Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
ТАТАРСКАЯ ЖЕНА
Роман
Мне все равно, что такое мир. Все, что я хочу знать,
это — как в нем жить. Пожалуй, если додуматься,
как в нем жить, тем самым поймешь, каков он.
Эрнест Хемингуэй. Фиеста
Любые совпадения имен, событий, географических названий и т. д. являются случайными.
Автор
ПРОЛОГ
Мы приближались к моему дому, и я тронул Фаню за колено. Оно было теплым и гладким под тонким платьем и в капроновом чулке.
Водитель развернулся на площадке у подъезда и вышел, чтобы открыть багажник. Он выгружал наши сумки, когда не успевшая еще полностью выбраться из машины Фаня, с автоматом на плече, в распахнутой до низу куртке, уткнулась лицом в асфальт. Выстрела не было слышно, но по ее бейсболке расплылось мокрое алое пятно. Еще не осознав случившегося, я выскочил из машины, готовый полить все вокруг свинцом. Но ни одно стекло не дрогнуло в обступивших нас стандартных девятиэтажках.
В машине противной скороговоркой жужжала рация. Лицо Фани посерело, оно вмиг стало спокойным, каким я его никогда не видел. Затем в углах рта показалась кровь.
— Фаня, Фанечка! — Рыдания душили меня. Неужели с самого начала, в аэропорту, она разместилась в машине таким вот образом, потому что интуитивно почувствовала опасность и хотела оградить меня от нее?
Я протянул руку, чтобы сдвинуть козырек бейсболки, но чекисты не позволили мне этого сделать. Они не сказали, но я сам догадался, что, если череп расколот снайперской пулей, может вытечь на одежду и тротуар много крови и мозговой массы.
КНИГА ПЕРВАЯ
Журналисту, как и прокурору, не следует работать больше пяти-семи лет на одном месте, потому что он неизбежно обрастает опасными связями в обществе или наживает себе смертельных врагов.
— Пока ты своей работой не затрагиваешь ничьих интересов, — говорил мне лучший наш журналист второй половины 1980-х, премудрый Юрий Гоголадзе, — все тебя любят, кормят, поят и спать укладывают. Но стоит погладить кого-то против шерсти, как сразу все меняется.
Он утверждал, что так будет до тех пор, пока одно лишь упоминание имени человека в периодике может возвысить его до небес или низвергнуть с достигнутых за годы упорного труда высот. Он считался битым газетным волком.
— Человек проживает на земле три этапа: взлет, упадок и забвение, — проповедовал Гоголадзе. Наверное, поэтому он предпочел, когда пришло время, втихомолку исчезнуть из Магнитогорска.
Все, кто близко его знал, не сомневались, что он при всем своем вольнодумии, как-то связан с ГБ. Хотя практически каждого, тем более журналиста, в то время в этом подозревали. Фаня мне, помнится, говорила, что Гоголадзе, с которым она регулярно общалась в библиотеке, здорово водит машину. И отлично стреляет. А уж в драке выстоит против троих, а то и четверых.
— Я думаю, что он в юности был шпионом или диверсантом. А может, и сейчас он шпион? — Это не был вопрос, это были, в ее манере, то ли шутка, то ли утверждение. «И коль страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой...», — настукала она одним пальцем на клавишах пианино. — Согласись, есть в нем нечто неординарное.
Во всех нас есть нечто неординарное, а также фантастическая партийно-советская биография за спиной и еще много чего впереди, подумал я, но только хмыкнул в ответ.
Похоже, Фаня старалась меня расшевелить: ее развеселил мой задумчивый вид. И она сказала, чтобы поднять мое настроение:
— Ты единственный мой герой и супермен.
Я был готов на все ради нее. Но уже давным-давно отчетливо уяснил для себя, что у нас нет и не суждено быть общего будущего.
1
Я знал Фаню с самого детства — ее детства. Она была беленькой пузатенькой девочкой в ситцевых трусиках. Дети часто загорали прямо во дворе, расстелив по косогору, в стороне от проезжей части, там и сям цветными квадратами байковые одеяла и сбросив с себя все.
Мы приехали в Магнитогорск, легендарный стальной первенец советских пятилеток, из Казахстана, где собственно и прошло мое детство, потому что отец строил там некие секретные объекты, ставшие опять-таки легендарными — Семипалатинские полигоны, Байконур.
Отец был в звании генерал-майора и занимал немалый пост, к нам домой, как рассказывала мама, время от времени звонил Косыгин. В итоге отец получил Звезду Героя из рук самого Хрущева, в снятии которого со всех постов на знаменитом октябрьском Пленуме ЦК он потом участвовал. Он был близко знаком с Брежневым и Соломенцевым, фактически и номинально возглавлявшими парторганизации Казахстана в 50-е и 60-е годы.
Отцу предлагали службу в Москве, но ему надоело быть постоянно под рукой у начальства и он выбрал Магнитогорск, столицу черной металлургии, где когда-то, еще до войны, трудился. На Урале с самого первого дня он стал работать секретарем райкома партии. А у мамы, как я понимаю, именно в Казахстане начала развиваться злокачественная опухоль, которая и стала причиной ее мучительной смерти после многих хирургических операций в довольно уже почтенном возрасте.
Я с младых ногтей не сомневался, что стану достойным солдатом партии и всегда гордился городом своей юности, олицетворявшим мощь Советской страны, личной причастностью нашей семьи ко многим его славным делам. Наш громадный «Стройтрест» к началу 1970-х построил город на полмиллиона жителей и самый большой в Европе металлургический комбинат, где самоотверженным трудом буквально одного-двух поколений поднялись коксохимический завод, мощные домны, мартеновские печи, обжимные, сортовые и листовые прокатные станы. Всех приезжающих ко мне я прежде всего вел на комбинат как на главную достопримечательность города, проводил по огненным производствам — от домен до прокатных станов. Только некоторое время спустя я понял, что не всем мои экскурсии интересны, а кое-кого они попросту пугают.
