Шаргородские Лев И Александр
Зеленые скамейки

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 9, последний от 02/03/2019.
  • © Copyright Шаргородские Лев И Александр (mshargor@bluewin.ch)
  • Размещен: 28/08/2007, изменен: 28/08/2007. 25k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  • Оценка: 6.90*99  Ваша оценка:

    18

    Александр и Лев Шаргородские

    ЗЕЛЕНЫЕ СКАМЕЙКИ

    Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря.

    У реки сидели русские и ловили длинных угрей.

    У моря сидели пожилые евреи и ничего не ловили. Они обсуждали.

    Что обсуждают евреи? Где достать корицу для штруделя. Как бы жили евреи, если б не убили Александра П Освободителя. Дикие цены на чернику на рынке в Майори. Отчего у Хрущева большой живот. Чересчур открытые купальники этого лета. Вынос тела товарища Сталина из Мавзолея.

    - Я бы вынесла его сама, на своей большой спине, - говорила Хая-Рейзел.

    - Хорошо, - спрашивал Исаак, - вы его вынесли! И дальше?

    - В стране мало свалок? - недоумевала Хая-Рейзел.

    Иногда евреи обсуждали, кем бы они стали, не родись они в России.

    - Я вас уверяю, - качала головой Сима, - Иосиф бы работал Бен-Гурионом, а не на галантерейном базаре.

    Седой Иосиф сидел рядом и тяжело вздыхал:

    - Бен-Гурионом, - в голосе была ирония, - вы знаете, кем бы я мог быть?

    Он посмеивался, но никогда не говорил "кем".

    В конце концов всегда выяснялось, что на зеленых скамейках сидело несколько президентов Израиля, две-три Голды Меир, все семейство Ротшильдов и даже один Альберт Эйнштейн.

    - Если б я кончил школу, - говорил Альберт Эйнштейн, - я бы таки стал Эйзенштейном.

    - Эйнштейном, - поправляли его.

    - Ну, Эйнштейном, какая разница?!

    Не было такой темы, которой бы не касались евреи, но в основном они обсуждали проходящих.

    Проходящие тоже были евреи. Все шли на берег дышать йодом - в те далекие годы йод продлевал жизнь.

    - Что толку, что я уже девять лет продлеваю свою жизнь, - вздыхала Хая-Рейзел, - когда у меня так ломит спину? А моя мама прожила 96 лет, данкен Гот, и не дышала никаким йодом.

    - Чем же она, простите, дышала? - интересовался Исаак.

    - Навозом, - отвечала Хая-Рейзел, - мы тогда еще не вышли к морю, и жили не в Риге, а в Мозыре, где пахло не йодом, а навозом наших коров.

    - Что, навоз продлевает? - удивлялась Сима.

    Она была несколько глуховата.

    Мимо проходила Белла - полуголая красавица в американском купальнике, все открывали рты и замолкали.

    - У нее тетя в Нью-Йорке, - сообщала потом Хая-Рейзел, - владелица маникюрного кабинета.

    Это была дивная картина - старые евреи на выкрашенных скамейках, вдоль асфальтового спуска к морю. Балтийский ветер освежал их прекрасные лица. Северное солнце освещало их последние годы. Среди них всегда сидела моя бабушка - в синем платке, в вязаной кофте, с усталыми ладонями на коленях.

    - Рася, Рася, - кричала Хая-Рейзел, - куда вы смотрите, вот идет ваш внук, такой шейнер бохер, вы только взгляните.

    - Я не хочу на него смотреть, - отвечала бабушка, - уйсгосс, он разрывает мое старое сердце.

    - Фарвос? Он таки женился на той гойке?

    - Причем тут гойка? Он опять не позавтракал. Он ничего не ест. Я еле вливаю в него стакан молока, и он целый день торчит на пляже. А дома хвареют клубника, камбала, картофельные оладьи, курица и пирог с маком.

