Отважный красненький "Запорожец" по самые стекла в воде, захлебываясь, форсирует лужу, мордой выталкивая на верхний экстремум дорожной синусоиды громадную водяную глыбу. О, она ледянющая, я знаю. Потому что каждые метров 200 на дне очередного омута мотор, чихая, глохнет, и мы, трое взрослых : мой муж - рулевой, я - штурман и свекор - управляющий, который с заднего сидения длинным указующим перстом тычет в ветровое стекло и мощным профессорским басом кричит нам в уши, указывая путь - мы просто прыгаем по пояс в эту воду и выносим машину на руках, чтобы "на суше" высушить свечи. Эти понятия - суша, свечи, высушить - из какого-то другого мира, так как сверху на все это варево еще и льется тоненький нудный дождь.
Пока "свечи сохнут" и из всех металлических щелей истекают грязные потоки, я спешу занырнуть в недра машины, чтобы еще одной курткой укрыть теплый сопящий комок.
Это два моих ребенка: трехлетний Федор и двухлетняя Екатерина - умудрились уснуть на заднем сиденьи, сплетясь руками, головами, ногами в общий клубок подобно крошечным зверятам. Они успели и промокнуть в этом ночном автопробеге, и перепугаться, и развеселиться, с хохотом валясь то к дедушке, то к маме на голову в бесконечных бросках на виражах, и навизжались вдоволь: "Папа, ну - ты не видишь, туфельки плавают? " - когда вода бушевала в салоне, и пара детских ботиночек действительно всплыла подобно ярким утятам из книжки,
И вот уснули, зарывшись в тепло друг друга, обняв каждый свою игрушку, первый в жизни талисман. Зайчата мои, куда влечет вас неугомонная мать... К какой такой еще Природе? Вот она, ревет за окнами, хлюпает, ухает - страшно поглядеть... Сидели бы в московской квартире, спали бы в чистых накрахмаленных постельках... Что ж это такое - как зверушки мокрые, прижались... Обернув их теплым слоем дедовой куртки, я вылезаю наружу.
Зрелище с названием "лесная дорога" потрясет, наверное, и бывалого, а для нас, вчерашних студентов, едва повзрослевших детей стабильно-советской интеллигентской "прослойки" - это нечто космическое.
Сама колея дороги погружена вглубь относительно уровня лесного дерна от двух до десяти метров и являет собой как бы узкий разрез почвы, карьер, со стен которого, иногда даже у нас над головами, свисают корявые сосновые корни. Колея имеет в продольном разрезе вид синусоиды, впадины которой заполнены изумрудной древней жидкостью, пестрящей порою головастиками, плавунцами и водомерками, и скрывающей, возможно, острые камни по дну своему, о которые мы периодически срываем глушитель и мчимся вперед с ужасающим воем подобно бесстрашному танку.
- Опять забурились в ночь, - бормочет мой муж, колдуя в чреве "Запорожца" с полиэтиленовым пакетом. - Счастье, что песок. Была бы глина - давно бы утопли.
Оказывается, он придумал хитрую штуку. Сейчас он этим полиэтиленом обернет высушенные зажигалкой свечи и еще там чего-то в моторе, и мы перестанем сушиться после каждой достаточно глубокой лужи.
Муж у меня изобретатель, и обожает разные авантюры. Даже эту мою идею с покупкой дома в российской глубинке, которую сама-то я обронила в робкой надежде на ее осмеяние и забвение, он воспринял как откровение свыше, быстро навел справки у сведущих людей, исколесил смежные с московской области, и через какой-то месяц-полтора мы обзавелись, километрах в двухстах от столицы, собственной весьма добротной, очень бревенчато-резной избушкой с двумя печками, садовым инвентарем, утварью и даже иконами, даже старым заросшим садом-огородом в полгектара и банькой-развалюхой, где в парилке под щелястым полом из тоненьких бревнышек свили гнездо черные шмели и таинственно гудели, отзываясь на мои шаги.
И было это, когда все было нельзя: и землю иметь, и домом владеть без прописки, и много чего неизвестно как и почему.
Я была в этой избе когда-то мельком, провожая хозяйку, и запомнила смутно, более внутренний интерьер, а не снаружи, так как заезжать мы имеем обыкновение ночью, после торопливых побегов по окончании рабочего дня по магазинам и, собственно, сборов. Сборы - это упаковка, увязка и переноска вещей. Вот и сейчас наш гордый автомобиль не просто возвышается над новой заплесневелой пропастью, а высоко держит над собой вместительный и компактный, хотя немного ржавый, холодильник "Саратов".
