Аннотация: Повесть о геологах, эвенках, для тех кто хочет побродить по дикой тайге...
Светлой памяти друга Лёшки,
Алексея Филиппова, посвящаю.
Автор
Осенний маршрут
1 Далеко-далеко от дорог и посёлков геологи открыли крупное месторождение железной руды. Принято решение о разворачивании работ по разведке и оценке запасов сырья для будущего промышленного центра на юге Якутии.
Намечалось строительство железнодорожной магистрали к её кладовым, а пока, всё снабжение далёкой геологоразведочной партии ложилось на авиацию. Авиация - удовольствие дорогое, съедает большую часть денег, отпущенных на разведку.
Но... ничего не поделаешь, тесная вертолётная площадки загудела, как аэропорт Шереметьево, один за другим садились вертолёты, перегруженные техникой, продуктами, запчастями, озирались, выходя из пузатых машин, новые и новые люди, тащили свой скарб к палаткам безвестного пока поселка Торго.
Для снабжения геологов всем необходимым нужно было срочно изыскать трассу будущего автозимника.
Спешно создали маленький отряд во главе с опытным съёмщиком Виктором Козьминым, который должен был пройти за месяц свыше пятисот километров через дикую тайгу, оставляя на деревьях затесы-трассу, а на карте - надёжный пунктир дороги.
Виктор заверил начальника экспедиции, что проект зимника постарается сделать вовремя. Но, на деле оказалось, что трасса должна пройти через очень сложные и тяжёлые места.
То она вылезет на лёд таликовых речек с зимними наледями, то запетляет долинами ключей, упрется в скалистые прижимы и дымные от пятидесятиградусных морозов ущелья; то взберётся на безлесные горбы сопок, где, даже в ясную погоду, буйствует ледяной ветер и несёт вихри снега, заметая зимник.
Всё это Козьмину надо учесть и постараться сделать трассу более живучей.
Уходили из поселка налегке, продуктов взяли с собой немного, промышляли охотой. Один олень завьючен резиновой лодкой-трёхсоткой. В конце маршрута предстояло сплавиться по большой реке, уточнить будущую ледовую трассу.
Пошла вторая неделя экспедиции. По утрам крепчает мороз, реки вяло несут шугу, забивая ею перекаты и ямы. Нескончаемо летят гуси, орет казара, табуны уток срываются с тихих плесов. По ночам тоскливо и тонко плачут потерявшиеся в небе кулички.
Молодые глухари на вечерних и утренних зорьках неумело и робко пробуют свои голоса, тревожно кося киноварью бровей. Сохатые затевают брачные бои, трубят изюбры на мглистых и туманных рассветах, и пересвистываются в ельниках выводки рябчиков.
Засветлела обсыпавшаяся чаща. И вот-вот закружит, заметёт снежная сутемь, повалится кедровый стланик в ноги белому царю Морозу и выпросит таки пуховое одеяло до весны...
У ручья натянута палатка. Горит костёр, ветер разносит искры. Неопределённых лет, маленький и сухой, в старенькой куртке из шинельного сукна, эвенк Николай шаманит над чаем.
Став на колени, жмурясь от едучего дыма, он достал из-за пазухи кожаный мешочек, расколупал ногтем узел н вытряхнул на ладонь горсть тёмной заварки. Порылся в бездонном кармане охотничьей куртки. Скуластое лицо расплылось в довольной улыбке, прикрылись косые щелки глаз. "Нашёл!"
С трудом вытащил провалившиеся в дырку два кусочка сахара, подул на них и бросил вместе с чаем в кипяток. Подождав малость, добавил пахучей сухой травы из камусного мешочка и снял чайник с огня. Из-под его прокопчённой крышки пузырилась коричневая пена, шипела и таяла светлым паром.
Отбросив обычную сдержанность, Николай засуетился, поспешно вскрыл банку сухого молока. Запрокинув голову, тряхнул её над открытым ртом. С наслаждением жевнул липнувший к нёбу порошок.
Чайник притягивал запахом напревшей, духмяной заварки. Он не выдержал и налил в кружку ароматной бурой жидкости, попробовал на вкус, закрыв глаза, покачал довольно головой и остатки плеснул в костёр Духу огня.
Виктор сидит на валежнике и что-то записывает в блокнот. За время похода у него пробилась кудрявая тёмно-русая бородка и стал он выглядеть старше своих тридцати трёх дет.
Обветшалая и вылинявшая штормовка с порванным капюшоном, болотные сапоги сорок шестого размера под шерстяные портянки и полевая, вытертая до белизны сумка дополняют его начальственность и солидность.
Лицо - крупное, с выжженными солнцем бровями, с тонкой горбинкой нос и длинные, отросшие за лето волосы. Зажав травинку уголком рта, начальник и единственный исполнитель небольшого отряда изыскателей внимательно просматривает карту, делает на ней пометки и условные знаки.
Из правого кармашка куртки торчит чубук трубки, такой же, как у кумира всех геологов Олега Куваева. Следит краем глаза Козьмин за проводником, пишет, считает.
