Мы бродили по еврейскому кладбищу на Масличной горе. Было около полудня, палило солнце и Эли рассказывал, как иорданцы разграбили кладбище.
--
Надо бы это забыть, - говорил он, - но я не могу. Тут лежит мой отец - он был профессор на Скопусе. Они сначала его зарезали, а потом, много лет спустя, осквернили его могилу. Вот Хава, белая плита, с ней вместе мы бегали в школу, это Фроим, учитель истории, это - Шаул бен Пейсах, известный еврейский писатель. Вы, наверное, слышали о нём?
--
Нет, - признался я, - никогда.
--
И не только писатель-поэт, композитор, живописец. Он умер совсем недавно. Когда-то его звали Паша-маляр, русский босяк, который сделал для евреев больше, чем целый взвод пейсатых из Меа-Шеарим.
--
Как он попал на еврейское кладбище? - спросил я.
--
Из Ленинграда, - объяснил Эли, - с Поварского переулка, где он жил с Тоней, своей женой. Вот она, лежит рядом - Сарра-Энтл... Вы знаете, так уж получилось, что самое лучшее для меня сделали хохлы. Я с Одессщины, идёшь, бывало, по полю, ночь падает, на шаг вперёд ни черта не видать, постучишь в первую хату - тебе откроют, крынку молока поставят, яйца с салом подадут, постель постелят... Так вот Паша, великий еврейский писатель... Мазал он стены своей кистью и жил тихо, в полуподвале, с окном на ноги прохожих. Соседей распознавал по обуви: валенки - дворничиха Маруся, калоши - еврей Шац, рваные боты - бабка Молоткова, сапоги - отставник Лисицын.
Отставник иногда заходил к нему с початой бутылкой "Московской".
--
А знаешь ли ты, Паша, - душевно говорил он, - что евреи не воевали?
Паша этого не знал. Он был знаком всего с двумя евреями - и оба казались ему людьми неплохими. Врач Черномордик вот уже десять лет, правда, безуспешно, лечил Тоню от бесплодия, а профессор-еврей всегда подбрасывал ему на опохмелку.
--
Так вот, чтоб ты знал - твой профессор не воевал, - сообщал Лисицын, разливая. Отстань от него, Лисицын, - просил Паша. - У него руки дрожат, он старый.
--
А в войну он тоже был старый? - не унимался отставник. - Ему в войну и шестидесяти не было, этому еврею.
--
Я слышал - он какой-то танк придумал, - оборонялся Паша.
--
Танк всякий может придумать, - ворчал Лисицын. - Даже немцы - и те понапридумали...
Обстановка у Паши с Тоней была бедная - ободранная кушеточка, шкаф без зеркала да пару стульев, на которые было лучше не садиться. Были у них и две книги - "История КПСС" и учебник "В помощь начинающему маляру". По вечерам они слушали радио - "Театр у микрофона", и Тоня часто плакала над разбитой любовью, особенно в "Бесприданнице". Паша малярничал, Тоня нянчила в яслях, и была у них одна мечта - купить мотоцикл "Крылья Советов" и махнуть на нём в Крым, побарахтаться в тёплых волнах.
--
В Крыму одни евреи, - сообщал Лисицын, - в воду невозможно войти. Сразу на них натыкаешься... Кстати, Паша, ты знаешь - евреи не воевали...
--
Что вы всё о евреях да о евреях? - спрашивал Паша.
--
А о ком же ещё, - удивлялся Лисицын, - о киргизах, что ли?..
Все вокруг считали Тоню с Пашей людьми порядочными и трудолюбивыми.
Профессор-еврей даже однажды заметил:
--
Вы такие люди симпатичные... Странно, что у вас до сих пор ни одного обыска не было.
Паша долго думал, но так и не понял, на что намекал профессор. Почему их должны были обыскивать?
--
Почему нас должны обыскивать? - спросил он профессора, - мы честные люди. Да и что у нас можно найти?..
Хотя что было искать у других? А обыски, меж тем, шли повсюду - и у профессора-еврея и даже у отставника Лисицына.
--
По ошибке, - объяснял Лисицын, - они думали, что я какой-нибудь лейтенантишко. А когда они узнали, что перед ними гвардии полковник да увидели медаль "За взятие Будапешта" - они сразу варежку-то и прикрыли...
Пашу иногда приглашали на обыски понятым, но он всегда отказывался, и вместо него шла бабка Молоткова.
