Аннотация: Отрывки из повести.
По воспоминаниям Николая Матвеевича Кучерова
В очереди на фронт
22 июня 1941 года я решил устроить себе выходной, чтобы отдохнуть по-человечески в кругу семьи. Тут неожиданно приезжает механик со стройки и просит меня съездить на участок. У меня, конечно, совсем иные планы были на этот день, но механик так сильно просил, что я уступил и поехал с ним на работу. Часа через три возвращаюсь назад, а женщины с плачем кидаются мне навстречу: "Война!"
Конечно же, я сразу отправился в военкомат. Защищать надо было Родину. Женщин своих защищать от коварного врага, детишек. В общем, пришел к военкомату, а там уже очередь: взрослые мужики, молодые хлопцы и совсем еще зеленые пацаны. Кто в кабинет торопится, а кто молча цигаркой дымит. Ну, я очередь дожидаться не стал. Да и знали меня там хорошо. Военком вышел мне навстречу и говорит: "Погоди, Николай Матвеич, с фронтом! Тут ты нужнее сейчас. Думаю, что придется нам здесь немало оборонительных сооружений строить".
Так почти целый год войны сидел я на брони. То есть, не сидел, конечно, а работал день и ночь, оборонительные объекты вокруг Краснодара строил. И в военкомат регулярно каждый месяц мотался с заявлениями на фронт. Стыдно же было перед женщинами, что я, здоровый мужик, дома прохлаждаюсь, когда мои товарищи в боях кровь проливают. Приду в военкомат, а там все одно и тоже говорят: "Подожди чуток, Николай Матвеич!"
Наконец, 10 марта 1942 года сняли с меня бронь. Пришел я домой с этой вестью. Мать с женой, естественно, в плач. Ну, поплакали немного, а потом Таня говорит матери: "Я знаю, что Коля обязательно вернется домой, поэтому надо проводить его достойно". Не мог я в ту ночь заснуть никак. К дочкиной кроватке подойду, смотрю на кровиночку свою, и в сердце щемит. А в мозгу одна только мысль: "Господи! Убереги их от горя и бедствий!" Я уж и не помню толком, как распрощался с женой, с матерью. Ушел из дому рано поутру. Дочка еще спала. Я нарочно не стал ее будить, чтоб не травмировать лишний раз. Поцеловал в лобик и ушел.
В военкомате всех нас, кого призвали в этот день, выстроили во дворе, перекличку сделали по списку. Призывники были самые разные и по возрасту, и по комплекции. Мы почти не разговаривали друг с другом. О чем говорить? О том, что на душе муторно у каждого было? Или что тревожила неизвестность? Ну, положим, я был уже мужчина бывалый, душою крепкий, за себя не боялся, потому как встречал в жизни все. Всякими смертельными напастями меня трудно уж было запугать. А были рядом со мной совсем желторотые птенцы. У тех в глазах черт знает, что сквозило. Многие храбрились, напускали на себя бравады. А тут еще толпа родственников на улице перед зданием военкомата. Там, в основном, одни женщины были. Шумят, плачут. Невеселая эта картина: отправка на фронт!
Под Сталинградом в августе 42-го
В мае нам, курсантам Краснодарского пулеметно-минометного училища среднего командного состава, объявили, что немец рвется на Кавказ, потому стремительно наступает по направлению к Краснодару. Курсантов спешно эвакуировали в Сальск, а затем перебросили прямо к Сталинграду. Под Сталинградом, в Бекетовке, уже помимо нашего училища базировались еще два: Краснодарское пехотное и Орджоникидзевское пехотное. В августе 1942 года эти три училища объединили и сформировали отдельную воинскую часть, которую тут же направили в сторону реки Дон навстречу врагу, который двигался прямо на Сталинград.
За трое суток перехода одолели мы пешим ходом 200 километров и, переправившись через Дон, заняли позиции обороны. Нашей позицией было поле гречихи, готовое к уборке урожая. Не ведало, конечно, это поле, что люди, засевшие в нем, совсем не урожаем собирались заниматься. Лето в тот год жаркое и сухое стояло. Земля от жары высохла, глубокими трещинами избороздилась. А копать такую землю совершенно невозможно было. Тем более, саперными лопатками. Однако следовало как-то окапываться, внедряться в землю-матушку, чтобы не стать мишенью для вражеского оружия. Хотя сам же немец и помогал нам долбить землю. Налетит этак вражеская авиация, подсыплет нам под бока бомб, от которых превосходные воронки оставались. Ну, мы эти воронки преотлично расширяли, раскапывали и приспосабливали под окопы. Окопались, заняли позиции, тут приказ поступает: спешно отступать обратно за Дон.
