Шушкевич Юрий
Плохое время для любви (2017)

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 14, последний от 27/12/2021.
  • © Copyright Шушкевич Юрий (yuri_shushkevich@mail.ru)
  • Размещен: 12/02/2017, изменен: 08/12/2017. 432k. Статистика.
  • Повесть: Мемуары
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Беллетризованные воспоминания об одном из наиболее драматичных периодов новейшей истории России, когда автор, в годы юности приближенный к вершинам политической и финансовой власти (Ельцин, Ходорковский, Гайдар, Сорос и др.), не менее шести раз имел реальную возможность взрастить собственное олигархическое "счастье" - однако всякий раз отказывался сделать нужный шаг и принять правила игры. Книга может служить как антипособием для желающих проторить дорогу на вожделенный олимп, так и утешением для сошедших с гонки ради ценностей, более близких человеческому сердцу.

    • Юрий Шушкевич

      
       Плохое время для любви
       Записки вольноопределявшегося (1988-1994)
      
       0x01 graphic
       На фото: автор в начале 1990-х
      
      
      
       Оглавление:
      
       1 Зимняя передышка
       2 Шведский стол
       3 Ведунья
       4 Капли яда
       5 Девяносто первый
       6 Что сказал Сорос
       7 Долг земле
       8 Дерзкие мечты
       9 Всё проходит
      
      
      
       1. Зимняя передышка
      
       Год одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмой с самых первых дней своих оказался столь выдающимся и ярким, что ещё задолго до завершения заставил меня поспешить с выводом: "Не знаю, что случится впереди, но его-то я точно буду помнить всегда!"
       И действительно, было за что помнить и ценить четвёртый год перестройки! Внешне он выдался спокойным и ровным, но внутри себя собирал и удерживал невиданные прежде энергетические перетоки и дух скорых перемен - разумных и прекрасных.
       Разумеется, попадались мрачные недоброжелатели, однако мне, студенту четвёртого курса экономического факультета Московского университета, приближенному к передовым рубежам лучшей отечественной мысли, было доподлинно известно, что едва ли не все теории разработаны, технологии определены, а ограничения - сняты, стало быть теперь, чтобы перейти в новое прекрасное завтра, достаточно просто ждать. Но просто ждать - неинтересно, это удел лентяев или пенсионеров, а посему для людей молодых, активных и образованных достаточно лишь определиться, к какому фронту или флангу примкнуть. Сделаешь тот или иной выбор - и волна невиданных новаций, выношенных огромной и могучей страной, непременно вознесёт тебя к очередным вершинам, неважно, кто ты - учёный, инженер, организатор промышленности или фермер.
       Я решил, что будет правильным, оставаясь учёным, помогать возрождению и становлению фермеров. В прессе тогда множились публикации о загубленных коллективизацией крестьянах-хозяевах, способных прокормить полмира, и с нешуточной болью продолжала брать за сердце тема погибающей деревни, поднятая писателями. Вновь зазвучало имя расстрелянного в 1938 году Чаянова, из спецхрана извлекли его труды по кооперации, способной, как оказалось, обеспечить сочетание несочетаемого - энтузиазма частного хозяина с эффектом "планомерности" и "масштаба". Доступность гигантского творческого поля при наличии великолепных новых инструментов буквально не оставляли выбора, в результате чего моя специализация прочно закрепилась на аграрном направлении.
       Учиться на четвёртом курсе было легко - самые сложные математические дисциплины завершились, нам читали общественные и прикладные науки, с которыми я не испытывал проблем. По сути, впервые в осознанной жизни у меня стало появляться незанятое время, которое я с упоением растрачивал на участие во всевозможных научных кружках и собраниях, где концентрировалась неформальная, вольная мысль. Настоящей свободы суждений тогда ещё не достигли, люди по-прежнему боялись отключать самоконтроль, однако не составляло большого труда определить, в каком направлении кто мыслит. Я считал, что все направления по-своему интересны, и потому дружил, как позже выяснилось, с представителями самого широкого спектра взглядов - от монархистов до необольшевиков.
       В университете была замечательная практика поддерживать участие всех желающих во всевозможных научных конференциях, проходивших в самых разных уголках страны. Прочтёшь объявление, подтвердишь междугородним звонком или письмом своё участие - и после сам печатаешь на "ундервуде" приказ на командировку, визируешь у научного руководителя, подписываешь у проректора - и всё, можно покупать авиабилеты и отправляться в любой конец страны, где в местном вузе требуется лишь выступить с докладом и отметить командировочное удостоверение - а остальное время ты вправе посвятить осмотру достопримечательностей и знакомству с новыми людьми. Чтобы собрать побольше впечатлений, я специально выбирал подобные мероприятия где подальше, летал в Омск, Свердловск и даже в Магадан.
       Однажды мне порекомендовали выступить на экономической конференции Ленинградского университета. И хотя при наличии выбора я бы предпочёл снова слетать куда-нибудь на Дальний Восток, возможность проявить себя в столь неординарном месте дорогого стоила. Я согласился, в деканате напечатали групповой приказ, там же купили билеты - и в назначенный вечер, где-то в конце зимы, "Красная стрела" уносила меня в бывшую имперскую столицу.
       В купе я познакомился с другими участниками. Двое являлись нашими студентами, однако я никого из них доселе лично не знал, поскольку один был пятикурсником, а другой недавно восстановился после службы в армии и последующего академического отпуска. Третий же вообще ехал от исторического факультета.
       Общность предстоящего дела, вагонный перестук и припасённая кем-то фляжка коньяка сделали своё дело - вместо сна завязался бесконечный разговор с самыми невероятными сюжетами.
       Первым номером прояснилась удивительная судьба "отпускника", который был старше нас всех, хотя восстановился лишь на третий курс. Оказывается, после памятной отмены брони у студентов в 1985 году он загремел в армию, отслужил без нареканий полтора года в должности сержанта и уже начал было готовиться к законному дембелю, как командир части вдруг решил, что из него должен получиться отличный прапорщик. А поскольку направление в школу прапорщиков означало добровольно-принудительно оставаться на сверхсрочную, наш попутчик решил этого избегнуть оригинальным способом: во время строевых занятий он приказал отделению вышагивать под "Марш энтузиастов", выпевая при этом текст собственного сочинения:
      
       Каждый советский прапор
       Уметь отдать обязан устный рапорт!
       Прапор, сдающий рапорт,
       Всегда есть самый лучший в мире прапор!
       И в этом мудрость партии,
       И в этом гений Ленина,
       Всепобеждающая суть марксизма,
       И мы придём к победе коммунизма!
      
       Разумеется, когда командование осознало изощрённость и болезненность обиды, нанесённой всему прапорщицкому сословию, то вместо соответствующей школы товарища отправили на гауптвахту, учинив в отделении "шухер и расследование". Во время таковых у арестованного вскрылись другие поэтические таланты, вроде такого:
      
       Прошёл в нашей части смотр строя и песни,
       Замполит по-партийному мудро руководил:
       Наш взвод завоевал первое место -
       Сам полковник хлопал, не жалея сил!
       Наш замполит по-военному твёрдо
       Чеканил шаги, возглавляя строй,
       Гремел "Интернационал" над советской землёю,
       Боялись враги мощи боевой!
       Напрасно буржуй о реванше мечтает -
       Наш смотр наглядно убеждает:
       Идеи Ленина - живут и побеждают!..
      
       Командир в ярости хотел накатать на сержанта обвинение в госизмене, однако военные прокуроры, в деталях ознакомившись с его творчеством, пришли к выводу, что ничего антисоветского в стихах нет. Посему несостоявшегося прапорщика отправили в психушку, а вскоре - комиссовали.
       Мы все рассказчику посочувствовали, после чего поведали о собственных взаимоотношениях с Министерством обороны. Лучше других обстояло у пятикурсника - он успел засветиться на военной кафедре прежде, чем бронь была отменена. Историку же, чтобы избегнуть армейской лямки, пришлось добиваться психиатрической статьи, о чём он понемногу начинал жалеть, поскольку теперь из-за неё не мог получить разрешения на выезд за границу для стажировки. Мои же взаимоотношения с армией оборвались перед медкомиссией городского сборного пункта на Угрешской улице, куда я прибыл, как говорится, "с вещами": во время врачебного осмотра внезапно разыгрался лицевой тик, и доктора направили меня на обследование в Первую градскую. Спустя полгода военкомат признал меня "годным к нестроевой службе в военное время", и с миром отпустил.
       -- Так что понемногу готовлю себя к стройбату,-- резюмировал я свой рассказ.-- В стройотряде профессии плотника и бетонщика освоил в полной мере.
       -- Не боись - в ближайший год войны не состоится,-- успокоил меня всезнающий пятикурсник.-- А с университетским дипломом ты для военкомата будешь чем-то вроде вольноопределяющегося.
       -- Что ж! Вольноопределяющийся - прекрасное звание,-- поспешил я согласиться, не подозревая, что тем самым возвожу себя в соответствующее достоинство.
       Поскольку военная тема чрезвычайно прилипчива, мы ещё долго вели спор об армии, о войне в Афганистане, о международном положении и, разумеется, о долгожданных внутренних реформах, которые призваны вывести СССР на такой уровень могущества, при котором воевать станет не с кем.
       На мою острожную мысль о том, что реформы могут быть осложнены провоцированием внешних проблем, историк безапелляционно заявил, что "катаклизмов не будет", поскольку весь мир семимильными шагами отныне начинает двигаться в направлении "политической гармонии". Собрав удивлённые взгляды, он театрально откинулся на уложенных под спину подушках и безапелляционным тоном объяснил, что катаклизмы и особые неприятности для России происходят исключительно в годы, сумма цифр которых образует число восемнадцать, которое, в свою очередь, суть есть сумма трёх шестёрок. И привёл в качестве примера 1917 год.
       Образовалось немедленное желание это утверждение проверить, и вскоре мы начали наперебой выдавать историку годы с аналогичным составом цифр. Он же с показной лёгкостью отвечал:
       -- 1908?
       -- В этот год Первая мировая война сделалась неизбежной, поскольку Австро-Венгрия с согласия России аннексировала Боснию и Герцеговину.
       -- 1926?
       -- Русская революция кардинально сменила курс, поскольку Троцкий и Каменев были удалены из Политбюро, плюс загадочная смерть Дзержинского, которого, скорее всего, отравили, плюс воцарение Кирова в Ленинграде...
       -- А тогда 1935?
       -- Хм, фактически этот год начался в декабре тридцать четвёртого с убийства Кирова, а после - ленинградский и московский процессы. Начало террора - разве мало?
       -- А ещё в тридцать пятом метро в Москве запустили,-- сыронизировал пятикурсник, однако комментария от историка не удосужился.
       Я тоже успел провернуть в голове вычисления и назвал 1944 год.
       -- Вроде бы год перед Победой,-- недоумевающе высказался мой сосед.-- Что могло в нём быть нехорошего?
       -- В сорок четвертом состоялась Бреттон-Вудская конференция, сделавшая доллар мировой валютой, а Америку - главной сверхдержавой,-- ничтоже сумняшеся констатировал историк.
       -- А мы что - разве не сверхдержава?-- не унимался "отпускник".
       -- Были сверхдержавой некоторое время. Но в 1980-м - а этот год тоже из чёрного списка,-- когда мы, не подумав, ввели войска в Афганистан, Америка приняла окончательное решение свести с нами счёты. И она, уверяю вас, добьётся своего.
       -- Ну, это ещё посмотреть надо, кто кого,-- попробовал возразить я, хотя возражение прозвучало не вполне убедительно.-- А какие мы ещё годы забыли?
       -- В 1953-м Сахаров создал и взорвал первую настоящую водородную бомбу, а в 1962-м мир едва не погиб из-за Карибского кризиса.
       -- А ещё?
       -- Это всё. Следующий подобный год случится нескоро, это будет 2079-й, можете не проверять.
       -- Ну и отлично, девяносто лет спокойно проживём!-- обрадовался "отпускник".-- Но тогда ведь твоя теория не сходится: раз до сих пор Америка нас не победила, то тогда уж точно не победит!
       Историк предпочёл не отвечать, взамен глубоко зевнув, отхлебнул чая и запил коньяком. Однако когда образовавшаяся пауза показалась чрезмерной, то с неохотой выдавил из себя:
       -- Америка нас победила хотя бы тем, что мы перестраиваемся в направлении именно её экономической модели!
       Тут не выдержал пятикурсник, решив прочесть небольшую лекцию о том, как именно будет проходить недавно провозглашённый Горбачёвым "экономический этап перестройки", в котором не предусмотрено ничего, что могло бы подтвердить прозвучавший только что зловредный вывод. Как выяснилось, отец пятикурсника занимал высокий пост в ЦК, и потому тот располагал информацией закрытой и непубличной. В частности, он поведал, что движение кооператоров, стартовавшее три года назад и являвшееся единственной отдушиной для частного предпринимательства, признано "тупиковым" и вскоре будет, видимо, жёстко ограничено сферами мелкой торговли и общепита. Второй новостью являлось то, что госпредприятия тоже не получат "вольницы хозрасчёта", в чём все отчего-то убеждены. Третья же новость не укладывалась ни в какие рамки: оказывается, будет взят курс на создание на базе отраслевых министерств гигантских корпораций, в которые пригласят западный капитал.
       -- Но где гарантия, что корпорации будут работать лучше министерств?-- не пожелал я согласиться.
       -- Гарантия в том, что, оставаясь государственными, они будут управляться, как частные. А за счёт огромного масштаба и мощи их эффективность будет выше, чем у разрозненных частных фирм.
       Я сказал, что не могу с этим согласиться, поскольку по-настоящему эффективно управлять производством способен только ответственный собственник, которого нам ещё предстоит вырастить.
       Оппонент же ответил, что собственник вообще не потребуется, поскольку профессиональные управляющие, находящиеся на пожизненном найме, выполнят его работу ничуть не хуже. А на вопрос, каким образом эти управляющие смогут быть мотивированы, заявил с абсолютной серьёзностью, что "вопрос уже согласован в ЦК, и получать они будут в районе пяти тысяч долларов в месяц. Ну а самые высокопоставленные из них - где-то около десяти."
       Мы присвистнули, пересчитав эту зарплату по тогдашнему подпольному курсу: в месяц выходило от двадцати до сорока тысяч рублей - для страны, где повышенная стипендия равнялась пятидесяти пяти целковым, а при заработке в пятьсот жизнь считалась удавшейся, это звучало невероятно, пугающе, несправедливо!
       -- Да, будет именно так,-- подтвердил носитель партийных секретов.-- Но согласитесь, что данная зарплата - законная плата за эффективность!
       Неизбежное после таких слов молчание прервал историк:
       -- Теперь я понимаю, что в ЦК точно посходили с ума!
       -- А что ты предлагаешь? Уравниловку?
       -- Не надо было в двадцать шестом Троцкого свергать!
       -- Военный коммунизм, что ли?
       -- Ничуть. Военный коммунизм был временным явлением. Троцкий же договорился с американцами об их участии в нашей индустриализации, они начали строить нам заводы задолго до установление дипотношений в тридцать третьем. И если б не политика Сталина, то эффективные корпорации появились бы у нас уже тогда. А сегодня - ничем не отличались бы от американских!
       -- Бредни!-- заявил сын партократа, демонстративно засобиравшись на свою верхнюю полку.
       -- Роковой двадцать шестой год, стало быть, виноват?-- постарался я ситуацию смягчить.
       -- Ну да!-- охотно согласился почитатель Троцкого, безусловно довольный тем, что я взял на вооружение его теорию о нехороших числах.
       -- Хм, но тогда что бы такое гадостное случилось в тридцать пятом или пятьдесят третьем?-- подал голос казалось бы задремавший "отпускник".
       -- Случилось бы, только что-нибудь другое,-- лениво отозвался историк, который, судя по всему, теперь тоже был не прочь отдаться чарам Морфея.
       -- А я вот думаю,-- не хотел уняться "отпускник",-- что с таким вот троцкистским строём, к которому ты, дорогой товарищ, нас тут склоняешь, к сорок четвёртому Германия нас бы раздавила и похоронила! Не-ет, правильно Сталин поступил!..
       Сейчас уже не вспомнить, чем закончился тот ночной спор, однако поскольку был доупотреблён остававшийся коньяк, разошлись по полкам спать мы мирно. Да и не могло быть иначе - соединённое с молодостью предчувствие невиданных перемен не позволяло развиться злобному духу конкуренции и обидам от неразделённых убеждений. Казалось, что простора и жизни хватит для всех, и так будет всегда.
      
