Кряжистый, бородатый старик неделю домогался встречи с министром МВД. В бюро пропусков уже вздрагивали, когда окошко застила лохматая шкура белого медведя, а голубые глаза из её косм дерзко вонзались в лицо дежурного. Бас двухметрового деда настырно гудел:
-- Мне к министру!
-- Генерал не принимает, -- устало отвечал милиционер, -- вам же сказано, что можете поговорить с заместителем.
-- Не-а... мне надобно к самому, однако...
-- Батя! Генерал не принимает, вы напрасно тратите время и отнимаете его у нас.
-- При-и-мет... У меня государственное дело. Я не отстану.
Дежурный раздражённо сорвал трубку телефона и проговорил:
-- Товарищ подполковник, этот дед снова буянит... Да-да... Маркелыч, опять... Я всё ему объяснил. Есть! Сейчас его проводят к вам.
Молоденький лейтенант дёрнул за рукав старика и строго вымолвил:
-- Пройдёмте!
-- Да на кой хрен мне ваш подполковник! -- взъярился дед. -- Мне к министру!
-- Пройдёмте-пройдёмте... там всё решат, -- заученно твердил провожатый.
-- Ну и конто-о-ора, -- покачал сивой годовой лешак и подхватил с пола замызганную котомку.
Одет был Маркелыч неподходяще для Москвы и высоких приёмов. На плечах -- распахнутый плащ из грубого брезента, под ним виднелся застиранный и рваный свитер, полосатые штаны из матрасовки неопределённого цвета, а на ногах невероятного размера кожаные сапоги из лосины.
Лейтенантик мальчишкой смотрел на него снизу вверх и нервно озирался.
Шли они бесконечными коридорами с бесчисленными дверями. Чистенько, уютно и просторно в новеньком здании Министерства на Житной.
-- Эко, сколь народу напихано тут! -- изумлённо ворчал на ходу дед. -- И всем работу придумывать надо... Бе-да-а...
Встретил их в кабинете молодой лощёный подполковник, строгий и надменный. Кивнул головой на стул.
-- Александром Маркелычем меня величать... В тайге кличут Могутным, -- грузно плюхнулся на стул. Вдруг резко вскинул голову, бесшабашно улыбнулся и пропел медведем: -- Докель мучить-то станете?! Ить не отступлюсь, так и знайте. Я чё, из Приморья за тыщи вёрст сюда понапрасну пёрся? Мне к министру -- и баста! Хучь на куски тут порвите, а слово ему скажу.
Подполковник указал глазами лейтенанту на дверь и резко проговорил, твёрдо пялясь на гостя:
-- Министр -- в командировке... говорите всё мне, я ему передам ваши проблемы, получите письменный ответ... гражданин Могутный...
-- Не бреши... Я утречком видал, как он подкатил на машине, только не смог прорваться. Берегёте ево, как царевну!
-- Перестаньте ёрничать. Говорите по делу, у меня нет времени.
-- А чё говорить-то? Мне к министру, -- невинно пялился дед и весело ухмылялся в бороду.
Подполковник отвёл глаза, небрежно закурил заморскую сигарету из цветастой пачки, печально посмотрел в окно, сурово нахмурил брови. Назидательно промолвил:
-- Если мы... всех с улицы... будем тащить к министру... у него рабочий день рассчитан по минутам... нашёлся тут, ходок!
-- Гнать вас, братцы, надобно отсель поганой метлой... Дать кажнему по широкой лопате и на работу в помёршие деревни. Ишь! Кабинетов не счесть, все забиты... ряхи красные поотъели на дармовых харчах... о лбы хучь поросят бей! А толку-то? Ить, ни хрена не делаете! Токмо казённые штаны понапрасну изводите, протираете. У меня дело, паря, государственное, не твово ума дело! Секретное! Веди к министру! Это вам не при Брежневе.
-- Дед! А ведь, мы тебя посадим за оскорбление органов... -- уверенно проговорил подполковник. -- К министру ему захотелось! Уж шёл бы сразу в ЦК.
-- Не-а... Не посадите. Мне девяносто третий годок стукнул. Ежель уж с революции самой не посадили ни разу, знать, и счас не выйдет... Ить вы супротив ГПУ -- бабы!
-- Почему же... поса-адим, -- потянулся милиционер к телефону, морщась от дыма сигареты.
-- Вста-а-ть!!! Сосунок!!! Перед тобой полковник генерального штаба Дубровин Александр Маркелович! -- рявкнул старик и хохотнул. -- Вот так-то, паря.
Перепуганный милицейский чиновник действительно неосознанно вскочил, оторопело глядя на статно сидящего деда. Тот разительно переменился, уже смахнул притворную маску, и прорезалось в нём что-то властное, решительное, военное.
-- Что вы себе позволяете?! -- гневно задохнулся хозяин кабинета.
-- Ты вот что, сынок... прежде чем пугать гвардейского офицера Русской армии, пожалованного самим императором золотым оружием за храбрость... проверь-ка по своим каналам, был ли такой полковник Дубровин... Счас я под другой фамилией... Потом будем гутарить. Проверь-проверь, а вдруг и взаправду был? Вдруг у меня, братец, не шизофрения, а дело государственной важности... ведь выгонят тебя, дурака, с насиженного и тёплого местечка.
Я при оперативном штабе Колчака служил, даю наводку для скорой проверки... пусть поднимут дела. Проверь, -- дед кивнул головой на телефон, -- я ить, из рук самого Александра Васильевича, кстати, умнейшего и доблестного офицера, боевые награды получал... есть у меня военный орден за Великий Сибирский поход... крест за храбрость от атамана Семёнова, тоже не совсем придурка, как вы его рисуете в книжках и газетах...
Вот они, родимые. Через всю жизнь пронёс, -- старик бережно извлёк из-за пазухи свёрток и высыпал редкие награды на стол, -- проверь! Мне к министру! Звони на Лубянку, там ребятки вышколены и дело знают, в один миг тебе подскажут, что к чему...
