Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
Л.В. Серова
МЫ КОРНИ ДЕРЕВА
Содержание четвёртой части:
- Елизавета Николаевна и Николай Владимирович Зуевы
- Елизавета Николаевна Ратманова
- Софья Николаевна Богданова
ЕЛИЗАВЕТА НИКОЛАЕВНА И
НИКОЛАЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ЗУЕВЫ
Одна из дочерей Анастасии Кирилловны и Петра Карловича Ломновских - Софья - вышла замуж за Владимира Гавриловича Зуева.
Зуевы жили в Петербурге с момента основания города. Были военными. Владимир Гаврилович дослужился до генерал-лейтенанта, имел в Петербурге свой каменный дом. "Географию" его службы можно проследить по местам крещения детей: в церквях 35-го пехотного Брянского полка,
пехотного Каширского полка... Детей было пятеро: три сына (Владимир, Николай и Гавриил) и две дочери (София и Анастасия).
За одного из этих сыновей - Николая Зуева - вышла замуж Елизавета Ратманова - дочка одной из "девочек Корнильевых" Александры - внучка Надежды Осиповны и Василия Дмитриевича Корнильевых, правнучка Иосифа Биллингса. Они венчались в церкви Инженерного замка и вскоре после свадьбы отправились на Дальний восток, где Николаю Владимировичу Зуеву предстояло участвовать в строительстве самого дальнего участка Транссибирской железной дороги.
Инженер Завойко, один из участников строительства этой дороги, назвал её восьмым чудом света. "Ведь как строили, - писал он. - Тачкой и лопатой. А уложились в 9 лет. Разве не чудо?!".
Россия "двигалась" на восток - к Тихому океану - на протяжении многих столетий. Но только с середины девятнадцатого века, в царствование Александра Второго, политика на востоке стала активной.
18 мая 1858 года в Благовещенске при устье Амура архиепископ Камчатский Иннокентий приветствовал графа Н.П. Муравьёва-Амурского такими словами: "Наконец Господь Бог помог... совершить одно из вековых дел. Благославен Господь Бог наш, вложивший в сердце монарха нашего такую мысль... Нет надобности говорить здесь о том, какие выгоды, какие блага могут произойти от этого дела и от этого края для России...".
Несколько десятилетий спустя, уже в царствование Александра Третьего, 17 марта 1891 года высочайшим рескриптом на имя наследника, будущего императора Николая Второго, было окончательно закреплено решение о сооружении великого Сибирского пути. Обращаясь к наследнику, император писал: " Повелеваю ныне приступить к постройке сплошной через всю Сибирь железной дороги, имеющей целью соединить обильные дары природы сибирских областей с сетью внутренних рельсовых сообщений. Я поручаю Вам объявить таковую волю мою, по вступлении вновь на русскую землю, после обозрения иноземных стран Востока. Вместе с тем возлагаю на Вас совершение во Владивостоке закладки разрешённого к сооружению, за счёт казны и непосредственным распоряжением правительства, Уссурийского участка Великого Сибирского рельсового пути".
И уже через два месяца Николай Александрович, совершив долгое морское путешествие, прибыл во Владивосток. 19 мая (1 июня нового стиля) в 10 часов утра в двух с половиной верстах от города в роскошном павильоне было совершен молебен по случаю закладки дороги. Один из очевидцев этого события вспоминает: "наследник прибыл к месту молебствия из города, из резиденции губернатора, вместе со своей свитой в экипажах, запряжённых тройками. Местность, окружающая павильон и полотно железной дороги, была усеяна народом, прибывшим из Владивостока и ближайших селений. Когда протодьякон провозгласил многолетие царствующему дому, у места торжества взвилась сигнальная ракета, и сразу же раздался салют со всех стоящих на рейде судов и крепостных батарей. По окончании молебствия цесаревич соизволил лично наложить в приготовленную тачку земли и свезти её на полотно строящейся железной дороги"...
А потом начались рабочие будни, прежде всего - экспедиции для определения места будущей трассы - в непроходимой тайге, по бурным рекам... Вспоминая эти годы, один из участников событий писал: "Каждому из нас, кто был только близко от тайги летом, памятны те невзгоды, которыми она дарила всякого, желающего коснуться её вековых девственных недр. Вот почему только житель Приамурья может оценить тот гигантский труд, который вынесли на своих плечах и теперь несут наши труженики топографы и начальники съёмок, вынужденные проникать в недоступные таёжные дебри. Невольно с ужасом вспоминаешь ту комариную силу, которая целые месяцы не даёт ни днём, ни ночью покоя. Наши летние проливные дожди, таёжные болота, вечные сырость и жара, а ранней осенью значительные заморозки, отсутствие сколько-нибудь удовлетворительной пищи, вечное соседство с дикими зверями...".