--
Интересно взглянуть, - говорила она, - что у людёв есть. Иногда такое увидишь... В прошлый четверг купальник немецкий обнаружили - надеваешь - а усё равно усё видно... Если б не
обыски - я б совсем необразованной была. Со скуки бы сдохла.
На кино у меня денег нет, у театры пойти не в чем - не в сарафане ж... И потом - я понятая получше Маруськи. Та храпит, дура. А я приглядываюсь, от меня ничего не спрячешь - в прошлый понедельник, не поверишь, ширинку на молнии видела! Со смеха сдохнешь...
Однажды ночью постучали и к Паше. Он тяжело поднялся и, ещё не проснувшись, в синих трусах, пошёл открывать. В дверях стоял профессор-еврей.
--
Мне кажется, что вы - честный человек, - сообщил Шац.
Часы-кукушка пробили три часа ночи.
--
Честный и порядочный, - продолжил профессор.
Он держал в руках какой-то пакет и явно волновался.
Появилась заспанная Тоня в ночной рубахе.
--
В чём дело? - спросила она.
--
Профессор пришёл нам сказать, что мы честные люди, - объяснил Паша.
--
Если вы насчет ремонта, профессор, то при всём уважении к вам раньше апреля не получится.
--
Я насчёт рукописи, - сказал Шац и показал на пакет. - Старый друг мой, писатель, написал повесть о евреях Ленинграда. Если её обнаружат - его арестуют. А у вас обысков не бывает. Засуньте её куда-нибудь подальше.
--
Мы ей засунем, профессор, - сказал Паша, - но следующую брошюру прошу принести днём. Нам с Тоней к семи на работу...
Они спрятали рукопись в стенной шкаф и забыли о ней.
Через несколько ночей вновь постучали. В дверях стоял лохматый мужчина, в промокшем китайском плаще.
--
Я - от Перельмана, - тихо произнёс он.
Среди двух евреев, известных Паше, Перельманов не было.
--
Простите, - зевнул он, - не знаю такого.
--
Это автор рукописи "Евреи Ленинграда". Мне сказали, что вам можно доверять, что вы - честные люди.
--
Можно, - вновь зевнул Паша, - но лучше доверять днём.
--
Днём с этим прогуливаться опасно, - лохматый достал свёрток.
--
Опять о ленинградских евреях, - удивился Паша, - сколько их здесь?
--
О Палестине, - доверчиво сообщил лохматый и выбросил вперёд руку:
Струись к Сиону, Иордан,
Беги вдоль бабушки Рахели...
Вы представляете, куда я поеду, если они ко мне придут?? Я вас прошу - сохраните до лучших времён.
Паша забросил стихи на антресоли, завалил их прошлогодним картофелем.
На следующую ночь в дверях стоял белёсый человек, в кепочке, с огромной картиной в руке.
--
"Хасиды, обсуждающие Тору", - объяснил он, - писал три года. Два обыска у меня уже было, но картина хранилась у друзей. Вчера их арестовали. Я слышал, что вы - порядочные люди... Может, поможете?
--
Простите, - извинился Паша, - но я никогда не слышал такой национальности - хасиды...
--
Это - евреи, - объяснил белёсый.
--
Опять, - вздохнул Паша.
--
Да вы не волнуйтесь. - занервничал белёсый, - это замечательные люди. Я вам гарантирую. Они всегда веселы, танцуют, поют, пьют.
--
Пьют - это хорошо, - согласился Паша. - Но если они такие прекрасные - почему за них должны посадить?
--
Спросите это у них, - художник показал на потолок.
--
Может, они не воевали? - уточнил Паша.
--
Нет, - подтвердил художник, - не воевали.
--
Значит, за это...
Хасидов они спрятали за портретом Сталина...
Видимо, слухи о порядочности Паши и Тони разнеслись по городу - почти каждую ночь в дверях появлялся какой-нибудь еврей-композитор с оперой "Абрам и Сарра", драматург с трагедией "Пурим в Москве", философ с трактатом "Почему я еврей".
Были забиты шкафы, антресоли, сундуки и потёртый картонный чемодан.
Вскоре появился Фима с люстрой семнадцатого века.
--
Какое отношение имеет люстра к евреям? - не понял Паша. - Почему её надо прятать?
--
Потому что при обыске её конфискуют быстрее, чем книги и картины, - объяснял Фима. - А она блистала в Пале Рояль при Людовике 15-м.
Паша не знал, что такое Пале Рояль и что это за тип такой, Людовик, но затолкал люстру под кушеточку и накинул на неё половую тряпку...