      
       Конференция молодых учёных в стенах Ленинградского университета запомнилась всезаполняющей скудостью и серостью. Выступавшие, все как один, выходили на трибуну в почти одинаковой одежде и докладывали об одинаково отвлечённых и абстрактных вещах - в основном, об "оптимизации подходов к регулированию хозмеханизма". Через раз звучало слово "совершенствование", в то время как давно привычные в Московском университете термины "смена", "преобразование" или "новация" практически не употреблялись. При этом все через одного зачем-то клялись в верности политике перестройки и обильно цитировали руководителей страны.
       От образовавшейся скуки в ожидании своих докладов мы начали перешёптывался с "отпускником", из-за чего несколько раз получили замечание из президиума. В президиум, кстати, взяли нашего попутчика-мажора, в то время как троцкист-историк исчез - скорее всего, заседание по его профилю проходило в другой аудитории. Пришлось изображать умное лицо, периодически что-то помечая в блокноте.
       Своё выступление я начал с характеристики научного наследия Чаянова, труды которого только начали публиковаться, и поведал о значении аграрной кооперации для превращения фермеров из кустарей-одиночек в мощную производственную силу. Поскольку на общем фоне я рассказывал о вещах новых и для многих неизвестных, я чувствовал как сосредоточенное внимание зала, так и нарастающую за столом президиума и в первом ряду, где сидела профессура, жёсткую неприязнь.
       По окончании доклада один из профессоров поднялся и заявил, что, по его мнению, "гость из Москвы, оказывается, не знает азов политэкономии, поскольку локализует производительные силы в фермерском укладе, в то время как исторической закономерностью в эпоху научно-технического прогресса является становление всеобщей, глобальной производительной силы, предсказанной Марксом."
       Я ответил, что употребил по отношению к кооперированному фермерству термин "производственная сила", а отнюдь не "производительная", а также что деятельность локальных производственных сил, способных обеспечить эффективное производство, ничуть не противоречит становлению производительной силы всеобщей. Мой оппонент, зыркнув исподлобья, дал понять, что категорически не согласен и готов биться насмерть, и если б не колокольчик ведущего, обеспокоенного цейтнотом, мне бы пришлось увязнуть в схоластической перепалке.
       Земляк-"отпускник", выступавший следом, рассказывал о каких-то недавно выявленных особенностях социалистической собственности, проявляющих себя в условиях хозрасчёта, и его доклад был встречен совершенно благожелательно. Далее снова пошла скукотища, и я, толком не выспавшийся в поезде, вполне мог отключиться, если б внезапно не услышал удивительные слова про север, топонимику паузы и вепсский язык.
       Выступала изящная стройная девушка в широкоплечем жакете с романтическими воланами.
       Слушая её доклад, ведущий из президиума понемногу начал мрачнеть, затем стал напоказ раскачивать лысой головой, после чего несколько раз кашлянув, прервал доклад:
       -- Вы уверены, что выступаете на своей секции? Филология какая-то...
       -- Да, на своей,-- спокойно ответила студентка.-- Я вывожу экономическое поведение из особенностей жизни в северных районах, что традиционно для нашей страны.
       -- Боюсь, что с таким вступлением у вас не хватит времени,-- ответил ведущий, посмотрев на часы.-- Изложите суть доклада, если можете, в нескольких словах.
       -- Хорошо. Изучение названий рек и населенных пунктов в областях, где холодное время продолжается более половины года - а у нас такие составляют большую часть страны!- приводит к выводу, что их жители с древних времён примирились с ежегодной сменой экономического цикла и порядка жизни. Месяцы зимы, когда экономическая деятельность замирала, воспринимались не неудачей, а частью единого уклада... Жизнь выстраивалась среди топонимов, связанных с корнями "навь" или "карачун", а это образы умирания и зимнего солнцеворота; названия Вологда и Волга - от корня "вол", означающего белизну замёрзшего льда... Даже название подмосковного посёлка Северянин говорит о привлекательности...
       -- Я не знаю, о чём говорит название посёлка, но то, о чём говорите вы,-- это чистая филология,-- оборвал девушку ведущий.-- Почему вы явились на заседание экономической секции?
       -- Потому что если приложить к сказанному физиократическую теорию стоимости, которая идеально подходит для докапиталистических способов производства, то окажется, что цикличность экономической жизни в наших северных землях, так называемая "зимняя передышка", сформировала особый тип поведения, обладающий рядом замечательных черт, ныне утраченных. Практика сезонных отхожих промыслов не могла...
       -- Ну всё, довольно!-- ведущий не на шутку рассвирепел.-- Вы нам в двадцатом веке ещё будете рассказывать, что стоимость рождается исключительно на земле!
       -- Да она, похоже, Маркса не читала!-- выкрикнул кто-то из профессорского ряда.
       Мой знакомец в президиуме важно поправил галстук, громко кашлянул, привлекая внимание, после чего незамеченным у него прежде густым легато пробасил из президиума:
       -- Полагаю, что недопустимо игнорировать в наши дни научно-технический прогресс!
       Ведущий, довольный полученной поддержкой, одобрительно крякнул - после чего, брезгливо сморщив худосочное лицо, произнёс:
       -- Уважаемая докладчица, сегодня у нас никого не ограничивают в суждениях, но кто позволил вам вытаскивать давно развенчанные теории и издеваться... да, издеваться над участниками? Помните, что перестройка и гласность - далеко не вседозволенность! Прошу вас покинуть трибуну!
       Девушка хотела возразить - однако образовался страшный шум, сливающийся с выкриками и чьим-то разговором в голос, где-то затопали - и тогда она, коротко поклонившись залу и таинственно улыбнувшись, сошла с трибуны и спокойно вернулась на своё место.
       Я решил обязательно к ней подойти и выяснить, что же именно она хотела сказать.
       Когда к четырём часам пополудни выступления завершились, был объявлен перерыв, после которого всем предложили принять участие в неком симпозиуме с участием "молодых ленинградских экономистов". При этом как бы между делом было сообщено, что секретарша, проставляющая печати на командировочные удостоверения, на месте отсутствует и вернётся только после шести, в результате чего все гости, намылившиеся было слинять, понурой толпой потянулись в буфет, создав там нешуточную давку.
       Я не без труда разыскал в толпе оригинальную докладчицу и поспешил продемонстрировать понимание затронутой у неё темы. В частности, я сказал, что Чаянов уделял большое внимание биологической природе земледелия и потому всё, что связано с "сезонными факторами", экономическая наука должна учитывать.
       Очевидно, ей было приятно услышать содержательный комплимент, и мы, заняв очередь за кофе с песочными пирожными, разговорились. Разумеется, первым делом я поинтересовался, какова была её главная мысль, изложить которую не позволил сморщенный ведущий.
       -- Я почти всё сказать успела,-- улыбнулась она.-- За долгие века в нашем экономическом менталитете сформировалась зимняя пауза, которая не плохая, не хорошая, а просто - она есть. А коль скоро она есть, её нужно учитывать и изучать. Из-за неё капитализм у нас начал формироваться лишь тогда, когда людей лишили земли и согнали в перенаселённые города, где они сделались живыми машинами. А такой путь - логический тупик, поскольку машина из железа лучше и безотказней, нежели человек, из-за чего люди с каждым годом начнут становиться всё более ненужными и лишними.
       Пока она говорила, я сумел внимательно её рассмотреть. У неё была стройная пропорциональная фигура, которую нисколько не искажали ни необычный трапецеидальный жакет, ни юбка-годэ с выразительными клиньями, спускающимися до щиколоток. Несмотря на фактический провал и обструкцию, способные иных согнуть в три погибели, держалась она прекрасно, и неяркое свечение её глаз орехового цвета, усиливаемое переливами роскошных тёмно-каштановых локонов, имело силу, способную и воодушевить, и сокрушить.
       -- Да, ты права, наверное,-- ради разговора я решил поддержать обращённую ко мне мысль, хотя далеко не полностью был с ней согласен.-- Но опасность фатально оказаться за бортом жизни актуальная для западных стран, где объективно усиливается безработица, в то время как у нас надо столько всего перестраивать и заново возводить, что хватит на добрую сотню лет! Да и потом мы вряд ли погрузимся в сон - мы же не восточная, а всё же западная страна. Что-нибудь новое придумаем, на Марс полетим...
       -- Мы не на западе и не на востоке, мы - на севере, и мы такие во всём мире одни,-- прозвучало в ответ.-- Поэтому мы никогда не сможем построить экономику такую, как в Штатах или во Франции - в отличие от них, мы обречены потреблять слишком много ресурсов в холодное время года, что в условиях конкуренции не прощается.
       -- И что же тогда делать?
       -- Придумать и воплотить особый тип экономики. Ведь зимняя передышка идеально подходит для нематериального производства. Например, когда-то одни "Русские сезоны" в Париже приносили денег больше, чем иные экспортные отрасли.
       -- Но "Русские сезоны" проходили летом!
       -- Конечно, но готовились-то к ним - зимой!
       -- А ведь ты права,-- согласился я, немного подумав.-- Когда-то в школе тоже я мечтал заниматься подобными вещами, хотел стать артистом или режиссёром. Но, боюсь, для нашего поколения главная задача сегодня - поднять экономику, ведь именно в ней мы смертельно отстаём. Потому я не езжу на гастроли с театром МГУ, а выступаю на подобных формах-кворумах.
       -- Так ты из МГУ?-- переспросила она с изумлением, которого я не встречал даже при знакомствах в провинциальных вузах.
       -- Да, экономический факультет... А ты отсюда?
       -- Нет, я из Ленинградского финансово-экономического. Недавно перевелась из Перми.
       -- Здорово. Ведь Питер, если отбросить условности,-- полноценная столица.
       -- Да, столица, но скукотища страшная. Да и в институте ни одной свежей мысли.
       Тут подошла наша очередь, разговор прервался, а после - перекинулся на какую-то другую тему. За столиком к нам подсел мой знакомый-пятикурсник и полушёпотом сообщил, что советует на симпозиум не ходить или, как минимум, там не выступать.
       -- Почему?-- поинтересовался я из дежурного любопытства, как раз имея в планах посетить симпозиум с целью убить время, которого до полуночного экспресса оставалось неприлично много.
       -- Этот симпозиум - стопроцентно под колпаком ГБ! Тех, кто там отметится, занесут в списки. А лично я ни в какие списки - ни в хорошие, ни в плохие - попадать не желаю.
       -- А откуда такая информация?-- вылетело у меня на автомате, хотя было понятно, что отпрыск работника ЦК о подобных вещах вполне может быть в курсе.
       -- Там, как мне сказали, будут верховодить Игнатьев и Чубайс, а эти люди - из "Большого Дома"... ну, типа нашей Лубянки здесь. Известно достоверно.
       -- Но в чём смысл за нами наблюдать? Мы же не антисоветчиной занимаемся!
       -- Они собирают все оригинальные мнения и фиксируют авторов.
       -- Но зачем? Я ведь и так не прячусь!
       -- Значит, зачем-то надо. Но я туда не пойду точно, и ты подумай. А вот девушка вполне может блеснуть - ведь тема у неё о-очень оригинальная!
       Моя соседка спокойно пила кофе и ничего не ответила, а я, никогда не желавший вступать с властью в конфликт и потому совершенно не боявшийся оказаться под чьим-то присмотром, подумал, что значительно интереснее будет провести время иным образом.
       -- Я, в самом деле, лучше бы по Невскому прошвырнулся. Но как быть с командировочным?
       -- Лично я тут неподалёку кафешку нашёл, посижу там,-- сообщил всезнающий пятикурсник.-- А в полседьмого деканат откроют. Проштампуем в первых рядах - и вперёд!
       -- Подождите, я могу попробовать,-- неожиданно предложила исследовательница зимних экономик.-- Дайте-ка ваши командировочные. Только под столом!
       Мы переглянулись - и безропотно отдали документы, без которых бухгалтерия МГУ не признала бы наш научный вояж.
       Она быстро допила кофе и куда-то ушла. А спустя десять минут вернулась - и столь же конспиративно, чтобы никто не заметил, вернула нам заветные листки с подтверждающими наш сюда приезд и убытие ленинградскими печатями. Как выяснилось, она знала, где до половины седьмого прячется секретарша.
       Мы дождались, когда народ начнёт вновь заходить в аудиторию, и прошмыгнули в гардероб. Гардеробный холл был совершенно пустым, и мы уже оделись, как внезапно откуда ни возьмись возник щуплый человечек в сером костюме, с пижонскими усиками и огромной пышной причёской под перманентом:
       -- Татьяна, а ты что - уходишь? Оставайся на праздник науки! И вы тоже оставайтесь - будут доклады интересные!
       Так я узнал, что девушку зовут Татьяной. Разумеется, её имя произносили перед выступлением, однако тогда я не имел никаких причин его запоминать, да и общение в буфете не требовало лишнего.
       -- Алексей Борисович, я не могу, у меня встреча с научным руководителем,-- ответила девушка, нисколько не смутившись.
       -- Ну а вы?
       -- Тоже дела, извините,-- буркнул я.-- Как-нибудь в следующий раз.
       Странный человечек всё немедленно понял и удалился столь же внезапно, как и возник.
       Поскольку совесть напоминала, что своим уходом мы могли Татьяну, которую в этих стенах очевидным образом знали, немало подвести, я счёл нужным поинтересоваться, кто это был и насколько наш отказ присутствовать на "празднике науки" способен ей навредить.
       -- Это Миллер, из нашего ЛФЭИ аспирант.
       -- Надеюсь, мы не его доклад проигнорировали?
       -- Нет, он старается не выступать и обычно всегда отмалчивается. Хуже другое - он, похоже, в последнее время сделался ко мне неравнодушным, и теперь, наверное, будет дуться и приставать по пустякам. Ну да ладно, вы куда - к метро?
       -- Давайте всё же в кафе посидим,-- предложил отпрыск партократа, которого, по всему судя, угнетал чудовищный голод.
       Мне совершенно не хотелось есть - и я соврал, что прежде должен позвонить в Москву. А поскольку в ту далёкую пору мобильных телефонов не существовало, требовалось искать где-нибудь поблизости почту-автомат, откуда за порцию пятнадцатикопеечных монет можно было дозвониться во все крупные города.
       Татьяна вызвалась показать ближайшее такое место, а я уточнил местонахождение кафе, пообещав вскоре подойти. Разумеется, думал я не о звонке или ужине, а чтобы, как минимум, сопроводить свою новую знакомую до ближайшей троллейбусной остановки или станции метрополитена, ну а там, если сложится, увлечь на какую-нибудь прогулку подлинней.
       Она сразу уловила это намерение, поскольку ни капельки не удивилась, когда, поравнявшись со зданием, где находились междугородние автоматы, я сообщил, что звонить передумал, и вызвался проводить её до общежития. Она же спокойно ответила, что живёт у родственников на Петроградской стороне, куда идти неинтересно, и поэтому не прочь прогуляться по центру.
       Так состоялось это странное знакомство, яркими всполохами впечатавшееся в мою тогдашнюю жизнь. Не менее странными и удивительными являются и его обстоятельства - я с лёгкостью отказался от возможности познакомиться на симпозиуме с будущими многолетним руководителем Центрального банка и главным "приватизатором" России, чьим именем вскоре станут пугать детей, но в то же время все, кто находился с ним рядом, сделают потрясающие карьеры и обретут миллиарды. Не забыв, как помниться, к тому же сыронизировать над его смешной фамилией. Отмахнулся и от предложения со стороны дисциплинированного аспиранта, который спустя годы сделается главой "Газпрома", и с кем я запросто мог подружиться, подарив на выбор несколько нетривиальных идей, которыми изобиловал в ту пору.
       ...Погода начинала портиться, поднялся сильный ветер и повалил снег, закручиваемый во множащиеся вьюжные вихри. Тем не менее, с середины Дворцового моста мы вдосталь налюбовались городом, зажигающим вечерние огни, по Адмиралтейской набережной прошли к памятнику Петру, потому бульваром вернулись на Дворцовую площадь, где по брусчатке вовсю гуляли намёты, а ангел на вершине Александровской колонны, едва различимый сквозь снежную падь, казалось, ведёт неравный бой со вскипающим ненастьем. Этот вечер явно не подходил для романтических прогулок, однако мы оба, повинуясь какому-то согласному чувству, не спешили его укорачивать.
       Я давно не ощущал себя, как когда-то прежде, восторженным юношей, верящим в любовь с первого взгляда, и поэтому даже внутренне признаться себе во влюблённости в тот момент не был готов. Ввязываться во флирт без планов более серьёзных я тоже не считал допустимым, а строить серьёзные планы в двадцать один год - не хотелось. Однако с первых же минут общения я понял, что отношусь к Татьяне с чувством, которое способно воспламениться в любой момент.
       Давать волю этому чувству в первый день знакомства было куда как рискованно, и столь внезапно сошедшая на Ленинград снежная буря, наверное, в чём-то меня выручала. "В любом случае,-- рассуждал я,-- мы продолжим общение, я приеду к ней весной, а она, быть может, выберется в Москву, ну а там - там будет видно. Хотя ясно уже сейчас, что я совершенно не против того, чтобы эта девушка оставалась со мной всегда."
       Она рассказывала про Питер и Пермь, я ей - про свою недавнюю поездку в закрытый город Магадан, для вылета в который мне по письму из МГУ пришлось оформлять разрешение в отделении милиции; ещё говорили о театре, кино и прочих пустяках. В какой-то момент она доверительно поинтересовалась: люблю ли и понимаю ли я наш с нею предмет - экономику.
       Я ответил совершенно искреннее и честно, что поступил на экономфак по своеобразном расчёту: поскольку в школе мне одинаково хорошо давались как физика с математикой, так и литература с историей, то в карьере экономиста я увидел возможность в равной степени опереться на эти разноплановые начала.
       -- И получается?-- поинтересовалась она.
       -- Только отчасти. Оказалось, что в нашей профессии приходится идти по весьма узкой полосе, где очень многое, к чему лежит душа, остаётся за бортом.
       -- И потому ты сбежал с симпозиума?
       -- Я сделал это прежде всего потому, что понял, что ты на него тоже не остаёшься! Ну а если серьёзно - мне хватило конференции. Толочь воду в ступе они умеют!
       -- Миллер предупреждал, что на конференции будет преобладать официоз, а на симпозиуме ожидается что-то новенькое. Давал мне читать несколько статей из журнала "Эко" - но я, признаюсь, ничего в них не поняла.
       -- Я тоже пытался этот журнал читать и даже выписывал в прошлом году. Но быстро охладел - в самом деле, почти ничего стоящего. Какой-то междусобойчик авторов, которые будто соревнуются, кто запутаннее и иносказательнее опишет то, о чём сейчас, слава богу, можно говорить открыто. Или выдумывают новую методику, чтобы, легализовав в журнале, затем вставить в отчёт по очередному хоздоговору за шальную тыщу. А то ещё оформить внедрение - да продать какому-нибудь диссертанту из солнечного Баку!
       Напрасно я полагал, что с рассудительностью всезнающего циника приоткрываю наивной студентке тайны закулисья:
       -- Значит, у вас в Москве всё точно так же,-- улыбнулась она, и впредь мы старались за нашей дружеской болтовнёй экономических вопросов не касаться.
       Вдосталь нагулявшись и едва не окоченев под крепнущим ледяным ветром, мы нашли на улице Гоголя, прежде и днесь Малой Морской, кафе с эмблемой Ленмясокомбината, где съели по сочному свиному эскалопу с картошкой и клюквенным морсом. Поныне помню, что замечательный ужин, восстановивший силы, стоил для двоих где-то в районе пяти рублей.
       Татьяна предупредила, что провожать её нет необходимости, поскольку должна заглянуть к своему дяде, служащему в какой-то важной конторе за Гостиным двором, откуда они доберутся до дома на его персональной машине.
       Не выходя на Невский, окольными путями мы проследовали к дядиному ведомству, располагавшемуся на Садовой улице. Возле старинного роскошного подъезда в ожидании хозяев прогревали моторы несколько чёрных "Волг" и вельможная "Чайка", водитель которой дисциплинированно счищал налипший снег с хромированных клыков бампера. Мы зашли в тёплую, залитую ярким хрустальным светом парадную, обменялись телефонами - и там же попрощались. В момент расставания я крепко сжал её ладонь, сразу же ощутив в замёрзших пальцах Татьяны ответное согласное движение, в котором нежная податливость неуловимо сочеталась со страстностью, готовой взорваться в нужный момент.
       Когда я вышел на улицу и среди мыслей, плотным роем проносившихся в голове, попалась одна вроде: "Ну всё, программа-минимум выполнена",-- то я немедленно ей ужаснулся, поскольку мне совершенно не хотелось оценивать состоявшееся знакомство в качестве банального адюльтера. Наоборот, хотелось верить, что оно способно принести продолжение куда более значимое, и дабы не позволить дурным мыслям вновь меня атаковать, я поспешил перевести свои рассуждения на темы принципиально другие.
       В полной мере сделать это не удалось, и пока я пробирался через сугробы и пургу к Московскому вокзалу, мысли постоянно возвращались на прежний круг. Я вовсю жалел, что не сказал Татьяне особенных слов, а также что не решился на прощание её поцеловать. Дежурный вояж на скучную и тщеславную посиделку возрастал до масштаба осевого события, которое обещало в моей судьбе многое изменить, и старинные фонари над Невским проспектом, казалось, высвечивали прекрасное будущее.
       При этом я с мальчишеским задором был готов продолжать смеяться над пижонами, сбившимися в университетском зале для обсуждения банальностей и дистиллированния идей, даже близко не наделённых красотой. В полной мере понимая, что в избранной мной профессии именно подобные банальности и малопонятные идеи открывают наиболее короткую и верную дорогу к славе и достатку, я нисколько не сомневался, что дорога, которую я прокладываю себе собственноручно, выведет туда же, однако окажется ярче и краше.
       В последнем не могло быть ни малейших сомнений: бурлившее внутри меня ожидание перемен вкупе с успешностью большей части моих прежних шагов напрочь исключали, что в жизни я смогу буду уступить каким-нибудь скучным функционерам или, не дай бог, сексотам, если номенклатурный приятель правду сказал про экономиста со смешной фамилией... Ну а осознание неординарности моей новой подруги с её необычным докладом и высокопоставленным дядей, ездящим на авто с персональным шофёром (где, может быть, шофёр "Чайки" - тот самый!), данную убеждённость лишь усиливало и закрепляло.
       Рассуждая о тайнах русской зимы из Татьяниного доклада под протяжные завывания и свист разбушевавшейся не по сезону снежной стихии, я буквально физически ощущал, как эта стихия плотной и надёжной завесой отделяет меня и моё будущее от смыслов и дел, к которым не лежит душа. За вихрями бесчисленных и бесконечных, как силы молодости, снежных хлопьев мне рисовался прямой и щедрый путь.
      
      
       2. Шведский стол
      
       По возвращении домой новые заботы и идеи отчаянно увлекли меня, из-за чего впечатление от ленинградского знакомства стало меркнуть. Конечно, я не забывал о Татьяне, однако всякий раз находил резоны, чтобы отложить вечерний звонок в Ленинград до очередного срока. Мне казалось, что для содержательного разговора я должен успеть что-то ещё успеть сделать или постичь, и от этого утешал себя надеждой, что когда смогу набрать заветные десять цифр и объясню причину долгого молчания, то буду понят и прощён.
       Той весною жизнь во всех своих проявлениях менялась в стране с казавшимся вечным названием СССР весело и неудержимо. Прежние догмы, законы и правила подлежали пересмотру, рождающему ни с чем не сравнимое ощущение всесилия и вольности. Мало что было понятно, едва ли кто был готов хотя бы вчерне набросать план предстоящих перемен, однако повсеместно присутствовала твёрдая убеждённость, что решения существуют и скоро будут обнародованы. Для меня же, наученного мыслить терминами математической логики, доказанность существования решения ценилась ничуть не ниже, чем решение как таковое.
       Присутствовала ещё одна причина, по которой я не пытался в отношениях с Татьяной брать форсаж - не имея пока в планах связывать себя узами брачного союза, я не считал возможным переводить отношения из дружеской влюблённости в разряд серьёзных. Я придерживался убеждения, что в ближайшие три-четыре года, если не более, покуда мне предстоит поиск места под солнцем, я просто буду оставаться добрым приятелем для достаточно широкого круга моих сверстниц, а там, если не встречу кого-нибудь помоложе, в известный день попросту брошу жребий - и fiat quod fiet! [будь что будет (лат.)]... Подход, конечно же, эгоистический и циничный, но придерживаться иных правил на том отрезке жизни мне представлялось верхом легкомыслия. И хотя Татьяна с первых минут нашего знакомства определённо выделялась в ряду многочисленных подруг, переломить в одночасье инерцию взятого на вооружение принципа я не был в силах.
       Да и всё наполнение весны восемьдесят восьмого располагало скорее не к подведению итогов, а к желанию окунуться с головой в бурные водовороты перемен!! Я хорошо помнил, как всего лишь два года назад, весною восемьдесят шестого, когда разверзлась чернобыльская катастрофа и над столицей висели страшные облака грязно-жёлтого цвета, то вместе с проливающимся из них отравленным дождём приходило ощущение скорого и печального конца и казалось, что будущего нет. Теперь же это неожиданным образом воскресшее будущее заставляло двигаться вперёд без пауз и остановок.
       Для нас, экономистов-четверокурсников, существовало ещё одно зримое подтверждение перемен - мы обрели счастливую возможность взамен тяжёлой и занудной учёбы на совершенно законных основаниях заниматься всем, к чему лежала душа. Трудные математические дисциплины остались на пройденных курсах, а специальные предметы, начиная от марксистской политэкономии и заканчивая планированием народного хозяйства, на глазах теряли актуальность. Их, конечно же, продолжали преподавать, однако уже не спрашивали строго, и отсюда у студентов нашего поколения образовалась редчайшая возможность для саморазвития, причём - за казённый счёт.
       Каждый пользовался этой возможностью по-разному: некоторые через первые кооперативы пробовали себя в зарабатывании денег, кто-то торил дорожку к стажировкам в западных университетах, возможности для которых стали понемногу открываться, иные на всё махали рукой и уходили в загулы и запой. Однако для большинства это время стало просто счастливой порой, чьим наполнением являлись бесконечные открытия, впечатления и встречи.
       Я ходил на собрания первых "демократов", где публика, затаив дыхание, внимала антисоветским речам Коротича и Афанасьева, посещал всевозможные исторические и политические клубы, многие из которых успевали собраться не более одного-двух раз, вроде "совета по изучению наследия Бухарина", а из других в последующем выросло общество "Мемориал"; не боялся дискутировать о Троцком и Мао, водил дружбу с монархистами и даже некоторое время состоял в черносотенной организации. С последней вышла забавная история: приятель, зная, что у меня имеется репринт эмигрантского издания "Лета Господня" Ивана Шмелёва, пригласил "сделать доклад" на одной тамошней сходке. Мой рассказ об этой замечательной книге, которую я действительно очень любил, вызвал живой интерес, меня пригласили на следующее мероприятие, а когда я там появился, то объявили, что "к нам пришёл потомок самого Пуришкевича"! Должен признаться, что моя сравнительно редкая для Москвы фамилия часто становилась источником недоразумений: позднее многие считали меня родственником белорусского лидера, похоронившего СССР, а в последние годы путают по некоторому созвучию с лидером украинских националистов. Всё это не имеет никакого отношения к реальности, поскольку предки моего отца ещё в конце XIX века переехали из Вильно на Донбасс, а мамина линия восходит к дворянскому роду калужских Румянцевых.
       Но как бы там ни было, меня с одинаковой страстностью интересовали и история сталинских лагерей, и тайны погибшей монархии, и экономические идеи анархизма. В те годы ещё не было принято растаскивать правду по политическим лагерям, а клановое мышление не успело разделить соотечественников на непримиримые группы, оказавшись в которых люди отгораживаются от информации из "чужих" газет и телепередач и прекращают общение с родственниками.
       Разумеется, моя тогдашняя жизнь не сводилась к вопросам политики и истории. Требовалось профессионально себя развивать и готовить к работе в реальности, о которой никто не мог тогда сказать ничего определённого. Полагаться на учебники в таких условиях было бесполезно, все стремились ухватиться за какую-нибудь практическую деятельность.
       Я оформился на ставку лаборанта на один из хоздоговоров своей кафедры. Так именовалась в те годы форма сотрудничества вузов с госпредприятиями, имеющими фонды "на науку". Преподаватели и сотрудник кафедр сдавали заказчикам всевозможные доклады и программы, что зачастую удваивало или даже утраивало их базовую зарплату, а наиболее активным аспирантам и студентам дозволялось подрабатывать мелкими поручениями и черновой работой. Мне определённо повезло, поскольку вместо отправления функций курьера я написал для Госкомнефтепродукта РСФСР законченную концепцию "расширения рыночных фондов", которая была заказчиками прочитана и, к удивлению многих и прежде всего меня самого, вызвала интерес. Несколько раз меня приглашали на совещания в важные московские конторы и даже в знаменитый Госснаб СССР, а после - неожиданно пришло приглашение доложиться по той же тематике в Ленгорисполкоме.
       Разумеется, я немедленно решил этой возможностью воспользоваться, и сразу же после сессии, которая проходила легко и сдавалась на "отлично", засобирался в город на Неве.
       Воодушевляя себя значимостью вверенной мне миссии, которая позволяла преодолеть робость от неприлично долгого молчания, в один из вечеров я позвонил Татьяне. Мне тогда ответили, что её нет дома, и я горько пожалел, что молчал почти четыре месяца - скорее всего, решил я, Татьяна гуляет уже с кем-то другим. Быть может, с тем самым аспирантом Миллером, который на "безрыбье" вполне мог сделаться ей парой.
       К огромному счастью, следующим вечером Татьяна мне ответила. В разговоре она была весела, со смехом отказалась принимать мои извинения, поскольку "они ни о чём", и подтвердила, что будет рада со мной повидаться.
       Мы договорились встретиться у Медного Всадника в четыре, то есть с достаточным запасом времени после моего мероприятия. Последнее оказалось всего лишь получасовым разговором в какой-то подгруппе исполкома по "экономреформе", располагавшейся не в Мариинском дворце, как я по наивности ожидал, а у чёрта на куличиках, на Лиговском проспекте возле Обводного канала, в обшарпанном здании без вывески. Видимо, первоначальное впечатление о моей работе быстро потухло, и два неопрятных типа, очевидно из научных сотрудников, общались со мной больше из вежливости. В одиннадцать я с облегчением их покинул - и до половины четвёртого слонялся по городу, сожалея, что стрелка часов перемещается столь медленно.
       В тот год в результате какой-то ошибки при строительстве невской дамбы вода в многочисленных каналах и городских речках по-страшному зацвела, из-за чего повсеместно присутствовал запах ряски, который создавал при жаре ощущение затхлости и упадка. Невольно рождались мрачные мысли, что вода здесь отныне будет гнить всегда, и великий город, каким я его узнал и полюбил, превратится в болото.
       ...Она появилась около пяти, задержавшись почти на час - приехала на таксомоторе, высадилась со стороны Исаакия, я сразу помахал ей рукой, и пока мы двигались друг другу навстречу, я не мог не поразиться произошедшей в её облике перемене.
       Если весной Татьяна просто была одета со вкусом, то теперь она точно сошла с обложки иностранного модного журнала - лёгкое изящное платье прямого кроя с нездешним рисунком, в тон ему босоножки на остром каблучке, небольшое жемчужное ожерелье и бисерный ридикюль смотрелись одновременно классично и вызывающе. При этом в её облике не было ни малейшего намёка на чрезмерную яркость или вульгарный стиль, поскольку главное очарование передавалось от стройного тела, весёлой прямой походки и волнующей белизны ухоженной кожи.
       Мне показалось, что подойдя ко мне она чуть повернула голову, подставляя щёку для поцелуя,- я, право, не был к этому готов, и потому взял в обе руки её горячую, чуть влажную от быстрой ходьбы по жаре ладонь, крепко сжал - и неприлично долго, как тогда показалось, припал губами к пахнущей свежестью и незнакомыми духами её пясти.
       -- Ну как, все вопросы с чиновниками разрешил?-- весело поинтересовалась Татьяна. Не в пример первой встрече, взгляд её коричных глаз теперь проникал в душу и гипнотизировал.
       -- Чиновники спихнули реформаторам, а реформаторы оказались не готовы, увы!-- попробовал я отшутиться.-- Придётся заниматься реформами самому!
       -- Думаешь, получится?
       -- А разве у меня есть другой вариант? Став экономистом, я ведь сжёг мосты!
       -- Тогда, по-твоему, у меня тоже нет вариантов? Хотя, в отличие от тебя, в школе я успела получить специальность швеи-мотористки.
       -- Если это платье сшито тобой - то это не специальность, а просто талант!
       -- Нет, портниха шила. Поэтому, как бы ни мечталось о другом, мне придётся идти твоей дорогой.
       -- Приятно об этом слышать - но постой!.. Ведь если у тебя есть другая мечта, то всё ещё не поздно переиграть. О чём бы ты мечтала?
       -- А ты неужели не догадываешься? Все девушки мечтают стать актрисами и прославиться. И я - одна из них.
       -- Так за чем дело стало? В Ленинграде куча театров, масса возможностей.
       -- В Ленинграде?
       -- Ну да.
       -- А вот я думала, ты намекнёшь на Москву... Между прочим, у меня к тебе серьёзный разговор: я хочу перевестись в МГУ, здесь совершенно невозможно стало находиться. Ты мог бы помочь?
       -- Перевестись на пятый курс? Боюсь, это будет непросто, а с потерей года - глупо, как мне кажется... Лучше доучиться и в аспирантуру к нам поступить.
       -- Как и ты? Ведь ты тоже, надеюсь, распределишься не на завод?
       -- Если бы я мог быть полезным на заводе! Увы, на нашем поприще макроэкономика даёт возможностей на порядок больше. Хотя я не перестаю постоянно огладываться "вниз" - правда, не на заводы, а почему-то в сторону фермеров. Нравится мне это направление.
       -- Вольному воля. Мой дед, между прочим, был кулаком, то есть по-нынешнему фермером. Так поможешь с аспирантурой?
       -- Неужели ты допускаешь, что я отвечу "нет"?
       Мы рассмеялись, и я довольный тем, что с первых же минут разговора обозначились предметы, крепко нас связующие, предложил заняться поиском какого-нибудь кафе.
       Татьяна ответила, что знает несколько хороших мест, и мы, продолжая болтать о планах на будущее и предстоящих переменах, пересекли площадь Декабристов, обошли Исаакий, миновали снесённый "Англетер" и углубились в сплетение малознакомых улиц.
       Когда мы забраковали несколько малоаппетитных забегаловок и столовых, полных мух, Татьяна вспомнила про недавно открывшееся на канале Грибоедова кооперативное кафе.
       Выйдя на набережную, мы действительно увидели невдалеке яркую вывеску, под которой собралась толпа, напоминающая очередь. Я сокрушённо посетовал, что в немногочисленные приличные места трудно попасть даже с деньгами, обосновав это явление "сохраняющейся неразвитостью рыночных отношений".
       Однако когда мы подошли поближе, намереваясь по старой привычке узнать скорость движения очереди и решить, стоит ли её занимать, то выяснилось, что входа в кафе собралась толпа зевак, поскольку только что здесь разыгралась трагедия.
       У самой двери заведения, лежал мёртвый мужчина лет, наверное, сорока, и тонкая застывающая струйка крови сочилась с поребрика на мостовую. Тело было накрыто скатертью, принесённой из осиротевшего зала, а из разговоров, которые во множестве велись испуганным полушёпотом, несложно было понять, что убитый - это кооператор, хозяин кафе, с которым расправились какие-то бандиты. "На `Опеле' умчались, сволочи, поди найди их теперь!" - "Да не на `Опеле' они были, а на `Спутнике', новых `Жигулях'!.." - "Распустили преступников! Среди бела дня!.."
       Раздалась сирена, подкатила милицейская "Волга", а следом за ней - "Скорая". Толпа подалась назад, освобождая проход к месту преступления.
       Я взял Татьяну под руку, чтобы поскорее отсюда увести.
       Мы долго шли молча, думая каждый о своём. В конце-концов, чтобы молчание прекратить, я изрёк банальность, что жизнь бывает непредсказуемо трагична.
       -- А по-моему, всё очень даже предсказуемо,-- ответила она сразу и, как мне показалось, с огромным облегчением.-- Человек тот несчастный мечтал о рынке, о богатстве, отправился за ними в первых рядах - и всё, финал, теперь уже не дойдёт. А вместо него дойдут другие.
       -- Ты имеешь в виду другие - типа нас с тобой?
       -- Я туда не стремлюсь. Да и ты, я вижу, тоже - не особенно.
       -- Ну почему ж? Если я выбрал профессию экономиста, и мне выпал шанс...
       -- Если тебе выпал шанс, ты бы остался тогда весной слушать доклад Чубайсика. Или продолжал бы сейчас торчать в Ленсовете, забыв про меня.
       -- Брось, как такое возможно!
       Разговор определённо нас взбодрил, мрачное впечатление начало отодвигаться на дальний план. Мы свернули на Невский, уже начавший наполняться суетой конца рабочего дня: с заметным присутствием в пешеходной толпе тех, кто явно не спешил по делам, с дышащим жаром асфальтом, сутолокой у мольбертов уличных художников возле Казанского собора и фальшивыми остинатными всхлипами полонеза Огинского, вырывающимися из-под перегретого смычка скрипача-побирушки, внаглую полуразлёгшегося на тротуаре; с нещадно чадящими "Икарусами" у забитых перекрёстков, с очередями подле квасных бочек, с солёным колбасным ароматом, проникающим из распахнутых настежь стеклянных дверей сосисочных, и бражным духом переполненных пивных.
       Я хотел отыскать место поприличней - и вскоре заприметил вывеску какого-то кафе, под которой красовалась уточняющая надпись "Шведский стол".
       -- Давай-ка заглянем сюда - шведский стол ведь не обременит!
       -- Да уж нет! Лучше в пивбар к пролетариям...
       Необъяснимо резкая реакция Татьяны на моё безобидное предложение вскоре получила объяснение.
       -- У нас так называется поездка на "Змеиную горку", это межвузовская спортбаза под Сестрорецком. Для лиц женского пола - обязательное мероприятие перед сессией, вроде допуска. В зале накрыт шведский стол и скучающие институтки обретаются вокруг. Преподы, иногда с аспирантами, понемногу подваливают, чтобы пожрать и выпить, болтают о всякой ерунде околонаучной, после чего дам разбирают по номерам - разумеется, обсуждать теоретические основы перестройки! Число подходов неограниченно, как и должно быть. Ну и проблем на сессии, разумеется, после никаких - для тех, конечно же, кто правильно всё обсудит! Поэтому пошли лучше туда, где пиво с воблой.
       Я был насколько обескуражен и поражён, что единственное, что сумел выдавить из себя, было: "А как же ты?"
       Но взамен скорбного признания Татьяна рассмеялась:
       -- Со мною всё хорошо! Мой дядя - замдиректора советско-финского СП [совместного предприятия], через которое кооператив при институте торгует компьютерами. Кооператив пробил квоту на экспорт мазута, дядино СП мазут этот вывозит в Европу и там продаёт, а выручку - делят. Но валюты у наших всё равно остаётся столько, что за цистерну мазута они привозят десять персоналок, каждая уходит тысяч за тридцать, то есть итого - триста. А мазут, как дядя говорил, обходится всего тысяч в шестьдесят. Как видишь, прибыли - пятьсот процентов! Так что я на "Змеиную горку"могу не ездить, да и сессия у меня - всегда автоматом, даже скучно порой.
       -- Мерзопакостная система!
       -- Разумеется. Если бы не дядя - пришлось бы и мне ягодкой на шведский стол! Хотя многие девицы с потока очень даже туда желают попасть, да только не всех берут.
       -- Грустно. За тебя, конечно, я рад, но с такой системой, прости, мы далеко не продвинемся.
       -- Это ты опять о своих дурацких реформах?
       -- И о них в том числе. Ведь если нам выпал шанс изменить страну, построить, возможно, новое общество, а с первых шагов у нас - такое вот... Больше демократии, больше рынка, больше социализма, дорогие товарищи, так?
       -- Неужели у вас в МГУ по-другому устроено? В Перми было то же самое, только без институтской базы: доценты возили студенток к себе домой на трамвае. В первую очередь - иногородних из общаги.
       -- Слава богу, что в Перми ты не считалась иногородней.
       -- Как раз и считалась! Я ведь из Кунгура, от Перми на автобусе два часа.
       -- Ну и как же ты всё это пережила?
       -- Да никак. Унеслась оттуда при первой же возможности.
       -- Тогда понимаю, почему ты в Москву рвёшься... Имеются и у нас, конечно, несколько типов на факультете, которым молва подобные вещи приписывает... Но чтобы вот так широко, серийно - нет, у нас в МГУ такого нет, я гарантирую.
       -- Тогда у вас должны быть другие увлечения, хорошо бы знать, какие... Но здесь я точно не останусь, уже завтра отбываю в Кунгур!
       -- Прямо завтра?
       -- Да, с сестрой двоюродной едем, утром поезд. Надо родные стены проведать. Тем более что меня вовсю тащат на практику в бухгалтерию институтского кооператива, ну а я, разумеется, не хочу с ними мараться. Знаешь, кстати, какую зарплату мне там обещают? Пятьсот за ставку стажёра! При том, что сама главбух восемьсот получает.
       -- М-да, я бы от такой не отказался и даже бы выучил бухучёт! Увы, у меня нет дяди из СП.
       -- Я бы тебя познакомила с ним, он интересный и совершенно нормальный человек. Правда, сейчас он в Хельсинки.
       -- Спасибо, я почёл бы за честь... Но я даже не предполагал, что ты завтра утром уезжаешь... Думал предложить погулять - белые ночи, погода отличная...
       -- Прости, я тоже не хотела тебе об этом сразу говорить,-- ответила Татьяна остановившись и неожиданно опустив глаза - после чего, взметнув ресницы, взглянула озорно и весело:-- Боялась, что неправильно поймёшь, и расстроишься.
       -- Зачем расстраиваться - я рад тому, что ты пришла. Хотя, как видишь, подобно любому экспромту наша прогулка в чём-то не удалась. Одна лишь та жуткая сцена у кафе - нам стоило сразу на Невский выходить, зачем мы двинулись вдоль канала?
       -- На Невском тоже не здорово - я не выношу гниения, а этим летом все каналы зацвели. Говорят - первый раз такое. У нас же на севере вода не цветёт.
       -- Да, я знаю, это из-за дамбы. Если ошибку не исправят, такое будет всегда, жаль.
       -- А что жалеть? Хочешь - приезжай в Кунгур!
       -- Ты там до конца лета?
       -- Наверное. Будем вдвоём с сестрой. Родители на БАМе, отец - начальник туннеля, ему сейчас не до путешествий. Дом огромный, при нём старый сад, спуск к пруду - всё дед строил.
       -- Тот самый, который был кулаком? Как же ему это удалось в прежние времена?
       -- Дед в годы войны сдал на нужды фронта килограмм золота и два миллиона рублей. После благодарственной телеграммы Сталина кто бы посмел его тронуть?
       -- Сильный ход, конечно.
       -- Да, он считался человеком своеобразным. Бабка рассказывала, что у него в роду имелся кто-то из потомков Чингисхана...
       Мы ещё около двух часов гуляли по Невскому, углубляясь в прилегающие улочки, заглядывая в витрины и наблюдая за водой в Фонтанке, которая временами начинала светлеть и даже переливаться в отсветах не желающего покидать небосвод солнца, точно опровергая мой пессимистический прогноз. Подходящего кафе мы так и нашли, да и оно было ненужно, ибо наш разговор, перетекающий от тем сухих к образам тёплым и временами исповедальным, совершенно не нуждался ни во внешнем антураже, ни в заполнении пауз.
       После мы тепло попрощались на платформе метро, я помахал вслед отъезжающему вагону и поднялся наверх, к Московскому вокзалу. Из-за того, что обратного билета я не имел, пришлось занимать в очередь к кассам, сполна переживая извечное для настоящих путешественников волнение: уеду или не уеду?
       В сезон белых ночей с билетами в северной столице всегда тяжело, но мне посчастливилось получить место в плацкартном вагоне какого-то дополнительного поезда. Поезд отправлялся далеко за полночь, однако ни вынужденное многочасовое ожидание, ни бессонная ночь на жёсткой полке не были тягостны из-за внезапно поразившего меня понимания, что только что мною был сделан принципиальный и необратимый шаг - я связал с Татьяной свою судьбу. С той, кого почти не знаю, с кем встречался всего лишь дважды, однако пообещал слишком много. Пообещал, что стану рад её переводу в МГУ - и теперь она точно переберётся в столицу, хотя с таким дядюшкой, как у неё, ей и в здешнем гадюшнике можно было бы перекантоваться. Интересно, зачем она сказала про дядю - без упоминания о его всесильности я бы имел моральное обязательство вытаскивать её отсюда немедленно, а так - могу ещё раз всё осмыслить и не беспокоить весь пятый курс, где ей безопасно и неплохо... Неплохо, но, видимо, скучно. Со мной же, ясное дело, будет повеселей, и оттого она демонстрирует редкое для второго по счёту свидания расположение ко мне. И хотя не было произнесено ни единого слова про любовь и мы ни разу по-настоящему не поцеловались, это расположение делает меня обязанным. Женщины всегда тонко чувствуют обман и отмечают тех, для кого обманывать других затруднительно, а я отношусь к людям именно подобного рода. Так что отыграть назад мне будет непросто.
       А может - и не надо отступать? Татьяна ведь хороша и умна, происходит из семьи, судя по всему, нормальной, родственники питерские - на зависть. Юношеская же свобода рано или поздно заканчивается, и какая разница - годом раньше, годом позже? Жаль, что мы не попробовали сказать друг другу самых важных слов и второй раз прощались, как назло, в неприлично людном месте. Впрочем, осталось предложение приехать к ней в Кунгур - и ведь оно дорогого стоит! Её родители вкалывают на далёком БАМе, где летом самые отчаянные заработки, поэтому никто оттуда не нагрянет, а быть вдвоём с двоюродной сестрой - чистая условность. Есть старый дом деда-кулака, во времена комсомольских строек продолжавшего бить соболей и намывать золотишко,-- должно быть, добротный и просторный пятистенок на камне, при доме - густой старый сад и пруд, на пруду - неизбежная лодка, ну а с ней, как у Бунина,-- плеск воды, дальний берег и бессонные стрекозы целую ночь... Неужели это всё столь просто и доступно? Неужели всё произойдёт именно так, и уже через каких-то пару недель сбудется наяву невероятная, немыслимая сказка?
       От наплыва подобных мыслей заснуть было совершенно невозможно, и с ранним рассветом мой мозг погрузился в оцепенелое бодрствование, в котором перед внутренним взором возникали и проносились предстоящие события, а я их принимал и соглашался с любыми вызовами, храня твёрдую убеждённость, что мои бесконечные силы помогут мне всё преодолеть.
       Чтобы успеть вернуть себя к прежней уравновешенности, половину пути от вокзала до дома я прошагал пешком.
      