Через все эти трудности пришлось пройти не только моему прадеду - Николаю Владимировичу Зуеву, но и прабабушке, которая участвовала вместе с мужем в первых экспедициях по тайге.
Это были годы, когда женщины почувствовали, что им тесно в рамках домашнего быта. Кто-то тосковал в провинции и рвался к яркой жизни в столице, как чеховские три сестры, кто-то шёл в общественную и революционную работу, доходя иногда до страшных поступков, губя себя и близких...
Прабабушке досталась удивительная - редкая судьба. Правнучка Джозефа Биллингса, она выросла в семье, где были живы рассказы о его путешествиях - сначала в составе экспедиции Джеймса Кука, а потом - в собственных странствиях по русскому северу. Это была сказка, о которой она мечтала и в которую попала, совершив вместе с мужем почти кругосветное морское путешествие по дороге на Дальний Восток. Рассветы и закаты в безбрежном океане рядом с любимым человеком, удивительные таинственные берега, другой мир - другие люди, растения, животные, другие небеса... А потом обустройство на новом месте, жизнь вблизи неоглядных вод океана, Амура, Уссури, красота нетронутой тайги... Конечно, всё это было нелегко, но они были молоды, любили друг друга, мечтали о новом, неизведанном. " Мы были на Амуре, в этой замечательной стране, где я хотел бы кончить свою жизнь... Верхом проехали несколько сот вёрст, спали на свежем сене и Василий Николаевич писал, что прожив долгую жизнь, он всё же не знал ничего похожего, ничего даже отдалённо напоминающего то непередаваемое чувство, которое знают немногие, всей силой любящие женщину и понимающие, что значит спать с любимой женщиной в лесу летней глубокой ночью вблизи тёмных сверкающих вод громадной реки...". Этот отрывок, найденный мною в одном из рассказов Газданова, написан как будто специально о них - прабабушке и прадедушке, тогда ещё совсем молодых...
Работа требовала постоянных переездов, они жили во Владивостоке, в Благовещенске, иногда подолгу в маленьких посёлках. Но главным местом их жизни стал Хабаровск. Они застали его небольшим поселением с неустроенным бытом, на их глазах и при их участии город рос и хорошел. После завершения работ на железной дороге, Николай Владимирович принимает участие и в городском строительстве. В 1907 году строится Дом городского самоуправления, в списке членов комиссии, принимавших его проект, есть имя Н.В. Зуева. На одной из фотографий Елизавета Николаевна в маскарадном костюме стоит около красивой чугунной лестницы, - может быть, торжественный вечер был приурочен к открытию Дома. И интерьер, и костюм не уступают столичным...
Появляется и свой собственный дом - большой, окружённый садом. На одной из фотографий вся семья в саду, и с ними огромная лохматая собака. На другой фотографии Елизавета Николаевна верхом. Коня звали Тарбоган. Из рассказов, слышанных в детстве, помню историю о том, как коня запрягли в лёгкую повозку, которую он перевернул. У кого-то это могло стать поводом для долгих переживаний, а у них появился шутливый стишок:
Нельзя на Тарбагане
Кататься в шарабане,
Ибо лёгок шарабан
И строптив наш Тарбаган. - Такой симпатичный штрих к их образу жизни и отношению к трудностям - маленьким и большим...
Один за другим рождаются дети. Старшие девочки - Александра и Софья, в честь матерей Елизаветы Николаевны и Николая Владимировича, мальчики - Владимир и Николай, в честь отцов, а младшая дочь - Лиза.
К концу службы на Дальнем Востоке Николай Владимирович полковник инженерных войск.
Первая мировая война застаёт семью уже в Киеве. Судя по обрывкам воспоминаний, - это госпиталь, где глава семьи занят организационными делами, а жена и дочери работают сёстрами милосердия... В Киеве они отмечают серебряную свадьбу - 10 ноября 1916 года. На память об этом событии остался большой альбом с фотографиями - в красивом кожаном переплёте с серебряными застёжками и большой серебряной пластиной на обложке. На ней выгравирована надпись: "От горячо любящих детей Шуры, Лизы, Воли, Ники Зуевых, Сони, Миши, Люли Богдановых". Как следует из этой надписи, одна из дочерей уже замужем, и у них есть внучка - моя мама...
А через год вся семья снова переезжает, теперь на север - в Архангельск, где Николай Владимирович получает должность начальника управления по квартирному довольствию войск ( так написано в анкете одного из сыновей в ответ на вопрос: "Служили ли Ваши родственники в белой армии"). Им суждено прожить здесь три труднейших года революционного кошмара, до отъезда в Лондон в 1919-м...