Подполковник набрал номер телефона и попросил дать справку из архива КГБ. Молча перебирал на столе награды, отводил взгляд. Лицо его налилось краской и тихой злобой. Старик это приметил.
-- Не ярься, сынок, я уж больше ничего не боюсь... остынь. Раз тебя тут держат, исполняй разумно власть и не гоняй людей. Ить они за вашу советскую власть сколь голов поклали, сколь бед натерпелись? Имей совесть человечью! А то чё ж получается? Произвол волюнтаризма, вынуждаете думать по линеечке. От этого и идёт развращение.
У людей пропала охота трудиться и думать, надеются на власть. Небось помнишь, как писал Салтыков-Щедрин: "А что, если управление городом поручить мерзавцам?"...
Зазвонил телефон. Подполковник слушал, хмурил брови, резко проговорил:
-- Раз был такой полковник Дубровин у Колчака, так и забирайте его к себе! Какие тут шуточки?! Могу этапировать... Ну, честное слово, здесь, вот сидит у меня, жизни учит.
-- Никуда я не пойду, -- устало встрял в разговор Маркелыч,-- хоть што со мной делайте, дайте министру слово сказать...
Через светлые приёмные заместителей, наконец-то, провели Дубровина к двери министра. Какой-то суетливый полковник назидательно и трепетно шепнул в его заросшее волосьём ухо, привстав на цыпочки:
-- Шесть минут! Не больше!
-- Ла-адно, -- отмахнулся пятернёй Маркелыч и вошёл в кабинет.
Его вплотную сопровождали трое молодцеватых ребят с настороженными глазами. Бог весть что может натворить дюжий старик. Отняли и проверили ещё в коридоре вещмешок, охлопали сильными руками, нет ли оружия.
Маркелыч от самой двери пытливо разглядывал генерала. Тот царственно восседал за огромным столом, в окружении множества телефонов. Ухоженный, улыбчивый, с цветастой колодкой орденских планок во всю грудь генеральского мундира. Смотрел на посетителя, как на диковинку.
-- По какому вопросу? -- озабоченно проговорил он, подписывая документы в красной папке. -- Вы что, действительно полковник царской армии Дубровин, как мне доложили? -- он отодвинул папку и с интересом стал разглядывать принесённые заранее награды старика. -- Что-то не верится, как с того света!
-- Он самый... говорить буду один на один, убери... этих, -- Маркелыч небрежно кивнул головой на сопровождающих.
-- Говорите-говорите, это проверенные люди из моей охраны.
-- Нет. Уберите их, или разговор не состоится. Понимаешь, министр, -- дед по-хозяйски уселся в мягкое кресло и налёг на стол грудью, не отнимая глаз от лица генерала, -- понимаешь, сынок, помирать мне скоро, а гнетёт большая тайна... большая! Исхворался душой я. Нельзя с ей помирать. Не имею права... не дозволяет совесть! Надо исповедаться и снять с себя крест! Убери их! Речь пойдёт о Колчаке и... золотом запасе России!
-- Так-так, интересно... Понял... Выйдите из кабинета, -- строго приказал провожатым министр и торопливо отложил в сторону награды. Внимательно, с лёгкой усмешкой оглядывал деда. -- Слушаю вас.
-- Так во-от... Отступал я с Каппелем на Иркутск... Когда он обморозился и умер на моих руках, а верный ему Ижевский полк увёз по КВЖД тело в Харбин, где и похоронили его с любовью и почестями в часовне военной Иверской церкви...
Кстати, Ижевский полк состоял полностью из простых рабочих, я шёл с ним под Уфой с гармонями в атаку, и... сметали красных. Этим они развеяли ещё в ту пору всю классовую догму Маркса и Ленина о братстве пролетариев в моём сознании...
Каппель сумел им втолковать правду о революции: кто её и для чего делал...
-- Революцию сделала партия...
-- Увы, мой генерал, у меня живые факты истории, а вашими устами говорит теория... оставим стравленный и погубленный русский народ в покое... ты -- красный генерал, я -- белый полковник...
-- Ближе к сути дела.
-- Лиховал я и у Семёнова в Манчжурском отряде, бежал от сумасбродной храбрости и дури -- Унгерна, попал в банду под Благовещенском. Крепкая банда, организованная талантливым и дерзким атаманом. Четыреста сабель, пулемёты, железная дисциплина, похлеще, чем у Унгерна. Исполнял я должность начальника штаба при атамане. Славно партизанили...
-- Суть вашего дела, покороче, меня вызывают в Кремль, -- значительно проговорил генерал.
-- Подождут... Так во-от... В одном из налётов, отбили мы у обнаглевших чехов, кои виновны в смерти тысяч и тысяч русских воинов... Они угнали весь подвижной состав паровозов при отступлении Колчака, и солдаты наши раненые вымерзли в теплушках и снегах от Омска до Байкала... отбили у этих "братушек" похищенное ими золото русской казны...
-- Много? -- глаза министра загорелись.
-- Да уж не мало, -- Маркелыч заметил нервный интерес генерала, и это его насторожило. -- Я стану говорить только о части ценностей... так во-от... У атамана была полусотня охраны из забайкальских казаков.
Пуще всего стерегли они большой, окованный медными полосами дубовый сундук, ловко замаскированный под зарядный ящик на задке пулемётной тачанки, запряжённой денно и нощно четвёркой первейших лошадей... Сундук был полнёхонек золота...
Кроме должности начальника штаба, исполнял я, при особом доверии атамана, обязанности казначея... под мундиром, на гайтане ключ от замка тяжёлого носил, караул сам проверял... Ответственность!
Служака я был отменный при старом режиме... Лихой! Заодно хранил в сундуке с золотом свой дневник, три клеёнчатые тетради. Их я досель почитаю более ценными... Если бы сейчас издать записки полковника Генерального штаба...
Живая история там, страшная трагедия в лицах, с ясными прогнозами плодов революции до сего дня... Удивительно, но я всё предугадал... Что очень легко уничтожить богатство, но очень трудно уничтожить нищету...
-- Покороче, мне -- на заседание Политбюро...