Глубокой ночью подошли к мосту. А того уж нет: взорван. Плавсредств никаких нет. Как перебираться на другой берег со всей амуницией и оружием? И командиры уже где-то за рекой. А река довольно широкая и достаточно глубокая. В общем, оставалось только на себя и свои силы надеяться. Конечно, часть бойцов сразу же решила переправиться через Дон вплавь, полагаясь на одного только Господа по принципу: "бог не выдаст, свинья не съест", а родная земля-матушка все равно убережет. Некоторые бойцы решили остаться на этом берегу, врага встречать "хлебом-солью" пока хватит патронов да сил. Попрощались мы с этими ребятами, отсыпали им патронов из своих припасов и пошли к воде.
Плавать я умел преотлично. Однако у самой воды подыскал хорошее бревно, привязал себе на спину всю свою амуницию вместе с автоматом и поплыл. Ночь была темная и жутко спокойная. Я был в таком тревожном состоянии, когда плыл, что даже и не обратил внимания на то, сколько и кто вместе со мной форсирует подобным образом реку. Только на другом берегу уже утром обнаружил, что таких солдат оказалось очень мало. То ли не решились ребята плыть, то ли утонули по пути - этого я так и не узнал никогда.
Выгреб на берег, разделся, выжал одежду, проверил оружие. Оно оказалось в полном порядке. Я успокоился маленько, стал потихоньку в темноте звать кого-нибудь из ребят. Ко мне подошел один молодой солдатик. Моим земляком оказался. Из станицы Пашковской. Говорит мне этот солдатик, что по правую руку вдоль реки лесочек имеется, туда многие направились. И нам нужно в этот лесок идти, чтобы укрыться на день. А я ему говорю: "Лесок не настолько большой, чтобы можно было в нем схорониться. Если враг будет обстреливать, то, первым делом, ударит прямо по этому леску. Укрываться надо поле, в копне пшеницы. Перекантуемся в стогу денек, а ночью на восток двинем к своим". Так мы и сделали. Сколько можно протопали до рассвета по полю, а как светать стало, забрались в стог. Зарылись поглубже и сидим.
Только солнце показалось из-за горизонта, двинули немцы всей армадой. Дон немцы преодолели без всяких усилий: на понтонах, плотах и прочих плавсредствах. На том берегу наши ребятки пощекотали их слегка. Слышали мы с моим спутником короткий бой. От силы час или даже полчаса длился этот бой. Да что говорить? У наших там одни автоматы да гранаты. А у немцев танки и машины с мотоциклетками. В один миг стерли проклятые фашисты с лица земли горстку защитников.
Уже на нашем берегу первым делом немцы артобстрелом тот лесок у берега разворотили, потом целая стая самолетов прямиком в сторону Сталинграда понеслась. И тоже пару-другую бомб на лесок сбросили. Затем мотоциклы с танками двинули. Ну, танки этот несчастный лесок окончательно допахали и мимо нас пронеслись. Подсчитал я их всех: и танков, и машин, и мотоциклов с пехотой. Соответствующее количество пшеничных зернышек по карманам отложил: в одном кармане танки, в другом машины, во внутреннем - мотоциклы. Думаю, знать точное количество боевой техники противника совсем нелишне
Пробирались мы с товарищем к своим ночью. Днем хоронились в стогах, оврагах и ямах, в высоких бурьянах. Пропитания у нас, конечно, никакого не было. Ну, было у нас на двоих пара банок концентратов. Мы экономили их, сколько можно было. В основном, пшеничку ели и траву. Нарвем колосков, зерна разотрем - и грызем. А из травы "кашку" выбирали. Я еще из детства это лакомство помнил. О том, чтобы сунуться в какой-нибудь населенный пункт, нельзя было и мечтать. В каждом из них немцы уже хозяйничали. Стоило только приблизиться к какой-нибудь хатке на окраине, тут же отечественные собаки лай поднимали, не соображая совершенно, что своих же выдают.