Огрызок карандаша и белая бумага мало подходят к жилистым пальцам в глубоких царапинах, прокопчённым у костров и корявым от постоянной работы.
Вернулся с охоты второй проводник, Степан. Он привёл оленей и бросил у костра пару жирных уток-шилохвостей. В его унтах хлюпает вода, маленькое, совсем детское лицо вымазало в болотной жиже.
В щелках раскосых глаз ещё не успокоился охотничий азарт. Паренёк привязал оленей к деревьям, подошёл сбросил унты, вылил из них воду и повесил их подсохнуть на колышки у костра, вверх подошвами. От унтов густо повалил пар. Налил себе чай в кружку и присел у огня.
- Где добыл? - спросил Виктор, разглядывая дичь.
- На озере много сидело, полз к ним долго по мари, два раза успел из "тозовки" стрельнуть, улетели...
Николай быстро ободрал уток, сняв перо вместе со шкурками, бросил тушки в небольшой котёл. Вода заиграла золотыми монетками жира, запенилась, закипела. Пока варилась дичь, разлил густой чай по кружкам. Завтракали быстро и молча.
Хлеб давно кончился, макали в суп рыжие сухари, пили из чашек густой и наваристый бульон, обжигая пальцы, запивали чаем, жевали сочное и горячее утиное мясо.
- Николай! Неплохо бы мяска добыть. Проводник поднял на Виктора хмельные от еды глаза.
- Как добудешь с тобой? Сохатый тише бежит! Куда спешим? Некогда искать мясо...
- Поспевать надо, на консервах мы долго не протянем.
- Удача скоро будет, сам видел, чаем духов напоил, пошлют удачу...
Виктор улыбнулся.
- Я им спирт из НЗ дам, пусть только согжоя выставят на тропу.
- Витька! Ты мне дай спирт, совсем давно не пил, шибко хочу. К вечеру мясо привезу, без духов найду дикого оленя.
- Тебе только завестись, в посёлок смоешься, я тебя знаю.
Николай что-то недовольно проворчал по-эвенкийски, обиделся и косолапо ушёл к оленям. Степан засмеялся.
- Чего он там ворчит? - поинтересовался Казьмин.
- Рассердился, говорит: "Спирт есть, зачем тащить, лишний груз оленям, не жалеешь их".
- Я его жалею, ты что, не видел, как он болеет с похмелья? Ну что, братцы, поехали...
После завтрака, Степан обулся вымыл в ручье кружки, котелок и ложки. Вытряхнул из пустого чайника заварку и всё уложил в один вьюк. Туго свернули палатку, навьючили оленей. Собаки, отдохнув за ночь, носились вокруг табора в нетерпеливом ожидании.
Молодая сука Пурга, белая, как зимний горностай, подбегала к связке оленей, припадала к земле, прыгала, выгибая спину, тонко, по лисьи, тявкала, пытаясь вызвать на игру белого ездового быка. Степан ругался и прогонял её.
Между Пургой и оленем была непонятная взаимная тяга. То ли их роднил цвет, то ли общий хозяин. На привалах кружились в загадочных играх. Олень пугал собаку рогами, всхрапывал, рвал копытами мох и был, доволен, если лайка делала вид, что боится...
Степан грозился зимой разлучить их, мол, собака испортилась, не обращает внимания на следы согжоев, а ездовик сам уходит в лес на её лай, и потом ищи его, вместе с собакой.
Второй пёс - степенный и мрачный кобель Перекат. Взгляд его больших карих глаз по волчьи угрюм и пронзителен. Одно веко разодрано, косой шрам уходит через скулу под шерсть на горле метка от медвежьей лапы. На спине свёрнут кольцом пушистый хвост.
Чёрная блестящая шерсть, белые чулки на ногах и широкая крапчатая грудь выдают в нем кровь восточносибирской лайки.
Перекат неузнаваемо меняется при встречах с дичью. Мощными прыжками уходит за вспугнутыми согжоями, и долго слышится его азартный и отрывистый гон, стихающий в дальних распадках.
На бивак пёс заявляется ночью. Поскуливая от усталости, ложится у костра, долго лижет лапы, побитые по диким горельникам и осыпям. Уму и сметливости кобеля удивлялись даже старые якуты и эвенки, которые могут оценить достоинства собаки с первого взгляда.
Год назад пришлось глубокой осенью выбираться Виктору с далёкого участка своим ходом. По пути завернул к знакомым охотникам, промышлявшим соболя в отрогах Станового хребта. Переночевали в тесной, неведомо когда и кем построенной избушке.
Утром сварил Перекату суп из тушек ободранных белок, накрошил сухарей, распарил пару горстей сухой картошки. Выставил котелок остудить на снег.
Собаки крутились вокруг, фыркали, пытаясь лизнуть варево, но, ошпарившись, бросили это занятие. Расселись вокруг избы, недовольно поскуливая и взвизгивая. Охотники пили на нарах чай, вели неторопливый разговор, вспоминали общих знакомых.