И снова устройство на новом месте, и снова их умение превозмочь самые трудные трудности, украсить самый скромный быт. Почти сразу после приезда появляется на свет ещё один внук. Зарабатывают, чем могут: шьют, вышивают, печатают на машинке... Младшие дети учатся в английских школах. В 1921 году Николай Владимирович устраивается на службу в хозяйственный отдел Аркоса. Это было акционерное общество, которое закупало товары для России, переправляло их пароходами в Ревель и там перегружало на железную дорогу для отправки в Москву. Были у общества и дальние экспедиции - к устьям Оби и Енисея. В обмен на промышленные товары, поставляемые в Россию, обратно везли кустарные изделия, икру, ковры и даже шампанское. Интересные воспоминания об этой организации оставил Г.А.Соломон, возглавивший её в том же 1921 году. Николай Владимирович в этой книге не упоминается, - может быть потому, что он занимал скромную должность, а может быть потому, что старался стоять подальше от махинаций и интриг, о которых пишет Соломон, жаловавшийся на то, что "Аркос находится в руках людей, с одной стороны, малоопытных, с другой - недобросовестных". Наверное, это было не лучшее место для службы, но вдали от Родины, имея большую семью, выбирать не приходилось...
Может быть, "неуют" обстановки на работе, атмосфера интриг, неприемлимая для потомственного офицера, и стали одними из причин ранней смерти прадеда - всего через четыре года, в 1925 году. Он так и остался в Лондоне - на Ричмондском кладбище. А семья начала возвращение в Россию, которое "растянулось" почти на десять лет...
С возвращением прабабушки связан один забавный случай, о котором я слышала в детстве. В семье (уже в Лондоне) была кошка, которая особенно любила Николая Владимировича. Она "знала", когда он возвращается с работы, и встречала его на автобусной остановке, сидя на придорожной тумбе, - каждый день, независимо от погоды! Везти кошку из Лондона в Москву было нельзя (кошек просто не было в соответствующем списке), но и оставить "Колину кошку" было абсолютно невозможно. В результате длительных усилий (кажется, пришлось дойти до посла), кошка была оформлена как кролик (перевозить кроликов разрешалось), и в этом качестве прибыла в Москву.
С прабабушкой Лизой связаны яркие воспоминания самого раннего - довоенного детства. Едва ли не с моих двух лет мы с ней читали стихи. Часто (это я понимаю теперь) стихи были совсем не детские, - может быть, она читала их не столько мне, сколько себе, вспоминая прошедшее... К её удовольствию, я быстро запоминала прочитанное наизусть и потом "выступала": бегала взад и вперёд по всей длине двух наших смежных комнат, декламируя или даже распевая понравившиеся строки. Смысла я, скорее всего, не понимала, но музыка слов завораживала. Мне и сейчас слышится голос прабабушки Лизы в стихах Пушкина, Тютчева, Фета, Плещеева, которых открыла мне она. И в её любимых строках Лермонтова:
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел,
И месяц, и звёзды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов,
О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слёз;
И звук его песни в душе молодой
Остался - без слов, но живой.
И долго на свете томилась она
Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
ЕЛИЗАВЕТА НИКОЛАЕВНА РАТМАНОВА
Она родилась 19 апреля 1901 года. Став взрослой, взяла девичью фамилию матери; их имя и отчество уже совпадали, теперь совпадение получилось полным. В автобиографии Елизавета Николаевна так пишет о начале своей жизни: "Родилась в Хабаровске в 1901 году. Училась в гимназиях по месту жительства родителей - в Хабаровске, Киеве, Архангельске. В 1919 году выехала с родителями в Англию. Работала машинисткой в Аркосе (Лондон, 1920-1922), потом в отделении Внешторга в Генуе (во время Генуэзской конференции в 1922 г.) и в Профинтерне (Москва). Работая в Профинтерне, начала учиться в студии Московского Камерного театра. В 1923 году вышла замуж...".
Её первым мужем был известный журналист Михаил Кольцов. Среди бумаг Елизаветы Николаевны есть воспоминания об их первых встречах: на лестнице консерватории, а потом у входа в студию Камерного театра. Он спросил: "Что Вы хотите?", и хотя ей постоянно, а после занятий особенно хотелось есть, она сказала: "Я хочу золотую рыбку, живую". Он принёс рыбку. "И неся её домой, я вспоминала детство, Киев 1914 года, солдат в госпитале у бассейна... И так повелось, что мы встречались после занятий. Он приезжал из редакции, я выходила из театра. И мы ходили по бульварам. Я рассказывала о своей жизни. Он был журналистом и умел слушать", - пишет Елизавета Николаевна. По-видимому, золотая рыбка была для неё каким-то талисманом. Помню, что в тяжёлые послевоенные годы у неё жила такая же рыбка - одна в аквариуме - очень большая и красивая, предмет моих детских мечтаний...
