Он был единственным и потому драгоценным ребенком у своих тихих, запуганных родителей-немцев, и когда их семью увозили из Поволжья в ссылку, он больше всего запомнил котомку с черными сухарями, которые пятилетнему Эдварду доверили охранять.
Вагон, в котором их везли, был грязным, холодным, с железной дымящейся печкой посередине, и весь в тонких, как лезвие ножа, световых полосках. Ночами в щели заглядывали колючие звезды, а по утрам на потолке появлялась завораживающе красивая бахрома розоватого инея. Подступала зима. Буржуйка нагревалась докрасна и дико гудела.
Ехали мучительно долго. На встревоженных, измученных неизвестностью людей полчищами набросились вши и стали размножаться так быстро, точно их кто-то мешками подсыпал в вагон.
Появилось много больных. Его родители быстро заболели и умерли друг за другом на половине этого жуткого пути в далекую неизвестную Сибирь. Бледного, истощавшего до прозрачности Эдварда молча и деловито сняли с поезда .
-- Куда пацаненка этого тощего девать? --спросил растерявшийся энкавэдешник, --Родителей его тут зароют... А с ним что делать? Нет у меня инструкций соответствующих.
--И его надо до кучи закопать. Сволочей не жалко. Когда Красная армия под Ростовом отступала, русские немцы в спину им стреляли... Вот и ликвидировали их Республику!
-- Он же несмышленыш еще... У меня сын такого же возраста. Ладно, решу вопрос сам! Начальника станции - живой ногой ко мне!
Эдварда отправили на грузовике марки ЗИС-полуторка в детский дом. На другой полуторке увезли мертвых родителей. Мальчишка тоскующими глазами смотрел на прыгающую по ухабам машину, и крупно, будто при малярийном ознобе, вздрагивал.
Так началась его новая жизнь.
В детдоме он, как слабое, привезенное из другого мира растение, приживался трудно. Стал еще молчаливее, ни с кем не дружил, и единственной вещью, связывавшей его с прошлым, была все та же холщовая котомка из-под сухарей.
Он таскал ее под одеждой, и когда захлестывала тоска, прижимал родной мешок к лицу и долго сидел так, каменно оцепенев.
Котомка пахла родителями, их бывшим домом, и даже собакой, которую насильственный переезд обрек на бездомную судьбу. Никаких животных брать с собой в пересылку не разрешалось. Лишних вещей тоже. Все происходило в спешке. Согласно секретной директиве немцев из Поволжской республики предписывалось расшвырять по всей стране буквально в считаные дни. Сотни тысяч людей. До животных ли тут! Никто не знал о резолюции товарища Сталина на секретной директиве. Безжалостной рукой его было начертано : " Выселить с треском!" Будто в упоительной мести!
Эдвард верил: лохматый, неизменно веселый, с желтыми глазами Пират не подохнет с голода. Он заранее, еще щенком, как будто предчувствуя нелегкую жизнь под собачью старость, научился ловить в степи мышей и сусликов.
В детдоме мальчишка долго верил, что смышленый пес разыщет его. Что ему расстояние от Волги до Урала, если он даже малый писк грызуна, шедшего ему в пищу, улавливал за километр.
Ровесники били Эдварда за то, что он путал русские слова с немецкими, обзывали Гансом и отбирали в детдомовской столовой компот и тягучие, на падевом меду, пряники местного производства. Эти черные пригорелые лепешки Эдвард тайно сушил и прятал в котомку.
Все казалось ему, что его снова затолкают в длинный и холодный как могила, разлинованный продольными лучиками света вагон и повезут туда, куда не довезли его родителей...
Постепенно мальчишка окреп, его перестали мучить приступы головокружения, он стал общительнее, пряники скормил бездомным собакам, во множестве бродящим вокруг интерната, но пустую котомку продолжал хранить, как единственную вещь, связывавшую его с коротеньким прошлым.
Неожиданно у нервного, впечатлительного мальчишки обнаружился интерес к рисованию. Как-то в библиотеке детдома он натолкнулся на большой красочный альбом по живописи. Это были репродукции с картин старых фламандских мастеров. Они рисовали пищу! Его поразили эти натюрморты с их невероятной буйностью еды.