Морис Вениаминович в четыре утра привёз пианино, его засовывали в
--
Так-так, - задумчиво постучал пальцами по крышке Лисицын, - когда выучится - пригласи...
Шейнер притащился со скрипкой за пазухой.
--
Гварнени, - объяснил он, - цены нет... Век буду обязан.
Скрипку повесили на стену...
--
А это зачем, - спросил Лисицын, - тоже для Тони?
--
Для меня, - сказал Паша, - "Барыню" хочу разучить.
--
Еврейский инструмент, между прочим, - заметил Лисицын, - пока мы на фронте кровь проливали, они, понимаешь, на скрипочках Турецкий марш наяривали...
Пейсах Александрович приволок три тома из коллекции Любавического ребе.
--
Мы с ним не знакомы, - пожал плечами Паша, но переплёл фолианты в обложки полного собрания сочинений Сталина и водрузил на пианино.
В тот же день Лисицын хотел одолжить второй том, но Паша выхватил его из лисицынских рук и заорал, что в настоящее время он сам его изучает и конспектирует, и даже забросил разучивание "Барыни"...
Евреи меж тем шли сплошным потоком - стены пашиной комнаты были завешаны серебряными магендовидами, повсюду стояли миноры, посреди комнаты высился семисвечик из далёкого города Кордовы. Лисицын подозрительно оглядывал предметы еврейского культа.
--
Откуда у тебя всё это? - спрашивал он.
--
Братан привёз, - врал Паша, - из Киргизии.
--
Он у тебя что, в буддизм ударился?
--
Нет, просто увлекается народным искусством братского киргизского народа.
--
Киргизского..., - хмыкнул отставник и ушёл...
Наконец, прибыл Рува-маленький, рыжий, пейсатый. Он притащился в пять утра.
--
Я изучаю Герцля, - шёпотом сообщил он.
--
Очень приятно, - сказал Паша, - классик марксизма?
--
Вы правы наполовину, - произнёс Рува, - он действительно классик, но...
--
Это не важно, - перебил его Паша. - Что спрятать - рукопись, партитуру, поэму?
--
Меня, - сказал Рува, - надо спрятать меня. Я маленький, я не займу много места. Но если будет обыск - меня заберут.
--
Вы - хасид! - догадался Паша.
--
Я - сионист, - сказал Рува.
--
А это что такое?
--
Я стремлюсь к Сиону. Понимаете?
--
Мимо бабушки Рахели? - спросил Паша...
Руву засунули за шкаф и задвинули пианино. Целыми днями он рассказывал Паше-маляру о сионизме, Бен-Гурионе и Голде Меир.
--
Евреи, - кричал Рува из-за шкафа, - должны все уехать в Палестину. Все до единого!
--
Я не против, - отвечал Паша, - пусть едут...
Вечерами из угла доносились печальные звуки "Атиквы".
--
Что это у вас всё время скребётся что-то за шкафом? - как-то спросил Лисицын.
--
Мыши завелись, - скромно ответил Паша-маляр, - что вы хотите -полуподвал...
--
Сионизм вас не забудет, - поблагодарил его Рува после ухода полковника.
--
Извиняюсь, - поправил Паша, - меня на забудет иудаизм...
Пару раз заходила старуха Молоткова.
--
Ты говоришь, что всё енто-хиргизское? - удивлялась она.
--
А чьё ж ещё? - спрашивал Паша.
--
Не знаю, я у хиргизов на обыске пока не была... А вот у евреев приходилось. И точь в точь такие безделушки у одного видела. Он как раз над свечой молился. А следователь ему по кумполу точно таким подсвечником, как твой хиргизский, дал. Он и отключился...
Лисицын стал захаживать реже, пил один, однажды ввалился в стельку пьяный.
--
Киргизы, говоришь, - зло сказал он, - а я вот вчера в синагогу зашёл. И всё это киргизское народное творчество там видел!
--
А что, киргиз не может посещать синагогу? - поинтересовался Паша.
--
Паша, - строго произнёс Лисицын, - скажи мне прямо, как русский русскому - ты что, к жидам поддался?!
--
Упаси Бог, Степан Степанч, - оправдывался Паша, - чего ж тут
еврейского ты увидел? На светильнике таком киргизы барана жарят, звёздочка шестиконечная - символ соколиной охоты, из бокала кумыс пьют...
--
Кумыс, - усмехнулся отставник. - Что-то у тебя крысы под шкафом притихли...
--
Мышеловку поставил, - объяснил Паша...