Голодные, истощенные, измученные, ночью на исходе седьмых суток загребаемся мы в какой-то небольшой овражек, глубиной в метр. Сил уже нет не только идти, но даже на ногах держаться. Чуем, дымком тянет. Подползли по направлению к дыму, смотрим: костер, и люди возле. Прислушались: вроде, как русская речь. Ну, мы уж кое-как, поддерживая друг друга, к костру подтянулись. Тут нас и взяли под арест. В штаб полка отвели. Допросили, естественно. Я изложил командиру всю нашу эпопею, еще доложил о своих наблюдениях о вражеских силах. И только тогда нам сообщили, что попали мы в собственную часть, которая неделю назад с большими потерями отступила с боями от Дона. Оказалось, что из 2700 бойцов части в живых осталось только 36 человек вместе с нами. Кто погиб при отступлении, кто при переправе через Дон, кто-то остался на том берегу. Я рассказал командиру о судьбе тех ребят, которые приняли неравный бой у взорванного моста, и о тех, кто укрылся в лесочке.
Потом нас хорошо покормили. Я помню, дали нам по такому громадному куску мяса, что его просто невозможно было съесть в один присест. Мы так и уснули, не доевши это мясо.
Со своею частью, изрядно пополненной новыми бойцами, мы с моим товарищем отступили к самому Сталинграду, где и приняли уже настоящее боевое крещение.
1942 год. Сталинград
Что такое Сталинград в 1942 году, и что такое Великая Сталинградская битва, литературы написано много. Я лишь могу сказать, как очевидец и участник этой битвы только то, что такой грандиозной и бесчеловечной мясорубки я не видел ни до Сталинграда, ни после. Порой, во время боев мне казалось, что вокруг горит и клокочет все: и земля под ногами, и воздух вокруг, и Волга за спиной горит, и небо над головой. И весь этот ужас длился не день или два, а долгие месяцы. Бои и бои, короткие передышки - и опять бои. Сначала на подступах к Сталинграду, потом, ближе к зиме, уже в городе: на каждой улице, за каждый дом - бой. Кашу в котелок получали один раз в сутки - ночью в 23 часа. А сколько товарищей моих полегло там, в Сталинграде! Жутко вспоминать! Очень тяжело было.
Но и немцам, я полагаю, не легче было. Помню, зимой уже как-то, между боями, достали мы разведкой двух немцев. А воевали мы под Сталинградом в районе села Ивановка. Там зимой 42-го очень жарко было. Советское командование готовило контрнаступление в нашем южном направлении, поэтому мы особенно интенсивно охотились за пленными. Зимой под Сталинградом эти пленные представляли собой очень жалкое зрелище: тощие, полураздетые, в какое-то тряпье завернутые. Вот этих двух пленных немцев поручили мне отвести за балку и расстрелять. А что их расстреливать, когда они и сами на ногах не держатся, и без моего расстрела вот-вот помрут. Завел я их в балку. Они руки кверху топорщат, просят не убивать. Думаю, действительно, как это я сейчас их тут возьму, да и убью? Одно дело, в бою убить противника. А тут безоружных и беспомощных людей стрелять в упор. Не могу - и все! Поднял я автомат дулом вверх и говорю: "Катитесь ко всем вашим фашистским чертям! Жалко на вас патроны тратить". Выпустил очередь в воздух, да и повернул назад.
Долго потом мучился душой. С одной стороны, вроде как приказ не выполнил. Да и на морозе оставил, по сути, голодных и беспомощных людей. С другой - не мог грех на душу брать. Думаю, может, все-таки господь вывел их куда к теплу, пощадил? Души все-таки человеческие, хоть и фашистские. А если и загинули где в поле, то это уж не моя вина. И шут его знает, как тут надо было поступить?
Страшное дело это - война! Даже если и выползет человек из нее живой и невредимый, то настолько его эта война переполосует, что ни приведи Господь!
За Сталинград приказом самого Сталина 2 февраля 1943 года я получил медаль "За оборону Сталинграда" И пошел с боями со своею частью на Запад. Украину прошел, Румынию, Венгрию, Чехословакию. Наиболее ожесточенные бои были в Венгрии под Будапештом и у озера Балатон.
