Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
Мозаика его жизни
С тех самых времен, когда наша жизнь, жизнь всего Российского общества так резко и, пожалуй что, безжалостно изменила свое направление, я неустанно призываю людей старшего поколения писать воспоминания. Мы сейчас живем в период, когда история государства не только в очередной раз недобросовестно переиначивается, но и во многом искажается, извращается, оболгивается. И потому как не нам, современникам, рассказать правду об узнанном и пережитом, тем самым оставить след, мазок на полотне, где запечатлевается истинная история. Именно благодаря подобным мазкам-воспоминаниям мы теперь имеем возможность по крупицам восстановить подлинную историю наших предков. Но пройдут сроки, и уже наши благодарные потомки о сегодняшнем времени будут судить по тем воспоминаниям, что оставим им мы.
Павел Павлович Шаров один из тех, кто на такой труд отважился. Но прежде, чем приступить к написанию этих своеобразных "мемуаров", он прожил удивительно активную, насыщенную событиями и свершениями жизнь. В нее, эту жизнь, вобралось многое - учеба в Горьковском Университете на радиофизическом факультете (а ведь подумывал и убежать в артисты), спортивные достижения и участие в КВНах, защита кандидатской диссертации и работа на предприятии сначала рядовым инженером, а затем и руководителем. И все-таки главное в книге не подведение каких-то итогов, не оценка достижений (хотя излишне скромничать автору нечего), а передача читателю того ощущения жизни - смешанного, чувственного, полнокровного - что сам автор испытал и пережил. Несмотря на то, что автор назвал книгу "Мозаикой", в своем внутреннем, подтекстовом содержании она достаточно цельна и монолитна. Эпизоды жизни, поведанные читателю, складываются в единую картину прожитого. И что самое ценное - доносят ощущение этой жизни со всеми радостями и печалями, поражениями и победами. Книга достойна, чтобы ее издать и представить на суд взыскательному читателю. Потому что Шарову в ней удалось главное - сделать читателя соучастником, сопереживателем случившихся когда-то давно событий.
При нашем первом знакомстве Павел Павлович как-то несколько неуверенно посетовал, что мол я конечно не писатель, но уж что получилось, то получилось. Прочитав рукопись, теперь я могу заверить будущих читателей - хорошо получилось. И те, кто откроет эту книгу, я убежден, не пожалеют о потраченном на ее прочтение времени. Потому что автор "Мозаики жизни" незанудно рассказывает о своих жизненных перипетиях, выбирая из них самые яркие куски, события, буквально окунает читателей в атмосферу происходящего. При этом каждый рассказ сдобрен ненавязчивым юмором, располагающим к сопереживанию и соощущению.
Не знаю уж почему, но мне всегда было ближе, интереснее читать воспоминания, посвященные 50-60 годам ушедшего века. Видимо это связано с тем, что именно в эти годы я сам в силу своего возраста жадно впитывал в свое сознание, свое сердце те впечатления, что неотрывно мне сопутствуют вот уже многие и многие годы. Во мне живет неутешная, буквально чувственная ностальгия по исчезнувшему куда-то времени, когда у нас "на Ярмарке" за "красными домами" и храмом были большие озера "Цыганка" и "Мещерское", когда мои одноклассники по 176 канавинской школе жили в бараках бывших сибирских пристаней на берегу Волги, в домах "Германия", "Мельничный", "Комунстрой", "Главсоль" и т. д. - в тех же бараках, только уже у нас на Стрелке и где мне столько раз в детстве приходилось бывать. И терлись на волнах бортами друг о друга большие просмоленные деревянные лодки, гроздями связанные цепями и прикрепленные к берегу недалеко от старого канавинского моста. И длинные плоты шли по Волге вниз, а "отставшие" бревна мужики цепляли с лодок баграми и тянули на берег. За лето таких неимоверной тогда для меня длины и толщины бревен на берегу скапливалось много, и мы пацаны после купания лежали на них - теплых, высохших - вдыхая разогретый, неисчезающий, кружащий голову запах леса, исходящий от них. Много, слишком много навеяли мне рассказы-воспоминания Павла Шарова. Уже за одно это я мог бы душевно и искренне поблагодарить автора. Но это было бы не совсем честно по отношению к книге. Ибо она самодостаточна, и читая ее невольно погружаешься в открывшийся в ней мир, как в свой собственный. Словно это ты сам катаешься на буфере трамвайного вагона (а я и катался!), это тебя добры молодцы тащат в отделение милиции для "подписания" протокола (а меня и таскали, и выдуманные протоколы стряпали, только именно против меня, а затем отсылали их в школу или в детскую комнату милиции), это у тебя грипп, а надо бежать на соревнования (меня из-за температуры с подобных районных школьных соревнований сняли). И похожего, таких жизненных совпадений в наших (не только моих с автором, но и ваших, будущий читатель) множество. Читайте и убедитесь сами.
Но повторюсь - книга и самодостаточна. В своей документальной основе она имеет личностные достоинства. В подтверждение своих слов приведу вот такой отрывок из рукописи: "Отношение мое к женщине всегда было как к божеству. Даже когда божественный образ разрушался отсутствием природной красоты или, мягко говоря, некачественным поведением, все равно я относил их к разряду людей, которых ни в коей мере нельзя обижать или расстраивать... В юности и, как это ни странно, в детстве мне часто приходилось смотреть в глаза опасности вообще и в глаза носителей опасности - крепким мужикам - в частности, но никогда я не мог открыто взглянуть в глаза женщине, особенно зрелой женщине, боясь, что она отгадает бурлящий вулкан желаний, созревающий во мне. Однажды, изображая влюбленного при фотосъемке, я посмотрел в глаза позирующей девушке, которая действительно мне нравилась. Я увидел, как она стушевалась, и мне даже показалось, испугалась моего взгляда."
Хотя и не удержусь, чтобы не упрекнуть автора вот в чем. Конечно, над прошлым не грешно по доброму иронизировать, но только хотелось бы и серьезные "по большому счету" оценки услышать. Я понимаю, что в задачу "Мозаики жизн" это не входило изначально. И все-таки... Когда во время наших встреч мы обсуждали с Павлом Павловичем многие серьезные вопросы от экономико-политических до духовно-исторических, он неизменно оказывался пытливо-любознательным, жаждущим во всем разобраться человеком. Что же, может быть, в продолжение книги эти свои качества он еще сможет раскрыть в полной мере. Конечно, нуждается книга и в серьезной редакторской правке. Но это все мои личные дополнительные пожелания, а пока мне хочется только отметить, что это уже четвертое книжное издание П. П. Шарова. До него выходили сборники стихов, шутливых миниатюр и отдельно пьеса в трех действиях "Знакомая скамейка". Все это говорит о довольно разносторонних литературных пристрастиях автора. Павел Павлович в литературе считает себя человеком случайным. Ну, это-то, как говорится, время рассудит. Пока же можно отметить только одно - первая большая книга прозы не оказалась тем блином, который ругают, что он комом.
Валерий Сдобняков
Главный редактор журнала "Вертикаль ХХ1 век"
От автора
Время, время. Годы вереницей проходят, проходят безвозвратно. В свободные минуты память все чаще и чаще возвращает меня в прошлое, "в события давно минувших дней", когда можно было легко догнать дребезжащий трамвай, запрыгнуть на его подножку и помахать рукой ей, одной из тех, которых знал, и чей облик потом потускнел, затерялся в лабиринтах уже забытых перипетий жизни. Когда все было в первый раз: и первая прогулка под ручку с божественным существом, и первый шлюпочный поход в составе спортивной школы, и первый "эх, ай, ай!", полученный между глаз в схватке за "правду".