Обстановку дома Кольцова и его жены в конце 20-х годов очень симпатично описывает в своих дневниках Корней Иванович Чуковский. Вот одна из записей - 28 ноября 1927 года: "Был у Кольцовых. Добрая Лизавета Николаевна и её кухарка Матрёна Никифоровна приняли во мне большое участие. Накормили, уложили на диване... Лизавета Николаевна очень некрасивая, дочь англичанки, с выдающимися зубами, худая, крепко любит своего "Майкла" - Мишу Кольцова - и устроила ему "уютное гнёздышко": крохотная квартирка на Б. Дмитровке полна изящных вещей. Он в круглых очках, небольшого росту, ходит медленно, говорит степенно, много курит, но при всём этом производит впечатление ребёнка, который притворяется взрослым. В лице у него много молодого, да и молод он очень: ему лет 29, не больше. Между тем, у него выходят 4 тома его сочинений, о нём в "Academia" выходит книга, он редактор "Огонька", "Смехача", один из главных сотрудников "Правды", человек, близкий к Чичерину, сейчас исколесил с подложным паспортом всю Европу, человек бывалый, много видевший, но до странности скромный...
Странно видеть Кольцова в халате - ходящим по кабинету и диктующим свои фельетоны. Кажется, что это в детском театре. И на полках, как нарочно, яркие игрушки. Пишет он удивительно легко: диктует при других и в это время разговаривает о посторонних вещах.
Его кухарка Матрёна Никифоровна в большой дружбе с его женой: она потеряла не так давно взрослую дочь и теперь привязалась к Лизавете Николаевне, как к родной. Самостоятельность её в доме так велика, что она, провожая меня в переднюю, сказала по своей инициативе: - Так приходите же завтра обедать". В этой записи есть две ошибки. Одна несомненная - Елизавета Николаевна не была дочерью англичанки, правда, её мать жила в это время в Лондоне, а англичанкой (и то наполовину) была её прабабушка. Другая "ошибка" - субъективная: Чуковский называет Елизавету Николаевну очень некрасивой (хотя, судя по этой и другим записям, относится к ней с большой симпатией). Конечно, она не была то, что принято называть хорошенькой, но у неё было очень интересное лицо и при этом ослепительно синие глаза (даже в возрасте за 50 лет, когда я её хорошо помню) и волосы цвета воронова крыла. Она была удивительно похожа на Франческо Д'Эсте на известном портрете Ван дер Вейдена. Она это знала и копия с портрета висела в её комнате.
Выйдя замуж, Елизавета Николаевна помогает мужу, печатая под диктовку его статьи и книги ("Пишу не я, пишет моя жена", - шутил он), сопровождает его в зарубежных поездках. И сама начинает писать. Её первые публикации появляются, начиная с 1926 года - сначала в журнале "Советский экран", потом в "Комсомольской правде", журнале "За рубежом", "Правде". Благодаря мужу, она оказывается в центре литературной и общественной жизни той поры, в их доме бывает вся литературная Москва. В конце жизни Елизавета Николаевна начала писать книгу "Путешествие в прожитые годы", ей было, что вспомнить. Первые главы этой книги - о встречах с Горьким, Маяковским, Есениным были опубликованы в "Новом мире"...
1936 год застаёт Елизавету Николаевну в сражающейся Испании. Она - корреспондент "Комсомольской правды", капитан танковой бригады Народно-республиканской армии. Её внешний облик и непростые отношения с мужем в этот период очень верно переданы Хемингуэем в романе "По ком звонит колокол", где Михаил Кольцов с фактологической точностью представлен в образе Каркова: "Из четырёх женщин три были в обыкновенных простых платьях, а на четвёртой, чёрной и невероятно худой, было что-то вроде милицейской формы строгого покроя, только с юбкой, и сапоги. Войдя в комнату, Карков прежде всего подошёл к женщине в форме, поклонился ей и пожал руку. Это была его жена, и он сказал ей что-то по-русски так, что никто не слышал, и на один миг дерзкое выражение, с которым он вошёл в комнату, исчезло из его глаз. Но оно сейчас же опять вернулось, как только он заметил красновато-рыжие волосы и томно-чувственное лицо хорошо сложенной девушки, и он направился к ней быстрым, чётким шагом и поклонился. Жена не смотрела ему вслед. Она повернулась к высокому красивому офицеру-испанцу и заговорила с ним по-русски...".
