В квартире раздался звонок. Федя неохотно оторвался от компьютера, прошлепал босиком в прихожую, открыл дверь.
= Ма, па, дедушка пришел! - громко оповестил его ранний баритон, удаляясь по закоулкам квартиры на прежнее пригретое место.
= Что же не позвонили, мы могли уйти, - запела сноха, прижимаясь щекой к холодным дедовым губам.
Дед, радостно поеживаясь от смешанных ощущений уличной зимней слякоти, аромата домашней выпечки и озарения последней минуты: все дома, все по-прежнему, все - как всегда... - торопливо совал ей в руки авоську с печеньями, карамельками, сухими мандаринами. Он знал, что звонить необходимо - не потому, что все могут уйти, это не самой страшное - а для того, чтобы не столкнуться в этом доме с прежней женой, которая развелась с ним несколько лет назад и живет неизвестной ему, видимо, счастливой жизнью с новым мужем.
Уходя, жена словно нарочно не взяла ничего из общего хозяйства - так крепко было ее желание стереть из памяти страницы их совместной жизни. Но было и то, чего он ей не хотел отдать: свой титул деда, которым ее новый муж завладел незаконно и которым - не ведая, невинно, по привычке - величал как его, так и его соперника внук Федор.
Обычно дедушка звонил. Но бывало и так, что, идя по бульвару, набрав авоську того-сего для внука, он забывал, что живет уже не здесь, а через четыре остановки отсюда, в старой квартире с высокими потолками, куда они с женой переехали, отделившись от семьи взрослого сына, почти перед самым разводом. И что за маята, о Боже, - какое-то новоселье в семьдесят лет, какой-то развод... С трудом осознавая свое новое положение, он теперь нередко терял чувство реальности. И сегодня снова забрел по привычной
тропинке, увидел привычные стены и вспомнил, что он здесь больше не живет.
Семья сына жила на четвертом этаже. По старому военному порядку дед обходился без лифта.
Эти четыре этажа, каждый со своим запахом, сквозняками, настенными призывами, старинными соседями - отпечатались в памяти подобием некоторых этапов жизни, уровней жизни, аурой прошлых лет.
На каждом уровне был свой цвет и главная мысль, для чего в этот момент он жил, пульс и темперамент. Такие разные, словно четыре жизни разных людей.
Первый этаж. Сквозняки крошечного парадного, наметенный расквашенный снег, грязь, разбитые перила. Выбегают юркие разномастные дети - здесь обитают семьи офицеров - слушателей академии. Они приезжают отовсюду и, меняясь ежегодно, шумно и азартно проживают на первом этаже, по 2-3 семьи в квартире.
Это - детство, отрочество. Мамино-малиново-дынно-розовое перетекает в кожано- серо- стальное, сталинское. Голод. Разруха. Гражданская война. Продразверстка. Подвиг Павлика Морозова. Страшнее чекистов были вездесущие пионеры. От этих не спрячешь, они - всюду, невидимые глаза и неслышные уши. Голодные волчата с воспаленно горящей в глазах верой в новую сытую жизнь: худенькие грязные мордашки... Не знают, сколько на зиму нужно крестьянину, да семье, да скотине его, да отдать за семена, да на семена оставить, да в другом краю недород - брату бы послать - и на рынок, сменять на утварь, мануфактуру, инструмент...
Бегал и дед в этих отрядах. Видел в зыбках полуживых младенцев - вонючих, покрытых коростой, изъеденных вшами и мухами, издающих беспомощные стоны. Видел голодную ревущую скотину и опустошенные, мертвые глаза мужиков.
Потом, за принадлежность к дворянской фамилии, исчезли в их роду почти все мужчины. Отец деда чудом уцелел, по заступничеству Буденого, которому, будучи директором совхозного племенного хозяйства, самолично выбирал коня.
Жили тогда в усадьбе немца-колониста, еще екатерининских времен, - "отец народов" уже давно услал его к черту на рога - дивились добротной разумности устройства сельского быта. Что ни воскресенье, что ни праздник - отец в бричку да на станцию, гостей встречает. Мама с отрядом поварят - жарят, парят, моют, режут...
Какие песни плыли в багровых закатах... Купание коней, ночное...
... А дьявол с воспаленно горящими глазами зашевелился в темном углу подъезда и шепчет: " Ты умер... Все твои родные - там... Смотри, никого не осталось..."