Вдруг, услышали, что кто-то лакает кипяток. Выглянули за дверь. Котелок по края завален снегом, а Перекат хватает вместе с ним супец и не обжигается.
Виктор отнял котелок и опять поставил на печку, нагрел до кипения и выставил за порог. Пёс недовольно посмотрел на хозяина, повернулся и, набросав задними лапами снег в котелок, принялся завтракать. Увидев это, старый эвенк вылез из зимовья.
- Ли-и-ис! Чёрт, однако! Слушай! Бери карабин именной "Барс", где еще такой найдешь? Отдай собаку, начальник, очень прошу, отдай!
- Прости, отец, не могу. Он со мной пятый год бродит...
- Охоту брошу, привезу сучку к нему, женить будем, начальник! Олешек брошу, но привезу. Свадьба будет, щенки будут шибко соболя ловить.
Перекат, поев варево, невозмутимо косил глаз на свата, словно понимая, о чём идет речь, временами тревожно вздрагивал, настораживал в сторону леса уши, взрыкивал. С тоской смотрел вдаль, за дымчатые перевалы.
Он жил своей жизнью, и не было в ней покоя ни днём, ни ночью. Не раз выручал он Козьмина из беды. Нащупывая лапами заметённую снегом лыжню. Брёл впереди и выводил, всего обмороженного, едва живого от голода, к людскому жилью.
Однажды, ещё щенком, отогнал озверевшего от весенней бескормицы медведя, который норовил снять с молоденькой сосенки безоружного геолога. Да разве упомнишь все заслуги и незримую помощь лохматого и верного собрата по скитаньям!
Собаку любят не за породу и древнюю родословную, не за то, что она ловко подаёт тапочки по утрам к постели. В тайге любят собаку строго, без сюсюканья и мелких подачек, без фокусов. Как друга. Как брата.
2
На водораздел поднялись к вечеру. Небольшое болотце окружал густой и тёмный ельник. Над водой носился поздний бекас, то падая на кочки, то взмывая в небо. Пурга повела носом и ударилась в погоню за птицей.
- Совсем дурной собака, не сдержался Николай.
Она отозвалась из ельника тонким и азартным лаем.
- Белку нашла! спрыгнул с оленя Степан и скрылся в зарослях. Вскоре привёл упирающуюся, хрипящую на ремне собаку. Глаза у нее налились кровью, она оглядывалась и рвалась назад. Степан ругался на русском и эвенкийском, лайка виновато прижимала уши, жмурила блудливые глаза. Николай смеялся, раскачиваясь на олене.
- Ты поцелуй её, Стёпка? Поцелуй? Потом сам будешь белку лаять, она ружья стрелять...
- У тебя и такой нет, от тебя все собаки в посёлок бегут, - огрызнулся Степан.
- Они зна-а-ают, цто рапотать заставлю. Увазают...
Прошли перевал, спустились с водораздела к безымянному ключу. Южный склон распадка зарос непролазными дебрями мелкого березняка, северный - обуглен недавним пожаром.
Мрачно чернела пеплом земля, желтела хвоя на подсохших соснах, обугленными рёбрами торчали обгоревшие деревья без веток и сучков. Отряд спустился к ручью, развьючили оленей и начали ставить палатку.
Появилось такое ощущение, что затаборились на кладбище. Косо торчали горелые пни, как надгробья. Запах тлена и дыма закис в воздухе. Хрустели под ногами и рассыпались в прах угли, кремированные останки погибшего леса.
Виктор взял карабин, топор и решил осмотреть скалистый останец, темнеющий ниже по течению ручья. По звериной тропке добрался до него и понял, что, опасения подтвердились.
О прокладке трассы не могло быть и речи. Останец зубчатой стеной запирал долину свалив в ключ огромные каменные глыбы. Подошел Николай. Он прилежно усвоил инструктаж начальника по технике безопасности, что одиночные маршруты запрещены.
К себе это глупое для таёжника правило не применял, а с Виктора глаз не спускал, ходил следом надоедливой тенью.
Проводник молча сел рядом, вытащил из подкладки своей куртки бересту, ловко раздвоил ее ножом, надрезал и дунул. Получился резкий и чистый звук. После третьего свистка посыпались мелкие камешки. Николай скользнул на валун и дернул за собой Козьмина.
На скалу, повисшую над ручьём, спрыгнула кабарга, сердито щёлкая о камень передним копытом. Клыкастый самец изваянием врезался в алое полотнище вечерней зари. Резко щёлкнул выстрел "тозовки", козёл крутанулся на месте, пытаясь удержаться, закачался и упал с уступа.
Судороги пробежали под шкурой, кабарга дёргалась, поднимала голову, пытаясь встать, копытца скользили по мокрым камням. Ужас застывал в глазах, уходил, сменяясь серой дымкой угасания. Виктор вырвал малокалиберку у оленевода и добил животное.
- Зацем патрон загубил?
- Не могу смотреть, когда подранок мучается. Стрелять не умеешь.
Эвенк зло выдернул винтовку, обиделся.