В корреспонденциях Елизаветы Николаевны с фронта - вся география сражающейся Испании: "Каталонские дни", "Барселона укрепляется", "На аррагонском фронте", "Женщины республиканской Испании", "Защитники Леванта", "В горах Альбаррасина", "В Мадриде"...
После ареста Кольцова в конце 1938 года Елизавету Николаевну вызывают в Москву. Она оформляет давно назревший развод, спасая тем самым арестованного брата, племянницу и её годовалую дочь, живших в их квартире.
Когда началась Вторая мировая война, Елизавете Николаевне шёл уже 41-й год, сказывались последствия контузии, полученной в Испании, но сидеть спокойно она не могла. Выросшая в семье потомственных военных, она, как, пожалуй, никто из детей этой семьи, впитала воинский дух. Пушкинское "Есть упоение в бою..." было ей очень близко. В первые же дни войны она поступает на курсы медсестёр при Филатовской больнице, кончает их с отличными отметками по всем предметам (случайно сохранившийся аттестат лежит передо мной) и начинает работать операционной сестрой в госпитале. Одновременно пишет о том, что видит, что рассказывают раненые. Её очерки снова появляются в газетах, звучат в радиопередачах. Салют Победы мы смотрели вместе - на Красной площади. Помню, что стояли мы около Исторического музея, а потом шли пешком к нам на Сретенку - мимо Большого театра и по Петровке. Ещё помню, что мы почему-то долго стояли под аркой дома на Трубной площади и ели мороженое. Наверное, шёл дождь...
После войны Елизавета Николаевна ещё дважды выходила замуж, со вторым мужем быстро развелась, третьего пережила на несколько лет. Она много болела подолгу лежала в больницах. Но когда я её видела, она всегда была бодра, элегантно одета, причёсана, покрашена в свой чёрный цвет, который не менялся до конца жизни. А в ушах были чудесные большие аквамарины - под цвет глаз - которые она не снимала даже в те годы, когда ношение драгоценностей считалось ужасным буржуазным пережитком.
В последние годы жизни Елизавета Николаевна была секретарём испанской группы при Комитете ветеранов войны. И почти каждый день (когда была здорова) ходила заниматься в Ленинскую библиотеку, благо это было совсем рядом с домом - она жила около метро Кропоткинская, в самом начале Метростроевской улицы. Несмотря на разницу в возрасте, мы дружили. В разговорах со мной она обычно называла себя "эта старая грымза твоя тётка", и бывала очень довольна, когда я начинала протестовать против "старой" и "грымзы", похоже, что это был своеобразный способ заставить меня сказать, что она хорошо выглядит, до чего я сама по молодости не додумывалась. Она гордилась моими успехами - золотой медалью, университетом, выступлениями, поездками на целину, ругала за отсутствие честолюбия (равнодушие ко всем этим успехам), пыталась (безуспешно) знакомить с интересными людьми и говорила, что я "не знаю себе цену". У неё были маленькие тетрадочки (такие тогда продавались за три копейки), в которых записывались планы на неделю, а иногда и на каждый день, а потом ставились галочки около выполненных пунктов. Очень полезная привычка. Это, наверное, единственное (к сожалению), чему я у неё научилась. Мы часто и подолгу разговаривали, но, оглядываясь назад, я не могу понять, почему не расспрашивала её о том многом, что она знала.
Помню день, когда появилось первое издание "Маленького принца" Экзюпери - крохотная невзрачная книжечка из библиотечки Огонька. Тётя Лиза (я уже устала называть её Елизаветой Николаевной, чего в реальной жизни никогда не делала) купила целую стопку - 20 или 30 книг - и дарила знакомым. Она знала Экзюпери, как и многих других замечательных людей...
Она очень тяжело переживала гибель Фадеева. Много лет спустя, уже после смерти тёти Лизы, я нашла в её бумагах черновик написанного в эти дни письма, а может быть, просто запись, сделанную для себя в тяжёлую минуту. Я очень люблю эту запись - в нёй есть такие живые картины ушедшего времени и неожиданные штрихи к портрету Фадеева:
"... 1935 год. Чехословакия. Прага. Ещё в пути Кольцов и Ал. Толстой пристают к Фадееву: неужели он не сменит свой костюм. Фадеев сидит в купе, закинув ногу за ногу, высокие чёрные сапоги начищены до блеска, ворот синей суконной косоворотки застёгнут на мелкие пуговицы, талия схвачена ремнём. Фадеев смеётся, качает головой...