Они назывались "Овощная лавка", "Фруктовая лавка", " Лавка дичи", "Рыбная лавка". Он стал их копировать и с удивлением обнаружил, что все эти изобильные дары природы удаются и его карандашу.
Вечерами, когда все детдомовские обитатели засыпали, он таясь покидал общую комнату и запирался на крючок в тесной кладовке, расположенной в конце коридора. Там уборщица хранила свои ведра, тряпки, щетки и прочий немудрящий инвентарь.
Он зажигал керосиновый фонарь "летучая мышь" и при его слабом желтоватом свете, задыхаясь от нефтяной вони, самозабвенно копировал рисунки. В этой комнатенке его и застукала новая директриса интерната Валентина Николаевна Шишкина, которая заступила на должность следующим летом.
Она молча изъяла у Эдварда все рисунки, и распорядилась повесить на служебную клетушку замок. Несколько дней прошли в томительном ожидании. Валентина Николаевна была женщиной суровой, по-мужски решительной. Она недолго воевала, была летчицей. Из тех кого называли "ночными ведьмами". После ранения отправили воспитывать детей.
Эдвард ждал сурового наказания. " Все! Теперь уже точно повезут меня в Сибирь, - обреченно думал он, - Лишь бы занять место в вагоне поближе к "буржуйке". Эх, зря я пряники собакам стравил! Умру в пути от голода".
Он даже тайком приготовил себе баночку керосина, чтобы этой вонючей жидкостью казнить в пути огненно-кусачих и неистребимых вшей, от которых, как ему сказали, умерли его родители, а он, непонятно как, остался невредимым.
Через неделю директриса потребовала его в свой кабинет. Чуть живой от страха он отворил двойные, обитые толстым слоем ватина двери...
На столе Валентины Николаевны кучкой лежали его рисунки. Их уже накопилось у него немало. Эдвард не только подделывал фламандских мастеров, но и начал воплощать свои детские фантазии: рисовал портреты каких-то высоких мускулистых людей, сказочные замки в горах, пиратские корабли с косыми парусами, сквозь которые остро просвечивало горячее, нездешнее солнце.
Но больше всего ему удавалась еда... Он знал голод с первых дней своей, пока коротенькой жизни.
- Проходи! Ближе, я не кусаюсь! Любишь рисовать? - не поздоровавшись, низким хрипловатым голосом спросила она его, указав рукой на кипу набросков.
- Люблю! Только у меня плохо получается,- тихо произнес он, и на всякий случай, чтобы избежать исключения из детдома и отправки в неизвестность, добавил, - Я больше не буду, Валентина Николаевна. Обещаю! Честное слово! Совсем брошу рисовать.
- Ну уж! А вот и не надо этого делать! Дурак будешь! Не велю, - пробасила она, закуривая крепкую мужскую сигарету, - Хотя жечь керосин в интернатовской каморе не стоит. До пожара недалеко. Интернат, между прочим, в бывшем барском доме находится. Если спалим такую красоту, ее наши пьяные умельцы ни в жизнь не восстановят.
- Извините!
- Да ты приземляйся на стул. Зачем истуканом торчать... Я показала твои рисунки одному знакомому художнику. Ездила в областной центр на совещание и прихватила с собой наброски. Он имеет специальное образование. Заверил меня, что бог щедро погладил тебя по темечку и толк из тебя определенно выйдет... Поэтому рисовать не бросай! Такой тебе будет мой приказ. Понял ли?
-Да! Спасибо! - благодарно прошелестел он.
- То-то же! Горшки бить каждый умеет, а вот лепят их только мастера. Теперь мне с тобой о другом надо потолковать.
Она вдруг поднялась из-за стола и присела рядом с Эдвардом на корточки. Он впервые так близко увидел ее сухое, продолговатое, с крупными мужскими чертами лицо, седые волосы на висках, и строгие зеленоватые глаза. Она взяла в свои теплые большие руки его тоненькие и холодные, как у лягушонка, лапки.
- Вот что, Эдвард! Пожалуйста, поставь уши торчком и выслушай меня внимательно! Это очень важно, мальчик! - она прокашлялась и легонько встряхнула мальчишку, - Я подала заявление о своей отставке. Директором детдома я больше работать не буду, хотя у меня педагогическое образование. Увольняюсь и поеду к себе на родину, далеко, в центр России.
