Александр и Лев Шаргородские
Гуси спасли Рим.
Моих деда с бабкой — обыкновенная кура.
В восемнадцатом году на Украине был голод. У предков была живая кура, но некому было ее зарезать — шойхета зарезали белые...
Шойхет резал кур, гусей, уток, и вдруг зарезали его. За несколько часов до того, как в хате появилась кура. Ее принесла дедушкина сестра Бася. Она внезапно появилась в хате — огромная, в синем сарафане в горошек, с косынкой на голове и с большой плетеной корзиной в руках.
— Вы еще живы? — спросила Бася.
— Вроде, — неуверенно ответил дед.
— Тогда держите!
Бася раскрыла корзинку, и из нее прямо на деда выпорхнула значительных размеров рябая кура и закудахтала.
— Ах, — бабушка всплеснула руками, — живая кура! Но дед стал печален.
— Когда есть волосы, — грустно произнес он, — нет расчески. Когда есть расческа — нету волос!
— Чего вдруг? — удивилась бабушка. — Что ты все время повторяешь эту фразу?!
— Это не фраза — это закон, — ответил дед. — Я открыл закон.
— Что еще за закон?!
— Универсальный закон! — сказал дед.
— Когда ты его открыл?
— Когда у меня были волосы. И я причесывался пятерней.
— Но причем он сейчас, твой закон о шевелюре? — удивилась бабушка. — Когда ее давно нет!
— Шевелюры нет, а закон есть, — заметил дед, — и он не о волосах.
— Ну, о расческе!
— И не о расческе! Он о нашей проклятой жизни! — дед повернулся к Басе.
— Швестэрке, уж если ты решила нам принести куру, почему ты этого не сделала вчера, когда был жив шойхет? Почему всегда, когда нет куры — есть шойхет, и как только появляется кура — шойхета нет?!
— Вы хотите ее зарезать?! — вскричала Бася. — Я молилась на нее три года, чтобы вы ее зарезали?!
— А зачем же ты ее притащила? — спросил дед. — Зачем она нам нужна, если ее нельзя зарезать, эту куру?!
— Кто вам сказал, что это кура?! — вскричала Бася. — Это чудо, а не кура! Она несет необыкновенные яйца. Об этих яйцах до революции говорил весь Ямполь!
— О чем только ни говорили до революции, — заметил дед. — Что в них может быть такого необыкновенного?
— Что?! — Бася встала и повернулась к куре. — Покажи им, тайерэ!
Кура перестала порхать, прекратила кудахтать, пошла в угол и села.
Все напряженно следили.
— Ну, — сказал дед, — ну?
— Ша! — сказала Бася. — Ша.
Все опять начали ждать. Через несколько минут раздался нежный звук — на полу лежало яйцо. Бабушка ахнула:
— С кулак!!!
— С кулак антисемита! — поправила Бася. — Вы не заметили, что кулак антисемита — больше? Сколько таких яиц вам нужно, чтоб не протянуть ноги?
— До революции я делал яичницу из восьми яиц, — заметил дед.
— Ты что, не слышал? Я говорю "чтоб не протянуть ноги".
Дед задумался:
— Куска куры и пары яиц, думаю, нам хватит.
— Ты хочешь одновременно есть и куру, и ее яйца? — поинтересовалась Бася.
— В нашем положении это бы не помешало.
— Не будем торговаться, — сказала Бася, — два яйца в день хватит! — И она строго посмотрела на куру. — Цвей эйер, фарштэйст?
— Бася, — сказал дед, — не понимаю, почему ты отдаешь нам это чудо? Тебе самой оно не нужно?
— Нужно, — ответила Бася, — но я боюсь, что ее смоет волной.
— Какой волной, швестэрке?
— С парохода, когда я буду спать на палубе.
— Какой палубе? Что ты несешь — какая волна, какой пароход в Жабокричах?
— Я уплываю, Нуссид, — сказала Бася.
— Куда?
— Туда, где нету красных, белых и зеленых, где нет всей этой радуги и погромов.
— А что, разве есть такая земля на этой земле, Бася?
— Их вэйс? Говорят, что есть. Надо поехать в Одессу, сесть на пароход, взобраться на палубу и плыть. И через два месяца ты приплываешь на ту землю... если тебя не смоет волной...
— Ты собралась в Америку, мишуге? — сказала бабушка. — Ты же даже не знаешь американского!
— Я не знаю?! А "плиз"?!
— Вус?
— Плиз.
— Что это, "плиз"?