Фрагменты воспоминаний возникают в памяти, как яркие вспышки, один за другим. Их много, они лезут в голову, нагромождаясь друг за другом.
"А вот это, помнишь?
А вот про это? А вот еще".
Они воспроизводят прошлое вне хронологической последовательности, как перемешанные фотографии, отпечатки разных моментов прошлого. Попытка упорядочить, уложить их в хронологический порядок, чтобы запечатлеть на бумаге в виде мемуаров, приводит к стиранию яркости этих вспышек, картины становятся серыми, тусклыми и малоинтересными, как доклад председателя профкома на профсоюзном собрании.
Вот почему я решил просто дать краткие описания этих фрагментарных фотографий прошлого по мере их возникновения в памяти, а уж потом расположить их в хронологическом порядке, не связывая их между собой какими-либо философскими рассуждениями. Пусть это будет ряд мелких рассказов о разном: о смешном и страшном, о душещипательном и грустном, как поблескивающие с разных ракурсов разноцветные осколки прошлого.
И пусть они уложатся в начале в одну небольшую брошюру, потом в другую, третью, и пусть этих брошюр будет столько, сколько было интересного в жизни, и сколько сумела сохранить память. А потом эти брошюры сложатся в книгу, отображающую жизнь заурядного человека в насыщенном событиями двадцатом веке и начале двадцать первого.
Чтобы описать жизнь во всей ее полноте и разнообразии, нужно написать бумажный папирус длиною в жизнь. Это невозможно. Но если из отдельных, по-разному отражающих события осколков, создать мозаику жизни, то можно понять, как жил человек, какими интересами и желаниями.
Мне хочется, чтобы мои внуки поняли меня, прочитав эту книгу. Я хочу быть рядом с ними в их восприятии этих моих воспоминаний.
Шаров П. П.
ПРОЛОГ
Забег длиною в жизнь
Мальчик! Мальчик родился!
Ой, какой веселый, какой энергичный! Вот он уже в ладушки играет, а вот - в мячик, а вот - в футбол, а вот уже - в баскетбол.
И вот он уже не мальчик, он уже юноша, он мужчина. Бежит, бежит завоевывать мир. Бежит по бесконечным дорогам познания, преодоления. Вот храм науки - Университет. Зашел, познал одну из граней многогранного мира и побежал дальше.
Справа Церковь - пробежал, слева Мечеть - пробежал, пробежал Храм баптистов, Синагогу. Люди в храмах не торопятся, они молятся.
"Что это? Для чего это?"
Некогда, побежал. Стоп! Женщина! И вот, бегут уже вдвоем, потом втроем, вчетвером. Надо детей поднимать, а для этого надо бежать. А вот, уже внуки. Их тоже надо поднимать. Ведь дети еще по настоящему бегать не научились. Внуки - тем более. Значит, надо бежать.
Вот и восемь десятков, девятый пошел, подруги уже нет, дети и внуки рассыпались по миру . А он? Он спотыкается, но все еще пытается бежать.
"Нет! Больше не могу! Все! Набегался. Надо остановиться, надо пройтись спокойно. А кругом, какая красотища! Это вот что? Дуб или клен? Не знаю. Вот осину от березы отличу, а рябину от калины - с трудом. Ой, какой цветочек! Как его зовут? Розу, гвоздику знаю, сам когда-то дарил. А из полевых цветов ромашку знаю. Даже когда-то гадал по ней: любит, не любит, любит не любит...любит! А эти не знаю. А как они пахнут? Вот этот, красивый, а не пахнет - открытие. А вот травка зеленая. Мягкая какая! Уже закат, солнышко садится. Как красиво! Подожду до рассвета, он, наверное, такой же красивый. Да, вот он Рай, для которого и создан человек. Или наоборот? И я в нем жил, не замечая красоты, потому что всю жизнь бежал мимо. Ну, что ж, пусть хоть финиш будет прекрасным".
"А это что сзади шевелится? Ой, больно! Красный, с клешнями, глаза выпучил. Неужто рак? Да отвяжись ты! Надо снова бежать! Не отстает, гад. Так и норовит сожрать. Уже вцепился! Нет, нет, надо оторваться. Оторвался. Бежать, надо убежать от этого кошмара!"
Все! Устал! Силы на исходе. Ну, еще, еще шаг. Впереди обрыв. Сзади наползает это прожорливое чудище.
"Что делать? Прыгнуть вниз, в пропасть? Выстрел в висок и все будет кончено. Но там, внизу темно, а хочется туда, вверх, к свету. Но туда - только через муки."
А этот уже рядом. Красное чудище с клешнями делает последний рывок, означающий финал трагедии.
"ГОСПОДИ, ПОМОГИ!!!"
Откуда-то взялись силы. Схватив чудовище за протянутую клешню, рванул его в сторону пропасти, и оно исчезло там, в темной глубине.
"Что это было? Значит, это еще не конец? Значит, свыше дано блаженство полюбоваться этим миром, мимо которого пробежал?
БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ, СОЗДАТЕЛЬ!"
И он с благодарностью устремил взор туда, в голубое небо, где в утренних лучах согревающего Солнца веселились, преображаясь, белые, белые, кудрявые облака.
Книга первая
Юность беззаботная
Эх, ай! ай!
Знакомо ли вам чувство потерянного времени? У каждого есть это самое потерянное время. Только одни замечают это, а другие из за отсутствия времени не обращают на это внимания.
Вы отдыхаете где-нибудь в санатории. Целый месяц кайфа! Первые дни много впечатлений. Две недели крутит водоворот событий санаторной жизни. Затем начинают повторяться ситуации. И вот когда они - эти ситуации - начинают повторяться и наступает явление потерянного времени. Оно начинает "пролетать". Вторая половина месяца пролетает незаметно. Не за что зацепиться памяти. Почему? Да потому, что время в нашем восприятии измеряется событиями, впечатлениями, а не часами, сутками. Когда эти события становятся похожими друг на друга - время пропадает, стрелки крутятся вхолостую.
А вот испытывали ли вы состояние, когда мгновения становятся длинными? Стрелки останавливаются, а ваши ощущения нагромождаются друг на друга. Для окружающего мира и окружающих прошли незаметные две-три секунды, а вы прожили за эти две-три секунды проштампованную в памяти часть жизни и можете рассказывать об этом сколь угодно долго.
Я летел в воду со спортивной вышки вниз башкой. С такой высоты в первый раз. Первую половину тех семи или восьми метров (я уже не помню) я пролетел в страшном напряжении, дыхание остановилось. Я видел, как приближается вода, и мне казалось, что все происходит как в каком-то замедленном кино. Вдруг я увидел в том месте, куда я должен войти вытянутыми вперед руками и втянутой головой другую голову, медленно появляющуюся из под воды. Прямо череп в череп. Сейчас моя голова приблизится к воде, а его как раз в это время окажется на ее поверхности. Бух! - и два ореха расколются.