- Собсем баба, нацяльник, будешь жалеть - сдохнешь от голода. Я из "тозовки" медведей бил, собсем обизаешь...
Ужинали жилистым мясом. В палатке комаром попискивала жестяная печурка, горела экономно и ровно. Сохла одежда, шипел закипающий чайник; потрескивала свечка, для экономии натёртая мылом.
Просунув морду в палатку, с интересом следил за людьми Перекат. Глаза его, от жара печки, слипались в дрёме, клонилась голова, вздрагивал и виновато оглядывал сидящих.
Степан чинил порванные унты, Николай - вспоротый сучьями рюкзак, Виктор наводил порядок в записях и предварительных набросках будущей дороги. Шелестели листья блокнота, за палаткой стучали чурки-потаски привязанные за шеи оленей, чтобы далеко не разбегались взвякивали ботала.
Ночь, тёмная и беззвёздная, облепила ночлег, затерянный в хмурых сопках Алданского нагорья. Уснули поздно, выпив по кружке горячего чаю.
Еще затемно их разбудил яростный и азартный лай собак, близкий рев медведя, топот оленей и беспрерывный звон их колокольчиков.
Перекат прижал зверя к березняку, было слышно, как собака захлёбывается выдранной шерстью, повиснув на медвежьих "штанах", зверь рявкает, трещит и ломится по кустам, уходит в сопки.
Виктор передёрнул затвор карабина и выстрелил вверх. Пламя тугим жалом куснуло небо, эхо заметалось по распадкам.
Ободрённые выстрелом, собаки добрались до самого уязвимого места хозяина тайги, донёсся громовой вопль, полный уже не силы, а боли и страха. Потом ещё долго слышался утробный рык и стихающее хрюканье.
Забрезжил рассвет. Николай исчез, прихватив карабин Виктора. Принялись собирать разбежавшихся оленей. У мари наткнулись да двух задранных медведем. Один ещё шевелился, рвал копытами мох и пытался встать. Обломок ребра прошил серебро шкуры.
Степан вытащил узкий нож с рукояткой из корня берёзы, поймал за рог мучившегося старого быка и резко ударил в основание черепа. Потом неторопливо, но скоро освежевал туши, вытер лезвие пучком мха, сложил вчетверо шкуру мехом наружу и устало присел на неё.
Разбивая топориком полые кости ног оленя, "мозгочил", высасывая из них тёплый и сладкий мозг. Лицо и руки блестели жиром. Степан довольно причмокивал, бросал в рот щепоть соли и вновь запрокидывал голову, ловя губами нежное лакомство.
- Виктор Иванович! Завтрак готов, бери кость. Козьмин молча принёс дровишек и сел на кочку. Разжёг маленький костерок. Нанизав куски печенки на прут, сунул в пламя. Потекла сукровица от жара, шашлык зарумянился, зашипел, ароматно запахло жареным.
- Вот и поохотились, - недовольно проворчал, отыскивая в кармане соль, - ещё один такой завтрак, и самим придётся навьючиться. Посолил и снял губами подгоревший кусочек. Сладко обожгло рот. А ничего свежининка, как перед колхозом будем отчитываться? А?
- Справку у медведя нужно брать, а так председатель не поверит, скажет, что потеряли, ругаться станет.
- Печать у мишки больно когтистая, так тиснет - все бумаги позабудешь... Спишем на износ, как с твоим отцом три года назад.
- Расскажи!
- По гольцам и курумникам выходили, дичи нет одни каменушки свистят, изголодались. А идти ещё много. Твой батя и говорит: "Бумажку пиши, начальник". Диктует: "Олень камни плохо падал, шибко нога ломал, мишка его кушал", а сам ножом своему быку в затылок, тот и не дёрнулся. Вот так и вышли. Старик еле дотащился пешком, а оленя не пожалел.
- Совсем старик ослаб, дома сидит, как узнал, что ты в колхоз за оленями приехал, сам меня поймал и привёл.
- Помню, помню, просил: "Витька, Стёпку забери, девки и водка забегался, как олень за грибами". Степан рассмеялся, вытирая от жира рукавом губы и щёки. - Знаешь, как он сестру мою бережёт? Говорит: "Кто подойдёт к девке, сам застрелю!" Желающих пока нет.
Вернулся Николай. Зло сопя и что-то ворча про себя, разрядил карабин и отдал Виктору. Держа патроны в руке, согнал Стёпку и сел на пригретое место. Равнодушно отодвинул рукой предложенное ему лакомство, Всё смотрел куда-то поверх сопок, кожа на его лице шевелилась, прыгали тёмные губы.
- Отпусти на два дня, начальник, убью мишку! Отпусти или сам уйду, я тебе докажу, что умею стрелять.
- Нет! Работа, сам знаешь. Было бы время, я и сам с удовольствием подстрелил бы этого нахала.
- Рапота! Рапота! Олень пропадает от рапоты! - зло ответил проводник. - Снег скоро, соболь выходной, а мы шкурки с деревьев снимаем. Зацем такая рапота!