-- И во-о-от... Пристигли нас войска ЧОНа, явно осведомитель был заслан в банду, каждый наш шаг они знали... Обложили в тайге севернее Благовещенска... Бой идёт смертный. Подскакивает атаман на своём Воронке и суёт мне что-то в руку, горячо шепчет на ухо, нависнув с седла... глаза бешеные, радостные боём...
Гутарит: -- Отбери десяток служивых казаков охраны, скачите в лес и заройте сундук с казной... Потом чай затей и брось им в котелок эту горошину... Замаскируй! Мы ещё сюда вернёмся!
Дал адрес в Харбине, Нанкине... и ускакал. Лихой был атаман, на бой весело шёл... Приказ есть приказ... Сам я отобрал старослужащих, бородатых, самых верных и чтоб непременно дети были...
Через лес вырвались с казной. Глядь! А впереди -- цепи красных! "Наза-ад!" -- командую... Суматоха! Пульки уж над головами посвистывают. Какой тут чай?! Красные, слава Богу, остановились на опушке леса в засаде, не сунулись... Обложили... Мы отошли к приметной сопочке, и говорю казакам:
-- Братцы! В прорыв пойдем ночью, а сейчас привал... Чайку бы сварганить! -- Маркелыч вдруг застонал, прикрыл лицо ладонями-лопатами, глухо промолвил: -- Будь он проклят, тот день, и вся ваша революция! Какой грех на душу взял! Пудовыми свечами... многими своими жизнями не отмолить... Спасал казну России...
А им что, казакам-то, верили мне свято. Для них привычное дело... Костерок бездымный затеяли мигом. Я приказал зарыть сундук... Пока они яму шашками копали, я сам с котлом за водой сходил... размял там клейкий шарик и растворил в котле... Никто не заметил.
Пока варился чай, замаскировали ухорон снятым дёрном -- век не сыщешь, не отличишь. Ведь все они охотники были, звероловы первейшие...
Вскипел чаёк... Пьют, балагурят, сухари на ядрёных зубах хрустят... Я отошёл вроде бы по нужде, в ельник, а свою кружку оставил остужаться... Горе мне!!! Блазнятся они мне до сей поры! Проклятье Господне! Боже, прости меня... на суд твой явлюсь скоро.
Маркелыч истово перекрестился и опять поник, избегая взгляда министра, мучаясь, сгорая от стыда и боли, проживая в который раз тот страшный день.
-- Вернулся когда... спят мёртвым сном богатыри, и пена изо ртов по бородам, лики сизые, языки прокушены... глядят на меня стынущими глазами и вопрошают словно: "Что ж ты натворил, ваше благородие... Как жить-то будешь?" Гос-с-споди-и! Страшный яд китайский... Скорый...
Сволок я их в теклинку, вместе с оружием, ветками закидал, по-христиански и похоронить-то недосуг было, бой опять подступал... Угнал тачанку подальше. Место зарытая казны помню досель... Ночью пластуном пересёк красную засаду, ушёл в Маньчжурию...
Харбин, Нанкин, Шанхай... Где только я не искал атамана по его адресам! Без толку... Видать, сгинул в том бою... Скушно мне стало на Китайщине, муторно без России. Пришёл к ней... Ишшо в двадцать пятом году явился с дикими старателями на Алдан...
Три раза документы менял, обличье и образ поведения... как только не прикидывался... ни ГПУ, ни НКВД, ни КГБ взять меня не сумело, хоть на пятки иной раз больно наступали, едва успевал ушмыгнуть. А теперь уж и страха нет, мой век прошёл...
Работал на ваш социализм исправно, два ордена отхватил за прилежание, персональную пенсию. Первый секретарь крайкома Чёрный... смешно... когда орден Ленина в Хабаровске мне вручал, оркестр играл... чуть я не раскололся, глядя на дурацкую суету и помпезность.
От Чёрных людей -- почёт страшен! Грех! Да уж ладно, всё к одному. Главное, есть дети, семеро... внуки, правнуки. Только фамилию носят другую, беда... Может, они отмолят мои грехи. А мне покоя и смерти нет!
Достань этот клад, министр! Определи в казну России, может, откуплюсь перед ней? За что погубил людей, её верных сынов -- казаков?! Не стоит всё золото их! Проклятье! -- Маркелыч затрясся в тихом плаче, и вдруг на его плечи легли руки генерала.
-- Успокойтесь... Пройдёмте ко мне в комнату отдыха, попьём чайку, можно и покрепче...
Пальцы у Дубровина тряслись, горячий чай выплёскивался через край фарфоровой чашки на колени, но он словно не чувствовал этого.
-- И много там золота? -- дошёл до сознания старика голос, голос ласковый и горячий, как китайский чай. -- Ведь, вы оговорились, что в сундуке только часть... где-то есть ещё?
-- Много... полный сундук. Вдесятером еле с подводы стянули. Поперва ево найдём, а потом будем глядеть дальше, как вы с этим ишшо распорядитесь.
-- Место помните?
-- Найду! Непременно найду! Рядом двугорбая сопка, курумник, у подножья косогора есть камень приметный... недалече от нево и зарыто... Правда, с той поры там не был, мучила страшная тяга поглядеть, костушки казаков по-людски перезахоронить, да пересилить себя не мог... Страшно там быть. Смертно! И ещё, моё самое главное условие наперёд, -- Дубровин посуровел, выпрямил спину, испытывающе ловя взгляд министра, -- самое главное моё условие передачи клада государству...
-- Какое?
-- По закону, мне обязаны выплатить двадцать пять процентов стоимости клада? Ведь так?
--Так... Я посодействую.
-- Мне нужны письменные гарантии.
-- Да получите вы свою премию, -- хохотнул министр, -- разве моего слова не достаточно?
-- Нет, браток, дело очень сурьёзное, и ваша власть дурить народ обучилась лихо... Потом концов не найдёшь.
-- Я так понимаю, что будет огромная сумма, куда же ты её собрался тратить, Маркелыч?
