чем не просит.
       Тебя - нет.
       Тебя не гнобят, тебя не гонят, но тебя нет.
       Ни для кого.
       Ни для кого из тех, кого ты видишь возле себя, тебя нет.
       Люди смотрят сквозь тебя.
       День за днем люди ведут себя так, будто тебя не существует.
       На дальней глухой афганской позиции, где пять обитаемых континентов планеты Земля и пять миллиардов Человечества для тебя представлены тремя десятками насквозь изученных и надоевших рож - тебе не с кем перекинуться словом!
       Это действительно страшно: ты остался вне Человечества.
       Стал ближе к зверям, нежели к людям
       Хизарь попробовал подсунуться со своими разговорами к Рочковану, но скорее напугал летёху, только что с нашей помощью избавленного от деспотизма кавказца.
       Хизарь выкинул фортель.
       Он попросил Мифтахова перевести его на КП роты дежурным. Ни один нормальный старослужащий не мечтает служить на КП, где кроме ротного обретается замполит.
       Зульфар специально собирал под свою руку ротных дембелей и старший сержант Хизриев со своим опытом и авторитетом был бы очень ему полезен на КП. Но ротный за долгие месяцы службы отлично понял, что за человек старший сержант Хизриев и понял что произошло между ним и коллективом Высоты 525.
       Четыре раза просился Хизарь на КП
       Четыре раза Зульфар ему отказывал.
       Через три недели после Приказа Хизарь начал разговаривать сам с собой.
       Потом у него начал меняться взгляд. Глаза сделались беспокойными, не могли остановиться на чем-то одном и перебегали с предмета на предмет.
       Еще дней через десять Хизарь начал играть в прятки: накроется на своей постели одеялом и кричит оттуда:
       - Ку-ку!
       Или накинет на голову одеяло, выбежит из землянки и машет руками, изображая приведение.
       Мы стали подозревать, что Хизарь поехал по жизни.
       Дежурные стали чаще бывать в землянке, присматривая, как бы Хизарь не потянулся к пирамиде с автоматами.
       Как один из лучших сержантов первого батальона Хизарь уволился с первой партией, сразу же после октябрьских праздников. Но за полтора месяца своей волчьей жизни на Высоте заметно повредился в рассудке.
       Сидит себе где-нибудь свесив ноги с бэтэра. Смотрит вниз, на долину Аксай. Смотрит вдаль, на горы. Смотрит как передвигается солнце по чистому синему небу. Сам себе истории рассказывает. Сам себе песни напевает. Сам себя веселит и развлекает.
       Тихий.
       Безобидный.
       Я отвозил его на КП батальона на вертушку и видел какое сильное удивление вызвал Хизарь у однопризывников-дембелей с других позиций своим тихим нравом и кротким видом.
       Если вдуматься, старший сержант Хизриев не был плохим человеком. Он не заставлял молодых стирать себе трусы и носки. Он ничего не требовал лично для себя, кроме уважения и беспрекословного послушания. Он не был заносчив или хвастлив. Он не был болтуном. Сержантскую службу он знал досконально и не терпел расхлябанности. Он был старше нас всех, даже старше ротного, но разве это такая большая беда?
       Просто он очень любил власть и властвовать.
       Было видно, что он упивается властью, что ему приятно приказывать.
       Он боготворил свои лычки, дававшие ему эту власть над подчиненными.
       Он прогнул под себя двух шакалов, чтобы продолжать упиваться властью.
       Он любил власть - и не смог ее удержать.
       Печальна судьба свергнутых тиранов.
       Мы не грустили о нём, а если вспоминали, то всегда со смехом.
      

    7. Рутина

       Распочухав про падение своего любимца Хизаря, на Высоту зачастил старший лейтенант Августиновский. Чуть ли не через день к нам стал ездить, других дел себе не находил. Приедет - и давай своей крысиной мордочкой грязь искать. Ходит по позиции, недостатки выявляет.
       Он маньяк этот Августиновский. Как и Паша-террорист. Свинья грязи везде найдет, а Мандавошка - перхоть.
       Для того, чтобы найти "недостатки" на Высоте 525 не обязательно покидать КП. Можно даже с кровати не вставать и выявлять их дистанционно.
       Устав Внутренней службы утвержден Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР 30 июля 1975 года.
       В ХХ веке.
       А мы живем - в Четырнадцатом!
       Открывай Устав и находи "недостатки".
       Читаем: "Военнослужащие срочной службы размещаются в казармах".
       Спрашиваем:
       - Где, вашу мать, на Высоте 525 казарма?
       Читаем: "Для размещения личного состава в спальных помещениях отводится площадь из расчета 2,5 - 4 кв. м. на каждого военнослужащего".
       Спрашиваем:
       - Мужики, какого хрена вы всем взводом в восемнадцать человек на двадцати трех квадратах в своей землянке теснитесь? Почему не по Уставу?
       Читаем: "Стрелковое оружие и боеприпасы в подразделениях хранятся в отдельной комнате с металлическими решетками на окнах".
       Взвод - подразделение.
       Спрашиваем:
       - А где, ребятушки, у вас тут, на Высоте, отдельная комната для хранения стрелкового оружия? Да еще чтоб была она с окнами и металлическими решетками на них. Где, черт бы вас всех побрал, не то, что "комната", а хотя бы окно? Почему живете в землянке без окон? Покажите мне окно! Почему не по Уставу? Проделать! Хоть в полу его прорубайте, но чтоб было застеклено и навешаны решетки!
       Я - умнее Мандавошки.
       Я бы поленился по жаре на Высоту ездить. Я бы после обеда прилег с умной книжкой в неброском серо-голубом переплете "Устав Внутренней службы" и все недостатки тут же и увидел. Прямо по писанному: нет того, нет сего и вообще всё не по Уставу.
       - Кто тут старший? А ну, ходи сюда!
       А этот мелкий сучонок полчаса походит по позиции, недостатки выявит, обороноспособность укрепит и с собой кого-нибудь обязательно увезет. А то и двоих.
       В батальон.
       На губу.
       Фишка у нас расписана на всех. Исходя из количества людей в строю.
       Если кто-то парится в Бочке, значит в его смену стоит кто-то другой. Пост без часового не оставишь. Во-первых, не положено, во-вторых, самим страшно.
       Чаще всего Мандавошка забирал дежурного.
       А кого еще? Кто во всех бедах виноват? Конечно, дежурный. Это же он бардак развел вместо того, чтобы казарму построить и окошки проделать.
       Дежурных было трое - два сержанта-минометчика и командир третьего отделения пехоты. Они заступали сутки через двое. Когда Мандавошка посадил на губу первого дежурного, их осталось двое. Один спит, второй дежурит. После того, как на губу отправился второй дежурный, возникла пробоина в графике - через сутки дежурить стало некому,
       Ладно, я - сержант. Могу заменить дежурного. Не сложно в определенное время подавать одни и те же команды. Но мне на два часа днем на фишку! Следовательно, пусть меня на эти два часа кто-нибудь подменит. Не могу же я одновременно и дежурить и на посту стоять?
       А ночью как быть? Ночью мне три часа фишку рубить. Допустим, меня освободят от фишки, чтобы я только дежурил. Но тогда мне не спать всю ночь, всю ночь менять посты и патрули, а сон у меня будет днем. А днем мне на фишку.
       Мы объяснили Рочковану, что два сержанта и двое рядовых на губе - это перебор. Четыре губаря для целой роты - это много, а для взвода - смертельно. Мы от душманов не несем столько потерь, сколько от замполита.
       Рочкован доложил Зульфару.
       Зульфар стал по утрам ездить в батальон и освобождать заключенных для того, чтобы после обеда Мандавошка приволок с Высоты новую партию.
       Стараниями замполита счет арестованных не выравнивался.
       Тогда мы решили избавиться от Мандавошки. Раз он так любит шариться по позиции и заглядывать во все дыры, пусть он найдёт то, что ищет, а ищет он своей смерти.
       Одним из любимых занятий Августиновского была проверка стрелковых карточек в окопах. Эти карточки были установлены на каждом месте. На каждой карточке был обозначен сектор обстрела с данного места, указаны ориентиры и расстояние до них. Командир третьего отделения был посажен в Бочку за то, что карточки были оформлены не теми чернилами. Страшнейшее воинское преступление! У нас тут ни электричества, ни воды, а главный вопрос, который беспокоит нашего замполита - цвет чернил на карточках в окопе.
       Чтобы Августиновский меньше шастал по окопам, мы в двух местах установили растяжки. Не какие-то там самодельные, какие я мастрячил для духов под Файзабадом, а заводские монки, полукруглые, на ножках.
       И что вы думаете?
       Один раз он не дошел до проволоки всего четыре метра, а другой раз вообще метр. Мы в отдалении смотрели и ждали когда оно шарахнет, а Мандавошка вместо того, чтобы спрыгнуть в окоп и сорвать ногой проволоку растяжки стал любоваться красотами, которые открывались с сопки в долину Аксай. Постоял, повтыкал буркалами в горизонт, развернулся и пошел к бэтэру.
       Судьба хранила этого скота для новых пакостей солдатам.
       Раз замполит у нас оказался такой везучий и заговоренный от смерти, мы решили избавиться от него другим способом. В батальоне как раз начиналась эпидемия желтухи и в роте появились первые мальчики с желтыми глазками и цветом кожи. Одного желтушного мы попросили обоссать ложку и подложили ее замполиту. Через три дня он отправился вертушкой в госпиталь в Кундуз и два следующих месяца нас не беспокоил.
       Два следующих месяца нам было не до замполита, потому что эпидемия желтухи выкосила почти половину личного состава и службу нести стало некому. Вместо пяти часов в сутки я стоял под ремнем двенадцать и не чувствовал себя героем, потому что все пацаны стояли по двенадцать часов в сутки, а дежурных оставалось только двое.
       За эти два месяца мы превратились в биороботов, с циферблатом в голове:
       - Три часа поспать.
       - Поесть.
       - Три часа фишки.
       - Три часа поспать.
       - Умыться.
       - Поесть.
       - Три часа фишки.
       - Постираться.
       - Два часа поспать.
       - Одеть чистое.
       - Поесть
       - Три часа фишки.
       Никто ни на кого не обращал внимания и никто ни с кем не разговаривал. Дежурные называли фамилии тех, кто заступал на пост и мы шли по постам. Каждый жил на автопилоте, считая свободные часы до смены и старался поспать, если не был на посту. Жизнь двигалась по треугольнику: землянка и сон - столовая и прием пищи - пост и фишка.
       Прием пищи вызывал отвращение.
       Посуда, до сих пор хранившаяся в хлорном растворе, стала храниться чуть не в чистой хлорке и виновным били в душу не за то, что на тарелке или кружке есть малейшее тёмное пятнышко, а за то, что посуда не достаточно сильно воняет хлоркой. За "темные пятнышки" разбивали посуду об голову.
       На каждый прием пищи каждому дополнительно выдавалось по банке сгущенки и по два стакана кофе, чая или компота, в который было положено не меньше семи кусков сахара. Покушав основное блюдо, мы на десерт выпивали эту банку сгухи и запивали приторным чаем.
       Смотреть на сладкое не мог никто, но силком закачивали глюкозу в организм, только чтобы оставаться в строю и не улететь в госпиталь на два месяца с желтухой. За эти два месяца я наелся сгущенки на всю оставшуюся жизнь и не пытайтесь меня убедить, что цельное сгущенное молоко с сахаром это ах как вкусно.
       Это противно!
       Меня поставили замкомзвода вместо Хизаря и фишка сменилась дежурством, что лично для меня было хуже. На посту отстоял свое время и свободен, а дежурный круглые сутки организует службу всей позиции и кроме того отвечает за наведение порядка на территории и в землянке. Дежурный не берет автомат в руки, зато дежурный держит в голове где в данный момент находится и чем занят каждый из тридцати человек Высоты и может без запинки доложить раскладку по личному составу. Он же меняет смены, отправляет на пост и встречает с поста.
       В пехоту и минометчикам молодых не дали.
       Танкистам дали молодого механа-узбека.
       Вернулся из отпуска Колпак.
       Долговязый прыщавый юноша, которого Хизарь держал под каблуком. Отслуживший год в Афгане и не видевший войны. От того глупый. Необстрелянный. Не пуганный.
       Отношения с Колпаком у меня не сложились, так как если Хизарь загнал взводного под каблук, то я не видел причин его оттуда выпускать. Вот только Хизарю было тридцатник, а мне едва исполнилось двадцать. Колпак, прилежно плясавший под дудочку взрослого чеченца, никак не желал становиться в строй по команде сержанта-мордвина и ябедничал на меня ротному.
       Ротному было не до сложных взаимоотношений военнослужащих Высоты 525, потому что Мандавошка его таки подожрал и капитана Мифтахова переводили командиром взвода в Хайратон.
       На него и на старшину возбуждалось уголовное дело.
       Позор.
       Жгучий и незаслуженный позор для офицера.
       Судите сами.
       Мой ротный Бобыльков прибыл в Афган летёхой, командиром взвода. Через два года заменился капитаном с должности командира роты на должность замкомбата в Союзе и вполне мог поступать в Академию имени Фрунзе всего через три года после окончания ВОКУ. Правда. училище это было непростое, а имени Верхсовета РСФСР, "кремлевское", но все же взлет был стремительный.
       Капитан Мифтахов прибыл в Афган капитаном и вместо того, чтобы через два года замениться майором-комбатом или замкомбата, заменится командиром взвода и в Академию не поступит ни за что и никогда. Комбатом он теперь станет лет через десять, перед пенсией и максимум, что сможет выслужить за двадцать пять лет - это подполковника. Генералом ему не стать.
       Замполит зарубил всю дальнейшую карьеру Зульфара и нам его было очень жалко. Он был хороший ротный.
       В роту приезжал особист, проехал по всем позициям, вызывал пацанов по одному и допрашивал нас о воинских преступлениях капитана Мифтахова. Мы о тех преступлениях ни сном, ни духом и честно доложили об этом особисту под роспись в протоколе. Судя по тому, что Мифтахов улетал в полк без наручников и отдельно от особиста, в роте не нашлось ни одной гниды, пожелавшей пристроить капитана под трибунал. Первая рота оказалась морально здоровой и сплоченной.
       Главным вопросом, который интересовал особиста был:
       - Как так получилось, что за десять месяцев командования капитана Мифтахова в роте восемь не боевых потерь?
       Мы поняли, что Мандавошка в политотдел представил дело так, что этих восьмерых Зульфар лично же и расстрелял.
       Да черт его знает, откуда берутся не боевые потери?
       За две недели до моего прибытия на Высоту во взводе застрелился дух. Десять месяцев отслужил. Самое тяжелое уже пережил. Ему через месяц черпаком становиться, а он взял и застрелился. Хизарь в очередной раз вспылил и запустил взвод на марш-бросок в брониках, касках и с автоматами. Пять километров по жаре. Тяжело, но не смертельно. Не от военкомата бежали, а после почти года службы, пора бы уже и научиться марш-броски бегать. Взвод стартанул, пацан приотстал, скинул с плеча автомат, отодвинул каску со лба и шарахнул себе в голову. Полчерепа снес.
       Это что? Дедовщина виновата?
       При чем тут капитан Мифтахов? Зульфар в это время находился на КП роты за несколько километров от Высоты, о том внезапном марш-броске не знал, проводить марш-бросок не приказывал, это всё Хизарь свою власть показывал. Капитан Мифтахов не мог того пацана ни подтолкнуть, ни остановить, так зачем эту смерть на него вешать?
       Или второй кадр, уже на моей памяти.
       Пришел во второй взвод сержант-узбек. Из учебки. По-русски - ни гугу. Первые три дня духов не бьют - их водят за ручку и всё-всё показывают-рассказывают. Если за три дня не врубился - тогда получай, будем лечить твою тупость. Два дня этот дух походил, походил по позиции второго взвода, осмотрелся, понял, куда попал служить, прикинул, что отсюда следующие полтора года не сорваться и...
       Ни за что не догадаетесь.
       Мне бы такое в голову не пришло.
       Фантазии бы не хватило.
       Надо тебе самоубиться - возьми автомат, застрелись по-быстренькому, пока никто не помешал.
       Этот талантливый узбек ночью пошел в землянку-столовую и там повесился на вещмешке.
       В столовой!
       На вещмешке!
       Это надо много ума иметь, чтобы до такого исхода додуматься.
       Утром по рации доложили ротному о происшествии.
       Зульфар немедленно примчался, застроил личный состав. Подозвал замкомзвода:
       - Били?
       - Никак нет, тащ, капитан, - трепещет допустивший самоубийство сержант, - Три дня не прошёль. Нельзя малядых бить.
       - Кто по национальности был повесившийся?
       - Узбак!
       - А ты, сержант, кто по национальности?
       - Тоже узбак.
       - Земляки, значит?
       - Так точно!
       - Выходит, ты сержант и он сержант, ты узбек и он узбек. Тогда отчего же он повесился?
       - Не могу знать, тащ капитан. Он паруски плёхо зналь. Ни с кем не разговариваль. С ним тоже никто не разговариваль. Он всегда один ходиль. Наверно, ему скучно стало.
       - Скучно стало, замкомзвод? - взорвался Зульфар. - Какого хрена у тебя во взводе солдаты скучают?! Посадил бы своего земляка напротив себя и разговаривал бы с ним, разговаривал, разговаривал!!!
       Вот в этой смерти - Зульфар причем?
       Дух только что пришел в роту. Его никто пальцем тронуть не успел. За ним даже земляк-замок не уследил, хотя как замкомзвод обязан был проследить, чтобы молодой воин влился в воинский коллектив! Что может сделать ротный, если малолетний придурок решит застрелиться? Это же невозможно предотвратить. Какая вина на ротном командире, если год за годом призывной контингент всё хуже и чмошнее?
       Родине нужны герои - дыра рожает дураков!
       Ну и остальные шесть смертей - из того же ряда.
       Кто повесился, кто застрелился.
       Правда. никто не утонул, не отравился, и в банду не рванул.
       Без радости провожали мы ротного. Капитан Мифтахов был хороший ротный. Не шакал. Если требовалось, объяснял руками, но на губу не таскал. Вместо него из Хайратона прислали достойнейшего из достойных - старшего лейтенанта Тищенко, до этого командовавшего целым взводом прямо на советско-афганской границе.
       Образцовый, девяносто шестой пробы шакал.
      

    8. Савка

       Мы не понимали, какие могут быть претензии к Зульфару? Попробуйте, покомандуйте ротой, треть из которой на постах или в наряде, треть отдыхает, а треть готовится заступить на пост. При таком распорядке капитан Мифтахов умудрялся проводить занятия по физо, огневой и специальной подготовке, пусть и не такие длинные как в полку и не со всей ротой, но хотя бы с половиной.
       Старший лейтенант Тищенко заменил капитана Мифтахова и стал командовать героической, стабильно несущей не боевые потери и получающей посмертные медальки на самострелов, первой ротой. До Шибиргана Тищенко нес свою службу в Хайратоне, где никто и никогда ни одного душмана в глаза не видел за все два года службы от КАМАЗа до дембеля. Люди попадали служить в Хайратон, просто переехав на КАМАЗе Мост Дружбы между узбекским Термезом и афганским Хайратоном и не могли заметить никакой ощутимой разницы между службой там и тут. Та же жара, та же Амударья, те же пограничники катаются на катере, стоят на вышке и стерегут Мост. Я несколько раз бывал в Хайратоне, когда нас посылали грузить КАМАЗы для полка, поэтому дорогу до Хайратона, окрестности Хайратона и сам Хайратон знал очень хорошо. Могу смело утверждать, что жизнь в Рузаевке намного опасней, чем служба в Хайратоне. Рузаевка - крупный железнодорожный узел и, если ходить по путям пьяным и разинув варежку, то тебя как два пальца может перерезать паровозом. В Хайратоне можно умереть разве что от скуки и пересыпа.
       Сказать, что этот Тищенко - отвратительный тип, значило бы приврать. Тип он был еще тот, но до "отвратительного" всё же не дотягивал. Вчерашний взводный взлетел на две ступеньки вверх по карьерной лестнице и, воодушевленный своим стремительным взлетом, поверил в свою богоизбранность и стал рвать жопу перед начальством, в расчете, что в Союз ниже, чем замкомбата не заменится.
       Был он на голову ниже Зульфара, но в плечах крепок, как и подобает пехотному офицеру. Встав на роту, приобрел он нелепую привычку при разговоре с солдатами выдвигать вперед нижнюю челюсть, изображая из себя то ли адмирала Колчака, то ли барона Врангеля, то ли просто "крутого мужика", который единственный знает как правильно тащить службу. На голове он носил не кепку-пидорку, как большинство офицеров полка и не более удобную на жаре панаму, как меньшинство, а офицерскую полевую фуражку. Это была первая и единственная фуражка, которую мы видели в строю на офицере в Афгане. Из фуражки была изъята пружина, отчего поля ее обвисли, а тулья была задрана вертикально вставкой на манер белогвардейских офицерских фуражек. В целом, Тищенко смахивал на недобитого белогвардейца из фильма "Служили два товарища", которого убедительно сыграл Высоцкий, нежели на советского офицера. Высокая тулья на фуражке с обвисшими полями, выставленная вперед при разговоре челюсть, подчеркивающая пренебрежение к низшим чинам, и настоящие, а не тряпичные погоны на хэбэ.
       Погоны меня убили.
       Настоящие погоны я видел больше года назад на генерале, инспектировавшем полк перед Армейской операцией.
       И у солдат, и у офицеров - тряпичные погоны с зелеными звездочками или красными лычками для отличия командного состава.
       Старший лейтенант Тищенко уравнял себя с генерал-майором в форме одежды.
       Партия и Правительство слепо и неосмотрительно вверили под командование целую роту этому белогвардейскому недобитку.
       На моем веку это был уже седьмой по счету командир подразделения, так что можно сказать, я знал толк в ротных, потому что было с кем сравнивать - образцами служили капитаны Бобыльков и Мифтахов. После представления нового командира личному составу я выставил ему оценку "не алё" и мысленно возложил на голову старшего лейтенанта Тищенко целый ящик ржавых болтов, забитых мной на него, на его будущие приказы и на службу под его командованием.
       "Не по пути нам с ним. Не по пути!".
       Тищенко правильно меня понял, потому что первый же разговор тет-а-тет белогвардейца с сержантом Советской Армии окончился моей посадкой в Бочку на трое суток, где я потел и пылился.
       Новый ротный ставил мне задачу, я согласно кивал, дескать, "сделаем, тащ старший лейтенант, не извольте беспокоиться", тут он возьми и спроси меня:
       - Понял?
       - Понял, - подтвердил я.
       - Не по-о-о-оня-а-ал! - растянул Тищенко своё изумление, - Ты меня понял?
       - Да понял, понял.
       - Не по-о-о-оня-а-ал! Как нужно отвечать офицеру?
       - Как?
       - "Так точно!". Понял?
       - Понял.
       - Не по-о-о-оня-а-ал!
       Минут пять мы с ним в это самое "понял - не понял" играли. Дело не в моей непонятливости. Просто мне по приколу добивать шакалов и я разбудил в себе упрямого мордвина.
       - Трое суток! - приговорил меня Тищенко, так и не дождавшись от меня своего "так точно".
       - Есть трое суток.
       Губа, так губа. Начгуб вывел губарей дерновать, я предложил ему добавить мне сутки за отказ от работы. Начгуб узнал меня и потому не стал настаивать на том, чтобы я пачкался в грязи и мозолил руки лопатой наравне с остальными нарушителями воинской дисциплины.
       Часами, не отрываясь, могу смотреть как другие работают.
       Что хорошо: трое суток я не нес службу, ни за что не отвечал и ничего не делал.
       Что плохо: три ночи я спал на фанерном листе без подушки и прочих спальных принадлежностей.
       Мне не было холодно и я не был голоден.
       После Бочки я помылся и постирался в бане и вернулся в роту чистым и благоухающим.
       Дембель был в опасности. До дембеля было пять месяцев и эти пять месяцев можно было перекантоваться на губе: отсутствие подушки и одеяла не самая большая плата за счастье не видеть шакала Тищенко и не слушать его команд.
       В нашем полку дембеля делятся на две категории: на тех, кто готовится к отправке в Союз, валяясь на кровати в роте, и на тех, кто занимается тем же самым на губе. Первые рано или поздно пополняют ряды вторых. Какой смысл расстраиваться и искать легкой жизни? Мимо губы мне по-любому не проскочить.
       Так и покатило: он мне - "А", я ему - "Бэ", он мне - "трое суток", я ему - "Есть!".
       Первый раз я попал на губу в день своего прибытия в полк и с тех пор не насчитаю вам и трех месяцев, в которых я в ней не ночевал. Пугайте ежей обнажённым седалищем, а не меня - губой.
       Первый раз на губе - и жестко, и холодно, и грязно, и страшно, и строевая подготовка, и вонючая работа.
       Как только тебя станут узнавать в лицо, то и спишь мягче остальных, и укрываешься теплее, и кушаешь слаще, и времени свободного вагон, а строевая и хозработы - "ой, не смешите меня" - не про нас.
       Нам - не положено!
       Новый год, разумеется, был встречен в Бочке. Нас было двое, я и Савка - февральский дембель разведвзвода. Год у меня был дембельский, поэтому ничего удивительного в месте его празднования не было.
       В шесть часов вечера урод Колпак забдил меня с косяком в руке, внаглую долбящего праздничный чарс прямо возле двери в землянку. Прихватив остатки косяка как вещественное доказательство, Колпак усадил меня в бэтэр, привез на КП и сдал на расправу Тищенко и Мандавошке. Два шакала обрадовались моему прибытию, тепло поздравили с наступающим Новым годом и Мандавошка самолично отвез меня в батальон, в Бочку.
       К тому времени на часах не пробило и восьми, до боя курантов в Москве было пять с половиной часов в Афгане, а во мне плескался стакан браги и в голове сидела половина выкуренного косяка - то немногое, что я успел получить от праздника на родной позиции, хотя готовились за полтора месяца и жратвы в дуканах накупили всяческой-деликатесной.
       В десять вечера в невменяемом состоянии в Бочку был доставлен пацан, с которым мне меньше всего хотелось бы находиться в замкнутом и тесном помещении один на один - Савка.
       Савку боялся весь первый батальон.
       Самые отбитые люди в полку - это разведчики. Не связывайтесь с разведчиками, мой вам совет. Обходите их стороной и ни в коем случае не подходите к ним с вопросами. Эти пацаны сегодня живут, а завтра нет. Терять им нечего. Каждый день для них - последний и они стараются прожить его незабываемо и ярко.
       Савка поставил себя так, что его боялась даже разведка и считала дни до его отъезда в СССР. Савка бил и разведчиков. По одному, по двое, по четверо. Без счета и итогов.
       Ростом Савка доходил мне до второй пуговицы на хэбэ, если был в панаме. В плечиках тоже не смотрелся богатырем. Но в Савке было то, чего не было во мне и не было ни в ком из моих друзей и знакомых. В Савке был Характер.
       Савка один налетал на двоих, троих, четверых и начинал метелить руками ногами и чем придется всех, кто вызвал его недовольство. Рассказывали, что средь бела дня Савка пошел в Городок специалистов, разыскал там пятерых совспецов и уделал всех пятерых в том месте, в котором их нашел, не предъявляя никаких претензий - налетел и прибил. В этом я с Савкой был солидарен - совспецов надо убивать на месте, до того это уроды, а не люди. Больше того - я завидовал Савке. Мне очень хотелось выместить свою злость хоть на одном совспеце, но я боялся тюрьмы и бить гражданского - не решался. За фингал гражданского могли влепить срок раза в два больше, чем за сломанную челюсть первогодка. Я боялся и не смог, а Савка не побоялся и смог. И ничего ему за это кроме губы не было. Отсидел пять суток, разыскал тех спецов... так они у него еще и прощения попросили за доставленное беспокойство и выкатили нехилый бакшиш, чтобы установить с Савкой прочный мир.
       Когда за в дым пьяным Савкой закрыли решетку в мою железную келью, мне стало не по себе. Нахождение рядом с трезвым Савкой на воле при скоплении большого числа людей походило на игру "дёрни тигра за усы". Укусит - не укусит. Пребывание с Савкой один на один в одной Бочке было похоже на "Русскую рулетку" в которой в семь гнезд револьверного барабана вогнано шесть патронов - почти неминучая смерть.
       Знаете, я честно признаюсь:
       - Не тяну на Героя Советского Союза. Не представляйте. Не за что.
       Когда ввели пьяного Савку я испугался за свою жизнь. Почему-то подумалось, что Савка должен тут же на меня накинуться и мне придется отстаивать свое право дышать, отбиваясь от непредсказуемого дембеля руками, ногами, зубами и всеми прочими дикими зверскими способами.
       Вместо ожидаемой от него агрессии, Савка, не проходя внутрь Бочки, от решетки спросил меня:
       - Сколько служишь?
       - Полтора.
       Савка обернулся к решетке:
       - Давайте-ка... Сделайте-ка нам с дедушкой... Всё, что положено.
       Эти слова он произносил не мне, а тем, кто его привел. Снаружи послышались удаляющиеся быстрые шаги двух или трех пар ног.
       - Щас всё будет, - успокоил меня Савка.
       Буквально в считанные минуты, в течение которых Савка не отходил от входной решетки, к Бочке подошла целая процессия разведчиков первого разведвзвода.
       Первый нес в руках ворох шинелей. Шинели пошли нам под низ, бо "плюс пять" в железной бочке на третьем году службы в Афгане оно для привычного человека как "минус двадцать" в России. Мы сделались стойкими к жаре, но с трудом переносили малейший холод. Шинелями мы выстелили гравийный пол Бочки.
       Второй принес ворох одеял. Штук двенадцать. Ими мы накрыли себя сверху. У нас тут стала туристическая палатка на лужайке возле ручья.
       Третий и четвертый принесли по большому торту с праздничного стола. Торты были солдатские, самодельные, из раскрошенного печенья, сгухи и какао, но очень вкусные и очень питательные. Силы на морозе "плюс пять" лучше всего поддерживать тортами.
       Пятый затолкал через решетку две больших фляжки с брагой.
       Шестой просунул три косяка и спросил "не нужно ли чего еще?".
       - Пусть один тут останется, - распорядился Савка.
       "Один" - так называется каждый отдельный представитель духсостава. Произносить в случае надобности "Эй, ты! Как тебя? Стой там! Иди сюда!" или называть духа по фамилии - это долго. Чтобы его называли по фамилии, духу еще себя проявить надо. Поэтому старослужащие называют молодых воинов просто:
       - Один!
       По этой команде ближайший дух обязан метнуться к дедушке или черпаку и исполнить его поручение точно, беспрекословно и в срок. Если команду "Один!" подает дембель Советской Армии - скорость передвижения молодого туловища в пространстве удваивается.
       - Ну, давай, - произнес Савка тост, разлив из фляжек по кружкам брагу.
       Я был с ним согласен: нечего затягивать тосты, когда Новый год на носу.
       - Толкни меня без пяти, - попросил Савка и оставил меня наедине со жратвой и выпивкой, нырнув между горой одеял и ворохом шинелей, - Я на массу.
       Вооруженный тортами и брагой я могу держать оборону на гауптвахте неограниченно долго. Только своевременно подносите бухло и тортики и не забывайте иногда кормить горячим. Когда пришло время будить Савку, то я был праздничный и нарядный от выпитой браги и пыхнутого косяка, а Савка наоборот протрезвел.
       Не синхронно.
       Несогласованно.
       Из-за несогласованности действий беседы не получилось - пока Савка спал, я набирался. Мне уже было достаточно, я выпил за Новый год с протрезвевшим Савкой и залез туда, где он нагрел место. Проснулся я часов в десять утра, не обеспокоенный никакими тревогами, но чрезвычайно благодушный от того, что наступил мой дембельский год. Почти два года сотни тысяч пацанов моего призыва, раскиданные по всему миру от Кубы до Монголии, ждали в войсках этого года. И вот, он - наступил!
       Он пришел!
       Наш Дембельский Новый год.
       Он есть!
       Здесь и сейчас!
       Через месяц-полтора уйдет домой Савка, а еще через три месяца начнутся отправки сержантов моего призыва.
       С такими сладкими мыслями - "Скоро домой!!!" - я не то что в Бочке, я у чертей в аду, в котле с кипящей смолой высижу, не почешусь.
       Савка раскладывал наш завтрак. На завтрак разведчики притаранили салатов и маринадов, дополнив все это новой парой фляжек браги. За ночь на пекарне испекли хлеб и нам его просунули горячим. Перед завтраком выводной вывел нас на променад - на оправку - и мы покурили на свежем воздухе, счастливые от солнечного света и от первого дня нового года - совсем скоро мы оба уходили домой и плевать нам было на губу, шакалов и весь прочий Афган. Через 84 дня я стану гражданским человеком и буду как все мои предшественники ходить в старой чмошной форме и стоптанной обуви, потому что весной, когда весь полк перейдет на летнюю форму одежды, мне уже не выдадут новых комплектов - положенное износил! Что значат эполеты и аксельбанты, чего стоят генеральские лампасы и маршальские звезды перед второго срока хэбэ, по которому за версту видно - это шагает гордо и смело его величество Дембель Советской Армии?!
       Губа сближает людей, сплачивает их. Сколько друзей приобрел я в полку во время арестов! Бражка под роскошную закусь располагала к неторопливым разговорам и мы с Савкой повели речи о том, о сём, попеременно рассказывая и слушая друг друга. Чем дольше я общался с ним, тем больше удивлялся несоответствию между этим спокойным, доброжелательным, рассудительным человеком и той славой непобедимого бойца, которая ходила о нем в батальоне. Я не мог не верить этой славе: о том, что Савка разбил кому-то морду, я слышал от разных людей и счет разбитым мордам шёл на десятки. Слушая об очередных похождениях Савки от свидетелей и жертв этих похождений, я представлял себе не солдата, а бешеную собаку, которая шагу не может ступить, чтобы не укусить хоть кого-нибудь. Человек, который идёт по батальону и крошит всем хлебальники направо и налево - это зверь какой-то, а не человек. Сидя с Савкой уже несколько часов в тесной Бочке и разговаривая с ним, я, как ни силился, не увидел зверя.
       Наоборот!
       Спокойный пацан. Очень рассудительный. Очень выдержанный. Очень уравновешенный. Если говорит о чем-то, то значит, так оно и есть - он это прошел, он это попробовал. О том, чего не знает - молчит или согласно кивает головой, мол, "бывает".
       Вопрос мучил меня и я его задал:
       - Скажи, а как так получилось, что ты, такой маленький и вдруг такой непобедимый? Ты на гражданке каратэ, что ли, занимался?
       - Маратэ, - Савка засмеялся, - Какое на хрен каратэ? Маратэ!
       - В качалку ходил?
       - Ага. Портвейном качался. И закреплял плодово-ягодным.
       - Как же так получилось, что тебя весь батальон боится?
       - Трусы, вот и боятся. Не мужики.
       - Я, по-твоему, тоже не мужик?
       - Ну, твоя-то слава, похлеще моей будет. Ты - не мужик. Ты - пофигист. Ты клал всё на всё. Это видно. Твой пофигизм вёл тебя по Афгану и позволил выжить в солдатской среде. Пофигизм - это сила, против которой нет силы! У меня нет твоего пофигизма. Если бы был - вёл бы себя как ты.
       "Человек, под нешуточной угрозой трибунала избивший пятерых совспецов, то есть поставивший на кон свою судьбу и свободу ради восстановления справедливости, упрекает меня в пофигизме?!".
       У меня округлились глаза - так сильно было мое удивление. Какой же я "пофигист" если я не бегаю по минным полям и не ищу себе трибунала? С той же страстью, с которой белые буржуины хотели выпытать у Мальчиша Кибальчиша его Военную Тайну, мне хотелось постичь тайну Савкиного умения побеждать любое количество противников в кулачном бою.
       - А в чем твоя сила? - спросил я Савку, ожидая услышать про какие-нибудь секретные спецприёмчики, которые он применяет в драке.
       Ответ был другим:
       - Видишь ли, Сэмэн, - Савка говорил о самой важной для мужчины и самой сложной для восприятия теме очень просто, - Каждый мужик боится получить по таблу. Дело не в боли. Дело в унижении. Потому что удар по лицу или легкая пощечина - это всегда унижение для мужика. Если ты перестанешь считать пощечину за унижение, если ты уже мысленно получил и переварил её, если ты сумеешь перешагнуть через самого себя как через ссаную тряпку, ты - Король.
       - Это как?
       - А вот так. Стоит, допустим, перед тобой амбал в два раза больше тебя. Знай - самый здоровый на свете силач боится получить по морде. Повторюсь, дело не в боли. Ему твой удар, что комариный укус. Дело в том унижении, какое он испытает. Удар - слабый. Унижение - сильное. У тебя перед ним может быть только одно преимущество - ты не боишься получить по морде. Ты сам себе уже мысленно надавал пощечин его руками, получил их и теперь ты не боишься быть униженным. Если ты сам себя мысленно увидел избитого, чмошного, лежащего в пыли скорченного от боли, всего в крови и в соплях - и не испугался своего вида - если ты сумел переступить через самого себя, ты - Бог. Ты можешь делать с этим амбалом всё, что захочешь. Он тебе носки стирать во рту будет.
       - Замесит, - не поверил я.
       - Замесит, - согласился Савка, - В первый раз - замесит. Подойди и при всех дай ему в рыло. Не думай о последствиях. Тебя уже нет. Ты уже видел себя лежащим в пыли и ты готов к этому. Пусть этот амбал потрудится укладывать тебя на землю. Может, у него и не выйдет ничего? Бей того амбала чем попало. Со всей дури. Пока силы есть. А если он тебя замесит, подойди к нему через два часа и опять при всех дай ему в рыло!
       - А в чем смысл? В чем смысл получать ни за что от одного и того же амбала? - не понял я прикола.
       - А смысл в том, что бьешь ты - одного. А смотрят - сто. У каждого есть друзья, которым они расскажут о том, что какой-то шкет кидается на всех подряд и выбирает тех, кто поздоровше. О тебе моментально станет известно целому батальону. И каждый в батальоне будет думать: "если он не побоялся такому здоровому врезать, то что же он со мной-то тогда сделает?". Каждый будет бояться, что он - следующий. Что ты ни с того ни с сего можешь и его по морде смазать. Каждый, кто узнает о том, что ты два раза за день въехал в рожу самому здоровому в твоей роте, станет тебя бояться. Если ты на следующий день прямо с подъема залепишь тому амбалу в ухо, то на четвертый раз он станет от тебя бегать и это все увидят.
       - То есть, самое главное?.. - начал догадываться я.
       - Самому не бояться упасть в говно, - закончил Савка.
       Нас амнистировал комбат.
       Весёлых, полупьяных.
       Перед обедом затребовал к себе губарей и, находясь в хорошем настроении, отпустил нас с миром в честь праздника и в честь своей замены - ближайшей колонной должен был прибыть его заменщик и принять батальон. В Бочке остались горы одеял, шинелей и недоеденная новогодняя закусь.
       Это была лучшая моя посадка на губу. Самая лучшая и самая важная. Ради одного такого утра и одного такого разговора восемнадцатилетнему подростку стоило идти служить в Армию и стоило ехать в Афган. Маленький, дерзкий, непобедимый Савка открыл мне секрет всемогущества.
       С того дня Земной Шар умещается у меня в руке и я могу перекидывать его с ладони на ладонь.
      

    9. Звезда эстрады

       Вместо великого полководца новым комбатом в первый батальон прислали... моего друга капитана Скубиева, ставшего к тому времени моим другом майором Скубиевым. Бывают же встречи на войне!
       Первым делом по приезду в Шибирган майор Скубиев приказал закопать Бочку и оттого сразу сделался очень популярным среди солдат. Бочка не перестала использоваться в качестве батальонной гауптвахты, но, врытая в песок, не накалялась летом и не промерзала зимой. Теперь зимой солдатские почки не примерзали к ее металлу, а летом очи не лопались от сталеплавильного жара внутри нее.
       Неожиданная, но очень приятная гуманность офицера.
       Бочка - это святое!
       В первом батальоне сложно найти военнослужащего срочной службы, не побывавшего в ней. Даже такой жопорванец как Хизарь и тот хапанул в ней трое суток по черпачеству.
       Вторым делом Скубиев приехал с инспекцией на Высоту и как старого друга причмырил меня перед пацанами.
       - Взвод, смирно, равнение на средину! - подал я команду, как только Скубиев спрыгнул с бэтэра в нашу пыль, - Товарищ майор, за время вашего отсутствия происшествий не случилось. Дежурный по позиции сержант Семин.
       Майор одной рукой обнял меня как родного за плечи и подвел к строю:
       - А это знаменитый на весь полк сержант Семин, - представил он меня личному составу, - Который пишет письма на спине убитого друга.
       Пацаны заржали, а мне сделалось неловко - знаменитое письмо, можно сказать "литературный шедевр", действительно писалось моей рукой, но в соавторстве с Рыжим и другими пацанами.
       - Так и пишет, - Скубиев положил меня носом в теплую афганскую пыль сопки и как о тряпку вытирал о мою спину свои ботинки.
       Фигурально выражаясь, конечно!
       - Пишу тебе на спине убитого друга. Одной рукой пишу, другой отстреливаюсь. Так, Сэмэн?
       Ну ведь знал же я, ну ведь второй год знал, что не надо мне шутить с майором Скубиевым. Сколько раз уже шутил - ничем хорошим для меня это не заканчивалось. Либо наряд, либо гауптвахта.
       - Так точно, товарищ майор, - лихо и бодро подтвердил я, - а в конце еще про то, как я у вас девчонку на дискотеке увел и трахнул ее в кустах!
       Строй заржал еще громче.
       Скубиев убедился, что не обознался в личности и увидел на Высоте не кого другого, а своего друга сержанта Семина. Глаза его, и без того добрые, стали совсем ласковыми и он растроганно всхлипнул:
       - Молодец! Ничему тебя жизнь не учит. Всё такой же идиёт. Сдавай дежурство, прыгай ко мне в машину, поедешь со мной.
       Вот так, всего за пару минут пребывания на Высоте, майор Скубиев показал героическому гарнизону как легко и непринужденно, словно полевые цветы на июньском лугу, сержанты второго года службы срывают себе пять суток ареста на ровном месте. Я снял повязку и штык-нож, надетый по случаю приезда целого майора. Заодно уж снял с себя ремень и стал вытаскивать звездочку из панамы - губарям ремни и звездочки не положены.
       - В машину, товарищ сержант, - поторопил меня Скубиев, - Оденьтесь по форме.
       Услышав уставное обращение вместо "Сэмэн" и "идиёт", я понял, что теперь-то точно сделал что-то не так и в один прыжок оказался на броне рядом с майором, опоясанный ремнем и сверкая красной эмалью на головном уборе.
       Бэтэр тронулся и запылил на КП батальона.
       Уезжая с Высоты я не мог не отметить, что Скубиев не приказывал нам показать ему нательное белье, не рылся в наших тумбочках и не обшаривал карманы. Старший лейтенант Августиновский свою инспекцию начинал именно с этих процедур. Скубиев нам также не приказывал поиграть в войну на норматив и мы не выбегали из землянки по тревоге, чтобы занять свои места в окопах. Майор приезжал к нам всего лишь чтобы забрать одного сержанта. Смешная жертва, ей богу. Мы-то привыкли, что нас каждый день по одному, по двое таскает на губу Августиновский.
       - Вот что, Сэмэн, - без предисловий нарезал задачу Скубиев, когда привез меня на КП батальона. - Ты, я знаю, хорошо играешь на гитаре. Вот твой "дембельский аккорд" - отыграешь два концерта на Двадцать Третье Февраля и Девятое Мая в батальоне и один концерт на Восьмое Марта в совконсульстве в Шибиргане. Как отыграешь, так и домой уедешь. Ступай в клуб, тебя там руководитель ансамбля ждет.
       Вот она - Армейская Дедовщина!
       Во всём её махровом цвете.
       Не духа зашуганного комбат отряжает на ответственное задание - концерт слабать - а старослужащего. Если еще добавить, что мы со Скубиевым одного призыва, то и удивляться нечему, что он меня выбрал.
       В клубе уже шла репетиция. Руководитель ансамбля, совспец лет сорока с усами "под Мулявина" знакомился с музыкантами. Музыкантов у него было трое. таджик Вали из разведвзвода сел за ударные, сосланный одновременно со мной Щербанич взял ритм-гитару. Мне достался бас. Себе руководитель оставил электробаян - инструмент, заменивший нам ионику и синтезатор. Не очень давно я играл в школьном ансамбле и примерно представлял себе как оно должно звучать.
       Руководитель рассказал о себе.
       Зовут его Коля. Сам он родом из Подмосковья. Играл в профессиональных и полупрофессиональных коллективах. Это обстоятельство внушило нам веру в успех. Коля предложил нам репертуар где обязательные патриотические песни были разбавлены тройкой забойных шлягеров и этот репертуар тут же был утвержден общим собранием временного трудового коллектива. Расписали гармонию первых двух песен. Я перекинул гитарный ремень через шею и подключился к усилителю. Вали дал счет. Мы вступили...
       Знаете, я ожидал, что будет хуже. Гораздо хуже.
       То, что у нас вышло, с первых нот очень отдаленно напоминало ВИА, но выхода у нас не было. Это был наш дембельский аккорд и нам необходимо было его сделать.
       Такой приказ.
      
       Каждый или почти каждый дембель проходит через дембельский аккорд, заканчивая последние недели своей службы на стройках Министерства Обороны. Баня, прачка, полоса препятствий, просторный плац - всё или почти всё в полку построено руками дембелей. В дембельском аккорде выгода обоюдная. Дембеля переходят в распоряжение зампотыла и зампотыл получает в свое полное распоряжение несколько десятков крепких рабочих рук, приученных к отрытию окопов. После своего превращения из тактической единицы в тягловую, дембеля получают право не вставать в строй ни на одно построение, кроме вечерней поверки. Они на абсолютно законных основаниях спят лишних два часа до завтрака, на завтрак приходят самостоятельно, вне строя, а после завтрака без всякого развода идут на свой аккорд, разбирают там лопаты-носилки и возводят необходимое сооружение. Вот эти глупости - зарядка, тактика, караул - дембелей, занятых на аккорде, не касаются совершенно. Понятно, что в обмен на полную свободу и освобождение из-под Устава большинство дембелей готовы впрячься на несколько часов в день в строительно-монтажные работы и радостно подписываются под аккорд.
       Кроме того, работать на аккорде - престижно и почетно. Аккорд нужно заслужить. Выслужить. Не то, что духа - дедушку не допустят до аккорда. Только тех, кто служит третий год. Занятые на аккорде снисходительно посматривают на всех остальных пацанов роты, захлестнутых и повязанных службой. Получение оружия, чистка оружия, сдача оружия, стрельба из оружия, отработка упражнений, сдача нормативов, несение службы в наряде и карауле - дембелей
       не
       ко-
       лы-
       шит!
       Дембеля свою службы уже оттянули.
       Аккорд - дело сугубо добровольное. Если кто-то из дембелей не хочет мозолить руки и пачкаться в растворе - милости просим под ремень. Автомат - в пирамиде, подъем в шесть-ноль-ноль, на построениях быть по форме одетым, на прием пищи сроем и с песней. Служба - продолжается. Пусть этой службы будет меньше, чем у молодых воинов, но это всё та же служба, что ты тянул два года. Надоевшая до печенок служба.
       На фиг надо? Конечно, аккорд!
       Скубиев мне - отец родной!
       Вместо камней и раствора он мне подкинул непыльный аккорд в клубе Городка Специалистов. То есть на часы аккорда я выхожу с территории Советской Армии, прекращаю быть сержантом и превращаюсь в гражданского человека.
       Да я в лепёшку расшибусь, а концерт отыграю!
       Или - месить бетон.
       Если бас окажется слишком тяжёл в освоении, то большая совковая лопата в моих руках станет расплатой за отсутствие музыкальных талантов.
       Мне повезло. Ни разу за два года службы не везло, а тут пофартило не по-детски.
       На бас-гитаре я играл еще в школе. В клубе в комплекте с басом шел "щелчок" и я сделал звук более глубоким, подключившись к усилителю через него.
       Коля сказал, что договорился с командованием батальона о ежедневных трехчасовых репетициях. До 23 Февраля времени было в обрез. Нас это дело только порадовало так как служба отменялась. Из дежурных я снова становился фишкарём и мой вклад в обороноспособность Родины ограничивался пятью часами в сутки с автоматом на посту. Остальное время я валялся на кровати с оставшейся после Хизаря гитарой в моем единоличном пользовании - ковырял басовые партии. После обеда я летел в Городок Специалистов на репетицию.
       Служба - мёд.
       Полноценной программы ко Дню Советской Армии мы слепить не успели, но две патриотические песни исполнили очень и очень недурно. Нам аплодировали на батальонном концерте. И под конец мы как врезали:
      
       You're...
       No...
       Good
       Can't you see
       Brother Louie, Louie, Louie!
      
       "Модерн Токинг", только входивший в моду и набиравший обороты.
       Вот это был взрыв!
       Четыре сотни свободных от службы половозрелых пацанов вживую услышали то, что они не слышали много месяцев - шлягер дискотек!
      
       - Brother Louie, Louie, Louie! - соловьем заливался Щербанич.
       - Oh, she's only looking to me - подтягивал я как можно выше.
      
       - Ещё! Ещё! Ещё!! - ревел батальон.
       "Братец Луи" был сыгран на бис четыре раза. Из клуба мы выходили популярней Дитера Болена и Томаса Андерса. Потому что они были немчура и где-то на другой планете, а мы были в такой же форме как на всех и стояли вместе с пацанами. А главное, самое главное - что мы показали всему батальону, что советский солдат, если ему разрешит командование, может не только рубить фишку, стрелять из автомата и бегать кроссы. Советский солдат может гораздо, гораздо больше. И баню построить, и песню спеть, и немчуру в угол задвинуть.
       Советский солдат может всё!
       И пацаны это ясно поняли.
      
       Какое все-таки разительное различие между бытом солдат и совспецов. На моей Высоте нет ни кустика, ни травинки - голая, выжженная солнцем сопка. Городок Специалистов всего в нескольких километрах, а тут деревья, арыки... Сад, настоящий сад. Убогий аскетизм солдатских землянок рядом с ухоженностью быта совспецов. Вагончики вместо землянок и настоящий кирпичный клуб с актовым залом и музыкальными инструментами.
       Не хочу больше быть солдатом. Хочу быть гражданским. Правда, гражданских я не люблю и солидарен с Савкой. Жаль, что у меня не тот характер - а то били бы мы с ним совспецов на пару. Честное слово, я правильно понимаю свой Долг и помню о нем постоянно. Я жизнь свою готов отдать, защищая гражданского. Не то, что смерть - пустяковое ранение вверенного под мою охрану и оборону совспеца я восприму как величайший позор на мою голову: "Не защитил, не уберёг. Дурак и шляпа, а не дедушка Советской Армии!". Но знали бы вы как у меня чешутся кулаки побить этих взрослых дядек, получающих валюты побольше моего комбата, живущих в роскошных, по сравнению с нами, условиях и смотрящих на нас, на солдат, как на скотов.
       Дело самое обыкновенное, рядовое, будничное - сопровождение совпецов. Совспецы будут по своим делам ездить, а мы их - сопровождать и охранять.
       С вечера совпецы подают комбату заявку на сопровождение. Комбат по рации командует ротному: "Завтра в восемь-тридцать одну коробочку с людьми на КП батальона". Ротный транслирует приказ одному из взводных: "выделить бэтэр с людьми на сопровождение". Если выделяется два и более бэтэра, то старший - офицер. Если один - сержант. Колпак с вечера мне приказал:
       - Утром поедешь на сопровождение.
       Я ответил "есть", потому что это моя работа и не хрен обсуждать простые и понятные приказы взводного, даже если он - Колпак.
       Утром мы встретили совспецов на КП батальона. Я представился трем гражданским мужикам с АКМами в руках:
       - Третий взвод первой роты. Старший машины, сержант Семин. Будем вас сопровождать.
       Мужики прыгнули в свой уазик. Мы пристроились сзади. От одной буровой вышки до другой буровой вышки. А вышек этих по пустыне - немеряно. Иди, считай. И так целый день: от одной буровой вышки до другой буровой вышки. Расстояния неравные. Где-то один километр, где-то четыре, а где-то шестнадцать.
       Вы никогда не пробовали погоняться с уазиком по пустыне на бэтэре?
       В уазике стоит один движок, в бэтэре два. Мощность движков сопоставима. Только бэтэр весит 13 тонн, а уазик меньше тонны. Вот так мы и гонялись: уазик поднимал шлейф пыли и укатывал вдаль, а мы за ним чих-пых на нашей в хлам убитой рухляди. Поставьте на беговую дорожку бодрого юниора в шиповках и дряхлого дедушку с палочкой. Интересно вам будет смотреть на такие состязания?
       Вот так же и гонки по пустыне: легкий новенький уазик и старый, тяжелый бэтэр с движками, работающими третий ресурс без капиталки. Целый день только пыль от того уазика и видели. По шлейфу пыли определяли местоположение охраняемых совпецов.
       На второй вышке я сказал мужикам:
       - Не спешите. Мы за вами не поспеваем. У нас бэтэр - старый. Езжайте помедленнее.
       - Хорошо, - кивнули совспецы и притопили как ни в чем ни бывало.
       Как стартанули от вышки, так мы только пыль за ними глотнули. Ту, что они нам в рожу кинули задними колесами.
       Я им снова терпеливо рассказываю:
       - Так вашу мать и болт вам в рот! Мы не успеваем за вами! Если с вами, не дай бог, что случится, то мы можем не успеть вас вытащить. Давайте мы первыми поедем. Вдруг, дорога заминирована, тогда мы хоть мину вместо вас поймаем.
       - Все в порядке, командир, - отмахиваются совспецы и снова от нас убегают.
       Так мы и гонялись за ними весь день.
       На обед они на какой-то вышке зашли в вагончик и там поели цивильно и вкусно. А так как мы рожами не вышли с гражданскими за одним столом сидеть, то мы подкреплялись сухпаем, на который я смотреть без тошноты не могу. Два года - сухпай. На первом году топтал тот сухпай только вперед - вкусный, с мясом, питательный - а ближе к третьему году службы поперек горла он у меня вставать начал.
       Вот такая, значит, у нас дружба с совспецами. Они на легком всепроходимом уазике по пустыне летают и горячую пищу из тарелок за столом принимают, а мы, пехота тупорылая, на убитом еще дембелями наших дембелей бэтэре ковыляем за ними по пустыне на скорости пятьдесят километров в час и хаваем с коленок сухпай из цинковых банок. Хорошо - не первый год служим - хватило ума затариться водой и сухпаем, а то бы голодными весь день прокатались.
       Вечером приезжаем в батальон, сдаем совпецов живыми и невредимыми комбату, а комбат мне:
       - Сэмэн, сюда ходи!
       Я в недоумении:
       - Товарищ майор, сержант Семин по вашему приказанию прибыл, - глаза таращу.
       "Чего от меня еще надо? И так весь день на колесах".
       Устал и грязный весь. В пыли с головы до ног, а на роже той пыли - на два пальца.
       - Ты, товарищ сержант, так тебя, перетак, какое право имел бросить без охраны вверенных тебе гражданских специалистов?!
       Мне обидно и изумительно. Я целый день только и делал, что просил совпецов ехать потише, а еще лучше вообще ехать за нами.
       - Это меня так-перетак, товарищ майор? - спрашиваю, - Это ваших гражданских специалистов так, перетак, растак, и еще раз с вывертом!
       Докладываю как было дело. Скубиев отпускает меня с миром и на губу не сажает. Я иду в Городок Специалистов, чтобы душевно поговорить с ябедниками совспецами, но Скубиев командует мне в спину:
       - Товарищ сержант, кругом марш!
       Не сбрасывая скорости на вираже, через левое плечо разворачиваюсь, прыгаю на бэтэр и убываю на Высоту.
       Мыться.
       Стираться.
       Ужинать.
       И мне еще ночью три часа на фишке службу бдить.
      

    10. Служим дальше. Голод.

       Через неделю всё повторяется. Утром мы принимаем уазик и совпецов под охрану и оборону, весь день гоняемся за ними между сопками, вечером совспецы закладывают нас комбату, что мы их бросили, не охраняли, им было страшно и одиноко, и опять:
       - Сэмэн, сюда ходи!
       И я вынужден оправдываться перед моим другом майором Скубиевым:
       - Товарищ майор! Это не мы, трах-тара-рах, бросили спецов. Это трах-тара-рах спецы, на своем трах-тара-рах уазике, весь день убегали по этим трах-тара-рах сопкам. Они семьдесят-восемьдесят едут, трах-тара-рах! А наш бэтэр больше пятидесяти километров в час не выжимает и то, только потому, что водитель с ним нянчится и облизывает его каждую свободную минуту. Другие бэтэры еле сороковник дают. Этот трах-тара-рах бэтэр давно пора переехать танком и отправить на переплавку! И вы, товарищ майор, трах-тара-рах, не орите на меня, а то я устал, голодный и злой. Мне ночью еще службу нести и если вы не прекратите на меня орать, то мне в голову придут грустные мысли, я займусь дедовщиной и стану притеснять молодых, а может и еще чего похлеще выкину.
       - Я те выкину, - грозит мне пальцем Скубиев совершенно беззлобно, - Ты еще поматерись тут перед целым майором! Тоже мне, Ночной Полковник! Ты у меня в Бочке сгниешь до дембеля! Шагом марш с КП!
       Скубиев и сам понимает, что нет нашей вины ни в чем. Не за что меня в Бочку. Это спецы, трах-тара-рах, "малость неправы".
       "Ах, Савка! Какой же ты молодец! Как же я тебе завидую!", - думаю я после очередного разговора с комбатом.
       Ночным Полковником комбат назвал меня потому, что я идиёт.
       Круглый.
       В этом мой друг майор Скубиев прав на все сто.
       На днях прилетал к нам один интересный дяденька в нелинялой и немятой хэбэшке с майорскими звездами. За версту видно - штабной. И пахнет от него штабным, а не военным. Дядечка выгнал комбата, энша, замполита и расположился в вагончике штаба батальона. Видно и в самом деле большой начальник и великий полководец, если майоров как щенков веником гоняет. Стали к этому дядечке в вагончик всех залётчиков свозить, всех нарушителей воинской дисциплины, всех квартирантов Бочки. Мандавошка Августиновский меня к нему приволок. Меня заводят, а я варежку-то разинул и ушами хлопаю: у дядечки в петлицах змея с рюмкой. "Хитёр как змей и выпить не дурак". Майор не пехотный, не политический, а всего лишь медик. Что медик, что повар, что музыкант, что писарь. Не вояки. Не страшно.
       "Ну", - думаю, - "Чего медика-то бояться?".
       - Здравия желаю, товарищ майор, - докладываю, - Сержант Сёмин по вашему приказанию прибыл.
       - Садитесь, пожалуйста, товарищ сержант.
       Мне как доской по лбу вот это "пожалуйста". Два года со мной только "скорее" и "резче", "отставить, не успеваем", а тут "пожа-а-а-луйста" и еще неспешно.
       Расслабился я.
       Размяк.
       А медицинский майор мне чаю ароматного в фаянсовую кружку наливает, будто я не сержант, а офицер, и держится не то, что не страшно, а располагающе, как с равным. И разговаривает со мной не матом и не по-уставному, а так, как со мной два года уже никто не разговаривал. Мягко. По-граждански. Будто я не военный человек, а гражданский пациент к нему в поликлинику на приём пришел. И очень искренне, с сочувствием интересуется моей жизнью в роте. Ну, я, олень непуганый, и рад стараться - свободные уши нашел. Вываливаю ему все начистоту. Что пацаны - отличные. Коллектив - здоровый. Ротный - белогвардеец. Замполит - Мандавошка. Служба - тяжелая, но жить можно.
       Я соловьем разливаюсь, а майор меня аккуратненько так своими вопросами к дедовщине подталкивает и к массовым самоубийствам в нашей роте. Отчего это у нас роте восемь человек самоубились? Молодые стреляются повсюду, но вот чтобы один за другим сразу восемь человек, такого нигде не отмечено. Другой такой роты не то, что в дивизии, во всей Сороковой армии нет. Не был ли капитан Мифтахов садистом? Не издевался ли над подчиненными? Может, в роте есть садисты, которые издеваются над молодыми? Про Мифтахова я честно рассказал, что никакой он не садист и командовал ротой как надо. Среди пацанов я тоже не припомнил ни одного садиста. Нет у нас таких. Мандавошка - так тот мёртвого доймёт, кого хочешь до самоубийства доведет, а вот садистов у нас нет.
       Ну и потихоньку, исподволь, за вопросом вопрос, начинаю для майора разворачивать тему дедовщины в Советской Армии.
       "На первом году солдат летает и тарелки шоркает, а на втором году служит".
       "Не мы так поставили, так до нас было. Не нам и ломать".
       "Старослужащие - надежда и опора командиров".
       "Молодых надо воспитывать, чтоб не борзели и службу знали".
       "Чем больше дедовщины, тем крепче дисциплина".
       Минут на двадцать я ему речь толкнул. Всё это время майор ласково кивал и вопросики подбрасывал. Чай мне подливал. А я пел и пел, видя такое понимание.
       Закончилось всё конфузом.
       Майор как рявкнет совершенно внезапно:
       - Сержант, встать! Смирно!
       Я, естественно, вскочил, вытянулся.
       А он меня за шкирку, ногой дверь распахнул и на батальонный плац тянет. На плацу комбат и управление батальона.
       - Это Ночной Полковник!!! - верещит майор, не отпуская руки с моего воротника, - Это из-за таких, как этот сержант дедовщина как ржавчина разъедает Вооруженные Силы! Это не просто дед! Это идейный теоретик дедовщины! Пока в войсках есть такие сержанты, командиры не могут нормально командовать своими подразделениями! Я забираю этого сержанта с собой в Ташкент!
       Я ничего не понял: "Какой Ночной Полковник? Какой теоретик? Какой Ташкент?", но в Ташкент мне сильно не захотелось. Понимаю, что не в гостинице КЭЧ меня майор поселит, а на окружной гауптвахте, где даже покурить мне никто не принесет.
       У майора меня отбил комбат. Сказал, что я награжденный и представленный, отличный солдат, только малость припорошенный после контузии. Услышав про контузию, он отпустил мой воротник и оттолкнул от себя как незнакомого. Комбат скоренько затёр меня в строй, чтоб я там потерялся. Замполит батальона подкатил к майору и стол щебетать что-то успокоительно-отвлекающее, словом, замяли дело. Майор зашел обратно в штабной вагончик, а комбат сказал мне по-отечески:
       - Ты точно идиёт, Сэмэн. Нашел перед кем душу наизнанку выворачивать. Перед главным экспертом-психологом трибунала Краснознаменного Туркестанского военного округа. Это тебе не наш дивизионный, домашний трибунал, который больше восьми лет не дает. После беседы с этим майором людей к стенке ставят. Ты думаешь, он сюда из Ташкента прилетел тебя послушать? Он сюда прилетел крайних найти. Пока он не улетит в Кундуз, чтоб духу твоего на КП батальона не было! Бегом марш!
       Вот такой я идиёт!
       Пока я слышу "бегом", "смирно", "к бою", "урод", "резче", "отставить", "ночь длинная" - я еще как-то держусь. Все эти слова понятные и нестрашные. Однако, стоит в мой адрес с любезной улыбкой сказать "пожалуйста", "будьте любезны", "а как вы считаете?", "интересно услышать ваше мнение" да еще если при этом в фаянсовую кружку мне индийский чай наливают - всё! Я потёк, разнюнился, рассиропился и начал сам себе наговаривать срок. Ведь двадцать лет коню! Пора бы уже понять и усвоить, что мнение сержанта, рядового, старшины майору может быть интересно только, если майор хочет закопать капитана. Больше никому в армии "мнение" сержанта не интересно. Сержантам вообще не положено иметь какого-то там "мнения". Сперва два просвета на погоны выслужи, а потом уже и "мнениями" раскидывайся.
       Что тут непонятного?
       Если кто-то, стоящий по службе гораздо выше вас и ваших непосредственных начальников, начинает с вами сюсюкать и вкрадчиво интересоваться вашим "мнением", то, значит, этот кто-то копает яму вам или тем, кто рядом. Захлопни хавальник на замок и отвечай как в Уставе написано: "так точно", "никак нет", "не могу знать". Устав - как раз для таких дураков как ты и написан специально, чтоб варежку не разевали где не надо.
      
       На 8 Марта мы отыграли концерт в советском консульстве в Шибиргане. Рассмотрев быт консульства изнутри, я не позавидовал дипломатам - живут как-то безалаберно. Обыкновенный двухэтажный дом с окнами вместо амбразур. Ни блиндажа нормального, ни окопов по периметру, ничего, что позволило бы держать оборону хотя бы пятнадцать минут. Я бы умер от страха так жить - заснуть бы не смог в таком здании. У себя дома, на Высоте, мы, тридцать человек, не напрягаясь, держим оборону от двух сотен разъяренных духов. А в консульстве - вышибай дверь с ноги, заходи всей толпой и режь русских тепленькими.
       "Ни за что не стану дипломатом", - твердо решил я, - "Это чьи-то блатные дети сидят в лондонах да парижах, а нашему брату, из простых, по распределению достанется не чистенькая Европа, а какой-нибудь Пакистан или Мозамбик. Будешь сидеть там как дурак без оружия, ждать, когда аборигены тебя резать придут".
       Дипломаты отблагодарили нас за концерт бакшишами и вкусным гражданским обедом. Не подозревал, что перловая каша может быть вкусной, если ее сварить по-нормальному, а не уваривать в обойный клей, как это делают у нас в полку. В качестве бакшиша мне достались штатовские плавки, как раз мне на дембель, но недолго музыка играла - Августиновский снял их с меня, облил соляркой и сжег перед строем на плацу.
       Урод.
       "Не положено солдатам", - пояснил он свои действия.
       26 марта Министр Обороны должен был подписать мой Дембельский Приказ, но предусмотрительные Мандавошка Августиновский и белогвардеец Тищенко заблаговременно закрыли меня в Бочку. Так что дембелем я стал по-чмошному, на губе. Не могу сказать, что шибко трезвым встречал я Приказ, но всё равно не по-человечески. Вместо того, чтобы на Высоте со своими пацанами неспешно и с размахом накрыть на танке и очень не торопясь выпить со своим призывом, припомнить весь наш славный двухлетний боевой путь от зашуганных салаг у военкомата до маститых дембелей, я украдкой, как чмошный дух, глотнул из фляжки браги и долбанул косяк, просунутый мне сквозь решетку братьями-связистами.
       За такой чмошный дембель я решил наказать ротного с замполитом. Начгуб был большим поклонником нашего ансамбля, а мы вчетвером были популярней квартета Битлз. С начгубом была достигнута договоренность, что после отбоя он выпускает меня из бочки и я иду спать в хозвзвод, с условием не попадаться на глаза шакалам. Пацаны из хозвзвода выделили для меня первый ярус. В шесть утра я должен был стоять возле Бочки и изображать несчастного и замерзшего ночью губаря. Благодаря доброте начгуба, я спал на мягком и не пачкал хэбэшку о ржавую Бочку. В девять утра, после развода, я шел в Городок Специалистов, прямиком в клуб, подключал аппаратуру и до обеда ковырял на басе или на гитаре. На обед я снова приходил в батальон на прием пищи, а после обеда мы возвращались в клуб втроем - ко мне присоединялись Вали и Щербанич. До ужина мы репетировали. После ужина я снова шел в клуб - поближе к гражданским, подальше от Советской Армии с ее гауптвахтами. Такая лафа продолжалась трое суток, а больше трех суток командир роты давать арест не имеет права. Вечером третьего дня я подошел к начгубу и попросил:
       - Товарищ старший прапорщик, добавьте мне сутки за пререкания.
       - А что случилось?
       - Не хочу в роту. Меня на Приказ в Бочку закрыли. Пусть теперь шакалы сами под ремень встают.
       - Хорошо, добавлю.
       Когда утром Мандавошка приехал за мной на командирском бэтэре, начгуб меня не отдал:
       - Семину продлен срок ареста, - пояснил он замполиту.
       Я стоял тут же и видел радостный взгляд Августиновского: "я тебе говорил, что сгниешь на губе!". Замполит вернулся в роту, а я пошел в клуб.
       Догнивать.
       Начгуб имеет право добавлять к аресту только одни сутки. Добрейший старший прапорщик по моей просьбе накидывал "за пререкания", "за нарушение распорядка дня", "за нарушение формы одежды", "за симуляцию душевной болезни", "за нарушение субординации", "За неуставные взаимоотношения". Мандавошка приезжал за мной каждое утро и уезжал без меня. Кажется, они вдвоем с белогвардейцем Тищенко стали что-то подозревать, потому что на девятое утро ротный приехал лично сам и пошел не к Бочке, а прямиком в вагончик к комбату. Мой друг майор Скубиев, узнав, что вместо трех суток я закрепился на губе на все восемь, срочно меня амнистировал и выгнал из Бочки как Адама из рая:
       - Полтора года с тобой служу и ты не перестаешь меня удивлять, Сэмэн.
       - Рад стараться, тащ майор!
       Близилась очередная годовщина Апрельской революции, за которой следовал Первомай, День Победы и мой долгожданный дембель, но вместо череды праздников костлявая рука голода протянулась к глоткам военнослужащих первого батальона.
       Колонна в Шибирган приходила раз в месяц. Так как солдаты на позициях готовили себе сами, то в первые две недели убивалось все самое вкусное - масло, тушенка, сгуха. Первые две недели после колонны батальон жрал от пуза. На третью неделю меню сменялось гречкой и рисом. На четвертую неделю подметались перловка и сечка. Последние два-три дня до колонны батальон сидел на голяках и выходил на охоту.
       Ах, знали бы вы как увлекательна охота на джейранов!
       Два бэтэра поднимают и гонят быстроногого оленя пустыни, а стрелки на броне выцеливают его из автоматов. Тряска сбивает прицел. Джейран то и дело резко меняет направление и пули попадают в песок. Мат, смех, треск выстрелов - и убитый джейран, наша добыча. Два дня Высота ест свежее мясо, а там, глядишь, опять колонна и снова праздник желудка.
       И вот, в апреле колонна не пришла.
       Командир батальонного узла связи Слава Щербанич шепнул мне, как однокашнику, что колонну некому проводить - полк на операции. На Высоте оставались соль, жир и лавровый лист. Из батальонной пекарни раз в три дня продолжали завозить хлеб. Можно было прожить охотой, но сколько придется охотиться?
       Мясо хорошо поесть один раз - сел и нажрался досыта жареного мяса, в идеале - с сухим вином и овощами. Когда на обед и ужин вам подадут всё то же жареное мясо без вина и без овощей - оно уже не обрадует вас так сильно как на завтрак. На третий день это мясо начнет вставать колом в горле и вас станет раздражать, что приходится постоянно выковыривать его из зубов. На четвертый день вам захочется хоть сечки, хоть перловки, только бы не мясного. Очень хорошо было бы похлебать молочной лапши, но у вас есть только мясо. Не свинина, не говядина - джейранина. Та же крольчатина, только чуть грубее.
       Когда стало окончательно ясно, что колонны мы не дождемся и через неделю, зампотех батальона проехался по позициям на наливнике и залил бензобаки всех боевых машин под пробку.
       - Если увижу, что хоть на палец от пробки недостает бензина, отдам водителя под трибунал, - предупредил он, - Бензина больше нет. Сматываться отсюда нам будет не на чем.
       Охота прикрылась.
       Жрать стало совсем нечего.
       Еще через неделю в батальоне закончилась мука и нам перестали подвозить хлеб.
       Наступил Голод.
       Настоящий Голод, как в блокадном Ленинграде.
       Разница состояла в том, что не было мороза, а была весенняя цветущая пустыня и мы не имели права умирать - нам нужно было продолжать тащить службу. Охранять газоперерабатывающий завод, буровые вышки, сопровождать совспецов и откусываться от душманов. За старослужащих можно было сильно не беспокоиться. Прошедшие афганское духовенство деды и черпаки по своей выносливости и неприхотливости дадут фору ишакам и верблюдам. Сомнения вызывали молодые воины, те самые, которые каких-то четыре месяца назад прощались с родными у военкомата. Для них служба, тяжелая сама по себе, могла стать непосильной по причине истощения. Обыкновенный гнёт, под которым постоянно находится духсостав линейных подразделений, снизился в первой роте до минимума. За десять месяцев мы уже имели восемь самострелов и висельников, незачем было множить их число. Духам сократили фишку на полчаса днем и на полчаса ночью, так что деды и дембеля вместо пяти-шести часов под ремнем стали стоять шесть-семь.
       Однако же у нас тут весна, а не холодный Ленинград!
       У нас тут садов цветенье и брачные игры насекомых. Всё, что есть в пустыне живого выползло сейчас из нор и активно спаривается - подходи и бери голыми руками. Из второго взвода по рации сообщили, что на ужин у них были змеи. Четвертый взвод поймал и зажарил двух ёжиков. На каждой позиции жила хотя бы одна собака. Польза от собак была в том, что они издалека чуяли приближение чужака и поднимали лай, так что любой проверяющий получал своё "Стой, кто идет?" без сбоя. Пока собаки крутились на позиции, подойти к ней незамеченным было невозможно - собачий нюх и слух не проведешь.
       Первыми жертвами голода пали собаки.
       Жалко было - не передать как. Выйдешь, бывало, на пост, а добрая игривая скотинка у тебя возле ног ластится, играть зовет. Пока с ней возишься - смена пролетела. Чуть какой шорох, псина замирает, принюхивается и в случае ложной тревоги снова возвращается в игру.
       На собаках мы продержались три дня. Мясо похоже на сладковатую баранину и ребра не плоские, как у барана, а круглые. Нормальное, вкусное мясо. Всяко лучше, чем ёжиков жевать. Больше мяса на позиции не было. Стали звучать нехорошие, мрачные шуточки, что скоро будем варить ремни и сапоги. Ёжики и змеи аппетита не вызывали. Кроме того, хотя змеи у нас водились в достаточном количестве, ёжиков на Высоте никто не видел.
       По причине отсутствия бензина на доклад стали не ездить, а ходить. Честно говоря, я шел на КП роты со слабой надеждой чего-нибудь там пожрать, но в роте было так же скудно как и на Высоте. Голод - он для всех Голод. Три километра с Высоты до КП, три километра с КП до Высоты по песку и сопкам сил не придавали. Один раз я позаимствовал барана из отары, которую гоняли между Высотой и КП афганские пастухи. Расплатился тем, что показал им автомат и не выстрелил из него. Афганцы не стали возражать против обмена своих жизней на всего одного барана и на той баранине мы продержались еще два дня. С того случая пастухи пропали из поля видимости и баранину брать было не у кого.
       Весной в пустыне появилось множество нор которых не было зимой. Норы копали все обитатели барханов - хамелеоны, суслики, тушканчики, черепахи, фаланги, скорпионы. Пока дойдешь до КП раза три-четыре нечаянно провалишься в чью-то нору. Эти-то норы и навели меня на мысль о приёме пищи: в свободный час я спустился под сопку с саперной лопаткой и за пятнадцать минут выкопал из нор четырех черепах. Черепахи были сданы повару, а духсостав отправлен под сопку с вещмешками и саперными лопатками - копать черепах.
       Черепаховый суп считается деликатесным и в дорогих европейских ресторанах дерут за него бешеные деньги. Ели мы тот суп дней десять и вот что я вам скажу про этот деликатес: вообразите себе сильно диетический куриный суп, такой, в котором не плавает ни кружочка жира, а в прозрачной воде лежит абсолютно постное мясо. Вот это и есть - черепаховый суп. Мясо по вкусу сходное с куриным, но совсем-совсем без жира. Рептилия, всё-таки. На свиной бифштекс ни разу не похожа.
       Вкусно?
       Вкусно!
       Когда в батальоне Голод - вареная подметка покажется вкусной, если ее посолить и подать в горячем бульоне. Будете жрать, нахваливать наваристый каблук и выплевывать мелкие гвоздики, а тут не стоптанная подметка, а свежая черепашатина. Хоть какие-то калории.
       Голод выматывает.
       Голод зомбирует.
       Когда день за днём Голод, в голове остается всего две мысли: "где взять жратвы?" и "пора на пост". Смолкают шутки, стихают разговоры, обмен словами скукоживается до необходимого служебного минимума. Дежурный выкликает фамилии тех, кому заступать на фишку, названные берут оружие из пирамид и идут менять фишкарей. Разговоры о еде под строжайшим запретом, а других мыслей ни у кого нет - только о ней, о еде. Потому, что хочется есть.
       Постоянно хочется есть.
       После черепахового бульона и мяса без хлеба есть хочется меньше и вроде прибавляется сил, но не проходит и часа, как снова хочется есть. Духов не бьют - им и так тяжелее, чем старослужащим. Духов каждое утро посылают копать черепах. Кончилось курево и на позиции подобраны все бычки вплоть до самых дальних окопов. Обильный урожай окурков дала местность прилегающая к танку. Мы были придурки месяц-два назад, когда выкидывали по полсигареты. Сейчас эти нажористые долбаны приносят нам немного счастья.
       Жалко тратить табак на перемешивание с чарсом, а без табака чарс плохо тлеет. Долбим чарс чистоганом, "с язычка". Кропаль чарса кладется на кусочек фольги и разогревается снизу зажигалкой. Выделяется едкий дым, который мы вдыхаем через колпачок шариковой ручки. Первые дозы чарса вызывают неудержимое веселье, смех, эйфорию и зверский голод. Если долбить чарс каждый день большими дозами, то он ничего не вызывает. Глушит голод и забивает мозг, вызывает отупение.
       Нам было необходимо именно оно - отупение.
       Чтобы не думать о доме, о родных, о Голоде и о том, что мы давно-давно хотим жрать.
       Время фишки. Автомат на ремень.
       Фишка кончилась. Автомат в пирамиду.
       Три часа сна. Тарелка черепахового бульона без хлеба. Три кусочка постного нежного мяса.
       Время фишки. Автомат на ремень.
       За сутками сутки и за неделей неделя.
       Чарс, автомат на ремень, пост, смена, автомат в пирамиду, чарс, сон, черепаховый бульон, чарс, автомат на ремень.
       Тридцать обкуренных голодных пацанов тащат службу по охране и обороне, меняя друг друга на постах и забивая Голод наркотой. Никто никем не командует. Никто не требует наведения порядка в землянке и на прилегающей территории. Нет сил на лишние движения и пустые разговоры. Только дежурные выкликают фамилии заступающей смены.
       Чарс.
       Автомат на ремень.
       Пост.
       Время фишки.
       Найденный по счастью и радостно выкуренный до обжигания пальцев окурок.
       Смена
       Чарс.
       Сон.
       Черепаха в прозрачном бульоне.
      

    11. Совершаем подвиги и получаем ордена

       Еще до полуночи, когда я по рации докладывал в батальон о том, что "на Высоте происшествий не случилось, вечерняя поверка и отбой личного состава проведены по распорядку", Щербанич как однокашник однокашнику сообщил мне, что завтра будет колонна.
       Я немедленно рассказал об этом пацанам. Много дней не разговаривающий между собой коллектив оживился. Не дожидаясь объявления боевого приказа, пацаны стали чистить оружие, проверять башенные пулеметы и запускать двигатели на бэтэрах.
       Колонна!
       Через каких-то восемнадцать часов мы будем валяться на матрасах сытые и ленивые, усталые от сытости. Надо только встретить колонну. Наша задача - блок. При проводке колонны нам всегда ставят задачу на блок, варьируется только конкретное место блока. В блоке нет ничего сложного или опасного. Нужно выкатиться метров на двести от трассы, выкопать капонир и окопы и не допускать обстрела колонны с твоего направления. Машину от машины вкапывают примерно через сто метров. То есть рота блокирует километр расстояния по фронту. К блоку ближе чем на триста метров вряд ли кто решится приблизиться. Следовательно, в самом скверном случае, колонну будут обстреливать не кинжальным огнем в упор, а с дистанции в полкилометра. С такой дистанции стрелять по быстро движущимся целям на поражение - надо иметь серьезный навык.
       Могут, конечно, сдуру обстрелять сам блок, но кого интересует пустой бэтэр с голодным экипажем, если совсем рядом идет целая колонна жратвы, топлива, боеприпасов?
       Стыдно признаться перед пацанами... После Приказа я стал бояться. Пришел не страх, а какое-то нехорошее внутреннее подколачивание на выездах. Как только куда-то ехать - меня изнутри трясти начинает. Главное, глупо всё это. Я не мальчик - давно уже знаю: где могут обстрелять, где не могут, где наверняка обстреляют, где вполне безопасно, а колотит меня везде, и где опасно, и где безопасно. Полтора года в Афгане я считал свое возвращение домой необязательным, негарантированным и невероятным. После Приказа пришло осознание: "два года истекли, служба моя подходит к концу, дом из редких сладких сновидений вполне возможно и очень скоро превратится в реальность - мой дом и двор, откуда я уходил в армию, осталось потерпеть совсем немного". Полтора года в те немногие моменты, когда стреляли по мне - страха не было. Я считал нормальным, что стреляют и по мне тоже, как и по остальным. Как и остальные я огрызался огнем и дожидался боевого приказа, который объединял нас и определял наши дальнейшие действия. Страх приходил позже и убивался одну за другой выкуренными сигаретами и, если было, косяком чарса. Это был другой страх. Непостоянный.
       А тут - не знаю, что не меня нашло такое?
       Я не верю в байки вроде той, где рассказывается как в Кабуле дембеля уже сидели в парадках на чемоданах в аэропорту в ожидании борта на Ташкент, но их попросили "быстренько сходить в бой" и они поскидывали свои парадки, облачились в привычные грязные подменки и пошли в горы, "чтобы молодые не погибли". Разумеется, в этой байке полегла половина готовых к отправке на Родину дембелей, прикрывших своими жизнями жизни неоперившихся молодых воинов. Не могу поверить в подобную чушь и дело тут не в дембелях.
       Во-первых, это всё придумали замполиты. Придумали не для внутреннего использования, а для внешнего. Чтобы не нам в Афгане, а вам в Союзе, показать "что в Афгане дедовщины нет, старики прикрывают собой молодых".
       Во-вторых, сто раз я слышал эту байку и никогда не мелькала ни одна фамилия "погибшего героя", ни одна дата. В каком году был "героический бой"? В каком месяце? В какой провинции? Как фамилии погибших дембелей? Хотя бы две-три фамилии. Как их наградили? Какими орденами?
       В-третьих, с чем дембеля пойдут в горы? С дембельскими дипломатами? Свое оружие они сдали в пирамиду и бывшее их оружие выдано новым духам и закреплено за ними. С отметкой в военном билете: за рядовым Пупкиным закреплен пулемет РПК-74 номер такой-то. Если дембель не вернет пулемет, рядовой Пупкин пойдет под трибунал за утрату и промотание вверенного ему боевого оружия. Автомат, пулемёт, гранатомёт - это вам не у соседа ложку в столовой попросить борщ похлебать.
       В-четвертых, дембеля, сидящие в аэропорту с набитыми бакшишами дипломатами в ожидании отправки, выписаны из списков части. Их нет. Их нет нигде. Они не стоят ни на вещевом, ни на котловом, ни на денежном довольствии и их фамилии больше никогда не будут выкликаться на вечерних поверках. Они не числятся ни в какой роте, ни в какой части по эту сторону Амударьи. За них никто не отвечает, они сами себе господа и поэтому им запрещен выход за пределы аэропорта. Путь их прост и понятен: таможня - борт - перелет - десантирование пешим порядком по трапу - таможня - выход в город - Ташкент - вокзал - поезд - дом. Ничей приказ для них недействителен, если этот приказ выходит за рамки этого коридора. Им могут приказать "документы к осмотру", "пройти на таможню", "пройти на посадку", "пройти на борт", но приказать воевать им не могут.
       В-пятых, какой командир возьмет на себя ответственность за жизни не подчиненных ему людей?
       Представляю себе капитана-ротного, душа в душу прослужившего с теми дембелями два года, прикрывавшего их залеты, спасавшего от трибунала и особистов, потому имеющего полное моральное право просить: "пацаны, не в службу, а в дружбу, а?". Отлично представляю себе этого капитана-ротного:
       - Пацаны, не в службу, а в дружбу: поставьте баню. И роте польза, и о вас память останется.
       Не представляю себе его, выдергивающим своих дембелей - которых только что сам проводил из роты до штаба - из аэропорта, прямо от трапа самолёта.
       Зато прекрасно представляю другого капитана, с теми же петлицами, что и у ротного, только в чистом и не линялом хэбэ с белоснежным подворотничком и запахом одеколона, вместо пехотной потовой вони. Этот капитан служит в Конторе Глубокого Бурения и в штабе сидит в кабинете с табличкой "Особый Отдел". Представляю, как этот капитан-особист по окончании "героического боя" вызывает к себе в кабинет капитана-ротного, открывает Уголовный кодекс РСФСР на главе "Воинские преступления" и тычет ротному под нос:
       - Вам, гражданин капитан, под роспись доводились положения Закона о воинских преступлениях! Какое право вы имели вручать случайным, неподчиненным вам, гражданским людям, не числящимся в списках части, боевое оружие и боеприпасы к нему? Какое право вы имели отправлять на смерть случайных, неподчиненных вам, гражданских людей?! Вы убили посторонних, не имеющих никакого отношения к Советской Армии людей! Теперь вы пойдёте под расстрел. Мажьте лоб зелёнкой.
       И очень чётко я представляю себе третьего капитана - председателя дивизионного трибунала, который через два месяца на открытом судебном заседании в полковом клубе при стечении солдат и офицеров отправит ротного в Магадан лес лобзиком валить.
       В-шестых, как говорит мой друг майор Скубиев, "каждый баран должен нести свои яйца". Дембеля тоже были молодыми и тоже когда-то в первый раз шли в горы. Своё они уже отходили. Настал черед вновь прибывшим воинам получать боевой опыт для того, чтобы в свой срок стать такими же дембелями и ждать отправки на Родину.
       Я не верю в эту байку, знаю, что ни днём, ни часом больше положенного никто меня воевать не заставит, но вот мандраж не проходит. Мандраж появляется каждый раз, как только называют мою фамилию на выезд. Будет обидно погибнуть в двадцать лет за два дня до дембеля. Значит, весь этот двухлетний дурдом был зря. Можно было сразу в военкомате вешаться. Всё равно я домой уже не вернусь, так зачем канитель разводить?
       И детей у меня нет.
       Не будет меня - не будет моих детей.
       Жалко их, не рождённых.
       У меня не дрожат колени, я не прячусь в люк, вместе с младшим призывом продолжаю сидеть на броне во время движения и я никому не показываю свой страх, но он есть - страх быть убитым за два дня до дембеля и не родить детей.
       Моих детей.
       А хорошо в Афганистане в апреле! Не жарко. Градусник едва доходит до сорока. Цветут абрикосы и яблоки. Духовитый запах маревом плывет над пустыней. Проезжаешь кишлак - ароматы цветущих деревьев кружат голову и хочется домой и любви. Скоро, совсем скоро я буду дома и буду любить. В этом году у меня будет две весны: первую весну и цветение садов я встречаю в Афгане, а вторую, настоящую весну, я увижу уже дома - белые облака лепестков цветущих вишен и яблонь. Черёмуха, сирень, липа - всё зацветет в свой черед специально к моему приезду. Ах, какая в этом году весна!
       Даже Голод как-то не так остро чувствуется.
       Голодные мы встречаем колонну на последнем бензине.
       Самый ленивый вид боевых действий - блок. Окопы копать мне по званию и сроку службы не положено, поэтому, я кинул броник на нос бэтэра и растянулся на нем как на матрасе.
       "Не отвлекайте меня вашей скучной войной. Я готовлюсь к встрече с домом".
       Утро - замечательное, чистое. Ни облачка. Как обычно. Легкий приятный ветерок. Позавтракали на позиции деликатесной малопитательной черепашатиной, а обедать будем по-настоящему, по-солдатски. В соответствии с нормами питания. В крайнем случае, не обедать, а ужинать.
       Будет мясо! Настоящее мясо!
       Говяжья тушёнка! Свиная!
       Паштет мясной!
       Каша гречневая с мясом! Каша рисовая с мясом! Перловка с мясом!
       Много мяса!
       И масло!
       И сыр!
       Как же нам всем хочется жрать!
       Пекарня будет пахать всю ночь и утром по позициям развезут горячий белый мягкий вкусный хлеб! Можно будет налить в тарелку сгущенки, намазать полбуханки маслом, положить сверху сыр и жрать, жрать, жрать, запивая чаем! На обед будет борщ.
       Со свеклой.
       И мясом...
       "Как же хочется жрать! Никакой чарс не помогает".
       Голод выматывает. Черепахи вкусные, но не питательные. Голод не лечат. Накапливается усталость от которой нет отдыха. Просыпаешься уже уставшим. Надоело! Мы три недели без нормальной пищи. Подкрепляем силы черепахами и змеями.
       Я нырнул в командирский люк и настроил рацию на полковую частоту. На душе потеплело от знакомого Сафроновского мата - начальник штаба полка не тихим своим басом на весь эфир от души крыл артиллеристов и техзамыкание. Если я его поймал, значит, полк близко. Может быть даже километрах в десяти от нас.
       - Едут! - счастливым голосом доложил я пацанам, высунувшись из люка.
       Пацаны разделили мое ликование: вот сейчас проедет колонна, мы снимемся с блока, вернемся в батальон и нас припашут разгружать КАМАЗы. Всю службу считал я погрузочные работы не царским делом, а вот сегодня готов был впрячься и таскать за троих. Немыслимое дело - дембель Советской Армии таскает ящики!
       "Дайте же, дайте мне чего-нибудь поносить, потяжелее!.. Какой-нибудь ящик тушёнки".
       Каждый разгруженный ящик - это один приём пищи всего личного состава Высоты 525. Три ящика - завтрак, обед, ужин - день прошел.
       Самое сладкое, самое ценное, самое вкусное, самое сокровенное, что греет мне душу и сердце - это моя Последняя Колонна! Больше никогда в жизни не придется мне ни проводить колонн, ни разгружать их, ни стоять на блоке. Через месяц я - Гражданский Человек.
       С паспортом.
       Как все нормальные люди, кроме военных.
       Какой блок? Какое "наблюдение за местностью"? Какие горы? Какие душманы? Все пацаны, вместо наблюдения за местностью, залезли на бэтэр и стали смотреть на трассу в сторону Ташкургана - оттуда с минуты на минуту должна появиться колонна.
       Кормилица!
       Действительно, сквозь субтропические миражи на горизонте стало проявляться грязно-зеленое пятно, которое заметно увеличивалось в размерах и ощетинивалось выставленными в сторону башенными орудиями бэрээмок разведроты - колонна. Вот уже и командирскую Чайку можно было разглядеть по антеннам вместо башни.
       - Прибыли, слава те, господи! - констатировал у меня в шлемофоне Сафронов, завидя крайние машины нашего блока.
       - Уррра-а-а-а! - пацаны стали стрелять в воздух из автоматов, как на чеченской свадьбе, приветствуя пролетающую мимо нас колонну. Про душманов никто сейчас не думал - все думали о жратве и Великом Празднике Победы над Голодом.
       Мы - выстояли.
       Мы - не сдохли.
       Голодные, мы почти месяц тащили службу и ни в чем не дали себе послабления, не сняли ни один пост, не пропустили ни одну смену. И старослужащие и - что важнее! - духи проявили себя настоящими пацанами. Это была наша Победа. Праздник всего первого батальона.
       Колонна добралась до нас не обстрелянной, без потерь и это тоже радовало - всё, что отгружалось для нас, доехало в целости и сохранности, не пролившись и не рассыпавшись по дороге.
       Я - олень и придурок. Два года службы так ничему меня и не научили. Ладно духи с черпаками радуются - у них еще своего ума нет. Но я-то - дембель! На шесть ходов вперёд считать должен! Что значит "колонна не была обстреляна"? Это значит, что колонна будет обстреляна. Впоследствии. На обратном пути. Или вместо колонны обстреляют кого-нибудь другого.
       Например - нас.
       Так и произошло, только я поздно это понял - когда уже попали под обстрел. Нас на блоке было двенадцать машин с трех рот и духи не дали нам хотя бы выбраться на трассу. Колонна прошла, блок стал сворачиваться, собираться в строй машин... и в заднюю машину прилетела первая граната. Прямо в корму и сожгла движки. Машина встала. Я сообщил об этом своему водителю и водила стал яростно выкручивать руль влево, разворачиваясь и направляясь к подбитому бэтэру.
       - У нас сзади подбили машину, - сообщил я по рации, а сам глазами щупал местность, пытая отгадать из какой точки был произведен выстрел.
       Хрен тут отгадаешь!
       Мы подъехали к подбитым. Водитель сдал задом кормой к носу и выскочил на землю.
       - Хрена ли ты расселся?! - крикнул он мне с земли, - Трос давай!
       Я и в самом деле, как дятел, стоя ногами на спинке командирского сиденья, дослал патрон в патронник и с автоматом в руках, на две трети высунувшись из люка, выискивал куда бы пустить меткий выстрел?
       Не поняв, что я делаю, поставил оружие на предохранитель, перекинул его за спину и побежал на корму разматывать трос. Внизу меня в нетерпении дожидался водила.
       Надо мной прошелестела пуля, потом вторая. Высоко - метра на два выше меня. Не страшно. Обрывками стальных нитей трос резал пальцы, но некогда было обращать внимание на эти мелочи, нужно было скорее зацепить задний бэтэр, чтобы вывести из под обстрела два экипажа, а мне, кроме того, необходимо было занять свое место в люке, обнаружить духовских стрелков и открыть по ним огонь на поражение. Из люка, оперев левый локоть на броню, стрелять много сподручней, чем держа автомат на весу. Ещё две пули прорезали воздух мимо меня. Значит, стреляют из буров, одиночными.
       "Спасибо, что не очередями с АКМов", - поблагодарил я басмачей, - "Похоже, что их всего двое. Прикрывают гранатометчика"".
       Никто и никогда не отдаст команду "фас" блоку. У блока задача - оборона, а не наступление. Такой обстрел вполне может оказаться провокацией, с целью затащить нас в грамотно устроенную засаду или минное поле. Блок продолжил собираться, двигаясь с черепашьей скоростью и отстреливаясь вслепую в ту сторону, откуда стреляли по нашим двум отставшим от всех машинам.
       Трос был накинут, водила запрыгнул на место и, осторожно отжимая сцепление, тронул машину с буксиром. Легкий рывок - и две машины поползли по песку и гравию в хвост уходящим. Вторая граната пролетела мимо того места, где я стоял несколько секунд назад и мы видели ее горящий хвост.
       "Стрелки никудышные и гранатометчик раззява", - оценил я мастерство душманов, "Мало тренируются".
       Если стрелок не попадает за шестьсот метров в ростовую неподвижную мишень, а посылает пулю на два метра выше - это говно, а не снайпер.
       Еще я успел услышать четыре пули, но те уже совсем мимо, метрах в десяти. Судя по тому, что граната прожгла движки задней машины, она успела активироваться. Следовательно, по нам стреляли с правильной дистанции пятьсот-восемьсот метров. Попасть в стоящий бэтэр - не диво. Сложнее с этого же расстояния попасть в сержанта Сухопутных войск, который то вскакивает из люка, то приседает разматывать трос и не стоит на месте, а пляшет на корме своего бэтэра.
       Впереди нас встал еще один бэтэр.
       "Теперь прожгли этого", - догадался я, но тут же прогнал эту мысль как несуразную.
       Выстрелов из гранатомета было всего два.
       Пока.
       Вот сейчас козёл из своего кяриза спокойно прицелится по нашим трем стоящим бэтэрам и в батальоне прибавится посмертных героев.
       - Что у вас?! - крикнул я водителю передней машины, перепрыгнув к ним, когда мы сблизились.
       - Движки заклинили, - проканючил он детским лепетом.
       - Урод! - только и мог сказать я и прыгнул обратно на свой бэтэр, чтобы передать слова водителю, - У них движки заклинили!
       Водила ткнул носом корму переднего бэтэра и медленно-медленно, внатяг, потолкал его вперед, из под обстрела. Я сел в люк и "от живота" стал давать короткие "примерно в ту сторону". Не прицельно, а так... чтобы себя чем-то занять. Я не знал, что сейчас следует делать? Занял себя тем, что нажимал на спусковой крючок и менял магазины.
       Видно на ушедшем вперед блоке сообразили, что произошло. Нам навстречу приехал еще один бэтэр и взял переднюю машину на буксир. Мы уже вышли из под обстрела, но все равно, на лишние тринадцать тонн груза толкать стало меньше. Спасибо пацанам за помощь.
       Трос изрезал мне ладони и пальцы и я обляпал кровью весь автомат, будто в самом деле воевал.
       "Хреново: климат тут гнилой. Руки будут долго заживать. Как некстати перед дембелем!".
       Вечером вся Высота, наконец-то, нажралась и сортир перестал пустовать. Растасканная скарабеями яма живо наполнилась новым содержимым, потому что все жрали в три горла и один за другим бегали срать.
       Счастье - это не налакаться водки и не обдолбиться чарсом.
       Счастье - это когда ты, до усёра сытый, лежишь в землянке с сигаретой в руке и в тумбочке у тебя еще двадцать рыжих пачек "Донских" напрозапас. И куришь ты не чай и не сухую траву, не надерганную из матраса вату, а настоящий табак, хоть и отменно дрянного качества.
       В тебе, умиротворенном и сытом, бушует любовь к не забывшей тебя Родине и гордость за ее Вооруженные Силы, так вовремя пришедшие тебе на помощь.
       С такими руками я играть в ансамбле временно не мог, но ходил в батальонный лазарет на перевязку и потому дня через три попался на глаза комбату. Мой друг майор Скубиев окликнул меня и на мое "товарищ майор, сержант Сёмин по вашему приказанию прибыл" стыдливо отводя глаза в сторону сказал мне неприятное:
       - Тут вот какое дело, Сэмэн... Вы, с водителем, конечно, совершили подвиг. Вывели из под обстрела две машины вместе с людьми. Я написал на вас наградные. Сперва хотели водителю на "Красное Знамя", тебе на "Звезду", но замполит батальона по рации посоветовался с подполковником Плеховым... Тот взял справку на вас из строевой части... Что-то много у вас обоих гауптвахты. Дисциплинка слабовата. Плехов посоветовал переписать наградные на "Звезду" для водителя и "За отвагу" для тебя... Но, в политотделе дивизии сидят такие же замполиты как и у нас. Они рапорты Паши-террориста и вашего Мандавошки... Старшего лейтенанта Августиновского читают и подшивают.... Так что извини, если болт вам, а не награда. Я на вас по-честному наградные представил.
       Я не знал, что ответить. Стало неловко, что из-за моего поведения целый майор переписывал наградные:
       - Да ладно, тащ майор. Не за награды служим.
       Плохой я утешальщик - Скубиев только сильнее расстроился и чуть не наорал на меня:
       - Сто раз тебе говорил! С замполитами надо поаккуратнее себя вести! Идиёт! Шагом марш отсюда!
       - Есть!
       Я пошел себе дальше в лазарет на перевязку с испорченным настроением.
       "Оказывается, недостаточно совершить подвиг. Надо при этом еще или с замполитами быть в ласковых отношениях или погибнуть на поле боя. Тогда уж наверняка дадут какую-нибудь железку".
       Суки-замполиты!
       Ни за что не отвечают, не имеют никакого личного состава в подчинении, только стучат на солдат и командиров и выискивают "неуставняк". Зато ордена-медали получают без запинки. В дело, не в дело - получи награду, раз служил в Афганистане. Редкий "политический" вернется домой без ордена. Командира Мифтахова - разжаловали и в Хайратон! А Мандавошке непременно за его стукачество железку на грудь прикрутят.
       Чудак мой друг майор Скубиев! Ей богу - чудак. В гробу я видел все на свете награды, когда мне жизнь и строевая часть через месяц дадут такую награду, о которой вся Сороковая Армия мечтает сладко-сладко - возвращение живым в СССР!
       Спроси меня:
       - Лишняя неделя в Афганистане и орден впридачу или сразу домой?
       Я отвечу:
       - Идите в жопу с вашими орденами, ставьте отметку в военном билете, давайте проездные документы и деньги на дорогу. Я с низкого старта от штаба полка до Хайратона через всю пустыню сто километров пробегу - не запыхаюсь.
       "Воли! Я хочу воли!".
       Хочу, чтобы меня освободили от обязанностей воинской службы. Не от трудностей, не от лишений - от обязанностей. От необходимости вставать в строй. От обязанности по приказу любого шакала "сержант Сёмин, ко мне" подходить и докладывать "по вашему приказанию прибыл". От приема пищи по расписанию. От занятий по распорядку. От дежурств. От графиков.
       От ответственности.
      

    12. Дембель

       Служба моя началась чмошно и мрачно, шла смешно и нелепо, а закончилась буднично и просто. Без оркестра и праздничного салюта.
       Вечером я заступил дежурным, всю ночь менял посты и патрули, утром руководил наведением порядка в землянке и на прилегающей территории, скомандовал завтрак, поел вместе со всеми и после завтрака доложил Колпаку:
       - Товарищ старший лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось. Разрешите сон?
       Вместо привычного "разрешаю сон до двенадцати ноль-ноль", Колпак ответил:
       - Собирайся, тебя на КП вызывают.
       Мудак этот Тищенко - вместо того, чтобы дать дежурному поспать, таскает его с позиции на позицию. Так только мудаки поступают.
       Тищенко не стал со мной разговаривать долго:
       - Ставь автомат в пирамиду. В десять ноль-ноль тебя ждет комбат.
       Насторожило, что комбат меня ждет безоружного - покидать позицию без оружия разрешалось только на отсидку в Бочке. С попуткой я добрался на КП батальона и в срок доложился моему другу майору Скубиеву:
       - Товарищ майор, сержант Сёмин по вашему приказанию прибыл.
       - Значит, так, Сэмэн, - сегодня комбат не отводил глаза, а смотрел прямо, по-командирски, - Сейчас берешь мою машину. Дуешь к себе на позицию. Забираешь все свои шмотки и через час я жду тебя на этом самом месте. Трассером!
       - Меня в полк переводят, тащ майор?
       - Домой едешь, идиёт! Завтра в Союзе будешь!
       Бэтэр комбата навел шухеру. Когда фишкарь доложил, что наблюдает машину с бортовыми номерами царя и бога первого батальона, Колпак выскочил из землянки, застроил свободных от службы пацанов и встал во главе строя, готовясь встречать высокое начальство. Я сидел в командирском люке и был сегодня вместо комбата.
       "ВРИО царя".
       - Вольно, старший лейтенант, - разрешил я, - Пацаны, я домой еду!
       Крик раздался такой, какой можно услышать на военном параде на Красной Площади, когда Министр Обороны поздравляет батальоны:
       - А-а-а-а-а!!! Сэмэн домой едет!
       Вещей у меня - четыре КАМАЗа. Два года я только тем и занимался, что накапливал личные вещи.
       Дембельский дипломат.
       В нём:
       - Махровое полотенце.
       - Туалетное мыло в мыльнице, новая зубная щетка, паста, станок для бритья.
       - Платок для матери.
       - Косметичка для Светки.
       - Часы с шестнадцатью мелодиями.
       - Зажигалка "крокодил" на солярке.
       - Погоны, петлицы, шеврон Войск связи, отделанные не хуже, чем у моего деда Полтавы. Металлизированные лычки, перевитые красным кантом отлично смотрятся на черном фоне погон.
       Парадки и фуражки у меня нет, нашему призыву еще не выдавали. Я увольняюсь с первой партией и парадку получу в полку. Когда я вышел из землянки наружу, до меня дошло - "я покидаю Высоту".
       Навсегда.
       Пацаны остаются без меня, а остаюсь без пацанов.
       Я не привык без пацанов. Два года я жил делами и мыслями своего призыва и неплохо себя чувствовал. Я отвечал за себя и за свой призыв и мой призыв отвечал за меня. Два года я был каплей не в море, а в малом ручейке, который впадает в реку "полк" и вот - меня отрывают от моего коллектива.
       Я посмотрел на пацанов.
       Пацаны с ракетами в руках уже построились в две шеренги справа и слева от выхода в землянку, чтобы дать салют в мою честь.
       Мне не надо салюта... я не хотел уезжать. Мне жалко было оставлять в Афгане всё, что мне дорого и понятно. Тут мне понятно всё - оружие, боеприпасы, боевая техника, радиостанции и частоты. Понятен хлеб и консервы. Понятна вода и пыль. Понятны верблюды, тушканчики, ослы и бараны. Понятны запахи и ветер. Понятна форма и знаки различия. Понятны команды и кроссы. Понятны дороги и тропы, сопки и горы, пустыня и барханы. В Союзе мне непонятно ничего, гражданской жизни я не знаю, жить ей не умею, без команды думать не приучен и в Союзе я буду не сержант и никакой не дембель, а никто.
       Я обнял каждого и через комок в горле выдавил из себя:
       - Держитесь, пацаны.
       - Выпей за нас в Союзе!
       Долгих речей я говорить не мог - у меня в горле стояли комья соплей - опустив поля панамы на глаза, прошмыгнул между шеренг и прыгнул на бэтэр. В глазах у меня стояли слёзы и я не стал оборачиваться, чтобы не показывать их. Бэтэр тронулся. Красные, зелёные, белые ракеты высоко чертили дымные хвосты и перелетали через меня. Не оборачиваясь, я поднял руку с растопыренными указательным и средним пальцем - "Победа!".
       Я плакал.
      