— Я не знаю, но ты говоришь "плиз" — и перед тобой раскрываются все двери! Во-первых, я знаю "плиз". И во-вторых, кто в Америке говорит по-американски? Президент? Так я не собираюсь им становиться. Но нормальные люди говорят по-еврейски — в магазинах, лавках, на базаре.
— И где ты там будешь жить, швестэрке?
— В Нью-Йорке.
— У тебя ж там нет хаты.
— Какая хата? Я буду жить в билдинге.
— В билдинге? Что это за штука, билдинг?
— Билдинг — это хата, которую не поджигают! Мне надоело жить в хате, которую каждый год жгут и каждые полгода грабят! Я уже три года хочу жить в билдинге! Я хочу пожить на земле, которую не поливают нашей кровью.
— Ты всегда была мечтательницей, — протянул дед и погладил куру. — Спасибо тебе за подарок!
— Я ее не дарю, — сказала Бася, — я вам дарю яйца. Куру вы мне вернете.
— Как мы тебе ее вернем, швестэрке?
— Привезете в Америку.
— Ты хочешь, чтобы мы специально поехали в Америку отвозить тебе куру?
— Вы приедете в Америку и так.
— С чего ты взяла?
— Все евреи приедут в Америку, — сказала Бася. — Все евреи будут жить в билдингах.
Она обняла деда, бабушку, куру.
— Ну, я пошла.
— Куда?
— В Одессу, на пароход...
Так в хате впервые появилась живая кура. Ей отвели отдельную комнату. В угол, где она сидела, бабушка положила вышитую салфетку.
На следующее утро дед встал веселый и после молитвы направился в комнату куры. Та важно сидела в углу.
— Два яйца, пожалуйста, — сказал дед.
Кура не реагировала.
— Что ты с еврейской курой говоришь по-русски, — заметила бабушка и ласково проговорила: — Цвей эйер, — и почему-то добавила: — Плиз.
Кура и головой не повела.
— Мы не в Америке, — сказал дед. — "Плиз" открывает все в Америке. И потом, почему мы решили, что она должна поднести нам завтрак? А может, это обед?..
Они сели во дворе на солнце и стали ждать обеда.
— Я приготовлю яйца вкрутую, — мечтательно сказала бабушка.
— Ты как хочешь, — возразил дед, — а я выпью свое сырым. В сыром больше силы. Шаляпин пил сырые.
— Шаляпин — певец, — заметила бабушка, — великий певец.
— А может, я хочу тебе спеть? — сказал дедушка. Он огладил бороду:
Ба мир биз ду шейн,
Ба мир биз ду...
Он пел минут пять.
— А? Как? Это без яйца. А что будет с яйцом?..
Обед кура тоже не поднесла.
— Чего можно было ожидать от твоей сестры? — ехидно заметила бабушка. — "Кулак антисемита"!.. Чего можно ожидать от человека, который на свадьбу дарит телегу?!
— Чем тебя не устраивала телега? — спросил дед.
— А тем, что у нас тогда не было коня! А мой брат, между прочим, подарил нам коня.
— Когда уже не было телеги, — сказал дед. — Есть волосы — нет расчески, есть расческа...
— Нету яиц! — закончила бабушка.
Дед долго молчал. Гладил бороду. Щурился на солнце.
— Куриные мозги, — наконец сказал он.
— Что? — спросила бабушка.
— Мы идиоты, — сказал дед, — глупее куры. Сегодня же суббота, Неся. Мы забыли, а она помнит. Кура снесет нам яйца к царице-субботе. Как только взойдет луна, она озарит своим загадочным светом угол, и ты увидишь два яйца, необыкновенных, как жизнь еврея.
Взошла луна. Она светила мертвым светом с черного неба — угол был пуст. Кура спала, удобно устроившись на дедушкиной подушке.
— Возможно, в субботу нельзя нести яйца? — предположила бабушка.
— В Торе об этом ничего нет, — заметил дед.
Он разлил остатки бессарабского вина и произнес над ним субботнее благословение.
Потом он произнес молитву над зерном, поскольку булки не было, сказал "Аминь", и они молча жевали эту нехитрую пищу.
Яиц не было и на следующий день, и на второй, и на третий...
— Ну что ж, — сказала бабушка, — если ты не хочешь, чтоб мы съели твои яйца, — мы съедим тебя.
— Как мы можем ее съесть, — спросил дед, — когда мы должны отвезти ее в Америку, моей сестре?
— Если мы ее не съедим, — заметила бабушка, — некому будет отвозить в Америку. Мне кажется, что брат важнее, чем кура. Даже для твоей сестры.