-- С твоей помощью... как только клад отыщем и начислят мой пай, я хочу заказать и построить большой памятник... хороший и дорогой. Можно под Уфой его поставить, на месте боя... можно на Волочаевских сопках, где лёг Ижевский полк...
Только позвольте мне это сделать. Иначе я не укажу клад! На этом горестном обелиске будет скорбная надпись всем напрасно погубленным русским людям... и белым... и красным: "Тут нашли вечный покой сыны России. Каждый из них боролся за свои идеалы. Да рассудит их Бог -- кто из них был прав!"
-- Подобная надпись есть в Испании...
-- Франко -- умница... отец нации, он знал, что делал. Давно пора и нам осознать трагедию, примирить павших братьев... Страшен крестный путь наш... "Лес рубят -- щепки летят"... Миллионы людей перемололи... Как страшен психоз идей!!! Психоз толпы и пророков падших! Слепой гнев толпы... умело подогреваемый и направляемый. Будут мне гарантии установки памятника?
-- Будут... Это всё -- не так просто, надо посоветоваться с Михаилом Сергеевичем. А что скажет Политбюро? ЦК?
-- Генерал, будем искать клад либо нет? Я поверил в идею перестройки, потому и пришёл! Горбачев обратился лицом к церкви, только что подписал указ о борьбе с пьянством, оно уже довело народ до оскотинения. Я надеюсь... он поймёт. Реабилитацию надо начинать не с 37-го года, когда перебили участников предыдущих репрессий, заткнули им пулями рот, а с начала революции и гражданской войны.
Министр позвонил кому-то и приказал:
-- Лучшего врача из кремлевской поликлиники приставить к Дубровину, номер "люкс" в нашей гостинице с питанием, купить новую одежду в магазине, -- генерал смерил взглядом фигуру старика и, усмехнувшись, добавил, -- в магазине "Богатырь"... Немедленно зайдите ко мне!
Он положил трубку и стал ходить по мягкому ковру вокруг деда, строго приказал:
-- Больше ни единому человеку не проговоритесь о своей тайне! Это -- мой приказ! Письменные гарантии получите незамедлительно. Я поговорю с Михаил Сергеевичем... Ставьте памятник!
Старик не отозвался. Сидел отрешённый в хрустящем от тяжести кресле, печально смотрел заслезившимися глазами мимо генерала в те далёкие годы... Что виделось ему? Непитый чай лился на пышный ковёр из судорожно сжатой в кулаке чашки китайского фарфора...
* * *
Спецрейс из Домодедова. Десяток рослых парней в геологических штормовках, с теодолитами и полосатыми рейками в руках, гуськом поднялись в пустой салон особняком стоящего самолёта. Потом к трапу подъехала чёрная "Волга", из неё вышли ещё трое и тоже скрылись в самолёте. Трап сразу же убрали.
Дубровина назойливо опекали чернявый врач и медсестра, одетые тоже в зелёную амуницию с ромбиками на рукавах "Мингео СССР". Взблёскивая большими очками, врач беспричинно лез к старику, щупал пульс, совал какие-то таблетки и требовал их проглотить.
-- Отвяжись, ради Бога! -- брезгливо отстранял его Маркелыч. -- Вот же влип. Да не помру я! Ещё тебя переживу, суета... сроду лекарств вашенских не потреблял. В тайге всю жизнь провёл, на волюшке. Спиртик, токмо ваш медицинский, на пантах выстоянный, пью с устатку. Женьшенем балуюсь. Золотым корнем... Бабки, в деревнях, как меня углядят, так сразу по закуткам своим разбегаются, кормилицы свои берегут... А ты мне это непотребство суёшь... Отвяжись!
Маркелыч тяжело вздохнул и уселся в кресло:
-- Фу-у... а где остальные люди-то? Неужто министр для нас такой агромадный самолётище подогнал? Эт сколь убытку!
Пухленькая, красивая и стройная медсестра, лет тридцати, с золотыми серёжками в ушках и кольцами с каменьями на пальчиках, вдруг поймала на себе внимательный взгляд старика и замерла.
Это был дерзкий и сильный зов мужика, благородный и притягательный. Своим пронзительным бабьим чутьём она потрясённо осознала, что слова о бабках -- не бахвальство, что в нём скрывается что-то такое... властное, способное повелевать и увлечь, заверить в надёжности.
Она смутилась и отвернулась к иллюминатору, вглядываясь в кипень облаков под самолётом.
Изломанная душа Вероники Недвигиной, после двух неудачных замужеств, пустых истерик "интеллигентных" хлюпиков в случайных связях, барства пациентов к ней в престижной поликлинике, сюсюканья подруг с постоянным вожделением о богатстве и связях, давно ждала такого взгляда, такой надёжности и покорности перед ним...
"Чушь какая-то, -- подумала она, -- ещё мне не хватает влюбиться в девяностолетнего деда... чушь!" Родом она была из станицы Недвиговки Ростовской области. С неимоверными трудностями пробилась в Москву, на престижное место в лучшей поликлинике страны... дом -- полная чаша и... пустой.
Холодный без семьи, без детей. Два медика, которые, при её помощи, на её хребте, стали кандидатами наук, -- всё учились, рожать запрещали до защиты диссертаций, а потом их лихо уводили томные девочки из богатых семей.
Она поёжилась и закрыла глаза, страшно и одиноко стало от своей беспомощности перед волчьей жизнью, перед неопределённостью и слепой зависимостью, даже от этого холодного самолёта, ревущего в пустом небе.
Сломается что-то в нём, хрупнет мёртвое железо... И ничто не спасёт... рухнет она тряпичной куклой на землю, и -- всё. И твёрдо решила, что никогда больше не сядет в самолет. Пусть выгонят с работы... Пусть! Нет сил смотреть, как вибрирует в пространстве конец хрупкого крыла.
Через этот горячий взгляд древнего мужика она в полной мере ощутила вдруг всю никчемность прожитых лет, их пустоту и обман, всю свою жертвенность доверчивой бабы, потраченную впустую на слюнтяев, всю пошлость и скотство бездушного "трахания" (слово-то какое пустили в оборот), ярко увидела мелочность и мерзость сплетен, животную суету у корыта с кормом, дешёвый ажиотаж нарядов и покупок, престижа и блата, за которыми идёт страшная плата растления тела и души, самой жизни.