Мы бегали по сооружениям спортивной станции Динамо и норовили залезть на вышку. Здоровый дядя с какой-то повязкой на руке не пускал нас туда, так как водная станция готовилась к проведению тренировок спортсменов, а может быть, к соревнованиям. Мы - человек пять пацанов, улучили момент, когда дядя отвлекся, чтобы перекрыть доступ на станцию, и полезли на вышку. Первая высота - три метра - нас не впечатлила. С такой высоты мы неоднократно прыгали, залезая на борт причаливших пароходов. Мы полезли на вторую ступень - пять метров. Это была уже высота. Но тоже терпимо. В это время над уровнем пола показалась усатая физиономия дяди, влезающего к нам по лесенке. Пацаны попрыгали в воду, а мы с Ленидкой полезли выше. Надо же побывать! На такой высоте мы были впервые. Сердце сжалось. По телу прошла какая-то дрожь и слабость. Появилась голова дяди. Ленидка зажмурился и прыгнул солдатиком. Я не решался. Дело в том, что солдатиком я никогда не нырял. Первый раз когда-то прыгнул вниз головой - так и пошло. Дядя тем временем весь вылез на площадку и готов был меня схватить. И тут я прыгнул.
Итак, я увидел выплывающую Ленидкину голову. Это и было то время, доли секунды, которые растянулись у меня в мучительном размышлении. Сначала появилась мысль "Эх ай! ай!", потом более осознанные размышления о последствиях этого Эх ай! ай!
И, наконец, разработка способа минимизации последствий этого, Эх ай! ай! Мозги работали лихорадочно, как автомат, пытаясь найти решение. И оно было найдено. В последний момент я дернул головой в сторону, подставив под удар вместо головы плечо. Моя шея при этом вскользь встретилась с плечом Ленидки. Когда мы всплыли, я не мог повернуть голову влево, а он, соответственно, вправо. Обошлось растяжением жил и продолжительным гулом в головах. Целый месяц мы ходили с повернутыми головами, пока, наконец, пацанячья молодость не выправила нам шеи.
Крепкий лоб - залог пробивной способности
"Если что уж я решил, так выпью обязательно" - сказал великий бард нашего времени Владимир Высоцкий. Вот этот девиз: "решил - сделай" я и взял на вооружение в начале своего жизненного пути. Решил, выпил и... на карачках. Правда для исполнения решений требуется иногда делать несколько заходов. Решил я, например, что настоящий мужчина должен обязательно переплыть широкую реку, Оку или Волгу, прыгнуть с парашютом и, наконец, выяснить на практике что же это такое - быть мужчиной. Оку почти в самом ее широком месте, в районе Тобольских казарм, еще в юном возрасте я переплыл в один день туда, потом обратно и, так уж сложилось, проделал все это еще раз. С парашютом, хотя и не с самолета, а с вышки, прыгнул, не дожидаясь пинка инструктора. Что касается становления настоящим мужчиной, то есть жениться - тут я несколько повременил, но все-таки сделал - в тридцать пять лет.
Так и повелось: решил однажды и... рано или поздно выполнил. "И что это за такая пробойная сила такая?" - думал я и, наконец, понял: пробойная сила эта заложена в лобной части моей плоской лицевой панели. А для того, чтобы оно, это самое лобное место, было крепким, его надо было тренировать, то есть попадать в такие ситуации, когда лоб испытывался на крепость столкновениями с различными твердыми предметами.
Еще в детстве зимой мы, пацаны, цеплялись металлическими крючками за детали трамвая или автомашины и с гиканьем неслись на коньках, а иногда и на лыжах от пункта А до пункта Б, Однажды кто-то прицепил к трамваю длинную проволоку и трамвай поволок человек двадцать будущих чемпионов или инвалидов - кому как повезет. Я был в этой цепочке последним. Когда трамвай, двигавшийся от макаронной фабрики до молочного завода, сбавив ход, подходил к остановке, мне наскучило это еле-еле передвижение, и я выехал на момент из-за спин товарищей в сторону, чтобы посмотреть далеко ли до остановки. Посмотреть я не успел. Я успел только выехать, выехать навстречу столбу и встретиться с ним, как вы сами понимаете, этим самым лобным местом. Когда я очнулся, вокруг меня толпилась вся группа из двадцати человек, каждый из которых считал своим долгом дотронуться до здоровой шишки, выросшей на моем лбу и произнести: "Вот это фонарь!"
Второй раз я испытал подобное воздействие между глаз, когда ехал на трамвае из школы мимо детской больницы. Ехал на трамвае - это значит на буфере. На этот раз металлическая балка, на которой лежало буферное сочленение, висела на цепях, и буфер вместе с этой балкой болтался из стороны в сторону. Я стоял на этом буфере, опершись на трамвай спиной, и с интересом наблюдал, как из-под меня выныривает и уходит вдаль трамвайная линия. Вдруг трамвай резко качнуло, буфер поехал по металлической балке в сторону и я полетел, не успев сориентироваться, вниз. Вниз - это значит лбом об рельсу. Мне показалось, что рельса зазвенела, как один из музыкальных инструментов в оркестровой яме оперного театра. Лоб выдержал. Шапка стала мала и слезла на затылок.
А тренировки продолжались. Когда я учился уже в седьмом классе, я во всю танцевал с знакомыми и незнакомыми девушками. На танцы ходили к военному клубу напротив Тобольских казарм. Зимой танцы были в самом клубе, где в духовом оркестре играли воспитанники военной части: Мартьянов и Лев Ховрин - ученики нашего седьмого класса. Летом танцы были на летней площадке за клубом под радиоусилитель. Так вот, однажды летом группа парней ехала а трамвае от макаронной фабрики до Тобольских казарм. На трамвае - это значит, как я уже говорил, на буфере. На этот раз нас было трое. Я стоял спиной к трамваю, а двое - лицом к нему, уцепившись за оконные рамы. Перед самой остановкой трамвай опять таки качнуло, и буфер съехал в сторону. Вся компания полетела вниз. Только по разному. Двое из нас видели, куда летели, а я - нет. Извернувшись я приобрел положение лицом вниз и очередной раз поцеловал лбом рельсу. Вместо звуков вальса я услышал шум, который через много лет, уже будучи радиофизиком, я назвал бы широкополосным. А тогда меня мало интересовал спектральный анализ возникшего шума. Меня интересовало другое - как теперь напялить на лоб фуражку, чтобы скрыть выросший на лбу рог. Фуражка не лезла.
- Холодное, холодное надо приложить - беспокоились по поводу моего внешнего вида товарищи.
А где его взять, этого холодного? Наконец, решили. Двое взяли меня за ноги, а я руками пошлепал по луже, заходя туда, где поглубже. Найдя удобное место, я стал периодически опускать лоб в лужу. А потом отжиматься на вытянутые руки. Повторив это упражнение несколько раз, и убедившись, что шишка на лбу не проходит, я все-таки пошел на танцы, решив, что "черт с ней, с внешностью. Лишь бы человек был хороший".
Были, конечно, и менее опасные ситуации, но не менее смешные. Я помню, как я бегал за Валькой Локалиным по партам, чтобы догнать его и дать сдачи, желательно в размере, превышающем основную оплату. Валька увернулся и выскочил в коридор, захлопнув за собой дверь. Когда я подбежал к двери, она вдруг открылась, и мой лоб ощутил неожиданный удар Валькиного кулака. После последующих процедур примирения противоборствующих сторон, я стоял в туалете над раковиной умывальника и отмачивал очередную шишку на лобном месте. Посчитав процедуру законченной, я подошел к двери, чтобы выйти в коридор. А надо сказать, что дверь эта открывалась не наружу, как это обычно принято дверям, а наоборот - внутрь. Так вот, когда я подошел к двери, кто-то из заигравшихся балбесов, убегая от погони, со всего маху двинул ногой в дверь. Дверь взвизгнула петлями и, соответственно, двинула меня в лоб, да так, как не двинул бы чемпион мира по боксу. Я отлетел к сидячим местам и, когда ко мне вернулась ясность ума, понял, что самое тренированное место у меня - это лоб. И этим, пожалуй, можно гордится.