— То есть ты хочешь ее зарубить?!
— Я хочу есть! Почему, когда такой аппетит — нечего жрать?
— Закон шевелюры, — пояснил дедушка.
— Я бы с удовольствием съела отварной кусочек.
— А я б — жареный.
— Хорошо, жареный так жареный, — согласилась бабушка, — и еще я тебе начиню шейку — луком, шкварками и мукой.
— Побольше лука, — попросил дедушка, — а из ножек сделай студень с чесночком и хреном. Ты еще помнишь, как он делается?
— А как же! Я ж его делала на нашу свадьбу. И редьку с медом.
— У-у, михае, — у деда потекли слюнки, — сделай сегодня такую же.
— Хорошо.
— И штрудл с антоновкой! Я люблю штрудл с антоновкой!
— Что за вопрос — все приготовлю! Только где взять редьку, мед, антоновку?
Дед несколько пришел в себя.
— И лук, и чеснок, — печально произнес он, — и муку... Но кура-то у нас есть! Идет царица-суббота, ты успеешь приготовить куру к ее приходу? Б-гу будет угодно видеть куру на нашем столе.
— Конечно, — сказала бабушка, — сейчас поставлю кастрюлю, а ты пока зарежь.
— Кого? — не понял дед.
— Куру.
— Я?!
— Ну а кто же? Шойхета-то нет.
— Да-да, — горестно протянул дед, — это печально... Но по еврейским законам куру может зарезать только он. Иначе ее нельзя есть.
— А если шойхета зарезали?
— Не знаю. В Талмуде нет ни слова, кто должен зарезать куру, если зарезали шойхета.
— Талмуд предполагает, что его читают умные люди, — сказала бабушка — и они должны понимать: если нет шойхета — режет обычный мужчина.
— Как?! — вскричал дед. — Она же не будет кошерной! Кура будет трефной!
— Лучше остаться живым, но трефным, чем кошерным, но мертвым, — сказала бабушка и протянула ему нож. — Иди, суббота приближается.
— Убери нож! — приказал дед. — Я должен посоветоваться с Б-гом.
— Только побыстрее, — предупредила бабушка, — уже восходит луна.
— Я хочу с Ним поговорить с глазу на глаз, — сказал дедушка и вышел из хаты.
Он сел посреди двора и поднял к небу свои молодые глаза. Дед не любил отвлекать Б-га. Он не считал себя столь важной персоной. Он отвлекал Его только тогда, когда речь шла о жизни и смерти, то есть последнее время почти каждый день: то казаки, то погром, то красные, то белые, и каждый хотел срубить его голову. И зачем она так им нужна?..
И каждый раз он обращался к Б-гу, и Б-г оставлял его башку на плечах. Сейчас он решил вновь побеспокоить Б-га — речь опять на о жизни и смерти. А умирать не хотелось, даже с головой на плечах. Во-первых, он очень любил жену, во-вторых, хотел повидать сына и, в-третьих, просто хотел жить — сидеть на солнце и пить бессарабское вино.
— Б-же, — начал он, — прости меня, что я Тебя отвлекаю. Но взгляни, как мы живем, хотя бы одним глазом: хлеба нет, вина нет, шойхета нет. Есть только кура. Разреши мне ее убить не по правилам. Тем более, что она — паскуда! Не снесла обещанных яиц, цвей эйер с кулак антисемита, не знаю, видел ли Ты его, но я видел не один раз. Разреши мне зарезать эту паскуду не по правилам, а? Не может быть, чтобы Ты считал, что лучше быть кошерным и мертвым, чем трефным, но живым! Сколько евреев уже отправлено на небо, может, стоит несколько оставить на земле? Разреши мне, о Б-же...
К утру Б-г, видимо, разрешил, поскольку дед вошел в хату с ружьем.
— Где паскуда? — спросил он.
— Ты спятил, — сказала бабушка, — с ружьем на куру! Это не медведь! — и протянула деду нож. — Вот, пожалуйста.
Дед взял и долго рассматривал орудие убийства.
— Ну, чего ты ждешь?
— Он тупой, — ответил дед, — я не мог им отрезать колбасу, а ты хочешь, чтоб я зарезал куру!
— Когда ты резал колбасу?! — удивилась бабушка. — Полтора года мы не видели колбасы! Во сне?
Дед стоял с ножом в руке и не двигался.
— Ну, — спросила бабушка, — ты не в силах зарезать куру?
— Я не в силах ее поймать, — ответил дед.