Каких-либо препятствий я по жизни не встречал, видимых и тайных недоброжелателей у меня тоже никогда не было. Я рано уяснил, что конфликтовать непродуктивно. Закончив стройфак, я успешно поднимался по служебной лестнице. Правда, на последнем курсе института, при вступлении в партию, на парткомиссии произошла заминка: какой-то пердун из тех, что штурмовали Зимний и несли бревно на субботнике в паре с Лениным, поднял вопрос о моем моральном облике, о сомнительных знакомствах, о беспорядочных половых связях.
— Вы что, свечку держали? — огрызнулся я.
Дерзости на парткомиссиях не прощали. Комиссия проголосовала, и меня не перевели из кандидатов в члены КПСС. На моем профессиональном будущем можно было ставить крест.
Но отец воспринял происшедшее как выпад лично против себя. При мне он позвонил секретарю горкома.
— Отрицательная резолюция по персоне моего сына, судя по всему, была инспирирована и подготовлена заранее, — очень официальным тоном сказал старый партиец, почетный чекист и Герой Соцтруда мой папаня.
Он выслушал, что ему ответили.
— Неужели никому ни о чем не сказали ни фамилия, ни отчество кандидата? Или слишком много сказали? У меня есть доказательства, что кое-кто хотел бы вышибить меня из обоймы. Но уже были охотники — где они? — веско и весело спросил отец.
Трубка опять с минуту что-то пробубнила.
— Надо контролировать и направлять действия парткомиссий, строже подходить к их подбору и составу. Обновлять и омолаживать — только так! А мы живем вчерашним днем.
Мой отец был прогрессивный руководитель, он всегда, не сворачивая и не сомневаясь, следовал по пути, проложенному основоположниками.
— Партия — это сила! — сказал он мне тогда. — Ты большевик в третьем поколении. Придерживайся, что бы ни случилось ее линии, и никогда не пропадешь.
2
Почти десять лет, пока Правобережье не разрослось, мы жили в многоквартирном доме-бастионе на улице Кагановича, заселенном преимущественно партчиновниками и руководящими работниками металлургического комбината — вышедшими из бараков «выдвиженцами» из потомков спецпереселенцев и вольных первостроителей города.
Фанины родители, несмотря на крайнюю бедность, имели статус интеллигенции, так как были учителями: тогда еще понимали, что учить детей и лечить детей — это занятие не для многих. Правда, ее отец нередко не ходил в школу вследствие обострений фронтовой контузии. Вся семья, где росли четыре дочери, была на руках у матери.
Ее отец был тихим, высоким, худым, как профиль, но в любое время суток аккуратно одетым человеком. Он нередко часами бесцельно бродил по двору, бормоча что-то себе под нос. Однажды я услышал, как он четко произнес в адрес Фани, как раз в тот момент выходившей из подъезда: «Будешь всю жизнь сосать у кобеля хвост!» Это фраза запомнилось, потому что была тогда мне непонятна.
Фаня к той поре приобрела некие женственные очертания. Несмотря на юный возраст, она считалась звездой местной художественной гимнастики и самодеятельной хореографии, была победителем каких-то соревнований, лауреатом каких-то конкурсов народного творчества. О ней писали в городской газете, ей прочили большое будущее. Хотя мне все это, по большому счету, казалось несерьезным. Подросток танцует? Да они все танцуют! Я сам с пятнадцати лет выделываю еще те кренделя!
Что было важнее — Фаня гуляла с моим давним приятелем, одноклассником, а тогда уже институтским однокурсником по прозвищу Кэп. Позже мы с ним, по окончании стройфака, работали вместе. Кэп умел задушевно, как Трошин, петь «Тишину», но совсем не был способен связно разговаривать с девушками. Стояло жаркое лето. Поэтому для компании он каждый день приглашал на пляж меня. И потом весь вечер они таскались вслед за мной по Горьковской — «Бродвею» — из компании в компанию.
Мы не предлагали Фане вина. Тебе еще рано, говорили мы снисходительно.
Милиция при поддержке комсомольских оперотрядов время от времени в мгновение ока оцепляла участок улицы, и начинался повальный профилактический шмон с мордобоем на предмет стиляжьего облика и холодного оружия. Поднимался несусветный девчачий визг, то и дело отъезжали, бликуя по стенам, кустам и кронам деревьев фарами, переполненные задержанными «воронки». Такие аттракционы были частью ночной жизни остающегося пока режимным города.
Кто-то потрогал меня за рукав.
— У меня финка, — одними белыми губами прошелестел Кэп и шевельнул правой рукой.
— Дай мне пиджак, не видишь что ли, что мне холодно! — завопила вдруг Фаня и, буквально сдернув с него пиджак, набросила на себя. К ним тут же подскочили ребята в штатском, начали ощупывать одежду.
— Проверены! — доложил один командиру, и они отвели нас в угол площадки.
— Куда ты дела финак? — спросил я у Фани при встрече следующим утром.
— Воткнула в землю и затоптала,- сказала она. — Его можно будет найти.
— Здорово! Я ничего не заметил.
— Я сама ничего не заметила, — рассмеялась она.
На месте происшествия она ковырнула каблучком землю, показался обломок наборной ручки.
Я забил лезвие поглубже.
— Не делай больше так, можешь получить срок, — сказал я.
— Кэп бы точно схлопотал пятерку, — сказала Фаня.
— Скажи ему, что ты его любишь и без этих дурацких понтов. — В моей семье исповедовалась осторожность во всем. — Запомни: никогда ничем нельзя рисковать ради парней.
А Фаня, оказывается, боевая девчонка, подумалось мне.
3
Насколько помню, лишь я один не имел клички, хотя в кварталах Правобережья были распространены прозвища. В нашем дворе одну девочку называли Шахиня, но это не была Фаня, потому что не она была чернокосой и черноокой. Фаня была темно-русой сероглазой девчонкой с быстрым взглядом, открытой улыбкой и кошачьей грацией. У нее были сильные ноги танцовщицы, очень узкая талия и гордо поднятая голова. Позже она говорила мне, что человек должен держать осанку так, будто все части его тела подтягиваются вверх невидимыми ниточками. Но в тот период, честно говоря, мне не было особого дела до нее, потому что меня привлекали девушки постарше. Однако вечная ее белозубая улыбка запомнилась.