Понимаешь, я оттуда родом. Сюда, на Урал, приехала с мужем, тоже фронтовиком. Он из здешних мест. Теперь он умер и меня уже ничего не держит в этих краях. Да и не по душе они мне! Садов яблоневых нет, соловьи поют лишь несколько дней в году. Детей у нас с Игорем Михайловичем не было.
Я решила так - ты поедешь со мной. Слышишь? Твой талант надо спасать. Нельзя губить дар, определенный человеку Богом. У меня и без того грехов столько, что ни одни весы не потянут... Я на фронте сбрасывала бомбы и на госпитали... Правда, они были немецкие, но ведь каждый человек в отдельности не виноват в этой чертовой войне. Я и не удивлюсь, если Бог меня когда-нибудь за это по отдельному пункту накажет. Теперь я совершу последний подвиг старой "ночной ведьмы". Я вывезу тебя на "Большую землю". Так у нас говорили партизаны, которых блокировали в лесах немцы. Но я летала спасать их на лесные аэродромы. Чаще всего по ночам. На низкой высоте. И с посадкой на сигнальные костры. Я спасла много людей, обреченных на гибель.
Эдвард облегченно вздохнул. Холодный, щелястый вагон, где все пахло смертью, голодом и безысходностью, отодвигался, похоже, навсегда.
- Только вот что, Эдвард! На новом месте ты будешь считаться как бы моим сыном,- не выпуская из своих рук его ладошек продолжала Валентина Николаевна, - Это так и называется юридически - "усыновление"! Я становлюсь твой новой матерью! Для этого оформлю все положенные законом бумаги. Причем очень быстро. В данный момент мне сделать это нетрудно.
Она еще крепче сжала его ладошки.
- И вот что еще, дорогой Эдвард! Пойми меня правильно. Я думаю, тебе надо сменить имя и фамилию. И национальность тоже. Поверь, я очень уважаю эту нацию. Вон и Сталин сказал, что Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается. Правильно сказал! Мудро! Но к русским немцам после этой войны станут относится враждебно. Это я могу предугадать точно!
А ты будешь учиться. Зачем тебе лишние душевные раны? Ты должен стать настоящим, профессиональным художником. Я все сделаю для этого. Обещаю! Я дам тебе по новым документам имя - Иван! Иван! Почему, спросишь ты, Иван? Смотри, как у нас все чудесно совпадает! - с улыбкой продолжала она, - Ты будешь носить мою фамилию - Шишкин! Был такой замечательный русский художник Иван Шишкин. Он медведей в сосновом бору нарисовал. Видел?
Эдвард честно помотал светленькой головой справа налево.
- Ничего, у тебя еще все впереди. Ты со временем, возможно, станешь вторым Иваном Шишкиным. Я верю в это! А отчество возьмешь по моему имени - Валентинович! А что хорошо! Иван Валентинович Шишкин! Все как по заказу. Да лучшего совпадения и выдумать нельзя. Никакого Эдварда Химмеля существовать отныне не будет. Это, мальчик, в твоих же интересах. Навсегда забудь, что ты был по рождению немцем. Так надо!
Родной язык, которому научили тебя родители, ты со временем, видимо, потеряешь, а если и нет - не велика беда! Кто знает два языка, у того как бы две души. Вот такие мысли у меня. Ну, как согласен, сынок? Отвечай же, когда мать у тебя спрашивает! Иван, говори же уже чего-нибудь? Или ты против? Господи, онемел что ли этот юный гений?
Ошарашенный Эдвард, толком не уразумевший ничего из сказанного, но поняв, что его жизнь меняется, очевидно, к лучшему, соглашаясь, почти механически выдавил на лице улыбку. Правда, глаза его непроизвольно увлажнились от благодарности. А какой у него был тогда выбор?
2.
С новой матерью и новым именем он переселился в маленький и уютный городок со множеством старинных церквей, яблоневых садов и тихих улочек, где, казалось, остановилось не только нынешнее время, но и давние-предавние эпохи. Здесь сушились в каждом дворе кладки пахучих березовых дров, толклись в воздухе, закипая , облачка комаров-долгунцов, и безбоязненно садились на ладони бабочки...