— Хорошо, тогда поймаю я.
— А твоя вода? — спросил дед. — Как ты побежишь с водой в колене?!
— Пустой желудок хуже воды в колене, — ответила бабушка и начала носиться за курой. Та бегала, летала, кудахтала и не поддавалась. Бабушка опрокинула стол, скамейку, ведра. Наконец она упала.
— Если хочешь, — дед протянул ей нож, — можешь ее зарезать, а я поймаю.
И, не дожидаясь ответа, начал погоню.
Кура была проворнее деда, несмотря на то, что дед когда-то был николаевским солдатом. Она ловко уходила от него, взлетала из-под рук.
В конце концов дед выдохся. Он сел и печально смотрел на куру.
— Старость пришла, — говорил он. — В пятом году, на сопках Манчжурии я свободно поймал японца. А он был проворнее тебя, паскуда.
Кура согласно кивала головой.
— Дрянь! — сказала бабушка. — Она еще нахально косится.
— И посмеивается, — заметил дед.
Они вскочили и начали гоняться за курой одновременно.
— Хватай ее! — кричал дед.
— Накрой одеялом! — вопила бабка.
— Я ослеплю ее! — дед кидал в куру кукурузные зерна.
— В кого ты бросаешь? — кричала бабушка. — Я уже ничего не вижу.
Она села на пол и вытянула ноги. Дед распластался на скамейке.
— Чтоб она скисла! — говорил он.
— Чтоб провалилась! — вторила бабушка. Кура сидела на столе и гордо кудахтала.
— Дура, — сказал ей дед, — подумай, что важнее — кура или два еврея? Я спрашиваю у тебя, не у антисемита! Молчишь, скотина?!
— Ты не хочешь отдавать башку казаку, она — тебе, — охнула бабушка.
— Не смей сравнивать наши головы! — попросил дед. Потом они долго и безнадежно молчали.
— Неся, — наконец произнес дед, — ты не знаешь, сколько живут куры?
— Я не знаю, сколько живут куры, — ответила бабушка, — в данном конкретном случае — дольше человека! Посмотри на нее — и взгляни на нас она в расцвете сил, мы еле лежим... Куры живут дольше человека, Нуссид.
— Все живут дольше человека, — вздохнул дед, — ворон — дольше, дуб — дольше, даже стол — дольше! За этим столом едал мой прадед. Неся, почему мы живем меньше стола?
Бабушка смотрела на деда, и глаза ее были полны слез. Неожиданно она изловчилась, совершила невиданный прыжок и схватила куру. Та трепыхалась, вырывалась, но бабушка не отпускала.
— Кура, — говорила бабушка, — не должна жить дольше человека, ты это понимаешь?!
И она протянула ее деду.
— Что я должен с ней сделать? — спросил дед.
— Зарезать! — строго сказала бабушка.
— Ах, да! — дед занес нож. — Ну, берегись. Сейчас я тебя! Ну, держись!
Дед опустил нож.
— В чем дело? — спросила бабушка.
— Во мне нету злобы, — объяснил дед, — я не могу так просто убить. Во мне нету гнева!
— Хорошо, — сказала бабушка, — я вызову в тебе гнев.
Она села.
— Когда римские легионеры ворвались в Иерусалим, они жгли дома, они рубили наших мужчин, они насиловали наших женщин, и они сожгли наш Храм... В тебе просыпается гнев?..
Дед молчал.
— Тит, — продолжала бабушка, — снес с лица земли весь город, запретил евреям там жить и угнал их в... Почему ты молчишь? Где твоя ярость?! Неужели это не вызывает у тебя гнева?!
— Вызывает, — ответил дед, — я б убил Тита, я б искромсал его мечом, дай мне Тита! Но причем здесь кура?!
— Потому что на ней ты можешь излить свой гнев.
— Я не могу на невинной скотине изливать гнев.
— Что ты хочешь? — взмолилась бабушка. — Тита я тебе дать не могу! Или ты хочешь, чтоб кура вызвала твой гнев?! Клюнь его, кура, клюнь этого старого идиота! Или клюну я!
— Не надо, — попросил дед, — гнев свой я излить все равно не смогу, но ты, кажется, умела заваривать сонное зелье. Почему бы нам не усыпить курочку?
— Хохом, — сказала бабушка, — после того, как усыпишь, все равно надо зарезать.
— Я знаю, — вздохнул дедушка, — может, это будет легче... Бабушка пошла на двор и вскоре вернулась с пучком травы.
— Я думаю, для нее хватит.
