|
| |
Александр и Лев Шаргородские
Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря.
У реки сидели русские и ловили длинных угрей.
У моря сидели пожилые евреи и ничего не ловили. Они обсуждали.
Что обсуждают евреи? Где достать корицу для штруделя. Как бы жили евреи, если б не убили Александра П Освободителя. Дикие цены на чернику на рынке в Майори. Отчего у Хрущева большой живот. Чересчур открытые купальники этого лета. Вынос тела товарища Сталина из Мавзолея.
- Я бы вынесла его сама, на своей большой спине, - говорила Хая-Рейзел.
- Хорошо, - спрашивал Исаак, - вы его вынесли! И дальше?
- В стране мало свалок? - недоумевала Хая-Рейзел.
Иногда евреи обсуждали, кем бы они стали, не родись они в России.
- Я вас уверяю, - качала головой Сима, - Иосиф бы работал Бен-Гурионом, а не на галантерейном базаре.
Седой Иосиф сидел рядом и тяжело вздыхал:
- Бен-Гурионом, - в голосе была ирония, - вы знаете, кем бы я мог быть?
Он посмеивался, но никогда не говорил "кем".
В конце концов всегда выяснялось, что на зеленых скамейках сидело несколько президентов Израиля, две-три Голды Меир, все семейство Ротшильдов и даже один Альберт Эйнштейн.
- Если б я кончил школу, - говорил Альберт Эйнштейн, - я бы таки стал Эйзенштейном.
- Эйнштейном, - поправляли его.
- Ну, Эйнштейном, какая разница?!
Не было такой темы, которой бы не касались евреи, но в основном они обсуждали проходящих.
Проходящие тоже были евреи. Все шли на берег дышать йодом - в те далекие годы йод продлевал жизнь.
- Что толку, что я уже девять лет продлеваю свою жизнь, - вздыхала Хая-Рейзел, - когда у меня так ломит спину? А моя мама прожила 96 лет, данкен Гот, и не дышала никаким йодом.
- Чем же она, простите, дышала? - интересовался Исаак.
- Навозом, - отвечала Хая-Рейзел, - мы тогда еще не вышли к морю, и жили не в Риге, а в Мозыре, где пахло не йодом, а навозом наших коров.
- Что, навоз продлевает? - удивлялась Сима.
Она была несколько глуховата.
Мимо проходила Белла - полуголая красавица в американском купальнике, все открывали рты и замолкали.
- У нее тетя в Нью-Йорке, - сообщала потом Хая-Рейзел, - владелица маникюрного кабинета.
Это была дивная картина - старые евреи на выкрашенных скамейках, вдоль асфальтового спуска к морю. Балтийский ветер освежал их прекрасные лица. Северное солнце освещало их последние годы. Среди них всегда сидела моя бабушка - в синем платке, в вязаной кофте, с усталыми ладонями на коленях.
- Рася, Рася, - кричала Хая-Рейзел, - куда вы смотрите, вот идет ваш внук, такой шейнер бохер, вы только взгляните.
- Я не хочу на него смотреть, - отвечала бабушка, - уйсгосс, он разрывает мое старое сердце.
- Фарвос? Он таки женился на той гойке?
- Причем тут гойка? Он опять не позавтракал. Он ничего не ест. Я еле вливаю в него стакан молока, и он целый день торчит на пляже. А дома хвареют клубника, камбала, картофельные оладьи, курица и пирог с маком.
- И кто же это все съедает? - спрашивал Иосиф.
- Он. Но вечером!.. "Таере, - кричала мне она, - подойди, у меня есть кусок леках!"
Краснея, я быстро проходил мимо.
Много лет я проходил мимо бабушки - молодой, загорелый, в рваных сандалиях и слушал эту певучую еврейскую речь, этот чудный язык, который пах уютом, фаршированной рыбой, семейным очагом, маминой ладонью, улыбкой отца. Он был пропитан теплом, горьким юмором и печальной иронией. Язык моей молодости, который я не знал. И ощущал только его музыку, его щемящую мелодию. Из-за него, может, я и приезжал в Ригу - в Ленинграде на нем не говорили. Старые евреи предпочитали ломаный русский.
- Где вы сухайте белье? - спрашивали одни.
- На веревка у духовкэ, - отвечали другие.