       На КП батальона перед штабным вагончиком уже собралось семь дембелей, я был восьмым и последним. Первая весенняя партия первого батальона. На взлетке уже стояла пара вертушек. Проводить нас вышли Скубиев и Востриков.
       - Становись, - подал команду комбат.
       Майор попрощался за руку с каждым, поблагодарил за службу и подошел ко мне, крайнему в шеренге:
       - Ну, давай. Сэмэн. Выпей за нас в Союзе.
       У меня снова встал в голе ком. Меня душило:
       - А как же вы, тащ майор?
       - У меня замена в августе.
       Мне не хотелось прощаться со Скубиевым. Хороший он мужик и отличный офицер. Полтора года, от духовенства и до дембеля, прослужил я под чутким руководством моего друга майора Скубиева, и слово "чуткий" - не фигура речи. С живого с меня не слазил майор - школил. Приводил к нормальному бою. Перевоспитать не получилось, но пришла готовность отвечать за свои слова и поступки. Немало для мужчины.
       - Простите меня, товарищ майор, - я был сильно взволнован, - За всё, за всё простите!
       - Давай, Сэмэн, - Скубиев тоже был взволнован и опечален.
       Мы пожали друг другу руки и обнялись. Крепко. Как братья перед долгой разлукой.
       Вместе с дембелями в полк летели два шакала - командир второй роты и наш Мандавошка. Странно было лететь не десантом, а в качестве пассажира. Я себя без оружия вообще неуверенно чувствую.
       - Давай военный билет, - предложил Августиновский, когда мы приземлились в полку, - Я всё равно в штаб иду, заодно и тебе отметку поставлю.
       Подивившись такой душевной доброте нашего Мандавошки я отдал свой военный билет.
       Баран третьего года службы!
       Потому, что шакал - он и в Африке шакал.
       - А теперь, товарищ сержант, следуйте за мной, - приказал замполит.
       А что было делать? Солдат - не человек. Без военника - даже не солдат. Послушно следуя за коварным Мандавошкой я прибыл на полковую губу и был заперт в сержантскую камеру без срока отсидки. На моих глазах Мандавошка вручил мой военник начгубу и дал мне характеристику:
       - Злостный нарушитель воинской дисциплины. Ночной Полковник. Беда всего батальона. Комбат приказал его на месяц, до следующей колонны под арест посадить.
       - Будет сидеть, - кивнул головой начгуб.
       Этого начгуба я не знал, видно, он недавно в полку. Старший прапорщик. Казах. Не земляк.
       Нисколько я не был удивлен тем, что вместо Советского Союза попал на губу. Все дембеля нашей первой роты стараниями замполита Мандавошки увольняются исключительно с губы, так чем я лучше остальных? Я бы выглядел белой вороной и любимчиком комбата, если бы просто приехал в полк и без затей уехал в Союз на следующий же день. Моя служба, так несуразно начавшись, не могла окончиться большим почетом. Пожалуй, губа - не самое худшее ее окончание.
       Не трибунал, в конце концов - и это радует.
       Это воодушевляет!
       Это заставляет мозг работать с точностью арифмометра, соображая, как мне половчее соскочить с этой сковородки?
       "В роте меня нет. Я исключен из списков и мне не нужно присутствовать на вечерней поверке, чтобы крикнуть "я!", - Афган приучил мою соображалку работать в минуты опасности лучше, чем в нормальной обстановке, - "Меня нет в батальоне. Я не стою на довольствии. Я остался только в списках части. Я могу просидеть на губе три месяца до августа, никто не почешется меня освобождать, ни один командир. Надо мной не осталось командиров. Я могу сорваться с губы и три месяца прошариться в полку или на любой позиции. Я могу сорваться с губы и уволиться в запас. Вариантов - масса Вопрос - как сорваться с губы?".
       Убежать с гауптвахты не было проблем. Вывели тебя на оправку, а ты пошел вон из караульного городка. Какой часовой станет удерживать Дембеля Советской Армии? Вот только рано или поздно тебя обнаружат и водворят обратно. Военный билет всё равно останется у начгуба, а куда солдату без военника? Смысла в таких побегушках нет. Выходить с губы надо красиво и на законных основаниях.
       "Теоретически - меня может помиловать начгуб". - решил я, - "Надо будет с ним переговорить об этом".
       Начгуб мне не брат, не сват, и не земляк. Бестолку с ним разговаривать.
       За те десять месяцев, что меня не было в полку, полковая гауптвахта помягчела и очеловечилась - в камерах появились нары. Согласитесь, лежать на нарах интереснее, чем валяться на бетонном полу. Вечером в караул заступила минбанда и стало совсем хорошо - выводным у них стоял Серега Панов, мой однопризывник и кореш.
       - О, Сэмэн! - обрадовался он мне, принимая дежурство.
       Двери всех камер немедленно были распахнуты настежь, из числа караульных свободной смены один молодой воин был заслан на чаеварку за чаем, другой в каптерку за брагой и закуской. После отбоя, когда Серый закроет камеры с губарями, мы с ним отметим встречу.
       Как это обычно бывало, когда в караул заступали минометчики, выводной выпустил губарей из душных камер на свежий воздух во дворик губы. Из подсумка он вынул початую пачку сигарет и выдал на всех. Мы с ним уселись на теплые ступени крылечка губы, закурили и я стал выпытывать полковые новости. Рядом присели два арестованных духа.
       - Эй, Мокша, оставь покурить, - напомнил один из них своему курящему приятелю.
       "Ты-дынц!", - грянуло в голове, - "Ты-ды-дынц!".
       Мокша - это речка в моей Мордовии и народ мокша, со своим мокшанским языком.
       Два года не слышал я этого родного мне слова - "Мокша". В Армии все путают Мордовию с Молдавией и мордву обзывают, то "мордовцами", то "мордованами", не умея правильно выговорить название титульной нации. Вот уж не ждал услышать, да еще и на губе.
       Полковые новости моментально потеряли свою актуальность.
       - Оу! Душара! Сюда иди, - окликнул я того, кого назвали Мокшей, - Чё это у тебя имя такое смешное?
       Дух привстал со своего места и вежливо пояснил гражданскому человеку:
       - Потому, что я - мокша. Национальность такая.
       - Сюда иди! - чуть не заорал я и перепугал молодого, - Серый, я земляка встретил! Откуда ты, зёма?
       - Из Шайговского района.
       - А я из Саранска!
       Земляк!
       Дороже брата на чужбине человек твоей земли.
       Здесь, у подножья диких афганских гор, на губе запылённого полка встретились два пацана из глухой и заповедной Республики, затерянной между Москвой и Волгой, самого сердца России.
       Вот уж занесло, так занесло нас сюда.
       Вот уж встреча, так встреча - двух братанов.
       Я обнял зёму:
       - Как зовут тебя?
       - Витёк.
       - А меня - Андрей. Давай, пыхнем за встречу.
       Чарс у меня при себе был - взял из дома на дорожку. Как вовремя он пригодился! Я собрал косяк, взорвал и дал затянуться земляку.
       Зёма!
       Дорогой мой зёма!
       Витёк смотрел на меня восхищенно, как я, глупый и желторотый смотрел полтора года назад на земляков-дембелей, так же угощавших меня чарсом. Всего полтора года, а дистанция огромного размера. Мне скоро домой, а Витьку служить и служить еще как медному котелку. Полковые новости отошли на задний план, потому что хотелось узнать новости из дома. "Из дома" Витёк убыл полгода назад и свежих новостей сообщить мне не мог. Все "новости" я знал из писем. Эти полгода зёма служил в закрытых воинских частях. За три месяца в Иолотани и три месяца в полку его "новости" малость устарели.
       "Ничего", - не расстроился я, - "Скоро буду дома и сам всё увижу".
       Витёк служил в комендантском взводе. Комендачи жили в одной палатке с полковыми писарями и потому были в курсе всех полковых дел. В пункте постоянной дислокации мордвы, кроме Витька, не было, по-мокшански Витьку переброситься словом было не с кем. По-мокшански я разговариваю так же свободно, как по-бурятски или, скажем, по-нанайски, поэтому душу со мной Витёк отвести не мог.
       Зато я был земляк - землякастей некуда! В Шайговском районе располагался наш школьный трудовой летний лагерь и я два года ездил туда отдыхать и работать на полях! Я знал те места и у нас Витьком нашлись общие знакомые.
       Ну, не прелесть ли: обсуждать как своих родных председателя колхоза и бригадиров о которых я и думать забыл и которые так вдруг интересны стали сейчас нам обоим!
       Витёк - ценный зёма, ей богу! Он сообщил мне, что у нас с ним в полку есть землячка - татарка. И не рядовая, а начальник офицерской столовой!
       Аллочка.
       "Начальник офицерской столовой!", - у меня закружилась голова от такого везения, - "с полканом "на ты", а остальные шакалы вообще у нее в руках!".
       Кто из шакалов будет конфликтовать с начальником столовой, в которой ежедневно сам кормится по три раза? Будешь выкобениваться, будешь жрать пайку, а если ты к начальнику столовой с уважением, то и на столе у тебя будет камас вкуснее.
       "Как выйти с губы на законных основаниях, если меня никто из командиров не арестовывал и никто не может освободить?", - вот вопрос, который я обдумывал во время ночного застолья, которое организовал для меня Серега.
       "Мой друг майор Скубиев уверен, что я уже в Союзе. Жаловаться некому".
       Такие мысли очень хорошо обдумывать, если запивать их бражкой и в нужный момент добавлять чарсом. Зёма-мокша властью выводного был переведен в мою камеру, чтобы мне было с кем поговорить о доме. Зёме налили полкружки и дали затянуться пару раз дембельским косяком. Мокшу рубануло и участия в дальнейшем пьяном разговоре он не принимал.
       Мы с Серегой легли на нары и продолжили разговор.
       Бражка время от времени лилась на дно кружки и выпивалась:
       - Ну, будем!
       Беседа клеилась.
       Мы с Серегой валялись на нарах.
       Мокша спал на полу.
       Легального выхода с губы не просматривалось.
       Было хмельно и грустно.
       В таком составе нас и спалил начгуб-казах.
       Зашел с шесть утра и увидал картину маслом: два пьяных дембеля спят на нарах, а молодой воин делает влажную уборку в камере.
       Неуставняк чистой воды.
       Бери двух дембелей за жабры и сдавай их в трибунал.
       "Старослужащие притесняют молодых".
       И ведь не докажешь же, что земляк уснул раньше нас, проснулся раньше нас, увидел открытую дверь камеры и сам решил протереть полы для вящей чистоты и гигиены! Никто его не заставлял и не просил. Мы в это время спали.
       А автомат и подсумок выводного, которые лежали у меня под головой вместо подушки, вообще никак объяснить невозможно.
       - Но ведь я же не сбежал, тащ старший прапорщик! - попытался я умилостивить начгуба.
       - После развода пойдешь к командиру полка! - отрезал неумолимый начгуб, - Пусть он решает, что с тобой дальше делать?
       Через полчаса мою не начавшуюся жизнь погасят и раздавят как окурок о пепельницу. Мой законный дембель откладывался на срок до трех лет с конфискацией имущества - командир полка обязательно решит сдать меня в трибунал.
       В Кремле у Горбачёва разыгралось "новое мЫшление". Горбачёву хотелось нравиться на Западе. Ставропольский комбайнёр, дорвавшийся до власти, начал играть в поддавки с акулами империализма. Советская Армия по его указиловке сворачивала свои дела в Афганистане. На текущий год планировалось втрое меньше боевых операций, чем на прошлый или предыдущий.
       Как только замаячило уменьшение боевой работы, в голову шакалам ударила дурь. На вышестоящие должности стали выдвигаться не боевые офицеры, умеющие планировать операции и организовать бой, а не рассуждающие жопорванцы, тупые уставники-строевики. Белогвардеец Тищенко был как раз из таких. И выдвигал его, не побывавшего ни на одной операции, не имеющего никакого боевого опыта, наш новый командир полка - такой же строевик, повёрнутый на Уставе. Наш красавец Дружинин ушел по замене и на его место прислали майора из Хумрей.
       Майора!
       На полковничью должность!
       В дивизии три десятка достойных подполковников - комбатов, начальников штабов и заместителей командира полка - справедливо ожидали этой вакансии, чтобы вступить в самостоятельное командование воинской частью, а прислали майора.
       Можете сами представить себе что это был за майор, раз он сумел отпихнуть локтями тридцать старших по званию.
       Плакатный уставник девяносто шестой пробы.
       - Хоть "За отвагу", хоть с "Красной Звездой", все пойдут под трибунал! - довели до нас его послание личному составу при вступлении в должность.
       У меня не то что "За отвагу", у меня даже "За БЗ" нет и сейчас я не "пойду под трибунал", а "ветром полечу туда на крыльях любви, гуманизма и нового мЫшления".
       "Встречай меня, Кундузский прокурор!".
       После развода начгуб вернулся на губу и за локоток отвел меня к новому полкану:
       - Разрешите, товарищ полковник? - ввел он меня в кабинет, предварительно постучавшись, - Вот тот самый сержант Сёмин. Я вам докладывал на разводе, товарищ полковник.
       "Неплохо зализывает казах", - оценил я, - "два раза назвал майора полковником, далеко пойдёт!".
       - Неуставными взаимоотношениями занимаетесь, товарищ сержант? - полкан поднял на меня тяжелый взгляд судьи и... стал мягчеть, - Погоди-ка, погоди! Что-то мне твоя рожа знакома! Я тебя только недавно где-то видел.
       - Так точно, товарищ полковник, - прогнулся я вслед за начгубом.
       - Ты откуда, сержант?
       - Из Шибиргана.
       - Из первой роты?
       - Так точно.
       Знакомы мы с майором. За руку держались.
       Две недели назад полкан инспектировал первый батальон. Задал шороху! О его прибытии мы узнали накануне вечером. Покурив и обкашляв это дело со своим призывом, мы нашли, что прибытие целого командира полка в первую роту даже на пять минут - событие нерядовое. Тут недостаточно пришить свежий подворотничок и начистить ботинки. Тут надо так себя явить, чтобы, вернувшись в ППД, полкан надолго бы запомнил нашу роту и ставил её в пример другим.
       Что мы знали о полкане?
       О полкане мы знали, что он - майор и уставник. Борец с дедовщиной.
       Если мы хотим выделиться из других рот и отдельных взводов, надо ему представить "дедовщину наоборот".
       Молодым воинам был дан приказ постираться и ушиться по-черпачески. Франтовато и по последней армейской моде. Помогали им в этом деды и дембеля, показывая куда тыкать иголкой и как продевать нитку. Из дембельских запасов молодым была выдана белоснежная подшива, чтобы подшить подогнанное по фигуре хэбэ. Подшивали не по-уставному, "от эмблемки до эмблемки", а по-дембельски, от середины груди, через лацканы. Деды и дембеля поменялись с молодыми ремнями и головными уборами. Молодые начистились, надраились и стали выглядеть гвардейцами: фасонистые панамы старослужащих, шикарные подворотнички на свежестиранном хэбэ, кожаные ремни, наваксенные ботинки.
       Блеск!
       Мы остались довольны нашими духами. Настало время подумать о себе.
       Духовские панамы были специально скомканы так, чтобы поля свисали самым чмошным образом и надеты на головы дембелей. Подворотнички были оторваны вовсе, хэбэ не стирано и засалено. Пряжки не чищены, ботинки все в пыли.
       Вот она - чёрная кость Сухопутных войск.
       "Советская военная угроза".
       Мы.
       Наш призыв.
       Дембеля первой роты.
       Если принять во внимание, что наш призыв ростом был на голову выше молодняка, то сторонний человек, глядя на ротный строй мог сделать только один вывод:
       - Вот эти маленькие и нарядные зашугали и зачмырили вот этих высоких и здоровых.
       Доказать, что молодые летают по щелчку пальцев и круглосуточно шуршат как трёшницы - невозможно:
       - Что вы мне тут сказки рассказываете?! Я же своими глазами вижу! Маленькие зачмырили высоких.
       Рота построилась на КП
       Шакалы перед строем.
       Я с красной повязкой на рукаве и штык-ножом на ремне топчусь возле грибка рядом с часовым.
       Приехал новый полкан-майор. Спрыгнул с бэтэра в пыль рядом со мной.
       Я командую, встречаю, сопровождаю.
       Не тихо, а так, чтобы меня километров за пять было слышно:
       - Рота! Смии-и-ирна-а-а-а!!! Товарищ майор! За время вашего отсутствия происшествий не случилось! Личный состав построен! Дежурный по роте заместитель командира третьего взвода сержант Сёмин!!!
       За два года мои голосовые связки окрепли настолько, что я батальон матом в атаку подниму и стадион переору. Майор малость присел от моего крика - циркулярная пила работает тише, чем я могу орать.
       - Вольно, - подал он команду.
       - Рота, вольно!!! - продублировал я, и майор снова присел.
       Полкан проследовал к строю, я - на шаг сзади.
       - Здравствуйте, товарищи, - поприветствовал он нас.
       - Здра!.. Жела!.. Това!... Майор!.. - гаркнул строй.
       Мы специально репетировали, чтобы крик был как можно более громким и дружным.
       Полкан присел в третий раз. Видно было, что ему начинает нравиться наша рота.
       Правильно - нам она и самим очень нравится, люди у нас служат хорошие... если не считать шакала Тищенко и Мандавошку Августиновского.
       Обход строя начали с левого фланга. Там стояли наши разряженные низкорослые духи и выглядели так браво, будто каждый из них отслужил по полтора года и лично завалил десяток духов.
       - Сколько служишь, боец? - обратился полкан к одному из молодых, ожидая услышать "полтора".
       - Только с КАМАЗа! - бодро отрапортовал душара.
       - А ты? - полкан спросил соседнего духа.
       - Только с КАМАЗа!
       Майор посмотрел на меня.
       Я сделал морду стулом, дескать "так и должно быть, обычное дело, молодые воины".
       И вот она, краса я гордость Вооруженных Сил СССР - правофланговые дембеля первой роты!
       Высокие.
       Здоровые.
       Грязные.
       Чмошные.
       Из под свисших полей панам не видать тусклых взглядов ветеранов Афганистана.
       - Сколько служишь, сынок, - глядя снизу вверх под панаму бойца, снисходительно спросил майор гориллоподобного горного егеря в полтора раза выше себя
       - Третий го-о-о-од, - вздохнуло грязное чудовище.
       Майор заметно смутился того, что, обознавшись, обозвал "сынком" своего дедушку и тыкнул пальцем в соседа гораздо вежливее:
       - А вы, товарищ солдат?
       - И я-а-а-а... - по-ослиному откликнулось соседнее чудовище с есенинской пронзительной грустью.
       - Третий год, товарищ майор, - пояснил я, показывая на грязных дембелей, - Они все тут третий год служат.
       Майор перевел взгляд на ротного, мол, не разыгрывают ли его?
       - Так точно. Третий год, товарищ полковник, - подтвердил Тищенко.
       - Молодцы! - восхищенно воскликнул майор, - Как есть, молодцы!
       Кто - "молодцы"?
       Третий год?
       Духи?
       Белогвардеец и Мандавошка?
       Вся рота - "молодцы"?
       Этого нам командир полка не объяснил, а попрощался, прыгнул на бэтэр и укатил на КП батальона, где его ожидала пара вертушек.
       На следующий день он в ППД собрал в клубе личный состав и, поставив в пример первую роту, рассказал, как на практике искореняется дедовщина. Солдаты и офицеры, особенно замполиты, отлично знали, что дедовщина в первой роте. как и во всем первом батальоне, в следствие условий и особенностей службы носит наиболее тяжелый характер фактического рабства по сравнению с той же дедовщиной в полку. В полку и замполитов больше, и развлечения разнообразней - клуб, спортзал, библиотека, летний кинотеатр. Душ и чаеварка. Полковой магазин. В первом батальоне нет ничего, даже электричества. Весь батальон живет в землянках. Половина позиций не электрифицирована и землянки освещаются соляркой "летучих мышей". Вода привозная и ее постоянно не хватает. Налаживание быта - вот чем занимается весь первый батальон в свободное от службы время. Все, кто не под ремнём, месят глину, делают кирпичи, строят, копают, тянут провода, ставят столбы. Много, очень много тяжелой черной работы и выполнять ее, кроме духов - некому. Чем больше черной работы - тем сильнее дедовщина. Ни один нормальный и здоровый молодой человек восемнадцати лет не желает работать и пачкаться. Поэтому, его сперва обламывают, а потом впрягают. Как только он отвлекается от работы и начинает задумываться, его снова обламывают и снова впрягают. Иногда по шесть раз за день. Пока не поймет. Пока не отвыкнет задумываться.
       Почему после армии приходят домой одичавшие дураки?
       Потому, что в армии их отучили задумываться!
       Сразу. На первом году службы.
       После такой оценки "высокой воинской дисциплины" в первой роте, полкан приобрел репутацию мечтателя и фантазёра.
       - Понятное дело, - пояснил полкан непонятливому начгубу, - Не уволили в срок, вот и психанул сержант. Доигрался до губы. Вот что, сержант, - это он уже мне, - Некогда мне тут с тобой разбираться. Иди к замполиту, скажи, что я тебя прислал. Пусть он с тобой разберется.
       Замполит полка подполковник Плехов в качестве "решальщика судеб" был нимало не слаще нового полкана, борца с дедовщиной. Наперед было известно его "решение" для губяря-дембеля:
       - Термез, тюрьма номер восемь! - вот и всё его решение.
       Именно эти слова он почти ежедневно доводил до личного состава на разводах караула и суточного наряда и я их накрепко запомнил.
       В тюрьму не хотелось.
       Начгуб боялся Плехова не меньше меня, поэтому не стал заходить, а втолкнул меня в кабинет и закрыл за мной дверь с другой стороны.
       - Ты кто, солдат? - оторвался от своих дел Плехов.
       - Сержант Сёмин, - представился я, отдав честь, - Меня командир полка к вам послал.
       - Зачем?
       - Я - дембель. Командир полка сказал, чтобы вы меня припахали на аккорд.
       У замполита полка был свой, персональный аккорд. Не баня, не спортзал, не каменный забор и не укладка щебня. В светлую голову нашего политического руководителя пришла полезная мысль поставить в полку Памятник погибшим однополчанам. На строительство памятника отряжались дембеля. Для них специально выделили одну палатку и накрывали два стола в столовой. Дембеля могли заходить на прием пищи без строя, но всё светлое время суток обязаны были строить Памятник.
       Это было выгодно дембелям: они освобождались от службы - подъема, зарядки, нарядов, занятий. Они переставали быть винтиками и шестеренками хорошо продуманного и слаженного механизма под названием "полк". Монотонный, из месяца в месяц обязательный Распорядок, прекращал распространяться на них. Дембеля просыпались перед самым завтраком и шли кушать, после чего проводили на строительстве весь день до ужина, с перерывом на обед. На Памятнике дембеля не изнуряли себя трудом как бывало на первом году службы, а создавали видимость работы. Скорее, просто присутствовали, чем действительно работали. Единственное неудобство состояло в том, что весь световой день они проводили под палящим афганским солнцем. Неудобство это для акклиматизированного солдата третьего года службы, при наличии чаеварки в зоне прямой видимости, было малозаметно. Два года эти ребята ходили под солнцем южным в горы и сопки, навьючившись оружием, боеприпасами и разным необходимым скарбом. Пребывание под тем же самым надоевшим солнцем, но без бронежилетов, касок и рюкзаков проходило для них вполне безболезненно. Пацаны загорали "на дембель", чтобы вернуться по домам как с курорта.
       Это было выгодно замполиту: дембеля изымались из своих подразделений и не подрывали воинскую дисциплину своим пофигизмом. Кроме того, строительство Памятника, пусть ни шатко, ни валко, но продвигалось. По лопате раствора в час, по кирпичу с перекуром, но Памятник воздвигался, рос и приобретал форму. В разное время на Памятнике "трудились" от десяти до тридцати дембелей. Следовательно, от десяти до тридцати потенциальных источников массового неповиновения приказам были локализованы, обезврежены и приставлены к общественно-полезному труду. Не важно, что дембеля филонили. Важно, что их не было в ротах.
       - Дембель, говоришь? - Плехов оценил мою егерскую выправку, ношеное хэбэ, наглую морду и решил, что я как раз гожусь для аккорда, - Иди на Памятник. Я дежурному по полку скажу, чтобы внес тебя в расклад.
       "Тра-та-та!"
       - Есть, товарищ полковник! - снова козырнул я и вылетел из кабинета, чуть не сбив с ног моего конвоира-казаха.
       "Тра-та-та! Тра-та-та! Мы везем с собой кота!", - мне хотелось петь и скакать на одной ножке от своего счастья.
       - Гоните звездочку и ремень, тащ прапорщик, - приказал я начгубу, выйдя от Плехова, - я на Памятник пошёл.
       Я не просто "вышел с губы", я был зачислен на аккорд и самое главное - с сегодняшнего дня был в раскладе по личному составу и, соответственно, поставлен на котловое довольствие.
       Не заедал ни чей хлеб, а кушал собственную, от Министерства Обороны положенную, пайку.
      

    13. Последние сутки в Афгане

    Июнь 1987 года

    Пункт постоянной дислокации

    Ташкурган

       "О, боги мои - командир полка и его заместитель по политической части! О, цари небесные - товарищ майор и товарищ подполковник! Вам, вам двоим благодаря иду я сейчас по полку в панаме со звездочкой и ремнем подпоясанный, нимало не похожий на губаря, зато точь-в-точь обыкновенный солдат Советской Армии. Как все. И в гробу я видал ваши памятники и прочие аккорды! В хрен мне не тарахтели этот цемент и эти камни, растворы, лопаты и мастерки! Не для того Родина присвоила мне высокое звание сержанта Сухопутных Войск, чтобы я себе на третьем году службы мозолил ладони на каторжных работах".
       Меня не волновал вопрос "где я, исключенный из ШДК роты и батальона, буду ночевать в полку?". Духи, которыми мы с Рыжим командовали больше года назад в карантине, стали дедами и верховодили в своих ротах. Армейский парадокс: я их гонял как помойных котов, а они совсем не держали не меня зла, как я не держал никакого сердца на моего деда Полтаву. Полтава натаскивал меня, несмышленого духа, на войну. Я, в свою очередь, тоже не заставлял молодых стирать мне трусы-носки, а выматывал их на тактике и ФИЗО, то есть тоже готовил к войне. Полковые дедушки мне были рады. Обращались правильно: не "Андрюха" и не "товарищ сержант", а "Андрей Борисович", как к гражданскому человеку и приглашали погостить.
       В "палатке дембелей" меня только видели.
       Я зашел туда, чтобы поставить в курс, дескать "я тоже на Памятнике, а потому не удивляйтесь, увидев меня в столовой за своим столом", и был таков. Личные вещи я отнес в родную пятую роту - там нёс службу и поддерживал чистоту суточный наряд, то есть не было засрано, как в палатке дембелей, где каждому было впадлу махнуть щёткой, чтобы убрать окурки и пыль.
       В полку, кроме штаба, оставался единственный объект, который мог меня интересовать - офицерская столовая. Солдат там не привечали. Избалованные вниманием блестящих пехотных офицеров поварихи и официантки на нашего брата смотрели как на серую рабочую скотинку.
       - Чо надо? - подперев кулаками мясистые бёдра преградила мне вход совспец - работница шакальего пищеблока.
       - Мне бы это... Начальника столовой.
       - По какому делу? - лениво растягивая слова, надменно допрашивала меня откормленная тварь.
       Не люблю совспецов.
       Особенно баб.
       Чекистки.
       За сорок чеков - твоя на всю ночь.
       Сорок чеков - это сто двадцать рублей, зарплата инженера.
       Ни одна самая дорогая и роскошная шлюха в Союзе на зарабатывает столько за ночь, а эти... Пригрелись тут, в Афгане... Пользуются тем, что мужики по году баб не знают. Толстые, рябые, мелкие, плоскогрудые, самые завалящие, на которых дома и по пьяни не встанет - все в Афгане делаются гожие с голодухи. Лишь бы не в ладонь, лишь бы бабой пахла!
       Стоит тут передо мной... Афишной тумбой... Власть свою показывает. Кто она? Повариха? Посудомойка? Чем мельче шелупонь, тем она жаднее любит власть свою показать.
       - Земляк.
       Толстая чекистка, не очищая от себя проход в столовую, посмотрела на меня как цыган на козу - "тоже мне земляк... задрипаный".
       - Алл! - едва повернув кочан головы, крикнула она куда-то за спину, - Тут к тебе какой-то "земляк".
       "Зря я сюда пришел", - мне стало нехорошо и стыдно, - "Надо было к себе в Шибирган ехать... Или в самом деле идти Памятник строить... Пацаны, вон, "строят", дурака валяют... Вот и я бы "строил"... До августа... В тенёчке... Лёжа... Если эта паскудамойка такая откормленная, холёная, то тогда какой жирности должна быть начальница?.. Сейчас выйдет огроменная тётка... За шкиряк меня - и в штаб. Снова на губу... Чтоб не шлялся... Землячество свое не навязывал... Нашелся "земляк"... С грязной шеей".
       Жирная повариха - или кто она там? - сдвинулась с проема и на улицу вышла молодая невысокая очень ладная девушка, ни разу не толстая.
       - Кто тут земляк? - приветливо и просто спросила она, - Ты? Откуда родом?
       - Из Мордовии.
       - И я из Мордовии.
       От этих слов в груди у меня поднялась радужная пыльца
       "В самом деле, землячка! Не обманул мокша".
       - Ты с какого района? - уже улыбаясь мне как своему законному земляку спросила Аллочка.
       - С Саранска, с Юго-запада.
       - И я с Юго-запада!
       Вообразите себе встречу двух земляков за четыре тысячи километров от дома в чужой стране. Мы с Аллочкой жили в квартале друг от друга, учились в соседних школах, у нас были общие знакомые...
       Через минуту я сидел тесном кабинетике начальника офицерской столовой и жирная работница с лакейским проворством таскала на стол жратву:
       - Ой, ну надо же! Аллочка земляка встретила! Вот повезло-то! - непритворно радовалась она нашей встрече, расставляя с подноса плов, салат, кофе с молоком - остатки офицерского завтрака.
       "Как просто заставить лакея вилять хвостом - достаточно оказаться другом или земляком хозяина".
       Узнав, что я - дембель, Аллочка решительно отобрала мой военник, который мне только что вернул начгуб.
       - Ни о чем не думай. Завтра ты будешь в Термезе.
       Я ей сразу поверил.
       Маленькая, никакой напыщенной важности в ней, ничего начальственного, но я сразу поверил: "Эта - сделает".
       Аллочка отвела меня в женский модуль и предложила чаю.
       Настоящий, душистый индийский чай, а не та грузинская солома, которой нас поят третий год! Сама она выпорхнула с моим военником в руках, а меня оставила одного в своей комнате наедине с чаем и печеньем со сгухой.
       Не могу сказать, что начальница офицерской столовой жила кучерявей меня. Да, гражданского барахла - платья, сарафаны, сандалики - больше. У меня ничего нет из гражданского. Но всё остальное - как у нас, в пехоте. Солдатская железная кровать с панцерной сеткой, солдатская серая тумбочка, табурет казарменного образца. Ни телевизора, ни холодильника, ни кондёра. Правда, в модуле есть электричество, а на Высоте электричества нет, но во всех остальных отношениях у нас было шикарней.
       Во-первых, высота стояла на вершине сопки и с нее открывался потрясающий в своей красоте вид на долину Аксай и горную гряду за долиной.
       Во-вторых, землянка наша была раз в двадцать больше любой комнаты, на которые поделен модуль.
       В-третьих, у нас богатая фауна - джейраны, лисы, волки, тушканчики, суслики, бараны, верблюды, ишаки. Фаланги и скорпионы прямо под ногами. Хамелеоны по стенам и потолкам шастают.
       В-четвертых, у нас была гитара.
       В-пятых, нарды.
       В-шестых, танк и два миномета.
       В-седьмых, в-восьмых, в девятых - чем дольше я находился один, тем больше преимуществ землянки перед модулем находил. Очень скоро мне стало скучно в комнате Аллочки, потому, что по сравнению с Высотой жила она бледненько.
       Не на широкую ногу.
       Выходишь, бывало, из землянки - такой тебе простор с Высоты открывается, что хоть картины пиши! А тут что? Из окна модуля виден соседний модуль и всё. Выйдешь из модуля - всё тот же полк, всё те же горы. Ничего нового, ничего интересного.
       "Нет", - оценил я обстановку девичьей комнаты, - "На Высоте нет электричества и вода привозная раз в три дня, но жить на Высоте не в пример лучше. На Высоте - Воля!".
       Вернулась Аллочка и вручила мне военный билет. На третьей странице, в двенадцатой графе стояла отметка с печатью: "уволен в запас, Пр. МО N 93". Именно отсутствие этой отметки держало меня в войсках. Два года я ждал ее и вот - она!
       У меня потемнело в глазах.
       "Это что же? Я теперь могу не ходить ни на аккорд, ни в столовую, ни на какие построения? Меня - нет? Я - уволен? Я - действительно гражданский человек???".
       Я снова посмотрел на драгоценную запись.
       "Нет, не могу. Дата стоит завтрашняя. Сегодня - я еще военный".
       - Пойдём, - Аллочка открыла дверь, - Тебе одеться надо.
       "Одеться?", - я забыл, что на мне подменка третьего срока и белая от старости панама.
       Какая разница, как и во что я одет? Доберусь до Союза, там в магазине куплю себе "гражданку" и сяду в поезд как гражданский человек. Начали отсчитывать минуты мои последние сутки в Афгане и мне хотелось потратить их на то, чтобы посидеть и попрощаться с пацанами, а не на подгонку парадки, которую я сниму, как только перешагну порог дома.
       Вместо вещевого склада у нас полку было три стандартных двадцатитонных контейнера Морфлота. Возле них уже топтался старший прапорщик, отряженный по личному распоряжению зампотыла полка. Аллочка решительно пресекла нелепые попытки вещевика всучить мне новое обмундирование без примерки. Тщательно, как себе самой выбирая, она подавала мне комплект за комплектом, пока очередной не сел на мне по фигуре. Сапожки и кепку подобрать было гораздо проще. Аллочкой в качестве поощрения старшему прапорщику было позволено после ужина заглянуть в офицерскую столовую и получить немного сахара на брагу.
       - Дуй в магазин за фурнитурой, а я пока тебе форму отглажу, - в Аллочке чувствовалась привычка отдавать распоряжения, подлежащие беспрекословному выполнению.
       Через час у меня был готовый комплект военной формы - отглаженная "эксперементалка", которой еще не было в Союзе. Вернуться домой в парадке - скучно и серо. Никто тебя не отличит от дембеля из Чехословакии, Забайкалья или Германии. А вот пройтись по улице в "эксперементалке" - это да. Это шик. Каждый за версту увидит - "парень служил в Афганистане".
       В ставшей моей гостиницей пятой роте меня встретил ротный - получивший "капитана" Юсуп-ака.
       - Здравия желаю, товарищ капитан, - по-граждански подавая руку, приветствовал я его, - Поздравляю с присвоением очередного звания.
       - Здорово, Сэмэн, - обрадовался мне мой бывший ротный, - Поздравляю тебя с дембелем. Жаль, что не у меня ты этот год прослужил.
       "Какая разница - где служить?", - я пожал плечами, - "Родина сказала "надо", значит, "надо". Может, своим пребыванием в первой роте я сил нет как укрепил боеспособность первого батальона?".
       - Давай, без залетов, - попросил он меня.
       - Да ну, тащ капитан, какие залёты?
       Дел было куча. Нужно было пройти санчасть. Без справки из санчасти меня не пропустят на границе как возможного носителя столбняка, брюшного тифа, дизентерии, холеры и черной оспы.
       Тропики, знаете ли.
       У нас эти болезни как в Средней Полосе насморк.
       Нужно было подписать обходной лист там и сям, включая полковую библиотеку.
       Нужно было получить в штабе проездные документы и квиток на получение денег в Союзе - рублями, а не чеками. То есть, к нашей чековой зарплате в Афгане нам в Союзе доплачивали в рублях и мои накопления за два года ждали меня в Термезе.
       Не до залётов мне было в мой последний день пребывания в Афгане.
       Везде, везде меня за ручку водила Аллочка и тыкала моей бумажкой то в офицера, то в прапорщика:
       - Подпиши!
       Дай бог доброго здоровья моей дорогой землячке Аллочке!
       Её стараниями и напором, её татарским умением ладить со всеми и обтяпывать дела к удовольствию сторон я меньше чем через сутки стоял в женском модуле нарядный и со всеми необходимыми документами на руках.
       Мы присели на дорожку.
       Аллочка передала со мной гостинцы для сестры и мы договорились встретиться в Союзе через полгода, когда у нее будет отпуск.
       Я расцеловал мою благодетельницу-землячку и двинул из полка за КПП.
       За моей спиной был целый полк.
       Передо мной была пустыня и примерно в сотне километров лежала граница. Мне нужно было туда.
       Пешком - долго.
       Я вышел на трассу Кабул - Хайратон и тормознул первую же шишигу с басмачами. Басмачи подвинулись и дали мне место в кузове. Я был без оружия, но страшно не было - свои люди. Мы с этими басмачами два года душа в душу...
       Через восемнадцать километров на блок-посту Фреза я попрощался с добрыми душманами, бесплатно прокатившими шурави, и двинул искать главных. Главные сидели в вагончике и были похожи на офицеров, даром, что без формы, а по-домашнему, в тельниках.
       - Здравия желаю. Мужики, нужна машина до Хайратона, - обозначил я свои интерес.
       - Ты кто, военный?
       - Дембель.
       Офицеры переглянулись.
       - Ну, раз дембель, то с нашим уважением...
       Через две минуты я уже мчался в "техничке" строго на Север знакомой дорогой Фреза - Хайратон! Всё те же барханы по сторонам. Всё те же две нитки трубопровода. Всё те же суслики и тушканчики.
       - Довезу только до третьего батальона. Дальше меня не пустят. Погранзона, - извинился водила.
       Водила и сам был бы рад махнуть вместе со мной в Термез, но его даже близко к Мосту не пропустят пограничники.
       Я спрыгнул в пыль возле палаток третьего батальона нашего полка. Вспомнился приезд в Афган и первая ночь в чужой стране. Свою первую ночь в Афгане мы ночевали в КАМАЗе возле третьего батальона. Сегодня я бы ни за что не стал спать в машине. Завалил бы в любую палатку и на правах Дембеля Советской Армии потребовал для себя кровать на нижнем ярусе.
       "Какие мы были наивные тогда!".
       Итак, диспозиция.
       Имеется на хрен никому в Афгане не нужный сержант, третий батальон, пыльная дорога до Моста и колючая проволока со шлагбаумом. Стерегут шлагбаум погранцы, которым дембель Советской Армии - до лампады и никакой не авторитет. Доблестные Пограничные Войска КГБ СССР к нашему Министерству Обороны и Сухопутным Войскам не имеют никакого отношения и мы для них никто.
       Пыль.
       Пересекать Мост пешком нельзя. Только на машине. У машины должен быть старший - офицер или прапорщик. Сержант не пляшет. Звание маловато. Хоть на танке, хоть на бэтэре, хоть на арбе, хоть на верблюде верхом, но - со страшим.
       Офицером или прапорщиком.
       Нужна нянька, чтобы перевести меня за ручку через Мост.
       Какой угодно офицер не сгодится - у офицера должны быть документы на пересечение границы, а в нашем полку на сегодняшний день всего один человек имеет такое право - через Государственную Границу СССР шмыгать.
       Это - я!
       Но я - не офицер.
       - Иди в Тяжбат, - посоветовал мне энша третьего батальона, когда я доложил о прибытии и своих трудностях, - У них сегодня дембелей отправляют. Если еще не отправили...
       Я пулей рванул в Тяжбат, стоявший рядом с третьим батальоном.
       На мое счастье дембелей не отправили - их, нарядных, только грузили в КАМАЗ, чтобы перевезти через Мост.
       На мое несчастье меня в этот КАМАЗ не пустили - рожей не вышел, пехота!
       - Вот список, - ткнул мне машинописью с фиолетовой печатью в лицо их старшой, - Погранцы будут сверяться со списком и пропускать по военным билетам. Тебя в этом списке нет. Ссадят с машины прямо перед Мостом. На этом берегу.
       "Понял. Отвалил".
       Я был в растерянности и отчаянии.
       Вот - я
       Вот - Амударья.
       Вот - Мост и Советский Союз за Амударьей.
       Моя Родина.
       Союз Советских Социалистических Республик.
       Я заслужил возвращение в СССР.
       Честно выслужил свой срок и даже сверх того. Призывался в апреле, а сейчас июнь.
       Все необходимые документы у меня на руках.
       Какие-то мудаки в зеленых фуражках не пускают меня на мою Родину.
       Полкилометра - а не пройти!
       Вариантов было два.
       Первый:
       - Вернуться в полк, снять парадку, одеть подменку и до августа филонить на Памятнике.
       Второй:
       - Вернуться в полк, из полка добраться до батальона, удивить и обрадовать моего друга майора Скубиева своим прибытием для дальнейшего прохождения службы и в августе уволиться вместе с ним. Проехать, пролететь, как угодно преодолеть триста километров от Хайратона до Шибиргана без оружия для того, чтобы снова встать под ремень и продолжить службу.
       Я выбрал третий вариант - пошел христарадничать к ублюдкам-погранцам.
       Погранвойска - неполноценные войска. Выучка и вооружение не те, не дотягивают до пехотных. Погранвойска КГБ СССР охраняют государственную границу. Оборона границ - не их дело. Армия свои посты берёт под охрану и оборону. В сущности своей, погранцы - такие же вертухаи, как тюремный конвой или зоновская вохра, только не в краповых фуражках, а в зелёных. И вот эти вертухаи держат себя к нашему брату-махре заносчиво и высокомерно. Совершенно не по заслугам.
       Даже охранники в тюрьме - не звери. Погранцы, живя бок о бок с пехотой, всё-таки переняли какие-то добрые человеческие качества.
       - Жди тут, - сказали мне зелёные фуражки на шлагбауме, проверив мои документы и убедившись, что я не дезертир, - Щас что-нибудь придумаем.
       Я встал "тут".
       Погранцы не сдвинулись с места, чтобы "что-нибудь придумать".
       - Чи аст? - задали мне нормальный человеческий вопрос после пяти минут стояния.
       - Аст, - кивнул я и достал из пистона кропаль чарса.
       Была у меня одна мечта...
       Переправиться через Мост и, стоя на нашей, советской стороне, не торопясь долбануть последний косяк, глядя на Афган. Мне бы это доставило удовольствие - курить афганский чарс на советской стороне.
       Мечта был выкурена с погранцами возле Амударьи с неправильной стороны Моста.
       Что они видят? эти погранцы, возле своего сраного шлагбаума все два года службы? Для них кропаль чарса - за счастье.
       Подобревшие от моей щедрости погранцы тормознули грузовик и нагнули старшего:
       - Перевезёте с собой сержанта!
       Спорить с погранцами возле шлагбаума госграницы - себе дороже. Старшой уступчиво согласился. Я попрощался с добрыми погранцами и прыгнул в кузов. Грузовик на две трети был завален барахлом, которое везли в Союз три прапорщика. Сразу видно - куски не зря провели свои два года в Афгане. На всю жизнь затарились бакшишами.
       Вместо полка, губы и Памятника, вместо командирских объятий моего друга майора Скубиева и нудной караульной службы первого батальона я переехал по Мосту Дружбы в Союз Советских Социалистических Республик. Оставалось пройти таможенный контроль, добежать пять километров до Термеза, получить на выплатном пункте советские рубли, на вокзале купить билет до Ташкента и вернуться домой.
       Живым.
       Я оставлял Советскую Армию - самую могучую армию мира.
       Советская Власть была сильна, а наша армия - несокрушима.
       Это было 19 июня 1987 года.
      
       Я стоял на берегу Амударьи.
       Один.
       В СССР.
       Стоял и смотрел с советского берега на Хайратон, перевалбазу Сороковой армии
       Те четыреста сержантов, с которыми я позапрошлой осенью на этом самом месте нетерпеливо ожидал переправы, были рассеяны по Афгану и отрезаны от меня водами Великой Реки Востока. Многих река отрезала навсегда и песок пустынь раскаленными песчинками засыпал страницы их коротких биографий.
       Война была окончена для меня и скоро окончится для тех, кому повезет вернуться.
       Начиналась новая война.
       За Память. За страну. За самого себя.
       Еще захлёбывался от собственных речей Горбачёв, но люди начинали догадываться, что он попросту болтун и дурак. Его вертлявая Райка, раздражая народ своими ужимками, еще корчила из себя светскую гранд даму и пыталась взять равную ногу подружки с аристократкой в двадцать седьмом колене баронессой Тэтчер. Еще кулацкий отпрыск Ельцин был обыкновенным, не выделяющимся из массы серым партийным функционером, до кишок преданным Идеям Коммунизма. Еще слетевший с катушек академик Сахаров сидел под надзором в Горьком, а не блеял на Съезде Народных Депутатов. Ещё не был созван сам Съезд, с которого начался развал страны и трагедия миллионов ради благополучия сотен. Ещё было далеко до ГКЧП. Еще звание Героя Советского Союза присваивалось за подвиги во славу Отечества, а не за глупую и ненужную смерть по пьянке под траками боевых машин. Еще имя Гайдара принадлежало детскому писателю, а не его проклятому внуку с рожей поросенка, оторванного от корыта со сгущенным молоком - выродку рода человеческого. Еще было далеко до "рыночных реформ" и "шоковой терапии". Еще не был растоптан наш Красный Флаг и не поменян на белогвардейско-власовский триколор. Еще не был расстрелян из танков Белый Дом и сам он был никаким не "белым", а Домом Советов РСФСР.
       Начиналась война, только я не умел понять этого своим куцым умишком.
       В Закавказье, Прибалтике, Средней Азии нам еще не кричали "Чемодан - Вокзал - Россия!" и не резали наши семьи, отбирая наши дома, но война уже началась.
       Война начиналась не на театрах боевых действий, она пока была в головах.
       Как только одним гномикам вкрутят в мозги, что они лучше других гномиков потому, что у тех не такой цвет кожи или форма носа, не такие красивые песни или не подходящая религия - вот тогда-то и начинается Война, когда брат перестает быть братом, а становится подлежащим уничтожению врагом.
       Никто из гномиков, посылая пулю в цель, не ответит на вопрос: "За что?!". Ответ будет коротким, глупым и подлым: "Так надо!".
       Еще одни афганцы не взорвали других афганцев на Котляковском кладбище из-за бабла. Еще вчерашние однополчане не крошили друг друга по городам и не ловили друг друга в прицел в Приднестровье, Карабахе, Абхазии и Чечне.
       Сегодня мы еще оставались братьями.
       На другом берегу Амударьи оставались мои братья. Я желал им вернуться домой живыми.
      
       .

    Часть вторая

    ПОВЕРКА ЛИЧНОГО СОСТАВА

    14. Живые и... вечно живые

       - Сержант Семёнов.
       - Я!
       - К бою.
       - Есть! Сержант Семёнов к бою готов.
       Мне не зачем командовать "к бою". Я и не выходил из него. Все тридцать лет, как у меня украли мою страну, я живу в чужой, неуютной и непригодной для проживания стране и веду бой. Веду его, чтобы если не пожить, так хоть умереть в моей стране - СССР. Я родился в СССР и хочу умереть в Союзе.
       - Сержант Грынышак.
       Молчание.
       - Сержант Грынышак!
       Молчание.
       - Рыжий, чтоб твою мать!
       Молчание.
       - Рыжий, пыхнешь?
       Молчание.
       Рыжий не пыхнет.
       Рыжий не пыхнет, не выпьет и не нюхнёт.
       Рыжий не женится и не родит детей.
       29 марта 1987 года мой друг Рыжий - сержант Владимир Дмитриевич Грынышак - ушёл в вечность и навсегда остался в Афгане. Навечно остался молодым. Ему не исполнился двадцать один.
       Тридцать лет спустя я вижу его конопатое, всегда готовое заржать лицо с мясистым шнобелем. Рыжий идет по полку в линялой хэбэшке с красными лычками на тряпичных погонах.
       Я жду его на плацу.
       В такой же линялой форме с красными лычками на плечах.
       Скоро построение личного состава.
       Сержантский состав - в первой линии.
       Ты - живой, Вовка!
       Пока о нас помнят, мы - живы!
       Пока меня читает хоть один читатель, он узнает, что у меня есть друг - Вовка Грынышак. Хохол из деревни Златоустовка Софиевского района Днепропетровской области.
       Ты - живой, а значит, к бою, Вовчик. "К бою!".
       Нам обязательно нужно добить этих сегодняшних "господ" и "господинчиков", разорвавших и разворовавших нашу с тобой страну. Нам обязательно надо наказать всех, кто поставил между нами уродов-пограничников и вымогателей-таможенников, тех, кто отнял у нас мою Украину и твою Мордовию. Между твоей и моей могилами не должно быть границ!
       - Сержант Семёнов.
       - Я.
       - Сержант Грынышак.
       - Сержант Грынышак отошел, но он будет с нами, товарищ майор. Командуйте "к бою". Мы все в строю и ждем приказа.

    Часть третья

    ЩЕДРО НАГРАЖДЁННЫЙ

    15. Повелитель Вселенной

       А было мне - двадцать лет. Я шагал по жизни твердо и мир стелился мне под ноги. Все вопросы я быстро и без раздумий снимал с помощью кулака и автомата. Кулак - для своих, тех, кого нельзя убивать. Автомат - для всех остальных, не говорящих на русском языке. Плечи и ноги аж гудели от распиравшей их силы и жажды немедленного действия. Казалось, что всё могу и всё подвластно.
       Это бывает с молодыми людьми, сорвавшимися с узды и резко переставшими бегать кроссы. Приученный к регулярным физическим нагрузкам организм дурит незрелый мозг и требует приключений на нижние полушария. Если вовремя не отловить и не вставить в борозду, этот молодой конь вам натворит делов.
       Разговаривать я не умел.
       Не научили.
       Моё неумение разговаривать на родном языке выявилось сразу же, как я оставил Чуркестан. В Ашхабаде, полку, Термезе и Ташкенте меня все отлично понимали, как и я понимал всех. Но вот дальше...
       Возвращаясь домой из Афгана, при всём нашем военном опыте, мы представляли из себя чистые листы бумаги, в которые можно было писать что угодно и теперь всё зависело не столько от нас, сколько от тех, в чьи руки попадет перо и кто примется делать записи в наших пока еще чистых душах.
       Наше представление о правильном и неправильном сводилось к армейскому примитиву: "не отрываться от коллектива", поэтому любой, кто более-менее красиво расписывал нам "за жизнь и коллектив" заполучал нас мгновенно и всецело.
       Если одним из нас попадался на пути неравнодушный дядя-мусор и объяснял, что "коллектив - это правоохранительные органы", то мы пополняли ряды милиционеров.
       Если других цепляли за рукав братки и втуляли, что "коллектив - это братва", то мы становились бандитами.
       Если третьих с почетом встречали возле пивных ларьков и просили "не отрываться от коллектива", то мы спивались и сходили на нет, сперва живо рассказывая, а после заученно бормоча за кружку дрянного пива, про свои и чужие подвиги на далёкой войне.
       Не жёсткого, экстремального, военного опыта, а нормального, житейского, человеческого - у нас не было ни у кого.
       Мы не знали, как себя вести и как дружить так, чтобы нас не боялись.
       Мы не знали женщин.
       Мы не знали как строить семьи.
       Мы не знали как писать книги и диссертации.
       Мы не знали как проектировать дома и мосты.
       Мы умели бегать кроссы, стрелять, взрывать, ходить по горам, переносить жару, выживать на войне.
       Мы умели только воевать и припахивать молодых, но о нормальной, человеческой, гражданской жизни мы не знали ничего и понятия о ней были смутны, интуитивны, на уровне школьных.
       Мы знали себе цену и не дешевили, готовые заставить уплатить её любого покупателя, вот только покупатели ценили нас недорого и не раскошеливались - "мы вас в Афган не посылали". Вот и вся нам цена.
       Мы чувствовали, что за два года на войне стали взрослее не только ровесников, но и сорокалетних мужиков, не знавших войны. Мы узнали и пережили то, что невозможно узнать и понять вне войны, но в сущности своей мы остались юношами-максималистами, красившими мир лишь двумя красками - чёрной и белой. Свои и враги. Больше никаких оттенков на нашей палитре.
       Либо свои, либо враги.
       Больше никого.
       Те, для кого "своими" стали менты - без внутреннего волнения вязали ласты своим вчерашним братьям, запутавшимся в жизни.
       Те, для кого "своими" стали бандиты - привычно и хладнокровно, как упражнение на полигоне, отрабатывали всех, на кого укажут старшие братки.
       Те, для кого "своими" стали окрестные калдыри - те потихоньку спивались, заходя в Синюю Речку всё глубже и глубже, пока не тонули в ней окончательно.
       О нас говорили и писали как о героях, но дел с нами предпочитали не иметь. Просто не знали как себя следует с нами вести и чего от нас можно ожидать? Свихнувшись от войны, мы могли выкинуть любой фортель и опасения на наш счет имели под собой почву.
       Мы возвращались туда, где к нам был живой интерес, но нас никто не ждал.
      

    Мы вас в Афган не посылали!!!

       Вот, что мы слышали, вернувшись домой.
       Мало что знающие и мало что умеющие, кроме войны, мы оказывались беспомощными слепыми щенками в мирной жизни.
       Наша слепота губила нас.
       Вернувшись домой с войны, переполненные счастьем, не жалевшие своих жизней, мы готовы были разорвать себе грудную клетку, вынуть оттуда сердце и протянуть встреченным дома землякам:
       - Берите! Не жалко!
       Счастье и любовь переполняли нас по возвращении на Родину.
       Вот только разговаривать по-русски мы не умели.
       Так получилось, что в купе поезда собрались четыре дембеля Афганистана: Кабул, Герат, Газни и Шибирган. Ехать предстояло через пустыню. Купе обдувалось вагонной вентиляцией, в плацкартах стояла невыносимая духота, жара, спертый воздух, тошнотный запах потных тел, набитых битком по двенадцать человек на каждые шесть квадратов - проводники мимо кассы, леваком набивали плацкарты третьим ярусом. Еще на Северном вокзале Ташкента мы познакомились с достойным пацаном, ехавшим до Оренбурга. Пацану было двадцать семь лет, он казался нам старым, а его биография - богатой и насыщенной. За семь лет после армии он успел поработать спасателем на пляже, вышибалой в пивбаре, контролёром на зоне, сторожем в доме для дефективных детей.
       Наши собственные биографии состояли всего из трех строчек:
       - школа;
       - единственное место работы с трудовым стажем меньше года;
       - Вооруженные Силы.
       А тут - целых двадцать семь лет. Считай, взрослый мужик. В двадцать семь лет люди уже батальоном командуют, майорские звезды носят. Срочную службу пацан служил в морской пехоте и за это был признан равным и достойным. Мы пригласили его коротать духоту дневных перегонов в нашем проветриваемом и совсем нежарком купе.
       За окном много часов тянулась пустыня, в которой не было ничего интересного. Уж чего, чего, а пустынь и гор мы насмотрелись за два года. Таращиться в окошко было пустым днлом и мы предались увлекательнейшему для дембелей занятию - разговорам про "кто где служил" и "кто чем будет заниматься на гражданке".
       Не понимаю я "дембельских поездов", когда дембеля ужираются в слюни и выходят на станции назначения все помятые и в облёванных парадках. Да разве мы для того служим Родине, чтобы радость возвращения домой поменять на пьяный угар?
       Мы, все четыре дембеля, по минуточке, как коктейль через соломинку, смаковали мирный СССР. Нам отлично было известно, что мы проезжаем не по афганской, а по советской пустыне, где из-за бархана не появится ни один душман с гранатометом и не сделает выстрел по поезду, и что сама пустыня не заминирована ни в одном месте. Виданное ли дело, чтобы пустыня - и без мин?! Ни растяжечки поперек тропы, ни фугасика посреди дороги. Обыкновенная, не заминированная пустыня без басмоты. Ходи - не хочу! Без страха и опаски.
       Нам это очень нравилось.
       Потому и разговоры мы вели спокойные, размеренные. Не пропускали коротких остановок и закупались на них рыбой, клубникой, абрикосами, лепешками и прочими вкусностями. Мы два года не видели творога и простокваши - ох, как это вкусно! Абрикосами нас не удивить, а вот клубника с молоком - исключительно хорошо пошла.
       Какая водка?
       Мы хмелели от свободы!
       Нам сносило крышу отсутствие команд и построений!
       Мы нажраться не могли!
       Обыкновенные, повседневные гражданские продукты - рыба, ягоды, фрукты, выпечка - одним видом своим вызывали слюноотделение после двух лет на консервах. На сытый желудок тянет пофилософствовать и разговор клеился. Ничего заумного: кто кем работал до армии, кто куда будет поступать учиться.
       Пацан молча слушал нас несколько часов и не встревал в разговор, а потом попросил:
       - Мужики, вы побольше русских слов вставляйте, а то я вас вообще не понимаю!
       Мы были удивлены.
       Нам-то казалось, что мы разговариваем на самом обыкновенном русском языке.
       Стали прислушиваться друг к другу - и заржали!
       Из Великого и Могучего в нашей речи присутствовали только предлоги и союзы. Все остальные части речи заменил мат и украинско-пуштуно-узбекский суржик, на котором разговаривал весь ОКСВА.
       Это был второй звонок "мы - не такие как все".
       Нас не понимал нормальный человек, которого мы сами пригласили к себе в купе. Наша речь, пересыщенная чужеродными "кам-кам", "зыр-зыр" и "буху-буху" не понималась соотечественниками.
       Первый звонок прозвенел в Термезе, через час после пересечения государственной границы.
       Я увидел улыбающихся людей.
       В Ташкенте людей стало во много раз больше и моё изумление возросло:
       - Чему они радуются?
       Я понял бы, если встречные люди ходили пьяными или обкуренными, но ведь они были трезвыми! Чему может улыбаться трезвый человек?
       "Кто-то из нас дурак", - подумал я, - "либо я, либо весь Союз с ума посходил за два года Перестройки. Чему они радуются? Придурки".
       За два года я разучился улыбаться "просто так", без причины. Я умел ржать по-идиотски, когда пыхну жирный кропаль чарса. В нормальном состоянии рожа у меня была серьезная, противотанковая. Как и положено старослужащему сержанту.
       А люди шли попутно и мне навстречу, обтекая меня, и улыбались чему-то своему, житейскому и простому, непосильному для моего ума. Их трезвые улыбки раздражали своей непостижимостью... и хотелось находиться среди них.
       Было приятно находиться не среди одинаково одетых военных, а среди пестрой толпы гражданских людей.
       "Ничего", - думал я про их улыбки, привычно супясь и хмуря брови, - "Я тоже когда-то таким был. Беззаботным и легкомысленным. Через какое-то время я научусь, я перейму, я достигну способности ходить как они и улыбаться самому себе".
       Я пробовал улыбнуться "самому себе".
       Получилось криво и ненатурально.
       Не как у всех.
       Неестественно.
       Я рассказал пацанам в купе про улыбки в Ташкенте и Термезе и выяснилось, что не я один обратил на них внимание. Трое остальных дембелей на службе тоже не привыкли раздаривать улыбоны направо и налево и их тоже удивили улыбающиеся люди.
       И вот - второй звонок.
       Нашу речь не понимают!
       Если честно, то на третьи сутки пребывания в СССР мне захотелось обратно в батальон.
       Туда, где меня все понимают и я всех понимаю.
       Где всё просто и понятно. Вот - я, вот - моё место в строю.
       Вот это и это я делаю по боевой тревоге. Вот это - мое место в окопе на случай шухера. Я сюда добегаю с автоматом, в каске и бронежилете на шестьдесят шестой секунде после команды "Тревога!". Вот это - мой сектор обстрела, а вот это и это - ориентиры. На шестьдесят шестой секунде патрон будет дослан в патронник, автомат выставлен через бруствер, а от меня пойдёт доклад:
       - Сержант Сёмин к бою готов!
       С шестьдесят второй по шестьдесят восьмою секунды ротный услышит двадцать докладов пацанов о готовности к бою. Мой крик потонет в общем крике "к бою готов!", но непременно будет услышан и отмечен. Занятие своего места в окопе по боевой тревоге - альфа и омега службы на позиции. Отрабатывается многократно и доводится до автоматизма.
       Вот это и это - я делаю, когда стою в наряде. А вот это и это - не делаю, бо не обязан.
       Вот это и это - я делаю, когда не в наряде. А вот это и это - не делаю.
       Вот частоты, на которых я выхожу на связь. А вот частоты, которые я могу слушать, но не нажимать тангенту, чтобы не влезать в чужой разговор.
       Вон тот и тот - мои командиры. Их приказы обязательны для моего исполнения. А вон тот, тот и еще вон тот, с тремя звездочками на погонах - те идут пастись на восьмой грядке. Их приказы я выполнять не буду и молодым не позволю.
       Прибыв в Советский Союз, я обнаружил, что "жить по приказу" удобней и проще, чем самому по себе. В Союзе мной никто не командовал, а без команд я не умел и растерялся:
       - А чо надо делать-то?
       "Не делать ничего" - я тоже не умел.
       Дико! Поймите вы, дико было покупать сигареты в киоске, а хлеб - в магазине!
       Это ненормально, когда что-то надо покупать!
       Сигареты - у старшины. Восемнадцать пачек в месяц. Бесплатно.
       Хлеб - в столовой. Мягкий. Свежий. От вольного. Бери, сколько унесешь.
       Горячий хлеб - в пекарне. Бесплатно.
       Мясное, горячее, сахар, кофе, сгуха, рыба, сыр - в столовой. Бесплатно.
       Необходимость "покупать" вместо того, чтобы "получать" меня сильно коробила. Оказалось, что два года я прожил при коммунизме и привык к безграничной халяве. Два года меня кормили и одевали бесплатно. Я бесплатно курил и пил бесплатную брагу. Я носил бесплатное хэбэ и мылся в бесплатной бане бесплатным мылом, которое получал в каптёрке. А тут, на гражданке, я вынужден был платить за каждый шаг, за каждый чих.
       Отвык я от этого.
      
       И был - триумф!
       На вокзале в Куйбышеве.
       Стоянка поезда 20 минут.
       Я рванул в вокзальный буфет, за пивом.
       "Не по форме одетый".
       Страшное воинское преступление - солдат, одетый не по форме. Ай-яй-яй! Низзя!
       Я два года проходил, "одетый не по форме", никто мне слова не сказал, а тут - патруль.
       Прямо возле вагона:
       - Товарищ солдат, ко мне.
       Румяный старший лейтенант и два лося-патрульных при нём.
       Вид у меня был неуставной и нелепый - тельник, брюки от эксперименталки, тапочки. В руках - охапка пива, десять бутылок. Больше не унёс - утратил сноровку.
       Без погон и головного убора на перрон соскочил и в буфет понесся.
       В чём мне было выскакивать, если у меня больше нет ничего? Не с показа мод - со службы домой еду.
       - А в чем дело, старший лейтенант? - спрашиваю.
       - Ваш военный билет.
       - В купе.
       - Почему не по форме одеты?
       - А сам-то как думаешь?
       - Вам придется пройти с нами.
       "Это он кому?", - я его не понял, - "Это он о чём?".
       Я на законных основаниях вышел из полка.
       Я добрался до государственной границы
       Чудом перешел эту границу.
       Мне повезло с поездом до Ташкента и я в Термезе пробыл менее двух часов.
       Мне повезло с билетом до дома и я пробыл в Ташкенте меньше суток.
       Все звёзды и все планеты крайние четыре дня сошлись так, что мне ветер в паруса. Меня всюду пропускали и всюду помогали незнакомые, но такие хорошие и приветливые люди - "солдат домой едет!".
       За трое суток я преодолел четыре с половиной тысячи километров и теперь мне до дома осталось всего четыреста - один перегон. Следующая станция - моя!
       И вот этот глупый старлей вздумал меня не пустить домой?
       Да меня не то что "не пустить" - меня "задержать на одну минуту" невозможно.
       Снесу и заровняю!
       Я полез в вагон, но старлей взял меня под локоть:
       - Вам придется пройти с нами в комендатуру.
       Объявили отправление нашего поезда и проводник-узбек опустил порог.
       - Отправляемся, солдат, - напомнил он мне с высоты вагонного тамбура.
       "Поезд отправляется", - засвербело в мозгу, - "до дома всего несколько часов, а я тут с тупым шакалом время теряю".
       Что ж тут поделаешь?
       Не по форме одет.
       Тельник, штаны, тапочки.
       И десять бутылок Жигулёвского.
       По три бутылки в пальцах и еще четыре бутылки обеими руками к животу прижимаю.
       - Вы нарушили форму одежды, товарищ солдат. Вдобавок, купили спиртное.
       "Ну да, купил", - я поставил на пол тамбура бутылку, чтобы освободить руки, - "Пиво - спиртное? А если бы я водку купил? Он бы в кобуру за пистолетом полез?".
       Освободив правую руку от бутылок, я стал аккуратно вынимать бутылки от живота, из под левой руки. Наконец, все десять бутылок были расставлены на ребристом полу тамбура и руки освободились.
       - Прошу вас, товарищ солдат, - старлей взял меня за локоть более жестко.
       "Ой, вот только не надо меня руками трогать", - внутренне возмутился я такому насилию над моей личностью и перевел взгляд со старлея на двух его патрульных.
       В глазах патрульных не было служебного ретивого рвения исполнять приказ начальника патруля крутить мне руки, зато читалась классовая солидарность с таким же братом-солдатом, едущим домой на вожделенный и заслуженный дембель
       Вагоны стукнули и поезд медленно тронулся вместе с моим пивом в раскрытой двери тамбура.
       Крюком с правой в челюсть - и старший лейтенант рухнул спать.
       "Ох, как же мы, бывало, в полку маслались! От души! Не щадя кулаков и хлебальников".
       Патрульные нагнулись, чтобы поднять высокое начальство, посмотрели в мою сторону и показали глазами:
       - Одобряем!
       Пол Ми-8 выше, чем пол вагонного тамбура. Норматив "посадка взвода в вертушку" я отрабатывал груженый вещмешком и пулеметом, в каске и бронежилете. Под тридцать кил груза. А без груза я не то, что "погружусь" - я тот вертолет перепрыгну.
       Прыжок с места - и я в тамбуре.
       Гляжу, как отплывает перрон с не воевавшим, непуганым шакалом, который в себя придти не может после пехотной плюхи.
       Большое, прямо-таки огромное моральное удовлетворение испытал я, когда шакалу в табло въехал.
      

    16. Дома

      
       И вот - Рузаевка!
       Четыре часа утра.
       Затоптанный тысячами ног перрон узловой станции.
       Первым моим желанием было плюхнуться на брюхо и целовать пыль родной земли, но в глаза бросились валяющиеся окурки и я перехотел валяться в чистом среди окурков.
       Всего за трёху таксист довез меня до дома.
       Вот мой двор.
       Вот мой дом
       Вот скамейки возле подъезда и мои окна на первом этаже.
       Еще нет пяти утра, но уже вполне по-летнему светло.
       И нет сил зайти в подъезд. Не идут ноги.
       "Неужели я и в самом деле вернулся?".
       Мне не верилось, что именно мне - такое счастье.
       "За что? Чем особенным я заслужил?".
       Дом, двор, подъезд, скамейки - это не могло быть наяву.
       "Я сплю и мне снится сон".
       Я боялся спугнуть этот сон "про дом родной и возвращение на дембель" - самый частый и самый сладкий солдатский сон.
       "Сейчас я открою дверь подъезда, а там - Шайба, плац, Мост Дружбы и построение тех кого переправляют в Афган. Меня быстренько поставят в строй - и на КАМАЗ. Здравствуй, Хайратон".
       Одну за другой я выкурил три сигареты и не почувствовал их вкуса.
       Из подъезда вышел сосед:
       - О! Андрей! Отслужил уже? Так быстро?
       Не вставая со скамейки я пожал протянутую мне руку.
       "Быстро? Если двадцать шесть месяцев - это "быстро", то я, наверное, за в магазин хлебом ходил, а не в Афгане служил".
       Сосед забыл про работу, на которую шел, и присел рядом со мной:
       - Ну, как там, в Афгане? А то в газетах разное пишут.
       Я посмотрел на соседа. Лет пятьдесят мужику, а вопросы задает те же самые, что восемнадцатилетние духи.
       Глупые.
       Ему - пятьдесят, мне - двадцать. И кто из нас умней? Кто не зря прожил жизнь?
       - Нормально, в общем. Строим школы. Сажаем деревья, - дал я ожидаемый ответ.
       - Вот и в газетах так пишут. Значит, правда. А вот я еще читал...
       "Да пошел ты в жопу со своей начитанностью!", - я встал со скамейки и зашел в подъезд.
       Вот и моя дверь.
       Замок, номер, краска, кнопка звонка - те же самые, что и двадцать шесть месяцев назад, когда я закрыл ее за собой, уходя в военкомат. Знакомые с дошкольных времен.
       До боли в груди.
       До слезы.
       "Неужели, в самом деле служба - кончилась?". - я нажал звонок и его веселое дребезжание сделало необязательным построение на плацу и отрезало от меня Шайбу, Мост Дружбы, Хайратон, Афган и даже дембельский поезд, с дембелями-попутчиками.
       Я стоял на лестничной площадке напротив своей квартиры и давил на кнопку звонка.
       В военной форме.
       Гражданский человек.
       Дверь открыла мама и сразу же заплакала, уткнувшись лицом в мою дембельскую эксперементалку.
       - Всё хорошо, мама, - гладил я ее по спине, - Я вернулся.
       Проплакав короткое время, необходимое для того, чтобы первая волна радости улеглась, мама отстранилась от меня:
       - Ты пока кушай, а я обзвоню родню.
       На кухне моментально разогрелись заранее пожаренные котлеты и сваренные макароны и пошел обзвон родственников.
       К восьми утра собралась родня и даже бабушка с дедушкой приехали из деревни с первым ранним автобусом.
       Не передать мою радость!
       Окружившие меня родные люди казались вышли из сказки. Вот только недавно - пыль, губа, жара, Афган... И вот, я - дома!
       Матушка обтирала фартуком бутылку водки:
       - С твоих проводов сберегла.
       Сели.
       Выпили по первой.
       За мое возвращение.
       Я молчу.
       Вспоминаю пацана из поезда, который с нами в купе ехал, знаю, что по-русски говорю слабо и молчу.
       Водка вообще не понравилось. Бражка - сладкая. Если ее добавить чарсом - самое оно. А водка - горькая. Неприятно пить.
       Сижу, молчу.
       Водку не пью. Пригубляю из вежливости.
       Вилкой в закуску тыкаю.
       Налили по второй.
       Сосредоточенно выпили.
       За ждавших и молившихся за меня.
       Я снова не пью и снова молчу.
       Налили по третьей.
       Я встал:
       - Третий - молча! - сообщил родне и выпил первый, не чокаясь.
       Пятьдесят грамм, а с отвычки по шарам дало знатно!
       Всем было интересно узнать "как там и что?". Для родных я не с Афгана приехал, а с космоса прилетел. С другой планеты.
       - Андрюшка, - нацелились на меня вопросами дядья, - Ну, как там вообще жизнь-то?
       Я рассказал.
       Коротко.
       В общих чертах.
       Без подробностей.
       Дескать, и служба нормальная, и кормят хорошо.
       Жить можно.
       А вот если бы не пыль и жара, то и вовсе было бы замечательно.
       Почти как в России.
       Зато там люди хорошие служат.
       Свои.
       Настоящие.
       Братья.
       Мы сними такое прошли!..
       Я рассказываю, рассказываю, а сам вижу, что лица у родственников стали вытягиваться.
       "В чём дело?", - не пойму, - "Я же не про войну рассказываю, а про быт. Чего они так перепугались?".
       Тишина установилась за столом, даже вилкой никто о тарелку не звякнет. Все на меня смотрят удивленно и грустно. Будто я калека. Не своими ногами до дома дошел, а на каталке прикатил себя руками.
       Молчат, смотрят на меня и покашливают. Не выпивают, не закусывают. Того гляди, сейчас встанут из-за стола, попрощаются и уйдут.
       - Внучок, - наконец тихо спросила бабуля, - Ты в нашей Армии служил, ай в тюрьме сидел? Что-то говор-то у тебя больно крепкий.
       Зазвенел звонок и разрядил обстановку.
       Пришла Светка. Отпросилась с работы.
       Настоящая, живая девчонка!
       Моя!
       Два года мне письма писала. Ждала.
       Я два года не то, что "не трогал" - издалека не видал девушек, а тут - совсем рядом, вкусно пахнет и такая упруго-тёплая. Можно трогать за все места.
       У меня аж голова закружилась и напряглась мускулатура в месте, нетренированном сдачей нормативов и бесполезном на кроссах. Захотелось тут же, на месте раздеть Светку и...
       Но, родня!
       Полон дом родни!
       "Ну, я вечером до тебя доберусь!", - пожирал я Светку голодными глазами.
       Сели со Светкой во главе стола, как жених с невестой.
       Понятное дело: раз дождалась, то дело к свадьбе. Обязан жениться.
       А я и не против!
       Я хоть сейчас!
       Я целых два года ни на ком не женился и мне очень срочно необходимо жениться, а то я сейчас лопну от непроизвольной натуги - застоявшиеся за два года аккумуляторы генофонда требуют разрядки.
       После третьей, как положено на русских застольях, родня запела. Я сидел трезвый, сделанный глоток водки выветрился, подпевать мне не хотелось, зато хотелось скорее во двор, к пацанам и еще хотелось пройтись по городу, посмотреть как он тут без меня.
       - Мне надо переодеться и переобуться, - сказала Светка, когда я предложил ей выйти из-за стола и прошвырнуться, - Я же прямо с работы отпросилась, а на работу в шпильках хожу. В них ходить неудобно. В танкетках будет удобнее.
       До Светкиного дома две остановки и вот он, звездный миг, о котором я начал мечтать еще в учебке - я иду по своему району в диковинной тропической форме с сержантскими лычками на погонах.
       "Смотрите! Был - шпана патлатая, стал - сержант Советской Армии".
       Я шел по улице не спеша, с достоинством и честью, а под руку меня держала красивая девушка с длинными ногами и распущенными волосами. Всё точно так, как рисуют в дембельских альбомах.
       Моя девушка, чтоб вы знали!
       Не каждого, далеко не каждого дожидаются из армии. Соответствовать надо.
       Мимо шли земляки с милыми, родными, бледными, незагорелыми лицами. Два года вокруг меня были только смуглокожие - что славяне, что чурки. Солнце в Афгане жесткое. Загар тёмный. Мы весь день, считай, на свежем воздухе. У всех в полку рожи смуглые и обветренные. Я выделялся из толпы темно-коричневым загаром и невиданной формой. Сразу видно - человек приехал очень издалека и служил в секретных спецвойсках. Каждый встречный, хоть ненамного, но останавливал свой взгляд на мне и это было приятно - во взглядах читались интерес и уважение.
       Двадцать минут неспешного хода. Вот уже Четвертая городская больница рядом с которой Светкин дом. Пока она переодевается, я успею покурить.
       - Эй, чувак, ты с какого района?
       Я и не понял сперва, что это меня спрашивают. Я тут родился и вырос, меня на районе каждая собака знает.
       "Залётные, что ли?".
       Между районами города существовала не вражда, а скорее соперничество. Гуляние чужаков с местными девчонками не приветствовалось.
       Три сопляка.
       Лет по шестнадцать-семнадцать.
       Не из моей школы, иначе, я бы их запомнил еще пионерами.
       Когда я уходил в армию, им было по четырнадцать-пятнадцать. Сидели они строго в своем дворе и по улице не фигурировали, а тут, смотрите-ка на них - повзрослели, осмелели. Страху не ведают, взрослых пацанов ни во что не ставят - с вопросами подкатывают.
       - Эта тёлка, - сопляки показали на Светку, - с нашего района. Чтобы мы тебя с ней больше не видели. Понял?
       "Ни фига себе заявочки!", - если бы мои домашние тапочки заговорили со мной, я бы не удивился сильнее такой борзоте.
       - Иди, переодевайся, - скомандовал я Светке, - я тебя тут подожду.
       Светка упорхнула и я остался наедине с допризывниками.
       Ребятишки крепенькие, но юные. Скелеты долговязые, но мышечные корсеты недоразвиты. Силу они нагуляют годам к двадцати трём, лет через семь. При таких физических данных очень смело с их стороны обращаться к товарищу сержанту, не испросив разрешения.
       Очень смело и очень глупо.
       Потому что разговаривать я не умел и полемика с личным составом у меня была короткой и убедительной.
       Ближний ко мне выхватил мой крюк с правой, как старлей в Куйбышеве и прилег тут же. Второй получил прямой с левой в нос и согнулся, удерживая прижатыми к лицу ладонями закапавшую кровь.
       Третий схватил меня за грудки и с ним пришлось повозиться секунд восемь. Вспомнилась моя святая и чистая юность, городской Дворец Пионеров, секция дзю-до и зелёный пояс за технику.
       Подхват под одну ногу.
       Тот же самый бросок через бедро, только за счет отрывающего партнера от земли маха ногой вверх траектория полета получается амплитудней.
       "Сколько лет назад я ходил с секцию? Четыре? Пять?" - я был удовлетворен успешно проведенным приёмом. - "а навыки остались. Помнят, руки-то. Помнят!".
       Всё-таки я больше спортсмен, чем боец - взял и по привычке подстраховал партнёра, чтобы он пришел аккуратно на спину и не покалечился при броске. Ещё и поддернул его на себя, чтобы он не больно ударился. Боец привёл бы противника вертикально на голову и позволил бы ему собственным весом сломать себе шейные позвонки.
       Этому, который согнулся и считает капли крови, стекающие из его носа на асфальт, надо дать с ноги в ухо, а тому, кого я уделал первым и который что-то там мычит на асфальте, надо добавить в дыню прямым сверху.
       "Ах, как же мы маслались в пехоте!" - в мозгу ярко высветились былые полковые драки, - "От души! Приятно вспомнить".
       Ребятишки еще не служили в Армии и потому не знали, как это бывает больно, когда пехотный сержант начинает месить духсостав. Не следует выводить товарища сержанта из состояния душевного равновесия и гармонии с окружающим миом - долго потом хворать придется.
       То ли я увлекся и не аккуратно бил?
       Когда я со всей дури двинул ногой окровавленному и мой ботинок прилетел ему в ухо, у меня в правом боку что-то враз похолодело, а потом сделалось горячо.
       "Потянул? Или связку порвал?", - боль обеспокоила меня, но я переключил внимание.
       Развернулся с подшагом назад, как учили.
       Этот третий, которого я так нежно подстраховал во время броска, успел вскочить на ноги, достать нож и подкравшись сзади садануть им мне в бочину.
       "Ну не свинья ли?", - расстроился я неблагодарности уличного подонка, - "Ножом пырять - это уже совсем не честно".
       Я подпрыгнул к нему, правой рукой притянул его за грудки к себе левой откинул его голову, а зубами по-волчьи вгрызся в гортань.
       Больше ничего не помню.
      
       Дальнейшее мне рассказал мой лечащий врач через сутки, когда я отошел от наркоза.
       - Ты счастливчик, - говорил он мне, приставив стул к моей больничной койке и совершая колдовские манипуляции: то считая мой пульс, то раздвигая мои веки, - Хорошо, что возле больницы дело было. На крыльце интерны курили, они всё видели. Вообще-то после проникающего ранения печени больше часа не живут. Если через сорок минут пациент не попал на хирургический стол - шансов, считай, нет. Они, как увидели, что ты потерял сознание, рванули в приемный покой за носилками и на носилках тебя экстренно доставили в операционную. На столе ты лежал через двадцать минут после ранения. Так что обошлось без осложнений. Через месяц выпишу.
       На другой день приходил молодой улыбчивый капитан в синей милицейской рубашке с коротким рукавом:
       - Андрей, расскажи, что случилось в тот день?
       - Провожал девушку. Подкатили три каких-то щегла, стали говорить слова. Дальше ничего не помню.
       Капитан не стал меня добивать расспросами. Что-то там написал себе в протокол и ушел.
       На четвертый день, когда я более-менее оклемался и стал понимать происходящее, он пришел снова, принес мне фрукты и соки:
       - Ты молодец, - объявил он мне, улыбаясь по-дружески и глядя с уважением, - Герой! О тебе доложили министру. Он приказал отметить тебя наградой. Как поправишься, наградим тебя в торжественной обстановке почетной грамотой и ценным подарком.
       Капитан задал мне несколько простых вопросов. Я ответил, расписался где было указано и остался выздоравливать в компании пятерых язвенников и аппендицитников.
      

    17. Система как она есть

      
       Какой идиот сказал, что "страдания облагораживают"?
       Кого они облагородили? Покажите мне скорее хоть одного "облагороженного"... если, конечно, сумеете его обнаружить среди страдальцев.
       Страдания ожесточают и делают глупее.
      
       Знаете, чем песец отличается от писца?
       Песец - это северный пушной зверёк. Писец - это тот, кто пишет-переписывает.
       Так вот, за мной пришли оба.
       Один, скаля зубы и виляя пушистым хвостом, другой гнусно ухмыляясь, строча в протоколе что-то гадкое гусиным пером, зажатым в чернильных пальцах.
       После утреннего обхода из общей палаты меня перевели в отдельную. Я отнес это на то, что в больнице, наконец-то, догадались относиться ко мне как к герою, хотя мой лечащий врач, осматривая наложенный его руками шов на моем боку и сочащуюся из него сукровицу, ничем не выдал своего восхищения моей героической персоной. Бесцеремонно рванул прилепленную лейкопластырем, пропитавшуюся за сутки повязку, осмотрел сочащийся шов, кивнул сопровождавшей медсестре, та мазнула меня ватным тампоном с какой-то жидкостью из баночки коричневого стекла и сменила повязку на сухую. Сурово и обыденно.
       Как в армии.
       Как в том армейском анекдоте:
       В военный госпиталь приезжает проверяющий генерал. Заходит в палату к солдатам. Тыкает пальцем в ближайшего:
       - Что болит?
       - Гангрена.
       - Чем лечат?
       - Йодом мажут.
       - Претензии есть?
       - Никак нет.
       Тычет пальцем в следующего:
       - Что болит?
       - Геморрой.
       - Чем лечат?
       - Йодом мажут.
       - Претензии есть?
       - Никак нет.
       Подходит к третьей койке:
       - Что болит?
       - Ангина, товарищ генерал. Воспаление миндалин.
       - Чем лечат?
       - Йодом мажут.
       - Претензии есть?
       - Так точно, есть! Или пускай ватку меняют или пусть с меня первого начинают.
       Вот так и медсестра со мной: мазнула ваткой по шву и про претензии не спросила.
       Лежать в отдельной палате, может и почетно, но скучно: не с кем поговорить. Постовая сестра прилетит по первому свистку, но не станешь же вызывать ее только для того, чтобы язык почесать?
       Телевизора нет. Приёмника нет. Газеты читать нет сил. Поговорить не с кем.
       Мать и Светку пускают только после пяти вечера. Голые стены, выкрашенные нежно-салатовой водоэмульсионкой, белая тумбочка, белая кровать и окошко с белыми занавесками. Скучно тут выздоравливать, домой хочется.
       Во двор. К пацанам.
       Неизвестно, сколько я тут, как герой, героически проваляюсь? Может, неделю, а может и месяц. Доктор темнит с моей выпиской, но и без доктора понятно, что "проникающее ранение печени" это серьёзно и надолго.
       И стало мне тоскливо...
       Тоскливо и обидно за свою трудную судьбу и самого себя жалко. В учебке на мне, курсанте, отыгрывались молодые сержанты за моих земляков-демблей, ушедших домой за неделю до моего появления в части. Во войсках чуть не убили опять же за земляков-дембелей. Только обтесался во взводе, комбат перевел меня в пехоту. Не успела устаканиться моя жизнь в пятой роте, как картавый уродец Паша-террорист упёк меня в ссылку за двести километров от полка. Все мои однопризывники-сержанты уволились как белые люди в мае, а я, как позорный негр, на два месяца позже и не через "палатку дембелей", а через губу. Два года ждал возвращения домой, чуть не каждую ночь во сне видел этот светлый, день... и в первый же вечер угодил в больницу. Не везет мне в жизни. Так не везет, что в карты лучше не играть.
       Тот, кто пишет мою биографию в Книге Судеб, макает ручку явно не в те чернила.
       Если бы чернила были подходящие, то и биография была бы не чета моей: английский язык, фигурное катание, музыкальная школа по классу арфы. Никакой бы Советской Армией в такой биографии не пахло, никаким бы Афганом не воняло!
       Мальчик-ботаник, мамина отрада.
       И девочка бы у меня была не Светка. У мальчиков-ботаников девочки-ромашки.
       Грустным мыслям о своей горькой судьбине предавался я не более двух часов, потому что перед самым обедом, когда в коридоре загремели бачками и термосами, в мою отдельную комфортабельную палату вошли посетители - три пацана чуть постарше меня. Эти пацаны были не с моего двора и не принадлежали к числу моих знакомых. На каждом, не смотря на жару, была джинсовая куртка.
       "Журналисты, что ли?", - удивился я их приходу, - "Статью о моем подвиге пришли писать".
       - Семин Андрей Борисович? - уточнил один из них.
       - Я, - начало интервью показалось мне несколько странным.
       - Вам придется ненадолго проехать с нами. Необходимо кое-что уточнить.
       "Что тут можно "уточнять" и кому это "необходимо"? Вместо того, чтобы гулять по родному городу, кушать мороженое, пить газировку, встречаться с друзьями, я, как дурак, валяюсь тут с пропоротым боком, который никак не хочет заживать и со мной всё предельно ясно".
       - Я не могу, - отказался я от такого несуразного предложения, - Я болею.
       - Сейчас вам помогут.
       Ближайший к двери пацан вышел в коридор и позвал медсестру. Сестричка, поглядывая на меня с состраданием, попросила кого-нибудь из троих помочь ей одеть меня. Двое стали ворочать меня и так и сяк, пока она надевала на меня трико и майку, а я успел понять, почему ребята парятся в куртках по такой жаре - под куртками у них были пистолеты в кобурах.
       "Никакие они не пацаны", - догадался я, - "а самые настоящие милиционеры".
       Голова принялась соображать:
       "Зачем милиционерам понадобилось меня забирать из больницы?", "Почему милиционеров трое?", "Трое на меня одного, вдребезги больного, обессиленного - это сильный перевес", "Почему они вооружены? Капитан приходил ко мне безоружный и один", "Значит, капитан меня не боялся, а эти боятся", "Или им приказали меня бояться", "Какую опасность и для кого именно могу я собой представлять, если мне так плохо, что не хочется даже шевелиться?".
       Вызванная медсестра, глядя как дева Мария на приготовленного к распятию Христа, сноровисто одела меня. Меня подняли с кровати, двое встали по бокам и поддерживая под локотки, провели коридором на лестницу и дальше, на выход. На улице меня погрузили в уазик-буханку, похожую на медицинскую, только без красного креста на борту.
       - Вези осторожней, - попросил старший из милиционеров водителя, - Не тряси.
       Буханка тронулась и не спеша покатила по улицам родного, два года невиданного города. Голова продолжала соображать причины моего неожиданного похищения из больницы. Более-менее подходящая версия была одна: кто-то из моих знакомых, пока я два года служил, успел устроиться в милицию, подговорил товарищей разыграть меня, а сам приготовил мне сюрприз.
       "Ну, конечно!", - убеждал я сам себя, радуясь простоте разгадки, - "Сейчас мы приезжаем на место, а там - пиво, водка, девочки. А милиционеры такие неулыбчивые, потому что у них роль такая - напугать меня, чтобы потом сильнее было облегчение, как к накрытому столу привезут".
       Шутка!!!
       "Хоть и дурная, но ничего себе шутка. Я бы так шутить никогда не стал, но я же и не мент".
       Буханка повернула в центр.
       "Интересно, в каком именно кабаке для меня стол накрыли?".
       Из окошка мне было хорошо видно, как мы проехали мимо Центрального Кабака и свернули на улицу, на которой отродясь не было ни одного питейного заведения - Льва Толстого. Буханка замедлила ход и свернула во двор республиканской прокуратуры. Во дворе машина остановилась, старший пошел в задние, а двое его коллег остались меня сторожить. От жаркого солнца и темной краски кабина раскалилась, внутри было как в духовке, но выйти на свежий воздух мне никто не предложил. Появилось смутное предчувствие, что мне сегодня не нальют. Не за накрытым столом, не в компании друзей детства и раскованных прелестниц с голыми коленками сидел я сейчас, а обливался потом внутри гнусной душегубки с расхлюпанным карбюратором, от которого внутрь салона шли густые пары бензина, что вкупе с духотой вызывало у меня дурноту и позывы на рвоту.
       - Ты где служил? - спросил меня один из сторожей с пистолетом.
       - В стройбате.
       - Да брось ты! Мы же знаем, что ты с Афгана. Я в Кандагаре служил, Серега в Кабуле, Игорь из Герата.
       "Земляки, значит", - подумал я, - "Братство по оружию".
       На душе стало легче: "свои".
       Свои не выдадут. Свои, бывшие там, откуда только что прибыл я. Свои, повидавшие всё то, что видел я. Свои, немногим ранее меня прошедшие... вернее, я, чуть позже них прошел их Путь, путь службы, шаг в шаг, след в след в тех же диких горах и голых сопках по палящей жаре под солнцем южным. Свои, прошедшие ту же школу, что прошел я, воспитанные так же, как воспитали меня: долг, верность Присяге, воинская честь, солдатское братство, сам погибай, а товарища выручай и всё святое, что есть во мне - есть и в них.
       "Я у моих родных братьев и бояться мне нечего!" - это я знал точно.
       Гражданским не понять, что такое последний глоток воды из горячей фляжки, разделенный с другом на окруженной духами сопке...
       Не понять: кто для тебя пацан, стоящий в одном с тобой строю. Кем становятся тебе те ранее незнакомые пацаны, с кем по духовенству получал черпаческие затрещины и раздавал их, сам став черпаком, с кем грузил и подметал, с кем вместе тянул караулы и летал по нарядам, которые меняли тебя на посту, которым ты сдавал дежурство по роте, с кем вместе чистил оружие и обслуживал ласточку вашего отделения, с кем варил чай в парке и жарил картошку в каптерке, с кем рубил фишку и делился последним на операциях, с кем спал на одной плащ-палатке и укрывался одним одеялом, с кем долгие месяцы ты ел одну пищу и ломал один хлеб, дышал одним воздухом.
       Все мысли, вся кровеносная система становятся вашими общими мыслями и вашей общей кровеносной системой, вы мыслите одинаково и понимаете друг друга без слов, лишь по движению ресниц и направлению взгляда. Роднее родного брата становятся тебе эти пацаны, ты становишься ими, а они становятся тобой. Вот это и есть Боевое Братство.
       Общая система кровеносных сосудов и абсолютная одинаковость поступков и мыслей.
       Еще не успеют закрыться за тобой, восемнадцатилетним, металлические ворота части с крупными красными звёздами, с первых твоих шагов в Армии, сделанных еще не строевым и не с левой ноги, правильное понимание Боевого Братства прививается тебе всем укладом жизни. Прививается тем легче, и входит в тебя тем надежнее и глубже, что никакого другого, непохожего опыта ты еще нажить не успел и дурными примерами неиспорчен. Целых два года, твоих первых два года настоящей, взрослой жизни ты каждый день и в любую минуту наблюдаешь и соглашаешься: да, либо ты живешь по законам Боевого Братства, понимаешь их верно и без искажений, разделяешь их полностью, соответствуешь им всецело - либо опускаешься в чмыри и живешь не солдатом, а затраченным, всеми презираемым чмырём.
       Либо доблесть, либо чмо - никакого другого выбора Армия для тебя не оставляет.
       Это даже отдаленно не напоминает "юношеский максимализм".
       Это взвешенная, веками проверенная и миллионами жизней оплаченная норма армейской жизни. Я жив, я дома - и это не моя заслуга. Именно Боевое Братство защищало и прикрывало меня два года, как и я защищал и прикрывал его всем что у меня при себе было и так, как меня научили. Для меня Боевое Братство - это так же понятно и естественно, как дышать или как то, что меня зовут Андрей. По-другому никак.
       - Оденьте на него наручники, - старшой вышел из здания, куда ходил докладывать о том, что привез меня тепленького и вернулся к "буханке".
       Один из моих "боевых братанов" вытащил из-за пояса "браслеты" и ловко защелкнул их на моих запястьях. Если минуту назад я потел в раскаленной солнцем машине и переживал за свой распоротый бок, то сейчас я переживал те же страдания в наручниках.
       В одном "боевом братане" проснулись совесть и сострадание и он протянул мне бутылку лимонада:
       - На, попей.
       Должно быть вид у меня был сильно чмошный: жара, духота, температура, слабость, сочащийся, незаживающий бок. Не орёл я был в эту минуту, не орёл. Потный, мятый, как из параши вонючий.
       Я открыл рот, чтобы отказаться, но из гортани излились только сип и клёкот - говорить я не мог. Слишком сильные и богатые по ассортименту чувства клокотали во мне и переживались мной. Почти такие же сильные как год назад в Талукане.
       Гнев.
       Возмущение.
       Обида.
       Недоумение.
       Изумление.
       Десятки чувств и переживаний бушевали в душе, колотясь изнутри в грудную клетку пульсацией сердца и сбитым дыханием.
       - Меня, дембеля Советской Армии, посмели упаковать какие-то гражданские менты?
       Это гнев.
       - Стаскивать со смертного одра больного человека и запекать его, как кусок говядины, в воняющем бензином "газенвагене"?
       Это возмущение.
       - После того, как я совершил героический поступок и сильно повредился при этом, меня, вместо благодарности и санатория - в прокуратуру?
       Это недоумение..
       - Меня арестовали не какие-то там "просто менты", а мои боевые братья, видевшие то, же, что видел я, знающие всё то же, что знаю я, жравшие ту же кашу-парашу в учебке и тот же сухпай на операциях, глотавшие пыль тех же дорог, что проглотил и я, хватавшие ртом разреженный воздух перевалов, стрелявшие из того же оружия и по тому же врагу, плоть от плоти моей и кровь от крови моей?!
       Это изумление.
       Отнюдь не только эти пять пусть и очень сильных, но простых и понятных чувств звучали во мне. Во мне сейчас грохотала такая симфония чувств необъяснимых словами, что тот Вагнер, со своими валькириями и нибелунгами, ворочался в гробу и писал кипятком от потрясения глубиной моих чувств и силой переживаний
       Бессильный говорить голосом, я помотал головой, отказываясь от лимонада.
       "Да, я хочу пить. На улице жарко, а здесь душно. Я очень хочу пить. Но - не из этих рук".
       Придурки!
       Сначала одевают наручники, а потом со всей любезностью предлагают лимонадик.
       Придурки!
       По два года отслужили в Афгане, а так и не поняли там ничего.
       Придурки!
       Они бы еще перед расстрелом мне свежую газетку почитать предложили.
       Придурки!
       Никакие это не "братья", а служебные овчарки. Не хватало мне ещё брататься со всякой псиной.
       Легавые, мусора и придурки!
       Из двери вышел какой-то взрослый мужик в рубашке с коротким рукавом и призывно отмахнул рукой к себе.
       - Выводим, - подал команду старшой и двое "боевых братанов" поволокли меня из машины.
       Если бы я сейчас был без наручников, если бы мне в голову пришла какая-нибудь отчаянная глупость, если я бы посчитал за наименьшее зло совершить эту глупость и раскидав охрану кинуться наутёк, обежать машину и, как через привычный, тысячекратно отработанный снаряд на полосе препятствий, перемахнуть через забор...
       Я бы всё равно не смог бы сделать что-нибудь более отчаянное, чем встать, сесть, лечь или неспешно и нешироко шагнуть несколько метров.
       Хворый я был.
       Сильно хворый.
       Совсем слабый.
       Обидно слабый.
       Сил хватало на то, чтобы не потерять сознание от слабости и еще вернее от потрясения тем положением, в котором я без всякой вины и против своей воли оказался нежданно. Сил хватало, чтобы контролировать себя - и только лишь.
       Наручников, видно, было мало и мои "боевые братья" попытались заломить мне руки за спину, но тут же заметили, что кисти невозможно развести одну от другой дальше, чем позволяет цепочка наручников и не стали меня мучить напрасно, просто крепко взяли с двух сторон под локотки и втащили в здание прокуратуры. Такая забота и внимание - наручники, тесные братские объятия, стремительный рывок со мной, кулём обмякшим, от машины до внутреннего коридора - вероятно была вызвана беспокойством милиционеров за то, чтобы я не покусал никого из случайных встречных. Меня донесли до кабинета на первом этаже и, испросив разрешения у сидящих внутри, внесли внутрь.
       Кабинет был просторный, на два окна, намного просторней, чем у нашего полкана. Вероятно, командование воюющим стрелецким полком всё-таки менее важная для нашей страны работа, чем отлов и дальнейшая изоляция от общества ветеранов боевых действий, которыми командуют пехотные полканы. С потолка до середины стены бледная побелка. С середины стены до плинтусов бледная краска. На полу бледный и пошарканный линолеум. Вдоль правой стены шкаф, штанга на пятьдесят килограммов, две гири по полторы пуда и другие утяжеления. Понятно, что хозяин держит себя в отличной физической форме и во время короткого затишья в борьбе с преступностью жмет штангу от груди, тягает гири и приседает с утяжелениями. С преступниками необходимо бороться не только холодным умом и чистыми руками, но еще и накачанной мускулатурой, а то от этих преступников всякого можно ожидать. На стене слева висел портрет ныне действующего и невозможно популярного в народе генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачёва. Генсек из-за спины доброжелательно взирал на посетителя, как бы успокаивая и утешая: "Не бойся, у нас же перестройка, гласность и ускорение. В этом кабинете тебя не больно удавят. Придавят штангой, накидают сверху гирь и прочих железяк и будет у нас с тобой полный плюрализм и консенсус". Под портретом сидел сам хозяин кабинета за Т-образным столом.
       Стол подкачал. У нашего полкана кабинет меньше, зато стол посвежее и не стрёмный. Любой, кто заходит к полкану в кабинет, глядя на стол понимает - полком командует крупный военачальник. А тут не стол, а черт те что. Горело домоуправление, из пожара вынесли единственную ценную вещь - этот стол. Вынесли, залили пеной из огнетушителя и принесли в прокуратуру. Или умерла паспортистка и после нее осталось скромное наследство - казенная канцелярская мебель. Бог весть из какого собеса притащили этот стол в кабинет. Я, когда в школе учился, у меня парта и то солидней смотрелась.
       Почему-то сделалось неприятно несоответствие просторного, начальнического кабинета, должного быть отделанным дубовыми панелями и выстланным ковровыми дорожками, с тем, что я наблюдал в нем: блеклые стены, уголок физкультурника, дрянной стол, выцветший линолеум, зарешеченные окна. Еще большее несоответствие своему кабинету, его обстановке и занимаемой должности Великого Инквизитора являл сам хозяин, сидевший за столом под портретом Горбачёва и цепким взглядом вертящий во мне дырки. Человек, по чьему приказу меня тяжело раненого сняли с больничной койки, час морили в душном газенвагене и в конце концов надели наручники... ну, совсем не походил на палача и мучителя.
       Скорее - деятель искусств.
       Длинные, едва не до плеч волосы, какие редко носят мужчины после тридцати, если они не причастны к богеме. Одухотворенный взгляд Творца и Художника, с каким уместнее не с преступностью бороться, а глыбу мрамора отёсывать, спектакли ставить, сочинять симфонии, снимать кино или писать дерзкие по замыслу картины четыре на шесть метров. Также хорошо и пригоже с таким видом, преисполненным возвышенного одухотворения, восходить на костёр, как Джордано Бруно или на эшафот, как полковник Пестель.
       Впрочем, для того, чтобы на костёр и эшафот вместо одухотворенного себя посылать других, не одухотворённых вовсе, высокоодухотворённый вид тоже будет вполне объясним и уместен.
       За приставным столом сидел мужик, совсем не творческого вида, тот самый, который минуту назад махнул нам рукой, приглашая ввести меня в кабинет. Этому было не за тридцать, а за сорок и видок у него был ханыжный, как у хорошо пьющего работяги. По роже видно, что его только что вытащили из-за станка и он не успел его выключить и теперь взволнован не тем, что перед ним стоит преступник в наручниках, а тем, что где-то в цеху вхолостую крутится шпиндель с зажатой заготовкой. Ей богу - работяга работягой, разве что не в спецовке и руки машинным маслом не перепачканы. Ему бы кепку как у Никулина, гаечный ключ 72 х 78 - и на постамент.
       В парк культуры и отдыха.
       В один ряд с пионером, девушкой с веслом и грудастой колхозницей.
       Олицетворять собой победивший пролетариат.
       Хозяин из-под Горбачёва сделал приглашающий жест, указав на стул за приставным столом напротив ханыги. Боевые братья аккуратно усадили меня и были отосланы творческой личностью:
       - Подождите за дверью.
       В армии на меня никто наручников не надевал, я их впервые в жизни примерил только что, к ним не привык и правильно носить еще не научился, поэтому при усадке на стул довольно громко стукнул ими о столешницу.
       Впрочем, столу это никак не могло уже повредить.
       В перестроечном "Огоньке" я что там читал про "репрессии", "Тридцать Седьмой год", "подвалы Лубянки", "пытки НКВД", не без интереса ждал начала экзекуции, но пока ничего не предвещало каленого железа и иголок под ногти. И деятель искусств и ханыжный работяга изучали меня молча и без палаческого огонька в глазах.
       - Ну, здравствуй, Андрей, - с выражением сочувствия поздоровался со мной хозяин.
       - Здравствуйте, - отозвался я, непроизвольно стукнув по столу наручниками, - как мне к вам обращаться?
       - Старший следователь прокуратуры МАССР по особо важным делам Балмин Алексей Фёдорович.
       - В каком вы звании?
       - Советник юстиции. По-армейски, подполковник.
       "Ого! Подполковник!", - поразился я значимости мой персоны для прокуратуры Мордовской АССР, - "Много ли в армии за два года со мной беседовали подполковники? Два раза? А тут, смотри, приводят, усаживают поудобнее, время уделяют, уважение оказывают".
       - Я буду говорить только в присутствии своего адвоката! - безапелляционно и гордо заявил я, чтоб этот Балмин знал, что я не лыком шит и не топором подпоясан, а знаю все свои права и беззакония в отношении меня не потерплю никакого.
       - На каком основании? - вскинул брови Балмин, удивленный такой моей прытью.
       - На том основании, что я арестован и на мне наручники.
       - А тебе кто-то предъявлял ордер на арест? - Балмин продолжал разыгрывать недоумение, - И ты расписался в этом ордере за свой арест?
       Ханыга встрял в разговор и прояснил ситуацию:
       - Ты не арестован.
       У меня отлегло от сердца: "Я не арестован! Всё это вполне может окончиться шуткой, розыгрышем или хотя бы недоразумением. Пусть обидным, незаслуженным, но недоразумением. Сейчас я отвечу на все вопросы, органы во всём разберутся и отпустят меня обратно в больницу, догнивать под капельниками".
       - Ты не арестован, Андрей, - подтвердил Балмин и я ему тут же поверил, потому что очень хотел верить в то, что я не арестован, а всё то, что происходит - суть глупый розыгрыш или пустое недоразумение.
       "Я не арестован!", - от одной этой мысли исчезли все тревоги, потому что эта мысль была главная. Главное, что мне важно было знать, так это то, что я не арестован и нахожусь на свободе.
       - Ты не арестован, Андрей, - Балмин досказал фразу до конца, - и потому адвокат тебе не положен. Адвокат положен обвиняемому и допускается к участию в деле с момента вынесения следователем постановления о привлечении в качестве подозреваемого. А мы тебя ни в чем не подозреваем и я такого постановления не выносил. Ты у нас - свидетель. Закон не предусматривает предоставления адвоката свидетелю.
       "Ага", - я постарался вникнуть в процессуальные тонкости, - "Я - свидетель. То есть, лицо ни в чем не виновное и в совершении преступления не заподозренное. Слава богу. Уже легче. Тогда почему я в наручниках? Разве закон допускает применение наручников к свидетелям и потерпевшим?".
       Я показал Балмину руки, закованные в железо:
       - А это?
       Балмин состроил мне снисходительную улыбку а-ля "я вас умоляю":
       - Это пока. Временно. Пока ты не успокоишься. Парень ты горячий. Прибыл к нам из Афганистана. Один троих отколошматил до реанимации. А нас тут с Геннадий Василичем только двое и мы не сможем тебе противостоять. Остынь сперва, потом с тебя снимут наручники.
       Я понял, что Балмин мне не враг и что ханыгу зовут Геннадий Васильевич. Следовательно, это не простой ханыга, раз имеет право тут сидеть и давать отмашку боевым братьям. Еще я понял, что из-за того, что так лихо помахал кулаками, Балмин и Геннадий Васильевич боятся меня и потому приказали заковать мне руки. Но как только допрос окончится, меня тут же освободят. Вот только про реанимацию я что-то не догнал: это же меня доставили в реанимацию, а не сопливых гопников. Это меня на мою удачу доставили прямо с улицы, положили на операционный стол и зашили как смогли. Это же мне сохранили жизнь и это я - потерпевший. Да, да, не свидетель, а именно потерпевший! И надевать наручники на меня никак нельзя - на потерпевших не надевают наручники, а наоборот, их все жалеют и следователь должен защищать потерпевшего, а не причинять ему страдания.
       - Да не переживай ты, - успокоил меня Балмин, - сейчас домой уйдёшь. У нас к тебе всего несколько вопросов.
       "Я уйду домой! Это - главное. Главное, что я уйду домой. Я не арестован, я не подозреваемый, не обвиняемый, никто меня ни в чем не обвиняет. Сейчас мне зададут вопросы, я на них отвечу и меня тут же отпустят".
       - Задавайте.
       Вместо задавания вопросов по существу дела, Балмин увел разговор куда-то сильно в сторону и принялся расспрашивать меня о том же, о чем расспрашивают армейские замполиты особисты, причём в том же самом тоне и с теми же самыми интонациями "неподдельного интереса" и "искренней заботы".
       Дорогие товарищи прокуроры, следователи, замполиты особисты и прочие равные вам инквизиторы.
       Смените, пожалуйста, ваш тон при "задушевных разговорах" с низшими чинами. Ведь нас же обследовали медицинские комиссии и в военкоматах, и в войсках. В состав этих комиссий входили врачи-психиатры, явных дебилов отбраковывали еще на подходе к казарме и к оружию их не допускали. Если молодого человека допустили до принятия присяги под развернутым знаменем части и доверили автомат или пулемёт, это означает, что отцы-командиры спокойны за его психическое состояние и умственные способности. Хотя умственные способности у нас не так развиты как у начальника ГлавПУРа, но они у нас есть. Пусть в зачаточном состоянии, но есть. Нам всего лишь мало лет по сравнению с вами. У нас не было времени научиться чему-то более мудреному, чем "палочки-крючочки" в школьной рабочей прописи и "передвижение короткими перебежками" на полигоне. В нас еще нет вашего опыта и вашей изощренной подлости. И то и другое еще придут с годами, как пришли они к вам, но и в наши сопливые девятнадцать-двадцать лет у нас хватает ума понять несложное:
       "Мой непосредственный начальник - это чаще всего старший лейтенант. Старшего лейтенанта не волнует кто я и откуда, кто мои родители, поел ли я сегодня и сколько часов поспал. Старшего лейтенанта заботит только чтобы я встал в строй опрятным и готовым к бою. Старшего лейтенанта колышет, насколько хорошо я развит физически и насколько уверенно владею вверенным мне оружием и основной воинской специальностью. Все остальные вопросы про меня, старшему лейтенанту совершенно неинтересны. Непосредственный начальник моего непосредственного начальника - это капитан. Если он за день скажет мне пару слов, то это много и говорит о том, что я у него на хорошем счету. Зато трое суток гауптвахты он мне может влепить когда угодно и по любому пустяку. Непосредственный начальник капитана - майор. Если майор просто помнит меня по фамилии, то это означает, что я или крупный специалист в военном деле, или яростный залётчик и злостный нарушитель воинской дисциплины, а скорее всего и то, и другое, и третье разом. Словом, не зря меня призвали в армию. Таких орлов как я - у майора полтыщи, четыре раза в год происходит замена личного состава, убывают дембеля и на их место прибывают молодые, запомнить каждого своего подчиненного майор не в состоянии и Устав не требует от него этого труда. С майора будет довольно, если он будет помнить по фамилиям всех офицеров и прапорщиков вверенного ему батальона, а я не офицер и не прапорщик, а всего лишь сержант-срочник. Непосредственный начальник моего майора - подполковник. Если подполковник за два года службы хотя бы один раз посмотрит персонально в мою сторону, значит, я - звезда и чемпион. Солдат у подполковника - больше двух тысяч и меня в этой толпе не видно в микроскоп. И когда целый подполковник разговаривает с солдатом не перед строем, а в отдельном кабинете, без обычного крика и мата, как принято у подполковников беседовать с солдатами, но задушевным тихим голосом, то не то что повидавшему на своем веку дембелю Советской Армии, а и не выкакавшему мамины пирожки духу яснее ясного: "ой неспроста эта задушевность, ой сейчас будет лихо!".
       - Ну, как там, в Афгане было? - старший следователь по особо важным делам подполковник Балмин "устанавливал контакт" с не задержанным и не арестованным сержантом Семиным, сидящим перед ним в наручниках и истекающим сукровицей из пробитого бока в марлевую повязку.
       "Он дурак этот Балмин, или как? Он в самом деле ждёт, что я ему сейчас стану докладывать о всех событиях и встречах за два года, начиная от военкомата и заканчивая больничной палатой? Как можно рассказать про Афган в двух словах? Какое право я имею рассказывать про Афган в двух словах? Там погибают наши пацаны и офицеры. Нужно рассказывать, что не зря погибают. Нужно подробно, во всех красках рассказывать как они ходят на операции, как сопровождают колонны, как чистят кишлаки, как летают в наряды и в караулы, как едят, как спят, как бьют морды друг другу, как пьянствуют и курят чарс, как отлеживаются в госпиталях от желтухи и ранений, как скучают по Родине, как ждут писем из дома. Нужно, чтобы о них знали тут, в Союзе. Чтобы знали и гордились ими: парни из ОКСВА - это наши парни и они не подведут".
       - Ну, как там, в Афгане было?
       - Оххуивертительно! - одним этим словом я сообщил Балмину всё, что знал про Афган, ОКСВА и самого Балмина.
       Тема Афгана была исчерпана и закрыта

    18. Дурдом

       Этим же словом купно были исчерпаны темы "про маму", "дом родной" и "любимую девушку" - все те близкие солдатскому сердцу и потому заведомо выигрышные понятия, с которых начинают "задушевные разговоры" замполиты, особисты, и, как я теперь узнал, старшие следователи по особо важным делам.
       - Тогда перейдем к делу, - фальшиво-задушевный тон Балмина сдох как Бобик.
       Передо мной сидел взрослый мужчина, многократно превосходящий меня умом и накопленным опытом, по роду своей служебной деятельности привыкший ломать судьбы людские как спички.
       Бестрепетно.
       Без злобы.
       Без эмоций.
       Не выходя из себя и не испытывая к жертве ни жалости, ни неприязни. Так по-деловому спокойно смотрит прозектор на готовый к вскрытию труп: "ему уже ничем не поможешь". Этого человека больше не существует и осталось только вскрыть его тушку и написать заключение, прежде, чем тело предадут земле и забвению.
       - Расскажи, чем ты занимался вечером, двадцать третьего июня.
       "Чем занимался? Какой идиотский вопрос. Возвращение праздновал!!!".
       - В котором часу? - уточнил я.
       - Ну, скажем, в шестнадцать ноль-ноль. Начнем с этого часа.
       - В шестнадцать ноль-ноль я сидел за столом среди родственников.
       - Отмечали твое возвращение, так?
       - Так точно.
       - Вероятно, со спиртным?
       - Обязательно Пусть Горбачев со своей Райкой своих гостей чаем встречает, а у нас всё как у людей.
       - И сколько ты выпил?
       - Нисколько, - почти не соврал я.
       - Как так?! - не поверил Балмин, - Два года служил-служил и даже рюмку водки не выпил за свое возвращение?
       - Вот уж водку-то я точно не пил, - тут я не соврал.
       - А что пил? - попытался ухватить меня за язык Балмин.
       - Лимонад, чай.
       В разговор встрял "непростой ханыга" Геннадий Васильевич:
       - Ты извини меня, так не бывает!
       В дальнейшем, на протяжении всех недель и месяцев пренеприятнейшего знакомства со старшим оперативным уполномоченным по особо важным делам МВД МАССР подполковником милиции Геннадием Васильевичем Букиным, он едва ли не каждое свое обращение ко мне начинал со слов: "ты извини меня". Видимо, это профессиональное, ментовское. Слова-паразиты.
       В этом обращении вовсе не было никакого политеса и Геннадий Васильевич отнюдь не выпячивал свое хорошее воспитание, которого я не смог обнаружить как ни старался. Вежливой была только форма, а суть была в интонации, где я очень понятно слышал: "если ты, змеёныш, немедленно не признаешься в чём тебя просят, я тебя удавлю вот этими самыми руками прямо на этом стуле". "Ты извини меня" - это угроза, которая в ходу у опытных оперов.
       Не придерешься.
       Накатаешь жалобу прокурору: "мне угрожал опер на допросе" .
       Прокурор спросит:
       - Какими словами?
       И что ты ответишь? Вместо "убью", "зарежу", "в асфальт закатаю", "в бараний рог скручу" всего лишь:
       - Ты извини меня
       Человек перед тобой извиняется, а ты на него прокурору телегу катишь.
       Нехорошо.
       А интонацию - к делу не пришьешь.
       Если грамотно выбрать время и место, можно попросить прикурить с такой интонацией, что человек сам отдаст кошелек и шапку и попробуй, докажи, что это был грабеж.
       - Он у вас требовал, чтобы вы отдали ему деньги и вещи?
       - Нет.
       - А что он сказал?
       - Прикурить попросил.
       - И всё? Больше ничего не говорил?
       - И всё. Больше ничего не говорил. Но я подумал, что лучше всё-таки я сам отдам, добровольно, не дожидаясь насилия.
       - Ах, это вы сами подумали? Тогда все свободны. Дело закрыто.
       Как я заметил в самом коротком времени, в Системе, где стукач на стукаче стукачом погоняет, особое значение приобретают "слова так, как они сказаны". В зависимости от времени, места и темы разговора, а так же от личности каждого из собеседников - кто сказал, кому сказал - слова играют разными оттенками смысла. Не умеешь различать оттенки сказанного - пусть слова выглядят безобидно и даже доброжелательно - с тобой будет беда.
       - Ты извини меня, так не бывает! - от этих слов Букина я поморщился.
       "Ханыга, он ханыга и есть. Что работяга в робе, что подполковник в звездах. Привык после работы нажираться, "стресс снимать", думает, что и всем вокруг от водки та же радость".
       - Бывает, - опроверг я напраслину Букина.
       - Хорошо-хорошо, Андрей, - Балмин не дал нам увязнуть в малозначительном для него вопросе, - Ты был трезв в тот вечер. Тогда скажи, зачем ты велосипед у ребятишек хотел отнять?
       "Ты-дынц! Приехали! Какой еще велосипед?!".
       - Виноват, Алексей Федорович, - я с изумлением посмотрел на Балмина, не путает ли он меня с кем-то еще? - не понял вопроса. Какой велосипед и у каких ребятишек?
       - Ты извини меня, - встрял Букин, - Мы передопросили потерпевших.
       Я услышал слово "потерпевших" и понял, что "потерпевший" с определенного момента больше не я. Игра поменялась.
       - Я лично ездил в больницу их допрашивать, - Букин сообщил об этом с такой гордостью за сделанную работу, будто в одиночку разгромил неуловимую банду, неделю безнаказанно обстреливавшую нашу позицию из миномета и принес в качестве трофея тот миномет и голову главаря.
       - Геннадий Васильевич съездил в больницу, - пояснил Балмин, - допросил потерпевших, переговорил с их родителями и лечащими врачами.
       - И что?
       - У меня в деле есть три протокола, где три человека, предупрежденные об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний, показывают, что вечером двадцать третьего августа они по очереди катались на велосипеде возле своего дома. К ним подошел ранее незнакомый Семин в состоянии алкогольного опьянения и попытался вырвать у них велосипед. После того, как потерпевшие отказались передать Семину принадлежавшее одному из них транспортное средство, Семин впал в ярость и жестоко избил всех троих, причинив тяжкие телесные повреждения.
       - Сто восьмая и сто сорок пятая через пятнадцатую, - с довольным видом Букин произнес непонятные мне слова.
       - Вот именно, - перевел на русский язык Балмин, - причинение тяжких телесных повреждений и покушение на грабеж.
       - До восьми лет за тяжкие телесные и от четырех до десяти по второй части.
       - Это пока - "грабеж", - успокоил меня Балмин, - Скорее всего тут может быть усмотрен разбой и тогда тебе по второй части положено наказание от шести до пятнадцати лет лишения свободы.
       Кабинет, Балмин, Букин, стол, зарешеченные окна и стертый линолеум кабинета поплыли у меня перед глазами:
       "До пятнадцати лет!!!".
       Я едва усидел на стуле и, чтобы не свалиться, налёг скованными руками на стол
       "За что-о-о-о-о-о???!!!".
       - Ты, кажется, хотел адвоката? - Балмин был доволен моим ошеломлением: всё шло по его плану, - Адвокат тебя ждет. Будете беседовать наедине. Только не в моем кабинете.
       Букин встал со своего места и вышел в коридор звать "боевых братьев".
       Я с детства знал, что человек с погонами на плечах - мой защитник. Весь мой армейский опыт утвердил меня в мысли, что человек в погонах - мой брат. Я всегда могу рассчитывать на помощь человека в погонах, солдата или офицера. Проверено-перепроверено миллион раз.
       Сейчас впервые человек в погонах выступил моим врагом, желающим меня уничтожить.
       Мир рухнул.
      