И всё же дня через три после приезда в Прагу Фадеев отправляется покупать костюм... Пойти с ним в магазин поручили мне. Завязывая галстук, Фадеев сердился. Тягостное занятие, - повторял он, крутя головой. Подошёл ближе к зеркалу, посмотрел, потом отступил и снова приблизился к двойнику в зеркале, красивому, как его "брат" в косоворотке, и даже ещё красивее. Вгляделся, пожал плечами и сказал: Чудно как-то с непривычки. Я или не я?!...
1937 год. Испания. Над Валенсией летают фашистские бомбардировщики. Странная лунная ночь Писатели, прибывшие на конгресс, стоят в подъезде гостиницы. Лицо Фадеева, бледное при лунном свете, кажется мраморным. Рядом Толстой в полосатой пижаме топчется на пороге, словно готовясь ринуться на кого-то, сердито отмахивается, ни за что не хочет уйти в бомбоубежище. Он кашляет, теряет туфлю с босой ноги... Кольцов всё же уводит всех в бомбоубежище... А утром - голубое небо. Чудесные красные гвоздики на рынке, опять ставшем не укрытием от смерти во время бомбардировки, а просто подземной площадью, где люди покупают друг другу цветы...
1943 год. Москва. На засугробленном Страстном бульваре встречаю Фадеева. Он вспоминает Испанию, Валенсию, говорит, что у него на письменном столе "живёт" Дон Кихот... У Кольцова был такой же, а третий стоит передо мною сейчас, закованный в латы, с книгой в металлических руках. Этот Дон Кихот тогда очень понравился Фадееву, и мы смогли купить в магазине на Пуэрто дель Соль, неподалёку от линии фронта... Мы долго сидим на скамейке недалеко от памятника Пушкину, укрытого от снарядов, и смотрим, как две девушки в шинелях укладывают венок из еловых веток на мешки с песком у подножия памятника. В небе висят заградительные аэростаты. По бульвару женщина, закутанная в платок, тащит санки с дровами. Прощаясь, Фадеев говорит: Ну что, Лиза, но пассаран! - по- испански: не пройдут...".
Тот самый третий Дон Кихот - со стола тёти Лизы - живёт теперь у меня, напоминая о ней и её друзьях. Было что-то донкихотское в поступках этих людей, приехавших с разных концов света, часто под чужими именами, бороться с фашизмом в Испании. В конце 50-х или в начале 60-х годов в связи с какой-то памятной датой было много мероприятий, посвящённых этим событиям, и тётя Лиза часто брала меня с собой. Это были удивительные люди и удивительные встречи. На одном из вечеров помню выступление Эренбурга, кончавшееся словами: "Я желаю вам снова оказаться в Мадриде и встретить там меня". Это было незадолго до его смерти...
Тётя Лиза прожила всего 63 года, весь последний год - в больнице, где мама, папа и я постоянно дежурили, иногда и по ночам. Приходили друзья, которых всегда было много, из других городов писали письма. Одним из последних было письмо от Людмилы Владимировны Маяковской (сестры поэта), с которой тётя Лиза дружила. В конверте была фотография с надписью, кончавшейся словами: "Мы ещё скажем, что надо"... Эти слова, присланные всего за несколько дней до смерти тёти Лизы, тогда потрясли меня страшным совпадением. А сегодня, почти 50 лет спустя, я часто вспоминаю их. Перебираю старые письма, рассматриваю старые фотографии. Выходя из метро у Кропоткинской, я всегда "здороваюсь" с домом, где жила тётя Лиза - он виден с площади. В трудную минуту мысленно прошу её совета, и она говорит мне "что надо". И я следую этим советам гораздо чаще, чем делала это при её жизни...
СОФЬЯ НИКОЛАЕВНА БОГДАНОВА
У суровых или вечно унылых родителей редко вырастают весёлые дети. И тут дело вовсе не в наследственности, а в атмосфере любви и доброжелательности или досады и злобы. Например, М.Е.Салтыков-Щедрин, выросший во внешне благополучной, обеспеченной дворянской семье, на всю жизнь сохранил воспоминание о том, как его секут: "... секут как следует, розгою, а немка, гувернантка старших моих братьев и сестёр, заступается за меня, закрывает ладонью от ударов и говорит, что я слишком мал для этого". Именно с этого момента начинается его память! И это неслучайно.