На взморье я купался не столько в заливе, сколько в ласковых волнах идиша. Они баюкали меня, успокаивали, уносили в какую-то неведомую страну, где нет печали. Со взморья я привозил с собой еврейские слова, интонации, они согревали меня где-то до ноября-декабря в моем суровом городе.
- Ву немт мен абиселе мазл? - напевал я на невских берегах, - ву немт мен абиселе глик?..
Серый город с удивлением взирал на меня.
В те годы на рижские берега съезжалась веселая компания курчавых ребят из Москвы, Ленинграда, Одессы - это была сборная евреев Союза.
Мы рассказывали анекдоты, ржали, издевались над милихой, гуляли с девушками и танцевали фокстрот, и жизнь была солнечной и бесконечной.
Возможно, так оно и есть...
Евреи на скамейках обожали нас, любовались нами и знали о нас больше, чем мы сами - они знали наше будущее.
- А, - вздыхала бабушка, - такой клигер ингеле учится в Текстильном! Что он там делает? Я вас спрашиваю, что он там делает с его головой! До сих пор не может отличить шерсть от крепдешина. Кем он будет?! Что он будет?..
- Он будет "а шрайбером", - спокойно говорила Хая-Рейзел.
- Чего вдруг?! - удивилась бабушка, - Текстильный готовит "а шрайберов"?!
- Почему нет, - отвечала Хая-Рейзел, - если Театральный готовит аникейв!
Иосиф начинал вращать глазами.
- Оставьте в покое мою Нелли, - он наливался кровью, - почему вам не дает покоя моя Нелли?!
- По-моему, я ничего не сказала, - Хая-Рейзел начинала крутить головой вправо-влево, - идн, я сказала слово "Нелли"?! Я сказала, что Текстильный может готовить "а шрайберов"... Ваш внук, Рася - Бабель. Посмотрите, как у него все время движется рука! Он же пишет, он идет и пишет!
- Вам не кажется, что у него рука движется справа налево? - спрашивала Сима.
- Он пишет на идиш, - объявляла Хая-Рейзел.
- Он его не знает, - говорила бабушка.
- А хицим паровоз! Русские шрайберы тоже не знают русского, а пишут. Все пишут!.. Иосиф, вот, кстати, ваша Нелли с Додиком! Вчера она была с Рувимом. В июне - с Кацем! Кто она, по-вашему - Святая Дева?
- Она "шейне", - объяснял Иосиф, руки его летали на фоне неба, - "шейне мейделе"! Она не виновата, что за ней все бегают! Шейне и аникейве - две разные вещи!
- Почему, бывают шейне аникейве.
- Ай, перестаньте, вы просто завидуете. Вы сидите на скамейке, а она снимается в кино. Помяните мое слово - она будет звездой.
- Что я и говорю! А кто такие звезды?..
- Ша, ша, - глаза Хаи-Рейзел теплели, - вот идет мой Изик, он тоже звезда, он учится в Москве на окулиста...
- Он гений, - продолжал Исаак, - он станет Филатовым, это мы уже слышали... Так он им не будет!
- Что вы знаете, шмоча?!
- Он будет раввином!
- Мишуге. После Первого Медицинского?
- Если Текстильный готовит шрайберов, а Театральный...
- Ни слова о Нелли! - вскакивал Иосиф.
- Успокойтесь, мы говорим о раввине, - отвечал Исаак, - это вылитый хасид.
- Что вы порете чушь, Исаак? - возмущалась Хая-Рейзел.
- Вы когда-нибудь заглядывали в его глаза? - интересовался Исаак.
- Его глаза?!! Я смотрю в них с утра до вечера!
- И вы не видите, что они печальны и мудры?! Что он будет раввином?
- Не вижу! В этой стране раввином?!! Цыпун вам на язык! Хватит, что им был мой отец. Одна ржавая селедка на пятерых! В этой стране - раввином?!!
- Кто вам сказал, что здесь? Он будет раввином в Америке. В штате Алабама. Если вы не уплыли из-за грыжи вашего мужа, так он уплывет.
- Откуда вы знаете, что у Бени была грыжа?!
- Хм, а кто этого не знает? Сима, вы знаете?