       "Боевые братья" вывели меня из кабинета старшего следователя по особо важным делам прокуратуры МАССР и без церемоний втолкнули в душную "буханку". Лимонаду больше не предлагали и в беседы не вступали. Спасибо и на том - мне было не до них.
       "Что случилось? Куда меня везут? Что вообще происходит?".
       От всех недавних событий возникло убеждение, что пока я два года был оторван от Союза, в стране подменили нормальных людей душевнобольными. Допустим, кто-то кого-то неаккуратно порезал. Настолько неаккуратно, что сам весь изрезался и лежит теперь в реанимации под капельниками исполосованный, в бинтах и в шрамах. Этот человек, безусловно, преступник, его надо судить и место его в тюрьме. Тут рассусоливать нечего. Но нельзя брать в тюрьму самого распоследнего преступника, пока он хоть малость не оклемается! Поставьте двух часовых с автоматами, прикуйте его наручниками к кровати, но позвольте ранам зарубцеваться и дождитесь, когда хирурги снимут швы. Это и чисто по-человечески - и преступников бывает жалко - и по разуму. Если вы хотите не убить преступника, а судить его и назначить наказание по закону, то и не увеличивайте его шансы предстать не перед самым гуманным в мире советским судом, а перед Судией Предвечным. Ведь преступник - что с него взять? - запросто догадается врубить дуба еще по дороге в тюрьму. Кому от этого станет хорошо?
       Машина поехала по центру города и, повертевшись на перекрестках, свернула на малолюдную улочку имени Предводителя Крестьянской Войны. Перед большими железными, отвратительного вида воротами машина встала. От одного вида этих ворот становилось противно на душе, хотя, куда уж противнее? Старший "боевой брательник" выскочил из "буханки", позвонил в звонок, приделанный сбоку от ворот под жестяным крашеным козырьком, двери отворились и меня ввезли в Систему.
       Система начинается не с военкомата.
       Система начинается с ИВС или, говоря по-старому, КПЗ.
       То, что "камеру предварительного заключения" перелицевали в "изолятор временного содержания", не поменяло сути предбанника Системы и его самого первого учреждения. Все от мала до велика, начиная от бичей со смешными сроками и заканчивая особо опасными рецидивистами со сроками "столько не живут", поступают в Систему через ИВС. Тут же содержатся "граждане алкоголики, хулиганы, тунеядцы" - "суточники" - мелкие нарушители общественного порядка, чьи художества малость не дотянули до категории "преступление" прежде, чем были пресечены. Вот еще бы чуть-чуть - и срок. А так - всего пятнадцать суток.
       Гуманно.
       И отрезвляет, и дает время подумать в спокойной камерной обстановке о своей тухлой жизни.
       На память пришла полковая губа, которую я покинул несколько дней назад. Коридор, камеры, замки на дверях и решетки на окнах. Вроде бы тюрьма, ан нет - не тюрьма.
       На губу тебя приводит твой родной старшина роты, а на втором году службы я туда, как все нормальные люди, ходил своими ногами:
       - Здрасьте, я жить пришел!
       Встречал меня не суровый милиционер, а знакомый начкар. Начкарами ходили взводники пехоты, как раз из моего родного второго батальона. И в полку, и на операциях я с этими взводниками сталкивался ежедневно, знали они меня как облупленного и потому встречали по-родственному тепло и радушно:
       - Здравствуйте, дорогой товарищ Хачикян. Проходите, дорогой товарищ Хачикян. Располагайтесь, товарищ Хачикян.
       А чего не располагаться? Снимай ремень и звездочку с панамы и иди в камеру. Днем - строевая подготовка или грязная работа, вечером - сиди во дворике, кури, только в караулке не отсвечивай, чтобы тебя шакалы не забдили. Если начкар хороший, можно и в кинишку смотаться тайком перед отбоем. Выводной в коридоре - такой же солдат, как и ты. Надо тебе выйти из камеры - постучи ногами в дверь, он услышит и выпустит тебя, если уж так припёрло. Курить принесут. Бражку принесут. Чарс принесут.
       Разве это тюрьма? Это курорт!
       Настоящая тюрьма начинается тут, в дежурке ИВС, куда "боевые братья" ввели меня строго и недружелюбно, как всамделишного преступника.
       - Ключи, часы, деньги, документы, - скучным голосом потребовал с меня дежурный за столом, уткнувшись носом в протокол и вместо лица показывая мышиный верх своей форменной фуражки.
       Не нравится мне милицейская форма. Ни цветом, ни фасоном. Фасон у нее какой-то "недовоенный", а цвет вообще мышиный, серый. В такой форме только в уголочке: "шу-шу-шу", тихонько скрестись да ждать когда прилетит в рожу хозяйский веник.
       Ни ключей, ни денег, ни документов, ни карманов, в которых бы я мог хранить всё это добро, у меня не было. Я был в том, в чем меня "боевые братья" взяли с постели - майка, трико, тапочки.
       - Сёмин, - сам для себя отметил дежурный, а мне сообщил, - Тебя адвокат ждёт.
       Слово "адвокат" было произнесено с нажимом, будто адвокат - не ровня мне, сиволапому, а существо высшего порядка, так как я вообще хрен знает кто такой, шлялся чёрт знает где и из-за моей безалаберности и моего неумения планировать собственный день меня вынужден дожидаться такой важный и занятой человек - адвокат.
       "Не обманул Балмин", - отметил я, - "В самом деле - адвокат, и в самом деле - наедине".
       Не могу похвастать, что в полку ко мне относились с пиететом и смотрели на меня с придыханием. Ровно смотрели. Офицеры - сверху вниз, бо я сержант и не равен офицеру. Для офицера война - работа, на которую он нанимался при поступлении в военное училище. Для меня война - одна из форм коротания досуга до дембеля. Тут глупо сравнивать: офицер действительно является для сержанта и для рядового существом высшего порядка во всех отношениях - по уровню боевой подготовки, по широте информированности о планах командования и степени личной ответственности. Самым грубым, самым частым и самым неприятным обращением ко мне со стороны шакалов было: "товарищ сержант, ко мне". Дальше начиналось: "почему у вас?..", "почему вы?.." или другие подобные "почему", на которые не существует ответов. Но если меня подозвали только для того, чтобы "построить", то обращение всегда было неизменно "на вы": "Товарищ сержант, вы - осёл и разгильдяй!". Не "ты", а "вы". "Ты" - это не для строя.
       Привыкший, что к нему ежедневно приводят на отсидку суточников, преступников и алкашей, дежурный "на автомате", не переключаясь и со мной обошелся пренебрежительно, как с алкоголиком, мелким хулиганом или преступником. "На ты". Имея такое яркое сравнение между советской милицией и полковыми шакалами, я вдруг осознал - как бы хорошо или плохо ко мне ни относились, но в полку меня уважали даже шакалы.
       Уважали!
       За то, что опрятен. За то, что не чмо.
       За то, что знаю и умею, всё что обязан знать и уметь и много сверх того.
       За то, что физически развит хорошо и укладываюсь в пехотные нормативы.
       За то, что в строю и готов хоть в наряд, хоть к бою.
       Не сюсюкали - да. На то и армия. Но и не пренебрегали. Никогда не пренебрегали.
       "Товарищ сержант, ко мне" - сладкая музыка по сравнению с: "заключенный, руки за спину".
       - Ну, мы пойдем? - "боевые братья" переводили взгляды с меня на дежурного.
       - Свободны, - отпустил их дежурный и занялся мной, - Сёмин, руки за спину, проходим за контролером.
       Контролером оказался стоявший тут же милицейский сержант, вертевший в руках огромных размеров ключ от камер. "Боевые братья" спохватились, что забыли на мне наручники и поспешили расковать меня. Это было первое и единственное благодеяние, которое я видел в Системе от "афганцев" - с меня сняли наручники. Много, много времени провел я в Системе - годы - и если от "боевого брата" не видел зла и подлости, то готов был относиться к нему с симпатией только за это. Большинство же моих вчерашних "боевых товарищей", с которыми сводила меня Система, вызывали во мне отвращение своей низостью. Урки держали себя в Системе на две головы достойней и своим поведением вызывали во мне желание держать себя подобным же образом и не ставить себя ниже них. А "афганцы" напоминали лишенных конуры и миски псов - служебные собаки теряются и пропадают без поводка и без команды.
       Контролер завел меня в темный коридор по обеим сторонам которого чернели двери камер. На двери в самую дальнюю камеру висела табличка:
      

    Комната следователя

       Возле этой двери контролер остановил меня, без стука открыл дверь и кивнул мне, указывая внутрь:
       - Заходим
       Признаюсь, еще до знакомства с Балминым и Букиным, с того момента когда на меня в "буханке" надели наручники, была у меня тёплая надежда:
       - Ничего, это всё пустяки. Ошибка. Недоразумение. Вот сейчас появится мой адвокат и всё будет хорошо. Уж мой-то адвокат им всем всё докажет и всё разложит по полочкам. Он скажет какие-то необходимые и подходящие к случаю слова, предъявит какую-то важную бумагу и меня тут же отпустят.
       Я никогда не видел вживую настоящего адвоката и свое представление о них черпал из фильмов и детективов. В этом представлении адвокатом выходил высокий, подтянутый, волевой и умный человек, в дорогом костюме, в белой рубашке с галстуком, очень опытный и очень ловкий, безусловно компетентный, который двумя-тремя фразами разрушал любое обвинение после чего подзащитного немедленно выпускали. Сейчас я страстно желал как можно скорее увидеть этого всесильного человека, чтобы рассказать ему всё без утайки с самого начала, чтобы он, зная всё дело полностью, мог бы меня своим умом вытащить из этой передряги. Рассказывать я собирался всё начистоту.
       Как провожал Светку.
       Как к нам примотались три наглых сопляка.
       Что никакого велосипеда у них не было и вели они себя нагло и их намерения были вполне понятны.
       Как я прибавил им мозгов и поучил их уважению к старшим.
       Как мне в бок влетела "пика".
       Как я потерял сознание.
       Как мне повезло, что на крыльце больницы курили хирурги.
       Как меня притащили на операционный стол и поместили в реанимацию.
       Как меня допрашивал симпатяга-капитан.
       Как у меня никак не хочет заживать бок.
       Как меня арестовал сука-Балмин.
       Как мне хреново, скверно и хочется домой.
       Ничего не утаил бы я от адвоката и ему - я совершенно уверен в этом! - не составит никакого труда вытащить меня отсюда как рыбку из сачка.
       Комната следователя оказалась обыкновенной камерой с "шубой" на стенах вместо штукатурки и решетками на единственно узком оконце. Рядом с входной дверью к бетонному полу был прикручен узкий стульчик с неудобной спинкой - для подследственных. Возле похожего на амбразуру крохотного оконца стоял канцелярский стол и стул с мягкой сидушкой. Возле этого стола стояло чмо, каких командиры не держат в ротах, а отправляют на свинарник или подсобное хозяйство. Чмо было маленького роста, с пропитой рожей, припухшими от постоянного пьянства глупыми глазками, с реденькими чмошными усиками, которыми чмо хотело подчеркнуть, что относится не женскому, а мужскому роду.
       "И это мой адвокат?!!" - едва не закричал я, разочарованный, что за два года службы под боевыми знаменами не выслужил у Родины ничего лучшего для своей защиты.
       - Я твой адвокат. Фамилия моя Епитифоров, - сказало чмо гнусным голосом дурака и пропойцы, - Я буду тебя защищать.
       "Спасибо, не надо", - хотел отказаться я, но не зная тюремных порядков, постеснялся контролера.
       Зря постеснялся - надо было сказать. До сих пор жалею. Контролеры - такие же люди. Не хуже, не лучше. Зачастую они сочувствуют арестованным гораздо сильнее, чем помогают следователям. Надо было сказать этому Епитифорову кто он есть и добавить чего покрепче.
       - Советую рассказать следователю всю правду. - начал меня защищать Епитифоров, - Если ты виноват - тебя осудят. Но, суд непременно учтет твое чистосердечное раскаяние и смягчит наказание. Может быть, назначит тебе условный срок или даст отсрочку.
       Я не знал: бьют в тюрьме арестованных за дерзости адвокатам и следователям или не бьют? Поэтому, сказал коротко:
       - Или отсюда.
       Епитифоров развел ручонками и, обдав меня перегарищем, прошел мимо меня на выход.
       Контролер не поругал и не похвалил меня - его дело было доставить и присутствовать, а не вмешиваться и давать советы и оценки.
       - Выходим, - подал он команду, - Руки за спину. Налево по коридору. Стоять. Лицом к стене.
       Я взял руки за спину. По коридору повернул налево. Встал лицом к стене в том месте, где мне было приказано и дождался, пока контролер откроет дверь в камеру сбоку от меня.
       Мне плохело.
       В камеру я зашел, но ничего не смог в ней различить.
       Мрак и тени.
       Мрак - это всё, что осталось вокруг меня после того, как дверь закрылась за мной.
       Тени - это живые, запертые в этой камере ранее меня.
       Сделав два шага от двери, я упал и сам удивился: "зачем я это сделал?".
       Мрак из тёмного сделался желтым, высокий потолок вдруг придвинулся совсем близко к лицу и я хорошо рассмотрел насколько он закопченный и грязный. Мне стало легко и свободно. Немного тошнило, но это от того, что я оторвался от пола и начал плавно подниматься к потолку. Это было хорошее состояние, нужное мне после целого дня потрясений, шедших одно сильнее другого без перерыва.
       Две тени метнулись к двери и забуцкали в нее ботинками:
       - Командир, нахуйбля! У нас бродяга ласты клеит!
       Через несколько секунд открылась "кормушка" и в рамке появилось лицо контролера:
       - Что тут у вас?
       - Завели пассажира, а он с порога в обморок рухнул. Давай лепилу сюда скорее, пока он не зажмурился по-серьёзке.
       - Сейчас, - кивнул контролер и закрыл кормушку.
       Меня подняли с пола и положили на нары.
       - Ты только смотри, не крякни, - попросили меня тени из мрака.
       Мне уже стало более-менее нормально и я вполне пришел в себя, когда дверь открылась и контролер скомандовал:
       - Давай, на выход, - и, видя, что я не симулирую, а в самом деле плох, добавил, не обращаясь ни к кому, - Помогите ему дойти до дежурки.
       Двое поднырнули мне под руки и, поддерживая меня с двух сторон, повели на выход из камеры.
       В дежурке сидел все тот же дежурный, что принимал меня короткое время назад и нерешительно мялись двое в белых халатах - врач и фельдшер. У фельдшера в руках был металлический чемоданчик с красным крестом в белом круге на крышке.
       - Этот? - спросил врач у дежурного и, получив от него согласный кивок, обратился ко мне, - На что жалуетесь, больной?
       Больной!
       Не "арестованный", а "больной". Этим словом меня называли еще несколько часов назад и вот теперь я снова его услышал. Как же хорошо из арестованного снова стать больным!
       Я задрал майку. из-под которой показались пропитанные сукровицей бинты. Фельдшер сунул мне градусник, а врач оторвал ставшую мокрой повязку и стал обследовать мою рану с неснятыми швами. Дежурный и котроллер смотрели за их манипуляциями безучастно.
       В дежурке раздался звонок зуммера, дежурный нажал на какую-то кнопку и через минуту к нам присоединился... Балмин!
       Вид у Алексея Федоровича был встревоженный, но не моим здоровьем был обеспокоен старший следователь по особо важным делам прокуратуры МАССР.
       Врач окончил осмотр, глянул на изъятый у меня фельдшером градусник и решительно сказал:
       - Я забираю его.
       - Погодите, погодите, - Балмин встал между мной и медиками, - Как это "забираю"?
       - Я обязан его забрать, - пояснил врач, - Больной находится в состоянии, опасном для жизни. У него открытая, проникающая в брюшную полость рана и температура тридцать девять. Он может умереть, если не перевести его в стационар под наблюдение врачей.
       - Ничего, - успокоил врача Балмин, - Андрей у нас парень крепкий. И не в таких передрягах бывал. Верно, Андрей?
       Быть "крепким парнем" мне не хотелось. Еще сильнее не хотелось в тот мрак с тенями, откуда меня только что выволокли в дежурку. Хотелось в больницу, под капельники, хотелось ежедневной перевязки свежим тампоном и чистыми бинтами, и я желал, чтобы доктор сейчас же забрал меня из этого Дома Скорби, хуже которого в биографии человека может быть только морг.
       Дежурный боялся перечить большому начальнику Системы и не вмешивался в переговоры. Балмин держал себя по-хозяйски уверенно и ему удалось настоять на своём и выдавить медиков из дежурки. Единственное, что он позволил, это поменять повязку и вколоть мне два укола. Меня вернули в тот же мрак, однако, не успел я оглядеться, как дверь открылась и в проеме возникли контролер и дежурный:
       - Сёмин, на выход.
       "Может, пока Балмин ушел, за мной снова приехали врачи?", - нерешительно подумал я сладкую мысль.
       Нет, врачи не приезжали.
       Меня повели по темному коридору мимо кабинета следователя и вывели на светлую лестничную клетку, которая вела на второй этаж. Коридор второго этажа, в отличие от первого, был нормально освещен лампами дневного света. На этом этаже был другой контролер - высокий, дородный мордвин. Мордвин молча глянул на меня и открыл дверь ближайшей камеры.
       Я вошёл
       Дверь за мной закрылась.
       Второй этаж ИВС не походил на первый ни коридором, ни камерами. На первом этаже был темный коридор и темные камеры с глухими оконцами. Под оконцами были устроены нары. Возле двери оборудовано отхожее место системы "очко" с водопроводным краном над ним, направленным строго в центр "очка". На втором этаже камера была светлой. Окна зарешечены, но прозрачны. Коммунальные услуги отсутствовали за неимением на этаже водопровода и канализации. Вместо "очка" стояла параша - обыкновенный столовый алюминиевый бак в которых варят на большое количество людей. Вода была в алюминиевом чайнике казенного образца из тех, которые не хочется держать дома. Вместо нар стояли три двухъярусные шконки. Шконка похожа на кровать, только вместо пружин или панцирной сетки у нее железные полосы - матрас не свалится, а крошки не задержатся. Отсутствием сетки шконка отличается от нормальной кровати. На металлических полосах нижнего яруса шконок были постелены три грязных матраса на которых валялись три арестанта и разговаривали между собой. Моё появление прервало их разговор, все трое замолкли и оценивающе разглядывали меня.
       - Ты кто по жизни? - спросил меня лежавший на левой шконке патлатый мужик лет тридцати пяти.
       Вопрос не был понятен мне. "Кто я?" - понятно. Сейчас я - арестованный, подследственный, подозреваемый, следственно-арестованный, а вообще - сержант Сухопутных войск. Но вот "по жизни" это из какой оперы?
       Дверь в камеру снова открылась и вошел дородный мордвин-контролер. В руках у него был матрас посвежее тех, что были расстелены на шконках и, клянусь, внес он его с такой важностью, будто я - король, а он - мой камердинер.
       - Доходит он, - прояснил он сидельцам ситуацию про меня, - Поаккуратнее с ним.
       Камердинер положил матрас на второй ярус и оставил своего короля наедине с придворными.
       Дверь закрылась и огрызнулась замком.
       "Вот, оказывается, кто я по жизни", - осенила меня догадка, - "Доходяга!"
       С правой шконки поднялся крепкий светловолосый парень с короткой стрижкой:
       - Кажись, ты и в самом деле доходной, - поставил он мне свой диагноз, - падай на мой шконарь.
       Парень перекинул свой грязный матрас на второй ярус, а мой матрас почище расстелил внизу. Омерзительный вид матрасов объяснялся тем, что простыней и подушек к нему не прилагалось и можно было спать, не раздеваясь. Судя по следам на материи, некоторые спали не снимая обуви. Я лег на расстеленный матрас и моментально уснул - должно быть доктор вколол мне успокоительное.
      
       В шесть часов утра кормушка распахнулась и в амбразуре показалось заспанное лицо дородного мордвина:
       - Завтрак брать будете?
       - Володя, нас теперь четверо, - подсчитал для контролера парень, уступивший вчера мне свое место, - Кружку-ложку гони для новенького.
       - Сейчас принесу, - кивнул контролер, - Получаем сахар.
       Парень подставил армейского образца жестяную кружку и контролер сыпанул в эту кружку спичечный коробок сахара из полиэтиленового пакета.
       - Сыпь за всех, - предложил парень.
       Контролер досыпал в эту же кружку еще три коробка и залил в нее горячий чай. Остальные кружки получили чай без сахара.
       Свое первое арестантское утро я встретил на нижнем ярусе правой шконки на почти чистом матрасе, накрытый сверху грязным матрасом того парня, который вчера уступил мне свое место.
       - Трясло тебя ночью, - пояснил он, - Бредил ты.
       - Много в бреду наболтал?
       - Да чушь какую-то нёс. Мы с Толяном с тебя прикалывались. Воевал с кем-то. Кого-то обстреливал, кому-то команды орал матом. Фильмов, штоль, про войну насмотрелся?
       Я еще не ушёл из Афгана. Афган жил во мне. Не здесь, не в камере, был я этой ночью. Этой ночью я проводил колонну на Шибирган и, как на каждой проводке, нас обстреливали под Тимураком и Биаскаром. И проснулся я не в камере. Проснулся я в землянке на КП первой роты с мыслью, что надо проверить несение службы часовыми и организовать уборку территории. В камеру вернулся после краткой рекогносцировки на местности - увидел шконки, шубу на стенах, парашу в углу, обитую железом дверь с прорезанной кормушкой и понял, что сегодня мне ничью службу проверять не надо и об отсутствии происшествий никому докладывать ненужно. Странно было видеть себя в казенном помещении с казенными спальными местами без головного убора, без хэбэ, без погон, без ремня и без сапог. Военная форма делала мою жизнь понятной:
       "Я - сержант Советской Армии. Отвечаю за это и за это. Обязан делать то-то и то-то. Имею право на первое, второе, третье. За всё остальное отвечаю не я и потому делать не обязан и не стану".
       Команды, подаваемые моим командиром, дежурным по роте, разводящим караула, совершенно понятно подсказывали, что мне надлежит делать в настоящий момент, куда идти и чем заниматься.. Думать самостоятельно я мог только о наполнении желудка и опрятности внешнего вида. Самостоятельно думать о чём-то ещё я не мог и не хотел В камере я был свободен от всяких команд и обязанностей и потому чувствовал себя беспомощней слепого щенка.
       Как себя вести в тюрьме я не знал - отсутствовал опыт.
       Устав Внутренней службы тут не работал, а Правила поведения следственно-арестованных до меня под роспись никто не доводил.
       Парень подал мне кружку с обжигающе-горячим чаем.
       Я отхлебнул.
       Чай был приторно-сладкий - арестанты, видя мое жалкое состояние, скинули мне весь свой сахар.
       Ничего в жизни не пил я горше того сладкого-сладкого чая в свое первое утро арестантской жизни.
       Два года службы священные слова "Долг!", "Присяга!", "Родина!" колоколами звенели во вне. Я, как и все, понимал: "Мой ДОЛГ - выполнять ПРИСЯГУ во имя интересов РОДИНЫ". Если потребуют обстоятельства - то выполнить присягу до конца, как ранее меня выполнили ее такие же пацаны и офицеры, ушедшие в Союз в цинковых гробах "Черного Тюльпана".
       Не жалко, ни грамма ни жалко отдать свою жизнь, если того потребует Родина!
       Не я один был готов отдать ее - нас таких был целый полк!
       Да что - "полк? Дивизия! Вся Сороковая Армия легла бы в горах, если бы поступил такой приказ. Два года моя жизнь принадлежала Родине!
       Два года:
       - Сопровождать колонну.
       - Есть сопровождать колонну.
       - Чесать кишлак.
       - Есть чесать кишлак
       - Реализация разведданных.
       - Есть реализация разведданных
       - Десантирование с вертушек.
       - Есть десантирование с вертушек.
       - Идти в горы.
       - Есть идти в горы.
       Два года, каждый раз отвечая на приказ словом "есть!", я вверял свою жизнь моей Родине. Бесчисленное количество раз вверял. Брал автомат или пулемёт и шел делать то, что в данный момент требовала от меня Родина, нимало не заботясь - убьют меня или нет.
       Караул, наряд, разгрузка угля - это тоже для нее, для Родины.
       Мы все, весь полк, и пацаны, и офицеры - служили Родине и отдавали ей всех себя, все силы, всё здоровье, а многие и саму жизнь.
       И что я выслужил за эти два года?
       Вот эту камеру с тремя преступниками и кружку чая вместо завтрака?
       Горше всего, что эту кружку невозможно сладкого чая я получил из рук преступников, того самого отребья, которое глубоко и искренне презирал. Словосочетание "Преступный Мир" вызывало ассоциации с чем-то темным, липким, недобрым, зловещим, опасным. Посудите сами: все в стране заняты чем-то полезным. Инженеры, рабочие, колхозники, учителя, водители троллейбусов, музыканты, библиотекари, шахтёры - все заняты делом и приносят пользу. Солдаты и милиционеры охраняют мирный труд и спокойствие всех остальных граждан, то есть, тоже приносят пользу. Преступники не только не приносят пользу, а еще и вредят. Мало того, что воруют и убивают, так еще и жрут казенную пайку, когда попадутся. На воле они вредят полезным гражданам, воруя у них честно заработанные рубли, а в тюрьме вредят государству, поджирая государственные деньги. Рыжий сказал бы про них так: "вошь на теле трудового народа" и я был целиком согласен с Рыжим: преступники - это вши и гниды, которых надо давить.
       Сейчас, глядя как в кружке в моих руках из тёмных глубин горячего чая исходит чахлый пар, я понимал, что на сегодняшний день Преступный Мир сделал для меня в миллион раз больше, чем родное государство.
       Нет и не было у меня никогда никакой "Родины"!
       Миф!
       Фикция!
       Блеф!
       Начиная от портрета дедушки Ленина в букваре и заканчивая всей школьной программой и внеклассным чтением - враньё!
       Не было никакого Николая Гастелло, Зои Космодемьянской, Александра Матросова, Коли Чепика и Саши Мироненко.
       Не было!
       Все эти герои придуманы теми, кто придумал сказочку "про Родину" только для того, чтобы я и миллионы таких как я не раздумывая шли в бой когда услышат приказ. Всё, чем жил я и все мои пацаны в полку эти два года - вранье и миф! Потому, что... Вот она - страшная разгадка:
      

    Когда государству требуется твоя жизнь - оно называет себя "Родиной"

       "Берёзки милые", "тихая речка" и "журавли в небе" - это никакая не "родина", а "привычная среда обитания". Тысячи лет мои предки жили в этом месте и в этом климате, я генетически приспособлен к березкам и журавлям точно так же, как афганцы генетически приспособлены к жаре, пескам и героину. Мне плохо от жары и от героина, а афганцам будет холодно и противно в моем привычном климате. Если бы где-нибудь, хоть в Австралии, хоть на Луне, посеялись точь-в-точь такие же березки, протекала такая же речушка и курлыкали бы те же самые журавли, то вот эта Австралия или Луна стали бы для меня ровно той же самой "родиной", что и та, которую мне подсунули при рождении.
       "Ах, как неудачно я родился!".
       Какая глупость - защищать березки, речку, журавлей. Они никому, кроме меня не нужны. Не от кого их защищать - на них никто не посягает. Ни один афганец не приехал ко мне на Родину ни с оружием, ни без.
       Какая глупость - защищать Родину!
       Пацаны в полку сейчас тянут наряды и караулы, ездят на сопровождения, ходят в горы, подставляют себя под пули, рискуют жизнью, хватают брюшной тиф и гепатит, терпят несусветную жару - и не знают того, что теперь знаю я:
      

    Нет и никогда не было никакой "Родины"

       Не за что отдавать свою жизнь. Не за кого становится инвалидом.
       Родина - это Балмин, конвой и камера.
       Вот эта Родина - доподлинная. Балмин, конвой и камера - это истинное лицо Родины. А ордена-медальки, звезды на погоны и лампасы на штаны - это пустые, никчемные побрякушки. Родина одной рукой их дает, а другой отнимает. Родину не обманешь. Родина при любом исходе останется при своих. Даже не при своих, а в выигрыше. Потому, что на Балмина Родина при случае найдет другого Балмина и посадит первого в камеру по соседству, раздавив его в говно: был подполковник - стал зыкан в телогрейке.
       Преступный Мир - это мразь и слизь.
       Однако, Преступный Мир укрыл меня ночью матрасом, когда меня знобило и пожертвовал мне с утра свой сахар, который у него у самого не лишний. А Родина - вытащила меня, порезанного, слабого из-под капельников и ни за здорово живешь закрыла в камеру с диким обвинением в тяжких преступлениях, которые я не совершал.
       Оказалось, что Преступный Мир намного честнее и человечней Родины. От Родины я пока что получал одни только приказы и выслужил себе тюрьму. Преступный Мир, не спросив фамилии, не зная "кто я и откуда", проявил сострадание при первом же соприкосновении.
       Нет, я не стал смотреть на своих сокамерников и на Преступный Мир как на своих друзей, но понял, что Преступный Мир мне по крайней мере - не враг!
       Это был важнейший вопрос, вопрос моего дальнейшего выживания в тюрьме - понять где и среди кого я нахожусь.
       Если я нахожусь среди врагов, то естественно следовало начинать войну против всех, потому, что враг подлежит уничтожению. Тогда предстояло либо пасть смертью храбрых, либо построить всех под себя. Эта война была бы неравной, но небезнадежной. Мне пришлось бы воевать против всех в одиночку, но у меня был боевой опыт, а у них нет. Меня учили убивать и выживать, а их этому не учили. У меня была армейская закалка, а у Преступного Мира ее не было. Мне прививали определенные рефлексы, а у них эти рефлексы отсутствовали напрочь. Шансы на мою победу были выше, чем на поражение: количество противников не имеет значения, если умеешь уничтожать каждого поодиночке.
       В это утро, самое первое утро моего пребывания в Системе, определялось мое дальнейшее поведение по отношению ко всем нынешним и будущим сокамерникам, сколько бы их ни было в дальнейшем, определялся status-quo в отношениях между Системой и сержантом Сухопутных войск запаса Семиным Андреем Борисовичем.
       Статус-кво определился так:
       - Врагов у меня тут нет.
       Я больше не висел в безвоздушном пространстве, не зная где верх, где низ, я обрел почву под ногами и мог спокойно и точно определять свое местоположение в новой системе координат - не армейской, а преступной.
       В армейской системе координат моя ступенька была второй снизу - "сержантский состав". Выше шли старшины и прапорщики, еще выше - офицеры, а в заоблачной выси обретались маршалы. Туда мне не светило.
       В преступной системе координат в самом низу - пидоры, а наверху - Воры в Законе.
       Я не пидор и не Вор в Законе, следовательно, мое место в Системе где-то посередке. Вопрос только: "к какому краю ближе"?
       Вниз мне не надо. Не моё.
       Вверх мне тоже карабкаться смысла нет: я не профессиональный преступник и быть генералом Преступного Мира не желаю.
       Следовательно, боевая задача - закрепиться на достигнутом рубеже и занять оборону.
       - Тебя на допросе так уделали? - спросил парень, уступивший мне место и угостивший сладким чаем.
       - Нет. Так было.
       - Какой-то ты дохлый. Ещё чего доброго кони двинешь. В восемь будет проверка. Требуй себе лепилу.
       - Кого? - не понял я.
       - Врача требуй. Сдохнешь ведь!
       Дверь открылась. На пороге стоял дородный контролер Володя:
       - Умываться будем? - спросил он наше сообщество.
       Парень и патлатый Толян встали со шконки и, подхватив с двух сторон за ручки стоявшую в углу парашу, вышли из камеры в коридор. Туалет, он же умывальник, был как раз напротив нашей двери. Более опытные сокамерники опрастали парашу, вернули ее на свое место в камере и стали не спеша умываться. Я тоже вышел в коридор, дожидаться своей очереди. На раковине лежал кусок раскисшего хозяйственного мыла - не Париж, конечно, но для гигиены весьма полезный. Когда умывальник освободился, я с удовольствием намылил ладони и лицо этим мылом и теперь они у меня стали чистые, только мокрые. Вытер их майкой.
       Умытый и попивший сладкого чаю, я чувствовал себя много лучше, чем вечером накануне.
       В восемь пришла проверка - целых четыре милиционера. Новый и старый дежурные, новый и старый контролеры. Наш Володя уходил домой отдыхать.
       - Мне нужен врач, - заявил я новому дежурному:
       - Что с тобой?
       - Я задрал майку и показал своё "что".
       - К нему вчера бригада приезжала, - пояснил старый дежурный, - Нуждается в госпитализации. У него проникающая рана брюшной полости. Может умереть в твое дежурство.
       Новый дежурный, к моему полнейшему удовлетворению, крепко выругался в адрес прокуратуры Мордовской АССР, подкинувшей ему такой "подарок" и заверил:
       - Будет тебе врач.
       "Не любят менты прокуратуру", - сделал я вывод, - "Не дружат они".
       Честного говоря, со вчерашнего дня я прокуратуру тоже не очень жалую. Ни Мордовской АССР, ни Татарской. Негодяи в ней работают, в прокуратуре. Подлецы и подонки, вроде Балмина. Им мало посадить невиновного человека в тюрьму - им обязательно нужно подкараулить такой момент, чтобы этот человек был при этом слаб и беззащитен и готовился отдать душу Господу.
       Не думайте, что я сужу предвзято.
       Если генерал, проверяющий мой полк, увидит меня в нечищеных ботинках, не подшитого, небритого, с грязным оружием на ремне, он выставит оценку всему полку. Полкан может за ротой роту приводить отличных солдат - генерал даже не посмотрит в их сторону. Попался на глаза один разгильдяй - двойка всему полку. Чтобы не позорить свой полк, я старался всегда следить за собой, за своим личным оружием, внешним видом и оружием моих подчиненных, где бы я ни находился - в полку или на позиции. И так - каждый. Каждый следит за собой и присматривает за товарищем. А если товарищ не понимает текущего момента, если не следит за собой, то он перестает быть товарищем и становится чмырём. Чмыря генералу никто показывать не станет, а сам генерал приехал в полк не чмырей выискивать, а боевую подготовку оценивать. А раз так, раз генерал по одному мне судит обо всём полку, то и я по одному старшему следователю по особо важным делам считаю себя вправе делать выводы обо всей организации.
       Задача командира полка - через командиров рот и батальонов следить за внешним видом и достойным поведением каждого солдата и сержанта.
       Задача Генерального прокурора Союза ССР - через подчиненных ему областных, городских и районных прокуроров следить за тем, чтобы невиновные граждане не сажались в тюрьму. Если где-нибудь в Урюпинске или Верхнеплюйске старший следователь по особо важным делам закрывает в камеру раненого дембеля Советской Армии, то вся прокуратура СССР ни к чёрту негодна!
       Не сомневайтесь!
       Если старший следователь по особо важным делам прокуратуры Мордовской АССР советник юстиции Балмин Алексей Федорович ни за понюх табаку посадил в тюрьму сержанта запаса Советской Армии Сёмина Андрея Борисовича и после этого остался работать на своем месте, значит на самом-самом верху ему дано такое разрешение и поставлена такая задача - сажать в тюрьму всех, без разбору, в кого пальцем ткнёт.
       Таких следователей по Союзу - тьмы и тьмы. Генеральный прокурор СССР не знает каждого в лицо и по фамилии. Значит, есть такая бумага, есть такое разрешение, есть такой специальный приказ - сажать в тюрьму невиновных, не беспокоясь о последствиях.
       Последствий не будет.
       Это - Принцип Системы.
       Законы - для граждан.
       Система - вне законов.
       - Сёмин, на выход, - открылась дверь и меня позвал новый контролер.
       Я вышел из камеры и "руки за спину, не оглядываться" спустился со второго этажа и темным коридором прошел меж двух рядов камер первого этажа в дежурку. В дежурке меня ждали другие два медика, не те, что приезжали вчера. Понимая, что забрать меня в больницу им не позволят, они не выдвигали таких несуразных требований Системе. Сменили мне повязку, вкололи один укол вместо двух и дали шесть таблеток, рассказав когда какую следует принимать. Приятности сегодняшнего дня на этом кончились - время приближалось к девяти утра.
       Помяни чёрта - он тут как тут.
       Не успел я расположиться на своем почти чистом матрасе, чтобы болеть дальше, как дверь снова открылась.
       "Это тюрьма или проходной двор?", - удивился я, - "дверь в камеру вообще не закрывается".
       - Сёмин, на выход.
       Тут же, на втором этаже, был кабинет с понятной надписью
      

    Начальник учреждения

       чтобы посетитель знал, что заходит не в бухгалтерию и не в медпункт, а к самому главному тут милиционеру.
       Видели вы когда-нибудь квадратных милиционеров?
       Начальник "учреждения ИВС" Николай Ильич Синдяйкин был как раз таким: плечи по ширине равны туловищу по длине. Полукруглые милицейские погончики со звездочками старлея смотрелись на его кителе как фиговый листок в паху Геракла, ибо сильно не доставали до воротника. Наш полковой начфиз был мастак-международник по боксу, но такого размаха в плечах не имел даже отдаленно. Такое соотношения ширины плеч к остальному корпусу бывает у тех спортсменов, у кого хорошо развит плечевой пояс - штангистов или борцов классического стиля. Промеж этого размаха, на бычьей шее была припаяна круглая головка с узким лобиком и широким мордовским лицом. При моем появлении начальник учреждения скользнул по мне быстрыми глазками и доложил:
       - Пойду, схожу на территорию.
       "С богом", - хотел я его одобрить, но не приучен раскрывать рот на старшего по званию без команды.
       Оказывается, доклад начальника учреждения был адресован не заключенному в его учреждении сержанту запаса, а двум подполковникам. Один подполковник - Балмин - восседал за начальничьим столом, другой подполковник - Букин - расположился на стуле возле окна. На Балмине была надета белая форменная рубашка с короткими рукавами и с погонами - два просвета, две звезды - подполковника, или, по-прокурорски, советника юстиции. На Букине была синяя милицейская рубашка, тоже с короткими рукавами и тоже с подполковничьими погонами, отчего на ханыгу он походить перестал, но до выправки строевого офицера ему всё же было еще далековато.
       Ей богу, не могу понять претензий тех недотёп, которых якобы избивали в милиции. Убей бог - не могу! Если тебя бьют, скажи что тебя просят и подпиши где надо - тебя тут же перестанут бить. В чём проблема-то? Поднимешь срок? но сохранишь здоровье. С ментами всегда можно договориться по-хорошему - не звери они, честное слово, не звери. Лично меня, говорю как перед Богом, ни в тюрьме, ни в милиции никто никогда пальцем не тронул. Я, правда, сам не сильно-то и выпрашивал, но и в инициативном порядке бить меня никто не бил и даже не угрожал физической расправой.
       Я - по-хорошему, и со мной - по-хорошему.
       Побывав в дальнейшей своей жизни на пяти тюрьмах, до сих пор не могу себе представить: что такое нужно отколоть, чтобы администрация решила тебя поколотить. Наверное, на утреннем обходе следует захватить в заложники всю смену вместе с собакой и угрожать заложникам заточкой. Да и то - бить станут вряд ли. Сперва вступят в переговоры, а потом застрелят, но бить не станут - незачем. Нерационально это. И в инструкциях такого нигде нет - "арестованных бить". Администрации предписана сначала попытка вступить в переговоры, а при отказе - огонь на поражение.
       Не бьют в нашей милиции. Враки это всё про "пытки" и "истязания". Меня никто не пытал, не истязал и пальцем не трогал, а тех, кого трогали - те сами и виноваты.
       Вести себя надо уметь.
       Особенно - в милиции.
       Но тут, опять-таки, всё как в армии. В учебке тоже не бьют. А в войсках бьют да еще ой как люто бьют. Всех молодых бьют.
       Часами
       Всю ночь напролет.
       Пока не устанут.
       Но я и сам, даже по духовенству, не желал вернуться в учебку, и среди сержантов не встречал таких, кто бы жаждал возвращения. В войсках - лучше!
       Так что, если где-то "не бьют" это вовсе не означает автоматически, что там "хорошо". Напротив, там, где "не бьют", почти наверняка так скверно и невмоготу, что уж лучше бы били, только бы условия жизни сделали мягче.
       Если преступника бьют, значит на него уже есть доказательства, значит показания свидетелей, результаты экспертиз, следы на одежде и обуви, всё указывает на него, как на преступника. Подпись под его показаниями необходима только, чтобы связать пучок улик еще одной тесьмой для красоты. Отсутствие подписи не отменяет других улик, как и отсутствие тесьмы на пучке не рассыпает пучок, перетянутый другими тесемками и не выжигает ни одного прутика из него. Суд установит виновность по другим доказательствам, которые накопает следак и подошьет к делу. Установит и впаяет срок больший, чем при "чистосердечном признании", ибо не раскаялся, своей низости не осознал, сам себя не осудил и не одернул, своего отношения к содеянному не пересмотрел и на путь исправления не встал.
       Значит, "будем лечить".
       Большим и долгим сроком лечения.
       А вот когда клиент явно не при делах, доков на него нет и взять их неоткуда, вот тогда и начинается иезуитство. Допустим, у человека алиби - сто свидетелей подтверждают, что в момент совершения преступления именно этот человек находился в другом городе и они видели его в это время, разговаривали с ним. Казалось бы, всё ясно - человек явно невиновен и привлекать его не надо. Следует искать настоящего преступника, а этого человека оставить в покое и больше не трогать. Неинтересен он для следователя.
       Для районного следователя, возможно и неинтересен, а вот для старшего следователя по особо важным делам интересен очень-очень. Старший следователь по особо важным делам опытней районного следака и не так загружен рутинными делами - дела у него только "особо важные". Вроде моего "дела". Времени у старшего следователя по особо важным делам в достатке и возможности его неограниченны. Районный прокурор ниже его чином и потому даст санкцию на всё - на обыск, на арест, на продление ареста. Субординация она и в прокуратуре субординация. Заходит подполковник к майору, кидает на стол листок бумаги:
       - Вот тут распишись.
       Разве станет майор артачиться?
       Зашел советник юстиции Балмин к младшему советнику юстиции - райпрокурору. Кинул ему постановление о моем аресте. Неужели младший чином стал пылко протестовать? В лучшем случае прочитал мою фамилию, прежде чем своей подписью меня на нары отправлять. Ну, может еще поинтересовался "за что?". Да и не интересовался он - своих дел невпроворот. Балмин кинул - прокурор подписал. Не глядя. Вот и все дела.
       Какой смысл бить на допросе того, у кого подтвержденное алиби? Что нового может рассказать клиент о преступлении, если действительно его не видел и ничего не знает о тех, кто его совершил? Старший следователь по особо важным делам и не сомневается, что у клиента алиби и он тут чист и не виновен. Однако, раз нет таких крепостей, которых бы не брали большевики, то не может быть и таких "невиновных", которых нельзя было бы посадить в тюрьму. Как раз для посадки в тюрьму невиновных и существуют в прокуратуре следователи по особо важным делам.
       Первым делом невиновного надо убедить в том, что он виновен. Без этого никак. Надо так заморочить ему голову, чтобы он сам себя забыл, а всё нужное помнил. Помнил твердо и без запинки рассказывал на суде.
       - Проходи, Андрей, садись.
       - Уже сижу, - напомнил я и занял свободный стул напротив Букина.
       Обращение Балмина было мягким, тон спокойным и невраждебным. Словом, располагал к себе Балмин. Профессионально располагал.
       Букин курил в открытое окно и зыркал на меня с такой обжигающей ненавистью, что я должен был понять: "не будь тут такого доброго следователя, опер бы вывел меня на чистую воду и "расколол" в два счета".
       - Я требую адвоката, - с вызовом заявил я, - Только не того упыря, которого вы мне вчера пытались подсунуть, а настоящего.
       - На каком основании? - спокойно спросил Балмин.
       - На том основании, что я арестован и меня допрашивают под арестом.
       - А кто тебя допрашивает? - Балмин отодвинулся на стуле и показал на пустой стол, - Видишь, я даже протокол не веду. У нас простая беседа. Мы с Геннадием Васильевичем пришли к тебе побеседовать.
       - Адвокат тебе положен при проведении процессуальных действий, - раскрыл процессуальную тонкость Букин, - При каждом процессуальном действии ведется протокол, который подписывается тобой, следователем и адвокатом. А раз протокол не ведется, то и адвокат тебе не положен. Сегодняшний разговор не будет иметь процессуальных последствий и не будет фигурировать в суде. Алексей Федорович сказал тебе "беседа", значит беседа, а не допрос.
       "Понятно. Не допрос. Нет протокола", - сообразил я, - "Нет протокола - нет и адвоката. Тогда за каким хреном они припёрлись? Анекдоты травить?".
       - Андрей, давай вернемся к вечеру двадцать третьего июня? - предложил тему "беседы" Балмин.
       Эта тема была для меня скучная. Этой темой были изрисованы уже несколько милицейских протоколов и ничего нового к тем протоколам добавить я не имел.
       Приняв мое молчание за непротивление, Балмин продолжил:
       - Утром двадцать третьего ты вернулся из армии. Так?
       - Так, - кивнул я утвердительно.
       Я и в самом деле вернулся домой именно двадцать третьего и именно утром. Билет на поезд N 05 "Ташкент - Москва, скорый" тому подтверждение.
       - Мама собрала стол. Пришли родственники. Так?
       Родственники именно "пришли", пришли своими ногами, а не "приползли на бровях". Не алкаши мои родственники.
       - Так, - я подтвердил и это обстоятельство.
       - Стол был со спиртным. Так?
       - Как положено.
       Балмин говорил само собой разумеющиеся вещи и отрекаться тут было не от чего.
       - Ты выпил пятьдесят граммов водки...
       Вот это уже была напраслина - водку я не пил. Совсем. Ни пятьдесят граммов, ни пять граммов, ни полграмма. Не хотел я водку. Невкусная она.
       - Я не пил водку
       Последний произнесенный мной слог "-ку" потонул в рычании разбуженного пса:
       - Ты извини меня! - проревел от окна знающий в напитках толк Букин, - Так не бывает! "Пришел из армии и не пил!". Ах, смотрите, какой он герой! Да чтобы ты знал, каждые полгода РОВД завалены протоколами на пьяных дембелей. Вы ж как с армии приходите, так будто с цепи срываетесь! Пить еще не умеете и нажираетесь "в слюни". Я сейчас пойду и из дежурной части любого РОВД принесу и суну тебе под нос двадцать таких протоколов!
       Букин выкинул окурок в окно и продолжил с тем же возмущением:
       - Не пил он! Дураков в нас увидел. Пришел с армии, мама ему стол накрыла, бутылки на столе рядами стоят, родственники пришли, тосты за него поднимают, а он "не пил"! Сказки тут сочиняет, Андерсен! Ты не пятьдесят грамм выпил, ты двести пятьдесят грамм выпил. Да еще потом, поди, вином залакировал.
       Я опешил от такой напраслины. Если этот Букин такой любитель до водяры, это не значит, что все вокруг обязаны ее любить и стремиться выпить всё, что на столе стоит.
       - Погоди, Геннадий Васильевич, - Балмин вежливо прервал злобное рычание опера, - Андрей, скажи, ты употреблял спиртное в день приезда?
       - Употреблял, - подтвердил я, - Один бокал сухого. Может, полтора.
       - Стоп-стоп-стоп, - остановил меня Балмин, - Я не спрашиваю "сколько?". Никто не собирается назначать тебе наркологическую экспертизу. "Бокал сухого", так "бокал сухого". Но ведь ты употреблял, так?
       Что-то тут было не так.
       Мне сейчас едва не было стыдно, что на празднике, который матушка устроила в честь моего возвращения с войны и на который пригласила родню, на моем празднике, который во сне видел все два года службы, я выпил немного сухого вина. Как-то так выходило, что при полном на то праве выпив бокал легкого вина, я встал на скользкий путь преступления и всё дальнейшее становилось уже неизбежным. Балмин подводил к тому, что выпив бокал вина, по крепости слабее шампанского, я обязан был в этот вечер начудить и угодить в тюрьму.
       - Вечером ты пошел провожать свою любимую девушку, так? - продолжал меня раскручивать Балмин, - То есть, ты не приключений пошел искать, а у тебя был уважительный предлог для выхода из дома на улицу - "проводить любимую девушку". Так?
       "Вроде всё верно", - тут не с чем было не соглашаться, - "Приключений я не искал. Просто пошел провожать Светку. Два года без бабы! Потискать ее хотел. Не при родне же в самом деле?".
       - Так, - согласился я.
       Возможно, Балмин бы своими "таками" подвел бы меня к моему признанию в изнасиловании Клары Цеткин, совершенному с особым цинизмом и дерзостью по предварительному сговору группой лиц, но вовремя вмешался Букин и грубо оборвал липкую паутину Балмина:
       - Ты извини меня! - снова медведем заревел он, - Тебя подвели твои понты! Перед девушкой захотелось рисануться, какой ты герой. Увидел троих мальцов и решил на них показать свое геройство.
       - Погоди, Геннадий Васильевич, - не без досады подал реплику Балмин, - мы еще дойдем до этого момента.
       - Да чего тут доходить, ты извини меня! - не унимался опер, - Адвоката сюда и оформляй протокол! Сейчас он сам нам все расскажет. Как подошел к ребятишкам, как вырывал у них велосипед, как надавал им по соплям. Был бы трезвый - всё бы ему сошло с рук. А по пьяни не рассчитал своих сил и немного пересолил - поломал ребят.
       Балмин резко наклонился ко мне:
       - Ведь так же всё было, Андрей, верно?
       У меня глаза на лоб повылазили: такой наглости я не ожидал от офицеров.
       От офицеров!!!
       Точно такие же погоны подполковников носили командир моего полка, замполит и начальник штаба. Они стояли на такой высоте, о которой моими сержантскими мозгами не следовало даже размышлять, а не то что "обсуждать" их приказы и распоряжения. Их приказы носили для меня и для всего полка силу закона, подлежали немедленному исполнению точно, беспрекословно и в срок, а мне было достаточно знать, что командование полка нигде не ошибется и ничего не напутает ни при планировании операции, ни при обеспечении повседневной жизни. Я это знал, знаниям, уму и опыту командования полка доверял всецело, слепо без неуместных рассуждений. Сказано "ехать на реализацию разведданных", значит, надо собираться и ехать. Сказано "грузить уголь", значит, надо одевать подменку и грузить уголь.
       Сколько труда вложил в меня в учебке мой командир взвода лейтенант Микильченко? В каждого курсанта моего взвода. Целых полгода изо дня в день гонял он нас как шпротов. Каких бы болячек на голову не желал я Микиле, находясь в учебке, в Афгане я сто раз поблагодарил его за подготовку - после учебки мне не тяжела была служба в войсках.
       Сколько труда вложил в меня мой командир пятой роты Бобыльков? В каждого солдата и сержанта роты. Вроде и не сильно тяжело, вроде всё с шутками и прибауткам, однако, все занятия - как по будильнику. Если рота не в карауле и не операции, значит, рота на полигоне. Сложить все километры, пропаханные мной на полигоне - я бы из полка пешком до дому дошел! Свалить в одну кучу все гильзы, исстрелянные мной - самосвал не вывезет!
       Сколько труда вложил в меня мой комбат майор Баценков? Два раза в неделю - занятия с сержантским составом, хотя и не обязан он был их проводить.
       Сколько терпения имел со мной мой "друг" капитан Скубиев?
       Все эти люди - Офицеры.
       Образец для меня на всю оставшуюся жизнь.
       Благодаря их офицерскому труду и терпению я вернулся домой живым и невредимым. Это они через мою лень и нехотение вталкивали в меня знания и вырабатывали навыки ведения боя. Именно благодаря им я при обстрелах не выпячивал заполошно зенки, а всегда твердо знал свой сектор наблюдения и обстрела и делал мою крохотную часть общей работы так же, как остальные пацаны согласованно выполняли свою работу. Именно благодаря офицерской требовательности я не умер в горах от слабосилия, придавленный собственным рюкзаком и бронежилетом, а имел самый-самый последний остаток силенок, чтобы доползти до брони.
       Товарищи офицеры!
       Моя мать не плакала над цинковым гробом.
       Спасибо вам за науку и низкий поклон, что живой.
       Сейчас со мной в кабинете беседовали тоже офицеры. В тех же самых погонах: фасон и цвет несколько иные, но фактура, звезды и просветы как армейские. От их "беседы" в голове заискрили контакты и дело шло к короткому замыканию. Два года меня воспитывали если не в безоговорочном подчинении, то в безусловном доверии к офицерам. Да, я иногда мог огрызнуться на шакала и забить болт на его приказание, но я привык доверять офицерам!
       Доверять им свою жизнь слепо и без рассуждений, наперёд зная, что они моей жизнью распорядятся разумнее, чем на то способен я и уж во всяком случае не потратят ее как спичку, лишь бы прикурить.
       Доверять только потому, что на них погоны со звездами, а не с лычками, и они старше и умнее меня.
       Доверять их уму, опыту, знаниям, человеческим качествам.
       Доверять потому, что за два года ни один офицер меня не предал и не продал.
       Доверять потому, что Микила, Бобыльков, Баценков - примеры для меня. Вот с кого надо списывать жизнь!
       Скажу свое понимание жизни совсем уже коротко и просто:
      

    Если не знаешь, как себя вести в сложной ситуации - веди себя как Офицер!

       Это всё, что я знал о взрослой жизни в свои двадцать лет.
       И вот теперь те же самые офицеры тащат меня на скамью подсудимых?!
       Не шкодливые приколисты-лейтенанты, а подполковники! Старшие офицеры, стоящие на несколько ступеней выше армейских офицеров, непосредственно контактирующих с солдатами, и достойные назначения на должность "командир полка" и выше!
       Балмин и Букин не допрашивали меня, нет.
       Они ломали прежнее устойчивое, с молоком матери впитанное, школой закрепленное и войной проверенное представление о моей Родине и моих долгах перед ней. То представление, которое я считал единственно правильным и которое вместе со мной разделяли все мои братья в полку - ломалось сейчас тихими, почти ласковыми "таками" Балмина и "ты извини меня!" рыками Букина. Родина - это не Микила, Бобыльков, Баценков и подполковник Плехов. Родина - это не боевые офицеры и герои. Родине герои нужны как дрова печке. Для обогрева. Печь превращает дрова в дым, а Родина одевает героев в цинк. Родине нужны герои для того, чтобы кидать их на амбразуры и под танки. Настоящая Родина - это тюрьмы и зоны, это такие крысёныши как Балмин и Букин. Вон как они себя уверенно чувствуют на Родине. Вон как они оба красуются передо мной своей властью.
       Крысёныш в исполкоме или собесе, надменно и веско сказавший афганцу-инвалиду "я тебя в Афган не посылал" - это Родина. Эта Родина порождает и выкармливает крыс и тратит на войне своих защитников. Нет никакой Родины, а есть большой крысятник, где неценны награды и заслуги, зато имеют вес протокол и полномочия.
       Я представил себя и Балмина посреди Афгана, где-то в горах под Пули-Хумри.
       Жара, колючки, камни, солнце.
       Синее небо и разреженный воздух.
       На мне каска, броник и пулемет на плече, на Балмине летняя рубашка, брюки и туфли: всё то, во что он сейчас одет.
       У меня при себе две ленты патронов и фляжка чая.
       У него при себе только шариковая ручка, которой он отправляет людей на зону, лес валить, и нет ни панамки, ни носового платка, чтобы хоть голову покрыть и не словить солнечный удар.
       До своих - двенадцать километров и жара такая, аж в ушах звенит.
       С местными лучше не встречаться, ибо чревато и до своих можно не дойти.
       Прикинул шаг за шагом все эти двенадцать километров по тропам, которые били копытами козлы да бараны и потому в своем поперечном сечении тропы змеятся под такими дикими углами, что человеческая стопа с них съезжает в колючки и если за час удается преодолеть два километра, то это вы еще шустро перемещаетесь.
       Представил я нас двоих в Афганских горах так ясно и так правдиво, будто не в казенном кабинете перед Великим Инквизитором сидел я в эту минуту, а видел его беспомощным цыпленком рядом собой под Хумрями, где только пыль и камни и стояли мы с ним на такой жаре, что даже змеи попрятались.
       И сладкое, упоительное чувство поднялось с потаённых глубин...
       Афган.
       Жара
       Нас только двое.
       Балмин - безоружный и беззащитный, к войне непривычный и к горам не приспособленный, а до своих - двенадцать километров.
       И только мне решать - жить Балмину или не жить.
       Это сладкое, но недолгое чувство, разросшись, упёрлось в потолок и этим потолком было трезвое понимание, что: "Если бы я вооруженный и с фляжкой чая на ремне встретил безоружного и беспомощного Балмина в горах Афгана в большом-далёком далеке от своих, то при таких безнадежных обстоятельствах у Балмина было бы в сто раз больше шансов дойти до своих, чем у меня - сейчас - выйти свободным из этого кабинета".
       Дотащил бы я того Балмина до своих. По-любому дотащил бы.
       И защитил бы, и прикрыл, и чаем поделился.
       Так воспитан и этого не сломать, не отменить.
       - Андрей, давай вернемся к вечеру двадцать третьего июня, - по пятому кругу начал свою песню Балмин, - Вечером ты пошел провожать свою любимую девушку. Так?
       "Снова здорово! Сколько можно одно и то же тележить?!".
       Сколько можно?
       Да сколько нужно!
       До тех пор, пока я сам не поверю, что не солидно шел в чистой новенькой солдатской форме, а в хлам пьяный кривлялся на улице, приставал к прохожим, задирал встречных и само собой не мог пройти мимо трех юных мальчуганов и что у них был этот велосипед, которого не было на самом деле.
       Как гипноз.
       Не в пятый, а в пятьдесят пятый раз выслушивал я от Балмина про свои художества в тот вечер. Верить ему, так я себя вёл как орангутанг, сбежавший из клетки. Балмина прерывал Букин своим "Ты извини меня!", приближал свое лицо к моему, вращал в ненависти глазами и грозился пристрелить меня и переломать мне все кости. Передавая эстафету друг другу, они "просто беседовали" со мной с утра до вечера, оставив себя и меня без обеда. К вечеру у меня гудела голова и я "плыл". В шесть часов вернулся с территории Николай Ильич и, стесняясь, промямлил двум подполковникам, что вообще-то его рабочий день закончен и ему надо закрывать кабинет.
       К моему большому облегчению меня отправили обратно в камеру.
       - Мы тебе пожрать оставили, - осведомил меня патлатый Толян и показал на второй ярус своей шконки.
       Пошли третьи сутки как я не ел, но весь на нервах не чувствовал голода.
       Суточный рацион был не армейский. На завтрак кружка горячего чая и коробок сахара. На обед миска пустых щей и полбуханки черного хлеба. На ужин полная кружка кипятка, без сахара и без заварки. С такой хавки бабы не снятся. В фашистских концлагерях военнопленных щедрей кормили, чем в мирное время Родина кормит советских граждан, ею же упрятанных за решетку. Хлеб с обеда оставляли на ужин и еще маленький кусочек на завтрак, чтобы доесть его с горячим подслащенным чаем. Потребность в калориях обеспечивалась на уровне "не протянуть ноги" с голодухи. Есть хотелось сразу же после съеденных щей, и в течение суток от миски до миски желудок требовал пищи сильней и сильней.
       Это ещё не голод. Это проголодь.
       Спасибо тебе, Родина, за тот черный хлеб и за те пустые щи. Век твоей доброты не забуду.
       Рубанув холодных щей я рухнул на свой матрас. Не бок меня беспокоил, не сепсис и не температура. Меня волновало "а не сошел ли я с ума?". Хотелось чем-нибудь плотно обвязать голову, чтобы её, бедную, не разорвало как гранату и она не разлетелась, брызгая ошметками, по камере.
       Армия - Дурдом?
       Да что вы можете знать о дурдоме?
       Дурдом мне только предстоял.
       Ощущение нереальности происходящего, возникшее в тот момент, когда на меня в машине надели наручники, с течением времени не проходило, а только усиливалось.
       "Это сон! Дурной, тяжкий сон. Не сон, а бред. Я болен и у меня бред". - думалось мне, - "Вот, я сейчас проснусь и окажусь в своей палате. Придет медсестра, переменит мне повязку, сделает уколы и мне станет легче".
       Я потрогал рукой "шубу" на стене возле себя.
       "Шуба" была самая натуральная, шершавая. Не бывает таких натуральных "шуб" во сне. Хотя, кто его знает? Я в бреду первый раз. Меня раньше никогда не резали. Даже в Афгане.
       - Толян, - позвал я патлатого.
       Если бы он не отозвался или, скажем, вместо ответа взмахнул крыльями бабочки и вылетел через решетку на улицу, я бы понял, что в самом деле сплю и брежу во сне.
       - Чо те?
       "Вот и весь политес. Как на приёме в посольстве. Вместо "что тебе?" - "чо те". Так и живём".
       Я понял, что не сплю и не брежу, что всё происходит со мной наяву и взаправду. От этого Толян сделался мне противен.
       - Ты за что сидишь? - спросил я его.
       Его ответ меня изумил:
       - Я не сижу. Это ты сидишь.
       "Вот это здорово! Приехали! Сидим в одной камере, а оказывается, что я - "сижу", а он "не сидит". Выходит, я - зык, а он - вольный!".
       - Как так?
       - А вот так, - лениво пояснил Толян, - Ты подследственный, а я нет.
       - А кто ты? "Подсадной"?
       - Если бы ты не был такой больной, я бы тебе хлебальник разбил за такие слова. Я этапа жду.
       - Какого этапа?
       - В ЛТП. Во вторник будет этап, ты тут останешься, а я поеду в Торбеево.
       Так и сказал.
       Не "меня повезут", а "я поеду". Сам. Вроде как на такси.
       - Что такое ЛТП?
       Толян посмотрел на меня как на ребенка и расшифровал:
       - Лётно-технический полк.
       "Что еще за полк? Лётный - это лётный. В нём летают. Технический - это технический. В нём ремонтируют. Может, уклонист? Староват он для уклониста. Не восемнадцать ему, а сильно за тридцать. Таких не призывают в армию с милицией".
       Мысль о том, что в этой камере я не единственный спятивший дурак, ничуть меня не успокоила.
       - Лечебно-трудовой профилакторий, - пожалел меня Толян и вывел из жуткого лабиринта ложных умозаключений, - Алкаш я.
       Я посмотрел на алкаша.
       Толян на алкаша похож не был. Волосы длинные, но это не обязательно алкаш. Может, он хиппует? Одет в чистое... был... До тех пор, пока в ИВС не заехал. Сейчас одежда на нем малость пообтерлась и подёрнулась грязью, но я и сам одет не чище. Алкаши - это которые с красным носом, которые в канавах валяются. Букин, например, точно алкаш. Епитифоров - стопроцентный алкаш. Им обоим место в канаве, куда они, вполне вероятно, отправляются ночевать после работы, предварительно напившись с дружками.
       - Какой же ты алкаш? - вырвалось у меня.
       Должно быть, я выглядел в глазах Толяна желторотым цыпленком, которого жалко обижать.
       - Обыкновенный, - пояснил он, - Как и все. Я третьим сроком со строгого освобождался. За полгода на работу устроиться не сумел. Участковый мне предложил: или год зоны за тунеядство, или два года ЛТП.
       - А ЛТП это не зона?
       - Какая это зона? Профилакторий! Я там уже два раза был. Выход на волю свободный. Деньги при себе иметь можно. Часы, зажигалку не отнимают. Лечат тебя. Сульфазин и витамины колют. Трудоустраивают.
       - Кем?
       - Кем придется. Я, например, оба раза кочегаром был. Сейчас подойду к главному, попрошусь обратно в кочегары. Должен взять.
       - К какому главному?
       - К главврачу.
       - А в чем фишка этого профилактория, если там такой курорт?
       - Так пить нельзя! Выпьешь - изолятор на пятнадцать суток. И по два раза в сутки там тебе будут сульфу колоть, а от нее печень разваливается. Проверки. К отбою ты уже должен быть в общежитии. Милиционер проверяет по списку. Ну и живешь не на квартире, а в общаге, в зоне. Выход на волю только по разрешению главного. Попался на выпивке - сиди в зоне. Опять-таки, работаешь не кем захочешь, а куда направят. Зарплату, правда, платят вольнячую. Вычитают только за питание и лечение, но на руках всё равно остается. На бутылку хватит.
       - Так вы и там бухаете?
       - А то!
       "Поразительно! Людей вывозят за двести километров от города, чтобы вырвать из круга дружков-алкашей и приставить к труду, а они - алкаши - уже все там. Все друг другу друзья, все друг другу братья. Можно себе представить какое гулялово у них там идет, если уметь напиваться не по-глупому, а с умом и оглядкой, чтобы не попадаться на глаза милиционерам и медперсоналу. Малина!".
      

    19. ИВС

       Поздно вечером в дверном замке заскрежетал ключ и милиционеры ввели в камеру парня, который вчера уступил мне свое место на первом ярусе. Именно "ввели". Бережно и аккуратно, будто он престарелый член политбюро или космонавт, вернувшийся с орбиты:
       - Так-так-так, - скороговорочкой сыпали милиционеры, помогая парню передвигаться, - Заходим, заходим, переступаем порог.
       Должно быть парню было непросто переступить порог, да и держался он как-то неестественно. Движения были раскоординированы и давались с заметным усилием. При помощи двух контролеров парень наконец-то перевалил через порог и дверь за ним тут же захлопнулась. К парню подбежал Толян и, подставив плечо, повел его на свое место, где только что лежал сам. Медленно-медленно парень сел, затем еще медленней лёг. Ему помогал Толян.
       Видя, что Толян не лезет с вопросами, я тоже не стал их задавать, хотя и подумал, что двое больных со схожими диагнозами для одной камеры это перебор. Это уже не тюрьма получается, а лазарет. Только в каком лазарете вы видели решетки на окнах?
       Часов ни у кого при себе не было, но наверное не меньше пятнадцати минут в камере было тихо, никто не разговаривал, все сопереживали парню. Через это время парень рукой показал Толяну, что хочет переменить положение и Толян помог ему лечь поудобнее.
       - Ох и больно бьют суки, - скрежеща зубами изрек парень, - На зоне так не бьют, как тут.
       Снова повисла тишина.
       Мне стало понятно, что парню повезло менее моего и с ним ведут "беседы" не такие обходительные люди как Балмин и Букин. Наверняка не подполковники, а какие-нибудь грубияны-капитаны или уж и вовсе распоясавшиеся старшие лейтенанты.
       Тишина продолжалась долго. В армии не бывает такой долгой тишины там, где не спят четыре человека.
       - За что тебя? - не выдержал я наконец.
       Парень посмотрел на меня точь-в-точь тем же взглядом, каким смотрел на меня Толян, когда я спрашивал его про ЛТП - взглядом битого орла на цыпленка. Орел, пусть битый - всё ж орел! Легкого касания стального клюва до цыплячьего темечка будет довольно, чтобы оборвать жалкую цыплячью жизнь. Клац - и нет цыпленка. Никакой возни с ним. Вот только кто его знает, что это за цыпленок? Маленьких - их не разберешь. Может, орел из него вырастет, а может обыкновенный петух. Клюнуть несложно. Вот только откуда тогда Преступный Мир будет брать орлов?
       - За своё, - ответил мне парень без всякой злобы.
       Передохнув еще малость, он развил свою мысль:
       - Никогда и ни у кого не спрашивай "за что?". В этой Системе невиновных нет. Если сидит рядом с тобой пассажир, значит есть "за что". Максимум - и то не у всех - ты можешь поинтересоваться статьей.
       "Что проку мне в тех статьях?! Я же не юрист весь УК наизусть помнить".
       - Я сирота, вот и бьют.
       Парень встал и, шатаясь, поковылял к параше. Скинув с нее крышку и опираясь одной рукой в стену, оправился. Во время оправки тело парня шаталось как у пьяного, а на лице появлялись гримасы боли - затруднено мочеиспускание.
       Мне совсем не понравилось, что в милиции бьют сирот. Нехорошо это. Стыдно.
       Вспомнив, что с утра этого не делал, я подменил парня у параши, как только он от нее отошел. Наводя прицел, чтоб случайно не окатить стену, я глянул внутрь и обомлел - жижа на дне параши была не желтого, а красного цвета.
       Избитый парень ссал кровью!
       Мне сделалось нехорошо.
       Случалось, и у нас на губе шакалы избивали солдат. Например, дембеля, метнувшего гранату в шакала Малька, отмудохали аж кровища свистела. Но вот что бы так... Чтобы кровью ссать... Нашего брата в армии шакалы так не били.
       "Это не милиция. Это фашисты", - сделал я вывод, - "Гестапо".
       - У тебя что же? - проявил я участие, - ни отца, ни матери?
       И снова я поймал от парня тот же взгляд орла на глупого цыпленка.
       - Почему нет? И мать жива, и батя есть. Сказал же, я - сирота.
       "Голова кругом от этой тюрьмы! Как можно называть себя сиротой при живых родителях?! Из дому выгнали, что ли?".
       Толян внес ясность специально для меня:
       - Он - Сирота. Смотрящий Четвертой зоны, - и уточнил у парня, - так ты и есть Сирота?
       Парень кивнул и встречно спросил Толяна:
       - Ты с Четверки освобождался?
       - Не, я с Семерки.
       Видя, что я не понимаю о чем речь, Толян пояснил мне:
       - Соседние зоны. Тоже строгий режим.
       - Мясокомбинатом их на ветке называют, - добавил Сирота.
       - На какой ветке? - я представил, что кто-то специально забирается на толстую ветку дерева, чтобы оттуда, с верхотуры обзывать зону.
       - Потьма-Явас-Барашево, вот на какой, - сказал Сирота, - Дубравлаг. Еще побываешь. Увидишь.
       "Спасибо. Утешил", - подумал я о Сироте и не стал желать ему доброго здоровья.
       - У вас там в самом деле мясокомбинат?
       Мое любопытство было тем же самым, что и на первом году службы. Попав в незнакомую обстановку я жадно изучал ее, как и два года назад в армии. Всё нужно было потрогать, всего хотелось постичь умом. Незаметно для себя я впитывал тюрьму. Тюрьма, тюремный уклад, тюремный жаргон исподволь, но накрепко входили в меня.
       О, Дом Родной!
       Ты не обманывал меня в этой жизни, давая мне и кров, и приют, и пищу, и все другие арестантские ништяки. Не отрекаюсь от тебя и не зарекаюсь. Я помню о тебе и о твоих бродягах. Передавай им привет, укрой своим теплом и стереги их крепче. Прости, что не тороплю нашу встречу.
       "Если есть зоны, на которых режут скотину и делают колбасу, значит, не все так плохо в этой Системе и можно жить", - я размечтался о должности забойщика скота или раздельщика туш.
       - Да ну, - Толян был приятно польщен, что его зона прогремела, - Какой Мясокомбинат? Просто был такой период... Примерно полгода... Когда каждую неделю кто-то кого-то резал. Сейчас там всё тихо.
       - Пиковые?- деловито осведомился Сирота.
       - Пиковые, - подтвердил Толян, - Два этапа из Грозного приняли и один из Орджоникидзе. Чурбаньё "своё" хотело навернуть. Сломать Ход. А ребята на зоне сидят простые. Не по первой ходке. Ну и показали пиковым кто они есть по жизни.
       Я уловил это "по жизни?". Вчера Толян меня спрашивал, кто я "по жизни".
       - У нас тоже был этап из Тбилиси, - поделился Сирота, - Вора.
       Слово "воры" он произнес через "а", с ударением именно на эту букву - "ворА".
       - "Ми - вора", кричат чуть не с вахты, - рассказывал Сирота про грузинских "воров", - Я тогда уже смотрягой был. Ну, собрал блаткомитет, подтянули "воров" на базар. Хотели поинтересоваться, когда, кем, где и за какие бабки коронованы? Как так получилось, что ихнему пацану девятнадцать лет, он еще ни разу не сидел, а уже коронован Вором? По каким таким Понятиям не сидевший человек у них становится Вором? Почему он считает себя вправе носить эту корону? Почему лаврушники себя так ставят по зоне, будто они и в самом деле Воры? Пиковые пренебрегли. Не явились, хотя я два раза за ними шныря посылал. Ну, мы с пацанами свои выводы сделали из такого их поведения и цинк по отрядам разослали, как с ними следует поступать в дальнейшем. В эту же ночь после отбоя им во всех отрядах место указали. Месили прямо табуретками. Дубаки не встряли. Утром РОР этих "воров" на работу вывел.
       - Вышли? - спросил Толян.
       - Все, как один, закрылись, - усмехнулся Сирота, - Недели не прошло, к зоне штук десять черных "Волг" подкатило. ЗемлЯки из Москвы. Вора попросились, чтобы их с Мордовской ветки на другую перекинули. Говорят, по десть штук за каждого давали.
       - Как это - "закрылись"? - не понял я.
       - Под крышу ушли, - пояснил сленг Сирота, - Ну, в тюрьму сели.
       - На зоне не работать нельзя, - добавил к словам Сироты Толян, - Отказ от работы - грубейшее нарушение режима. Пятнадцать суток ШИЗО...
       - Чего? - снова не понял я.
       - Штрафного изолятора. Так вот, некоторые специально отказываются выходить на работу, чтобы их в ШИЗО закрыли.
       - Зачем? - мне были непонятны резоны добровольного ухода в тюрьму.
       - Ну, мало ли, - неопределенно протянул Толян, - Конфликты по зоне... Неправильно себя повел в определенной ситуации... Не туда встрял. Мало ли причин?
       Толян снова вернулся к рассказу Сироты:
       - Перевели лаврушников с Четверки?
       - Перевели, - подтвердил Сирота, - Кого на Свердловскую пересылку, кого на Архангельск, кого на Волгоград. Не совсем целых, правда - мы их всё-таки рихтанули на прощанье - но перевели. Хозяин не стал их держать. А у вас на Семерке как с пиковыми?
       - Так же. Пришел этап. Все сплошь - "вора". Неуправляемые. Потом еще два этапа с Кавказа. Полгода - резня. Потом тишина. Те из них, что выжили, стали жить под плинтусом. Кум следил, чтобы землячества не возникло. Чтоб не кучковались. Увидит трех пиковых вместе - всех троих под замок.
       - Умный Кум, - оценил Сирота
       - Не встречал дураков среди Кумовьев, - подтвердил Толян.
       - А "кум" - это кто? - бестолковый цыпленок внутри меня вертел своей шейкой во все стороны, постигая этот удивительный и мощный мир.
       - Начальник оперчасти, - пояснил Сирота.
       - А почему он - кум?
       - "Лучший друг осужденных". Знает всю твою подноготную. В каждом отряде у него свои стукачи. Кто-то из них обязательно возле тебя трётся и Куму стучит. Так что ты только рот открыл, а Кум уже знает, что ты скажешь.
       Мы у себя в армии не любили стукачей. Не приживались они. Было удивительно, что в зонах их не один человек на роту, а целых пять на отряд! Это было через край много.
       - И вы что же? Знаете этих стукачей? - изумился я избирательному гуманизму зыков, готовых резать пиковых, но терпящих стукачей возле себя.
       - Всех до одного, - согласно кивнул Сирота.
       - Тогда почему вы их не убьете?
       Толян с Сиротой оба нехорошо посмотрели на меня.
       - Ты откуда такой горячий? - спросил Сирота.
       - С армии, - мне не хотелось хвастать Афганом.
       - Давно пришел?
       - Неделю как.
       - Тогда понятно.
       Кажется, я не восхитил Сироту и Толяна тем, что два года не в зоне сидел, пиковых резал, как все нормальные люди, а провел в армии, как придурок, не сумевший отмазаться или сесть в тюрьму. Разговор угас и все постепенно уснули.
       Ночью меня знобило. Я бредил и лязгал зубами. Сирота снова уступил мне свой матрас, чтобы я мог укрыться, и лег валетом на матрас к Толяну. Утром повторился вчерашний ритуал. В шесть часов отщелкнулась кормушка и контролер налил четыре кружки горячего чая и отсыпал четыре спичечных коробка сахара, которые сокамерники отжалели мне для хоть какого-то поддержания сил.
       - На тюрьму тебе надо, - оценил мое состояние Сирота.
       Я не хотел на тюрьму. Я боялся тюрьмы.
       Два года назад я представлял себе войну как то место, где самым главным делом было бежать под ураганным огнем противника с развернутым красным знаменем на высоту, чтобы выбить оттуда душманов и воткнуть знамя на высоте посреди разрушенных, еще дымящихся укреплений. Истекшие два года показали, что мои представления о войне, почерпнутые из книг и фильмов, оказались очень и очень далеки от настоящей войны. Знамя полка в развернутом виде за два годы службы я видел, может, три раза, по большим праздникам, а все остальное время оно мирно стояло зачехленным в стеклянной пирамиде сразу при входе в штаб под охраной часового и присмотром дежурного по полку. Знамя не было ни пробито пулями, ни посечено осколками, ни обгорелым по краям, а было чисто-алым, с желтым серпом и молотом посредине и буквами: "За нашу советскую Родину". Номер полка был зашит куском серой мешковины, чтобы мы не узнали этой страшной тайны - в каком полку служим - и не разболтали её друг другу. Больше разбалтывать было некому: шпионы нас не посещали, а ближайший населенный пункт душманов находился в нескольких километрах.
       Теперь мои представления о тюрьме лежали еще дальше от действительности, чем двухгодичной давности представления о войне. В моих представлениях тюрьма - это много-много сырых и тёмных камер, где в каждой сидят злые уголовники. Уголовники все с ног до головы синие от татуировок, у них тусклые, цепкие глаза, железные зубы вместо обыкновенных и разговаривают они только по фене, так что понять их невозможно. Главным делом для уголовников было проиграть новенького в карты. Поэтому каждый, кто только что перешагнул порог камеры, уже является "проигранным" и его сейчас же используют всей кодлой. В камере уголовникам заняться нечем и они целыми днями играют в карты, делают друг другу татуировки и изготавливают финки с острыми жалами и наборными плексигласовыми рукоятками. Этими финками они ночами режут новеньких и друг друга.
       Жуть и страх.
       Запросто можно обоссаться от этих мыслей.
       Исходя из таких моих представлений, мои намерения относительно моей дальнейшей судьбы были такие: как только в тюрьме меня введут в камеру и за мной захлопнется дверь, немедленно брать в руки что-нибудь тяжелое, а еще лучше острое, и, не дожидаясь, пока меня проиграют, начинать убивать всех сокамерников, пока они не успели договориться использовать меня.
       По молодости и по неопытности, у меня не хватало ума понять, что если посмотреть на положение вещей отстраненно и непредвзято, то не мне с такими мыслями - зайти в хату и сходу начать валить сокамерников - следовало бояться тюрьмы, а тюрьме - меня. В изоляторе временного содержания содержался под стражей экстремист, бомбист, народоволец, левый эсер, террорист и камикадзе без царя в голове. Вдобавок - с пылу, с жару, ещё остыть не успел - только что с войны. Этот Балмин сильно рисковал, заковав меня всего лишь в наручники - при подобных умонастроениях подследственного, опасливые люди добавляют еще железный намордник и кандалы на ноги.
       - На тюрьме есть санчасть и врачи, - убеждал меня Сирота, - Положат в изолятор при санчасти. Хоть под наблюдением будешь. В случае чего, "по скорой" тебя на вольнячую больничку переведут. А тут тебе точно писец. Не выберешься.
       - У нас, на Семерке, тех, кого подрезали, на больничку переводили, в зоне не держали, - подтвердил сведущий в ножевых ранениях Толян.
       "Хорошо бы врачей", - согласился я.
       Врачи были по распорядку - через полчаса после проверки. Приехала та же бригада, что приезжала в первый день моего заключения и пыталась меня выдернуть отсюда. Они были мне симпатичны. Медики переменили повязку, вкололи два укола, дали шесть таблеток.
       - Загнется он тут у вас, - сказал дежурному на прощанье врач.
       - Не загнется, - мрачно возразил дежурный.
       Он и без врачей знал, что загнусь.
       После девяти пришли Балмин и Букин. Поочередно, без перерыва на обед они залечивали меня на признательные показания. Тактика была прежней: "плохой следователь - хороший следователь".
       - Вот, ты встретил этих ребят, Андрей. Так? Подошел к ним, - тихим спокойным голосом "напоминал" мне события того вечера Балмин.
       Я уже язык себе сломал объяснять, что никого я не "встречал" и ни к кому я не "подходил". Это нас со Светкой "встретили" и к нам "подошли". Поэтому - не "так". Всё не "так". С самого начала "не так". Отвалите от меня со своими "таками".
       "Бок болит", - я перестал слушать Балмина и ушел в себя, - "Болит, сука. Не проходит. В камере ни воздуха, ни света. Рана будет гнить и не пройдет. Падла он, этот Балмин. Скотина. Садист. Выбритый, на музыканта похож или на художника, а садист и больше никто. Сволочь. Гад. Мерзавец. Падла. "Падла" уже было, но все равно - падла. Еще раз. И скотина. Что же мне с боком-то делать? От этого бока - температура и бред. Еще пару ночей в камере - и мне точно писец".
       - Ты извини меня! - привычно заревел Букин, подхватывая эстафету у Балмина.
       Я глянул на опера, на ненавидящий взгляд, которым он хотел меня прожечь, и решил не возвращаться в реальность:
       "Родина, Родина!", - вспоминал я школьную программу и армейских замполитов, - "Родина-уродина. Никому дела нет, что я тут тихо загибаюсь без всякой моей вины. Вот тебе и вся "Родина", вот тебе её "материнская забота". Помер Максим - и хрен с ним..
       - Так, Андрей? - я уже прослушал, про что именно сейчас калякал Балмин, к признанию какой подлости мягонько подводил меня.
       "Так, вот так и подрастак!", - геройствовал я про себя, остерегаясь произносить слова вслух, чтобы Балмин не прицепил к моему обвинению покушение на дедушку Ленина на заводе Михельсона.
       "А ведь это - наши, советские люди", - разглядывал я Балмина и Букина, стараясь отыскать в этих офицерах хоть малейшее сходство с офицерами моего полка.
       Оказалось, что мне сложно вспомнить хоть одного офицера, к которому неприложимо определение "боевой". Комбаты-ротные само собой, им от бога положено на войну ездить, но вот штабные? "Кто у нас там штабной? Начальник штаба? Ни одной операции не пропустил? Замкомполка? Почти на всех был. Зампотыл? Через одну ездил. Зампотех? Без него вообще никуда! Химик? Этот вообще самый боевитый - на своей БРДМке поперек батьки в пекло. Даже начальник строевой части - из штабных штабной - и тот засветился на паре операций, развеялся от канцелярской рутины. Особисты? Непременно. Разве что командир оркестра не ездил с нами, так он и не военный. На нем только форма военная, а так он - музыкант. Нельзя равнять музыкантов и военных".
       Все без исключения полковые офицеры побывали на войне. И строевые, и штабные. А Балмин и Букин - не офицеры, а заплечных дел мастера. Палачи, а не солдаты. Это не "шакалы", до шакала еще нужно дорасти. Это не "тыловые крысы", от тыловых крыс какой-никакой прок есть. Это - ржа и плесень. Мусор. Враги народа.
       "Что там у нас?", - выплыл я из своих размышлений на поверхность действительности, - "опять "Ты извини меня?". Господи, когда же вечер и они уйдут, а? Как же они надоели оба".
       Не ушли.
       Отработали по-честному, как и вчера. С девяти утра и до шести вечера. Девять часов без перерыва на обед. Болел бок и хотелось курить. В камере курить было у Толяна, который среди нас был как бы "вольный" и у него в дежурке стоял баул с вещами для ЛТП. Из его вещей контролер выдавал нам пачку сигарет утром и пачку после обеда. Этого хватало на троих.
       Вечером, когда мне, наконец, разрешили вернуться в камеру, голова моя гудела, будто мне целый день по ней кулаком стучали. За восемнадцать часов "просто беседы" Балмин с Букиным опрокинули все мои прежние знания о жизни и о себе самом. С начала первого допроса до окончания второго прошло тридцать три часа, а с момента ареста - пятьдесят два.
       Какие же для меня долгие были эти пятьдесят два часа!
       Всего пятьдесят два часа потребовалось Балмину на то, чтобы зачеркнуть двадцать шесть месяцев службы в Армии. Службы не в штабе, не на продскладе, а в Афгане, в пехоте. Я уже не был ни в чем уверен. Я не был уверен, что нахожусь в здравом рассудке. Я не был уверен в том, что три непуганых щенка примотались к нам со Светкой, а не я сам искал их весь вечер. Я не был уверен, что велосипеда не было, как и в том, что он был. Я не был уверен, что я не вырывал силой тот велосипед, которого не было. Я не был уверен в том, что я сержант Сухопутных войск, а не шпана из подворотни. Я не был уверен, что служил в Афгане и вообще служил. Я не был уверен в том, как меня зовут. Я не был уверен ни в чем, что было известно мне досконально и не вызывало никак сомнений пятьдесят два часа назад.
       Балмин и Букин не сломали меня, нет.
       Они не били меня, даже не прикасались и не угрожали, а уж слов-то я в армии наслушался всяких, словами меня не проймешь.
       Но когда вам уверенно, не моргая, в трехсотый раз говорят о том, чего не было как о том, что это было и это совершили именно вы, согласитесь, сомнение в здравости собственного рассудка появится поневоле.
       К муке телесной Балмин и Букин добавили муку душевную. У меня и без их "просто бесед" проявлялся ночной бред, а тут мне стало казаться, что я брежу беспрестанно: и во сне, и наяву.
       - Толян, - позвал я "вольного" сокамерника.
       - Чо те?
       - Тебя как зовут?
       - Ты что, по жизни поехал? - Толян покрутил пальцем у виска, - Толяном меня зовут. Кончай придуриваться.
       - Я не придуриваюсь.
       - Тогда хрена ли ты дуркуешь?
       - А мы с тобой сейчас где сидим?
       - Как где? В КПЗ!
       - Ты меня хорошо видишь?
       - Вижу.
       - А как меня зовут?
       - Хрен тебя знает, "как тебя зовут". Ты, как в хату заехал, Андреем назвался.
       На лице Толяна появилось выражение испуганной озабоченности. Кажется, он решил, что я и впрямь по жизни поехал:
       - Ты чо? Косить вздумал? На Дурку хочешь уехать?
       Косить мне и в голову не приходило, а на Дурку мне точно было не надо. Хватало и тюрьмы. Морок, наведенный на меня Балминым, начал понемногу рассеиваться - я не дурак, не спятил, меня зовут Андрей, Толяна зовут Толян, мы сидим в КПЗ и я верно оцениваю обстановку. А раз я верно оцениваю обстановку, то не было никакого велосипеда! Это не я начал драку! Балмин клевещет на меня!
       Видя, что Толян от беспокойства переменился не к лучшему, я поспешил его успокоить:
       - Всё в порядке, Толян. Просто от этих допросов я уже не понимаю: где я, где не я. В мозгах всё поехало.
       - У меня было такое, - обрадовался Толян моему душевному здоровью.
       - Было?!
       - Ну да! Почти точь-в-точь как у тебя.
       - Тебя тоже так допрашивали?
       - Не, чуть-чуть по-другому возникло. Я тогда две недели сряду пробухал по-черному. Чую - запой. Пора завязывать. А как завязывать? Утром опохмелишься - весь день снова-здорОво. Не работник. Решил утром не похмеляться. Встаю... А меня трясёт всего! Пошел на работу - и как раз первый снег выпал. А я же слабый, еле держат ноги. Короче, поскользнулся и ладонью оперся на землю, чтоб совсем не упасть. "О!", - говорю себе, - "Рубль нашёл!". Ну, типа, шутка такая - упал, значит "рубль нашел". И тут у меня голове - голос. Вроде мой и не мой. Но знакомый очень. Голос в голове: "рубль нашел, рубль нашел, рубль нашел". А я-то понимаю, что я этих слов не говорил и не думал, что это мне кто-то другой их говорит. Оглянулся - никого рядом. А голос снова: "оглядывается, рубль нашел, рубль нашел и оглядывается". Я про себя думаю: "с ума, что ли, сошел?" И снова тот голос во мне: "с ума сходит, с ума сходит, рубль нашел, с ума сходит".
       - Может, белая горячка? - спросил я.
       - При белой горячке алкаши кидаются на людей с топорами, гоняются за родными, изрубить хотят, нечистую силу видят, - возразил Толян, - Я же не кидался ни на кого и не видел ничего такого. Просто голос слышал. И тоже не был уверен, вот как ты теперь, что я - это я и что я не сам с собой разговариваю.
       - Галюники, - этот феномен уже был мне хорошо известен.
       - Чего?
       - Галлюцинации. Бывают зрительные галлюцинации, а бывают слуховые. Зрительные, например - мираж в пустыне. Видел?
       - Нет.
       - Я видел. У нас, в пустыне, их навалом. Выйдешь в пустыню и ясно видишь, что примерно в двух километрах от тебя озеро с камышами и утки летят. Хотя ты в том месте сто раз был, ничего там, кроме песков, не видел и быть не может. Ты это хорошо понимаешь, но и озеро с камышами и уток ты видишь совершенно ясно и своим глазам не верть не можешь.
       - И что тогда делать?
       - Не верить глазам, - посоветовал я, - Если поверишь миражу, пойдешь за ним, то на месте озера окажется тот самый песок, а озеро появится в другом месте. Так и будешь в пустыне гоняться за миражами, пока от жажды не высохнешь.
       - Где же это ты служил? В Каракумах, что ли?
       Я бывал в Каракумах, в учебке. Так себе пустыня.
       - Ну да. Неподалёку. У меня тоже были слуховые галлюцинации.
       - С перепою?
       - По обкурке.
       - И как проявлялись? С тобой тоже голос разговаривал?
       - Нет, - я вспомнил свои слуховые галлюцинации, - Сидишь, допустим, обкуренный в землянке. Замыкаешь. И тут - вроде где-то гитара играет и парень поет. Тихо так. Начинаешь прислушиваться к песне, разбираешь перебор струн, отдельные слова. И песня такая тихая, о доме. Много раз так было.
       Я вспомнил еще одну свою слуховую галлюцинацию:
       - Или вот ещё: сидишь в землянке обкуренный и будто тебя снаружи зовет кто-то. Выскакиваешь - никого. Возвращаешься на свое место, проходит несколько минут - снова тебя снаружи кто-то звать начинаешь. Выскакиваешь - опять никого. Бывало, раз по шесть выскакивал.
       - Что вы там курили?
       - Чарс.
       - А это что?
       - Наркотик такой. Из конопли делают.
       - Анаша, что ли?
       - Я не курил анашу. Не знаю.
       - Значит, план.
       - План я курил в Ашхабаде. План раз в тридцать слабее чарса.
       - Во сколько?! - не поверил Толян.
       - Раз в тридцать, - повторил я.
       - Значит, вы "афганку" курили. Чистоган. Вот еще чуйская есть хорошая анаша. К нам на зону ее пару раз загоняли.
       Наш обмен опытом о сортах и достоинствах наркоты прервал скрежет ключа в замке - ввели Сироту. Ему было хуже, чем вчера - менты донесли его до шконки и бережно уложили на матрас. Нехорошо, когда менты с нашим братом обращаются не кое-как, а бережно. Это либо папа-шишка, либо кранты человеку.
       Кажется, Сироте пришли именно кранты.
       Выходя из камеры, контролеры несколько раз посмотрели на лежащего Сироту - не помер ли? Сирота лежал, закрыв глаза, и тихонько постанывал.
       Не помер.
       Не помер, но на этот раз он отходил не пятнадцать минут, как вчера, а не менее получаса. Часов ни у кого не было, но я определил примерное время именно в такой интервал.
       - Ох и лютуют, - эти слова Сирота не "сказал", а "простонал", когда малость пришел в себя, - и ведь знают, суки, что я никому не буду жаловаться, и бьют еще сильнее!
       - Почему ты никому не будешь жаловаться?
       Мне по неопытности казалось, что раз менты тебя избивают да еще и не один раз, по запарке при задержании, а каждый день, методично, как по графику, то такое положение вещей необходимо прекратить, потому что терпеть его никак нельзя. Прекратить его можно единственным способом - наябедничать на избивальщиков. Всё равно кому - начальнику, прокурору, папе римскому, чёрту, лешему - лишь бы одёрнули твоих мучителей. Если бы меня кто-нибудь избил, то я с радостью накатал бы жалобу прокурору и попросил заменить мне следователя. Мне хотелось жаловаться на Балмина и Букина, но они меня не били, следовательно, повода накапать на них не давали.
       Подполковники.
       Опыт.
       Они и без битья меня грамотно оглушили своими "просто беседами". Хуже гипноза, ей богу.
       Сирота снова посмотрел на меня, как смотрел вчера - взглядом битого орла на цыпленка.
       - Понятия не позволяют, - пояснил он.
       Я не знал, что это за такие Понятия, которые не позволяют защищать себя от истязаний со стороны не самых лучших сотрудником нашей доблестной и такой родной советской милиции, но тон, которым слова были сказаны, был мне знаком очень даже хорошо. Это был тот самый тон, с каким старослужащие отказываются выполнять приказание шакала:
       - По сроку службы не положено.
       Отказавшегося выполнять приказание дембеля или деда можно ставить в наряд, сажать на губу, одеть в ОЗК и гонять по плацу при "плюс пятидесяти в тени", но раз "не положено", то делать он этого не будет. Заступит в наряд, сгниёт на губе, сдохнет в ОЗК от теплового удара, но первоначальный приказ не выполнит ни за что.
       Бесполезно!
       "Не положено по сроку службы!" - и весь разговор.
       Наверное, и с этими Понятиями та же история: не положено жаловаться, так хоть до смерти Сироту забейте, он никому не пикнет и только вскрытие покажет...
       Разве может быть иначе в стране, где в детском саду рассказывают сказки не только про Золушку или Трёх Поросят, но и о Мальчише-Кибальчише и его Твёрдом Слове. Насмерть стоял Мальчиш-Кибальчиш против армий Белого Буржуина и выстоял бы, когда бы не предательство труса и жадины Мальчиша-Плохиша. Долго пытал Белый Буржуин Мальчиша-Кибальчиша, добиваясь от него Военной Тайны:
       "Отчего, Мальчиш, бились с Красной Армией Сорок Царей да Сорок Королей, бились, бились, да только сами разбились? Отчего, Мальчиш, и все тюрьмы полны, и все каторги забиты, и все жандармы на углах, и все войска на ногах, а нет нам покоя ни в светлый день, ни в темную ночь? Отчего, Мальчиш, проклятый Кибальчиш, и в моем Высоком Буржуинстве, и в другом -- Равнинном Королевстве, и в третьем -- Снежном Царстве, и в четвертом -- Знойном Государстве в тот же день в раннюю весну и в тот же день в позднюю осень на разных языках, но те же песни поют, в разных руках, но те же знамена несут, те же речи говорят, то же думают и то же делают? Нет ли, Мальчиш, у Красной Армии военного секрета? Нет ли у наших рабочих чужой помощи? Нет ли, Мальчиш, тайного хода из вашей страны во все другие страны, по которому как у вас кликнут, так у нас откликаются, как у вас запоют, так у нас подхватывают, что у вас скажут, над тем у нас задумаются?".
       Вот и вырастают за поколением поколение мальчишки, твердые да колючие, что железные гвозди, несчастные тем, что не досталось им под танк с гранатой. Не ездят в мирное время по нашей земле вражьи танки!
       А уж какой гвоздь в какую сторону загнёт...
       Что такое хулиган? Хулиган это неуёмный искатель приключений на свой нижний фасад.
       Вовремя изъятый с улицы и направленный в учебное подразделение хулиган - это будущий Герой Советского Союза. Такой, как камышинский хулиган Алексей Маресьев - читайте "Повесть о настоящем человеке". Сто отборных хулиганов, прошедших через учебные подразделения и получивших там специальную, тактическую и тактико-специальную подготовку - это разведрота любого полка. Нужно быть от природы очень беспокойным человеком, чтобы рваться сидеть в засадах или идти в головном дозоре и до слёз огорчаться, когда берут не тебя. Не в орденах и жажде славы тут дело. Никакой нормальный хулиган не потерпит, чтобы кто-то слева обошел его в удальстве и молодечестве. Хулиган Павлов, став сержантом, держал фронт в Сталинграде. Хулиган Гастелло, капитан авиации, направил свой подбитый самолет на фашистскую колонну, но не позволил врагам взять над собой верх. Хулигана можно убить, но нельзя победить - побежденный хулиган перестает считаться хулиганом. Хулиган Егоров и хулиган Кантария водрузили Знамя Победы над поверженным Рейхстагом. Забрались на купол и воткнули в маковку, когда еще и бой не стих!
       Какой дурак-командир, которому доверили командовать полковой разведротой, станет набирать личный состав с профессиями "референт-переводчик", "музыкант симфонического оркестра" или "младший научный сотрудник"? Вы можете представить Ростроповича, перевязанного гранатами, с виолончелью подмышкой петляющего под вражеский танк? Или сидящего на своей скрипочке Ойстраха в горящем самолете? Или Макаревича под обстрелом в блиндаже возле стереотрубы или дальномера, уверенно и твердо отдающего команды? Все эти рафинированные, пидороватые, сладенькие интеллигенты к бою не годны и обсираются от еле слышного разрыва легкой мины за три километра от них.
       Эти люди - не для войны. Это Мальчиши-Плохиши. Они проявят себя после Победы и заработают много денег, давая концерты в честь победителей. С этих концертов победители будут добираться до дома на метро, а негодных для боя людей вывезут дорогие авто с уютным салоном и повезут их в загородные дома, купленные на деньги с концертов.
       Больше побед - больше концертов
       Больше победителей - больше денег, выше дом и дороже машина.
       Для войны нужны совсем, совсем другие люди.
       Не Макаревичи, а Кибальчиши.
       Те, которые имеют своё Твёрдое Слово и умеют отвечать за базар.
       Подойдите к командиру разведывательной или стрелецкой роты и скажите:
       - Товарищ капитан, мы вам тут ребятишек привезли. Восемнадцать исполнилось. Только они у нас немножко хулиганы.
       Можете быть уверены, слово "восемнадцать" вы будете говорить капитанской спине, а сам ротный в это время будет визуально оценивать физическое состояние вверенного ему личного состава в количестве нескольких "немножко хулиганов". Ротный лучше всех знает, что "немножко хулиганство" через неделю улетучится, а отличные, токовые и бесстрашные бойцы останутся. Сотня-другая часов на полигоне, огневом рубеже и полосе препятствий - и с этими ребятами уже будет о чем поговорить. Им можно будет уже Боевую Задачу ставить, а не в цацки-пецки играть. "Приказываю обнаружить и уничтожить" - вот так можно будет с этими ребятами толковать и указывать прямо на врага, подлежащего обнаружению и уничтожению.
       Не сомневайтесь - выполнят и доложат.
       - Толян, - я подсел к патлатому и старался говорить тише, - Почему Понятия не позволяют жаловаться на ментов?
       Толян усмехнулся:
       - Кому ты будешь жаловаться?
       - Как кому? Начальнику. Прокурору. Мало ли кому?
       - То есть, таким же ментам.
       - Какая разница?
       - Разница есть. "Жаловаться", означает "сотрудничать". Пусть незначительно, пусть краешком, но "сотрудничать". А кто на зоне сотрудничает с ментами?
       - Козлы? - догадался я.
       - Козлам по масти положено сотрудничать, на то они и козлы, - резонно возразил Толян и сказал "кто?", - Кумовки всякие.
       - Стукачи?
       - Стукачи. Которые к Куму бегают. И ты предлагаешь Смотрящему за зоной отступить от Воровской Идеи и начать сотрудничать с ментами?
       - А в чем она, Воровская Идея.
       Толян съехал с базара:
       - Я не блатной. Вот Сирота очухается, он тебе растолкует.
       Подали ужин - стакан прозрачного кипятка.
       Хлеб оставался с обеда, не помрём, да и есть не хотелось - тут всё так стремительно проносится, мое положение меняется как узоры в калейдоскопе. Окунули в другой мир, о котором я знал только из блатных песен и теперь этот другой мир окружал меня со всех сторон и необходимо было учиться ориентироваться в нём. По сути, необходимо было учиться жить заново - армейский опыт тут не годился.
       Вечерняя смена в восемь вечера приняла и пересчитала нас. Снова заступил наш Володя, которого я мысленно зачислил в свои камердинеры в день моего прибытия в ИВС. Нормальный, добродушный контролер. Я, когда стоял выводным на полковой губе, не всегда бывал так благожелательно настроен к арестованным, особенно, если они не из пехоты и уж совсем недоброжелательно, если они из Средней Азии. В принципе, обязанности Володи были мне известны - открыть-закрыть, пересчитать количество, обеспечить прием пищи и поддержание санитарии и гигиены. Попытки грубить - пресекать силой. В армии охранял я, а когда залетал, то охраняли меня. Тут эти игры непрохонже и охранять будут только меня.
       Начиная с обеда, весь день под окнами камеры во дворике изолятора шло какое-то оживленное движение: выкрикивались команды на построение, шла перекличка личного состава, орался знакомый, ласкающий душу мат, сопутствующий отправке полка на операцию, когда начальник штаба с зампотехом выстраивают "нитки". Из кабинета начальника изолятора, где со мной "просто беседовали" Балмин и Букин, я не мог видеть происходящего на улице - кабинет находился в торце здания и не имел окон во двор. Из камеры я тем более не мог ничего видеть, так как окошко мало, что было зарешечено, так снаружи к нему прибили металлический "намордник", загораживающий обзор и не пропускавший в камеру солнечный свет. Однако, гомон, шум, команды, мат и интонации были мне отлично знакомы - некий командир строил большую группу вооруженных людей, ставил им боевую задачу и партиями отправлял их из дворика в большой мир. На место только что отправленных заступали новые невидимые мне бойцы, которые застраивались заново, получали свою порцию мата и свою боевую задачу, и, громыхая тяжелыми ботинками по асфальту, выходили из дворика на посадку по машинам.
       "Учения, что ли?", - подумалось мне.
       За пару лет до моего призыва в армию у нас проходили большие учения по Гражданской Обороне. Выли сирены, ныли заводские гудки, на перекрестках стояли регулировщики с автоматами и в касках, школьников эвакуировали из города в деревню, а деревенских школьников, наоборот, эвакуировали в город. Школьники три дня жили в чужих семьях, о чем родители и приёмные семьи были осведомлены заранее через школу и военкомат. В военные игры были вовлечены жители и предприятия нескольких районов республики. Люди поняли, что отрабатываются действия при атомной бомбардировке столицы Мордовии Саранска и крупного железнодорожного узла Рузаевки. Действия отработали успешно - детей сначала вывезли, а через три дня вернули на место. При этом никто из детей не потерялся и не заболел - мордва показала свою сплоченность перед лицом мирового империализма, угрожающего Советскому Союзу ядерной бомбардировкой.
       "Клали мы на ваши угрозы!".
       Придурки эти империалисты, ей богу! Нашли кому грозить - СССР. Самой сильной державе в мире. Наша армия больше и сильнее всех сил НАТО, а если еще и союзники из Варшавского Договора помогут, то мы эту Америку на параше закопаем.
       Вполне вероятно, что и сейчас начинаются те же самые учения, как раз пять лет прошло. Пора бы освежить память граждан и уточнить на месте порядок взаимодействия всех служб.
       Однако, это были не совсем те учения, о которых я подумал. Учения были не по Гражданской Обороне, а по обороне Родины от её жителей.
       Свирепая она у нас, Родина-то. Кровожадная.
       И глупая.
       Примерно через час после вечерней проверки и приема-сдачи дежурства дверь в камеру отворилась, чего от нее никто не ждал - все жильцы были дома, все вернулись с допросов и "просто бесед".
       - Что там за кипеш, командир? - лежа, с матраса спросил Сирота.
       Ожидалось, что Володя отмахнется-отшутится: "да ерунда, учения отрабатывают", однако, контролёр очень серьезно и очень тихо произнёс слово:
       - Восстание...
       Дыдынц!
       "Приехали! Восстание", - промелькнуло в мозгу, - "Восстание - это как в Семнадцатом, с Лениным во главе?".
       Было совершенно непонятно - кто и против кого восставал? Советская Власть была настолько хороша, что лучшего и желать нельзя. Еще в школе мы проходили шесть отличий социализма от капитализма и понимали, что живем много лучше, чем в той же вонючей Америке, где каждую минуту кого-то убивают. Безработица, инфляция, забастовки, страх за завтрашний день, волна самоубийств, чудовищное богатство кучки олигархов на фоне неописуемой нищеты большинства - вот она, страшная действительность "капиталистического рая". Зато у нас, в СССР -
       Нет безработицы, но никто не работает.
       Никто не работает, но план дают.
       План дают, но в магазинах ничего нету.
       В магазинах ничего нет, но у всех всё есть.
       У всех всё есть, но никто недоволен.
       Никто недоволен, но все голосуют "за".
       И при такой житухе, когда можно не работать в полную силу и получать деньги, какой-то болван вздумал "восставать"?
       Нет, это Володя пошутил.
       Развлечь нас хотел.
       Нет никакого восстания.
       "Точно", - понял я и мне перестало быть грустно, - "Володя для нас концерт приготовил. Вон, и клоуна привел".
       Дверь открывалась для того, чтобы пропустить в камеру клоуна.
       На клоуне не было парика и грима, дурацкого костюма и красного носа. Клоун был немолод, высок, жилист и широк в кости. Одеждой и всем видом своим он никак не походил на городского жителя, зато полностью совпадал с хрестоматийным образом того типа людей, которого мы, продвинутые чуваки, называем словом "крест".
       Крестьянин самый натуральный, поколениями предков на генетическом уровне приспособленный к сохе и борозде. Выносливый, трудолюбивый, богобоязненный, здоровый-ядрёный, тупой и беспомощный где-либо дальше своей деревни.
       Паровоз и железную дорогу кресты видят два раза в жизни - когда их везут в армию и когда они возвращаются из неё. Сутолока больших городов наводят на них ровно такой же страх, какое уныние наводят на горожанина раскисшие осенней грязью поля, столь любезные душам крестов. Крест, умеющий показать детский фокус с "отрыванием" большого пальца и "возвращением" его на место или способный "отгадывать" карту, заранее им же положенную вниз колоды, считается в деревне большим ловкачом. Деревенские девки, не испорченные цивилизацией и целомудренные интеллектом, ахают, восхищаются и доверчиво идут с молодцом на сеновал где он - "пойдем-ка, чё покажу" - пообещал показать что-то интересное.
       В городе крест своей ловкостью может провести разве что детсадовца старшей группы, потому что первоклассники, столкнувшись в советской школе с суровой реальностью жизни в лице похабников девяти старших классов, не ведутся на уморительно-примитивные, наивно-детские хитрости крестов. Лично я в моём первом классе выглядел взрослее этого нелепого клоуна, потому что был влюблен в четвертый раз и уже успел бросить курить.
       Я был чужой в Системе человек - не вор, не алкаш, не дворовый хулиган, не блатной. Но я-то по крайне мере познакомился с камерой в армии и теперь ясно понимал, что в Системе камеры лучше. На полковой губе камеры были абсолютно голыми - стены, пол и потолок. В ИВС в камере были шконки, матрасы, чайник с водой и параша, то есть необходимый минимум благ для жилья. Этот же клоун был смешон не тем, что он крест, а тем, что он тут, в Системе, вообще был не нужен. Взрослый мужик, лет под сорок, смотрелся в нашей камере, как смотрелся бы студентик консерватории в строю закаленных в боях и зное горных егерей моего орденопросящего полка.
       Нелепо, ненужно, беззащитно, беспомощно, жалко.
       Невесомая и чистая пушинка, прихотью ветра попавшая в чуждый ей холодный и промасленный механизм, где покорная току воздуха соприкоснулась с жутким лязгом шестеренок зубчатой передачи.
       Мне симпатичны кресты. Нет в них городской подлости и изворотливости. Завалить на сельскую дискотеку с цепями от бензопилы и устроить там драку с городскими - это пожалуйста. Съездить на тракторах в соседнюю деревню подразмяться с деревенскими из-за девчонок - с превеликой охотой. Выйти биться один на один - когда угодно. А вот подлости нет. Обмануть, облапошить, предать - это умеют только городские. Кресты на это не способны. Прямодушные они, крестьяне наши. В армии ведут себя вполне самостоятельно и часто смотрятся выгоднее городских: и за себя постоять умеют, и никакая работа их не переломит.
       На природе выросшие, на свежей сметанке вскормленные, милиционерами и хулиганьём не пуганные, вырастают кресты сильными, к любой работе годными, глупыми и настырными.
       - Что там, на воле? - спросил патлатый Толян вновь прибывшего.
       - Восстание, - повторил слово за Володей новичок и стал метаться по камере в поисках запасного выхода.
       Он обследовал оконце, пошатал руками решетку, убедился в ее полной прочности, пробежался взглядом по стенам, никаких трещин в них не обнаружил и вернулся к двери, через которую его только что завели в хату.
       "дын-дын-дын", - загромыхал пудовыми кулачищами по железной обшивке двери.
       Мы с интересом наблюдали бесплатный концерт - не каждый день к нам приводят клоунов.
       - Чоте? - из-за двери беззлобно спросил контролер восставшего бунтаря.
       Самый хитрый в своей деревне колхозник пустился в оборот, чтобы облапошить доверчивого городского милиционера.
       - Начальник, штоли?
       Предложения бунтарь и крамольник выдавал с полувопросительной интонацией:
       - Открой, штоли? - колхозник припомнил слово, - Кормушку?
       Кормушка отстегнулась и в прорези замелькало брюхо нашего доброго Володи:
       - Говори.
       Колхозника ободрило такое славное начало: стукнул в дверь - открылась кормушка, и не побили, а даже к разговору пригласили и разрешили говорить. Так сказать, высказывать всё наболевшее открыто и смело. Деревенский революционер решил, что дело на мази и пошел в наступление:
       - Начальник, штоли? У меня к тебе такое дело есть? Ты послушай-ка? Тут у меня рядом кум живёт? Ты отпусти-ка меня минут на двадцать? Я сейчас к нему быстренько заскочу? Принесу самогоночки литра два и закусить колбаски домашней, а?
       Милиционер за дверью аж поперхнулся от такого заезда. За годы несения службы с ключами на продоле ему еще не приходилось слышать ничего несуразнее.
       Мы заржали все втроем. Дружно. В голос. От души. Концерт удался. Мы не ждали такого веселого представления.
       Нелепо было не само предложение: "ты, дурак с ключами, выпусти-ка меня поскорее отсюда и сиди, жди до Матрёниных заговений моего возвращения".
       Нелепа и смешна была чистая, незамутненная уверенность взрослого креста в том, что его детская уловка непременно должна безотказно сработать.
       Володя, наконец, осознал "о чём?" его просит деревенский валенок и двинул дубиналом по кормушке.
       От резкого звука крест испуганно отпрянул.
       - Я тебя сейчас выпущу, - пообещал Володя, - Вот сюда. На продол. И тут мы тебя всей сменой, в шесть дубинок, напоим самогоном и накормим колбаской. Хочешь?
       - Нет, - испугался такого исхода сельский бунтарь.
       - Еще раз шкрябнешь по двери, выволокем тебя на продол и все ребра переломаем, понял? - по-доброму предупредил Володя изворотливого колхозника.
       - Угу, - резко погрустнел крестьянин и уткнулся на корточках возле двери, не рискуя, все же, прислоняться к ней спиной.
       От греха подальше. Мало ли? Кто этих городских ментов знает? Вдруг и в самом деле ребра переломают?
       Стало как-то жаль, что такая ловкая и хорошо продуманная комбинация побега так бездарно провалилась.
       Всем было интересно узнать о крестьянском восстании. Мы принялись расспрашивать участника революционных событий, но клоун сменил амплуа и изобразил нам сценку "партизан на допросе".
       Дело было не в какой-то там необыкновенной стойкости крестьянина или его природной скрытности. Дело было в том, что к нам заехал не бойкий газетный репортёр, а запуганный деревенский мордвин - кондовый, природный, от сохи. Самый настоящий Тупорылый Мордвин и его поведение было поведением Тупорылого Мордвина в неволе - естественное желание вольного от рождения человека поскорее выбраться на свободу при полном непонимании как этого следует добиваться при данных обстоятельствах.
       По-русски мордвин еле ворочал и мое изначальное предположение оказалось верным - железную дорогу наш новый сокамерник видел двадцать лет назад, когда из армии ехал. С тех пор он в городе не бывал, вся география его путешествий лежала окрест деревни и обрывалась на райцентре. То, что он так ловко изъяснился с контролером, подбивая доверчивого Володю, отпустить арестанта на все четыре стороны, объяснялось сильным душевным волнением. Когда колебания мордовской души были успокоены угрозой дубинала, способность понимать русскую речь ушла почти полностью. Часа три мы допытывались, чтобы узнать то немногое, что он смог нам сообщить и продираясь через "мезе?" на каждом слове выяснили вот что:
       Зовут новенького Николай. Ему пятьдесят два года. Женат. Двое взрослых детей. Работает шофером на ГАЗ-52 в колхозе. В городе - какой я проницательный! - действительно, последний раз был в год присоединения мордвы к России. Человек тишайший и законопослушный. В сезон от баранки отрывается только перекусить и поспать, зимой обслуживает свой "газон" в гараже, готовит к сезону и помогает чиниться приятелям-механизаторам. По субботам баня и самогон, в будни не то, что не пьет - даже не нюхает. Женил старшего сына, построил молодым дом, сейчас копит на приданное младшей дочери.
       Километрах в ста от Саранска есть большое село Дубёнки. Райцентр. Сам Николай живет недалеко от Дубёнок, в селе Поводимове, том самом, где живет знаменитая на весь Союз бабушка Оля - ясновидящая ведунья, целительица-гадательница, прорицательница и вторая Ванга. В Дубёнках есть РОВД, а в РОВД - милиционеры. Вот эти самые милиционеры повадились хулиганить и год от году всё озорней и озорней.
       Вломятся, например, вчетвером к мужику в гости: "пои-корми, хозяин". Откажешься - конфискуют мотоцикл или сепаратор, а еще переломают мало-мальски ценное. Про мотоцикл скажут: "не стоит на учете", хотя он стоит и документы все на него имеются. Про сепаратор скажут: "самогонный аппарат" и штраф выпишут, хотя сепаратор на самогонный аппарат похож как танк на "Запорожец".
       А то еще затащат девку в свой патрульный "бобик" и в лес вывезут. Там напьются и снасильничают девку. Таких случаев шесть было только за последние два года. Заявления на насильников написать решились только трое, так их родителей вызвали в прокуратуру и там застращали самих посадить в тюрьму за "клевету на советскую милицию и советскую власть". Двое-то свои заявления забрали, а третья упёрлась, мол "до Москвы дойду".
       Пропала та девка. Восемнадцать лет всего было. В прошлом году школу окончила. С концами пропала.
       Ну, а про то, что по мелочи менты у народа каждый день чего ни на то отнимают - про то и говорить нечего.
       В районе всё повязано.
       Дочка начальника РОВД замужем за сыном судьи. Судья на весь район одна, она же - председатель райсуда. В суд жаловаться на ментов бесполезно. Прокурор района с начальником РОВД в одной бане моется и они вместе на охоту ездят. Так что и в прокуратуру ходить бесполезно.
       Бизнес у них.
       Совместный.
       На сына судьи записали несколько десятков гектар колхозной земли - вроде как "в аренду" взял. А на тех гектарах "суточники" вкалывают. Завидят менты: мужик чуть качается, запах изо рта есть - сразу в клетку его, протокол, а на утро судья ему пятнадцать суток выписывает. Начальник милиции направляет его на работу к зятю. Каждый день начальник РОВД своим подчиненным ментам "план" спускает - три-четыре задержанных. Если план не выполнен, начальник самолично чистит морды милиционерам, после чего те звереют, выходят на улицу и начинают хватать всех подряд.
       Глушь.
       Самый центр России - и глушь.
       Тупая и безнадежная мордовская глухомань, где половина населения в возрасте от сорока и старше вовсе не говорит по-русски или говорит с большим трудом. Не зная государственного, Конституцией закрепленного, языка, мордва не знают своих прав и не знают пределов прав "людей государевых". На своей, от предков доставшейся, земле живут как иностранцы, а еще точнее - как индейцы в резервации, где любой белый господин имеет право зайти в вигвам, взять всё, что приглянулось, снять скальп с хозяина и трахнуть его дочку.
       Безнаказанность порождает беззаконие.
       Рядовые менты, набранные из той же мордвы, отслужившей в армии и освоившей русский на уровне понимания команд, истово служат своим начальникам, потому что не хотят возвращаться в родной колхоз, которым руководит деревенский фюрер-самодур и где еще хуже, чем в райцентре.. Рядовые менты еще в армии смекнули, что ходить в чистенькой форме с пистолетом в кобуре приятнее и легче, чем впахивать по четырнадцать часов в день на тракторе или комбайне. Их опьяняет власть. Они сами забиты собственным начальством, перед которым абсолютно бесправны, но тем сильнее чешутся руки показать свою власть над односельчанами. Мало того, что избивают в РОВД - а где не бьют?! - так еще и убивают на улице. Про изнасилованную, а потом и пропавшую девку весь район знает. Так вот вам еще пример: подходят двое ментов на улице к парню, предъявляют претензию, предлагают проследовать с ними в РОВД. Парень понимает, что его отправят "на плантацию" и отказывается. Милиционер достает табельный пистолет и стреляет парню в ногу. Прямо в ступню. Раньше парень работал трактористом, сейчас трактористом работать не может - педаль не выжимает искалеченной ногой.
       Русский человек долготерпеливый.
       Мордва - еще терпеливее.
       Русский бунт трудно унять. Мордовский - невозможно.
       Сегодня произошло вот что.
       Ехал по Дубёнкам утром парень на КАМАЗе. На дороге стоят два мента в форме, машут ручонками, требуют остановить. Парень видит - не гаишники, не имеют права останавливать, решил проехать мимо. Тогда один милиционер - молодой, году не проработал в органах - достал пистолет и для острастки шмальнул по кабине. Попал в лобовое стекло. Как раз с водительской стороны. Прямо в голову. Водитель скончался мгновенно, КАМАЗ съехал на обочину, воткнулся в столб и заглох.
       Люди это видели - всё произошло средь бела дня.
       Люди понесли новость по селу.
       Через час на площади перед райкомом партии собралось несколько сотен человек. Люди требовали первого секретаря райкома КПСС.
       Первый секретарь вышел к народу и попытался урезонить массы. Массы не урезонивались, а только распалялись. Многолетнее униженное бесправье вырвалось из мордвы неуправляемым протестом. Стали подтягиваться люди из деревень и толпа увеличилась до трех тысяч человек. Стали раздаваться призывы к свержению власти. Первый секретарь исчез за дверями райкома. В райкоме побили немного стёкол и пошли ворошить осиное гнездо - РОВД.
       Густая толпа окружила здание и стала требовать выдачи виновника на суд и расправу. Молодой милиционер, застреливший водителя, спрятался в оружейной комнате и трясся от страха. Начальник РОВД заблаговременно выехал в Саранск требовать подкрепления. К толпе вышел его зам.
       Зам не смог утихомирить толпу - толпа продолжала требовать выдачи. Зам понимал, что если выдать, то милиционера просто разорвут и это не утихомирит толпу, а лишь раззадорит, и не выдал своего сотрудника.
       Переговоры окончились ничем. Зам зашел в РОВД и менты забаррикадировались изнутри.
       Толпу это не устроило. Толпа пошла на штурм. В окна полетели камни и палки, от соседних дворов похватали привезенные, но еще не распиленные бревна и этими бревнами, как таранами, высадили забаррикадированные двери в РОВД.
       Ментов били и выкидывали из окон.
       Люто били. До хруста костей.
       В кабинетах верхних этажей ворвавшиеся выбивали стекла и приветственно махали толпе сверху, показывая свою победу. В РОВД спешили новые толпы - помахать из кабинета сверху.
       В кабинетах следователей потрошили сейфы, вырывали листы из папок уголовных дел и поджигали. Старались сжечь всё, что было у ментов, любую бумажку. РОВД заполыхал.
       Под угрозой смерти - "откройте или убьем когда дверь сломаем!" - восставшие заставили открыть дежурную часть и оружейку. В оружейке обнаружили обоссавшегося от страха милиционерика. Выволокли его на улицу и отдали на расправу толпе.
       Счастье того мента, что самые ярые были уже внутри, а не снаружи. В толпе оставались в основном бабы и зеваки. Били, конечно, зверски. Топтали со всей дури, но ментёныш выжил. Четыре месяца провалялся в больнице со сломанными ребрами и оторванными внутренностями, был списан из МВД по инвалидности, но через восемь месяцев давал показания в суде в качестве свидетеля.
       Не потерпевшего. Свидетеля.
       Власть не решилась еще один раз дразнить народ, признав потерпевшим того, кто сам убил человека и с кого всё началось.
       Пока мордва праздновала свой праздник непослушания и упивалась победой над ментами, в УМВД был создан оперативный штаб по подавлению бунта. Из Дубравлага в Дубёнки - за триста километров - был направлен батальон Внутренних войск.
       К шести вечера батальон вевешников прибыл в Дубёнки и локализовал толпу, окружив её под дулами автоматов возле РОВД. В обозе батальона приехало несколько автобусов оперов и следаков из Саранска - выявлять и задерживать зачинщиков и наиболее активных участников бунта.
       Большое счастье, что на несколько тысяч разгоряченных голов нашлось пара-тройка спокойных голосов, отговоривших брать в руки автоматы и пистолеты из оружейки РОВД - "вованы" покрошили бы всю толпу, не разбирая, кто мужик с оружием, а кто просто любопытная баба, поглазеть пришла.
       Толпа начала успокаиваться и позволила себя "рассосать".
       Каждого подводили к одному из автобусов, где уже стояли заместитель начальника РОВД и уцелевшие милиционеры. Опера и следователи записывали показания и, если местные менты не показывали пальцем, то отпускали участника. Тех, на кого показали, заталкивали в автозаки и вывозили.
       В тот вечер задержали и вывезли порядка двухсот человек. Позже, по ходу следствия по делу всего было задержано шестьсот. Большинство из них было отпущено по домам через трое суток. Привлечено к уголовной ответственности - сто тридцать шесть. Осуждены к реальным срокам заключения - четверо.
       Новым начальником РОВД стал хорошо себя проявивший во время бунта зам.
       Старого начальника РОВД перевели начальником РОВД в другую область.
       При новом начальнике РОВД система "рабов на плантации" перестала существовать и сынуле председательши суда пришлось возвратить арендованные земли обратно в колхоз из-за падения рентабельности сельскохозяйственного производства - дармовая рабочая сила иссякла, а учиться грамотно руководить людьми и хозяйством при такой маме и таком тесте молодому человеку не было необходимости.
       Всё это я узнал не сразу, а за то время, что меня содержали под стражей на разных тюрьмах, где я пересекался с другими участниками народного восстания. Кроме того, суд надо мной и над дубёнскими проходил в одно и то же время. Я интересовался о ходе процесса у конвоя, который был для меня и для них общим - районный суд, где судили меня, и Верховный суд МАССР, где судили бунтарей, располагались в одном здании на Льва Толстого, 21. Меня судили долго и их судили долго, а возили в одном автозаке.
       Пока что нам у Николая удалось выяснить только то, что в Дубёнках произошло большое восстание, шухер стоит на всю республику, все менты подняты на уши. Всё-таки хорошо, что в эрзянском языке треть слов русского происхождения. Иначе, мы бы ничего не смогли узнать от Николая. Совсем мужик по-русски не ворочал. Я на узбекском и пушту и то бойчее лопотал - два года в Афгане, знаете ли.
       С врагом не только воюют. С врагом торгуют, а значит, и общаются.
       Сообщению о восстании можно было верить, потому что так легко и правдиво объяснялся весь тот кипеш, который весь день шёл во дворике изолятора и был нам слышен. Теперь все менты по всей республике не спят, а мечутся, изображая кипучую деятельность и выказывая рвение перед начальством. А иначе чего метаться? Поздно пить боржоми, когда почки отказали. РОВД уже разгромлен. Те, кто его громил и поджигал, разошлись по домам. Наиболее ярых мятежников повязали и растолкали по изоляторам Саранска и прилегающих районов. По тем Дубёнкам можно хоть десять раз пробежать - никого из дому не выманишь и на новый кипеш не подобьёшь. Народ выпустил накопившийся за годы пар и теперь дрожит по норам, испугавшись собственной минутной храбрости. Трясутся сейчас селяне, испугавшись того, что на пару часов из забитого быдла превратились в свободных и гордых людей, чувствующих за собой Право.
       Так, за пьяным вечером и огненной ночью, когда, не хмелея, пьют много, как не в себя, пляшут до упаду, поют до хрипоты и дерутся не по злобе - наступает тряское похмелье. Противное, липкое. Сердчишко, как заячий хвостик, трепещет, готовое оборваться с ниточки. Холодный ядовитый пот холодит чело, тремор трясёт конечности, жизнь немила и невыносима. Больное тело требует рассола и лишь одна мысль стальным ключом в ржавом замке мучает убитый сивухой мозг:
       - Какой же дурак я был вчера!
       Три часа, подсказывая русские слова, тащили мы клещами из Николая "что за восстание произошло в Дубёнках?". Мордвин упорно сбивался на эрзянский и наше представление событий было верным или неверным пониманием эрзяно-русской мешанины слов Николая. Понятным было главное - в самом сердце России, недалеко от Саранска произошла революция.
       Всё как учили в школе, все признаки революции. "Верхи не могут, а низы не хотят жить по-старому". Молоденький мильтон походя, из озорства, только чтоб власть показать выстрелил по кабине КАМАЗа и это дурацкое, случайное, ненужное убийство спустило курок народного гнева.
       Я прожил с эрзянами пятнадцать лет в коммуналке. За это время полдеревни успело перебывать в комнате наших соседей Девяткиных. Не то, что "ни одного конфликта не было", а жили по-родственному, не запираясь на замки. Наши праздники были их праздниками, а их - нашими. Я бывал в деревне моих соседей, гулял на мордовской свадьбе, выпивал с молодежью. Знал эрзян как дружелюбный, хлебосольный, добродушный народ. Поссориться с эрзянином - труд великий! Эрзяне от природы незлобивы и неконфликтны. Все мелкие обиды моментально улетучиваются из их памяти, потому что вокруг столько всего интересного и надо скорее дружить. Так искренне, бескорыстно и честно, как эрзяне, умеют дружить только малые дети в садике. Нужно было долго и трудно гнуть этот славный, ни к каким бунтам несклонный народ, чтобы взорвать революцию.
       Узнав про революцию я был не "расстроен" - я был подавлен. Революция меня ошарашила больше, чем мой арест. Мой привычный и устоявшийся мир полетел к чертям и больше не существовал для меня, а "родина" виделась в виде клубка ядовитых осклизлых змей с выставленными в разные стороны шипящими головами, поводящими в воздухе раздвоенными язычками. Этому "клубку-родине" очень хотелось кого-нибудь смертельно ужалить. Именно в смертельных укусах был весь смысл и суть этого ядовитого "родины-клубка".
       Два года я с оружием в руках, - простите мне высокий слог - рискуя жизнью защищал интересы не какой-то там абстрактной Родины с плаката "Родина-Мать зовёт!", а вот этой конкретной гадины.
       "Родина-Мать зовёт!" - это плакат, бумага. В лучшем случае - икона, но не Родина. Плакат к Родине соотносится так же как икона - к Богу. Отображает, отражает, делает зримым, но не выражает и не выступает от лица. Икона безмолвна и безответна.
       Настоящая, доподлинная Родина - она тут, рядом со мной, в изоляторе временного содержания, прямо в моей камере.
       Параша, чайник воды, грязные матрасы, железные шконки, обитая металлом дверь с кормушкой и решетки на окне - это Родина.
       Толян, Сирота и Николай - это Родина.
       И милиционер, гремящий ключами на продоле - это она, Родина.
       И Балмин с Букиным, закатавшие меня в каталажку по сфальсифицированному ими же обвинению - это Родина.
       И погранец с автоматом за плечом, два года назад смотревший на нас, молодых сержантов, с вышки в Термезе как на отару баранов, ведомую на убой - это Родина.
       И бюрократ, заявляющий инвалиду "я тебя в Афган не посылал!" - это тоже Родина.
       И крупный чин, отгородившийся от граждан, которым призван служить, табличкой "приёма нет" - это Родина.
       Бригада врачей, приезжающая ко мне по утрам, чтобы вколоть два укола и переменить повязку - это Родина. Это всё, что я выслужил у неё для себя лично. Спасибо, сердечное спасибо ментам, что не дают мне тут подохнуть и вызывают для меня медиков. Менты - это тоже Родина.
       Было горько и обидно, что подтверждались самые страшные мои догадки - я вернулся не на Родину.
       За те два году, что меня не было в Союзе, Родину подменили. Не в ту страну я вернулся, из которой уезжал. Без меня тут всё сделали не так. Всё перевернули кверху дном, всё перемешали, перепутали, переворошили, черное сделали белым, а белое - сизым. В школе нас учили: "при царе было плохо, поэтому революционеры совершили Великую Октябрьскую социалистическую революцию". То, что при царе народу жилось плохо, это было ежу понятно - иначе зачем бы стали устраивать революцию? Какой дурак станет ломать хорошую жизнь? Если решили сломать, то им было виднее - жизнь при царе не была такой, что ее стоило терпеть. При Советской Власти жить стало хорошо. Это тоже понятно: нет помещиков и капиталистов, заводы принадлежат народу, а не буржуям, земля принадлежит колхозному крестьянству, бесплатная медицина и образование, нет безработицы и инфляции, цены в магазинах постоянно снижают, квартиры раздают бесплатно, по очереди. Словом, Советская Власть - это такая огромная, неисчерпаемая, одна на всех халява. Вставай в очередь и жди когда тебе выдадут бесплатно что-нибудь хорошее. Менять Советскую Власть на что-либо другое - безрассудно и глупо. Незачем её менять. Советская Власть - это лучшее из всего, до чего смогло додуматься человечество. Да, есть ещё отдельные недостатки на местах, но в целом, в общем, в масштабах страны и всего народа - Советская Власть это как раз то, что необходимо всем.
       Самая сильная армия мира, полмира в холуях, у всех есть работа и нет голодных и бездомных - вот что такое Советская Власть.
       Всё это я хорошо знал и в Советской Власти не сомневался.
       Но и мордву я хорошо знал! Не будет мордвин просто так, без причины революции устраивать. И с причиной тоже не будет. Не воинственный это народ. Добрый, терпеливый. Если мордва решилась на мятеж, значит действительно - допекли! Три тысячи человек без плана, без подготовки, без согласования, без отработки слаженности, без тренировки - собрались в одном месте! Вы попробуйте отлаженный и дисциплинированный полк - три мотострелковых батальона, один танковый и артдивизион, без оружия, без техники, только личный состав - вывести из казарм и построить в пяти километрах от пункта постоянной дислокации не в час развода, а средь бела дня, когда все заняты по распорядку. Хотел бы я посмотреть на того полковника, которому это удастся сделать хотя бы за три часа. Двинуть с места полк - пусть без техники, только солдат и офицеров - мороки не оберешься. А тут - не военные, а мирная, гражданская мордва собралась и разнесла РОВД. Восставшим оставалось только занять мосты, почту и телеграф - и можно было объявлять о создании Независимой Республики и о своём выходе из Союза ССР. Кто бы что не говорил после подавления бунта, но эти несколько часов в одном отдельном населённом пункте на суверенной территории СССР Советской Власти не было!
       Советская Власть была свергнута мордвой и восстановлена силами батальона ВВ.
       Мыслей в голове было много. Все они были одна безрадостней другой. Было понятно, что в моей стране произошло что-то нехорошее, о чем нам в армии не говорили замполиты. Еще понятнее было, что я во всех этих событиях - пустая песчинка. Легкая игрушка ветров, ветерков и случайных сквозняков. Я могу действовать оружием на поле боя. Могу не умирать в горах. Могу командовать отделением, взводом так, чтобы все были сыты и озадачены. Но постичь умом то, что сейчас происходит со мной и моей страной - мне не по соплям. Мозгов не то, что "маловато", а их просто нет.
       Сержант.
       Вторая ступенька снизу. Откуда у меня взяться мозгам? Когда умным раздавали мозги я с дураками марш-броски бегал да технику осваивал.
       Горный егерь. Сержант пехоты.
       До Маршала далеко, а маршальский жезл я выкинул из своего ранца еще в Хайратоне. Не стать мне Маршалом Советского Союза. Не с того карьеру начал.
       Кому нужны мои умения в Союзе? Для чего мне два года прививали навыки ведения боевых действий в условиях горно-пустынной местности? Кому я полезен с такими навыками? Что мне с ними делать в СССР? Нет в Средней Полосе ни гор, ни пустынь - ни штурмовать, ни защищать тут нечего!
       Армейский водила на гражданке устроится водилой на грузовик или самосвал.
       Армейский повар может работать поваром.
       Армейский фельдшер будет работать фельдшером или поступит на медфак, выучится на врача.
       Прав, ох как прав был Старый Капитан: "на хрен никому не нужен в Союзе капитан артиллерии". Запасной сержант пехоты оказался не нужнее артиллерийского капитана.
      