    - И кто же это все съедает? - спрашивал Иосиф.

    - Он. Но вечером!.. "Таере, - кричала мне она, - подойди, у меня есть кусок леках!"

    Краснея, я быстро проходил мимо.

    Много лет я проходил мимо бабушки - молодой, загорелый, в рваных сандалиях и слушал эту певучую еврейскую речь, этот чудный язык, который пах уютом, фаршированной рыбой, семейным очагом, маминой ладонью, улыбкой отца. Он был пропитан теплом, горьким юмором и печальной иронией. Язык моей молодости, который я не знал. И ощущал только его музыку, его щемящую мелодию. Из-за него, может, я и приезжал в Ригу - в Ленинграде на нем не говорили. Старые евреи предпочитали ломаный русский.

    - Где вы сухайте белье? - спрашивали одни.

    - На веревка у духовкэ, - отвечали другие.

    На взморье я купался не столько в заливе, сколько в ласковых волнах идиша. Они баюкали меня, успокаивали, уносили в какую-то неведомую страну, где нет печали. Со взморья я привозил с собой еврейские слова, интонации, они согревали меня где-то до ноября-декабря в моем суровом городе.

    - Ву немт мен абиселе мазл? - напевал я на невских берегах, - ву немт мен абиселе глик?..

    Серый город с удивлением взирал на меня.

    В те годы на рижские берега съезжалась веселая компания курчавых ребят из Москвы, Ленинграда, Одессы - это была сборная евреев Союза.

    Мы рассказывали анекдоты, ржали, издевались над милихой, гуляли с девушками и танцевали фокстрот, и жизнь была солнечной и бесконечной.

    Возможно, так оно и есть...

    Евреи на скамейках обожали нас, любовались нами и знали о нас больше, чем мы сами - они знали наше будущее.

    - А, - вздыхала бабушка, - такой клигер ингеле учится в Текстильном! Что он там делает? Я вас спрашиваю, что он там делает с его головой! До сих пор не может отличить шерсть от крепдешина. Кем он будет?! Что он будет?..

    - Он будет "а шрайбером", - спокойно говорила Хая-Рейзел.

    - Чего вдруг?! - удивилась бабушка, - Текстильный готовит "а шрайберов"?!

    - Почему нет, - отвечала Хая-Рейзел, - если Театральный готовит аникейв!

    Иосиф начинал вращать глазами.

    - Оставьте в покое мою Нелли, - он наливался кровью, - почему вам не дает покоя моя Нелли?!

    - По-моему, я ничего не сказала, - Хая-Рейзел начинала крутить головой вправо-влево, - идн, я сказала слово "Нелли"?! Я сказала, что Текстильный может готовить "а шрайберов"... Ваш внук, Рася - Бабель. Посмотрите, как у него все время движется рука! Он же пишет, он идет и пишет!

    - Вам не кажется, что у него рука движется справа налево? - спрашивала Сима.

    - Он пишет на идиш, - объявляла Хая-Рейзел.

    - Он его не знает, - говорила бабушка.

    - А хицим паровоз! Русские шрайберы тоже не знают русского, а пишут. Все пишут!.. Иосиф, вот, кстати, ваша Нелли с Додиком! Вчера она была с Рувимом. В июне - с Кацем! Кто она, по-вашему - Святая Дева?

    - Она "шейне", - объяснял Иосиф, руки его летали на фоне неба, - "шейне мейделе"! Она не виновата, что за ней все бегают! Шейне и аникейве - две разные вещи!

    - Почему, бывают шейне аникейве.

    - Ай, перестаньте, вы просто завидуете. Вы сидите на скамейке, а она снимается в кино. Помяните мое слово - она будет звездой.

    - Что я и говорю! А кто такие звезды?..

    - Ша, ша, - глаза Хаи-Рейзел теплели, - вот идет мой Изик, он тоже звезда, он учится в Москве на окулиста...