- Шрай ныт! Знаю! Я все знаю. Я только не знаю, зачем этот паразит поступил в рыбный?! Лазик, зачем ты поступил в рыбный? Смотрите, он идет и даже не оборачивается, в наше время он бы получил "а клеп"! Ему так нужен "рыбный", как мне кость в горле. Он ненавидит леща. Он не берет в рот "гепекелте фиш", селедка ему воняет. Ответьте мне, зачем он поступил в рыбный?!
- Чтоб уехать, - отвечал Иосиф.
- Куда? - удивлялась Сима, - зачем уехать? Куда уехать?
- Не важно, куда. Потому что, если он не уедет - он сядет. Это прирожденный гешефтмахер. Родители сидели - и он сядет.
- Секундочку, - возмущалась Сима, - секундочку! Во-первых, только отец. И незаслуженно - его вот-вот реабилитируют.
- Зачем здесь гешефтмахер, Сима, - спрашивал Иосиф, - для областной тюрьмы? А там он станет негоциантом. Миллионером. Он будет продавать России шоколад и сыр, который не воняет!
- Где это, я вас спрашиваю, где это там?!
- Вы хотите точный адрес?
- Да, хочу.
- В Швейцарии, мадам Сима, в Лозанне, над Леманским озером, на фоне французских Альп.
- Ой, майн Гот, - причитала Сима, - ой, майн Гот.
- Чем вы недовольны? - спрашивала Хая-Рейзел, - это лучше, чем в Алабаме. Там такая жара!..
Предсказания старых евреев с зеленых скамеек сбылись. Может быть, они были пророками, эти евреи под бледным балтийским небом - не знаю, но все их пророчества сбылись, кроме одного - Бома Левин так и не стал министром мясомолочной промышленности. И не только потому, что к тому времени, когда он должен был занять этот пост, уже не было ни молока, ни мяса...
Бома был бел, рыж и упитан.
Он последним из нашей компании появлялся на пляже. И все взгляды были устремлены на него.
- Посмотрите на его брюки, - говорила Хая-Рейзел, - они же влезают ему в тохес.
- Да, - вздыхала Сима, - эта прекрасная мелуха испортила всех. Даже такого святого человека, как портной Баренбойм. Разве раньше он шил такие брюки, чтобы они врезались в задницы?
- Вы путаете причину и следствие, - улыбался Исаак. Он был немного философом. - Виноваты не брюки, а задницы. Хотя до войны я тут и не жил, но могу вас заверить - при Ульманисе таких задов не было. Никто не голодал - но никто и не жрал в три горла...
Старики покидали свои скамейки и перемещались в шезлонги, на пляж. Наблюдать за нами.
Обычно мы в это время играли в волейбол.
- Обратите внимание, как мой шпил! - восхищалась бабушка, - и это на одном стакане молока!
- Ваша Нелли! - ахала Хая-Рейзел, поворачиваясь к Иосифу, - как она падает под мяч.
- На что вы намекаете?! - вспыхивал Иосиф. - Она может падать подо что хочет!
- Пусть падает, - улыбалась Хая-Рейзел. - Я против?
Но лучше всех нас прыгал и резал Бома. Несмотря на зад.
- Что вы хотите, - вздыхала моя бабушка, - на шпикачках... Если бы мой ел шпикачки - вы знаете, куда бы он подпрыгнул? Он был бы членом сборной страны по баскетболу. И объездил бы уже полмира, а не торчал бы все время в этой огромной дыре...
- Благодарите Бога, что он - не член, - советовал Иосиф. - Потому что он обязательно где-нибудь бы остался. Только идиот может ездить по миру и не остаться. Они все остаются! ...И вы не видели бы вашего внука!
Мы кончали играть в волейбол и неслись в воду. И всегда рядом с Бомой неслась прекрасная Гера, такая же рыжая, как и он.
Она держала его за руку, она заглядывала ему в глаза, она закидывала назад голову и хохотала.
- Вы не представляете, что могут сделать с человеком настоящие шпикачки, - объяснял Исаак. - Я их случайно попробовал когда-то давно, в двадцатых. Как меня тогда любили женщины! - бес начинал прыгать в его глазах. - Ах, если бы сейчас мне их удалось попробовать хотя бы пару раз. Я бы еще и теперь кое-что смог...