      
       3. Ведунья
      
       Последнее студенческое лето распорядилось по-своему: в Кунгур я не поехал.
       Мои однокашники из других городов, которые после летней сессии прежде разъезжались по домам, в этот раз покидать Москву не спешили, и несколько недель мы что-то постоянно устраивали, встречались, где-то гуляли, пили вино, ездили на мою дачу, где жарили шашлыки и купались в водохранилище,-- одним словом, эта волна развесёлой студенческой жизни, навсегда уходящей и оттого с удвоенной силой ценимой, прочно заслонила во мне образы и ожидания, которые поселились после последней встречи с Татьяной. Я снова воспринимал её как одну из многочисленных добрых подруг, к которым одинаково расположен и не готов пока решиться на выбор.
       Я лишь отправил по кунгурскому адресу письмо, в котором написал, что вынужден до августа оставаться в Москве из-за работы при кафедре, а что будет в августе - пока не ясно.
       На самом деле, никакой работы при кафедре в жаркие июльские дни не имелось, зато были несколько недель, в течение которых мы с отцом строили на даче рубленную баньку (как раз накануне власти сняли идиотские запреты!), а после я вместе с мамой улетел в памирские предгорья - погостить у нашей студентки, которая была из тех мест. Путешествие в Ферганскую долину выдалось незабываемым: тёплые встречи, визиты, бесконечные дегустации плова, присутствие почётным гостем на национальной свадьбе, длящейся два дня, поездки по горным серпантинам, неподражаемые восточные базары - сегодня такое обилие щедрости и доброго человеческого участия для той части света, погрузившейся в архаику и упадок, даже трудно вообразить. Признаться, я далеко не сразу взял в толк, что одной из причин того радушия могло являться отношение ко мне как к потенциальному жениху - хотя для подобных выводов я не давал поводов, наши отношения были совершенно дружескими, а интерес моей мамы к тому путешествию объясним ещё проще: в годы юности, в начале пятидесятых, она занималась альпинизмом, имела разряд, и ей просто хотелось увидать вершины, которые она так и не успела покорить.
       В последние дни августа я выехал на поезде - специально, чтобы увидеть полстраны,- в Красноярск, где в первый день сентября ступил на борт теплохода "Антон Чехов", отправлявшегося в двухнедельный круиз по Енисею. Путёвка, в которую я вложил не одну стипендию и несколько хоздоговорных зарплат - кажется, она стоила в районе пятиста рублей,-- была выкуплена ещё весной. На великолепном австрийском теплоходе, даже по прошествии четверти века не имеющем в нашей стране аналогов по мощи и роскоши, я добрался до заполярного Диксона и вернулся назад, собрав массу впечатлений и заведя десятки знакомств.
       По возвращении домой мама сообщила о звонке из Ленинграда.
       Спустя несколько дней в один из вечеров, надёжно уединившись в своей комнате, я набрал ленинградский номер и услышал после весёлого приветствия:
       -- Совсем заработался? Мне сказали, ты был в Красноярске.
       -- Да, решил немного отдохнуть на теплоходе, он из Красноярска уходил. Лишь в сентябре Енисейский залив свободен ото льда, и теплоход может добраться до Диксона. Кажется, это семьдесят третья параллель - северный полюс недалеко!
       -- И что - ты действительно добрался?
       -- По морскому участку спокойно прошли, только отдельные льдины встречались. Представляешь - на улице почти ноль, снег начинается, а в салоне - коктейли с коньяком и джаз под фортепьяно.
       -- С одним фортепьяно - это не джаз. Хотя я в круизах не бывала, не знаю, как там принято. Кстати, а это правда, что круизный теплоход - большой публичный дом?
       При всей наигранности разговора услышать такое было уже слишком, и мне стоило усилий, чтобы не сорваться на резкость:
       -- Допускаю, что подобное возможно, однако - не в моём случае.
       -- А ты что - путешествовал с родителями?
       -- Нет, один. Да и то - путёвка чудом досталась.
       -- А что же тогда произошло?
       Отпираться было нельзя, и я был вынужден признаться, что в дни круиза имел приятельство с шестью молодыми дамами, каждая из которых, уверен, следила за тем, чтобы в отношениях с другими я не заходил слишком далеко.
       -- Интересно как! Ну тогда расскажи, как ты оттуда живым вернулся?
       -- Элементарно. Их было три пары: две москвички, очень приличные, работают во Внешторге, они жили в единственном люксе рядом с капитанской каютой; две девушки были из Кемерово и две - из Свердловска. Все немного меня старше, к глупостям не склонны.
       -- А чем же вы занимались?
       -- Просто болтали, играли в дурака перекидного, пили кофе, иногда с чем покрепче, мечтали, слушали импровизации всеобщего любимца - его звали Яков Айзенберг, он был на теплоходе на должности "массовика", а по жизни,-- красноярский композитор и неплохой пианист.
       -- Здорово! И неужели при такой замечательной обстановке ни одной искры в вашей компании не вспыхнуло?
       -- Холодно было,-- отшутился я.-- Всё, что вспыхивало, шло на согрев!
       -- На согрев? И ты думаешь - я так вот просто и поверю?
       -- Придётся поверить. Хотя... хотя знаешь, была там и искра, и даже настоящий пожар. Только не со мной, увы.
       -- Тебя пожалеть, что не с тобой?
       -- Жалеть не нужно, я сам рад, что наблюдал со стороны.
       -- Тогда расскажи, не интригуй!
       -- Всё очень просто. Один местный парень из команды - кажется, он был помощником механика или кем-то в том роде,-- влюбился безумно в одну из тех двух москвичек. Я вот говорю "влюбился безумно" - а эта фраза не передаёт и малой доли той бесконечной страсти, которая в парне вспыхнула. Москвичка была от случившегося в ужасе, она ведь приехала отдохнуть и совершенно не была готова разделить тот порыв... А парень тоже не мог назад отыграть - он если не стоял на вахте, то стремился где-нибудь её подкараулить, увидеть, ждал, чтобы поприветствовать или перекинуться двумя словами, не спал, совершенно чёрный ходил... Потом во время какой-то стоянки на острове вдруг заявил, что сейчас поплывёт на стремнину, и если она не крикнет ему, что "ждёт и любит",-- то назад уже не вернётся. Все подумали, что шутит, а он разделся - и в воду! А вода - градусов пять, течение страшное, водовороты... Все в ужасе, кто-то побежал к теплоходу, чтобы катер срочно спускали...
       -- И что - спустили катер?
       -- Нет, она прокричала ему всё то, что он услышать хотел. Так что обошлось.
       -- Мне кажется - весьма картинно и глупо.
       -- Да не совсем. Надо просто было находиться рядом, чтобы почувствовать, что страсть та была настоящей и подлинной, будто из старых книг. Такая, что лишает разума и испепеляет. Я прежде не думал, что в современной жизни подобное возможно, а выходит - да, иногда выстреливает в назидание другим...
       -- О чём в назидание?
       -- О том, какой может быть любовь иногда. Или - должна быть. Хотя этим разговором, кажется, мы друг друга только провоцируем. Ведь мало кто из нас к подобному готов.
       Я ожидал, что Татьяна, верная взятому с начала разговора ироничному тону, найдёт повод в очередной раз над мои доводами посмеяться, однако она неожиданно замолчала и после продолжила, будто с чистого листа:
       -- А вот я побывала у твоём МГУ, была в деканате. Узнала, что нужно для аспирантуры. В следующем году стану поступать.
       -- Поздравляю! Я туда же нацелился. Так что - обязательно встретимся!
       -- Если ты не укатишь на очередном пароходе.
       -- Постараюсь задержаться!
       Мы о чём-то проболтали ещё минут десять или все двадцать, но было ясно, что разговор теперь ведётся уже не из необходимости ещё что-то обсудить, а по причине нежелания прекращать. Телефонная линия с её щелчками и треском оказалась, как ни странно, полноценной заменой несостоявшейся личной встречи, и каждого из нас в данной ситуации это устраивало. Мы условились, что ближе к Новому году мы обязательно должны будем повидаться, а пока - решаем каждый свои проблемы и поддерживаем связь по телефону.
       Предстоящий год обещал быть непростым, но насыщенным и интересным, когда реально заложить под предстоящую взрослую жизнь полноценный фундамент и предпринять решающие шаги. Зачем тратить это бесценное время на устройство личных дел, оплакивание неразделённой любви и прочую романтику, если нужные слова произнесены и теперь можно просто спокойно ждать, когда успехи на других поприщах позволят осмысленно и достойно оформить предстоящий союз?
       Татьяна, очевидно, тоже держала в планах подобную перспективу и была с ней внутренне согласна, хотя рисковала куда больше, быстрее приближаясь к возрасту, когда отсутствие замужества становится проблемой значительной и опасной. Но она и не могла не видеть, что мои симпатии к ней прочны, а потому объективная пауза в наших отношениях, позволяющая каждому получить диплом и сделать очередной шаг в карьере, нисколько не повредит.
       Временами я начинал остро чувствовать, насколько моя избранница одинока. Заброшенная в незнакомый город, который так непросто полюбить, если пребываешь в самой его гуще, в окружении малосимпатичных людей, без поддержки семьи, с одним лишь высокопоставленным дядей из людей близких, да и то, если он не в своём Хельсинки, с великолепным гардеробом, который негде носить и который она очевидным образом бережёт для радостных редких встреч, с обилием нестандартных, несписанных идей - Татьяна вызывала прилив сочувствия и немедленное желание ей позвонить, чтобы не позволить таким же мрачным мыслям, по закону очевидности посещающим и её, породить в её душе смятение и скорбь.
       Я часто вспоминал Татьянин доклад об особом, "зимнем" характере экономики России - тот самый, с которого началось наше знакомство,-- и всякий раз находил услышанному очередные подтверждения. Ведь помимо влияния на традиционные уклады и особенности культуры, "зимняя передышка" формировала в людях определённый тип экономического поведения, для которого определяющей чертой становилось стремление использовать время сбалансировано и гармонично. При этом различие между временем рабочим и временем для отдыха объективно стиралось, о чём классики марксизма-ленинизма, как известно, писали применительно к совершенному обществу будущего, в котором из-за всесилия машин и компьютеров проблема правильного употребления людьми их всё более свободного времени выдвинется на первый план. А тут, выходит, решение есть, и ключи к нему заключены в нашем прошлом, напрочь перевранном и забытом!
       В теории Татьяны обнаружились и многообещающие параллели с мой фермерской тематикой: исторически многоотраслевой характер крестьянского хозяйства, описанный Чаяновым, был во многом обусловлен необходимостью с пользой и толком использовать свободное время крестьянской семьи зимой. Однако вышло так, что развить это символичное сближение мне довелось в другой компании.
       В начале октября в Москве гостил именитый профессор из Гарварда, и его лекция, заявленная на нашем факультете, собрала аншлаг. Уже за полчаса до начала огромная аудитория была под завязку забита желающими приобщиться к высотам западной экономической мысли на языке её лучших представителей. Из-за невозможности присесть даже на ступеньках я решил, что будет правильнее подыскать себе другое занятие,-- как вдруг услышал обращённое ко мне: "Юрец, я тебе место забил, приземляйся!"
       Благодетелем оказался мой знакомый по фамилии Андрейченко - когда-то он без экзаменов был принят в МГУ после службы в армии, начинал с нами на одном курсе, завалил сессию, был отчислен, восстановился, снова уходил в академотпуск, а теперь, восстановившись вновь, никак не мог сдать зачет по английскому. Однако ему было обещано, что если он выслушает лекцию и сможет грамотно задать носителю языка хотя бы один вопрос, то зачёт придёт. Так что в обмен на "забитое" место я должен был придумать для Андрейченко что-нибудь умное.
       Гарвардское светило начало с пересказа прописных истин об эффективности "свободной экономики", углубившись затем в разбор причин, которые мешали и продолжают мешать нашей стране войти в процветающую семью "экономически свободных наций". Говоря об "исторической неготовности русских к свободному бизнесу", он особо подчеркнул, что "даже великая русская литература не смогла создать ни одного образа предпринимателя".
       За этот тезис, показавшийся мне неправильным, я сразу же зацепился и написал Андрейченко формулировку соответствующего возражения. Когда настало время вопросов, мой сосед, с грохотом поднявшись, произнёс:
       -- Эксюз ми, бат ё вордс эбаут рассшн литреча а нот коррект! Ит хэз эт лист ван брайт кэрэктер оф энтерпренер - мистер Чичиков фром "Дэд соулс" бай Гоголь! [Извините, но ваши слова о русской литературе не вполне верны! В ней есть, по крайне мере, один яркий образ предпринимателя - это Чичиков из "Мёртвых душ" Гоголя! (транслит. англ.)]
       -- Yes, you are absolutely right,-- невозмутимо ответил лектор после секундного замешательства.-- No rules are without exceptions. But the general rule is that Russian climate with long and severe winters constrained initiative and promoted dependency in peoples' mind. Do you agree? [Да, вы абсолютно правы. Нет правил без исключений. Однако общим правилом является то, что климат России с её долгими и суровыми зимами сдерживал в людях инициативу и способствовал иждивенчеству. Вы согласны? (англ.)]
       Несчастный Андрейченко, едва ли уловивший суть ответа, испуганно заморгал в предчувствии разоблачения, и чтобы уберечь своего приятеля от незачёта, мне пришлось изобразить бесцеремонное вмешательство в учёный спор:
       - Impact of Russian climate is not great news and shouldn't be reduced to negative only. For instance, in England with its warm winters it has been not a problem to throw peasants into street, so after vagrancy they became factory workers. But in Russia with its deadly frosts leaving homeless without shelter to die was morally unacceptable. That's why Russia could easily generate its own safe way to industrial society [Тема русского климата не нова, и её нельзя сводить только к негативу. Например в Англии, где зимы тёплые, лишённых земли и имущества крестьян несложно было выбросить на улицу, откуда они, помыкавшись бродягами, превращались в фабричных рабочих. А в России, где для бездомного оказаться зимой на улице означало неминуемую смерть, на подобную практику долгие века сохранялся моральный запрет. Поэтому Россия вполне могла совершить переход к промышленной экономике собственным безопасным путём (англ.)].
       -- O...key, well!..-- выдавил профессор после заминки, в течение которой он сосредоточенно чесал подбородок.-- Let's speak on this later. Any more questions? [О'кей, хорошо. Давайте поговорим об этом позже. Есть другие вопросы? (англ.)]
       Разумеется, последовало ещё море вопросов, добрая половина которых сводилась к испрашиванию сроков, когда рубль сможет превратиться в свободно конвертируемую валюту - почему-то это волновало моих товарищей более всего. Я же вполне был удовлетворён, что помог Андрейченко с зачётом, и вскорости напрочь бы забыл об этом мероприятии, если бы из-за своей реплики не был приглашён "развить мысль" на заседании одного неомарксистского кружка.
       Предложение выступить поступило от Славика Иноземцева. Сегодня Иноземцев - известный политолог, твёрдо убеждённый в том, что экономическая модель Евросоюза есть высшее из достижений человечества, к которому наша отсталая страна рано или поздно поспешит приблизиться. В те же далёкие годы он считался ультрамарксистом и был единственным, кто по доброй воле читал Маркса в немецком оригинале, пытаясь отыскать в его малоизвестных трудах и неточностях переводов указания к неким новым формам "обобществления". Славик был настоящим вундеркиндом, поступившим в университет в возрасте, если я не ошибаюсь, четырнадцати лет, откуда многие воспринимали его как "чудика"; но я всегда относился к нему с пониманием, из-за чего регулярно был вынужден выслушивать из его уст долгие и заумные рассказы-проповеди.
       На этот раз проповедовать надлежало мне. Особенно не готовясь, я наговорил на неомарксистком собрании с три короба хорошо связавшихся в моей голове тезисов об особенном российском пути, об "экономике зимы", о кооперации и о "моральном императиве экономической перестройки в СССР". Разумеется, доклад мой был безжалостно раскритикован, а докладчик - обвинён в ретроградстве. Однако по окончании мероприятия ко мне подошёл незнакомый тип, сообщивший, что он полностью мои выводы разделят и приглашает их повторить на некоем семинаре философского факультета.
       В назначенный день мы встретились в фойе Первого гуманитарного корпуса [корпус МГУ, в котором размещались филологический, исторический, философский и юридический факультеты], куда я регулярно наведывался, чтобы приобрести на тамошнем книжном развале что-нибудь из эмигрантских журналов и книг. Философский семинар был полной противоположностью неомарксистскому кружку, являя собой неподражаемую смесь из почвенников, адептов Столыпина, христианских обновленцев и несгибаемых сталинцев, не прекращавших живо обсуждать нашумевшее в тот год "письмо Нины Андреевой". Некоторые лица были мне знакомы, поскольку мы явно пересекались весной на "черносотенных" семинарах.
       Разумеется, в этой аудитории мои выводы были признаны важными и ценными, а в вопросах - преобладала доброжелательность, если не считать недовольных реплик "сталинистов", ратующих за то, чтобы страна без разглагольствований о каких-либо "особенностях" заступала бы по звонку, свистку или гудку на обязательную трудовую вахту.
       Однако на большую часть вопросов я отвечал на автомате, поскольку обнаружил среди слушателей подлинное сокровище - девушку с роскошными волосами медного цвета, подстриженными экстравагантным каре, с огромными задумчивыми глазами и грустным лицом, преисполненным какой-то неуловимой иконописной красотой. Она внимательно меня слушала и даже задала свой вопрос, что позволило мне после окончания мероприятия завязать с ней беседу.
       -- Я исполняю русские песни, и поэтому мне очень близко всё то, о чём вы говорили,-- пояснила она свой интерес к докладу.-- Чтобы петь выразительно, нужно особое чувство, совсем не такое, как для песен немецких или французских. Я это нужное чувство обычно создаю воображением, а вы вот подсказали, как оно может быть устроено изнутри.
       -- Рад, что мой доклад оказался небесполезен,-- поспешил я согласиться,-- но в лучшем случае я сумел осветить того чувства лишь крошечную часть!
       Так мы познакомились. У девушки было редкое и красивое имя Агния, училась она на историка в педагогическом институте в Орле, при этом жила в Москве "у друзей", а на философское собрание заглянула, подобно мне, впервые. На ней был узкий длинный сарафан из напоминающего домотканое льняного полотна, с кружевным подолом и узорной окантовкой из бордовой тесьмы, а на старомодной бежевого гипюра блузе под горло броско выделялся медальон с замысловатым орнаментом на широком расшитом гайтане. Плечи её покрывала цыганская длинная шаль смоляного цвета, исполненная многочисленными яркими всполохами киноварного набоя, которые, казалось, постоянно пребывали в волнении и не находили места - из-за чего, разбегаясь с плеч по волосам, замирали на бледно-матовых щёках и затем неожиданно вспыхивали над контуром губ, наполняя каждое их движение, каждое изречённое слово плотным и жарким огнём. Да и во всём её облике определённо имелось что-то цыганское, причём в количестве заметном и в иных случаях способном порождать вульгарность,-- однако она настолько великолепно умела владеть и управлять этой дышащей внутри неё неопадающей вольной стихией, что её нельзя было ни упрекнуть, ни усомниться в её дружбе с настоящим искусством.
       Как было принято в восьмидесятые, подобно большинству студенток в стенах филфака и истфака, она курила через мундштук, совершая этот ритуал настолько изящно и очаровательно, что я, в то время ещё не прибегавший к табаку, не испытывал в те минуты ни малейшей неловкости.
       Разумеется, я влюбился в Агнию немедленно и бесповоротно, вопреки всей укоренившейся во мне рациональности, словно впервые открывший это чувство мальчишка, влюбился, не получив ни крупицы достоверной информации ни о ней самой, ни о её готовности хотя бы отнестись к моему порыву с пониманием, не говоря уже о том, чтобы его принять. Вспыхнувшее внутри меня чувство было такой неистовой силы, что если бы Агния, всё поняв, вдруг ответила бы мне решительным отказом, то я не уверен, что мне удалось бы в тот момент найти для своей жизни оправдание и смысл.
       Одна из мыслей, посетивших меня во время тех вскипающих минут, была о том, что история безнадёжной страсти енисейского механика, о которой я столь праздно и бездумно трепался, в назидание настигла и поразила меня с утроенной, с удесятерённой силой!
       К счастью, наши отношения складывались благоприятным образом: раскланявшись с участниками семинара, я вызвался проводить Агнию до метро "Университет", на что она с лёгкостью согласилась; потом, сославшись на поздний час, предложил сопроводить до дома - она имела угол в коммуналке в противоположной части города, за Большой Спасской, дорога была неблизкая, и за мало к чему обязывающими в подобных случаях разговорами на долгих перегонах метрополитена и в холодном трамвайном вагоне я явственно различал за ответными репликами искренний и живой к себе интерес.
       Я поинтересовался о её планах на следующий вечер - она сказала, что должна присутствовать на репетиции какой-то музыкальной группы, и мы сразу же условились, что пойдём туда вместе. К условленному месту встречи я явился почти за час, она появилась минут за десять, с улыбкой приняла от меня цветы и повела тёмными заводскими закоулками в какой-то клуб. Репетиция оказалась рабочим обсуждением деталей предстоящего платного концерта, где у Агнии имелся единственный номер в середине программы, поэтому она могла не участвовать в распределении выступлений, и мы большую часть времени просто болтали, а затем слушали небольшой джазовый перформанс. Уже под занавес, когда все стали расходиться, по просьбе одного из организаторов Агния спела под фоно городской романс "про кирпичики", и я не мог не восхититься её развитым голосом и очевидным талантом.
       Мы стали встречаться практически каждый вечер, посещая неведомые мне, но хорошо известные ей музыкальные посиделки во всевозможных клубах и варьете, заполняя время разговорами на темы русской истории, многие события и персонажи которой только начинали гласно обсуждаться и потому вызывали неподкупный интерес. Я понемногу расспрашивал её о музыкальных премудростях, она же на правах завсегдатая знакомила меня с коллегами по цеху. Насколько я теперь понимаю, то был самый настоящий андеграунд, из которого никто, кому я был представлен, в последующем громкой славы не снискал. В одном месте, правда, мы слушали Игоря Талькова, к тому времени уже ставшего вполне известным, пытались к нему пробиться, однако познакомиться с восходящей знаменитостью, увы, не удалось.
       -- Придумай для меня сценический псевдоним,-- предложила Агния однажды.
       -- Нет ничего проще! "Орловский соловей" - звучит и национально, и немного оксюморонно. То что надо!
       -- Нет. Был уже "соловей курский" - Плевицкая. Не хочу её судьбу повторить.
       В то время я ещё ничего не знал о страшной судьбе Надежды Плевицкой, в конце тридцатых ставшей жертвой в изощрённой игре спецслужб и окончившей жизнь в парижской тюрьме. Агния эту историю знала, ну а я, выслушав впервые, поклялся, что готов сделаться вечным заступником и утешителем своей обожаемой подруги.
       Разумеется, мы много гуляли по Москве, и в какой-то момент, когда скрывать и ограничивать чувства было уже бессмысленно, мы, наплевав на приличия, на пустынной остановке припали друг к другу в долгом и упоительном поцелуе, прервать который не мог ни подъехавший вскоре трамвай, ни холодный осенний дождь...
       Полторы недели полубогемного существования почти убедили меня в том, что жизнь молодого артиста представляет собой череду ни к чему не обязывающих дружеских встреч и угощений, за которые почти всегда расплачивается кто-то со стороны,-- как вскоре явилась правда о насущном хлебе. В начале ноября было сшито роскошное концертное платье, а кишинёвским поездом в Москву прибыли аккомпаниаторы Агнии, супруги Мирон и Василина. Мирон был высокий статный молдаванин с красивыми карими глазами, а его спутница - добрейшая, немного располневшая хохлушка. Мирон называл себя "многостаночником", поскольку играл на аккордеоне и скрипке. В части скрипки он слыл полистилистом, способным виртуозно переходить от молдавской манеры к цыганской, еврейской, испанской и далее. Правда, Мирону досаждала серьёзная травма бедра, из-за которой ему было тяжело стоять, и оттого он играл сидя, всё время жалуясь, что не может с табуретки выдавать наиболее искромётные трели и форшлаги. Как позже я узнал, роковой перелом Мирон получил в милицейском застенке под Одессой, где из него выколачивали признание в чужом преступлении, за которое он в итоге отсидел невиновным три долгие года. Василина хорошо владела аккордеоном, однако сетовала, что тот "скрипку забивае", и предпочитала синтезатор, на котором играла, правда, не очень здорово. На репетициях Мирон зачастую прерывался, чтобы раздражённо прокричать жене про "погано трезвуче", на что та, тряханув головой, миролюбиво ответствовала, что, по её мнению, "одних басов достатне!"
       Однако скрупулёзное стремление к совершенству вряд ли здесь было оправдано, поскольку аккомпанировать приходилось, по преимуществу, в третьеразрядных ресторанах и кафе, при свадьбах и банкетах. На правах "помощника" я побывал на некоторых из них - по большей части, исполнять там приходилось совершеннейшую попсу, от которой ныла голова, но иногда заказывали лирику или что-то цыганское, где талант Агнии раскрывался в достаточной мере. Изредка звучали и песни из её личного репертуара - "Москва золотоглавая", "Ах, зачем эта ночь", "Любовь прошла" и другие, преисполненные волнующе-свежим для тех лет флёром традиции и декаданса. Имелись в репертуаре и совершенно неведомые для конца восьмидесятых белогвардейские романсы, некоторые из которых весной 1991 года прольются с известной пластинки Жанны Бичевской.
       Выручка за вечер доходила рублей до ста, из которых солистке причиталось тридцать - половина моей тогдашней стипендии!- однако Агния твердила, что мечтает о выступлении с собственной программой. Василина с улыбкой отвечала, что "там грошей буде меншэ", однако на дополнительные репетиции шла с охотой. Мирон с идеей "поконцертить" тоже соглашался, однако всякий раз повторял:
       -- Пробиться бы после в рестораны поприличней, где пятьсот целковых за гонорар не считают, ментовская сила!
       Видимо, из-за своего специфического опыта с милицией он всегда поминал людей в погонах в качестве то ли присказки, то ли приговора.
       Когда лихая музыкальная жизнь по-настоящему затянула меня в свой водоворот, я попросил проверить и мой голос. Агния сообщила, что голос у меня неплохой, но "плохо координированный", из-за чего мне не всегда удаётся попадать в ноты - что, впрочем, нестрашно, поскольку исправляется тренировкой. Мы договорились, что она найдёт время позаниматься со мной, а я подберу репертуар, в котором мы могли бы выступать дуэтом. Правда, выкроить время для занятий не получалось, зато вскоре Агния обратилась ко мне с необычной просьбой:
       -- Вот кассета Риты Коган, эмигрантки, которая вряд ли к нам в СССР приедет. Но публике она нравится. Голос средненький, весь секрет - в интонациях. Мне предлагают из её репертуара что-нибудь повторить, а повторять я не хочу, хочу спеть по-своему. Выбери вещи две-три для меня, что сочтёшь нужным.
       Я внимательно прослушал кассету и вынес вердикт:
       -- "Чипурелла" и поппури из одесских песен вульгарны, ты с ними будешь выглядеть хабалкой. "Снится мне Россия" - у нас хоть и в чести эмигрантское, но эта вещь, боюсь, сегодня не зазвучит. А вот "Белая вишня" и "Горчит калина" - самое оно!
       Агния поблагодарила и сказала, что сделала такой же точно выбор. И буквально на следующий же день проникновенно спела про неразделённую любовь, про солнце и лето, которые ветром сдувает с руки, как лепестки отцветшей вишни. Поразительно, но в ресторанном зале немедленно прекратились разговоры, а официанты с полными подносами замерли за колоннами. Мирон, вопреки обыкновению, поднялся в полный рост, чтобы позволить скрипке изъясниться особенно задушевно, а трезвучия из-под пальцев Василины на сей раз были точны и беспощадны, словно шаги, с которыми навсегда уходит счастье.
       В конце ноября наш коллектив собрался в Харьков, где предстоял чей-то богатый юбилей, и Агния наконец-то получала возможность выступить с полным репертуаром. Разумеется, оставаться в Москве я не мог. Поражённый новым увлечением, я полтора месяца почти не учился, был согласен плюнуть на красный диплом и перспективу аспирантуры, однако из-за того, что не решался перейти рубикон окончательно и бесповоротно, для оправдания отъезда был вынужден придумывать родителям легенду про очередную "конференцию".
       Моё положение усугублялось также досадной паузой в развитии наших отношений. Я рассчитывал, что после поцелуев и признаний Агния согласится на следующий шаг, однако она всякий раз находила причины повременить. В её комнате постоянно оказывались подруги, а уехать в какое-нибудь придуманное путешествие, чтобы уединиться, было невозможно из-за плотного графика выступлений. Поездка же в Харьков давала надежду, что долгожданная перемена наконец произойдёт.
       Рассовав футляры с инструментами и запершись все четверо в тесном купе, под традиционную жареную курицу с яйцами вкрутую мы выпили две подряд бутылки молдавского вина, после чего, когда Мирон с Василиной засобирались спать, мы с Агнией поднялись на верхние полки, где я начал где полушёпотом читать ей Блока, Есенина, Пушкина, Лермонтова, молодого Маяковского, Гумилёва, ещё недавно в большинстве вещей запрещённого, Пастернака, что-то из Ахматовой, а также Северянина, Цветаеву, Бальмонта, Вертинского - со школьной скамьи я знал огромное количество стихов, поскольку старался запоминать в поэзии всё, что хотя бы раз меня цепляло. Оттого эта растянувшаяся на целую ночь декламация, нежная и страстная одновременно, звучала как полноценное признание в любви.
       В Харькове, в пустом до вечера банкетном зале, мы досыпали на составленных в ряд стульях, потом проверяли звук, репетировали, вечером успешно отработали, получив на круг те самые пятьсот рублей, о которых так мечтал Мирон; далее - такси, гостиница с заранее заказанными номерами, где неразговорчивая кастелянша зачем-то селит Агнию в номер с Василиной, а меня - со Мироном. Утром - скромный завтрак по талонам с кофе из алюминиевого чайника в тёмном гостиничном буфете, где нас неожиданно разыскивает кто-то из вчерашних заказчиков, ещё раз благодарит за вечер, который понравился, после чего просит меня - приняв, видимо, за импресарио, поскольку вчера я по-директорски восседал в зале и пил вино, пока Агния пела,-- так вот, просит выступить в Туле у своих друзей, вручает двухсотрублевый задаток и обещает домчать на вокзал, где для нас уже куплены билеты на поезд.
       В четыре дня мы в Туле, в пять - начинаем ублажать очередное пиршество, где во главе стола сидит щуплый старичок с цепким и ясным взглядом - как потом я понял, авторитетная в околокриминальных кругах личность. Во время короткого перерыва кто-то из приближённых что-то шепчет солистке, после чего Агния сообщает мне шёпотом:
       -- Хозяин говорит, что не достаёт "мужественности", и хочет, чтобы кто-то из мужчин спел со мной дуэтом. Ты ведь пробовал "Есть только миг", сможешь? Следи только за голосом моим.
       Деваться было некуда, я вышел на сцену и, стараясь держаться в тени, пропел в таком вот полудуэте с Агнией замечательную песню Зацепина про высшую из человеческих привилегий - принимать судьбу такой, какой она приходит.
       Чтобы освободить меня от необходимости петь дальше, Агния послала Мирону тайный знак, и тот начал играть соло чардаш Монти, а после принялся за перекладку чего-то народного. В зале усилился разговорный гул, перемежаемый со стуком вилок и ножей, затем несколько человек, словно по команде, поднялись из-за стола, вытаскивая за собою дам самых разных возрастов, но отчего-то в одинаково броских нарядах с массивными золотыми украшениями - наступало время для танцев.
       Однако в какой-то момент возле нас снова возник подручный с просьбой от хозяина "спеть что-то медленькое", при этом обращался он прежде всего ко мне.
       Мы с Агнией переглянулись - так ведь и до конфуза недалеко! К счастью мы оба, не сговариваясь, вспомнили про "Калину", и эта песня по-настоящему нас выручила.
       Мы стояли рядом на эстраде, деля единственный микрофон, Агния пела про сброшенную на землю листву, про стук сердца и последнюю любовь:
      