Вскоре Фанина семья всем табором куда-то переехала. Больше я никого из них никогда не видел. Фаню встретил лишь года через три — на выходе из кинотеатра «Магнит». Со мной поздоровалась, оглянувшись, высокая девушка в темном плаще. Я узнал Фаню только по улыбке. У нее было совершенно белое испитое лицо.
Она была не одна, я был не один. И мне не о чем было с ней говорить.
— Как дела? — спросила она.
Вопрос прозвучал как-то неуместно, даже панибратски — будто мы виделись только вчера. Впрочем, дела мои шли прекрасно. Все у меня получалось будто само собой. Я считал себя везучим, да и в самом деле был им: родился в рубашке, как утверждала моя мама. Разумеется, я не стал распространяться при той встрече с Фаней обо всем этом.
Прошло еще, наверное, лет пять, и я столкнулся с Фаней в центральной городской библиотеке, которая занимала один из этажей громадного ДК. Я зашел сюда обсудить детали предстоящего ремонта помещений — в порядке шефской помощи, по поручению парткома. Мы беседовали с директрисой, молодящейся осанистой дамой, рассматривая потрескавшийся потолок в коридоре, когда со мной поздоровалась проходившая мимо роскошного вида герла с волосами, распущенными почти до самой задницы. И опять я узнал ее по улыбке. Когда мы распрощались с директрисой, Фаня подошла ко мне.
Оказывается, она пришла сюда работать сразу после школы.
— А как же танцы? — вспомнил я. — В юности ты вроде всерьез ими занималась.
— Это осталось со мной, — просто сказала Фаня. — Я научилась расслабляться, стала раскованнее, увереннее даже в плане общения.
Действительно, с такой статью трудно потеряться в толпе..
— Заочно закончила институт по профилю. Недавно заняла должность главного библиотекаря.
— А я главный инженер стройуправления.
Итак, точки соприкосновения найдены — двум главным специалистам, особенно в преддверии большого ремонта, всегда найдется о чем поговорить. Обращайтесь, не стесняйтесь, сказал я. Я обнаружил, что был рад нашей встрече. А также то, что, похоже, никогда совсем не забывал Фаню. И что мне было бы интересно пообщаться с ней поближе.
4
Последним из уникальных металлургических агрегатов был возведен на комбинате широкополосный стан «2500» горячей прокатки. И в ближней перспективе введение в строй крупных промышленных объектов не планировалось. Поэтому после института, удачно избежав двухгодичной службы в армии, я пошел строить жилые дома и так называемые объекты соцкультбыта. В те годы на гражданском строительстве можно было неплохо заработать, а также набраться административно-хозяйственного опыта.
Но отец считал, что настоящим строителем можно стать, только в ведущем управлении треста — «Промбетоне».
— Ошибка многих в том, что они, закончив институт, не считают нужным постоянно совершенствоваться. На самом деле, самая великая учеба — наша жизнь,- сказал он как-то не без намека.
— Расхолаживаются, теряют динамичность кадры, — ворчал военспец по поводу затишья в промышленном строительстве. — Не обновляется инженерный опыт. Устаревают в бездействии на складах механизмы и оборудование, когда нет промышленного строительства. Это несерьезно для инженера — всю жизнь складывать однотипные панельные коробки. А на меткомбинате постоянно обновляются цеха и агрегаты. Вот-вот начнется реконструкция коксовых батарей...
— Зато я строю дома, школы, детские сады для людей, — в запале возражал я.
— Ну вот пришел ваш мастер к каменщикам, принес с собой лишь один-два чертежа, — терпеливо объяснял отец. — А у промбетоновского мастера таких чертежей толстенные папки! Жилье — типовая серия, и по этой серии 10-15 лет возводят дома. А в «Промбетоне» типовых строек не бывает.
— Но, скажем, кирпичный дом! — не унимался я, понимая, впрочем, что крыть мне, в сущности, нечем.
— Достаточно сложно, конечно, но попроще, чем даже какой-нибудь маслоподвал, — отмахнулся отец. — На промышленной стройке каждый фундамент — уникум, индивидуальность. Нет одинаковых фундаментов, только индивидуальность, — твердо повторил он. — Поэтому промбетоновец каждый день приходит на работу, будто на новую стройку. Слабенькие там надолго не остаются, не выдерживают нагрузок. Но ты-то ведь не слабенький.
В чем не откажешь отцу, это в его могучей интуиции, умении держать нос по ветру. Сомневаюсь, что в середине 1970-х он мог осознанно предвидеть, что в Магнитогорске через десяток лет начнут возводить грандиозный объект, завод в заводе — кислородно-конвертерный цех. Но отец буквально заставил меня, когда открылась вакансия прораба в СУ «Промбетон», занять ее, пусть и с солидным понижением.
Именно с «Промбетона» начинается любое промышленное строительство. Разбивку площадки производят геодезисты, и заказчик предпочитает передавать всю геодезическую подготовку, особенно на крупных объектах, геодезистам «Промбетона». Делать разбивку, намечать базисы, наносить оси и репера.
— «Промбетон» стоит у истоков реализации проекта, — убеждал отец. — Выдает заказ для выполнения земляных работ. И после того, как выкопан котлован нужных размеров, опять приходят бригады «Промбетона» и, сделав свои дела, обеспечивают фронтами абсолютно всех и вся: обшивку и кирпичную кладку, работу «Прокатмонтажу» и «Стальконструкции», «Металлургмеханомонтажу» и «Каркасстали».
Работая со смежниками, бригадир, мастер, прораб «Промбетона» волей-неволей тесно взаимодействует с коллегой из «Прокатмонтажа», из «Стальконструкции». Он обязан с ними находить общий язык, видеть, в зависимости от того, как он сделает свою часть дела, конечный общий итог. А допустил ошибку — бери в руки отбойный молоток, круглые сутки вырубай бетон, исправляй брак.