Позеленевшие стены старого монастыря, вокруг которого паслись козы, помнили нашествие хана Батыя, а небольшая речка, из которой монголо-татары поили своих коней, едва не осушая ее до дна, текла в том же русле, в ту же сторону, и так же неспешно и будто задумчиво.
Никто не считал, сколько воды утекло с тех пор, как жестокий чингисид вырезал поголовно город, так что и хоронить мертвых было некому. Долгие месяцы, пока ушедшие к Киеву азии не схлынули обратно в свои степи, выли на пепелище бездомные собаки, оставшиеся без хозяев и не знавшие теперь, к кому пойти в услужение.
Монастырь, однако, свирепый Батый не тронул. Он запретил его грабить своим штурмовикам, рассчитывая в будущем, что " урусутские шаманы" будут ему верно служить.
И только на перекатах вода заметно курчавилась, спотыкаясь о донные, времен допотопа, камни, и тихими лунными ночами можно было слышать их приглушенное перестукивание друг с другом, будто они вели под водой нескончаемую беседу о прошлом на своем каменном, им одним понятном языке.
И до утра светились в воде, точно выкопирки вселенной, далекие галактики...
Иван Шишкин жил с матерью в деревянном доме, маленьком, уютном, с резными ставнями, принадлежавшим некогда родителям Валентины Николаевны.
Он ходил в школу, занимался рисованием в художественном кружке, она служила в одной маленькой районной конторе.
Все складывалось замечательно. Мальчишка полюбил свою приемную мать по-настоящему и даже с трудом вспоминал прежних родителей. Она тоже не чаяла души в Иване, гордилась его талантом и навыдумывала для окружающих столько занимательных историй про его рождение во время войны, что Иван, по этим легендам, появился на свет чуть ли не в самолете, летящем на боевое задание с полной бомбовой загрузкой.
В школах Советского Союза тогда повсюду изучался как иностранный лишь немецкий язык. Однажды молодой учитель иностранного языка, относившийся к Ивану с подозрительным вниманием, пришел к ним домой, и сказал Валентине Николаевне:
- Ваш сын показывает ну просто невероятные успехи в изучении немецкого языка. Он с лету запоминает и правильно произносит не только отдельные слова, но и целые фразы. У меня такое ощущение, что они ему как будто давно известны. Вы сами на фронте не изучали язык противника?
- Нет! - честно и даже чуть испуганно призналась Валентина Николаевна, - Я с немцами вживую никогда не сталкивалась, видела их только с высоты бреющего полета. А зенитчики у них были плохие. Наши девчонки и то лучше накрывали цели...
- Тогда ваш сын - уникум! У меня даже явилась мысль позаниматься с ним отдельно и подготовить его в институт иностранных языков. Нельзя, чтобы остался непримененным такой редкий дар! Я никогда не верил прежде, что существует талант к освоению иностранных языков. Я имею в виду специальный талант! Переводчика, скажем! Но теперь убеждаюсь - да, он есть у некоторых людей!
- Я против! Нет, нет! Переводчиком он не будет!- торопливо, но решительно заявила Валентина Николаевна. - Он станет художником. Это вот его настоящее призвание... Вы хоть раз видели его рисунки?
- Так он еще и рисует? Велика у бога милость! - удивленно вытянул лицо учитель.
Валентина Николаевна выложила перед ним рисунки Ивана. Учитель, цокая языком, внимательно рассмотрел их и, вконец обескураженный щедростью творца, так богато снабдившего этого щуплого мальчишку всевозможными способностями, удалился.
Иван и Валентина Николаевна по-заговорщически переглянулись друг с другом и рассмеялись.
- Ты поосторожней с ним будь!- сказала она, - Не ходи в отличниках. А то нас быстро расшифруют.
- Да ну его!- ответил он.- Плохой учитель из него. Он согласные твердо произносит. А в немецком языке все эти звуки мягкие... Он, видимо, этого даже не знает.
А потом Валентина Николаевна, его ангел-спаситель, умерла. Совершенно нелепо, еще достаточно молодой. Ездила в командировку по сельсоветам и простудилась.
Пустячное переохлаждение вызвало двустороннее воспаление легких.Стали, как водится, лечить, окалывая антибиотиками. Об одноразовых шприцах тогда никто и не слыхивал. Стерилизацию проводили банальным кипячением. То ли медсестра не докипятила металлическую буксу , то ли микробы попались особо живучие, но простецкий укол в подкожный слой привел к заражению крови пациентки.