Шпикачки, а также окорока, ветчину, сосиски, сардельки и прочую вкуснятину Боме приносил его папа, прямо с мясокомбината. Папу звали Вика, он тоже был белым и рыжим. Все эти деликатесы он выносил в огромном портфеле с монограммой: "Дорогому Вике от Виллиса".
Монограмма не давала евреям покоя.
Латвией тогда правили одни Виллисы - и президент, и премьер, и даже несколько министров были Виллисами. И даже директор мясокомбината.
- Перестаньте ломать голову, - говорил Иосиф, - портфель подарил ему директор. Когда из старого уже начали выпадать сосиски... Так сказать, от коллеги коллеге.
- Объясните мне, - вступал Исаак, - почему он не написал тогда свою фамилию? Что ему было скрывать?.. Нет, портфель подарил секретарь! - и Исаак поднимал палец к небу, - балабус!
- А что было скрывать балабусу? - спрашивала бабушка.
Исаак клал на свой огромный живот руки и начинал хохотать.
- Нет, вы меня доведете до колик... Если бы балабус написал свою фамилию - все сразу же бы догадались, откуда у него на столе шпикачки и окорока.
- Идн, - спрашивал Иосиф, - вы когда-нибудь видели этот портфель? Я имею в виду не когда он пустой, а когда полный.
Все дружно кивали головами.
- Нормальному человеку его не поднять. Я думаю, там килограмм сорок... А Вика его спокойно тащит каждый день... Скажите, кто из нас смог бы съесть сорок килограмм за один день?.. Даже вы, Рася - и то бы не осилили.
- С чего это вы взяли, что я ем больше вас? - спрашивала бабушка.
- Только не кипятитесь, - успокаивал Иосиф, - когда я говорю "вы" - я имею в виду вашу семью. Кинахоре ныт, одиннадцать человек. А Левиных только трое. И Лидочка много не ест - она бережет фигуру.
- Кто это, интересно, вам сказал, что они все съедают сами? - усмехался Исаак. - Они ведут светский образ жизни! Вы знаете, что это? Без портфеля его сегодня вести невозможно!
- Почему это невозможно? - вступала моя бабушка, - мы его тоже ведем. Прошлый шабес я приняла двадцать человек - и никто не ушел голодным.
- Сравнили, - сказал Исаак, - кого принимаете вы, и кого - они. Прошлый шабес у них был заместитель балабуса!
- Он что - тоже еврей? - удивлялась Сима.
- Мадам, - объяснял Исаак, - латыши тоже любят хорошо покушать.
- Причем тут покушать, - удивлялся Иосиф. - Кто вам сказал, что жизнь - это только покушать? Это еще и погулять!.. Вы когда-нибудь слушали Рихтера в Концертном зале, рядом с которым мы сидим?
- Он что - тоже еврей?! - опять удивлялась Сима.
- Перестаньте, - вспыхивал Иосиф, - не всякий великий - еврей!.. И на него не попасть! Я этими глазами видел, как маршал Жуков со своей свитой на него не попал. Берлин взял - а Концертный зал нет! А Лидочка взяла!
- Жукова? - уточнила Сима. - Зачем ей такой старый?
Иосиф не реагировал.
- Я сам видел, как она подошла к кассе с пакетом, от которого так пахло... Иосиф закатывал глаза и начинал втягивать носом воздух. Он втягивал несколько минут. Все молча ждали... - И отошла с тремя билетами! - заканчивал Иосиф.
- Что там Концертный зал, - вступал Исаак. - "Лидо!" Чтобы попасть в этот ресторан - надо записываться за три месяца! А Левиных туда вносят на руках! Сам директор встречает их у входа. И целует Лидочке руки. Сначала левую, потом - правую... Вы когда-нибудь слыхали, чтобы Нейманис кому-то поцеловал хотя бы одну ручку?!
- Они пахнут шпикачками, - объясняла Сима, - а он их обожает...
- Что я и говорю, - заключала Хая-Рейзел, - Бома еще будет министром мясомолочной промышленности. Он утрет им всем нос. Это будет первый министр-еврей в Латвии!
- Почему именно он будет министром? - обижалась моя бабушка. - Мой внук будет "а шрайбер", а он - министром?!
- Потому что у Бомы аидише копф! - вступал Исаак.
Но ему не давали закончить.
- А у наших внуков, по-вашему, какие копф?! - кричали евреи.