Летом надо кочевать, а зимой охотиться. Рапота... В этом мишке злой дух, шибко сердится, что лес сожгли люди. Если не стрелять его, удачи не будет. Пойдёт по нашим следам, и всё пропадёт.
- Хватит! - оборвал Козьмин.- Думаешь, меня зло не берёт за оленей? Рубай и пошли, нам ещё долго топать. А что послали так поздно в маршрут - значит надо! И мы пройдём его, даже растеряв всех оленей. Всех до единого! Ясно? Шаманишь мне тут ерунду всякую.
Николай заворчал, расколол кость и, прикрыв глаза, начал есть. Морщины на его лице расправились, обмяк, спало напряжение, только глаза изредка взблёскивали чёрными лезвиям.
Навьючили и ездовых оленей. Они испуганно жались к палаткам, поднимая мокрыми ноздрями утренний ветерок. Мясо пришлось оставить, взяли с собой совсем немного.
Хотели бросить и тяжёлую лодку, но, в последний момент, Виктор отдал распоряжение завьючить и её. Степан, вздыхая, привязал тюк на, своего любимца рогача, ездового быка. Олень вздрагивал от большого груза, хмуро косился на хозяина, нехотя копытил пристывший ягель.
Солнце выглянуло из-за сопки, и вспыхнул иней в радужном многоцветье. Стало теплее. Собаки еще не возвращались. Напрасно вслушивались. Свежий ветер шелестел и путался в елях, глушил все звуки. Погода стала портиться, заволокло горизонт, низко клубились рваные клочья облаков.
Отряд направился на водораздел. Через подлесок вошли в горельник. Пожар отбушевал недавно пепел не успело унести водой. Полусгоревшие стланики цеплялись за одежду, словно мёртвые руки.
Жутко и тоскливо брести по такому лесу. Ни звука. Ни зверей, ни птиц. Чёрные скелеты обглоданных огнём лиственниц зловеще толпятся на фоне снеговых туч. Идти трудно, то и дело попадаются поваленные стволы деревьев, колючие заросли опаленного кедрового стланика.
Часто приходится браться за топор и рубить тропу. Одежда, олени и вьюки быстро почернели от сажи. Повалил густой липкий снег. Взмокла одежда, ледяные струйки кусают тело. Ноги скользят по камням, порывы ветра слепят белыми вихрями.
Так шли весь день. Когда на сопки упали сумерки, спустились к ручью, сделав приличный крюк по водоразделу. Расчистив место под елями, наспех растянули палатку. Уже впотьмах собрали и наготовили дров на ночь.
В палатке сыро и неуютно. Печка раскраснелась, но долго де могли согреться, оттаивали, жгли нутро чаем. Ударил мороз, а снег не прекращался, шелестел по брезенту. Перекусили и залезли в спальные мешки.
Сучка жалобно заскулила, поскребла у входа лапой. Виктор впустил её, бросил кусок мяса. Пурга улеглась в угол и, прикрыв глаза с наслаждением грызла подмёрзшую оленину. От мокрой парящей шерсти потёк острый запах псины.
Перекат тоже не выдержал: сунул нос в палатку, осторожно взял из рук мясо и вернулся под ель. Козьмин выпроводил Пургу, застегнул за палочки вход и потушил свечу.
- Зацем сопаку портишь? - буркнул Николай из спальника. - Пусть мышкуют!
- Где им мышковать? Такая темень и снег.
- Сопака должна хозяина кормить, а не он её, - опять недовольно отозвался эвенк, - сопсем спортишь, ленивая пудет, зацем ей зверей гонять, хозяин мясом кормит.
Притихли... Пахла сыростью сохнувшая одежда. Было слышно, как поскуливает во сне Пурга за палаткой, трещат отсыревшие дрова в мятой походной печке, огонь в ней поёт колыбельную. От песни этой веет покоем, клеит она веки, баюкает волшебной силой тепла. Усталое тело продирает озноб в отсыревшем спальнике.
Хочется, как в детстве, сжаться в комочек, засунув холодные ладошки меж коленей, уснуть, забыться от необходимости караулить печку и подбрасывать дрова. Забыть про холод, сухомятку и голод, забыть про то, что всё это завтра повторится или будет ещё труднее.
Иной раз, в моменты отчаяния, приходила к Виктору, вернее, приползала, ласкаясь и юля, красивая и цветистая мечта: бросить всё и уехать домой, на родину. Воображение рисовало тёплые моря, забытую людскую толкотню.
Поддаваясь ей и как бы смотря на себя со стороны, бродил по той сказочной земле, искал потерянных давно знакомых, друзей, чего-то ещё припоминалось. Но всё это безвозвратно кануло в прошлое, и, когда думал об этом, становилось страшно и пусто.
Долгие северные отпуска настолько приедаются и набивают оскомину благами и сервисом, что обычно во второй их половине срываешься назад, в тайгу где по-настоящему отдыхаешь на охоте и рыбалке.
Забравшись куда-нибудь к чёрту на кулички в срубленную неизвестными бродягами избушку, содрогаясь, вспоминаешь водопады людей на улицах городов, давку в пыльных автобусах.