    - Он гений, - продолжал Исаак, - он станет Филатовым, это мы уже слышали... Так он им не будет!

    - Что вы знаете, шмоча?!

    - Он будет раввином!

    - Мишуге. После Первого Медицинского?

    - Если Текстильный готовит шрайберов, а Театральный...

    - Ни слова о Нелли! - вскакивал Иосиф.

    - Успокойтесь, мы говорим о раввине, - отвечал Исаак, - это вылитый хасид.

    - Что вы порете чушь, Исаак? - возмущалась Хая-Рейзел.

    - Вы когда-нибудь заглядывали в его глаза? - интересовался Исаак.

    - Его глаза?!! Я смотрю в них с утра до вечера!

    - И вы не видите, что они печальны и мудры?! Что он будет раввином?

    - Не вижу! В этой стране раввином?!! Цыпун вам на язык! Хватит, что им был мой отец. Одна ржавая селедка на пятерых! В этой стране - раввином?!!

    - Кто вам сказал, что здесь? Он будет раввином в Америке. В штате Алабама. Если вы не уплыли из-за грыжи вашего мужа, так он уплывет.

    - Откуда вы знаете, что у Бени была грыжа?!

    - Хм, а кто этого не знает? Сима, вы знаете?

    - Шрай ныт! Знаю! Я все знаю. Я только не знаю, зачем этот паразит поступил в рыбный?! Лазик, зачем ты поступил в рыбный? Смотрите, он идет и даже не оборачивается, в наше время он бы получил "а клеп"! Ему так нужен "рыбный", как мне кость в горле. Он ненавидит леща. Он не берет в рот "гепекелте фиш", селедка ему воняет. Ответьте мне, зачем он поступил в рыбный?!

    - Чтоб уехать, - отвечал Иосиф.

    - Куда? - удивлялась Сима, - зачем уехать? Куда уехать?

    - Не важно, куда. Потому что, если он не уедет - он сядет. Это прирожденный гешефтмахер. Родители сидели - и он сядет.

    - Секундочку, - возмущалась Сима, - секундочку! Во-первых, только отец. И незаслуженно - его вот-вот реабилитируют.

    - Зачем здесь гешефтмахер, Сима, - спрашивал Иосиф, - для областной тюрьмы? А там он станет негоциантом. Миллионером. Он будет продавать России шоколад и сыр, который не воняет!

    - Где это, я вас спрашиваю, где это там?!

    - Вы хотите точный адрес?

    - Да, хочу.

    - В Швейцарии, мадам Сима, в Лозанне, над Леманским озером, на фоне французских Альп.

    - Ой, майн Гот, - причитала Сима, - ой, майн Гот.

    - Чем вы недовольны? - спрашивала Хая-Рейзел, - это лучше, чем в Алабаме. Там такая жара!..

    Предсказания старых евреев с зеленых скамеек сбылись. Может быть, они были пророками, эти евреи под бледным балтийским небом - не знаю, но все их пророчества сбылись, кроме одного - Бома Левин так и не стал министром мясомолочной промышленности. И не только потому, что к тому времени, когда он должен был занять этот пост, уже не было ни молока, ни мяса...

    Бома был бел, рыж и упитан.

    Он последним из нашей компании появлялся на пляже. И все взгляды были устремлены на него.

    - Посмотрите на его брюки, - говорила Хая-Рейзел, - они же влезают ему в тохес.

    - Да, - вздыхала Сима, - эта прекрасная мелуха испортила всех. Даже такого святого человека, как портной Баренбойм. Разве раньше он шил такие брюки, чтобы они врезались в задницы?

    - Вы путаете причину и следствие, - улыбался Исаак. Он был немного философом. - Виноваты не брюки, а задницы. Хотя до войны я тут и не жил, но могу вас заверить - при Ульманисе таких задов не было. Никто не голодал - но никто и не жрал в три горла...

    Старики покидали свои скамейки и перемещались в шезлонги, на пляж. Наблюдать за нами.