Лошадь по имени Наташка
Была у меня одна удивительная лошадь. До конца дней своих не забуду ее, родимую. Досталась она мне совершенно случайно. Можно сказать, сама судьба мне ее привела. Случилось это так.
Поехал я в тыл организовывать заготовку сена для лошадей. Дело было уже в Закарпатье. Там у нас тылу заготовителями фуража были наши же кубанские казачки. Они мне как земляку всегда преотличное сено предоставляли. Ну, я тоже в долгу не оставался: то продовольствия подброшу, то табачком поделюсь. При больших людских потерях с учетом довольствия всегда большие сложности бывают, поэтому бывали излишки, которые я распределял между бойцами и гражданской службой, к которой относились заготовители. А их на войне обеспечивали на порядок ниже, чем бойцов.
В общем, приезжаю я в тыл к землякам насчет сена и вижу, лежит возле самой заготконторы страшно тощая лошадь. И по всему видать, что от недоедания она уже и на ноги подняться не может. Подошел я к ней, а она такими глазами на меня смотрит! Как человек, прямо самую душу пронзает! Елки-палки, думаю, как же можно божью животину до такого состояния довести? Подозвал я своих молодцов и приказал погрузить животное в полуторку. Привезли в часть. Говорю ребятам:
- Кормить эту лошадь так, чтобы через неделю она скакала, как горная козочка!
Ну, неделю, не неделю, а через полмесяца лошадь самостоятельно и свободно могла уже передвигаться по территории, где базировалась наша часть. Ежедневно я сам приходил к ней в конюшню, кормил собственноручно хлебом, угощал сахаром и ласкал, поглаживая морду и гриву. Мои ребята дали ей кличку "Солянка". Раздобрела наша Солянка, разжирела, кожа блестеть начала. Ко мне привыкла, за хозяина своего приняла. И такой резвой да послушной стала, что я уж и мыслить себе о другой лошади не мог. Подружились мы с ней крепко. А уж как под седлом она хороша была, просто сказка! Пора было ее уже и к службе приставлять.
Повел я свою лошадь к кузнецу подковать. Увидел кузнец мою лошадь, руками всплеснул и говорит:
- Так ведь это Наташка с Горячего Ключа! До того, как ее в армию призвали, в тамошнем колхозе бабы на ней в лес за кислицей ездили. Эта же Наташка ни в какую под седлом не хотела ходить. Никого к себе с седлом не подпускала, кто ни пытался. Вот бабы и приноровились ее в повозку запрягать. Да и то, с горы повозку везет Наташка, а в гору - бабы вместе с Наташкой. Потом Наташку вместе с другими конями на фронт отправили. А только совсем непригодной для войны оказалась эта лошадь. Сколько уж бойцов намучились с нею.
Подковал кузнец эту самую Наташку, сел я на нее верхом и понесла она меня, словно всю жизнь на себе таскала.
Ох, и умная же была эта Наташка! Понимала меня с полувзгляда. Никогда я не привязывал ее, не наказывал и даже не принуждал к чему-либо. Выйду, бывало, из хаты, а она уж тут как тут: притопает прямо к крыльцу и только голову послушно опустит. Надо было ждать, она могла ждать меня часами, не отходя ни на шаг от того места, где я оставлял ее.
Одно плохо было, что страшно боялась Наташка самолетов и бомбежки. Как завоют где самолеты, летит пулей ко мне и ложится на землю. Я тогда глажу ее по голове и говорю ей в ухо, что уже все прошло, что бояться ничего не надо. Еще разрывов снарядов Наташка боялась. Чуяла, наверное, что от снаряда погибнуть ей суждено.
Поехал я как-то на Наташке в командный пункт полка. По дороге немцы обстреливать дорогу стали. Наташка вздрагивает, трясется вся от страха, но не останавливается, скачет, куда надо. Подъехали к землянке. Я соскочил с лошади, поводья бросил на седло, сам в землянку спустился. Взял приказ, вышел. А Наташки нет возле. Я постоял минуту-другую, в сторонку отошел, думаю: сюда куда-то Наташка скрылась. Тут снаряд прямо в то место угодил, где я только что стоял. Упал я и сознание потерял. Когда в себя пришел, понял, что ничего со мной страшного не произошло, ударной волной только оглушило. Тут подходит ко мне солдат и говорит:
- Наташка ваша ранена смертельно.