Мы не успеваем занять места в машине, захлопнуть дверцы, как возникает страшное: из мохнатой глубины леса прямо к нам движется, ныряя и кривляясь, ослепительный голубой огонь. Через три минуты он становится огромным сцементированным трактором, диаметр колес которого визуально перекрывает высоту нашего автомобиля вместе с привязанным к верхнему багажнику холодильником. Однако, это чудовище резко тормозит, обдав нас грязью, и сверху человечьи голоса радостно кричат нам что-то, стараясь перекрыть треск мотора, рев стихии и "Феличиту", которую сонно поет розовая милашка с "Панасоником" на животе, сидя на коленях у тракториста. Еще две пышки чудесным образом висят у него над панелью управления и где-то под железным потолком ближе к затылку. Весь этот, скажем, триумф молодежи мчится на свое ночное рандеву и от избытка чувств обещает нам подарить какое-то благо на обратном пути. Что это за благо, мы поймем через полчаса, когда, сорвавшись в пропасть тракторной колеи глубины описанных выше колес, наш бедный "Запорожец" плотно сядет брюхом на грунт, беспомощно разбрызгивая лужи, но не доставая до дна колеи ни одним из четырех колес. Это будет еще через полчаса, а пока мы, плавно качаясь, движемся по синусоиде. Перед очередным нырянием свет фар, многозначно отразившись от воды, призрачно освещает снизу густые хвойные лапы, коренья, сплетенные метелки трав - дрожит, играет, дробится этот фантастический свет, летают волнистые блики, шипит машинная печка, дымится влажная одежда, мы все погружается в колдовскую дремоту...
У-А-У!! Ну вот, и сели на брюхо. Можно, конечно, покопать саперной лопатой, которая у нашего деда-фронтовика всегда с собой. Но копать придется долго.
Дети проснулись и таращат испуганно глаза в темноту. Мой муж твердо уверен, что наша изба где-то "вот за этим - видишь, да вот он" - березнячком, пара шагов, и, выдавая мне ключи, приказывает вести детей на ночлег и топить "дома" печку.
Я тоже считаю, что в избе лучше, чем в машине и, крепко сжав теплые от сна ручонки моих зайчат, веду их напропалую в кромешный лес. Муж и свекор остаются дожидаться веселого тракториста или рассвета.
Едва первый полог замшелых ветвей скрыл от меня освещенный фарами глубокий песчаный ров с тонущей в нем красной машинкой, как вселенская тьма обступает нас и, покрепче ухватив дрожащие ладошки, я перестаю понимать, куда иду, имея ориентиром лишь фиолетовый августовский купол мироздания, время от времени перечеркиваемый тресками метеоритного дождя... Слава Богу, дождик перестал...
Не то что "вон того березнячка", а и собственных сапог не видно, лишь смутно белеет Катин платочек и Федин помпончик берета.
"...И вот не стало в доме хлеба, и мать велела отцу свести детей в лес. Посадил он их под елкой, привязал палку к дереву. Ветер палкой стучит, дети говорят друг другу: "Это отец дерево рубит" - вспоминаю я добрую французскую сказку, раздвигая колючие ветви. Вспоминаю и карту этого края, где болота на сто верст кругом и ни одной деревни, лишь странные названия каких-то точек: "Волчья стража", "Последняя Стража"... - Господи, вчера вечером, сидя за столом нашей московской кухни, смотрели карту, смеялись, обсуждали...
- Мамик, дай водички... - просит дочка.
- Сейчас, лапушка, сейчас придем - весело отвечаю я, и вдруг сквозь ветки вижу огонек! Деревня! Мы выныриваем из леса и радостно бежим через поле на огонек, уже различая: крыши, слеги, сутулый журавель над колодцем.
Однако, что-то я не узнаю пейзаж и домика нашего как будто не вижу.
Стучу в ближнюю от колодца избушку. Долго шаркают, включают и выключают свет, гремят запорами, и наконец старушка в черном открывает дверь, но в ужасе отворачивается от нас, торопливо крестясь и кланяясь в угол.
- Да чего же ты ходишь, родная, - шепчет она и всхлипывает. - Чем я виновата перед тобой, голубушка моя... И деточек мучаешь, спать не даешь... Иди, иди с миром. Бог с тобой...
Наконец она оборачивается, но я уже в страхе бегу к другой избе, с полоумными мне говорить сейчас неохота.
- Ой, да вы заблудились, деточки! - догоняя, старуха хватает меня за плечо. Я испуганно вырываюсь, а она тащит меня в избу:
- Заходите, откуда вы? Ночуйте, куда вы пойдете?..- и, снова всхлипнув:
- Прости бабку, дочка моя умерла недавно. Вот как ты, точь-в-точь. И две малышки-сиротки остались. Думала, снова пришла ко мне. Часто приходит...
- Бабушка, какая это деревня?
- Малахаево, дочка!
- А где Квакино?
- Чего?!. Такой нету!.. Может, вам Жабино нужно?! А вы чьи будете?!
- Да, да, Жабино! Мы там дом купили. - Старуха, по местной привычке вопит на всю деревню, и вскоре многие окна загораются, выходят люди, и нас дружно провожают в Жабино, спеша расспросить про всю нашу московскую жизнь и про всех родных до пятого колена.
На полпути мы слышим в лесу одинокие призывные крики моего свекра, и дети радостно бегут навстречу деду.
В избе нашей поленья щелкают в печи, клокочет чайник, веселый шумный тракторист угощает моего мужа "Беломором" и мутной жидкостью из бутылки, запечатанной газетной пробкой. Но муж, вежливо отказываясь, деловито чистит картошку и потчует тракториста докторской колбасой. Ну, вот мы и дома.