    Обычно мы в это время играли в волейбол.

    - Обратите внимание, как мой шпил! - восхищалась бабушка, - и это на одном стакане молока!

    - Ваша Нелли! - ахала Хая-Рейзел, поворачиваясь к Иосифу, - как она падает под мяч.

    - На что вы намекаете?! - вспыхивал Иосиф. - Она может падать подо что хочет!

    - Пусть падает, - улыбалась Хая-Рейзел. - Я против?

    Но лучше всех нас прыгал и резал Бома. Несмотря на зад.

    - Что вы хотите, - вздыхала моя бабушка, - на шпикачках... Если бы мой ел шпикачки - вы знаете, куда бы он подпрыгнул? Он был бы членом сборной страны по баскетболу. И объездил бы уже полмира, а не торчал бы все время в этой огромной дыре...

    - Благодарите Бога, что он - не член, - советовал Иосиф. - Потому что он обязательно где-нибудь бы остался. Только идиот может ездить по миру и не остаться. Они все остаются! ...И вы не видели бы вашего внука!

    Мы кончали играть в волейбол и неслись в воду. И всегда рядом с Бомой неслась прекрасная Гера, такая же рыжая, как и он.

    Она держала его за руку, она заглядывала ему в глаза, она закидывала назад голову и хохотала.

    - Вы не представляете, что могут сделать с человеком настоящие шпикачки, - объяснял Исаак. - Я их случайно попробовал когда-то давно, в двадцатых. Как меня тогда любили женщины! - бес начинал прыгать в его глазах. - Ах, если бы сейчас мне их удалось попробовать хотя бы пару раз. Я бы еще и теперь кое-что смог...

    Шпикачки, а также окорока, ветчину, сосиски, сардельки и прочую вкуснятину Боме приносил его папа, прямо с мясокомбината. Папу звали Вика, он тоже был белым и рыжим. Все эти деликатесы он выносил в огромном портфеле с монограммой: "Дорогому Вике от Виллиса".

    Монограмма не давала евреям покоя.

    Латвией тогда правили одни Виллисы - и президент, и премьер, и даже несколько министров были Виллисами. И даже директор мясокомбината.

    - Перестаньте ломать голову, - говорил Иосиф, - портфель подарил ему директор. Когда из старого уже начали выпадать сосиски... Так сказать, от коллеги коллеге.

    - Объясните мне, - вступал Исаак, - почему он не написал тогда свою фамилию? Что ему было скрывать?.. Нет, портфель подарил секретарь! - и Исаак поднимал палец к небу, - балабус!

    - А что было скрывать балабусу? - спрашивала бабушка.

    Исаак клал на свой огромный живот руки и начинал хохотать.

    - Нет, вы меня доведете до колик... Если бы балабус написал свою фамилию - все сразу же бы догадались, откуда у него на столе шпикачки и окорока.

    - Идн, - спрашивал Иосиф, - вы когда-нибудь видели этот портфель? Я имею в виду не когда он пустой, а когда полный.

    Все дружно кивали головами.

    - Нормальному человеку его не поднять. Я думаю, там килограмм сорок... А Вика его спокойно тащит каждый день... Скажите, кто из нас смог бы съесть сорок килограмм за один день?.. Даже вы, Рася - и то бы не осилили.

    - С чего это вы взяли, что я ем больше вас? - спрашивала бабушка.

    - Только не кипятитесь, - успокаивал Иосиф, - когда я говорю "вы" - я имею в виду вашу семью. Кинахоре ныт, одиннадцать человек. А Левиных только трое. И Лидочка много не ест - она бережет фигуру.

    - Кто это, интересно, вам сказал, что они все съедают сами? - усмехался Исаак. - Они ведут светский образ жизни! Вы знаете, что это? Без портфеля его сегодня вести невозможно!

    - Почему это невозможно? - вступала моя бабушка, - мы его тоже ведем. Прошлый шабес я приняла двадцать человек - и никто не ушел голодным.