       ...Приходит к нам негаданно,
       Негаданно, непрошено,
       Негаданно-непрошено
       Последняя любовь.
      
       Ну а я, уже ничего не опасаясь, присоединялся к ней в припеве:
      
       Горчит калина, губ твоих калина,
       И идут на убыль тёплые деньки,
       Мне надо знать, что я ещё любима,
       И ты мне в этом просто помоги...
      
       Пела Агния удивительно проникновенно, что немного не вязалось с её юным возрастом, когда рано думать об осенних днях. Особенно исповедально звучали слова про "последнюю любовь", что я относил на её безусловный дар перевоплощения.
       Однако, как скоро стало ясно, наряду с перевоплощением имелось ещё и предчувствие.
       Всякий раз, когда Василина проигрывала на клавишах завершающий каданс, в зале раздавался возмущённый гул, и мы пели "Калину" снова и снова - наверное, раз пять.
       К нам снова подошёл подручный и снова шёпотом сообщил, что "хозяин очень рад и приглашает вас двоих к столу". Оказалось, официанты уже внесли отдельный столик и заканчивали украшать его яствами и непочатыми бутылками вина. Когда мы пришли за этот стол, старичок поднялся со своего места, проследовал мимо нас, на секунду остановился, молча улыбнувшись, после чего подручный сразу же поместил в мой карман туго перетянутую резинкой пачку денег, прошептав: "Тыща там. Кушайте спокойно, мы пошли."
       Действительно, с уходом загадочного старичка, не приветствовавшего, по-видимому, поздние застолья, все остальные гости также стали покидать банкетный зал. При этом некоторая часть из них задержалась в баре, куда кликнули Мирона и куда за ним следом удалилась Василина. Пока мы с Агнией уминали оливье и антрекот, через полуоткрытые двери было прекрасно слышно, как Мирон на аккордеоне ублажает публику "Муркой", "Гоп-стопом" и чем-то "за жигана", после чего протяжённо и надрывно переходит к тюремной лирике:
      
       ...Таганка, все ночи, полные огня,
       Таганка, зачем сгубила ты меня?
       Таганка, я твой бессменный арестант,
       По-огибли сила и талант
       В тво-их стенах...
      
       Несколько куплетов Мирону пришлось повторять. Под конец явственно пронёсся чей-то сокрушённый возглас: "Менты, волчары позорные, что б вас-с не с-стало!"
       Послышался одобрительный гул, после - зазвучали разноплановые аккорды, которые Мирон подбирал под новый номер. Гул, однако стал усиливаться,-- видимо, взятые Мироном мелодии подвыпивших слушателей не устраивали, из-за чего он, не спеша, продолжал пробовать всё новые и малоизвестные.
       Внезапно зашумели сдвигаемые меха, и следом тишина воцарилась.
       Мирон громко откашлялся, вновь развернул аккордеон - и с хмельной беспечностью запел нечто трудновообразимое:
      
       Видят сон все дети -
       Он, и я, и ты,
       Что на всей планете
       Вымерли менты.
       Встанешь утром рано -
       За окном рассвет,
       А ментов поганых
       И в помине нет!
       Не осталось даже
       Никаких следов:
       Сапогов, фуражек,
       Тюрем, воронков,
       Только кучки к..ла
       Тут, и здесь, и там -
       Вот и солнце встало,
       Всё, конец ментам!
      
       -- Ох, влетит ему за такое!-- заметил я, доливая в наши бокалы багровое "Киндзмараули".
       -- Я Мирона не осуждаю, у него с милицейскими особые счёты,-- Агния была спокойна и бесстрастна.-- Ведь именно они без всякой вины сделали его инвалидом.
       Наконец, в районе девяти всё закончилось, и нас на двух иностранных машинах отвезли ночевать в просторную трёхкомнатную квартиру где-то в центральной части Тулы.
       Сопровождающий оставил у телефона в прихожей записку с номером, по которому утром мы сможем вызвать машину до вокзала.
       В столовой был накрыт стол - немного, правда, более скромный, но тоже с белужьими балыками, поросятиной и вином. Мы выпили за наше успешное выступление и новые удачи, после чего голодные Мирон с Василиной продолжили заниматься трапезой, а мы с Агнией уединились в дальней комнате.
       За окном падал снег, в комнате с большим полированным столом и огромным диваном было зябко, несмотря на раскалённую батарею, а от выпитого немного кружилась голова. "Неужели так буднично заканчивается прежняя жизнь? С сегодняшней ночи под этим нечаянным кровом моя жизнь изменится навсегда, при этом никто не сможет сказать, какой именно она станет. Но что вот точно - я уже никогда не вспомню миллионы вещей и моментов, которые прежде казались бесконечно важными для моей будущей жизни и в которые были вложены огромные силы и душа - от детских мечтаний стать учёным, конструктором или директором огромного, необходимого всей стране завода,-- до бесконечных бдений над линейной алгеброй, матстатистикой, теориями Чаянова, Канторовича и прочая, прочая - теперь всё это ничто, хлам и пустота. Отныне я пойду в жизни совершенно другой дорогой... Мне будет непросто признать пустотой всю свою прошлую жизнь, но придётся..."
       Я сходил в столовую за бутылкой вина и двумя бокалами. Мы немного выпили, Агния оставила свой бокал на столе, красиво оттолкнув длинными пальцами, и опустилась ко мне в кресло. Я помог ей расположиться на своих коленях, она поправила шаль на плечах, полуобняла меня и загадочно улыбнулась. Трудно было не заметить, что она тоже сосредоточенна и грустна.
       -- Какой утомительно долгий день... Ты тоже устал и, наверное, сегодня не прочтёшь мне Блока.
       -- Почему ж? "Я сидел у окна в переполненном зале. Где-то пели смычки о любви. Я послал тебе чёрную розу в бокале золотого, как небо, Аи..."
       -- У тебя все образы в голове с каким-то трагическим надрывом. Интересно - почему?
       -- Наверное, оттого что ты грустна.
       -- Я грущу всегда, когда что-то должно произойти.
       -- А разве произойдёт что-то непредвиденное? Мы ещё раз выпьем вина, ты выкуришь свою чудную сигарету, и я расскажу тебе, как сильно тебя люблю.
       -- Я и так это знаю, милый. Только боюсь, мы выпьем с тобой не один бокал, пока они успокоятся.
       И она кивнула на нашу дверь, из-за которой был слышен звук включённого телевизора.
       -- Дверь можно запереть изнутри. Да и какая им разница, в конце концов!
       -- Всё же лучше подождать... Давай-ка я пока погадаю.
       -- Чтобы узнать, когда бдительный Мирон захмелеет?-- решил я отшутиться.
       -- На судьбу погадаю,-- бесстрастно ответила Агния и поднялась, чтобы извлечь из сумочки колоду карт.
       Она долго перетасовывала карты, затем попросила меня снять колоду, после чего принялась раскладывать неведомый пасьянс.
       Уложив карты круговым веером, она закурила - и долго, пристально сквозь дым глядела на карточное разноцветье.
       -- Пики и бубны... Дама червовая - это я, остальное - твоё. Бубны - это деньги, успех, карьера, которые тебя ждут. А пики - это перемены и непостоянства, вода и снег...
       -- Несовместимые стихии, тебе так не кажется?
       -- Подожди, не суди,-- продолжила Агния, не отводя взгляда от карт.-- Бубновая десятка - это твоё яркое будущее, я вижу его залитым солнцем, и ты в нём станешь знатен и богат. А вот десятка пиковая означает, что твои надежды сокрушены... А почему сокрушены - потому... потому, что рядом лежит туз пиковый, и он отделяет тебя от бубнового короля. Бубновый король, о прошлом забвение,-- он при моей червовой даме, и это моя судьба рядом с твоей. А пиковый туз - это ночь и зима, которые нас разлучат. Так-то... Разлучат обязательно, иначе твоё богатство солнечное будет сокрушено или не вовсе состоится...
       Она перевела взгляд на окно, за которым продолжал валить снег. Потом - заменила сигарету в мундштуке, зажгла - и вновь за струйкой дыма принялась разглядывать карты, которые, надо полагать, уже всё сообщили.
       -- Что-то ты не так нагадала,-- осмелился я прервать тишину.
       -- С картами всё так,-- тихо сказала Агния.-- Просто карты показывают тебе дорогу в твой мир, где ты должен быть счастлив и богат, но мир этот окружён ночью и зимой... Ты будешь спотыкаться, падать, и снова идти туда, через мрак и снег... А червовая дама за тузом пик - это я, и я здесь останусь.
       -- Почему ты останешься? И что всё это означает?-- озабоченно поинтересовался я.
       -- Разлучат нас тобой, вот что. О прошлом забвение...
       -- Бред какой-то, ошибка. Давай перегадаем!
       -- Перегадывать нельзя, ещё хуже может быть.
       -- Да брось! Наверняка есть какой-нибудь способ перегадать! Я слышал, что можно у карт спросить разрешение.
       -- Спросить у карт? А ты точно этого хочешь?
       -- Ну а что мне остаётся?
       Агния едва заметно кивнула головой и собрала карты. Тщательно перетасовав колоду, она разложила, не открывая, восемнадцать карт.
       -- Я сейчас открою три. А ты должен их побить.
       -- И что это будет означать?
       -- Если побьёшь - значит, есть тебе разрешение перегадывать. Из оставшихся восемнадцати ты должен открыть на выбор любые три, но только один раз.
       -- Начинай!
       Она ненадолго замерла над картами - и затем своими длинными тонкими пальцами стремительно обернула три из них.
       -- Шесть треф, бубновый туз и восьмёрка бубен.
       -- Всё? Теперь я открываю?
       -- Да. Только в том же порядке, по одной.
       -- Хорошо, поехали! Семёрка пик - трефовая шестёрка не бьётся... Туз тоже не бьётся. И по восьмёрке не та масть, увы. Давай ещё раз попробуем?
       -- Я же говорила - хуже будет...
       Агния загасила сигарету и умоляюще взглянула на меня. Я встал, подошёл к ней, положил руки на её плечи и поцеловал в волосы.
       -- Не будет хуже. Всё будет хорошо. Я тебя полюбил, полюбил навсегда...
       Она вновь возвела глаза, и я сразу же заметил в них обильные слёзы. Тогда я потянул её вверх, поднял, крепко обнял - и, нежно коснувшись её губ поцелуем, спустя мгновение припал к ним в неистовом и страстном порыве, отменяющим любые условия и наговоры.
       Я осознавал, что только считанные секунды отделяют нас от мгновения, когда Агния наконец-то согласится сбросить давно сделавшийся ненужным покров условностей, чтобы со всей ожившей и закипающей внутри страстью предаться неизбежному. Её и без того слабое сопротивление моему объятию становилось совершенно неразличимым, и она лишь сумела прошептать:
       -- Погублю... Ох же, погублю тебя...
       В этот момент за дверью раздался предусмотрительный кашель Василины, а после - короткий громкий стук.
       Стараясь держаться и выглядеть спокойным, я подошёл к двери:
       -- Что-то случилось?
       -- Анатольич, помоги! Мирошка, дурень мой, в Москву Эрлиху позвонить надумал, а тот его наутро в ресторан вызываэ! Пособи с инструментом до вокзала доковылять!
       Эрлих считался крупным ресторанным дельцом, приглашения которого не было принято игнорировать
       -- Да, но двенадцатый ведь час, нет больше электричек на Москву!
       -- Поезда есть ночные, проходящие...
       Отказывать было нельзя, мне пришлось напяливать пальто и, запомнив номер квартиры и дома, отправляться с неугомонным инвалидом-виртуозом на улицу, где ещё должен был ходить троллейбус и можно было словить такси. Мирон чувствовал себя виноватым, сыпал извинениями и всё порывался помочь мне тащить тяжёлый футляр с аккордеоном.
       -- Извиняй, Анатольич, не дают покоя... Ментовская сила!..
       Оказалось - как в воду глядел.
       При тёмной остановке на заснеженной и вымершей улице дожидалась троллейбуса компания из трёх закутанных в шарфы парней, обрадовавших нас информацией, что транспорт ходит и довезёт прямо на вокзал.
       Однако два ярких пятна, которые мы приняли за троллейбусные фары, оказались милицейским фургоном, стремительно выскочившим из темноты и начавшим с чудовищным скрипом тормозить на заметённом асфальте.
       -- Менты! Ноги делаем!!-- раздался чей-то громкий крик, и парни бросились врассыпную.
       Мы с Мироном переглянулись - я не понимал причин немотивированного бегства от заурядного милицейского патруля и спокойно продолжал стоять на прежнем месте; Мирон же лишь повёл плечом с травмированной стороны и выдохнул глубоко.
       Подбежавшие к остановке милиционеры с разбега повалили нас на снег, до хруста заламывая руки. Я пытался что-то им кричать, однако из забитого мокрым снегом рта не могло вырываться ничего членораздельного.
       Мирону, однако, удалось залихвацки свиснуть, а после - громко просипеть:
      
       Не трогай, мент проклятый,
       Нас ты!
       Все менты -
       Педерас-ты!!
      