Заплакал я от жалости к ней и попросил капитана пристрелить ее, чтобы зря не мучилась.
Долго я тосковал по своей Наташке и другую лошадь заводить не хотел. Да и не нужна оказалась другая лошадь. Ранило меня вскорости.
Победа!
Это уже в самом конце войны было. Наша часть должна была незаметно и спешно переброситься на другое место. Поэтому мой взвод отправился в путь пешим ходом. И двигались мы безостановочно трое суток. На третьи сутки, совсем обессиленные, позволили себе привал в лесу на обед и на короткий отдых. Наскоро пообедали и повалились на землю, кто где мог. Я расположился прямо в каком-то окопе, который здесь оказался еще, небось, со времен Первой мировой. Лег и тут же уснул. Тут где-то возле окопа и разорвался снаряд, осколок которого влетел мне в грудь. На месте оказали мне первую помощь, а потом отправили в медсанбат.
Слава богу, рана оказалась не столь серьезной, чтобы я валялся бревном на санитарной койке. Сразу же после операции, в ходе которой мне вытащили мой осколок, я поднялся с постели и стал ошиваться вокруг ходячих больных. Начальник штаба медсанчасти заметил, что я откровенно скучаю без дела, и попросил до полного моего выздоровления помочь ему разгрести всякие штабные дела. Я с удовольствием согласился. Скоро мы с этим начштаба стали совсем друзьями. Особенно, когда я в каком-то заброшенном сарае нашел совсем разбитую легковую автомашину. Ну, отремонтировал ее капитально, подновил, чтобы выглядела цивильно, и стал ездить, выхлопотав в штабе водительские удостоверения. С техникой я еще с гражданки был на "ты", машины всех марок водил отлично, поэтому для моего нового приятеля начальника штаба я был просто находкой. Виданное ли дело: в обычном медсанбате имеется собственный легковик с собственным шофером. Раны мои уже давно затянулись, а командир медсанбата с начальником штаба вовсе не хотели отпускать ценного для них бойца. Стали они меня уговаривать вообще остаться служить в этом медсанбате. Ну, и уговорили. Что-то там кому-то из моих прежних командиров написали, куда-то сообщили, где-то похлопотали, и остался я в медсанбате уже не в качестве больного, а на действительной службе.
Надо сказать, что машина с шофером в медсанбате в этих местах была отнюдь не роскошью. Местные жители, мадьяры, относились к советским солдатам не то, чтобы с прохладцей, а местами прямо враждебно. Отдельные жители, из числа особенно воинственных, нередко совершали вылазки в район дислокации медсанбата и нападали на посты охраны. В связи с частыми нападениями на охранников со стороны мадьяр врачи вынуждены были ежедневно обходить посты на предмет выявления раненых или убитых. А поскольку в число врачей входили, в основном, женщины, то этих женщин самих нужно было охранять. На дальние посты я возил женщин в машине.
Также машина незаменима была для поездок за медикаментами, продовольствием, боеприпасами. Не раз мою машину обстреливали, пытались подорвать. Чинил я ее после обстрелов, и снова в дорогу.
Так в этой медсанчасти я и дослужил до Победы. Узнал о победе вот как. Вызвал меня командир медсанчасти и говорит, что должен я немедленно везти его и начальника штаба в штаб дивизии. А находится этот штаб на горе. Дорога туда идет грунтовая, но вполне нормальная, если, конечно, ехать по ней в хорошую погоду. А тут, как назло, дождь строчит, как пулемет. И дорога - не дорога, а сплошное месиво. Но что делать? Надо ехать, значит, надо. Я за баранку - и вперед. Как на подъем пошла дорога, совсем тяжело стало. Из других подразделений, полков и частей командиры, которые также в штаб дивизии торопились, побросали свои машины вдоль дороги, пешком побрели. Мы их своей легковушкой собирали по пути. У моей машины ведь передние колеса ведущими были. Такая на какую хочешь гору поднимется. Соседи-командиры моему начальнику всю дорогу завидовали. Говорили: "Такого шофера шоколадом кормить надо!"