    - Сравнили, - сказал Исаак, - кого принимаете вы, и кого - они. Прошлый шабес у них был заместитель балабуса!

    - Он что - тоже еврей? - удивлялась Сима.

    - Мадам, - объяснял Исаак, - латыши тоже любят хорошо покушать.

    - Причем тут покушать, - удивлялся Иосиф. - Кто вам сказал, что жизнь - это только покушать? Это еще и погулять!.. Вы когда-нибудь слушали Рихтера в Концертном зале, рядом с которым мы сидим?

    - Он что - тоже еврей?! - опять удивлялась Сима.

    - Перестаньте, - вспыхивал Иосиф, - не всякий великий - еврей!.. И на него не попасть! Я этими глазами видел, как маршал Жуков со своей свитой на него не попал. Берлин взял - а Концертный зал нет! А Лидочка взяла!

    - Жукова? - уточнила Сима. - Зачем ей такой старый?

    Иосиф не реагировал.

    - Я сам видел, как она подошла к кассе с пакетом, от которого так пахло... Иосиф закатывал глаза и начинал втягивать носом воздух. Он втягивал несколько минут. Все молча ждали... - И отошла с тремя билетами! - заканчивал Иосиф.

    - Что там Концертный зал, - вступал Исаак. - "Лидо!" Чтобы попасть в этот ресторан - надо записываться за три месяца! А Левиных туда вносят на руках! Сам директор встречает их у входа. И целует Лидочке руки. Сначала левую, потом - правую... Вы когда-нибудь слыхали, чтобы Нейманис кому-то поцеловал хотя бы одну ручку?!

    - Они пахнут шпикачками, - объясняла Сима, - а он их обожает...

    - Что я и говорю, - заключала Хая-Рейзел, - Бома еще будет министром мясомолочной промышленности. Он утрет им всем нос. Это будет первый министр-еврей в Латвии!

    - Почему именно он будет министром? - обижалась моя бабушка. - Мой внук будет "а шрайбер", а он - министром?!

    - Потому что у Бомы аидише копф! - вступал Исаак.

    Но ему не давали закончить.

    - А у наших внуков, по-вашему, какие копф?! - кричали евреи.

    - Потому что у Бомы аидише копф! - не обращал на них внимания Исаак, - и потому, что он кушает не хуже, чем дети всех этих Виллисов... Ну, есть у вас теперь вопросы? Или вы считаете, что этого недостаточно?

    Евреи задумывались, шевелили губами, взвешивали - и приходили к выводу, что это более чем достаточно.

    - И потом, - добавлял Исаак, - не забывайте, кто его папа. Вика не какой-нибудь там простой ветеринаришко - он главный ветеринар спеццеха! А вы знаете, что это такое?

    - Знаем уже, знаем, - говорила Сима, - наши любимые шпикачки.

    - Для кого? - спрашивал Исаак и поднимал вверх палец, - для членов ЦК! Для балабусов! Туда не впускают даже КГБ! Вы знаете хотя бы одно место во всей этой огромной стране, куда не впускают КГБ?

    Никто не знал.

    - А Вика там свой человек! Потому что он должен следить за здоровьем балабусов. Чтобы они не съели какую-нибудь гадость - что-нибудь из того, что едим мы. Или чтобы их, не дай Бог, не отравили.

    - Вы хотите сказать, - усмехался Иосиф, - что от Вики немного зависит, кто будет править Латвией?

    - Таки да, - подтверждал Исаак. - Потому что если в их нежные желудки попадет то, что попадает в наши - они околеют!

    - На доброе здоровье! - говорила моя бабушка.

    Над скамейками повисала тишина.

    Несмотря на некоторую зависть, зеленые скамейки любили Левиных - за то, что те любили друг друга.

    По вечерам Левины прогуливались по Турайдас, выходили на пляж, всегда втроем, и Вика, обнимая одной рукой Лидочку, а другой Бому, что-то рассказывал - и все хохотали.