И вдруг евреи перестали приходить. Это было как-то непривычно и тревожно. Тоня с Пашей никак не могли из-за этого заснуть. Они всё время ждали звонка, вставали, открывали двери - но никого не было.
--
Что это случилось с евреями? - недоумевал Паша, - писать они, что ли, перестали? Или, может, все уже в Палестину укатили?
--
Если бы... - вздыхал из-за шкафа сионист Рува.
Однажды, посреди ночи, Паша оделся, вышел на улицу и долго ловил евреев, умоляя их хоть что-нибудь принести к нему на хранение. Те шарахались...
И вдруг раздался звонок. Была половина второго. Паша как раз вышел в уборную - и внезапно - дзинь! Он изменил маршрут и радостно побежал открывать. На площадке стояли двое - один явно еврей в каракулевой шапке, второй - курносый.
" - Наверно, тоже еврей", - подумал Паша и вспомнил, что в прошлом году делал ремонт у одного курносого еврея.
Курносый молча достал из кармана бумагу и протянул Паше.
--
О тяжёлом положении евреев? - поинтересовался Паша.
Он развернул лист и с трудом - лампочка светила тускло - прочитал: "Ордер на обыск".
Откуда-то из темноты выплыли понятые -старуха Молоткова и Лисицын.
Еврей с курносым приступили к делу. Первым обнаружили Руву с воспоминаниями Хаима Вейцмана в руках.
--
Кто такой? - спросил курносый.
--
Киргиз, - ответил Паша.
--
Вейцман тоже киргиз? - спросил еврей в каракуле.
--
Почему бы и нет, товарищ генерал, - ответил Паша.
--
Я - капитан, - сказал еврей и рванул двери шкафа. Оттуда посыпались листки повести о ленинградских евреях.
"- Зачем Бог поселил евреев в Ленинграде, на этом болоте, - прочёл курносый, - в этой колыбели революции?" Кто это написал?!..
--
Отвечай! - рявкнул еврей-капитан.
Паша никогда не мог объяснить, почему он это сказал, но слово вылетело из его рта и ударилось, как ему показалось, о лоб Лисицына.
- Я! - сказал Паша-маляр.
--
А чего это вас вдруг так евреи заинтересовали? - протянул капитан.
--
Потому что я сам еврей! - вдруг произнёс Паша.
Отставника качнуло.
--
Валидол! - простонал он.
--
Когда это вы успели стать евреем? - спросил курносый. - У нас имеются другие данные.
--
Я всегда им был, - сообщил Паша, - я скрывал.
Его несло и ничто на свете не могло остановить.
--
Я - марран, мы бежали из Севильи, поселились в Португалии, затем вместе с Абарбанелем переправились в Неаполь, оттуда бежали в Амстердам, - он начитался еврейской литературы и сейчас выкладывал всё, что познал зимними ночами, - потом на Рейн, с Рейна в Польшу и оттуда уже к балтийским берегам, в Питер.
Молоткова раскрыла рот.
--
Ну и театр, - пробормотала она, - ну, комедь...
--
Товарищ капитан, - обратился Лисицын к еврею в каракуле, - прошу отметить в протоколе - следует немедленно произвести обыск у гражданина Абарбанеля, пока не сбежал!
--
Закройте пасть! - попросил капитан.
--
Слушаюсь! - Лисицын отдал честь.
Курносый достал из-за Сталина "Беседующих хасидов".
--
О чём беседуют? - строго спросил он.
--
О сионизме, - ответил Паша, - о чём же ещё?
--
Кто рисовал?
--
Я! - Паша развёл руками.
--
Вы и живописец?
--
Я - самородок, - объяснил Паша, - вундеркинд из Севильи.
"- Струись к Сиону, Иордан, - с выражением прочёл капитан, - Беги вдоль бабушки Рахели..." Ваше?
--
Конечно, - ответил Паша. - Стихотворение относится к розовому периоду моего творчества...
Тоня сидела на скрипучем стуле и тихо плакала. За весь обыск она не проронила ни одного слова, не удивилась, не остановила Пашу, не одёрнула.
- Не плачь, Сарра-Энтл, - обратился к ней Паша, не плачь, тайере.
--
Валидол! - повторил Лисицын.
--
Что, и Тонька - еврейка?! - обалдела старуха Молоткова.
--
Из Хазарии, - пояснил Паша, - дщерь потомков царя Булана. Ушла с испанским послом Ибн Шапрутом и поселилась на Припяти, оттуда прямиком на Неву!..
--
Дадут мне, наконец, валидол? - прошептал отставник.