       Он хотел на пьяный язык дополнить чем-то ещё, но затих после короткого глухого удара.
       Нас затолкали в воронок, захлопнули дверь с решёткой, машина тронулась, потом - снова зачем-то резко ударили по тормозам, чтобы, вероятнее всего, забрать с остановки брошенный аккордеон, мотор взревел по-настоящему, а снег быстро залепил просвет окошка, не позволяя запоминать дорогу... Спустя минут десять воронок остановился возле милицейской каталажки, первым вывели Мирона, после - меня.
       Перед деревянной дверью я получил нокаутирующий удар в солнечное сплетение, начал задыхаться и вскоре отключился из-за боли. Очнулся в тесной конуре, где хмурый офицер в присутствии понятых с синими пропитыми лицами описывал извлечённое у меня имущество - японские электронные часы, ключи от квартиры, студенческий билет, паспорт... Было по-прежнему больно дышать, поэтому на все вопросы офицера я согласно кивал, однако нашёл в себе силы заявить, что подписывать что-либо - отказываюсь.
       Тогда меня поволокли по мрачному коридору и затолкнули в клетку, предупредив, что "в туалет захочешь - стучи, иначе языком пол вылизывать станешь!" В клетке имелся топчан, я растянулся на нём, чтобы унять боль и обдумать, как мне следует отныне следует действовать, что предпринимать и на какие авторитеты ссылаться в нашу защиту и оправдание.
       Несчастного Мирона, так некстати встрявшего спьяну со своим дурацким стишком, поблизости явно не было, и мне лишь несколько раз померещилось, что я слышу где-то в отдалении стоны, похожие на его голос, вперемешку с глухими и частыми ударами.
       Так ничего не успев придумать, я заснул, и был разбужен утром звоном засова с глухим шумом брошенных на пол вещей.
       -- Одеться, живо!
       Ничего пока не понимая, я натянул пальто, поднял с пола часы, ключи и паспорт.
       Меня вывели на улицу и затолкали на заднее сидение милицейского "Москвича", который в сопровождении двух сотрудников доставил меня к вокзалу.
       -- Через полчаса московская электричка отходит. Дуй и не смей возвращаться!
       Рука машинально ощупала пустой карман.
       -- У меня нет денег. Мне не вернули деньги,-- растерянно произнёс я.
       Один из милиционеров, поморщившись, протянул мне мятую трёхрублевую бумажку. Спрашивать же про тысячу, которая лежала в пиджаке, я, разумеется, не решился.
       -- Чтобы духа твоего не было! Останешься или вернёшься - пеняй на себя!
       -- Я всё понял,-- поспешил я согласиться,-- но что же всё-таки произошло? Ведь это какое-то недоразумение...
       -- С уголовниками якшаться не надо,-- прозвучало в ответ.-- И за языком следи повнимательней!
       Трёхчасовая дорога до Москвы пролетела как миг - именно как миг, как тот самый миг "между прошлым и будущим", о котором я столь вдохновенно спел вчера перед "уголовниками"... Я был повержен и раздавлен осознанием того, что нагаданное Агнией сбывается скоро и страшно, и теперь взамен жизненной перспективы, которую я сам выбрал и с которой убедил себя согласиться, передо мной снова расстилается лишь равнодушная заснеженная пелена... Ну а когда сквозь грязное окно вагона, из-за заборов заметённых подмосковных дач, несколько раз резанули по глазам кровавые пятна замёрзшей калины, я не мог не вспомнить и про вторую нашу песню, с которой мы столь неосмотрительно накликали разлуку...
       Буквально со следующего дня я принялся названивать в коммуналку, в которой жила Агния, однако всякий раз мне отвечали, что её нет. В конце-концов я туда нагрянул - и узнал, что она съехала, забрав все вещи.
       Я пытался разыскать её в Орле, даже звонил в институт, где не могли не помнить студентку со столь редким именем - однако всё тщетно.
       Лишь много лет спустя, произнеся в одной компании это редкое имя, я услышал, что в начале девяностых Агния засветилась в громком скандале, публично отвергнув домогательства какого-то богатого продюсера, после чего - покинула Россию навсегда.
       О судьбе Мирона я тоже узнал случайно, когда в июне 1993 года находился в Приднестровье. Многостаночника, виртуоза и полистилиста из Дубоссар там помнили и с нескрываемой грустью рассказали, что в дни гражданской войны он вступил в ополчение, где, несмотря на травму, был пулемётчиком, однако, не успев из-за той же травмы убежать, был схвачен и расстрелян молдавским ОПОНом [ОПОН - отряд полиции особого назначения в получившей независимость Молдавии] на окраине Тирасполя. Меня даже подвозили к стене, возле которой произошла та трагедия - кирпичи ещё хранили прошлогодние отметины от пуль, я с физической болью глядел на них, а мой гид мрачным голосом добавил, что вместе со Мироном каратели расстреляли приднестровских милиционеров... Выходит, что таким вот непостижимым образом судьба свела и примирила Мирона с теми, кого всю свою жизнь он остерегался и старался не любить.
       Моя же собственная жизнь после пережитого наваждения быстро вернулась в привычную колею. В декабре начались одна за одной свадьбы - сначала у школьной подруги Ольги Щербаковой, затем - у многочисленных друзей по курсу. Столь ярко проявившаяся на них лёгкость завязывания семейных уз успокоила меня и внушила, что в моём случае ещё можно не спешить.
       Академического завала, назревавшего из-за бурных событий ноября, мне удалось избежать, сессия сдавалась ровно, немного лишь печалило, что предновогодний звонок в Ленинград я делал с сердцем совершенно остывшим. Татьяна что-то искренне мне желала на Новый год, а я отвечал дежурно и притворно, поскольку знал, что после всего пережитого уже точно не смогу её полюбить. Тогда же я решил, что я плохо гожусь для проявления длительных и сильных чувств, и оттого судьба в решающий момент уводит меня сторону. Или даже что подобные сильные чувства - лишь желанный образ, в обычной жизни невозможный.
       Правда, в апреле наступившего года я получил возможность убедиться, что сильные чувства ещё не до конца покинули мир. Случайно повстречав у станции метро "Новые Черёмушки" одну из своих енисейских знакомых - она работала неподалёку во внешнеторговом объединении "Экспортлён",- я с изумлением услышал, что история любви сумасшедшего парня с Енисея завершилась благополучно и в чём-то даже блистательно: несколько недель назад он добился любви и женился на её неприступной подруге! Прилетев после Нового года в столицу без угла и без надежды, сумел, вопреки всем представлениям и обстоятельствам, вырвать у судьбы вожделенный дар.
       Я попросил передать молодым пожелание счастья, сделав это без малейшей тени зависти,-- наступали совершенно новые времена, в которых места для прежнего романтизма оставалось всё меньше и меньше.
      
      
       4. Капли яда
      
       Наступивший восемьдесят девятый год разительно отличался от предшественника исчезновением большей части былой восторженности и накоплением какой-то суровой энергии, с которой надлежало браться за реальные и осязаемые дела. Обращаться к прошлому, срывать маски и читать запрещённую прежде литературу было уже не интересно, требовались конкретные результаты, ради которых одни ударялись в политику, чтобы подтянуться поближе к власти, другие же пытались проявить себя в каком-нибудь бизнесе, дабы разбогатеть.
       Всем требовалось так или иначе состояться, причём состояться не завтра - только сейчас!
       Просто заниматься наукой - даже такой востребованной, как наша,-- становилась неинтересно, и лучшим тому подтверждением были кислые лица учёных ЦЭМИ [Центральный экономико-математический институт АН СССР], к которым мы ездили на завершающие спецкурсы: если раньше в них светилась гордость за очередные результаты, которыми "интересуются министры", а их внешний вид выдавал последствия престижных командировок за рубеж, то теперь и вид, и антураж стали будничными и серыми. Все понимали, что сложные расчёты и изощрённые эконометрические модели безвозвратно сходят со сцены, поскольку подобные знания для политики слишком сложны, а для бизнеса - почти бесполезны.
       Лишь небольшой когорте экономистов, вроде Аганбегяна или Абалкина, удавалось зацепиться за высоких покровителей из Совмина или ЦК, тогда они начинали мелькать на телевидении и в разворотах газет, а публика, прочитывая их статьи и интервью, продолжала верить, что где-то за высокими стенами институтов и вычислительных центров близится к завершению разработка неведомых и совершенных планов реформ. Мы, молодые "инсайдеры", в подобные сказки, разумеется, уже не верили, однако и окончательно соглашаться с тем, что знания наши отныне не нужны, отказывались.
       Многие из моих сокурсников, кто обучался марксистской политэкономии, теперь с упоением штудировали труды буржуазных критиков марксизма, спрос на идеи которых очевидным образом возрастал. А у наших соседей из Первого гуманитарного корпуса аналогичные процессы наблюдались со специальностями "Научный коммунизм" и "Атеизм": из первой массово переходили в политтехнологов, из второй же шли в церковные катехизаторы и даже священство.
       У меня как у экономиста-математика не было необходимости столь резко всё менять: в духе новейших времён я достаточно бойко умел рассуждать о рыночной экономике, отчасти обладая модным имиджем "пострадавшего от системы": в разгар приснопамятной антиалкогольной компании 1985 года я едва не был исключён из комсомола и отчислен из МГУ из-за того, что демонстрировал однокурсникам "медаль Горбачёва" - пятирублёвый казначейский билет складывался определённым образом, чтобы надпись "Пять рублей" в овальной окантовке образовывала круг со словом "Пей". К тому же я владел профессиональными инструментами, позволяющими во многих областях находить нетривиальные решения и смотреться куда увереннее вчерашних "марксистов".
       В ту пору математический инструментарий в сфере экономики ограничивался матричными уравнениями межотраслевого баланса, задачами многомерной оптимизации, а также статистикой. Первыми двумя я оперировал достаточно сносно, и одной из моих заметных работ той весной была выполненная для Госснаба модель инфляции на основе реального межотраслевого баланса СССР. Почти месяц я вручную вбивал в компьютер коэффициенты взаимных поставок в разрезе восьмидесяти союзных отраслей - в общей сложности более шести тысяч значений,-- затем на языке Фортран написал и откомпилировал программу для операций с матрицами (привычных ныне электронных таблиц в ту пору не было) - после чего мог с точностью сообщать чиновникам, каким будет влияние на группу продовольственных товаров запланированного Совмином повышения цен, скажем, на уголь или хлопок. Следующим этапом той работы должен был стать поиск оптимального состава отраслей и продуктов, для которых введение свободного ценообразования имело бы, в конечном счёте, минимальный негативный эффект.
       Так что у меня, в отличие от многих коллег, не было оснований унывать по поводу востребованности полученных знаний - хотелось лишь, чтобы они работали на реальные дела и проходили проверку практикой. Последнее я ценил даже выше заработка, о величине которого к окончанию вуза приходится волей-неволей начинать задумываться. Разумеется, задумывался и я, однако наличие регулярных "хоздоговорных" доходов, всецело шедших на карманные нужды, а также достаточно высокий заработок родителей, доходивший до тысячи в месяц, позволяли мне сосредотачиваться на вещах меркантильных лишь в последнюю очередь.
       Весной у нас снова было в гостях гарвардское светило, из лекции которого отложились в памяти два тезиса.
       Первый - простой и ясный, как лозунг новой русской революции: "You will never get rich by working for someone else! [вы никогда не разбогатеете, пока работаете на кого-то другого! (англ.)]" Этот тезис показался мне гениальным прежде всего потому, что в нём адепт капитализма доказал главный пункт Маркса о неизбежности эксплуатации в условиях найма, единственной альтернативой которой служит свободный самодеятельный труд.
       Поскольку я мечтал о труде самодеятельном и высокооплачиваемом, то поспешил поинтересоваться у иностранного гуру о перспективах "entrepreneurship for scientists [предпринимательства для учёных (англ.)] ".
       Увы, отчеканенный мне в ответ второй тезис разочаровывал: "Really smart person will never succeed in business. Why? Just too many options! [По-настоящему умный человек никогда не преуспеет в бизнеса. Почему? Просто у него слишком много вариантов! (англ.)]"
       Я принял сказанное к сведению, но сильно расстраиваться не стал, поскольку становиться миллионером в мои планы не входило, а достаток на уровне добротного среднего класса меня устраивал вполне. И оттого свой выпускной год я не планировал посвящать стяжанию славы и богатств.
       Более того, в начале марта над моим статусом отличника и перспективного аспиранта сгустились тучи - из-за многочисленных увлечений я совсем запустил работу над дипломным проектом. А поскольку тема была взята давно и относилась к любезному моему сердцу фермерству, которого в стране пока не существовало, срочно пришлось описывать сельскую экономику региона, приближенного к новому укладу в наибольшей степени.
       Таким регионом оказалась Омская область, знаменитая тем, что личные подворья её сельских жителей были столь развиты и самостоятельны, что на местных рынках наблюдался избыток "частного" мяса по сказочно низкой цене, всего на полтора рубля выше цены государственной, по которой мясо было доступно исключительно в столицах и не всегда. На московских рынках "частное" мясо стоило от семи до десяти рублей, в Омске же - три с полтиной, то есть оставалось доступным для большинства людей: чем не решение извечной мясной проблемы и доказательство эффективности здоровой предпринимательской инициативы?
       Я без проблем оформил научную командировку и получил рекомендательное письмо за подписью декана - пустяк, как мне казалось тогда, и сразу же забронировал гостиничный номер через специальное агентство на Калининском проспекте, поскольку в советские гостиницы селиться "с улицы" не было принято.
       Прибыв в Омск, я отправился в главный орган управления - в обком партии. Разумеется, партийная власть о моём приезде ничего не знала, однако звонок из проходной с упоминанием письма МГУ без каких-либо проблем раскрыл все нужные двери. Меня прекрасно приняли в сельскохозяйственном отделе, снабдили статистикой и пообещали устроить на следующий день "выезд в районы". Заведующая отделом продемонстрировала к моей работе самый живой и неподдельный интерес, поскольку, по её словам, "партии как воздух нужны новые идеи".
       Сказочная лёгкость, с которой прежде неприступная и грозная партийная власть шла на контакт с никому не известным даже не исследователем - студентом!- говорила о том, что дела в стране обстоят далеко не лучшим образом, а широко разрекламированные реформы существуют разве что в воображении столичных интеллектуалов.
       Поездка "по районам" всецело этот невесёлый вывод подтверждала. Да, я увидел живые подворья с иногда довольно большими по меркам центральных областей земельными наделами, во многих имелись мотоблоки и даже каким-то непостижимым образом выкупленные у колхозов трактора - однако угнетала общая запущенность и неготовность крестьян, по большей части потомков столыпинских переселенцев или немецких колонистов, что-либо сообщать о своих планах на будущее. Я сразу понял, что закрытость эта проистекала не из-за присутствия рядом начальства, которого теперь уже мало кто боялся, а из-за преобладающего неверия в саму возможность что-то построить, изменить и совершить. Дух подлинного предпринимательства был если не вытравлен, то сохранялся лишь у единиц.
       Поэтому для того, чтобы построить эконометрическую модель расширения предложения мяса за счет передачи омским частникам дополнительной земли, с закономерным его удешевлением до уровня, близкого к государственным двум рублям, мне пришлось изрядно попотеть: где-то досчитать, достроить, дооценить, а где-то - и дописать за неразговорчивого селянина анкетный ответ самому. Но даже несмотря на эти погрешности, результат впечатлял: люди на омской земле всё равно были готовы больше трудиться, чтобы заработать, и при этом не сильно переживали по поводу того, что цена на их продукт по объективным законам рынка немного упадёт.
       Дипломный проект выходил неплохим и, главное, чрезвычайно актуальным, из-за чего я позволил себе немного расслабиться, отправившись в середине апреля на очередную научную конференцию в Иркутский университет. В конце-концов, приглашение в Иркутск выходило в моей студенческой жизни последним, и грех было им не воспользоваться. Ну а дух странствий, который пробуждался внутри меня с щелчком застёжки дорожной сумки и волнующим запахом авиакеросина на взлётной полосе, сочетаясь с предвкушением предстоящей взрослой жизни, кружил голову до беспамятства.
       В Иркутск мы прилетели вместе с Сергеем Гавриловым - он завершал пятый курс на отделении политэкономии, которое отчего-то выработало у него лютую ненависть ко всему, что было связано с марксизмом (это тем более удивительно, что сегодня Сергей Анатольевич входит в руководящие органы КПРФ и возглавляет контролируемый коммунистами комитет Госдумы). Даже по меркам "гласности" его тогдашний доклад об экономических теориях русского анархизма выбивался из всех рамок и был объявлен организаторами едва ли не экстремизмом. Мое выступление про "омское фермерство" тоже аплодисментов не сорвало, но это не имело ни малейшего значения, когда кругом - пробуждающийся от зимы "сибирский Париж", бесконечные трапезы с портвейном и омулем во всевозможных компаниях, или поездка в Листвянку, где дымящиеся на солнечном морозце шашлыки запивали чистейшей ледяной водой, зачерпнутой прямо из Байкала.
       Я планировал пробыть в очаровавшем меня Иркутске целую неделю, однако, позвонив в Москву, неожиданно узнал, что защиту моего диплома вероломно перенесли... на завтрашний день.
       Пришлось, бросив всё, вылетать самым ранним, восьмичасовым рейсом, из-за разницы во времени прибывающим в столицу в девять - что давало шанс успеть к защите, объявленной на одиннадцать.
       Ожидание вылета, весь полёт и особенно часовая дозаправка в Новосибирске прошли на нервах: любая задержка хотя бы на полчаса грозили обрушить все мои прожекты. Университет, конечно, мне дали бы закончить, но планы с аспирантурой пришлось бы радикально менять. Я молил судьбу о спасении, благословляя лётчиков и погоду,-- и в итоге успел, влетев в аудиторию взъерошенным и вспотевшим, волоча за собой пыльный чемодан. Защита прошла на "ура", намеченное будущее было подтверждено. Хотя ныне, глядя на это будущее, давно сделавшееся прошлым, я не перестаю ловить себя на мысли, что лучше бы какой-нибудь запоздалый апрельский снегопад задержал и успокоил меня в тот рубежный день, подарив шанс на другую судьбу. Мысль, разумеется, неразумная и пустая, поскольку в тот день над всей нашей огромной страной светило ослепительное солнце.
       Очевидно, что полёт из Иркутска не был единственным шансом изменить мою судьбу той весной. Накануне заседания комиссии по распределению, где уже было согласовано направить меня в целевую аспирантуру, я позвонил своей знакомой в "Экспортлён" и поинтересовался, нет ли возможности обладателю диплома МГУ с отличием устроиться на работу "куда-нибудь во внешторг". Возможность таковая имелась, однако карьеру надлежало начинать, увы, с должности... курьера. Разумеется, я отказался с клокочущим внутри негодованием. Возможно, что зря - позже стало известно, что работать там мне бы пришлось под началом человека с фамилией Потанин, так что в недалёкие девяностые, скорее всего, я бы уже вершил свой путь в команде богатейшего из российских олигархов.
       Но если рассуждать аналогичным образом, то ещё пять лет назад мне совершенно не стоило отважно пробиваться через университетский конкурс за четырнадцать человек на одно место, а спокойно поступить в нефтехимический институт на Ленинском проспекте. Ведь школьный курс химии я знал как пять пальцев, и ездить в "керосинку" было ближе, и учился бы я, скорее всего, в одной группе с Романом Аркадьевичем Абрамовичем. Прав, безусловно прав был гарвардский профессор, отрезавший слишком умным путь в бизнес своей потрясающей фразой про "too many options [слишком много вариантов (англ.)] ". Да и старый принцип горя от ума ещё пока никем не отменён.
       Но как бы там ни было, в июне 1989 года под популярную в те дни поговорку "Ученье - свет, а неученье - чуть свет, и на работу" завершилось прекрасное пятилетие студенческой жизни. Словно не желая расходиться и разъезжаться, мы с однокурсниками трогательно-часто собирались, гуляли, фотографировались - предстоящая жизнь виделась заманчивой и прекрасной, но делать в неё решительный шаг не хотелось до последнего.
       Поскольку вступительные экзамены в аспирантуру проходили лишь в сентябре, встал вопрос, как провести остаток лета. Совершенно случайно в "Вечерней Москве" я увидел объявление о едва ли не первой в истории страны туристической поездке на закрытый прежде Чукотский полуостров. Следуя неостывшему духу странствий, я приобрёл путёвку, родители помогли с деньгами на авиабилеты - полёт на Анадырь был самым дорогим в СССР и стоил, кажется, 186 рублей в одну сторону,-- и вскоре путешествие началось.
       Чукотка оказалась местом удивительным. Сам Анадырь за исключением гигантского лимана, в водах которого то и дело мелькали спины охотящихся на лососей огромных белух, не был чем-либо примечателен, чего нельзя сказать о бухте Провидения. Когда наш идущий на посадку самолёт, следуя по сложнейшей глиссаде, выписывал бесконечные круги в окружении фиолетовых скал, украшенных сверкающими на солнце снежниками, в голове пронеслась безумная мысль: что теперь, после того, как я воочию познал эту неземную красоту, не обидно и умереть.
       Но умирать на этом краю земли, лежащем в нехарактерном для России западном полушарии, не было ни малейшего смысла - хотя местное кладбище на обращённой к океану скале, в которой из-за невозможности рыть могилы гробы обкладывали валуном, напоминало о бренности бытия россыпями белых костей, вымытых из-под глыб зимними штормами. Новые ощущения рождали новые надежды, и к тому же именно здесь, как ни в каких других местах, где мне доводилось бывать прежде, проявлялись душевная теплота и готовность незнакомого человека принять участие в любой из твоих проблем. Будучи на этой земле первыми туристами, мы воспринимались местными жителями в качестве стопроцентно своих, при общении с которыми не только выставляют на стол лучшую нерку с икрой, но и делятся сокровенным. Правда, у весьма многих наиболее сокровенным являлся один и тот же вопрос: что эдакое задумали у вас в Москве? Куда катится страна? Мы, мол, тут на севере далеко, как-нибудь переживём, здесь лосось, оленина, грибы, Аляска под боком, открывавшаяся для приграничного "обмена",- а вот что будет у вас, на "материке"?
       Наверное, именно на Чукотке, я впервые столкнулся с осознанным беспокойством по поводу ближайшего будущего страны. Мои оптимистичные рассказы о вариантах реформ, которые сейчас "в Москве активно разрабатываются", мало кого тут воодушевляли, и лишь употребление прекрасного пива, сваренного на чистейшей местной воде, за которым приходилось отстаивать очередь вместе с прилетевшими из аляскинского Нома американскими туристами, позволяло уводить разговоры на более жизнерадостные темы.
       Анализируя те задушевные встречи и беседы по прошествии многих лет, я ясно вижу, что мои чукотские собеседники при всей своей безыскусной простоте понимали происходящее с Советским Союзом полнее и глубже меня. Я смотрел на положение дел как математик, только что доказавший уже упоминавшуюся теорему существования - путь к решению пока ещё не найден, но факт существования позитивной перспективы после снятия косных запретов и одиозных ограничений не вызывает сомнений! Да и без премудростей казалось очевидным, что высвобождение накопленной в народе колоссальной энергии не может не привести к поразительным результатам.
       Мои же собеседники отталкивались от собственного знания жизни, которое подсказывало им, что "страна развалится". Разумеется, я не хуже других знал про армяно-азербайджанский конфликт, про настроения в Грузии, Молдавии и Казахстане, не говоря уж о Прибалтике,-- однако воспринимал всё это как досадные эксцессы, побочный результат возрождения национальных культур, развиваться которым объективно лучше в едином государстве с реформированной экономикой... Они же гнули своё: СССР пошёл вразнос, экономика тут ни при чём, страну разрушит национализм, загнать который под узду уже не выйдет, слишком поздно всё...
       В головах моих спорщиков, в своё время приехавших сюда за романтикой и северной зарплатой из областей в основном Запорожской, Житомирской, Кировоградской и подобных им, имелось безусловное понимание, что вопросы крови значительно важнее производственных отношений. И данный незамысловатый принцип, проистекающий из недоступного мне личного опыта, в итоге оказался верней теорий...
       К счастью, тревожные предчувствия тогда ещё не успели развиться в постоянную и болезненную составляющую жизни. По возвращении домой я обнаружил впереди почти три месяца полнейшей свободы - настоящий подарок после пяти лет, в течение которых каждый день был обязательно чем-то занят!
       Это замечательное время я проводил по большей части на даче. Перечитал "Доктора Живаго", напечатанного в минувшем году в "Новом мире", приступил к первым главам "Архипелага Гулаг", публикация которого едва стартовала, затем понемногу перешёл к Стендалю и Голсуорси. Не забывая раз в неделю выезжать в столицу за свежей прессой, чтобы оставаться в курсе событий.
       С каждым зарядом новостей предощущение чего-то невиданного и грозного впереди усиливалось, и пусть всё ещё небольшая, но определённо оформившаяся тревога за будущее уже не своё, а страны, та тревога, с которой я умозрительно познакомился на краю света и не хотел поначалу признавать, отныне понемногу становилась частью меня. Правда, в отличие от обитателей бухты Провидения, обречённых московских новостей лишь дожидаться, я не только находился почти в самой их гуще, но и ещё имел возможность действовать.
       Однако действовать - как? Главным вопросом, которым из-за меняющейся обстановки в те летние дни всё чаще и чаще приходилось задаваться, была правильность моего выбора. Использовать аспирантуру ради укрепления в чистой науке я совершенно не желал, три почти свободных года виделись лишь как возможность осмотреться, точно выбрать путь и расширить связи. Но вот где и как укрепляться и расширять деловой кругозор - в вольном ли поиске идей и партнёров или в составе чьей-то надёжной, оформившейся команды? Если такая команда будет тесно связана со сферой научной, то её нельзя считать надёжной и постоянной, стало быть, придётся прибиваться к какому-нибудь крупному ведомству или министерству, чтобы уже под их флагом воплощать собственные мечты. Хорошо, но если министерство мои идеи не примет или возьмёт курс иной - тогда что, искать новых покровителей? Однако перебежчиков не любят, стало быть, правильнее оставаться над схваткой, то есть опять же - в науке, куда я вроде бы и направляюсь...
       Не могу не упомянуть, что в ходе поисков места под солнцем я абсолютно не располагал тем, что принято именовать словом "блат". Мой отец, подполковник строительных войск, в своих служебных контактах не поднимался выше московского ГлавАПУ и генералов главка, а мама в своё время была вынуждена уволиться из престижного электронного института ради того, чтобы находиться рядом с моей школой, и работала на телефонной станции простым инженером. Поэтому все мои контакты с министрами и партсекретарями воспринимались в семье как нечто запредельное: родители гордились, рады были помочь советом, да не знали как.
       Также не могли поделиться опытом и связями друзья-однокурсники, которым в абсолютном большинстве ещё только предстояло покорять всевозможные олимпы. Даже примазаться к какому-нибудь "мажору" было невозможно - на факультете, где требовалось знать математику, с "мажорами" было не густо, а едва ли не единственный из таковых, сын директора агентства, закупавшего для СССР американское зерно, все пять лет ездивший из дома на учёбу и обратно на такси, почитался нерукопожатным.
       Неопределённость, поселившаяся у меня внутри и усиливаемая вынужденным бездельем вкупе с потоками новостей, порождала тревогу, гасить которую приходилось бесконечным чтением под стакан едва перебродившего вишнёвого вина - благо, созревший в саду урожай вишни в полной мере это позволял. Именно тогда меня впервые в жизни посетила идея как можно скорее жениться - подобный радикальный шаг, думал я, заставит меня сфокусироваться на делах реальных и не совершать ошибок. Но перебирая кандидатуры всевозможных подруг, начиная с Татьяны, укатившей до сентября в Кунгур и не оставившей, как прошлым летом, приглашения приехать, до неизвестной доселе красотки, замеченной на соседней улице дачного посёлка, я понимал, что совершенно не готов сделать решительный выбор. Посему оставалось одно - оставлять всё, как есть.
      