= Нюся... Нюсенька... - тихо позвал маму дедушка. - Как я устал... Не хочу я дальше...
Но мама не отзывалась.В морозном гулком подъезде стандартного дома на краю Москвы старый измученный человек пересек лестничную площадку и стал подниматься на второй этаж.
Здесь, на втором уровне жизни, была война.
Всю жизнь пивший и скандаливший прапор смертным боем избивал жену, бросал в окна посуду и вещи, выгонял ночью несчастных сонных детей за дверь, где их подбирали соседи.
Сейчас прапор умер, не совладав с белой горячкой, жена, по слухам, тоже тронулась и скиталась по приютам. Дети продали квартиру, исчезнув неизвестно куда. А лица, которые вселились, постоянно таскали в дверь и обратно тюки, ящики, коробки. Было их много, в основном загорелые мужчины в пестрых пуховых фуфайках и женщины в кожаных пальто, все удивительно похожие друг на друга. Одни уезжали - другие приезжали, без конца и без начала. Иногда наезжали еще к ним много гостей на каплеобразных иномарках, и слышались ночь напролет выкрики и споры бесконечного дележа.
В жизни деда война имела цвет грязи. Грязная одежда, белье, сапоги, снег, бесконечные дороги... Главной мукой были сбитые ноги, хрустящий, ноющий от тяжестей хребет, невыносимая жажда выспаться, вымыться, отдохнуть... С тоской глядел он фильмы о войне, где наглаженные солдатики с белоснежными подворотничками лихо щелкали каблучком, отдавая честь гладко выбритым и причесанным офицерам.
Война шла, взрывая за собой мосты.
Призвали его с 1 курса строительного института, и задачей всей его войны было - обеспечить переправу наших сил и отрезать переправу противника. Строить мосты и взрывать мосты... Строить и взрывать...
Шло какое-то отступление, все смешалось, враг сидел уже на хвосте последней колонны. " Рразойтись!!" - властно ревел кто-то на толпу беженцев. Были там и мадонны с кулечками младенцев, и старухи, и ковыляли старцы. Куда же расходиться, когда сплошная масса, и люди падают в воду... И танки пошли по своим... Потом ухнуло, взметнулся огонь. Мост медленно переломился, оседая в воду. Как черные муравьи, сыпались, карабкались люди...
... И наводили понтоны под бомбами, и светлые родные головы исчезали в черной воде...
Взяли Берлин. Заходили в пустые квартиры, выбрасывали скарб, топтали хрустальные люстры, коллекции и гобелены - мстили вещам за дорогую утраченную кровь, огрубевшую юную плоть, привычку к табаку и спирту. Потом поступил приказ, и строительные войска остались на вражеской земле для восстановительных работ.
Потом еще Дальний Восток... Его война длилась очень долго, лет 7. С большим трудом он с нее вернулся, перебрался в Москву, доучиваться строительному делу в военной академии.
И тут возникает она. Валентина. Это было чудом: его, фронтовика, матерого волка, каким он себе казался, полюбила девочка, школьница, старшеклашка. Да еще - красавица. Валентина...
Фронтовой дружок Алешка, раненый в начале войны, вдруг женился и позвал его в гости. И женился-то он, Алешка, на матери Валентины.
..." Все уже выгорело внутри... - бормочет красноглазый дьявол. - Никто не догадывается, но я-то знаю: ты давно уже мертв, приятель... Душа твоя окаменела."...
= Валентина... - хрипит дед. - Валентина...
И жизнь деда резким счастливым скачком перемахивает на третий свой уровень.
А на третьем этаже играет рояль и флейта, ксилофон и виолончель. Дети интеллигентных родителей посещают диспуты и вернисажи.
Это было время взлета - жизни, здоровья, карьеры, мечты. Судьба, как бы наверстывая все потери, стремительно разворачивалась.
Он быстро добился комнаты - о, целой комнаты, в то время!.. - взял Валентину за руку и отвел в ЗАГС. Не просто быстро, а молниеносно... В тот день они покатались на трамвае, съели мороженое в парке, намокли под дождем, попили чаю в узком семейном кругу и поехали домой... Тоже, кажется, на трамвае.
А дома была полка с книгами да его офицерский чемоданчик.