Но, проходит года два, хандра возвращается, тянет посмотреть свет, хлебнуть пивка, нырнуть в горячую коловерть моря и солнца.
Проснувшись утром, Козьмин выполз наружу. Отвернул болотные сапоги и побрёл по снегу к притихшему и забитому шугай ручью. Набрал чайник воды, вернулся и раздул печку. Палатка провисла от тяжести мокрого снега, верёвки натянулись до звона.
Собаки рано утром куда-то ушли, перемесив снег у входа, Снег перестал идти, ветер угнал тучи. Солнце ослепительно горело в белом зеркале первой пороши, резало искрами глаза.
Свежо и просторно ступала зима по тайге. В белую фату оделись стройные ели, морозец подсушил воздух. Пролетел запоздалый табун гусей.
- "Кга-а-а... Га-а-а..."
Прощались птицы, торопливо махая крыльями. Виктора кольнула тоска и неведомая тревога. Долго стаял и смотрел вслед растаявшим за сопками вестникам зимы.
Над елями неуклюже барахтались в небе два чёрных ворона, перекликались осипшими голосами, то падали в распадок, то взмывали вверх, словно трепал ветер и кружил чёрные лохмотья сгоревшей осени...
3
Заснеженные сопки без конца и края. Перед их могучей силой и бесконечностью замирает душа. Заблудись, останься без огня и крова, закружат по тайге бессчётные ручьи, распадки и реки. Спрячут навсегда в непролазных дебрях и уложат спать под белое одеяло.
Сколько тайн и человечьих костей проросло зелённым мхом в этих суровых краях, известно одним местным духам!
Снег, с потревоженных вьюками деревьев, сыплется на одежду, за шиворот, тает... Позади остаётся глубокий петляющий след, обрывающийся у последней ночёвки.
Степан простыл и сник, захлебывается кашлем, размазывая слёзы рукавом парки. Николай лечит его испытанным средством, помогающим от всех болезней, медвежьей желчью. Лицо больного словно ею и окрасилось; стучат лихорадочно зубы по краю кружки, дрожат руки.
Виктор заспешил; от темна до темна летит кора с деревьев. Часто останавливается и, оглядываясь, проверяет видимость своих затесей. Резко выделяются они на фоне тёмных стволов леса, соединяя их с далёким Утёсным.
Выбирает места поровней, пологие склоны, мелколесье, удобные террасы под серпантины на подъёмах, чтобы облегчить строительство зимника.
Николай добывает нежное и пахучее мясо молодых глухарей, рябчиков, часто срывается по следу соболя, пропадает, но вскоре догоняет караван и с тоской смотрит на Виктора.
Охотник всей душой давно уже там, в своих бескрайних владениях зимней тайги. Во время переходов азартно работают собаки. Лес вздрагивает от захлебывающегося и зовущего дуэта лаек.
У Козьмина невольно падает рука на карабин, хочется сойти с маршрута и самому, забыв про всё, захлестнуться буйной и безоглядной радостью охотничьего азарта. Сердце горит, но голова холодна, и рассудок побеждает, рука вяло спадает с оружия.
Приближается контрольный срок выхода отряда на базу геологоразведочной партии Торго. Усталые и мокрые люди по вечерам заползают в хрустящею палатку, отогреваются, сушат одежду, занимаются и ночью работой: чинят, шьют, лечат больного и тревожно забываются прерывистым сном.
Подвалило ещё снега. Остаётся один-два дня пути до попутной реки. Виктор боится, что она станет, нельзя будет сплавиться на лодке. Придётся тогда тащиться пешком до базы по бесконечным кривунам и марям поймы.
Мороз прижимает. Трудно стало писать дневник. Немеют и мёрзнут руки.
Степан изнемог, еле шевелится. Пришлось бросить часть снаряжения и усадить его на оленя. Да и на нём держится с большим трудом. Ночами мечется в жару, беспрерывно пьёт холодный чай, глотает подряд таблетки из походной аптечки. Не помогает.
На последней ночёвке, перед выходом к реке Виктор не спал всю ночь. Израсходовал НЗ спирта, делал компрессы, растирал худое, ребячье тело проводника. Степан совсем молчал, вздыхая, лежал с закрытыми глазами.
Козьмин не мог простить себе, что, в спешнке, не взял запасных батарей к рации, те, что стояли, подмокли и потекли. Выход один - быстрее к Торго!
К реке вышли на следующий день к вечеру. Остановились на кромке крутого, скалистого обрыва.
Далеко к горизонту полками, с ощетинившимися копьями леса уходили сопки, воюя с хребтами гор. Туман и облака хороводились вокруг могучих вершин, а ниже был виден каждый распадок, каждая складочка в сиреневом хаосе скал.
Необъятный и суровый простор дикого края!
Но уже где-то там, у подножья гольцов, пульсирует и робко бьётся горячий маленький плацдарм. Урчат буровые станки, ревут взрывы, вгрызаются в камень разведочных штолен.