    20. Люди Системы

      
       В изоляторе, как и в армии, в десять вечера отбой, только без вечерней поверки. В восемь вечера во время приема-сдачи дежурства старый и новый дежурные ходят по камерам, пересчитывают нас по головам, вот и вся проверка. Свет не гасится. Хочешь спать - спи. Не хочешь спать - не спи, только не ори, не нарушай покой отдыхающих. Если сидеть в КПЗ - так чаще называют ИВС - не первые сутки, то появляется ощущение вокзала: постоянно кого-то приводят, уводят, если не в твою камеру, так в соседнюю. Утром просыпаешься в одной компании - вечером засыпаешь в другой, не сменяя хаты. Шум шагов на продоле, скрежет ключа в замке, стук арестантов в дверь, подзывающий контролера:
       - Командир, к нашей хате подойди!
       На КПЗ держат либо сутки, либо трое, либо десять суток. Дальше - в тюрьму. На сутки сажают "административщиков". Утром придет начальник РОВД, рассмотрит протокол, наложит штраф и отпустит задержанного с богом. В тяжелом случае направит его вместе с протоколом в суд и там судья за пятнадцать минут "окрестит" его на пятнадцать суток:
       - Совершал? - спросит проспавшегося хулигана.
       - Ей богу не совершал, - отнекнется хулиган.
       - В протоколе написано, что совершал, - вздохнет судья, - Раз не признаешь вины, значит, не раскаиваешься. Не осознаешь. Сиди. Думай. Пятнадцать суток. Заводите следующего.
       Через трое суток везут на арест к прокурору. Прокурор может арестовать, а может не арестовать. Районный дает два месяца содержания под стражей. Чаще всего, конечно, арестовывает, потому что арестовать проще, чем не арестовать. Но если следователь сшил дело совсем уже белыми нитками, да вдобавок сикось-накось, то прокурор тут же встанет на страже социалистической законности и не позволит причинять страдания гражданину СССР - неумело арестованный будет отпущен. Такое в самом деле случается, хотя и чрезвычайно редко.
       Система работает с неумолимостью мясорубки: попал палец - затащит и прокрутит на фарш всего, до ботинок.
       После ареста через трое суток, надо бы везти клиента на тюрьму - чего с ним цацкаться? Но его возвращают в КПЗ - досиживать ещё неделю. Я не знаю для чего преступнику дают выспаться добавочных семь ночей на голых досках вместо честно заслуженного тюремного матраса. Объясняю это не жестокостью Системы, а некими соображениями сугубо прагматического характера. Например, за эту неделю у арестанта может вскрыться незалеченный туберкулёз и его потребуется везти не на кичу, в тубонар.
       Трое суток у меня истекало завтра, оставалась надежда, что прокурор не арестует.
       Хреновая надежда на прокуроров.
       Спать никто не думал - ни в камере, ни снаружи. Снаружи во двор изолятора въезжали машины - мы слышали их шум, открывались и закрывались дверцы - мы слышали хлопки, из машин выводили людей и заводили в дежурку - мы слышали шарканье ног и голос команд.
       В изолятор свозили дубёнскую революционную мордву.
       Во все КПЗ западных районов Мордовской АССР свозили этой ночью дубёнских.
       Несчастных, затюканных, смертельно перепуганных такой своей переменой - из огня да в полымя. Ничего, кроме поля да речки, в своей жизни не видевших крестьян окунали в Систему.
       Наш Николай начал помаленьку осваиваться. Убедился, что в тюрьме не бьют и даже относятся сочувственно и распрямился, стал похаживать по хате взад-вперед вполне себе по-хозяйски, будто по своему деревенскому двору перед курями.
       - Да ты приляг, - посоветовал Сирота.
       Николай то ли не услышал, то ли не понял - он разглядывал шубу на стенах. Раствор был нанесен не ровным слоем, а мелкими бугорками и ямками, чтобы постояльцы не оставляли после себя сообщений "Здесь был Вася!".
       - Ну и штюкатюр, - недобро поглядывал Николай на бугристую шубу стен.
       - Какой штукатур? - спросил его Толян.
       - Дык, известно какой! - возмутился Николай халтурой, - Штюкатюр-то, небось, себе в карман жалованье хорошее положил, а работу-то смотри как криво сделал! Кто же так равняет-то? Смотри как он раствор положил!
       "Не создан Николай для неволи", - размыслил я, удержавшись от смеха над его простотой, - "Ему бы за баранку или на трактор, вот это - его. А в тюрьме сидеть - не его. Видно же, что мужик безобидный, работящий. Крест он и есть крест. Какой из креста преступник? Не надо таких людей в тюрьму сажать. Нехорошо это".
       - Сёмин, на выход, - дверь открылась и на пороге меня ожидал Володя.
       "Я же говорю - "вокзал". Вокзал и есть. Время, наверное, уже одиннадцать, а они всё уняться не могут. Меня, вон, на ночь глядя из хаты куда-то дёргают. Опять, что ли, на "просто беседу?". Не имеют права со мной "просто беседовать" после отбоя!".
       Володя вывел меня в коридор, закрыл за мной дверь в камеру и вместо казенного "Проходим. Руки за спину", махнул рукой в сторону приоткрытой двери в кабинет, где со мной два дня "просто беседовали" до помутнения сознания Балмин и Букин.
       - Зайди к начальнику.
       "Они и ночью будут со мной беседовать?".
       С опасением за сохранность рассудка я осторожно вошел в кабинет и осмотрелся. Балмина и Букина не было и у меня отлегло от сердца - если будут бить, ломать рёбра, то по крайней мере мозги будут целы.
       За своим рабочим столом сидел начальник учреждения старший лейтенант милиции Синдяйкин. Бык-молотобоец. Голова как пивной котёл посажена на аршинные плечи, два пудовых кулака лежат на столе. Взгляд исподлобья, будто на соперника в финале Кубка Динамо.
       "Сейчас он меня будет ломать", - в голове всплыла картина как Сирота еле ковыляет по камере после допроса и писает в парашу кровью.
       Заныл, напомнил о себе бок
       "Если разойдется шов, то мне писец. Не успеют откачать".
       - Проходи, Андрей, - от тона приглашения по спине побежали мурашки.
       С перепугу в этом тоне было услышано:
       - Тебя в землю живьем закопать или сначала горло перерезать?
       Я прошел и присел.
       Посмотрел на свои руки и удивился, что они без наручников. Балмин и Букин когда "просто беседовали" со мной, не давали мне таких поблажек. Страховались, суки. Синдяйкин меня не боялся.
       "Чего ему меня бояться, мордвину здоровому?", - оценил я старшего лейтенанта, - "Вдарит своим кулачищем - пробьёт грудную клетку как салфетку. Ему троих таких как я мало".
       - Ты извини, что я тебя так поздно...
       "Извини???", - про себя изумился я, - "Это он - мне??? "Извини?"
       Впервые за двое с половиной суток передо мной кто-то извинился за доставленные неудобства.
       - Ты ведь в Афгане служил?
       "К чему бы это он? Земляк? Боевой Братан? Трое боевых братанов меня сюда привезли. Этот - четвертый?".
       - Как точно, товарищ старший лейтенант, - я всё еще реагировал на погоны по-армейски, как овчарка на апорт.
       Есть погоны. Погоны на старшем по званию. Следовательно, в разговоре мне дозволено отвечать только "так точно" и "никак нет". В конце разговора мне, кроме того, разрешается ответить "есть!" и испросить разрешения удалиться: "разрешите идти?", а еще лучше "разрешите выполнять?".
       Скоро, очень скоро все, на ком погоны до майора включительно, станут для меня просто "эй, начальник", а на ком две больших звезды и выше - "гражданин начальник". Обладатели погон без просветов - сержанты и прапорщики - будут именоваться просто "командирами".
       Убивает... Неизвестно почему, но убивает тюрьма уважение к погонам. Начисто вымывает уставной пиетет. Моё армейское:
       - Я уважаю твои погоны!..
       Обогатилось тюремным:
       - ... не больше, чем затычку для ссаной дырки.
       - Меня Николай Ильич зовут, - начальник изолятора верно понял мое уставное отношение к своим офицерским погонам и задал иной тон общения, - Я тут покушать тебе приготовил.
       "Старший лейтенант" - это то звание в котором я застал своего ротного Бобылькова и в котором меня провожал не дембель мой последний ротный Тищенко. Когда я на операциях делал связь пятой роте, Бобыльков меня кормил прежде себя. Представить Тищенко, ласково предлагающего: "покушайте, товарищ сержант", я не мог, а потому насторожился и не зная, как мне правильно реагировать на угощение Синдяйкина и нет ли тут какого подвоха?
       Николай Ильич достал из ящика стола буханку белого хлеба, банку говяжьей тушенки, нож и алюминиевую ложку. Поразило, что нож - настоящую финку, зоновской работы - начальник положил передо мной на стол так же как положил бы лист бумаги, без опаски.
       "А я ведь даже без наручников", - оценил я доверие Синдяйкина.
       - Сейчас чайку заварю, - Николай Ильич воткнул шнур от электрического чайника в розетку и выставил на стол две фаянсовых чашки и пачку индийского чая "со слоном".
       Такой чай был в дефиците. Просто так в магазинах на прилавке не валялся. Значит, у начальника изолятора, есть блат в торговой сети.
       "Уважаемый человек!", - оценил я Синдяйкина, - "Директор КПЗ! Весь город через него в тюрьму проходит".
       Я вспомнил, что за трое суток весь мой рацион состоял из двух полбуханок черного хлеба и двух мисок жидких щей без мяса и почувствовал такой лютый голод, что церемониться с выставленными продуктами забыл и думать. В два движения вскрыл ножом банку, нарубил толстыми кусками хлеб и без смущения принялся описывать тушенку с хлебом. Когда мясо закончилось, от буханки мало что оставалось и я эту горбушку приберег к чаю. Голода я не утолил, а лишь притупил: мне бы еще два раза по стольку - было бы самое оно.
       Чай заварился ароматный, крепкий, черный - Синдяйкин сыпанул заварки с бокалы по-честному.
       - В каких войсках служил? - без нажима спросил Николай Ильич.
       - В пехоте.
       - Я в Германии, - признался начальник, - в танковых. Командир танка, старший сержант запаса. Дембель-75.
       Я невольно посмотрел на погоны начальника и нашел, что с тех пор он значительно продвинулся по службе.
       "Ему всего тридцать два, а он уже старший лейтенант!".
       В армии старшими лейтенантами становятся в двадцать три года, а в тридцать два уже носят две больших звезды и выцеливают в полковники.
       "Кем бы мог стать я в свои тридцать два? Допустим, поступил бы в военное училище в прошлом году. Окончил бы его в двадцать три. В двадцать пять стал бы старшим лейтенантом, в двадцать восемь - капитаном. В тридцать два вполне мог бы быть майором. Если бы поступал не из войск, а сразу после школы, то майором бы ходил точно, а может даже и подполковником. А этот - всего лишь старлей. Как-то в милиции сложно звания даются".
       - Воевал? - мягко допытывал Синдяйкин.
       - Случалось.
       - По врагам стрелял?
       "Ах, вот он куда на мягких лапах крадется?", - осенился я догадкой, - "Стрелял ли я по врагам! А если стрелял по врагам, то стрелять по любым людям, советским или несоветским, для меня дело привычное и я вполне мог застрелить троих своих "потерпевших". Это его Балмин подослал!".
       - Что вы, товарищ старший лейтенант, - горячо отказался я от своего героического прошлого, - Я в полку в столовой на посудомойке служил. Меня на операции брали только тарелки шоркать. У меня даже автомата своего не было.
       Зря я так про Николая Ильича подумал. Никто его не подсылал. Балмин ему не сват и не брат. Учреждение ИВС подчиняется МВД, а Балмин проходит по прокурорскому ведомству. Синдяйкин ему никаким боком не подчинен. Балмин имеет право определять, где меня содержать под стражей, а начальник изолятора обязать принять меня по ордеру, содержать в условиях, исключающих побег, и выдать по требованию. Вот и всё их взаимодействие между собой. Ни любить того Балмина, ни дружить с ним начальник изолятора не обязан. Есть постановление о задержании - он примет арестанта. Нет такого постановления - гуляй, Вася, ешь опилки. В отношении меня Балмин все документы оформил аккуратно и начальник изолятора выполнил свою служебную обязанность - стеречь меня.
       Ничего этого я в тот момент не понимал, бо был глуп и желторот.
       Однако, Николай Ильич верно просчитал ход моих незрелых мыслей и не обиделся на мою подозрительность. Не от злого сердца подозревал я во всех врагов и стукачей.
       - Ты у нас ранен, - заметил Синдяйкин, - Я дал команду, чтобы тебе каждое утро вызывали бригаду скорой помощи. Начальству подал рапорт о переводе тебя на больничку. Не хватало еще, чтобы ты помер. То, что происходит с тобой, что тебя больного привезли в КПЗ, считаю безобразием. Никакой необходимости в твоем содержании под стражей до твоего выздоровления - не вижу. Выздоровеешь - другое дело. Милости просим. У нас убийцы лежат в больнице в наручниках под охраной оперов. Я твоего дела не знаю, но из постановления, которое мне направил Алексей Федорович, вижу, что ты никого не убивал. Выпустить тебя я не имею права, а большего сделать ничего не могу. Дам команду по смене, чтобы тебя завтра вывели на помывку, а то сгниешь. Я вот тут для тебя приготовил...
       Николай Ильич положил на стол стопку газет и журналов:
       - Скучно, поди, в камере?
       Чтиво было очень кстати - в камере и впрямь было скучновато.
       На газетную стопку сверху Николай Ильич положил начатую пачку чая и две пачки "космоса" - роскошь, по камерным меркам, необыкновенную. Нажатая кнопка сбоку стола закончила нашу беседу - в кабинет вошел Володя, постукивая себя большим ключом по ладони.
       - В камеру задержанного, - распорядился Николай Ильич, превратившись в старшего лейтенанта.
      
       Мне были рады.
       Нет, меня, конечно, были рады видеть не избитого, как Сироту, но всё внимание было поглощено стопкой печатной продукции у меня в руках и тремя пачками поверх неё - сигаретами и чаем.
       Сирота с Толяном переглянулись:
       - Мутим? - предложил Толян.
       - Мутим, - кивнул Сирота, - На чём? На дровах?
       - На дровах, - подтвердил Толян.
       Я по своей неопытности, а точнее по опытности, но не тюремной, а армейской, думал как поступить с добычей? Я думал, что сигареты пойдут на общак, чтобы каждый мог брать когда ему вздумается, а не стрелять у меня по одной, газеты и журналы лягут на второй ярус и оттуда каждый сам себе выберет, что ему интересней читать, а вот с чаем придется обождать до завтрашнего вечера, потому что кипяток нам выдадут только на ужин. В чайнике вода есть, но она холодная, а батареи по летнему времени не топились.
       Толян с Сиротой взяли из пачки по сигарете и не посмотрели на чтиво долее нескольких секунд, зато пачка чая воодушевила их необыкновенно и они с ней собирались поступить несколько иначе, чем то предполагал я. и уж ждать завтрашнего ужина в их намерения не входило.
       - Индюха! - восторженно покрутили пачку в руках Сирота.
       - Щас ваще башню сорвет, - сладострастно вторил ему Толян.
       От низа правой брючины Толян оторвал тесьму, которой подбиваются мужские брюки. От левой брючины он оторвал вторую такую же тесьму. Связав обе тесемки узлом, Толян получил веревочку длиной около метра. Взяв казенную металлическую кружку, он обернул веревочку под верхним рантиком и связал между собой свободные концы. Получилась "кружка на веревочке". Так их обвязывают, когда собирают ягоду - подвязанную таким макаром кружку подвешивают себе на пояс, чтобы освободить сразу две руки.
       - Чифирбак готов, - доложил Толян Сироте.
       Пока Толян манипулировал с кружкой и тесьмами, Сирота не сидел сложив руки.
       На пол посреди хаты он настели один на другой два газетных листа в полностью развернутом виде. Получился большой белый прямоугольник с черными буковками. Не снимая с себя брюк, Сирота сделал не виданной мной доселе заточкой надрез на одной брючине в районе колена. По получившемуся надрезу он аккуратно оторвал низ брючины по окружности. Теперь у него была одна нога в брюках, а другая в шортах. Смотрелось смешно и нелепо.
       Мне было жутко интересно - что они делают, для чего и что будет дальше?
       С таким же интересом я полтора года назад наблюдал как мой дед Полтава готовит фуражку и парадку на дембель.
       "Хм, полтора года - это "целых" или "всего?".
       Оторванные пол-брючены были распороты Сиротой по шву и получился прямоугольный кусок плотной грязной ткани. Этот кусок ткани Сирота аккуратно положил поверх одного бумажного прямоугольника на полу, выровнял сообразно краям, накрыл сверху вторым газетным листом и стал сворачивать весь этот "бутерброд" в трубочку. К тому моменту, когда у Толяна был готов чифирбак, Сирота держал в руке бумажный тубус со сквозным отверстием шириной в два пальца, сделанный из двух газетных листов и вложенного между ними куска ткани.
       - Дрова готовы, - сообщил он Толяну.
       Сирота высыпал на лист газеты едва ли не полпачки чая.
       - Харэ, - остановил его Толян, - А то глаза лопнут: индюха же, не Грузия!
       Толян налил в чифирбак воды из чайника и они вдвоем с Сиротой отошли к параше.
       Толян вывесил не веревочке чифирбак над парашей, а Сирота поджог трубочку-дрова и поднес огонь снизу, следя, чтобы он не разгорался сверх меры.
       Трубочка горела. Огонь шёл.
       Чифирбак покачивался на веревочке в руке Толяна и нагревался от трубочки.
       На шконке лежал газетный лист с горкой чая в ожидании кипятка.
       "Голь на выдумки хитра", - оценил я действо.
       Пришло на память как мы на операциях себе чай грели на огнях: два огня - пять литров чая. Дешево и сердито. Всех издержек, что белый налёт на чайнике Но на шомполах, всё-таки, душевнее чай получается.
       Трубочка прогорела сверху сантиметров на десять, образовалось кольцо черного пепла от бумаги и ткани. Снизу трубочки повалил белесый едкий дымок. Сирота ловким движением смахнул нагоревший пепел в парашу и дым сник, но не прекратился вовсе, а продолжал выходить из нижнего конца трубочки тонкой струйкой.
       В хате завоняло горелыми тряпками и жженой бумагой.
       Сирота управлялся с трубочкой таким образом, чтобы огня хватало только чтобы погреть дно чифирбака и он не облизывал бока кружки. Достигал он это, комбинируя два способа - изменял угол наклона трубочки и обрывал нагоревший пепел. Было заметно, что чем больше сожженного пепла сверху трубочки, тем больше валило дыма снизу. Дым также усиливался при увеличении угла наклона горящей трубочки - когда Сирота держал трубочку вертикально, дыма почти не было. Трубочка на моё удивление горела долго, обычный лист газеты так не горит, наверное, горение задерживала плотная брючная ткань, она же давала основной жар.
       - Кипит! - сообщил Толян и понес чифирбак к шконке, на которой был приготовлен чай, стараясь несильно раскачивать на веревочке кружку с кипятком.
       Дно и бока кружки закоптились, зато было достигнуто главное - получен необходимый для чифира кипяток. Толян всыпал в кружку горку чая и прикрыл сверху журналом.
       - Поднять бы ещё, - заметил он Сироте, глядя на журнал, под которым в кружке запаривался чифир.
       - Поднимем, - согласился Сирота. - Пусть настоится децл.
       "Децл" - слово наркоманское, пришло в тюремный язык от нариков, которые ширяют себя по вене. Эти нарики зелье измеряют кубами, согласно градуировке шприца. Децл - одна десятая часть кубика, т.е. самая малая малость, мельче которой уже и нет ничего. Разве, что тот мизер зелья, что прилип к стенкам и поршню шприца. Слово понравилось - короткое, ёмкое, точное - и прижилось в Системе.
       В Афгане - камас
       В Системе - децл.
       Должно быть, дым из хаты просочился на продол и наш добрейший контролёр Володя заложил нас начальнику учреждения, потому, что дверь рванулась так, что за малым не слетала с петель - в хату влетел Синдяйкин.
       Глаза его были белыми от злости, губы сжаты, могучие кулаки приведены в состояние полной боевой готовности, большая голова вдавлена в плечи и наклонена вперед. Сейчас он кого-то из нас сокрушит.
       Скорее всего, всех четверых - такую ярость не унять какой-то одной жертвой.
       - Какая гадина у меня тут пожар разводит?! - не заорал, зашипел старший лейтенант, приблизившись вплотную к Толяну и Сироте.
       Тут он увидел закопченные бока кружки, превшей на шконке под журналом всё сразу понял и начал остывать.
       - Не ругайся, начальник, - примирительным тоном пояснил свои действия Сирота, - мы не озорничали.
       - Мы аккуратно, над парашей, - поддержал Толян.
       - Чай, не пионеры со спичками баловаться, "пожары устраивать", - снова взял на себя Сирота, - Понятие имеем. Заварили чифир по технике безопасности.
       Синдяйкин оценил ситуацию, увидел Сироту, стоявшего перед ним в нелепых брюках с оторванной брючиной, услышал слово "Понятие", сопоставил то, что Сироту, почитай, каждый вечер приволакивают с допросов еле живого, а от Сироты не вышло ни одной жалобы прокурору, понял, что "кто, кто а уж Сирота точно "Понятие имеет" и потому пожаров, если нет бунта, разводить не станет"... и остыл.
       Моментально.
       По логике событий, Синдяйкин, учуяв запах дыма и залетев в нашу хату в такой ярости, что чуть железную дверь не сломал, должен был сейчас двинуть кулаком по этой кружке, чтоб весь чифир разлетелся по хате коричневыми брызгами вперемешку с нифелями, затем двинуть этим же кулаком в пятак Сироте, потом - Толяну и, напоследок, схватить меня за шиворот и повозить носом по шубе стены:
       - Я тебе, сучонок, не для того чай давал, чтобы вы мне тут костры разводили!
       А он успокоился.
       Уже уходя из хаты, обернулся:
       - Не разводите больше открытый огонь. Лучше почитайте газету, в ней много интересного пишут. Если у вас будет чай, попросите контролера заварить вам. Я дам команду.
       И вышел.
       На меня - никакого внимания. Даже головы в мою сторону не повернул. Будто не он меня пятнадцать минут назад кормил в своем кабинете, разговаривал сочувственно. Будто не я - зачинщик. Не принеси я газеты и чай - заваривать было бы нечего и не на чем. Никакого "пожара" не было бы, все продолжали бы лежать на матрасах, лениво чесать языками и ожидать от Николая очередного зехера, которые тот лепил не переставая, начиная с момента своего появления в хате.
       - Давай с нами, - пригласил меня Сирота, когда дверь захлопнулась и ключ провернулся в замке положенное число раз.
       Отказывать было неудобно. Во-первых, как ни крути, а я - добытчик, раз так, то имею право на свою долю, а во-вторых, первый раз откажешься, во второй не позовут.
       Толян откинул журнал, прикрывавший сверху чифирбак. Через край кружки лезли набухшие нифеля, как пена у пива, только не снежно-белая, а влажно-коричневая. Толян легонько стукнул кружкой о шконку - и нифеля осели, оставив на поверхности чёрный круг густого чифира с кофейного цвета пенкой по краю.
       Из чифирбака Толян отлил немного чифира в чистую кружку и вылил из нее обратно в чифирбак. Мы в Афгане так тоже делали - так чай лучше заваривается. У узбеков это называется "кайтарма". Дав пару минут чифиру настояться, Толян снова налил его в чистую кружку, примерно на палец, и протянул кружку мне
       Я сделал глоток и передал кружку Сироте.
       Ничего более горького ко мне на язык не попадало. Уж на что ханка не сахар, горькая как моя жизнь, но чифир был еще горше.
       Сирота принял у меня кружку, сделал из нее два маленьких глоточка и передал Толяну. Толян тоже сделал два маленьких глоточка и передал кружку мне.
       "Вот как надо правильно чифир пить" - догадался я, - "Правильно - по два глотка".
       Этот обычай - делать по два глотка или затяжки - был мне отлично, до боли в душе знаком. Так мы в полку курили чарс.
       И... будто не в камере я стою возле тюремных шконок, зажатый между шубами на стенах, а на вольном воздухе Высоты 525. Внизу, под сопкой, за окопами, сигналками и путанкой МЗП - лежит караванная тропа, по которой ходят "наши" духи, а рядом со мной не строгачи Сирота и Толян, а мои дорогие пацаны из пехоты. Такая же махра, как и я сам.
       Я - среди своих! От этого знания - спокойно и уверенно.
       И... будто не горький чифир, а ароматный косяк с чарсом плывёт по кругу. Я делаю две затяжки и передаю Серёжичу. Серёжич делает две затяжки и передает Димону. Димон делает две затяжки и передает дальше по кругу.
       И... на манер Демиса Россоса, припев его песни Souvenirs

    Горит косяк и у тебя глаза горят:

    Всё это нашей конопле благодаря.

    Ах, этот запах конопли, ах этот запах конопли

    Нас отрывает от земли.

      
       Не чарс, не конопля отрывала от земли, а вот это чувство прекрасного!
       Что может быть прекраснее Воли?!
       Что может быть прекраснее, чем со своими пацанами долбить чарс на просторе, на вершине сопки, откуда открывается умопомрачительный в своей дикой красоте и до смерти надоевший вид на горы Афганистана? Что может быть прекраснее, чем долбить чарс с одновзводниками, зная, что за тобой и вокруг тебя - никакой власти! Ты и твои пацаны - сами себе власть. У вас есть оружие, боеприпасы, оборудованная позиция на господствующей высоте, немного воды и много продуктов. Самая страшная шайка разбойников во всей провинции - это ты и твой взвод. Все остальные разбойники вооружены, но... мелковаты они рядом с вами и нет в них той безрассудной лихости и солдатской придури, которые исходят от понимания: "Эх, всё равно два года из жизни вычёркивать, так хоть покуражусь от души и пусть за меня отвечают командиры!".
       Полная, никакими законами неограниченная и твоей храбростью защищаемая Воля.
       На Высоте 525 самым страшным для меня наказанием было бы порицание товарищей. Пример с Хизарем показал, что делается с человеком, когда от него отворачивается Коллектив. Ничем не выделяясь из взвода, роты, батальона и полка, не будучи ни умнее, ни глупее остальных, ни сильнее, ни слабее, мне нечего было противопоставить Коллективу - я был его малой каплей. Коллектив впитал меня, как и я впитал в себя Коллектив. Мысль "я - как все остальные" стала настолько естественной для меня, что даже не продумывалась мной нарочно: я чувствовал себя "якакавсем" даже тогда, когда выступал зачинщиком всякого рода неуставного поведения и бывал поддержан Коллективом в моем увлечении хулиганством и безобразиями. Я не видел и не понимал, что "это я веду за собой Коллектив", но парадоксальным образом чувствовал, что "я иду вместе со всеми туда, куда идут все". В армии обретаешь свободу только если растворяешь свою личность в Коллективе. Растворившись в Коллективе и подчинив себя ему ты обретаешь свободу в максимально возможных рамках и со временем сам начинаешь подчинять Коллектив себе, не понимая, не отдавая себе отчета в том, что ты - Лидер.
       Никакой ты не Лидер и даже не карикатура на него!
       Просто, отдав себя всего Коллективу, отдав без сожаления, с искренним желанием влиться в него всем своим естеством, вместе со всеми тайными помыслами, отдав Коллективу всего себя от панамы до ботинок, ты начинаешь мыслить как Коллектив и становишься выразителем наиболее общих для всех настроений.
       Если неоткуда взять в горах и в пустыне голую бабу, то тебе и в голову не придет предложить своим пацанам:
       - А давайте, пойдём, поищем где-нибудь голую бабу?
       Но если есть сахар и дрожжи, то сама собой выскажется мысль:
       - А давайте, поставим бражку?
       Если нет ни сахару, ни дрожжей, но чувствуется сильное желание выпить, то та же мысль будет изложена иначе:
       - А давайте родим сахар и дрожжи и поставим бражку?
       И это не "твоя" мысль. Это - общая мысль всего Коллектива, в котором ты растворён. Все вокруг тебя в данный момент думали о том же самом. Ты всего лишь первым её уловил и высказал вслух. Когда бы не ты, через минуту или две ее высказал бы твой сосед, но это не сделало бы его ни Лидером, ни хотя бы зачинщиком. Вы все - Коллектив. Вы все - думаете и чувствуете одно и то же. Не стадо - стая. В этом - сила. Так - победим!
       Чифир произвел на меня действие, не предусмотренное его химическим составом. Никакого "балдежа" я не почувствовал - горечь, невкусно и опьянения ни в одном глазу. Зато чифир отправил мои воспоминания на Высоту 525. В своих воспоминаниях стоял я на своей позиции на макушке длинной сопки, разглядывал долину Аксай, привычно отмечал пристреленные ориентиры да мечтал хоть когда-нибудь доехать вон до тех гор, которые каждый вечер обстреливает из своих пушек Ара.
       Сон сморил меня. Крепкий, здоровый сон. Первый спокойный сон в Системе, на третьи сутки пребывания в КПЗ.
       Чифир содержит в себе лошадиные дозы кофеина и танина, больше, чем кофе. Они не только подстёгивают давление и заставляют сердце колотиться с бешеной силой, что, собственно и даёт тот самый подъем сил и бодрости, ради которого зыки варят чифир. Они, также, стимулируют умственную деятельность. Шарахнул четыре глоточка чифирку - и зашуршали-забегали мыслишки в черепушке. Шустрые мыслишки юркнули в норку воспоминаний и я из хаты на втором этаже КПЗ перенесся в привычные и понятные мне обстоятельства - сопки и горы Афганистана.
       В Афгане я спал спокойно.
       Истекали третьи сутки моего заключения. По закону меня необходимо было отпускать или везти к прокурору на арест. В шесть часов утра мой камердинер Володя подал нам чай с сахаром и, дождавшись за дверью, пока я соизволю его испить, вывел меня на продол почтительным обращением:
       - Сёмин. На выход.
       Подумав самую малость, я решил не брать руки за спину.
       - Проходим на лестницу, - подсказывал мне дорогу мой старый верный слуга.
       Я повернул на лестницу, болтая руками вдоль туловища.
       - Стоять. Повернуться лицом к стене, - камердинер обратил внимание нашего сиятельства на то, что стены крепостного замка нуждаются в ремонте и укреплении перед отражением орд кочевников.
       Стена красилась много лет назад и местами был сильно облуплена.
       - Проходим, - Володя отпер какой-то темный чулан и я почувствовал себя Буратиной, которого Мальвина наказывает за неспособность к учёбе.
       Включился свет и чулан оказался душевой с влажными полами и деревянными влажными решетками на полах, настеленных, чтобы можно было шлёпать ногами без опаски поскользнуться на мокром кафеле. Кафель на полу и стенах был того сорта, каким выкладывают привокзальные туалеты на мелких станциях, где не останавливаются скорые поезда. Однако, вода в лейке душа оказалась горячей и ее можно было разбавлять с холодной - смеситель был полностью исправен и напор воды отменно хорош! Я разделся и морщась от боли осторожно отодрал пропитавшуюся марлевую повязку. Весь гной был вот он - размазан по боку. Рана моя и не думала заживать - гноилась себе потихоньку и давала на-гора стабильно высокую температуру. Никогда не относил себя к записным чистюлям служивого сословия, принимающим ванну вместо завтрака, обеда и ужина, однако, знали бы вы с каким наслаждением я встал под тугие струйки горячей воды! В той чехарде, в результате которой меня из больницы перебросили на шконку и в которой я ни черта не смыслил, зато сломал и вывихнул себя все мозги, так и не придумав вразумительного объяснения такой дикой перемене моей судьбы, я занимался привычным и понятным мне делом:
       "Помывка личного состава".
       А раз "помывка", то отставить разговоры и приступить к делу.
       Увесистый обмылок хозяйственного мыла помог мне исчистить из волос всю вонь и дрянь камеры, впитанную ими за трое суток. Намыленные пальцы очистили мои локаторы от глупой и мучительной многочасовой болтовни "просто бесед". Шероховатость ладоней способствовала подготовке шеи под чистый подворотничок - я не жалел на себя казённого мыла. Не обнаружив мочалки методом визуального наблюдения, я постеснялся одалживаться у собственного камердинера: "Володенька, братец, одолжи-ка мне свою мочалку, любезный" и уж тем более постеснялся просить его потереть мне спину. Как сапёр к разминированию, приступил я к своему искорёженному боку, по капельке, по чешуйке размачивая и отмывая гной и присохшую кровь. Понимая, что нежиться под горячим душем до вечера мне никто не позволит, я поспешил совершить обряд омовения того, чем два года пользовался не по прямому назначению и всего того, что шло ниже. Можно сказать, что я с головы до ног уложился в двадцать минут времени и вышел из душевой вполне чистый и вполне мокрый - полотенцами, шлёпанцами и махровыми халатами учреждение не обеспечивало.
       Тем временем дворецкий вызвал придворного лекаря и из душа я был отконвоирован прямиком в дежурку, где надо мной манипулировала уже третья бригада медиков - смена повязки на сухую и чистую, два укола туда, откуда ноги растут, несколько таблеток с собой в дорогу. Когда в восемь утра нас сдавали по головам следующей смене я был чистый и умытый, благоухающий утренней зарёй, цветом васильков, росным лугом и хозяйственным мылом.
       Меня слегка подколачивал мандраж - через несколько часов меня отпустят на свободу, вернее не "отпустят", а "могут отпустить", что было почти одно и тоже в моих детских представлениях о Системе.
       В девять часов утра меня не выдернули на "просто беседу". Не дёрнули из хаты и Сироту - наступила суббота, опера отдыхали, замазывали зелёнкой сбитые кулаки. Не выдернули меня ни в десять, ни в одиннадцать, ни в двенадцать - контролер на продоле включил радио и оно периодически сообщало нам точное московское время. Лишь когда на продоле загремели посудой и по камерам стали раздавать корм, Балмину потребовалось меня видеть.
       - Сёмин. На выход, - стандартно сообщил мне о приходе визитёров контролер.
      

    21. Обвинение

      
       В кабинете начальника учреждения было тесновато. За начальническим столом сидел сам Балмин и деловито перебирал какие-то бумаги. С боку от него на стуле сидел Букин с видом дрессированной овчарки, услышавшей команду "охраняй!". Где-то возле двери тёрся Синляйкин с видом "я тут ни при чем, случайно зашел водички попить", зато полкабинета заняла массивная, совершенно грандиозная бабища в темном шерстяном платье не смотря на жару.
       Большое и круглое, размером и формой как решето, мордовское лицо. Большие квадратные, смахивающие на мужские очки. Пышущие здоровьем румяные щеки с доброе яблоко размером каждое. Припухлые, почти детские губы. Массивная грудь и отсутствие талии в силуэте. С Мамаева Кургана сошла Родина-Мать и, отложив в сторонку свой меч, приехала в Саранск защищать сержанта запаса Семина. Если бы меня попросили охарактеризовать эту даму каким-нибудь одним словом, я бы сказал:
       - Монументальная!
       Не толстая, не жирная - монументальная и основательная. Как Людмила Зыкина. Схожие чувства я испытывал, глядя на танк Т-62 - броня, напор, огонь, скорость, мощь.
       Это была моя адвокатесса и, судя по тому, как Балмин скукожился и засуетился шелестеть бумагами, а Букин и Синдяйкин прикинулись ветошью, адвокатесса не шуточная.
       - Здравствуй, Андрей, - как старому знакомому кивнул мне бабища.
       - Андрей, - перебил ее Балмин, - сейчас мы тебе предъявим обвинение. В присутствии твоего адвоката.
       Но не на ту нарвался старший следователь по особо важным делам прокуратуры Мордовской АССР. Т-62 - это вам не тупорылый горный стрелец, который знать ничего не знает кроме автомата и сапёрной лопатки. Т-62 голыми руками, без гранаты не возьмешь.
       - По закону, - перебила Балмина Людмила Зыкина в ее мордовском варианте, - я имею право на свидание с моим клиентом наедине без ограничения продолжительности.
       - Конечно-конечно, - поспешил поддакнуть Балмин, - Вот сейчас оформим предъявление обвинения, вы оба распишетесь, мы с Геннадием Васильевичем уйдем, а вы можете разговаривать с вашим клиентом сколько вам угодно.
       - Нет, Алексей Федорович, - такой вариант бабищу не устроил, - Я сначала поговорю со своим клиентом, а потом вы ему предъявите обвинение.
       Всё-таки, мордовская упёртость - это плюс!
       Упёршегося мордвина трактором не сдвинешь, а эту монументальную женщину двигать пришлось бы тракторной бригадой и при этом погнуть все чекеры и порвать все тросы.
       Раз "по закону" адвокат имеет право на свидание со своим подзащитным, то следователь обязан предоставить и обеспечить. Балмин не стал кочевряжиться и спорить, а тут же предоставил адвокату возможность побеседовать с клиентом наедине. Только не в светлом кабинете начальника учреждения, а в тёмной "комнате следователя", переделанной из тёмной камеры на первом этаже, где меня три дня назад пьяное и жуликоватое ничтожество Епитифоров пытался убедить дать признательные показания в преступлении, которого я не совершал. Закон прямо не указывает, где именно, в каком конкретном помещении должны проходить свидания адвоката с подзащитным, следовательно, если обвинение предъявлять при солнечном свете в чистом кабинете, а свидание предоставить в темной камере с шубой на стенах и намордником на амбразуре, то это как раз и будет "строго по закону".
       - Закройте дверь, - кинула она сопровождавшему нас контролёру таким тоном, будто мой камердинер состоял также и на её службе.
       Я приревновал контролера, на которого цыкает посторонняя, не сидящая под его охраной женщина, но саму женщину зауважал еще сильнее - такая не то что штатского следователя или тихоню-контролера, такая мотострелковый батальон построит одним движением бровей, тихим голосом станет отдавать команды и хрен кто пикнет, хрен кто пошевелится в строю.
       В бабе чувствовалась властность. Один в один наш Баценков.
       - Значит так, Андрей, - бабища присела за столик следователя и несильно, но твердо хлопнула ладонью по столешнице, - Я твой адвокат. Зовут меня Каниськина Любовь Даниловна. Меня наняла твоя мама, вот тебе записка от неё.
       В записке маминым почерком, которым она мне два года писала письма в Афганистан, было:
      

    Сыночек, здравствуй мой дорогой.

    Мы все за тебя очень переживаем.

    Передачи не принимают, говорят, запретил следователь.

    Слушайся Любовь Даниловну.

    Держись, ведь ты - солдат.

    Мама.

       Даже без этой записки с родным почерком, я бы стал слушаться Любовь Даниловну как своего комбата, с тем же усердием и без рассуждений. Думать - это не моё. Моё дело слепо исполнять - точно, беспрекословно и в срок.
       - Я ознакомилась с материалами дела, - продолжила Каниськина, - ничего там нет.
       Я воспрял духом.
       "Раз "ничего нет", значит меня сегодня не арестуют и я после обеда буду дома!".
       - Твои первоначальные показания, - продолжила Любовь Даниловна, - в которых ты рассказываешь что произошло двадцать третьего июня. Твои показания, которые ты давал при задержании три дня назад и в которых ты не признаешь вину. То, что не признаешь - это ты молодец.
       - Так я же и в самом деле не совершал, Любовь Даниловна! - я сказал это несколько громче, чем следовало.
       Каниськина сделала успокаивающий жест рукой:
       - Даже если бы и совершал, я всё равно стала бы тебя защищать.
       То, что она сказал дальше, показало мне, насколько всё плохо и неизвестно, что там будет дальше, но сегодня я точно отсюда не выйду.
       - Я не обнаружила в деле первоначальных показаний потерпевших, Андрей.
       - Что это значит? - не понял я.
       - Я обнаружила в деле три их заявления от двадцать шестого июня, написанных как под копирку, слово в слово. Они обвиняют тебя в хулиганских действиях и немотивированном причинении им телесных повреждений. Само дело возбуждено двадцать четвертого июня, по факту
       - По какому факту?
       - По факту совершения. Ни от тебя, ни от потерпевших двадцать третьего и двадцать четвертого заявлений не поступало. Врачи - это их обязанность - позвонили в милицию и сообщили, что поступил больной с колото-резаной раной. Дежурный следователь выехал в больницу, удостоверился, что ты там действительно лежишь и был экстренно прооперировал, подписал протокол у дежурного врача и своим постановлением возбудил уголовное дело по факту причинения тебе тяжких телесных повреждений.
       У меня поплыло в голове:
       - Но раз, дело возбудили за причинение телесных повреждений мне, то почему тогда сижу я, а не они?!
       - Дело было возбуждено Ленинским РОВД. То есть милицией. Это их подследственность. Я переговорила со следователем РОВД, которому передали дело. Это мой выпускник.
       - Какой выпускник?
       - Я преподаю на юрфаке и почти все следователи мои выпускники. Они у меня свои дипломы пишут. Так вот, милицейский следователь клянётся-божится, что вынес постановление о признании тебя потерпевшим. Я этого постановления в деле не обнаружила.
       - Куда же оно подевалось?
       - Спроси об этом у Балмина. Еще он сказал, что в деле имелось три протокола допроса этих ребят. Их допрашивал этот милицейский следователь двадцать пятого: двоих в больнице, а третьего у него дома. В этих протоколах от двадцать пятого июня ребята признались, что сами прицепились к тебе. Еще следователь сказал, что в деле имелись протоколы опроса свидетелей, которые составляли оперативники. Бабушки у подъезда видели как все происходило. Этих протоколов в деле нет.
       - А что тогда есть в деле?
       - В деле есть телефонограммы из приемных покоев больницы, в которую доставили тебя и больницы скорой помощи, в которую доставили этих ребят. По этой телефонограмме выезжал дежурный следователь и допрашивал врачей. Еще в деле есть три одинаковых заявления от троих несовершеннолетних подростков, в которых они обвиняют тебя в хулиганстве, попытке открытого похищения имущества и причинении им телесных повреждений. Еще есть твои показания при задержании. Еще есть копии постановлений о назначении судебно-медицинских экспертиз в отношении потерпевших. Если эти экспертизы покажут тяжкие телесные повреждения, которые ты причинил ребятам, то ты будешь сидеть.
       - А если не покажут?
       - Покажут, Андрей. Это Система. Тебе просто не повезло. Непростые ребятишки тебе попались в тот вечер.
       - Золотые?
       Каниськина не оценила моей иронии:
       - У одного из них папа работает в горкоме партии, а у другого мать в горторге. Понимаешь, какие связи у этих родителей? Партийный папаша вызвал к себе партийного прокурора и как коммунист коммунисту с ленинской прямотой преподнёс события в нужном ему свете и потребовал в отношении тебя большевистской беспощадности. Прокурор истребовал дело из милиции и передал его для расследования следователю прокуратуры. Я знаю Алексея Федоровича давно и могу тебе сказать про него, что это очень хороший и добросовестный следователь. Если расследование поручили именно ему, значит, дело прекращено не будет и Балмин доведет тебя до суда.
       - Меня осудят?
       - Пока не знаю. В деле пока ничего нет такого, на основании чего суд мог бы постановить в отношении тебя обвинительный приговор.
       - Но меня арестуют? - встревожился я.
       - Арестуют - успокоила Каниськина, - Но "арест" - это еще не "приговор". Прокурор дает следователю два месяца для установления истины по делу. Если за два месяца Балмин не представит прокурору веских доказательств в отношении тебя, прокурор не продлит твой арест и тебя отпустят.
       - А что там ещё может быть? Какие доказательства? Ведь есть же, как вы сами говорите, свидетели, бабушки у подъезда!
       - Балмину не нужны доказательства, говорящие в твою пользу. Эти доказательства он из дела уже убрал. Теперь он будет туда подшивать только то, что говорит о твоей виновности - ему нужно вывести тебя на суд. На бабушкиных показаниях суд тебя оправдает. Значит, Алексей Федорович будет химичить что-то другое.
       - Что там можно нахимичить? Есть же факты!
       - Факты, конечно, упрямая вещь, - вздохнула Любовь Даниловна, - но Балмин тоже не первый год в следствии работает. Будь уверен - накопает.
       С минуту я обдумывал, "чтобы такое еще спросить?", но все мои вопросы сводились к одному - "когда меня отсюда отпустят?!". Сидеть в тюрьме дальше мне не хотелось. Уже отсиженных трех суток было с головой. На всю жизнь впечатлений.
       - Сейчас тебе будет предъявлено обвинение. В постановлении о привлечении в качестве обвиняемого внизу напишешь: "вину не признаю, с обвинением не согласен". Будем бороться. По закону ты должен быть допрошен немедленно после предъявления тебе обвинения. С момента твоего задержания "дача показаний" перестает быть твоей обязанностью. Ты можешь отказаться от дачи показаний. Под протокол скажешь Балмину: "придерживаюсь своих первоначальных показаний". Всё, пойдём работать.
       Мы вышли из камеры следователя и контролёр сопроводил нас на второй этаж, где ждал Балмин и его верный пёс Букин. Оба они стояли на страже социалистической законности так же бодро, бдительно, ничем не отвлекаясь, как погранцы в Термезе охраняли южные рубежи нашей Родины.
       С равнодушным презрением к самим охраняемым гражданам СССР, понимая охраняемых как стадо баранов.
       Дальше всё произошло так, как предсказывала Каниськина. Балмин предъявил мне две бумаги - постановление о привлечении в качестве обвиняемого и само обвинение, где в двух абзацах скупыми словами рассказывалось как я 23 июня 1987 года, "находясь в состоянии алкогольного опьянения и действуя из хулиганских побуждений" гонял в пьяном угаре весь спальный микрорайон Юго-Запад. Тот, про кого говорилось в обвинении, был омерзительный тип и мне было неприятно видеть на этом же листке своё имя: "Сёмин Андрей Борисович, 1966 г.р.".
       Себя и того неприятного типа я не соотносил никак.
       Допрос мой занял одну минуту, достаточную для того, чтобы Балмин занёс мои слова "придерживаюсь первоначальных показаний" в протокол и я расписался в протоколе за свои слова. После того как политес был соблюдён и мое дальнейшее пребывание под стражей было оформлено, меня - "Проходим. Руки за спину. Стоять. Лицом к стене. Заходим в камеру" - отправили обратно в хату.
      
       В Афгане мой рассудок устроился таким образом, что не ищет говна даже в полной жопе. С жопой как раз всё понятно - раз жопа, то, следовательно, все те, кто в неё попал, полностью, с головы до ног, в повидле и тратить время на пустое созерцание себя в ней, глубокой - бессмысленно и нерационально. Методом созерцания и медитаций из жопы не выберешься - надо карабкаться наружу.
       Обучение солдата выживанию в условиях горно-пустынной местности начинается с урока "не паниковать и осмотреться".
       Я осмотрелся в своей хате и нашел свое положение скверным, но небезнадёжным.
       Во-первых, хата сухая, тёплая, я не мерзну в ней, окно выходит на юг и ближе к полдню в хату через намордник проникает солнце и ложится веселым жёлтым квадратом на почти чистый пол.
       Во-вторых, лежу я не на голых досках первого этажа и не на бетонном полу полковой губы, а на мягком, пусть и грязном матрасе.
       В-третьих, бок мой гниёт и даёт температуру, но про это в курсе начальник учреждения и, если я правильно оцениваю Синдяйкина, он постарается меня вытолкать на больничку, потому что покойник в отчетности ему не нужен.
       В-четвёртых, народ в хате не склочный, а пожалуй даже душевный. Ко мне отнеслись с состраданием. Вот уж не чаял найти сострадание на тюрьме. Обстановку в хате от армейских пересылок отличает неторопливость, отсутствие суеты и уважение к личному пространству соседа. Пожалуй, что в хате уютнее и спокойней.
       В-пятых, я не позабыт-позаброшен, за меня на воле колотятся матушка и родственники - наняли мне адвоката, пытались передать передачу, но Балмин запретил.
       В-шестых, Балмин - подлый сукин сын и редкий негодяй. Я ему только что:
       - Алексей Федорович, прошу разрешить мне передачи.
       А он мне:
       - Я ничего тебе не запрещал, это не в моей компетенции. Порядок приема передач определяет администрация ИВС.
       Негодяй!
       Выходит, моя мать врёт мне, что посылки не принимают по запрету следователя?! Выходит, Синдяйкин лицемерил, когда кормил меня, угощал чаем, снабдил куревом и чтивом, обеспечил помывку и по его распоряжению каждое утро мне вызывают бригаду медиков?!
       Лгун и подонок этот Балмин!
       Наговаривает на приличных людей.
       И ещё - холуй.
       Прокурор кинул ему указивку, а он и рад прогнуться - лакей. Хоть подполковник, а всё равно лакей и холуй.
       Шельмец!
       Взял и повырывал из дела протоколы, которые милиционеры составляли. По тем протоколам я полностью невиновен. Вместо милицейских протоколов, собирает сейчас свои, прокурорские, подлые, подложные. Вот уж в прямом смысле "дело шьёт". В моей невиновности он уверен на четыреста процентов, но всё равно, выслуживаясь и подлизывая задницу начальству, насочиняет доказательств и выведет меня на суд.
       Однако - и это самое главное! - нашла коса на камень. Эта Каниськина - ещё та Каниськина. Не фунт изюму. Как бы Алексею Федоровичу не поперхнуться, как бы я у него поперёк горла костью не встал.
       Любовь Даниловна меня восхитила. Буквально - восхитила! Не сказав ни одного лишнего слова, всё разложила по полочкам - и для меня, и для Балмина. Вроде всё просто - "сказала слова" и больше ничего. Не копала, не стреляла, не махала кулаками, а тем не менее положением мое поменялось. Я почувствовал это по кислому выражению рожи Балмина, когда он выслушивал Каниськину. Я не знаю всех этих процессуальных тонкостей, меня этому не учили, но если судить по тому, как кривился Балмин на словах Каниськиной, Любовь Даниловна ходила в масть. Точно так же я полтора года назад восхищался моим комбатом Баценковым, когда он показал нам, что можно разобрать автомат быстрее, чем за четыре секунды. Секрет мастерства был тот же: у Баценкова - ни одного лишнего движения, у Каниськиной - ни одного лишнего слова.
       Два года назад об эту самую пору, служил я в ашхабадской учебке, набирался ума-разума под командованием моего командира взвода лейтенанта Микильченко. Был я тогда дурак-дураком, армии не знал и не понимал абсолютно, любой прапорщик казался мне генерал-лейтенантом, любой сержант имел авторитет майора. Два года назад, слепой щенок, доверил всего себя Микиле, слушал его полгода как отца родного и - не прогадал. Такое моё слепое подчинение командиру не сократило километраж отбеганных кроссов и не упростило программу тактико-специальной подготовки. Всё, что положено схавать и усвоить курсанту, было мной схавано и усвоено, все километры отбеганы, все часы на радиостанциях отработаны, все журналы оформлены, все машины развёрнуты и свёрнуты обратно в походное положение, все нормативы перекрыты, но цель была достигнута - в войска я прибыл подготовленным заметно лучше рядовых. После полугода учебки я двадцать месяцев в Афгане, можно сказать, на одной ножке проскакал, настолько легко мне служилось.
       Не умнее ли будет мне, слепому щенку в Системе, полностью довериться Каниськиной? Ведь дуб дубом! Как я сюда попал? Почему я сюда попал? Как мне отсюда выбраться? Когда эта клоунада закончится? Ничего не знаю, ничего не понимаю!
       Два года назад я доверил офицерам свою жизнь и они сохранили мне её.
       Сейчас я доверяю Каниськиной больше чем жизнь - свою честь.
       "Сил вам и здоровья, Любовь Даниловна", - про себя пожелал я моей защитнице.
      

    22. Сирота

      
       Моё наблюдение про КПЗ как про привокзальный зал ожидания оказалось верным. Народ в хате потихоньку менялся. Через трое суток отпустили нашего Николая и мы все порадовались за него. Ненужно ему сидеть в тюрьме. Будет лучше, если он опять усядется за баранку, вернется к своей жене детям, внукам, будет их там всех женить и нянчить. Не тюремный он человек. Крест. Настоящий крест. Кондовый, твёрдый, основательный. На таких как он - страна держится. Вот такие Николаи - и есть Советский Народ. Не Балмины, не Букины, нет.
       Николаи.
       Кормильцы и созидатели, простые и честные до идиотизма
       Без Николая стало скучновато. Николай, освоившись в хате, принялся нам рассказывать про свою деревенскую жизнь. Рассказывал он со всеми подробностями, не упуская мелочей. Через трое суток мы заочно знали всех жителей его деревни кто с кем выпивает, кто с кем подрался, кто на ком женился, кто с кем дружит и кто с кем враждует. Делать в хате было нечего и Николай нам был вместо радио - тарахтел целыми днями, не закрывая рот. Великий и могучий русский язык был для Николая неродным и не двоюродным, те немногие русские слова, что он еще помнил с армии, никак не согласовались между собой по падежам, родам и временам:
       - Она мне скажет...
       - Кто?
       - Да председатель наш.
       - Так он мужик?
       - Кодом сон "мужик"? Так... Непутнай ломань...
       - И когда он тебе скажет?
       - Так вчерась уже скажет.
       Задавая вопросы к рассказам Николая, удавалось установить, что "она" - это "председатель", "непутнай ломань", "непутёвый человек", что председатель не "скажет" когда-то в дальнейшем процессе жизни, а уже "сказал", "говорил" накануне. "Она" - это он, оно, она. "Он" - тоже он, она, оно. Иногда совпадало правильно. "Вчера" - это то, что не "сегодня" а накануне: вчера, позавчера, неделю назад. "Сегодня" - это сегодня. "Завтра" не встречалось в речи вовсе. Вместо "завтра" было "потом".
       - Мон потом собирался картошку обирать.
       Вопросов возникало по каждому предложению, каждой фразе. Николай повторял её или излагал другими словами, среди которых могли попасться русские.
       Это развлекало.
       Через трое суток мы уже сносно понимали по-эрзянски. И вот, только мы начали приобщаться к великой эрзянской культур-мультуре, как от нас убрали нашего главного заводилу!
       Без Николая стало еще скучнее, чем было.
       Вместо Николая нам подкинули нового дубёнского мятежника - охломона двадцати четырёх лет отроду.
       Мама моя дорогая! Это ж надо быть таким обалдуем? Вроде, в армии человек отслужил, а в голове гулкая пустота, аж звон идёт. Где он служил? В каких войсках? Как он служил? Отслужил - будто два года на вешалке провисел. Ничего из армии не вынес, ни грамма ума. Всех разговоров только про "самогонкась" и про "девкась". Остальные темы производные от главных двух. Если подрался, то по пьяни или из-за "девкась". Послушать нечего, зато целыми днями ля-ля-ля. Если Николай был "мордовское радио", которое хоть и не без запинок, но интересно было послушать, то этот юный революционер был радиохулиганом, захватившим микрофон и прорвавшимся в эфир. Хотелось как связист связисту пустить "глушилку", кулаком, наотмашь, чтоб закрыл, наконец, свое поганое хайло, но Сирота с Толяном уже успели просветить меня, что "на тюрьме кулак не гуляет" и за рукоприкладство "будет спрос". За те три дня, что он с нами просидел я наизусть выучил у какой бабки в их деревне крепче "самогонкась", кто настаивает на махорке, а кто на курином помёте, какая "девкась" даёт, а какая дразнит, какие козлы живут в "соседняй деревнясь" и почему у них постоянно происходят драки. В соседней деревне жили такие же великовозрастные охломоны и драки у них промеж собой происходили в основном из-за "девкась". Когда его, как и Николая, отпустили через трое суток, я выдохнул с облегчением и вспоминал его без печали.
       Вообразите рядом с собой болтливого человека, которому сил нет как необходимо двинуть в пятак, чтоб он заткнулся, но Понятия не позволяют этого сделать. Мучение! Ей богу, мучение - кулаки чешутся, а в ход пускать нельзя - не по Понятиям это. Голова от него разболелась как от балминских "просто бесед". Я временами посматривал на Сироту и видел, что он испытывает те же мучения, что и я, и он разорвать готов этого пустого и трепливого дурака, но ему тем более нельзя трогать охламона, он - Смотрящий. Вроде как "Тимур и его команда". Если Смотрящий начнет зыков бить, то, глядя на него, зыки начнут друг друга резать.
       Во вторник уехал в Торбеевский ЛТП Толян и в хате остались только я и Сирота. Меня, обвинённого, оставили в покое и на "просто беседы" не дёргали. Сирота был в несознанке и его били каждый день, не умея без доказательств предъявить обвинение так же ловко, как это сделал Балмин.
       Вот у кого надо учиться молодым следакам - у Алексея Федоровича Балмина, старшего следователя по особо важным делам прокуратуры МАССР! Ни разу меня не ударил, ни слова мне плохого не сказал - а я законопачен на два месяца под стражу на самых законных основаниях. Основания эти - в папочке Балмина с надписью "Уголовное дело" и номером на ней. Балмин эти основания сам придумывает и в папочку подшивает, а прокурор втыкает в эту липу своими тупыми гляделками и выписывает мне арест на два месяца. И всё это без шума, скандала и мордобоя. Всё очень вежливо и пристойно.
       Когда мой друг капитан Субиев орал на меня:
       - Сэмэн, ты идиёт, трам-тарара-тах-тах твою мать!
       я понимал, что товарищ майор, конечно, осерчавши, но никакого зла мне не желает, поэтому с чистым сердцем и без ответной злобы заряжал:
       - Сами вы, товарищ майор, трах-тибидох-дох-дох-тарарам с подвыподвертом!
       Получалась беседа.
       Майора Советской Армии с подчинённым ему сержантом.
       В результате этой беседы сержант, убеждённый вдохновенными словами товарища майора, начинал ещё усерднее выполнять свой интернациональный долг на гостеприимной земле братского Афганистана, чтоб он сгорел - не майор, конечно же, а Афганистан. То есть, незлым, тихим словом, майор Скубиев на несколько часов укреплял обороноспособность вверенного ему батальона на участке "сержант Сёмин" и мог не сомневаться, что этот самый сержант передаст личному составу первой роты во главе с командиром, слова прямого как штык начальника в точности и без искажений. Так что, отстирав всего одного сержанта, комбат приводил к нормальному бою всю роту.
       Когда волшебный замполит Шурик Августиновский запирался в вагончике и начинал там тихо шелестеть бумагой, все понимали, что сейчас кто-то из роты отправится "в бочку". Без мата и ора.
       Сволочь тихая.
       На мой взгляд, мат честнее, мат исходит не от затаенной злобы, а от души. Выплеснул - и нет на душе грязи. Опять-таки, суть текущего момента доходчиво и понятно входит в пустые скворечники отдельных военнослужащих. В особо тяжёлых и запущенных случаях нелишне и кулаком подкрепить весомость сказанных слов, а то встречаются и такие, что слов не понимают и ничего в этой жизни не боятся... до первой выхваченной сержантской затрещины. Не матерящийся военный - подозрителен и потенциально опасен, как голый негр в мадамской бане. Не матерящийся военный - чужеродное тело в нашем сплочённом ратном строю, позор части и тайный враг Коллектива. Хуже не матерящегося военного может быть только военный не пьющий.
       Бойтесь не матерящихся тихих людей.
       На шестой день моего пребывания в КПЗ Сироту не выдернули на допрос и он даже насторожился этому:
       - Неужели нарыли?
       Как человек опытный, Сирота понимал, что пока его бьют мусора, доказательств против него нет никаких, а если бить перестали, то и интерес утрачен. При возбужденном уголовном деле утрата интереса может быть вызвана только если хитрые опера зашли к нему с другого боку - стали копать друзей и знакомых и кто-то где-то трёкнул языком неосторожное слово. В таком случае словцо вносится в протокол, подписывается сказавшим и подшивается в папочку "уголовное дело". Остальное, как говорится, "решит суд". Этот резон он мне сам и выложил: "когда бьют, значит нет у них ни хрена против тебя".
       "Против меня" у Балмина тоже ничего не было, но меня не били.
       Скучновато сидеть в одной и той же камере с одними и теми же людьми. Ничего нового не происходит. Вообразите себе четыре стены в шубах, окошко с намордником, железная дверь с кормушкой, три двухъярусных шконки и чайник с водой - вот и все декорации театральной постановки "Сижу за решёткой в темнице сырой".
       Хотелось поговорить.
       Сирота, слова лишнего не произносил без смысла и подтекста, потому годился мне только в слушатели. Я принялся развлекать себя воспоминаниями вслух. В мои двадцать лет самым ярким и самым свежим воспоминанием была Армия.
       - И на хрена ты в неё пошел? - перебил меня Сирота, когда я в своих воспоминаниях едва пришел по повестке с рюкзаком и старой одежде на сборный пункт для отправки по месту назначения.
       - Как "на хрена"? - опешил я.
       Вопрос был дебильный и непонятный в своей дебильности. Всё равно как если бы он спросил "а почему дважды два именно четыре?". Дважды два - четыре, потому, что четыре! А я пошел в армию потому что так надо! Об этом я и высказал Сироте:
       - Потому, что так надо!
       - Кому?
       - Как кому? Тебе, мне, всем!
       - Мне - не надо. Я тебя не просил ходить в армию.
       - А Конституция? А гражданский долг?
       - Что тебе с той Конституции? Рубль, что ли в карман упал? Где это ты так наодалживался, что на два года сам себя в рабство сдал?
       - Чего это "в рабство"?
       - А то куда?
       - В Армию!
       - Твоя армия - это не рабство? Ходите там строем, как дураки, делаете, что вам прикажут.
       - Так дисциплина же! На этом вся армия держится!
       - Вот я и говорю - рабство.
       Сирота подумал некоторое время, решая, открывать мне глаза на жизнь или оставить в сладком заблуждении... и решил открыть:
       - Человек рожден свободным, - сообщил он мне то, что я знал и без него, - Ни один человек не имеет права командовать другим человеком. Никто не имеет права подчинять себе другого и указывать, что ему делать, а что запрещено.
       Это был явный анархизм и батька Махно: "Жизнь - это луг, по которому ходят женщины и кони". Согласиться с этим я не мог:
       - А как же тогда работяги на заводе? Им все приказывают: бригадир, мастер, начальник участка, начальник смены, начальник цеха, главный инженер, директор завода.
       - Э-э, ты не путай, - вывернулся Сирота, - Работяга сам пришел наниматься. На работу. На работу, а не пряники перебирать. Работяге никто мозги Конституцией и "долгами" не пудрил. Работяге дали станок, дали болванку - "точи". За свой труд работяга хорошо получает. Работяга не за три рубля в месяц вкалывает. Мы с тобой говорим про принуждение. Что с тобой было бы, если бы ты не пришел в военкомат?
       - Как - "что"? В тюрьму бы посадили.
       - Вот видишь - "в тюрьму". Так что все твои слова про "конституцию", "гражданский долг" - свист один. Суть-то она в том, что тебя под страхом тюрьмы забрали в рабство и там тобой вертели два года как хотели.
       - Ты сам-то не служил?
       - Где я служил? Я в шестнадцать лет угорел на "малолетку". Когда мне восемнадцать исполнилось, я не в военкомат пошел, а на "взросляк" поднялся.
       - Куда?
       - С "малолетки" на обычную зону перевели, где все сидят.
       - А если бы ты в восемнадцать лет не сидел и тебе бы принесли повестку? Неужели бы не пошел?
       - Конечно не пошел! Что я? Дурак, что ли?
       - Так тебя бы в тюрьму!
       - Уж лучше в тюрьме, чем два года "ура!" кричать.
       - Лучше кричать два года "ура", чем три года "полундра", - вспомнил я армейскую мудрость.
       - Чего?
       - Я говорю, лучше два года в армии, чем три года в тюрьме.
       - Кому как. Я бы выбрал три года зоны.
       Аполитичный этот Сирота. Преступник закоренелый. Ему по фигу нужды государства и вся Советская Власть. Он никакой власти над собой не хочет признавать. Поэтому и бьют его опера. Власть показывают.
       "Неужели меня не бьют только потому, что я армией приучен к дисциплине?", - догадка была не из приятных, потому что тогда я получался раб.
       С военкоматом мы разобрались. Шесть суток дороги воинским эшелоном из Рузаевки в Ашхабад у Сироты не вызвали интереса. На учебке он снова стал меня перебивать.
       Я рассказывал про то как мы в учебке ротным строем шли в столовую на прием пищи. Голодные, забитые, уставшие на занятиях, набегавшиеся и наотжимавшиеся мы зверски хотели жрать. Сержанты заставляли нас чеканить шаг тяжелыми юфтевыми ботинками и изо всех сил орать ротную песню. Если сержантам казалось, что шаг печатался недостаточно чётко или от вопля наших глоток слабо дребезжали стёкла, заход повторялся. Рота бегом возвращалась на исходную позицию к казарме и "с места, с песней, шагом - марш!" снова делала попытку попасть за накрытые столы.
       К горячей пище.
       К хлебу!
       Жрать хотели - не описать как! До дрожи в коленях, до подташнивания, то отупения!
       Зайти в столовую с первого раза не получалось почти никогда. Строй зверел, курсанты кидались друг на друга: "Это из-за тебя! Это ты еле рот открывал! Сам ты еле рот открывал, я орал громче всех!". Пытка повторялась второй раз, часто третий, бывало, что и четвертый. На сам прием пищи оставалось две минуты и командовалось построение: "Закончить приём пищи. Рота, встать! Выходи строиться".
       Мне казалось, что в глазах Сироты я должен выглядеть героем: "Как же?! Пережить такое!!!". Однако, чем дальше я рассказывал про учебку и издевательства сержантов, с тем большим презрением смотрел на меня Сирота:
       - У вас ножи были? - спросил он меня.
       - Ножей не было, но как заступаешь в наряд, выдавали штык-нож.
       - Ты в наряд заступал хоть раз?
       - "Хоть раз"?! - мне стало смешно, - Да я чуть не через сутки в наряды летал!
       - Почему ты их не зарезал?
       Поразил не вопрос, поразил сам тон, каким он был задан.
       "Тебя послали за хлебом. Дали тебе денег. Магазин находится в двух шагах от дома. Ты где-то пропадал целый день и вернулся без хлеба. Почему ты не купил хлеб?" - именно таким тоном был задан мне вопрос.
       Тот, кого послали за хлебом в соседний магазин и дали денег на его покупку - тот шалопай и разговаривать с ним не о чем, раз он не купил хлеба и вернулся без него.
       Выходило, что я - шалопай и разговаривать не о чем со мной, раз я не прирезал ни одного сержанта.
       Сирота не спрашивал о других курсантах. Сироту не интересовали мои одновзводники по учебке. Сирота сейчас сидел в одной камере со мной и спрашивал одного меня: "почему я никого не прирезал?".
       - Так... - я хотел сказать, что "сержанты - свои, советские", но понял, что никакие они не "свои" и их действительно можно было резать, - Так ведь посадили бы!
       Ничего умнее, чем "посадили бы" я не нашел.
       - Ну и что?
       - Как что?
       - Сколько бы дали за того сержанта?
       - Лет семь-восемь.
       - Тем более. Зарезал одного, другие бы хвосты прижали. Стали бы вести себя как люди. Ты бы всей своей роте... сколько вас там было?
       - Сто восемьдесят курсантов.
       - Ты бы для ста восьмидесяти человек доброе дело сделал. Почему ты не зарезал сержанта?
       - Так ведь посадят же! А мне домой надо!
       - Кто тебе сказал, что тебе "домой надо"? Кто это так решил?
       - Я.
       - Кто ты такой, чтобы решать такие вопросы?
       - Человек.
       - С чего ты решил, что ты - Человек? Человеком ты станешь, когда Люди про тебя решат, что ты - Человек. Я пока в тебе, с твоих же слов, Человека не увидел.
       - Кто же тогда я?
       - Нет никто. Рожа автоматная. Такие как ты - на вышках стоят. Зону охраняют. А теперь вот и ты угорел.
       Тут Сирота был прав - в Афган я попал не по профсоюзной путёвке, а по приказу. Приказали бы зону охранять - охранял бы зону. Обидно это знать.
       - То-то же тебе радости, - язвительно заметил я, - Солдат в зону попадёт.
       - Ты что? Дурак?! - вскинулся Сирота, - Это какая мне с этого может быть радость? Это только разве что суки могут радоваться, что кто-то, пусть даже такой бубан как ты, на нары сел. Ты суку во мне увидел?
       - Нет.
       - Ну, а чего тогда свистишь, не имея Понятия?
       - А ты бы зарезал?
       - Без базару! В первую же ночь, как только мне штык-нож дали.
       - А если бы тебя не поставили в наряд?
       - Взял бы у дневального. Или электрод заточил и в ухо ему вогнал тому сержанту ночью.
       - Тебя бы осудили, - предсказал я дальнейшие события, - Восемь лет бы дали, как минимум.
       - А ты сейчас не сидишь?
       "Бабах!" - вопрос ошеломил меня, - "Как раз я-то сейчас именно "сижу" и "сижу" ни за что!".
       - Сижу.
       - Так какая разница? Сейчас ты сел или два года назад?
       Сирота закурил и продолжил:
       - "Домой ему надо!", - передразнил он меня, - Да кто ты такой чтобы решать что тебе "надо", а что тебе "не надо"? Ты как баран пришел в военкомат по повестке, потому что боялся тюрьмы. В учебке над тобой, как над бараном, издевались какие-то ублюдки, а ты позволял им над собой издеваться и терпел их издевательства, потому что боялся тюрьмы. После учебки тебя погнали как барана на убой в Афган и ты поехал как баран, потому что боялся тюрьмы. В Афгане над тобой снова издевались и ты снова никого не убил, потому что как баран боялся тюрьмы. А тюрьма тебя всё равно не обошла! Каким бы трусливым бараном ты ни был, как бы ты ни бегал от неё, ты всё равно в неё угодил!
       Сирота глубоко затянулся и выдохнул клуб дыма:
       - Если бы ты был Человек, каким ты себя хочешь тут преподнести, ты бы еще в учебке зарезал хоть одного урода-сержанта и сломал бы Сучий Ход. Сколько вы в той учебке полоскались? Полгода? Сто восемьдесят человек по полгода - это в общей сложности девяносто лет жизни. Тебе бы дали восемь лет. Ты бы за эти восемь лет оплатил бы девяносто лет Нормального Хода. Девяносто лет! Ты столько не проживешь! Любой Человек насадил бы на пику ваших сержантов и взял бы срок в плечи, а ты - элементарно - зассал повести себя как Человек и повел себя "как все", как баран. Поэтому, ты - не ровня мне. Я - Человек и пацан по жизни, а ты - этапный бубан и баран.
       Мне расхотелось разговаривать с Сиротой.
       Скот он, а не Человек.
       Преступник.
       "Давайте, все в тюрьму усядемся", - рассуждал я, - "кто тогда Родину будет защищать? Да и Родина тут ни причем. Нет никакой "родины", только призывы, лозунги и пафос. Есть жизнь. Для того, чтобы жить, надо что-то делать - производить, сеять, жать, молоть, строить. Кто этим будет заниматься, если все попрячутся по тюрьмам? Само ничего не вырастет и ничего не построится. И дети сами не родятся, не выучатся и не вырастут. Их специально нужно рожать и растить. А для этого нужно встретить девушку, ухаживать за ней, жениться честь по чести. Для того, чтобы встретить девушку, надо находиться на воле. Позиция Сироты - это позиция паразита, который не хочет производить, сеять, строить, рожать и воспитывать, но прячется на зоне от жизни".
       - Сёмин. На выход, - позвал меня контролёр.
       Я и не заметил как он открыл дверь - до того был занят мыслями.
       "Опачки! А на выход-то и не получается!" - мне самому было удивительно, что я не могу встать с матраса.
       - Сёмин, на выход, - снова позвал меня контролер.
       - Командир... - я не знал как объяснить свою внезапную немощь - что-то у меня не получается встать.
       Контролёр кивнул Сироте:
       - Помоги ему,
       Сирота встал со своей шконки и осторожно, за плечи, помог мне сначала сесть, а потом встать:
       - Идти можешь?
       - Попробую.
       Идти я мог, правда не очень быстро - не идти, а ковылять, как Сирота, вернувшийся с допроса. Ноги не отрывались от пола и широкого шага не получалось.
       Слабость.
       Неделю весь мой рацион составляли полбуханки черного и миска жидких щей без мяса, а тут ещё этот бок и температура.
       "Помираю, что ли?"
       В Афгане я видел смерти мгновенные. Сидел человек рядом с тобой, курил, разговаривал, а через полчаса уже и нет его, лежит неживой.
       В тюрьме смерть тягучая. Приходит исподволь. Получилось так, что пришла за мной.
       "Обидно", - подумал я про свою смерть, - "Двадцать лет всего... И не в бою".
       Хорошо тем пацанам, кто погиб в Афгане.
       По глупости они погибли или по делу, домой им сообщили, что "погибли в бою".
       Что сообщат обо мне? "Загнулся в тюряге"?
       "На миру и смерть красна" - сейчас, еле шаркая слабыми ногами от шконки к двери я понял всю глубину этой поговорки - нужно успеть умереть "на миру". Нужно суметь умереть так, чтобы как можно больше людей видели - ты погиб не просто так. До чего же прекрасна смерть с оружием в руках на глазах твоего батальона! Мало кто поймёт меня, но я сейчас завидовал Рыжему - его смерть была почётна, он погиб на войне. Меня Балмин давил в камере медленно и томительно, как в бочке с водой топят пойманную в клетку крысу. Весь полк знает как погиб Рыжий. Кто узнает про мою смерть и расскажет матери о моих последних минутах? Сирота? Сирота сам сгниет на зоне и никому ничего про меня не сможет рассказать. Про меня нельзя будет сказать "погиб". Про мою смерть есть слово "подох".
       Как крыса.
       Как же мне хотелось сейчас лежать на обжигающе-горячем песке Афгана среди камней и колючек, прошитым пулей или изорванным миной, окровавленным, безобразным, в грязной и рваной потной подменке, но только чтобы в руках у меня был пулемёт и чтобы мою смерть видели пацаны моей роты. Чтобы было кому после дембеля сказать моей матери:
       - Ваш сын, сержант Сёмин, пал смертью храбрых. Я был в том бою и видел его смерть.
       "Ну почему меня не убили год назад в Талукане?!", - гортань перехватило спазмом и навернулись слёзы, - "Почему я, солдат ОКСВА, должен подыхать крысиной смертью?!".
       Как это важно - вовремя умереть!
       Не затягивайте с этим - можете пожалеть впоследствии.
       Я глубоко и горько жалел, что не погиб в Афгане героем и теперь меня удавят как крысу. Смерть моя будет бесславна и непочётна, мне не отдадут воинских почестей, над моей могилой не шарахнет салют из автоматов и матери моей никто не посочувствует, кроме родни и знакомых.
       От моей шконки до двери всего три метра, а сколько всякой ерунды успеет в голову придти!
       Возле двери меня принял контролер и поддерживая под локоть помог дойти до кабинета начальника учреждения. Синдяйкин увидел меня и встревожился - снял телефонную трубку и два раза крутанул диск:
       - Алло, скорая? ИВС на Степана Разина. С арестованным плохо. Сердечный приступ. Не "срочно", а экстренно!
       Николай Ильич положил трубку на место и занялся мной:
       - Ты чего это, Андрей? Чего такой бледный? Давай-ка мы тебе сейчас чайку заварим, пободрее станешь.
       Чайник ещё не успел вскипеть, как за окном послышалась сначала сирена, а затем и звонок в дежурку - тем звонком можно о пожаре оповещать, настолько громко зудит. В кабинет начальника вошли врач и фельдшер:
       - Где больной?
       Синдяйкин показал на меня:
       - Вот он.
       По моему виду было видно, что я не симулирую, а в самом деле, по-честному врезаю дуба и могу откланяться в любой момент.
       - Магнезию, - бросил врач фельдшеру и приладился ко мне измерять давление.
       Пока врач опоясывал мне руку черной манжетой, качал резиновую грушу и смотрел на ртутный столбик тонометра, фельдшер раскрыл чемоданчик, вынул из него ампулу, ловко расколол ее и набрал из нее в шприц.
       - Готово, - доложил он врачу.
       - Сто пять на шестьдесят, - врач окончил мерить давление, - Вводи внутривенно.
       Магнезия - это неслабо, доложу я вам. Мёртвого поднимет, до того сильные ощущения.
       - Я забираю у вас больного, - решительно заявил доктор командным тоном, будто Николай Ильич был вторым его фельдшером.
       - Не могу, - развел руками Синдяйкин, - Сам вижу, что с парнем всё хуже и хуже, сам хочу его на больничку отправить, но не могу - на его счет есть особое распоряжение республиканской прокуратуры. Я уже писал докладную на имя министра внутренних дел. Министр не может отменить распоряжение прокуратуры.
       - Но он же умрёт у вас! - почти закричал врач.
       - Вижу, - согласился Синдяйкин, - но на больницу перевести не могу. При всём моём желании.
       - Что же теперь делать? Мы не можем его так оставить!
       - Напишите ваше заключение с рекомендацией немедленной госпитализации. Я это заключение направлю на имя прокурора республики, - Синдяйкин кивнул в мою сторону. - Мне он больной тоже не нужен, у меня тут все здоровые. Если с ним что случится - меня сделают крайним. Пусть прокурор принимает решение и отвечает за него.
       Медики откупились от меня еще парой уколов и горстью таблеток. Пока врач писал заключение, фельдшер сделал мне перевязку. Большего они для меня сделать не могли. Хоть подыхать будешь - Система тебя не отпустит. Добрые люди в белых халатах выполнили свой врачебный долг в тех пределах, которые им очертила Система, и оставили своего пациента на попечение милиции.
       В кабинете остались только я и Синдяйкин.
       Пока со мной возились медики, Николай Ильич успел заварить хорошего индийского чаю и теперь выкладывал на стол очень приятные вещи:
      
        -- Майка 1 шт.
        -- Трико 1 шт.
        -- Тапочки 1 шт.
        -- Трусы 2 шт.
        -- Платок носовой 2 шт.
        -- Сало 1 кг
        -- Лук 3 шт.
        -- Чеснок 2 шт.
        -- Сигареты 10 пач.
        -- Спички 5 кор.
        -- Чай 2 пач.
        -- Конфеты карамель 0,5 кг
        -- Сахар рафинад 1 пач.
      
       - Распишись в получении, - Синдяйкин протянул мне листок, на котором матушкиной рукой было перечислено всё то, что я видел перед собой, - Молочные продукты, рыбу, яйца нельзя. Остальное я принял под свою ответственность. Сейчас чай попьешь, двигай к себе в хату, подкрепляйся. Балмин запретил тебе передачи. Пиши заявление прокурору, просись на тюрьму. На тюрьму передачи принимают, с тюрьмы ты быстрее уедешь на больничку. На больничку тебе надо.
       Если сравнивать, то КПЗ похожа на полковую гауптвахту - те же кирпичные стены, те же камеры, те же крепкие двери, те же решетки на окнах, а старший лейтенант Синдяйкин для меня вроде как начгуб и начкар в одном флаконе.
       Плюсы КПЗ:
       - сижу не на голом полу, а лежу на шконке, на мягком матрасе
       - не выводят на работу, и я не устаю и не пачкаюсь.
       - не сыпят хлорку и не заливают ее водой
       - можно сказать, вообще не беспокоят без необходимости.
       - пропустили продукты и вещи с воли.
       - нет необходимости тянуться и отдавать честь, дисциплины никакой.
       - отсутствует строевая подготовка.
       - чай заваривают, на оправку выводят по первому требованию.
       Минусы:
       - не выводят на прогулку, сидишь все время в непроветриваемом прокуренном помещении.
       - отсутствие котлового довольствия, горячая пища раз в сутки.
       - в кино вечером не смотаешься.
       - вообще отпроситься "сходить на пять минут в роту" невозможно.
       - охраняют посторонние милиционеры, а не пацаны с твоего батальона.
       - подыхать будешь - и хрен с тобой.
       Как видите, плюсов гражданской кэпэзухи перед полковой губой всё-таки больше, и тот, кто во время службы заныривал на губу, тот и на КПЗ сумеет пристроиться. Но - не курорт, мягко говоря. Сурово тут с бытом, даже по сравнению с казармой.
       Если мечтать, то уж мечтать!
       А вот подать мне сюда армейскую кровать с панцерной сеткой, подушку и одеяло к моему матрасу, наволочку и две простыни первого срока, вафельное полотенце и прикроватную тумбочку с табуретом - тогда тут очень даже можно жить. Особенно, если днем будут выводить на прогулку, а вечером разрешат принимать душ. Да, и со жратвой пусть порешают в лучшую сторону: трехразовое питание и чтоб масло, мясо, рыба, сахар, крупы, овощи - согласно раскладке, утвержденной Главным управлением Тыла МО СССР. По девятой категории!
       Пожалуй, если на КПЗ устроить такие порядки, о которых я размечтался, то вся окрестная алкашня переселится сюда жить и порядочному арестанту, вроде меня, некуда будет приткнуться. Система разумна. Система задала для КПЗ такой уровень комфорта, чтобы тут можно было перекантоваться сутки-другие, но не захотелось кинуть якорь. Неуютно тут.
       Сирота встретил меня деловито - помог выложить продукты и вещи на свободную шконку и стукнул кулаком в дверь:
       - Командир! Кипятку завари!
       Оценив мою небогатую прибыль, он посоветовал:
       - Не жри пока. Сейчас сперва чифирнём - тогда и похаваем.
       Запивать еду чифиром не стоит - чифир ядовитый. Можете поставить опыт в домашних условиях. Насыпьте в стакан на треть сухой заварки, заварите крутым кипятком, дайте настояться и остыть, а на ночь положите в него небольшой кусочек мяса, примерно с пельмень или его половинку. Утром попробуйте отыскать мясо в стакане. Его не будет - растворится в чифире. Если вы плотно покушаете, а потом хорошо чифирнёте, то чифир съест съеденную вами пищу и желудок не успеет ее переварить. Зачем тогда вообще есть? Только жратву впустую переводить. Желающие похудеть могут взять себе на заметку данное обстоятельство.
       Чифирнули.
       Взбодрились
       Дали яду всосаться в стенки желудка и только минут через двадцать после употребления, принялись за приём пищи. Удивительно: я был сильно голоден, но насытился всего с трёх кусочков сала. На восьмые сутки ареста я наконец-то получил по-настоящему калорийную пищу. Организм, насыщаясь калориями, загудел как трансформатор. Чувствовалось - пришли, пришли они, силёнки.
       "Да вот уж хрен вам в сумку!", - мысленно обратился я к Балмину, Букину и Системе в целом, - "я еще поживу".
       Сало, легшее на желудок, подготовленный чифиром - оздоравливает и омолаживает организм. В том нет никакого сомнения, потому, что я воспрял. Заметно прибавилось сил, улучшилось самочувствие, захотелось жить и разговаривать.
       Разговаривать я мог только с Сиротой, потому, что кроме него и меня никого в хате не было.
       Разговаривать я мог только про Армию, потому что ничего в своей жизни, кроме неё, не знал.
       Да разве могут нормально поговорить между собой солдат и уголовник? Они изначально заточены под противоположное. Для уголовника главное - украсть, для солдата - защищать. Сирота снова не дал мне толково и обстоятельно рассказать про свой полк - чем дальше я рассказывал, тем больше его возмущала Армия и армейские порядки.
       - Как это "вы отдавали мясо и сахар старослужащим"?! - перебил он мое повествование о моём лихом духовенстве, - Какое право они имели забирать вашу пайку?
       - Как это "какое"? - во мне восстал ревнитель армейских "традиций", - Молодые обязаны отдавать мясо и сахар дедам и черпакам!
       - И ты отдавал?
       - А куда бы я делся?
       - А потом, когда сам стал старослужащим, забирал у молодых их пайку?
       - Конечно, - подтвердил я свою доблесть, - как все.
       - Ну ты и скот, - с чувством обругал меня Сирота, - вы все там скоты в этой вашей армии.
       - Чего это мы скоты?
       - Пришел молодой паренек. Не освоился. Его впервые от мамки оторвали. По Понятиям Человек должен подойти к нему, объяснить Ход, что и как. Что можно делать, что нельзя. Если есть возможность, то подогреть паренька - у него с этапа и так нет ни хрена. Потом он обустроится, жирком обрастёт, всё восполнит, что на него затрачено. Он, как обустроится, сам станет на общак отстёгивать, но пока у него своего ничего нет - поддержите его, встретьте как положено. К людскому приобщите, поделитесь с ним от общего. А вы вместо этого начинаете его мордовать и его законную пайку изо рта вырывать. Пайка - это святое! Положняковое. Никто не имеет права прикасаться к чужой пайке. Таких крыс на зоне гребут всем отрядом.
       - Можно подумать, - возразил я Сироте, - вы, блатные, на зоне у мужиков не отбираете.
       Сироте не понравились мои слова:
       - Тебе на зоне за мужика голову проломят, понял? Не дай бог, ты что-то у мужика захочешь отнять. С тебя за мужика Люди спросят.
       - Ну, хорошо, - не унимался я, - не у мужика. У пидорасов. Что? У вас на зоне пидорасам и сахар, и мясо положены?
       - У пидорасов вообще ничего брать нельзя! - отрезал Сирота, - Пидорасов нельзя бить и у пидорасов нельзя ничего брать. Западло. Пидорасов вообще нельзя обижать - их уже Люди обидели. Поэтому, пидорасов и называют "обиженные".
       - То есть, ты хочешь сказать, что мужики, пидорасы и блатные едят одинаково?
       - Нет, - отмел такую догадку Сирота, - На зоне жизнь не равна. Каждый крутится как умеет, но то, что дают в столовой, для всех одинаково. А если у тебя срослось протащить в зону мясо или ещё какие ништяки, то это полностью твоя заслуга. Причём тут положняковое? Мы же с тобой о чисовской пайке толкуем, верно?
       - Какой такой "чисовской"?
       - Которую ЧИС выдает, ну, которую ты в столовой получаешь.
       - Что такое ЧИС?
       - Да хрен знает, как расшифровывается? Часть имущественного снабжения, вроде. Так не о ЧИСе речь. Речь о пайке, которую вы у молодых отбираете. По Понятиям, вы - крысы. Ваше место - под шконкой, ясно?
       Если быть совсем точным, то у меня по духовенству пайку изо рта никто не отнимал. И я, на втором году службы, тоже ни у кого не отнимал. Я просто садился за стол и накладывал сколько мне надо. Достанется что-то после меня молодым или нет - меня не волновало. Точно так же, как и моих дедов не волновало, достанется ли что-нибудь мне, когда я сам был только духом. Перловки и сечки - было до отвала. Чтобы мне и моему призыву доставалось еще и мясо-масло-сахар, наш призыв крутился как умел - мы выставляли на стол не по одной, а по две тарелки мяса-масла-сахара. Мои духи, так же как и наш призыв до них, ставились перед выбором - крутиться и кушать мясо или прикинуться ветошью и хавать голую сечку. Ничего тут крысиного близко нет.
       Я вспомнил себя на первом году службы. Призвавшись в армию с весом в семьдесят четыре килограмма и наголодавшись за полгода в учебке, я в первую свою афганскую зиму, "якобы отдавая" старослужащим мясо-масло-сахар, накусал себе рожу крепко за восемьдесят кило. При том, что служил не в штабе и не на продскладе, а в стрелецком батальоне и все эти кроссы-тактики-стрельбы были ежедневно и в нужном количестве. Вот с чем, с чем, а с продуктами у полковых духов проблем нет. Самые завалящие консервы, которыми пренебрегают даже молодые воины и которые целиком идут "братскому афганскому народу" за пайсу и чарс - это "каша перловая с мясом"
       С мясом!
       А не с комбижиром.
       На ужин всегда рыба. Рыбных консервов - навалом. Их, кроме духов, и не ест никто. В сухпаях навалом мясных консервов. Деды запрещают духам из сухпая трогать только тушенку, но мясные каши - перловая, гречневая, рисовая - кому они нужны? Да хоть обожрись!
       Самое обычное для духа дело: сходить на хлебозавод, взять булку горячего, мягкого хлеба, налить на чаеварке во фляжку чая или колючку, взять из каптёрки банку каши с мясом и пристроиться с ней в парке или за палаткой.
       Взять, к примеру, достославные "духовские затарки"? Чего в тех затарках только не было - тушенка, сгуха, сигареты, конфеты, печенье. Если в роте младший призыв сплоченный, то и духовская затарка - привет зоновским общакам! - у них богатая.
       Нет, не голодал я на первом году службы! Не голодал на первом и на втором году не встречал отощавших духов. С голоду у меня на глазах никто не опух. Не в нашем полку следовало искать крыс Сироте. С голоду помереть у молодого бойца не получится. И не парашей он станет своё брюхо трамбовать, а нормальными продуктами, только, понятное дело, менее вкусными, чем достанутся старослужащим. В стране, где гуляют холера, брюшной тиф, дифтерит, а гепатит и дизентерия считаются за грипп и насморк, никто не позволит пришедшему из Союза духу, тащить в рот что попало. Под воспитательным воздействием старослужащих духи быстро делаются разборчивыми в пище.
       Всё это я рассказал Сироте, чтобы он понял: положняковое - не отбирают, отбирают - излишки. Он сбавил ход - "ну, я не знаю, как там у вас в армии", - и за крысу меня считать перестал.
       Не знаю, впечатлили ли Сироту мои военные песни, а вот его слова о том, что на зоне не отбирают пайку даже у пидорасов - меня впечатлили. Со слов Сироты выходило, что Понятия - гуманней Устава. Гуманней и честнее.
      