Видится девочка с обиженно надутыми губками: утюгом прожгла манжетку, убежало молоко, а мужа вызывают на полигон... Валя, Валечка... Вечно удивленные огромные доверчивые глаза... Чуть-чуть раскосые, как у ослика.
Дурочка моя... Из такой прекрасной семьи... Его молодые, но рано поседевшие друзья... Ее блистательные подруги... Нехитрый быт, несытный стол: веселые, бессонные кутежи.
Потом - новое чудо: розовый поросеночек в конверте: его Сережка. Она, юная цветущая мамочка.
Потом новая, показавшаяся огромной, квартира.
Академия, аспирантура, загран.командировки. Мосты Будапешта, Ляйпцига, Берлина... Мосты и рельефы БАМа. Поднебесные дороги и замки Кавказа.
Полковником вышел в отставку. Публиковал статьи, издавал учебники, учил студентов. Быстро получил профессора. На четырех языках читал журналы, принимал зачеты.
Дома появились хрустали, ковры, гипюры, замелькали театры, гости, море, санаторий, павлин и обезьяны. Щебет, пенье, свист, многоцветная карусель и сладкое мирное блаженство благополучного сытого дружелюбного дома.
Неожиданно Сережка вырос и вместе со студенткой-однокурсницей выдал внука Федьку, как две капли воды похожего на дедова батьку.
Гуляя как-то по зимнему лесу, шестилетний Федор показал деду тонкие хрустальные своды, во множестве пересекавшие тающий снег.
= Дедушка, это - мышиные дворцы, понимаешь? Они там живут. Им чисто, светло и тепло. Я должен так построить.
Заказ дед принял и стал учить внука рисунку и, кубиками на полу, основам фортификации.
Казалось, все усиливаясь, радость жизни, желание счастья стремительно мчались к моменту чистого высокого восторга.
И вдруг - что-то не сработало. Разъезд, развод, перестройка, инфляция... Какое-то смутное разудалое беззаконное время, роскошные лимузины и падающие от голода люди, крысы, грязь, обледенелые дороги и печать неряшливости на всем, смертной тоски и суетливой мелкой заботы на каждом лице.
Переезжая, дед скрупулезно собрал все драгоценные старинные подшивки газет, разноязычных журналов, альбомы литографий и гравюр, спасенные им во время списания и сжигания по разным библиотекам - и снова завалил этим хламом свое новое жилье.
Никогда вплотную не сталкиваясь с бытом, домашним бюджетом, ( всем ведала Валентина ), да еще в условиях непонятной метаморфозы с деньгами, ценами и качеством продуктов - дед впадал в прострацию, разговаривал сам с собой, хозяйничал кое-как.
По инерции написал еще пару учебников для института, но издательство выпуска книг не гарантировало и не было
уверено, будет ли само еще существовать. И потом, было неясно: платить ли автору гонорар или, наоборот, пусть автор сам вложит средства в издание своей книги, а затем сам же ее и продает.
Дед окончательно потерялся, развел в квартире моль, мышей и тараканов, которых, впрочем, почти не замечал, стал появляться перед студентами в неопрятном виде.
Если б не прежний район, он, может, и дорогу домой как-нибудь позабыл. Но старая память вновь и вновь приводила его сюда, в этот дом, где они жили с Валентиной, а теперь его сын растит внука Федьку, который любит бананы и мандарины...
..." Столько живых кругом, и никто не чует мертвого, - шипит красноглазый дьявол. - Только я знаю, что шатаешься как намагниченная стрелка, и ничего не видишь и не понимаешь кругом, бухнулся бы и уснул..."
= Врешь, скотина... - задыхаясь, дед преодолевает последние ступени, ведущие к заветной двери.
Там ждут хрустальные дворцы и галереи, которые обещал ему построить внук. Пошатнувшись, почти падая на дверь, дед упорно давит на кнопку звонка.
Обессилев, не разуваясь, не снимая шапки и пальто, дед зачарованно идет за ним следом.
= Видишь, дедушка, - поясняет внук, уже напряженно всматриваясь в экран компьютера. - Я занимался этой новой версией. Такая интересная игра... Я боролся с красноглазым дьяволом и победил! Сейчас я уже на четвертом уровне!
= Я тоже! - восторженно, дурашливо хохочет дед и в изнеможении падает в кресло.