    - Лидочка, пломбир, родная? Бомочка, эскимо?..

    Вика носился с мороженым, с коробками конфет.

    - Лидочка, это тебе, первые георгины.

    - Дети мои, а не прогуляться ли нам на корабле до Риги?

    И вдруг, где-то в конце июня, произошло событие, взбудоражившее не только зеленые скамейки.

    Левины получили письмо из Австрии, и оказалось, что у Бомы есть второй папа, а у Лиды - второй муж. Или первый, как вам будет угодно. И этот самый папа звал их к себе, в Вену. И не в гости, а навсегда!

    На следующее утро после письма старики не проронили ни слова - впервые за десять лет! Они сидели какие-то подбитые, подперев кулаками подбородки и глядя вдаль.

    Первой заговорила бабушка.

    - А-а, - сказала она, - пойду домой. Надо приготовить обед.

    И осталась сидеть.

    - Сбегаю в магазин, - сказала Хая-Рейзел. И тоже не сдвинулась с места.

    - Евреи, - задумчиво произнес Исаак, - мы думаем, что мы знаем все - а не знаем ничего... Откуда возник этот, простите меня, папа?!

    - Не будем бить себя в наши старые груди, - сказал Иосиф, - этот папа возник до войны. Они были здесь до войны - а мы не были... А в Жмеринке я знал, что творится в Жмеринке. Ну, может быть, в Виннице. Но не в какой-то там Риге, о которой я вообще не знал.

    - Он прав, - сказала моя бабушка, - он совершенно прав. Эта страна так быстро разрастается, что мы не успеваем следить, что происходит на наши новых территориях. И мы в этом не виноваты... Но Вика для Бомы был больше родного...

    Скамейки печально закивали головами.

    - Когда Вика открыл это письмо, будь оно проклято - у него подкосились ноги, - сообщил Иосиф. - Несмотря на шпикачки.

    - Откуда вы знаете? - удивилась Хая-Рейзел.

    - Когда хороший человек падает - это слышно повсюду, - объяснил Исаак.

    - Успокойтесь, - сказала бабушка, - они никуда от него не уедут. Я мог вас заверить. Такая семья!! С любимыми не расстаются...

    Вскоре Левины получили второе письмо. Новый папа сообщал о себе кое-какие подробности: оказывается, ему принадлежали шикарные отели : в Вене - "Интерконтиненталь", а в Лондоне - "Кларидж". К тому же новый папа был "фоном" - его звали фон Шнеерсон. У фона было несколько конюшен со скаковыми лошадьми. К письму были приложены фото: "фон" верхом на лошадях, "фон" в бассейне, "фон" с Крайским.

    - С чего бы это вдруг "фон"? - пожала плечами Сима. - Странный какой-то еврей.

    - Какой он еврей? Он - шлеймазл! Шлеймазл на лошади! - сказала бабушка. - Пузатенький, лысенький - разве его можно сравнить с нашим Викой!

    - На лошади он хотя бы одет, - хихикнул Исаак, - вы всмотритесь в фото, где он потягивает коктейль около своего бассейна! Да за такого ни одна аникейве...

    - Не смейте касаться моей внучки! - приказал Иосиф.

    - Вы сошли с ума, - сказал Исаак, - причем тут ваша внучка?!

    - Идн, ша ,- сказала Хая-Рейзел, - они никуда не уедут. Они не бросят Вику. Попомните мои слова...

    Но пророчества евреев как-то плохо стали сбываться.

    В начале августа Лида и Бома улетели...

    Несколько дней скамейки пустовали. Старые евреи болели. Бабушка лежала на кушетке, лицом к стене, и даже не подавала мне по утрам молока. У Хаи-Рейзел случился нервный приступ. Исаак собрался лететь за паршивцами вдогонку, и там, в Вене, сказать им все, что о них думает. Но ему не дали визы.