    23. Чёрт в хате

      
       Развить дискуссию нам помешали - дверь открылась и в камеру ввели новенького.
       Я уже малость успел повидать арестантов - Сироту. Толяна, Николая, Дубёнского Дебила. Этот новенький являл собой иной тип, не из приятных. Маленький, плюгавенький, со слипшимися грязными волосёнками, червячками вившимися по лысому темечку, грязненький, хрен пойми во что одетый, весь какой-то суетливый и беспокойный. Лет ему можно было дать и тридцать, и сорок, и пятьдесят - для меня ханыги не имеют возраста и выглядят все на одну колодку. От новенького несло сивухой - он был под градусом.
       Если Николай - крест, то он и зашел в хату как крест - обстоятельно. Первым делом оценил низкое качество штукатурки и поругал штукатура за халтуру. Всем сразу стало понятно, то к нам заехал работящий мужик, привыкший ответственно относиться к любому делу и не одобряющий тяп-ляп. Разумеется, Николай заслуживал всяческого уважения и то, что он еле ворочал по-русски, не вызывало насмешек. Мало ли, кто какой язык знает? Кому на каком удобно, тот на том и разговаривает. Важнее, что сказано, а не на каком языке. Было бы желание - друг друга всегда можно понять. Мы желали понимать Николая, а Николай желал понять нас и потому с обеих сторон, добро посмеиваясь над речевыми оборотами, мы разломали языковой барьер.
       Бывают такие русские - и их немало - которых я, хоть убей, понять не могу. Вроде бы и говорят на моём родном языке, и все слова мне известны, и смысл их понятен - каждого по отдельности. А вот как в строчку сложат - не понимаю.
       Николай был понятен.
       Пусть даже и на мордовском.
       За эти восемь дней неволи я вполне усвоил неторопливый, размеренный уклад жизни в изоляции от общества. Если возмущаться на несправедливость, горячиться, кидаться с кулаками на стены и грызть зубами решетки, то надолго не хватит ни кулаков, ни зубов, ни тебя. Тебе долго сидеть. Пока неизвестно сколько, но долго. Силы тебе еще понадобятся. Прежде всего, силы моральные.
       Экономь.
       Не растрачивай на ерунду.
       Проведшие много лет в заключении Толян и Сирота это понимали. Они и задавали неторопливый, неспешный тон в хате - ни громких звуков, ни резких движений.
       Тебя никто тут не знает и не обязан быть в тебе уверенным. Не ставь себя так, чтобы твои действия могли насторожить сокамерников. Не кричи и не повышай голос - люди в хате отлично умеют слышать самую тихую речь. Даже шёпот способен привлечь внимание, незачем кричать. Если ты поведешь себя агрессивно или просто борзо, то твои сокамерники могут придти к решению обезопасить себя от твоей агрессии - Сирота про электрод загнанный в ухо ночью, неспроста говорил. Ты не сможешь бодрствовать долго - рано или поздно ты уснёшь и тогда ты сделаешься беззащитным.
       Не пугай своих сокамерников. Не дразни их.
       Не повышай голос и не совершай резких движений - обезвредят.
       Я вошел в хату без шума. Решетки не гнул, двери не ломал. Вошел и лёг на матрас болеть и выздоравливать. Николай тоже вошел солидно - поздоровался, сел на край шконки, осмотрелся, оценил штукатурку и стал обдуривать милиционера на нашу радость и веселье. За трое суток, что он провел с нами, Николай никаких бунтов не устраивал, казенное имущество из строя не выводил, чушь не порол, а вёл себя спокойно и сдержанно. Сирота большую часть времени лежал, отходя от побоев. Рот раскрывал по большой надобности и строго по делу. Толян был не против поговорить, но тоже предпочитал не вставать с матраса. Словом, как-то тихо у нас было, спокойно и размеренно.
       Этот же крендель, едва войдя в хату, внёс суету и бестолковое мельтешение.
       Едва кинув матрас на свободную шконку, он кинулся к двери, но вернулся обратно и расстелил матрас, но не лёг на него, а опять вернулся к двери. Там он не нашел себе занятия и повернул к шконке. Вместо того, чтобы как все нормальные люди лечь на матрас и начинать спокойно отбывать наказание, крендель снова обернулся к двери, обнаружил слева от нее закрытую крышкой парашу, а справа пустой угол, рванул к этому углу и уселся там на корточки. Не усидев и минуты, он снова вернулся к шконке, затем опять к двери, там развернулся и уже оттуда увидел на втором ярусе наши запасы - чайник с водой, сигареты, чай сало, хлеб, лук и чеснок.
       - Можно я поем, мужики? - глухим и злым голосом спросил он нас.
       - Поешь, - разрешил Сирота.
       Сала было примерно кило. Я давеча наелся тремя кусочками. За Сиротой не считал, но вероятно он съел не больше пяти кусков, то есть сала оставалось еще на три четверти и, если не дурить, то его можно было бы растянуть дня на три, на четыре в подкрепление к ежедневной миске пустых щей. Новенький, противно чавкая и гнусно отрыгивая, вгрызаясь в цельный шмат с рычанием голодной собаки, затоптал весь остатний кусок, попутно замолотив наши с Сиротой птюхи.
       Он был голоден!
       Он был нешуточно голоден - с таким остервенением не набрасываются на пищу даже после чарса. Нужно несколько дней поголодать, чтобы так возненавидеть пищу - рычать на неё, давиться и рыгать, но запихивать её в свою утробу, захлёбываясь от жадности запивать водой, не попадая кружкой в рот, набитый салом. Ел новичок отвратительно - не по-свински, а по-зверски, ничего человеческого не было в его повадке принимать пищу. Даже узбеки в ашхабадском автобате - вот уж зверьё! - и то за столом себя вели аккуратнее, по крайней мере, не рычали и не хрюкали.
       Животное.
       Скот.
       Птюха - это кусок черного хлеба, твоя пайка на обед или на все сутки. Птюха может быть с ломоть, а может с полбуханки, смотря сколько выдадут. В КПЗ нам выдавали по половинке черного каждому. Сколько мы успели отщипнуть от своих паек под сало? По два-три укуса? Этой птюхой предстояло поужинать и умудриться оставить немного на завтрак, чтобы покушать со сладким чаем и продержаться до обеда, до новой птюхи. Маленький и плюгавый проглот оставил нас с Сиротой без ужина, завтрака и сала. Прикончив наши запасы, он, не вымыв и не обтерев сальных ладоней, потянулся к пачке "космоса" и, пачкая фильтры соседних сигарет, выцарапал одну из них.
       Я вопросительно посмотрел на Сироту: "Это у вас так принято на тюрьме - зайти в хату к незнакомым людям и, не называя имени, сохраняя анонимность и полное инкогнито, выставить сидящих в ней людей на пайку, пусть дохнут с голоду?".
       Вслух я этого не произнес, но Сирота верно понял мой взгляд.
       Когда люди сидят в одной хате несколько суток, многие вещи становится не обязательно произносить - они понятны по взгляду, по движению.
       Тогда я посмотрел на него по-другому: "Это что же получается? Этот скот ведёт себя по Понятиям, раз ты, Смотрящий, ничего ему не можешь сказать? Выходит, по Понятиям, можно вот так свободно завалить в хату и всех безнаказанно обожрать?".
       В армии я не сталкивался ни с чем подобным и сейчас не знал как себя правильно вести. Понимал, что новенький нам нагрубил, но Сирота поставил меня в курс, что "на тюрьме кулак не гуляет", следовательно, бить его нельзя. Ничего другого я не видел - хотелось, не смотря на слабость, врезать ему разок промеж рогов, чтобы в чувство пришел, а потом немного добавить ума ногами. Если бы у меня были силы, я бы ни на какого Сироту смотреть не стал, а если бы полез заступаться, положил бы рядом и Сироту, но сил у меня не было никаких и потому я смотрел и ждал, как поведет себя Сирота.
       - Щас бы чифирнуть ещё, - высказал нам своё пожелание новенький, глядя на две пачки чая и продолжая сыто отрыгивать.
       Сирота взорвался.
       Это не был буйный, добротного армейского образца взрыв, когда выделяются пятнадцать килотонн дури в тротиловом эквиваленте и подорванный боец идёт в отмашку против десяти человек.
       Это не был истошный дворовый взрыв, с разрыванием рубахи на груди и вызовом: "Ну, кто тут на меня?!".
       Это не был визгливый, скандальный взрыв возмущения "вас здесь не стояло!", обычный для советских очередей.
       Это был тюремный, продуманный и дозируемый, управляемый, вкрадчивый, ласково-вежливый и подчеркнуто сдержанный взрыв, каким людей слабых загоняют под шконку, а тех, кто покрепче - в петлю. Этим взрывом, без шума, не повышая голоса, лишь негативной энергией огромной силы, накопленной годами чёрной неволи, обволакивают и парализуют, отбирая инициативу и подчиняя своей воле.
       Сирота не шелохнулся, но я поразился перемене, в нём произошедшей:
       Тело его напряглось и потеряло подвижность, будто отлитое из тяжелого чёрного чугуна. Движения лица застыли, ни жалости, ни сострадания, ни жажды крови, ничего человеческого, страстного не было в его лице, только потусторонняя отрешенность. Глаза сделались стылыми и стоялыми, как два омута в ноябре. Холодом тянуло от них, могильным холодом. Будто не в глаза ему смотришь, а стоишь на краю собственной могилы и остается последних полшага до того как твой гроб опустят в землю и по его алой крышке ударят комья земли.
       Меня передёрнуло ознобом.
       Когда с вами вступают в разговор при таких обстоятельствах, не ждите для себя ничего хорошего от его окончания. Хорошего не будет. Единственный для вас выход - мгновенно, подло, неожиданно для взявшего вас в оборот собеседника, выкидывать руку снизу вверх и что есть сил вогнать нож по рукоятку в горло или солнечное сплетение. Бейте насмерть - пока Сирота жив, он вас в живых не оставит.
       Не бейте слабо! По рукоятку!
       Для Человека это очевидно, для барана - спорно.
       Спорно, потому, что страшно. Мало кто на это решится.
       Страшно убивать теплокровного, но еще страшнее за свою шкурку - "как бы чего не вышло" - бараний ход мыслей и баранье понимание жизни. Адекватного ситуации понимания того, что "уже вышло и уже случилось, через пять минут тебя опустят или загонят в петлю" - нет напрочь, потому что это страшное понимание, баран боится это понимать, отбрыкивается от понимания, хватается за спасительное "а может как-нибудь обойдется?" - и летит в бездну.
       Не путайте уголовников с теплокровными: у людей по венам течет кровь. У лучших из уголовников, у того же Сироты - трупный яд. У худших - тухлая моча, временами ударяющая им в голову.
       - Ты, слышь, штоль? - Сирота негромко окликнул новенького, - Как тя там зовут?
       - Юрок.
       - А представляться не надо, штоль, когда в хату к людям заезжаешь?
       Юрок еще не понял куда клонится разговор и думал о чифире на сытый желудок, чтобы как положено скоту, пережечь только что съеденное сало в говно и высрать
       - Ты не сидел, штоль? В первый раз, штоль, заехал?
       - Сидел, - прогундосил Юрок.
       - Где ты сидел?
       - На Семнашке.
       - На Семнадцатой зоне?
       - Угу.
       - И кем ты там жил?
       Юрок не понял вопроса или сделал вид, что не понял.
       - Ты по жизни-то кто?
       Этот вопрос также оказался труден для понимания. Юрок его не понял:
       - Чё?
       - Баул через плечо. Масти какой? Кем по зоне жил?
       Юрок подумал и соврал:
       - Мужиком.
       Даже я понял, что соврал - в его голосе не было уверенности в собственной половой принадлежности.
       - "Мужик - в жопу вжик", - определил Юрка Сирота, - Кто у вас там Смотрящий по Семнашке?
       Таких сложных слов Юрок вообще не знал - "Смотрящий":
       - Чё?
       - За Ходом кто у вас смотрит?
       - Как это?
       - Ну, всё понятно с тобой, - резюмировал Сирота блиц-опрос, - С тобой всё ясно, с какого поезда ты пассажир.
       Тут же для Юрка нашлись и масть, и стойло.
       - Короче, - всё также могильно глядя на Юрка, заключил Сирота, - Я не знаю как там у вас на Семнашке... Может, там все такие как ты... А к нам в хату ты заехал чёртом, повел себя как черт и жить будешь чёртом. Тебе ясно?
       Слово чёрт было очевидно хорошо знакомо Юрку:
       - Ага, - подтвердил он.
       - С общего не хаваешь, спишь под шконкой, порядок в камере - за тобой. Лады?
       - Ага, - Юрку было неуютно и страшно стоять под нехорошим взглядом Сироты и он поспешил согласиться на определенную для него Человеком масть - чёрт.
       Готов на что хотите спорить, что и по зоне он жил чёртом.
       Потому и согласился, что такая жизнь - его. Знакома, привычна, понятна, и - устраивает на все сто.
       Хотите узнать как попадают в черти?
       Когда Система дотянется до вас и вас закроют в камеру, начните с того, что не здороваясь с людьми и не называя своего имени, вообще не оборачиваясь ни на кого и не тратя времени на беседы, без лишних разговоров притопчите чужой продуктовый общак и по окончании трапезы потребуйте заварить вам чифиру.
       Всё остальное Люди решат за вас.
       - Чёрт, знай свое место - Сирота произнес заклинание и Юрок, скинув свой матрас под его шконку, ногами запихал его туда и, встав на четвереньки, полез устраиваться на новом месте.
       - Покурить бы? - неуверенно вякнул он оттуда.
       - Ты жизни не знаешь? - напомнил ему Сирота, - Курить тебе по масти не положено. Ты можешь только докуривать. Вон, Андрюха будет курить, кинет тебе бычок. Кинь ему бычок, Андрей.
       Юрок осознал, наконец, что мир жесток и что в этой хате он уже накурился - заткнулся под шконкой Сироты, притязаний к нашим табачным изделиям не выдвигал, о чифире мечтал молча и нас от беседы не отвлекал, только ворочался поминутно с боку на бок будто лежал на стекловате.
       "Как много у армии и у тюрьмы общего!" - изумился я - "Ту же самую ситуацию я наблюдал неполных два года назад на полковой губе, куда я угорел в день своего приезда в полк из Союза. Мой маленький и злобный узкоглазый брат Аскер точно по таким же нотам зачмырил младшего сержанта Манаенкова. Манаенков начал с того, что нассал в свой сапог в камере губы, а закончил тем, что убежал в банду, был обменян на десять духов и его, как буратину, распилили по частям на зоне. Значит, тот Манаенков не случайно в банду рванул - он еще до армии, с гражданки был "по жизни чёртом". Армия тут ни при чем - не Армия сделала его таким".
       - Сирота, - позвал я, - а ты сам-то по жизни кто?
       Сирота неторопливо повернулся на своем матрасе в мою сторону. В его взгляде сейчас не было той стылости, какую я видел совсем недавно.
       - Ты вообще-то вправе такой вопрос Человеку задавать, а? Сам-то как считаешь?
       - Ачотакова?
       - "Такова", - Сирота сделал ударение на втором слоге, передразнивая меня, - то, что не всякий и не к каждому вправе с вопросами подходить. Понял?
       - Нет.
       Я в самом деле не понял, не придуривался. Поэтому переспросил.
       - Я не понимаю что такое "по жизни", вот и спрашиваю: "кто ты по жизни"?
       - "Спрашивать" могут только Люди. Тебе еще рановато "спрашивать".
       - А что я могу сделать, если хочу узнать?
       - Ты можешь поинтересоваться.
       - Хорошо, - я сформулировал вопрос так, как того требовали Понятия, - могу я поинтересоваться, кто ты по жизни?
       Сироту устроила моя новая формулировка и он дал ответ:
       - По жизни я - пацан.
       - А я?
       - А ты бубан этапный.
       - Это оскорбление?
       - Нет.
       - Бубаном этапным быть западло?
       - Нет. Все через это проходят.
       - Вроде как КМБ?
       - Что такое КМБ?
       - Курс молодого бойца. В армии все через это проходят.
       - Я не был в армии. Не могу сравнивать.
       - А кто выше - пацан или мужик?
       - Ну, ты спросил!
       - Ну, кто?
       - Нельзя сравнивать. У них у каждого на зоне своя жизнь.
       - Какая?
       - Поднимешься на зону - узнаешь, а уйдешь с суда на волю - то и знать ни к чему.
       - А кем мне лучше жить на зоне - пацаном или мужиком?
       - Это уж ты сам для себя решай.
       - А ты как думаешь?
       - Мне-то что думать? У меня своя масть.
       - Я могу на зоне жить мужиком?
       - Вполне
       - А пацаном?
       - Тебя Люди на зоне подтянут на разговор, прощупают тебя, чем ты дышишь. Если всё у тебя по жизни чисто и Люди решат, что ты нужен на этой конкретной зоне как пацан - будешь жить пацаном.
       - А если нет?
       - Если нет, то будешь жить мужиком или козлом.
       - А кто такие козлы?
       - Много вопросов задаешь. Давай лучше чифирнем.
       Я и в самом деле разлетелся со своим вопросами - привык, что мой дед Полтава всё мне разжевывал по моему духовенству, вот и к Сироте подсунулся, чтоб он мне разложил "что и как по зоне?".
       Сервис, он и с тюрьме - сервис. Одного стука в дверь "командир, подвари кипяточку" оказалось вполне достаточно, чтобы полкружки чифира отправились запариваться под журнал. Из-под шконки на нас зыркал Юрок, трепетно надеясь, что его позовут чифирить.
       Ага!
       Размечтался!
       После того, как он подмёл наши припасы и оставил нас почти на сутки без жратвы, во мне не осталось и капли жалости к этому уроду, по-тюремному - чёрту, по-армейски - чмырю.
       Ночью мне не спалось.
       Болел бок и грела температура.
       За день я не утомил себя никакой работой, а Балмин и Букин не морочили меня своими "просто беседами".
       Под кроватью Сироты, как блохастый пёс в конуре, ворочался с боку на бок чёрт Юрок.
       Но главное, что не давало спать - это мысли. Тюрьма - то самое место где исключительно хорошо думается.
       Тишина и покой.
       Сутками
       Неделями
       Месяцами.
       Сегодня Сирота из перепачканного мазутом и обляпанного гнилыми водорослями торпедного катера выпустил несколько увесистых торпед по обводам красавца-крейсера, побывавшего в боях и овеянного славой, с алым гюйсом на носу и гордым флагом Сухопутных войск на флагштоке, с огромными золотыми буквами по борту возле якорей:
      

    "Два года службы в Афганистане"

       Не все пущенные торпеды прошли мимо - некоторые попали в борт.
       "Я - баран?", - размышлял я о словах Сироты, - "Я баран, потому что сам пришел в военкомат? Но ведь я не один пришел сам, все или почти все кого я встретил в армии - пришли в военкомат самостоятельно, а не под конвоем. Я с детского сада хотел в армию и готовил себя к ней. Мне было досадно, что я родился не в 1900 или 1920 году и что Гражданскую и Отечественную войну отломали без меня и победили тоже без меня, обошлись без моей помощи! Моим старшим родственникам повезло - они трудились над созданием атомной бомбы и Тихоокеанского флота! Пусть чернорабочими, пусть простыми землекопами-бетонщиками-плотниками, но они строили Саров и Комсомольск-на-Амуре! Мне и всему нашему поколению не досталось ничего! Мои, не чьи-нибудь, родственники проводили Коллективизацию, стоили города, победили в Гражданской, Финской и Великой Отечественной. Старшее поколение покорило Космос и освоило Целину, возвело Днепрогэс и Сталинградский тракторный! Мы же родились на всём готовом и оставалось только жить и хавать, но это же не жизнь!
       Ни трудностей, ни опасности, ни преодоления!
       А хотелось как раз трудностей, лишений, чтобы не как маменькин сынок, а как настоящий мужик...
       И вот, теперь я - баран?
       Только потому, что хотел быть хоть чем-то полезен своей стране и своему народу?
       Что я мог дать своей стране?
       Я не композитор, не учёный, не конструктор, не хоккеист. Я не умею сочинять симфонии, совершать научные открытия, проектировать и испытывать танки и боевые самолёты или размазывать по льду нагловатых канадцев и заносчивых шведов.
       В свои восемнадцать лет я отдал своей стране только то, что имел - руки и ноги. Будь я постарше и поумнее, я бы дал больше, но у меня было только то, что было и в моём строю я не выделялся ни ростом, ни умом - был как все, стоял по ранжиру. Армия два года по-умному использовала мои руки и ноги. От меня не требовалось сочинять музыку, делать открытия, выплавлять сталь, рубать уголёк. Мне даже не поручали планирование боевых операций, обходились без меня и моих советов. Я бы им напланировал. От меня требовали и получали только то, что я был в состоянии дать - отличную физическую форму, владение основной и смежными воинскими специальностями, бодрость и решительность в боевой обстановке.
       Да, я - сержант, и моё место в строю, а не перед ним и не в штабе округа.
       Да, приказы командиров - обязательны к моему исполнению: точно, беспрекословно и в срок.
       Да, приказы - любые, в том числе погибнуть со славой, прикрывая товарищей или вверенных под охрану и оборону совспецов.
       Но на этом-то и держится армия!
       Армия именно и держится на выполнении приказов, и чем большее количество приказов готов и умеет выполнять личный состав - тем сильнее сама армия. Армия, в которой личный состав выполняет любой приказ - непобедима!
       То, что моё место в строю - не делает меня бараном. Я сам встал в этот строй, сам! В мой строй нельзя встать, просто испросив на то разрешения. Не каждого пустят в него командиры и далеко не для каждого расступятся пацаны, давая место.
       Сперва необходимо заслужить свое место в строю!
       Нет, не прав Сирота.
       Я - точно не баран. Я - сам, добровольно, по собственному желанию отдал себя, свои руки и ноги в распоряжение моих командиров и, давая Присягу, поклялся быть честным, дисциплинированным, бдительным воином и до последней капли крови защищать мою Родину. Если нестрого смотреть на "дисциплинированного воина", то в целом, я Присягу выполнил честно и через свою клятву ни в чем и нигде не переступил.
       Что же до того, трус или нет, тут я многое бы мог рассказать Сироте, но кто он такой есть, чтобы я, сержант ОКСВА, перед ним свою подноготную вытаскивал?
       Урка непризывная.
       Сироте достаточно будет знать то, что знаю я:
      

    в Пехоте трусов не бывает!

       Весь уклад жизни в Тупорылых Войсках отсеивает шлак и мусор. Через год службы ты либо черпак Советской Армии, либо чмо забитое. Пока дослужишься до черпаческого кожаного ремня и "годички" на спине, озвереешь до такой степени, что у голодного тигра мясо из зубов вырвешь и самого его, тобой зашуганного, запинаешь в угол клетки. У черпаков вообще кулак летит впереди мозгов - сначала бьют, потом думают "за что?" и "надо ли было?". Мозгов у черпаков нет вовсе - не вписаны в военном билете в графу "табельное оружие" и не включены в форму одежды, следовательно, необязательны для ношения. Отсутствие мозгов за нарушение Устава не считается. Без ремня и без панамы в строй вставать нельзя, а без мозгов - пожалуйста. Ничем не отличишься от соседей.
       Ну, да, да, я - не глубокий мыслитель. Не Спиноза или кто там у них ещё? Не Сократ.
       Молод я еще умным-то быть. Рановато мне. Не по чину и не по сроку службы умищем блистать.
       Но, не имея мозгов, нельзя же быть трусом! Кроме того, два года в пехоте - много значат".
       - Не спишь? - Сирота будто слышал мой внутренний спор с ним и встрял в мои размышления.
       - Нет, - откликнулся я, - Думаю.
       - Давай, что ли, чифирнем?
       - Я не баран и не трус, - набычился я на него.
       - Ты к чему это?
       - Ты назвал меня бараном и трусом. Я не баран и не трус.
       - Я разве возражаю? Чифирить со мной будешь?
       - Буду.
       - Тогда я сейчас.
       Сирота встал со шконки и буцкнул ногой по двери:
       - Командир! К нашей хате подойди.
       Кормушка откинулась вставной челюстью и отозвалась человеческим голосом:
       - Чёте?
       - Командир, кипяточку подвари, будь любезен.
       - Не положено, - заартачилась кормушка, - Отбой. Все движения - утром.
       - Щас ведь на "дровах" заварю, - пригрозил Сирота.
       Контролеру, вероятно, по смене передали, что в нашей хате варили чифир на "дровах" и передали с какой яростью влетел в нашу хату Синдяйкин. Он понял, что утром нам попадёт само собой - за то, что варили, но рикошетом отлетит к нему - за то, что допустил.
       - Давай кружку, - предложила кормушка
       Сирота засыпал заваркой чифирбак и через пять минут кормушка отрыгнула его залитым кипятком до середины, как просили.
       - Мужики, - высунул голову из-под шконки Юрок, - мне бы тоже, а?
       За съеденное сало я готов был дать этому чёрту каблуком в пятак, но никак не чифир.
       - Мы тебе вторяки откинем, - пообещал ему Сирота.
       "Вторяки" - спитой чай - важное сырье для приготовления чифира. Если накидать полную кружку вторяков, залить водой и вскипятить, то получится не прозрачный кипяток, а кипяток, отчасти насыщенный кофеином и танином. Если насыщенным кофеином кипятком заваривать на чифир свежую заварку, получится больше яду. Поэтому, вторяки не выкидывают, а сохраняют до следующей замутки.
       Отстоявшийся яд был перелит из чифирбака в чистую кружку и тюремный чифир, как афганский чарс за четыре тысячи километров от нашей хаты, плавно поплыл между двумя арестантами.
       - Я не трус и не баран, - вернулся я к тому с чего начал, к своим мыслям.
       - Тебя заклинило? - посмотрел на меня Сирота, - Хорошо, ты - не трус и не баран. Доволен?
       - Да.
       Сирота достал из пачки "космоса" две сигареты, одну протянул мне.
       - Андрюх, Андрюх, покурить оставь, не забудь! - забеспокоился под шконкой чёрт.
       Дать бы ему пинка, да пачкаться об него противно. Да и не бьют чертей и пидорасов - впадлу. Впадлу пачкать об них не то что кулаки - подошвы ботинок.
       "Это ж надо себя так поставить, что даже бить нельзя! Вот какое бывает моральное уродство!", - размыслил я, глядя на Юрка.
       Сирота перехватил мой взгляд, тоже посмотрел на Юрка и усмехнулся мне:
       - Интересуешься? В новинку? Ничего, на зоне наглядишься. Там таких хватает. В твоей армии такого, поди, не увидишь?
       - А армии нет чертей. В армии - чмыри, но суть одна и та же.
       - Что за чмыри?
       - Чмо. Человек морально опустившийся или человек, мешающий обществу.
       - Им тоже под шконкой место указывают?
       - Нет. Устав не позволяет спать вне спального места, хотя, мысль хорошая. Чмыри на втором ярусе до дембеля спят.
       - Видишь его? - Сирота показал на Юрка, - это он в КПЗ и на зоне чёрт, а на тюрьме его пальцем не тронь. На тюрьме он отмоется, педикулёз ему подлечат, оденется в чистое, где-нибудь очёчками обзаведется. Ляжет на чистое, возьмет газетку в руки и поверх очёчков, не понимая букв, лупалами своими водить будет. Ну чисто подполковник в отставке. Ему бы еще шляпу соломенную и тросточку - вылитый подполковник, - Сирота сделал голос погромче, обращаясь, уже не ко мне, а к чёрту, - Да, Юрок? Как подполковник в отставке себя на киче ставить будешь, чертила?
       На чертячьей роже Юрка изобразилась трудная работа мысли, но остатки мозга, убитого сивушными суррогатами и употреблёнными в неполезных количествах лакокрасочными изделиями, вместо пространной тирады, соответствующей по смыслу затраченному на ее обдумывание времени, родили только протяжное:
       - Не-эт.
       - Чё "нет"? Чё "нет"? - прикрикнул на Юрка Сирота, - Будто я вас, чертей, не знаю. Нашего брата менты ловят, а вы сами в плен сдаётесь, чтобы хоть децл поспать на чистом, сходить в баню и поесть горячего. Вы же на тюрьму заезжаете с блохами, вшами, все в лишаях и коросте. В вас живого весу меньше, чем грязи в вашей одёжке. Если б не Дом Родной, вы б посдыхали давно где-нибудь в канаве или под забором. Вы ж в тюрьму как в санаторий, на откорм заезжаете. Одно вам слово - "черти".
       Сирота стряхнул пепел на выглянувшую из под шконки рожу Юрка и повернулся ко мне:
       - На тюрьме заедет вот такой чёрт к тебе в хату... Не просохший после десяти суток в КПЗ... Десять суток его, идиота, выдерживали, грамма не подносили, а от него всё самогоном да одеколоном прёт... Заедет он ошампуренный, как судак глушенный... Об все углы в хате запинается... От дальняка до шконки еле хиляет... А на киче подъестся, ряшку себе накусает, отмоется, вонять перестанет... Так он, падла, на тебя ещё и порыкивать станет со второго яруса... Свет ты ему загораживаешь... Ему, падле, читать не видно... Да, Юрок? Ты ведь так себя на тюрьме поведешь? Я говорю, как отмоешься и от сивухи проветришься, так на братву свой сраный хвост поднимать будешь? Правильно я понимаю?
       Юрок, за последние пятнадцать лет не слышавший фразы длиннее "давай выпьем" и сам не произносивший речей пространнее "дай десять копеек", ошалел от обилия обрушившейся на него информации. Он снизу вверх испуганно смотрел на Сироту, не понимая в чем он успел провиниться, не вылезая из-под шконки? Менты на КПЗ тоже много не базарят:
       - Стоять.
       - Прямо.
       - Направо
       - Налево.
       - Руки за спину.
       - Лицом к стене.
       - Заходим.
       - Выходим.
       - Проходим.
       Вот, пожалуй, и весь лексикон контролёра. Двух классов образования вполне достаточно, чтобы до пенсии греметь ключами на продоле, открывая-закрывая камеры и выводя-заводя заключенных.
       От ментов набраться ума Юрок мог не богаче, чем от своих собутыльников. И вот, в его тухлой и никому ненужной жизни такое счастливое событие - целый сержант Сухопутных войск и Смотрящий Четверки в качестве сокамерников и собеседников.
       Два Нобелевских лауреата и первоклассник с синдромом Дауна прихотью судьбы и волею Системы встретились в номере люкс фешенебельного отеля, здрасьте.
       Даунёнок неудачно пошутил с нашим салом и был отправлен в чертятник под шконку - на перевоспитание и исправление.
       - Тем сроком, - исповедовался мне Сирота, - вот точно такой же чёрт в хату зарулил. Ну, чёрт чёртом, воротник в каше! Ходит, об свой конец спотыкается. У него хрен как у бобра хвост - весь оттоптанный. Так он через месяц зубы скалить начал, падла. Я ему - замечание, а он мне: "ты кто такой?". Прикинь? Я ему начинаю растолковывать как себя вести в хате, а он мне: "хрен ты мне укажешь, ты такой же как я!".
       - А ты не такой же?
       Думал, мой вопрос, уравнивающий пацана Сироту с чёртом Юрком, взорвёт Сироту. Я ошибся - не знал Систему и её людей.
       - Да, - признался Сирота и погрустнел, - по тюрьме все равны. Это на зоне - жизнь не равна, а по тюрьме нет деления по мастям, если ты не пидор, конечно. Черти сидят с мужиками и пацанами. Хрен его тронешь и хрен что ему скажешь. Всем сидеть надо. Поэтому, приходится уживаться и терпеть в хате такого идиота.
       Тут Сирота повеселел и посмотрел на Юрка злорадно:
       - Ну, ничего, он своё на зоне хапнет. На зоне ему люди место укажут. Да, Юрок? Молчи, падла, а то на рожу наступлю.
      

    24. Шерстяной

      
       Утром нам подкинули ещё одного соседа. Базар-вокзал Системы продолжал работать в штатном режиме - пока существует преступность и работает милиция, на КПЗ каждый день будут заезжать пассажиры.
       Этот новенький, сразу видно, парень бывалый, строгач, и заехал в хату правильно, без косяков. Слишком правильно.
       Зашел в камеру, поздоровался:
       - Мир вашей хате и Ходом всему путному люду.
       Увидел, что свободен первый ярус на шконке между мной и Сиротой, расстелил на ней матрас.
       Выпрямился, заметил на втором ярусе остатки нашего общака - пачки сигарет "космос" - достал из кармана и приобщил одну початую и одну целую пачку "примы". Представился:
       - Меня Вадимом зовут.
       Заметил зыркающего из-под шконки Сироты Юрка, поинтересовался:
       - Пидор?
       - Чёрт, - ответил за Юрка Сирота.
       - Ну, пусть тогда место знает, - разрешил новенький и улегся на матрас, как и мы.
       - Ты откуда? - повернулся к нему Сирота, признав в Вадиме строгача.
       - С Семёрки.
       - Кто у вас там Смотрящий, - пробросил мой наставник Арестантских Понятий.
       - Синий.
       - Это который с Цыганского?
       - Нет, с Низов. Который Мангута за фуфло по игре пришил.
       - Я знал Мангута. Фуфла за ним замечено не было.
       - Меня не было при игре. Подробностей не знаю. Синий, когда поднялся на Семёрку, пояснил Людям свои действия: "пришил за фуфло при игре", а что у них там на самом деле получилось, я не в курсах.
       - По жизни кто?
       - Мужиком жил.
       - Погоняло есть?
       - Дикон.
       - Я слышал за тебя. Ты - маклер.
       - Да ладно, какой я маклер? Голодная зона. Так, маклевал себе помаленьку. А тя как зовут?
       - Сирота.
       - Я тоже за тебя слышал. Ты - смотряга на Четверке.
       - За что угорел?
       - За надзор.
       - Фигня, больше года не дадут.
       Дальше у них пошел какой-то непонятный и скользкий разговор, в котором мне участвовать было не обязательно. Ночь была бессонной, никаких "просто бесед" не ожидалось и я предпочёл уснуть.
       Проспал я, должно быть, часа два или три, потому что меня разбудил стук открывшейся кормушки - разносили обед и Сирота носил шлёмки со щами от двери к шконке. Вадима в хате не было - дёрнули на допрос. Я поднялся с матраса, подошел к кормушке и принял у кормильца-контролера четыре птюхи.
       Хотелось жрать.
       Юрок утащил свою миску к себе в конуру, мы с Сиротой кушали стоя, разложившись на втором ярусе моей шконки.
       - Секи сюда, - не шёпотом - дыханием сказал Сирота так, чтобы его не мог подслушать чёрт, - Не нравится мне этот Дикон. Мутный он. Скользкий. Маклер, одним словом. Имею подозрение, что он - "шерстяной".
       - Какой? - не понял я.
       - На ментов работает. Присмотрись сам: у него уши на печатной машинке в МУРе отпечатаны. Его к нам кинули, чтобы подслушивать и в разговоры вступать. В мою делюгу пытался жало сунуть. Осторожно выпытывал "как и что" у меня по моему делу. Короче, я ему сейчас шнягу про одну хату пробросил. Я ее не брал и у меня по той хате железное алиби. Если меня завтра опера выдернут на допрос и спросят за ту хату, значит, Дикон - точно шерстяной. Поднимешься на тюрьму - кинешь цинк.
       - Чего?
       - Людям передашь на словах: "Под видом возврата за нарушение надзора в Систему заехал Дикон, маклер с Семёрки. Сирота сунул ему прокладку, а он схавал. Дикон - ментовской".
       - А как я узнаю Людей?
       - Как тебя в хату поднимут, расскажи в хате при всех про этот наш с тобой базар. Кто долго сидит, тот знает, как цинк по тюрьме прокинуть.
       - Хорошо.
       Неправда, что арестанты на тюрьме разговаривают между собой исключительно по Фене. Думать так, всё равно, что полагать, будто в Армии все военнослужащие, от маршала до рядового, обращаются друг к другу исключительно так, как это предписывает Устав.
       Два сержанта-духа, заступившие с вечера в наряд, томятся после отбоя в коридоре штаба полка в очереди на доклад дежурному по полку. По Уставу, если один из них желает пригласить другого в гости, то обратиться к равному по званию обязан так:
       - Товарищ младший сержант Грицай! Предлагаю вам по окончании доклада дежурному по полку прибыть в спальное помещение второго взвода связи для распития горячего тонизирующего напитка "чай", заваренного силами суточного наряда в лице дежурного по взводу младшего сержанта Сёмина!
       Я говорил короче и проще:
       - Вован! Заваливай ко мне после доклада - чайку попьем.
       Военные не говорят по уставу вне строя. Вне строя военные разговаривают как все нормальные люди. Мат вставляется в речь не от невоспитанности военнослужащих, но исключительно, чтобы придать мысли краткость, точность, объём и законченность форм. То, что в речах военных между собой звучит исключительно мат, не говорит о повальном хамстве в полку и неуважении друг к другу, но свидетельствует, что за единицу времени необходимо передать большое количество информации. Военнослужащий-передатчик, кодирует исходящий сигнал в короткие матерные выражения, не подлежащие рассекречиванию при перехвате вероятным противником, и передаёт другому военнослужащему или целому подразделению. Военнослужащий-приёмник, получает закодированный короткий сигнал, принимает его без помех и искажений и производит его верную расшифровку, используя общий для всех русских людей код. Опытный наблюдатель, отслеживая и фиксируя процентное соотношение обыкновенных и матерных слов, сможет сделать безошибочный вывод о боеготовности части:
       - 0,0 % мата - полк не управляется, командиры забили на службу, личный состав спит в парке и на складах, полк не боеспособен.
       - 100% мата - идёт деятельная, энергичная подготовка к войне, полк готов вступить в бой по первому приказу.
       Так же и с Феней.
       Если она существует, значит, существует для каких-то целей, а именно передачи информации без искажений в сжатом и закодированном виде. Все слова в Феню подбирались столетиями, просеивались многими миллионами сидельцев от декабристов и до наших дней, не из одного только русского языка отбирались, а взяты были на помощь немецкий, французский, иврит, тюркская группа и другие языки, вплоть до древнегреческого. Если уж словцо включено в Феню, значит - жемчужина, значит, об этом событии, предмете, явлении, человеке не скажешь точнее, чем сумеет передать именно это слово Фени. Вот, например, "ксива". Оно пришло в Феню из древнегреческого. Софокл и Платон отлично понимали его так же, как понимают сегодняшние уголовники - "документ". "Фраер" пришел в Феню из идиша, а "шулер" - из немецкого. Оба этих слова имеют точное толкование о определяют конкретную категорию людей, отличных в своем поведении от среднестатистического. Или скажем, "пистолет" - это пистолет, "револьвер" - это револьвер, "наган" - это револьвер системы Нагана. Револьвер от пистолета отличается способом подачи патрона в патронник и экстракции стреляных гильз. Путать их не следует. Как передать одним словом информацию:
       - Он держал в руке короткоствольное огнестрельное оружие, но нельзя было понять револьвер это или пистолет?
       Феня отлично с этим справляется, предлагая на выбор: "шпалер", "ствол", "пушка", "плётка". "Ствол" может быть автоматный или от охотничьего ружья, поэтому уместней всего употребить "шпалер" или "плётка".
       Сирота и Дикон базарили промеж себя по Фене, я ее понимал интуитивно, мне их Феня была до Фени и я уснул. "Дикон", кстати, это "десять рублей", "червонец", а не опечатка топонима "Диксон". Как я обратил внимание за годы моей неволи, если уголовники перешли на Феню, то разговор требует отточенных формулировок. В обиходе зыки пользуются теми же средствами выражения мысли, что и обычные, вольные граждане:
       - Давай, что ли, чифиру подварим?
       - Ставь воду, я сейчас за конфетками сгоняю.
       Или:
       - Бугор, я завтра на работу не выйду, меня в наряд не вписывай.
       - Косишь?
       - Да нет, в натуре ливер болит. Язва, что ли открылась? Лукнусь завтра в санчасть, посвечу лампочкой.
       Или объявление по лагерному матюгальнику:
       - Осужденный Пупкин, срочно прибыть на вахту.
       Что здесь "уголовного" и где тут Феня?
       Большинство отсидевших так и не успевают овладеть Феней - к ним никто за весь срок не подошел с серьезным разговором и надобности в "отточенных формулировках" не возникло. Заехал фраером - и откинулся фраером. Баран останется бараном, хоть он десять лет отсиди.
       Если Сирота и Дикон перешли на Феню, значит, по крайней мере для одного из них, разговор имел серьёзное значение.
       На следующее утро Дикона дёрнули на допрос. Вернулся он в хату к обеду. После обеда на допрос взывали Сироту. Сирота вернулся поздно, перед самым отбоем. Не битый. До его возвращения из хаты вывели Дикона.
       "С вещами".
       Сирота вернулся в хату, не увидел на шконке матраса Дикона ни его самого в хате, посмотрел в мою сторону, ухмыльнулся, лег на своё место и уснул.
       Его "проброс" с фуфловой хатой попал в цвет. Не было никакой хаты. Опера предъявили эту хату Сироте как "эпизод", Сирота пошёл в отказ и предложил им перепроверить факты и обстоятельства. Опера пробили хату - ничего по ней не было. Хата была чистая и вообще левая, адрес из головы выдуман, хозяева про Сироту ни сном ни духом, кто такой. Хозяевам предъявили для опознания фото Сироты - те головой помотали: "нет, не знаком, впервые видим". Опера поняли, что прокололись и спалили сексота, купившись на фуфло. Разоблаченного стукача убрали с хаты до возвращения Сироты.
       Позже, на тюрьме, я спрашивал арестантов, с которыми пересекался в хате, транзитке, карантинке, автозаке - не встречал ли кто Дикона? Описывал его приметы. Может, кто вспомнит? Никто не вспомнил. Не поднимался Дикон на тюрьму. На моей памяти этот сексот в Системе больше не всплыл.
       Я вспомнил нашего полкового особиста капитана Васю, так коряво вербовавшего меня и Рыжего в стукачи.
       - Особый отдел, говорите, товарищ капитан? - усмехался я мысленно в его конопатое добродушное лицо, - Военная контрразведка? Байда вся ваша военная контрразведка и сами вы, товарищ капитан, болван и дармоед. Тут, в Системе, вон какие рыси водятся. Вот бы кому быть полковым особистом - Сироте. С такими-то способностями к интриге он бы себя проявил в войсках, уж мы бы от него поплакали.
       Мне был симпатичен Сирота. Своей немногословностью, надежностью, глубокой порядочностью. Его изворотливый ум и выдающиеся морально-молевые качества, умение правильно разговаривать с ментами и создать спокойную обстановку в хате вызывали уважение, а его помощь и забота обо мне, раненом доходяге, глупом "перворазнике" Системы, это уважение усиливали и присоединяли к уважению благодарность к этому хорошему человеку, которого зыки Четвёртой зоны избрали себе своим Смотрящим.
       Недаром Сирота - Смотрящий. Я видел как он "смотрел" на Юрка, когда определял его в хате. Что-то схожее я иногда видел во взгляде моего комбата Баценкова, когда тот бывал в гневе. Только у Баценкова был взгляд василиска - испепеляющий, а у Сироты взгляд Горгоны - заставляющий каменеть. Если бы Сирота на меня посмотрел таким взглядом, я бы не выдержал - я бы ударил. В пехоте я приучился не уходить от конфликта, а наоборот - обострять его до возможного предела. Этот предел у пехотинца ОКСВА после двух лет войны оказывается, как правило, много дальше, чем у его не воевавших современников.
       Мне захотелось быть похожим на Сироту. Захотелось обладать таким же уверенным спокойствием, что было в нём. Захотелось уметь также спокойно, вежливо, на равных разговаривать с ментами так, чтобы они выполняли мои просьбы так же как выполняли его просьбы и пожелания. Захотелось уметь создавать такую же спокойную обстановку в хате. Захотелось уметь выдумывать интриги и прокладки чтобы вычислять стукачей.
       "А ведь Сирота ненамного старше меня", - с удивлением подумал я, - "Мне - двадцать. Ему - двадцать шесть, от силы - двадцать восемь. И - такая разница между нами! Хотя, я сижу всего ничего, а он занырнул в Систему в шестнадцать, следовательно не менее десяти лет в ней плавает, рыба такая. За десять лет в армии семнадцатилетний школьник, если он не трус и с головой, выходит в майоры. Следовательно, если сравнивать меня и Сироту, то он - Майор Преступного Мира, а я - допризывник. Это не "разница", это - пропасть".
       Кем был бы Сирота в армии, если бы не угорел на малолетку в шестнадцать лет, а дожил бы до военкомата на свободе? Если военный карьерный вирус не поразил бы его и устремления Сироты ограничились срочной службой, то без сомнения, через год он стал бы отличным замкомвзвода, а через полтора - толковым старшиной. Если же Сирота нашел бы для себя привлекательной жизнь военного, а не уголовника, думаю, что лет за восемь-девять в войсках после окончания училища он смог бы прорваться в подполковники, будучи последовательно лучшим командиром взвода в полку, лучшим ротным в дивизии, лучшим комбатом в армии и лучшим полканом в округе. Но его жизнь сложилась так, как сложилась, сделавшись более нескучной для него и менее полезной для государства.
       Сколько таких Сирот стали Героями Советского Союза в годы Великой Отечественной войны?
       Сколько таких Сирот погнило в тюрьмах и не вылезло в полководцы в мирное время?
       Выходит, мирное время не для них, ибо не позволяет раскрыть их истинные таланты, а то, что у людей такого склада самый настоящий талант жить и выживать "на острие", "на грани", и что только при таких обстоятельствах они не испытывают проблем с настроением и общим самочувствием - для меня бесспорно. Люди такого склада - не фанатики, не камикадзе, не самоубийцы, не смертники. Это - самураи и гладиаторы, каждый со своим кодексом чести. Бой, война, борьба, преодоление - суть их жизни. Они всегда поперёк любой Системы и из них может получиться либо Суворов и Наполеон, либо Профессор Мориарти. Посерёдке для них нет места, да и сами по себе они люди - не средние.
       Два года назад я взял себе за Образец майора Баценкова. Чтобы научиться воевать, ловил каждое его слово, даже брошенное в шутку мимоходом. На полевых занятиях, которые проводил с сержантским составам вверенного ему батальона майор Баценков, я старался быть самым прилежным слушателем и самым исполнительным учеником. Теперь мне предстояло научиться сидеть в тюрьме. За Образец я поставил себе Сироту. Я не собирался идти по преступному пути и становиться Вором в Законе, но мне предстояло выбрать себе жизнь и уже было из чего выбирать. Жизнь алкаша Толяна, жизнь креста Николая, жизнь сексота Дикона мне не подходили, а тухлая жизнь чёрта Юрка мне не подходила четыре раза. Я выбрал жизнь Сироты.
       На следующий день Сироту с КПЗ подняли на тюрьму.
       Больше я его никогда не видел - его подняли на строгий режим, а меня ожидал усиленный - Надежда Воров. Именно с усиленного режима чаще всего выходят авторитеты Преступного Мира. Правда, шансов моих стать таким авторитетом не больше, чем вернуться из Афгана Героем Советского Союза. "Рожа автоматная".
       Правда, ни мне, ни Преступному Миру ненужно, чтобы сержант Сёмин становился его авторитетом.
       Если на тюрьме содержат подследственных и осужденных в условиях строгой изоляции от общества, то внутри тюрьмы строгачей и пионеров, то есть рецидивистов и перворазников содержат в условиях строжайшей изоляции друг от друга, пресекая любые попытки установления контактов с любой стороны. На контакты камеры строгого режима с другой камерой строгого режима посмотрят сквозь пальцы, даже если эти камеры находятся в разных концах тюрьмы. Контакты камеры строгого режима с соседней камерой усиленного или общего режима будут пресекаться всемерно, а виновные водворяться в карцер.
       То же и по малолетке. Хаты малолеток могут невозбранно переговариваться между собой, но попытки взросляка войти в контакт с малолетками администрацией тюрьмы одобрены не будут.
       Без Сироты мне стало в хате не так уютно и не так понятно, чем при нем.
       Через восемнадцать суток меня подняли на тюрьму.
       Медики приезжали ко мне каждое утро, делали уколы, меняли повязку, оставляли таблетки. Бок поджил и перестал гнить. Спасибо врачам и начальнику учреждения ИВС старшему лейтенанту милиции Синдяйкину. В весе я спал килограмм на десять, хотя Николай Ильич на свой риск пропустил ещё две передачи от мамы.
      

    25. Тюрьма

      
       Трепетное юношеское сердце боится неизвестности.
       Распалённое волнением перемен воображение рисует пугающие картины грядущего. Отсутствие опыта делает краски ярче, отчего сменяющие друг друга в голове образы становятся всё ужаснее и отвратительней. Фантомные страхи множат друг друга.
       Так было, когда я только ехал в армию и оказалось неправдой. Если не считать того, что мы ходили в ремнях и при погонах, учебка сильно напоминала пионерский лагерь с очень жестким распорядком дня, в котором пионерский салют отдаётся не поднятием ладони выше головы, а поднесением оной к виску. Отличий от пионерского лагеря и игры "Зарница" всего два - длится эта игра не с завтрака до обеда, после которого будут тихий час и полдник, а круглосуточно, половину года и игрушки в этой игре не макетные, а всамделишние.
       Так было, когда я ехал в Афган и тоже оказалось неправдой. Мы знали, что в Афгане - война и дедовщина. Больше никаких достоверных сведений не имели. Поэтому воображение рисовало две картины. Первая: мы - подкрепление. Всех уже давно убили и вот теперь прибываем мы и нас тут же кидают в бой, и под развёрнутым красным знаменем мы, теряя убитых, берём какую-нибудь высоту и втыкаем в нее красный флаг. Вторая: я прихожу "в Афган" и меня тут же начинают бить деды. В реальности ничего близко подобного не происходило. На первый выезд, который можно без хвастовства назвать "боевым", меня взяли месяца через два после моего прибытия в полк. Бить тоже начали не прямо с КАМАЗа, а через две недели, когда я вполне освоился в полку. Били чаще всего не меня персонально, а весь наш призыв, без разбору. Правда, бывало, что били крепко, но присутствие однопризывников, проходящих ту же экзекуцию, приободряло и не позволяло рассопливиться. Знамя полка не в чехле, а в развёрнутом виде я видел всего несколько раз и никто не гнал меня в атаку на пулемёты под его шелестящей сенью.
       Так было, когда я ехал на тюрьму и снова оказалось неправдой. Теперь могу предположить, что когда меня поведут на расстрел или пригласят в Кремль на вручение какой-нибудь грандиозной награды за мои выдающиеся заслуги перед страной и народом, то всё опять окажется не так страшно, как рисуется воображением тех, кого ещё ни разу не расстреливали и не награждали в Кремле.
       - Сёмин. С вещами.
       "Ага, я тут "вещей" семь коробов накопил", - мрачно подумал я и двинул на выход.
       За дверью рядом с контролёром стоял Синдяйкин.
       - Ну, давай, Андрей, - протянул он мне руку как вольному, - Держись. Не кисни.
       Я ответно пожал руку старшего лейтенанта:
       - Спасибо, Николай Ильич.
       Подумал немного и добавил:
       - Спасибо.
       Если не считать медиков и Каниськиной, то начальник учреждения ИВС был единственный вольный человек, относившийся ко мне по-человечески и с сочувствием. Хотелось так же, по-человечески тепло проститься с Николаем Ильичом, поблагодарить его за медиков по утрам, за чай, за курево, за газеты, за внимательное отношение, за сочувствие моему горькому положению, за всё-всё доброе, что он сделал для меня в эти восемнадцать дней КПЗ. Но оба мы понимали, что сейчас между сержантом Советской Армии и старшим лейтенантом милиции стояла стена повыше и покрепче той, что стояла месяц назад между тем же сержантом Советской Армии и подлежащими уничтожению афганскими басмачами. Между нами стояли Понятия. По этим Понятиям сержант Советской Армии был "зык" масти "рожа автоматная", а старший лейтенант и вовсе "мусор". Негоже зыку лобызаться с мусорами. Из любой камеры отлично слышен каждый шорох в коридоре, особенно, если сесть покурить возле двери. Наш разговор слушали чуткие уши и чёрт его знает какими гнилыми верёвками эти уши привязаны к языкам и как эти языки преподнесут про меня на тюрьме то, что они сейчас слышат в коридоре КПЗ.
       "Это тот, который с мусорами в засос" - не самая подходящая характеристика для начинающего зыка с клеймом "автоматная рожа".
       За восемнадцать суток на КПЗ я уже привык к своей камере, обжился в ней, привык к ментам-контролёрам и перемен не желал. Перемены - страшили. Неизвестность - пугала.
       Очень хотелось попросить: "оставьте меня тут до дня освобождения", но просить было некого - Синдяйкин не решал вопрос когда меня отпускать, а Балмин не решал вопрос где меня содержать. Истекли все мыслимые сроки моего пребывания в спартанских условиях КПЗ и Закон требовал моего перевода на тюрьму.
       В страхах моих виделось мне, что в мрачной камере, куда меня в скором времени введёт конвой с автоматами или с карабинами с примкнутыми штыками, ждут меня злые уголовники. Все уголовники бриты наголо, под ноль, их тупые кумполы щетинятся колючими ёжиками. Уголовники сидят за столом, опершись локтями и у них вздуваются тугие бицухи - такие же мощные бицепсы, как у нашего начфиза Оладушкина. Руки и торсы уголовников синие от татуировок, что и живого места не видать. Вместо зубов вставлены рандолевые фиксы и вместо усмешки уголовники щерятся злобно-волчьим оскалом и недобро прищуриваются. Основные уголовники непременно в тельняшках, а шелупонь - в тёртых телагах с бирками на груди и черных ношеных треухах. Главным делом для уголовников - это проиграть кого-нибудь в карты. Те, что в хате, давным-давно уже проиграны по пятому кругу и тут вводят свеженького - меня. Меня они проиграли еще когда меня по коридору вели, так что как только я зайду в хату мне объявят что я "проигран" и потому они меня сейчас будут "дырявить" всей хатой. В хате накурено, хоть топор вешай и лампочка-сороковка не пробивает слои дыма над столом, за которым только что шла карточная игра "на меня". Углы и стены камеры темны как необжитая землянка и лишь по неверным контурам можно понять что там тоже шевелятся матёрые уголовники. За моей спиной захлопывается железная дверь и конвоиры широкими шагами удаляются прочь, чтобы не стать свидетелями "беспредела". Уголовники, расстегивая ширинки, надвигаются на меня и мне предстоит либо стать камерным "петухом", либо пасть смертью храбрых в неравной смертельной схватке с Преступным Миром.
       Я бью первым.
       Будь, что будет, но я бью первым и стараюсь попасть в самую наглую рожу с рандолью вместо зубов. Уголовников в своём воображении я насчитал девять. Шансов отбиться - почти никаких. Я хватаю что попало под руки - веник, совок, тазик, пепельницу - отмахиваюсь, сколько смогу, но силы неравны и меня скручивают.
       Скручивают и всей кодлой делают моей попе больно.
       Из меня сделали петуха и указывают место - под шконкой. Мне указывают, как Сирота указал место чёрту Юрку. Теперь я буду убирать в камере и служить для услаждения извращенной, грязной похоти этой мразотной нелюди. Я изготавливаю заточку и ночью, когда они спят, режу глотки всем девятерым.
       Трупы в крови.
       Полы и стены в крови.
       Я в крови весь с головы до ног и стою по щиколотку в крови.
       Море крови.
       И посреди этого моря крови - я, опущенный и одинокий. Оглядываю напоследок девять убитых моими руками уголовников и вешаюсь на шнурках. Не потому, что боюсь расстрела за массовое убийство, а потому что не могу позволить себе жить петухом.
       Глупый, глупый, глупый, глупый дембель Советской Армии.
       Глупый и наивный сержант Сухопутных войск, за свои двадцать лет научившийся только командовать точно такими же наивными пацанами-рядовыми и выполнять приказы ещё более наивных старших лейтенантов да майоров, в пятнадцать лет добровольно ушедших на казарменное положение суворовских училищ и не понимающих жизни вне воинского строя.
       Глупый и наивный этапный бубан, в своем понимании Системы недалеко ушедший от понимании Армии духом, впервые оторванного от мамкиной сиськи и протрезвевшего после военкоматской пьянки только когда рога упёрлись в звёзды ворот военного городка.
       Ещё не выкрикнута ни одна команда, еще не проорал сержант: "Рота! Сорок пять секунд! Отбой! Рота! Сорок пять секунд! Подъём!", ещё не было ни одной побудки и ни одного кросса, еще не сдан ни один норматив и не получена воинская специальность, еще не вписано в военный билет табельное оружие, не выдан на руки и ждёт в пирамиде автомат, еще не занято место в ротном строю и не заполнена строчка в ШДК, еще не пришиты погоны и не почищены сапоги, еще даже форма не одета и поношенная гражданская одежда не отправлена в костёр - и всё духовское представление о сложном и слаженном, толково и мудро устроенном организме "Армия" укладывается в короткое и неверное утверждение: "это такое место, где все ходят строем и стреляют из автоматов".
       Только позже, через месяц-другой, придёт к духу понимание, что в армии "ходят строем" не все, не всегда и не всюду, а "стрельба из автомата" за все два года службы может ограничиться тремя обязательными патронами, выпущенными мимо мишени перед принятием присяги. Только через месяц-другой, малость поосмотревшись вокруг себя и выкакав мамины пирожки, дух смутно начнёт кое-что просекать в армейской жизни и поймёт, к чему ему следует стремиться.
       Армия сама просеет и отберет нужных ей людей.
       Уроды осядут писарями в штабах, свинарями на подсобных хозяйствах, поварами в столовых, прапорскими шестёрками на складах.
       Нормальные пацаны встанут строй и станут тащить службу - подъем-зарядка-туалет, кроссы, тактика, огневая, инженерная, горная подготовка, наряды-караулы, операции, сопровождения, засады, реализации разведданных, разгрузка угля и уборка территории.
       От и до.
       От слёз, вытертых на первом году службы украдкой ночью мокрой половой тряпкой в суточном наряде по роте, до сияющих эмалью орденов за доблесть в боях на дембельской парадке.
       Глупый и наивный дух Системы, я рассуждал, оценивал и составлял своё представление о Системе и о порядках внутри её, не зная самой Системы ни близко, ни отдаленно и весь мой предшествующий опыт не давал мне никакого права "рассуждать", "давать оценки" и "составлять мнение", потому что ни то, ни другое, ни третье не могло быть истинным. Даже сорок суток на гауптвахте не дадут никакого представления о тюрьме. На гауптвахте ты остаешься военнослужащим, тебя охраняют равные тебе военнослужащие и время твоей отсидки засчитывается в срок службы. Если по Конституции тебе выпало два года не принадлежать себе, то какая разница, в какой точке земного шара - ЦГВ, в ГСВГ, в СССР или в Афгане - "не принадлежать"? Какая разница, где проходить службу - на полигоне или на губе?
       В отличии от Армии, время, проведенное тобой в Системе, не засчитывается в срок твоей жизни. Жизнь для тебя останавливается и ты ложишься как беспроцентный депозит в банковскую ячейку "до востребования по истечении срока хранения". Ты не получаешь образования. Тебе не засчитывается трудовой стаж, даже если ты работаешь в две смены, чтоб быстрее шёл срок. Ты не создаешь семьи с женщиной, даже если женишься на "заочнице" или знакомой подруге. Дети, заделанные тобой в неволе, будут воспитаны не тобой и встретят тебя как чужака после освобождения.
       Время останавливается для тебя.
       За годы, проведенные тобой в Системе, жизнь на воле поменяется и уйдёт дальше, но ты выйдешь из Системы таким же, каким вошел в неё, без всякого представления о произошедших за время твоего отсутствия переменах, с устаревшими представлениями и неадекватным пониманием людей и событий. Система одним скачком перебрасывает тебя на несколько лет вперед и потребуется срок в половину отсиженного тобой, чтобы ты освоился в новом для себя времени.
       Глупый и наивный новобранец тюрьмы, я составлял свое "мнение" о Системе, её порядках и обитателях, на основании фильмов, снятых не сидевшими режиссерами по сценариям не сидевших драматургов, с занятыми в ролях актерами, не нюхавшими Системы, по увлекательным книжонкам, написанным не сидевшими писателями. Судил о том, чего в глаза не видел, лишь на основе своих собственных страхов и ни на чём более спокойном и трезвом. Я не знал, что с того самого момента, как "боевые братья" - сторожевые овчарки Системы - защелкнули на мне наручники, я нахожусь под охраной Системы и её Понятий, что из дембеля Советской Армии я превратился в Арестанта, и не воинский устав, а эти Понятия защищают меня и миллионы равных мне арестантов Системы. Меня еще не успели привезти на КПЗ, а уже все-все мои права распространились на меня и прав этих было много больше, чем у солдата или офицера. Этих прав было даже больше, чем у командира полка при минимуме обязанностей - соблюдать коротенькие Правила внутреннего распорядка учреждения, в котором в настоящий момент содержусь, и не лезть через запретку.
       Самое простое, элементарное, необходимое - меня нельзя было тронуть пальцем без очень веских оснований. Я никого не мог ударить и меня никто не мог ударить.
       Тюрьма - не армия.
       В любой хате на любой тюрьме Советского Союза, куда бы ни забросила меня Система, меня нельзя было тронуть пальцем. Не потому, что я такой замечательный и хороший, а потому, что если сегодня кто-то тронет меня, завтра ему захочется тронуть другого и тогда понесется беспредел, анархия и поножовщина. Это недопустимо, потому что разбалансирует Систему.
       Я вправе требовать у Людей защиты. Не "просить", а "требовать". Люди, не сумевшие или отказавшиеся от защиты попросившего о защите арестанта, перестают считаться Людьми.
       Я вправе требовать от Преступного Мира поддержки любого своего разумного начинания. Не "просить", а "требовать" и не только у Людей, а от каждого, с кем соприкоснулся, кто услышал мой голос или до кого дошла написанная мной малява. Не важно что я предлагаю начать - всем вместе навести порядок в хате или поднять бунт на тюрьме. Если моя инициатива разумна и соответствует моменту, Преступный Мир обязан меня поддержать, потому что так поставлено до меня. Равно и я обязан поддержать такую же разумную и соответствующую моменту инициативу, исходящую не от меня, без разницы - собрать общак или поджечь камеру.
       Миллионы зыков, от кандальников Сахалина и Нерчинска до сидельцев Черного Дельфина и Острова Огненный, через Владимирскую, Казанскую, Свердловскую, Московскую, Смоленскую пересылки из поколения в поколение складывали эти Понятия и сложили их так, что жизнь и личная безопасность каждого арестанта - дело общее и всех касаемое.
       Бьют ли на тюрьме?
       Бьют. Люто, зло, с пониманием дела.
       Бьют люди, сами битые операми в РОВД, конвоем на этапах и дубаками в зоне. Бьют зыки, хапанувшие холода карцеров, мороза проверок, голода до потери сил и надежд. Бьют люди, прокурившие легкие и прочифирившие зубы. Бьют озверевшие от пережитого, выжившие после туберкулёза и дефицита массы тела.
       Дистанция от армии - огромного размера, как любительский бокс и поножовщина в подворотне.
       В Армии тебя бьют ни за что, просто так.
       В Армии тебя бьют за то, что ты молод, что ты моложе остальных. За то, что еще совсем недавно ты был гражданским беспечным пацаном, ходил на дискотеки, щупал девок и бухал вино. В Армии тебя бьют каждый день по нескольку раз и как ты не крутись, как ты ни старайся "вести себя хорошо" - тебя всё равно будут бить. Больше или меньше, но будут непременно. В Армии тебя будут бить те самые уроды, которых еще вчера били так же, как тебя сейчас - ни за что. За молодость. За то, что еще не успел отупеть и ожесточиться.
       На тюрьме редко бьют дважды, ибо после первого и единственного раза бить больше некого - сломали морально или изувечили физически
       В Армии тебя бьют подленько, с оглядкой на трибунал и замполитов, бьют, не оставляя следов на лице и теле.
       На тюрьме бьют, не оглядываясь ни на кого и ни на что. Бьют не для того, чтобы сделать больно, а стремятся покалечить. Трибунал не страшен - все и так уже сидят в тюрьме и хуже не станет. Операм, которым по службе положено рассмотреть твою жалобу и выявить виновных, вся хата подтвердит, что ты сам, не желая выходить на суд, решил замастыриться и для этой цели несколько раз сигал со второго яруса на пол головой вниз. Это все видели и готовы подписаться под своими словами.
       Опера это схавают и этим удовлетворятся: одинокие и жалкие показания пострадавшего жалобщика против двадцати, слово в слово одинаковых, пояснений сокамерников.
       Опера это схавают не потому, что дураки и зыки могут кататься по их ушам, как им вздумается. Операм необходимо реагировать на жалобу - они отреагировали, опросив по факту жалобы двадцать свидетелей из той же хаты. Следовательно, галочку можно ставить и вопрос закрыт. Но еще выгоднее операм не отдавать под суд застрельщиков, а держать на коротком поводке каждого из этих двадцати, при случае напоминая:
       - А помнишь, мил любезен друг, что за тобой вот такой еще косяк на тюрьме числится? Мы тогда к тебе отнеслись с пониманием и сочувствием, не стали тебе новое дело шить. Так что и ты теперь осознай серьезность момента и не кобенься тут "ничего не знаю", "ничего не видел", а шепни нам: кто, кого, почём и сколько?
       Пройдёт год, два, пять, но тачковка в личном деле про эпизод со зверским избиением останется у каждого зыка, сидевшего в хате. И уже не тюремный, а зоновский опер поведет задушевный разговор. Зоновские и тюремные опера не знакомы между собой и не виделись никогда, но в личных делах осужденных передают друг другу приветы, облегчая работу и упрощая подход к конкретному зыку.
       Принципиальная разница между тюрьмой и армией в том, что в армии бьют каждого солдата, какой бы хороший ты ни был. Спросите любого, кто отслужил в Советской Армии срочную службу - из тысячи человек тысяча битых.
       Спросите любого, кто отсидел, пусть двадцать лет:
       - Тебя сокамерники били?
       Увидите удивленные глаза вместо ответа:
       - Как это - "били"?
       Из тысячи отсидевших вы не насчитаете и пяти, избитых не операми, не конвоем, а сокамерниками. Эти пятеро - гады, которых не бить - убивать надо.
       Не гуляет кулак по тюрьме. Не армия.
       Не представляю, что нужно сделать, как следует себя противопоставить сообществу, чтобы сокамерники приняли на себя решение - поднять руку на равного - за которое с них могут спросить Люди.
       Не говорю: "противопоставили себя коллективу" - нет ни на тюрьме, ни в зоне никакого "коллектива", не армия, всё-таки, зато есть "сообщество". Сообщество от коллектива отличается тем, что в сообщество ты можешь входить, а можешь не входить. Обязательства на себя можешь принимать, а можешь не принимать. Если ты не принимаешь на себя обязательства по отношению к сообществу, то и тебе никто ничего не должен, хоть ты сдохни. Коллектив же подразумевает одинаковые права и обязанности своих членов. Одинаковые погоны, одинаковая форма, одинаковые ремни, одинаковые сапоги и "с места, с песней шагом - марш!". В сообществе эти "номера коллективизма" не прокатывают.
       Коллектив - это стадо баранов с одинаковыми правами и обязанностями, при этом стадо академиков ничем, кроме одёжки, не отличается от стада слесарей.
       Сообщество - это сборище баранов с разными правами и обязанностями, при этом стада не получается ни у академиков, ни у слесарей, так как нет равенства между членами. Обязанности на себя каждый принимает сам, добровольно. Исходя из принятых обязательств, пользуется правами, причем, если хочешь себе прав на пятак, прими на себя на гривенник.
       Нужно долго и терпеливо выпрашивать своим поведением, чтобы избили на тюрьме.
       В армии бьют глупые, неразумные пацаны, без Понятий в голове, чтобы, унизив тебя, возвыситься самим.
       На тюрьме бьют, чтобы обезвредить.
       Если в армии "быть как все" - тебя будут бить.
       Если на тюрьме "быть как все" - тебя не тронут. Не просто "не тронут", а голову разобьют тому, кто попытается тронуть тебя.
       Меня вывели во дворик КПЗ и тут я увидел, что очень сильно не одинок - одновременно со мной на тюрьму переводили семь человек из других камер. Никто из этих семерых не выглядел устрашающе: два спившихся, оборванных и немытых алкаша, два мужика лет по сорок и трое пацанов постарше меня. Никто не клацал рандолевыми челюстями - у всех были свои зубы. Ни на ком я не заметил куполов татуировок и синих перстаков на пальцах - такие же чистые руки, как и у меня.
       Подогнали автозак.
       Спрыгнул начальник конвоя - прапорщик милиции.
       - Восемь человек, - пересчитал он нас по головам. - Первый, пошел.
       Ближайший к автозаку алкаш начал карабкаться внутрь.
       - Второй, пошёл, - отдал команду прапорщик, когда алкаш забрался внутрь.
       Внутри сидел сержант с ключами и сортировал прибывающих по двум отделениям, на которые был разгорожен автозак - одного в правую дверцу, другого в левую, следующего снова в правую.
       - Третий, пошёл, четвертый, пошел, пятый, пошел, - негромко командовал прапорщик и мы по очереди загружались в железный фургон унылого серого цвета.
       "Шестой пошёл" - это я.
       Подошел к лесенке-подножке, вскарабкался по ней в чрево автозака и, направленный сидящим внутри сержантом, занял место на скамейке в левом боксе.
       Было не страшно. Впереди меня ждали "злые уголовники", "жуткие тюремные казематы", "суровые испытания", ждала полная неизвестность дальнейшей судьбы, но было не страшно. Конвойные милиционеры не орали, не давили на психику, а загружали нас спокойно и деловито, будто мы - не зыки, а ходячие мешки с цементом. Было не то что "не страшно" - было неинтересно.
       Когда неинтересно - это хуже всего.
       Так неинтересно бывает при выезде на четвертую и последующие операции. Ты уже всё знаешь и потому спокоен. Ты знаешь, что следующие несколько часов тебе предстоит просидеть на броне, ведя наблюдение или проваляться на матрасе в десантном, пуская дым от сигареты в открытый люк. Ты знаешь, что пока бэтэр не остановится и не прозвучит команда "к машине!", от тебя не зависит ни-че-го. Не ты назначишь место остановки и не ты дашь команду спешиться. Твое дело - не покидать машину без разрешения и быть в готовности действовать оружием. Вот остановится бэтэр, экипаж повыскакивает на землю - и тогда для тебя наступят "варианты": копать капонир, копать окоп, разводить костер или рубить фишку. А пока машина движется, нечего думать о будущем - автомат на колени, и рассматривай окрестности.
       Мне было очень удобно рассматривать окрестности. В наш бокс меня усадили последним и я сидел возле двери-решетки, откуда в дверное окно был виден город. Соседний бокс конвойный сержант вообще поленился закрыть и мужики соседнего бокса вели с конвойным ничего не значащий разговор "ну, как там, на воле, без нас?" через раскрытую дверцу.
       Со слов сержанта, "без них на воле" было всё по-прежнему - Перестройка шла полным ходом и Горбачёв часами забалтывал народ с экранов телевизора. Народ, кажется, уже начал догадываться, что к рулю государства прорвался не "прогрессивный политический деятель", а туповатый ставропольский комбайнёр, испытывающий слабость к "умным словам" - "консенсус", "регламент", "конвергенция". Сколько бы Горбачёв ни пытался умничать и насыщать свою речь квазинаучными терминами, его перлы - "мЫшление", "нАчать", "углУбить" - выдавали в нем тупого колхозника.
       Как ни наряжай осла, какое красивое седло на него ни надевай - всё равно из-под самого пышного и нарядного плюмажа вылезут ослиные уши и выдадут в нём ферганского ишака.
       Автозак неспешно поехал на тюрьму и за окном поплыл город - пешеходы, автомобили, троллейбусы и - блин! - девчонки!!!
       Два года я не видел их.
       Два года самым "нежным и ласковым" человеком для меня был старшина роты, попеременно, то выдающий мне сигареты и сахар, то выставляющий меня в наряд, то меняющий мое обношенное тряпьё на новую хэбэшку, то отстирывающий меня за небрежное несение службы.
       И вот - девчонки!
       Совсем рядом.
       А я - в автозаке!
       Можете вы это понять?!
       Вместо "девушка, можно с вами познакомиться?", я сейчас сижу и смотрю через решетку, как конвойный сержант лениво перебрасывается словами с соседним боксом.
       Скучно и неинтересно.
       Девушки - там, а я - тут.
       Трясусь в автозаке с каким-то сбродом, такой же немытый, нестиранный и вонючий как и мои соседи по боксу.
       И это - мой Дембель?!
       Это - всё то, о чем я мечтал два года?!
       Да лучше б меня убили в Афгане, чем такой Дембель!
       Вот этот автозак, тесный бокс, не стиранная восемнадцать суток одежда и непотребное отребье в качестве попутчиков - это всё, что я выслужил у Родины и чем Родина сумела меня отблагодарить за отданных ей два года?
       В жопу такую "родину"!
       От такой родины нужно держаться подальше.
       "Молодцы евреи - научились любить родину издалека, из Израиловки. Ностальгируют по "березкам милым" прямо с берега Средиземного моря", - до меня стало доходить, что в Этой Стране невыгодно быть русским. Не для русских она, - "Нет никакой Родины, нет никаких "братских народов" и нет никакого Союза Нерушимого. Два года в учебке и в полку наблюдал я эту невшибенную "дружбу народов" - славяне против чурок. Причем, за славян держал весь Кавказ, кроме азеров, и половина казахов. Молдаване - тупые и трусливые. Прибалты - еще тупее молдаван. Средняя Азия - это вообще чурки, ближе к афганским маймунам, нежели к славянам. Та же тяга к власти бая над собой и то же отторжение мировой культуры вообще и славянской культуры в частности. Из всех достижений мировой цивилизации чурбаньё признаёт только автомат Калашникова и индийские фильмы. Драться умеют только десять против одного. Если трое против десяти или десять против сорока - бегут с воплями после первых же пощёчин. Какая может быть "дружба братских народов"? Какие чурки мне "братья"? Даже не троюродные. Я - русский. Они - чурки. Дружить нам не о чем.
       Открой мою записную книжку - вся в адресах. Сотни две адресов пацанов, с которыми я был дружен в армии и с кем хотел бы встретиться и выпить на гражданке. Хохлов - выше крыши. Русских - еще больше, если зачислять в "русских" мордву, татар, чувашей, дагестанцев, казахов. Есть бульбаши, а молдаван, прибалтов, чурбанов - ни одного! Вот тебе и весь Советский Союз до копейки - русские, хохлы, бульбаши, Кавказ и Восточный Казахстан. Ни узбеков в нем, ни туркмен. Ни киргизов, ни молдаван. Ни прибалтов, ни москвичей".
       Автозак валко продавил колёса рельсами железнодорожного переезда и выкатился на самую унылую в Саранске улицу - Рабочую. На этой улице была тюрьма и улица эта, хоть и считалась центральной, пролегала на отшибе, за железнодорожными путями. Вроде Центр, а ни одной автобусной остановки по всей ее длине. Какой бы длинной Рабочая ни была, а ни автобусных, ни троллейбусных маршрутов по ней не проложили - ни к чему расстраивать людей экскурсиями мимо Дома Скорби.
       С шумом отъехали огромные железные ворота и мы въехали во двор тюрьмы. Автозак загнали в шлюз - пространство между двумя воротами и единственной открытой дверью в стене аккурат напротив двери автозака. Эта дверь вела в дежурную часть тюрьмы.
       - Первый пошёл, - скомандовал снаружи начальник конвоя
       - Первый пошёл, - продублировал сидящий напротив меня конвойный сержант
       - Первого принял, - капитан Внутренних войск хлопнул по плечу вышедшего из автозака обтрепанного жизнью арестанта и направил его из шлюза внутрь здания.
       Могу поспорить: космонавт Леонов, открывая люк космического корабля и выходя в холод, мрак и неизвестность открытого космоса, не ссал так, как я, когда выходил из чуть ли не родного автозака с незлым конвоиром, удобной узкой лавочкой и такими красивыми серыми стенами в страшную темноту шлюза. Выходить из автозака мне не хотелось ни за что, я готов был жить в нём и спать на узкой жесткой лавке, только бы меня не отправляли на тюрьму к злым уголовникам, которые, как пить дать, разорвут мою молодую, невинную плоть как изголодавшиеся до человечинки вурдалаки.
       - Шестого принял, - хлопнул меня по плечу капитан и направил меня вслед за остальными в дежурку.
       "Первый, второй шаг по тюрьме", - я считал шаги так же, как считал их год назад в Талукане, - "А я еще живой и меня никто не загрыз".
       Старший сержант лет, наверное, тридцати пяти, с красными лычками на прапорского образца погонах, завернул меня в обезьянник. За крашеной арматурной решеткой уже топтались пятеро из нашей партии и за мной следовало подкрепление из автозака:
       - Седьмой пошёл.
       - Седьмой пошёл.
       - Седьмого принял.
       Про старшего сержанта я подумал, что к его годам, да при моих-то способностях, я наверняка смог бы дослужиться до младшего лейтенанта. Всего скорей, он совсем тупой, если носит на погонах лычки, а не звёздочки. Лычки - для начинающих. В армии, если остаешься на сверхсрочную и за плечами есть хотя бы техникум, присваивают прапора. Если призвался в восемнадцать и ничего, кроме ПТУ не оканчивал - есть школа прапорщиков, то же самое ПТУ, но с военным уклоном. А вот так... всю жизнь, до пенсии таскать лычки - это для совсем уже дебилов.
       - Сейчас проходим на шмон, - предупредил нас капитан, - ты, ты и ты.
       Капитан три раза ткнул пальцем в нашу кодлу и на третий раз выцелил им меня. Решётка обезьянника открылась и капитан направил нас по коридору в первую дверь слева. Тут стояли два стола - письменный и обыкновенный, столешница на четырех ножках, для шмона. Сбоку были открыты две двери тесных боксов, в один из которых мне было любезно предложено зайти.
       Я зашел в бокс.
       За мной закрылась дверь.
       Ничего интересного в этом боксе. Желтые стены, исписанные похабенью, узкая сидушка в противоположной от двери стене, от двери до сидушки меньше метра, ширина бокса и того меньше. Как только я вошел, капитан заботливо включил лампочку в боксе и мне не было темно.
       Мне было страшно - я был в тюрьме.
       "Сейчас, совсем уже скоро, меня, как кусок мяса голодным тиграм, кинут злым уголовникам. Писец мне, грешному. Отлетался, Гагарин".
       Страх перед тюрьмой - сильнее страха перед армией. Перед армией, ты, в сущности, не знаешь о жизни ничего, кроме того, что иногда приходится махать кулаками ради того, чтобы тебя не толкали локтями, не оттирали от того, что положено тебе без всякого боя. Кроме того, в армии есть няньки-офицеры и, конечно же, самые большие друзья молодых солдат - замполиты. Если старослужащие в отношении тебя допустят лишнего, то угорят под трибунал. Как пить дать угорят. Сломанную челюсть или сломанное ребро никто в армии покрывать не будет, три года "дизеля" выпишут как нате-здрасьте. На тюрьме или в зоне никто никому никаких гарантий не выдает. Кто-то, чувствительный и ранимый, может "сам" повеситься в камере и его спишут на суицид. Вон Манаенкова бродяги распилили на пилораме - сто процентов, что администрация зоны списала его как "несчастный случай на производстве". Производство - оно и есть производство. Чуть не соблюл технику безопасности - и уже валяешься... на куски разрезанный. По частям тебя собирать придется, чтобы похоронить.
       Опасное это дело - тюрьма.
       Скользкое.
       - Не шуми, начальник, - услышал я через фанерную дверку бокса.
       Рядом со мной в комнате капитан и старший сержант шмонали строгача, привезенного на одном со мной автозаке. Строгач выписывал капитану сто в гору и в выражениях не стеснялся. Капитан возмущения не проявлял никакого, будто так и должно быть - зык ему "на ты", а он с зыком "на будьте любезны":
       - Снимайте трико. Давайте ваш пакет на досмотр.
       - А ну, повежливей, командир. Куда ты свои грабки тянешь, капитан?
       "Попробовал бы я в полку так бурануть на капитана. Да хоть на лейтенанта, хоть на прапора. Попробовал бы я ротного назвать "эй, старлей", без присовокупления уставной формы обращения "товарищ" или рявкнуть на комбата "эй, майор, не шуми". А тут - ничего. Зык ему вкручивает, а капитан хавает. Не "товарищ капитан", не "гражданин капитан", даже не "гражданин начальник", а без церемоний, по-простецки - "начальник" и все дела. "Начальник" и "Эй" - вот так будет правильно разговаривать, никто за это не поругает".
       Со шмоном скандального строгача было покончено в пять минут и на шмон вывели меня. Кроме капитана и древнего старшего сержанта на шмоне присутствовало третье лицо - баба, сотрудница спецчасти. Баба с погонами старшего лейтенанта внутренней службы сидела за столом и заполняла формуляры на вновь прибывших. Капитанская фуражка лежала на ее столе, а без фуражки капитан оказался плюгав и нестрашен. Стала видна аккуратная такая лысинка на темечке капитана, а лицо его стало походить не на суровую рожу представителя закона, а скорее на физиономию расторопного кладовщика, занятого приемкой товара на хранение.
       - Снимайте майку, трико, трусы, ботинки, - вежливо предложил мне капитан, - Что там у вас еще есть?
       Больше у меня ничего не было. Только две пачки сигарет и коробок спичек. Полпачки мы уже искурили. Я стал раздеваться, а старший сержант прощупывал мою грязную и вонючую одёжку, прокручивая в пальцах каждый шов. Капитан до меня и моей рванины не прикасался, ограничивая свои функции лишь отданием команд и распоряжений:
       - Трусы тоже снимайте.
       Я замешкался: все-таки баба смотрит. Хоть и старлей, а - женщина.
       - Да не стесняйся ты, - подбодрил меня капитан, - она столько пересмотрела, сколько твоя мать огурцов не солила.
       Про "стесняться" это он мощно задвинул. Последний раз я стеснялся на военкоматской медкомиссии перед девятнадцатилетней медсестричкой. За два года службы способность "стесняться" была мной утрачена. Армия излечивает от "стеснительности", "робости" и "потных ладошек", зато приучает действовать решительно и с напором.
       Как чеку гранаты - решительно и резко - я рванул с себя трусы - "на, смотри, любуйся, завидуй".
       Ожидал, что как военкоматский хирург, капитан попросит меня нагнуться и раздвинуть ягодицы, но у капитана был свой подход к проктологии:
       - Присядьте, пожалуйста.
       Я присел.
       - Теперь еще раз присядьте. Вот так. Хорошо. Одевайтесь. Следуйте на выход.
       Уже в спину мне, уходящему, капитан кинул стандартное:
       - Жалобы, ходатайства, претензии, заявления есть?
       Он-то, конечно, не ожидал, что у меня что-то "есть" - задающее такие вопросы начальство задаёт их для проформы и ответ на них всегда один и тот же, стандартный, по ГОСТу:
       - Жалоб и заявлений не имею.
       Однако, мне хотелось хоть как-то оттянуть свою неизбежную погибель на ножах у уголовников и я ухватился за соломинку:
       - Имею жалобу, заявление и претензию.
       - Какую? - капитан посмотрел на меня без удивления.
       - Я ранен, - я задрал майку и показал капитану свежезарубцованную рану, которую он и сам видел минуту назад.
       - В медпункт его, - отдал распоряжение капитан в коридор за мой спиной.
       Так состоялось мое знакомство с Виталием Геннадьевичем, дежурным помощником начальника следственного изолятора, сокращенно ДПНСИ. Безупречным служакой и отличным мужиком. Все права и обязанности заключенных он знал досконально и соблюдал скрупулёзно, толкуя, не предусмотренные жизнью пробелы в "Положении о содержании под стражей", в пользу заключенных. Не положено заключенным иметь при себе часы и ювелирные украшения - Геннадьич их добросовестно отшмонает и отдаст в тюремную каптёрку, записав ФИО владельца. При убытии из учреждения, всё изъятое вернут до следующего шмона на следующей тюрьме. Но вот, например, заключенным разрешается иметь при себе спички, а вот с какими именно головками - красными, коричневыми или зелеными - Положение не уточняет. Геннадьич, отшманывая запрещенные зажигалки, пропускал любые спички, хоть в метр длиной.
       Случалось, что на тюрьму после допросов в РОВД привозили сильно избитых арестантов с фингалами под глазами и "другими явными признаками насилия". Геннадьич не принимал такого заключенного и возвращал его обескураженному конвою:
       - Везите куда хотите, я его не приму. Я вам его утром выдавал целого, а вы мне его вечером привозите испорченного. Верните мне его в нормальном состоянии.
       Конвой принимался упрашивать:
       - Геннадьич, будь человеком! Куда мы его повезем? У нас скоро смена кончается, ночь на дворе!
       - Хоть к себе домой! - обрывал попытки давления на человечность ДПНСИ, - Если он у меня сейчас через пятнадцать минут в камере крякнет, я сяду на его место. Не приму. Везите обратно к следователю, везите куда хотите, но на тюрьму я его в таком виде не пущу.
       Конвой и тюрьма находились в разных главках МВД СССР. Конвой, который привозил арестантов из КПЗ и доставлял их на допросы в РОВД и на рассмотрение дела в суд, носил обыкновенную милицейскую, мышиного цвета форму. Это были менты. Сотрудники администрации носили общевойсковую форму Внутренних войск с краповыми петлицами, краповыми просветами погон и краповыми околышами фуражек. Это были дубаки. Дубаки взаимодействовали с ментами, но не дружили с ними, и хлеб-соль не водили. Конвой отвечал за то, что доставит арестованное тело из пункта А в пункт Б в любом виде, хоть в виде отбитого куска мяса.
       Как проводница в вагоне: ей дали - она передала. В каком виде дали на станции отправления, в таком виде и скинет на станции назначения.
       Тюрьма отвечала за то, что арестованное тело уйдет на суд, этап или на волю целым и невредимым. Без синяков и царапин. Не из петли выдернутое и не после голодовки.
       Как банковские клерки:
       - У вас на счете ровно три копейки, давайте оперировать в пределах этой суммы. А если вы, к примеру, попросите у меня целый рубль, то я вызову охрану и она выведет вас из помещения за ваше недостойное поведение.
       Банковские клерки тоже доброжелательно настроены к своим клиентам. До тех пор, пока эти клиенты действуют в пределах имеющейся на счету суммы или не просрочили возврат кредита.
       В своей мрачной епархии дубаки просили ментов вытирать чище ноги, дальше вахты их не пускали и в запретной зоне, там, где в корпусах содержится спецконтингент, ментовская форма отродясь не светилась. Если кому-то из ментов - следаку или оперу - требовалось пройти в зону и встретиться с клиентом в специальной, оборудованной микрофонами комнате рядом с общим коридором камер, то одеваться следовало в партикулярное, а не травмировать нежную психику спецконтингента своей мерзкой формой.
       Нечего ментам делать в зоне.
       Менты должны преступников ловить, а не охранять их, пойманных.
       Распоряжение "в медпункт" меня приободрило: "Значит, поживу еще маленько".
       На выходе из комнаты, в которой шмонали поступающих, меня ждал старшина в ношеном кителе, брюках с пузырями на коленях и гражданских неуставных штиблетах. Старшина был какой-то несуразный: ниже меня на голову, коренастый, с заметным брюшком и походкой вперевалочку - при ходьбе он не только двигался вперед, но еще и шатался вправо-влево, как маятник. Основным же отличительным признаком этого старшины был единственный глаз на туповатом лице. Второй был намертво прикрыт и, кажется, веки приросли одно к другому.
       "Профессиональный снайпер", - определил я моего провожатого.
       Как я узнал в дальнейшем, это был любимец тюрьмы - старшина внутренней службы Вова Кайфуй.
       Лет Вове было около сорока. Своё погоняло он получил за то, что на оскорбления и мат сидельцев, регулярно провоцирующих сотрудников тюрьмы на скандал, не отвечал бранью и не строчил рапорта на них о нарушении режима, а спокойно советовал разошедшемуся братку:
       - Сиди, кайфуй.
       Свои служебные обязанности Кайфуй исполнял скрупулезно - побегов из под его опеки история не зафиксировала. Однако, обязанности эти Вова исполнял не то что "без остервенения", а, пожалуй, даже с сочувствием к скучной арестантской доле. На тюрьме Кайфуй служил выводным, то есть водил арестантов в баню и на прогулки, а также на допросы и свиданки. Словом, из всех сотрудников учреждения ИЗ 9/1 Кайфуй контактировал с нашим братом ближе и чаще всех. Не лютовал, не подгонял. Если просили по-нормальному, а не "на рэ", то Вова удлинял помывку в бане, чтобы можно было еще и постираться или продлевал прогулку, чтобы можно было подышать свежим воздухом и насладиться хорошей погодой.
       Строгачи уважали Вову.
       Малолетки, наперёд зная, что Кайфуй их не вломит и наказания от Хозяина не последует, зарабатывали на нём свой "авторитет":
       - Пусто-один!
       - Косой урод!
       Кричали ему сквозь дверь или через решку.
       - Сиди, кайфуй, - только и отвечал тюремным придуркам Вова.
       Это означало, что прогулка у всей хаты будет не полтора часа, как у строгачей, ежедневно приветствовавших Кайфуя "Здорово, Вован!", а ровно пятьдесят девять минут шестьдесят секунд - астрономический час, установленный законом. И помывка у донельзя "авторитетных" малолеток будет не полчаса или сорок минут, как у тех же строгачей, которым хватало ума не хамить представителю администрации, а пятнадцать минут, включая время, отведенное на раздевание и одевание. А если через пятнадцать минут кто-то не успевал выскочить из предбанника, то служебная овчарка, рвущаяся с поводка кинолога, своим свирепым лаем помогала сопливому "авторитету" покинуть помещение, на пять метров опережая свои собственные вопли.
       Считаем двери на тюрьме.
       Кайфуй подвел меня не к двери в шлюз, через которую я попал на вахту, а к той, которая вела в тюремный двор. В дежурке нажали на кнопку, зажужжал электрозамок и стальной язычок с лязгом отскочил из стального паза запора.
       Мы оказались в тюремном дворе, отделенном от вахты локальным ограждением - локалкой. В локалке была вторая дверь с электрозамком. Эта дверь просматривалась из дежурки и там, убедившись, что первая дверь закрыта на замок, нажали на другую кнопку.
       Я понял, что обе двери на вахте отпираются не вручную ключом, а кнопками из дежурки.
       Начался мелкий дождь, но всё равно не хотелось заходить под крышу. Под крышей была тюрьма.
       Метров за сорок от вахты стояло трехэтажное здание Старого корпуса, сложенного из кирпичей, оставшихся после пожара Москвы 1812 года. Здание было настолько старым, что некогда первый этаж врос в землю, сделавшись цокольным, и, если в нормальное строение входная лестница ведет вверх, то тут она вела на три ступени вниз. Лестница была огорожена локалкой, в которой, не толкаясь, могли бы уместиться человек восемь.
       Локалки перед вахтой и перед каждым входом с тюремные корпуса нужны не для предотвращения побега: для предотвращения побега есть огороженная колючей проволокой запретка и часовые с автоматами на вышках. Локалки нужны для того, чтобы не водить арестантов с камеры на вахту поодиночке, бегая туда-сюда, как челнок, а сперва накопить арестованных из разных камер в локалке и дальше всех вместе, организованной группой, вести их от вахты до корпуса или от корпуса до вахты.
       Все двери в оба корпуса, цельные, прочные. Все двери локалок и сами локалки - решетчатые, за ними не спрячешься.
       Дверь в локалку возле входа в Старый корпус - третью на нашем пути - Кайфуй открыл ключом, похожим на заглушку ПДС к старым ламповым телевизорам: множество коротких металлических штырьков по окружности пластмассовой затычки. На этой двери тоже стоял электрозамок, жужжавший при соприкосновении гнёзд со штырьками ключа.
       Дверь в корпус - хорошая, годная, с ноги не вынесешь - прожужжала нам электрозамком в четвертый раз.
       Возле этой двери я заметил, что Кайфуй не отдал мне команды "руки за спину", а они у меня болтаются вдоль туловища совершенно свободно.
       "Значит, и на тюрьме послабуха бывает", - отметил я для себя, - "Оказывается, по тюрьме не обязательно ходить "руки за спину", стричься под ноль и носить серую полосатую робу".
       Сразу за дверью была лестница - отгороженная локалкой с очередным жужжащим электрозамком. Пятая дверь. Между первым, точнее - цокольным этажом, локалки не было. Поленились ставить.
       Зато она была между вторым и третьим.
       Шестая.
       Жужжащая дверь.
       От пролёта между вторым и третьим этажом отходил полутемный коридор, которым соединялись Старый и Новый корпуса. Этим коридором водили в баню и на прогулку, он был залокален, но нам туда было не надо и Кайфуй провел меня мимо него - на третий этаж.
       Снова дверь, снова электрозамок, снова недовольное жужжание от соприкосновения с ключом. Между вахтой и третьим этажом Старого корпуса - шесть дверей и шесть электрозамков. Дверь в камеру - седьмая. Понятно, что совершать побег через двери нет никакого смысла - запаришься отпирать. Если бежать отсюда, то бежать удобнее через крышу. Корпус не "старый", он - древний. Перекрытиям лет, может триста. На одну деловую доску - три трухлявых. Разобрать потолок - полчаса делов. Оттуда на чердак, с чердака на крышу, с крыши на забор, с забора на волю. Нам для этого и давали в полку горную подготовку, чтоб в тюрьмах не засиживались. Вопрос не "как сбежать", а "куда сбегать?" и "зачем сбегать?". Бежать я могу только домой, а дома у меня уже будет сидеть засада. У меня ни денег, ни документов - даже паспорта нет, не успел получить. И куда я подамся такой - без денег, без документов да еще и "в розыске"? Пробегать я могу два часа. В лучшем случае - двое суток. Потому, что человеку есть-пить надо. Даже если бы я укрылся где-нибудь в тихом месте - голод вытолкнет меня к людям, а люди радостно предадут меня обратно в руки правосудия. В качестве приза за "глоток свободы", то есть за те несколько часов, что я буду бегать как заяц и таиться как снайпер в засаде, за несколько часов предельного напряжения физических сил и обостренного восприятия действительности, за несколько часов голода и прислушивания к каждому шороху, я привезу с собой на тюрьму новый срок за побег и красную полоску в личное дело - "склонен к побегу". С такой замечательной тачковкой дубаки станут осведомляться о моем самочувствии каждый час днем и ночью, стаскивая с меня одеяло во время сна, чтобы убедиться, что я на месте, а не подложил вместо себя чучело, ударившись в новый побег.
       Бежать имеет смысл, если есть куда.
       Бежать имеет смысл, если тебе недороги твоё прежнее имя, прежние друзья и твоя прежняя жизнь.
       Бежать имеет смысл, если на твое имя готов новый паспорт и в огороде прикопана кубышка с золотыми червонцами, которых хватит тебе и твоим внукам.
       А если нет ни денег, ни документов, ни толковых сообщников, то "сиди, кайфуй".
       Умысел на побег пришел в голову, но соображения о моей неподготовленности к жизни на нелегальном положении, придушили его на корню. Я не Ленин, чтобы скрываться от охранки в Цюрихе и не Дзержинский, чтобы из тюрем по канализационным колодцам свинчивать. Не в разведшколе получал я свое образование, а в Ашхабадской учебке связи. Жить без денег и документов меня в армии не выучили. Мой путь на волю может быть не через крышу и забор, а только через вахту, с оркестром и цветами.
       Однако, мысль о том, что я, по своему желанию, могу покинуть тюрьму в любое время - согрела меня и придала уверенности в своих силах.
       Кайфуй повел меня по коридору третьего этажа по обе стороны которого в стены были врезаны прочные деревянные двери, обитые железом и оборудованные глазками и кормушками. Метров через пятнадцать он ввел меня в дверь, ничем прочим от других не отличавшуюся... и я обмер.
       Не ожидал такого увидеть.
       Честно - не ожидал.
       За точно такой же тюремной дверью, как и все остальные двери камер в коридоре, был оборудован самый настоящий медпункт - белые шкафчики с инструментами в блестящих железных коробочках, белая ширма для стеснительных, белая кушетка, а во второй, дальней комнате, я увидел стоматологическое кресло. Точно так же были оборудованы медицинские кабинеты в военкомате и в полковом медицинском пункте. Всё, что необходимо для медосмотра, а не лечения особо сложных случаев - всё это было. Даже весы и ростомер стояли в углу. За столом сидел врач в белом халате, с лицом врача, а не дубака или не переодетого опера. Правда, под халатом у него была зеленая форменная рубашка и зелёный уставной галстук, а сквозь халат просвечивали звездочки капитана медицинской службы, но эмблема была "змея на рюмке", а не общевойсковая, как у остальных сотрудников тюрьмы. Обратил внимание на выражение лица капитана при моем появление. Это не было выражение следователя "привели подследственного" или дубака "привели арестованного". Капитан посмотрел на меня так, как смотрит врач в районной поликлинике: "пришел больной".
       Да, больных много. Их целая очередь. Они стояли в очереди в кабинет врача вчера, неделю назад, год назад и будут стоять завтра, через год и через десять лет. От получения диплома и до пенсии - больные, больные, больные. Иногда - симулянты. Спасение от больных - отпуск. Передышка - выходные. Больные смерть как надоели и их шоколад и коньяк нимало не скрашивают докторского бытия.
       "Болезнь как конвейер".
       Но он - врач.
       Каждый больной - его долг.
       Поэтому, каждый, абсолютно каждый больной, тридцатый за день - как первый, как с чистого листа, не выдавая усталости и не выказывая раздражения:
       - Проходите. Садитесь. Что вас беспокоит?
       Вот и ко мне капитан обратился как к пациенту, а не как к арестанту:
       - Проходи. Что у тебя?
       - Он ранен, - пояснил за меня Кайфуй, - Подрезали его.
       Капитан стал осматривать мою рану, иногда задавая вопросы:
       - Когда это произошло? Что говорил лечащий врач? Вижу, было нагноение.
       Его помощник - тоже в белом халате, но с погонами старлея под ним - тем временем протянул мне градусник и приготовил тонометр, чтобы смерить давление после окончания осмотра.
       Капитан снял трубку телефона и набрал короткий номер:
       - Алло, Геннадьич?
       Что отвечал ДПНСИ мне слышно не было, только жужжание мембраны в трубке. Вот так:
       - Жи.
       - Ты зачем сегодня Сёмина принял?
       - Жи-жи-жи-жи-жи-жи.
       - Как куда девать? В больницу пусть везут.
       - Жи-жи-жи-жи.
       - Мне он на тюрьме не нужен.
       - Жи-жи-жи-жи-жи.
       - А если он помрет?
       - Жи.жи-жи.
       - Обыкновенно помрёт. Вернется в камеру и там помрёт.
       - Жиж-жи-жи-жи-жи-жи-жи. Жи-жи-жи-жи. Жи. Жи-жи-жи-жи-жи-жи-жи. Жи-жи.
       - А кто у него следователь?
       - Жи-жи.
       - Это который из прокуратуры республики?
       - Жи-жи".
       Врач положил трубку на телефон и посмотрел на меня взглядом патанатома:
       - Сейчас смерим температуру и давление. Если температура хотя бы 37,2 - положу тебя в изолятор. Если меньше - пойдешь в общую камеру. По-хорошему, тебя следует хотя бы недельку подержать в стационаре, но это не в моей власти, так что - извини.
       Если бы у меня был следователь не "Жи-жи" и не из "прокуратуры республики", то меня бы не приняли на тюрьму, а завернули бы в больничный стационар. Но следователь у меня был Балмин Алексей Фёдорович, и не рядовой районный следак, а "старший" и "по особо важным делам". Поэтому, дальнейшее моё счастье и процветание зависели сейчас от примитивного стеклянного прибора с полоской ртути на короткой шкале.
       Градусник показал 36,9 и отдельный благоустроенный пятизвездочный изолятор класса "люкс" с белой тумбочкой, белым табуретом и белой кроватью с панцерной сеткой вместо жесткой шконки и прокуренной хаты, растворился в тумане моих не соответствующих обстоятельствам грёз.
       Общая камера!
       Усиленный режим!
       И вместо больнички хрен на воротник, чтоб шея не качалась.
       Врач развел руками и разговор был окончен.
       - Если у тебя будет обострение или откроется рана, вывезем тебя по-экстренному на городскую больничку, - ободрил он меня на прощанье.
       А счастье было так возможно, так близко.
       Кайфуй посторонился, давая мне дорогу, и я вышел в коридор третьего этажа.
       И опять - череда локалок и электрозамков. Когда мы спустились обратно к входной двери в корпус, я подумал, что Вова выведет меня обратно на вахту, но Вова провел меня мимо нее дальше и ниже - в полуподвал цокольного этажа.
       Коридор был короткий.
       Слева шли три карцера, с которыми мне предстояло познакомиться в коротком будущем - хаты 1,2,3. Дальше шла "обиженка", в которой отдельно от "порядочных" арестантов сидели "обиженные" - хата номер четыре. Справа была хата номер пять - "карантинка", через которую попадали на тюрьму все без исключения, за "карантинкой" была хата номер шесть - "транзитка" - через которую пропускали проезжих арестантов, которые не числились за тюрьмой и которым нужно было перекантоваться несколько суток до следующего этапа. В конце коридора было шесть одиночных хат - "одиночек". В этих хатах содержались приговоренные к "вышаку" до их отправления на исполнительную тюрьму или такие отмороженные арестанты, что их и в тюрьме-то содержать опасно.
       Коридор был темноватый, стены были выкрашены тусклой синей краской, полы настелены деревянные - в Старом корпусе в коридорах и камерах всюду были настелены деревянные полы, которые последний раз меняли, когда Дзержинский из Бутырки сбежал.
       Кайфуй поставил меня перед дверью пятой хаты - карантинки - и продольный дубак отпер её для меня.
       Дубак "продольный" не от того, что его циркуляркой разрезали перед установкой на пост, а потому, что тюремный коридор, где проходит его служба, называется "продол". На каждом продоле по дубаку. Продольному. Потому, что есть ещё дубаки "корпусные" - старшие по корпусу. Есть дубаки "выводные", есть "прогульщики" - те, что нашего брата на прогулки водят.
       В минуты явной или мнимой опасности мозг начинает работать наиболее продуктивно, кажется, что головному мозгу в его работе помогает спинной. За те секунды, что продольный щелкал огромным ключом в не менее солидном запоре двери в камеру, в голове успели пронестись десятки картинок и аналитическое устройство, запущенное инстинктом самосохранения, иначе именуемого "трусостью", выдавало возможные варианты поведения.
       Картинки были такие:
       Я захожу, мне под ноги кидают чистое полотенце и я должен вытереть об него ноги, чтобы не нарушать тюремные "правила", выдуманные бог знает каким никогда не сидевшим фантазёром на воле.
       Или.
       Еще проще. Без всякого полотенца. Я захожу. Уголовники в чёрно-белых тельниках и с рандолевыми зубами в пастях моментально распочухивают, что я не строгач, а пионер, да еще и рожа автоматная, после риторического вопроса "ты кто по жизни?" начинают меня бить на шестой секунде моего пребывания в одной камере с ними.
       Или
       Мне устраивают какую-нибудь унизительную проверку, предлагая сесть голой жопой в таз с водой или нырнуть вниз головой со второго яруса на пол.
       Или
       ... об этом не хотелось даже думать и реле отключило эту картинку, чтобы в голове не перегорели предохранители.
       Вариант поведения был один. Я его видел в "Джентльменах удачи". Очень красиво сыграл Евгений Леонов. Я ржал над ним вместе со всей страной.
       Теперь на его месте был я, и мне было очень не до смеха.
       Хорошо, что меня не прямо с воли привезли на тюрьму, а сначала свели с Сиротой. Сирота за несколько суток неспешных разговоров в общих чертах сумел меня просветить как и что.
       - В каждую хату на любой тюрьме Советского Союза ты должен заходить, как к себе домой, - наставлял он меня, - Тюрьма - это твой Дом. Наш Общий Дом. В тюрьме мы все отдыхаем. Веди себя в ней как у себя дома. Не сри, не воруй, не мусори, не подли сокамерникам.
       Леонов в образе Доцента уселся жопой на "общак" - большой, длинный стол, за которым арестанты играют в тихие игры, пишут письма и заявления, принимают пищу. Заведующий детским садом в образе уголовника, которого так смешно сыграл артист Леонов, уселся жопой прямо на то место, где люди кушают и куда кладут хлеб. Вряд ли он у себя дома вёл себя так же.
       То есть, с самого начала, усадив свою сраку на место для хлеба, он нагрубил сокамерникам и глубоко оскорбил их всех.
       Дальше он прогулялся по общаку в ботинках, небрежно отшвыривая ногами чайник и шахматы. Чайник был общий. В нем была, может вода, может чай, а может и чифир - тоже общие, раз в чайнике, а не в кружке. Кружка - предмет индивидуального пользования. Кружка - чья-то. А чайник, шахматы - общие. "Общие" - это когда любой сопричастный к сообществу может взять и воспользоваться. Это не чье-то конкретно, а общее. Люди дают "на общее" и берут "с общего". Стараются при этом не наглеть и не брать больше, чем положил, иначе никакого "общего" не останется. Могут попросить из соседней хаты:
       - Вам шахматы не нужны сейчас? Дайте на пару часов поиграть.
       Поиграют - вернут. А если в их хате есть домино, а у вас нет, вы можете попросить:
       - Мужики, дайте доминошки на часок.
       Вам не откажут.
       Потому что - общее.
       Не принято отказывать без причин.
       Поёрзав жопой по общаку и прогулявшись по нему грязными ногами, Доцент выразил свое презрение сообществу. В реальной, а не в киношной ситуации, на тюрьме за такое опустили бы: раз пассажир не знает куда ему приткнуть свой сральник, надо помочь ему и найти его жопе лучшее применение, чем пропёрдывание стола, за которым люди принимают пищу.
       Да и на воле за это никто бы не похвалил - люди не свиньи и им неприятно терпеть возле себя такое чмо.
       Когда амбал Никола Питерский попытался урезонить грубияна, Доцент взял его "на рэ" и перепуганный Никола стал испуганно колотиться в дверь и звать на помощь сотрудников администрации.
       Из сцены понятно, что если хочешь заработать себе авторитет на тюрьме, главное первым сказать "пасть порву, моргалы выколю" и не улыбаться при этом.
       В жизни реальной, Доценту при таких обстоятельствах и на любой хате самому порвали бы не только пасть, но и очко. Растянули бы всю жопу на британский флаг за такие фортеля. А может быть и моргалы выкололи с горяча да от обиды. И глаз на жопу натянули, чтоб крепче урок запомнил.
       Нормальные люди не усаживаются седалищем на обеденный стол и не разгуливают по нему в обуви.
       Вариант "зайти в хату буром", как Доцент, мне не годился.
       Оставался вариант "зайти в хату, как к себе домой".
       Как я захожу к себе домой? Уж явно не с разбегу, а спокойным ходом - открыл ключом дверь, зашел, снял обувь, повесил одежду, прошел в комнату, занялся чем-нибудь привычным, обыкновенным. И уж точно я захожу к себе домой не с сжатыми кулаками и не стиснув зубы.
       Мне нравится заходить к себе домой.
       Сейчас мой дом - тюрьма.
       Следовательно, мне должно понравиться заходить к себе в тюрьму.
      

    26. Карантинка

      
       Истекли отведенные на "просмотр картинок" секунды, пока продольный открывал дверь в карантинку. Я вошел в хату... и оторопел.
       "М-да-с", - только и смог подумать я.
       Других слов и мыслей у меня не нашлось.
       Чего угодно ожидал я увидеть - ножи, кастеты, татуировки на могучих плечах, ватники-тельняшки, рандолевые зубы, хищные улыбки, пятна крови, кандалы на стенах - но только не то, что увидел.
       Да уж...
       Не Сан-Франциско.
       Если бы такое увидел ротный или старшина, мы бы всей ротой до упора вылизывали эту землянку, а потом бы долго и трудно наводили порядок на прилегающей территории на километр в округе.
       За такое состояние расположения воинского подразделения духи получают по соплям от черпаков, а черпаки - от дедов, за то, что расслабились и не проконтролировали забивших на службу духов.
       На самой запущенной армейской пересылке не увидишь такой антисанитарии и необустроенности быта.
       Вообразите себе обыкновенную пехотную землянку, только стены землянки не обшиты крышками от снарядных ящиков, а обляпаны тюремной шубой, точно такой же, как в КПЗ и такой старой и грязной, будто лепили её ещё до постройки Беломорканала.
       После того как за моей спиной захлопнулась дверь под моими ногами оказался пятачок сырой земли. Не бетон, не настил, не линолеум и не асфальт - земля. Неполных три метра в длину и столько же в ширину - хата была не из больших, меньше той, в которой меня содержали на КПЗ. Земляной пол был замусорен неимоверно: окурки, горелые спички, яичная скорлупа, фантики, газетные обрывки и бог знает что ещё. Наступать на нее даже на девятнадцатые сутки ареста, провоняв неволей и немытым телом, было противно.
       В стене напротив двери была проделана амбразура, заделанная решеткой с прутьями в палец толщины и укрепленная снаружи стальными жалюзи. Пилить ту решетку ножовкой - не перепилить. На весь срок занятия хватит.
       Потолок был закопчен и грязен.
       Первое общее впечатление от карантинки, будто не в хату я заехал, не в землянку, а в подвал разрушенного дома осажденного немцами Сталинграда. Не хватало только пулемёта в амбразуре и коптилки из снарядной гильзы. Весь остальной антураж полностью соответствовал.
       С правой руки были коммунальные услуги системы "очко" с медным крантиком над ним. Кран этот не чистил никто и никогда, тем более, не надраивал, как в армии, и он от налипшей грязи заметно потолстел, а цвета был болотного заката - посмотришь, и пить расхочется. Само очко было коричневым от мочи и ржавчины, оставалось поблагодарить постояльцев, что не насрали по краям - говна не было, но вонь с него шла отчетливая.
       Прямо от двери, за парой шагов через пятак земли, прямо под зарешеченной амбразурой из крашеных досок были сколочены крепкие нары, на которых не тесно могли улечься человек пять.
       С левой руки к самой стенке был приколочен "как бы стол" сантиметров сорок в ширину и меньше метра в длину. Сделан он был из хлипких деревянных реек и облокачиваться на него не стоило - стол бы рухнул непременно.
       Да какой это стол?
       Прилавок, скорее.
       Возьми лавку, распили ее напополам и приколоти к стене на уровне живота - вот тебе и прилавок.
       Этот прилавок был застелен почти новыми газетами и на нем была жратва.
       Жратва!!!
       За те восемнадцать суток, что я провел на КПЗ, дачку мне пропускали два раза. Один раз контрабандой зашла дачка Сироте. Обе дачки были скромные - сало, чеснок, лук, курево и спички. Спасибо, Николай Ильич меня иногда подкармливал. Всё остальное время мы сидели на голяке и кормили нас один раз в сутки - в обед, пустыми щами и сечкой-перловкой. Здоровый человек - и то ослаб бы от такого бухенвальдского рациона. Я же был не то что "не здоров", а "очень даже болен", поэтому ослаб до крайней степени, за которой уже начиналось не истощение, а измождение. Сука Балмин устроил мне пытку голодом, урод.
       Всё-таки я - скотина.
       Натуральный скот.
       Вот только что, всего пару секунд назад стоял я перед открытой в камеру дверью и трепетал от страха, как перед разверстой преисподней, а увидел жратву - и никаких страхов не осталось, только одна и очень сильная мысль: "только бы мне разрешили немного поесть!".
       Возле стола стояли трое парней, не нарядней моего - их тоже пообтрепало после КПЗ. Парни брали со стола куски колбасы и сала и заедали их хлебом с чесноком.
       - Можно? - я протянул руку к снеди.
       Парни молча посторонились, давая мне место.
       - Да что ты спрашиваешь, - донеслось с нар, - Ешь, как своё!
       Я посмотрел на нары: кто это тут такой гостеприимный?
       "Ну, наконец-то!".
       На самой середине нар, свесив ноги, сидел он - герой моих юношеских грёз и представлений.
       Матёрый уголовник.
       Всё при нём - и рандоль в зубах и тельняшка навыпуск. Всё как заказывали.
       Справа от него курил плюгавенький мужичок лет сорока-пятидесяти в грязном, некогда коричневом пиджаке - сразу видно, что бич или, как говаривал мой комбат Баценков: "Бывший Интеллигентный Человек".
       Бывшие Интеллигентные Люди летом греют пузо на солнышке и купаются в водоемах, добывая себе пропитание мелкими кражами на дачах. В городе воровать боятся. К зиме ближе идут совершать кражу в город, обязательно мелкую, рублей на тридцать. На суде дают чистосердечные признательные показания и горячо раскаиваются в содеянном. Суд, довольный, что с клиентом никакой мороки и не надо ничего "доказывать", даёт им один год лишения свободы и с чистой совестью отправляется в столовую на обеденный перерыв, затратив на бича не больше часа, вместе с "совещанием в совещательной комнате". Бич вполне счастливый принимает в плечи двенадцать месяцев лишения свободы и, всем довольный, не выдвигая требований о "пересуде" во второй инстанции, стремится как можно скорее подняться на любимую зону. За те семь дней, что приговор вступает в законную силу, бичи молятся только об одном: чтобы прокурор не передумал и не опротестовал приговор "за мягкостью". Прокурорские - тоже не звери, хоть и сволочи. Видят: конченный для общества человек, чего с ним возиться? И проявляют снисходительность. Попав на зону, бичи ведут себя примерно и тихо, круглосуточно соблюдают "режим содержания под стражей" и, не набрав штрафных очков, отскакивают через шесть месяцев по УДО "по половинке" - легкость их статьи позволяет администрации ИТК половинить срок. Этот бич был какой-то несчастливый - не в сезон залетел. Ему еще смело можно было три месяца на воле гулять.
       Слева от "настоящего уголовника в тельняшке" сидел невзрачный парень и приканчивал батон - с философским видом, молча смотрел на происходящее и молча притаптывал всухомятку белый и мягкий батон.
       Батонов, как я успел заметить за восемнадцать суток, в тюрьме не переизбыток. К завтраку их не подают-с.
       В дальних углах нар тоже было по человеку, которые забрались туда с ногами, предварительно сняв обувь и выставив нам то, что осталось от их сопревших носков.
       "Совсем люди стираться не приучены", - пожалел я этих двоих... и себя - нюхать-то мне.
       "Как дал бы по башке за неопрятность", - я действительно "автоматная рожа", во мне не умер сержант Советской Армии.
       Сержант Советской Армии во мне живет и протестует.
       Как только увижу не покрашенный бордюр, не по уставу сложенную одежду или не заправленную постель - мучительно хочется научить белить, красить, аккуратно складывать, заправлять "кирпичиком" и отжиматься на кулаках.
       Пятеро на нарах и четверо на пятаке.
       Всего девять.
       Уголовник в тельняшке держался уверенней остальных, остальные, кроме бича, явно осматривались на него, копируя поведение. Бичу было параллельно. Невпервой. Бич уже мысленно "отсидел свой срок" и, вероятно, сосчитав месяцы и недели и поняв, что "откидываться" придется в январе, кубатурил, как бы ему вернее остаться на зоне до апреля?
       Уголовник был тот самый. Что надо. В тельняшке, с фиксами вместо зубов и вёл себя свободно, почти развязно. Действительно, "как у себя дома".
       Только...
       Не знаю почему, но он мне показался ненастоящим.
       Постоянно глупо хихикал:
       - Ё моё! На особый еду. На особый! Ё моё!
       Ну, едешь ты "на особый". Хихикать-то тут чего? Тут плакать надо. Расстраиваться. Горевать. Чай не в санаторий едешь, а на особый режим, где после следственной тюрьмы ты еще год проведешь на тюрьме внутри зоны, прежде, чем тебя выпустят в саму зону.
       Веселиться тут решительно не от чего.
       А этот:
       - Ё моё! В двадцать семь лет - и на особый! Все только после сорока попадают "на особняк", а мне в двадцать семь лет припаяли.
       Тут он был прав.
       Особый режим - это не строгий. Особый - заслужить надо. Долго служить придется. За десять лет не выслужишь.
       Украл ты, допустим, в первый раз - тебе дадут общий.
       Если ограбил - то, может, общий, а может и усиленный.
       Если совершил разбой или изнасилование, то усиленный без разговоров.
       Отсидел свой срок.
       Его еще отсидеть надо. Годами сидеть приходится Пыл гаснет. Некоторые даже ума набраться успевают.
       Выпустили тебя. Ты - за старое. Снова воровать, грабить, разбойничать и насильничать. Тебя ловят.
       Сажают. Но особый режим не дают. Не выслужил еще.
       Закон - он гуманный. Он, закон, всё надеется, что ты за ум возьмешься и потому позволяет судье дать тебе только строгий. Строгий - это такой же общий, только там ты - среди своих. Среди таких же дураков, как ты сам. Среди таких же придурков с девиантным поведением, без принуждения не умеющих жить спокойно среди людей. На зоне жить спокойно и ровно - принуждает администрация и Понятия. Будешь вести себя неспокойно, волноваться и волновать сообщество - долго не высидишь. С тобой что-нибудь нехорошее произойдет.
       Не просто, очень не просто выпросить у суда для себя особый режим.
       Самый простой способ - совершить два убийства подряд. Убил. Отсидел десять лет. Вышел. И снова убил.
       Получай пятнадцать особого.
       Но и тогда не выходит по годам: если в восемнадцать тебе дали десять, то на момент второго убийства тебе будет двадцать восемь! Наверное, ты не станешь убивать возле ворот зоны, а все-таки постараешься доехать до дома, обнять маму. Если получится, то и пожить немного на воле. Тогда особый ты получишь в двадцать девять, в тридцать лет, но никак не в двадцать семь.
       Хихикающий уголовник в тельняшке сам же нам и рассказал, как так у него лихо получилось выхватить "особняк" без всякого убийства. Прерывая самого себя:
       - Ё моё! В двадцать семь лет особый дали!
       и
       - Ё моё! На особый в двадцать семь лет еду!
       Он рассказал про себя.
       Сам он родом с района. С детства имел тягу к приключениям. На жизненном пути непреодолимой преградой стояла школа, куда надо было хоть изредка ходить, чтобы отец не запорол до смерти. Тройки были редкой оценкой, в основном двойки. Двойки нисколько не огорчали, поскольку школа жила своей жизнью, а он своей. Самогон попробовал в восемь лет. Курить начал в шесть, благо батя сам сажал, сушил и рубил самосад и веников табачных стеблей под крышей бани было валом. Курить и выпивать было интереснее, чем ходить как дурак в школу. Но школа не отпускала его в мир вольных странствий, таская родителей на педсоветы, а родители ремнем вбивали тягу к знаниям. За отцовскую порку он возненавидел не родителей, а школу и как настоящий партизан стал устраивать диверсии против навязчивого учебного заведения. До шестнадцати лет с ним цацкался участковый, не имевший силы посадить малолетку за легкие преступления, а более серьезных преступлений совершить не хватало ни ума, ни фантазии.
       Наконец, в шестнадцать лет, учась в шестом классе, он догадался насрать в школьном спортзале под новогоднюю ёлку.
       Все вздохнули с облегчением и облегчённее всех вздохнул участковый - состав злостного хулиганства был на лицо и милиция с большой радостью оформила дело по статье 206 УК РСФСР "Хулиганство".
       Районный суд, сильно ограниченный в применении строгости закона в отношении малолетки, дал ему для начала трёшник. По малолетству выпустили на УДО после двух лет, но фекальный рецидивист насрал под новогодней елкой уже в райкоме партии. Это уже попахивало политикой, в дело вмешался КГБ, но натасканные на ловлю шпионов и диверсантов чекисты, не усмотрели в одиночном поступке деревенского придурка связи с мировой буржуазией и дело оформили крайне мягко и деликатно - дали всё тех же три года.
       Через два года зона выпихнула его на УДО и следующие два срока он получил за всё то же хулиганство. Один раз отсидел год, другой - полтора.
       Итого, на зоне "особо опасный рецидивист" пробыл не десять лет, как за убийство, а всего шесть с половиной, с короткими перерывами на домашний отдых. Администрация строгой зоны встречала его как родного, наперед зная, что вести он себя будет примерно, хлопот не доставит и его можно будет вывести на УДО.
       В пятый раз закон уже не "позволял", а "предписывал" давать особый режим за злостное хулиганство. Когда деревенский хулиган стал гонять соседей с топором в руке "вот я вас всех!", суд с удовлетворением усмотрел не первую, а третью часть статьи двести шестой и дал ему с легким сердцем пять лет. Только на этот раз не санаторно-курортного "строгого", а непростого "особого" режима.
       Выслушав все эти хихиканья и "ё моё", вникнув в суть дела моего нового сокамерника, я сделал вывод, что передо мной никакой не "уголовник" и уж тем более не "авторитет", а просто половозрелый деревенский дебил с задержкой развития из-за сивушного отравления и с мозгами шестилетнего ребенка.
       Ему не то что "в тюрьму" - ему ещё и "в школу" было рановато!
       Не по мозгам.
       "М-да-с", - второй раз за вечер подумал я про тюрьму и второй раз - с разочарованием.
       Как бы коротко я ни был на тюрьме, тюрьма стала меня разочаровывать.
       Скажем так: в полку и строгости больше, и порядка намного больше, и люди всё-таки - пусть не академики и не талантливые деятели искусств, но - очень, очень умнее тех, кого я встретил на КПЗ и в карантинке. Не знаю, как будет дальше - может, когда меня поднимут в хату, там меня как раз и встретят "настоящие авторитеты", а пока из "авторитетов" я встретил лишь Сироту.
       Сироту я принимал за "авторитета" не потому, что он был старше или был смотрящим за зоной, а потому, что он объяснял мне то, что мне необходимо было знать, и отвечал на все мои вопросы, на которые знал ответы он, но не я.
       В учебке для меня таким авторитетом был Микила, мой командир взвода лейтенант Микильченко.
       В войсках для меня такими авторитетами стали мой комбат майор Баценков и мой дед Полтава.
       Меняются условия - меняются авторитеты.
       Накапливается опыт - выше требования к авторитетам.
       Как только твой опыт начинает превосходить опыт учителей, то прежних "авторитетов" хочется послать за пивом и сигаретами и дать пинка, чтобы оборачивались шустрее.
       Такова жизнь.
       У вас разве не так?
      