Лихо и трудно приходится первопроходцам, связанным с далёким миром лишь ниточкой авиации. Но, несмотря ни на что, вокруг первого колышка растёт и раскручивается спиралью, ускоряя свой бег, разведка!
После многих метров пустой породы вдруг сыпанёт под ноги помбура из колонковой трубы тяжёлый и блестящий керн потаённой руды. В этот миг нет деловых мыслей о том, что когда-то сварят из неё сталь. Есть одна жгучая, как слеза, победа!
Сбегаются геологи, буровики, трактористы и даже повара увидеть и потрогать руками ТО, что досталось такой ценой!
...Виктор смотрит на гаснущий закат, ищет глазами у подножья дымных и темнеющих гор слабые огоньки далёкой базы. Река клокочет и ревёт на перекатах. Кругом - тайга, горы и небо. И не сдвинуть ног, не оторвать глаз от живой и фантастической панорамы.
На другом берегу беспечно бродит лосиха с подросшим за лето телёнком, обкусывает густую поросль тальника.
Лопоухие и непуганые лоси похожи на домашних коров, отбившихся от стада. Пошли вдоль обрыва и вскоре спустились на широкую каменистую косу. Уже в темноте установили палатку, развьючили оленей.
Ночью поднялась пурга, порывистый северный ветер залетал в трубу, и тогда из поддувала вырывались клубы дыма. Ночь прошла сумбурно никто толком не отдохнул.
Собаки улеглись в затишке сугроба, а, когда их заносило позёмкой, устало поднимались, отряхивали шубы и, покружившись на месте, утоптав площадку, снова ложились с усталой отрешённостью ко всему происходящему.
Плыть в такую непогодь бессмысленно. Ветер встречный, и резиновую лодку будет парусить, прижимать к берегу.
Николай собрался уходить. Необходимо предупредить о болезни Степана на базе, вызвать санитарный вертолёт, отогнать оленей. Больной уже не мог сидеть верхом, падал.
Виктор решил, вместе с ним, отправиться в резиновой лодке. Написав письмо начальнику партии и скопировав маршрут, он передал всё это Николаю и пожал руку.
- Танкетку пусть для контроля пришлют вдоль берега. Вдруг где перехватит льдом и не сможем плыть. Если всё нормально, доберёмся до Торго вперёд тебя. Давай трогай! Не вздумай охотиться по пути, примы тебя долго не будет, набью морду, раз слов не понимаешь.
- Не шути так, помрачнел эвенк, медведь не раз хотел меня ударить, никогда не успел. Пьяному не скажи, застрелю. Я не олень, не дам за спину сесть.
Отворачиваясь от ветра, торопливо пошла связка за проводником. Пурга, убежав вперёд, вернулась к Перекату.
Покачивая хвостами, они обнюхали друг другу морды. Николай крикну издали, и белый ком растаял за перевалившими кручу оленями, собака уже привыкла охотиться с заполошным эвенком, Перекат, провожая взглядом уходящих, тоскливо поскуливал, перебирал лапами.
Виктор натаскал сухого топляка из залома, заготовил дрова на ночь. Пролез в заметённую снегом палатку, укутал Стёпку, растопил пожарче печку, плотно застегнул вход. Уснул на спальном мешке не раздеваясь.
Проснулся поздно ночью, нашарил спички зажег свечу. Степан не спал. Глаза его лихорадочно блестели в тусклом свете, губы обметала простуда. Не прогорела, со всех щелей полз холод.
Нащепав лучины, Виктор поджёг её и положил на тёплую золу, осторожно придавил сверху тонкими палочками. Сухие дрова взялись разом, пыхнули дымным смольём.
Высунув руку за полог, Виктор загреб котелком снег и поставил его на печку. Снег зашипел, оседая, заклубился паром, просыпанный на горячую жесть.
- Утром тронемся, держись... Буду грести против ветра.
- Пропаду я, Виктор Иванович. Совсем плохо. Печёт. Голова кружится. Не доплыву.
- Ты это брось! Чтобы больше не слышал. Я не в такие переделки попадал. А вот живой! На ноге двух пальцев нет, отрезали, обморозил в наледи.
Сплавлялся пять лет назад с таким же, как у тебя, воспалением лёгких почти две недели... Думал, хана! Тонули два раза. А на мне спасательный жилет был верёвкой к лодке привязан.
Выуживали, откачивали, сушили и опять плыли. Оклемался. А у тебя ерунда! Два укола, и здоров.
- Скорее бы домой. Помирать легче...
- Опять ты за своё. Ну, а как я перед твоим отцом явлюсь, если что случится? Что я ему скажу? Я перед ним и так в долгу неоплатном за те два сезона, когда он у нас был оленеводом.
- Знаете, почему он сестру бережёт? Хочет за вас её выдать. Она ведь, последний год с вами там была, потом сказала: "Вырасту и за Козьмина замуж пойду, без бабы он пропадёт в тайге, детей ему нарожаю больших и сильных, как сохатый".
- Так она же, совсем девчонка! В какой класс ходит?
- В десятый пошла. Наши девки быстро спеют...