Она взяла кастрюлю, поставила на огонь и покрошила туда зелья. Дурманящий запах распространился по хате. Из кастрюли поднимался завораживающий пар. Пахло сладко и пряно.
Вскоре бабушка с дедом заснули.
Куре было хоть бы что. Она разгуливала по хате, с любопытством поглядывая на храпящих.
Проснулись они в понедельник.
— Кажется, она вызвала у меня гнев, — сказал дед. — Мы проспали субботу! Сейчас я ее прибью!
Он запустил в куру камнем. Тарелки разлетелись во все стороны. Бабушка вздохнула.
— Не грусти, — сказал дед, — к чему тарелки, когда из них нечего есть?
— Разбей тогда и чашки, — попросила бабушка, — у нас уже давно нечего пить...
— Неся, — предложил дед, — давай отложим убийство до следующей субботы. Наберемся сил. На неделю у нас кое-что есть.
— Что у тебя есть? — спросила бабушка.
— Кукурузные зерна, — ответил он.
Всю неделю они клевали зерна — бабушка, дед и кура. Причем кура отталкивала их, и пока они съедали одно, она десять.
— А чтоб ты подавилась! — говорил дед.
И подкладывал ей еще.
— Что делать? — вздыхала бабушка. — Сдохнет она — сдохнем мы!
Кура толстела на глазах.
— Это хорошо, — успокаивал дед, — тут уже не на две трапезы, а на все три.
Дни шли за днями. Дед с бабкой худели. Кура — жирела! За неделю она склевала все зерна и тянула трапез на двадцать. Но им уже не хотелось есть. Дед с бабушкой обессилели и лежали. Кура гордо прохаживалась по ним. Иногда она клевала деда. Тот не возражал.
— Ты не знаешь, — спросил он, — куры кончают самоубийством?
— Да, — ответила бабушка, — они пускают пулю в лоб. Но все равно — мы не имеем права есть куру, покончившую с собой.
— Откуда ты это взяла?
— Еврея, покончившего с собой, даже не хоронят на кладбище!
— Мы о ком говорим — о куре или о еврее? — спросил дедушка. — Кто сказал, что нельзя съесть еврея, покончившего жизнь самоубийством?
— Что ты несешь, Нуссид?!
— Кто сказал, что нельзя есть куру, даже если она еврейка?! — продолжал дед.
Голод и безуспешная война с курой давали о себе знать. Бабушка начала собирать черепки.
— А что если попросить соседей, — вдруг предложила она. — Они всегда сами режут.
— Каких соседей? — возразил дед. — Все давно бежали.
— Не в местечке — в селе, — сказала бабушка, — например, Гринько.
И дедушка через открытое поле потащился к Гриньку. Гринько был навеселе. Он слушал деда, важно поглаживая усы.
— Зарубить я могу, — наконец сказал он, — я тильки не розумию — кого?
— Куру, — сказал дед.
— Куру?! — лицо Гринька стало кислым. — Это неинтересно! Не для того я шашку точил, Нуссид.
— Шашка еще пригодится, — успокоил дед, — зарежь пока куру.
— Добре, — согласился Гринько, — но ножки и белое мясо — мне!
— А что нам? — спросил дед.
— Крылья, — ответил Гринько, — лапки, голова!
— Спасибо, — поблагодарил дед, — продолжай точить саблю!
И поплелся назад в местечко.
Кура встретила его задорным кудахтаньем у ворот.
— Нет, — сказал дед, — я тебя все-таки пристрелю.
Он схватил ружье, прицелился и нажал курок. Раздался звон разбитого стекла.
— Зеркало девятнадцатого века, — констатировала бабушка, — в него смотрелась вся моя родня.
— Старость пидийшла, — опять вздохнул дед, — раньше попадал со ста метров в пчелу.
— Ты так же стрелял в пчелу, как ловил японца, — сказала бабушка.
Дед промолчал.
Кура ходила по нему и ласково поклевывала.
— Что ты за человек, — сказала бабушка. — Все вокруг только и делают, что убивают друг друга, жгут, режут! А ты?!
— Наверное, я не человек, — ответил дедушка.
Они лежали в зареве вечернего солнца. Был теплый украинский вечер. Где-то ржали кони.
— Скоро взойдет луна, — сказал дед, — придет суббота, а у меня нет даже сил встретить ее. Зажги свечи, Неся.
— У меня нет спичек, — ответила она, — и нет свечей. Как бы в ответ на это, над ними в проеме крыши, в темном небе зажглись две звезды.
|