Во, нырнул!
Я всегда любил нырять в воду. И нырял всегда вниз головой. Однажды в лесу мы, пацаны, обнаружили небольшое озеро, а на высоте метра в полтора - деревянный помост. Когда-то этот помост был изготовлен для того, чтобы с него стирать белье в озере, но озеро со временем усохло, и помост вырос в высоту до полутора метров. Мы, естественно, начали с него прыгать в воду. Я забрался на помост и нырнул в воду вниз головой. Нырнул глубоко. Стал выныривать, а меня со всех сторон как схватит кто-то колючий, и не пускает. Стал защищаться. Схватил это что-то за лапу, а это лапа от старой срубленной ели. "Во чудеса! Надо ретироваться". Я снова нырнул в глубину, развернулся в обратную сторону и на этот раз вынырнул на поверхность.
- Пацаны! Осторожно! Тут елки свалены - крикнул я остальным.
С тех пор я всегда думаю, прежде чем прыгать, особенно, если вниз башкой.
Проверка на лояльность
В июле 1951 года я - будущий абитуриент Горьковского Госуниверситета, обогреваемый лучами жаркого июльского солнца, торопился в ГГУ на обзорную консультацию по литературе. Соскочил с автобуса на площади имени Горького, добежал до кафе напротив дома Связи, затем - по улице Свердлова до аптеки, что на углу улицы Свердлова и улицы Воробьева, и затоптался на перекрестке, ожидая пока проедут легковые машины. Напротив, по улице Воробьева - огромное многоэтажное здание, которое представлялось загадочным для многочисленных законопослушных граждан и вызывало дрожь в коленках у тех, кто когда-либо побывал в нем за нарушение всеми нами уважаемой Социалистической законности. В этом доме располагались "Органы". И когда какая-нибудь бабушка наставляла своего непослушного внучонка, у нее иногда неожиданно вылетало: "смотри у меня, а то на Воробъевку заберут". Слово "Воробьевка" у всех жителей ассоциировалось с этим загадочным домом и его "Органами". Я топтался, пережидая поток автомобилей и рассматривая огромный лепной портрет Дзержинского на стене углового здания рядом с основным, воробьевским. Сторона углового здания, обращенная на улицу Свердлова, являла собой вид обычного жилого помещения. Сторона же по улице Воробьева представляла собой стену без единого окошечка, и во всю эту стену красовался указанный выше лепной портрет Дзержинского. На фоне этого огромного портрета малюсенькая дырка, представляющая собой закрытый дверью вход в нутро этого здания, была совершенно незаметна. Эта дырка как-то уж слишком котрастировала с широкими дверями основного воробьевского здания, за которыми просматривалась вооруженная охрана в военной форме.
Когда поток машин кончился, я в несколько прыжков стал пересекать улицу Воробьева. Последний прыжок оказался незаконченным. Верхняя часть моего тела была вдруг стиснута двумя амбалами в штатском, а нижняя продолжала по инерции бежать по воздуху, выделывая ногами мельтешащие движения, как на велосипедной гонке. Я не успел пискнуть, как дырка под портретом Дзержинского поглотила меня, и я оказался там, откуда по своей воле никто, по-видимому, не выходил. Меня поставили на твердую поверхность цементного пола, дали легкого, ободряющего пинка, указав таким образом направление движения, и я потопал. Так же вежливо меня попросили повернуть налево и двигать вдоль по коридору мимо ряда закрытых кабинетов. Из одного из кабинетов озабоченно выскочил тридцатилетний мужик с низким лбом, ртом почти до ушей, выдвинутой вперед нижней челюстью и сдвинутым набекрень беретом. Я чуть было не поздоровался с ним, потому что, на какую бы танцплощадку я ни приходил, везде я налетал на этого шустрого плотного мужика с обезьяньей рожей под сдвинутым беретом. Это был единственный человек из сотен танцующих, которого нельзя было не запомнить. "Чекист должен видеть всех, а его - никто" - подумал я - "что же тут этот светофор делает?"
Меня ввели в небольшой кабинет. За столом сидел крепкого сложения мужчина лет сорока. Рядом - молодой, судя по всему, помощник. Сбоку на жидком стуле, поскрипывая чем-то, пристроился невысокого роста усатый толстячок одной из южных национальностей. Толстячок показывал на высокого молодого парня, сидящего у стены напротив.
- Вот так и получилось - объяснял толстячок - не успел оглянуться, а он у меня туфли и спер.
Рядом с предполагаемым жуликом сидел такой же, как я, взлохмаченный пацан, и недоуменно таращил глаза на начальство за столом. Меня посадили рядом с "жуликом" с другой стороны от "взлохмаченного". Улучив момент, когда начальство вместе с толстячком уткнулись в протокол, предполагаемый жулик пихнул меня в бок и показал руками, чтобы я не расписывался. Наконец, формальности за столом были уточнены, и начальник уставился на меня.
- Кто такой?
- Абитуриент, товарищ майор. Тороплюсь в ГГУ на консультацию.
- Почему ты думаешь, что я майор?
- Так показалось.
Конечно, мне ничего не показалось. Просто я понимал, что люди полковничьего ранга задрипанными туфлями с не менее задрипанными базарными торговцами заниматься не будут. Если же я, напротив, повысил его на один или два ранга, то за это он меня не накажет.
- Ишь ты, Шерлок Холмс. Фамилия, имя отчество, адрес.
Я назвался.
- Вот что, мальчики - обратился начальник к нам с "взлохмаченным" - на этом протоколе надо расписаться, и вы свободны.
"Взлохмаченный" подскочил к столу, расписался и снова сел.
- А теперь ты - обратился ко мне начальник, возведенный мною в ранг майора.
Я взял протокол и начал читать. В протоколе живописно описывалось, как такой-сякой жулик стибрил у толстячка заявителя армянские туфли. В конце мне предлагалось подтвердить этот эпизод и возложить на себя обязанность запомнить жулика и узнать его в случае необходимости.
- Товарищ майор - уставился я на начальника - вы же прекрасно знаете, что я ничего этого не видел.
- Видел, не видел! - раздраженно пробормотал начальник - ты комсомолец?
- Да.
- Так чего рассуждаешь? Подписывай.
- Слушаюсь, товарищ майор.
Я взял протокол и быстро написал не нем: "Обязуюсь на всю жизнь запомнить в лицо человека, обвиняемого в воровстве туфель". И расписался.
"Майор" взял протокол и долго таращился на него. Сначала на его лице отобразилось желание понять, чего же я там написал. Потом, когда до него дошло, лицо изобразило высшую степень недовольства. И, наконец, поняв, что, если эту бумагу забраковать, то придется писать другую, он недовольно сверкнул на меня глазами, вынул платок, смачно высморкался, отдал бумагу помощнику и приказал вытряхнуть меня и "взлохмаченного" на свежий воздух. Дырка из под Дзержинского выплюнула нас с "лохматым" на улицу, и мы тут же испарились. Не знаю, как он, а я с тех пор все время перехожу Воробьевку по другой стороне улицы Свердлова.
Глаз выбит, коси от армии
В 1951 году после окончания школы я поступил на радиофизический факультет Горьковского Госуниверситета. Собственно, первоначальные мои помыслы были совсем другими. Меня тянуло на филологический факультет, но в самый решительный момент меня вызвали в военкомат Ворошиловского района по месту жительства и в довольно ультимативной форме предложили поступать в какое-то физкультурное военное училище. Как я потом понял, в стране создавались специальные десантные войска, там и готовились специалисты.