- Потому что у Бомы аидише копф! - не обращал на них внимания Исаак, - и потому, что он кушает не хуже, чем дети всех этих Виллисов... Ну, есть у вас теперь вопросы? Или вы считаете, что этого недостаточно?
Евреи задумывались, шевелили губами, взвешивали - и приходили к выводу, что это более чем достаточно.
- И потом, - добавлял Исаак, - не забывайте, кто его папа. Вика не какой-нибудь там простой ветеринаришко - он главный ветеринар спеццеха! А вы знаете, что это такое?
- Знаем уже, знаем, - говорила Сима, - наши любимые шпикачки.
- Для кого? - спрашивал Исаак и поднимал вверх палец, - для членов ЦК! Для балабусов! Туда не впускают даже КГБ! Вы знаете хотя бы одно место во всей этой огромной стране, куда не впускают КГБ?
Никто не знал.
- А Вика там свой человек! Потому что он должен следить за здоровьем балабусов. Чтобы они не съели какую-нибудь гадость - что-нибудь из того, что едим мы. Или чтобы их, не дай Бог, не отравили.
- Вы хотите сказать, - усмехался Иосиф, - что от Вики немного зависит, кто будет править Латвией?
- Таки да, - подтверждал Исаак. - Потому что если в их нежные желудки попадет то, что попадает в наши - они околеют!
- На доброе здоровье! - говорила моя бабушка.
Над скамейками повисала тишина.
Несмотря на некоторую зависть, зеленые скамейки любили Левиных - за то, что те любили друг друга.
По вечерам Левины прогуливались по Турайдас, выходили на пляж, всегда втроем, и Вика, обнимая одной рукой Лидочку, а другой Бому, что-то рассказывал - и все хохотали.
- Лидочка, пломбир, родная? Бомочка, эскимо?..
Вика носился с мороженым, с коробками конфет.
- Лидочка, это тебе, первые георгины.
- Дети мои, а не прогуляться ли нам на корабле до Риги?
И вдруг, где-то в конце июня, произошло событие, взбудоражившее не только зеленые скамейки.
Левины получили письмо из Австрии, и оказалось, что у Бомы есть второй папа, а у Лиды - второй муж. Или первый, как вам будет угодно. И этот самый папа звал их к себе, в Вену. И не в гости, а навсегда!
На следующее утро после письма старики не проронили ни слова - впервые за десять лет! Они сидели какие-то подбитые, подперев кулаками подбородки и глядя вдаль.
Первой заговорила бабушка.
- А-а, - сказала она, - пойду домой. Надо приготовить обед.
И осталась сидеть.
- Сбегаю в магазин, - сказала Хая-Рейзел. И тоже не сдвинулась с места.
- Евреи, - задумчиво произнес Исаак, - мы думаем, что мы знаем все - а не знаем ничего... Откуда возник этот, простите меня, папа?!
- Не будем бить себя в наши старые груди, - сказал Иосиф, - этот папа возник до войны. Они были здесь до войны - а мы не были... А в Жмеринке я знал, что творится в Жмеринке. Ну, может быть, в Виннице. Но не в какой-то там Риге, о которой я вообще не знал.
- Он прав, - сказала моя бабушка, - он совершенно прав. Эта страна так быстро разрастается, что мы не успеваем следить, что происходит на наши новых территориях. И мы в этом не виноваты... Но Вика для Бомы был больше родного...
Скамейки печально закивали головами.
- Когда Вика открыл это письмо, будь оно проклято - у него подкосились ноги, - сообщил Иосиф. - Несмотря на шпикачки.
- Откуда вы знаете? - удивилась Хая-Рейзел.
- Когда хороший человек падает - это слышно повсюду, - объяснил Исаак.
- Успокойтесь, - сказала бабушка, - они никуда от него не уедут. Я мог вас заверить. Такая семья!! С любимыми не расстаются...
Вскоре Левины получили второе письмо. Новый папа сообщал о себе кое-какие подробности: оказывается, ему принадлежали шикарные отели : в Вене - "Интерконтиненталь", а в Лондоне - "Кларидж". К тому же новый папа был "фоном" - его звали фон Шнеерсон. У фона было несколько конюшен со скаковыми лошадьми. К письму были приложены фото: "фон" верхом на лошадях, "фон" в бассейне, "фон" с Крайским.