      
       В октябре моё неопределённое состояние временно тунеядствующего наконец-то сменилось на статус аспиранта очной формы обучения. Как и предполагалось, обучение не в пример прежнему было щадящим: несколько лекций за полугодие и пара семинаров в неделю в полной мере сохраняли возможность ваять будущее собственными руками.
       В начале наступившего вскоре девяностого года на моём неопределённом профессиональном поприще, наконец, стали намечаться вещи, сулящие сопричастность к наиболее важным и резонансным делам в стране.
       Оказалось, что в преддверии намеченных на март выборов народных депутатов РСФСР Борис Ельцин - да, тот самый молодой и гонимый Ельцин, в котором в ту пору видели единственную альтернативу надоевшему своей нерешительностью и половинчатостью Горбачёву,- заинтересовался идеями, что культивировались в одном из научных кружков нашего факультета.
       Речь шла - ни много ни мало!- о процедуре перехода от административной экономике к свободному рынку с помощью особых денег. Соответствующая теория была сформулирована профессорами кафедры математических методов Игорем Нитом и Павлом Медведевым - последний и по сегодняшний день сохраняет бессменное депутатство в Госдуме и является "финансовым омбудсменом", призванным оберегать доверчивых вкладчиков от хитроумных и жадных банкиров; Нит же скончался от болезни сердца в 1993 году. В основе их теории лежал абсолютно справедливый тезис о том, что по причине ошибочной политики Минфина и Госплана количество денег в советской экономике в несколько раз превышает товарную массу, ценообразование на которую заморожено; в результате только жёсткое нормирование производственных ресурсов и сдерживание наличного оборота позволяют поддерживать в стране стабильность. Рынок же требует свободы, и поэтому если переходить к рынку в одночасье, к чему уже тогда призывали наиболее радикальные из экономистов, то цены вырастут в разы, а население обнищает.
       Чтобы этого избежать, предлагалось разделить деньги на "плохие" и "хорошие". "Плохие" - это как бы те, что бездумно напечатала советская власть, финансируя гонку вооружений и всевозможные "стройки века", для построения светлого рыночного будущего такие деньги не годятся. "Хорошими" же деньгами население оплачивает товары и услуги, которые реально нужны, поэтому эти деньги априори не несут риска инфляции и именно с их помощью следует осуществлять реформы. Осью реформ становятся, таким образом, не социально взрывоопасные процессы вроде приватизации, а введение для рублей, вырученных на потребительском рынке, дифференцированного учёта. Следуя по отраслевым цепочкам, "хорошие" деньги, они же "живые", начнут растекаться по экономике, и чем больше у кого их скопится на соответствующих особых счетах, тем больше рыночных свобод тот и получит. Для населения же подобный переход к рынку станет сущим благодеянием, поскольку цены начнут снижаться, а качество и разнообразие товаров - расти.
       Разумеется, при всей своей внешней складности данная теория являлась фантастикой от начала и до конца, поскольку, прежде всего, отрицала кредитную природу современных денег и выводила последние из чистого обмена, то есть воспроизводила представления раннего средневековья. Не учитывались монопольные явления, которые в поздней советской экономике были более чем весомы, игнорировался печальный опыт стран, которые надеялись поправить дела путём введения в оборот чужой валюты, например доллара,-- ведь "живые" деньги должны были сыграть роль именно "внутреннего доллара"; не анализировался ущерб от мошеннических схем, который в отечественных условиях с неизбежностью бы перекрыл позитив...
       Тем не менее, амбициозный Ельцин заинтересовался концепцией Нита с Медведевым, решив сделать её одним из столпов своей экономической программы. Ряд видных экономистов, в частности Абалкин и Явлинский, с резкостью его от этого отговаривали, характеризуя "живые деньги" не иначе как шарлатанство. Однако в политике законы свои - Ельцину требовалось показать избирателям, что он в состоянии провести реформы безболезненно и эффективно.
       К тому времени я являлся постоянным участником соответствующего кружка, Медведев был моим шефом при дипломном проекте, а Нит - научным руководителем диссертации. Подобно многим в ту пору, я бесконечно верил в теорию "живых" денег, а её авторы ценили мои знания по моделированию межотраслевых потоков и сельскому хозяйству, которые требовались для прикладных расчётов. По этой причине я был взят в узкий круг: когда сотрудничество с командой Ельцина окончательно сложилось, из когда-то сорока или даже пятидесяти участников кружка при деле осталось шестеро: два босса - Нит с Медведевым, плюс команда молодёжи в составе Льва Фрейнкмана, Антона Данилова-Данильяна, Михаила Делягина и меня.
       Началась совершенно новая, ни на что не похожая прежде жизнь, которую я за неимением опыта воспринял как то самое заветное и нужное стране, людям и мне самому приложение знаний и сил. Первым серьёзным заданием, которое мы получили, было описать нашу теорию доступным языком, снабдив простыми и ясными аргументами, дабы Ельцин мог ею уверенно пользоваться в предвыборных теледебатах.
       Учитывая нескрываемую враждебность властей к нашему новому патрону, я ожидал, что работать придётся на какой-нибудь скрытой от глаз КГБ даче, как когда-то опальный Солженицын у Ростроповича,-- однако каково было изумление, когда нам выделили несколько комнат в одной из высоток-"книжек" на Калининском проспекте, в самом центре Москвы, на правительственной трассе! Проход в здание контролировался двумя периметрами вооружённой охраны, третий располагался непосредственно на этаже, где находился ельцинский штаб. Вступая на сию стезю, я где-то внутренне был готов нести рубище и крест диссидента, однако выходило, что я оказываюсь в самом что ни на есть государственном мейнстриме! Последние в том сомнения развеял Данилов-Данильян, уточнивший полученное от руководства задание буквально следующими словами: "Разжёвывать тезисы по максимуму! Ельцин - обычный туповатый мужик, которого решено двигать наверх. Поэтому он должен не просто заучить, но ещё понимать, о чём будет говорить. Если Ельцин в чьём-то абзаце запнётся - автор ответит головой!"
       Данилов-Данильян происходил из известной семьи: его отец служил советником при руководстве Минводхоза СССР - ведомства богатого и политически влиятельного, а мать приходилась родственницей знаменитому Святославу Рихтеру - из-за чего он почитался внутри группы человеком более чем авторитетным, способным потягаться даже с шефами. Отсюда тот цинизм, с которым Антон посвящал нас в неведомые пока что аспекты большой политики, воспринимался как часть большой государственной тайны, к которой мне посчастливилось прикоснуться.
       Разумеется, я сделал всё, чтобы моя порция материалов для Бориса Николаевича оказалась лаконичной и ясной. Далее были ещё несколько подобных творческих сессий, обычно начинавшихся ранним вечером и заканчивавшихся к утру следующего дня, а в перерывах между ними - работа помощником Медведева по предвыборной кампании в Черёмушкинском округе, где бороться приходилось не столько с идеологическими противниками, сколько с прочими "демократами", которые своей многочисленностью могли размыть голоса нашего кандидата. Надо сказать, что предвыборная ситуация складывалась для Медведева не лучшим образом: из-за своей закрытости и академичности он не только проигрывал митинговым горланам-агитаторам, но и воспринимался многими избирателями как представитель ненавистной номенклатуры. Перелом произошёл, когда Ельцин подписал открытое письмо, в котором выражал Медведеву свою персональную поддержку и обещал сделать упоминаемую в письме концепцию "живых денег" основой своей будущей экономической программы.
       Поскольку фотокопировальная техника весной 1990 года ещё находилась под жёстким контролем органов, мне было доверено отвезти оригинал ельцинского письма на территорию какого-то закрытого завода в районе Сокола, где с него подпольно было изготовлено несколько тысяч ксерокопий. Затем мы столь же тайно их расклеивали по подъездам, остановкам и подземным переходам, имея массу стычек с политическими оппонентами и милицией, а в самые последние дни, наплевав на предостережения и штрафы,-- раздавали листовки прямо в вагонах метро.
       На мартовских выборах народных депутатов России Ельцин предсказуемо победил в родном для него Свердловске, а Медведев - правда, после жёстокой борьбы и изматывающей неопределённости,- в столичных Черёмушках. На открывшемся вскоре Съезде народных депутатов Медведев вошёл в число двадцати пяти процентов, которые проходили в Верховный Совет РСФСР; на том же съезде после ряда безуспешных попыток и кулуарных интриг Председателем Верховного Совета был избран наш покровитель.
       Вскоре последовало и воздаяние за труды: Ельцин назначил Медведева и Нита советниками, учредив при Председателе Верховного Совета экономическую экспертную группу, куда нас пригласили работать. В крыле Дома Советов на Краснопресненской набережной для группы были предоставлены помещения, а аппарат Президиума выделил для нашего трудоустройства несколько ставок. Ставки были копеечные, четвертные, однако смысл заключался не в деньгах, а в непосредственной сопричастности с властью, творящей будущее страны.
       Последнее не являлось преувеличением: хотя в 1990 году реальная власть по-прежнему оставалась в руках союзных министерств под водительством Горбачёва с Рыжковым, руководящие структуры РСФСР обладали безраздельной монополией на новые идеи. Большая часть сограждан однозначно связывала позитивное будущее с решениями, которые выходят из Белого Дома на Пресне, сразу же превратившегося из заурядного административного здания в символ долгожданных перемен. Мне же, получается, выпало не просто в том доме прописаться, но принимать в выработке этих решений самое прямое участие!
       Если прежде я, втайне не доверяя ремеслу экономиста, старался на всякий случай сохранять имевшиеся у меня навыки в рабочих специальностях и ремёслах, то теперь, когда судьба определила моим первым полноценным местом работы один из высших органов страны, вместо карьерного азарта я ощущал за правильно выбранную профессию подлинную гордость!
       Разумеется, в те бурные месяцы было не до жизни личной - я не разговаривал с Татьяной с новогодних праздников и не засматривался на кого-либо ещё. По какой-то причине Татьяна не решилась переезжать в Москву, поступив в аспирантуру у себя и пообещав, что постарается перевестись к нам через год. Полгода были позади, однако я совершенно не интересовался её планами. Стыдно признаться, но о своём угасшем увлечении я вспомнил, лишь когда услышал по радио эмигрантское танго в исполнении только что реабилитированного Петра Лещенко:
      
       Встретились мы в баре ресторана,
       Как мне знакомы твои черты,
       Где же ты теперь, моя Татьяна,
       Моя любовь, наши прежние мечты?
       Татьяна, помнишь дни золотые...
      
       Увы, прежние золотые дни теперь не волновали совершенно.
       Я взялся за новое дело с ответственностью и страстью - ведь в мои двадцать три года лучшего воплощения ожиданий осмысленной и творческой работы на благо Родины попросту не могло существовать! Я с ходу написал несколько многостраничных концепций, в которых постарался свести воедино все свои соображения и идеи по тематике предстоящих реформ, оформил, красиво распечатал (принтеры тогда были матричными, из-за чего эффектно презентовать текст было непросто) - после чего передал Ниту. Увы, моим надеждам узреть хотя бы некоторые из собственных мыслей в документах правительства или услышать в депутатских речах сбыться не было суждено - бумаги легли под сукно, а мне рекомендовали следовать согласованным курсом.
       "Согласованный" же курс предполагал написание бесчисленных концепций по использованию механизма "живых денег" в самых разнообразных областях - от аграрной сферы и лёгкой промышленности до ремонта вагонов и торговли лесом. Встретится Ельцин с делегатами шахтёров - мы строчим про новые деньги в угольной промышленности, пообещает поддержку космонавтам - мы готовы сочинить, как следует открывать "особые счета" на орбитальной станции "Мир". Поэтому если июнь пронёсся в опьяняющей эйфории нестеснённого творчества, то уже в июле начало делаться скучно. И если бы не масса интереснейших встреч и знакомств, от бюрократической рутины можно было закиснуть.
       В то удивительное время завязать знакомство и даже дружбу с политиком или общественным деятелем не представляло проблемы. Переговорить со знаменитостью на ходу или в лифте Белого Дома, выпить по чашке кофе в буфете, пообщаться в служебном кабинете, двери в большинство из которых тогда не принципиально не закрывались, не составляло труда. Сегодня уже невозможно вспомнить, что за вопросы я обсуждал с Галиной Старовойтовой, оставившей мне целый набор своих домашних и рабочих телефонов, или с членом тогдашней Конституционной комиссии Владимиром Лукиным. С депутатами-священниками Вячеславом Полосиным и Глебом Якуниным мы общались в связи с формированием законодательства о благотворительности - мог ли тогда кто подумать, что Полосин вскоре перейдёт из православия в ислам, а Якунин будет отлучён от церкви? А вот случайное знакомство с Александром Починком запомнилось искромётной преданностью молодого депутата сермяжной правде жизни: он сразу же заявил, что рассуждать о реформах ему неинтересно, предложив "вместо ху..ни заняться делом": помочь какому-то "корешу" пристроить на продажу грузовик видеокассет!
       Однажды в столовой я был окликнут - меня узнал человек с Чукотки, один из тех, с кем я встречался там в минувшем году. За совместным обедом он поведал о грандиозных планах по созданию в самом дальнем регионе страны свободной экономической зоны с "прицелом на Гонконг", с массой совместных предприятий, кооперативов и независимых банков, после чего пригласил меня принять участие в этом зажигательном проекте. Для начала требовалось разработать концепцию - а уж это я умел, как никто другой!
       Разумеется, я не мог упустить шанса реализовать себя в деле, а потому выпросил у Нита недельный отпуск, чтобы посетить край страны. Лететь на Чукотку решили вместе с Сергеем Гавриловым - весной он тоже пытался пробиться в депутаты, потерпел поражение на выборах, однако продолжал заниматься политикой, буквально прописавшись в Белом Доме. Поскольку мы оба были аспирантами, то смогли оформить научную командировку от Университета.
       Восхитительный девятичасовой перелёт через Заполярье, где незаходящее солнце отражалось одновременно в пятнах ледового припая и стального цвета водной глади - и вот мы на краю земли, где, как думалось тогда, пусть сложнее жить, однако проще вершить настоящие дела!
       Однако путь к великим делам выдался непростым. После встреч с местным хозяйственным "активом" и немногочисленными "бизнесменами"-кооператорами сделалось понятным, что сдвинуть прочно севшую на мель неповоротливую систему невозможно никакими программами. И даже если неким чудом я добуду разрешение Ельцина учредить в бухте Провидения свободный порт-франко, то ни грузы, ни деньги сами по себе сюда не придут.
       Отсюда мы решили до поры довольствоваться малым - оказать помощь в приватизации (а точнее, с учётом реалий той поры,-- в "акционировании") крупного пушного совхоза в посёлке Сиреники. Для этого на его базе требовалось создать совместное предприятие или государственно-кооперативное общество. Мы в полной мере чувствовали себя в состоянии подготовить необходимые обоснования и обеспечить проекту поддержку на уровне Правительства РСФСР. С тем и покинули гостеприимную Чукотку - сделав по пути, правда, крюк в соседнюю Магаданскую область - поскольку, прознав по "сарафанному радио" о нашем визите, кто-то из дирекции строящейся Колымской ГЭС пожелал переговорить с "доверенными лицами Ельцина".
       Предмет разговора, как выяснилось, сводился к попыткам руководства многострадальной стройки перейти из союзного ведения под крыло Правительства РСФСР в надежде на восстановление нормального финансирования. Оказалось, что прожекты моих боссов отозвались на другом конце страны представлением о том, что новая российская власть обладает или скоро будет обладать некими новыми деньгами, которые наконец-то позволят решить большую часть накопившихся в стране проблем - во всякой случае для тех, кто окажутся первыми в очереди за ними.
       Мне пришлось рассказать правду и посоветовать измотанному недофинансированием руководству Колымской ГЭС не предпринимать до поры резких движений. Попутно стало приходить понимание, что миссия нашей экспертной группы, вопреки декларируемым реформаторским целям, может элементарно сводиться к созданию иллюзий, способствующих переходу предприятий и целых экономических секторов из союзного ведения под крыло Ельцина. Признаюсь, что данное открытие хотя и расстроило меня, но отрицательной реакции тогда не вызвало - убеждённость в правильности общего дела была выше личных амбиций. Тем более что бездарность и бесталанность союзных властей повсюду вызывали нескрываемое возмущение, в то время как о возможности развала СССР, исходившей бы от его крупнейшей республики, никто даже не мог помыслить.
       Погостив в центре "колымской Швейцарии", в посёлке с поэтичным названием Синегорье, мы вернулись в Магадан, чтобы вылететь в Москву. Ждать самолёта пришлось на частной квартире, в которую из-за отсутствия номеров нас прописал "гостиничный кооператив". Оказалось, что владелица квартиры дружила и помогала по хозяйству легендарному Вадиму Козину, жившему в доме напротив. Разглядев в своих постояльцах людей интеллигентных, она предложила навестить великого шансонье. Я отлично знал творчество Козина, преклонялся перед его талантом и непростой судьбой, и именно это чувство не позволило мне принять то приглашение: заявиться к маэстро без чистой сорочки и галстука, в армейской рубахе и запылённых дорожных сапогах я совершенно не мог себе позволить - о чём, увы, буду вечно жалеть.
       Вернувшись в столицу и выйдя на работу, я застал в экспертной группе почти предпраздничное возбуждение: одно из наших предложений по запуску механизма "живых денег", оказывается, наконец-то прошло согласования и вот-вот должно быть оформлено документом Правительства РСФСР! Действительно, в конце июля глава российского правительства Иван Силаев подписал постановление о стимулировании работников сельского хозяйства особыми платёжными документами, на основе оборота которых, согласно нашим теоретическим выкладкам, отныне должна начинать формироваться альтернативная финансовая система.
       Речь шла о чеках "Урожай-90", которые стартовали под фанфары, однако вскоре снискали печальную славу. Собственно, это был первый крупный шаг Правительства РСФСР в денежно-финансовой сфере, прежде всецело контролировавшейся союзными властями. Согласно программе, любой колхоз или совхоз на территории российской республики, сдавая зерно или мясо в государственные фонды (других каналов сбыта для крупных партий продовольствия тогда ещё не было), одновременно с привычной оплатой по государственным ценам получал в виде чеков то, что должно было стать основой республиканской квази-валюты. Предполагалось, что за чеки можно будет купить остродефицитные товары, вроде автомобилей и видеомагнитофонов, а также расплачиваться взамен рублей - сперва наличных, а в последующем - и в безналичном обороте. Обмен чеков на рубли и обратно по рыночному курсу тоже приветствовался. Таким образом, чеки "Урожай-90" должны были подготовить финансовую систему РСФСР к обращению параллельных денег, став прообразом суверенной валюты, введение которой команда Ельцина планировала на 1991 год.
       Однако ни новой валюты, ни чего-либо подобного валютным чекам Внешпосылторга, что отоваривались в знаменитых магазинах "Берёзка", создать не удалось. "Жигули" по госценам смогли получить лишь первые счастливчики, после чего наполнение чеков "Урожай-90" дефицитом прекратилось. Тем не менее, российский Минсельхоз под руководством Геннадия Кулика требовал всё большей их эмиссии, поскольку с помощью чеков удавалось наращивать закупки в госфонды действительно богатого урожая. Мало кто тогда догадывался, что уже ближайшей зимой зерно и мясо из госфондов, закупленные по символическим ценам, начнут сбываться через кооперативные и коммерческие структуры по ценам вполне рыночным, а приближенное к последним аграрное начальство получит за счёт маржи лично для себя полноценный стартовый капитал! В основе которого, как уже много раз бывало в российской истории,-- очередной обман крестьянства, завершившийся грандиозным ограблением: миллиарды чеков обратились в бумагу, которая была принята государством к оплате лишь в 2009 году - разумеется, не по текущим ценам продовольствия, а исходя из архивной цены зерна в далёком девяностом, без какой-либо даже символической индексации!
       У меня к "чекам" остались и личные счёты. В погоне за теми тогда ещё многообещающими бумажками руководство подмосковных совхозов, не имея сил убрать и вывезти с полей весь выращенный картофель, стало зазывать на уборку москвичей: за три или четыре мешка, доставленные на склад, один мешок разрешалось увезти с собой. Мой отец вместе с соседом и другом нашей семьи Володей Карпенко, инженером по монтажу радиоэлектронной начинки космических аппаратов, не устояв перед агитацией, отправились в приокский совхоз на эту глупейшую из "битв за урожай". Пятидесятикилограммовые мешки до склада приходилось таскать вручную по раскисшему полю, поскольку мешки, заполненные частично, заинтересованное в чеках совхозное начальство принимать отказывалось. При этом перетаскивать пришлось не только свою часть урожая, но и помогать неосмотрительно сорвавшимся на "субботник" малосильным женщинам и пенсионерам. В результате на следующий день у отца случится инфаркт, после которого его сердце с каждым годом будет работать всё хуже, и через двенадцать лет остановится. У тридцатипятилетнего Володи, который не в меньшей степени надорвал себя тем порывом сизифова труда, сердце остановится спустя четырнадцать лет.
       Считается, что за грандиозную аферу с чеками "Урожай-90" никто не понёс ответственности и не был наказан. Последнее не вполне верно, поскольку наказанным оказался как раз автор этих строк: моя записка на имя Кулика, в которой я от имени экспертной группы жёстко настаивал, чтобы оплачиваемое чеками продовольствие передавалось бы прежде всего ассоциациям и крестьянским союзам, которые осенью девяностого года нужно было срочно начинать создавать, чтобы помочь будущему фермерству, вызвала жёсткий "разбор полётов": мне было объяснено, что без санкции Нита ни один документ не должен покидать стен группы, а во избежание впредь подобных вольностей Данилову-Данильяну поручили осуществлять за моим творчеством неусыпный пригляд.
       Правда, к середине сентября от былой почти безбрежной творческой свободы уже мало что оставалось: работа становилась всё более зарегулированной, сложные вопросы обсуждались руководителями за закрытыми дверями, куда был полностью вхож Данилов-Данильян, а остальных приглашали лишь для минутных сообщений. В какой-то момент главным занятием для нас, "экономических негров", сделалось написание ответов на письма, которые граждане страны тысячами направляли на имя Ельцина. Строча бесстрастные ответы, в основном сводящиеся к формуле "ваши предложения будут учтены", я отлично понимал, что все эти идеи и прожекты, в которые авторами писем были вложены душа и бесконечная надежда, не продвинутся далее белодомовского архива, через пять подлежащего утилизации в макулатуру.
       Единственным письмом, на которое я не посмел ответить отпиской и сдать в архив, было обращение к Ельцину молодой матери из Арзамаса, у которой от лейкемии умирал мальчик и требовалась операция за границей. Я забрал письмо с собой, чтобы посоветоваться с депутатами, отвечающими за благотворительность, и кто-то из них познакомил меня с прибывшей из Франции поэтессой Виолеттой Иверни, имевшей какие-то полномочия от эмигрантских фондов. Виолетта оказалась человеком отзывчивым: благодаря её содействию удалось отправить несколько обращений крупным европейским благотворителям, а её друзья из журнала "Континент" обещали переговорить с фондами Ватикана. Правда, узнать о результатах тех усилий мне так и не довелось, поскольку события вскоре стали развиваться непредсказуемо, оглушая пугающими открытиями, сближениями и раздорами.
      