На Веронику вдруг нашло какое-то помутнение, страшная обида на весь мир за своё одиночество, жалость и боль пронзили её. Разом выветрилась обычная циничность, отработанная годами.
С испугом почувствовала отвращение к себе самой, к накрашенному и напудренному лицу, к тошнотворному запаху французской туалетной воды.
Как со змеи, с неё вдруг больно и мучительно стала сползать кожа-маска преуспевающей женщины и открылась беззащитная, ранимая казачка Верка Недвигина, правнучка кошевого атамана, фамилию которого и носила досель станица.
-- Да что это со мной?! Колдун старый, всю душу вывернул, -- прошептала она и вдруг почуяла неодолимое желание ещё раз испытать на себе его взгляд. "Куда меня везут?!"
Она резко встала, отодвинув чемоданчик с медикаментами, прошла в туалет. Захлопнула двери и раскурила дрожащими руками сигарету. Захлебнулась дымом и раскашлялась до слёз. Потом долго смотрела на себя в зеркало, машинально поправляя руками прическу и вытирая краем платочка поплывшую краску с ресниц.
Печально глядели на неё из зазеркального небытия, из далёких космических миров пустые, вымороченные работой, усталые до отупения глаза. Они были огромны... вопрошали, трепетали, звали к бунту и непокорности судьбе. Вспыхивали в них решительные и безрассудные искры от пламени дедов-атаманов.
Когда привела себя в порядок и возвратилась в салон, то испуганно, украдкой оглядела спящего Дубровина. Он походил на библейского пророка: седая борода лопатой поверх добротного костюма, сивые густые брови, буйная, изжёлта-сизая грива волос на голове.
Лицо -- безмятежно, с лёгким румянцем и почти без морщин, даже лоб. Трудно поверить, что этому человеку -- за девяносто лет.
Вероника уселась в своё кресло. За иллюминатором -- синь... солнце, жуткий простор и пустота одиночества. Самое страшное в мире -- женское одиночество, самое безысходное и болезненное, самое ранимое и безутешное.
* * *
В Благовещенске их ждал вертолёт. Тайную экспедицию встретил сам начальник УВД, один. Проводил к вертолёту и молча откозырял. Турбины уже работали, в салоне грудились ящики с продуктами, палатки, резиновые лодки и всё необходимое для работы в тайге.
Когда вертолёт взлетел, майор Гусев, командир группы поиска, развернул военную карту, изданную ещё до революции картографическим отделом корпуса военных топографов, и обратился к Дубровину:
-- Укажите на десятивёрстке место поиска. Я ещё путаюсь в этих дюймах... в одном дюйме -- десять вёрст... Лучше бы наш военный планшет взяли.
Старик молча ткнул пальцем, внимательно сощурил глаза. Гусев предупредительно сунул ему большую лупу.
Дубровин усмехнулся и промолвил:
-- Очков ишшо не одеваю... вот у этой сопочки присядем, вроде бы она... -- рокотал он, заглушая свист винтов и гул турбин.
-- Нам нужно точно, без "вроде", вертолёт за нами прибудет по радиовызову, к вечеру его надо отпустить, чтобы не привлекать внимания местных жителей. Мы -- геологи, и всё... Будем пешком искать.
-- Ясно дело, вот надлетим над сопкой, точно скажу. Северный склон её в осыпях к реке. Признаю!
Молодые спецназовцы пялились в окна, весело балагурили в ожидании приключений, романтики. Из оружия в группе было два охотничьих карабина и пистолет Стечкина у Гусева. Один из парней ещё в воздухе настраивал войсковой миноискатель и ещё какой--то хитрый прибор.
Долго кружились над зоной поиска. Гусев открыл иллюминатор, и Маркелыч внимательно глядел вниз. Там проплывали сопки-близнецы, вокруг них вились бесчисленные ручьи. Голубеющая тайга марилась к горизонту в полуденном зное.
-- Кажись, вон та сопочка, -- ткнул пальцем в пространство Дубровин, -- скажи, пусть ближе подлетят.
-- Чёрт их разберет сверху-то, -- смутился старик. -- За полста с лишком годов тут лес выдул до неба, да и вырубки... надо садиться. Пешочком -- сподручней.
Вертолёт медленно опустился на поляну у небольшой реки. Смолкли турбины, остывающий свист винтов буравил набрякший запахами тайги воздух.
Дед спрыгнул на землю и молчком пошёл к сопке, врач еле поспевал за ним, путаясь в некошенной веками траве.
-- Да отвяжись ты от меня! -- громыхнул голос Маркелыча. -- Вот надоел!
-- Не имею права, вдруг вам будет плохо.
-- Гусев! Забери ево, не то утоплю в реке!
-- Доктор! Не беспокоитесь, -- окликнул его Гусев, -- ничего с ним не случится, возвращайтесь!
Врач нехотя повиновался, оглядываясь на уходящего Дубровина.
-- Ему надо побыть одному, придёт, -- успокаивающе проговорил Гусев, разделся до пояса и стал шумно умываться у берега.
Спецназовцы дружно последовали его примеру. Дед вернулся только к обеду. Оглядел загорающих на траве спутников и уверенно проговорил:
-- Она... выгружайте скарб, -- устало присел на валежину.
Ему подали разогретую на костре банку консервов, большой ломоть свежего хлеба и кружку чая. Старик с аппетитом умял, а чай выплеснул на траву и вдоволь напился прозрачной и холодной воды из реки.
-- Таёжник, а чай не любишь, -- заметил это Гусев.
-- Вовсе ево не потребляю... мутит от нево, -- проворчал старик, -- водица скусней. Ишь! Ты глянь! Хариусы играют на плёсе, с голоду не пропадём. Леску и крючки у вертолётчиков возьми, они все поголовно завзятые рыбаки.
Вот и прилетели... Здравствуй, землица... вот и свиделись, а я уж не чаял...