Я попытался объяснить в военкомате, что три года тому назад я уже поступал в спецшколу ВВС (что-то вроде Суворовского училища с целью подготовки к поступлению в училище или академию военно-воздушных сил), хотел стать летчиком. Но в связи с тем, что мне клюшкой повредили правый глаз, перспективы стать летчиком рассеялись. Руководство школы пыталось тогда удержать меня, но я решил покинуть школу. Так что, простите, мол, теперь армия не для меня. А ходить в армейских технарях меня никак не устраивает.
Но армия на то и армия, чтобы не отступать. В военкомате стали уговаривать, потом соблазнять, нам, мол, такие спортивные парни и нужны, потом - пугать "а то хуже будет".
В общем, я понял ситуацию и решил учиться там, где есть военная кафедра и где готовят офицеров запаса. Выбор был между радиофаком Политехнического института и радиофизическим факультетом ГГУ. Пришел в Политех - шум, гам, хохот, движение, в общем, моя стихия. Пришел в ГГУ - тишина, очкарики передвигаются, бумагами шелестят, тоска зеленая. Зеленая-то она зеленая, но - НАУКА. Заглянуть в нее хочется. И я решил подать заявление в университет на радиофизический факультет. О филологии не сожалел, эта филология - нечто менее значительное, нежели НАУКА.
А перед самыми вступительными экзаменами меня вызвали в военкомат, отобрали паспорт и направили в соседнюю комнату на собеседование с то ли вторым, то ли с третьим секретарем райкома комсомола. Нас, таких упрямых, собралось несколько человек.
Секретарь надул щеки и многозначительно, не терпящим возражения голосом, сообщил нам - тупым баранам, что решением райкома комсомола мы ( тут он уткнулся в бумажку, лежащую на столе, и начал по слогам произносить наши фамилии, путая имена и отчества. Мои не перепутал, так как я Павел Павлович ). Так вот, оказывается, мы решением этого самого райкома направляемся в различные военные училища для пополнения мощи вооруженных сил нашей Страны.
Да, положение серьезное. С мощью вооруженных сил не поспоришь, если она - эта самая мощь - тут причем. А может и не причем? И тут я задаю ему дурацкий вопрос.
- Скажите, а это решение принято райкомом, какого района?
- Как какого? Ворошиловского.
- Простите, а откуда в Ворошиловском райкоме известно обо мне?
- Как? Вы где живете?
- На Макаронке.
- Ну. Это же наш район.
- Что, ну? А откуда вам известно, что я комсомолец?
Секретарь немного смутился.
- А вы что, разве не комсомолец?
- Почему же. Я комсомолец. Только на учете я в Ждановском районе, поскольку учусь там.
Секретарь начал жевать губу, чего-то бормотать, какая, мол, разница, от смущения из него потекло, начал сморкаться в платок. Я понял, что сейчас он начнет плеваться, а там и до драки недалеко. Я попросился выйти, получил разрешение и ушел, ушел домой за помощью.
Экзамены пришлось начинать сдавать без паспорта. А через пару дней мы явились в военкомат с моим отцом, прошедшим войну с июня 1941-го по июнь 1945 года. Зашли к старшему по званию - полковнику, начальнику военкомата. Поговорили. Сначала полковник поговорил с отцом, а потом и я объяснил полковнику, что в силу дефекта глаза, я в армии буду второразрядным человеком. А выбирать надо путь, по которому можно пройти во всю силу.
- Ну и кем же ты хочешь быть?
- Профессором, - неожиданно выпалил я, - а что касается защиты Отечества, то там есть военная кафедра, и я по окончании буду офицером.
- Ладно, ладно - хохотнул полковник - забирай свой паспорт, профессор.
И вот я студент ГГУ. Немного отдохнем и за учебу. Душа свободная, дышится легко. На Свердловке познакомились с девчонками из мединститута. Я запрыгнул на забор с частоколом металлических украшений наверху в виде стержней и начал балансировать. Одним из важнейших элементов бега на коньках является то, чтобы середина грудной клетки была на линии колена ноги, на которой катишься. Вот я, воспользовавшись своими навыками конькобежца и начал балансировать на этом заборе, передвигаясь по нему. Дошел до столба, развернулся и крикнул:
- Девчонки! Держите!
И прыгнул. Что-то сильно дернуло меня за ногу. Я почувствовал треск и полетел вниз, как это делают пловцы на старте - вниз башкой. Приземлился на кувырок. Правая нога чувствует непривычную прохладу. Посмотрел. Половина штанины висит на стержне забора. Разворачиваясь на заборе перед эффектным прыжком, я эту штанину надел на зловредный стержень. Прыжок плучился на редкость эффектным. Парни помирают с хохота, девчонки аплодируют. Кто-то кричит:
- Еще, еще!
Действительно. Что мне стоит? Вторая-то штанина осталась. Правда, шорты в те времена еще не были в моде.
Первые воздыхания
Мое особое, лирически обожаемое отношение к девочкам заложено было, по-видимому, в генах и проявилось еще в те далекие времена, когда папка привозил меня пятилетнего пацана на саночках в детский садик в городе Павлово на Оке. Ребятня копошилась зимой над построением из снега большущего корабля под знаменитым названием, которое я забыл. Возможно "Красин". Корабль был с трубой и красным флагом и представлял собой всю зиму гордость садика, поскольку не было среди его питомцев ни одного, кто бы ни участвовал в его построении, естественно, под руководством воспитателя. В помещении детишки были заняты в большинстве своем игрушками и так же, как их взрослые прототипы, пытаются ухватить наиболее интересную игрушку себе, так и детишки иногда поднимали рев по поводу отнятой старшим товарищем этой самой игрушки.
В борьбе за обладание дефицитом я получил однажды этим дефицитом по голове и, поскольку я получил этого тумака от более сильного пацана, то, не зная, что в этой ситуации придумать, кроме как зареветь, я и заревел. Ко мне подошла моя сверстница лет пяти, наделенная природной чуткостью и добрым сердцем, и погладила меня по головке. Я, как мужчина, сразу же перестал реветь и подарил своей новой подруге мячик. Дружба эта длилась долго, и когда я научился самостоятельно ходить из садика домой, то прежде, чем это сделать, пристраивался к саночкам, на которых увозили мою драгоценную подругу, и шел, провожая эти саночки до моста через овраг, за которым, как мне тогда казалось, начиналась какая-то совсем другая страна. Туда я заходить уже не решался. Когда в 1939 м. году меня, семилетнего парнишку увозили из Павлова на Моховые горы под город Горький, я с тоской прощался с той неизвестной мне, далекой страной, где оставалась частица моего сердца.
Когда мне было десять лет, мы жили уже в городе Горьком в доме макаронной фабрики. Отец был на фронте. Мать по шестнадцать часов в сутки находилась на работе. Мы с братиком были предоставлены самим себе, и я снова влюбился, теперь уже в соседку Ниночку - мою сверстницу. Дело дошло до того, что я изъял из обращения у моей мамаши позолоченную заколку и с волнением в груди подарил ее Ниночке. Мама Ниночки немедленно выяснила, откуда взялась заколка, вернула ее моей мамаше, а я получил первый урок, из которого следовало, что дарить можно только то, что сам заработал. Тогда подарок будет дорогим, какую бы ценность маленькую или большую он не представлял и на душе будет чисто оттого, что подарок этот чистый.