      
       В октябре или начале ноября я познакомился с необычным и интересным человеком - высокий и поджарый красавец-осетин, улыбнувшись, подошёл ко мне в буфете, поздоровался и поинтересовался судьбой моей записки на имя Кулика. При невероятном круговороте людей в тогдашнем Белом Доме встретить шапочного знакомого, имени которого не помнишь, было делом заурядным.
       Я ответил с ходу, что судьба записки незавидна, после чего поведал о своём несогласии с тем, как Минсельхоз ведёт исполнение программы по "урожайным чекам".
       Леонард Гергиевич - так мой собеседник представился, добавив, что является советником одного из парламентских комитетов,- полностью с этим согласился, и принялся рассказывать, как бы он поступил на месте авторов чековой программы. Его доводы на сей счёт я не запомнил, в то время как остальная часть разговора, растянувшегося почти на час, ознаменовалась для меня подлинными открытиями.
       -- Ваша главная ошибка,-- Леонард Гергиевич без прелюдий перешёл к главной теме,-- заключается в том, что вы хотите поменять экономику исключительно с помощью денег. А это - несусветная глупость, поскольку деньги - не более чем смазка для шестерней.
       -- Да, но наши закисшие шестерни простой смазкой не оживить. Почему бы не позволить новым деньгам помочь формированию более соврешенного хозяйственного механизма?
       -- Потому что экономический механизм создаётся не деньгами, а людьми. В чьих руках, по-вашему, находится экономика стран Запада?
       Вопрос был провокационным, поэтому я решил ответить соответствующе:
       -- В журнале "Наш современник" пишут, что она - в руках жидомасонов.
       -- Правильно пишут,-- не поведя бровью согласился мой собеседник.-- Только по-научному речь идёт о состоявшихся финансовых элитах западных государств, которые являются стержнем и залогом их успеха. В тех же странах, где подобных элит нет, нет и ничего хорошего, и никакой рынок даже с самыми живыми деньгами абсолютно ничего там создать не способен. Посмотрите на Мексику, например, или на Аргентину.
       -- Не готов согласиться. Из частных случаев нельзя отрицать, что для общества образованного и с развитым гражданским сознанием...
       -- ... через двадцать лет будет построен коммунизм! Бросьте, не повторяйте старых глупостей! Единственно ценное, что дала Советскому Союзу его коммунистическая партия, была хозяйственная элита, которая хоть и уступала "жидомасонам" с Запада, но развивала страну достаточно сносно.
       -- Но теперь-то от былой власти КПСС ничего не осталось! Неужели кто-то всерьёз надеется, что они способны провести хотя бы минимум реформ?
       -- Да, они - не способны. Но неужели вы не интересовались, как устроен нынешний "свободный бизнес"?
       -- Ну почему же? Относительная свобода присутствует только у кооперативов, на учреждение которых почти отменены ограничения. Всё остальное: коммерческие ассоциации, совместные предприятия и подобное им,-- создаётся с ведения министерств и ими же, надо полагать, контролируется.
       -- А кем контролируются министерства, когда партия скоро прикажет долго жить? Вы про Комитет госбезопасности ничего не слышали?
       -- Понимаю вас... Но по моим ощущениям, Комитет контролирует, в основном, союзные структуры, традиционно связанные с тяжёлой промышленностью и оборонкой, в то время как российские власти нацелены на создание новой экономики, опиравшейся бы на рынок...
       -- Красивые слова! Так вот, знайте: все деньги в стране, за исключением, пожалуй, кооперативных шашлычных, находятся либо под контролем структур ЦК, либо КГБ. Но партийные миллионы уже вложены практически без остатка. А вот госбезопасность новые деньги вполне успешно создаёт.
       -- Каким, простите, образом?
       -- Самым элементарным! Всё, что сегодня называется крупным бизнесом, основано на перекачке безналичных рублей в наличные. На счетах министерств и госпредприятий хранятся миллиарды, которые с помощью кооперативных банков и центров молодёжного творчества, специализирующихся на липовых инженерных разработках, выводятся из умирающего государственного сектора куда следует. Разумеется, под соответствующим контролем.
       -- Вы говорите так, будто подобная перекачка есть главное в российском бизнесе... Но ведь это вряд ли!
       -- На девяносто процентов - именно так, поверьте. И даже на девяноста пять. Экономика и следом за ней страна развалятся, если не будет объединяющей оси, и на сегодня, как бы к этому не относиться, другой реальной оси, кроме ГБ, в стране нет.
       -- Воздержусь пока что сильно с вами спорить. Хотя, если правы вы, кое-что действительно проясняется. Выходит, что Борис Николаевич рассматривает идеи нашей экспертной группы как способ создать в экономике сектор, неподконтрольный чекистам?
       -- Думаю, что да. Хотя Ельцин - человек системы, и ему ли не знать, как дело обстоит? Правда, сегодня очень многие, кому чекисты помогли по-крупному заработать, пытаются от них уйти, считая, что имеют право сами всем распоряжаться. С Мишей Ходорковским вы ещё не встречались?
       -- Нет. А кто это?
       -- Комсомольский функционер, возглавлявший крупнейший молодёжный центр, через который прокачивались деньги оборонных предприятий, многие миллиарды. Его в том заслуга - круглый ноль, но он так не считает и потому хочет сменить "крышу". Заделался недавно экономическим советником Силаева, намерен стать министром экономики или финансов...
       Забегая вперёд отмечу, что с Ходорковским я действительно познакомился спустя неделю - он несколько раз заходил в кабинет к Ниту, однако поскольку подобные встречи теперь проводились при тщательно закрытых дверях, никакими подробностями я поделиться не в состоянии.
       Как вскоре выяснилось, целью затянувшегося и не в меру откровенного разговора со всезнающим осетином являлось предложение мне подумать над тем, как с самых первых шагов поставить отечественное фермерство под "крышу" органов госбезопасности - через ассоциации, сбытовые кооперативы, кооперативные банки и другие подобные инструменты. Леонард Гергиевич прекрасно осознавал, какого рода протест он порождает своим предложением в моей юной и жаждущей свободы душе, и потому доходчиво объяснил, что без соответствующей крыши фермерство в России попросту не состоится, поскольку будет немедленно взято под контроль организованной преступностью или погорит на коммерческих кредитах - что, как известно, в итоге и произошло.
       Мы договорились, что я над предложением буду думать, и на том разошлись, обменявшись телефонами.
       Однако времени, чтобы "думать", не оставалось совершенно. Экспертную группу под конец года начал накрывать вал поручений и встреч по самым невероятным проектам. Речь, правда, шла теперь не о спасении России, а о поддержке разнообразных инициатив, которые в совокупности, быть может, и были в состоянии вывести страну на новую орбиту, но взятые по отдельности оказывались заурядным лоббизмом. Все важные встречи проходили в наглухо затворённом кабинете Нита, куда меня приглашали для обсуждения лишь узких тем, связанных с сельским хозяйством, однако, выполняя реферативную работу, я имел представление об общем круге вопросов. Среди них было и учреждение первых бирж, и создание при Правительстве РСФСР некоего "инженерного центра" - не иначе как для обналички государственного "безнала", только на сей раз без присмотра КГБ, или закупки в кредит под республиканские гарантии югославского ширпотреба, который по советским внешнеторговым нормативам котировался в разы дороже нефтяного эквивалента, являвшегося гарантированным обеспечением по кредиту,-- за что югославская сторона, уверен, была готова с посредниками щедро делиться. Наконец, в стенах нашей группы велась подготовка значительной части нашумевшей в скором времени аферы с обменом 140 миллиардов наличных рублей на 8 миллиардов долларов - проектом формально занимался заместитель Силаева Геннадий Фильшин, но стояли за ним земляки Бориса Николаевича при поддержке из самого главного в Белом Доме кабинета. Трудно с определённостью сказать, в чём состояла суть грандиозного обмена: создать ли с помощью иностранцев альтернативный рубль, просто насолить Горбачёву или, как после считали некоторые, это была операция прикрытия только что созданного главного "союзного оффшора" в лице компании Fimaco, через которую золотовалютные резервы Госбанка СССР понемногу начинали пускаться в коммерческий оборот. Очевидно лишь одно: в те дни проект со 140 миллиардами поражал воображение и убеждал в наличии у руководства РСФСР той самой полноценной тайной оси, в отсутствии которой меня уверял загадочный осетин.
       Именно по этой причине я не спешил с выполнением его просьбы и всякий раз, сталкиваясь с ним в коридорах Дома Советов, отвечал, что бесконечно занят.
       И это было абсолютной правдой. Помимо завалов по экспертной группе мне приходилось в чудовищной спешке готовиться и сдавать кандидатские экзамены, вновь проводя много времени на факультете. Там совершенно неожиданно я встретил Татьяну - как оказалось, она наконец-то перевелась в аспирантуру МГУ.
       Определённо Татьяна встрече со мной обрадовалась - и я, понимая это, сделал всё, чтобы быть к ней приветливым и дружелюбным, хотя жившего во мне прежде предвкушения больших чувств уже не было в помине. Чтобы эту перемену скрыть, я с упоением рассказывал ей о своей работе в аппарате Ельцина, забирающей все силы без остатка; она внимала моим речам с блеском в глазах и, как мне показалось, была согласна признать целесообразность в наших отношениях длительного перерыва, необходимого, чтобы на ответственной работе я выполнил свой долг. Провожая её до Дома аспиранта на улице Шверника под жутким ноябрьским снегопадом, я даже попытался связать этот перерыв, придуманный мною только что, с "зимней передышкой" из её стародавнего доклада, выразив надежду, что с приходом весны всё должно измениться. Разумеется, про грядущую весну я соврал, поскольку если солнечные лучи и растопили бы мне сердце, то, скорее всего, я должен был отдать его совершенно другой девушке, с которой неожиданно познакомился в середине осени у друзей семьи, и теперь редкими вечерами, в которые мне удавалось оставить работу, спешил сводить её в кино или театр...
       Времени на личную жизнь действительно катастрофически не имелось, поскольку к службе в экспертной группе и аспирантским обязанностям тогда же добавился и первый в жизни частный бизнес: на пару с моим приятелем Анатолием Соловьёвым, мечтавшем об успехе, больших деньгах и убедившем меня, что в желании разбогатеть нет ничего зазорного, мы решили заняться консультированием желающих открыть собственное дело.
       Действительно, в августе девяностого Совмин СССР выпустил знаменитое постановление, разрешающее учреждение "малых предприятий" - в отличие от кооперативов отныне полностью частных и подлежащих уведомительной регистрации вместо разрешительного порядка прежде. Но поскольку мало кто знал, как с новым порядком управляться, возник лавинообразный спрос на соответствующие услуги.
       Желающих стать бизнесменами мы с Анатолием принимали по вечерам в лабораторном кабинете экономического факультета, от которого у меня имелись ключи, а когда кабинет бывал занят - вели приём в одном из холлов четвёртого этажа, где находилась кафедра. Консультационная услуга сводилась к рассказу о порядке открытия собственного дела, включая обзаведение юридическим адресом и расчётным счётом, а также об азах гражданско-правовых отношений - ибо о существовании в РСФСР Гражданского кодекса в те годы ведали считанные единицы! Главным же продуктом, передаваемым от нас заказчикам, являлся проект учредительных документов и устава - хотя все эти до тоски стандартные заготовки многократно публиковались, клиенты предпочитали получать их от нас в готовых распечатках или на трёхдюймовых дискетах.
       За подобную консультацию с выдачей дискет, не превышавшую по длительности двадцати минут, будущие предприниматели платили порядка трёхсот целковых, а услуга по сопровождению регистрации, которую предоставлял Анатолий лично (у меня на подобное элементарно не оставалось времени) могла доходить до двух-трёх тысяч рублей. Благодаря хорошей рекламе, поток клиентов был стабильным, и мой чистый заработок за вечер, бывало, переваливал за тысячу. Для девяностого года это были деньги более чем приличные.
       Но далеко не в деньгах пряталось счастье. Частные консультации, которые мы давали дважды в неделю, обогащали знакомствами не менее потрясающими, чем случались в ельцинской команде. Например, мы регистрировали первую в стране порнографическую газету "Ещё!" Владимира Линдермана, в последующем видного национал-большевика, антиглобалиста и борца за права русских в Латвии.
       В другой раз за услугой по регистрации обратились два товарища, которым требовалось "всё сделать "под ключ", вплоть до юридического адреса и печати. "Хоть название фирмы сообщите",-- попросил Соловьёв. "Сами придумайте, мы же вам деньги платим!" - "Хорошо, а чем планируете заниматься?" - "Всем. Всем, что приносит деньги." - "Но хотя бы что-то выделите для записи в устав, так ведь принято!" - "Зачем выделять?" - "Ну, в таком случае у вас - вариант фирмы `Рога и копыта'..." - "`Рога и копыта'? Отличное название!" - "Вы уверены?" - "Да, регистрируйте!!". Так в конце 1990 года в Москве действительно начало работу АОЗТ "Рога и копыта", словно предваряя своим появлением тернистые пути отечественного бизнеса.
       Один раз пришлось обслуживать господина, желавшего открыть фирму по оказанию магических услуг. После приёма я прогулялся с ним до метро, узнав массу преинтереснейших вещей. Так, он поведал, что "новую Россию не ждёт ничего хорошего, поскольку в дату её рождения вплетены три шестёрки" - ибо дата 12.06, когда народные депутаты приняли Декларацию о суверенитете, дешифруется как 6+6 и 6. По словам мага, принимать Декларацию нужно было 18.06 или 16.08, поскольку сочетание единицы, шестёрки и восьмёрки есть число Фибоначчи, то есть код золотого сечения, отвечающего за гармонию.
       Упоминание золотого сечения заинтересовало меня - ведь именно сочетание шестёрки, туза, то есть единицы, и восьмёрки в пасьянсе, когда-то разложенном Агнией и который я не смог перебить, подтверждало суровый прогноз моей судьбы. Маг мне ответил, что все состоявшиеся человеческие институты содержат внутри себя золотое сечение, а невозможность перебить символизирующие его карты всего лишь означает, что я не должен покидать свой профессиональный Дом, связанный с экономикой, бизнесом и, конечно же, деньгами. Я хотел возразить, вспомнив про своё широкое призвание и гарвардское проклятье ("too many options"),-- однако маг не позволил мне и рта открыть, заявив, что таким, как я, он искренне завидует.
       Я же не находил причин для гордости, поскольку, в отличие от своего партнёра, продолжал считать себя не предпринимателем, а прежде всего учёным, для которого высокий доход является лишь свидетельством признания и залогом независимости. Зарабатываемых на консультациях шальных денег я не копил и тратил без сожаления: от такси в случае малейшей необходимости куда-либо быстро добраться до отправки многочисленных факсов в Париж в связи с розыском средств на операцию для арзамаского мальчика - телефаксы за границу тогда можно было отправлять только с Центрального телеграфа по коммерческому тарифу, доходившему до ста рублей за лист. Наличие перетянутой банковской лентой пачки купюр, которая уже не вмещалась в кошелёк и отныне носилась в карманах пиджака или брюк, позволяло мне на переговорах с коммерсантами и просто состоятельными посетителями экспертной группы держаться уверенно и действовать на равных. А исходившие от некоторых из них предложения "простимулировать" нужный вопрос с помощью "конверта" я всякий раз отклонял.
       В начале декабря мне неожиданно позвонили знакомцы с Чукотки со слёзной просьбой срочно помочь учредить на базе звероводческого совхоза то самое малое предприятие, которое в июле ещё было невозможно, а теперь являло попытку запрыгнуть в один из последних вагонов поезда реформ... Я предложил было выслать нужные материалы и документы по почте, однако северяне очень просили приехать лично, так как это резко повышало значимость их инициативы.
       Поскольку именно я в своё время подобными идеями чукотцев увлёк и распалил, отказать в просьбе было нельзя, и мне снова пришлось договариваться с начальством о недельном отпуске и заказывать на край света авиабилеты.
       Как и в прежний раз, в путешествие я отправился вместе с Сергеем Гавриловым. Снова домодедовский аэропорт и будоражащий запах авиакеросина, только на этот раз дополненный огромный его лужей, разлитой заправщиком под нашим ИЛ-62, из-за чего обувь и одежда, казалось, пропитаются "духом странствий" навсегда. Снова девятичасовой перелёт, только на сей раз в абсолютном мраке полярной ночи, опять Анадырь, где температура на улице - за минус сорок, ноздри при вдохе мгновенно смораживаются, огромный лиман ещё не замёрз и безумно парит на морозе, до предела усиливая чувство холода...
       Из Анадыря - местный рейс в бухту Провидения, где в гостиничном номере мы намеревались решить вопросы по телефону или рации - однако поскольку наши контрагенты уже начали заниматься бизнесом и что-то с неплохим наваром успели перепродать сами себе - в том числе, помнится, собственный портовой кран,- требовалось смотреть бухгалтерский баланс, для чего нам пришлось на вертолёте перелетать в Сиреники. За пару погожих дней все бухгалтерские вопросы были решены - однако неожиданно с океана навалился циклон, и погода стала нелётной.
       Так мы были вынуждены задержаться в Сирениках на неделю, пропустив обратный рейс в Москву. Когда миновал снежный вал - выяснилось, что рейсовый вертолёт сломался, но нас обещали отправить в райцентр на вездеходе, который вышел сюда с грузом новогодних продуктов. Делать было совершенно нечего, каждое утро я в тоске бродил по сумеречному берегу, наблюдая, как после одиннадцати часов из-за горизонта показывается холодное солнце, чтобы в час дня вновь уступить полярной тьме.
       Вездеходы всё никак не приходили, и вскоре стало известно, что один из них застрял на перевале, и по суше нам теперь не выбраться. "Как долго обычно чинят вертолёт?" - поинтересовался я у кого-то из местных.-- "Скорее всего, после Нового года полетит,-- прозвучал неутешительный ответ.-- Если погода позволит".-- "А что может быть с погодой?" - "Да всё, что угодно! Бывало, что до февраля сидим тут безвылазно..."
       Мы были на грани отчаяния и, очевидно, впали бы в него, если бы в один из дней в нашу комнату не ворвался со спасительной новостью главный экономист совхоза: "Собирайтесь, вертушка погранцов на подлёте, попробуете с ними улететь!.."
       На вертолётной площадке уже собралась толпа человек в двадцать, которым тоже требовалось отсюда выбираться. И это был тот самый случай, когда прежде многократно выручавшее меня при преодолении кордонов и очередей волшебное удостоверение из мягкой кожи с золотым тиснением "Президиум Верховного Совета РСФСР" оказалось бессильно - на севере законы свои.
       Выгрузив и приняв на борт какое-то военное имущество, пограничники стали по одному впускать пассажиров. Один из экипажа стоял у входа, на глаз оценивая вес каждого входящего, и загадочно загибал пальцы. Наконец, подошла наша очередь: Гаврилов прошмыгнул в кабину, а передо мною опустилась десница в меховом комбинезоне с крепко сжатым кулаком: "Всё, перегруз!"
       Я начал было умолять взять меня на борт, хотя понимал прекрасно всю ничтожность в этой ситуации своего статуса и прав. Спас меня главный экономист, уступивший своё место и оставшийся "на берегу" - хотя в райцентре, мы отлично знали, его ждали важные дела. Должен признаться, что человеческой щедрости, подобной той, я вряд ли где ещё встречал.
       Из Бухты Провидения мы довольно скоро улетели в Анадырь на военном транспортнике, а вот вылет из чукотской столицы в Москву задерживался на неопределённый срок - свободных мест на дальнемагистральный "Илюшин" не было до конца января, да и до Нового года рейсов выполнялось всего лишь два, при этом на первый уже вовсю велась посадка.
       Делать было нечего, и мы абсолютно без какой-либо надежды заняли вблизи стойки регистрации грустную очередь их желающих "подсесть". Но шанс подсесть на случайно незанятые места был нулевым - ревущая толпа с билетами буквально штурмовала барьер. Было видно, что люди улетают отсюда не в новогодний отпуск, а навсегда - в соответствующих разговорах постоянно звучали названия западных и южных городов, а в багаж сдавались огромные тюки с вещами и бытовой техникой. Какой-то армянин пытался протащить на борт ящик с кафельной плиткой, а шумное украинское семейство требовало принять к перевозке автомобильный двигатель, настаивая, что в пересчёте на каждого из них чудовищный вес мотора не превышает "норму".
       Отчего-то вспомнились разговоры полуторагодовой давности: похоже, что впервые для меня прозвучавшие как раз на этой земле пророческие слова о развале страны начинали сбываться, причём стартовал развал именно отсюда, откуда разбегались по национальным квартирам граждане когда-то сплочённого и дружного государства.
       В безнадёжной очереди я разговорился с инженером из Хабаровска - сорокалетний и определённо много знающий в своей профессии человек агрессивно и страстно обличал родную страну, поминая всё, что в ней было и будет и полагая эмиграцию единственным путём к спасению. Я усомнился, что для людей с профессиональным опытом и соответствующим амбициями жизнь на чужбине способна доставить счастье. "А мне там не надо счастья сложного, плевать на профессию и прочий хлам!" - "Но как же тогда жить? Не мыть же посуду в ресторанах?" - "А почему бы и не мыть? Я готов мыть, лишь бы чувствовать себя свободным! Я готов даже убирать мусор, да-да, я даже стану лучшим, первым среди всех прочих мусорщиков! И я им действительно стану, стану первым из мусорщиков, плевать, лишь бы не пропадать, как здесь, ненужной серой мышью!"
       От лицезрения картины бегства и упаднических разговоров делалось грустно, а предвкушение долгих дней без надежды покинуть этот грустный берег вызывало тоску и сердечную боль.
       Нас вновь выручило чудо: несмотря на отсутствие мест и чудовищный объём груза, экипаж дал согласие "пустить на бронь". Когда несколько первых счастливчиков из нашей очереди были пропущены на посадку, у стоявшей впереди группы южан не оказалось билета или какой-то из вещей; они пытались объяснить, договориться, однако распорядительница властно прокричала: "Следующий!" - и спустя минуту мы с Гавриловым неслись, что было сил и задыхаясь, через ледяное поле к спасительному самолёту, отлично понимая, что если кто-то другой успеет добежать до трапа нас вперёд, то вряд ли судьба проявит к нам благосклонность ещё один раз.
       К счастью, всё обошлось. Загруженный под завязку лайнер разбегался по заснеженной полосе бесконечно долго, подскакивая и проседая на кочках и ямах, заставляя зажмуриваться в ожидании чего-то страшного впереди. И вдруг - тишина, в которой четыре двигателя под килем уже не ревут, а что-то выпевают вместе со свистящим у закрылка потоком, среди алмазных россыпей звёзд и полярными всполохами,- значит, мы в воздухе, мы возвращаемся домой!
       Полёт проходил в самую длинную ночь в году и длился, казалось, тоже целую вечность: на сей раз десять часов в совершенней темноте, без единого проблеска солнца.
       В понедельник 24 декабря я пришёл на работу в экспертную группу в последний раз. Меня вызвали в кабинет к Ниту, который, смерив ледяным взглядом, обвинил меня в том, что я как последний предатель и негодяй "использовал лабораторию экономического факультета в целях личной наживы". Оказывается, что в моё отсутствие нашу с Соловьёвым лавочку накрыли.
       Я хотел было оправдаться - объяснив, что для меня целью консультационного проекта являлся не заработок, а желание прибрести опыт в реальном деле, что часть денег я тратил на служебные нужды и что при белодомовской зарплате в сорок рублей (да, именно столько я там получал на свои четверть ставки!) трудно держаться на равных с депутатами и бизнесменами, а также что я ни разу не принял от последних "ни одного конверта".
       Но, видимо, упоминать о конвертах мне решительно не следовало, поскольку Нит в ответ мрачно выругался, а академичный Медведев занудным голосом начал читать нравоучение. Данилов-Данильян, сориентировавшись, подлил масла в огонь - упомянул, что для бронирования чукотской гостиницы я посылал телеграмму на правительственном бланке - грандиозное правонарушение! В результате, вслед за неизбежным изгнанием из ельцинских советников, мне пообещали уголовное дело за мошенничество с добрым именем Университета, а также, как само собой разумеющееся, отчисление из аспирантуры.
       Мне не позволили даже подойти к столу, чтобы забрать свои вещи, а Данилов-Данильян сопроводил меня до поста охраны, дабы удостовериться, что мой с золотым тиснением пропуск в Белый Дом - сдан навсегда.
       Домой в тот день - разумеется, по законам жанра морозный и снежный,-- я возвращался через пол-Москвы пешком, чтобы всё случившееся многократно обмозговать и позволить эмоциям улечься.
       Казалось, что жизнь - однозначно кончена, что я подстрелен на старте, и что после короткого, но яркого пребывания на вершине власти я не смогу взяться ни за одну другую работу.
       Родителям я сообщил об увольнении из экспертной группы по причине чрезмерной задержки на Чукотке. Мама, похоже, моим спуском с опасной вершины была внутреннее довольна, а отец подбодрил словами, что с не меньшим успехом я смогу сотрудничать "с экономистами Горбачёва", поскольку "Ельцин не оправдывает доверия".
       Уголовного дела против меня возбуждать не стали - выяснилось, что ни в одном из газетных объявлений о нашем бизнесе, которые давал Соловьёв, не содержалось упоминания об Университете, а точный адрес, по которому клиентам следовало являться, им сообщала секретарша-надомница. Чувствуя вину за случившееся, Анатолий отдал мне часть денег из собственной доли и впредь помогал во многих вопросах, что, безусловно, делает ему честь.
       Напротив, мои коллеги-эксперты уже в январе 1991 года оказались в фокусе грандиозного скандала, который мог закончиться куда плачевнее моего: органы госбезопасности заявили о предотвращении подготовленной не без участия экспертной группы аферы по вывозу за рубеж пресловутых 140 миллиардов рублёвой наличности. Эту более чем тёмную историю, правда, вскоре спустили на тормозах: её главный исполнитель Фильшин был лишь смещён с вице-премьерской должности, а журналисты ельцинского пула повсеместно растиражировали версию, что то якобы была очередная провокация КГБ против "лидера российской демократии". В любом случае, история со 140 миллиардами сохранила мне место в аспирантуре - Ниту, который, если верить слухам, намеревался кардинально изгнать меня из всех приличных мест, после "дела Фильшина" сделалось не до меня.
       Я давно не держу зла на своих бывших коллег, тем более что иных уже нет на земле. Не могу понять лишь одного - неужели семь или восемь тысяч рублей, которые я заработал в том скоротечном бизнесе, могли в эпоху безудержного сколачивания капиталов кого-то оскорбить? Десять тысяч составляла в конце девяностого цена подержанного "Запорожца", эксперты же группы работали с персонажами, которые ворочали миллионами, а иные уже были миллионерами долларовыми, причём отнюдь не с торговли ширпотребом! Про "мошенничество с добрым именем Университета" - тоже глупость, поскольку я не нанёс своей alma mater ни малейшего ущерба, в то время как десятки тысяч руководителей всех рангов только тем и занимались, что перекачивали немереные безналичные рубли государственных структур посредством фиктивных договоров и услуг юных ходорковских в безраздельное частное владение!
       Многие, выражая мне тогда сочувствие, говорили, что после попадания во власть мне не стоило распылять силы и даже следовало прервать отношения с оставшимися "внизу" во имя собственных карьеры и благополучия - мысль, возможно, здравая, но совершенно не моя.
       Поначалу я грешил на оставленное Агнией пророчество, по которому мне надлежало спотыкаться, падать, чтобы снова куда-то идти,-- однако затем, вспомнив разговор о непобитых картах и золотом сечении, символизирующем избранную мной профессию, понял, что дело именно в этом. В моём профессиональном Доме, в который миллионы людей так страстно и зачаровано рвутся попасть, лично мне находиться было неуютно и одиноко, оттого меня столь неудержимо влекло то к фермерам, у которых мне мерещился какой-то особый вольный дух, то в дальние странствия, то к общению с экстравагантными авантюристами.
       Да, лучше бы я поступил в "керосинку", или бы меня завербовали ленинградские чекисты, как молодого Чубайса со товарищи!
      