Когда стих гул вертолёта за сопками, разбили лагерь из трёх палаток. Медсестре выделили маленькую, двухместную, отдельно. На дно палаток настелили душистой травы, развернули новенькие спальные мешки, сколотили из жердей общий стол у кострища и скамейки.
Маркелыч руководил устройством бивака, а потом вырезал удилище и нахлестал полное ведро хариусов. К поискам решили приступить на следующий день. Солнце медленно ушло за окоём, тихий тёплый вечер подступил к костру.
Привольно развалившись на брезенте, Маркелыч безотрывно глядел на огонь, запашистая уха кипела в ведре над пламенем, дымок сладостно резал глаза.
-- Курорт! -- проговорил молодой, здоровенный парень с веснушками по носу. -- Красотища... тут и Ялты не надо.
-- Смертный бой тут был, сынки, -- глухо отозвался Маркелыч, -- русские люди, в дьявольском помутнении, друг друга люто изводили... шашками на капусту секли, дырявили из пулемётов и револьверов, сшибали насмерть из винтов...
Братоубийство, не приведи Бог вам такое испытать, а ведь, могёт быть... Всё те же дьявольские призраки правят миром, бредят идеей о вселенском владычестве... Марксы создают теории, а вот тут, в просторной тайге, где на тыщи лет всем места хватит, бьются в дикой злобе простые люди. Помирают неведомо за что.
-- Товарищ Дубровин, вы что, против советской власти? -- с лёгким смешком спросил вёрткий доктор, взблёскивая красными от огня стеклами очков.
-- Я -- против дураков! Ведь, мне пришлось неделю ломиться к министру... простому человеку в вашей Москве ходу нет, это, что же за советская власть?
А в любой вшивый райком вашей партии, где завсегда на видном месте прописано, что она и ум, и честь, и совесть нашей эпохи, -- совсем не сунься, в колхоз ежели выехал первый секретарь, то ополоумевшая милиция, с мигалками на машинах, всех шугает с дороги за версту, малых и старых. На сраной козе не подъедешь к тому партийному вождю...
Это за ево спесь тут чоновцы головы клали? Это за нево революцию делали, бились в гражданской войне и голодах, опосля в лагерях гинули, на фронтах с немцами?! Никогда помещики и баре не позволяли себе такого. Уж я -- свидетель. Меня газетками вашими не совратишь...
Тот же вчерашний Брежнев? Срам один! Весь обвесился орденами, как деревенский дурачок. Совесть-то хучь была у нево? Скромность Царя, вами убиенного, в сравнении с генеральным секретарём -- предел святости, скромности и разума. Да что говорить!
Много дров наломано, ох, как много... Больно за Россию, за державу великую и богатую. Разорили... В деревнях поруха, вымирают кормильцы, пахотные земли в запустении, и все ломимся к мировой революции, а сами скоро с голым задом будем.
Догматизм идей мёртвых и фанатизм воплощения чужих теорий -- вот что надо рушить. Отрекаться немедля! Опомниться надо, покаяться перед убиенными напрасно людьми в гражданской бойне. Помирить навеки красных и белых... Братьев. За этим и прилетел сюда...
Вероника Недвигина смотрела через костёр на Маркелыча. Страх и жалость шевелились у неё в душе к этому могучему, наивному в своей правде старику.
Впервые она слышала такие крамольные и смелые речи и понимала сердцем, что прав он. Ловила на себе взгляды разомлевших в отдыхе мужчин, взгляды оценивающие, многозначительные, раздевающие.
Нет покоя и здесь. Верным делом, этой же ночью кто-то полезет в палатку к ней, кто-то станет божиться в любви с первого взгляда, чтобы потом небрежно похвалиться в Москве своей победой над единственной женщиной, что он оказался проворнее всех, всех удачливее.
Под свежую уху врач выставил литр спирта, и ужин закончился весело, даже с песнями. Как ни уговаривали Маркелыча, пить он отказался, ушёл в палатку и лёг поверх маломерного спальника отдыхать.
В темноте позванивали комарики, путались в бороде, дурманяще пахло вянущее разнотравье подстилки. Дубровин задумался:
"Может быть, зря открылся с золотом? Профукают ево в Москве, разворуют. Может, правильней оставить его навеки в земле, подальше от соблазна людского? Так нет... жалко, пропадёт! Может, на него завод какой нужный построят, дома людям возведут... И дневники... Если бы не они да не пришла тоска памятник установить, может быть, и не решился на такое дело".
Уж больно хотелось ему прочесть былое, полузабытое, такое далёкое, как в иной, неземной жизни...
Может быть, когда понадобится людям истина гражданской бойни: с фамилиями, фактами, количеством штыков и сабель с обеих сторон, причинами поражений, подлинными приказами с росписью Колчака, Семёнова, Унгерна...
В сундуке с золотом осталась кожаная офицерская сумка, набитая документами и оперативными картами тех лет, тщательно собранными полковником Дубровиным. И дневники...
У костра шумели, подвыпивший доктор читал какие-то длинные и несуразные стихи. Там была новая жизнь, новые люди пришли на страдалицу землю. Люди сытые, заметно ленивые от этой сытости и власти.
Понравились Дубровину молодые русские парни, служащие в каком-то особом отряде милиции. Крепкие, мускулистые, по-военному исполнительные и расторопные. Так и уснул в воспоминаниях Могутный...
Когда Вероника улеглась в прохладный спальник в своей палаточке и начала дремать, как она и предвидела, заявился пьяный доктор. Нащупал её во тьме, самоуверенно и нахально предложил погреть в спальнике.
Она, долго не разговаривая, наотмашь треснула по белеющему пятну лица крепкой ладонью и приказала убираться. Доктор выругался, задом выполз из палатки, напоследок пригрозив, что разберётся с ней на работе в клинике.
Тошно стало у Вероники на душе, грязно. Она долго не могла уснуть, а когда провалилась в забытье, то пришло чудное видение... Она летела над жёлтой землёй и видела сверху огромную массу людей. Они ей не казались толпой, каждого человека она видела отдельно.