Но все-таки настоящая любовь захватила меня, когда мне было уже девятнадцать лет. Я только что поступил в Горьковский университет, а она была студенткой второго курса радиофизического техникума, расположенного в то время на Верхневолжской набережной недалеко от художественного музея. Галя Панюгина, несмотря на свой пятнадцатилетний возраст, выглядела уже зрелой девушкой и привлекала своей красивой фигурой не только нас, молодых парней, но и мужиков постарше. Жила она в том же доме макаронной фабрики, что и я, только она жила на первом этаже, а я на пятом.
На втором этаже того же дома жил мой товарищ Феликс Чулков. Учился он в десятом классе спецшколы военно-воздушных сил, ходил в школу в военной форме и выглядел бравым солдатом. Глаза девушек загорались призывным огнем при виде Феликса в этой красивой форме, так же как когда-то юные создания рдели при виде гусаров и "в воздух чепчики бросали".
Собственно, после седьмого класса я тоже сдал экзамены в эту спецшколу по подготовке молодых парней для вступления в военные училища и академии военно-воздушных сил. Но в первые же дни учебы я ушел из школы, узнав, что летчиком мне не быть, в лучшем случае - технарем, в связи с тем, что правый глаз у меня был когда-то деформирован ударом клюшки.
Еще один товарищ - Алик Чепуренко - жил тоже на втором этаже напротив Феликса Чулкова. Этот парень, как мы говорили, был из культурной семьи. Папа у него был одним из начальников на макаронной фабрике и воспитывал своего отрока в строгом режиме, не допуская его участия в наших уличных баталиях. Остальные ребята: Гена Барнуковский, Виталий Маркелов, Лешка Лямин, Герка Паскевич, Колька Караванов так же как и я в это военное время воспитывались улицей и могли в любой момент выдать на гора что нибудь неожиданное. Поскольку я был самый старший из нашей компании (Лешка Лямин был постарше, но именно потому мы его видели редко среди нас - он уже работал и ему было не шуток ) то, следовательно, я первый и обратил внимание на Галю Панюгину, предложив однажды проводить ее домой с танцплощадки у клуба "Тобольские казармы". Она согласилась и все время, пока я ей что-то рассказывал, она молчала. У меня уже на груди красовались два третьих разряда с изображением легкоатлета и конькобежца, и это как-то выделяло меня из кампании наших парней и, следовательно, рассказать мне ей было о чем.
На следующее утро мы уже шли вместе в наши учебные заведения. Я провожал ее до техникума, а сам возвращался на Свердловку в свой университет. Так было каждый день. Когда я провожал ее, расстояние между нами было не менее полуметра и, если я нечаянно касался своей рукой ее руки, мы оба вздрагивали.
На осеннем эстафетном забеге на приз газеты "Горьковская правда" университет включил меня в молодежную команду и доверил мне стартовый этап с площади Минина до драмтеатра, затем поворот налево и до ул. Пискунова. Огромная толпа зрителей сосредоточилась на площади Минина, рядом с улицей им. Свердлова и среди них были главные для меня зрители: группа моих товарищей в основной толпе у входа в улицу и папа с мамой на старте с моими вещичками. А среди этих товарищей был и главный зритель - она, Галя Панюгина. Чтобы не затеряться в толпе участников забега числом пятьдесят - семьдесят человек, я рванул со старта, выскочил вперед и первым проскочил мимо толпы зрителей.
- Павлик, Павлик бежит - услышал я голос Гены Барнуковского, когда пробегал мимо толпы.
О! Ни какие аплодисменты не взволновали бы меня больше, чем эти слова Гены, прозвучавшие рядом с моим предметом обожания.
Идиллия продолжалась недолго. Галя все также молча принимала мои робкие ухаживания, я также ежедневно продолжал провожать ее по утрам в техникум. Но всякого рода мои приглашения в кино или на молодежный вечер с художественной самодеятель-ностью и танцами, где я читал свои стихи, она под всякими предлогами отклоняла.
Однажды, подходя к техникуму, я сказал что-то о Феликсе Чулкове. Она быстро отвернула свой взгляд, на лице у нее зардел румянец и я почувствовал на расстоянии, как неожиданно волна напряжения прошла по ее вздрогнувшей руке. Конечно, я был не опытен, чтобы сразу же понять ее состояние, но отсутствие опыта восполнялось обостренным чувством любви к ней, которое позволяло заметить любое движение ее души и шестым чувством понять причину этого движения. Сердце вздрогнуло и сжалось в предчувствии надвигающейся потери. Но, слава богу, к тому времени я уже был спортсмен, умеющий блокировать тяжесть физической нагрузки и двигаться дальше, преодолевая эту нагрузку. Оказалось, что этот опыт позволил удержать меня от необдуманных поступков, когда возникла вдруг тяжесть души.
При встрече с Феликсом я выбрал момент и сказал что-то о Гале. Феликс тоже вспыхнул румянцем. Я начинал понимать, что я тот самый волнорез, о который бьются две взбудораженные предстоящей встречей души. Галя не могла по личной инициативе подойти к Феликсу. А Феликс? Если бы он был равнодушен, то конечно ему ничего не стоило бы подойти к ней и заговорить, о чем взбредет в голову. Но он был влюблен и, следовательно, его обуревала масса чувств: желание быть рядом с ней, робость вперемешку со страхом получить равнодушный прием, чувство долга перед товарищем, то есть передо мной, чувство уязвленной гордости, не позволяющая вклиниться со своими нежностями между двумя близкими людьми и так далее и тому подобное.
- "Неужели я лишний?" - думал я.
Но любовь это не игра в покер, проиграв в который встал и ушел с раздражением, пытаясь забыть неудачу и с надеждой выиграть в другом месте или в другой раз. Любовь не верит здравым рассуждениям, она цепляется, пытаясь найти ошибку в этих рассуждениях. Человек в этом состоянии ведет себя по-разному. Он или начинает воевать за свою любовь, не гнушаясь нарушениями принципов чести и достоинства, или превращается в того Васиссуалия Лоханкина, который продолжает волочиться за предметом своего воздыхания, скуля душой и взывая охрипшим голосом "Зачем ушла ты от меня к Птибурдюкову? Ты гнида жалкая и мелкая притом", или, собрав всю волю и преодолевая вопль души, решается вскрыть нарыв противоречий и увидеть воочию с кристальной ясностью, что же с ними всеми происходит.
Я сделал так:
У кого-то из наших ребят созрел день рождения. Мы договорились с Галей встретиться на углу, чтобы вместе идти на этот праздник. В преддверии празднества группа ребят уже пропустила по рюмке на лестничной клетке. Я отозвал Фельку и сказал:
- Слушай, чего ты избегаешь меня и Галюху?
- Я не избегаю - ответил Фелька и покраснел до мочек ушей.
- Врешь, избегаешь. Из-за меня?
- Ну, допустим.
- А вот этого допускать не надо. В таких делах мы все свободны. Понял?
- Ну и что?
- А то, что мне надо сейчас бежать на стадион, а я пригласил Галю на сегодняшнее веселье. Встреча в шесть вечера на углу. Мне придется опоздать. Я тебя прошу ее встретить. Сделаешь?
- Конечно, сделаю - еле сдерживая волненье, пробормотал Фелька. Теперь он был красный, как из парной.
И я ушел. Вернее я прыгнул. В омут. Когда я пришел на праздник, мои обрученные уже сидели рядом с блаженными улыбками. Вино на них не действовало. Провожать Галю мы пошли вдвоем. На следующее утро в окно я увидел, как две фигурки двинулись на расстоянии полметра друг от друга. Он - в свою школу ВВС, она - в радиотехникум.