Так вырабатываются ответственность и кругозор организатора, технического руководителя.
— Ты должен знать не хуже прораба «Механомонтажа», что вот эта конкретная труба крепится именно так, вот так и вот здесь, — учил молодых инженеров ветеран «Промбетона», огромный, как медведь, прораб Вячеслав Насонов. — То же самое касается и других работ.
«Промбетон» по праву считался элитой строительного корпуса Магнитогорска.
— Пусть не гении, но выдающиеся мастера своего дела. Я абсолютно в этом уверен, — говорил о них тогда еще главный инженер «Стройтреста» Андрей Николаевич Иванов.
5
В каждой работе есть свои нюансы. Работа в «Промбетоне» мне очень по душе пришлась: и тяжелая, и умная — думать надо. Конечно, и физическая сила нужна, но необходимо не только руками действовать. Отец, как всегда, оказался прав. В «Промбетоне» прежде всего надо было головой соображать. Запомнилось такое высказывание из уст заглянувшего на участок за какой-то справкой пенсионера:
— Гвоздь забить способен, наверное, любой, хотя хорошо и правильно забить не каждый может. Пол подмести — тоже надо уметь: один поднял пыль до потолка, другой пол подмел — пыли нет и пол чистый.
Если просто бери и копай — думать не надо. А мне понравилось, что в «Промбетоне» и бригадир, и мастер подходят и спрашивают: как ты это будешь делать?
И думаешь: а как это сделать? Не получается — берешь лист бумаги, карандаш и эскизы рисуешь. Мастера целые альбомы эскизов нарисовали. В самом деле, сложные фундаменты приходится делать, не всегда воображения хватает, чтобы представить все в натуре. Раз, другой прорисовал — ага, получается.
В этой работе требуется голова. Мышление. Предвидеть, что у тебя получится в натуре, когда ты сделаешь фундамент. Эскизы рождались не потому, что хотелось лишний раз карандашиком почеркать, а потому, что, случается, и не поймешь, каким на самом деле он должен быть. И начинаешь рисовать. Раз прорисовал, два, десять и вроде уже мозги шевелятся в нужном направлении. Наверное, это как раз и называется в газетах творческим поиском производственника.
У меня на участке мастером был Илья Петрович Быстров, ему было за пятьдесят, ближе к шестидесяти. Спокойный, рассудительный человек. Не матерился, не кричал, никуда не бегал. Посидит спокойно, посмотрит, осмыслит и сделает.
— Никогда не торопись. Побежишь, точно споткнешься. Сначала подумай, куда бежишь и зачем, — так приговаривал он и никогда не ошибался.
А еще был прораб Федор Рыбаков, он предпочитал иной подход к делу. Помню, я представился ему: мол, ваш коллега, новый прораб. Перед ним пачки чертежей грудой лежали. Он берет чертежи — один, другой, третий. Разворачивает, головой повертел 2-3 минуты — отложил. То есть, бросил взгляд и ему все понятно. Коротко и ясно.
Он опытный, давно работает, успокаивал я себя. И я со временем так научусь.
Прошло полгода, а может даже чуть меньше. Рыбаков закончил свой участок бетонировать, а я только к своему приступил. Его перевели на другое место, а когда пришло время мне примыкать своим фундаментом к его, — не сходится. Стал я сверяться и по его, и по своим чертежам — никак не примыкается.
Я к Илье Петровичу. Тот вызвал геодезиста, вместе проверили. Не говоря дурного слова, Быстров заказал компрессор. Кубометров 150 бетона мы тогда вырубили. Я понял, что надо на самом деле уметь, а не делать вид, что умеешь.
Я старался учиться у товарищей, и сама работа учила меня. На складе привозных руд надо было поднять водонапорную башню — 48 метров. Скользящая опалубка в то время была еще новинкой. Вот мы с мастерами Сиваковым, Коротенко и Прапоренко тащили ее этим методом — именно нам почему-то поручили эту опалубку, хотя рядом работали более маститые специалисты. Мы ее и вытянули всю.
Синельников был тогда начальником участка. Он человек основательный, рассудительный, всегда требовал действовать в полном соответствии с чертежами. Но чаще я старался держать совет с Ильей Петровичем. Вечерами мы задерживались на объекте на полчасика, на часок, и он спокойно объяснял — одно, второе, третье.
Буквально каждый день мы с ним так беседовали. То я к нему обращусь, то он ко мне. Видит, что я зашиваюсь — подойдет, поможет. Такое стремление помочь новичку было у него в крови
Это был мой первый учитель в «Промбетоне». Я от Ильи Петровича перенял вот эту методичность при работе с чертежами. Тщательность, скрупулезность. Спокойно посмотреть один чертеж, не убирая, заглянуть в другой, сверить. Надо ухватить сначала концепцию — естественно, что ты не запомнишь сразу все размеры, но ты поймешь самое главное. Ведь надо изначально понять: что, где, как.
Приходишь потом на объект, смотришь и сразу замечаешь ошибку. Мужики, стоп! Взял чертеж — ага, точно не так. Вот такой подход должен быть к изучению чертежей.
6
Когда мы делали коксовую батарею № 9-бис, я уже был главным инженером «Промбетона». В плиту там надо было установить свыше 7 тысяч 600 трубочек с очень жесткими допусками. Так вот, прежде, на батареях 7-бис и 8-бис, порядка трех десятков забракованных трубочек вырубали. Я же на «девятке» ни одной не вырубил. Одну все же, если совсем уж откровенно, вырубить заставил — она была в допуске, но с некоторым дефектом, который поправить оказалось невозможно. Одну, подчеркну, из семи тысяч шестисот пятидесяти с чем-то. Не скрою, вот был уровень подготовки! Не то, чтобы рабочие были лучше — нет, рабочие те же. Уровень инженерной подготовки другой.
13-я и 14-я коксовые батареи были не столько новшеством для меня, это была совсем другая работа, абсолютно другая. Ведь коксовую батарею ни с чем сравнить нельзя. Это был этап моего совершенствования как специалиста.