С ужасом понимала она, что вместе стоят -- мёртвые и живые. Она узнавала многих из них. Людское море заливало землю от горизонта до горизонта. Все они были красные, огненные на желтом фоне...
Страшно было Веронике, холодило сердце. А она всё летела и летела, и не было конца красным людям... Сон был настоль пронзительным, ярким и пугающим, что пробудил её глубокой ночью. Бешено колотилось сердце.
Вероника выскочила из спальника и опрометью кинулась к потухающему костру. Так и просидела у огня до утра, боясь вернуться в палатку.
Четверо суток Дубровин ходил в одиночестве вокруг сопки. Не мог найти памятного камня и той теклинки, куда сволок померших казаков. Извёлся весь, осунулся лицом и сгорбился.
Не давался в руки клад, видимо, смертный грех отводил, кружил и не дозволял прикоснуться к ухороненному золоту.
Утром, на пятый день, Гусев не выдержал:
-- Дед, может быть, ты всё придумал? Так признайся лучше, не мучай себя и нас.
-- Молкни, паря! -- осерчал Маркелыч. -- Видать, присели мы не у той сопочки, к северу ещё была пара двугорбых... прикажи свернуть табор, и двинем туда. Скарб можно лодками резиновыми по реке сплавить, как раз в ту сторону текёт. Прикажи! Каменная осыпь тут не та, курумника нет.
-- Давай вызовем вертолёт и перелетим?
-- Погоди, не булгачь людей... Тут всего верст пятнадцать, за день переберёмся. Я в дороге пригляжусь, зацеплюсь глазом за приметы. Давай пёхом.
Вторая сопка оказалась тоже не та. Двинулись к третьей. Маркелыч долго оглядывал её от берега речки и неуверенно обронил:
-- Кажись, она...
-- Маркелыч! -- раздражённо проговорил Гусев. -- Если и это не та сопка, вызываю вертолёт!
-- Дело хозяйское, дак приказ не исполнишь... вызывай, улетай, а я тут остаюсь. Всё одно сыщу. Мне вашего золота не надо, а тетрадочки свои в котомке унесу. Улетай!
Разбили бивак, старик опять ушёл с лопатой к сопке. Вернулся затемно, успокоил:
-- Кажись, нашёл... утречком станем копать.
С запада наплыла низкая туча, и до полуночи молотил мелкий дождь. К утру разведрило, ударило яркое, тёплое солнце. Вся группа гуськом пошла к сопке, на плечах несли лопаты.
Росная трава как-то особо благоухала, отпар цветочного настоя шибал в ноздри. Старик остановился на небольшой полянке, отмерил от вросшего в землю камня десяток шагов и очертил лопатой квадрат метра четыре на четыре.
-- Где-то тут! Копайте... должно быть не глубоко, шашками рыли яму... Принимайтесь за дело.
Врач, за время поисков и переходов, приучил всех к редким и удивительным таблеткам в желатиновых разъёмных капсулках. Этот секретный "допинг", как он его называл, сразу прибавлял силы и снимал усталость.
Он опять засуетился, все ребята получили заветные таблетки и проглотили их, по очереди запив водой из фляжки. Только один Маркелыч упорно отказывался от допинга, плевался и ругал врача в лохматую бороду. Силенок ему хватало своих.
Дружно принялись рыть землю, а старик, со своей лопатой, ушёл в лес к небольшому овражку, густо поросшему кустарником и бурьяном. Выкопали яму с метр глубиной, но никаких признаков сундука не обнаружили.
Кликнули Маркелыча. Землекопы удручённо стояли вокруг ямы и выжидающе смотрели на него. Гусев опять подступился с сомнениями:
-- Дед! Может быть, хватит нам мозги вправлять?! Никто здесь ничего не зарывал, веками суглинок слежался.
Может быть, ты ошибся?
-- Сказано, копайте! Золото имеет норов в землю уходить... всяк старатель знает. Ройте! -- сердито оглядел всех и опять ушёл в кусты.
Только к обеду, на глубине двух метров шестидесяти сантиметров, лопаты ударились о твёрдое. Гусев спрыгнул в яму, осторожно разгреб руками землю и увидел почерневшие дубовые доски, окованные медными полосами.
Дальше работали осторожно. Обрыли сундук со всех сторон, он был закрыт на проржавевший амбарный замок. Позвали Маркелыча. Тот скоро пришёл, встал медведем на краю раскопа, строго промолвил:
-- Гусев, убери лишних людей из ямы, то, што вы счас увидите, не для слабонервных. Поддень ломиком замок, ключ я утерял... кажись, в Шанхае...
Гусев и его помощник сорвали замок, поддели лопатами крышку. Медленно, со скрипом и скрежетом, она откинулась, и открылось нутро сундука. Все замерли... Хлынуло солнце из земли...
По самый верх сундук был набит золотой посудой, монетами царской чеканки, иконами, табакерками и портсигарами в дорогих каменьях, золотыми ложками, причудливыми сосудами... В углу чернела потрескавшейся кожей пухлая офицерская полевая сумка и рядом маузер в колодке...
-- Вот это да-а-а, -- тихо проговорил кто-то из молодых ребят, -- тут же золотья на миллионы!
-- Ему нет цены, -- отозвался Маркелыч, -- это золото государственной казны, золото царей наших... Глядите не уворуйте! Сам порешу, коли возьмёте хоть малость... Это золото не наше... Принадлежит России самой! Всё просчитайте, опишите. А может, и не надо, у меня в сумке опись есть, подай иё, Гусев...
Дед открыл сумку и вынул пожелтевшие листки, заполненные каллиграфическим почерком. Внимательно просмотрел их и уверенно заключил:
-- Всё занесено в реестр до монетки. Тут одних десятирублевок царской чеканки, ежель перевести с фунтов, будет сто пятьдесят девять килограммов, общий вес золота с окладом редких икон, посудой и прочей художественной мелочью более двадцати пудов...
Вот так-то, ребятки... Оприходуйте, опечатайте в холщовые мешки, что загодя я велел припасти, и повезём это добро в Москву, в Гохран иль в Оружейную палату, куда надобней, там определим...