    Потому евреи единогласно решили вычеркнуть их из своей памяти.

    - Это не евреи, - сказали они, - евреи так не поступают!

    И вычеркнули.

    Все свое внимание они сосредоточили на Вике. Было решено взять его под опеку.

    - Он не должен оставаться один, - сказал Иосиф, - одиночество - это цорес! Вы меня понимаете?

    Тут же были распределены обязанности: завтраки -у Хаи-Рейзел:

    - Вы не знаете, он любит компот из рибарбара?

    - Главное - компания, Хая-Рейзел, а не рибарбар.

    Полдники - с Иосифом :

    - Кефир и пару веселых майс, пойдет?

    Обеды - у Симы:

    - Я на диете. Он будет есть суп без соли?

    - Будет, будет, только окружите его теплом.

    И ужины - у моей бабушки:

    - Ах, я знаю, что сделаю - налистники с черникой!

    Хая-Рейзел пекла для него блинчики с творогом.

    - Это базарный, Вика, - подчеркивала она, - его сделали фактически при мне. В вашем возрасте нельзя есть все время мясо. Мясо и мясо. Мясо повышает...

    - Что? - безучастно спрашивал Вика.

    - Я знаю? Все! Холестерин, белок, желток. А если б они не уехали, вы бы его ели и ели. И кто знает, чем бы все это кончилось...

    - Не скажите, Хая-Рейзел, - возражал Вика, - там у Бомы настоящий отец! А настоящий отец - это вам не шпикачки!

    - Настоящий папа! - вздыхала потом Хая-Рейзел. - Я бы посмотрела, как бы их к нему потянуло, если б он жил не в Вене, а в Крыжополе.

    Иосиф засыпал Вику анекдотами.

    - "Хаим, одолжи десятку!" - "У кого?!" - и первый ржал. Поймите, Вика, - говорил он, - если кувшин падает на камень - цорес кувшину. Если камень падает на кувшин - цорес кувшину. Человек не должен быть кувшином!

    - Я не кувшин, - успокаивал Вика, - я чайник!..

    Он перестал ходить на концерты, только на Бетховена.

    - У него была трагическая судьба, мальчик, - как-то сказал он мне.

    Я видел его однажды, в десятом ряду на пятой симфонии. На глазах его были слезы.

    Бабушка устраивала Вике музыкальные вечера.

    - Зная вашу любовь к музыке, - говорила она и ставила на старый патефон еврейские пластинки.

    - Брент, май штетеле, брент, - шипела заигранная пластинка.

    Вика молча жевал картофельные латкес.

    - Вика, - говорила бабушка, - вы же мудрый человек, вы же ребе. А ребе тот, кто принимает все вещи всерьез, но ни от чего не унывает.

    - Я ребе, Рася, - соглашался Вика, - я рад! Если хорошо Лидочке и Боме - хорошо и мне. Если они гуляют по Дунаю - по Дунаю гуляю и я. Если они там едят какую-то папайю - ее ем и я, хотя никогда ее не пробовал.

    Вскоре Вика перестал посещать евреев.

    - Он закрылся дома и слушает Бетховена, - сообщал Исаак. - Сколько можно слушать Бетховена?!

    Он бледнел, худел и ходил небритый, чего никогда с ним не случалось. У него появились мешки под глазами, походка стала неуверенной.

    - Его надо срочно показать доктору Черфасу, - говорили евреи. Они опасались за его жизнь.

    Потом Вика исчез...

    И все решили, что Вика уехал. А куда мог уехать Вика? Только к своим, к Лидочке и Боме, на прекрасный голубой Дунай.

    Это вызвало на скамейках радостное возбуждение.

    - Данкен Гот, - говорили евреи, - все-таки хорошо кончилось.

    - Слава Богу! Он поехал к ним. Они одумались - это же замечательная семья! И он поехал. Они сейчас танцуют вальс.