Затем купола. Я рвался на монолитный купол Крытого рынка. По проекту он был монолитный, но потом решили, что монолит — это трудоемко. Сделали сборно-монолитный. Плиты разложили, посчитали заделку стыков и монолитные узлы. Расчет был серьезный, на уровне высшей математики. Приглашали ученых, институт помогал считать. Запроектировали центральное кольцо, периметр и монолитные узлы. Это была филигранная инженерная работа.
Стан «2500» холодной прокатки, фундамент хвостовой части — это где-то 13-15 тысяч «кубов» бетона, все ниже земли. С тоннелями, подвалами, с прочими конфигурациями.
Контрфорс коксовой батареи № 9-бис. Толщина минимальная при высоте сорок метров. Допуск плюс-минус полмиллиметра. Итак, тонкостенная конструкция, высочайшая точность. И я установил вертикальную опалубку, скрутил ее скруткой и укрепил так, чтобы при бетонировании ее больше чем на полмиллиметра не повело. Для этого нужно, чтобы были сделаны узлы крепления, детали распорки, система растяжек. Велика роль при этом геодезистов.
Потом на комбинате пошла реконструкция большущая, громадная. Слябинг — стройка под крышей, это новые фундаменты. А когда началось обновление мартенов, блюмингов, там опять-таки другая работа. Если на новой стройке я хозяин, то на реконструкции командует эксплуатация. Какие-то ограждающие конструкции делаешь, защиты устраиваешь — и работаешь под присмотром цеховиков до обеда: после обеда, как правило, нельзя, заводская технология не позволяет. Там свои условия, ну а нормы же остаются, СНиПы никто не отменял.
Блюминг реконструировали. Весь первый мартеновский цех практически перевели на двухванные печи — стационарные конвертеры. Четвертую доменную печь снесли и новую на ее месте сделали.
7-бис, 8-бис тоже ведь на месте старых батарей поставили. И не одни только батареи пришлось снести. Мы прежде убрали и коксоподачу, и тракт подачи угля, и многое другое.
Каждый объект — это накопленный опыт. Сегодня это узнал, завтра другое потихоньку узнавал — сразу все не узнаешь. Если забивать себе голову — все из нее вылетит без задержки. Опыт систематизируется — там я так делал, а здесь по-другому. Опыт постепенно накапливается: когда досконально знаешь, как делал прежде, то дальше действовать становится проще. Уже есть представление о технологии: как работает бетон, как его армировать, как объект бетонировать — все складывается в итоге.
Цех покрытий — новый цех. Реконструкции там никакой не было, строили на голом месте. Цех покрытий, цех гнутых профилей, цех углеродистой ленты — во многом похожие объекты. В принципе то же самое, но уровень техники иной, требования к этой технике другие. Где-то жестче, где-то легче. Где легче — фундаменты поменьше. Но суть та же.
Прокатные станы — там все основные работы под землей. Домна, мартен — наоборот, работа над землей.
7
Мне шел тридцатый год, и я ощущал себя неким Штирлицем в родной стране, где еще недавно половина населения находилась за колючей проволокой, а другая охраняла ее. Не верь, не бойся, не проси, без устали повторял мне отец. Будучи уверенным, что молчание золото, общаясь со старшими по положению, я больше помалкивал, чем говорил. Но свобода была в моей голове и в моем сердце. Я был холост, продолжал жить с родителями, что их по-моему вполне устраивало. Но мой холостяцкий быт несколько напрягал сотрудников и руководящих товарищей. Все друзья давно переженились, кое-кто даже не по одному разу.
Круг общения составляли в основном коллеги. В своих подчиненных, следуя советам умудренных жизнью людей, я уже давно заставил себя видеть исключительно сподвижников.
Но меня вряд ли можно было назвать монахом, со мной рядом всегда были женщины, которых по тем или иным причинам я даже и не предполагал испытывать на роль жены и матери моих детей. Они меня вдохновляли, без преувеличения, вливали в меня запас жизненной энергии. Воспитанный на известных понаслышке, легендарных стандартах Мэрилин Монро и Джейн Мэнсфилд, я чутко реагировал на каждую находящуюся в пределах видимости фигуристую блондинку.
Я распушил перышки и ловко сделал Фане несколько неявных, но очевидно достигших цели комплиментов. Она охотно поддерживала мой ни к чему не обязывающий треп. Все, как всегда: немножко флирта — и в койку.
Блондинка она уже давно.
— Женщина просто так в блондинку не перекрасится, — вступил я на рискованное поле. Каждый дураку известно, что джентльмены предпочитают блондинок.
— Знаешь, захотелось попробовать — что из этого получится. И понравилось.
Намек на доступность? Она была замужем, растила шестилетнюю дочь.
Родители у нее один за другим умерли. Сестер судьба разбросала по всему Союзу.
— Я знаю твоего мужа? — спросил я, уже прикидывая возможности.
— Вряд ли, — улыбнулась Фаня.
— Когда мы как-то повстречались у «Магнита», ты с ним была?
— У нас был трудный период, — сказала Фаня, будто предчувствуя мой следующий вопрос. — Я очень сильно болела.
Я не стал спрашивать, чем. Болела и болела.
Мы славно поговорили. Между нами время от времени словно пробегали невидимые, но ощутимые разряды. В течение последующих дней мне не раз вспоминались ее стать, ее улыбка, будто ожидающие чего-то необыкновенного глаза.
— Я приду во вторник, — сказал я. — Будем составлять с вашим директором смету.
— Пока-пока! — отсалютовала открытой ладошкой Фаня. — Чао!
Шефский ремонт в библиотеке, пожалуй, не требовал столько внимания главного инженера СУ, но я частенько заглядывал сюда.
— Лишний раз увидеть свою проблему — это половина успеха, — говорил я лукаво, объясняя свой визит. Я все более отчетливо понимал, что такой проблемой для меня становится сама Фаня.
Мне хотелось видеть Фанину улыбку, и она с готовностью отзывалась на мои шутки. Это вселяло в меня надежду, ведь я давно знал, что чувство юмора и мужской интеллект рождают в женщине чувственность.