Старик бережно извлёк из ссохшейся сумки три толстые тетради в клеенчатых переплётах и торопливо стал их листать, радостно проговорил:
-- Слава Богу! Можно прочесть, -- опять уложил тетради в сумку, завернул её в снятый с себя пиджак и отнёс свой драгоценный архив в сторонку.
Опись клада длилась до вечера. Гусев сам извлекал из нутра сундука золотую вещицу и диктовал помощнику её название, после чего она тщательно взвешивалась на специальных аптекарских весах и упаковывалась в мешок. Вечером он сверил опись Дубровина и свою, всё вроде сошлось точно.
Уставшие, перемазанные суглинком люди ужинали прямо у развёрзнутой ямы, получив с устатку от врача по стаканчику спирту и привычной таблетке-допингу.
Врач был непривычно спокоен, поблёскивал стёклами тяжёлых очков, важно расхаживал возле кучи мешков, опломбированных и пронумерованных алой краской. Вероника забеспокоилась о старике, который опять надолго ушёл в лес, и направилась к нему. Её догнал врач, сунул в руку желтую таблетку.
-- Выпейте немедленно. Вероника Александровна, на вас лица нет... Конечно же, такое увидеть! Какие драгоценности! Какие там кольца в шкатулках, ожерелья, подвески с бриллиантами, изумрудами... С ума можно сойти! Выпейте, я приказываю!
-- Сейчас, сейчас, -- она видела глаза врача, и что-то в них настораживало, пугал какой-то лихорадочный блеск, шизофренический гипноз, его не могли скрыть даже очки, -- сейчас выпью, только найду Маркелыча.
-- Выпейте немедленно, -- жёстко настаивал врач и узил глаза.
-- Я прекрасно себя чувствую, -- проговорила она и вдруг услышала сдавленный крик от раскопа, -- что там случилось?
-- Всё нормально, ребятки радуются, я им весь спирт отдал. Выпейте! -- врач оглянулся и вдруг бросился назад.
Вероника пожала плечами, повертела в пальцах желтую капсулу и выбросила её в траву. Старика она застала за работой. Маркелыч сделал свой раскоп.
На траве валялись ржавые стволы кавалерийских карабинов, казачьи шашки в истлевших ножнах, на дне ямы груда почерневших костей и черепов.
Маркелыч всё укладывал ровнёхонько, вздыхал и трясся в плаче, когда Вероника неслышно подошла к нему. Испуганно оглянулся на неё и сник.
-- Вот он, девка, грех-то мой... Порешил людей зазря... Неотмывный грех, -- он сбросил в яму всё оружие, оставил только одну шашку с сизым потемневшим лезвием, с едва заметными кольцами по нему, -- это моя, возьму на память... Редкой златоустовской стали булат, никакое время её не берёт, хучь счас в бой с ней иди... даже остроту не потеряла. Ухватистая, бриткая! Бывало, в конных схлёстках не было от ней спасу... австрияков рубил до седла... до седла и красных... что было... зачем? Вызверили народ и кинули друг на друга. Супостаты!
Он быстро закидал неглубокую ямку землёй, отёр шашку о траву и перекрестился над холмиком.
-- Простите меня, казаки... отдаю золото России... за нево смерть приняли, а может, иначе мне надо было сделать... Бес попутал! Простите, родимые... Пошли, девка. Попрощался я, крестик какой-никакой соорудил над ними, теперь можно помирать. Пошли на бивак...
Издали доплыл зовущий голос врача. Маркелыч шёл впереди, сжимая шашку под мышкой. Вероника едва поспевала следом. Старик выглянул из кустов и вдруг резко остановился, сильно и больно дёрнул за руку, пригнул к земле медсестру. Простонал, обернувшись к ней бешеным взором:
-- Беда-а-а, девка! Один доктор... боле никого не видать. Я ить чуял, што так и будет! Беда-а-а...
-- Что случилось? Что вы глупости говорите, какая беда? Пустите же мою руку, я пойду!
-- Тихо! Неразумная баба! Ты только поглянь, как он с карабином рыщет... Беда! Ты, вот што, мимо могилки беги к реке и ухоронись, из кустов не высовывайся... Нет, погоди. Сюда бежит, ляжь! Коли што случится со мной, уползай, не показывайся ему на глаза, порешит!
-- Да что вы плетёте?! Ведущий терапевт в Кремлёвке!
-- Потому и не показывайся, -- зло шипел дед, -- ах, я старый дурак! Куда сунулся, в самое паучье гнездо... Кому там нужен памятник русским людям! Ну, не-е-ет... хрен вы получите! Лежи, не пикай, -- старик проворно сунул шашку за спину под пояс брюк, пропорол ею дыру в штанине сзади и встал во весь рост с этим хвостом. Вышел на поляну в предвечерние сумерки...
-- Дохтур! Дохтур! Там врачиха малость покалечилась, ногу в курумниках изломала, черт её занёс в каменья за цветками!
Он шёл открыто на врача, слегка прихрамывая, размахивая грабастыми руками. Вероника с ужасом смотрела на него, на всё это и ничего не понимала. Но какая-то необоримая, магическая воля Дубровина заставила её повиноваться, вжаться в землю и затаиться. Доктор пёр на старика со вскинутым карабином, его нервный, язвительный хохоток доплыл к кустам.
-- Здра-асте, господин полковник, а мы вас ждали...
-- Где остальные ребятки, на бивак ушли?
-- Там! -- доктор кивнул головой в темнеющее небо. -- Сейчас ты, старый хрен, отправишься их догонять... Значит, ножку Вероника сломала... Ах! Как жаль... бабец ещё хоть куда... Жаль, придётся её тебе с собой за компанию брать, но сперва я с ней побалуюсь...
-- Не дури, вражина, ить тебе этого золота не вынести, не скрыться с им... Тут всё милиция прочешет... Не дури!
-- А теперь, полковничек, раскалывайся! Где ещё схоронил колчаковское золото и сколько!