- Ну, ты, брат, даёшь! А ведь, она правда хорошая, подумаю, пусть институт кончает, подожду.
- Ничего, старик терпеливый, сосватает. А она на наших парней не смотрит, всё с фоткой носится, где вы втроём на скалах.
- Да-да, помню. Студент нас тогда щёлкнул. Ну, задал ты мне задачку! А сам помирать собрался. Нет уж! Давай выцарапывайся, будешь сестру выдавать. Да-а, Степка, везёт же мне на школьниц...
- Невеста была в школе?
- Хуже. Потом расскажу.
Виктор отвернулся лицом к брезенту и притих, полоснуло по живому давней и незаживающей болью.
...Как давно всё это было и как недавно!
Летняя производственная практика после третьего курса; небольшая, окружённая лесами деревенька на Смоленщине. Съёмочная партия квартировала в полупустом доме председателя сельсовета.
Возвращались из маршрутов грязные, обросшие и загоревшие. Виктор в сапогах и широкополой шляпе походил на заправского ковбоя и Машка, молодая кобыла, словно знала про это. Выгибала лебедушкой шею, гарцевала под ним по заросшей травой деревенской улице.
Вернувшись из леса, мылись в бане, потом шумной ватагой шли в рубленый клуб на танцы и в кино.
Однажды Виктор ушёл с начала старой кинокартины, которую не раз видел. Дома собрался лечь спать. Скрипнула дверь, вошла дочь председателя Тома, поставила кринку парного молока на стол и присела на краешек табуретки.
- Здравствуйте!
- Привет, конопатая...
Виктор лежал на койке в спортивном костюме, читал книгу.
- Интересная книжка-то?
- Ага, про войну. Стреляют, тебе она не понравится, вам про любовь подавай, чтобы слезу пустить.
- А вы стихи любите?
Виктор оторвался от чтения, посмотрел на девушку.
- Ну, люблю. Есенина, Фёдорова, Рубцова.
- И я люблю, особенно Друнину. А у вас нет?
- Чего нет?
- Ну, стихов?
- Нет, не вожу. Дома есть.
- А где дом? Далеко?
- Ага, на южном побережье.
- А какого моря?
- Чукотского.
- Вы серьёзно?
- Да нет, пошутил. Учусь в Новочеркасске, под Ростовом.
- Жулик, значит?
- Это почему жулик?
Виктор заинтересовался, сел на койку и отложил книгу.
- Говорят про Ростов и Одессу, что там - одни жулики.
- Бывают, но не все же поголовно. Тогда же им безработица будет. Настоящие жулики вымерли, как мамонты. Ты, в каком классе учишься?
- В десятый перешла.
- А потом?
- Не знаю ещё, попробую в пединститут.
Виктор смотрел на Томку и улыбался.
- А тебе никто не говорил, что ты красивая?
- А тебе никто не говорил?
- Что, издеваешься? Нашла красавца! Меня, вместо пугала, можно ставить, даже Машка иной раз боится. А тебе конопины здорово идут.
- Не прибедняйся, студент, ваши девчонки все языки смололи о тебе.
- Ты что, действительно такая или прикидываешься?
- Какая?
- Ну, наивная, что ли.
- Прикидываюсь, дурочкам легче жить. Знаешь! Ты чем завтра занимаешься?
- Ничем. Неделю отдыхаем, а потом опять уйдём.
- Поедем к моему деду на пасеку, здесь недалеко. Там озеро, порыбачим? Дед интересный, со смеху помрёшь!
- А, на чём ехать?
- Верхами. У тебя есть лошадь, а я отцову заседлаю. Ну?
Виктор подумал, ещё раз взглянул на неё.
- Шеф отпустит, поеду. Я мед люблю, а ещё пуще - интересных дедов, это моя слабость.
Проговорили, пока не пришли ребята. Один рабочий громко расхохотался, подмигнул Виктору:
- Мы, значит, ноги бьём, дерёмся с местными, а тут с доставкой на дом. Ушлый студент пошёл!
Томка вскочила, рванула говорившего за локоть.
- Чего ржёшь, дедуля? Родную конюшню вспомнил? Кому ты нужен в деревне с такой пропитой рожей?
Прошла мимо парней и хлопнула дверью.
- Во молодёжь пошла! В дедули записала! - взбеленился дядька. - Учит жить, сопля!
- Всёе одно дураком помрёшь, - отозвался Виктор, продолжая читать книгу. - Зачем девчонку-то обидел, старый пень. Ввалить бы тебе, да жалко, помрёшь...
- Вас обидишь, как же. Чокнутые все...
Рано утром выехали из ворот под перекличку деревенских петухов. Тома в седле держалась уверенно, ехала чуть впереди. К обеду приехали на пасеку. Одичавший от безлюдья, старик балагурил, сыпал рассказами, не зная, чем ублажить дорогих гостей.
После чая с душицей и свежим мёдом все трое пошли на озеро. Дед указал рыбные места, дал удочки и вернулся работать на пасеку. До вечера ловили рыбу, купались, загорали и катались на старенькой плоскодонке.