- С чего бы это вдруг "фон"? - пожала плечами Сима. - Странный какой-то еврей.
- Какой он еврей? Он - шлеймазл! Шлеймазл на лошади! - сказала бабушка. - Пузатенький, лысенький - разве его можно сравнить с нашим Викой!
- На лошади он хотя бы одет, - хихикнул Исаак, - вы всмотритесь в фото, где он потягивает коктейль около своего бассейна! Да за такого ни одна аникейве...
- Не смейте касаться моей внучки! - приказал Иосиф.
- Вы сошли с ума, - сказал Исаак, - причем тут ваша внучка?!
- Идн, ша ,- сказала Хая-Рейзел, - они никуда не уедут. Они не бросят Вику. Попомните мои слова...
Но пророчества евреев как-то плохо стали сбываться.
В начале августа Лида и Бома улетели...
Несколько дней скамейки пустовали. Старые евреи болели. Бабушка лежала на кушетке, лицом к стене, и даже не подавала мне по утрам молока. У Хаи-Рейзел случился нервный приступ. Исаак собрался лететь за паршивцами вдогонку, и там, в Вене, сказать им все, что о них думает. Но ему не дали визы.
Потому евреи единогласно решили вычеркнуть их из своей памяти.
- Это не евреи, - сказали они, - евреи так не поступают!
И вычеркнули.
Все свое внимание они сосредоточили на Вике. Было решено взять его под опеку.
- Он не должен оставаться один, - сказал Иосиф, - одиночество - это цорес! Вы меня понимаете?
Тут же были распределены обязанности: завтраки -у Хаи-Рейзел:
- Вы не знаете, он любит компот из рибарбара?
- Главное - компания, Хая-Рейзел, а не рибарбар.
Полдники - с Иосифом :
- Кефир и пару веселых майс, пойдет?
Обеды - у Симы:
- Я на диете. Он будет есть суп без соли?
- Будет, будет, только окружите его теплом.
И ужины - у моей бабушки:
- Ах, я знаю, что сделаю - налистники с черникой!
Хая-Рейзел пекла для него блинчики с творогом.
- Это базарный, Вика, - подчеркивала она, - его сделали фактически при мне. В вашем возрасте нельзя есть все время мясо. Мясо и мясо. Мясо повышает...
- Что? - безучастно спрашивал Вика.
- Я знаю? Все! Холестерин, белок, желток. А если б они не уехали, вы бы его ели и ели. И кто знает, чем бы все это кончилось...
- Не скажите, Хая-Рейзел, - возражал Вика, - там у Бомы настоящий отец! А настоящий отец - это вам не шпикачки!
- Настоящий папа! - вздыхала потом Хая-Рейзел. - Я бы посмотрела, как бы их к нему потянуло, если б он жил не в Вене, а в Крыжополе.
Иосиф засыпал Вику анекдотами.
- "Хаим, одолжи десятку!" - "У кого?!" - и первый ржал. Поймите, Вика, - говорил он, - если кувшин падает на камень - цорес кувшину. Если камень падает на кувшин - цорес кувшину. Человек не должен быть кувшином!
- Я не кувшин, - успокаивал Вика, - я чайник!..
Он перестал ходить на концерты, только на Бетховена.
- У него была трагическая судьба, мальчик, - как-то сказал он мне.
Я видел его однажды, в десятом ряду на пятой симфонии. На глазах его были слезы.
Бабушка устраивала Вике музыкальные вечера.
- Зная вашу любовь к музыке, - говорила она и ставила на старый патефон еврейские пластинки.
- Брент, май штетеле, брент, - шипела заигранная пластинка.
Вика молча жевал картофельные латкес.
- Вика, - говорила бабушка, - вы же мудрый человек, вы же ребе. А ребе тот, кто принимает все вещи всерьез, но ни от чего не унывает.
- Я ребе, Рася, - соглашался Вика, - я рад! Если хорошо Лидочке и Боме - хорошо и мне. Если они гуляют по Дунаю - по Дунаю гуляю и я. Если они там едят какую-то папайю - ее ем и я, хотя никогда ее не пробовал.
Вскоре Вика перестал посещать евреев.
- Он закрылся дома и слушает Бетховена, - сообщал Исаак. - Сколько можно слушать Бетховена?!
