Фа-соль-ля-си-до... Первый класс музыкальной школы. Мне девять лет, и я разучиваю гамму - фа мажор. Самое трудное - сделать переход от " си-бемоль" к " до", с четвертого пальца на первый. Доходя до этого места, я как могу замедляю счет, и тогда - тонкий, мучительный, нервный голос Елены Петровны нетерпеливо поет надо мной: " Ра-аз и-и, два-а и-и... Быстре-ей, быстрей", а правой рукой она отбивает такт в зеркальную гладь инструмента над моей головой, и я вжимаю голову в плечи, потому что
" си-бемоль" приближается, я обязательно собьюсь, и длинные цепкие пальцы ухватят меня за плечо и будут впиваться, пока я не повторю раз, еще раз, десять раз, и аршинными буквами эта бледная всемогущая рука выведет в моем дневнике: " Позор! Учить гаммы!!"
А в окно, которое занимает целую стену узенького пространства под названием " музыкальный класс" - в окно без конца задувает яркую терпкую осеннюю сырость, и шорохи ползут... Впрочем, шорохов тут не слышно.
Я знаю, если залезть на стул и перегнуться через подоконник, и положить подбородок на карниз - я увижу его. Он сидит в этом крохотном скверике, где гуляют старушки и мамы с малышами - очень грустный, прекрасный человек. Два раза в неделю, когда у меня урок специальности, я с нотной папкой прохожу мимо этой скамейки, и он хорошо и печально смотрит на меня. Наверное, он придумывает сказки, такие у него глаза.
...Наконец, приступаем к этюду. Сейчас я услышу страшные слова: " Считать вслух." Это значит, теперь я, тараща глаза в разбегающиеся ноты, должна петь противно и громко: " Ра-аз и-и, два-а и-и..." А она будет ходить вдоль стены и медленно кивать головой на каждую ноту. Потом выйдет в коридор и вернется с отломленной половиной батона и бутылкой молока.
Я вижу, как в черной глубине пианино она мерно вскидывает то одну, то другую руку - батон... Бутылка... Кусает... Пьет...
По этюду замечаний нет. Теперь пьеса. Долго я открываю ноты, долго устраиваюсь на шатком крутящемся стуле.
Повеселев, Литровна ставит на подоконник пустую бутылку и присаживается рядом. Она не знает, что она Литровна. Когда она склоняет надо мной большое розовое душистое лицо, я сжимаюсь и сторонюсь, рискуя упасть с высоты неуютного стула. Ее желтые волосы сбиты на затылке в мягкий круглый клубок, и, когда Литровна наклоняется, мне кажется, что клубок этот сейчас покатится на меня - ближе...ближе...
= Деточка, здесь "крещендо", - воркует она. - Играть надо корпусом, ко-орпусом.
И красный карандаш, перечеркивая ноты, выводит громадными буквами : " Играть корпусом" - и три восклицательных знака...
" Родители! - появляется запись в дневнике. - Займитесь ребенком!! Выучить пальцы! Считать вслух! Играть "крещендо" корпусом!"
Да, мы добьемся. К концу учебного года мы будем играть "крещендо" корпусом и перестанет путать пальцы. И изумленная комиссия поставит на экзамене "5+".
Потому что каждый день после школы к нам заходит соседка, бабушка Гриши Митяева, и, два часа похрапывая в кресле, слушает мои несусветные гаммы. Это мама моя ее упросила. Мама, придя с работы, садится рядом со мной за инструмент и, любовно фальшивя, подпевает: " Ра-аз и-и, два-а и-и..."
Слава богу, отец занимается мною редко. Но уж занявшись, доводит дело до победного конца.
Кто-то в детстве объяснил отцу, что у него абсолютный музыкальный слух. В повседневной жизни это воспоминание редко трогает зачерствелую душу. Но стоит собраться гостям в нашем доме, как редкий родительский дар божий выходит наружу.И не успевает застолье продвинуться к тортам и розеткам с вареньем, как меня усаживают за инструмент и отец, дружелюбно хлопая меня в такт по спине, начинает подпевать моим гаммам низким рыдающим голосом. А когда переходим к пьесе, я играю корпусом и "крещендо", и "диминуэндо", и самое тихое "пьяно", потому что могучая ладонь на каждом такте клонит мой корпус к клавиатуре, а плачуще-насмешливый бас выпевает: " Ко-о-орпусом уж будем мы играть... Ты иди, моя буренушка, домой... А-а-а-ай, люли..."
И долго умиляются мне добрые веселые гости. И долго ноет моя спина от глубоких поклонов этому гладкому скользкому черному зверю в углу у окна, заморозившему все мое оцепенелое существо...
*
А тот чудак в скверике так и сидит, каждый вторник и пятницу. В пять часов я прохожу мимо его скамейки и встречаю печальный понимающий взгляд.
Весной я заканчиваю последний класс, и на выпускном вечере в этом маленьком закопченом актовом зале сыграю "Пассакалию" Генделя. Гордый волшебный танец... А может, Шопена...
А ты все сидишь и думаешь о прекрасной и недостижимой. Кто она? Ты сидишь, а я расту, и гаммы играю уже в "терцию" и в "дециму". Арпеджио сходящиеся... Хроматическая расходящаяся...
И однажды я выйду, возьму тебя за руку и поведу в вечерний листопад. И тогда ты узнаешь: то, чего ждал - свершилось. Музыка прошла сквозь обиду, усталость и унижения и вобрала в себя и обиду, и усталость, и унижение, и от этого стала живой... И от этого стала гордой... Свободной...
Литровна постарела. Она уже не пишет моим родителям
гневных призывов, а тихо слушает в своем углу, прикрыв морщинистые подкрашенные веки. И пьет неизменное свое молоко.
И как-то вечером следующий за мной по расписанию ученик не приходит, и мы вместе идем в раздевалку.
Я накидываю плащ, Литровна переобувается и достает из-за перегородки авоську, в которой глухо, утробно переговариваются тяжелые молочные бутылки.
Размахивая потертой нотной папкой, я вступаю в вечереющий скверик. И происходит чудо. Ты встаешь с голубой скамейки и впервые говоришь мне: " Здравствуй..." - " Здравствуй..." - еле слышно шепчу я, а ты проходишь мимо, и Литровна передает в твои протянутые руки тяжелую авоську. Вы уходите... Листья летят, в неоновом блеске, прилипая к асфальту... так, наверно, кончается детство...