- Заткните пасть! - повторил еврей в каракуле.
Он раскрыл партитуры, подошёл к пианино и исполнил увертюру оперы "Абрам и Сарра".
--
Музыка - моя, - признался Паша, - слова - народные.
Капитан не отреагировал. Он натянул очки и начал вслух читать на иврите отрывки из коллекции Любавического ребе. Все внимательно слушали.
--
Не могу понять, - пробормотал Рува, - почему этот человек торчит здесь...
--
Тора, между прочим, - заметил Паша, - означает "обучение", а первое её слово - "Берешит" - имеет девятьсот тринадцать интерпретаций.
--
Вы посещали хедер? - поинтересовался капитан.
--
Нет, я посещал иешиву, - поправил Паша.
--
Товарищ капитан, - встрял Лисицын, - прошу обратить особое внимание на побрякушки. Я их давно заприметил - он их выдавал за шедевры киргизского народного творчества, а на самом деле это предметы иудейского культа.
--
Возьмите валидол, - капитан засунул в рот полковника таблетку, - и заткнитесь!
--
До Вавилона, между прочим, - заметил Паша, - все говорили на иврите.
--
На какие деньги купили пианино? - спросил курносый.
--
На сионистские, - ответил Паша, - на какие же ещё? А люстра, между прочим, из храма царя Соломона. Царица Савская, кстати, в её лучах отплясывала "Барыню".
--
А скрипка откуда?
--
От царя Давида. Ею он укокошил Голиафа.
--
Так, - сказал еврей-капитан, - продолжать нет смысла. Опишите всё и вызывайте машину.
Тоню, Пашу и Руву затолкали в "газик" и повезли ночным Ленинградом.
--
Паша, родимый, зачем ты это сделал? - плакала Тоня.
--
Меня звать Шаул, - ответил Паша-маляр. - Шаул бен Пейсах!..
Молоткова от потрясения не спала три ночи. Ей снилось, что она еврейка из Киргизии. Полковник Лисицын свихнулся - он бродил по двору в розовых кальсонах и всем сообщал, что киргизы не воевали. Дворничиха Маруся ошпарила его щами, но это не помогло - он начал вопить, что не воевали армяне и что необходимо срочно арестовать Абарбанеля.
Его отправили в психушку, где он присвоил себе звание генералиссимуса и под этим предлогом писал на медперсонал...
Руву отправили в Восточную Сибирь валить лес, и под звон пилы он тихо пел "Атикву".
Пашу допрашивали с пристрастием, но он никого не выдал и настаивал на авторстве всех шедевров, включая философский трактат "Почему я еврей".
Он получил двенадцать лет. Евреи в лагере под Архангельском носили его на руках, и говорили, что его книги спасли им жизнь. Потом цитировали их. Паша с интересом слушал, иногда вносил исправления.
Вскоре его поместили в лагерный лазарет и врач Коган любовно ухаживала за ним. Весть о его болезни всколыхнула весь мир и за освобождение Паши-Шаула вступили в борьбу многие еврейские организации, в том числе "Дочери Эстер".
Лозунг "Свободу Шаулу!" можно было услышать от Перу до финских скал. Слухи о том, что великий поэт, писатель, философ, композитор и художник угасает в концлагере вызывали всеобщее возмущение и в джунглях Нью-Йорка и в африканской пампе. О его освобождении велись тайные дипломатические переговоры, и даже Голда Меир что-то шепнула на ухо Хрущёву. Говорят, что пьяный Хрущёв сказал "Гут!", и вскоре Шаул с Саррой-Энтл прибыли в Израиль. Была устроена пышная встреча, ему дали квартиру в Рамат-Гане и приняли во все творческие союзы Израиля, включая кинематографический. Хотя ни одного фильма Паша-маляр не поставил.
После прибытия на Святую землю он больше ничего не "создал", кроме заявления на машканту, но его все чествовали, как национального героя и вундеркинда. "- Аидише Леонардо да Винчи", - писала одна вечерняя газета.
Он молчал до конца жизни, боясь, что отнимут дом и машканту и выгонят из всех творческих союзов. Похороны были триумфальны, на могиле читали "его" стихи и исполняли отрывки из оперы.
В доме ничего, кроме старой малярной кисти и учебника "В помощь начинающему маляру" найдено не было...
Эли перевёл дух, сунул в рот сигарету и тихо закончил:
В одном из писем в Россию он писал: "Прекрасная страна Эрец Израэль, но слишком уж много евреев..."