Однажды, в апрельский день Ленинского субботника, ведя с Фаней в полупустой библиотеке между рядами полок вполне невинный разговор, я мимоходом коснулся ее вызывающего бюста, обтянутого красной трикотажной кофточкой.
— Мы с мужем сторонники активного отдыха, предпочитаем походы, костры, палатки, — как раз говорила она. — Я почти не смотрю телевизор. Чтение книги — это та же самая медитация, — речь ее вдруг начала терять логику.
Я обнял Фаню, разом ощутив всю великолепную стройность ее фигуры и полновесную округлость бедер. Она молча пыталась меня оттолкнуть, но я удвоил напор, мгновенно впитав соприкосновение с нею всей, и, приподняв по своей груди ее тело, нашел губами ее губы.
Именно в эту минуту нас с Фаней накрепко связало нечто большее, чем страсть, чем любовь. Может быть, это и называется судьба, может, карма — кто понимает, тот сформулирует. Наверное, каждый мужчина имел в своей биографии роковую женщину. Фаня в мгновение стала моей la femme fatale. Я долго этому чувству пытался противиться, но со временем обнаружил, что где бы я ни находился, что бы ни делал, в уголке сознания всегда присутствовала Фаня, не до конца понятая и понятная, не до конца доступная. Даже когда я развлекался с другими женщинами, я думал о том, как бы она оценила мою очередную пассию.
Я ощущал себя достаточно искушенным в жизни, уверенным в себе человеком, возможно, в какой-то мере даже баловнем судьбы. Хорошего роста при вполне подходящем весе, перспективный в свое время спортсмен-легкоатлет. Довольно успешно выступал в республиканской сборной. Мой городской рекорд в беге на 200 метров держался уже девять лет и, я не сомневался, что он устоит еще столько же, если не больше, времени. Я привык к успеху у женщин, к тому, что во мне видят представителя респектабельной семьи, завидного жениха, и, насколько позволяли советские порядки, был, наверное, плейбоем. Не стану скрывать, в глубине души эта роль тешила меня.
Мне благоприятствовали условия и обстоятельства на многочисленных стройках социализма как в жилом, так и в индустриальном секторе, которыми нередко руководили бывшие сослуживцы или ученики моего заслуженного папаши.
Вообще, я пришел к выводу, что чем больше пытаешься разобраться в основах мироздания, тем отчетливее понимаешь, что ничего не знаешь даже о своей жизни. Что все гораздо сложнее, многограннее — и очень интересно. И что любишь женщину не за что-то, а просто так.
8
— Я всегда любила тебя, — говорила Фаня, и голос ее срывался. — Почему ты даже не попытался отбить меня у Кэпа, когда я была свободна? Я так на это надеялась.
— Ты хотя бы, чтобы дать знать, наступила мне на ногу, что ли, — не мог удержаться я от невеселой шутки.
— Кто был ты и кто была я. Замечал ли ты, взрослый, ощущавший свою значимость человек, меня в то время?
— Мог ли я перейти дорогу другу? Ты же знаешь такой закон: третий должен уйти, — отвечал я цитатой из песни.
— Ты помнишь, как однажды мы ездили за город? Там были кувшинки...
Да, я помнил этот случай. Однажды утром мы втроем сели на велосипеды и отправились вдоль обширного заводского пруда, на юг. Город стремительно разрастался, но я знал далеко за пределами его одну заводь, закрытую со всех сторон стеной камыша. По водной глади там и сям плавали кувшинки, а вдали, поближе к противоположному берегу, поднимались два небольших островка — один меньше, другой больше. Тот, который больше, зарос кустарником. До островков можно было без труда добраться вплавь.
День был сухой и жаркий, какие бывают на Урале только в середине лета, в июле. Было видно илистое дно, по которому плавали солнечные зайчики, сновали мальки. Мы много купались, загорали. Гоняли мячик, играли в бадминтон. Мне было так хорошо с моими друзьями тогда, что сейчас, вспомнив тот день, я ощутил прилив тоски по ушедшим беззаботным годам. У меня в рюкзаке была бутылка молдавского «Гратиешты», мы отхлебывали вино из горлышка. Сладкая жидкость обволакивала язык и казалась вкусной, как нектар. Ветерок нежно гладил кожу, и возникала уверенность, что будет так же легко на душе всегда.
Я счел уместным оставить Кэпа с его юной подругой наедине и сказал, что поплыву к островам. Кэп тут же вызвался плыть со мной. Я глазами показал на Фаню. Она перехватила мой взгляд.
— Я тоже поплыву, — заявила она. — Не останусь же я здесь одна.
— Плывите вдвоем, — благородно предложил я.
И они поплыли.
Я смотрел им вслед. У Кэпа были длинные сильные руки, он имел разряд по гимнастике. Фаня тоже плыла неплохо, короткими саженками. Я видел, как они вышли на берег большого острова, как постояли, потом Фаня скрылась в кустах, чтобы, наверное, выжать купальник. А Кэп отыскал где-то спички, потому что скоро у его ног задымился костерок. Через некоторое время он стал звать Фаню. Похоже, она не откликалась, и он углубился в заросли тальника.
Он показался из кустов в полной растерянности: Фани нигде не было.
— Может, она поплыла на другой островок, — крикнул я, не веря своим словам: о таких вещах предупреждают.
И вдруг я увидел боковым зрением, что где-то справа Фаня через камыши подплывает к нашему берегу. Я крикнул Кэпу, чтобы он не искал свою подружку, от которой, оказывается, немало сюрпризов можно ожидать, но он не расслышал и продолжал метаться по островку. А я пошел, ломая и придавливая камыш, проклиная непредсказуемость Фани.
Она стояла по горло в воде и плакала, губы ее посинели от холода.
— Что за шутки, что с тобой? — спросил я. — Мы тебя совсем потеряли.
Она вцепилась в меня, она не могла вымолвить ни слова. Я поднял ее на руки и вынес на нашу полянку. Фаня всем своим долгим мокрым телом, лицом, губами прильнула ко мне. Кэп уже увидел нас и размашисто плыл к нам.