И старая фронтовая летчица, по которой в воздухе , не причиняя вреда, били крупнокалиберные зенитные орудия, разрывавшие фанерные самолетики "ночных ведьм" на куски, умерла от простецкой тоненькой иглы.
Точно исполнилось некое наказание свыше, предсказанное ей когда-то для себя самой .
Она мечтала, что Иван после школы поступит в Суриковское училище, но он, оставшись теперь один после школы, подрастерялся в этой жизни, забросил мечты о настоящей учебе, но ему удалось по рекомендации руководителя рисовального кружка устроиться на полную зарплату художником-оформителем при городском Доме Культуры.
Он создавал немудрящую наглядную агитацию: графики успехов социализма, диаграммы роста благосостояния советского народа, единственной обязанностью которого было гордиться страной, в которой им выпало счастье увидеть свет, Доски Почета.
Острые, как молнии, стрелы успехов резко взмывали, демонстрируя рост количества произведенных радиоприемников, телевизоров и электроэнергии до революции и сейчас. Результаты были ошеломляющими, потому что революции ничего этого вообще не производили.
Работа была простенькая, но платили неплохо, случались и халтуры, дополнительно оплачиваемые, и мальчишка, не задумываясь о будущем, довольный уже тем, что в городе его почтительно величали художником, хвалили его, делая комплименты насчет таланта, чувствовал себя вполне счастливым человеком.
В ту пору в Советском Союзе, устремленном в будущее под водительством энергичного партийного царя Никиты Хрущева, наступила удивительная романтичная пора.
Примеров ей, пожалуй, нет в мировой истории. И едва ли будут! Это был какой-то массовый психоз. Гигантская по размерам империя с неисчислимым, многоязыковым народом стала грезить коммунизмом. Партия коммунистов убедила народ, что уже нынешнее поколение советских людей будет жить благодатно.
Все этому безоговорочно поверили. На слово! Из Москвы назывались даже точные даты его наступления. Их зубрили в школе наряду с греко-римскими войнами, Куликовской битвой, и отменой крепостного права на Руси. За незнание даты, а также подробностей светлой благодати ставились в журналы и дневники жирные двойки.
Они, эти подробности, описывались в газетах и журналах, их твердили по радио и в лекциях. Был создан специальный Моральный кодекс строителя коммунизма. Он , правда, сильно смахивал на заповеди непочитаемой коммунистами Библии, но это никого не смущало.
В институтах преподавался курс научного коммунизма, написанный лучшими баснописцами того времени, которым бы мог позавидовать и Эзоп , и сам дедушка Крылов. "От каждого - по способностям, каждому - по потребностям!" Таков был лозунг светозарного будущего, в котором большинству населения особенно нравилась вторая его половина.
Олицетворением грядущего стал " Рог изобилия". Все режимы тирании отчего-то берут свои символы из древности. Немецкие нацисты, например, позаимствовали свою свастику из мифологии Индии. Коммунисты рог изобилия перенесли к себе из древнегреческой мифологии. По преданию, из щедрого рога мифологической козы Амалфеи был вскормлен сам Зевс.
Иван, вспомнив, что он в детстве копировал фламандских мастеров, изображавших еду, как-то попробовал нарисовать этот рог. Вернее, копировал Эдвард Химмель, но рука осталась прежняя.
Получилось здорово! Рог изобилия был переполнен всяческой пищей.
На голодного советского человека, привыкшего жить,в основном, по продуктовым карточкам или добывать еду с боем в агрессивных очередях, вываливались из рога изобилия яростно-аппетитные окорока, колбасы всевозможных форм и размеров, болванки сыров, грозди винограда, рыбы, караваи хлеба, торты и прочее гастрономическое буйство, вызывающих у зрителя острый рефлекс слюноотделения.
Его рог изобилия оценили не только рядовые граждане, с открытыми ртами взирающие на прекрасное будущее своих желудков, но и руководящие партийные работники.
Они быстро смекнули: этот художник-самоучка агитационно может сделать гораздо больше, чем все лекторы-позолотчики, пропагандисты, политинформаторы и прочие глоссаторы, вместе взятые.