Профессор Е.А.Аркин, автор книги "Дошкольное воспитание", выдержавшей множество изданий в первой половине прошлого века, говорит о том, что для развития ребёнка нужна атмосфера спокойной радости. Он пишет: "Необходимо устранить с пути человеческого развития всё, что укорачивает детство. Без достаточного количества света и тепла растение вянет и не даёт цветов, так и жизнь человеческая не может... со всей полнотой развернуться без достаточно продолжительного детства". В самых тяжелых условиях можно найти островки радости. Ребёнку даже не так нужны материальные блага, как любовь, внимание, маленькие праздники - "что-нибудь ненужное", как говорила моя мама, то есть такое, без чего, казалось бы, спокойно можно обойтись. Знаю это по своему военному детству.
За четыре дня до начала войны мне исполнилось четыре года. Жили на даче и гостей пригласили на ближайшее воскресенье... Невыпитая бутылка шампанского так и пролежала в нижнем ящике шкафа (до сих пор помню, где она лежала!) всю войну. "До победы", - говорила бабушка, и я вместе со взрослыми была уверена, что надо немножко потерпеть и такой день наступит.
Папа ушёл в ополчение, мы с мамой уехали в эвакуацию, а бабушка Соня осталась в Москве со своей тяжело больной мамой - прабабушкой Лизой. На жизнь бабушка зарабатывала шитьём, сдавала кровь... И при этом умудрялась присылать нам игрушки и детские книжки. Я просто физически помню, как мы с мамой лежим вечером на печке, и она мне читает, и чем голоднее, тем больше читает. Из игрушек особенно памятен медведь, который оказался набитым сахарным песком - настоящее чудо по тем временам!
В школу я пошла в 44-м году, уже вернувшись из эвакуации. Все были одеты кто во что. А мне бабушка сшила настоящую форму из своего старого платья. Форма была красивая, но очень "кусачая" - тогда была такая шерсть. Эту "кусачесть" было трудно терпеть, и я расплакалась. И тогда бабушка сказала фразу, которая помогает мне всю жизнь: "У тебя всё всегда должно быть хорошо. Никто не должен знать, что тебе плохо - это неприлично". Много лет спустя я прочитала то же у Бунина: "У каждого своя печаль. Жуй солому, а форсу не теряй". Как показала жизнь (теперь уже достаточно долгая), - очень полезный принцип. Жизни без печали не бывает.
Зимой 45-го года у нас дома устроили ёлку для девочек из класса. Мы читали стихи, играли в шарады, фанты... На макушке ёлки висел ангел - единственный, оставшийся от дореволюционного времени, ещё были две стеклянные игрушки, а всё остальное мы сделали из бумаги сами. И каждый получил подарок в специально склеенном красивом пакете. Я до сих пор помню, что в подарках было по мандарину. В то время все жили бедно, мне мандарины не покупали, их купили в подарок. И я хорошо помню, что мне их не было жалко, ведь это был настоящий праздник, мой первый сознательный праздник. В этой радости, в этой игре мне показали, как хорошо бывает не только брать, но и отдавать, делиться. Доступный способ быть счастливым - чувствовать себя сильным и богатым даже в самых стеснённых условиях.
У бабушки было удивительное чувство праздника: обязательно красиво накрыть стол, даже если на нём всего ничего (в торжественных случаях к её помощи прибегали соседи по дому). В гости идти - обязательно с цветком, даже если на него надо собирать по копейкам целый месяц... С цветком мы шли к кому-нибудь из бабушкиных подруг, которых я, по малости моих тогдашних лет, называла тётями. Тётя Розалия жила на Каляевской, она много вязала и дарила мне для игры остатки шерсти. Тётя Надя жила у Петровских ворот, у неё было качающееся кресло. Тётя Ксения жила на Петровке около Столешникова, и основным "чудом" её дома для меня была роскошная белая скатерть, на которой синими нитками было вышито много-много ложек, вилок и ножей...
Я живо представила все эти дома, и вдруг вспомнила ещё один необыкновенный праздник (есть ведь и обыкновенные, положенные праздники), случившийся позже, когда я уже училась в четвёртом классе. Я решила посмотреть "Щелкунчика" в Большом театре. Никому ничего не говоря (хотелось всё сделать самой), я накопила какие-то денежки и в выходной отправилась пешком со Сретенки, где мы жили, на Театральную площадь. В кассе театра оказалось, что моих сбережений мало. Не тратя время на раздумья, я пошла к тёте Ксении, той, которая жила на Петровке, и попросила недостающие деньги. И она не отругала меня, не вызвала немедленно родителей, а дала деньги и сказала, что завидует мне, потому что я в первый раз попаду в этот замечательный театр, услышу чудесную музыку и увижу прекрасный балет... Потом я блаженствовала, сидя на 5 -м ярусе, а в антракте, долго мучаясь, всё же купила на оставшиеся копейки бутерброд с ветчиной. Часто вспоминая этот замечательный день, я только сейчас, описывая его, вдруг поняла, что деньги на бутерброд остались неслучайно: тётя Ксения специально добавила на "что-нибудь в буфете" - для полноты удовольствия. А ведь деньги тогда были такие нелёгкие. К тому же она сделала всё так тонко, что мне понадобилось больше полувека, чтобы это понять!..