Итак, я прыгнул. Для этого потребовалась бесшабашная решимость, но я и не предполагал, какая боль после этого последует. Нет. Я все еще не мог признать себя лишним. Так же, как человек до конца не может поверить в надвигающуюся кончину своего близкого, и поэтому хватается за любую соломинку, спасая его, так и влюбленный не может смириться с потерей этого уже родного человека, которого он любит. Надежда не покидает его до тех пор, пока все аргументы не будут исчерпаны. Я начал писать стихи и дарить их Галке. Она принимала их и, по-видимому, не знала, как реагировать на них.
Стихи редко возникают в счастливые минуты. Человек довольствуется своим счастьем, а счастье имеет привычку со временем превращаться в обыденность. К нему привыкают. О стихах как-то и мысли не возникает. Другое дело - неразделенная любовь. Душа как бы противится потере
Она грустит, бурлит, клокочет,
Как будто сердце выйти хочет
Из исстрадавшейся груди,
Она зовет: мой друг, приди!
В душе рождается музыка, стихи. Восполняя потерю, неразделенная любовь бросает человека во власть мечты и часто надолго. Уходя со временем в прошлое, она оставляет на сердце шрам, который долго, долго продолжает еще стонать. Она иногда меняет сам характер человека, отнимая у него уверенность в себе, превращая его в вечного страдальца, в ревнивца. Вот почему говорят, что ревность это болезнь. Да, это болезнь, болезнь души, приобретенная в момент первого удара по надеждам. И лечить эту болезнь надо, как говорят, "клин клином", если повезет встретить еще более восхитительный колодец, в который упадет жаждущая взаимной любви душа однажды споткнувшегося человека. Ну, а если не повезет, тогда - труд. Труд спортсмена, труд инженера и вообще любой труд, который полностью поглотит человека, поставившего перед собой цель и в напряженном этом труде достигающим намеченной цели.
Осень. Мы идем с Галей по улице Свердлова. Я провожаю ее в техникум. Прежде, чем повернуть на Верхнюю набережную, я прошу подойти Галю к памятнику Чкалову и взглянуть с площадки так называемой Чкаловской лестницы на слияние двух могучих рек, на Стрелку. Сильный ветер взрыхляет поверхность Волги бурунами. На небе черные тучи.
- Посмотри, Галя. Видишь, два мощных рукава: Ока и Волга. Они могут быть вместе, как здесь, на Стрелке, а могут протекать радом на расстоянии, чтобы потом разойтись и больше не встретиться. В моей груди, Галя, мощный поток, поток уважения, любви к тебе. Если бы тебе было сейчас восемнадцать, ты бы согласилась так же вот - две реки в одну?
Я поставил вопрос и почти знал ответ. Он будет отрицательным. Но если бы остался хоть один шанс, я все равно поставил бы этот вопрос, ибо, не поставив, его я всю оставшуюся жизнь мучил бы себя за слабоволие. По-видимому, я побледнел. Она посмотрела на тяжелую картину нависшей над нами природы, посмотрела на меня, и я увидел, как она испугалась. Она медленно стала отступать. Я стоял и смотрел на нее. Она отступила на несколько шагов, и, ничего не сказав, повернулась и пошла в техникум. А я, вместо лекций, пошел на тренировку, чтобы заменить тяжесть душевную тяжестью физической, чтобы вместе с потом из меня вышла щемящая тоска потери. Через несколько месяцев, я, студент первого курса, стал чемпионом Горьковского госуниверситета по конькобежному спорту.
Прошли десять лет. Я работал старшим инженером в Горьковском НИИ приборостроения. В мою группу пришел на работу техник Женя Ошарин. Он приехал из Красноярска. Как-то так получилось, что кто-то из нас - или я, или он - упомянул имя Гали Панюгиной. И Женя рассказал мне продолжение истории предмета моего восторженного обожания.
Она появилась в Красноярске после окончания радиотехникума. Завод в Краснояр-ске молодой, и работники в нем в основном вчерашние студенты начиная с рядовых инженеров, техников, начальников цехов и кончая главным инженером. Все почти холостые. Галя со своей явно притягательной фигурой, как сейчас говорят - сексуальной - тут же привлекла внимание молодых парней. Победу одержал какой-то начальник цеха, с которым ее понесло по ухабам близких взаимоотношений. Когда Феликс, окончив школу ВВС, а затем и военно-воздушное училище, и уже с офицерскими погонами приехал вдруг в Красноярск, чтобы, как нам часто показывали в кино, забрать ее с собой, он ее дома не обнаружил. Кина не получилось. Словоохотливые соседи рассказали ему про успехи этой красивой девушки, заверив его, что сегодня ночью она домой, наверняка, не придет. Феликс ждал. До утра. А утром, ни слова не говоря, встал и уехал, чтобы больше уже не приезжать.
Ветер молодости занес ее замуж за секретаря райкома комсомола, потом тот же ветер разнес эту пару, и она оказалась в Горьком. Я встретил ее - уже другого человека. Глядя на нее, я вспоминал ту молоденькую, не обветренную временем и событиями девчонку, а эту воспринимал, как совершенно другого человека, от общения с которым не дрогнула и не зазвучала ни одна струна моего музыкального инструмента, воспроизводящего высокие чувства любви. Увы, не дрогнула.
Галя вышла замуж за одного из ведущих специалистов в городе Горьком и устроилась на работу в один из престижных Горьковских институтов. А моя первая любовь была стерта, затерта другими увлечениями. И только тогда, когда я рассматриваю любительские фотографии с ее изображением, погружаюсь в это волнующее прошлое, я начинаю понимать какое же это счастье все-таки жизнь, как много в ней было, а может еще будет, прекрасного.
Мужик в тельняшке
В те далекие студенческие времена главной праздничной задачей было найти свободную квартиру, где можно было бы, забыв глубокомысленное наукообразие многочисленных, вколачиваемых нам учебных истин, прогнуться тройным интегралом не опасаясь того, а что же об тебе за это подумают, а то и врезать полноценной поллитрой по нутру, так, чтобы очки независимо от диоптрий, начали косить у одного к носу, а у другого в стороны - к ушам.
Так вот такая квартира и была найдена к празднику Первое Мая одним из инициативных студентов где-то в районе Лыковой дамбы на первом этаже многоэтажного кирпичного дома. Говорили, что хозяйкой квартиры является одна веселая женщина, жена матроса речного флота - вечно пьяного мужика. В один из весенних дней мужик врезал поутру поллитровкой по нутру, увидел на реке баржу, а на ней широкая привлекательная корма... шевелится. Запрыгнул на нее, да и пропал...там. Неделя - нет, другая - нет, мужика нет, писем нет, а тут праздник на носу. Вот и решила она поддаться на уговоры энергичного молодого соблазнителя. В общем, квартира оказалась в распоряжении веселой компании молодых, жизнерадостных ребят, у которых
"Вонзались клыки, как стальные клинки
В редко встречающиеся шашлыки".
Сначала, как всегда тосты, речи, звон рюмок и стаканов, короткие шутки, веселый смех, хохот. И, наконец, постоянно нарастающий непрерывный гул. Проходит время энергичных возлияний. И вот уже одному НАДО... а он не может встать. Двое друзей помогают болезному весельчаку встать. Тот, приняв неустойчивое положение, устремляется в шкаф с верхней одеждой.
- Парас...тите, р..решите прайти. Разре...шите.