       Однако, что это я всё на ногах, да на ногах? Они у меня не казённые, ещё от кроссов не отдохнувшие, надо их положить горизонтально и дать им передохнуть. Раз уж "тюрьма - дом родной", то он и для меня - "дом родной".
       А как я захожу к себе домой?
       К себе домой я захожу уверенно и без улыбки.
       Я посмотрел на того типа на нарах, что доедал булку возле деревенского придурка в тельняшке и слегка махнул ему ладошкой: подвинься, мол.
       Тип не то, что "подвинулся", а вовсе встал с нар и неловко протиснулся мне за спину - на пятаке было тесновато. Троим ещё туда-сюда, но возле стола уже стояли трое, я - четвертый, а он пятый. Почти как в трамвае: "передайте на билет, не толкайтесь локтем, куда мне, сука, на ногу наступил?!".
       Хмырь, который забился в углу нар за любителем белых булок, увидев, что мне дали место, сам, без дополнительной просьбы, отодвинулся. Для меня освободилась персональная полоса на нарах шириной сантиметров в семьдесят и во всю длину. Можно спокойно прилечь на спину и вытянуть ноги.
       А знаете?
       Мне тут нравится!
       Нет, не в смысле "я променял бы месяц отдыха в Крыму на неделю сидки в этой хате", а исходя из возможного. Понятно, что эта сука Балмин на волю меня не выпустит и выбор у меня не "Южный Берег Крыма или Черноморское Побережье Кавказа", а куда скромнее - "хата на КПЗ или хата на тюрьме".
       Выбираю хату на тюрьме!
       Не знаю как там, на ЮБК и ЧПК? Не приходилось бывать. Я и в Москве-то не был, Кремля не видел, но зато был на КПЗ и видел, что тамошняя хата почище, посветлее, попросторнее. Не голые доски, а не очень грязный матрас. Прибавим сочувствие начальника учреждения старшего лейтенанта милиции Синдяйкина. Плюс - немаловажный, но недостаточный для счастья.
       На этом положительные стороны КПЗ заканчиваются.
       Начинается голод.
       Голодно на КПЗ.
       Раз в сутки кормят горячей пищей.
       Изо дня в день голод.
       Устал я голодать.
       Не "проголодался", а просто "устал", как уставал тащить тяжелый рюкзак в горах и сопках Афгана - "могу пройти еще, сколько надо, но устал и хочу отдохнуть". Оказывается, от голода устают так же, как от работы. Миска горячих, но пустых, без мяса щей не насыщает, а всего лишь забивает рецепторы голода на короткое время и через полчаса после обеда ты снова голоден и хочешь есть.
       На тюрьме я пока не заметил серьезных минусов.
       Грязно в камере?
       Это вы еще не ездили в Пули-Хумри и Балх. Вы бы тогда узнали, что такое "грязно".
       Темноватая хата?
       Это вы еще не сидели в землянке без электричества. Когда возвращаешься с поста в темноту, уходишь на пост из темноты. В темноте ставишь автомат в пирамиду и в темноте берешь его из пирамиды. Застилаешь постель в темноте. Перебираешь свои личные вещи в темноте, на ощупь. Разговариваешь в темноте. Не видишь, а только чувствуешь одновзводников.
       Дебильные сокамерники?
       Это вы еще не служили в одной роте с узбеками и прочим чурбаньём. Узнали бы, какая она бывает - дебильность. От моих нынешних сокамерников, по крайней мере, нет агрессии и никто со мной не гыргыркает на тарабарском языке. Все говорят на русском. Да, они - не Сирота, но Сирота такой на всю зону один и это мне пофартило с ним пересечься. Не стоит ставить на фарт и рассчитывать, что каждый встреченный на киче пассажир окажется равным Сироте.
       Нормальные у меня сокамерники. Не узбеки - и ладно.
       Зато - не голодно.
       Вы понимаете - не голодно!
       Трехразовое питание горячей пищей и нехилая такая дачка на столике, приколоченном к стене. Три кишкоблуда топчут - всё притоптать никак не могут.
       Что со мной сделали в Армии первым делом, как только я, домашний мальчик, пересек ворота воинской части в Ашхабаде?
       Первым делом меня постригли наголо, сводили в баню, отобрали гражданскую одежду и выдали форму, ремень, брючный ремень, панаму, сапоги, новые погоны, два чистых подворотничка, белый носовой платок и пару военных синих носков. Всё это - на полгода.
       "Носите, товарищ курсант".
       Покормили уже потом.
       То есть сразу же, от железных ворот с красными звёздами, мне дали понять, что в Армии - сначала служба, а потом жрачка.
       Что я сделал первым делом, заехав в тюремную хату?
       Первым делом я покушал, утолил голод, пополнил силы.
       Вторым делом - я прилёг отдохнуть.
       Следовательно, на тюрьме главное - своевременно принять пищу и как можно больше отдыхать. Службы от меня никто тут требовать не будет.
       "Сиди, кайфуй".
       Радио, опять-таки, есть.
       Вы когда-нибудь пробовали просидеть в пустой комнате при закрытой двери хотя бы шесть часов подряд?
       Не в тюрьме, не в КПЗ - в комнате.
       В которой из вещей только вы и табурет. Ни телевизора, ни книг, ни проигрывателя - вообще ничего нет. Совсем пустая комната. Гулкая пустота и эхо отскакивает от стен.
       Можно пройтись от стенки к стенке.
       Можно присесть на табурет.
       Можно прилечь на пол, если одежду не жалко.
       Можно закрыть глаза и потом их открыть.
       Можно закинуть ногу на ногу, а после поменять их местами.
       Можно почесать, где чешется, а если нигде не чешется, то побарабанить пальцами по табурету.
       Но больше заняться нечем.
       Совсем нечем.
       Можно из левого подола рубашки состроить свиное ухо, а из правого подола состроить ухо чуть подлиннее - заячье.
       Это Хрюша пришел в гости к Степашке, начинаем передачу "Спокойной ночи, малыши".
       Через сколько часов у вас съедет крыша?
       А радио на тюрьме - это цивилизация!
       Культура.
       Пусть это радио передаёт "Кулят" - новости на мокшанском языке, которого ни я, ни вы не знаем. Сейчас мордовские радиохулиганы закончат свой "кортыйсь Саранскиясь" и начнутся нормальные новости из Москвы.
       На русском языке.
       Потом будет музыка или какая-нибудь говорильня, но это же всё равно лучше, чем сидеть в одиночестве посреди пустой комнаты на жестком табурете и водить в гости Хрюшу к Степашке.
       Есть то, на чём можно сосредоточить внимание и жизнь обретет хоть какой-то смысл:
       - Во Владивостоке плюс двадцать два
       "Прохладно сегодня во Владивостоке"
       - В Новосибирске плюс двадцать шесть, кратковременный дождь.
       "Хорошо им там, в Новосибе - завтра за грибами в тайгу пойдут".
       - В Сочи плюс тридцать один, малооблачно.
       "Классно у них в Сочи, можно купаться в море"
       - Температура воды двадцать два градуса.
       "Я же говорю - можно купаться".
       - В Москве кратковременное похолодание до плюс восемнадцати.
       "Хреново сейчас в Москве. Холодно. Пусть в лучше Сочи купаться едут".
       - Дождь, местами гроза.
       "Хорошо, что я в тюрьме, а не в Москве - надо мной не капает и зонтик не нужен".
       - На волне "Маяка" музыкальная программа
       "А вот это давай. Желаю отдыхать культурно".
       - Ка-а-а-ало-о-о-одец, кал-о-о-одец, дай воды напиться!.. - запело радио раскатистым мужским голосом.
       "Какой облом! Вместо нормальной музыки подсунули "кал-одец" и чего-то там выпрашивают - "дай". Нет у меня ничего. Самому бы кто-нибудь чего-нибудь дал".
       Что "кулят", что "колодец" - без интереса.
       Но - радио!
       Оно поёт, оно разговаривает, оно объявляет, оно сообщает, словом, меняет темы, а не стоит посреди комнаты, как деревянный табурет. Если, кроме табурета, ничего нет, то радио - это здорово!
       "А ведь пожалуй...", - стала прорезаться догадка, - "а ведь пожалуй, тут почти все такие же, как я!".
       Я в десятый раз осмотрел всех присутствующих и оценил каждого:
       "Дебил с особого - с ним все понятно".
       "Бич, наверное, раз седьмой заезжает. Он - у себя дома. Не на тюрьму - к себе заехал".
       "Я после трехнедельной голодовки насытился всего с нескольких кусков. Эти трое жрут и не могут нажраться. Тот, с батоном, которого я согнал, тоже смахивает на полкового парашника - сколько ни корми, он жрать просит".
       "Следовательно, ребятки к голоду непривычные. Домашние. В армии, скорее всего, не служили. Трудностей не знавали".
       "Те трое, что жмутся на другом краю нар - те даже не жрут. И не разговаривают между собой. Следовательно, незнакомы между собой и или стесняются брать от дачки, или уже наелись".
       "Тут все друг с другом незнакомы"
       "Все друг другу посторонние".
       И, наконец-то - Прозрение и Понимание.
       Всё стало ясно и сделалось смешно.
       Смешно от себя и от своих страхов.
       "Вот оно что! Тут каждый друг другу посторонний и каждый, кроме дебила в тельнике и бича в грязном пиджаке, каждый, как и я, трясся от страха, когда его везли на тюрьму и обмирал от ужаса, когда перед ним открывали дверь в камеру!!!".
       Точно так же, как слова присяги "Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил..." открывают перед молодым дворовым пацаном Советскую Армию, точно так же понимание, что "все боятся всех" открывает для пионера Тюрьму.
       Раз все боятся всех, то бояться тут некого.
       Случаются, конечно, агрессивные отморозки с маниакальной тягой к причинению увечий себе и окружающим, но их либо отсаживает администрация, либо, чаще всего, жёстко урезонивают перепуганные сокамерники.
       Никому не нужен шум и скандал.
       Никто не хочет опасаться за свою жизнь.
       Если ты спокоен, понятен и предсказуем - к тебе отнесутся без опасений, нейтрально, чаще всего даже с симпатией. Те, кто посидел на тюрьме достаточный срок, понимают, что на твое место могли поднять агрессивного отморозка и тогда в хате создалось бы напряжение. А раз ты нормален, раз ты не размахиваешь заточкой и не грозишься "пасть порвать, моргалы выколоть", то и к тебе будет соответствующее отношение - нормальное, спокойное и предсказуемое:
       - Разрешите прикурить?
       - Всегда пожалуйста.
       Ведь в Армии - всё то же самое.
       Приходят из дома домашние мальчики, ничего о жизни не знают, всего шугаются, каждого ефрейтора принимают за командира, ходят по части, втянув живот. Послужат немного - и начинают шарить что по чём. Через полгода перестают ставить в хрен сержантов, через год прапорщиков, через полтора офицеров, а через два года сам Министр Обороны им в дрын не тарахтел. Опыт, опытность, умение себя ставить в коллективе - приходят со временем, но первое чувство - страх, первый настрой - ожидание опасности. "Как бы мне не сделать что-нибудь не так, а то ещё поругают" - вот та мысль, которая заставляет оглядываться на окружающих, прежде, чем что-либо сказать или сделать самому. Эта мысль, одновременно рожденная в десятках и сотнях пустых голов молодых пацанов одного призыва как раз и формирует стадо, иначе именуемое "коллектив". Команда "делай как я", отданная голосом, но гораздо чаще понимаемая каждым членом коллектива без слов - ожидаема и кажется спасительной. Из тысячи молодых не найдётся и троих, способных возразить:
       - А почему, "как ты", а не "как я" или "как они"? С чего это, братан, ты в командиры-то полез? Или много в жизни повидал?
       Тот, единственный из тысячи, кому достанет ума и характера пойти поперёк - неизбежно станет парией "коллектива". Его растопчет стадо. Стадо не прощает "некаквсекости". Стадо опасается и ненавидит тех, кто не как все. Если один гвоздь вылез из доски, надо дать ему по шляпке молотком и загнать обратно в доску.
       Или он станет моральным лидером этого коллектива, гуру, апостолом, аятоллой. Именно к нему будут бегать за советами в сложных ситуациях. Именно его слово будет последним и решающим при обсуждении жизненных вопросов "коллектива". Именно он будет судить: кто "достоин", а кто "не достоин" и судить будет чаще всего справедливо и верно.
       Тот, кто не прослюнявит перед лицом "коллектива": "all you need is Love", кому достанет духа твёрдо сказать стаду: "Не мир я вам принёс, но кнут", тот и повёдет стадо к обрыву или звёздам.
       Хотя, надо признать, шанс быть распятым у этого пацана, всё-таки, выше.
       Ну, а раз так, то за всю тюрьму не скажу, а в этой хате - мне точно никто не указ.
       Я вытянулся во всю длину своего не короткого тела, выставил плацкартный аромат носков в сторону жующих, под нос "особисту".
       Никто не сделал мне замечания и не выразил неудовольствия.
       "Ну и пошли вы на хрен", - определил я свою позицию по отношению к сокамерникам, "мне с вами детей не крестить".
      

    27. Первые часы тюремной жизни

       Всё-таки шакалы правы: солдат пять минут без работы - преступник. Если я пять минут ничем не занят, мне в голову всякая фигня начинает лезть.
       Знаете, о чём я сейчас помечтал, вытянувшись на жёстких нарах?
       Не поверите!
       Я помечтал пробежать кросс.
       Километра три, а еще лучше пять.
       Можно даже по песочку, дело привычное.
       Не могу похвастать, что в полку я любил бегать - "уметь бегать кроссы" и "любить бегать кроссы" понятия разные Но скоро три недели, как я ограничен в движениях не больничной койкой, а размерами камеры. Эти размеры позволяют сделать всего несколько шагов от стенки до стенки. Раз, два, три - разворот кругом, через левое плечо.
       Или через правое. Я - гражданский человек. Могу себе позволить разворачиваться через правое плечо. Не по уставу.
       За неполных три недели, что я под арестом, самая длинная дистанция, которую я прошел по прямой - это те несколько десятков метров, что Вова Кайфуй вёл меня от вахты на Старый корпус. Тело просит физической нагрузки. И не просто любительской, физкультурной, а настоящей, пехотной, общевойсковой.
       "Смотри-ка, как два года в Армии из меня спортсмена сделали!", - удивился я, - "никогда бы не подумал, что без всякого распорядка дня и устава захочу выходить на пробежку".
       В учебке я вместе со всеми возмущался "бестолковой" работой - покраской травы, побелкой бордюров, заправкой кроватей "кирпичиком", расклейкой листьев на деревья вместо облетевших.
       С каким удовольствием я бы сейчас побелил бордюр.
       Или покрасил траву.
       Валиком.
       В изумрудный.
       Или вскопал и програблил территорию, чтоб было красиво и враг не прошел. Хоть чем-то себя занять! Хоть конверты заклеивать, хоть коробочки собирать. Ну, скучно же!
       Знали бы полковые пацаны, что нет ничего хуже, чем ничего не делать. День не делать, неделю, месяц, год. От безделья съезжает крыша. С сокамерниками все разговоры переговорены и говорить больше не хочется. Да и что это за разговоры? Кто за что сидит. Одного послушаешь, второго, третьего. На десятом уже надоедает, двадцатого хочется оборвать.
       "Поспать, что ли?".
       Ага, дадут тут поспать.
       Тельняшечный особист заерзал на нарах. На карачках подполз к решке и заорал через решетку и жалюзи.
       Хорошо так заорал.
       Громко.
       Так, чтобы в соседней деревне его услышали:
       - Трепяй!
       Две секунды тишина и снова как дневальный на побудке:
       - Трепяй!
       "Дать бы по башке этому Трепяю, чёрт бы его побрал!".
       Откуда-то сверху раздался глуховатый голос:
       - Да-да.
       Должно быть, это отозвался Трепяй. Готов спорить, что такой же дебил как и этот, которому в двадцать семь без всякого убийства припаяли особый.
       - Коня давай! - потребовал дебил.
       "У меня сейчас точно колпак сорвет", - с лермонтовской грустью подумал я о своем бедном рассудке, - "Голова как скорлупа сейчас лопнет. У них тут ещё и лошади по стенам ходят!".
       - Щас, - пообещал Трепяй и через короткое время обратил внимание, - Смотри.
       "На что смотреть? Как конь идёт по стене? Он в самом деле идёт? Этот фокусник Трепяй запустил по стенке лошадь и она сейчас там ходит? На неё можно посмотреть?".
       Раздалось несильное постукивание по наружным стальным жалюзи... и особист в самом деле втянул через решку шахматного коня, привязанного за верёвочку, скрученную из ниток.
       Да, да, ничего удивительного. На тюрьме действительно ходят кони - только не буквой "Г", как в шахматах, а вправо-влево и вверх-вниз - по наружным стенам и с корпуса на корпус.
       "Конь" - это тонкая прочная веревочка, плетеная из ниток, с грузиком на конце. Нитки берутся тут же, на посту. Спроси у продольного - он не откажет. У него их целая бобина. Отмотал метров двести ниток с той бобины и минут за двадцать сплёл метров восемь того "коня". Этого хватит, чтобы с первого этажа поднять груз на третий или отогнать его на соседнюю хату - расстояние между соседними окнами редко когда бывает больше двух метров. "Катание на конях" строго запрещено администрацией тюрьмы, дубаки снаружи обрывают коней длинным жердями с гвоздями на конце, а пойманных с поличным "коноводов" ждёт карцер
       Труд напрасный - через полчаса "дорога" восстановлена. Сплетен новый конь, словлены между хатами концы, а на место уведенного в кандей коновода всегда готова куча заменщиков, ибо "морозить" дорогу - не по Понятиям. Если в хате есть люди, через хату должна идти дорога.
       Администрация всё это знает и потому на коней смотрит со снисходительным пониманием: её дело обрывать коней - она обрывает; арестантам необходимо навести дорогу - они её наводят. Бороться с конями всё равно, что переловить всех птиц в небе. Пока есть небо - в нем будут птицы. Пока стоит тюрьма - по ней будут бегать кони. Пойманную птицу можно зажарить. Пойманного коновода можно подвергнуть взысканию. Всем хорошо, все при деле, жизнь идёт своим чередом.
       Вообще-то, зыки и сотрудники администрации сосуществуют мирно, без лютой вражды. Сидят - всё. И те, кто рассован по хатам, и те, кто их охраняет - сидят все. Дубаки до пенсии - в тюрьме. Воля для них - понятие относительное. Выйдут после смены с вахты, доберутся до дома, поедят, выспятся, и скорее в неё, родимую. Отпуск раз в году, а остальные одиннадцать месяцев - охраняют Дом Родной. Внутри корпусов и на вышках по периметру. Так чего зря ссориться и нервы друг другу мотать? Жить надо дружно, без скандалов. По сути, мы делаем одно большое общее дело - поддерживаем Систему. Уверяю вас, если вы будете вести себя как воспитанный человек, то и от сотрудников администрации тюрьмы не услышите в свой адрес ни одного бранного слова.
       Радио смолкло - двадцать-два ноль-ноль. Отбой он везде - отбой. И в Армии, и в тюрьме.
       Но не смолкла тюрьма. Тюрьма никогда не спит.
       - Маяк давай!
       - Давай маяк! - донеслось снаружи.
       Орали из разных камер через решки. Орали громко. Орали дико:
       - Давай маяк!
       Орали, наперед зная, что никакого маяка не будет. Отбой. Администрация призвана блюсти распорядок дня и не станет его нарушать. Ровно в шесть ноль-ноль во всех радиоточках тюрьмы, в каждой её камере заиграет гимн Советского Союза, напоминая зыкам, в каком государстве они находятся и гражданами какой страны имеют честь состоять. С 22-00 до 6-00 - покой и сон.
       Особо буйных - в карцер.
       Орали, только чтобы поорать. От избытка энергии и недостатка ума.
       - Рота, отбой, - скомандовал я сам себе и уснул под ор и улюлюканье малолеток и пионеров, требующих "давать маяк".
      
       - Союз нерушимый республик свободных!.. - мощными звуками хора Александрова Родина через радио сообщила мне о наступлении нового дня.
       Светлого и удивительного.
       - Чай, - голосом вагонного проводника предложил мужской голос из кормушки, - Сахар.
       На нарах произошло шевеление. Спальных мест на всех не хватило - улеглось только семь человек, а двое просидели в ногах до побудки. Те, кто на нарах лежал, стали шевелиться и тереть глаза спросонья. Те, кто на нарах сидел, подскочили к кормушке и стали подставлять кружки, чтобы набрать горячего чаю с сахаром. Мне не было тесно ночью - между мной и соседом оставалось на ладонь пространства. Следовательно, по моей манере себя держать, меня приняли за "авторитета".
       Спокойствие и выдержка - великая вещь. Еще в армии я усвоил - в неясной ситуации волноваться бесполезно: всё, что необходимо знать "в части касающейся" тебя лично, командиры доведут приказом. А то, чего по званию знать не положено, о том и переживать не следует - пусть переживает тот, кто не лычки, а звезды носит. Если до тебя ничего приказом не доводили, значит, в тебе нет никакой надобности, как-нибудь обойдутся без тебя. Сиди, кайфуй.
       Оставалось немного дачки, как раз, чтобы всем перекусить с чаем. Не без аппетита отхватывая от куска колбасы, я прикинул, что до обеда "первое, второе и компот" я как-нибудь перекантуюсь.
       - Завтрак брать будете? - снова открылась кормушка.
       - Что там? - спросил дебил-особист.
       - Овес
       - Нагружай.
       Хоть я и служил в лошадиных войсках, но овса нам в полку не давали. На завтрак рис или гречка, на обед сечка или перловка. Ни пшена, ни манки, ни овса я в армии не видел. Попробовал сейчас овсяную кашу - и нашел ее весьма недурной.
       - Овсянка, сэр, - сам себе объявил я перемену блюд в утреннем меню.
       "Как это мило", - тепло подумал я о тюремных порядках, глядя в тарелку, в которую мне положили черпак каши,- "Они ее постным маслом полили. Это вам не голодный КПЗ!".
       Мне стало нравиться на тюрьме еще больше.
       Как может нравиться тюрьма нормальному человеку?
       А вот так!
       Может!
       Попробуйте сначала три недели поголодать да зарасти грязью, а потом вас привезут в незнакомое место, где сначала покажут вас врачу, потом накормят до отвала, дадут выспаться сколько хотите, напоят сладким чаем и поведут в баню мыться-стираться.
       Станете вы нос воротить от этого незнакомого места?
       А вас тут и огорошат:
       - Эй, чувак! Это тюрьма!
       А вы в ответ в обморок от страха - бряк!
       Ничего я такого "тюремного" в этой тюрьме не заметил. Меня привезли, обшмонали без хамства, подняли к лепиле, лепила меня осмотрел, высказал опасение за мое здоровье и готовность помочь мне не умереть, затем меня повели туда, где меня накормили, включили специально для меня радио, чтобы развлечь, вечером это радио погасили, чтобы я мог выспаться в тишине, утром меня покормили завтраком и пообещали баню.
       Чего??? я должен был испугаться?!
       Врача?
       Жратвы?
       Бани?
       Это не тюрьма, это - Дом Родной!
       - Сёмин. На выход.
       Открылась дверь и в проеме меня ждал амбал без фуражки, в форме без галстука и с погонами старшины внутренних войск. В глазах амбала не было никакой мысли - два мутных блюдца на огромной харе. В плечах он был шире двери и ростом выше её. Все мои благожелательные рассуждения о тюрьме, как о "родном доме", погасли.
       "Так вот ты где - смерть кащеева!", - оценивал я амбала с обессмысленными службой глазами, - "Прикидывались добренькими, а сами, значит, вот каких они тут сотрудников держат, чтобы ломать подследственных. Сейчас этот бугай меня отведет в пресс-хату и там меня сложит вчетверо и скрутит винтом. Даже крика моего никто не услышит - стены пресс-хаты наверняка обиты войлоком или чем-нибудь звукопоглощающим. Кричи - не кричи. Жив-то я останусь, а вот на своих ногах ходить - это вряд ли".
       Амбал не торопил меня, но я решил, что затягивать не стоит.
       "Хорошо бы потерять сознание от первого удара", - не отрываясь смотрел я на пудовые кулачища тюремного палача, - "Было бы неплохо потерять сознание - и не чувствовать дальше никакой боли. Интересно, где у них тут пыточная? Мы сидим в цокольном этаже. Неужели под нами есть подвал?".
       На мое удивление амбал-старшина повел меня не вниз. А вверх, на второй этаж. Там он завел меня в светлый кабинет. Кабинет был излишне светел - два "юпитера" давали свет на стул, за которым висел белый экран.
       - Присаживайся, - амбал указал мне на этот стул и дал мне в руки черную табличку, на которой шрифтом было набрано:
      

    Сёмин А.Б.

    1966 г.р.

    ст. 108 УК РСФСР

       Я послушно взял эту табличку и почувствовал себя партизаном в гестапо на допросе, после которого меня должны непременно повесить.
       Прямо с табличкой на шее.
       Буду в петле болтать ногами, а на шее у меня будет висеть табличка:
      

    Русский партизан

       - Подбородок чуть выше, - попросил меня амбал.
       - Вот так.
       - Смотри сюда.
       - Теперь боком сядь.
       - Хорошо.
       - Вставай. Иди сюда.
       Он подвел меня к столу, на котором лежали трафареты дактилоскопических таблиц, на куске стекла была разлита типографская краска и рядом лежал небольшой валик, запачканный этой краской. Амбал не стал выкручивать мне руки, как я ожидал от него, а довольно деликатно взял мою ладонь, провел по ней валиком с краской и аккуратно приложил мою ладонь к трафарету. Сначала всю пятерню, затем каждый пальчик в отдельности. Ту же процедуру он проделал и с другой моей рукой. Называлось это - "играть на пианино".
       - Мой руки, - амбал кивнул на раковину с краном, устроенную в его кабинете.
       На раковине лежал добрый кусок хозяйственного мыла, рядом висело вафельное полотенце казенного образца с разводами краски на нём. Если понять, что "играть на пианино" водят каждого поступившего на тюрьму, то полотенце могло быть гораздо, гораздо грязнее - подлючая краска не смывалась до конца, как ее не три. Следовательно, полотенце меняли регулярно, мне не было противно вытирать об него руки.
       Так же, без грубости, амбал вернул меня обратно в карантинку.
       Это был Юра - сотрудник спецчасти и, по совместительству, прогульщик. Нередко он водил меня на прогулку. Оказался добрейшей души человеком. Служба на тюрьме ничуть не ожесточила его. На арестантов он смотрел с той же печалью мудрого профессионала, с какой хирург травматологического отделения смотрит на разбившегося на "Яве" шестнадцатилетнего "ночного волка". Сопливого "волка" предстоит сначала собрать в одно целое, а затем долгое время выхаживать в палате вместе с другими такими же безмозглыми "гонщиками":
       - Ну и угораздило же тебя, парень!.. - такое выражение чаще всего можно было увидеть на лице амбала Юры.
       Пока я ходил "играть не пианино", постояльцы карантинки, коротая время в ожидании своей очереди, добили дачку. Есть мне не хотелось, да и вообще, "жрать - дело поросячье". Мне хотелось в баню, хотелось стать чистым не только душой, но и телом.
       Почему продуктовая передача называется "дачка?
       Очень просто!
       Народ на тюрьме, в массе своей сидит дебильный. Туповатый от рождения. Во хмелю зачатый. Мозгового вещества в черепушках у них меньше, чем у ящерицы. Такое длинное слово - вообразите - "пе-ре-дач-ка" затруднительно для их речевого аппарата, отлично приспособленного для жевания, но никак не для толкания речей. Жевалки тюремных дебилов, раз уж выпадет труд великий - говорить слова - способны произносить слова короткие, в один слог, но исключительно ёмкие по значению и богатые оттенками смысла. Вы редко их услышите от библиотекарей или музейных работников, зато эти словозаменители забьют вам уши в менее общественных местах.
       Слов этих всего три... Зато какие сочетания!
       Вот вся это биомасса человеческого брака, доходящая до 90% арестантской братии, редуцировала сложное для произнесения ласковое слово "передачка" до произносимого даже даунами "дачка".
       - Сёмин! На выход!
       Снова открылась дверь.
       Я был не прав, когда думал, что в тюрьме "сидят".
       В тюрьме - "ходят".
       Туда-сюда и отсюда туда.
       - К Куму, - шепнул мне продольный, выпуская меня из карантинки на продол.
       Кто такой "Кум" я знал еще со школы. Кого из нас в шестнадцать лет не увлекала "блатная романтика?". Кто из нас не принимал за "авторитетов" старших пацанов, отсидевших год-другой на общем режиме за мелкую кражонку и неквалифицированный грабёж? Эти отсидевшие старшие пацаны - как вы правильно поняли, дебилы еще те, - становились нашими наставниками "по улице". От них мы перенимали повадки и речь, и счастье тем из нас, кто в свои восемнадцать попал под шелестящую сень алых знамён, в ласковые руки старшины и братские объятия старшего призыва.
       Дембеля, поумневшими возвращаясь домой из войск, смотрели на былых дворовых "авторитетов" так, как и надлежит смотреть здоровым и честным людям на нездоровую и гнилую шелупонь - с враждебным презрением.
       Но слова "кум", "хозяин", "шестерка", "пахан" и другой шлак не выветривались из памяти вовсе, а просто выходили из употребления.
       "Кум" - это начальник оперативной части учреждения. Главный милиционер на тюрьме или на зоне. В его руках все стукачи, вся оперативная сеть тюремных соглядатаев. Что бы ты ни сказал, что бы ты не сделал - рядом с тобой всегда или почти всегда окажется человек Кума, который всё видел, всё слышал и который сдаст тебя Куму, как стеклотару, за две ложки чая или полпачки сигарет.
       Не надо ссориться с Кумом.
       И "дерзость" свою демонстрировать ему не надо.
       Кум всегда может пристроить тебя так, что у тебя здоровья не хватит досидеть свой срок до конца и выйдешь ты на волю совсем больным человеком. И срок твой удлинить - тоже ему вполне по силам. Куму - возни на час, бумажку грамотно составить. Тебе - сидки на несколько лет сверх приговора.
       С Кумом выгодней дружить. Тем, кто с Кумом дружит и жизнь понимает правильно, Кум скинет кому четвертинку, а кому и половинку срока. Надо всего лишь вложить ему ползоны - и можешь рассчитывать на УДО. Кум не обманет.
       - Товарищ майор, - продольный открыл одну из коридорных дверей и доложил в нее, - арестованный Сёмин.
       - Давай, - донеслось из кабинета.
       - Проходим, - продольный распахнул передо мной дверь в камеру и отошел, давая дорогу.
       Камера как камера. Синие стены, белый потолок. На полу - обшарпанный линолеум. Чисто, одним словом. Не такой хлев, как в карантинке. Шконок нет. Из всей мебели - канцелярский стол с мягким стулом и напротив стола привинчен к полу железный табурет. Привинчен - чтоб психопаты в следователей тяжелыми предметами не кидались. Больше ничего в камере нет - ни сейфа, ни шкафа, ни умывальника.
       Окно!
       Зарешеченное, но большое окно!
       А то я на КПЗ и в карантинке - как на подводной лодке. Без солнечного света.
       Мне было приятно смотреть в это окно и видеть там хоть что-то, кроме тюремных стен.
       За столом сидел майор с краповыми петлицами и просветами на погонах - тюремный Кум. Майор как майор - крепок в плечах, высок, с крупной, рано начавшей лысеть головой. Во взгляде ничего хитрого, никакого подвоха или подковырки. Похожим взглядом меня встретил тюремный доктор. Этого майора я легко себе представил одним из комбатов нашего полка или заместителем полкана по боевой подготовке - пехотной стати мужчина.
       - Здравия желаю, товарищ майор, - честное слово это не я! Это у меня на автомате вырвалось.
       Не обязан я был тянуться в струнку перед вэвэшным майором, ан - рефлекс. Как только вижу большие звезды, рука сама к виску взлетает.
       - Здорово, - поприветствовал меня Кум без ненависти в голосе, - Присаживайся. Прямо из Афгана к нам?
       - Так точно.
       - Ну, как там?
       В голосе Кума чувствовался не профессиональный интерес "хочу всё знать" главного опера тюрьмы, а обывательское любопытство жителя мирной страны к войне, идущей рядом с границей.
       - Да нормально в общем, - я не знал что рассказывать.
       - Трудно там?
       - Не всегда, - честно признался я, - Жарко только очень и воды не всегда хватает, а так - нормально, жить можно.
       - В каких войсках служил?
       - В пехоте.
       - Воевал?
       - Бывало пару раз.
       - По противнику стрелял?
       "Чудак этот Кум: как это можно воевать и не стрелять по противнику? Ромашки, что ли, мы вышли собирать?".
       - Случалось, когда больше делать было нечего.
       - Награжден?
       - А как же? - похвастал я перед майором, - Тюрьмой не за хрен!
       Кум сделал паузу.
       Я ждал, когда он начнет меня вербовать в стукачи, как уже вербовал полковой особист капитан Вася.
       - С таким настроением ты не высидишь, - вздохнул он, - Свихнешься. Нельзя сидеть с таким настроением.
       - А с каким настроением мне сидеть? Плясать и радоваться, что меня ни за что на тюрьму упрятали? Я, между прочим, свой дембель не на посудомойке зарабатывал! Я по-честному два с лишним года в пехоте оттянул! И вот теперь вы меня - в тюрягу? В благодарность за службу и за всё доброе?
       Под словом "вы" я имел ввиду вообще всех, на ком погоны, не делая разницы на Министерство Обороны и министерство внутренних дел.
       - Положим, лично я тебя в тюрьму не сажал, - резонно возразил Кум, - Мне тебя доставили и я теперь за тебя отвечаю, чтобы ты живой из тюрьмы вышел. То, что парень ты героический и заслуженный - этого у тебя никто не отнимает. Мы тут тоже умеем различать людей случайных, по глупости или по стечению обстоятельств к нам попавших, от тех, кто с детства к нам стремился. Так что со стороны администрации к тебе отношение будет соответствующее. Ты только сам глупостей не наделай, а то сам себе все возможности к освобождению зарубишь.
       Я понял, что Кум мне не враг и зла мне не желает. Не друг, конечно, но и не враг - точно.
       - Смени настроение, - посоветовал Кум, - Никто перед тобой тут не виноват. Мы тебя не ловили и не арестовывали. Тебя к нам доставили. Наша задача тебя накормить, обеспечить спальным местом и столовыми принадлежностями, снабдить тебя свежей прессой, вымыть в бане и сводить на прогулку. Придет насчет тебя бумага "отпустить" - минуты лишней не продержим.
       - Как же мне "сменить настроение"? - возмутился я, - Меня ни за что посадили в тюрьму. Ведь это же несправедливо!
       - Я твоего дела не знаю, - признался Кум, - Мне известно только в чем тебя обвиняют и срок содержания под стражей. Мой тебе совет: постарайся встроиться в Систему, найти в ней своё место. Систему ты не переборешь, а если пойдешь против Системы - Система тебя просто сломает. Выйдешь из тюрьмы морально сломленным человеком. Без воли к жизни.
       - Бывают и такие?
       - Сколько угодно. Каждый месяц на тюрьме ЧП. Кто-то замастырится, кто-то вздёрнется. На прошлой неделе один кадр себе шнифт столовой ложкой выставил. Узнал, что пока он на киче парится, его жена с друзьями гуляет.
       - Что такое шнифт?
       - Глаз.
       - У нас полку тоже часто вешались или стрелялись.
       - Значит, ты знаешь, как всё это происходит. Договариваемся так: ты не делаешь глупостей, а администрация учреждения проследит, чтобы с тобой всё было в порядке и всё у тебя было по жизни правильно. Хорошо, что у тебя статья тяжёлая...
       Ничего хорошего в тяжести своей статьи я не видел.
       -... Посажу тебя в хорошую хату.
       - Что за хата?
       - Три Пять. Усиленный режим. Люди там сидят серьезные. В основном убийцы и насильники со смертельным исходом. Хулиганов нет. Крадунов нет. Грабителей нет. Иногда подсаживаю разбойников, но редко. На усиленном тебе будет попроще, чем с шантрапой на общем.
       - А кто там, на общем?
       - Шваль одна. Горластая и понтовитая. До суда пальцы веером топырят, после суда заявления в стукачи пишут, чуть не на следующий день после приговора. Не уважаю. Ну, давай, солдат. Извини, у меня дел много. После поговорим. Если будут какие вопросы, ко мне на прием не записывайся. Тебя в хате не так поймут. Запишись в санчасть. Я с тобой там встречусь.
       Беседа была окончена. Я встал и двинул на выход, переполненный мыслями.
       Кум мне не враг. Это раз. Если я не буду лезть на рожон, он мне вреда не причинит. Удивительно, что он не стал меня вербовать впрямую, как это делал наш неумный капитан Вася. Значит, у него тут и без меня хватает стукачей. Следует держать метлу на привязи.
       Администрация мне не враг. Это два. Администрации я нужен живой и никто меня тут прессовать не собирался. Это я "блатной романтики" нахватался, когда представлял себе, что у администрации других дел нет, кроме как "прессовать" арестантов.
       Тот, кто гнёт пальцы и понтуется перед администрацией - тот не авторитет. Это три. Не то, что "брать с них пример", а и даже всерьез воспринимать не стоит. Будет приговор - и пальцы разогнуться сами собой и каждому дубаку эти "авторитеты" будут в глазки снизу вверх заглядывать. Эта порода нам известна - "герои тыла", скромнеющие при первом же выстреле.
       Меня поместят в "хорошую хату" к "серьезным людям" - убийцам и насильникам со смертельным исходом. Люди эти "серьезны" настолько, что на их фоне разбойники кажутся туристами, а хулиганов и грабителей к ним не подпускают вовсе. Это четыре.
       Не знаю насколько серьезными окажутся те "серьезные люди", но у нас в полку тоже шутить не умели и те, которые доживали до дембеля, ни с какого боку не были "плюшевыми мишками", а за два года в горах вырастали в нормальных таких пехотных балбесов и головорезов. Я в этом строю смотрелся никак не бледно. Это пять.
       А вообще, в целом и со всех сторон - мне тут спокойно. Есть в тюрьме какая-то основательность, надежность, незыблемый фундамент. Падать дальше некуда - под ногами твёрдое гранитное дно. Ниже - только базальтовые породы и огненная магма. Вот я уже почти сутки на тюрьме, а мне не то что никто плохого слова не сказал или локтем в бок толкнул - на меня никто даже строго не посмотрел. Сокамерники по карантинке - если не считать дебила-особиста и бывалого бича - вообще ни рыба, ни мясо. Ведут себя как призывники на КМБ. Удивляет, как такие скромные - в камере - ребята могли совершить такое серьезное и лихое дело как "преступление"? Обращение со стороны сотрудников администрации - или доброжелательное, сочувственное или равнодушно-нейтральное.
       Додумать эти мысли мне не дали, потому что не прошло и часа, как дверь карантинки открылась и на пороге возник Кайфуй:
       - Собирайтесь в баню.
       Это он мощно пошутил про "собирайтесь". Всех, кроме осужденного дебила, привезли из разных КПЗ и вещей при себе у нас было только то, что на себе одето. Сборы не затянулись надолго.
       Уже знакомой дорогой, под треск электрозамков локалок, вверх по лестнице, коридор, поворот, коридор, поворот, вниз по лестнице - теперь железной - и вот они, дворцы Семирамиды и сокровища Аладдина.
       Баня!
       Что там Сандуны с остальными банями
       Предбанник почти такой же, какие в общественных банях в номерах за пятнадцать копеек - кафельные стены, кафельный пол, влажный потолок, вдоль двух стен длинные деревянные лавки, крашеные синей краской, над лавками вешалки. По-армейски просто и чисто - заметно, что в предбаннике убирались. Одна железная дверь вела в предбанник, другая железная дверь выводила из него в мыльное отделение. Еще в предбаннике было зарешеченное оконце, типа кассы. В этом окошке зык-баландёр выдавал куски хозяйственного мыла и казённое постельное белье - наволочку и две простыни в одни руки. Целый кусок мыла разрезался на двадцать одинаковых частей, каждого из которого хватало, чтобы намылиться с головы до ног и оставался маленький обмылок.
       Баландёр-банщик был знаменит на весь город.
       Студент-юрист, четвертый курс. Будущий судья, следователь и прокурор. Год до диплома и властных полномочий. Попался на фарце. Сама по себе фарца считалась противозаконной мелочью, вроде курения чарса в полку. Все шакалы знают, что солдаты долбят чарс, но бороться с детской наркоманией всерьез никому не приходит в голову. Так же и фарца: все знают, что фарцовщики спекулируют по-мелкому "фирмой", но если милиция будет гоняться за мелкими спекулянтами, то на настоящих преступников времени не останется.
       Вооруженный знанием советского законодательства будущий правоохранитель, в своих спекулятивных операциях дорос до масштабов, несовместимых с Советской Властью. Когда ОБХСС его прихлопнул, выяснилось, что спекулянт-законник стоит во главе мощной торговой сети, с выходом на Польшу и Венгрию, то есть с элементами внешнеэкономической деятельности. Иными словами, изучивший в университете все тонкости права деляга, нарушил монополию государства не только в сфере внутренней, но и, что совсем уже непростительно, внешней торговли. Ему оставалось только начать печатать собственные денежные знаки, чтобы заработать расстрел, но хватило ума воздержаться от окончательного подрыва экономической мощи СССР.
       На следствии очень своевременно повесился заместитель по финансовым вопросам - студент пятого курса экономического факультета. Будущий плановик и главный бухгалтер. Не вынес разоблачения и позора. Обученный старшими коллегами-юристами на лекциях и семинарах глава спекулянтской корпорации, свалил всё на мёртвого и суд уже готов был не найти на нем никакой вины, однако, в совещательную комнату последовал звонок из обкома КПСС - "совесть надо иметь, граждане судьи" - и вмиг обретшие совесть судьи впаяли оборотистому мальцу честный пятерик общего режима.
       Такой мягкий приговор позволил осужденному Рокфеллеру притормознуться на тюрьме в качестве баландёра, а у баландёров срок идет день за два. Год шло следствие, полгода суд, ещё полгода мордовский комбинатор выдавал мыло и простыни и через полгода готовился выйти на свободу с чистой совестью.
       Кто-то скажет: "Закон, что дышло", прохиндей вместо вполне заслуженного червонца взял в плечи всего два с половиной года...
       А я скажу: "Всё по уму и строго по закону. Строго по нему. И по букве, и по духу".
       Во-первых, очень удачно вздёрнулся подельник. Это позволило выставить покойного организатором и мозговым центром. Во-вторых, у несостоявшегося прокурора хватило ума не разыгрывать из себя Наполеона на Эльбе, не хвастаться "смотрите, какой я умный! это всё я один придумал, все остальные у меня на побегушках бегали!", а скромно отойти в тень, на вторые роли и не грузить на себя лишнее. В-третьих, если статья, допустим, до десяти лет, то закон позволяет отвесить эти десять лет только при наличии отягчающих обстоятельств и только самому главному. Сколько суд может назначить ранее не судимому второстепенному члену организованной преступной группы с отличными характеристиками с места жительства и учебы да еще и при смягчающих обстоятельствах? Уж никак не под потолок.
       Суд сделал всё, что мог - суд освободил покойного "главаря" от уголовной ответственности и, исходя из доказательств, представленных следствием, влепил выжившему махинатору по всей строгости, разрешенной Уголовным кодексом - пять лет общего режима.
       По справедливости.
       Эх, баня!
       Ничего особенного - кафельные стены, десять душевых леек и железная дверь в противоположном конце во второй предбанник, где сейчас, одеваются мывшиеся до нас арестанты.
       Однако сколько счастья!
       Год назад примерно в это время мы вернулись с армейской операции. Больше месяца полк воевал в районе пакистанской границы. Больше месяца мы жили в бэтэре и спали возле него. Лето, жара за пятьдесят, подменка вся в поту, вода считана, лишней нет. Как же мы обрадовались бане, когда приехали в полк! Почти у каждого на теле чесалась потница - красная сыпь от не смытого пота. Как же мы мечтали о бане, как же мы обрадовались ей! Не когда полк показался вдалеке и его стало видно с брони, не когда услышал трубы встречавшего нас полкового оркестра, не когда скинул амуницию и пулемет в оружейку, а когда по голове и плечам захлестали горячие струи хлорированной воды в полковой бане - только тогда я почувствовал, что я - дома, я - вернулся.
       И вот, после трех недель в КПЗ, после грязи карантинки - снова горячая вода.
       Кайфуй отпер дверь в мыльное отделение, запустил нас и закрыл ее за нами, не сказав ни слова. Я это понял так:
       - Мойтесь, мужики, сколько хотите, стирайтесь, у кого что есть грязного, я подожду.
       Трусы, носки и майку - в тазик.
       Штаны подождут, штаны я позже постираю - после бани надо же в сухое одеться, а вот то, что к телу - это срочно стирать! И на голову, на голову воды горячей! И по плечам, вот так!
       Дебил-особист голышом прошел через всю мыльню и постучал в железную дверь.
       - Бу-бу, - донеслось оттуда.
       - Какая хата? - деловито осведомился неисправимый деревенский хулиган.
       - Бу-бу, - ответили из-за двери.
       - Феде в Пять Четыре привет от Витька передейте.
       - Бу-бу, - пообещала дверь.
       Ну, конечно!
       Страх как "необходимо" узнать: какая хата только что закончила помывку? И Федя из хаты Пять Четыре ну никак не досидит до освобождения без Витькова привета.
       Кому какое дело - какая хата за дверью? Детей тебе тут ни с кем не крестить. И на Федю на того - два болта крест накрест положить - будет самым мудрым делом.
       Рисовки это.
       Надо же этому дебилу-хулигану нам, пионерам, показать, что он на тюрьме "свой" и в каждой хате у него сидят лучшие друзья, которые ждут не дождутся тёплых приветов от такого замечательного человека, как Витёк-особист.
       Пять Четыре, кстати, в одном продоле с Шесть Три - "осуждёнкой" строгачей. Всех осужденных рецидивистов кидают в Шесть Три до этапа на зону. Дело самое простое: на прогулку Шесть Три водят аккурат мимо Пять Четыре. Будешь идти мимо - постучи в дверь, крикни: "Федя! Дорогой мой человек! Крепкий тебе привет шлю с особого режима в последние мои денёчки вольготной тюремной жизни!".
       Но кто это оценит?
       Рядом с тобой будут идти такие же осужденные, ждущие этапа рецидивисты, которым до фонаря и ты, и твой Федя и ваши приветы и которые думают о будущей жизни на зоне, а не о сегодняшней на тюрьме. Вот поэтому и стучит деревенский обалдуй в железную дверь, интересуется, что за хата, и шлёт приветы неведомому Феде, с которым, вполне вероятно, всего и знакомства-то, что посидел два дня на КПЗ, как я с Сиротой.
       У меня на тюрьме знакомых не было - как я наивно полагал - поэтому "переходим к водным процедурам", как говорит радио после утренней зарядки.
       Жаль, мочалок не выдают, только мыло, но и то хлеб. Возле леек валялись обмылки хозяйственного, я слепил из них комок и этим комком намыливал то голову, то тело, то грязное белье, стараясь успеть и помыться, и постираться до того, как помывка будет окончена.
       Торопился я напрасно - Кайфуй нас не подгонял и мылись мы никак не меньше получаса, прежде, чем он снова открыл дверь. С мокрыми, но чистыми трусами, носками и майкой в руке я вышел в обратно предбанник, почти радостный от своей чистоты. Всё-таки "сидеть", воевать и умирать гораздо, гораздо приятнее чистым.
       - Чифирнуть бы ещё, - выразил общее настроение отмытый и посветлевший бич.
       Чифирнуть было бы неплохо после баньки.
       Я подмигнул бичу:
       - Хорошо, когда помоешься! Чистый ходишь.
       - Ага, - искренне поддакнул он мне, - особенно, первые два месяца.
       Вот она - романтика преступного мира. Не "украл - выпил - в тюрьму", а мыться не каждые полгода. Летом - в речке, зимой - в тюрьме, а не посадят, так до лета грязный.
       Я вспомнил армию.
       В учебке, в полку и на позициях - баня железно, раз в неделю. Без всякой "романтики". В полку хоть на день по пять раз в душ ходи - для того и строили душевые на сорок леек, чтоб не то, что один солдат или отделение, а батальон за час мог освежиться. Потница и педикулез появляются моментально и из ниоткуда, стоит только три дня не помыться и не постираться. Главное Управление Тыла и полковая медицинская служба продумали этот вопрос солдатского быта. Два месяца ходить грязным и не помытым тебе в армии никто не позволит. Это вам не "блатная романтика".
       Когда нас завели обратно в каратинку, показавшуюся после бани подчеркнуто грязной, я и клювом щёлкнуть не успел, как дебил на пару с бичом замутили две кружки чифиру со вчерашней дачки. Что значит - опыт. Я бы еще с полчаса рассусоливал, а эти, как вошли, один наполнил кружку водой и воткнул кипятильник в розетку, другой насыпал на газетке две равных кучки чая. Пока я прилаживал сушить постиранное тряпье на холодную батарею, чифир уже запаривался под фольгой и, пущенный под карамельку по кругу, поднял мне настроение - выше некуда.
       Меньше суток я на тюрьме, а мне тут... начинало нравится.
       Действительно, тюрьма - Дом Родной.
       Не врут люди.
       Только успели чифирнуть, карантинку стали раскидывать по хатам - приходил Кайфуй и выводил двоих-троих из нас "с вещами".
       - Сёмин, с вещами, - дошла и до меня очередь прогуляться в компании Кайфуя.
       "Ага. Вещей у меня с собой - семь сундуков", - я вышел на продол.
      

    29. Три Пять

      
       Кайфуй повел меня на третий этаж, там, где располагался тюремный медпункт и привел меня не в хату, а на склад, вроде армейской каптёрки. На этом складе он вручил мне алюминиевую кружку, алюминиевую ложку, подушку без наволочки и матрас. Матрас был толщиной с газетный лист, и для моего ночлега не годился. В кипе таких же матрасов я увидел то, что мне надо - толстый, почти новый. Добрейший Кайфуй не стал возражать против того, чтобы я взял себе мягкую утварь первого срока. Заодно уж и ватную подушку поменял на перьевую, не пропадать же добру?
       Среда убийц и насильников приняла меня, как болото принимает камень - без всплеска.
       Трясина раздвинулась на краткий миг:
       - Как тебя зовут?
       - Андрей.
       И снова сошлась, будто всегда так было.
       Трясине без разницы - Андрей я или Степан. Трясина приняла бы меня вовсе без имени, дав взамен погоняло.
       Система.
       Система - всех схавает.
       Что в тюрьме, что в армии.
       Всех схавает и всех переварит.
       До тюрьмы меня пугало и наводило оторопь слово "убийца". Убийцы виделись мне страшными и кровожадными, вроде Людоеда из сказок. Раз "убийца", то непременно "должен убивать" и находиться рядом с ним - смертельно опасно.
       Теперь я не только "рядом", но и "среди".
       Вся хата доверху набита и кишмя кишит ими - убийцами.
       Только мне почему-то нестрашно.
       Не оттого, что я такой лихой и отчаянный - мы-то с вами знаем, что это не так - а от того, что бояться мне некого. Слово "убийца" решительно не лепится ни к кому из моих сокамерников, хотя каждый из них замаран грехом смертоубийства и кровью своих жертв.
       Судите сами.
       Мои сокамерники.
       Юра Павлецов.
       Двадцать шесть лет. Отслужил срочную. Дослужился до старшины - это много говорит о его морально-волевых качествах. С детства занимался в секции тяжелой атлетики. Пониже меня ростом, но почти вдвое шире меня в плечах - здоров, бродяга. После армии выучился на камазиста, работал на дальнобое. Женился, родился ребенок, сейчас ему три года. Всецело предан семье, любит жену и сына. Очень страдает от разлуки с ними. На воле не пил, не гулял - все деньги в семью. Приводов не имел. Первая судимость.
       Живет в пригороде. В новогоднюю ночь с женой, нарядный шел в гости встречать Новый год. Видит, частник на своей легковушке влетел в сугроб и застрял. Мужик попросил Юру помочь. Юра помог - сила-то бычья. Вытолкал того мужика. Только перепачкался в хлам - все парадные брюки в грязных брызгах. Пришлось возвращаться домой, переодеваться.
       В мае, вечером провожал приятеля. До города недалеко, километра три, но поздно и автобусы уже не ходят. Пешком идти полчаса по темноте. Видят, стоит частник. Подошли, посмотрели номера - тот самый, новогодний, которого из сугроба вытолкал и из-за которого новые брюки изгваздал. Попросил довезти. Частник заломил цену:
       - Трёшник.
       Юра возмутился:
       - Тут езды на рубль, а ты втрое цену ломишь!
       Частник стоит на своем:
       - Меньше, чем за три рубля не поеду.
       Юре стало обидно:
       - Когда тебе было надо, я ни времени, ни брюк не пожалел, ни копейки с тебя не взял, а когда мне надо, ты "бычку" включаешь?
       Всего один раз ударил.
       Всего один раз!
       В челюсть.
       Судмедэкспертиза по результатам вскрытия трупа подтвердила - удар был один.
       Очень удачный.
       Потягайте штангу в "качалке" - и у вас получится.
       Перелом шейного позвонка, асфиксия, смерть потерпевшего.
       Это - убийство?
       Не уверен.
       Это - ситуация.
       Дать в рожу подлецу и выжиге - обязанность мужчины.
       Я бы - убил мерзавца.
       А вы?
       Юрец всего лишь раз ударил.
       Не попадись частник в новогоднюю ночь и не помоги ему Юра тогда - не возникло бы обиды и терпила был бы жив.
       Пройди Юра с приятелем этим местом на полчаса раньше или на полчаса позже - терпила был бы жив.
       Окажись терпила не жадной мразью, а нормальным человеком - "А-а, это ты, Юрок! Как же, как же? Помню-помню! Спасибо тебе огромное, что меня на Новый год вытолкал. Садитесь скорей в машину, сейчас я вас мигом доставлю до города в лучшем виде", - и был бы жив. Еще и анекдот бы свежий выслушал. И в другой раз Юра непременно пришел бы ему на помощь.
       Но терпила оказался не мужиком, а мразью.
       Ситуация.
       Юра стал моим товарищем.
       Мы с ним играли в тихие игры.
       Проигрывать не любил, но когда проигрывал - отжимался добросовестно.
       А когда проигрывал я - отжимался я.
       Слава Алмаз.
       Пятьдесят четыре года. Приводы только в вытрезвитель. Два раза направлялся на излечение в ЛТП.
       Бесполезно.
       Пить не бросил, работать не начал.
       Жил тем, что одну комнату сдавал квартиранту-студенту.
       Ростом Алмаз был с Юру Павлецова, а в плечах раздался не шире своих ушей - дохлый, как после Бухенвальда. Ни мускулов, ни жира на теле - одни кости. С таким страшно драться - убьешь его на хрен с одного удара, потом отвечай за него, как за нормального.
       Выпивали дома с квартирантом. Слово за слово - зацепились языками. Студент решил показать свою силу - сгрёб Славу за грудки. Слава, худого слова не говоря, не глядя, схватил со стола нож, которым закуску резали, и не глядя, ударил.
       Удачно.
       Прямо в сердце.
       Связанную свинью будете резать - нужен глазомер и навык, чтобы не мучить скотину напрасно и клинком в сердце выцелить.
       А тут - без прицела.
       С одного удара - прямо в сердце.
       Мгновенная смерть.
       Судмедэкспертиза подтвердила - всего один удар. На трупе - ни порезов, ни синяков, ни ссадин - единственная рана, несовместимая с жизнью.
       Это - убийство?
       Это - бытовуха.
       Когда режут свинью - аккуратно примеряются, чтобы ножом попасть ей в сердце с одного удара.
       А тут не свинья - человек.
       Молодой и здоровый.
       Против дохлого, как спичка, Славы.
       И без всякого прицела, с одного удара.
       Случай.
       Не было никаких "личных неприязненных отношений" - не первый год квартировал студент у Славы и не первый раз они вдвоем душевно выпивали на кухне. Пойди разговор по другому руслу - терпила был бы жив.
       Случай.
       Алмаз тоже стал моим товарищем.
       Мы с ним играли в тихие игры на интерес.
       Отжиматься Слава не умел и потому играл на присядки.
       В домино и нарды он мне вкатывал вчистую, а вот в шахматы я у него выигрывал чрезвычайно редко, разве что одну партию из семи Алмаз отпускал мне или позволял свести вничью, чтоб я интерес к игре не потерял.
       В шахматы Алмаз играл своеобразно, в гроссмейстерской манере сеансов одновременной игры с любителями.
       Сидят за общаком, допустим, четыре человека. В домино катают или просто разговаривают. Мы с Алмазом подсаживаемся с шахматной доской. Я, как "вечный ученик", расставляю фигуры, а Слава принимается следить за игрой соседей или присоединяется к их разговору. На доску почти не смотрит, лишь иногда спросит:
       - Пошел?
       - Пошел.
       Короткий взгляд, мгновенная оценка позиции и ход. Буквально две секунды.
       И снова я думаю над своими фигурами.
       Слава в соседнем разговоре. На меня отвлекается лишь изредка:
       - Пошел?
       - Думаю.
       Слава снова отворачивается.
       - Пошел?
       - Нет.
       Опять:
       - Пошел?
       - Пошел.
       Снова короткий взгляд и ход.
       На ход у Славы уходило времени столько, сколько нужно для того, чтобы развернуться, поднять руку и переставить фигуру.
       Мат.
       Неизбежный мат.
       Игра вслепую не увеличивала моих шансов на победу. Алмаз продолжал мне преподавать дистанционно.
       Слава лежал на шконке, я сидел за общаком, расставив фигуры, и сообщал Славе ходы. Слава со своего места доску видеть не мог и держал позицию в голове.
       Мат.
       Шесть раз расставляю - шесть раз получаю мат и отправляюсь приседать между общаком и шконками, отрабатывая проигрыш.
       Никакой магии и алхимии. Слава - Мастер спорта СССР по шахматам. Композитор. В тумбочке у Славы толстая стопка шахматных журналов и книг по шахматной игре. В те минуты, когда Алмаз не преподает мне, он сидит за шахматной доской и разбирает гроссмейстерские партии, решает или наоборот, составляет задачи. В своих журналах он показывал мне диаграммы, под которыми стояла подпись: "составил В. Алмазов". Славу знает весь шахматный мир Советского Союза. Я смог решить не все его задачи. Не по мозгам мне.
       Вот вам весь Слава Алмаз.
       Алкаш.
       Ханыга.
       Тунеядец.
       Дохляк.
       Мастер спорта СССР.
       Шахматный композитор.
       Убийца.
       Альфред Альмяшев, двадцать шесть лет. Равного со мной роста и телосложения. Служил с Павлецовым в одной роте, сержант запаса, как и я. Вот такая встреча в горах случилась у Альфреда и Юры. Сослуживцы. Со-ротники. На тюрьме пересеклись по-новой.
       Альфред родом не из тех татар, что семечками торгуют и золотыми зубами светят, а из интеллигентной семьи. Лингвист-переводчик. Трудится на заводе, сопровождает иностранные делегации и переводит техническую документацию на импортное оборудование.
       Куда там Шекспиру со своими Ромео, Джульеттой и Отелло с Королем Лир? Легкими французскими водевилями смотрятся бессмертные трагедии Вильяма Иваныча рядом с жизненной драмой нашего Альфреда.
       Послали Альфреда от завода в заводской пионерлагерь на всё лето.
       Лафа.
       В лагере закрутились шуры-муры с малолеткой-пионервожатой, дочкой директора завода - смазливой и ветреной студенткой Инночкой, рано вкусившей и пристрастившейся к мужским ласкам.
       Лето, солнце, сосны, песок, речка, безделье. Все ходят ленивые, беззлобные и загорелые.
       Дискотека по вечерам.
       Вожатские посиделки после дискотеки.
       Юное упругое тело после посиделок.
       Совсем лафа - всю жизнь бы так!
       Малина.
       Лето отзвенело, началась осень, пришла пора возвращаться в город - Инночке на учебу, Альфреду на работу.
       Новый учебный год, новые знания, новые заботы, новые впечатления, новые знакомства. У лагерной козы прошла любовь, завяли помидоры.
       А у Альфреда - любовь!
       Настоящие чувства.
       Вот только безответные: он - к ней, она - от него.
       То поздно заканчивает, то надо у подружки лекцию переписать, то после занятий в библиотеку.
       Отмазки лепит. Луну крутит.
       Учёба - дело святое. Альфред был готов ждать хоть до зимних каникул и уж тогда взять в профкоме путевку в заводской санаторий, чтобы две недели наслаждаться любимой.
       Однако, сначала добрые люди донесли, а потом уже и сам Альфред увидел, что возлюбленную после занятий встречает какой-то чувак на своей машине. Встречает, обнимает, целует, как свою, и увозит далеко-далеко от библиотек, подружек, лекций, конспектов и прочей лабуды.
       Трахаться её увозит.
       Больше некуда.
       Зная, что Инночка - девочка страстная и до секса весьма охочая, и не трогав ее уже два месяца, Альфред думал, что целомудренная девушка как-то иначе выходит из положения, а оно вон как: охочая до секса коза вышла из положения тем самым, единственно правильным способом.
       Без Альфреда.
       Он - к ее подружке.
       За разъяснениями.
       Подружка пять минут повиляла, но поняв, что ей сейчас расшибут чердак, если не станет говорить дело, раскололась.
       Таки да - новый хахаль.
       Появился чуть ли не через неделю после лагеря.
       Откуда взялся - не знает.
       Знает, что татарин. Из богатых, тех, что с золотыми зубами.
       Каждый день встречает на своей машине после занятий и Инночка теперь с ним.
       У Альфреда - ни денег, ни машины и зарплата инженера, а не директора завода. Неправильный он татарин. Умный и начитанный, а не богатый и оборотистый.
       Самое обидное, что не к русскому ушла, не к мордвину, а к татарину.
       Распробовала, значит, татар.
       Альфред за кинжал: "Убью обоих!".
       Горячий татарский парень.
       Но высшее образование и армейская служба тут же обуздали вспыливший характер:
       - Убью. А что толку? Ко мне она не вернется и меня заново не полюбит.
       Решил выбросить Инночку из головы и найти себе другую девушку
       Тут Альфреда-переводчика вызывает козий папа-директор:
       - Не как начальник подчиненного, а как мужчина мужчину прошу - оставь мою дочь в покое.
       Альфред плечами пожал:
       - Ладно, оставлю. Считайте, что уже оставил.
       А что тут еще можно сказать, кроме как: "да пошли вы жопу всей вашей семейкой!".
       Действительно, оставил.
       Завязал.
       Не лез.
       Не напоминал о себе звонками.
       Жил так, как жил до нее: работа - дом.
       Тем более, что на заводе девушки с отцами попроще сами лезли на Альфреда как малышня на Деда Мороза - только успевай проводить стендовые испытания готовых образцов.
       Чего им теряться?
       Молодой, холостой, образованный, обходительный, симпатичный. Да разве дадут наши девки такому добру залежаться?
       Время шло к новогодним праздникам. Первого января вся страна лежала в лёжку от выпитого и съеденного. Второго - приходила в себя, оправлялась и подсчитывала потери. Вечером второго января в квартире Альфреда раздался телефонный звонок и охочая до богатых татар и их машин Инночка в интонациях, от которых начинается паника на корабле, захлебываясь слезами сообщила:
       - Её новый татарин привез ее к себе домой и насиловал весь день. Насиловал с изощренной фантазией. Заставил раздеться догола, развести руки в стороны и изобразить из себя распятого Христа. При этом он ее ещё и бил. В таких мучениях она провела весь день: татарин ее попеременно то бил, то молился на нее, то насиловал. Сейчас он принимает душ и она тайком звонит и просит ее спасти. Назвала адрес.
       От услышанного, а еще сильней от голоса, которым верещала в трубку несчастная, "оставленная в покое" Инночка, Альфреда переклинило как в свое время переклинило Дон Кихота - Альфред поскакал сражаться с драконами и вызволять принцесс. Остатков разума хватило на то, чтобы позвонить брату и попросить его стать его оруженосцем, после чего разум погас, задушенный благородными порывами.
       Два татарина - Альфред с братом - ворвались к третьему татарину с тем настроем, с каким бросаются под танки и с желанием сокрушить всех и вся, лишь бы выручить несчастную девушку из сексуального рабства. На квартире они застали их обоих - нового татарина и его наложницу - вполне одетыми и без каких либо признаков сексуальных безумств на лицах и в поведении.
       Брат Альфреда, отнюдь не влюбленный в козу и потому умеющий рассуждать трезво, увидел, что они завалили в чужую квартиру, где никто никого не насиловал, а пожалуй даже и хуже - Инночка находилась в ней вполне добровольно. Иначе - если бы ее действительно долго и с наслаждением насиловали и ее жизни угрожала реальная опасность - она бы не стала звонить оставленному ей в летних воспоминаниях Альфреду, а голышом на снег убежала из квартиры, пока насильник совершает обряд омовения после соития.
       Брат извинился за вторжение и вышел из квартиры ожидать Альфреда возле подъезда.
       Альфред остался в квартире один на один с хозяином и мельтешившей Инночкой.
       Хозяина заинтересовал вполне законный вопрос: "а какого, собственно говоря, хрена тебе надо в моей квартире и кто ты вообще такой?". Не подбирая выражений хозяин адресовал этот вопрос Альфреду. Тому не понравилось, что с ним разговаривают так грубо и он поправил хозяина, призвав его как профессиональный филолог при обращении использовать исключительно те слова, которые можно найти в словаре Ожегова-Шведовой, не применять инвективную лексику и особо попросил не касаться его старших родственниц по материнской линии.
       Два горячих татарских парня.
       Один - взведенный телефонными всхлипами Инночки "милый, ради бога помоги, погибаю!", другой - взбешенный нежданным визитом двух незнакомых и неинтересных мужиков посреди куртуазного суаре.
       Слово за слово.
       Хозяин сходил на кухню и вернулся оттуда с обрезом.
       Альфред понял, что ему не убежать и кинул в вооруженного хозяина хрустальной пепельницей, стоявшей на трюмо в прихожей.
       Пепельница была массивной и изящно ограненной, вся топырилась острыми гранями. Одной гранью тяжелая хрустальная пепельница прилетела удачливому сопернику прямо в висок.
       Хозяин охнуть не успел.
       Смерть.
       Нелепая, глупая, ненужная смерть.
       Весь разговор происходил в присутствии Инночки и она отлично видела развитие событий и печальный финал. Оставив в квартире кучу отпечатков пальцев на память сыщикам, Альфред и Инночка вышли из дома и сообщили курившему на улице брату, что Альфред убил хозяина. После чего Инночка отказалась от провожания ее до дома и увязая каблуками в снегу, ломанулась прочь. Дома она рассказала папе о происшедшем.
       Папа утром третьего января вызвал Альфреда и путаясь в словах начал умолять его: разумеется, "не как отец, а как мужчина мужчину":
       - Имя моей дочери не должно фигурировать в этом деле!
       - На карту поставлена честь моей дочери!
       - Честь моей семьи!
       - Любые деньги!
       - Самые лучшие адвокаты!
       - Включу всё свое влияние!
       - Подключу людей из правительства!
       - Судья назначит самое мягкое наказание!
       - Поддержим!
       - Поможем семье!
       - Будем хлопотать о скорейшем освобождении!
       - Христом богом прошу!
       - Готов на колени встать перед тобой!
       Для следствия дело было из разряда "очевидных".
       В квартире было навалом Инночкиных отпечатков пальцев и криминалисты сняли "пальчики" Альфреда с пепельницы и ручек входной двери. Судмедэкспертиза подтвердила - "да-да, это та самая пепельница, которой был убит потерпевший". Соседи и знакомые подтвердили, что покойный встречался с Инночкой, которая раньше крутила с Альфредом.
       Картина ясная - убийство из ревности.
       Папа-чистоплюй не то, что "не выполнил обещаний", а вообще ни палец о палец не ударил ради спасения Альфреда - никому не позвонил, никого не попросил, денег на адвоката не дал, семье не помог. Альфреда арестовали за убийство, а его брата - за соучастие, хотя брат этот был вообще не при делах, брата в квартире не было и он не помогал убивать.
       Мерзавка Инночка на допросе у следователя рассказывала какой хороший и добрый человек был убитый и какой жестокий и вспыльчивый Альфред. Она боялась жестокости Альфреда и потому искала защиты от него у другого мужчины.
       На вопрос следователя:
       - Зачем вы позвонили вечером второго января жестокому и вспыльчивому Альфреду Альмяшеву и просили его защитить вас от хорошего и доброго потерпевшего?
       Инночка ответила:
       - Я не знаю, зачем я это сделала.
       Следователь понял, что паскуда врет, обеляя себя, но ее показания в протокол занес и предложил ей поставить подпись.
       Альфред был обречен на приговор.
       Это - убийство?
       Это - выбор.
       Своим звонком вертихвостка поставила Альфреда перед выбором: как положено мужчине придти на помощь, о которой его просит женщина и стать убийцей или положить трубку и стать мудаком.
       Альфред показал, что он - не мудак.
       Прыгая с хрена на хрен, как сорока по веткам, избалованная директорская дочка Инночка сломала жизнь трем взрослым и нормальным мужчинам - Альфреду, его брату, сидящему в нашем корпусе на втором этаже, и потерпевшему татарину, про которого Альфред не сказал ни одного плохого слова, хотя ранее и был с ним шапочно знаком. Следовательно, убитый тоже был человек приличный и, если бы не Инночка, вполне мог бы себе жить дальше.
       Альфред, разумеется, стал моим товарищем - мне с ним было интереснее играть в шахматы, чем с непобедимым Алмазом, да и у двух сержантов всегда найдутся общие темы для разговоров.
       Игорёк Николаев.
       Восемнадцать лет. Совершеннолетие встретил в тюрьме. Поднялся на усиленный уже при мне с малолетки и первые дни удивлялся: "как у вас тут хорошо, спокойно".
       Вся эта придурь с "прописками", "проверками" и прочей "тюремной романтикой" - она вся на малолетке. Пионерам в хате делать нечего, умишка нет себя делом занять - вот и выдумывают истязания друг над другом: заставляют новичка со второго яруса вниз головой прыгать, есть мыло и целовать говно через бумажку. На усиленном или строгом режиме за такое предложение можно получить заточкой в бок.
       Можно и не получить, но зачем рисковать собой, предлагая несуразности взрослому человеку? Мало ли что за пассажир заехал в хату? Может, послушается и поцелует, а может пику из загашника вытащит и тебе в горло вставит. А может и вставит, но не сразу, а ночью, спящего прирежет, чтоб глупости впредь не предлагал.
       Если принять во внимание, что на усиленном режиме почти у каждого есть "свой" труп, сделанный своими руками из живого человека, то нужно быть большим храбрецом или не иметь башки на плечах, чтобы выходить с подобными смелыми инициативами - "прописка", "проверка", "полотенце под ноги".
       Когда я увидел, как Игорёк после малолетки удивляется размеренной жизни и спокойным взаимоотношениям на "взросляке", я вспомнил себя, пришедшего после учебки в войска. Как и я два года назад, Игорек надышаться не мог новой атмосферой. После учебки мне в полку нравилось всё или почти всё - дедовщина вместо Устава, распорядок дня, оставляющий несколько часов для личных дел, занятия, выезды. Если в учебке в суточный наряд необходимо было заступать наглаженным, подшитым и едва ли не накрахмаленным, сама подготовка к наряду занимала более двух часов, наряд сутки держал в постоянном напряжении, а сдача наряда могла растянуться на шесть часов, то в полку подготовка к наряду заключалась, главным образом, в том, что дежурный и дневальные ложились после обеда спать. На развод можно было выходить не наглаженным, а просто чистым - утюги только для дембелей. Сдача наряда заключалась в том, что один дежурный кидал другому повязку и ключи от оружейки, а дневальные снимали с себя штык-ножи. Было заметно, что Игорек так же радостно воспринял свой перевод на взросляк с малолетки, как я - свое прибытие в полк после учебки.
       Легко можно понять Игорька, если послушать те ужасы, которые он рассказывал нам про малолетку.
       Чистое полотенце под ноги или прыжки со второго яруса вниз головой - это для новичков, это у них "прописка" такая. В быту было еще страшнее.
       "Впадлу" было почти всё.
       Курить "Приму" западло - красная пачка.
       Если мать на свиданку пришла в красном платье - западло выходить на свиданку.
       Если все сидят за общаком и принимают пищу, а в это время над тюрьмой пролетел самолет, нужно надеть на голову шлёмку, можно даже с недоеденной лапшой, и лезть под стол - "коммунисты выше нас".
       Колбасу есть западло - она похожа на член.
       Сыр есть западло - немытой вагиной пахнет
       И вот этих "западло" - одно глупее другого - было у пионеров такое великое множество, что час, проведенный на малолетке уже был пыткой. Понятно, что простое избавление от этой изуверской дури и перевод в камеру, где "западло только в жопу долбиться и к Куму ломиться", воспринималось Игорьком за счастье.
       Посадите вольного человека в обустроенную камеру с необходимой для житья мебелью и дальняком вместо параши - он сделается несчастным.
       Выпустите в эту камеру рой пчел, чтоб ему скучно не было. Пусть каждую секунду хлещет себя, убивая кусючих насекомых, а когда он достаточно распухнет от пчелиных укусов - резко переведите его в камеру, где только холодные бетонные стены и нет ни дальняка, ни шконки, ни стола, ни табурета, ни тумбочки и вообще ничего - один голый бетонный куб.
       Этот человек будет целовать вам руки в благодарности и плакать от счастья.
       Вот так и Игорек ходил по хате, светясь от наступившей легкости бытия, от первых своих "взрослых" впечатлений.
       В хате Игорёк закентовался с бухариком Алмазом, хоть и не играл в шахматы. Частенько Игорёк, разувшись, забирался с ногами на шконку к Алмазу и они вели неспешные разговоры, от которых угорала вся хата.
       - Главное, - поучал юный отрок спившегося шахматного композитора, - главное, Алмаз, на иглу не сесть.
       Алмаз вздыхал с облечением: на воле он бухать - бухал, а вот наркотики не уважал.
       - Главное, - продолжал Игорёк, и мы все замирали, чтобы услышать про это "главное", - Главное - не сесть на иглу.
       Тон был таким, будто сейчас Игорёк раскроет перед нами тайну мирозданья, раскроет нам всем глаза на жизнь, когда сообщит про "главное".
       - Алмаз, - обращался Игорек к своему кенту, - Ты знаешь, что сейчас самое главное?
       - Что?
       - Главное, - открывал тайну Игорёк, - это на иглу не сесть.
       Наступала пауза, во время которой мы осмысливали это откровение.
       - Алмаз, - Игорек заново вовлекал кореша в беседу.
       - Чёте?
       - Ты на воле бухал?
       - А то.
       - Часто?
       - Каждый день.
       - А наркотики пробовал?
       - На кой они мне сдались?
       - Вот это правильно, - одобрял Игорёк, - Главное - на иглу не сесть. А бухать - можно. Выпить хочешь?
       В отличие от остальных обитателей Три Пять, Игорёк не был ни убийцей, ни костоломом, ни насильником - он был организатор и идейный вдохновитель.
       Пока наш возраст служил в армии и отдавал Родине долг, поднялась новая поросль тех, кому было по четырнадцать-пятнадцать лет, когда нас забрал военкомат - той самой шпаны, которую мы учили курить и гоняли за сигаретами. В наше отсутствие они стали сколачиваться в стаи, называемые "конторами", и состоящие из "конторщиков" - сопляков шестнадцати-семнадцати лет. Мозгов у конторщиков не было напрочь - вместо мозгов была дерзость, доходящая до безумия и утраты инстинкта самосохранения. Престол инстинкта самосохранения заместил инстинкт стаи. Точно так же, как в армии личность растворяется в своём призыве и нет никакого "личного мнения", а есть "наш призыв так думает", "наш призыв так считает", "наш призыв так решил", вот и у конторщиков не было никакого "своего" мнения ни о каком предмете - было одно лишь сплоченное "мы".
       Самой отбитой конторой в городе были Крысы.
       Крысами их прозвали потому, что они поставили себя вне всяких правил и законов улицы. Правила Крысы устанавливали сами и законы навязывали свои, крысиные. Авторитетов для Крыс не существовало. Крысы считали за врагов все другие городские касты и группировки - и синих воров, и подкачанных спортсменов, и остальных конторщиков, кроме себя.
       Качалки и спортзалы Крысы презирали. Тренировки - это скучно, долго и тяжело. Накачанные мускулы и поставленные удары Крысам заменили молотки, топоры, арматуры и прочий хозинвентарь. Дохлые, худые Крысы, не имея шансов устоять в честном бою, никогда не дрались на кулаках, а увечили свои жертвы колюще-режущими и ударно-рубящими предметами.
       Не били, нет - всегда только увечили, чтоб раненый боец не смог вернуться в строй.
       Обычный для Крыс случай. Стоят, разговаривают три, четыре, пять взрослых мужиков. В этот кружок врывается крысёныш с топором и на глазах оторопевших мужчин начинает рубить топором одного из них.
       - За что?
       - Так надо!
       Конторщик-Крыса не мог не придти в назначенное время на место сбора конторы. Опоздание наказывалось избиением провинившегося.
       Крыса не мог быть безнаказанно избит или оскорблен кем-либо посторонним. Даже за мнимую обиду надлежало отомстить. Если не хватало двух-трёх Крыс - в бой шла вся контора.
       Крыса не мог отступить или проиграть в драке. Крыса выходил из боя, только когда переставал дышать.
       Для Крыс не существовало количества соперников и весовых категорий - полутораметровый крысёныш без раздумий кидался на двухметрового амбала вчетверо тяжелее себя, если это было необходимо или если ему это приказали.
       Дисциплина у Крыс была как в дисбате, сплоченность - монолитной, готовность стоять друг за друга доходила до самопожертвования.
       Безусловно умный, весёлый, контактный, легкий на характер и всегда готовый пошутить Игорёк быстро, играючи выдвинулся среди этой агрессивной тупой биомассы. В короткий срок он стал одним из главарей крысиной конторы. Для шестнадцатилетних крысёнышей слово "старшего" Игорька было законом.
       Игорек распорядился убить парнишку из враждебной конторы.
       Двое малолетних крысёнышей не посмели ослушаться.
       Эти двое были арестованы и дали показания на Игорька, как на организатора убийства.
       По сути, у следствия не было иных улик и, если Игорек останется на своей позиции "знать ничего не знаю, наговаривают на меня из страха или из мести", то с суда он уйдет домой, а его подчиненные крысята уедут в жестком вагоне в холодные края лес лобзиком валить.
       Юра Вайтюк. Двадцать четыре года.
       Благородный Разбойник.
       Робин Гуд городских подворотен.
       Самый знаменитый среди нас.
       Знаменит тем, что его дело разбиралось Верховным Судом СССР, а Верхсуд Союза - это вам не захолустный райсуд - не всякое убийство станет разбирать.
       Поднял Юра немного легких денег и стал обмывать это событие с корешами на блатхате в городских трущобах. Пьянка гудела до утра и, когда стало светать, выяснилось, что курёхи по нулям - выкурили всё, до последнего бычка.
       Юра вызвался добыть чего-нибудь покурить. Дело было в мае, светает рано. Вышел Юра из квартиры и думает только: "где бы ему в пять утра стрельнуть сигаретку?". Между вторым и первым этажом на Юру огрызнулось какое-то существо: кошка, не кошка, собака, не собака, крыса, не крыса, лиса, не лиса - существо. Злобное и с зубами. Скалит зубы и кидается укусить, пройти не дает.
       Юра - пацан бывалый, его голыми зубами не возьмешь. Сходил обратно в квартиру, взял с кухни нож, а заодно от порога коврик для ног. В правой руке - нож, как меч, в левой - коврик, как щит.
       Такой вот рыцарь городских окраинных ристалищ.
       Попеременно тыкая ножом и защищаясь ковриком, пьяный Юра завалил зверюгу прямо на площадке.
       Путь стал свободен и Юра вышел на улицу, пьяный уже не только от водки, но и от своей чистой победы над злобным чудовищем.
       На счастье, мимо дома проходил мужчина в рабочей одежде. Юра, как мог вежливо, попросил у него:
       - Эй, мужик! Дай закурить!
       Пролетария покоробило "эй" и "дай" и он с пролетарской прямотой ответил:
       - Пошёл ты нах!
       Порядок событий:
       Сначала услышал.
       Потом ответил. На автомате.
       И только потом уже посмотрел: кто его спрашивал и кому он отвечал.
       Увидел мужик - и ноги подкосились, чуть на асфальт жопой не сел.
       Стоит возле подъезда маньяк с безумными глазами, весь перепачканный кровью, в одной руке держит нож, с которого капает кровь, в другой руке у него грязная тряпка - тоже вся в кровище. Не иначе, как только что кого-то прирезал, а сейчас зарежет и его.
       Мужику резко сделалось не жалко своих сигарет и он протянул Юре всю пачку:
       - Бери, угощайся.
       Давно бы так.
       Теперь Юра почувствовал себя оскорбленным и решил мужика за его грубость оштрафовать. В качестве наказания, он ошмонал того мужика и вместе с пачкой сигарет забрал всё ценное - три рубля и лотерейный билет.
       В приговоре так и написано: "материальный ущерб составил три рубля тридцать копеек" и именно эта сумма фигурировала во всех приговорах по этому делу.
       Районный суд увидел в действиях Юры разбой чистой воды и ввиду мизерности ущерба и первой судимости дал минимум - шесть лет строгого.
       Верховный суд Мордовской АССР по "касатке" скинул пару годиков. Второй приговор был "четыре года усиленного". С этим приговором Юра поехал в зону.
       Однако, у Юры в Москве нашлась ушлая тётка, которая в Кремле полы мыла и знала все ходы и выходы коридоров власти.
       Верховный суд РСФСР этот приговор отменил и предписал обследовать Юру на предмет вменяемости. Юра из зоны отъехал на Казань, где его два месяца продержали в дурке.
       Казанские психиатры не смогли с уверенностью определить: дурак Юра или притворяется?
       Дураков сажать нельзя. Дураков нужно лечить. Незаконно - держать в тюрьме больного человека, не отвечающего за свои действия. Больного нужно держать в специализированном медицинском учреждении под круглосуточным наблюдением.
       Из Казани Юра пошел этапом на Москву, на "Серпы" - институт общей и судебной психиатрии имени Сербского.
       Месяц провел на Серпах и московские светила всё-таки решили считать Юру за умного.
       В письменной форме.
       И подписались под официальным заключением - "вменяем".
       Основанием для такой уверенности послужила, в том числе, и медицинская справка из военкомата. Как ни крути, а в армию дураков не берут, и, если Юра честно отслужил свои два года, то нет никаких оснований сомневаться в его умственных способностях и душевных качествах.
       Вменяем.
       Вменяем-то он, конечно, вменяем, но "через запятую".
       А после "запятой" стояло то, что не было никакого разбоя!
       Юра потерпевшему ножом не угрожал, зарезать не пытался и вообще - в момент совершения преступления начисто забыл про нож и хотел только курить - больше ничего.
       Разбой "слетел".
       Отшился.
       Остался невинный грабёж и максимум, который мог огрести Юрок - это три года общего режима при самых гнусных отягчающих обстоятельствах.
       Верхсуд Союза утвердил решение Верхсуда РСФСР и отметил этот случай в обзоре судебной практики.
       С Серпов Юра вернулся не на зону, а на Саранск. Вернулся с отмененным приговором, с переквалифицированной статьей и с прямым указанием нижестоящему суду переиграть разбой на грабеж. Больше двух лет и шести месяцев за проявленную два года назад майским утром жажду справедливости Юрок не ждал.
       Два года уже истекли, теперь у него истекали шесть месяцев.
       Можно сказать, что покатавшись между Саранском, Потьмой, Казанью и Москвой, Юра вернулся в исходную точку маршрута, чтобы выйти на волю. По всем раскладам выходило, что районный суд, в десятый раз пересматривая дело, вынесет приговор "ограничиться отсиженным".
       Юра конечно же стал моим товарищем.
       На тюрьме Юра сидел вдвое дольше любого из нас и он научил меня дыхательной гимнастике йогов и прочим полезным вещам, которые постиг в обеих психушках.
       Сближало еще и то, что он был классный специалист Войск связи и служил на радиоточке на Камчатке. Как два бывших классных специалиста с отличным военным образованием мы с Юрком изобрели и изготовили простейший сварочный аппарат из двух кипятильников и простого карандаша. Толстые тюремные решетки наш крохотный аппаратик перерезал бы вряд ли, а вот жесть консервных банок влегкую прожигал насквозь.
       Увидев обугленные дырки на банках, пацаны уважительно покачали головами:
       - Ну вы, блин, даёте!..
       - Как же вы это... догадались-то?
       На что мы с Юрком снисходительно и гордо пояснили неразумным:
       - Войска связи, ёптить! Понимать надо.
       Камиль. Девятнадцать лет. Злостное хулиганство с применением оружия. "Баклан".
       Не городской - из татарской деревни. По-русски говорил примерно как мой полковой товарищ, сержант Рахимов - путая пол и падежи: "он сказала", "она пошёл".
       Заехав в хату и едва кинув матрас на свободную шконку, Камиль сразу же принялся "сидеть в тюрьме".
       - Мужики, - попросил он нас. - Мне татуировку надо делать. Я не знаю как. Помогите.
       Татуировки, конечно, дело полезное и важное, но не настолько, чтобы заботиться о них на второй минуте пребывания в новой хате. Например, у меня, Альфреда, Игорька, Павлецова, Алмаза их ни одной нет. Мы не для того в тюрьму садились, чтобы себя синевой расписывать.
       - Зачем тебе татуировка, малай? - осторожно поинтересовался я.
       - Я из Белозерья. Килянус! У нас - все турма сидел. Мине дома не поверят, что я турма сидел, если нет наколки. Надо татуировать.
       Сразу всё стало понятно.
       Вокруг города разбросано несколько татарских деревень, больших и малых. В этих деревнях живут мишари - татары, которых казанские и астраханские татары за татар не считают. Среди татарских деревень выделяется деревня Белозерье. В Белозерье живут татары, которых за татар не считают даже мишари.
       Половина мишарей, особенно молодежь, стремятся найти работу в городе и ездят туда-обратно каждый день, благо недалеко и автобусы ходят регулярно. Мишари такие же русские, как мордва, только родной язык у них не русский, не мокша, не эрзя, а татарский, правда несколько отличный от канонического, принятого в Казани. Мишари выпивают на Пасху и Троицу вместе с русскими и мордвой, а на Курбан Байрам угощают мордву и русских беляшами. Когда про мишаря говорят "он татарин", подразумевают "он русский, который умеет говорить по-татарски и у него куча родни". Мишари стараются женить сыновей и выдавать замуж дочерей за татар. Из любой деревни, лишь бы пара была татаркой или татарином. Если невеста или жених будет русский/русская или мордвин/мордовка - тоже не беда, но предпочтительней - выходить замуж за своего или жениться на своей.
       Единственная деревня, куда мишари не стремятся отдавать своих дочерей - Белозерье.
       Белозерские тоже не отдают своих девок на сторону - ищут пару в своей деревне.
       Особенная та деревня. Не как все. Не русские, не татары, не мишари, а так... своя нация. Говорят на татарском, но с татарами корешатся только по праздникам. И еще - деревня эта очень богатая. Дома просторные и мало шиферных крыш вы в ней увидите - в основном дорогая оцинковка. Машины - в каждом доме. Иногда две-три машины. Мотоциклы - как у нас велосипед. Детям покататься. Люто богаты белозерские татары. Ох, люто.
       Менты в ту деревню без поддержки дивизии имени Дзержинского заходить боялись - понимали, что из деревни они могут и не выйти.
       Круговая порука.
       Не деревня, а партизанский отряд - никто ничего не видел, никто ничего не знает, фамилий не помнит, все на одно лицо, своих не выдают.
       Обычным делом для белозерских татар было отловить в городе доверчивую деваху, насильно вывести ее в Белозерье и там развлекаться с ней, пока не надоест. Запирали в сарае, носили еду и навещали ее толпой человек по восемь. Если деваха через две недели не выдерживала татарского гостеприимства и умирала, деваху по-тихому прикапывали где-нибудь в лесочке. Если деваха оставалась живой и просто надоедала - надоевшую вывозили на трассу и ехали в город за следующей.
       Если ты - белозерский татарин и не сидел в тюрьме - на улицу можешь даже не выходить. Посидеть в тюрьме считалось делом обязательным и почётным. Заезжали белозерские всего по трём статьям - хулиганство, изнасилование, убийство. Красть они никогда ничего не крали: зачем им красть чужое, если своего добра девать некуда? Грабить тоже никого не грабили, а вот изнасиловать, а потом убить - это пожалуйста.
       Изнасилование с последующим убийством жертвы - преступление, конечно, гнусное, но слава богу не ежедневное и даже не ежемесячное. Может, раз в год, а может, пронесет - два-три года подряд белозерские никого не украдут. Зато похулиганить - это да, это белозерские мастаки. Если вам на зоне повстречался белозерский татарин - это почти всегда "баклан по жизни". Ему неинтересно красть и грабить - ему главное удаль свою молодецкую показать, чтоб все увидели и восхитились какой он из себя орёл.
       Хулиганили белозерские часто, часто хулиганили с оружием и попадались тоже часто, получая срока и по части третьей статьи 206 УК РСФСР, и, довеском, за хранение оружия. В среднем выходила пятилетка. Отсидев эту пятилетку, белозерский малай возвращался домой уважаемым человеком, вникал в семейный бизнес торговли семечками, вставлял себе золотые зубы взамен прочифиренных на зоне и обзаводился семьей. После первой ходки обратно на зону не стремился и хулиганить прекращал. Трудно найти более работящего, трезвого и уравновешенного человека, чем сорокалетний белозерский татарин. Он уже всё в своей жизни видел, всё прошел и понял смысл жизни до мелочей, до копейки. Главное для него - не озорство, а семья и богатство. Но вот молодежь у них - бананами не корми, дай в тюрьму усесться.
       Иначе - соседи уважать не будут.
       Скажут:
       - Молодой еще. Несерьезный
       И не отдадут свою дочку за него замуж.
       Понятно, что раз Камиль из Белозерья, то ему непременно нужно чем-то подтвердить свое пребывание в тюрьме, чтобы его уважали соседи и не жадничали своими дочками. Самое лучшее подтверждение - татуировка. Пожалуй, надо ему помочь.
       - Малай, - успокоил я его, - Не ссы. Сделаем тебе татуху.
       Ростом Камиль был меньше меня на голову, но здоровья в нём было на троих. Он сильно напоминал мне моего друга Аскера и я относился к нему так, как относился бы к своему казахскому брату.
       Когда на следующий день нас повели гулять, я показал Камилю "путанку", вившуюся кольцами поверх решетки над прогулочным двориком:
       - Тебе нужен кусок этой проволоки
       - Много?
       - Сантиметров десять.
       Камиль подпрыгнул с лавки, уцепился одной рукой за решетку, подтянулся на ней, а другой принялся ломать стальную проволоку.
       Вся хата глядела на него с удивлением и уважением: мало кто может отломать кусок стальной проволоки даже двумя руками, а сделать это одной рукой, да еще и удерживаясь на весу - на это вообще мало кто способен.
       Я сделал вывод, что Камиль сидит в тюрьме только потому, что ему нравится тут сидеть и потому, что дома соседи не засчитают ему тюрьму, если он просидит в ней слишком мало. Многие, имея я такую силу и ловкость, как у него - ни минуты бы лишней в тюрьме не провели, давно бы сто раз подорвали отсюда.
       Честно говоря, я про проволоку сказал, чтобы Камиль попрыгал, попыхтел, задолбался, намучился и бросил бы эти глупые мысли про тюремные татуировки. Однако, когда он мне протянул сантиметров тридцать зубами откусанной проволоки, я понял, что Камиль не только татарин, но еще и мордвин, а при нашем национальном упрямстве он непременно этими татуировками изрисует себя всего с ног до головы, чего бы это ни стоило. Деваться нам с Камилем было некуда: ему - обязательно нужна татуировка, а я - сам с языком вылез советы ему давать. Теперь пока Камиль не будет татуирован как положено, я за порядочного арестанта считаться не смогу.
       - Отрывай каблук, малай, - продолжал я советовать Камилю.
       Если у Камиля и были мозги, то он их никогда не расходовал, особенно, если рядом оказывался более умный товарищ, вроде меня. Не спрашивая "зачем?" и "с какой ноги?", Камиль снял с себя ботинок и оторвал с подошвы каблук.
       Легко
       Двумя пальцами.
       Вот она - дурная сила!
       Теперь у нас с ним был кусок стальной проволоки и каблук, можно сказать - всё, что необходимо для нанесения правильной арестантской татуировки. Известно, что только тупые домашние лохи наносят татуировки тушью: правильные арестанты наносят правильные татухи, а для правильной татухи и краска должна быть правильной - из каблука.
       - Жги, - приказал я
       Камиль - хватило ума - отошел в угол дворика и в углу поджег свой каблук.
       Пошел густой черный дым, повалила страшная копоть. Хорошо, что легкий ветерок подхватывал всю эту черноту и выносил из дворика через верхние решетки. Минута делов - и Камиль сжег свой каблук.
       - Собирай сажу, - тыкнул я пальцем в черную кучу, оставшуюся от каблука, - чем больше соберешь, тем лучше.
       В хату Камиль вернулся с видом именинника с кучей подарков - куском проволоки и кулёчком сажи для чернил. Чернила мастырить недолго - долго мастырить иголку из проволоки.
       - Что дальше делать? - Камилю не терпелось моих дальнейших указаний.
       - Проволоку затачивай.
       - Обо что?
       Правильней всего затачивать проволоку об бетон или, на худой конец, об штукатурку, но я сам видел как Камиль ловко раздобыл этот кусок проволоки, заново оценил его выдающиеся физические данные, и понял, что он выточит иголку за пару минут. Это слишком быстро.
       - Как "обо что?", - я посмотрел на Камиля как на младенца, не понимающего элементарных вещей "как в тюрьме изготовить иголку", - об книжку, конечно
       Мы с Камилем выбрали подходящую толстую книжку, раскрыли ее и Камиль стал тереть ржавой проволокой по обратной стороне обложки. Ржа отходила и проволока начинала блестеть. Это воодушевило Камиля - результат был виден невооруженным глазом. Только что проволока была ржавой и вот теперь один ее конец отлично блестит. Если тереть долго сталью по бумаге, то сталь сотрется до необходимой нам толщины.
       Два часа работал наш Камиль как заточной станок.
       Сталь блестела, но не убывала сколько-нибудь заметно.
       Камиль не устал ни капли и продолжал отчаянно втирать стальную проволоку в бумажный переплет.
       - О бетон быстрее будет, - сжалился над ним Альфред.
       Камиль посмотрел на меня, ожидая разрешения.
       - Давай о бетон, - разрешил я, - Об бумагу мы потом доводить будем.
       В самом деле, минут через десять Камиль выточил из проволоки отличную, тонкую иголку, тоньше швейной, то, что надо для татуирования.
       - Что дальше? - не унимался Камиль.
       - Бери пепельницу, - я указал на одну из консервных банок, стоявших на общаке, в которые стряхивали пепел и складывали окурки, - Вымой ее как можно чище.
       Собственно, основное было сделано. У нас была иголка и сажа. Оставались пустяки. Я оценил чистоту вымытой Камилем банки и остался ею доволен:
       - Ссыпай сюда свою сажу. Только не всю. Половину.
       Сажа была ссыпана Камилем с аптекарской точностью.
       - Что дальше? - Камиль, предчувствуя близкую награду в виде татуировки, изнемогал от нетерпения.
       - Иди на дальняк, ссы в банку. Только не до краев. Нам чернила развести надо.
       - Может, водой лучше? - усомнился Камиль.
       - Моча - антисептик. Водой мы тебе заражение занесем. Нам сажу нейтрализовать надо.
       Камиль пошел с банкой на дальняк и больше мне не возражал.
       - Что колоть будем, малай? - спросил я его, - Какой рисунок? Голую бабу? Или череп?
       Татарин был не дурак - черепа и голые бабы его не интересовали. Эскиз будущей татуировки у него родился в голове, не только что, а еще когда его конвой на тюрьму вез.
       - Мне надо полумесяц, звезду и АЛЛА САКЛАСЫН.
       - Пиши по-татарски, - я протянул Камилю листок бумаги и ручку, - чтоб без ошибок, а то потом не сотрешь.
       Камиль написал на бумажке:
      

    АЛЛА САКЛАСЫН

       Что в переводе на русский имеет аналогом
      

    СПАСИ И СОХРАНИ

       Вполне себе нейтральная, пожалуй даже мудрая надпись. Гораздо умнее, чем "не забуду мать родную" и "раб КПСС".
       - Снимай майку, - приказал я Камилю, - Бери мыло, иди к умывальнику, мыль себе грудь в каком месте тебе нужно колоть
       Пока Камиль послушно намыливался, я на чистом листе бумаги жирно ручкой в зеркальном отражении переписал два заветных слова, добавил к ним одно слово от себя и в зеркальном же отражении подрисовал исламский полумесяц с четырехглавой звездой между рогов. Приложив бумагу к намыленной груди Камиля и аккуратно придавив ее, мы получили готовый типографский оттиск:
      

    АЛЛА БОРИСОВНА САКЛАСЫН

    и полумесяц со звездой

       Оставалось только проколоть по этому оттиску.
       Для впитывания краски, вокруг острия изготовленной Камилем отличнейшей иголки я обмотал витков сорок обыкновенных ниток. Теперь, макая иголку, как кисточку, в краску из мочи и сажи, я спокойно набил на груди Камиля правильную арестантскую татуировку.
       Благодаря мне одним поклонником у Пугачёвой стало больше.
       Прошу заметить, что мы не стучали в кормушку, не подзывали дубака и не просили у администрации иголку, нитку и тушь. Мы всё это сделали сами, без мусоров.
       Поэтому, татуировка получилась - правильной.
       Кошерной.
       По всем Понятиям.
       Брезговал ли я иметь дело с чужой мочой?
       Будь мне восемнадцать лет, я бы пожалуй, действительно, побрезговал. Но после двух лет в армии, да еще и в Афгане, мои Понятия о "чистом и нечистом" существенно поменялись.
       Камиль посчитал, что ему нужна татуировка. Я посчитал, что он имеет на это право, поддержал его, и потому не брезговал, что это было нужно.
       Не было бы нужно - стал бы я с мочой возиться?
       Камиль стал мне товарищем.
       Больше того, Камиль стал мне младшим братом - я узнавал в нем Аскера.
       Добрый, наивный, ничего в жизни не видевший, кроме Белозерья, он нуждался в советах старшего товарища. Попади он в другую хату, из него могли бы сделать "порядочного арестанта", то есть бесполезного для общества, на весь свет обиженного дармоеда, вроде Сироты. На его счастье, он попал в Три Пять, где основной тон задавали люди, отслужившие в Советской Армии и имеющие твёрдые Понятия о добре и зле, во многом совпадающие с Воровскими Понятиями, но во многом же и отличные от них.
       В хате и прогулочном дворике мы, молодые, здоровые, застоявшиеся парни, почти каждый день проводили спортивные состязания по разным дисциплинам, например, кто дальше прыгнет с места или кто дольше простоит на голове. Камиль стал чемпионом по борьбе на руках. Меня он убрал легко, я даже ничего не сумел показать - сели за общак напротив друг друга, поставили локти на стол, сцепились ладонями, выровняли их строго вертикально и на счет "раз, два, три" по моей руке проехал БТР-70. Это даже не сила была, а черт знает что - мою напряженную руку пригнуло как тонкую травинку. Раз - и готово. Самого здорового в хате штангиста Павлецова Камиль заборол, без видимой натуги, кинув в уголок рта папиросу и небрежно попыхивая дымком. Разве что на победу у него ушла не секунда, как со мной, а секунд восемь. Просто удивительно откуда в этом невысоком и не накаченном парнишке была такая дуровая силища?
       Увидев, что могучий Павлецов повержен в честном поединке, я подсел к Камилю, обнял его за плечи и обратился к присутствующим с видом мелкого дворового задиры, которого старшие пацаны выпускают для провокации:
       - Ну, кто тут на нас с братухой?
       На нас с братухой никто рыпнуться не рискнул.
       Камиль улыбался, довольный, что его заметили и оценили, и ещё тем, что попал в хату к интересным, веселым людям, а на его левой груди синела наведенная лично мной правильная арестантская татуировка:
      

    АЛЛА БОРИСОВНА САКЛАСЫН

      
       Откуда я узнал как правильно делать правильные арестантские татуировки?
       Откуда я узнал из чего следует изготовить иголку, а из чего чернила?
       Убей бог не знаю!
       По мере моего сидения в тюрьме оказалось, что в свои двадцать лет я знаю и умею очень многое, гораздо больше того, чему меня учили в полку или я успел перенять в армии - я знаю и умею даже то, о чем сам не подозревал.
       Ежедневные подколки Игорька над абстинентными страданиями Алмаза навели меня на мысль о необходимости изготовления слабоалкогольного напитка для утешения нашего Мастера спорта по шахматам. В армии мы ставили брагу. Технология этого дела была мне известна. Нужны сахар, дрожжи и вода. Вместо сахара можно ставить на карамельках или на варенье, но сахар в любом случае необходим, чтобы дрожжи могли бродить и вырабатывать алкоголь.
       "Вопрос: где в тюрьме взять дрожжи?".
       Подумав несколько дней и покрутив в голове и так и эдак, я пришел к тому, что дрожжи нужно изготовить самим.
       "Второй вопрос: из чего делаются дрожжи?".
       Раз хлеб пекут на хлебозаводе, следовательно, дрожжи должны изготавливать на дрожжевой фабрике, но я никогда об этих фабриках не слышал.
       "Что такое, в сущности, дрожжи?", - размышлял я, - "Дрожжи - это грибы. А где на тюрьме могут расти грибы?".
       В самом деле - где?
       На вахте? В бане? В санчасти? На пищеблоке?
       "Я не могу попасть ни на вахту, ни в пищеблок. Меня из этой камеры никуда не выпустят".
       Если меня не выпустят из хаты, следовательно, грибы должны расти прямо в хате!
       "Санчасть, санчасть", - размышлял я о дрожжах, грибах и браге, предчувствуя близость открытия, - "Санчасть... Пенициллин... А из чего изготавливают пенициллин?".
       Вот так и делаются великие научные открытия.
       Пенициллин делается из плесени. Плесень - это точно такие же грибы, что и дрожжи. Следовательно их свойства должны быть близки. На полке под общаком валялась пара заплесневелых сухарей, но плесени на них было мало и плесень была не того сорта.
       "Нужно изготовить правильную плесень".
       - Алмаз, - позвал я своего преподавателя, - Выпить хочешь?
       - Грешно смеяться над больными людьми, - отозвался тот.
       - А если я тебе через неделю кружку браги налью, то что?
       Моё предложение было услышано не только Алмазом. Предложение заинтересовало и остальных членов сообщества. Со стороны оно выглядело как хвастовство. Мне пришла в голову мысль, как из этой ситуации выкрутить себе ништяков и добавить авторитета:
       - Спорю со всей хатой, - объявил я, - что ровно через семь дней или раньше я налью Алмазу кружку браги. Это будет именно брага, а не квас или лимонад, то есть напиток будет с градусами и давать в голову.
       Пари было принято.
       На усиленном режиме полы мылись по очереди.
       Если я проиграю, то буду каждый день мыть полы в хате, пока я в ней нахожусь.
       Если я выиграю, то освобождаюсь от мытья полов.
       Конечно же мне никто не поверил, иначе со мной не стали бы спорить. Но когда я спросил, кто будет участвовать в концессии, то, кроме Алмаза, Павлецов, Вайтюк, Альфред, Игорек и Камиль согласились отдавать мне свой пайковый сахар - по два спичечных коробка в сутки.
       - Камиль, - удивился я, - а ты куда со своей татарской рожей лезешь? Аллах запрещает правоверным пить вино.
       - Аллах под крышей не видит, - парировал Камиль, - Аллах турма не смотрит.
       В чистый целлофановый пакет я накрошил две птюхи черного хлеба, сыпанул два коробка сахара и плеснул четыре столовых ложки воды.
       Это была закваска будущих дрожжей.
       Чтобы дрожжи не задохнулись я не стал завязывать пакет плотно, а оставил место для тока воздуха. Сам пакет мы сховали в нычку: искать будут - не найдут.
       На четвертый день на утренней проверке дубаки спросили:
       - Вы водку, что ли разлили?
       - Откуда водка, командир? - отбрехались мы, но я понял, что дрожжи готовы.
       После ухода дубаков мы с Алмазом достали из нычки заветный пакет и раскрыли его.
       В пакете была жидкая, противная каша не черного, а светло-коричневого цвета - готовые дрожжи.
       - Этил, - определил я запах.
       - Голимый этил, - подтвердил Алмаз, сунув нос в пакет, - Хоть ложкой жри.
       Прикинув накопленный концессионерами пайковый сахар и добавив в него сахар из позавчерашней дачки, я подсчитал, что хватит на восемь литров хмельного напитка. Алмаз и Камиль вызвались мне помогать.
       Восемь литров - это шестнадцать алюминиевых кружек. Именно столько кружек было поручено вскипятить Камилю, чтобы нас всех не пронесло поносом. Алмаз собирал по хате чистые и не дырявые целлофановые пакеты, надувал их, проверяя целостность, и вкладывал один в другой по три штуки - чтоб не прорвало. Из пакетов решили сделать три емкости по пять с хвостиком кружек в каждой. Равными долями заложили воняющие этилом дрожжи и сахар, залили кипячёной водой, дав ей предварительно остыть, чтобы не сварить закваску. Прежде, чем завязать пакеты, в горлышко каждого мы вставили трубочку, свернутую из газеты, для стравливания излишков газа. Камиль оторвал от пола одну доску и мы положили все три пакета под полы. Поставили доску на место и намели мусор в пазы - стало незаметно, что доска вообще когда-либо отрывалась от пола.
       На третий день брожения, мы, вернувшись с прогулки с проветренными носами, ощутили в хате густой запах алкоголя.
       - Мужики, вы точно водку пьете! - укорили нас дубаки на вечерней проверке, - Откуда вы только ее берете? Спирт, что ли из санчасти разводите?
       Меня насторожили такие слова. Дубаки не дети. Если в хате пахнет водкой, значит водка где-то в хате, значит, утром жди шмона - будут искать водку.
       - Пьем сегодня вечером, - постановил я и напомнил хате о споре, - Кстати, сегодня как раз седьмой день, если кто забыл.
       Залепив "волчок" конфетным фантиком, после отбоя концессионеры расселись на дальних от двери шконках. Камиль отодрал доску и вытащил первый, пробный пакет.
       - Показываю! - провозгласил я, развязывая веревку на горлышке пакета и вынимая трубку, - Ровно через семь дней я наливаю Алмазу кружку браги.
       Подставили алюминиевую кружку и я очень аккуратно, не проливая, налил брагу. Кружку передали Алмазу и стали напряженно ждать, что скажет старый алкоголик.
       Алмаз принял кружку, понюхал и выдохнул:
       - Она!
       "Она!", - мне сделалось смешно, - "Еще бы "не она"! Отличнейшие дрожжи! Голимый этил! Сахару - сколько положено по рецепту! Вода - кипячёная. Три дня выбраживала. Всё как положено, всё по делу".
       - Ну как, как она, Алмаз? - сообщество смотрело в дно кружки, которую медленно и с чувством выливал в себя Алмаз.
       Алмаз медленно отнял кружку от своих губ. Глазки начали блестеть. Он был доволен:
       - Душевная! - оценил он мои труды.
       "Душевная"?
       Еще какая душевная!
       Через двадцать минут я докладывал пацанам о своей службе хорошо поставленным, командным голосом:
      

    Кабул далёкий, выжженная степь.

    Пейзажи эти надоели мне до горла.

    Ты многих не дождешься сыновей,

    Страна родная, плачешь ты от горя.

       Пацаны слушали песню и сочувственно молчали.
       Это мы ещё только по первой выпили.
       После второй я довёл до сообщества:
      

    На афганской земле, под кабульской лазурью

    Слышу клик журавлей, улетающих вдаль.

    Ах, как хочется мне заглянуть в амбразуру -

    С пулемёта глушить по России печаль!

       Альфред и Павлецов обняли меня с двух сторон и подпевали - они знали эту песню.
       К полуночи все наперебой пели свои любимые песни. Кто знал - подхватывал. Кто не знал - затягивал свою. Тогда звучали две песни:
      

    Дембеля, дембеля, дембеля,

    Покидают Карпатские края.

       выводили служившие в одной роте в Закарпатье Альфред и Павлецов.
      

    Ай былбылым, вай былбылым,
    Агыйделне? камышы;
    Та? алдыннан чут-чут кил?
    Сандугачлар тавышы.

       Перекрывал их Камиль.
       Мне так понравилась татарская песня, что я не удержался и двинул пяткой в пол, а потом и второй пяткой. Когда мне весело и радостно - мне хочется петь и плясать. Камиль пел. Я плясал. Пацаны смеялись и хлопали в такт. Было здорово. И песня была хорошая, и сплясал я под нее неслабо.
      