В общем, приезжаем в штаб дивизии. Выстроились мы все перед командующим, он и объявил нам о победе Что тут сотворилось в следующую секунду, передать невозможно. Какая там субординация? Здоровые мужики вопили от радости, как мальчишки. Потом поутихли, и командующий зачитал приказ о награждениях по случаю Победы. Мне от имени командования фронтом была объявлена благодарность. (Ордена и медали всем в честь Победы вручали немного позже).
Дома лучше!
Окончилась война. Но оказалось, что для нас, военных, войне еще далеко не конец. В Будапеште штабисты предложили мне остаться на службе сверхсрочно. Однако я отказался. Дом ждал, разрушенная врагом Кубань, семья, по которой я за 3,5 года так наскучался, что в мозгу только одна мысль и сверлилась: домой! Спать нормально не мог, есть, делать что-то спокойно. Все мне родные места мерещились: то вишни в саду, то наш городской парк с вертящимися каруселями, то мой механизированный участок с деревянной бытовкой.
Слов нет, конечно, там, по заграничным Европам есть всякие примечательные места, которые и посмотреть интересно, и узнать много, что можно из истории. Даже в условиях войны всевозможные европейские достопримечательности выглядели вполне привлекательно. К примеру, перед самым отъездом домой вывез я своих командиров на озеро Балатон. Вид, скажу я вам, шикарный! Озеро со всех сторон чудесными альпийскими горами окружено. Вокруг озера асфальтированная дорога. На берегу прекрасные ухоженные дома: и многоэтажные, и коттеджи, и небольшие, типа лесничих - и все так там культурненько уложено и упаковано - глаз не оторвешь!
А народ там дерьмовый. На мой взгляд, конечно. Мало, что каждый там сам по себе, так еще и загнобить друг дружку готовы за какой-нибудь метр земли или за нечаянно сломанный цветок. Закладывают друг друга только так. Я часто наблюдал ситуацию, когда один какой-нибудь мадьяр из простой вредности творит русским пакость (ну, там, шину проколет или в окно шибанет из пистолета), а другой (его сосед) тут же бежит к русскому командованию и докладывает о том, что сделал его соотечественник. А на улице при встрече приятно здороваются друг с другом. Тьфу! И еще раз - тьфу!
У нас никогда ничего подобного не происходит. Ну, поскандалят чего-то там соседи, ну, в крайнем случае, морды друг другу набьют. Но чтобы заложить - да боже упаси! Еще и выгораживать друг друга станут, если вдруг кто из начальства разбираться сунется.
Нет, кто как, а я лично ни за какие коврижки и ради всяких там материальных прелестей за границей не остался бы. Потому сразу же, как только демобилизовался, моментально домой поехал.
Очень долгой оказалась дорога от Будапешта до Краснодара. Конечно, не столь долгой, как из Краснодара до Будапешта. В Будапешт я шел 3,5 года, в основном, пешком и с тяжелыми боями. А домой возвращался целых три месяца поездом в компании безумно счастливых людей, истосковавшихся по Родине. Но чувство тоски по родной земле, нетерпения от ожидания и негодования по поводу невозможности скорой встречи с родными из-за железнодорожных пробок на границах и на больших и маленьких станциях было все-таки невыносимым.
И вот, наконец, мы дома. Краснодар встретил нас радостно и торжественно. Толпа встречающих хлынула к вагонам. На перроне у здания вокзала играл оркестр, а на привокзальной площади автобусы и машины ждали своих героических пассажиров. Меня встретила начальница отдела исполкома, в котором работала моя жена Таня. Подвезла эта начальница меня к дому, из машины выскочила, к окну подбежала и давай стучать: "Таня, встречай своего мужа!" Я поблагодарил начальницу и пошел в дом, а начальница уехала в машине на работу.
Дома оказались мама с восьмилетней дочкой Лариской. Глянул я на свою кровиночку и чуть не заплакал, бог знает, от чего. Так в сердце защемило: уходил из дома - дочурка совсем еще крохой была. А вернулся - вон, какая пацанка выросла. Даже узнать трудно. После бурной трогательной встречи, сказали, наконец, мама с дочкой, что жена ушла провожать свою знакомую и скоро будет дома. А Лариска неожиданно заявила мне, что из-за моих усов мама может не принять меня. Мы с моей мамой посмеялись, конечно. Но в ожидании дорогой своей супруги сел я за стол, побрился, и усы напрочь сбрил на всякий случай.