Даже решения судьбоносных Пленумов не надо будет разжевывать тугоумным массам. Ослепляйся у рогов изобилия! Кали дух и не сгибай линию!
Иван был вызван в соответствующий партийный кабинет, где ему предложили вступить в ряды партии и попросили нарисовать рога изобилия для колхозов, заводов, школ, детсадов и прочих крупных и мелких советских предприятий и учреждений. В общем, сделать массовую агитацию за грядущее, в котором еще кое-кто сомневался.
- У вас, Иван Валентинович, кажется, все в порядке с личными анкетными данными?- спросили его в том кабинете - Происхождение социальное, неблагополучная национальность и прочее... Чистоту рядов не испортите! Темных пятен нет!
- Да! Моя мать - фронтовая летчица! Валентина Николаевна Шишкина. Русская. И я тоже. Родился в самолете, устремлявшемся на уничтожение врага. Моя мать совсем не берегла себя - летала беременной. К сожалению, она недавно умерла,- сказал он, помня ее строгий наказ скрывать свое настоящее происхождение.
- Как же, это нам известно! Легендарная женщина! Мы собираемся в честь ее переименовать наш местный детдом. Имена таких людей должны быть увековечены.
- Спасибо! А у нас разве есть детдом? - сам не зная почему, спросил Иван и почувствовал, как томительно сжалось в груди сердце, захваченное воспоминаниями детства. С тех пор, как Валентина Николаевна увезла его с Урала, он никогда не был в других приютах.
- Да! Он расположен в пригороде, в бывшем барском имении. Красивейшие места! Лес, парк, русские пейзажи... Кстати, не забудьте оформить наглядную агитацию и для него. В недалеком будущем отпадет нужда в детдомах. Каждый ребенок будет иметь родителей. А в старом здании мы запланировали с приходом коммунизма открыть дом отдыха для ценных партийных работников.
- А разве при коммунизме партия будет?- наивно поинтересовался он в том же высоком кабинете.
- Партия была, есть и будет! Надо же управлять кому-то беспечно счастливым народом, он ведь от сытости может впасть в идеологические заблуждения,- холодно ответили ему.
Иван приступил к работе. Его рога изобилия, как и предугадали высокопоставленные товарищи, возымели невероятный пропагандистский эффект.
Отстающие колхозы, уже потерявшие надежду на высокие урожаи и надои, вдруг начинали работать лучше.
Колхозники, проходя мимо картины в своих вечных кирзовых сапогах и агропромовских шушунах на вате, именуемых телогрейками, с вожделением мечтали о чудо-агрогородах, в которые они вот-вот переселятся. Там будет сухо, светло, сыто, а тракторами и коровами возможно станет управлять на расстоянии. Даже пахать можно, не слезая с печи. Вот только больно круто заворачивать на ней!
Рога изобилия в исполнении Ивана Шишкина перевоспитывали даже закоренелых преступников. Замыслят, бывало, двое дерзких сотоварищей ограбление банка, остановятся у рога и поведут такие разговоры:
- А что, Федор, на хрена нам на дело идти?- скажет один из них и крепко почешет нехорошую мысль в бритом плоском затылке. - В тюрьме, небось, такими яствами не попотчуют? Там, где небо в клеточку и воля зарешечена, мечта наша будет - пайка хлеба-черняшки да миска супа-шлюмки. Два раза в сутки, заметь, и не более...
- Думаешь, коммунизма достигнем вскорости? - спрашивал другой, зверски косясь на горку красной икры, мерцающую в хрустальной вазе - Мякина все это, брат! В очередной раз коммуны пургу гонят. Я на эти ихние косяки с высокой башни кладу с пробором...
- Ты, Федор , и сомневаться не смей! Партия слов на ветер не бросает. Придет она - заря человечества, а нас к деликатесам не позовут. Мы далеко с тобой в тот благодатный момент будем. Из вятской тайги не скоро к столу с деликатесами приспеешь... Безвыходняк у нас!
- Усекаю ход твоих мыслей...Не хочешь на шконке валяться, икру ложками мечтаешь заглатывать, сука! Бананасы всякие. Решил искоренить в себе тайные пороки? Фрайер ты краснопузый! Бздо! Ха! На путь исправления встал?
- И ты, сволочь , восчуствуй светлое завтра. Всем нутром своим бандитским затрепещи от восторга. Бей себя пяткой в грудь!