— Зачем ты сделала это? — спросил ее Кэп.
— Не знаю, — как-то отстраненно ответила Фаня.
— Я плыла и потом стояла в камышах и мечтала, что вот ты меня найдешь и поцелуешь, — призналась она сейчас.
Интересно, и что бы я делал с ней, с нескладной девчонкой, в пору неутомимого утоления страстей, желаний и молодых фантазий? Я не мог представить, что в душе у малолетки, пигалицы с бездонными глазами бушевали такие взрослые страсти. Признаться, и сейчас она была умнее, начитаннее и глубже той же морковного цвета советской помады, комками собирающейся на ее пухлых губах.
— Как вы встретились с Ахмадеевым? — спросил я ее о муже, скорее, чтобы сменить тему. — Для Кэпа это было таким потрясением, что он несколько лет после вообще не смотрел в сторону женщин.
— Саша как раз только что отслужил. Его друг, тоже футболист, ухаживал за моей старшей сестрой, так мы и познакомились.
— Выходит, в вашей семье много футболистов?
— Нет, сестра сейчас замужем совсем за другим человеком.
Как всякий популярный спортсмен, Салим Ахмадеев, которого все называли Сашей, несмотря на юные годы, наверное, был опытным в амурных делах. Так, совершенно незаметно для себя, Фаня через пару месяцев после знакомства оказалась беременной.
Со временем Салим стал чуть ли не постоянной темой наших разговоров.
Однажды я спросил не без замирания в сердце:
— И как часто ты спишь с Сашей? Ну, в смысле, отдаешься?
— Каждый день, — сказала она.
— Утром или вечером?
— И утром, и вечером.
— И бывает, что перед самой нашей встречей?
— Случается. Аллах нам дал секс как благодеяние.
— Я и не знаю, что сказать на это.
— Я очень люблю свою семью. Но я ведь и тебя сильно люблю. Чувство к тебе заставило меня пересмотреть устои жизни. Насколько легко я воспринимаю мир, так и мир ко мне относится. Мне кажется, богословие требует слишком буквально воспринимать предписания Корана и шариата. Татары, а это, в сущности, русские мусульмане, уже сколько веков живут в чуждой среде. Необходимо приспосабливаться к реальным условиям, чтобы выжить.
Я понял, что мне надоело биться головой о глухую стену.
9
Кажется, именно тем летом нам вручили новенькие дипломы, и мы получили распределения. Но меня в связи с этим занимали проблемы личного характера. Еще с третьего курса у меня продолжалась связь со взрослой женщиной, которой через пару месяцев, осенью, должно было стукнуть тридцать семь лет. Она была одной из ведущих актрис местной драмы, и всегда старалась выглядеть потрясающе. Я очень любил ее, я ревновал ее ко всем окружавшим ее поклонникам, хотя она не дала для этого ни единого повода. Я потребовал рассказать обо всех ее мужчинах и тут же уничтожил все их фотографии, в том числе сценические. Я готов был убить их, но не знал, где, в каком театре их искать на просторах нашей необъятной страны. Я выл от бессилия. В те дни я в полной мере уяснил древний принцип: один из любовников любит, другой позволяет себя любить.
Сейчас ее назвали бы шестидесятницей, дочерью ХХ съезда. И друзья у нее были все такие. Они считали, что в Советском Союзе начались новые времена и искренне возмущались рецидивами сталинизма. Они слушали западное радио, читали Самиздат, презирали соцреализм. Меня захватил было этот поток, но мой отец охладил меня.
— Запомни, сынок, — сказал он, — в России не бывает перемен к лучшему. Реформаторы всегда получают пулю в лоб, поэтому, если хочешь выжить, не надо идти против течения.
Не скажу, что эта любовь стала тяготить меня, но я осознал, что было бы глупо начинать новый этап взрослой жизни со старым грузом. Я знал, что большинство мужчин, которые встречают меня с ней, безумно завидуют мне. Пока. Ведь изменяемся мы и вместе с нами изменяются все окружающие. Меня стала угнетать нехитрая, но неумолимая арифметика: 22 и 37, 25 и 40, 35 и 50...
Она не была моей первой взрослой женщиной, но, наверное, была первой любовью. Однако со временем что-то во мне переменилось: мне стали неинтересны зрелая плоть, зрелый практичный ум, я вдруг разглядел женщин в своих ровесницах, однокурсницах, почувствовал влечение к нежному девичьему телу.
— Знаешь, хочется ощутить под собой тонкие, податливые, мягкие косточки, — сказал я как-то по пьяни Костенычу.
— «Косточки, косточки», — потом частенько поддразнивал он меня.
Но не прошло много времени, и ровесницы стали матереть на глазах. И одно за другим поднимались новые длинноногие поколения, полные любопытства и жажды жизни.
Я знал, что до лета я должен расстаться с этой женщиной. Но я понимал и за что должен быть ей благодарен. Она одарила меня ощущением светлого, большого, незабываемого. Ввела в круг своих друзей, людей творческих профессий, с которыми я и потом поддерживал связь, — с тем же Гоголадзе.
10
Гога, как по-свойски называли друзья Гоголадзе, время от времени навещал в Магнитогорске своих родственников, но осел здесь достаточно прочно лишь с год назад. Гоголадзе сразу выдвинулся в ряд первых перьев «Городской правды», но явно не соответствовал возможностям и потребностям старейшей газеты города, как заметила внимательно следившая за прессой Фаня.
Он, конечно, испытывал, вследствие неизбежных в творческом коллективе интриг, определенные стрессы, но не покидал Южного Урала, несмотря на самые лестные предложения. Эта верность казалась непонятной и неожиданной, если иметь ввиду легкого на подъем и честолюбивого творческого человека, но я этому не удивлялся, учитывая, что у Гоголадзе была, наверное, самая таинственная биография среди моих знакомых.