    - Он взял портфель и укатил, - убеждал Иосиф, - Австрия - прекрасная страна, там торт "Сахер", но кто там когда-то пробовал шпикачки?!

    - Мой сын брал Вену, - сказала бабушка, - там нет шпикачек! Там нет даже леща! Я представляю, как Бома рыдал, увидев Вику, - кончиком косынки она вытирала слезу.

    Старым евреям казалось, что они знают все, что произошло в далекой Вене, когда с поезда сошел Вика с портфелем в руках.

    - Подождите, сказал Исаак, - я вам расскажу, все что было. В деталях...

    - Зачем? - спросили евреи хором, - мы все знаем.

    - Ну, так вот, - продолжил Исаак, - они бросились к нему на шею, еще когда он стоял на подножке вагона, и слезы ручьями катились из глаз их.

    - А потом они вместе пошли на Дунай, - продолжила Сима, - и Вика раскрыл портфель. Шпикачки сияли оттуда!

    - И они начали есть, - сообщила Хая-Рейзел, - с большим аппетитом. И любимые колбаски вернули их сюда, на наше взморье, на наш золотой песочек, на Турайдас, где они имели мазл. Они ели и умоляли Вику простить их.

    - И он их таки простил, - закончил Иосиф, - и пригласил Лидочку на вальс.

    - Жаль только фона Шнеерсона, - вздохнула бабушка,- хоть и фон, а еврей...

    Давно это было.

    Когда еще я был загорелый, в рваных сандалиях, и жизнь казалась солнечной и бесконечной.

    Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря. У реки сидели русские и ловили диких угрей.

    У моря сидели пожилые евреи.

    Их больше нет.

    Ни Хаи-Рейзел, ни Иосифа, ни философа Исаака, ни моей бабушки.

    - Таере, возьми кусок лекаха...

    На зеленых скамейках нет больше президентов Израиля, Голды Меир, Ротшильдов и Альберта Эйнштейна.

    Исчез идиш, пропала певучая речь, не пахнет уютом, фаршированной рыбой, теплом и горьким юмором.

    Улетел язык моей молодости, который я не знал.

    Со скамеек веет холодным ветром. Там сидят другие люди - они сумрачны, серы, злы.

    Они лузгают семечки и плюют себе под ноги.

    Пахнет квасом, пивом и общественным туалетом.

    Однажды мы, - из старой компании, из той сборной, - договорились встретиться на Турайдас, в июле, в шесть вечера, и пройти старой дорогой, мимо скамеек, к морю.

    Мы слетелись со всех континентов. Не было рваных сандалий и буйных шевелюр. Все мы были в костюмах, в лысинах...

    Мы обнялись и пошли к морю. Солнце еще было высоко, и море было тем же. Только со скамеек дуло холодом и ненастьем. Если когда-то "алтен идн" угадывали наше будущее, то эти - прошлое.

    - Во, жиды идут!

    - Тише, услышат!

    - Да они ни черта не понимают - иностранцы.

    - Говорят, они здесь когда-то жили.

    - Да, да, тут когда-то, говорят, было много евреев. Жил, рассказывают, какой-то фон Левин или фон Эйзенштейн, черт их разберет! Министр колбасной промышленности.

    - Хреновина, никакой колбасы не было!

    - У евреев была! И в спеццехе делал он кровавую колбасу на крови христианских младенцев. А потом этот фон Абрам смотался в Израиль...

    Мы спускаемся к пляжу, на сердце у нас печаль - зачем мы сюда притащились? Почему нас тянут старые дюны и волны, которых больше нет?

    Мы смотрим в даль и слушаем море.

    - Ву немт мен абиселе мазл, - поет оно, - ву немт мен абиселе глик?..


  • Комментарии: 9, последний от 02/03/2019.
  • © Copyright Шаргородские Лев И Александр (mshargor@bluewin.ch)
  • Обновлено: 28/08/2007. 25k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  • Оценка: 6.90*99  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.