- Выходит, не будем банк курочить? На попятную идешь? Мечтательностью хочешь прожить!
- Отбой играю! Прекрасное будем созидать! Оно уже близко! Идеология в меня вселилась!
Советские алконавты , кандидаты пробковедения и бормотологи всех мастей тоже поддались могучей силе пропаганды.
- Афиногеныч? -вопрошал один помятый субъект у другого весьма несвежего субъекта, взъерошенного и напуганного, будто только что выскочившего из пламени ада - Чем мы сегодня похмелялись на зорьке? Какой утренний Петрович был, спрашиваю?
- Известно, чем. По банке кислейшего плодово-ягодного ситра приняли на грудь,- отвечал тот, судорожно икая и мучаясь от неугасимого жара в кишках.- Это не вино, а деготь какой-то. Им только заборы красить. Лозунги ихние поганные коммунистические писать...
- Ошибаешься, товарищ! По две склянки всосали и благодатно восприяли!- уточнял другой - А закуска, спрашиваю, какая была дарована нашей личной пищеварительной системе?
- А вот она, наша закусь!- отвечал компаньон и показывал при этом черный ржаной сухарик, неугрызимый и неистощимый на протяжении многих недель пьянства.
- То-то же! Эх, будущее! - и глазами, полными тоски, смотрели неразлучные друзья на бутылки шампанского и коньяка, тоже помещенные Иваном Шишкиным в рог изобилия - Вот она - сублимация!
На Ивана Шишкина роптала и сама церковь, обвиняя его в греховно-бесовском изображении пищи. Мол, верующие в дни постов не желают истомлять свою плоть, и виной всему богохульствующий атеист-художник, рукой которого, похоже, водит сам дьявол.
Местная номенклатура, чиновники районного масштаба тоже перевоспитывались у щитов наглядной агитации.
- Вот, Игорь Васильевич!- говорил один ценный работник другому, не менее ценному работнику, в восторге задравшему голову к живописному полотну - Служим мы с тобой на идеологическом фронте, и выдают нам продуктовые пайки... Так! И чем же искупают наши геркулесовы труды?
- Известно, чем. Специальный пакетик раз в месяц выдают. А что в нем имеем? Гречки полкило, баночка майонеза, кофе растворимый, да синяя тощая колбаска нашего мясокомбината. Должности у нас не ахти какие великие, не Зевсы мы, а всего лишь инструкторы райкома партии. Однако простому народу и того не достается. Он в очерядях за килькой зубодробительные cтычки имеет , волосья друг у друга во всевозможных местах выдергивает, да ребра сокрушает...
- Скудные пайки, Игорь Васильевич! А так хочется до изобилия дожить. Но только я полагаю, что все это душевные мечтания и самообман. Опять сюда немцы вмешались! Заодно с семитами!
- При чем тут немцы? И семиты?
- Это они социализм выдумали. И коммунизм - их рук дело. Они на нас свои мышиные эксперименты ставят. У немца голова всегда на погибель русского человека работает, он спит и думает, как бы ему нового Маркса подсунуть. А если еще семита в други возьмет - хана тому народу, который они осчастливить задумают. И этот художник, поди, немцами заслан? Он же издевается над голодным русским желудком, в котором сроду одни пустые щи болтались...
- Какой он немец? У колбасников фамилии Шишкин не бывает. Нахватался ты вольностей, Игорь Васильевич. Политическое чутье потерял. Маркса начинаешь бодать.
- Упаси бог! Коммунизм - столп веры! Святое непоколебимое учение! А Капитал- наша новая Библия.
- То-то же, диссидент! Не вынуждай меня донос на тебя писать. Трудись прилежно во имя будущего. Какое в данный момент имеешь партийное поручение?
- Составляю для колхозов инструкцию по искусственному опылению ржи... Хотя я сам инженер-мостовик по образованию и не представляю, как рожь эта опыляется. Но партия дала мне задание и я оправдаю его. Если даже партия заставит по потолку бегать - забегаю!
- Вот и прилагай усилия! А в сферы не своего ума не лезь, мерзавец! А то я вмиг прекращу твою карьеру, стукану куда следует и станешь ты в пролетарских очередях пузо свое добротное мять.