Шкаф трясется.
- Чего уперся! Дай Пр...р...йти! Нарядились тут. Лето вокруг, а вы в шубах. Во, народ! Да откуда вас столько?
Из шкафа раздаются глухие удары. Это весельчак пробивает себе головой дорогу в задней стенке шкафа. Друзья извлекают его из объятий зимней одежды.
- Ты чего в шкаф лезешь, дурень? -
выводят в прихожую и направляют к туалету. Там он долго чего-то где-то безуспешно ищет. Но штаны сдвинулись по фазе на девяносто градусов, и он, вместо известной прорези в штанах, сосредоточенно шевыряется в широком кармане. Но там ничего нет.
- Нету. Пропал гад, вечно попадает куда-нибудь не туда - бормочет весельчак - гы...чем же теперь в туалет ходить?.
Один из сопровождающих пытается помочь весельчаку. Не получилось. Пусто. Тогда он дает команду второму:
- Иди на кухню, тащи огурец.
Второй выбежал и через полминуты явился с большим зеленым огурцом.
- Во, какой! В пупырышках!
Они вручили огурец в руки весельчаку и, через несколько секунд, блаженная улыбка распространилась по лицу страдальца.
- Готов? - спросил сопровождающий - а теперь на воздух, проветриваться.
И повел его к выходной двери.
- Тут опять шкаф - бормочет весельчак - вон, смотри, тельняшка висит,... а в ней мужик.
Действительно, в дверях стоит усатый мужик в тельняшке в состоянии высшей степени кондиции.
- Вам кого, мужики? - произносит сосредоточенно трезвеющий весельчак.
- Я не мужики. Я мужик, понял, очкарик?
- Понял. А чего вам... всем надо?
- Мне бабу мою.
- Тебе бы... ба...бу? - попытался уяснить очкарик.
- Да.
- Ба... бу...бы? - снова уточнил очкарик.
- Это квартира два? - усомнился усатый.
- Два - ответил очкарик - а может три или четыре.
- Ты че делаешь тут? - вдруг осенило догадкой усатого - я тея раздавлю, как клопа! А...а! Тут еще двое... Ну, очкарики, держись!
За столом услышали какой-то шум в прихожей, возню. В комнату влетели разбитые очки и клок тельняшки, раздался глухой удар на улице: прыг, бряк, брык, кряк, как будто кто-то выронил мешок с отрубями, и в комнату вбежал один из сопровождающих с фингалом под глазом.
- Ничего, не волнуйтесь. Тут какой-то мужик в тельняшке пытался прорваться, мы его в окно выкинули. Этаж то первый.
- В тельняшке? - испуганно спросила хозяйка.
- Да.
- С усами?
- Когда влетел - был с усами. Когда вылетал - не знаю.
- Господи! Так это ж мой му...у... ж!
И хозяйка пулей вылетела на улицу. Публика медленно трезвела.
Пионерский лагерь
Летом 1952 года, после окончания первого курса радиофака ГГУ, передо мной встал вопрос: куда деваться летом? Тренировки у Евгения Иосифовича Летчфорда на стадионе "Водник" были временно прекращены. Для нас, во всяком случае, для неизбранных. (Избранные - это мастера и заслуженные мастера спорта). Так вот, я и решил куда-нибудь податься. В детстве я много раз летом отдыхал в пионерских лагерях, и мне это нравилось. "А не двинуть ли в пионерский лагерь каким-нибудь вожатым? И отдохну, и деньжат заработаю". Сказано, сделано. Звоню в приемные райкомов комсомола. Подряд - по справочнику. Предлагаю свои услуги.
- А ты кто? - спрашивают.
- Я, Паша Шаров, окончил первый курс Горьковского Госуниверситета, имею спортивные разряды по легкой атлетике, по конькобежному спорту.
- Позвоните завтра.
Завершились такие разговоры предложением выехать в заводской пионерский лагерь недалеко от города Васильсурска. Работа - физрук. Физрук, так физрук. Это даже лучше. Перед самым отъездом познакомился с директором, солидным мужчиной с сединой. Вожатые и воспитатели - все из комсомола. Руководящие работники. Один из них - первый секретарь райкома комсомола Ворошиловского района. Второй - тоже комсомольский вожак. Он мне когда-то комсомольский билет вручал. Сунул мне в руку билет, жмет эту руку своей потной ладошкой, а сам при этом с кем-то разговаривает. Из женского персонала - две молодых женщины, лет по двадцать пять, и одна совсем взрослая - старший воспитатель. Это все - те люди, которые занимались с детьми, и среди которых приходилось вращаться мне. Другой обслуживающий персонал: шофера, кладовщики, кухонные работники - это все люди, с которыми я не контачил. Детей человек пятьдесят. Дети из первого отряда, десяти и девятиклассники, некоторые повыше меня ростом и покрупнее по размерам. К мальчишкам в большую комнату и разместили мою кровать, чтобы кроме всего прочего я следил за поведением ребят после отбоя.
Первое, что я сделал, я построил 1й отряд и предложил провести в лагере спортивную олимпиаду. Меня бурно поддержали.
- Но для этого - сказал я - надо соорудить спорт площадки.
- А это как?
- А вот так. Роем не глубокую, но длинную и широкую яму, засыпаем в нее речной песок, на расстоянии два-три метра снимаем полоску дерна и кладем широкую доску для заступа. Получилась яма для прыжков в длину. Рядом с ямой врываем два столбика высотой два метра с разметкой в сантиметрах, поперек на деревянных гвоздях планка или натянутая веревка. Получился стенд для прыжков в высоту. Два столба, на которых укреплена металлическая труба. Получилась перекладина, то есть турник. Обмеряем дистанцию, расставляем флажки - вот и беговая дорожка. Для старших ребят и девочек дистанция сто метров. Для младших - шестьдесят. Фехтование на палках отменяется - опасно. Ползать на четвереньках и плеваться - не солидно. Все ясно?
- Ясно!!!
И началась работа. Потом тренировки. За старшими потянулись младшие. Задумка моя чуть было не сорвалась, потому что один из пацанов после прыжка в высоту неудачно приземлился и вывихнул одну руку. Был совет. Меня отругали, но идею поддержали, и я продолжал подготовку.
На олимпиаде страсти кипели во всю. Появились чемпионы. Меня особенно поразила одна белокурая девчонка лет десяти, занявшая первое место среди младшей группы на дистанции 60 метров. Хоть у меня в то время тренерский опыт был нулевой, но я сразу понял, что этой девочке принадлежит будущее, если она, конечно, будет заниматься.
И вот торжественная линейка. Вместо меня результаты соревнований почему-то объявляет старшая воспитательница. Грамоты и подарки почему-то раздаются не чемпионам, а "активным участникам соревнований". Десятилетняя девочка, занявшая первое место, напряженно ждет, когда же произнесут ее фамилию и дадут ей подарок. Но ей не дают. Я подумал "вот так, вместо того, чтобы вселить в человека уверенность, желание заниматься спортом, у ребенка напрочь отбивают охоту к этому". Когда старшая воспитательница раздала подарки, я подошел к младшей группе и сказал:
- А за первое место на дистанцию шестьдесят метров награждается..., и я назвал фамилию и подарил то, что подвернулось под руку - перочинный ножик.
А после линейки я собрал старшую группу и сказал:
- Ребята, через два дня в соседнем пионерском лагере сормовичей тоже будет олимпиада. Я попытаюсь уговорить директора, чтобы он отпустил нас туда, посмотреть на соревнования.