    30. Неисправимый

      
      
       Страхи и страшилки...
       Страх всегда рождается от неведения. Никакое знание не рождает страх.
       Кого мне было бояться? Своих собственных представлений о татуированных "беспредельщиках" в тельниках, с рандолевыми оскалами?
       Я не знал тюрьмы - и боялся её.
       Я узнал тюрьму - и полюбил её.
       В тюрьме мне было лучше, чем в армии.
       Спокойней.
       Понятней.
       Веселее.
       Я был не гопник из подворотни, а целый сержант Сухопутных войск, а сержантский состав, согласно Устава, не привлекается к мытью полов в спальном помещении, а лишь руководит и контролирует наведение порядка рядовыми. Вот и на тюрьме - как в армии - я не мою полов и не собираю окурки.
       "Не надо со мной спорить".
       С того случая с брагой со мной никто в хате не спорил: если я сказал "барсук - птица", значит, барсук - птица, а если кто рискнет опровергнуть, то я в два счета докажу, что "барсуки летают, только низко-низко" и заставлю проигравшего спорщика побелить потолки в хате.
       Больше того, на пацанов Три Пять, вне зависимости от возраста и тяжести совершенного преступления, я смотрю как на вверенный мне личный состав. Сержант - это такой же рядовой, только знает и умеет чуть больше офицера. Потому и ответственности на нем больше. Командовать, не командуя - искусство, которое постигается афганскими сержантами за время службы. Рядовые и сержанты - все равны, все братья, но караван идет в нужном направлении, куда его гонят сержанты, чтобы там ни лаяли собаки в погонах. Пацаны из Три Пять - вверенный мне личный состав. Моя задача - чтобы в хате не было склок и споров из-за ерунды, а было весело и куражно и чтобы каждый в Три Пять чувствовал себя как я - спокойно и уверенно.
       Служить надо на кураже.
       Сидеть надлежит еще куражнее!
       Пусть варится чифир и бродит бражка!
       Да здравствуют игра в жмурки и в слона в прогулочном дворике!
       Пусть мне и дальше преподает в шахматы Алмаз - я готов учиться!
       Пусть Альфред научит меня английскому языку as well as it possible!
       Пусть Юрок Павлецов показывает мне упражнения, укрепляющие торс и бицепсы!
       Пусть Камиль разучивает со мной татарские народные песни!
       Пусть каждый, кто сидит рядом, научит меня тому, чего я еще не знаю!
       Мне двадцать лет и я не знаю почти ничего, кроме войны в условиях горно-пустынной местности.
       Я - молод, здоров, любознателен и переимчив. Пусть тюрьма станет моим Университетом!
       В конце концов, нам тут всем нечего больше терять. Система уже сломала наши жизни, так не дадим же ей погнуть наш характер.
       Дубаки, разумеется, всё распочухали: вечером в хате пахло водкой, а всю ночь в этой хате орали песни. Дураком надо быть, чтобы не понять.
       Наутро был шмон.
       После завтрака Кум стал нас вызывать из Три Пять по одному в комнату следователя и доискиваться: кто инициатор пьянки?
       Перед обедом Кум вызвал меня и предложил расписаться в постановлении о водворении меня в карцер.
       Я глянул в постановление, увидел там свой срок - десять суток - и расписался, как привык в армии:
      

    = с-т Сёмин А.Б =

       ...И пошёл я в карцер...
       Давным-давно, в другой жизни, мой дед Полтава собирал меня на войну, на первую в моей жизни боевую операцию. Несколько часов он ухлопал на то, чтобы у его неразумного духа было при себе всё, что положено иметь солдату на строевом смотре, вплоть до ниток и иголок в изнанке панамы и "смертного патрона" на шее и в пистоне.
       В карцер меня собирал уже неоднократно побывавший там Вайтюк.
       Десять суток одиночного автономного плаванья "в трюме" комфортабельного трансатлантического лайнера с гордым названием Следственный Изолятор ИЗ 9/1.
       Карцер - это тюрьма в тюрьме.
       Строжайшая изоляция.
       Первым делом, как и при выезде на операцию, я переодел чистые трусы и носки - противно представить как я буду пахнуть через десять суток "без вывода".
       Дальше Юрок потребовал, чтобы я одел трико на трико и заправил их в носки. В пространство между двумя штанинами он насыпал много махорки, которая у нас была в небедном количестве. Туда же высыпал все спички из двух коробков, а сами коробки отложил в сторону. Жесткий коробок ощутим при шмоне. При шмоне все должно быть ровное и мягкое, не прощупываться руками. Спичку можно зажечь о стекло или об дерево.
       Дальше шла майка, рубашка и сверху свитер. В качестве верхней одежды он отдал мне свою телагу.
       Пара носовых платков для гигиены.
       Газета в рукав. На самокрутки.
       В ботинки он мне ничего прятать не разрешил - ошмонают.
       Перед ужином за мной зашел корпусной и увёл меня в зиндан. Путь в мрачные застенки лежал через тюремный вещевой склад. На вещевом складе корпусной ошмонал меня для проформы, нащупал махорку между трико, но сделал вид, что так и надо. Обувь он шмонать не стал, просто предложил мне переобуть вольные кроссовки на тяжелые тюремные ботинки без шнурков. Если бы я не послушал Юрка и что-то положил под стельку - это осталось бы ждать меня на складе. Со склада, щёлкая электрозамками локалок, корпусной свёл меня в самый низ, туда, где размещались карантинка, транзитка и коридор смертников. За обыкновенной филёнчатой дверью без замков скрывался крохотный тамбур. В тамбур выходили три крепких двери, таких же, как двери камер - с волчками и кормушками. В углу была общая вешалка. Корпусной потребовал, чтобы я снял телагу и повесил на вешалку, где уже висели две телаги страдальцев.
       - На ночь получишь, - пояснил мне изъятие теплых вещей корпусной.
       Он отпер дверь я и вошел в карцер.
       "М-да-с", - огляделся я, - "Не Сан-Франциско".
       Земляной пол, железный потолок и та же шуба на стенах, что и в КПЗ. Пожалуй, корпусной был прав, когда переобувал меня - в кроссовках тут делать нечего. Грязновато. Между потолком и головой не проходит ладонь. Низенький тут потолок. Давящий.
       От двери до окошка - три шага, чуть больше моего роста.
       Я прижался левым плечом к стене и вытянул правую руку в сторону. Ладонь уперлась в другую стену.
       Узкая жилплощадь.
       Не спортзал.
       К правой стене, той, куда я протягивал руку, чтобы измерить ширину карцера, была прикручена железная шконка с деревянным лежаком. Я подёргал - отодрать не получилось. Крепко прикручена. Открутят только в 22-00, во время отбоя. До отбоя придется простоять на ногах или отдыхать на маленьком, сантиметров сорок от земляного пола, бетонном столбике, на который откидывается шконка. Площадка у столбика размером с блюдце и сидеть можно только левой или правой половиной моей искательницы приключений. Совсем неудобный для сидения столбик, а ходить в карцере негде: "три шага от двери до окна" - это если встать вплотную к двери, а если не вставать и просто ходить, то два. Два шага в одну сторону, разворот через левое плечо, два шага в обратную.
       Коротковата дистанция для забега.
       Окно - не окно, а издевательство.
       Амбразура, мельче тех амбразур, что устроены в камерах КПЗ. Пятнадцать на сорок сантиметров. За двойными, грязными, с войны не мытыми стёклами, толстая стальная решетка, забирающая четверть света, а сама решетка отделена от камеры железным листом с частыми дырочками, так что света из окна, можно сказать и в полдень нет никакого, а по утрам и вечерам, что есть окно, что нет его. Разве только тонкие струйки свежего воздуха через него проходят. У меня этого "свежего воздуха" тут завались. Спасибо Вайтюку - сказал мне, чтоб я свитер одел. Не жарко тут.
       - Командир!
       Я стукнул в дверь.
       - Чёте? - откликнулся главнокомандующий тюремных коридоров.
       - Чё у тя тут холодно так? Не по-людски.
       - Санитарная норма - пятнадцать градусов. Тебе градусник принести?
       - Неси.
       Дубак принес градусник и передал его мне в карцер. Я измерил температуру воздуха: "плюс шестнадцать". На один градус больше положенного. Мои претензии на холод необоснованны. По нормам ГУИТУ МВД СССР, в чьем ведении находятся тюрьмы и зоны Советского Союза, это не "холод", а "бодрящая и оздоравливающая прохлада".
       "Суки! Ни сесть, ни встать в полный рост, ни пройтись, чтобы согреться. Концлагерь тут устроили!".
       - Командир! - я снова стукнул в дверь.
       - Чёте?
       - До ужина еще далеко?
       - Как раком до Пекина.
       - Я серьёзно спрашиваю: когда кормить будут?
       - Завтра.
       - Это беспредел!
       - Никакого беспредела, - спокойно возразил дубак. - В карцерах "день лётный, день пролётный".
       - Это как?
       - Горячая пища выдается через день. Вас вчера кормили. Сегодня - курите бамбук.
       "Ага", - понял я смысл жизни, - "Одного оздоровительного холода мусорам мало. Теперь еще и лечебное голодание. Ничего, русские не сдаются! Что ж такого сделать-то, чтобы согреться? Песню, что ли спеть?".
       Я запел любимую песню моей бабули:
      

    Мы шли под грохот канонады,

    Мы смерти смотрели в лицо.

    Вперед продвигались отряды

    Спартаковцев, смелых бойцов.

      
       Это не карцер.
       Это склеп.
       Темно, холодно, тесно, грязно.
       Тут не живого человека под стражей содержать, а ставить прах на вечное храненье.
       Куда уместнее не веселые песни распевать, а "Чёрный ворон" или "Сижу за решеткой в темнице сырой". Но от песен этих веет такой унылой безнадёгой, а вокруг меня такое скучное и холодное тёмное омерзение, что если мне в настроение добавить еще хоть каплю минора, то я, даром что сержант Советской Армии, сяду в углу на корточки и расплачусь о своей неудавшейся молодой жизни, так безжалостно и глупо загубленной ублюдком Балминым. Поэтому следующей песней была строевая второй учебной роты связи Первого городка Ашхабада:
      

    Путь далёк у нас с тобою

    Веселей солдат гляди!

       "Золотые слова! Глядеть надо веселей, а сидеть надо на кураже! Пусть прокурорские следаки себе зубы обломают об афганских дембелей! Тут слишком грязно, чтобы отжиматься. Согреться можно, если раз двести присесть. Кроме того, я давно хотел научиться бить чечётку, а Сирота на КПЗ показывал мне пару коленцев. Теперь я тут совсем один и мне некого стесняться, если у меня не сразу будет получаться чёткий и хлесткий удар подошвой о пол".
       Как только я нашел себе занятие, настроение выровнялось. Я мурлыкал себе под нос:
      

    Крутится, вертится шар голубой

       и шлёпал ступнями по полу. Сперва медленно, а когда удар стал более-менее походить на степ, прибавил темпа. Заодно и согрелся.
       "Если надо - год тут просижу!", - огрызнулся на мусоров упрямый мордвин внутри меня.
       Тюрьма развивает слух. Если долго сидеть в самой дальней хате, через два года будешь слышать, о чём дубаки на вахте перетирают. Мой слух еще не развился до такой дальнобойности, но на пару-тройку коридоров его хватало.
       - Товарищ майор! За время несения дежурства происшествий не случилось, - услышал я далеко на продоле.
       Через полминуты моя кормушка открылась и я увидел руку и рукав форменного кителя. Рука держала большой кулек, свернутый из газеты. Я принял этот кулек и кормушка захлопнулась.
       - Благодарю, - вежливо сказал я кормушке.
       Кормушка не снизошла до ответа, пропустила лишь звук удалявшихся шагов.
       В кульке была махорка и два коробка спичек.
       "Хрен тут бросишь курить в этой тюрьме!", - почти с сожалением подумал я, - "Юрок мне на две недели курёхи в штаны засыпал, а сейчас Кум грев загнал. Я тут месяц продержусь. Чёрт с ней, со жратвой. Жрать - дело поросячье. Главное - курить есть!".
       Я принюхался к карцеру. Углы мочой не пахли. Я отложил кулек в один из углов и, оторвав от него кусок газеты, стал крутить самокрутку.
       Самое ценное умение, которое я приобрел в армии - это умение разбирать автомат из четырех секунд.
       Самое ценное умение, которое я приобрел на тюрьме - умение быстро и не просыпая табак крутить самокрутки толщиной с сигарету.
       Вообще, если быть до конца честным, могло быть и хуже. Карцер холодный, тесный и тёмный, как чулан для Буратино, но я мог бы оказаться в нем в одних трусах и майке вовсе без всякого курева. Тогда бы я точно околел от холодрыги. В армии мне запросто могли бы высыпать на пол полмешка хлорки и вылить ведро воды. На тюрьме такого фашизма нет. Я сижу в свитере, у меня навалом махры и спичек, так, что нечего Бога гневить и жаловаться на жизнь - сижу, считай, в персональном люксе.
       Отдельно от братвы.
       Как смертник.
       Тюрьма вызывает озлобление в людях глупых, не умеющих смотреть видеть, думать и сравнивать. Во мне тюрьма никакого озлобления, тем более страха не вызывала.
       Если ожидать, что после прибытия на тюрьму тебе предоставят махровый халат, открытый бассейн, шезлонг, зонтик, бокал мохито и двух грудастых блондинок, а в действительности ничего из перечисленного администрация тебе не даст, то тогда - да, тогда администрация автоматически становится шайкой отъявленных негодяев, устроившихся на тёплые места исключительно, чтобы причинять тебе беспричинные страдания.
       Если, поднимаясь на тюрьму, видеть перед собой расстрельный ровик с посыпанным хлоркой дном или, как я, представлять себе "татуированных уголовников" в хате, а вместо всех этих ужасов тебе предоставят баню, прогулку, мягкую постель с чистым бельем и трехразовое питание горячей пищей - тогда сотрудники администрации из дубаков постепенно превращаются в обыкновенных гражданских семейных людей, которым на тебя в худшем случае - наплевать, а в лучшем - они постараются, не нарушая инструкций, тебе помочь или сделать послабление.
       Перед отбоем кормушку открыл корпусной:
       - Тебе из хаты передали.
       Принял у него целлофановый пакет.
       В пакете были черный хлеб, сало и чеснок.
       - Чифирить будешь? - спросил корпусной.
       - Заварки нет.
       - У меня на посту тебе на замутку найдется. Ставлю кипяток?
       - Делай.
       "Карцер, говорите, граждане мусора? Это не карцер, это - санаторий!".
       Горячий чифир погнал бодрее кровь по венам и я, разогретый приседаниями, попив горячего, окончательно согрелся.
       Сало.
       Хлеб.
       Чифир
       Курево.
       Песни.
       Чечётка.
       "Что еще надо для счастья?".
       Только Воля.
       Снова услышал голоса на продоле. Продольный дубак разговаривал с кем-то из баландёров, собиравших посуду после ужина.
       - К жене зайдешь, она тебе всё передаст, - негромко уговаривал дубака баландёр.
       - Какой, ты говоришь, адрес?
       - Улица Цыгана Будулая, дом одиннадцать, квартира сорок четыре. Жене скажешь: "Ирина, мол, так и так, муж просил то и то".
       Баландёры отбывают срок на тюрьме, в хозобслуге. С дубаками у них всё вась-вась. Этот баландёр, вероятно, просил дубака, жившего рядом с его домом, зайти к жене, захватить для него то, что приготовила жена.
       Мне с их разговора не было никакого понту, но три обстоятельства для меня были важны:
       Этот баландер разносит по продолу с карцерами и смертниками пищу. Он разносит хлеб, баланду, кипяток и - главное - он разносит сахар и мясо.
       "Мясо он разносит, товарищи!", - вот что главное.
       Я знаю точный адрес этого баландёра - улицу, дом, квартиру и, наконец, я знаю как зовут его жену - Ирина.
       Что мне с этого знания?
       На воле - ничего, а на тюрьме - блага и печенюшки.
       В 22-00 дубак, не заходя в мой склеп, через кормушку выдал мне на ночь мою телагу, отпер шконку и я опустил ее на бетонный столбик чтобы лечь.
       "Как же устала спина за шесть часов на ногах!", - было приятно уложить спину на голые доски, давая позвоночнику отдых, и вытянуть гудевшие ноги, - "Как же я завтра и еще восемь дней по шестнадцать часов на ногах проведу? Сдохну. Меня радикулит скрутит в таком холоде!".
       Немного отдохнув, я решил исследовать запор шконки. Оказалось, ничего сложного: из стены выходит железная труба, совпадающая по размеру с трубой, из которой сварена боковина шконки. По этой трубе ходит толстый шестигранный штырь. Утром узник поднимает шконку и штырь, пройдя через две трубы, запирает ее в поднятом положении. Вечером дубак вытаскивает штырь и шконка отстегивается. Труба из стены и труба шконки не притерты, между ними есть миллиметра три-четыре расстояния, в этот прогал виден штырь и до него можно дотянуться черенком ложки Мысль о том, что завтра мне не шесть, а шестнадцать часов придется простоять на ногах, подогрела мою соображалку. Я снял с себя свитер, затем майку и от рукава майки аккуратно оторвал неширокую полоску материи. Петлю из этой материи я накинул поверх штыря и потянул за концы петли - штырь провернулся. Это меня обрадовало - значит, мой замысел правильный. Поколдовав над тем штырем петлёй и ложкой я за полчаса научился отстёгивать шконку изнутри камеры.
      
      
       "Однако", - понял я, - "если мне завтра удастся отстегнуть шконку, то дубак забдит меня, лежачего и запишет нарушение. Могут продлить карцер".
       Это меня не устраивало - оставаться в этом грязном, холодном, тёмном чулане больше, чем на десять суток, я хотел не очень.
       "Слишком много света", - решил я.
       Действительно, окно днем давало какой-никакой свет, достаточный, чтобы через волчок различить, что наказанный карцером арестант не страдает на ногах, а тащится, лёжа на шконке. Кроме окна, свет шёл от тусклой лампочки над дверью. Лампочка от карцера была отгорожена металлическим листом с дырками, чтобы я не мог до нее добраться. Такой же лист с дырками висел на окне. Я не поленился и за полчаса залепил хлебным мякишем все дырки на обоих железных листах.
       Наступила темнота - глаз коли.
       Просидев немного в темноте, я привык к ней и начал различать контуры шконки.
       "Дубак точно ничего здесь не разглядит" - оценил я созданный моими руками уют в карцере, - "Темнота кромешная, хоть плёнку проявляй".
       Точно такой же уют, как в моем карцере, царил во Вселенной до сотворения мира - холод и абсолютная темнота.
       В шесть часов утра гимн Советского Союза из радиоточки на продоле прекратил мое барское валяние на шконке. Пришел дубак, отобрал у меня телагу, отпер мой карцер и вывел меня на опорожнение параши. Я вылил парашу в туалет и попросил дубака разрешить мне умыться.
       Дубак разрешил.
       Редко когда я умывался с таким удовольствием как после первой ночи карцера - ледяная вода из крана смывала пыль и грязь, бодрила и подсказывала:
       - Необходимо прожить и этот день!
       Вот и пригодились мне носовые платки - лицо и руки вытирать.
       - Поднимай шконку, - приказал дубак.
       - Пожалуйста, - посмеиваясь про себя, я поднял шконку дубак запер ее штырем - так тщательно исследованным мной этой ночью. Едва только дубак запер за мной карцер и отвалил на пост, я при помощи петли и ложки за пять минут освободил шконку и опустил ее на столбик.
       "Так-то оно будет ловчее срок отбывать", - я лег на шконку удовлетворенный своей изобретательностью.
       Открылась кормушка:
       - Горячий чай. Хлеб, - я узнал голос вчерашнего баландёра, который просил дубака зайти к нему домой и называл адрес.
       Я присел возле кормушки на корточки, чтобы увидеть баландёра в лицо. Его лицо не было знакомо мне - взрослый мужик лет тридцати пяти.
       - Погодь, погодь, - я положил ладонь на кормушку, чтобы баландёр не вздумал ее закрыть и сорваться с разговора, - Погляди-ка на меня повнимательней. Не узнаешь?
       Баландёр посмотрел на меня сверху вниз из-за двери и не выказал радости узнавания.
       - А я тебя сразу узнал, - делая счастливое лицо, обрадовал я баландёра.
       Баландёр расстроился - мало кто обрадуется тому, что его знают на тюрьме и уж точно никто не станет ликовать, если его опознает штрафник - узник карцера, "злостный нарушитель режима содержания под стражей".
       Мало ли что у "злостного" на уме? Может, он - маньяк-убийца.
       - Ты ведь на Будулая живешь, так? - радовался я встрече.
       Баландёр побледнел.
       - Погоди-ка, погоди-ка, сейчас вспомню, - додавливал я тюремного разносчика пищи, - Ну да, на улице Цыгана Будулая! В одиннадцатом доме, верно?
       Баландёр покрылся инеем от ужаса.
       Тоже, видать, наслушался страшилок про то, как зыки друг друга в карты проигрывают, а потом идут в дом жертвы получать должок с родственников проигранного.
       - Соседи, значит! - вполне натурально радовался я встрече, видя, что баландёр еле стоит на ногах от страха, - Я в девятом доме живу, рядом с тобой.
       "Только бы он в обморок не упал!", - испугался я за баландёра.
       Сидеть в баланде - не по Понятиям. По Понятиям правильный зык должен сидеть либо в тюрьме, либо на зоне, но не в хозобслуге. Зык из хозобслуги - баландёр - не имеет своего слова на толковище. Спросят - ответит, а без спросу не полагается ему рот раскрывать там, где Люди разговаривают.
       Не оказать помощь земляку - это тоже не по Понятиям.
       Задетый таким невниманием к своей нужде зык, может спросить с невоспитанного земляка, обошедшего его своим вниманием и заботой. Может не только "спросить", но и "получить" с него так, как посчитает нужным. Может, например, высказать ему с укоризной:
       - Что же ты, Вася, мне в карцер сухаря черствого не принес, нехороший ты человек?
       А может и на циркулярку на зоне того земляка кинуть и пояснить свои действия сообществу:
       - Нагрубил мне по тюрьме. Я с него за грубость получил.
       Такая смерть или увечье будут по Понятиям и мужику никто ничего не скажет.
       А может и на пику по воле присадить, тут уж у кого какой характер и фантазия.
       По Понятиям - не надо грубить друг другу.
       По Понятиям - земляков надо греть и поддерживать.
       Слухи о том, что Васю или Петю "зарезали урки за тюремные дела" время от времени будоражили город. Такие слухи не могли пролететь мимо ушей баландёра - он сразу понял, что встреча со мной ничем хорошим для него кончиться не может. Я знал, кто он и откуда, в любой день и час мог навестить его один или с друзьями, а он не знал кто я есть и где меня искать.
       - Ну да! - радовался я той радостью, от которой у жертвы холодеет спина, - Ты в одиннадцатом доме живешь! Я тебя почти каждый день из окна видел. У тебя жена еще такая... Ириной зовут.
       При упоминании имени жены баландёру стало совсем плохо, по роже видно - поверил, что я отморозок из соседнего дома.
       "Надо додавливать его, чтоб соображал быстро и правильно" - решил я закончить разговор еще до того, как подойдет дубак и захлопнет кормушку перед моим лицом.
       - Мне через полгода освобождаться, - сообщил я баландёру свои планы на будущее, - После освобождения зайду к тебе в гости со своей бутылкой. Посидим, тюрьму вспомним, лады?
       Кажется, я перестарался.
       Как говорится, "пересолил" с тем баландёром.
       Тюремный утренний горячий чай было невозможно пить - он был приторный до отвращения. Баландёр туда вместо одного коробка сахара со страху кинул все девять.
       В обед, даром, что день был "пролётный" и горячей пищи карцерам не полагалось, кормушка отщелкнулась и на нее была поставлена моим новым другом глубокая миска горячей баланды. В этой миске, маскируясь под баланду дольками картошки и вареного лука, кинутыми сверху, лежала вкуснейшая отварная говядина со специями.
       От земляка - земляку.
       По Понятиям.
       Так было девять дней - отвратительно сладкий чай по утрам и полная миска говядины на обед. Лишенный на десять суток движения, я набрал два килограмма весу и моя отъевшаяся харя вызвала у пацанов в Три Пять подозрения "а в карцере ли я был или на воле отъедался?". Только бледность - полторы недели без света и свежего воздуха - только бледность оправдала меня в их глазах.
       После карцера в Три Пять меня встречали как Папанина с зимовки - с тем же почетом и бражкой, за открытие рецепта которой я и угодил в холодный зиндан. В хату я поднялся в новом, более высоком статусе бродяги, ибо не просто сидел на тюрьме и сопел в две дырки, а страдал за общее. До меня в хате "бродягой" был только Вайтюк, потому что остальные сидели на булках ровно, без нарушений режима ждали своих приговоров и никаких подвигов не совершали.
       Уже дома, в Три Пять, смывши карцерную грязь в бане и переодевшись в чистое и стиранное, я рассказал, встречавшим меня с бражкой пацанам, почему из карцера выполз не заморенный, а отъевшийся - "земляк подогрел".
       Да, я никогда раньше не видел этого баландёра, тем более не был знаком с его женой.
       Да, я никогда не слышал про улицу Цыгана Будулая и не знал в каком районе города она находится.
       Да, я назвался соседом из девятого дома только потому, что девять меньше одиннадцати. Двенадцатого дома на этой улице могло не быть, а раз существует одиннадцатый дом, то уж девятый существует наверняка.
       Да, освобождаться мне скорее всего нескоро и уж никак не через полгода, а через несколько лет и то - если повезёт.
       Да, я начесал тому баландёру всё от первого до последнего слова.
       Да, я взял его на характер, и за моими словами не было никакой реальной силы и никакой возможности дотянуться до баландёра.
       Но сладкий чай и отварная говядина девять суток из десяти были настоящие, доподлинные. Тюремным языком выражаясь, я того баландёра красиво обкружил, то есть без угроз и мордобоя получил с него всё, что он мне мог дать.
       Бить - нельзя.
       Угрожать - некрасиво.
       А вот "обкружить" - это исключительно по Понятиям.
       Вайтюк подлил мне в кружку браги и с завистью в голосе признал:
       - Андрей, ты создан для тюрьмы. Я бы не смог так грамотно обкружить. Ну, ты Рысь!
       Гниль, самая настоящая тюремная гниль.
       Это я про свои взаимоотношения с баландёром.
       Когда в армии про человека говорят "гнилой", имеют ввиду, что он либо не обладает высокими моральными качествами, либо не имеет серьезной физической подготовки и не выдерживает пехотных нагрузок.
       "Гнилой он: взял его двумя пальцами, он и посыпался".
       Нехорошая эта оценка - "гнилой".
       Если она дана в армии.
       Если "гнилым" обозвали человека на тюрьме - оценка резко меняет полярность с минуса на плюс:
       "Он - гнилой, он - может обкружить, с ним - надо обходительно и вежливо, а то мало ли что?".
       Гнилой в гнилой степени, такой, что обкруживает парой слов - называется Рысь.
       Сидит такая Рысятина в хате: глазки добрые, шерстка мягкая, на ушках кисточки, мурлыкает что-то себе под нос тихонько. Ну, киса кисой, лапочка. Нипочем не скажешь, что у этой кисы когти титановый бронежилет насквозь прошивают, а в пасти клыки с палец длиной и зубы, как у акулы в шесть рядов: только палец протяни - он тебе всю руку как бритвой срежет.
       Быть Рысью - почетно. Рысей уважают. Рысей мало, едва ли один на сотню. Если кого-то назвали Рысью, значит за ним признали умственное превосходство. Рысь - не кликуха. Рысь - это почетное наименование.
       В армии есть просто полк, а есть Гвардейский Полк. Оба полка очень похожи межу собой и в оба полка солдат набирают по призыву, а не по конкурсу, но вот один из них - с почетным наименованием "гвардейский", а другой - обыкновенный, сиволапый, вроде моего героического полчка, в котором я два года отслужил как умел честно.
       На тюрьме есть просто арестант, а есть Рысь. Оба арестанта очень похожи между собой, обоих на тюрьму конвой привез, а не своим ходом пришли, но вот обыкновенный обслуживает Рысь, старается угодить, да еще и остается должен за это, а так-то они равны, никакой разницы.
       - Быстро же ты сгнил, - оценил Альфред мои способности вступать в контакты на тюрьме с незнакомыми людьми и заключать с ними выгодные сделки.
       - В каком он болоте гнил, - изрёк пьяненький с кружки браги Алмаз, указывая на меня, - мне бы там хоть пятку помочить.
       - Всё ништяк, всё по Понятиям, - смеялся Вайтюк, - Ушел в трюм арестантом, поднялся в хату бродягой. Встречай нового бродягу, братва!
       Мне не нравилось быть бродягой.
       "Какой я бродяга? У меня дом есть. Мама. И не только "дом", но и "воинское звание". Разве я "брожу", "скитаюсь"? Когда меня в армию призывали, я не уклонялся, не бегал, не скитался, не бродил, не странствовал - я пришел по повестке в назначенный день и час в военкомат и убыл в назначенное место для прохождения службы. Какой же я бродяга? Я - сержант Сухопутных войск и Войск Связи".
       И гниль тюремная мне не нравилась. Если бы не нужда, если бы в карцере было тепло и кормили, пусть баландой, но каждый день, если бы не холод, от которого я околевал и голод, истощавший мои силы - я бы ни за что не стал обкруживать того баландёра.
       "Я не обкруживал!", - хотел я крикнуть подвыпившей братве, - "Я за жизнь свою боролся!".
       Эх!..
       Кому кричать?
       Кто услышит?
       "Гнилой", "бродяга", "каторжанин" - это теперь про меня.
       Мне надлежит соответствовать, не ронять себя и больше ничего.
       Год назад мне казалось, что я родился в армии и всю жизнь в ней прожил. Сейчас - я думал, что родился в тюрьме.
       Забывайте про "рожу автоматную, а то на пику присажу.
      

    31. Отребье

      
       Я начал рассказывать про своих сокамерников.
       Это я рассказывал про убийц, ставших моими товарищами.
       Позднее к ним присоединился дядя Ваня Машкин. Его подняли к нам в тот день, когда Павлецов, выхватив на суде свои восемь лет, перевелся в "осужденку" - камеру для осужденных. Дяде Ване было шестьдесят девять лет, он имел веселый, покладистый характер и вполне твердую память. Нам всем было интересно послушать как дядя Ваня сорок два года назад освобождал Будапешт и брал Вену. С особым вниманием мы слушали в рассказах дяди Вани те места, в которых он драл мадьярок и австриячек, тем более, что он рассказывал про свой сексуальный вклад в Победу, будто только вчера с них слез. Придавленные чувством вины за свой слепой фашизм, молодые девки из покоренных стран приносили нашим солдатам вино и предлагали себя. Переспать с советским солдатом считалось престижным в их среде. Наши солдаты тоже не дураки были - радостно принимали вино и добросовестно проводили денацификацию освобожденного из гитлеровской неволи женского поголовья.
       Политработа с мирным населением порой требует творческих решений и индивидуального подхода к агитации - кого боком, кого раком.
       Весна Сорок Пятого и осень восемьдесят седьмого.
       Сорок два года - а как будто вчера!
       Приятно было видеть в дяде Ване такого же пацана-солдата как я и мои однополчане и знать, что мы с дядей Ваней из одной Армии - Советской!
       Убийство.
       К нам других почти и не поднимали - только убийц.
       Дядя Ваня убил свою жену - беспутную, спившуюся старуху, которая таскала из дома и приводила гостей. Тридцать лет терпел и однажды струна лопнула. Следствие по делу дяди Вани, возможно впервые в судебной практике, столкнулось с тем, что преступник - это не преступник.
       За дядю Ваню просили взрослые, сорокалетние дети:
       - Спасибо отцу, что убил мать! Мы и не знали никогда, что у нас она есть. Не помним, какая она была трезвая. С нами с детства занимался только папа. Просим прекратить дело и отпустить отца на свободу.
       За дядю Ваню просили соседи:
       - Мы его всю жизнь знаем. Тихий, скромный мужчина. Со всеми ладил, со всеми в хороших отношениях. А жена - пьянь и рвань. Никакого сладу с ней не было. Слава богу, что он ее убил, хоть и грех такое говорить. Надоела всем по горло. Просим отпустить Ивана Максимовича Машкина нам на поруки.
       Просили с бывшей работы:
       - Иван Максимович девять лет как на пенсии, но мы его помним и уважаем. Про его семейные дела нам давно известно. Туда ей и дорога, а мужика жаль. Просим отпустить на поруки трудового коллектива. Ручаемся за него головой - человек честнейший и никакой не преступник.
       Никто, никто не сказал про убитую доброго слова, зато все, все, кто только мог, просили за дядю Ваню.
       Но, убийство - есть убийство.
       Даже если потерпевшая - мразь и пьянь.
       Слепой Закон равно защищает добрых людей и бесполезную шваль.
       Дяде Ване нужно было посидеть в тюрьме и нечасто я видел арестантов, так легко берущих в плечи свой срок. Казалось, дядя Ваня не замечает ни дубаков, ни решек, ни локалок, ни того, что ест баланду вместо домашней пищи, гуляет в бетонном прогулочном дворике под перекрытием решеток, а не в городском парке - его радовало всё, его радовала сама жизнь.
       Сильное облегчение испытал дядя Ваня после убийства. Видно, настрадался мужик за три десятка лет.
       Большинство, огромное большинство арестантов моими товарищами не стали и стать не могли - я хоть и не Сирота, но у меня тоже есть свои Понятия. В мои Понятия не вписываются мутные пассажиры.
      
       Брол.
       Девятнадцатилетний учащийся музучилища. Несостоявшийся лабух. Саксофонист или "сексофонист", как отзывались о его увлечении в хате.
       Групповое изнасилование.
       Я бы побрезговал втыкать в обтруханную спермой дырку. Брол был четвертый - как раз, когда у девки уже по ляжкам текло. Даже представлять такое противно.
       - Я только спросил, как она себя чувствует? - объяснил сообществу Брол свое участие в групповухе.
       Все ему тут же безоговорочно поверили: изнасилованная подонками девка-терпила на него наговаривает, дружки-подельники, называя его в числе соучастников, разумеется, пытаются его втянуть и замазать, экспертиза, обнаружившая его сперму во влагалище девахи стопроцентно лжет, один только Брол говорит правду:
       - Я только её спросить хотел!
       Как можно не поверить? Ясное дело - человек тут не при делах.
       Брола звали Олег.
       На правой кисти в районе большого пальца у него была татуировка "БР". Подразумевалось, что где-то по воле сейчас ходит второй подобный же небрезгливый олух, у которого на этом же месте наколото "АТ" и при рукопожатии буквы совпадают и складываются в слово "БРАТ". На другой руке у него была татуировка "ОЛ". У его чувихи, значит, было наколото "ЕГ" и когда они с чувихой переплетали пальцы, то получалось имя сексофониста - "ОЛЕГ".
       Прочитав обе татуировки - "БР" и "ОЛ" - слитно, я дал сексофонисту погоняло - Брол.
       Прилипло - намертво.
       Он действительно был по жизни не "Олег", а "Брол".
       Завалил в хату с заполошными глазами:
       - Мужики, мне на два часа на волю надо! Срочно! С подельником договориться!
       Ага.
       На волю.
       Прямо с тюрьмы.
       Всего на два часа.
       Его для этого к нам и привезли, чтобы он туда-сюда шлялся, когда ему приспичит.
       Уже с этих слов мы поняли, с какого поезда этот пассажир - болван и олух почище дубёнского мордвина Николая.
       Я решил обыграть его стремление попасть на волю "переговорить с подельником". Хата, уже несколько попривыкшая к моим выходкам, поняла меня без слов и решила поддержать.
       Вечером после ужина я, сидя за общаком, обратился к братве, расположившейся на шконках:
       - А какой у нас сегодня день недели, пацаны?
       - Суббота, - с энтузиазмом подсказали мне, ожидая спектакля.
       - Верно, - подтвердил я, - Суббота. Так что будем решать? Кто пойдёт?
       Я незаметно скользнул взглядом по Бролу.
       Брол затаил дыхание и жадно слушал, следовательно готов хавать любую шнягу, которую я ему сейчас буду скармливать.
       - Братва, - голосом, ищущим сочувствия, взывал я к арестантам Три Пять, - Мы живем, конечно, дружно, но совесть тоже надо иметь. Я - не пойду. Я - ходил в прошлую субботу. Я вам не мальчик на побегушках. Пусть кто-нибудь другой сегодня идёт.
       Брол схватил кинутую косточку всеми зубами:
       - А куда, мужики? Куда, надо идти? Куда идти-то надо?
       - Да за пивом, - лениво пояснил со своей шконки Алмаз.
       - Мы тут по субботам вечером за пивом по очереди ходим, - подтвердил Игорёк.
       В хате, действительно, витал ощутимый запах алкоголя - от пакетов с брагой, затаренных Камилем под полы.
       - Как "за пивом"? - Брол поверил, поверил сразу, что по субботам арестантов из тюрьмы отпускают на волю затариться пивком, правда его, не смотря на природную тупость, всё еще покалывали иголочки сомнений.
       "Надо устранить эти нелепые сомнения в правдивости моих слов".
       - Обыкновенно, - нудным тоном, как о давно надоевшей процедуре начал раскладывать я, - Всего три банки. На вахте говоришь: "Я из Три Пять". Тебя пропускают. Возвращаешься обратно с пивом - одну банку оставляешь на вахте, две - несешь в хату. Я ходил на прошлой неделе. Сегодня пусть кто-нибудь другой идёт.
       "Поверил!", - оценил я загоревшиеся глазенки Брола, - "Ещё чуть-чуть - и побежит".
       - А деньги? - спросил Брол с последней надеждой, что его всё-таки разыгрывают.
       - Какие деньги?! - понятливый Игорёк подыграл мне, - Ненужные летние вещи! Сейчас скинемся у кого что из шмоток есть, тётя Клава нальет три банки за одежду.
       - А где вы пиво берете? - Брол охотно поверил в ту пургу, что я ему прогнал и теперь уже деловито уточнял детали.
       - В "Уралочке", - вполне правдоподобно слепил я.
       "Уралочка" - это пивная на той же улице, что и тюрьма. Репутация у заведения низкая, публика соответствующая и университетская профессура в нее не заглядывает. В основном в ней пьют пиво и ссат за углом те, кто ранее уже заезжал на эту улицу под конвоем и квартировал на тюрьме. В самом деле удобно: посидел на тюрьме, освободился, попил пива, гоп-стоп, еще попил пива и домой, на тюрьму. И никого ловить не надо, все под руками - в "Уралочке" пиво пьют.
       - Мужики! - умоляющим тоном принялся нас упрашивать Брол, - Мужики, разрешите сегодня я схожу? Я всё понял. Я смогу, я успею!
       Мы насобирали ему олимпиек и кроссовок, увязали в узел, словом, снабдили всем необходимым.
       - А банки? - опомнился Брол, - Где банки?
       - На вахте возьмешь, успокоил я его, - Только попроси тётю Клаву, чтобы помыла, а то они, поди, с прошлого раза немытыми стоят.
       - Кто это тебе на вахте станет банки мыть? - поддакнул Алмаз, - Дубаки, что ли? Они тебе помоют, жди. Скажи тете Клаве пусть помоет, да не сразу банки забирай - дождись отстоя пены, она потом дольёт.
       Брол кивнул, уцепил узел со шмотками и заколотил в дверь.
       Отщелкнулась кормушка.
       - Чёте? - спокойно поинтересовался продольный дубак у Брола.
       Три Пять имела репутацию солидной хаты и продольные дубки без страха открывали нашу кормушку и дружелюбно шли на контакт. Грубостей и провокаций за нами не было.
       - Открывай, - заговорщицки, как своему сообщнику, подмигнул Брол.
       - Зачем? - не понял дубак.
       - Как зачем? Сегодня - суббота. Я за пивом иду.
       - А-а, за пивом? - въехал хозяин продола, - Я вот сейчас открою хату, выволоку тебя на продол и напою тебя пивом. Дубиналом. Один удар по почкам заменяет кружку пива. Слыхал?
       Брол понял, что его разыграли, загрустил и отошел от двери.
       - Еще раз в дверь стукнешь - пойдешь в карцер, - пообещал ему дубак.
       Услыхав про карцер, Брол сделался совсем грустный.
       Хата хохотала сильнее, чем над Камилем, когда тот затачивал сталь о бумагу. Таких дебилов как Брол к нам ещё не поднимали.
       Был этот Брол как печкой пристукнутый, весь какой-то несуразный. Дать такому автомат - он или сам застрелится, или соседа застрелит: ему, ведь, идиоту, непременно нужно будет в ствол посмотреть, как пуля вылетает, он вылупится глазом в дульный срез и на спусковой крючок нажмет. Таким, как Брол, не то, что автомат - ложку давать страшно.
       Кстати, о ложках.
       Дурной тон - набирать на тюрьме вес.
       Если человек поправляется на тюрьме, значит, на тюрьме ему лучше, чем на воле. Как правило, набирают вес одинокие по жизни бродяги-бичи: без дома, без семьи, без родных, без Родины, без флага, без стыда, без совести. Летом золото моют или шабашничают, а на зимовку - в Дом Родной, отъедаться и отмываться всю зиму и копить силы до следующего полевого сезона. Молодежь на тюрьме худеет. Не из-за того, что голодом морят, а из-за условий содержания: спертый, прокуренный воздух в хате, теснота, недостаток движения, утрата аппетита. Всё-таки аппетит после четырех часов тактических занятий на полигоне и после четырех часов лежания на шконке несколько разный. Бывало, после тактики, особенно, если ещё и чарсу курнуть, только одна мысль:
       - Жрать. Жрать! Жрать!!!
       Борщ с мясом и аджикой, второе с мясной подливкой, хлеба кусков шесть, компот и добавку. После обеда еще и чаю с печеньем в расположении роты попить обязательно.
       А на тюрьме закинул две-три ложки - вроде и сыт уже. На второе смотреть не хочется.
       Если перед обедом подумаешь про предстоящий тебе приговор - то и эти три ложки не полезут.
       Вот и худеет молодежь - от снижения аппетита и атрофии мышц.
       Брол умудрился набрать вес, что никак не характеризует его в лучшую сторону.
       Заехал в хату - стручок стручком. Худенький, лопоухий, с острым носиком, быстрыми глупыми глазками, ну вылитый крысёныш. Быстро просек, что почти никто в хате не ест за обедом второе, особенно, если дают перловку или сечку, и стал подъедать нетронутые порции, испросив разрешения.
       Ему не отказывали. Казённой пайки разве жалко?
       Он притаптывал, не стеснялся.
       По три-четыре шлёмки гнуснейшей перловки, которую в армии, кроме духов, никто не ест и в тюрьме немногие жалуют.
       Говорил Брол в основном о жратве - что он ел раньше и чего бы он поел теперь. Если разговор заходил о музыке или о футболе, Брол переводил тему в плоскость кулинарии:
       - Да... Футбол... Играли мы как-то в футбол... Я после жрать захотел... А дома мать голубцы со сметаной приготовила... Шесть штук сожрал... Сейчас бы, наверное, двадцать смог.
       Сначала высказывания Брола вызывали смех, потом - кривые усмешки. Вообразите себе человека, который умеет говорить только о жратве и любой разговор переводит на эту тему.
       Это не человек.
       Это свинья.
       С мыслями и желаниями свиньи.
       Кому приятно сидеть в одной хате со свиньей?
       Первым не выдержал самый младший - Игорёк.
       - Слушай, Брол, - с вежливой улыбкой попросил он, - Кончай херню пороть, а? Если тебе, кроме как о жратве, говорить не о чем, ты лучше помолчи. Умнее смотреться будешь.
       - А чё вы всё время ржёте? - попробовал обидеться Брол, - Что я ни скажу, вы все ржёте.
       - Да потому, что ты херню несешь!
       Брол насупился.
       Несколько минут он думал.
       - Ладно, - выдвинул он условие нашему сообществу, - Я в хате вообще ничего говорить больше не буду. Вот только хлеба спрошу у кого-нибудь. Или кашу. Вы ее все равно не едите.
       "И о чем с ним говорить? Скот - он и есть скот. Животное".
      
       Основные маршруты арестанта - короткие.
       От шконки до общака - полметра.
       От шконки до дальняка - метра четыре.
       Метров пятьдесят до прогулочного дворика.
       Столько же до бани.
       Прогулочный дворик - восемь шагов по диагонали. В хате и восьми шагов нет. Содержание под стражей не предусматривает физических нагрузок - сиди, кайфуй.
       Не хватает движения. Остро не хватает.
       Недостаток движения восполняется, отжиманиями, присядками, гимнастическим упражнениями - чем угодно, но держать мышцы в тонусе! Никто в хате не расстраивался, когда проигрывал по игре и падал на кулаки, отрабатывая проигрыш - хоть какая-то нагрузка. В долгой неволе не бежит кровь по венам, застаивается. Хоть чифиром, хоть отжиманиями, хоть присядками, но разгонять, гнать и гнать эту кровь, держать себя в форме и тонусе, а то закостенеешь, если разленишься.
       - Алмаз, расставляю? - напрашивался я на отжимания, наперёд зная, что проиграю.
       Алмаз, после удачных опытов по добыче алкоголя исполнившийся ко мне уважения и глубокой симпатии, никогда не отказывался потренировать меня:
       - d2-d4, - своим любимым ферзевым гамбитом предварял персональный тренер моё восхождение к олимпийскому пьедесталу по отжиманию и присядкам.
       Брол физические нагрузки презирал, в наших играх не участвовал, никому не проигрывал и потому не приседал и не отжимался. Его маршрут укладывался в треугольник "общак, дальняк и шконка". Можно сказать, что в хате Брол только лежал, жрал и срал.
       Жрал без ума и срал без памяти.
       В армии я повидал немало чмырей, но среди них не встречал ни одного, который бы жрал в сортире. Брол смело шел на дальняк с куском птюхи. Садился срать и совал сухарь в рот, обеспечивая непрерывность процесса.
       В хате не принято ходить на дальняк, если кто-то кушает или пьет чай. Это невежливо. Всякий раз отправляясь на дальняк по нужде, каждый обязательно огладывался на общак:
       - Никто не ест?
       И лишь убедившись, что за общаком никто не ест и не пьет, и что никого своими действиями не заденет, нырял за перегородку и справлял на дальняке свои надобности.
       Ест Брол или не ест - никого в хате не волновало. На Брола не оглядывались.
       Брол не возражал.
       Через месяц такой ленивой и сытной жизни у Брола начал отвисать животик, налились щечки и попа. Худенькая фигурка оплыла жирком и чем дальше, чем сильнее напоминала не мужскую стать, а женские соблазны.
       - Хорошо, что ты сидишь на усиленном, а не на строгом, - оценил в бане голого Брола повидавший много хат и тюрем Юра Вайтюк.
       - Почему? - повиливая бёдрами, Брол вытирал свои обабившиеся телеса казенным вафельным полотенцем.
       - На строгом тебе бы нашли применение, - усмехнулся Юрок.
       Согласен с ним.
       На строгом режиме Бролу бы нашли применение. Без угроз и насилия. За три шлёмки перловки и кусок сала уговорили бы.
       На усиленном - бытовой гомосексуализм не приветствовался.
      
       Лука.
       Сережа Глушков, двадцать семь лет. Двойное убийство. Статья 102 УК РСФСР.
       Родился и всю жизнь прожил в деревне. Сирота. Рано остался без родителей. Воспитывался у бабки и прабабки. В армию призван не был из-за вскрытой медкомиссией дебильности. Самогон первый раз попробовал в шесть лет. Курить начал с восьми. В восемь лет уже регулярно употреблял самогон из-за чего начал отставать в развитии от ровесников. Алфавит знает не полностью. В каждом классе сидел по два года. После четвертого класса, почти в пятнадцать лет, бросил школу и устроился в родной колхоз пастухом. По работе нареканий не имел, одни сплошные благодарности - Лука обеспечивал надои и привес нужным образом, коров понимал и любил. Кругозор крайне узок - полковые урюки рядом с Лукой выглядят академиками. Говорить с полным пониманием дела может только о быках и коровах, к остальным темам равнодушен и разговор не поддерживает. Словарный запас крайне скуден. На осмысление услышанного Луке требуется некоторое время, отчего речь его своеобразна.
       - Лука, - допытывает неугомонный Игорёк, - Ты в колхозе кем работал?
       - Кем работал, кем работал, - бормочет в ответ Лука, - Всё тебе надо знать. Кем работал. Пастухом работал.
       - Что ли ты скотину пас?
       - Скотину пас, скотину пас, - эхом отражает Лука последние слова вопроса, - Всё тебе надо знать. Скотину пас. Да, пас.
       - И ты их не боялся, коров этих?
       - Не боялся, не боялся. Всё тебе надо знать. Конечно, не боялся. Я их чуть что - кнутом. Прямо по глазам!
       Лука вспоминает, как он "кнутом прямо по глазам" вверенных ему коров и быков - и звереет, но тут же успокаивается, возвращается в свой привычный образ чморика.
       Лука похож на убийцу не более, чем дождевой червяк на половой член. Низенький лобик, бегающие глазки, избегающие прямого взгляда, узенькие плечи, не развитый торс, кривенькие ножки и ростом на голову ниже меня. Если посмотреть Луке прямо в глаза, он через две секунды отведет взгляд - морально-волевые качества на уровне ротного чмыря. Если бы Луку призвали в армию, сгнил бы на полах, все два года шуршал бы как трешница наравне с духами. Никто бы его в черпаки не перевел.
       Однако, за Лукой два трупа.
       Две пенсионерки - шестидесяти девяти и девяносто одного года.
       Бабушка и прабабушка.
       Привыкшему к алкоголю Луке надо было выпить, горели трубы, а старая не давала со своей пенсии. Лука этой пенсии сильней бабушки ждал, а старуха получила у почтальонки деньги и в подол припрятала, стерва.
       Лука обиделся и задушил старушку.
       Задушил, вынул из подола пенсиюшку, пошёл, купил самогонки, помянул родственницу, поправил здоровье и вспомнил, что осталась живая свидетельница - прабабка. Прабабка была ветхой и не вставала, но всё слышала и могла заложить.
       Лука удавил и прабабку.
       После и ее помянул.
       Совсем уже пьяный он пытался прикопать обеих бабок на огороде, но был спален соседями, которые стукнули участковому.
       Луку взяли с поличняком - пьяным, в огороде, с лопатой, при двух трупах.
       Луке корячился "вышак", но вызванная многолетним употреблением сивухи дебильность должна была его спасти от расстрела и обеспечить гуманную пятнашку строгого. Дебилов в Советском Союзе к расстрелу не приговаривали. За свой приговор Лука не переживал, потому, что сознание его было сумеречно и мутно.
       - Эй ты, скот, - попытался я поговорить с ним про "совесть", - Тебя две старухи воспитали на свою пенсию, кормили тебя, идиота такого, а ты их убил. Ты за что двух старушек заколбасил, животное?
       - За что убил, за что убил, - привычно забубнил Лука, - Всё те надо знать. За что убил. Лукавый попутал, вот и убил.
       "Лукавый, значит, попутал". - понял я, - "А сам он тут не при делах. Как Брол".
       Ну, раз, "лукавый попутал", то быть Сереже Глушкову "Лукой".
       Погоняло "Лука", данное мной после таких объяснений своего негодного поступка, прилипло намертво, как штамп в личном деле.
       Сообщество посмотрело на Луку без симпатии, но и без ненависти - почти у каждого был "свой" труп и некому было колоть глаза никому в хате ненужной правдой-маткой. Раз не пидор - сиди за общим, а там посмотрим.
       Лука питался вместе со всеми за общаком на правах "я не пидор".
       Все, кроме меня и Вайтюка, имели право на общее по своей масти - "я мужик".
       Вайтюк был единственный пацан между нас и его принадлежность к Правильному Ходу и пацанской масти была определена сходняком на Одиннадцатой зоне. Сходняк принял Юру Вайтюка за пацана.
       Пацан стоит значительно выше мужика и слово пацана - закон.
       Я, после карцера, считаться "мужиком" уже не мог, так как "страдал за общее". Но и пацаном я не мог считаться - временно, до зоны, а там как сходняк решит. Для таких как я существовал тюремный титул "стремящийся к правильной жизни". "Правильная" жизнь, разумеется, должна быть воровской, чтобы считаться правильной. Слово стремящегося весило больше, чем слово мужика, но гораздо меньше, чем слово пацана. То есть я мог что-то подсказать Альфреду, Камилю. Павлецову, Алмазу, Игорьку, но Вайтюку я подсказать не мог - по масти он стоял выше меня. Луке я мог не только "подсказать", но и "указать", точно так как указал Сирота место чёрту на КПЗ, но раз в хате был пацан, то я, как всего лишь стремящийся, не мог лезть поперёк него.
       Стремящийся - будущий пацан.
       Пацан - будущий Смотрящий.
       Смотрящий - будущий Положенец.
       Положенец - будущий Вор.
       Не все стремящиеся становятся пацанами, не все пацаны становятся Смотрящими, не все Смотрящие становятся Положенцами, не все Положенцы коронуются в Воров, как не все лейтенанты дорастают до генералов.
       Для того, чтобы стать генералом, нужно для начала получить лейтенантские погоны.
       Для того, чтобы стать Вором - нужно стремиться.
       Ни для кого из сообщества шансов стать Вором уже не было: они "неправильно начали жизнь", то есть для облегчения своей участи согласились сотрудничать со следствием и давали чистосердечные признательные показания.
       Я - всё отрицал.
       Вайтюк - тоже.
       Поэтому, мы с Вайтюком "отрицалы", а остальные - мужики.
       Это в лучшем случае - "мужики". До мужика еще дорасти надо. Заслужить. Лука - не "мужик", а всего лишь "не пидор".
       Пока - не пидор.
       Пока.
       Пока, в Три Пять - Лука не пидор, а там жизнь сама всех по мастям растасует.
       Вайтюк - пацан по жизни - позволил Луке кушать за общим.
       - На хрена, Юр? - тихонько, чтобы никто не слышал, шепнул я ему при случае, имея ввиду, что не место Луке среди мужиков.
       Вайтюк посмотрел на меня, подумал немного, понял, что имеет смысл пояснить свои действия для "стремящегося" и ответил:
       - Пидорасов и на зоне хватает. Нечего их не тюрьме плодить. Поднимется на зону - Люди определят ему масть и укажут место.
       Единственный арестант в хате, который остро невзлюбил Луку был Брол - приревновал его к перловке.
       До Луки Брол доедал за всей хатой перловку и сечку, а тут на хату из голодных краёв поднялся Лука и без спроса вступил в долю. Луку и Брола развели на том, что одна сторона общака будет отдавать перловку Бролу, а другая сторона - Луке. Через месяц Лука начал догонять Брола по объему живота и пухлости щёчек.
       - Лука, ты в шахматы катаешь? - зазывал я его от скуки.
       - В шахматы играешь, в шахматы играешь, - отзывался Лука, - Всё тебе надо знать. На хрен мне сдались твои шахматы? Сидите вы тут с Алмазом, херней маетесь.
       - А чем же нам заниматься, Лука?
       - Чем заниматься, чем заниматься. Всё тебе надо знать, чем заниматься. Жрать надо больше. Силы копить. Вот чем заниматься, чем заниматься.
      
       Боря.
       Девятнадцать лет. Белокурый смазливый деревенский мордвинёнок.
       Изнасиловал и убил односельчанку, к которой воспылал похотью, не постыдившись семидесятитрехлетнего возраста потерпевшей. Убил обыкновенным молотком Экспертиза насчитала пятьдесят один удар.
       Мужик Павлецов ударил всего один раз.
       Мужик Алмаз тоже всего раз ударил своего квартиранта ножом.
       Мужик Альфред и вовсе не бил, а только кинул пепельницу в голову терпиле.
       Какой ничтожной мразью надо быть и что при этом чувствовать, чтобы пятьдесят один раз ударить старуху молотком?
       Я уж не спрашиваю о том, какой мразью надо быть, чтобы так надругаться над старой женщиной на закате ее жизни?
       Узнав о "делюге" нашего Бори, я тихо, чтобы никто из мужиков нас не услышал, попросил Вайтюка:
       - Юрок, Луку я тебе отдал. Так и быть. Отдай мне Борю.
       - Добро, - согласился Юрок, подумав самую малость.
       Мудро поступил пацан Вайтюк - ни к чему правильным пацанам спорить из-за мразей.
       Выждав время, когда никто в хате не спал и не смог бы впоследствии отговориться незнанием, я сел за общак и обратился к сообществу:
       - Братва, мне впадлу сидеть за одним общаком с Борей. Надо что-то решать. Прошу нас развести.
       Вайтюк ничего не сказал. Он просто встал со своей шконки и молча сел рядом со мной. Теперь мы как бы вдвоем обращались к сообществу и я говорил не только от себя, но и от его имени тоже.
       Пацан и стремящийся обращались к мужикам.
       От мужиков требовалось одобрение, иначе, тюрьма бы не поняла ни меня, ни Юру.
       Мужики, у каждого из которых на душе висел "свой" труп, были поставлены мной перед выбором: либо "не надо качать лодку, мы все тут равны", либо "мы - люди, а люди не равны скотам".
       Если я переоценил своё влияние на хату, то впоследствии мне этот эпизод припомнят и предъявят:
       - Ты, дружок, задвинул лишнего. Ты - возвысился.
       Никто на тюрьме не имеет право возвыситься.
       Слово пацана закон не потому, что он пацан, а потому, что готов отвечать за свои слова и не раз, не десять доказывал это, страдая от администрации.
       Следом за Вайтюком с другого бока ко мне подсел Камиль, обнял меня одной рукой и улыбнулся такой искренней и лучезарной улыбкой, что стало понятно - он придушит любого, кто вступится за Борю.
       Сообщество смотрело на меня.
       - Я отдаю свой голос Андрею, - сказал Альфред, - ему виднее, что и как.
       - Я не только голос, но и свою кружку браги ему отдам, - оскалился со своей шконки Алмаз и разрядил обстановку: всё-таки человек отдавал последнее и самое дорогое, что у него было.
       К Алмазу присоединился его кореш Игорёк. Луку и Брола никто не спрашивал. Последним высказался Павлецов:
       - Как ты скажешь - так и будет.
       "Спасибо, пацаны!", - хотелось мне сказать, - "Спасибо, что отдали мне этого скота!".
       На кон я поставил свою дальнейшую жизнь в неволе - и выиграл этот кон!
       Меня поддерживает хата!
       Я - стремящийся, а не рядовой мужик.
       Отныне я - отвечаю за хату и говорю со всей тюрьмой от имени Три Пять.
       Все вопросы - ко мне.
       От волнения подкатил комок к горлу.
       Я вспомнил каким тоном и какими словами говорил Сирота с чёртом, когда указывал ему место и постарался воспроизвести, добавив от себя немного сержантской стали:
       - Ну ты, животное, - обратился я к Боре, - Встань сюда, падла.
       Я указал на пятак перед общаком и Боря покорно встал на указанное мной место, ожидая моего решения своей судьбы.
       - Жить будешь пидором, - приказал я, - За общее не садишься, с общего не берешь. У тебя тоже никто ничего брать не будет. Кушаешь с полу. У тебя будет своя миска, своя ложка и своя кружка. Пробьешь в них дырки, чтобы с людской посудой не перепутать. Спать будешь под шконкой. Возле дальняка. Утром и вечером моешь полы в хате. Исполняй.
       Боря закатал свой матрас на втором ярусе и перенес его под ту шконку, что была ему мной указана. Расстелившись на новом месте, Боря подошел к общаку и забрал из-под него свои столовые приборы казенного образца из штампованного алюминия.
       - Еще раз дотронешься до общака - убью, - пообещал я Боре.
       - Угу, - уныло прогундосил он.
       - Ты понял меня?
       - Угу.
       - Не "угу", а "ты понял меня"?
       - Понял.
       Прежде, чем убивать человека, пусть даже пидора, необходимо сначала предупредить, а потом удостовериться, что человек тебя понял верно и полно. "Угу" тут не годилось. Необходимый и правильный ответ - "понял".
       Убил бы я Борю, если бы он меня ослушался и дотронулся до общака?
       А вы бы как поступили на моем месте?
       Как бы вы поступили, если бы люди доверили лично вам смотреть и отвечать за порядком и отношениями в хате и надеются на вашу силу и опыт?
       Наплевали бы на их надежды?
       Злоупотребили бы доверием?
       Конечно убил!
       Не меняться же мне с ним местами?
       По мне, так лучше десять лет Смотрящим, чем два года пидором.
       Я мельком посмотрел на Луку и Брола. Эта два "не пидора" сидели с таким видом, будто они с Борей не из одного теста и их не касается мой правёж. Но в глазках - я ясно прочитал это - замельтешило беспокойство за собственные попы, возле которых становилось горячо. Могу поклясться, что им сейчас мучительно хотелось чем-нибудь меня задобрить - трусы мои постирать или другие грязные вещи - лишь бы только отвязаться от липкого страха, что я могу и их тоже услать под шконку и заставить жрать с пола.
       Если молодой солдат в армии подшивает подворотничок старослужащему или стирает ночью его носки - это почти всегда такой вот Боря или Брол, только не вскрытый до поры.
       Вспомнилось как нас, весь наш гордый и смелый призыв, часами били уроды-черпаки, вспомнилось, как Тихону отключили сердце и его оживлял медбратишка Аранович - и глубоким омерзением к Луке и Бролу наполнилась душа моя.
       Наш призыв, как бы сильно нас не били, не обстирывал и не подшивал старослужащих.
      

    32. Подлость Балмина

       Тюремная хата даже отдаленно не похожа на казарму, но ее сходство с армейской палаткой или, еще сильнее, с землянкой - разительно. В землянке, в которой я жил и в тех землянках, где мне доводилось бывать, гораздо темнее, чем в хате и полы были залиты бетоном, тогда как в хате они деревянные, крашеные, тёплые. Вот только народец тут не армейский.
       Скользкий тут народец.
       Душный.
       В самом скором времени я нашел, что уклад жизни на тюрьме сильно смахивал на распорядок дня службы на позиции, если бы командирам пришла прихоть устроить из этой позиции санаторий для личного состава. По расписанию были только приём пищи три раза в день и проверки в восемь утра и в восемь вечера при приеме-сдаче дежурства дубаками. Строиться было не обязательно, нас считали не перекличкой, а по головам лежащих и сидящих, единственно просили не ходить во время проверки по хате, чтобы не путать счет. Всё остальное время мы были предоставлены самим себе и варились в собственном соку, точно так же, как варится в собственном соку и сходит с ума взвод, поставленный на позицию. Вне расписания шли часовая прогулка, еженедельная баня и вызовы к следаку или адвокату. По другим поводам администрация с нами в контакт не вступала и от отбывания наказания не отвлекала.
       Посудите сами, куда я попал!
       Ни построений, ни зарядки, ни кроссов, ни тактики с огневой, ни нарядов. На пост с автоматом ходить не надо - тебя самого охраняют с автоматами и собаками. Службу тащить не надо - службу тащат дубаки, а баландёры при них в вечном внутреннем наряде и наряде по кухне. От тебя требуется только находиться внутри камеры и больше ничего.
       По сравнению со службой - райские кущи.
       Только и делай, что ничего не делай!
       И что вы думаете?
       Вот оно - несовершенство мира. На живого человека не угодишь. Два года службы я думал и мечтал только об одном - "скорее бы этот дурдом закончился".
       И вот теперь, когда "дурдом закончился" и от меня не требуется больше ничего, кроме как поесть и выйти на прогулку... мне резко захотелось служить!
       Честное слово!
       Захотелось со всей натуги впрячься в лямку армейской службы.
       Лежал на шконке и мечтал на тему: "хорошо было бы сходить в караул или в наряд по роте".
       Лучше всего было бы сходить на операцию - сразу недели на три.
       Захотелось солнца, ветра, жары, холода, мух, пыли в лицо, запаха полыни и абрикосов, камней под ногами, мутных арыков, сопок, пустыни, бликов солнца на снежных горных вершинах, горячей брони бэтэра, саксаула, парящих орлов, джейранов, сусликов, змей и скорпионов.
       Захотелось посмотреть с высоты гор в долину и из долины - на горы.
       Захотелось рассвета в горах и чая с костра.
       Захотелось тактики и огневой. Можно даже часа два инженерной, чтобы в земле лопатой поковырять.
       Захотелось в строй и строем с песней!
       Захотелось чего-нибудь привычного, армейского, тяжелого и надоевшего, но знакомого и понятного.
       Захотелось стойкого и мужественного преодоления трудностей, только бы не валяться целыми днями на шконке с книжкой в руках.
       Самое поганое, что я понимал: преодоление пространства и простора и прочих таких же ратных подвигов мне не светило - я в тюрьме, а не на службе.
       Пока я обживался да осматривался на тюрьме, Алексей Федорович хлопотал на воле, обустраивал мою будущность. Писал сценарии и ставил спектакли с переодеванием.
       - Сёмин, - дверь открылась, - к адвокату.
       Ночью мы с Алмазом и Альфредом бегали в шахматы, отжиматься и приседать мне пришлось до утра, заснул я только после утренней проверки. Мне не дали поспать на мягком и двух часов. Кто-то ещё верит, что в тюрьме "сидят"?
       "Ну, хоть что-то! Хоть какое-то разнообразие!", - я плеснул в лицо водой из под крана, обмакнулся полотенцем и пошел слушать "хорошие новости с воли".
       "Комната следователя" была на том же третьем этаже тюрьмы, что и моя Три Пять. Мимо этой комнаты нас каждый день водили на прогулку. Туда меня и отвел продольный дубак. Меблирована комната была ничуть не богаче тех апартаментов, где со мной разговаривал Кум - канцелярский стол, простой стул для следака и ввинченный в пол железный табурет для нашего брата, решетка на единственном окне. За столом сидела моя не худенькая адвокатесса и через роговые очки смотрела на меня. Я прикинул, по какую сторону тюремного забора мы с ней встречаемся, нашел, что встречаемся внутри, а не снаружи, и еще до начала разговора понял, что хороших вестей ждать не приходится.
       - Здравствуй, Андрей, - начала Любовь Даниловна, - Видела твою маму час назад.
       - Привет ей передавайте.
       - Хорошо, передам. Перейдем к делу. У тебя всё плохо, Андрей.
       - Куда уж хуже?
       "Меня порезали на улице и посадили в тюрягу. Этого мало?", - невесело оценивал я свое положение, - "Есть еще что-то "хуже", чем то повидло, в которое я вляпался?".
       - Есть куда, - утешила меня Каниськина, - Балмин хочет вывести тебя на суд. Доказательств твоей вины у него будет более, чем достаточно. Потерпевшие подтвердили свои показания. Ты на них напал, пытался ограбить. Очной ставки между вами следователь проводить не будет, чтобы ты не оказал давления на потерпевших и не травмировал неокрепшую детскую психику.
       А дальше начиналось самое сладкое - такая подлость, что ни одному армейскому замполиту и в голову не придет.
       Долго разговаривал я с адвокатессой - торопиться мне было некуда, хата от меня никуда не денется, в ней всё одно и то же. Каниськина сообщала мне сведения одно хуже другого и голова моя шла кругом от умения прокурорских старших следователей по особо важным делам ставить всё с ног на уши и перекрашивать белое в черное.
       Да, действительно, возле подъезда сидели бабульки и они всё видели. Они даже дали показания под протокол, когда их допрашивал милицейский следак. Другое дело, что протоколы допроса бабулек, с оправдывающими меня показаниями, из дела исчезли. В деле их нет. В деле есть только мои показания и показания трех малолетних негодяев, в один голос, как под копирку, обвиняющих меня в попытке грабежа. В деле есть медицинские заключения о том, что я их зверски покалечил и они, бедные, лежат сейчас ни живы, ни мертвы и вот-вот отойдут в мир иной. То есть, состав тяжких телесных повреждений, которые я причинил трем малолеткам и попытку их грабежа, Балмин мне нарисовал.
       Оставалось только в цвет раскрасить.
       Потому что трое показаний против моих - это мало и неубедительно для суда. Суд обязательно поинтересуется моей колото-резаной раной и при каких обстоятельствах она появилась.
       На тюрьме с обвинением в совершении серии краж сидели две жучки двадцати лет от роду. Третья жучка, ввиду малолетнего ребенка на иждивении, гуляла по воле под подпиской о невыезде. Следствие доказало девять эпизодов, один из которых был совершен с особой дерзостью.
       Девочки пытались подломить дверь в частный дом. Мимо проезжал уазик ППС. Менты видят, девки дверь курочат, и цапают всех троих за хибот. Пойманные с поличняком жучки ничуть нимало не стушевались, а протёрли доверчивым ментам по ушам, что они "подруги невесты", их "срочно послали со свадьбы за туфлями для невесты", "дали ключ", но "то ли ключ не тот дали, то ли замок с секретом". Галантные милиционеры не просто отпустили наглых девок, но и помогли им вынести дверь в чужое жилище. Смазливые домушницы оставили ментам вымышленные телефоны - "после свадьбы обязательно встретимся" - и обнесли вскрытую руками ментов хату.
       Статья у девок шла от двух до семи. За серию краж в составе группы да еще и "с проникновением" даже самый гуманный в мире суд в мире при исключительно смягчающих обстоятельствах выпишет никак не меньше четырех лет зоны. Суд не гуманный, а обыкновенный, впаяет пять-шесть пасок и "по касатке" скинут разве что полгода.
       А тут еще "вовлечение милиционеров при исполнении служебных обязанностей в преступный промысел".
       Девочкам маячил вполне реальный пятерик и девочки это понимали.
       Обходительнейший и галантный Балмин предложил этим девкам сделку: они дают нужные показания против меня взамен на приговор, не связанный с лишением свободы.
       Эти чмошные жучки подписались под фуфлом, которое им подсунул Балмин.
       Теперь против моих одиночных показаний будет шесть одинаковых показаний, из которых три - от "незаинтересованных лиц". Свидетельниц из тюремной камеры.
       За отмазку от зоны девки оговорят не то, что меня - мать родную не пожалеют. Если бы судьей работал мой родной брат, то при шести показаниях против меня он бы впаял мне реальный срок. Теперь речь можно вести только о размере наказания, а не о том, чтобы выйти на волю. На волю у меня выйти не получится.
       В хату я вернулся прибитым.
       - Чё такой грустный, Андрюх? - спросили пацаны.
       - Адвокатша сказала, что мне - срок.
       - Не бери в голову, бери в плечи, - был мне дружеский совет, - Давай лучше чифирнем?
       И в самом деле - отчего бы и не чифирнуть?
       Чифир прочищает мозги и поднимает настроение, а с прочищенными мозгами я увидел, что нет смысла загоняться тем, чего я не понимаю. Пусть всё идет, как оно идет. Есть адвокат. Есть мать. Есть поддержка с воли. Я сам - изнутри тюрьмы - всё равно ничего не смогу сделать.
       Хорошим и чистым предосенним августовским утром Алексей Фёдорович повёз меня на экспертизы. Так как статью он мне приклеил тяжкую, то у суда не должны возникать вопросы "а не дурак ли он?". Моему самолюбию польстило, что меня как особо опасного государственного преступника возят на бобике, а не в лишенном комфорта автозаке. Балмин по-приятельски заехал за мной на тюрьму, дружелюбно сковал мне на вахте руки наручниками, любезно подвел к бобику - УАЗ-469 - предупредительно помог забраться внутрь, сам сел рядом и приказал водителю ехать в "Дом Ку-ку" на Лесную, 2.
       На Лесной, 2 лечились алкаши и психи нашего города.
       Самой простой оказалась экспертиза на тягу к спиртному. В Афгане, в силу особенностей климата, я мог заболеть любым из множества брюшных заболеваний, но вот алкоголизмом заразиться не было никаких шансов - ежедневно покупать бутылку водки за четыре моих сержантских получки мне было непосильно, а бражка не выбраживала до градусов, способных вызвать стойкое привыкание к алкоголю. С моим отношением к спиртному врачиха-эксперт разобралась за одну минуту - для этого мне нужно было присесть в позу Ромберга и достать указательным пальцам до носа с закрытыми глазами. С обоими заданиями я справился - присел и достал. Врачиха записала: "в позе Ромберга устойчив, нарушений координации движений не наблюдается". Гораздо сильнее спиртного врачиху интересовали мои отношения с наркотой.
       - Вы прибыли из Афганистана. Наркотики там употребляли?
       Смешная тётя. Она бы ещё спросила:
       - Вы прибыли с Северного полюса. Вы снега там не видели?
       Сержанта Советской Армии никакими каверзными вопросами с понталыку не собьешь. На дебильный вопрос я ответил еще более дебильным вопросом:
       - А что такое наркотики?
       - Свободен! - наркологиня указала мне на дверь.
       Она меня обманула - свободен я не был. Руки мои всё так же были скованы наручниками, а за дверью меня ожидал гандон Балмин. Он вывел меня из здания, где лечили алкашей, и по асфальтовой дорожке привёл в соседнее здание - там врачевали душевные болезни. В нужный нам кабинет не было очереди, Балмин ввёл меня, положил врачихе моё "дело" на стол и вышел из кабинета, вроде он тут ни причём, пусть врачи сами определяют мою вменяемость, он на них не давит и не влияет.
       Врачиха, не удостоив меня взглядом, притянула к себе папочку с уголовным делом на которой было крупно тушью написано:
      

    Обвиняемый: Сёмин Андрей Борисович, 1966 г.р.

       - Фамилия, имя, отчество? - врачиха проигнорировала мои анкетные данные, крупно, для близоруких выведенные старшим следователем по особо важным делам на обложке "дела".
       Мне стало обидно: мои личные данные были единственными правдивыми сведениями обо мне, которые Балмин занес в уголовное дело. Всё остальное там было сплошное фуфло, а врачиха так небрежно обошлась с драгоценными крупицами правды.
       - Исаев, - представился я, - Максим Максимович.
       - Место работы? Должность? - не меняя казенного скучного тона, продолжила опрос психиатричка.
       - Шестой отдел РСХА. Штандартенфюрер СС, - учтиво отрекомендовался я.
       - Шестой отдел чего? - уточнила она, вероятно перепутав РСХА и ВАСХНИЛ.
       - Шестой отдел РСХА. Главное Управления Имперской Безопасности, - пояснил я непосвященной в гостайну гражданской служащей и строго предупредил её, - но об этом не рекомендуется говорить вслух. Мой шеф, бригаденфюрер Шелленберг, этого очень не любит.
       - Алексей Фёдорыч! - во всю пасть заголосила врачиха, - Алексей Фёдорыч!!!
       Ворвался Балмин с пистолетом в руке - наверное подумал, что я, прямо в наручниках, напал и стал душить врачиху. Увидев, что врачиха жива, а я спокойно сижу на стуле, он успокоился и вложил пистолет в "оперативку", спрятанную подмышкой пиджаком.
       - Что случилось? - деловито осведомился Балмин.
       - Алексей Фёдорович, - начала ябедничать врачиха, - он у вас Штирлиц.
       - Как - "Штирлиц"? - не понял Балмин.
       - Так, - врачиха протянула следаку листок с записями, которые вела, стенографируя анамнез, - Представился полковником Исаевым.
       - Андрей, - обратился Балмин ко мне, заглядывая мне в глаза, пытаясь обнаружить в них безумство, - Ты Штирлиц?
       - Да, - с видом разоблаченного шпиона признал я своё поражение перед гитлеровской контрразведкой, - Я - полковник советской разведки Максим Максимович Исаев. Позывной "Юстас". Между прочим, Герой Советского Союза. Надеюсь, это обстоятельство и чистосердечное признание зачтутся мне на суде и меня не расстреляют во дворе рейхсканцелярии?
       - Зачтутся, - сочувственно пообещал мне Алексей Федорович и обратился к врачихе, - Пишите: "Штирлиц".
       Балаган всё это.
       Цирк с конями.
       Шапито и клоунада.
       Это я про экспертизы. Психиатричка не посмотрела на то, что я - по легенде - советский разведчик и Герой Советского Союза, засланный Центром в логово фашистов, а написала короткое заключение с диагнозом:
      

    "Вменяем"

       Даже дебилом не признала.
      
       Очные ставки Балмин провел так же блестяще, как и экспертизы.
       Чтоб далеко не ходить за свидетелями, прямо на тюрьме и проводил.
       В кабинете Хозяина.
       Мне было интересно посмотреть на кабинет "директора тюрьмы", но ничего особенного я в нем не увидел: довольно просторная комната на два окна, решетки на окнах, стулья вдоль стен, письменный стол с похабным зоновским ширпотребом в виде резного письменного прибора, потрет Дзержинского над столом - тоже ширпотребовский, набранный из шпона. Когда бы не Дзержинский и не решетки, я бы легко представил за этим столом управляющего ЖЭКа, рассадившего на стульях сантехников, электриков и участковых мастеров на планерку.
       Скучный кабинет. Казёнщина, одним словом.
       Меня привели в это помещение, сковали руки не как обычно, спереди, а сзади, усадили на стулья в углу кабинета и придавили с боков подполковником Букиным и его помощником с глазами обкуренного филина - старшим опером майором Ладаевым.
       "Не рыпнешься", - оценил я ту крепость, с которой меня зафиксировали и начал предчувствовать величайшую подлость, на которую только может пуститься нечистоплотный следак.
       Сидеть было неудобно - руки скованы за спиной, и сзади спинка стула. Так сядешь - неудобно, эдак приспособишься - ещё хуже. Чтобы я не ёрзал, Ладаев и Букин теснее сжали меня с боков. Так вообще всё стало затекать - плечи, ноги, спина, запястья. Я посмотрел на оперов тем взглядом, каким смотрит партизан на фашистов за минуту до расстрела: бояться уже нечего, всё равно расстреляют, так что можно говорить начистоту, вываливать всё, что накипело:
       - Уроды вы, - высказал я свою ненависть и презрение мусорам.
       Ох, не следовало мне грубить оперативникам, ох неправ я был!
       Наоборот: если рассуждать по уму, стоило поблагодарить их обоих в самых тёплых и высокопарных выражениях:
       - Спасибо вам, дорогой гражданин подполковник Букин, и вам, не менее драгоценный гражданин майор Ладаев, за то, что меня, дурака, от новой статьи оберегли, не дали "раскрутиться". Желаю вам, граждане начальники, отличных показателей по службе, высокой раскрываемости, побольше медалек и всяких разных красивых цацок на грудь. Сдохнуть вам обоим так, как подыхают на пенсии все нормальные опера, напряженно отработавшие в органах всю жизнь - от цирроза печени, спровоцированного безупречным исполнением своих служебных обязанностей.
       Надо было не обижать оскорблениями, а поблагодарить оперов.
       Потому, что в течение следующих двух часов шла "постановка", рядом с которой наш ротный замполит Августиновский - милейший и честнейший офицер и ни разу не шакал.
       Зайка.
       Дубаки ввели Первушкину - чувиху лет двадцати с рожей типичной шалавы. Судя по тому, что она была одета по-домашнему и обута в тапочки, а не туфли или кроссовки, на очную ставку она не на такси приехала, а прикондёхала под конвоем из тюремной хаты. И вот, эта самая Первушкина, захлёбываясь от рвущейся из нее наружу "правды" начала рассказывать как я "пьяный" докопался до молодняка, отобрал у них велик и зверски покалечил трех подростков. Эта паскуда отвечала на уточняющие вопросы следователя и отвечала она, сука, "в цвет". Ни разу не сбилась. При ответах на вопросы Балмина в глазах у нее блестел тот же мучительный вопрос, что и у цирковой собачки:
       - Хозяин, я всё правильно делаю? Ты же видишь, какая я верная и преданная тебе сука! Ты же видишь, что нет ни одной подлости, на которую бы я не пошла ради тебя. Что мне еще сделать, чтобы ты дал мне кусок сахару? Сальто крутануть? В колечко прыгнуть? На брюхе поползать?
       Только интерес у Первушкиной был не кусок сахару, а Воля.
       Сладкая Свобода стояла у нее сейчас на кону вместо честно заслуженного пятерика зоны.
       - Вы уверены, что именно этот человек подошел к ребятам? - разыгрывал недоверие Балмин.
       - Конечно, уверена! - плясала на задних лапках Первушкина, отрабатывая сахарок
       - По каким приметам вы его узнали?
       - Высокий, худощавый, загорелый, с выгоревшими волосами, - без запинки лжесвидетельствовала жучка.
       "Ага, высокий. Я когда на стуле сижу - завсегда высокий делаюсь", - соглашался я с показаниями свидетельницы по делу, - "Особенно, если мне руки за спиной сковать. И загорелый я после двух месяцев на тюрьме и десяти суток карцера. Такой загорелый, что куда черней? Как после курорта! Такой же загорелый как простыня. И волосы мои разглядела, которые я три дня назад в бане наголо состриг. Разглядела, что выгоревшие. Смотри-ка ты как роль свою выучила! Назубок. Как по писаному шпарит показания".
       Это был песец.
       Полный.
       Жирный. Северный. Пушистый.
       В теплом кабинете хозяина повеяли холодные ветерки золотых приисков Колымы и лесозаготовок Коми АССР.
       На таких показаниях меня ни один суд не оправдает.
       "Да ведь вранье же всё это!", - захотелось мне кричать, - "Оговаривает меня жучка! Внаглую оговаривает! Топит меня за свой срок!".
       Кому кричать?
       Балмину?
       Он лучше меня знает, что оговаривает.
       Он эту Первушкину сам раскопал на тюрьме и отрепетировал с ней очную ставку. Крепко отрепетировал: ни разу не то что не сбилась - глазом не моргнула.
       Кому жаловаться?
       Операм?
       Их для того и пригласили, чтоб я не буйствовал и не искал правды.
       Ведь это же пытка! Самая настоящая пытка: сидеть со скованными за спиной руками и с принужденным спокойствием выслушивать, как на тебя всякая тюремная шваль напраслину возводит.
       Кричать перехотелось, зато пришло страстное, до одурения сильное желание разорвать эту Первушкину своими руками, ощутить под пальцами писк плоти, слышать треск разрываемых сухожилий и чмоканье отрываемых от её тела кусков мяса. Чтобы ее стеклянные, тупые, наглые буркалы, в которых с каждым сказанным словом лжи крепнет надежда на скорейшее освобождение, наполнились предсмертным ужасом и непереносимой болью.
       Это был бы минимум из того, что я чувствовал сейчас на очной ставке.
       Не придумано еще таких пыток, которым я хотел бы подвергнуть подлеца Балмина. Каленое железо, дыба, срывание кожи - казались мне щекоткой рядом с той болью, которую причинил мне этот недочеловек и я хотел ответить ему равной болью.
       С большим удовольствием я бы взял Балмина за загривок и макнул его умное, интеллигентное лицо в огроменную кучу тёплого говна.
       Меньше всего я испытывал неприязни к мусорам. Можно сказать, что почти никакой. Ни пытать, ни мучить их мне не хотелось совершенно, но я бы с большим удовольствием снял со стены портрет Дзержинского и этим бы Дзержинским Букину и Ладаеву двинул по башке, чтоб рамка на ушах болталась!
       Первушкина закончила свое отрепетированное пение и на ее место дубаки ввели Юршеву - такую же шалаву из соседней хаты, только с аппетитными ляжками. Эта шваль не пела так складно, как Первушкина, а мычала что-то невнятное, но на вопросы отвечала точно, не сбивалась:
       - Вы узнаете этого человека?
       - Узнаю.
       - Это он избил подростков?
       - Он.
       - По каким приметам вы его опознали?
       - Высокий, худощавый, загорелый, с выгоревшими волосами.
       Третьей была Коранова - молодая мамочка, не взятая под стражу по малолетству детеныша. На рожу она была такой же шалавой как и ее взятые под стражу подруги, только одета не в домашнее трико, а так, как выходят на улицу: всё-таки не под конвоем пришла, а на своих ногах из дома. Разумеется, она тоже меня опознала по приметам "высокий, худощавый, загорелый, с выгоревшими волосами" и ошибиться или перепутать меня с кем-либо не могла.
       На Корановой я сломался и сник. Мне больше не хотелось никого рвать на части - на сильные эмоции и страстные желания не осталось сил.
       Шесть показаний против моих.
       Результаты экспертиз с тяжкими телесными повреждениями у потерпевших.
       Читайте УК - там всё написано: "до восьми лет".
       Если по половинке, то четыре.
       Это при одном потерпевшем - четыре, а у меня их три. По четыре за каждого - двенадцать. Методом частичного поглощения наказания и руководствуясь принципом гуманности - те же самые восемь. Допустим, суд учтет мое героическое прошлое и ратные подвиги во имя Советской Родины, но больше двух лет он не скинет.
       Итого - шесть.
       Шесть лет - на такой срок мне нужно настраиваться.
       Шесть лет лишения свободы, выхваченные на ровном месте в день своего возвращения с войны.
       Два года я в сладких снах видел этот день, но не таким я его видел и не так представлял.
       - Увести, - Балмин выглядел удовлетворенным проделанной работой и разрешил снять с меня наручники.
       В хату я вернулся, сделав в уме точный математический расчет. Шесть лет - это семьдесят два месяца. Отсижено два, остается семьдесят. Отслужено мной двадцать шесть месяцев срочной службы из которых двадцать - в Афганистане. Три с половиной Афгана - и я дома. Забрался к себе на "пальму", на второй ярус, свесил ноги и "улетел".
       Никого сейчас я не видел возле себя.
       Меня не было в хате - я был в полку, возле палаток второго батальона.
       На мне была самая фасонная в роте панама со вставками в полях, козырный кожаный ремень, линялое хэбэ с зелеными полевыми эмблемками в петлицах и красными лычками на погонах. Под ногами чавкала мягкая, глубокая афганская пыль. Вечерний ветер стаскивал с горной гряды прохладный воздух нам под ноги.
       Передо мной стояли мои командиры - старший лейтенант Бобыльков, мой друг капитан Скубиев и майор Баценков. Я не "строил" их и не испытывал такого желания - "строить".
       Я ждал от них ответа.
       Ждал молча.
       Они тоже молчали.
       Смотрели на меня - и молчали. Мои командиры - молчат и не отвечают мне!
       - За что, товарищи офицеры? - спрашивал я их, не разжимая губ.
       - Товарищи офицеры, за что? - добивался я ответа от моих командиров.
       Мне очень хотелось знать, за что мои командиры так обошлись со мной.
       Не надо мне доказывать, что Балмин и Букин - из другого теста. Балмин и Букин точно такие же офицеры, даже выше званием - подполковники. Подполковниками в нашем полку было командование полка - комполка Дружинин, замполит Плехов, начальник штаба Сафронов. Зампотыла и зампотеха я не беру - эти подполковники меня никак по службе не касались. "Подполковник" - это для меня была такая высота, о которой мне и думать-то не полагалось.
       Недоступная высота.
       Не представляю себе ситуацию, при которой бы я, сержант, мог напрямую обратиться к командиру полка или любому его заместителю:
       - Товарищ подполковник, разрешите обратиться?
       Не с чем мне, сержанту, обращаться к целому подполковнику. Слишком малозначительные у меня проблемы на фоне полковых задач. Все мои проблемы может решить старшина роты, не выходя из каптерки.
       Кроме того, Устав мне прямо запрещает обращаться к вышестоящим начальникам, через голову непосредственного. Я не то, что к командиру полка, я к командиру роты, если верить Уставу, имею право обратиться, только если мой командир взвода оказался не в силах решить мой вопрос. Моё непосредственное личное обращение к командиру батальона Уставом предусмотрено не было. Если я обращался к Баценкову, то вопрос носил личный характер - попросить у него гитару на вечер или показать мне пару аккордов - но не касался службы или моего места в строю. Вопросы, относящиеся к моей службе, в Советской Армии определял только командир роты и больше никто. Министр Обороны не мог мне ничего приказать, не поставив о том в известность моего ротного командира:
       - Товарищ старший лейтенант, я тут твоего сержанта...как там его?.. кажется Сёмина... в киоск за спичками послал... так он через полчаса должен вернуться обратно в роту и доложить о прибытии.
       - Да ладно, товарищ Маршал Советского Союза, - ответил бы ротный, польщенный, что именно его сержант был избран Маршалом для мелких поручений, - Ничего страшного. Служим Советскому Союзу!
       И вот, Балмин и Букин, два подполковника, с точно такими же погонами и звездами на них, как и у моих командиров, меня, сержанта ОКСВА не "за спичками" посылают, и не в пьяном угаре за водкой, а с трезвым расчетом, хорошо понимая, что они делают, укатывают на зону.
       Я не мог представить своего разговора с командованием полка из-за субординации, разделявшей простого сержанта и армейских подполковников, потому, мысленно обращался к более близким и понятным мне командирам - Бобылькову. Баценкову, Скубиеву.
       Армейские офицеры носили точно такие же погоны, что и милицейские, и прокурорские офицеры. Разница в цвете полей и форме эмблем, а фасон погон и звезды на них - один в один.
       Жизнь показала, что мои армейские офицеры были частью всё той же Системы.
       - За что вы так со мной, товарищи офицеры?
       Офицеры молчали.
       Я решил зайти с другого боку и задать вопрос хитрее:
       - Товарищи офицеры, я желаю знать, для чего вам нужно было натаскивать меня два года? - тут я вспомнил Ашхабадскую учебку, свои до полного одурения забеги по полосе препятствий, своего командира взвода лейтенанта Микильченко и теперь передо мной стояли не три моих командира, а четверо.
       Лейтенант Микильченко, не в хэбэ, как мои афганские командиры, а в повседневной форме какую носили офицеры в Союзе, поправил и без того верно сидящие галстук и фуражку и присоединился к офицерам.
       - Товарищи офицеры, - взыскивал я со своих командиров, - для чего вам понадобилось два года натаскивать меня на ведение боя, а потом избавиться от меня, посадив в тюрьму?
       - Вас, товарищ старший лейтенант Бобыльков, я хочу спросить: для чего вы, лично вы, водили меня в бой и отдавали приказы на открытие огня?
       - Вас, товарищ майор Баценков, я хочу спросить: для чего вы два раза в неделю проводили со мной занятия по минно-взрывному делу, разведподготовке, военной топографии, тактике и огневой? Для чего вам понадобилось научить меня стрелять и взрывать?
       - Вас, товарищ лейтенант Микильченко, я хочу спросить: для чего вы меня готовили?
       - Вас, товарищ капитан Скубиев, я хочу спросить: для чего вы с меня с живого не слезали все два года, приучая к воинской дисциплине и строго взыскивая за упущения по службе? Для чего вам понадобилось делать из меня отличного сержанта?
       - Неужели, товарищи офицеры, вы за два с лишним года в Афгане вложили в меня столько сил и терпения только для того, чтобы тут, дома, в Союзе сдать меня двум сраным подполковникам, слышавшим звук стрельбы только в тире, но никогда не нюхавшим пыль под обстрелом?
       Четверо офицеров, четверо моих отцов-командиров, четверо старших моих боевых товарищей, к которым доверие моё было слепо и не обманно, моих командиров, водивших меня под пули и которым я был предан весь целиком, до кишок навыворот - молчали и смотрели на меня.
       Ответа от них я не дождался.
       Обучить солдата и послать его в бой оказалось легче, чем ответить на его простой вопрос: "за что?".
       Ночью мне приснился во сне Старый Капитан, у которого я полтора года назад был командиром взвода на сборах молодого пополнения. Мы стояли в полку возле модуля ремроты. Я был одет в повседневное хэбэ с полусапожками и на голове у меня была сдвинутая на затылок щегольская панама. На Старом Капитане был генеральский мундир с лавровыми веточками на воротнике кителя и погонами генерал-лейтенанта, только мундир был странноватый: ордена и знаки отличия были на месте, но на штанах не было лампасов, а только торчали обрывки красных ниток и на фуражке не было кокарды - только лавровые веточки. Я не был уверен, нужно ли отдавать честь одетому не по форме генералу и потому не приложил правую ладонь к полям панамы, а просто стоял перед Старым Капитаном по стойке "вольно".
       - Ну что, младший сержант, - усмехнулся мне Старый Капитан, - понял теперь кому ты нужен в Союзе?
       Старый Капитан называл меня не моим воинским званием, но я пропустил это:
       - Никак нет, товарищ капитан-генерал, - ответил я ему, - Не понял.
       Я и в самом деле не понимал: "кому я нужен в Союзе?". До дембеля мне казалось, что я нужен всем - маме, друзьям, любимой девушке, государству, правительству, народу, а оказалось, что я не нужен никому: никто не заступился за меня и не запретил такую несправедливость.
       - Это потому, что ты болван, Сэмэн, - у Старого Капитана сделалось лицо моего друга, капитана Скубиева, - Был бы ты умный, товарищ сержант, ты бы уже давно всё понял.
       - Разрешите пояснение, товарищ майор? - я обратился к Скубиеву в генеральском мундире Старого Капитана тем званием, в каком его оставил в Афгане.
       Мой друг, капитан Скубиев не стал напускать туману, а пояснил всё с военной чёткостью:
       - В тот самый день, когда вы, товарищ сержант, сдали в военкомате свой паспорт гражданина СССР и получили вместо него военный билет, вы вошли в Систему из которой нет выхода ни для солдат, ни для офицеров. Офицеры служат Системе двадцать пять лет, после чего Система их отправляет в запас. Солдаты служат до шестидесяти лет, после чего Система отправляет их на пенсию. Но и на пенсии, и в запасе солдаты и офицеры остаются частью Системы. Вопросы?
       - А можно выйти из Системы раньше?
       - Так точно, можно. Через расстрельный коридор.
      

    33. Суд

      
       Через неделю дело было окончено и мне по закону полагалось ознакомиться с ним вместе с моим адвокатом.
       - Шесть лет, - сказал я ей, полистав дело.
       - Пять с половиной, - блеснула она очками в ответ.
      