Никто с определенностью не мог сказать, откуда и зачем он оказался в Магнитогорске. Он, как утверждали, родился и вырос в Баку, был сыном чуть ли не министра одного из республиканских правительств, который покончил с собой, когда Юра еще был ребенком. С матерью, врачом-гинекологом, они после вроде достаточно попутешествовали по стране, где только ни жили. Потом мать осталась работать в Магнитогорске, так как в нашем городе еще с 30-х годов жила ее незамужняя больная сестра.
Гоголадзе имел диплом МГУ, но где работал ранее — на эту тему не распространялся. Да и я не привык задавать лишние вопросы.
Как все кавказцы, Юрий Павлович ценил в мужчине физическую силу и, хотя ему было где-то пятьдесят, регулярно качал железо в спортзале Дворца культуры металлургов. Он был невысокого роста, что скрадывалось его прямо-таки офицерской осанкой, жилист, крепок и ловок. На его слово можно было, не сомневаясь, положиться.
При всей своей идеологической неоднозначности, Гоголадзе явно имел вес в городских кругах. Однако за ним тянулся неуловимый шлейф недосказанности, политического недоверия. И, к тому же, чуть ли не десяток неудачных браков, оставленные дети...
Гога, как говорили, умел делать все на свете, даже шить. Все знакомые несли ему в ремонт импортные часы и фотоаппараты, кофемолки, ювелирные изделия, бижутерию. В помощи товарищу он был безотказен.
— Бросай газету, открывай свое дело, — шутил я в период расцвета НТТР и кооперативов.
Я настолько был уверен в его практических и интеллектуальных способностях, что мог сделать ему и более серьезное предложение, но он, конечно, не откликнулся бы на него — тогда, в пьянящие годы Перестройки, не было интереснее и почетнее занятия, чем журналистика. Он был «универсальный солдат» — его эрудиция позволяла писать одинаково интересно и глубоко хоть об экономике и политике, хоть о религии и национальном вопросе, хоть о здравоохранении и образовании, хоть о спорте, хоть о моде.
Я знал, что он разбирается в вопросах лингвистики, в языках — это не удивляло при его филологическом образовании. Но однажды я был свидетелем того, как на официальной встрече с итальянцами он совершенно свободно разговаривал по-итальянски.
— Откуда знаете язык? — тогда мы еще были на «вы».
— С детства знаю, — неопределенно ответил Гоголадзе..
Когда у него умерла мать, я счел себя обязанным принести ему соболезнования, побывать на похоронах. И сразу обратил внимание в их небольшой квартире на особую атмосферу, которая всегда поддерживается в семьях со своей историей, с бережно хранимыми традициями.
11
Тогда, после первого поцелуя, наши с Фаней отношения развивались с молниеносной быстротой. Через пару дней мы после работы прогуливались, изнывая от жажды близости, по улочкам, аллеям и чахлым паркам промзоны Левого берега, где вечерами было совершенно безлюдно и практически исключалась встреча со знакомыми. Фане не хотелось, чтобы нас видели вместе.
— В семье все должно строиться на взаимопонимании и взаимном доверии. Я не имею права расстаться со своей семьей, но отказаться от тебя у меня нет сил, — произносила она как-то виновато и прижималась губами к моей руке. — Ты мой наркотик.
Я не сомневался, что несколько бурных ночей утолят внезапно вспыхнувшую страсть. У меня было несколько на мой взгляд подходящих вариантов для «пересыпа в военно-полевых условиях», но Фаня все достаточно тактично отвергла:
— Прости, но я не желаю быть частью вереницы твоих девушек.
Я это отметил и запомнил. Оказывается, она тоже прорабатывала варианты.
— Хочешь посмотреть, как я живу? — спросила однажды Фаня. — Завтра я провожаю Динку на дачу...
— А муж будет в командировке? — не без сарказма изрек я.
— Муж уходит в ночную смену. — Она с досадой взглянула на меня.
Нам придется осквернить семейное ложе. Все как всегда, подумал я, дело житейское. Но вслух спросил:
— А вдруг муж явится среди ночи домой? Мне тогда придется прыгать с четвертого этажа?
— Не думаю, что тебе грозит это.
Салим, Саша Ахмадеев, бывший футболист городской команды мастеров, выступавшей в классе «Б». А еще раньше, во время армейской службы, он играл в дубле московского «Динамо». В общем, он был неплохим нападающим, но с возрастом у него все меньше получалось ладить с тренерами. И он работал в каком-то отдаленном цехе слесарем. Все это я знал от Фани, а сегодня вечером, ровно в 10, я его увидел впервые.
Я подошел к трамвайной остановке в назначенное время. Фаня провожала Салима. Она была в красном брючном костюме, ярким пятном взрывавшим серые городские сумерки. Я остановился неподалеку от них, закурил сигарету. Фаня с Салимом выглядели красивой парой. Салим был примерно одного со мной роста, черноволос с легкой проседью, у него было мягкое, округлое лицо. Он что-то говорил, наклонясь к жене. Фаня весело смеялась. Семейная идиллия, черт бы их побрал. Я знал, что я буду делать с этой красивой дамой через несколько минут после того, как придет трамвай. Салим не знал. Не хотел бы я оказаться на его месте.
Но и у меня были причины быть немного не в своей тарелке. Меня угнетало невыполненное обещание, а обещания я привык выполнять. Я не попадал на вечеринку к одной соломенной вдове, дочери профессора-полиглота, в чьей семье были уверены, что наши с ней достаточно короткие отношения будут имеет продолжение. Профессор был давним приятелем моего отца, по некоторым моим умозаключениям, их связывало общее чекистское прошлое.
Я предполагал, что наше с Фаней свидание продлится не более двух часов: опыт подсказывал, что меня ждут поспешные объятия, скорое, не без сожаления, расставание — замужние женщины не любят рисковать. Я тоже в такой ситуации не люблю рисковать: не спеша, осмотрительно, вошел в подъезд ровно через четыре минуты после нее, поднялся на четвертый этаж, толкнул дверь — она была не заперта. Но меня ждал накрытый стол. Когда Фаня успела?
— Давай поедим, — сказала она. — У меня сегодня во рту маковой росинки не было.