Он бледнел, худел и ходил небритый, чего никогда с ним не случалось. У него появились мешки под глазами, походка стала неуверенной.
- Его надо срочно показать доктору Черфасу, - говорили евреи. Они опасались за его жизнь.
Потом Вика исчез...
И все решили, что Вика уехал. А куда мог уехать Вика? Только к своим, к Лидочке и Боме, на прекрасный голубой Дунай.
Это вызвало на скамейках радостное возбуждение.
- Данкен Гот, - говорили евреи, - все-таки хорошо кончилось.
- Слава Богу! Он поехал к ним. Они одумались - это же замечательная семья! И он поехал. Они сейчас танцуют вальс.
- Он взял портфель и укатил, - убеждал Иосиф, - Австрия - прекрасная страна, там торт "Сахер", но кто там когда-то пробовал шпикачки?!
- Мой сын брал Вену, - сказала бабушка, - там нет шпикачек! Там нет даже леща! Я представляю, как Бома рыдал, увидев Вику, - кончиком косынки она вытирала слезу.
Старым евреям казалось, что они знают все, что произошло в далекой Вене, когда с поезда сошел Вика с портфелем в руках.
- Подождите, сказал Исаак, - я вам расскажу, все что было. В деталях...
- Зачем? - спросили евреи хором, - мы все знаем.
- Ну, так вот, - продолжил Исаак, - они бросились к нему на шею, еще когда он стоял на подножке вагона, и слезы ручьями катились из глаз их.
- А потом они вместе пошли на Дунай, - продолжила Сима, - и Вика раскрыл портфель. Шпикачки сияли оттуда!
- И они начали есть, - сообщила Хая-Рейзел, - с большим аппетитом. И любимые колбаски вернули их сюда, на наше взморье, на наш золотой песочек, на Турайдас, где они имели мазл. Они ели и умоляли Вику простить их.
- И он их таки простил, - закончил Иосиф, - и пригласил Лидочку на вальс.
- Жаль только фона Шнеерсона, - вздохнула бабушка,- хоть и фон, а еврей...
Давно это было.
Когда еще я был загорелый, в рваных сандалиях, и жизнь казалась солнечной и бесконечной.
Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря. У реки сидели русские и ловили диких угрей.
У моря сидели пожилые евреи.
Их больше нет.
Ни Хаи-Рейзел, ни Иосифа, ни философа Исаака, ни моей бабушки.
- Таере, возьми кусок лекаха...
На зеленых скамейках нет больше президентов Израиля, Голды Меир, Ротшильдов и Альберта Эйнштейна.
Исчез идиш, пропала певучая речь, не пахнет уютом, фаршированной рыбой, теплом и горьким юмором.
Улетел язык моей молодости, который я не знал.
Со скамеек веет холодным ветром. Там сидят другие люди - они сумрачны, серы, злы.
Они лузгают семечки и плюют себе под ноги.
Пахнет квасом, пивом и общественным туалетом.
Однажды мы, - из старой компании, из той сборной, - договорились встретиться на Турайдас, в июле, в шесть вечера, и пройти старой дорогой, мимо скамеек, к морю.
Мы слетелись со всех континентов. Не было рваных сандалий и буйных шевелюр. Все мы были в костюмах, в лысинах...
Мы обнялись и пошли к морю. Солнце еще было высоко, и море было тем же. Только со скамеек дуло холодом и ненастьем. Если когда-то "алтен идн" угадывали наше будущее, то эти - прошлое.
- Во, жиды идут!
- Тише, услышат!
- Да они ни черта не понимают - иностранцы.
- Говорят, они здесь когда-то жили.
- Да, да, тут когда-то, говорят, было много евреев. Жил, рассказывают, какой-то фон Левин или фон Эйзенштейн, черт их разберет! Министр колбасной промышленности.
- Хреновина, никакой колбасы не было!
- У евреев была! И в спеццехе делал он кровавую колбасу на крови христианских младенцев. А потом этот фон Абрам смотался в Израиль...
Мы спускаемся к пляжу, на сердце у нас печаль - зачем мы сюда притащились? Почему нас тянут старые дюны и волны, которых больше нет?
Мы смотрим в даль и слушаем море.
- Ву немт мен абиселе мазл, - поет оно, - ву немт мен абиселе глик?..