       Начался суд.
       Утром в день суда на смене дежурства и пересчете заключенных меня предупредили, чтобы я готовился в город. Я оделся в чистое, чифирнул для ясности ума с пацанами и полдевятого меня вывели из хаты.
       Всех сидельцев, кого сегодня дёргали на суд или допрос, собирали в локалке перед вахтой, выкликивали фамилии, дожидались отзыва именем отчеством, и, удостоверившись, что вывели кого надо, делали отметку в списке:
       - Понимаскин? - вопрошал дубак.
       - Артём Степанович, - отзывался Понимаскин и дубак чиркал галочку.
       - Филатов?
       - Сергей Николаевич.
       - Сёмин?
       - Андрей Борисович.
       - О! - дубак отвлекся от списка и глянул на меня, - Тебя на суд?
       - Ага. На Страшный.
       - Желаю удачи.
       - И тебе не хворать.
       В локалку собрали человек двадцать: кого на суд, кого на допрос. Всё-таки в городе четыре суда, пять прокуратур, три РОВД. Если учесть, что почти каждый проходил по делу не один, а с подельниками, то, можно сказать, двадцать человек - это негусто, вряд ли больше восьми уголовных дел на двенадцать казённых домов.
       Собирали без разбору мастей, статей и режимов, всех чохом - малолетки, пионеры, строгачи. Малолеток можно было опознать не только по соплям до пупа, но и по притихшему виду. Привыкшие в своем детском саду, выпендриваясь друг перед другом, безнаказанно кричать с решки оскорбления дубакам, они оказались за пределами своих хат не в узком кругу таких же малолетних обезбашенных идиотиков, а среди взрослых зыков и еще не знали как себя следует вести, чтобы не выхватить в репу, а потому старались вести себя тихо и неприметно.
       А дубаки - вот они, в метре от тебя, с дубинками на поясе. Скажешь рогатое слово - тут же выхватишь промеж ушей больно.
       На то, чтобы глупости про дубаков орать на всю тюрьму не только с решки, а высказать сотруднику администрации прямо в лицо всё, что накипело на душе, всё то, о чем вчера без страха наказания орал из камеры, у малолеток не хватало характера.
       Допризывники, променявшие армию на тюрьму.
       Сопливая, трусливая, глупая и жестокая сволота.
       Строгачей можно было узнать по прямым осанкам и тому выражению лиц, какое можно подсмотреть, наблюдая за очередью к зубному врачу: "да, народу много, очередь длинная, процедура долгая, неприятная, возможно, сделают больно, но надо перетерпеть, куда ж деваться, не ходить же всю жизнь с больным зубом?". Раньше их уже судили, многих - не по одному разу, никакого "мрака неизвестности" для них не было, процедура была проста и понятна, скучна и неинтересна: чай, не на свадьбу позвали, а на суд везут.
       Свадьба - не свадьба, а крестины - точно.
       Само судилище на тюрьме иначе зовется "крестинами".
       Приезжает строгач с суда, его знакомый через решку спрашивает:
       - Окрестили, что ль?
       - Окрестили.
       - Сколько дали?
       - Десять лет.
       - Нормально?
       - Пойдёт. Думал, больше дадут. А тебе сколько?
       - Год.
       - Да они там в суде охренели, что ли?!
       Вот оно - отношение строгачей к приговорам: десять лет - "нормально, пойдёт", а год - "да они охренели!".
       Потому, что червонец отвесили по статье "от восьми до пятнадцати" и десять лет это очень близко к нижнему пределу и при рецидиве преступлений, считай, суд тебя этим сроком не покарал, а по головке погладил, а год за бродяжничество, по статье "от нуля до года" - это, конечно же, жестоко и несправедливо, это циничное и грубое нарушение подлецом-судьёй негласного соглашения между бичами и советским судом: "давать полгода", чтоб с осени до весны блудные дети СССР могли в Доме Родном перекантоваться.
       Интереснее всех себя вели пионеры-перворазники. Копируя манеру строгачей, они старались держаться прямо, нарочито громко переговаривались между собой, спрашивали "с какой хаты?" и "по какой статье?", словом, походили на "врубалистых" призывников на армейской пересылке. Еще вчера гулявшие на своих проводах дома под присмотром мамы, те тоже от строя к строю шарятся, вступают в разговоры, ищут земляков, всем видом своим показывая, что им тут всё нипочем. Эта показная бодрость непуганых призывников легко прерывается одним словом сержанта:
       - Становись!
       И нет уже больше земляков, "врубалистых" и бесшабашных. Есть воинский строй, в котором все равны, кроме правофланговых. Вне строя - только командиры.
       Самого беглого взгляда на пионеров достаточно, чтобы понять, что их поведение - неестественно, их бравада - нарочита, а веселость - натянута. Невесело им сейчас и вовсе незачем знать "кто из какой хаты".
       Им - страшно!!!
       Через несколько часов вернутся они в эту локалку все в слезах и соплях, получив свой Первый Срок. Ждет их не тяжелая, но такая почетная военная служба, а полная неизвестность в лагерях.
       Пионерам страшно своей судьбы, они боятся неизвестности и прячут свой страх за развязностью: вымучивают из себя шутки, а сами косят глазом на дубинки дубаков.
       Так не шутят.
       Хорошую шутку не сдержишь. Хорошая шутка сама вылетает к месту и не к месту. Настоящая шутка внутри тебя не усидит, ей плевать на последствия - ни дубинкой, ни нарядом вне очереди её не удержишь.
       Вылетит!
       Вот эта нарочитость, показушность, эта "беззаботность напоказ", которую демонстрировали пионеры дубакам, строгачам, малолеткам, но больше всех самим себе, хоть и была мне неприятна, но чрезвычайно веселила меня. Совершенно понятно, что если к любому из пионеров подойдет дубак и рявкнет, пионер заткнет свой фонтан и осыплется.
       Из всей этой разномастной кучи арестантов меня интересовали четверо - я слышал о них по тюрьме.
       Четыре подонка, отчисленных из школы после восьмого класса прямиком в ПТУ, год назад по осени тусовались во дворе родной школы, отбирая у малышни мелочь. В школе их все помнили и знали, их боялись, им отдавали деньги, безропотно позволяя шакалятам обшаривать свои кармашки.
       Из всей школы, обысканной и униженной всего четырьмя сопляками лишь у одного шестиклассника нашлась капля человеческого достоинства.
       Мальчик отказался отдать деньги и не позволил себя обыскивать.
       Один двенадцатилетний против четырех шестнадцатилетних пэтэушников.
       Один, на виду у всей школы!
       Пэтэушники решили наказать строптивца и принялись его избивать.
       На глазах целой школы.
       Никто не встрял, никто не заступился за пацанёнка.
       Проходившая мимо завуч сделала замечание и прошла мимо.
       Не оттащила шпану, не позвала на помощь старшеклассников, а "сделала замечание" - и прошла мимо.
       Кто такой завуч школы? Ответственный за жизнь детей педагог!
       Очень похожий педагог, ответственный за жизнь своих детей, только с погонами и кокардой, в армии называется "командир".
       Командира, бросившего в бою своих солдат, отправляют в трибунал.
       Бросившую своего школьника на растерзание подонкам педагога-завуча - никто к суду не привлек. Она до сих пор преспокойно работает завучем и совесть ее не будит по ночам.
       Балмин, наверное, был занят в этот день - "боролся с преступностью", "раскрывал". Отлавливал и обезвреживал афганских дембелей.
       Шакалята, как водится, не просто "не обратили внимания" на слова "ответственного за жизнь детей педагога", а ещё и рявкнули на нее, типа "сейчас за компанию сама получишь" - после чего педагог с шага перешла на рысь и этим аллюром унеслась подальше от греха.
       Мальчонка оказался духовитый и изловчился пару раз отвесить по соплям мерзавцам. Ответка, полученная от шпингалета, сняла мразоту с последних тормозов и они стали избивать пацанчика с полным остервенением - руками и ногами. Один из них, войдя в раж, подобрал с земли арматурину и этой арматурой стал наотмашь наносить удары, не разбирая куда бьет - по голове, по ребрам, по ногам - без разницы, со всей дури.
       Убили они мальца.
       В кашу замесили.
       Приняли их тем же вечером, они тут же во всем сознались и поспешили раскаяться. Их, перепуганных, заплаканных и обоссавшихся закрыли в КПЗ, а после перевели на тюрьму. На тюрьме ребята осмотрелись, увидели, что тут не бьют и что "кулак по тюрьме не гуляет", пришли в себя, а затем осмелели, к ним вернулась прежняя наглость. Нанятые адвокаты подсказали им нужные слова, обрисовали "линию защиты", пэтэушники успокоились и попёрли в отказ:
       - Он первый начал, он нас спровоцировал, мы защищались.
       Ввиду того, что подонкам не было восемнадцати, "полной катушкой" дело не пахло, вдобавок, убийца был один, а остальные были всего лишь соучастники. Суд должен был принять во внимание первую судимость и малолетство преступников и дело, скорее всего окончится тем, что тому, кого признают убийцей, дадут пять-семь лет, а остальным от пяти и ниже, возможно, даже "условно" или "с отсрочкой приговора".
       Эти четверо выделялись тем, что разговаривали громче других и делано смеялись дебильным шуткам, широко разевая пасти и запрокидывая головы: "ах, как нам смешно, посмотрите на нас, какие мы герои, мы зверски убили слабого пацанёнка, нас везут на суд, а нам плевать!".
       Громче всех разговаривал и шире всех разевал пасть Рыжий - видно, он был у них за "авторитета". Этот Рыжий был выше своих подельников, ростом почти с меня, не по годам физически развит. Только мозги как у жужелицы.
       И совести - балду помазать не хватит.
       Такого не надо сажать в тюрьму. Тюрьма его уже не исправит. Его надо красиво кинуть на пилораму, распустить его четырехметровыми пилами и освободить общество от такой вонючей мрази.
       Я вспомнил другого Рыжего - чуть постарше этого.
       С тем Рыжим я приехал в Афган на одном КАМАЗе, отлетал бок о бок своё афганское духовенство, задружился с ним на жизнь и на смерть, но полгода назад его убили на операции. Мой друг Рыжий, сержант Сухопутных войск Владимир Грицай навечно остался молодым. Ему не будет тридцать лет и он не поведет своего сына в школу в первый класс. Ему не будет хотя бы двадцати двух и ребенка он уже никогда не успеет зачать. В один день со мной он навсегда уехал из Союза восемнадцатилетним, только я - вернулся, а он - остался. Остался в Афгане, в памяти моей и всего полка.
       И вот - другой Рыжий.
       Мразь и враг.
       Стоит и гогочет рядом со мной в тюремной локалке под охраной дубаков и Понятий.
       Убил ребенка - и хохочет, будто щелбан ему отвесил.
       - Эй ты, урод, - окликнул я Рыжего, - Тебе так сильно весело?
       "Бить нельзя", - мне хотелось этого Рыжего не "бить", мне хотелось его растоптать, вбить каблуками в асфальт тюремного двора, - "Понятия не позволяют".
       По Понятиям, за то, что этот моральный инвалид совершил на воле, он ответит перед судом. Но это - по Воровским Понятиям. Я не Вор, меня пока еще никто не короновал. Мои Понятия вполне позволяют заровнять это долговязое чудовище с землей, чтобы не дать ему вырасти и окрепнуть. Сперва его, а потом его подельников. Нужен только предлог.
       - Ачотакова? - осклабился на меня Рыжий.
       Ну, вот, опять...
       Как только слышу от кого-либо "ачотакова" - я понимаю, что передо мной не человек, а вьючный мул. Ему бестолку что-то разжёвывать и объяснять - он понимает только боль.
       Бить, бить, бить - до тех пор, пока в его глазах не появится единственное понятное ему чувство.
       Это чувство - страх.
       Ни любви, ни сострадания, ни стыда это животное чувствовать не способно. Только страх. Нужно сделать так, чтобы только это чувство жило в нем до тех пор пока не сдохнет.
       Я попытался представить себе убитого пацаненка.
       Всего двенадцать лет парню - а уже Мужчина и Человек.
       Именно такие люди заступили путь фашистам и спасли страну.
       Не знаю как вы, а я бы хотел, чтобы этот пацан служил в моей роте. Я бы задружился с ним, если характеры совпали. В любом случае, если бы он служил со мной, я научил его всему, что знаю сам, чтобы он был не только храбрым человеком, но и умелым солдатом. Я бы занимался с ним, как со мной занимался мой дед Полтава, ротный Бобыльков и комбат Баценков. Конечно, без затрещин дело бы не обошлось - какая Армия без затрещин? - но не это главное. Главное, если бы в моей роте служил такой пацан - моя Родина могла спать спокойно.
       Четыре никчёмных звереныша оборвали жизнь хорошего парнишки и оставили мою Родину без сна.
       Их только бить, бить и бить.
       Втаптывать, каблуками вбивать в тюремный асфальт
       Начать руками, повалить на землю и дальше - каблуками по кумполу. Жалеть не надо - в этой голове нет мозгов и голова эта бесполезна для страны.
       Жалеть - преступно!
       Боль и только боль должно чувствовать зверьё, убивающее детей и продолжающее как ни в чем ни бывало хохотать и задавать вопросы "ачотакова?"
       - Ачотакова?
       - Марина Раскова! - я повысил голос и локалка стихла.
       Строгачи поняли, что я ищу повод и подошли поближе - то ли поддержать меня, то ли оттащить.
       Дубаки не шевельнулись и замечания мне не сделали.
       - Тебе, уроду, весело? Ты ничего за собой не чуешь, животное? - я сделал шаг к Рыжему и сжал кулаки.
       Мне нужен был его ответ.
       Любой ответ.
       Если он хотя бы выдохнет громче обычного - я начну его месить с еще большей жестокостью, чем они убивали мальчишку-шестиклассника. Я забью его в кровь, как он забил пацаненка и с легким сердцем уйду в карцер.
       Да, по этапу или по зоне ко мне подойдут Люди и спросят "за что я поднял руку на арестанта?", но у меня будет что ответить Людям.
       Рыжий стал отступать, заходя за спины своих подельников.
       Его подельники не были готовы отвечать за него и расступились, дескать они тут не при делах и вообще незнакомы.
       Погасли ребятки.
       Притихли.
       Уже не ржали и не шутили.
       Не тот характер.
       Они вообще не разговаривали и уткнулись взглядами в асфальт под ногами.
       И локалка притихла.
       Строгачи не поддерживали, но и не сдерживали меня.
       Пионеры...Да плевать мне было на этих пионеров - для пионеров я что хочешь обосную в своих действиях и еще их же крайними выставлю.
       "Надо бить - другого случая не будет".
       Открылась дверь вахты и на тюремный двор вышли два милиционера в сопровождении корпусного - конвой.
       Изнутри запретной зоны тюрьмы было слышно, как в шлюз рядом с вахтой заехал автозак для нас. Не судьба мне была сегодня угореть в карцер, не судьба.
       Жаль.
       Надо было быть решительней, не говорить длинных речей и не думать сложных мыслей.
       Надо бить без предисловий: увидел - начал.
       "Карета подана, товарищ Чацкий", - сказал я сам себе.
       - Вот этого, - корпусной показал конвою на меня, - вон с тем рыжим не сажайте.
       Конвой кивнул и приступил к перекличке.
       Пофамильно мы выходили из локалки, проходили через вахту на шмон и усаживались в автозак, поданный в шлюз. Конвойные и в самом деле рассадили нас с Рыжим по разным отсекам и автозак начал выезжать из шлюза.
       От тюрьмы до суда рукой подать, если ехать по прямой, но между этими двумя архитектурными достопримечательностями нашего города лежат железнодорожные пути и потому маршрут извилист и долог. Длины маршрута Рыжему вполне хватило, чтобы выпросить себе по соплям от конвоя.
       Нас было больше двадцати в двух отсеках автозака. Конвойных - четверо: водитель и начальник в кабине и двое конвойных внутри, в маленьком тамбуре перед решеткой, за которой нас везли. На вид конвойным было лет по двадцать пять, молодые ребята, чуть старше меня. Если они пришли в конвой сразу после службы в армии, то возят они нашего брата уже целую пятилетку, насмотрелись на всякое и на всяких, удивить их трудно. Пожалуй, труднее всего удивить их глупостью, бо этим добром тюрьма богата. Если каждый день возить на суд по двадцать арестантов, из которых половина - гарантированные дураки, то насмотришься на брак рода человеческого до тошноты и через пять лет можно устраиваться в психиатричку лечащим врачом.
       Рыжий, отделенный от меня глухой стальной перегородкой автозака, а от конвоя - ажурной решеткой, почувствовал себя в безопасности и решил подняться в глазах своих сопливых подельников: "смотрите, какой я духовитый, ни капли мусоров не боюсь". Из за своей решетки он начал говорить гадости конвою. Во время движения конвой не имел права открывать дверцы секций и это обстоятельство придавало Рыжему отчаянной храбрости.
       Рыжий говорил какую-нибудь гнусность, оценивая пистолет, кобуру, сапоги или личность конвоира и эта глупость вызывала дебильный смех его подельников.
       Конвойный, лишенный права открыть дверцу секции, чтобы выволочь Рыжего в тамбур и на глазах у его ржущих подельников надрать уши, парировал его тирады двумя-тремя словами, но так как конвойный с Преступным Миром контачил гораздо плотнее и намного дольше, оттого и слов знал больше: этими двумя-тремя словами он так смешно и убедительно отбривал настырного наглеца, что ржали не только подельники, но и весь автозак, оценивая, насколько ответ конвойного оказывался остроумнее и злее, чем детские подколки Рыжего. Чувствуя себя посмешищем, Рыжий злился, пытался подлезть к конвойному с новой подколкой, глупее и сальней первой, как щелчок по носу получал в ответ пару-тройку ленивых слов, от которых взрывало смехом обе зарешеченных секции автозака.
       Путь не был скучен, доехали с шутками и прибаутками: хорошее дело ехать на суд со своим клоуном на борту.
       К концу поездки Рыжий так разошелся, что потерял берега и начал уже прямо угрожать остроумному конвойному:
       - Свистеть - не мешки ворочать, - обиженным злым голосом ярился Рыжий, - Это ты потому такой храбрый, что я тут за решеткой сижу.
       - Конечно, - соглашался с ним конвойный милиционер, - Диких зверей всегда в клетках держат. Тебя в тюрьму прямо из зоопарка привели?
       - Да если бы не решетка!.. Да если бы ты был мужиком!.. Да если бы один на один!..
       - То что?
       - Да я бы тебя порвал как тузик грелку! Ты бы у меня на коленях ползал, ботинки мне языком вылизывал!
       В голосе Рыжего и его виде было страстное желание увидеть конвойного, ползающего у его ног и детская уверенность, что не служивший и не имеющий спортивных достижений допризывник с тонкой шеей сможет поставить на колени отслужившего парня, вооруженного пистолетом Макарова.
       - Посмотрим, - ответил конвойный.
       Я уловил интонацию - она была спокойной - и понял, что конвойный Рыжему не попустит. Рыжий же, чувствуя себя за решеткой вполне в безопасности, отвязывался на конвойного как Моська на Слона.
       Он был глупый этот Рыжий. Прежде, чем дразнить конвой и веселить соседей, ему следовало бы обзавестись ключами от своей секции, чтобы наглухо в ней закрыться. Потому, что как только автозак приехал на задний двор суда и остановился, конвойный открыл дверцу его секции, зачитал несколько фамилий и скомандовал:
       - На выход.
       Моя фамилия была названа, но я сидел в другой секции и потому вышел из автозака после всех. Автозак стоял во дворе суда напротив служебной двери. Чтобы зайти в здание нужно было сделать всего несколько шагов по бетонированной дорожке, справа и слева от которой стояли четыре милиционера из встречного конвоя. Выводили по одному - "первый пошел, второй пошел" - и о побеге можно было забыть. Хорошо бежать, когда у тебя есть документы на другое имя и чемодан денег, а я куда побегу? Домой, к маме?
       За служебной дверью суда был просторный тамбур, в который можно набить человек сорок, если ставить их плотно. В тамбур выходили двери четырех боксов и еще одна дверь вела в коридор суда. Я прикинул, что если в каждый бокс сажать человек по пять, то если выгрузят человек двадцать, нам не будет тесно.
       Выгрузили не двадцать.
       Выгрузили четырех малолеток, проходивших по убийству, во главе с Рыжим, двух строгачей, меня и еще какого-то малолетку, по виду лет тринадцати. Меня сильно удивил его вид, я думал, что у нас таких маленьких не судят. Еще сильнее меня удивило, что четверых сопливых убийц заперли в один бокс, строгачей в другой, а меня с малолеткой в третий. Понятно, что строгачей и малолеток вместе содержать нельзя. Выходит, что малолеток можно кидать к усиленному режиму?
       Нас всех заперли в боксах и было слышно, как конвой запер дверь на улицу, через которую нас только что ввели, выгрузив с автозака. Послышался лязг замка открываемого бокса и уже знакомый голос конвойного, на которого Рыжий наскакивал по дороге на суд и обещал порвать.
       - Ей ты, мурло рыжее! Ты, кажется, хотел выйти со мной один на один? Выходи, схлестнемся.
       - Не, командир, - включил задний ход Рыжий.
       Одно дело красоваться, чувствуя себя в безопасности и распаляясь от безнаказанности, другое дело - расплачиваться по выданным счетам своей собственной мордой.
       - Выходи, урод, а то я сейчас в бокс "Черёмухой" брызну.
       - Ачоято?
       Вот оно!
       "Ачоято?"
       На русский язык это короткое японское слово переводится: "почему именно я?".
       Слово "ачоято?" всегда и всюду произносят те и только те, кто чуть ранее произнёс другое японское слово - "ачотакова?".
       Неразлучная парочка - великий индейский вождь Ачотакова и его очаровательная жена Ачоято. Повсюду вместе. Покличешь одно - придёт и другое.
       Сперва тупое животное напорет косяков, потом, на сделанное ему замечание, ответит ачотакова? и, наконец, когда ему предложат ответить за свои поступки, вылупит свои глупые обмылки и промычит:
       - Ачоято?
       Ачоято? - это последнее слово животного, которое пока еще не бьют, но оно понимает, что скоро неизбежно будут.
       - Выходи, Димон, - сдали Рыжего трусливые подельнички, - а то он сейчас и в самом деле "Черёмухой" брызнет.
       Не чувствуя больше за собой ни поддержки, ни одобрения, Рыжий вышел из бокса в тамбур.
       Послышались шлепки трех увесистых пощёчин и я не думаю, что это Рыжий навешивал конвойному, потому что голос конвойного спросил:
       - Ну, что? Сходил со мной один на один?
       - Мугу, - печально промычал Рыжий.
       - Кто кому ботинки лизать будет, урод?
       - Никто никому.
       - Не понял ответа! - новая оплеуха, - Кто кому будет лизать ботинки, чмо?
       - Я - вам, товарищ сержант.
       - Какой я тебе "товарищ", чмо? - и звук оплеухи.
       - Гражданин начальник.
       - После суда я тебе перед тюрьмой ещё ума прибавлю, - пообещал конвоир.
       - Совсем их на тюрьме разболтали, - встрял голос другого конвойного, - Ваще себя вести не умеют.
       Не прошло и минуты, как этот же голос громко спросил:
       - Сёмин, ты в каком боксе?
       - В третьем, - отозвался я.
       Отперлась дверь моего бокса и двое конвойных вывели меня в свободный бокс.
       - Ты где служил? - очень негромко, чтобы их не могли услышать в соседних боксах, спросили они меня.
       - В Афгане, - еще тише ответил я.
       - Десантура?
       - Нет, махра.
       - Мы слышали о тебе. Тобой Синдяйкин интересовался. Как ты сам-то?
       - Да, нормально, в общем. Привет от меня Николаю Ильичу передавайте. Скажите всё хорошо у меня, по жизни всё ровно, положение нормальное.
       - Там мать и девушка твоя в коридоре. Может, передать им чего?
       - Спасибо. Я их сейчас сам в зале увижу.
       - Тогда, держись, душман.
       - Я не душман, я шурави. Спасибо, мужики. Буду держаться.
       Меня вернули в третий бокс. Но не просто привели, а еще и рявкнули так, чтобы слышали во всех боксах:
       - Руки за спину прими! Все передвижения - строго "руки за спину". Или не учат на тюрьме?!
       Будто не они секунду назад тепло и душевно со мной перешептались в пустом боксе. Совсем другой тон - приказной, холодный, жесткий.
       "Конвой", одним словом.
       "Цепные псы режима".
       Стало спокойнее на душе и теплее на сердце от того, что меня охраняют такие правильные ребята и что старший лейтенант Синдяйкин справлялся обо мне Я стал прикидывать своё положение:
       "Что у нас плохого?".
       "Плохого у нас то, что меня будут судить и дадут срок".
       "Что еще плохого?".
       "Больше ничего".
       "Что у нас хорошего?"
       "Хорошего у нас прежде всего то, что меня будет судить не трибунал, а гражданский суд".
       Это в самом деле здорово - гражданский суд. В трибунале не почирикаешь, в трибунале ты - военнослужащий и обязан себя вести по уставу:
       - Сержант Сёмин.
       - Я!
       - Назначаетесь виновным.
       - Есть!
       В трибунале сидят капитаны да полковники. Какой полковник позволит открыть рот солдату? Сказано, "назначаетесь виновным", значит, "виновен" и нечего тут пистолет ломать.
       Хотя, и в военном трибунале иногда попадаются люди: моего замкомзвода, застрелившего на армейской операции особиста, окружной трибунал Краснознамённого Туркестанского военного округа оправдал.
       Но, что ни говорите, а гражданский суд - это немало!
       "Что у нас еще хорошего?".
       "Как что? Да всё!".
       "Сижу в одной хате с хорошими людьми".
       "Администрация тюрьмы ко мне по-человечески".
       "В конвое - правильные мужики".
       "Я не убит, не ранен".
       "Я даже не контужен и не голоден".
       "Я сорок минут назад крепко чифирнул в хате и через двадцать минут увижу маму".
       При таких делах говорить, что мне - "плохо", означает капризничать и многого требовать от жизни.
       Ближе к десяти утра меня вывели из бокса и не в наручниках, и не "руки за спину", а обыкновенно, по-вольному подняли по служебной лестнице на второй этаж и ввели в зал заседаний. В глаза неприятно ударил свет из трех больших окон. Отучила меня тюрьма от света. Три месяца я пребывал в хатах с жалюзи и намордниками на окнах, небо видел только на прогулках и исключительно "в клеточку" и уже отвык, что в помещении может быть светло не от лампы, а от солнца. В первом ряду сидели матушка и Светка. Конвой меня провел мимо них и усадил на небольшую лавку за хлипким барьерчиком.
       Это была та самая "черная скамья подсудимых", как о ней поют в блатных песнях. Настоящая скамья подсудимых не чёрная. Моя, например, была приятного светло-желтого цвета и покрыта лаком.
       - Ну как ты, сынок? - в глазах матери не было слёз, но была тревога.
       Что ответить?
       Что мне плохо?
       Что меня несправедливо судят?
       Что после двух лет войны моя могучая Родина вместо почёта отблагодарила меня вот этой скамьей и конвоем?
       Что от обиды я объявил СССР своим врагом и буду теперь вести с ним войну?
       - Нормально, мам. Не переживай: твой сын в тюрьме - один из лучших.
       Бледный от недостатка солнца и спёртого воздуха в хате, похудевший, осунувшийся, я не мог успокоить свою мать напускной бодростью. Бедная моя мама: два года тряслась за меня, пока я служил Родине в Афгане и теперь переживает, когда Родина упрятала меня, ненужного ей больше, за решетку. Без всякого перерыва на отдых между двумя этими обстоятельствами.
       Вошла моя адвокатесса Каниськина и при ее входе в зал конвой подобрал животы - значит, знают и уважают. Любовь Даниловна подошла к моему барьерчику и негромко попросила:
       - Ты только не сорвись.
       Я кивнул головой - дескать, "ладно, не сорвусь".
       Вчера она была у меня на тюрьме и рассказала всё, что необходимо было знать про предстоящее действо. Судья изучила дело. В грабеж она не верит. В правдивость находящихся под следствием Первушкиной. Корановой и Юршевой тоже не верит. Но верит справкам с печатями лечебного учреждения, которые Балмин подшил к делу. Эти справки подтверждают тяжкие телесные повреждения, которые я "причинил трём хорошим мальчикам в пьяном угаре". Следовательно, статья сто восьмая вменена мне верно и я буду осужден по этой статье, но оправдан по сто сорок пятой - грабёж. Статья идёт "до восьми лет". При трех потерпевших, рассчитывать мне следует лет на пять-шесть строгого и то, если суд зачтёт как смягчающее обстоятельства мои ратные заслуги перед отечеством. Если приговор будет мягче пяти лет - прокуратура опротестует "за мягкостью", приговор будет отменен и дело пересмотрено, так что пятерик - он мой, законный. Вышестоящая судебная инстанция охотно скинет воину-интернационалисту год-другой, но только при условии признания мной своей вины и полном раскаянии в содеянном.
       Раскаивался я в одном: что не застрелился ещё по духовенству, а честно отдал два года своей жизни этому дрянному, негодному, шулерскому государству и отдам еще пяток, включая два високосных.
       Хорошо ли это или плохо, что Каниськина поступила со мной как честный онколог с раковым больным, но после таких подробных раскладов я утратил дальнейший интерес к суду и смотрел на процесс отстраненно, как на дурной спектакль по скверной пьесе тупого драматурга, будто не я играю в нем главную роль. Единственно, сидеть на скамье подсудимых в чистом и светлом зале было приятнее, чем в полутемной прокуренной тюремной хате. Я перевел взгляд от матери в сторону судейских кресел с высокими спинками. Над ними висел герб РСФСР: два примитивных орудия труда, берестяная грамота, жидкий пучок оборванных на стерне колосьев - советские символы убогой бедности и безнадёжной отсталости.
       Фальшивый герб.
       Не отражает сущности Системы.
       На настоящем гербе надо рисовать наручники и решетки, автомат Калашникова, сапоги и смотровую вышку. Как же они удивительно похожи, смотровые вышки - пограничные и тюремные!
       Вошла прокурор, поддерживающая обвинение.
       До армии я к прокуратуре относился "никак", потому что не соприкасался с ней и считал, что "прокуратура - это где-то на Луне и меня не колышет. С недавних пор я понял, что прокуратура меня не просто "колышет", а прямо-таки "сотрясает" и в свой черёд стал отрицательно относиться к Прокуратуре СССР и в каждом прокурорском готов был встретить очередного негодяя вроде Балмина, непринужденно ворочающего закон как дышло - в нужную персонально ему в данный момент сторону.
       Вошедшая прокурорша не прибавила моих симпатий к своей негодяйской организации, а лишь укрепила меня в мысли, что в прокуратуру набирают контингент исключительно с какими-то отклонениями - нравственными либо физическими.
       Вообразите себе засушенную вертлявую макаку - и вы получите самое полное представление о младшей советнице юстиции Ирине Михайловне Мещеряковой, пришедшей от имени государства обвинять меня в преступлениях, которые я не совершал.
       Худющая, как узник Бухенвальда, с плоской грудью и жопкой размером с бельевую прищепку, Мещерякова имела неприятную привычку улыбаться всем, на кого смотрела в данный момент: мне, конвою, моему адвокату, секретарше судебного заседания, и прихихикивать при этом глупейшим образом.
       - Здрасьте, - поздоровалась она с моей адвокатессой, - Хи-хи-хи-хи-хи.
       С тем смехом, с каким дебильный ребенок радуется, отрывая крылышки у пойманной мухи, радовалась Мещерякова грядущему действу и своей значительности в нём:
       - Сейчас начнется, хи-хи-хи-хи-хи. Сейчас мы этому Сёмину влепим, хи-хи-хи-хи-хи. Под самый потолок.
       "Ехидная, глупая, злая макака", - так я определил про себя Мещерякову на третьей минуте зоологических наблюдений за этим экспонатом кунсткамеры.
       - Встать, суд идёт, - провозгласила секретарша.
       Я встал и переглянулся с матерью: "что это за тётка?".
       Мать украдкой показала мне кулак: "веди себя тише - это и есть судья".
       К моему удовлетворению, судья была полной противоположностью макаке-прокурорше: дородная такая женщина с усядистым задом и арбузными грудями, которые она, заняв свое место в неудобном кресле, тут же разложила на столе, придавив ими папку подлежащего рассмотрению моего уголовного дела.
       Это была судья Любовь Дмитриевна Страннова.
       - Рассматривается дело по обвинению... - скучным голосом начала судья, а я, разглядывая два мягких шара, перекатывавшихся по столу в пределах бюстгальтера, нарисовал себе другую картину:
       - А вот арбузы! - зазывно-радостным тоном оглашала зал Любовь Дмитриевна, - Отличные арбузы! Кому арбузы?
       Изголодавшемуся за два года без баб солдату судья демонстрировала гастрономический разврат. Я немедленно влюбился в её выпуклые шары.
       В самом деле, физиономия Странновой больше приличествовала базарной торговке, нежели вершительнице судеб человеческих и смотрелась бы куда гармоничнее с белой наколкой, нагрудным фартуком и рычажными весами, на чашах которой - на левой левая, на правой правая - плавно покачивались выращенные ею арбузы.
       Наглые глаза прожженной жизнью стервы, для которой своя жизнь - копейка, чужая - полушка и которая плевать хотела на всё и на всех, потому что знает за собой власть, не боится никого да и вообще - повидала.
       Яблочного налива круглые щёки, крупный нос, плотоядные губы - будто не из своего кабинета явилась судья в зал заседаний, а с лучших полотен Федота Сычкова сошла. Портрет базарной торговки на судейском месте довершали крупные зубы, способные перегрызть любой мосол. Между двумя передними был промежуток - олимпийский рубль пролезет. Очень удобно харкать "по-блатному" - получится шикарно. У меня такого промежутка между зубов не было.
       Ни рост, ни габариты, ни зубы тут ни причём и не о них речь - с появлением Странновой я почувствовал, что в зал заседаний вошла Сила. То же самое чувство я испытывал, когда во время полкового развода на плац выходил подполковник Сафронов, прозванный за свою доброту и отзывчивость Семь Суток. Нас на плацу стояло несколько сотен солдат и офицеров, расстояние между мной и Сафроновым было изрядное и вряд ли он видел в строю одной из рот лично меня, но как только из подполковничьей глотки вырывалось:
       - По-ол-олк! Сми-и-ир-р-р-р-на!
       ножки сами собой выпрямлялись, ручки опускались вниз и прижимались к телу, а шаловливые пальчики зажимали боковой шов на галифе между средним и безымянным.
       Вот и сейчас, как только Любовь Дмитриевна вошла в зал, я уголками глаз увидел, как подобрался конвой возле моей загородки, как встали мама и Светка, увидел прямо перед собой мощную фигуру Каниськиной, а сам я стою по стойке смирно и подбородком сопровождаю судью, как генерала на параде.
       - Прошу садиться, - разрешила судья, разложила свои арбузы и приступила к решению моей судьбы, - Рассматривается дело по обвинению Сёмина Андрея Борисовича в совершении преступлений, предусмотренных статьями сто восемь частью первой, сто сорок пять частью первой УК РСФСР. Подсудимый, встаньте, назовите себя, год и место рождения.
       Я встал, представился и назвал свои анкетные данные. На вопрос судьи:
       - Признаёте ли вы себя виновным?
       Я честно ответил:
       - Не признаю.
       И рассмотрение началось.
       Грустные мысли думал я, пока судья читала мое обвинительное заключение. Четыре, четырнадцать, двадцать четыре месяца назад жизнь моя была понятной, а от меня был толк. Я был сначала курсантом, а потом сержантом Ограниченного Контингента советских войск в Афганистане. Пусть пользы от меня, в масштабах страны, было немного, но эта польза была видна и измерима. Мы проводили колонны, сопровождали совспецов и чистили горы от басмоты. Деды и офицеры учили меня, молодого, воевать и я, став старослужащим, передавал свой опыт молодым, пришедшим в роту на смену дембелям. То есть не ходил руки в брюки, самодовольно наблюдая, как молодой сношается с незнакомым ему оружием, боеприпасом или устройством, а рассказывал, показывал, отвешивал колыбахи и снова показывал "как это работает", добиваясь полного усвоения предмета и понимания техники безопасности при обращении с ним.
       Да, полезность крохотная, сержантская. Не генсек, не генерал и даже не майор. Но мне всего двадцать лет и всё, что я знаю и умею, всё что в меня вложено - я отдаю службе. Знаю я не так уж и мало и меня не на любого заменишь в афганских горах и пустынях. Моим заменщиком не может быть взрослый мужик с пузиком, одышкой и дряблыми мышцами, тем более, меня не может заменить баба. Это должен быть молодой парнишка от восемнадцати до двадцати пяти лет, отлично физически развитый и не менее года изучавший в полку и учебке свою и смежные воинские специальности, знающий полковой уклад и способы ведения боя в условиях горно-пустынной местности.
       И вот я, еще четыре месяца назад приносивший пользу своей стране и своему народу, сижу теперь тут, на скамье подсудимых, совершенно бесполезный и судят меня три бабы - баба-судья, баба-прокурор и баба-адвокат, а что они могут понимать о жизни?
       Что вообще может понимать о жизни баба?
       Среди баб, конечно, тоже попадаются люди: Паша Ангелина, например, Марина Раскова или Полина Осипенко, но в целом, бабы, существа неполноценные, к военной жизни не приспособленные и к бою непригодные.
       Место бабы - у плиты и в койке. Больше нигде.
       Баб нужно защищать!
       Своих баб - защищать, а чужих баб - "по закону военного времени".
       А у нас вместо того, чтобы баб защищать, доверяют им вершить судьбы людские. Сейчас три бесполезных на войне бабы решат мою судьбу, то есть грамотно обоснуют: почему мне, сержанту Сухопутных войск, вместо честно заслуженной газировки в парке, придется хлебать баланду в хате? В гробу я видал такие обосновы.
       Я представил трех "вершительниц судеб" у себя в полку и очень чётко понял - бесполезны!
       Все трое.
       Пути-дороги трёх судебных крыс в моем полку лежали бы в пределах треугольника "женский модуль - офицерская столовая - сортир". Больше нигде!
       Они - не медики.
       Они - не связистки.
       Они - не поварихи.
       Они - не геологи, не электрики, не дизелисты, не водопроводчики, не бурильщики.
       Они - тем более - не солдаты.
       Они - никто.
       Крысы канцелярские.
       Три дармоедки.
       С первой же вертушкой - в Союз из полка!
       Ребята из конвоя, видно, хорошие. Правильные. Но и они, как и я, сидят сбоку от барьерчика, и помалкивают в тряпочку, потому что главные тут - три тётки, номер моих конвоиров - шестнадцатый, а мой и вовсе двадцать первый. Три взрослых мужика, прошедших армию - я и два конвоира - сидим и молча слушаем, что между собой перетирают три бабы.
       Три сороки перетрещали накоротке между собой, покаркали, пощелкали клювами, почистили друг другу перья - и улетел сержант Сухопутных войск в Магадан лес валить. Вот вам и вся Система.
       Я, в который раз, посмотрел на майорские погоны Мещеряковой и мне сделалось противно и стыдно за Систему.
       У нас в полку майор - это примерно четыреста солдат.
       С оружием и боевой техникой.
       С палатками, кроватями, буржуйками и табуретами.
       Со своими характерами и наклонностями.
       Минимум - двадцать национальностей.
       Майор-комбат это почти тридцать подчиненных офицеров - командиров взводов, рот и управление батальона
       Майор ОКСВА - Царь, Бог и воинский начальник для подчиненных ему сотен людей, их отец, опора и надежда.
       Чья "надежда" вот эта макака с майорскими погонами, что кривляется и прихихикивает напротив моей скамьи подсудимых?
       Сколько у нее подчиненных?
       Портфель и авторучка?
       Ни автомата у нее своего, ни бэтэра, ни личного состава, вверенного ей под командование Правительством СССР, ничего у нее нет, даже мозгов. Вся ее функция заключается в том, чтобы посмотреть в нужную статью УК, суметь там самостоятельно прочитать "от трех до восьми лет" и запросить у суда: "прошу назначить наказание сроком на восемь лет". Это ни функция, это фикция. С этой "функцией" справится дрессированная обезьяна. Как раз такая, как младшая советница Мещерякова.
       Система мудра!
       Система экономит усилия и не разбрасывается ресурсами. Там, где вместо полноценного майора можно поставить макаку - Система ставит макаку, приберегая настоящего майора для более важного дела.
       Система не просто ставит макаку, но и ограничивает ее власть и силу, из всего богатого арсенала вооружений всех видов доверяя ей только авторучку. Ни бунта, ни мятежа, никакой Сенатской площади и Краснопресненских баррикад! Макака-прокурор работает на Систему, оставаясь безопасной для Системы. Самый смелый зехер, который она может отколоть - это пукнуть в судебном заседании.
       Всякому человеческому терпению положен предел. Несколько месяцев подряд прокурорские только и делают, что смешивают меня с грязью. Макака-прокурорша что-то уж разогналась в своих речах и необходимо было ее остановить.
       - Девушка... - обратился я к Мещеряковой.
       - Я вам не девушка! - поджала губки прокурорская майорша.
       - А я вам не гинеколог, чтобы разбираться!..
       Звуки "би", "рать", "ся" ещё вылетали из моей гортани, а уголки глаз уже заметили как отшатнулся от меня конвой.
       Страннова налилась гневом на своем месте:
       - Подсудимый, встаньте.
       - Есть, - тусклым голосом отрепетировал я команду.
       - За оскорбление в адрес прокурора я удаляю вас из зала. Дальнейшее рассмотрение дела будет проходить без вашего участия.
       Конвой тоже встал и отпер передо мной дверцу барьерчика, которую я и без их предупредительности легко мог открыть - она была закрыта на простой шпингалет.
       Меня вывели в коридор суда и повели вниз, в боксы.
       - Зря ты на прокурора понёс, - не одобрил меня конвоир.
       - Страннова не та судья, которая позволит, - поставил меня в курс второй.
       - Да ладно, мужики, - махнул я рукой.
       Я и сам знал, что зря.
       Макака-прокурорша тут ни причем - не она мне шила дело. Ей это дело всучили, сказали запросить максимум и направили в процесс. У макаки такая работа - по судам отлётывать, как дух по каптёрке.
       Конвой завел меня в бокс и запер за мной дверь. В боксе я застал того малолетку, с которым нас запирали утром - его суд должен был начаться после обеда. Всё ещё в горячкАх от судебных впечатлений и эмоций, я закурил. От делать нечего спросил пацанчика:
       - Сколько тебе лет?
       - Четырнадцать.
       Я посмотрел на соседа внимательней.
       Мелкий. На четырнадцать не тянет. Лет двенадцать с виду.
       Держит себя скромно, но не подобострастно. Уверенно себя держит. Утром во дворе тюрьмы перед погрузкой в автозак не орал и не ржал, показывая какой он герой и как он тут никого не боится. Значит, он и в самом деле никого не боится, потому и может себя позволить держаться независимо и не подражать идиотам, фальшиво хихикая и натянуто шутя.
       - Статья? - спросил я у мелкого.
       Мой юный сосед глянул на меня и махнул рукой мне, как я пять минут махнул рукой конвою:
       - Да, там букет. В основном, сто сорок четвертая и восемьдесят девятая.
       "Кража личного имущества и кража социалистической собственности", - за время сидения внутри тюрьмы, я научился разбираться в статьях как заправский юрист, - "За кражу личного, по малолетству, суд может ограничиться условным, а вот за кражу соцсобственности будет сложнее съехать".
       За четыре месяца заключения у меня было время почитать Уголовный кодекс и, глядя на сидельцев моей и других хат, ознакомиться на практике с его применением. С шестнадцати до восемнадцати лет под стражу берут за что-то очень серьезное: разбой, изнасилование, убийство. За кражонку ни один следак малолетку закрывать не будет и ни один прокурор не утвердит такой арест. С четырнадцати лет уголовная ответственность наступает только за очень тяжкие преступления. За кражу начинают привлекать с шестнадцати. Как мой случайный сосед по боксу в свои четырнадцать умудрился оказаться под стражей - было удивительно и непостижимо.
       "Не иначе, Госбанк облегчил", - раздумывал я, глядя на щуплого малолетку.
       - Может, условно дадут? - решил я обнадежить его.
       - Было, - отверг пацан такой вариант.
       - Тогда, может, с отсрочкой дадут? Тебе всего четырнадцать: не должны посадить!
       - И с отсрочкой было. Меня уже шестой раз судят.
       "Шестой раз!", - у меня глаза полезли из орбит.
       - Меня в одиннадцать первый раз поймали, - уточнил сосед.
       Мои собственные "заслуги" резко приобрели характер случайного недоразумения: в мои двадцать лет, меня судили впервые, тогда как - вот он, пример, перед глазами! - другие в четырнадцать умудряются в шестой раз постоять там, где "встать, суд идёт".
       - Хм, ты извини, конечно, - пацанчик заинтересовал меня сильнее, захотелось подробностей, - ты в Воры в Законе стремишься или просто воровать не умеешь?
       - В каком смысле?
       - В том смысле, что если у тебя не лезет воровать, если тебя шестой раз сюда привозят, иди гусей паси: воровать - не твоё.
       - А жить на что?
       - Тебе на жизнь нужно так много денег?
       - Денег много ненужно, но нужно на что-то питаться.
       - У тебя родители есть?
       - Есть. Оба пьют.
       - Давно?
       - Давно.
       - Тебя совсем не кормят?
       - Я дома не появляюсь совсем. Там почти всегда компания.
       - А живешь ты где?
       - Когда как.
       - Можно же в интернат устроиться. Нельзя, чтобы при Советской Власти были беспризорные дети!
       - Меня устраивали. Я сбежал.
       - Плохо кормят?
       - Кормят нормально. Порядки там не те.
       - Воспитывают?
       - Насилуют.
       - Воспитатели?
       - Старшие ученики младших. Без разбору - мальчик, девочка. Противно.
       - На что же ты живешь?
       - Ворую.
       Я посмотрел на соседа другими глазами. Его недоразвитое детское тельце и юный возраст не обманывали меня, как верно обманывали следаков и судей предыдущие пять раз. В одном боксе со мной сидел мужчина. Физически слабый, с недоразвитым скелетом и мускулатурой, но - мужчина. Никакой инфантильностью, никакими "соплями до пупа" тут не пахло - мужчина был самостоятельный, с трезвыми взглядами на жизнь. Такому не было надобности выдавливать из себя веселье, натужно ржать и рисоваться перед ровесниками, как рисовались-красовались те четыре дебила перед погрузкой в автозак пока их основной не получил по соплям от конвоя.
       Этот четырнадцатилетний мужчина был взрослее своих ровесников и большинства моих. Я впервые встретил человека, который бы воровал, то есть умышленно совершал преступление за преступлением, только для того, чтобы добыть себе пропитание.
       После армии сложно удивить воровством: воровство в армии - норма жизни, привычный фон, на котором происходит служба. Воруют все и всё. Прапорщики - со складов, солдаты - отовсюду. Воруют друг у друга ремни, панамы, фляжки. Тащат кондиционеры и мотопомпы и толкают духам за пайсу. Сдают в дуканы недоеденный сухпай. Если в линейном полку воровство носило системный и размеренный характер, редко причиняло ущерб и доставляло неудобство конкретному человеку, то в учебке воровство было тотальным и беспощадным. Редкая побудка учебной роты не обнаруживала пропажу предметов формы одежды и тогда одновзводники обворованного курсанта выходили на тропу войны "рожать" - то есть украсть или ограбить курсанта из другой учебки, чтобы восстановить украденное ночью.
       Но никто и никогда в армии не воровал по мотивам хронического голода.
       Мне захотелось чем-то помочь пацаненку, но я не знал чем.
       - Как звать тебя?
       - Сева.
       - Куришь? - я протянул ему пачку сигарет, чтобы он угостился
       - Благодарю. Не балуюсь.
       "Не курит", - отметил я для себя этот плюс
       - Ты, поди, еще и не пьешь?
       - Пробовал. Не понравилось. Пиво горькое. Водка противная. Да и дорого.
       "И не пьет".
       Что я мог посоветовать Севе? "Хорошо учиться и слушаться маму"? Он уже всё сделал правильно и всё испробовал. Пробовал жить с пьющими родителями. Не вышло. Пробовал прокормиться в интернате. Тоже не получилось. Не его вина, что для него "кругом шашнадцать", что так ему под ноги постелилась жизнь, что дальнейшее передвижение по ней - только под конвоем.
       Внезапное прозрение укололо мозг и сердце. Рядом со мной сидел не маленький щупленький пацаненок, а самый настоящий Сирота. Этот Сева - так уж сложилось - потерян для Армии и для государства. Он не простит шакалам их формы: точно такие же погоны и форму носят конвой, мусора и тюремные дубаки: все те, кто сызмальства ловил и сажал Севу. Сева никогда не полюбит ни погоны, ни форму, ни ордена. Шелест боевых знамен не станет сладкой музыкой для его уха. Ни один шакал - взводный, ротный, комбат или замполит - никогда и ничему не сможет научить Севу. Сева уже всему обучен и скорее перекуёт своего командира, чем переобуется сам.
       Я посмотрел на пацаненка еще внимательней, чтобы удостовериться в своей правоте:
       "Да вот же он - Сирота! Сева пока еще мелковат, но он на том самом пути и из этой колеи он не вывернет. У него нет другого хода, кроме Воровского. Он ничем своей "Родине" не обязан. Он неизбежно станет пацаном-по-жизни. Со временем бродяги изберут его Смотрящим, а дальше ему откроется путь в Положенцы и Воры. Какая ему Армия? Плевать он хотел на всю её мишуру, все её цацки, все ордена-погоны-медальки и весь армейский дебилизм. Он не допустит издевательств над собой со стороны уродов-черпаков и дедов. При малейшей попытке опустить, он возьмется за нож или автомат и покрошит любое количество половозрелых придурков, возомнивших себя "старшим" призывом. Он - покрошит. Он уже знает продолжение своей жизни. Он уже знает тюрьму, знает, что ничего (!) в ней страшного нет. Он уже сознательно может выбирать: стирать носки наглому ровеснику или отвести на нем душу, отправить его родственникам гроб, пусть похоронят свое тупое и наглое чадо, а самому с чистой совестью взять в плечи срок, но остаться Человеком. Если бы я пришел в армию, отсидев в тюрьме хотя бы три месяца, то вся, вся моя служба покатилась бы по-другому. Не было бы никаких моих "летаний". И сам бы не стал, и своему призыву не позволил шестерить для таких ничтожеств как Кравцов, Авакиви, Гулин. Завалил бы любого, кто хоть как-то посмел поставить себя выше моего достоинства. И если сегодня Сева, в свои четырнадцать, спокоен перед своим судом и не вибрирует от мысли о приговоре, то через пять, через десять лет, он будет подчинять своей воле одним словом, одним взглядом. Через пять лет из него вырастет такая Рысь, что только держись!".
       - Удачи тебе, Сева - от души пожелал я ему.
       В обеденный перерыв конвой передал в наш бокс домашние харчи от мамы и я с удовольствием разделил их с Севой. До вечера меня не трогали и только перед закрытием шапито меня позвали на арену. Конвой снова поднял меня на второй этаж только для того, чтобы узнать от судьи, что приговор она огласит через три дня. Перед приговором она выслушает мое Последнее Слово.
       В очень коротком времени мне стало стыдно за этот день. Стыдно настолько, что едва выйдя на волю, я побежал в суд просить прощения у судьи за свое вызывающее поведение в процессе.
       Прокурор - макака она или не макака - олицетворяет собой Государство, которое в данный момент времени обвиняет одного из своих граждан в совершении преступления. Нахамив прокурору, я нахамил в лицо Государству, то есть Системе. Судья обязана была дать оценку моим действиям и добавить к сроку хотя бы полгодика.
       Вместо этого, две добрых и неравнодушных к моей судьбе женщины, судья и адвокат, Любовь Дмитриевна и Любовь Даниловна, до десяти вечера просидели в кабинете судьи подбирая юридические формулировки для моего приговора.
       Минимально возможного при данных обстоятельствах.
       Приговор должен быть написан так, чтобы прокуратура не смогла его опротестовать и чтобы Верховный суд, опираясь на приговор, мог скостить мне срок. Тут нужно иметь голову, а не мою пластмассовую подставку под головной убор.
       Приговор был написан как следует и я до сих пор благодарен своей судье за этот приговор.

    34. Строгий режим

      
       Ну, вот я и стал настоящим каторжанином - не каким-то там сопливым "пионером", пусть даже и с усиленного режима, а доподлинным "строгачом". У меня даже и докУмент имелся - приговор, где русским по папиросной бумаге было напечатано "к пяти годам, с отбыванием наказания в колонии строгого режима". Вот так, легко и непринужденно Система делает преступников из бывших военных. Был военный - был нужен Системе. Перестал быть военным - сиди в тюрьме. Пока я был в состоянии отдать кровь и жизнь во имя Родины, чьим именем прикрывается Система, меня кормили и одевали бесплатно. Как только мой срок службы закончился - Система вольна пустить меня хоть на удобрения.
       Я - строгач.
       В мои двадцать лет - это достижение.
       Похлеще сержантских погон в восемнадцать.
       Вова Кайфуй, прежде, чем выдернуть с хаты, любезно разрешил мне чифирнуть с пацанами из Три Пять на дорожку и отпер дверь:
       - Сёмин. С вещами на выход.
       Я поочередно обнялся на прощанье с Альфредом, Камилем, Алмазом, Вайтюком, дядей Ваней, махнул остальным рукой, взял сумку с барахлом, подхватил заранее скатанный матрас подмышку и двинул на выход.
       С вещами.
       Тюремные коридоры такие извилистые наверное потому, чтобы бежать было труднее.
       Выход из хаты на продол. Продол. Выход на лестницу. Лестница на один пролёт вниз. Второй этаж. Тоннель к баням и прогулочным дворикам. Заходим в один из шести прогулочных двориков, куда нас ни разу не выводили гулять. В прогулочном дворике есть вторая дверь - во Второй корпус. Продол Второго корпуса. Хаты с бабами и малолетками. Осужденки - общая, усиленная, строгая. Хата Пять Три. Осужденка строгого режима. Рядом - Пять Четыре. Вторая осужденка строгачей.
       Кум прикололся с арифметикой. В следственной хате я сидел в Три Пять, осужденку для меня Кум определил Пять Три.
       Чтобы цифры в голове не путались и проще запоминались.
       Кайфуй отпер дверь и посторонился, давая дорогу:
       - Заходим.
       Зашёл.
       С матрасом подмышкой, сумкой в другой руке... и обомлел.
       "Вот, значит, где в этой заводи водятся караси!".
       Когда меня три месяца назад везли на тюрьму, я сам себя пугал злыми уголовниками с татуированными торсами и рандолевыми зубами, которые непременно примутся меня проигрывать в карты, как только я порог перешагну. На усиленном режиме я таких не видел. На усиленном режиме сидели нормальные пацаны чуть старше меня по возрасту. Ну, убийцы. Ну и что? С кем не бывает?
       Зато теперь - извольте.
       Заказывали "злых уголовников с татуированными торсами и рандолевыми зубами"? Получайте. Всё как просили. Не видно колоды стир, но она наверняка тут есть.
       Хата Пять Три была раза в три меньше моей Три Пять. Изначально в ней было всего две двухъярусных шконки и рассчитана она была на четырех человек. Ввиду хронического перелимита, Кум исхитрился впендюрить сюда третью шконку, чтобы в хате можно было содержать наполовину больше осужденных, чем она могла вместить. Посреди хаты стоял общак, за которым могли свободно усесться четыре человека или, потеснившись, шесть. Между общаком и шконками оставалось пространство в несколько считанных сантиметров, чтобы можно было протиснуться боком и застелить постель. Ей богу - между лавками общака и краями шконок не шире двух пачек сигарет. Удобно залезать на второй ярус - прямо с лавки, но очень неудобно пробираться к первому. От двери до общака менее метра расстояния. Справа дальняк, слева две тумбочки. Над одной тумбочкой приделана розетка и висит кипятильник - без чифира никуда.
       Теснота такая, что всем шестерым никак невозможно одновременно свесить ноги со шконок. О том, чтобы "встать и ходить" не может быть и речи. Не хата, а космический корабль размером два на четыре. И вот, на восьми квадратных метрах отведено сидеть шести арестантам.
       Я был шестой.
       За общаком сидели три уголовника и играли в домино.
       Из-за духоты они были без маек и двое действительно были расписаны синевой - живого места не видать. Впрочем, рандоль блестела во рту только у одного "расписного" - Вити Ушакова.
       Витёк Ушаков.
       Ушак.
       Угодил на зону по малолетке. Насрал под новогодней ёлкой в школе. Получил три года за злостное хулиганство. На малолетке стал жить Правильной Жизнью, за это остался без УДО и звонковал свой трешник до последнего дня. Помните фильм "Джентльмены удачи"?
       "Украл. Выпил. В тюрьму!".
       Ни капельки не смешно.
       Страшные слова.
       Выйдя в девятнадцать лет с малолетки и тут же усевшись обратно, уже на взросляк, Витёк к своим сорока двум годам не провел на воле и четырех лет. Общий срок отсиженного у него был двадцать два года - это больше, чем я прожил. Все срока не за убийство, не за бандитизм, не за ограбление банка или сберкассы, а именно - "украл, выпил, в тюрьму". Сейчас самый гуманный суд в мире отмерил ему один год за то, что в подъезде свинтил электрический счетчик и пытался продать его на базаре, собирая на опохмел. Пойманный с поличняком на руках и зная Систему, Витя не стал артачиться и разыгрывать из себя невинность, а честно признался:
       - Пиши, начальник. Да, я. Признаю вину. Украл из корыстных побуждений. Чистосердечно раскаиваюсь. Но мой - только этот эпизод. Остальное не вешай. Оформляй явку с повинной. Всё подпишу.
       За то, что не стал задерживать конвейер, Система проявила ответную любезность - Витьку не стали вешать лишнее, не стали ворошить прошлое и искать былого криминала. Ему вменили только один этот эпизод и суд прошел как по маслу. За пару часов Ушаку оформили его срок по которому он был вправе рассчитывать на УДО в будущем году как только сойдет снег. На своей родной Восемнадцатой зоне Витя станет резать сувенирных орлов с распростертыми крыльями и покрывать их лаком. Без чая и курева не останется. Зиму проведет не в вонючем и вшивом теплоколлекторе, а в чистом и теплом бараке на мягком матрасе с простынями и одеялом на трехразовом горячем питании. Спать на воле с простынями и кушать пищу у Витька не получалось. На воле - только пить без закуси.
       Осознавая все приятности своего будущего бытия, Ушак был весел и беззаботно стучал костяшками домино по общаку.
       Это был первый из "настоящих" уголовников, с которыми я столкнулся на тюрьме - синий с головы до ног и с рандолевыми зубами. Как раз такой, каким он мне виделся в моих незрелых детских представлениях-страшилках.
       Опасный рецидивист.
       Ростиком опасный рецидивист-алкоголик Витёк Ушаков едва доходил мне до груди.
       - Сколько приволок? - спросил он меня, на пару секунд оторвавшись от игры.
       - Пятерик, - ответил я, расстилая свой матрас на свободном месте второго яруса, одновременно стараясь как-то втиснуться между лавкой общака и шконкой.
       "Хорошо, что я не толстый, а то беда".
       - Чифирить будешь? - спросил другой партнер по игре.
       Долговязый, нескладный, бледный от тюрьмы и камерной системы мужик лет сорока.
       Это Муля.
       Володя Милёшин.
       Родом Володя был с Пашки - улицы имени пионера-героя Павлика Морозова. Это такая клоака, что если там родился и к двадцати годам "не сидел", то и выходить на улицу не моги. Какой-то ты не такой, раз не сидел. Все, кто с Пашки, сидели минимум один раз. Весёлый райончик. Там даже днем одному ходить жутко. Пацаны "с Пашки" от шести до шестидесяти лет отлично знали друг друга и легко, без раздумий становились подельниками по самому пустяковому поводу - залезть в магазин или раздеть гражданина.
       - Пойдем, "хозтовары" выставим?
       - Когда?
       Или
       - Давай с фраера котлы снимем?
       - С этого чтоль?
       Уговаривать и убеждать никого не надо - ты только замути кипеш и у тебя в момент уже пяток подельников. На Пашке рождались уголовниками, жили уголовниками и умирали без раскаяния. Гоп-стоп никогда не считался за преступление - так, ерунда, прижали фраера, он сам всё отдал.
       Мулей было отсижено восемнадцать. Он был не такой безнадежный алкаш как Ушак или Мазяр а целый наркоман.
       Наркоман в восьмидесятых - это круто. Так же круто как рокер и гораздо круче, чем панк или металлист. Наркоманов было штук десять на весь город. Явистов - вот уж где крутизна! - и тех больше.
       В отличие от "украл, выпил, в тюрьму" Витька, между сидками обретавшегося на воле не более двух-трех месяцев, продуманный Муля не сидел целых три года подряд. В сезон он подрезАл на дачах мак, собирал молочко и вываривал раствор, который пускал по вене, но сезон был короток и кайф обламывался. Водку Муля пил, но не уважал - "бычий кайф". По случаю он нашел двух толстых тёток, желавших похудеть и перепробовавших все диеты. Похудеть не получалось, потому что обе любили пожрать. Тем дурёхам Муля наплёл, что знает секрет чудодейственного раствора, ведущего к стремительному похуданию. Бабёнки работали на Светотехнике, откуда доставили Муле необходимые ингредиенты, которых не было в открытой продаже. Муля не обманул и действительно сварил зелье. Отведавшие зелье бабы стали опадать в теле. Готовый препарат назывался "первитин" или, проще сказать, "винт".
       Наркотик, отличный от наркотиков опийной или канабисовой группы.
       Синтетика.
       Если есть опий - героин, ханка, или канабис - анаша, план, чарс - то этот винт на фиг не нужен ввиду своей беспонтовости. Какой алкаш станет надуваться сухеньким, если под рукой есть водка или спиртяра? И среди алкашей, конечно, существуют эстеты, предпочитающие выпивать ведро сухого вместо того, чтобы в хлам упиться с трех стаканов водяры. Но винт - это на безрыбье рак по сравнению с опием, хотя, существуют и "винтовые" наркоманы, отдающие своё предпочтение исключительно этому наркотику.
       Винт - это скорее психостимулятор, чем наркотик. После его употребления увеличивается работоспособность, активизируется умственная деятельность, приостанавливается потребность во сне и пропадает аппетит. Употребивший вдруг резко начинает просекать все тайны мироздания и становится чрезвычайно деятельным и работоспособным - шесть соток под картошку вскопает без перекура.
       Винтятся из-за "прихода" - тёплой, приятной волны, которая проходит по телу сразу после введения раствора в вену. Чувство, сходное с оргазмом и женщины действительно часто его испытывают "под винтом". Но "приход" - короток, а основное действие - повышенная умственная и мышечная активность - длится часами.
       Муля "вмазывал" этих двух баб винтом, бабы бурно кончали и следующие сутки скакали как белки, переделывая все домашние дела. При этом не спали и ничего не ели. Разумеется, килограммы на весах поползли вниз, потому что организм истощался. То есть, результат был налицо, не обманул уголовник. Приспособившись получать сексуальную разрядку без участия мужчины и стабильно худеющие бабы аккуратно таскали Муле с работы необходимые для варки винта вещества, не стоившие им ни копейки. Муля варил винт, частью вмазывал баб, часть вводил себе, часть продавал на сторону и на эти деньги жил. Все были счастливы и довольны. Муля - при винте и при деньгах от его продажи. Бабы - регулярно кончали и худели.
       Подвел Мулю не привязанный язык.
       Три малолетки с Пашки поставили на нож гражданина фраера и аккуратно отжимали у него котлы и лопатник. Мимо проходил Муля - "под винтом" и в хорошем настроении. Видя, как три сопливых шкета с родной улицы под угрозой ножа раздевают здорового дядю, Муля весело посоветовал:
       - Вали волка! Я закопаю.
       И прошел себе дальше.
       К этой компании он не подходил.
       Ребятишкам не помогал.
       Терпиле не угрожал и ничего от него не требовал.
       В разделе награбленного участия не принимал.
       Просто - проходил мимо и трёкнул языком.
       Ограбленный гражданин написал заявление в милицию. Опера шустро вычисли малолетних разбойников. Следак взял их под стражу, а ловкачи-адвокаты подговорили арестованных пионеров представить дело так, что это ранее знакомый опасный рецидивист Милёшин подговорил их совершить разбойное нападение на прохожего и снабдил их ножом для исполнения преступного умысла.
       Разбой.
       Статья 146 УК РСФСР, часть вторая. От шести до пятнадцати.
       Малолетке, который держал в руке нож, по первой судимости дали шесть. Двоим сопливым подельникам - отсрочку, а Муле, как организатору - девять.
       Строгого.
       Опасный рецидивист.
       С Мулей мы скорешились на почве наркомании, которой мы оба отдавали предпочтение перед банальным алкоголизмом.
       Это были первые строгачи, которых я узнавал так тесно - тесней некуда. Поэтому и запомнил. Дальше были другие подобные же, как с одной колодки, строгачи со схожими судьбами, но их судьбы трогали меня всё меньше и меньше, пока не перестали волновать вовсе.
       Мазяр.
       Саша Мазяркин. Не городской - мордвин с района. Возраст за тридцатник, отсижено пятнадцать. Весь синий. Не смотря на лысеющую голову, интеллект такой, что семь на шесть не перемножит. Как и Витек, хронический алкаш. На свободе побыл год. Хватает воли. Украл у соседки пять кур себе на опохмел.
       Пять лет.
       Строгого.
       Опасный рецидивист.
       Пять лет неволи за пять кур.
       Если бы Мазяр родился не колхозником, а в правильной семье, то за пять кур посадили бы не его, а ту соседку. Такие у нас законы и такие у нас суды. Больше того, если бы, родившись в правильной семье, Мазяр не украл бы пять кур, а в пьяном угаре передавил бы пять соседок на своем авто, то дело обошлось бы общественным порицанием, но никак не лишением свободы.
       Не может курица стоить год человеческой жизни!
       Но происхождения своего Саня был колхозно-пролетарского, поэтому Система с ним, как говорится, "по всей строгости".
       Мазяр, будучи человеком с жизненным опытом, схитрил: взял на себя эпизод с курями. Целиком и полностью. Один эпизод. Раскаялся чистосердечно. Подписал явку с повинной. Остальные эпизоды по мелким кражам заотрицал.
       Следак не стал давить, взял Мазяра под стражу и вменил только один эпизод. Однако, пришил к делу справку, в которой была отражена статистика мелких краж в месте жительства Мазяра. По справке выходило, что пока Мазяр сидел на зоне, краж было ноль и заявлений от граждан в РОВД не поступало. За год, который Мазяр провел на воле, неизвестными лицами в месте жительства Мазяра было совершено 27 мелких краж. После взятия Мазяркина под стражу кражи снова прекратились. Понятно, что не пойманный - не вор, но кое-какие нехорошие подозрения у суда на сей счет наверняка появились. Суд не стал устанавливать, что "неизвестные лица", совершившие 27 краж, появившиеся вместе с Мазяром после освобождения и пропавшие после его ареста - это сам Мазяр и есть. В приговоре не было ничего сказано про 27 нераскрытых эпизодов и причастность к ним Мазяра. Были только куры в количестве пяти штук и только годы, в количестве пяти лет.
       - Мякишев, - стукнул снаружи ключом по железной двери Кайфуй, - собирайся на этап.
       От этого стука проснулся один уголовник на нижнем ярусе и второй - на верхнем. Этот первый был мне уже не интересен, так как он уезжал на зону и мне с ним было не сидеть, зато на плече второго я увидел купол парашюта, два разлетающихся самолета и надпись:
      

    ВДВ

    Газни

    1360-1362

       Наколка была совсем не тюремной, а очень даже армейской.
       - Салам, бача, - окликнул я его, - Хубасти?
       - Бахурасти, - на автомате откликнулся он... и проснулся окончательно.
       Это был мой брат.
       Самый настоящий.
       Звали брата Фаттих.
       Судя по наколке, призвался Фаттих на четыре года раньше меня, следовательно, было ему двадцать четыре. Привыкнув жить по афганскому укладу, а не по советским законам, Фаттих после возвращения из Афгана снял с какой-то расфуфыренной куропатки золотые сережки и был осужден за разбой. То ли перед друзьями решил лихость показать, то ли куропатка ему что-то поперек сказанула и он ее оштрафовал, как привык штрафовать "мирных" басмачей. Ничему другому Фаттих обучен не был. Нельзя его за это сурово порицать, потому что после войны у всех у нас срывает крышу и потребно время, чтобы она осела на место. У Фаттиха не было времени остыть. Втянуться в войну гораздо проще, чем выйти из неё. Два месяца в Афгане - и ты уже готовый головорез. Не рассуждающий, не рассусоливающий, всегда готовый по приказу Советского Правительства выступить на защиту всего, чего укажут и загрызть того, на кого покажут. Выходить с войны приходится порой годами. Годами, попадая в истории и набивая шишки, ждать пока включится голова и заработают мозги. На войне мозги мешают выжить. На войне важнее рефлексы. Их прививают на полигоне и закрепляют на операциях. Те самые рефлексы, которые тебе и твоим друзьям помогли выжить на войне, в мирной жизни приводят тебя в тюрьму. Как из нормального восемнадцатилетнего пацана сделать воина - Система знает и для этого у нее есть Армия. Как из воина сделать обратно нормального человека - Систему не колышит и у Системы нет никакого специального института, который бы занимался перековкой воинов в законопослушных граждан и отучал бы вчерашних солдат от рефлексов, привитых им по долгу службы.
       Позднее Фаттиху переквалифицировали деяние и статью заменили на грабёж, снизив срок с пяти лет до двух с половиной. Через два года его освободили по УДО, он устроился на работу, женился, родился сын. Через знакомых татар перевелся в таксопарк водилой. Работа такая, что всегда при деньгах. Для татарина - самое то. Какой татарин без денег? Вроде жизнь наладилась и можно забывать о четырех годах в замкнутых мужских коллективах. Катайся себе по городу с зеленым огоньком и собирай бабки - тут двадцать копеек "сдачи нет", там полтинник "за скорость", там "два счетчика". Таксист мимо денег не проедет.
       Попались два грузина:
       - Нам тут недалеко. За вещами. Пять-десять минут подождать и потом на вокзал.
       Фаттих посадил пассажиров, отвез куда сказали, подождал десять минут, пока они ходили за вещами, дальше отвез на вокзал и получил от них четвертной вместо пятёрки. Сиреневая бумажка вместо синенькой очень радовала Фаттиха... два дня. Потому что в таксопарк пришли опера и забрали его на Коммунистическую. Там его очень подробно стали расспрашивать о пассажирах и о поездке. Фаттих рассказал всё, что знал: где их посадил, сколько их было, как выглядели, куда повез сначала, где их высадил потом, сколько от них получил. Судя по тому, что опера его не били, всё совпало в цвет.
       На Фаттиха одели наручники и закрыли на КПЗ. А через трое суток следак вменил ему соучастие в разбое.
       Грузины, пока Фаттих их ждал, за десять минут, угрожая двумя пистолетами, взяли сберкассу на тихой улице и испарились на вокзале. Куда они уехали? Где их искать? Кто это вообще такие?
       Установить не удалось. Зато свидетели запомнили, что грузины приехали на такси и номер самого такси. По номеру машины опера вышли на Фаттиха и у того не было никаких доказательств того, что он не соучастник. Очень удачно Фаттих оказался судимым за разбой, переквалифицированным судом на грабеж. "Рецидивист взялся за старое" - тут и думать нечего.
       То, что судья был не дурак и понял, что Фаттих не при делах, видно по приговору. Статья идет от шести лет, а ранее судимому суд назначил наказание ниже низшего и присудил всего пятилетку. Отпустить Фаттиха на волю суд не решился - всё-таки подсудимый замазан, вдобавок ранее судимый за аналогичное преступление. Прокуратура была бы против более мягкого приговора. Отвешивать срок "по всей строгости" суд тоже не стал. Подошел "чисто по-человечески" - в судейском понимании человечности и гуманизма. Дал минимально возможный срок. Теперь Фаттих рассчитывал на освобождение по "трем четвертям", то есть через три года девять месяцев со дня ареста.
       В отличие от меня, Фаттих уже был на зоне, понял жизнь и к Правильному Ходу не стремился. У него была семья и свои устремления. Повторять путь Сироты он сознательно не желал. Его всё устраивало - и приговор, и условия содержания и отношение администрации. К бунту он был категорически не склонен и прикидывал: "как прожить почти четыре года так, чтобы его представили на УДО?".
       В отличие от Фаттиха, у меня не было семьи, Система мне сломала судьбу на ровном месте и без всякой моей вины, поэтому я не был доволен ничем и хоть меня золотом обсыпь, пока я не на воле, а в хате, мне будет хотеться поджечь тюрьму. Правильная Жизнь манила меня. Судьба Сироты не казалась мне страшной. Другого пути я не видел.
       Не был Фаттих преступником. Стреляйте меня - не был!
       Не носят настоящим преступникам дачки и на лицевой счет денег не закидывают. Вон, если Муля, Мазяр и Ушак отсидели больше, чем я прожил, так у них как у латыша - хрен да душа. Никто им ни покурить, ни заварить в тюрьму не принес. Живут сиротами, сидят на подсосе - сами себе ненужные. А Фаттиху жена аккуратно носила передачи и в передачах этих, помимо стандартного "чай-курить-конверты" была она - татарская выпечка.
       Можно не пить рижский бальзам, не грызть астраханскую воблу и не любить грузинских вин. Но если вы не пробовали татарскую выпечку - мне не о чем с вами разговаривать.
       Не пекут с такой любовью жёны для преступников!
       Хоть татарские, хоть мордовские, хоть казахские.
       Жену не обманешь - баба всегда понимает, с кем она живет.
       Не был Фаттих преступником. Просто не повезло ему - не в то время не в том месте оказался.
       Видя апатичность умонастроения моего брата, я немедленно стёр сословную перегородку между пехотой и десантом и организовал боевую единицу - отделение.
       Я - сержант, командир отделения.
       Фаттих - рядовой, водитель.
       У нас не было бэтэра или БМП, оружия тоже не было никакого, кроме заточек. Мы не противопоставляли себя остальным строгачам, но мы были отделением, готовым принять в свои ряды любого, кто приносил Присягу.
       Мы - не преступники!
       Мы - солдаты!
       Речь не идет о сотрудничестве с Администрацией или притеснением других заключенных. Речь идет об умонастроении и самосознании. Ушак, Муля, Мазяр - преступники и начали не вчера, а с малолетки. Они - настоящие строгачи. Заслуженные. А мы с Фаттихом - люди в Системе случайные.
       Туристы.
       Обретаемся в тюрьме прихотью судьбы. Ни он, ни я не стремись сюда. "Украл, выпил, в тюрьму" - не наш случай. У нас на воле дел полно и есть к чему стремиться.
       На следующий день после моего перевода на строгий в хату завели еще одного осужденного строгача - Серёжу. Лет Серёже было под сорок, отсижено больше червонца, сам он был худ и долговяз, а также имел чудесный дефект речи, при котором понять его курлыканье было непросто. Все гласные Серёжа произносил внятно, зато из согласных мы смогли различить только "р", "м" и "н". Всё остальное было "каша". Серёжа заехал в хату после суда, весь в слезах и соплях, которые размазывал по своему немолодому лицу:
       - А-а, ням-ням-ням!
       - А-а-а, мыр-мыр-мыр! - рыдал он с детской искренней безутешностью.
       Из его курлыканья мы смогли различить "суки-пидорасы". Полагаю, эти определения относились к судье и прокурору. Про половую ориентацию служителей Фемиды мне на тюрьме приходилось слышать разное и в основном неодобрительное. В защиту выступил разве что Муля, когда, крепко чифирнув и повеселев, определил про них:
       - Теперь жить можно. И прокурор не пидорас, и срок по делу дали!
       Все остальные мои знакомые относили прокурорских к бабскому сословию и я целиком разделял их отношение к этой блядве. Какой дурак разрешил носить прокурорским погоны? Этот дурак сам никогда погон не носил и не знает им цены. Для чего погоны тем, кто не берет в руки оружие, чтобы защищать свою страну? Зачем погоны тем, кто "воюет" авторучкой? Прокурорским, чтобы их ловчее было различать, сошли бы косынки и губная помада. Красные косынки - главные прокуроры. Зеленые косынки - зеленые прокуроры, начинающие. Синие - середина. Красная губная помада на мужике - прокурор района. Синяя - следователь прокуратуры.
       На строгом режиме народ терпеливый и по времени не ограниченный. Из слезливого курлыканья Сережи мы смогли установить, что Сережа не сидел целых два года кряду и уже стал подзабывать Дом Родной, надеясь, что черная полоса его жизни осталась за вахтой зоны.
       Сережина жизнь и в самом деле стала налаживаться, он даже сошелся с какой-то жучкой - отсидевшей за кражу бабенкой. Избранница, прошедшая те же университеты, что и Сережа, имела схожие взгляды на жизнь и взаимопонимание в семье было полным - когда Сереже необходимо было выпить, он не искал собутыльников на стороне, а выпивал вместе со своей жучкой. Денег частенько не хватало и молодожены пополняли семейный бюджет мелкими кражами. На одной такой краже они попались оба и опера нагрузили их еще парой десятков эпизодов - "своих" и "не своих".
       Не били, нет.
       Просто наливали стакан водки и предлагали:
       - Возьми на себя. Подпиши протокол. На суде всё равно "отошьется".
       Какой же дурак откажется выпить на халяву?
       Сережа махал стакан и подписывал.
       Ему давали закусить, наливали новый стакан и подсовывали новый протокол, с другим эпизодом.
       В соседнем кабинете угощали подельницу-сожительницу и жучка тоже не проносила стакан мимо рта.
       Когда следак свёл подписанные обоими подельниками протоколы воедино, то всё получилось в цвет - сожители признались в одних и тех же эпизодах. Никакой суд не усомнится.
       Судья спросил только:
       - Вас били?
       - Нет.
       - На следствии вам угрожали?
       - Нет.
       - Вас иными способами принуждали давать признательные показания?
       - Нет.
       - Ну, а чего теперь вы от суда хотите?
       Пять лет строгого для рецидивиста и трешник для сожительницы.
       Распалась молодая советская семья, ячейка общества. Дачки таскать некому - оба сидят в тюрьме. Вот этот распад, разлаженную свою семейную жизнь и оплакивал Сережа.
       Оплакивать-то, он, конечно, оплакивал и курлыкал нечленораздельно, но дураком-то он точно не был. Протрезвев и зладнокровно оценив свое положение, Сережа не стал обжаловать приговор и через десять дней был поставлен на этап. Когда его вывели с хаты, Ушак, глядя на дверь и вспоминая слезы и слюни, которые пускал Сережа после приговора, сказал:
       - Хороший был человек. И держался молодцом.
      

    35. Суровые будни строгого режима

      
       Чем меня встретил строгий?
       Чифиром!
       Чем я занимался на строгом?
       Я ржал!
       Строгачи слова в простоте не могли сказать. Ушак ронял фразу, Муля ее выворачивал, Мазяр переиначивал и выходило так, что того Ушака впору на пупок класть.
       Или.
       Мазяр что-то говорил, Муля комментировал, а Ушак подводил к тому, что Мазяра пора ронять на бетон.
       Или.
       Муля ставил чифир:
       - Сползайтесь, змеи. Яд готов!
       Я спешил ему помочь и подставлял кружку, а Ушак с Мазяром обсуждая между собой мои действия выводили, что "в другой хате меня бы полчаса уже как били".
       При этом все трое разговаривали на русском языке, которого я никогда в жизни не слышал, разве что в школе, на уроках литературы. В языке этом почти не было слышно мата, зато было полно присловий и образных выражений. Эта образность мне чрезвычайно нравилась, но вот представление строгачей о жизни меня озадачивало. Эти взрослые, сорокалетние дяди, смотрели на мир глазами шестиклассников и оценивали его с позиций детских, неиспорченных опытом душ.
       - Мазяр, ты когда освободишься, что делать будешь? - спросил я.
       - На дискотеку в клуб пойду, - на полном серьезе отвечал Мазяр.
       Понимания того, что ему будет за сорок, а на дискотеке вертят попами тринадцатилетние сикушки у него не было напрочь. Если я после Афгана чувствовал себя умудренным и постаревшим, то всем строгачам в душе было вряд ли больше четырнадцати лет. Тюрьма и зона не состарили их, ничему не научили полезному, не дали никакого жизненного опыта, необходимого на воле.
       Тут мы с ними были равны - у меня тоже не было никакого опыта. Пожалуй, мы с Фаттихом, хоть и самые младшие в хате, были даже постарше и поумнее - наша жизнь оборвалась не в пятнадцать лет, на малолетке, а в восемнадцать, у военкомата.
       - А вот бывает такая колбаса - сервелат, - начинал рассуждения Муля.
       - Ты чего это врешь? - пресекал фантазии Ушак.
       - Я отвечаю! Сам слышал, что бывает такая колбаса - сервелат, - пояснял свою мысль предводитель малолетних разбойников с Пашки.
       - Ты её ел? - приставал к нему зоновский резчик орлов.
       - Нет, я ее не ел, но я слышал, что бывает такая колбаса - сервелат.
       - Ты чего тут слова придумываешь? Лоха во мне увидел?
       Маленький Ушак цеплял заточку и начинал нехорошо поглядывать на Мулю.
       Скользкий спор прекращал Мазяр:
       - Что вы спорите? Давайте в Пять Четыре стукнем.
       - А что там?
       - Там Колёк сидит. Он на крытой пять лет чалился. Должен знать.
       В представлениях строгачей, "Колёк, отбывший пять лет на исполнительной тюрьме" должен был знать всё, в том числе и про сервелат. По мнению этих не повзрослевших детей, на исполнительной сидельцев должны были кормить исключительно сервелатом.
       Этот самый Колёк - дурак. Пусть даже ему сорок лет. Сервелат он в своей жизни ни разу не нюхал. Дураком на тюрьму заехал, дураком в ней просидел и дураком выйдет. Такие Кольки не умнеют и после тридцати лет сидки. Ничего в своей жизни он, кроме конвоя и решеток, не видел. Спрашивать совета у дурака, значит быть дураком в квадрате.
       Вот такие они - опасные рецидивисты. Такие опасные.
       "Украл, выпил, тюрьму" и "давай спросим у Колька".
       - Эх, София Ротару! - мечтательно закатывал глаза Мазяр, лежа на шконке, - Какая женщина!
       - Какая? - уточнял Муля, раскручивая Мазяра на базар.
       - Ей, считай, сороковник, - пояснял Мазяр свое восхищение, - а она выглядит не старше двадцати пяти. Это ж как себя женщина содержит! Как следит за собой!
       - Да-а?! - вскидывался Ушак, - Хрена ли ей, кобыле, не выглядеть?!
       В голосе чувствовались злоба и зависть к более удачной судьбе популярной в народе певицы:
       - Она всю жизнь одни только центряки и жрала! - открывал Витёк Ушаков секрет вечной молодости Софии Ротару. - Пряники!.. Маргарин!..
       В тюремной отоваровке из ништяков были только пряники и маргарин, которые можно было купить раз в месяц, если на личном счету лежали деньги. У строгачей на счетах был голяк - никто им никаких денег не лицевой не клал. У нас с Фаттихом были счета на которых болталось рублей по восемнадцать и мы могли потратить не больше четырех рублей в месяц на каждого. Меньше, чем солдаты. Могли купить ручку, карандаши, тетради, конверты, сигареты, спички, мыло, зубной порошок вместо запрещенной зубной пасты, а из еды - только пряники и маргарин. Ни варенья, ни печенья в отоваровке не было. Ничего в своей жизни, слаще репы не евший Витёк, понимал эти разрешенные режимом продукты за наивысшие сладости.
       Если бы я стал рассказывать Ушаку, что София Ротару вряд ли ест хотя бы раз в год пряники, намазанные маргарином, Витя меня бы не понял:
       - Как это можно не любить пряники с маргарином? Зажрались, что ли?
       Не имея нормальной жизни на воле, строгачи сами ее выдумывали:
       - Ты чо? - доказывал мне Ушак, - Думаешь, если у меня на тюрьме ничего нет, то и на воле ничего не было?
       Не дожидаясь моего ответа, Витёк открывался:
       - Да я на воле королём жил! Королём!
       В хате на пять-семь сидельцев дачки носили только мне и Фаттиху, поэтому с чаем и куревом было туго, постоянно одалживались у соседей. Чай и курево было нашим узким местом и Витёк представлял свою "королевскую жизнь" так:
       - У меня дома в тумбочке: чай, курить - пасс-сса-янна!
       - Пасс-сса-янна!
       - Захожу в кабак - участковый под козырёк.
       - Повариха в белом мелюстине.
       - Официантка приносит меню: каша - разная!
       - У меня в гостинице был свой номер. Я из кабака беру двух шлюх, привожу в свой номер - и на второй ярус!
       Обсуждая то да сё, разговор коснулся явистов, которые гоняют на своих мотоциклах по городу. Ушак выказал свое пренебрежение к счастливым обладателям чешской мототехники:
       - Да что там та Ява?
       - Говно одно!
       - Вот у меня был мотоцикл - мечта!
       - Японский.
       - БМВ.
       - Я на него сажусь.
       - Дверцей хлоп - и по газам!
       Мазяр не отставал от Ушака:
       - А вот у меня собака была...
       - До чего умная!..
       - Идём, бывало, с ней на охоту...
       - Я ей...
       - Альма! Взять!
       - А она мне: "Где?!".
       Муля свистел не тише:
       - Пошел я на дачи мак резать...
       - Перелез через сугроб...
       - Набрал две кошелки яблок...
       Со слов, вернее, с присвиста строгачей выходило, что каждый из них на воле не синячил по-черному, без закуски, выклянчивая по десять копеек на дрянную дешевую синьку, и не валялся по канавам весь обоссанный и облеванный, а жил чуть ли не в боярских хоромах и питался деликатесами.
       Пряниками с маргарином.
       Ну и участковый... Не бил его сапогами по почкам в опорном пункте, приводя в сознание, а при встрече подобострастно брал под козырек и обращался по имени-отчеству.
      
       Самому странно, но Строгий Режим - воспитывал меня сильнее, чем воспитывала Армия. Никто не призывал меня "не воровать" и не читал нотаций на тему морали, но сама обстановка на строгом, взаимоотношения строгачей воспитывали в духе воздержания от лихих, но необдуманных поступков. Я смотрел на опасных рецидивистов, как на сошедших со страниц персонажей О'Генри, над которыми я ухохатывался в армии. Незадачливые жулики, которых сто лет назад описывал мой любимый Сидней Портер, оказывается, существуют в настоящей жизни - и совсем рядом от меня, только руку протяни. С этими персонажами можно поговорить и их интересно послушать. Все эти Витьки, Мазяры, Мули каждую минуту своего существования рядом со мной учат меня - насколько хрупко и необязательно наше пребывание на Воле. Настолько необязательно и хрупко, что по щелчку пальцев Системы может быть прервано в любой момент без всякой вины и преступления. И тогда наизаконопослушнейший, тишайший и богобоязненный гражданин - вроде дубёнского "мятежника" Николая - усаживается в одну хату с Сиротой. Легко, всего одним бумажным листком, отпечатанным на машинке, Балмин оборвал мою жизнь и сломал мою судьбу. Так зачем помогать Системе лишать тебя Воли, совершая такие глупости, как разбой, грабеж, кражу? Я уж не говорю про убийства и групповые изнасилования - в этих случаях вообще можно не выйти из Системы.
       Мне не стыдно признаться:
       - Меня воспитал Строгий Режим.
       Если я когда-либо под влиянием сиюминутного порыва не совершил очередную глупость, то это не Армия, нет. Это он - родной Строгий Режим.
       Желая сделать приятное для алкашей, с которыми сижу, я вознамерился поставить брагу.
       - Что это ты мутишь? - спросил Ушак, видя, что я крошу черный хлеб в полиэтиленовый пакет и сыплю туда столовую ложку сахара из своей пайки.
       - Готовлю дрожжи.
       - Пироги печь собрался?
       - Брагу буду ставить.
       - Да? А на хрена?
       - Пить чтобы. Вам же хочется выпить?
       Ушак ничего не ответил, а вместо ответа с видом неодобрения отвалился на шконку.
       На его место за общаком сполз Муля:
       - Андрюш, зачем тебе нарушение режима на ровном месте?
       - То есть как?
       - Думаешь, дубаки совсем идиоты? Ты поставишь брагу. Духан будет на всю хату. Дубаки спалят. Напишут замечание. Оно тебе надо?
       - Подумаешь, "замечание"!
       Ушак приподнялся на своей шконке:
       - Он не понимает!
       - Он не понимает, - кивнул Муля, и пояснил мне, - Когда на зоне тебе подойдет срок УДО, станут смотреть твое личное дело. Там окажутся замечания, которые ты нахватаешь на зоне. С замечаниями тебя никто на УДО представлять не будет. Зоновские замечания может снять администрация зоны, а вот тюремные - никто. Люди по девять лет сидят на зоне без замечаний, а как приходит срок освобождаться по УДО, им отрядник их личное дело показывает, а там - тюремные замечания огромной давности. Ты уже про них и забыл - а они в твоем личном деле есть. И - никуда! По зоне у тебя всё ровно, у зоны к тебе вопросов нет, но вот с тюрьмы ты привез замечания, которые никто на зоне не имеет права с тебя снять. Ты хочешь от звонка до звонка сидеть из-за кружки браги?
       Я понимал, что Муля и Ушак глубоко правы, но отступать не собирался:
       - Сань, - обратился я к Мазяру, - Ты-то что скажешь?
       По роже Мазяра было видно, что он очень хочет выпить и всей душой одобряет мои действия... но полностью согласен с Мулей и Ушаком насчет замечаний в личном деле.
       - Я пить не буду! - отрезал Мазяр, - Ставь, если хочешь, только на себя.
       Жалко мне целой ложки сахара, истраченной на изготовление дрожжей для браги. Сахар мне на тюрьме не горстями отсыпают. Очень мне жаль этой ложки сахара.
       Пакет с раскрошенным черным хлебом полетел в мусорное ведро.
       От греха.
       Пока всю хату не завонял этилом.
       Ну их, эти замечания.
       Мне домой надо!
       Мазяр удивил: алкоголик отказывается бухать!
       Скоро он удивил меня еще сильнее и заставил себя уважать.
       Сидели за общаком, болтали о том, о сём, курили. Дело было к ночи.
       - Видите? - Мазяр показал на дымящуюся "приму" у себя в пальцах, - Это моя последняя сигарета.
       Мазяр спокойно докурил ее и затушил о консервную банку, бывшую у нас вместо пепельницы. Докурил, лег на шконку и заснул. Я тоже залез к себе на второй ярус и постепенно угомонился под неторопливый разговор Мули и Ушака. О Мазяре я не думал - своих мыслей хватает.
       Я не придал значения его словам. Только после обеда следующего дня ко мне пришло чувство, что "в хате что-то не так".
       Что-то необычное было в хате и я не мог понять что. Это как привидение - чувствуешь, что где-то рядом, а видеть не можешь. Я стал присматриваться к Муле, Фаттиху, Ушаку, Мазяру, но ничего тревожного - всё как всегда. Ровное общение с шутками и подковырками. И тут до меня дошло:
       "Мазяр не курит!!!".
       Целый день!
       - Сань, ты чо? Бросил, что ли?
       Мазяр улыбнулся:
       - Типа, да.
       - Бросить курить на зоне - до фига делов, - уважительно оценил Ушак, - пожалуй, я тоже брошу.
       А я не смог бросить.
       Силы воли не хватило.
       До сих пор курю.
       Вместо ушедшего на зону "державшегося молодцом" Серёжи нам подкинули Вову Моторина - строгача с третьей судимостью.
       Судьба этого никчемного существа удивительна. Удивительна тем, насколько ярко и выпукло проявляется сущность человеческая именно в Системе. Без разницы, в какой упаковке ты попадешь в Систему - в погонах и униформе или в робе с биркой на груди. На воле можно всю жизнь прожить и люди так и не поймут про тебя, что ты за фрукт.
       Вова не был "фруктом" - он был овощем.
       До пятидесяти девяти лет он дожил "как все". Имел семью, ходил на работу, растил детей. В пятьдесят девять, за год до пенсии, померла его старуха. Эта утрата так опечалила Вову, что Вова стал поминать супружницу не по-детски - тем самым мрачным запоем, когда вдовец пьёт по-чёрному, не для радости, а с большого, неизбывного горя.
       Как жить без жены Вова не знал. Потому что не был приспособлен ни к одному делу и сам за собой ухаживать не умел.
       Чмо.
       За полгода беспрерывной и беспросветной тризны Вова вынес из дома всё, что можно было продать. Когда вещи в квартире закончились, в поисках денег на опохмел он стал бомбить сараи соседей и продавать возле магазина домашние заготовки - салаты, соленые огурцы и помидоры. Его преступная пожива вся была расфасована по стеклянным банкам.
       Его взяли раз.
       Поговорили.
       Вошли в положение, что померла супруга и посочувствовали горю.
       Отпустили.
       Его взяли два.
       Снова поговорили и снова посочувствовали.
       Его взяли три. Поговорили менее вежливо и более строго. Без вздохов сочувствия. Потому что он уже задолбал участкового и всех соседей.
       На четвертый раз на него оформили дело и направили на рассмотрение в суд.
       Советский суд не зря зовется "самым гуманным" - там тоже попадаются судьи с добрым сердцем. Судья полистал дело, не обнаружил в нём сведений о ранних судимостях, приводах в вытрезвитель или наложенных административных взысканиях, вник в трагические жизненные обстоятельства Вовы и назначил ему год условно.
       Всего год!
       Условно.
       Вова не понял доброты Системы и продолжил пить как пил - по-чёрному. На выпивку нужны деньги и Вова снова принялся потрошить подвальные сараи.
       Участковый расстроился от такой Вовиной непонятливой неблагодарности и зарядил в суд новое дело, потому что соседи завалили его заявлениями о мелких кражах.
       Второй судья был не менее добр и от всего сердца сочувствовал Вове - умерла жена, человек переживает. Однако, в деле уже имелась справка о судимости, поэтому о наказании, не связанном с лишением свободы, не могло быть и речи. Только лишак.
       Год у Вовы уже был - не отсиженный, условный.
       Год давать больше нельзя.
       Судья дал два года к тому году, что уже имелся.
       Методом частичного поглощения сроков, общий срок наказания составил два года один месяц - реального лишения свободы с отбыванием наказания в колонии общего режима.
       Хозяин колонии не обрадовался Вове - этому педальному коню уже стукнуло шестьдесят и на работу его выводить по закону нельзя. Зоне такой зык не нужен, бо толку от него ноль и хрен вдоль. Вову поместили в первый отряд - к активу, пидорасам, пенсионерам и инвалидам. От беспонтового зыка Хозяин избавился при первой же возможности - через год Вову выпихнули с зоны по УДО.
       Вова ничего не понял, ничему не научился, жизнь свою не пересмотрел, никаких выводов для себя не сделал. Воля для него была местом, в котором можно пить. В пьяном угаре, себя не помня. Вова средь бела дня зашел в магазин "Ткани", расположенный в ста метрах от РОВД, и на глазах изумленных продавщиц тяганул оттуда штуку материи.
       Штука была тяжелой, а Вова - пьяный. Так что он еще пару раз шлепнулся под этой штукой, пока шел на выход. Штука развернулась и Вова валялся на полу, обёрнутый материалом как король мантией. Продавщицы сели на полусонного Вову и таким образом задержали его до приезда милиции.
       В милиции плакали и рыдали от такого дерзкого и смешного преступления, но дело всё-таки завели.
       По статье "грабёж".
       Статья девяностая.
       То есть, если раньше Вова хулиганил с закатками соседей, то сейчас он переключился на социалистическую собственность - общенародное достояние, что каралось строже.
       Этот олень Вова всего за два года, как дятел спичку, задолбал соседей, участкового, следователя и районный суд, в который было направлено уже третье дело. Суд увидел, что преступление совершено с особой дерзостью лицом, ранее неоднократно судимым за хищения. Опасный рецидив и ничего больше.
       Согласитесь, есть разница - тиснуть ночью оставленный без присмотра чемодан на перроне или средь бела дня при всем честном народе тянуть штуку материи из охраняемого помещения. И то, и другое - хищение, но второе - опаснее для общества.
       С третьей попытки суд, наконец-то, впаял неуёмному Вове пятилетку строгого и наша хата пополнилась очередным опасным рецидивистом - Вовой Моториным.
       Этот опасный рецидивист на деле был тишайший овец.
       Заполз, как уж на пальму, на второй ярус и затих там.
       Спускался только на прием пищи и на дальняк.
       Мимо чифира, кстати, не проскакивал.
       И курил как под вышаком - будто ему не пять лет дали, а к расстрелу приговорили. Всё накуриться никак не может.
       Эта фигня раздражала.
       Лишать человека общего не по Понятиям, но и смотреть как он смолит одну за другой общие сигареты - тоже невыносимо.
       Поясню.
       Из шести человек дачки и отоваровка были только у меня и у Фаттиха. Остальные - сами себе ненужные сироты. На усиленном получали дачки и отоваривались почти все, значит почти каждый день в хату что-то заплывало, пусть и в незначительных количествах в пересчете на четырнадцать человек. Но - хоть что-то.
       Если в хате всего две дачки и две отоваровки в месяц, значит, грев заходит в хату реже, чем раз в неделю. За пару дней все эти ништяки изничтажаются и следующие пять дней вся хата сидит на подсосе, когда не сигареты - махорка за счастье.
       Проблема не велика, когда есть соседи, а по продолу ходят ноги.
       Но для того, чтобы затянуть в хату грев необходимо:
       - Стукнуть в стену;
       - Договориться с соседями;
       - Приболтать дубака через кормушку или кинуть коня через решку;
       - Получить просимое.
       То есть оторвать спину от шконки и совершить некие несложные движения. Мы никогда не считали друг за другом, кто именно совершает эти движения - я, Мазяр, Ушак или Муля. Фаттих не курил и не чифирил, вёл здоровый образ жизни, но коней гонял как все. А этот овощной Вова залег на шконаре и не шевелится!
       Есть в хате курить - покурит.
       Есть в хате чай - чифирнет.
       А если голяк, то он и пальцем не пошевелит, чтобы раздобыть хоть что-нибудь, хоть спичек коробок.
       Вроде ни добра от него, ни худа, а на хрен бы такой балласт в хате нужен?
       Ущемлять его "не кури, не чифири" - Понятия не позволяют. Вова - такой же арестант, как все, как любой из нас, но и смотреть на него - кулаки чешутся.
       - Вова, - спросил я на четвертый день, заметив, что он не вертит самокрутку из махорки, а тянет из пачки сигарету, - Ты куришь?
       - Курю, - Вова закурил, показывая мне как он умеет и любит курить.
       Вчера была дачка некурящему Фаттиху в которой его понимающая жена, кроме жрачки, заслала сигарет и чаю.
       - А вот, Вова, если в хате не было бы курить, чтобы ты стал делать?
       Ушак, Муля и Мазяр навострили ушки, догадываясь, к чему я клоню - они тоже не симпатизировали Вове.
       - Так, что ж тут поделаешь? - вздохнул опасный рецидивист-грабитель, - Тут уж ничего не поделаешь. Нет, значит нет.
       - Курить тебе надо бросать, Вова, - посоветовал я, - Ты уже старенький. Побереги себя. И чаёк заваривай пожиже, а то не дай божок, печень треснет. Усёк?
       - Усёк, - согласился Вова, не переставая курить.
       - Я говорю, курить тебя надо подвязывать, Вова. И с мужиками чифирить - моду бросай. Понял ты меня, скот?
       При слове "скот" Мазяр посмотрел на меня, так как я "двинул лишнее", но Вова схавал "скота", не поперхнулся.
       - Понял, - выдавил он из себя.
       - Но есть для тебя вариант поинтереснее, - смилостивился я, - Ты ведь любишь курить? И чифирнуть тебе, поди, надо?
       - Ага.
       - Тогда. Вова, включайся в движение. Назначаю тебя "смотрящим за дорогой". Будешь коней гонять.
       - А как?
       Ну, если дело касается только "а как?", а не "тебе надо - ты и гоняй", если человек принципиально согласен - меня не ломает показать и объяснить. Сержант, всё-таки. Всего за час я обучил Вову славливаться с соседними хатами и гонять коня.
       Так у нас появился свой коновод и вопрос доставки курева и продовольствия упростился в плане технического исполнения:
       - Пять Два! - Ушак бил в стену и лез на решку.
       - Да-да! - отзывались соседи.
       - Как у вас с чайком положение?
       - Давай коня.
       Витёк слезал с решки и оборачивался на Вову:
       - Вова, делай.
       Наученный товарищем сержантом Вова сноровисто отгонял коня и затягивал через стальные жалюзи пакетик с заваркой.
       Так, опасный рецидивист Вова Моторин, стал курить и чифирить со строгачами на полноправном основании - от него появилась польза общему. Думаю, что это был первая польза, которую он принес людям за шестьдесят один прожитый год.
      
       Если бы мне было восемнадцать и меня бы спросили:
       - Армия или ВУЗ?
       Я бы ответил:
       - Конечно Армия! Но только, чтобы в Афгане.
       Где еще ума набираться, как не в Армии? Разве ВУЗ делает человека умнее? Образованнее - да, но не умнее.
       Если бы вопрос стоял иначе:
       - Армия или Тюрьма?
       Я бы не задумываясь выбрал Дом Родной.
       Ну её эту Армию в жопу.
       Вместе с шакалами, кусками и замполитами.
       Тюрьма честнее.
       На тюрьме тебе не выносят мозг "присягой", "долгом", "почетной обязанностью гражданина СССР" и прочей байдой, прикрывая высокими словами твое бесправное положение винтика Системы. Привел тебя конвой - сиди, кайфуй.
       Без патетики.
       Никакой присяги приносить не надо и ни о каком "долге" тебе никто не напомнит. На тюрьме ты никому ничего не должен. В Армии у тебя нет никаких прав и никакого выбора. Ты не можешь выбрать, кем тебе служить - сержантом или рядовым, матросом или артиллеристом. Тюрьма тебе такой выбор даёт. Кем тебе жить - пацаном, мужиком или пидором - решаешь только ты. Ты сам выбираешь себе жизнь и ставишь себя в хате в соответствии со сделанным тобой, только тобой выбором. Этот выбор никто не вправе тебе навязать - твой выбор всегда будет свободным. Можешь прямо с порога преставиться сообществу:
       - Приветики! Я - Вор в Законе!
       Этого никто не станет опровергать. Вот только тебе самому придется жить Вором и ставить себя как Вора, а если ты не потянешь - тебя уронят на бетон или кинут на пупок. Большинство выбирает спокойную мужицкую масть и лишь немногие оголтелые, вроде меня, стремятся жить Правильной Жизнью пацана.
       Как тот же Сирота.
       Правда, выбирая Тюрьму вместо Армии, я бы уточнил:
       - Только строгий режим!
       Нравится мне на строгом.
       Просто нравится и всё.
       Тут спокойно и не скучно.
       Уклад жизни резко отличается от армейского и даже от усиленного. Нам никто не мешает жить. В восемь утра и в восемь вечера двухминутная проверка - можно даже не слезать со шконки, ибо негде встать шестерым - и остальное время мы предоставлены самим себе. Раз в сутки прогулка, раз в неделю баня.
       И чего тут не сидеть? Всяко легче, чем тащить службу.
       Баня... Прогулка... Вроде тюрьма - одна, а живут в ней по-разному. Очень по-разному. На общем режиме правилом хорошего тона считается оскорбить, унизить дубака, наговорить ему обидных слов. Через закрытую дверь, разумеется, а не в глаза. Дубак не может открыть дверь когда ему вздумается - запрещено инструкцией. Дубак не может войти в камеру - это ему тоже запрещено. Поэтому, изгиляться над ним можно совершенно безнаказанно, показывая своим сопливым сокамерникам какой ты "отчаянный" и как ты "не боишься Администрации" и "борешься с режимом".
       Дубаки не станут тебя бить.
       Им не охота идти под суд и меняться с тобой местами из-за мелкой уголовной швали. Но и без ответа словесные эскапады общего режима не остаются. Положняковая прогулка длится час. Общий режим гуляет ровно пятьдесят девять минут шестьдесят секунд. Ни секундой дольше. При первом же замечании - в хату. Прогулка обрывается вне зависимости на какой минуте пионеры получили замечание - в середине прогулки или как только во дворик вышли.
       Замечание - в хату!
       Без побоев и насилия.
       Не умеете сидеть тихо и вежливо - сидите в прокуренной хате. Хрен вам, а не свежий воздух.
       Помывка занимает двадцать минут. Ввели тебя в предбанник - время пошло. Сколько ты там будешь раздеваться-одеваться - никого не трясёт. У тебя есть двадцать минут на всё про всё, после чего тебя выгонят на продол с намыленной шеей.
       На строгом материть дубаков не принято. Дубак не может ответить тебе ответной грубостью. Запрещено ему грубить арестантам. Нехорошо унижать беззащитного. Зато гораздо умнее установить с дубаком контакт. Дубаку скучно двенадцать часов по пустому продолу взад-вперёд шлёпать, он почти всегда рад поговорить. Ничего предосудительного - обычный человеческий разговор:
       - Как там без нас на воле?
       - Как сыграл "Спартак"?
       - Куда собираешься поехать в отпуск?
       Строгачи понимают, что дубак - такой же человек. Ему надо кормить свою семью. У него есть жена и дети. У станка много не заработаешь, а в тюрьме и зарплата, и надбавки, и премиальные. Выслуга, опять-таки. Двенадцать лет отработал - можешь выходить на пенсию, разводить аквариумных рыбок на продажу. Дубак - на службе. Он не делает тебе ничего плохого. Его дело - тебя стеречь и открывать-закрывать двери.
       Всё!
       Больше никаких обязанностей у дубаков нет.
       Только стеречь арестантов и открывать-закрывать двери. За двенадцать лет службы три года дубак проведет на тюрьме и изучит Понятия похлеще Вора. Все мы - люди. И дубаки - не исключение. С ними по-хорошему - и они тебе не нагрубят в ответ.
       Прогулка на строгом идет часа полтора или даже два. За счет общего режима, который не умеет с людьми правильно разговаривать.
       Помывка - минут сорок. За счет того же общего режима. В баню мы ходим с чифиром, чтобы чифирнуть как только выйдешь из мыльного отделения. Можно, конечно, чифирнуть и в хате, но кайф не тот. В хате мы добавим.
       На строгом нет дежурств.
       На усиленном мы мыли полы по очереди, как в армии.
       На строгом никакой очереди "мыть полы" нет.
       Это означает, что в строгих хатах, как правило, чище, чем у пионеров.
       В Три Пять полы мыли раз в сутки. Я в свою очередь стал мыть два раза в сутки, потому что мне приятно жить в чистоте. Некоторые последовали моему примеру и тоже стали мыть полы два раза в сутки. Некоторые поленились и мыли в свое дежурство один раз.
       На строгом полы мыли те, кому делать нечего, а "делать нечего" было всем. То есть три раза в день - это минимум. Потому что, когда "делать нечего" - это скучно, а когда "помыть полы" - это хоть чем-то себя занять плюс немного физкультуры.
       Тесно у нас.
       Очень тесно. Негде шагу ступить. Помывка полов - хоть какое-то движение, потому что прогулки недостаточно. Организм требует движения, а двигаться негде. Вместо движения мы моем полы.
       Без всякой очереди.
       У нас всегда чисто и мы ходим не в тапочках, а босиком.
       Когда Фаттиху или мне требуется позаниматься физкультурой, мы просим сообщество не курить и сообщество не курит. Мы отжимаемся, приседаем и качаем пресс в не прокуренном помещении при открытых окнах. После физкультуры у нас водные процедуры - обливание из тазика, после чего мы снова моем полы.
       Я не знаю с чем сравнить Строгий.
       Санаторий?
       Дом отдыха?
       У нас всегда чисто и всегда тихо.
       Щекотливые разговоры избегаются.
       Зарождающиеся конфликты гасятся шуткой и забываются.
       Мы здесь не для того, чтобы отношения выяснять, а чтобы отбыть свой срок и выйти на волю. С кем-то мы попадем на одну зону, с кем-то нет. Это значит, что отношения мы продолжим на зоне все следующие пять лет и ни к чему портить эти отношения на тюрьме из-за какой-то ерунды.
      
       Делается смешно, когда я вспоминаю свои детские страхи перед тюрьмой. Боже мой, как я боялся тюрьмы! Чуть раньше я боялся Шибиргана, а еще раньше - Армии. Мы боимся того, чего не знаем, а окунувшись с радостным удивлением открываем для себя всемирный закон: "как ты к людям, так и люди к тебе". Везде - люди. И в Шибиргане, и в тюрьме. Хотел татуированных уголовников с рандолевыми зубами - они в пределах досягаемости, только руку протяни. Бок о бок из недели в неделю мы тремся друг о друга. В карты меня никто не проигрывал и не собирался. Вообще никто никого в карты не проигрывал и на кон не ставил.
       С теми картами вообще вышел анекдот.
       Так как я не сопливый пионер, а настоящий строгач, то я решил это показать всей хате.
       Отогнал коня - не впечатлило. Все умеют гонять коней.
       Прикурил от лампочки - не впечатлило. Все умеют прикуривать от лампочки, когда спичек нет.
       Замастырил бульбулятор - не впечатлило. Все умеют делать бульбуляторы из двух лезвий.
       За что бы я не брался - это умели делать все. Все отсидели по пятнадцать-двадцать лет и больше, удивить их сложно.
       Тогда я решил слепить стиры. Не для понта, а что бы были. Шахматы и домино тоже надоедают, а тут можно будет в картишки перекинуться на присядки.
       Если честно - знаю я пару-тройку вольтов. Всё-таки на хулиганской окраине вырос. Стасовать по-хитрому, карточку передернуть, раздать нужные карты в нужные руки. Хотел этими вольтами перед строгачами блеснуть: "смотрите как я умею не ронять колоду при тасовке!".
       Для начала я запросил у дубака тридцать листов писчей бумаги, сказав, что буду писать заявление прокурору. Дубак пожадничал и дал только двадцать листов, хотя мне нужно было восемнадцать - я всё уже подсчитал. Из одного листа получится шесть аккуратных стир. Тридцать шесть делить на шесть равно шести. Стира трехслойная. Шестью три - восемнадцать.
       Бумага, которую выдавали заключенным для написания жалоб и заявлений, мало отличалась от оберточной и была та, что надо для изготовления стир - грубая, толстая.
       Фаттих, Муля и Ушак не одобрили моего начинания, как глупое и ненужное нарушение режима содержания под стражей. Зато Мазяр с азартом взялся мне помогать и то и дело спрашивал:
       - Что нужно делать?
       Я вручил Мазяру свой носовой платок и попросил его растянуть над шлёмкой, которую поставил на общак. Мазяр растянул платок самым добросовестным образом. Через этот платок я протер намоченный черный хлеб, откидывая сухой остаток и добиваясь, чтобы в миску просачивалась жидкая клейковина.
       Так у нас получился клейстер.
       Двадцать листов бумаги были разрезаны напополам.
       Дальше я брал три листа, промазывал их клейстером и, сложив конгруэнтно, засовывал обсыхать в толстую книгу. Когда книга была заполнена тринадцатью склеенными листами, поднял общак и положил под него книгу как под пресс.
       Пусть сохнет.
       Пока я занимался производством картона, Мазяр из фольги от сигарет мойкой вырезал аккуратные трафареты для набивки мастей.
       Книга пролежала под прессом два дня и мы вынули из нее отличный картон, который даже не повело при сушке.
       Разметив простым карандашом по линейке, которую мне заменила твердая обложка книги, я вырезал из картона тридцать девять одинаковых прямоугольников, а Мазяр осколком стекла причесал колоду.
       Самый строгий ОТК показал бы, что прямоугольники абсолютно равны между собой, как только что с конвейера.
       Ушак запросил у осужденных жучек губнушку, а Муля развел чернила. Мы с Мазяром на пару набили масти через трафарет - я набивал синие масти. Мазяр - красные. Потом Мазяр пошел спать, а я зубной щёткой нанёс рубашку.
       Вуаля!
       У меня есть колода стир в тридцать шесть листов.
       Не краплёная, самая честная колода стир системы "Пулемёт".
       С тех пор я не играю в карты.
       Ни на присядки, ни на интерес, ни без интереса.
       Не "не беру в руки карты", а "не играю".
       Мне нравится иногда повертеть колоду в руках, могу разложить нехитрый пасьянс, а играть - не затянете.
       На следующий день сразу после утренней проверки мы с Мулей и Ушаком принялись испытывать наш пулемёт и я отправил их на полы, совсем немного передернув в буру и в свару. Гордясь своей ловкостью и прожженностью, я с удовольствием наблюдал как приседают вкатившие мне опасные рецидивисты.
       Проснулся Мазяр и присоединился к нам, а в скором времени присоединился и к приседавшим опасным рецидивистам.
       Что тут скажешь?
       Фарт!
       Бура - моя игра!
       Класса с шестого.
       Игра - простейшая.
       Но есть в ней некоторые тонкости...
       Недоступные чужому нескромному взгляду...
       Когда я сдаю карты и назначаю козыря...
       Запусти меня в чужой город без копейки денег, лишь с колодой карт - разреши только побурить в хорошей компании денежных лохов - я вернусь на своей новой машине.
       Я радовался и ржал в голос тому, что не сидевший на зоне и не знающий толком Тюрьмы, сумел обдурить матёрых уголовников.
       Радость была недолгой.
       Опасные рецидивисты не любят, когда над ними долго и открыто издеваются.
       Мазяр предложил сыграть с ним.
       Один на один.
       В "двадцать одно".
       Банкует - он.
       "Двадцать одно" - игра проще буры.
       И тоже из моего арсенала. Могу и банковать, и понтовать.
       Мазяр поставил на кон всего пять присядок.
       Через пять минут я присел свои первые двадцать раз.
       Еще через пять минут я присел вторые двадцать с чем-то раз.
       "Не шла карта"!
       Не фарт.
       Что я ни делал - не шла.
       Я набирал восемнадцать - у Мазяра было девятнадцать.
       Я набирал двадцать - Мазяр показывал "очко".
       Я останавливался на четырнадцати - Мазяр показывал семнадцать.
       Я прикупал к двенадцати - Мазяр выдавал мне туза. Перебор.
       Полчаса - в одни ворота.
       Ни разу я не отыграл свою ставку!
       Ни одного раза!
       Удивительная непруха.
       Я не мог понять, в чем дело?
       Стиры делали мы вдвоем, но рубашку наносил я один. Мазяр ушел спать. Могу поручиться, что колода не крапленая и Мазяр не может знать заранее, какую карту сдаст мне на руки. Просто не фарт и всё.
       Доведя за полчаса число моих приседаний до трёх сотен, Мазяр посчитал, что достаточно получил с меня.
       - Тасуй, - кинул он колоду на общак передо мной.
       Я стасовал.
       - Снимай.
       Я снял.
       - Давай её мне.
       Я протянул колоду Мазяру рубашкой вверх.
       - А теперь смотри. Шесть пик, - Мазяр стащил с верха колоды карту и показал ее мне, держа рубашкой к себе.
       В таком положении он не мог видеть ее достоинства, а через рубашку карта не просвечивала.
       Карта была шесть пик.
       - Валет крести, - всё так же, рубашкой к себе, Мазяр стащил следующую карту и не видя ее достоинства показал мне.
       Карта была трефовый валет.
       Карту за картой Мазяр "рассказал" мне всю колоду. Все тридцать шесть листов.
       Как рентгеном светил сквозь рубашку.
       Я был ошеломлен.
       Крайний раз я был так же ошеломлен изумлен полтора года назад, когда комбат разобрал у меня на глазах автомат меньше, чем за четыре секунды. Тогда это казалось чудом.
       Сейчас казалось чудом, что Мазяр умеет угадывать достоинство карты.
       Я не знал секрет этого фокуса.
       - Сань, а как ты это делаешь? - мне тоже хотелось научиться отгадывать карты, как полтора года назад хотелось научиться разбирать автомат быстрее всех в батальоне.
       Мазяр небрежно кинул мою колоду на общак, потерял к ней интерес и заполз к себе на шконку.
       - Ты нашел с кем играть, - подколол меня Ушак, - Мазяра вся ветка знает.
       - С ним никто из наших не играет, - подтвердил Муля, - Он на зоне только москвичей обкатывает. Свои с ним не садятся катать.
       Садятся или не садятся - это их дело. Мне хотелось знать секрет, чтобы в дальнейшей своей жизни иметь верное средство добычи денег.
       - Сань, - допытывал я Мазяра, - ну открой секрет. Я никому не скажу.
       Мазяр не стал набивать себе цену и как когда-то Полтава поделился со мной знанием:
       - Я по зоне живу игрой. Не работаю, как все мужики, а катаю. Если колода два круга прошла через мои руки, я знаю основные карты. Если я пять раз подержал колоду в руках, я буду знать в ней все карты.
       - Как это?
       - Очень просто. Не бывает совершенно одинаковых рубашек. Даже на фабричных колодах. Где-то хоть на миллиметр, но полоска сдвинута. Или цвет чуть-чуть другой. Будешь на воле, купи колоду карт и проверь рубашки. Отвечаю - ты не найдешь двух совершенно одинаковых рубашек.
       - И ты запоминаешь все рубашки?
       - Конечно. Я же живу игрой.
       - Он за выигрыш покупает отмаз от работы на неделю, - пояснил Ушак, - Что тут непонятного? Ему нельзя проигрывать.
       - У кого покупает?
       - У козла.
       - У какого козла?
       - У бугра. Или у нарядчика.
       - Разве на зоне играют на деньги?
       - На зоне на деньги не играют. Играют на спички. Или на сигаретки.
       - И что? За пять сигарет можно неделю не работать?
       - А кто говорит о пяти? - вставил свое слово Мазяр. - Начать можно с одной сигаретки на кон, а закончить дестью тысячами. Или проиграть сто тысяч коробков спичек. Москвичи - они азартные.
       Мазяр приподнялся на шконке и взял с общака пулемёт:
       - Смотри.
       Он взял колоду в левую руку рубашкой вверх. Не дотрагиваясь до колоды, провел над ней раскрытой ладонью правой руки и на верху оказался перевернутый король червей. Мазяр провел ладонь в обратном направлении и вместо короля оказалась открыта восьмерка бубён. Мазяр провел рукой в третий раз и восьмерка пропала - верхняя карта лежала рубашкой вверх. Мазяр положил пулемет на стол и лег обратно на шконку.
       Я схватил колоду, открыл верхнюю карту - это был туз. Восьмерка бубен лежала в самом низу колоды.
       Я посмотрел на свои стиры, которые мастрячил с такой любовью и прилежанием.
       Ровные.
       Одна к одной.
       Натрафареченные.
       Двухцветные, красно-синие.
       Просто бери и неси на базар - с руками оторвут, кто понимает.
       Играть так, как играет Мазяр, то есть мгновенно и наверняка запоминать рубашку каждой карты - я не буду.
       Не буду потому, что не хочу себя тратить на это. Не хочу сжигать свои мозги и нервы игрой на выигрыш. Этот Мазяр - дебил. Сидит по дебильной статье за дебильное преступление. Всё, что он умеет в своей жизни - это отгадывать карты. Больше ему ничего для счастья знать не нужно. Он и не знает. Я не хочу быть как Мазяр.
       Я не хочу быть игровым.
       С того дня я не играю в карты.
       Ни в дурака, ни в пьяницу.
       В шахматы, нарды, домино - пожалуйста, а в карты - увольте.
       Я видел уровень!
       Играть ниже этого уровня, играть хуже Мазяра - для меня оскорбление.
       Мне этого уровня не достичь.
       Я не хочу его достигать.
       Я не хочу становиться дебилом, ограниченным в своем восприятии мира четырьмя мастями и устным счетом до тридцати шести.
       Мир - больше карточной колоды.
       Я хочу понять весь мир, а не только тридцать шесть листов.
      

    36. Как всё просто!

       Средь бела дня!..
       Вы только представьте себе:
       Сидим, после обеда, катаем в домино.
       Суд и кухня работают в обычном режиме, часовые на посту, Родина и заключенные в ней зыки под охраной и обороной автоматчиков и дубаков.
       Раскрывается дверь и Вова Кайфуй провозглашает:
       - Сёмин. На выход с вещами. Пять минут на сборы.
       Перевод на новое место - это всегда тревога и стресс, что для солдата, что для зыка, ибо ни зыку, ни солдату никогда не говорят, куда и для чего их переводят. На новом месте неизвестно как всё будет и не факт, что лучше, а на старом остается нажитое - общаковый кипятильник, моими руками сплетенный конь и протянутые мной веревки для сушки белья, непрочитанные книги, вчера полученные в тюремной библиотеке, шахматы и домино, новенькие стиры, хорошие и нескучные соседи - Муля, Ушак, Мазяр, Фаттих и этот сам себе не нужный Вова.
       В арестантской и солдатской жизни перемены - всегда не вовремя и всегда пугают. На старом месте уже обжился и всё тебе понятно, а на новом - мрак и мгла.
       Сообщество озадачила неурочность перевода - на этап собирали после ужина, давая принять пищу в чистой хате, а не в грязной транзитке. Значит, не на зону.
       - Наверное, на Рузаевку переводят? - предположил Ушак.
       - Какая Рузаевка? - возразил Муля. - Он за Верховным числится. Там его касатку разбирают. Наверное, на КПЗ.
       - Или в карцер, - утешил меня Мазяр.
       В карцер забирали "с вещами" и в любое время суток, но я вел себя хорошо, замечаний не имел и карцер мне выписывать вроде было не за что.
       - Собрался? - Кайфуй отпер дверь, - Выходим.
       Я вышел из Пять Три на продол:
       - Куда меня, Вован?
       - Сейчас узнаешь.
       Рожа у Кайфуя - каменная. Он с одинаковым выражением на лице водит в баню, на прогулку, к следователю и адвокату, выводит на этапы. По его роже ни за что не догадаешься, куда он тебя сейчас поведет, даже если он приведет тебя в расстрельный коридорчик.
       "Повел не через прогулочные дворики, а на первый этаж".
       "Значит, не в карцер".
       "Вывел на улицу. Значит, точно не в карцер".
       "Повел на вахту".
       "Прав был Ушак. На этап".
       "Сейчас в шлюзе стоит автозак, доверху набитый зыками, и меня введут в него последним".
       Локалка.
       Еще локалка.
       Вошли на вахту.
       Слева "обезьянник", справа выход в шлюз.
       Выход открыт и мне видно, что никакого автозака там не поставлено. Шлюз пуст.
       Налево, в коридор, где меня шмонали при приемке.
       Дальше комнаты досмотра, дальше комнаты следователя, дальше комнаты для свиданий. Всё дальше по коридору.
       Дверь поперек коридора.
       Заходим в эту дверь - попадаем в крохотную рекреацию, куда выходят несколько казенного вида дверей:
       - Спецчасть.
       - Бухгалтерия.
       - Хозчасть.
       и
       - Начальник учреждения.
       Кайфуй открыл эту дверь:
       - Заходим. Руки за спину.
       В кабинете четверо - Дзержинский, повешенный над столом Хозяина, Хозяин за столом под Дзержинским, Кум на одном из стульев вдоль стены и ментовской майор в погонах с синими просветами на кителе.
       - Все свои вещи забрал из хаты? - спросил меня Хозяин.
       Раз Хозяина беспокоят вопросы сохранности моего личного имущества, то на карцер сидеть пойду сегодня точно не я.
       - Все.
       Хозяин поднялся со своего места и обратился к майору:
       - Ну, мы вас оставим. Разговаривайте. Я - на обход.
       Кум встал вслед за Хозяином с сказал мне странное:
       - Зайди потом ко мне.
       Эти слова не имели перевода на русский язык.
       Арестантов по тюрьме водят, а не сами они, руки в брюки, по кабинетам расхаживают. "Зайти" к Куму я никак не мог, ни "потом", ни "позже", потому что я сижу в хате, в охраняемой зоне, а кабинет Кума - на вахте, за двумя локалками и тремя запертыми дверями. Вне охраняемой зоны. Считай, на воле. Попасть из охраняемой зоны в неохраняемую означает то же самое, что попасть из тюрьмы на волю.
       Кто меня пустит?!
       - Здравствуйте, Андрей Борисович, - поздоровался со мной майор.
       Дурное начало.
       Если со мной, двадцатилетним, начинают разговаривать "на вы" люди, стоящие по своему положению намного выше меня, добра не жди. А уж когда они вспоминают мои имя-отчество - дело труба.
       - Прежде всего от лица государства приношу вам извинения и прошу вас принять их, - огорошил меня майор.
       - Ничё-ничё, - на автомате вырвалось у меня - Не извиняйся.
       - Верховный суд Мордовской АССР отменил приговор районного суда в отношении вас, - продолжил майор, не заметив моего хамского тона, - Ваше дело направлено для производства дополнительного расследования и по подследственности передано из прокуратуры в милицию. Я ваш новый следователь. Моя фамилия Бородин. Зовут меня Алексей Павлович.
       "Я так и знал!", - не рад, ох не рад я был знакомству с моим новым следаком, - "Из хаты "с вещами" средь бела дня просто так не выдёргивают. Мусора какую-то новую прокладку против меня замутили. Пятёрки срока было мало, решили до червонца добить, чтобы я вообще никогда из тюрьмы не вышел".
       - А как же Балмин?
       - За многочисленные нарушения социалистической законности Алексей Федорович Балмин отстранен от следственной работы и переведен на должность прокурора-криминалиста, - ответил Бородин, - Впрочем, прокуратура - не наша епархия. У них там свои дела. Я ваш новый следователь. Из милиции. Вам это понятно?
       - Теперь понятно.
       Я стал рассматривать майора.
       Высокий.
       Дородный.
       Сытый.
       На мусора не похож - лицо слишком умное для милиционера.
       В больших модных очках. Где только достал такие при нашем-то дефиците?
       - Андрей Борисович, прошу вас выслушать меня внимательно и постараться понять, что я вам скажу.
       Я кивнул.
       Ничего хорошего от майора я не ждал.
       - Я ознакомился с материалами вашего дела, переговорил с нашими людьми, которые вели его до того, как дело забрала прокуратура. Я не нашел в ваших действиях состава преступления.
       Что-то я по-русски стал плохо понимать. От сидения на тюрьме, что ли? Чего он там не нашел?
       - Вы поняли меня? - Бородин верно оценил моё отупение.
       - Не совсем, - признался я.
       - Я не усмотрел в ваших действиях состава преступления и изменил вам меру пресечения на подписку о невыезде. Прошу расписаться в постановлении и являться ко мне по первому вызову.
       Бородин вытащил из дипломата несколько одинаковых листков на которых я сумел различить только напечатанное крупно:
      

    ПОСТАНОВЛЕНИЕ

       Остальные буквы плыли и сливались. Я их не видел и не понимал о чем они. Меня удивил такой каприз зрения, но тотчас же я понял, что это слезы.
       Я плакал.
       Из глаз моих катились слезы и капали на бумагу, которую мне надлежало подписать.
       В душе поднялась целая буря эмоций и я не в состоянии был удержать свои чувства в себе, настолько они были сильнее меня.
       Я плакал.
       По-детски откровенно и беззащитно, боясь задать главный вопрос: "я свободен???!!!".
       Бородин встал, налил из графина воды и протянул мне стакан:
       - Выпейте, пожалуйста, Андрей Борисович. Постарайтесь успокоиться.
       Я отвернулся от майора, чтобы он не видел моих слез и застучал зубами о стакан - руки сделались непослушными.
       "Я - свободен???".
       - Разрешите закурить, товарищ майор?
       Бородин вместо ответа поставил передо мной пепельницу.
       Прежде, чем прикурить, я сломал несколько спичек.
       Совсем разволновался.
       Вдохнув несколько раз дым, я начал успокаиваться.
       Допил воду из стакана и был готов продолжить разговор:
       - Где нужно расписаться?
       - Вот тут и тут, - подсказал Бородин, - Наша беседа не окончена. Я займу у вас еще несколько минут.
       "Минут???"
       "После недель и месяцев на тюрьме он мне говорит о минутах?!".
       - Вам, Андрей Борисович, наверное интересно будет узнать, что мы арестовали троих мерзавцев, из-за которых вам пришлось пережить столько неприятностей. Пока им вменено групповое изнасилование, но там и другие эпизоды вылезают - изнасилования, разбой, хулиганство. Доигрались мажоры.
       - Где они сейчас?
       - Пока в КПЗ. Сами понимаете, пока вы в тюрьме, никто их сюда не переведет. Поэтому я и освобождаю вас. Уже договорился с начальником тюрьмы и его заместителем, чтобы того, кто пырнул вас ножом, посадили в Три Пять. У вас ведь были неплохие отношения с сокамерниками? Думаю, его там ждет горячий приём. Ну и остальных тоже поместят в хорошие хаты, где с ними поступят соответственно.
       Я знал пацанов из Три Пять.
       Решительные пацаны.
       Настоящие.
       Они всё правильно сделают с тем гандоном - в этом я не сомневался.
       Понятия требовали моего отмщения.
       Оно будет жестоким.
       Слёзы вмиг просохли.
       Теперь я жалел, что меня освобождают, а не переводят обратно в Три Пять.
       Мне хотелось получить с того гандона самому.
       Лично.
       Не вмешивая посторонних в наши с ним дела.
       - Андрей Борисович, - отвлек меня от сладких грёз о мести Бородин, - Через месяц я прекращу в отношении вас уголовное преследование по реабилитирующим основаниям. По закону вы имеете право подать в суд иск и потребовать возмещения материального и морального вреда и суд удовлетворит ваши требования. Я прошу вас этого не делать.
       - Почему?
       - Вы не поймете моих объяснений. Просто поверьте, так будет лучше.
       - Хорошо. Не стану подавать.
       - Вы свободны. Завтра в десять утра жду вас у себя в кабинете. Еще раз от имени государства приношу вам официальные извинения.
       Бородин протянул мне повестку, я, не глядя, расписался на корешке и, взяв сумку, встал со стула:
       - Я могу идти?
       - Разумеется.
       Ни к какому Куму я бы не пошел - просто забыл о нём, до того был взволнован. Понимая, в каком я сейчас состоянии, Кум ждал меня в рекреации:
       - Поздравляю, Андрей.
       - Спасибо, товарищ майор.
       - Пойдем, провожу.
       Мы вышли во внешний двор тюрьмы, где стояли гаражи и хозяйственные постройки - не режимная территория. Без решеток и колючки. Можно было выйти через вахту на улицу, дойти до остановки, сесть на троллейбус и поехать радовать маму.
       Я был на воле.
       Вернулся домой после войны.
      

    Послесловие

      
       Та легкость, с которой в нашей стране гражданин без всякой вины попадает в тюрьму и еще легче выходит из неё, ошарашила и впечатлила меня.
       Ошарашила настолько сильно и глубоко, что через три недели после освобождения, в ноябре 1987 года я выдержал собеседование и был зачислен на Подготовительное отделение юридического факультета Мордовского государственного ордена Дружбы Народов университета имени Н.П. Огарёва по специальности "правоведение". Ни разу в жизни не раскаялся в выборе профессии.
       Мужская работа.
       На курсе нас было восемь афганцев. Очень дружный курс. До сих пор на наши встречи съезжаются высокопоставленные юристы со всех концов страны. Генералов пока всего два, но до пенсии еще есть время. Горжусь и считаю за честь, что однокурсники еще на Подготовительном отделении избрали меня своим старостой.
       Это всё, что на сегодняшний день я хотел рассказать про Афган и про Тюрьму.
       Трилогия "Под солнцем южным..." - не моя биография.
       Моя биография длиннее, страшней и интересней. У меня хватает ума и скромности не пересказывать ее всенародно и сокращать в анкетах на четыре пятых.
       "Под солнцем южным..." - это мой взгляд на Армию и на Тюрьму. Армию и Тюрьму я увидел и воспринял такими, какими описал их в трилогии.
       Тридцать лет минуло с дней тех лихих.
       Мой друг Рыжий - Вовка Грынышак - погиб 29 марта 1987 года. Ему оставалось чуть больше месяца до дома.
       Я дважды навещал его родителей в деревне Златоустовка Софиевского района Днепропетровской области. Дядя Дима, тётя Юля и его старший брат Василий встречали меня как родного. Дай им Бог долгих лет жизни.
       Первая рота закончилась для меня той же осенью. На встречу нашего призыва в Саратов приехали только я и Серега Губин, хотя клялись-божились приехать все пацаны. Прав был Савка - не мужики.
       Оказывается, ордена и медали - ещё не признак настоящего мужчины.
       Афган лет двадцать бушевал во мне, но мало-помалу вошел в рамки, не караемые законом. Я искал братьев и не находил их среди "побывавших за речкой". Может быть дело во мне и в тех требованиях, которые я предъявляю к людям, а может и прав хороший писатель Паша Андреев: "Афган не мать: из него выходили не только братья".
       На тюрьму мне пришлось заехать еще раз, уже в девяностые, и я снова был там тепло принят. Отсижено мной больше, чем отслужено, но я не отношу себя к Преступному Миру, хоть и приятельствую долгие годы с его отдельными представителями. Пожалуй, Преступный Мир имеет больше прав числить меня в своих рядах, нежели всякого рода непонятные "боевые братства", возглавляемые мутными пассажирами с кривой биографией. Я равно не имею никаких общих дел ни с Преступным Миром, ни с "боевыми братанами", но Преступный Мир - честнее, теплее, гуманней и бескорыстней.
       Последние сведения, которые я имею о моем комбате Баценкове - он генерал-лейтенант Пограничных войск.
       Мой друг капитан Скубиев - полковник запаса, живет в Чите. Рад был услышать его голос по телефону.
       Мой взводный, с которого началась для меня Армия и самостоятельная взрослая жизнь, лейтенант Микильченко - полковник запаса, живет в Днепропетровске. Рад был получить от него письмо.
       Николай Ильич Синдяйкин дослужился до подполковника и ушел на заслуженный отдых.
       Дай Бог доброго здоровья этим замечательным Офицерам.
       Алексей Федорович Балмин был переведен из следствия на должность прокурора-криминалиста. Позднее работал прокурором по надзору за местами лишения свободы и ушел на пенсию в чине старшего советника юстиции.
       Жизнь пацанов полка и пацанов тюрьмы сложилась по-разному. Коротко не опишешь, а писать подробно - у них у самих руки есть.
       Самым главным своим достижением в жизни считаю то, что крайние тридцать лет не ношу ни погон, ни татуировок.
       Не вояка, не мусор, не синий.
       Просто живу и рассказываю вам о том, что видел своими глазами.
      

    Саранск, 2007 - 2015 г.г.

  • Комментарии: 31, последний от 27/01/2020.
  • © Copyright Семёнов Андрей
  • Обновлено: 27/11/2019. 1119k. Статистика.
  • Роман: Проза
    • Оценка: 7.73*47  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.