У В.А.Жуковского есть статья, которая называется "Несчастие", в ней он пишет: "Можно сравнить несчастие с величественным гигантом, имеющим... светозарное лицо, а ноги свинцовые. Кто высок или кто может подняться, чтобы посмотреть ему в глаза, тот станет лицом к его лицу, тот озарится блеском этого лица, и его собственное лицо просветлеет, но тот, кто низок, или кто, приведённый в ужас блестящим образом, наклонит голову, чтобы его не видать, тот попадёт под его свинцовые ноги и будет ими затоптан в прах или раздавлен". Наверное, это про мою бабушку, её подруг и других таких же, как они, умевших "подняться" в самых тяжёлых условиях и помогавших подняться другим.
У моей бабушки, Софьи Николаевны Богдановой, было счастливое детство. Она родилась в 1894 году в Хабаровске, где тогда жили её родители. Был просторный красивый дом с садом, много детей, много книг: Пушкин, Лермонтов, Тютчев - с ранних лет свои, домашние. Когда я в детстве болела, бабушка, сидя около меня, рассказывала об этом доме, рисовала комнаты (она замечательно рисовала), и в тесноте нашей коммунальной квартиры он виделся мне почти королевским дворцом. Особенно живо представлялась столовая с мебелью из карельской берёзы, может быть потому, что из неё "был жив" один предмет - ящик для столовых приборов...
Весной 1914 года бабушка окончила математическое отделение Хабаровской женской гимназии, получив "звание домашней учительницы с правом "преподавать арифметику"
(при всех перепитиях судьбы этот аттестат сохранился!), а меньше чем через год вышла замуж за подпоручика 4-го Сибирского железнодорожного батальона Михаила Михайловича Богданова.
Начавшаяся Мировая война перебросила семью с Дальнего востока в Киев, где в ноябре 1915 года родилась моя мама. Потом был Архангельск - страшные годы революции, гражданской войны, голода, неустроенности. И когда бабушка вместе с родителями покидала Архангельск, отправляясь в полную неизвестность в Лондон, она уже ждала второго ребёнка, а её муж оставался в России. Он погиб совсем молодым в 1925 году - "в боях с басмачами", как писали в анкетах, то есть, по-видимому, на стороне красных - один из многих тысяч случаев, когда граница между белыми и красными "разрезала" семью...
Удивительно красивая - и внешне, и душой, бабушка так никогда и не устроила личную жизнь, хотя поклонников было много (по семейным преданиям, среди них был тогда ещё совсем молодой Пётр Леонидович Капица, бывавший в нашем доме в Лондоне). Она всегда жила для других: для детей, для матери (именно она, наверное, самая "неустроенная" из пятерых детей, была с ней в последние годы), для внучки, которая не только радовала, но так часто и огорчала. Вспоминаю это всегда со слезами, но ведь в прошлое не вернёшься и только стоя у могилы можно сказать: "прости"...
Живя в Лондоне, бабушка много работала (шила, вышивала, вязала, печатала) и умудрилась учить дочь и сына в хороших школах. В 30-е годы семья вернулась в Россию и получила всё, что "полагалось" в те годы "бывшим", да ещё вернувшимся из эмиграции... Вторую мировую войну бабушка пережила, ухаживая за парализованной матерью, не имея известий о сыне, пропавшем без вести в боях под Москвой. И пережив всё это, она сумела не только сохранить в себе чувство праздника, ту самую спокойную и светлую радость, о которой пишет профессор Аркин, но и попытаться передать это мне, несмотря на войну, болезни и материальные невзгоды...
Умерла бабушка во сне. Это было давно - больше полувека тому назад. Я тогда училась в восьмом классе. А бабушке было всего 58 лет... На её могиле много лет росла рябина, которую посадили мама и папа. Она долго тянулась к солнцу, пока наконец не обогнала соседние мрачные деревья и не подняла над ними свои белые цветы - такие же красивые, как моя бабушка в свадебном платье на старой фотографии, висящей у меня на стене. А в этом году, прийдя весной на кладбище, мы вдруг увидели, что рябины нет... Её спилили новые соседи, возводившие на своей могиле многотонный памятник. Наверное, им помешали корни. И ограда (которой так не хотела бабушка) их не остановила...
14
Связаться с программистом сайта.