      
      
       5. Девяносто первый
      
       Поскольку низвергнут с ельцинского олимпа я был накануне Нового года, то, несмотря на всего лишь двухдневный в те годы выходной, отдыхал я почти две недели. Моё будущее было туманным, я даже не знал, останусь ли в аспирантуре или отправлюсь в свободное плавание по становящемуся всё более бурным жизненному морю.
       За подобными размышлениями я решил собрать воедино свои разрозненные "аграрные" мысли и написал статью, которая с лёгкой руки журналиста Владимира Михеева, доброго друга нашей семьи, служившего в "Известиях", была опубликована.
       Изложенные в статье идеи были достаточно новы, и их заметили в разных местах. Одним из таких мест оказалась только-только учреждённая "Российская газета", в ту пору официальное издание Верховного Совета РСФСР: мне позвонила возглавлявшая экономическую редакцию Елена Токарева с предложением перейти на работу.
       Я сразу согласился, поскольку был уверен, что работа в центральной газете даёт трибуну для обнародования и отстаивания экономических идей. Разумеется, думать так было ошибкой: ведь журналистика - это особый мир, который, конечно же, пересекается с наукой и политикумом, но не сливается с ними никогда. Журналист не должен браться за решение глобальных целей, его задача - просто жить в водовороте событий и людей, зарабатывая на хлеб насущный бытописательством всевозможных коллизий и оправдывая своё человеческое предназначение тем, что иногда удаётся извлекать из их мутного потока бесценные крупицы правды и подлинного опыта.
       Тем не менее, работа корреспондентом "Российской газеты" стала для меня возможностью заново начать жизнь - здесь не надо было объяснять вчерашним знакомым, почему и как я был изгнан из круга царедворцев, оправдываться, доказывать свою состоятельность и горевать оттого, что моими наработками распоряжаются другие. Практически все мои материалы с успехом принимались в печать, начальство ничего не имело против, чтобы я появлялся в редакционном здании на Волгоградском проспекте не более пары раз в неделю, а постоянные встречи с новыми людьми наполняли жизнь бодростью и смыслом.
       Возможно, что подобно существу, вынужденному менять панцирь взамен разбитого, я бы понемногу вырастил новый и с ним продолжил свой путь, если бы в момент наибольшей уязвимости меня не поразила новая и едва не сделавшаяся роковою сердечная страсть.
       Я неожиданно влюбился в одну из своих давнишних знакомых, влюбился безумно и безоглядно, как жалкий школьник, не имеющий опыта выстраивать хотя бы минимальную самозащиту на случай неудачи. Если прежде я пользовался привилегией выбирать тон и определять характер взаимоотношений с противоположным полом, то здесь меня просто понесло на гибельные камни каким-то неудержимым потоком, который я совершенно не мог взять под контроль.
       Все мои старые влюблённости и просто отношения, хоть на йоту отличавшиеся от дружеских, в миг были обнулены бесконечным и безнадёжным порывом к той, в ком внезапно мне открылись идеал, и спасение, и образ подлинного счастья. Бесконечное многообразие мира устремилось к единственному имени, а надежда услышать из обожаемых уст заветное "да" затмевала свет солнца.
       Правда, за этими высокими словами скрывались непреходящая внутренняя боль, способная в любой момент перетечь в приступ отчаяния, в минуты которого я несколько раз осознавал, что дыхание рвётся, а сердце стучит с перерывами и вот-вот может остановиться навсегда.
       Причина отчаяния состояла не только в том, что в момент жизненного перелома я оказался без выработанной прежним опытом защитной оболочки. Главное - разом вспыхнувшее во мне чувство выглядело со стороны слишком неожиданным и необъяснимым. Мы ведь знали друг друга на протяжении многих лет, наши отношения прежде не выходили за рамки дружбы, да причём не самой постоянной и крепкой, оттого свершившаяся во мне молниеносная перемена не могла не восприниматься иначе, чем блажь или сумасшествие.
       За те несколько месяцев, в течение которых меня снедал огонь беспредельной и бесконечно болезненной влюблённости, я познал все круги ада, которые способна породить отвергаемая сердечная страсть. Бывает что и сегодня, когда я слишком долго слышу в телефонной трубке длинные гудки, то физически ощущаю, как мой адресат, понимая, чей именно идёт звонок, предпочитает выйти в другую комнату. Или когда вижу заснеженный букет, оставленный лежать на каком-нибудь парапете, то ни секунды не сомневаюсь, что именно произошло и какой кипящей кровью обливалось в очередной раз чьё-то разбитое вдребезги сердце.
       Так осознав, что начинаю сходить с ума, я не нашёл ничего лучшего, чем попытаться отравляющую меня страсть уничтожить. Но поскольку уничтожить её непосредственно внутри себя означало себя убить, к чему я готов не был - хотя мысли подобные и посещали,-- страсть нужно было отделить, отречь, препарировать - чтобы затем, убедившись в её чужеродности и неинтересной простоте, оставить навсегда. Для этого требовалась сторонняя помощь, и я отправился за таковой в Ригу.
       Прибалтика с её прохладным летом и тёплыми зимними месяцами - место удивительное тем, что оно будто самой природой создано для человеческого утешения. Как Прибалтика была публичным домом при царях и советской власти, так и остаётся таковым в составе новейшей европейской империи, за той лишь разницей, что если сегодня для немцев или англичан это самый дешёвый и непритязательный вариант борделя, то для одинокого москвича из девяноста первого бордель представлялся волнующе-нездешним. И даже ледяной ветер, который в последние дни февраля беспрерывно задувал с Рижского залива, казалось, был напитан предвкушением свободы, свежестью перемен и напоминанием о том, что вольная и счастливая жизнь обязательно должна существовать.
       Покинув утром вагон поезда, я долго гулял по центру Риги, затем через какое-то встретившееся агентство забронировал гостиницу в Юрмале, пообедал в недорогом ресторане, после чего отправился на такси в дачный пригород латвийской столицы с твёрдым намерением осуществить свой план. Однако чем ближе был вечер, тем отчётливее я начинал понимать, что поселившееся во мне чувство отнюдь не чужеродно, а муки, им доставляемые,-- тоже часть меня, причём часть выстраданная и заветная, поступиться которой я не готов. Я отрешённо и бесконечно ходил вдоль взморья, не обращая внимания на холод и надвигающиеся сумерки, и постепенно напитанный сосновой хвоей воздух и тёмнеющий впереди простор с редкими звёздами над горизонтом примирили меня с судьбой. Начав курить сравнительно недавно, в тот вечер я прикончил пачку с лишком, будто желая сполна напитать ядом всё, что столь неожиданно решился сохранить у себя внутри.
       В гостиничном баре, совершенно нищем из-за межсезонья, я поужинал каким-то залежалым шницелем, потом долго пил коньяк, закусывая сухими ломтиками лимона, а когда был вынужден переглянуться со скучающими блондинками из-за соседнего столика, то дал им понять, что остаюсь один. Наутро, позавтракав, я вызвал такси до аэропорта и улетел в Москву ближайшим рейсом.
       Тем не менее, вернуть меня к прежнему состоянию Прибалтика не смогла.
       Спустя месяц, в конце марта - была Лазарева суббота,-- я уединился в своей комнате, чтобы перечитать в тишине евангельскую главу о воскрешении Лазаря.
       "...Был болен некто Лазарь из Вифании... Иисус, придя, нашел, что он уже четыре дня во гробе... То была пещера, и камень лежал на ней."
       "...Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего говорит Ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе. Иисус же говорит ей: не сказал ли я, что, если будешь веровать, увидишь славу Божию?"
       "...Он воззвал громким голосом: Лазарь! Иди вон... И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком..."
       Я перечитывал эти торжественные и страшные в своей пророческой силе строки множество раз, и всяким из них не уставал поражаться, насколько вера способна отменить и обратить вспять действие любого из природных законов. "Иди вон... И вышел умерший, обвитый пеленами..."-- ведь это же, хотя грех думать, сказано и про меня... А раз так, если я поверю,-- то смогу и воскреснуть...
       Невероятно - но произошло чудо! Та, об отвергнутой любви к которой я столь долго и безнадёжно скорбел, в конце апреля вдруг неожиданно сама мне позвонила, затем - мы встретились и стали общаться едва ли не каждый день... Я снова дышал полной грудью, снова был готов свернуть горы, жизнь немедленно обрела прежнюю полноту, с которой работалось легко и весело, а через проблемы несложно было переступать. Да проблемы были теперь не в пример прошлым - нетягостные и преходящие, словно дающие передышку перед мрачным и неизбежным, что уже понемногу оконтуривалось впереди.
       И эта передышка подвела меня. Решив, что счастье в шляпе, я снова слишком увлёкся всевозможными делами и не сказал тех слов, которые должен был произнести немедленно, как только чудо воскрешения любви - да и меня самого с ним вместе!- состоялось. Действительно, есть время разбрасывать камни и время собирать: я же последним не воспользовался, наивно полагая, что его достаточно. Увы, оно сразу же и утекло, как вода сквозь пальцы. Моя нечаянная любовь тихо и незаметно вышла замуж, оставив в сердце несколько по-прежнему болезненных шрамов, а в голове - главное воспоминание, как даже невозможное способно свершиться.
       "Лазарь! Иди вон..." Правда, далее Иоанн писал, что вскоре "первосвященники положили Лазаря убить". Неужели я сам убил то, что столь ярко и буквально смогло для меня воскреснуть, или же это проклятье последнего года - года, когда ещё была жива моя прежняя страна, отвлекло и затворило меня в бесконечных делах ради новых нескончаемых поисков себя?
       А ладные-неладные дела действительно множились и нарастали, следуя за не менее новыми возможностями, от которых начинало сносить голову.
      
      
       Одним из наиболее важных событий моей профессиональной жизни весной девяноста первого стало преподавание в первой (и как оказалось впоследствии - последней) школе по подготовке российских фермеров к стажировкам за рубежом. Идея этой школы, созданной Владимиром Ефимовым, также вышедшем с кафедры матметодов экономического факультета МГУ, заключалась в том, что человек, решивший сделаться фермером, способен разобраться в незамысловатых сельскохозяйственных технологиях самостоятельно, в то время как ключевые в его деле предпринимательские навыки правильнее усвоить из практики опытных зарубежных коллег. Организовать стажировку в фермерских хозяйствах Западной Европы, США и Канады проблемы тогда не составляло, требовалось лишь должным образом "практикантов" подготовить.
       Ефимову удалось собрать под этот разовый и почти благотворительный проект поистине блестящий коллектив преподавателей, в состав которого входили Катя Береснева, Лена Иванкина, Вера Матусевич, Сергей Строков и многие другие, чьи имена отлично известны профессиональному сообществу и до сих пор на слуху. Мне достались два курса: по фермерской микроэкономике и "сельскохозяйственному английскому", и два дня в неделю я безвылазно пропадал на семинарах со своими подопечными в далёком Люблино. Среди слушателей преобладали горожане, решившие рискнуть на ниве сельского предпринимательства, от вышедших в отставку офицеров до инженеров, филологов и даже художников, и я был счастлив оказаться сопричастным потрясающему воображению процессу, когда на твоих глазах рождается новая реальность! Разумеется, будущие фермеры имели самые различные способности и мотивации, из-за чего многие положения теории, на которую я пытался опереться, часто пробуксовывали или не находили отклика,-- однако всё это не шло ни в какое сравнение с процессом созидания, который мы вершили собственными руками.
       В апреле в фермерский школе состоялись выпускные экзамены, и те слушатели, кто их прошёл, начали разъезжаться по зарубежьям. Ефимов тем временем безуспешно вёл переговоры с подмосковными властями о бесплатном выделении наделов под первые фермерские хозяйства. Позже он был вынужден заявить, что "с коррупционной Московской областью договориться невозможно", и перенёс усилия в ближайший к столице "чужой" район - в окрестности Переславля-Залесского, управляемого из Ярославля. Там действительно вскоре начали появляться первые частные фермы, при этом несколько тысяч долларов или дойчмарок, заработанные их хозяевами во время стажировки, становились мало-мальски работающим стартовым капиталом. Увы, по причине безразличия властей и проистекающего из зависти саботажа, помноженного на вскоре набравший силу бандитский беспредел, первый в России фермерский кластер год спустя пребывал в удручающем состоянии, а по прошествии ещё некоторого времени - окончательно исчез.
       Вдосталь наобщаться с подмосковными чиновниками довелось и мне: Анатолий Соловьёв возгорелся идеей, согласно которой за помощь местным властям в организации земельной реформы те вполне способны наградить своих консультантов наделами под индивидуальную застройку. Мы самонадеянно решили выступить подобными консультантами, чтобы получить по участку в районе Рублёво-Успенского шоссе. Приезжали в Немчиновку и Жуковку, встречались с главами сельских советов и исполкомов, предлагая услуги по разработке всевозможных программ комплексного развития их территорий в рамках земельной реформы, достаточно много на сей счёт писали и даже привлекали в союзники высокопоставленных "концессионеров" из Госкомзема РСФСР - однако всякий раз слышали в ответ, что требуется "ещё одна подпись", "ещё одно согласование"... Поняв, что успеха не добиться, мы оставили попытки подвести под распределение неосвоенных рублёвских гектаров какую-либо рациональную основу, стяжав за честный труд честное вознаграждение. Через несколько лет, к слову, эти поистине золотые земли будут вовсю делиться и нарезаться исключительно "по понятиям", посредством бесконечной череды обманов и заказных убийств, которые пойдут на спад лишь к началу "нулевых".
       Надо сказать, что девяносто первый год выделялся потрясающими возможностями заработать, совершенно ничего не производя и даже не тратясь на перепродажу. Можно было учредить благотовительный фонд - тогда это только входило в моду и законодательство лишь разрабатывалось - и, добившись зарубежного гранта или финансовой помощи от государства, в полном соответствии с уставом оказать благотворительную помощь самому себе. Ещё интереснее было работать с государственными организациями, отпускающими продукцию по госценам. Можно было купить у них застрахованный товар, и во время транспортировки организовать в каком-нибудь глухом месте на грузовик "нападение": украденное у самого себя затем с хорошей прибылью реализовывалось через частных торговцев, а сверх того приходила страховка на стоимость "пропажи". Один предприниматель за разговором хвастал, что "не желая делиться и изображать криминал", он попросту загружал грузовик сливочным маслом - и затем где-нибудь на солнцепёке тот якобы глохнул, большая часть масла тотчас перегружалась из коробов в другую тару и увозилась на рынок, а из оставшегося по асфальту растекалась лужа неопределённого объёма, по следу которой затем оформляли страховое возмещение. Но делом наиболее прибыльным считалась переуступка заёмных средств: кредит под 12 или даже 7 процентов годовых можно было оформить на малое предприятие с нулевым балансом под фиктивный договор с каким-нибудь "серьёзным" государственным поставщиком, после чего "прокрутить" полученыне из госбанка деньги в частной торговле, где доходность не опускалась ниже тридцати процентов за единичную операцию. Правда, для оформления подобных кредитов нужны были хорошие связи.
       У меня подобные связи имелись, и поэтому весной и летом мне буквально приходилось отбиваться от напора желающих пригласить меня "в долю". Однако я, отчего-то продолжая следовать старомодным принципам "работать честно", всякий раз отказывался от этих более чем выгодных предложений извлечь деньги из воздуха. По сути весь тот год мои доходы ограничивались зарплатой и гонорарами в "Российской газете", аспирантской стипендией, да разовой выплатой за преподавание в фермерской школе.
       Отказался я и от выглядевшего весьма соблазнительным предложения возглавить очередной фермерский проект под эгидой корпорации "Росагропромстрой" - эта богатая и мощная организация с численностью работающих, если не ошибаюсь, более миллиона человек, совсем недавно по распоряжению Горбачёва получившая коммерческую самостоятельность, то есть, по сути, сделавшаяся частной, на волне политического ажиотажа замыслила грандиозную программу строительства "одноэтажной России". Строить, разумеется, предполагалось за государственные средства, которые главе "Росагропромстроя" Видьманову обещали Горбачёв и Ельцин одновременно. По многим параметрам я идеально вписывался в формат одного из руководителей той программы, поскольку был способен прикрывать косных видьмановских функционеров красивыми разговорами о реформах и науке,-- однако именно из-за осознания несамостоятельности и вторичности отводимой мне роли я решил на встречу, где предстояло обо всём договориться, не приходить.
       Мою кандидатуру в "Росагропромстрое", чьё руководство состояло людей с чрезвычайно консервативными взглядами, в последующем стоявших у истоков КПРФ, продвигал человек, который помнил меня ещё с "черносотенных" посиделок конца восьмидесятых. Он много раз мне звонил, пытаясь убедить, что я есть именно тот, кто способен "возродить русское село", я же отвечал, что строить фермы без фермеров - это всё равно, что создавать концлагерь, в который потом придётся загонять людей с помощью насилия, отчасти намекая на печальный опыт Кампучии; однако поставить в этом вопросе финальную точку мне удалось лишь, когда я заявил, что любое суетное начинание, задуманное в праздник Пасхи, не будет благословлено и не стяжает успеха.
       Действительно, вся эта смахивающая на аферу история с "одноэтажной Россией" началась именно в день Пасхи, на каком-то непонятном слёте-совещании в Суздале, куда меня командировали с редакционным заданием. А Пасха в 1991-м выдалась не просто холодной и ранней, 7 апреля, но ещё и совпала с Благовещением - что очень многие расценивали как недобрый знак...
       В конце мая мне в качестве корреспондента довелось принять участие в IV Съезде народных депутатов РСФСР, на котором было утверждено введение должности Президента России. За освещением сего важного политического события я имел множество не менее интересных личных встреч, в частности, возобновил дружбу с депутатами из Комитета по делам молодежи Верховного Совета, в котором в вскоре стал советником, познакомился с будущим вице-президентом Руцким, а также, после полугодового перерыва, смог вновь пообщаться с Леонардом Гергиевичем, таинственным осетином из белодомовского буфета, в своё время пытавшемся убедить меня в том, что все процессы в стране развиваются под неусыпным контролем "органов".
       Я обсудил с ним последние новости, рассказал про школу фермеров, про "Росагропромстрой" и изложил собственное видение аграрной реформы: сначала распределить землю между колхозниками и работниками совхозов в зависимости от трудового вклада и стажа, заморозив на несколько переходных лет любые операции с земельными долями; затем предоставить на выбор возможность работать в формате прежнего хозяйства или личного подворья, после чего, уже опираясь на объективные результаты, начинать оказывать наиболее успешным финансовую поддержку, способствуя созданию полноценных частных агропредприятий и развивая между хозяйствами и укладами здоровую конкуренцию.
       "Ну, второй ты Столыпин, тогда тебе надо записываться в новую партию",-- снисходительно ответил Леонард, предложив прослушать анонсированное в программе Съезда выступление неизвестного мне прежде политика.
       Политика звали Жириновский: с кремлёвской трибуны он тогда впервые заявлял о своих президентских амбициях, неоднократно вызывая в зале ропот радикальными заявлениями, после чего кратко огласил программу "либерально-демократической партии СССР".
       Мои коллеги-журналисты от услышанного были в совершеннейшем ступоре, наперебой характеризуя оратора словами, из которых "придурок", "антисемит" или "гэбэшный выкормыш" могли считаться наиболее безобидными. Меня же до глубины души оскорбило то, что эпатажный кандидат в президенты по сути крадёт с политического поля едва-едва набирающие силы идеи массового народного предпринимательства с национальным мировоззрением и здоровым духом патриотизма, крадёт, грамотно пользуясь непросвещённостью и наивностью большинства тогдашних людей, обволакивает в оболочку из шовинистических и просто безумных лозунгов и далее, с подобными лозунгами накрепко соединяя, умерщвляет.
       Так оно и вышло: столь многообещавший в конце восьмидесятых подъём народного духа так и не сумел породить в девяностые соразмерной волны народного предпринимательства, взамен которого экономическая и финансовая власть сперва досталась проходимцам, а после перешла к сверхузкой прослойке олигархов и чиновников, большинство которых позиционируют себя вне России. Ответственность за эту метаморфозу партии Жириновского совершенно очевидна и не может быть оспорена, поскольку именно он добился, чтобы в массовом представлении понятия бизнеса и патриотизма навсегда сделались антагонистами.
       Ну а поскольку Жириновский украл ту самую идею, которой я в полной мере был готов себя посвятить, мне ничего не оставалось, как согласиться, что кроме Ельцина лучшего варианта у России нет. На выборах Президента РСФСР в июне Ельцину от меня ушло целых два голоса: первый я отдал на избирательном участке в Омске, где находился в командировке от газеты, второй же бюллетень от моего имени заполнили родители, голосовавшие в Москве. В обоих случаях избирательные комиссии закрыли глаза на отсутствие открепительного талона или паспорта.
       Тем не менее, Ельцин уже не был тем непогрешимым и абсолютным кумиром, каким воображение рисовало его ещё год назад.
       После нашумевшего "дела о ста сорока миллиардах", которое для меня - что бы ни говорили - оставалось попыткой цинично заработать на проблемах страны, я постарался минимизировать контакты со всеми знакомыми из ельцинского окружения: я не был готов кричать, что "они продают Родину", но и держать свою душу по-прежнему открытой тоже не соглашался. Поскольку однозначно причаливать к противоположному флангу, который окучивали матёрые националисты и коммунисты, я тоже намерений не имел (спасибо "Росагропромстрою"!), то на майском съезде началось моё сближение с депутатами, занимавшими, как было принято говорить, умеренно-консервативные позиции.
       Таковых я встретил в парламентском комитете по делам молодёжи, а также в тесно с ним связанном аппарате ЦК ВЛКСМ - штабе легендарного комсомола, доживавшего свои последние дни.
       Сегодня это кажется невероятным, но именно высокопоставленные комсомольские функционеры тогда стояли и у руля учреждённого Джорджем Соросом фонда "Культурная инициатива". Поэтому очень скоро член правления этого фонда Валентин Денисов предложил на соросовские деньги воплотить в жизнь мои "аграрные наработки" в условиях Астраханской области, где его друг и товарищ возглавлял райком партии.
       Командировка на нижнюю Волгу меня, а также Гаврилова, Соловьева и аспирантки нашего факультета Кати Нечаевой, оплаченная Фондом Сороса, была насыщенной событиями и чрезвычайно полезной. Руководитель Ахтубинского райкома КПСС Владимир Петрович Дёмин оказался не только человеком абсолютно современным и адекватным, но и способным буквально на лету улавливать мысли, многие из которых с трудом воспринимались даже вполне прогрессивными москвичами.
       А речь шла о том, что прежде, чем что-то на селе рушить и вновь создавать, необходимо тщательно изучить пригодность старых и перспективных форм хозяйствования к материальной основе сельского производства - контурам полей, дорогам, системам орошения и всему остальному, для чего я придумал термин "технико-ландшафтной структуры". Поскольку на формирование технико-ландшафтных структур были затрачены не только годы советской власти, но и века прежнего хозяйствования, то одномоментно поменять на них хозяйственный уклад - скажем, заместить колхозы фермерами - невозможно, а требуется кропотливая работа по изменению и развитию среды, в которой многоукладному сельскому предпринимательству предстоит развиваться.
       Именно из-за неодинаковости технико-ландшафтных структур, сложившихся на начало XX века, столь по-разному в Российской империи проходили столыпинские реформы: в одних губерниях они имели оглушительный успех, в то время как в других - сталкивались с ожесточённым сопротивлением.
       Дёмин с ходу эту мою идею признал и принял на вооружение. Нам было поручено разработать план аграрных преобразований в Ахтубинском районе с учётом технико-ландшафтного фактора, а также провести ряд социологических исследований для определения темпов и особенностей переходного процесса.
       Каждое утро, после традиционной "летучки", руководитель райкома КПСС проводил с нашей командой краткое совещание, после чего нас развозили по "точкам", где путь до иных мог составлять несколько часов по раскалённой от июльского зноя степи. По шинами райкомовских "Волг" плавился асфальт, нестерпимо мучила жажда, иные из моих коллег намекали, что пора бы поскорее "свалить из этого ада", где термометр в тени показывает сорок пять, в прохладную Москву,-- однако я, почуяв настоящую работу, делал всё, чтобы довести её первый этап до конца.
       В середине августа я вновь приехал в Ахтубинск - на сей раз один, зато с готовым первым вариантом концепции и анкетами для соцопроса. Имелось и редакционное задание - дать в "Российскую газету" материал о необычном районе и его прогрессивном руководителе.
       Из-за тотального отсутствия в конце лета авиабилетов я возвращался домой на поезде. Состав прибывал на Павелецкий вокзал в пять утра, до половины шестого я ждал открытия метро, в шесть с четвертью был у себя на Нагорной. Не успел умыться и выбриться - как раздался телефонный звонок.
       Звонил из общежития Гаврилов с просьбой оставить у меня в квартире кое-что из своих вещей. К половине восьмого он подъехал, бросил в прихожей чемодан, мы сели завтракать, включили радио - и неожиданно волосы начали вставать дыбом: ледяным голосом диктор зачитывал сообщение об отстранении Горбачёва от власти и о введении в СССР чрезвычайного положения! Это было навсегда вошедшее в историю утро 19 августа 1991 года.
       Во мне сразу же вскипели два противоположные чувства: удовлетворения от того, что кто-то нашёл силы положить предел экономической деградации и нарастающему политическому развалу, и отчаянье от мысли, что все мои мечты, планы и начинания, которые я вынашивал и развивал на протяжении последних лет, отныне, скорее всего, будут объявлены вне закона.
       Гаврилов молча выслушал сообщение ГКЧП и резюмировал: "Ничего страшного, просто теперь продолжим преподавать студентам марксистскую политэкономию! Хорошо, что не успели забыть!"
       Тем не менее, мы поспешили поскорее завершить трапезу и разойтись: Гаврилов отправился к Белому Дому, я же - в редакцию "Российской газеты", где по долгу службы и должен был находиться. В это время по Волгоградскому проспекту в направлении центра уже вовсю двигались армейские бронетранспортёры.
       В редакции царило возбуждение, никто ничего не знал, дозвониться до какого-либо вменяемого руководства было невозможно, а от главреда по внутренней связи поступали лишь увещевания "сохранять спокойствие". В условиях этого паралича моя начальница Елена Токарева, проявив характер амазонки, добилась выделения машины, на которой мы впятером или вшестером - значения это уже не имело!- отправились в гущу событий.
       Высаживаться пришлось у перекрытого Лубянского проезда: несмотря на наличие в редакционной "Волге" правительственного пропуска, водитель категорически отказался проезжать за оцепление. Мы зашагали вверх, к площади Дзержинского, однако участившиеся по мере приближения к самому центру посты милиции не позволяли двигаться группой, пришлось расходиться и далее идти поодиночке.
       Меня никто не останавливал - я спокойно проследовал через Театральный проезд к улице Горького, дошёл до Пушкинской, спустился в метро, доехал до Баррикадной и уже оттуда без помех добрался до Белого Дома.
       К тому времени возле дворца, в котором размещались высшие органы власти РСФСР, собралось несколько тысяч человек. Поскольку современного пятиметрового забора тогда не стояло, люди имели возможность подойти непосредственно к стенам и подъездам. У дверей стояла охрана с автоматами, которая никого не впускала, и даже мое редакционное удостоверение, с которым я прежде беспрепятственно в Белый Дом проходил, здесь не работало.
       В разных местах то и дело вспыхивали импровизированные митинги, звучали лозунги "Долой ГКЧП!", "Нет госперевороту!", "Ельцин, мы с тобой!"... По рукам гуляли распечатанные на ксероксе листы с только что принятыми в Белом Доме постановлениями о незаконности ГКЧП и со всевозможными обращениями, которые подписывали самые разные люди - от Президента РСФСР до отдельных депутатов. Из разговоров в толпе, большая часть которых велась вслух и нарочито громко, было ясно, что люди ожидают штурма. В нескольких местах начали строить баррикады из ограждений, скамеек и прочих подручных средств - однако то был чисто демонстративный порыв, поскольку не имелось ни единого защитного пояса, ни возможности кого-либо с помощью этого хлама остановить.
       Когда со стороны Калининского проспекта начала подтягиваться бронетехника военных, то по толпе прокатились несколько волн паники, которые, правда, быстро улеглись - военные вели себя чрезвычайно мирно и продолжали стоять в единственном месте, что исключало с их стороны подготовку к штурму. В то же время я был свидетелем неоднократных попыток взвинтить ситуацию изнутри толпы: какие-то экзальтированные молодые люди кричали, что-то вроде "Язов подписал приказ!" [Д.Т.Язов - министр обороны СССР в 1987-1991 гг] или "Штурм через полчаса!" Появилось и спиртное, которое "для храбрости" раздавали всем желающим совершенно бесплатно, и я тоже принял стаканчик хорошего армянского коньяка.
       Когда стрелка часов на белодомовской башне миновала цифру четыре, а предсказанного отчего-то именно на этот час штурма не последовало, я совершенно ясно осознал, что теперь уже военные точно в атаку не пойдут. Данное понимание проистекало не из анализа или наблюдений (хотя элементарный здравый смысл и должен был подсказать, что после нескольких часов братания с демонстрантами войска в атаку не поднять, и если уж было штурмовать - то только с ходу!), а в результате какого-то внутреннего озарения, которое изредка посещало меня. Я поделился этим с несколькими людьми, с которыми находился рядом, и некоторые из них, немного поразмыслив, со мной согласились.
       Однако вскоре пронёсся чудовищный слух: на Манежной танками раздавили митинг! Возникла группа охотников зачем-то идти на Манежную, и я, поскольку находиться возле Белого Дома становилось реально скучно, отправился с ними.
       Мы совершенно спокойно миновали ряды солдат и по Калининскому проспекту прошли к Манежной площади - однако никаких следов побоища не было и в помине.
       Тогда, чтобы лучше понять происходящее и позволить ожившему внутри меня внутреннему голосу сообщить мне очередную подсказку, я решил прогуляться по центру. Было много милиции, в некоторых местах стояли бронетранспортёры, но в то же время работали все магазины и кафе, по улицам периодически проезжали машины - несмотря на то, что дороги считались перекрытыми, работало метро, а на тротуарах было полно пешеходов. Мне стало окончательно ясно, что государственный переворот не состоится.
       Так и произошло. На следующий день я побывал в редакции, где получил задание "фотографировать всё, что только можно", поэтому вечером снова обходил весь центр с фотоаппаратом в руках. Вторую часть своего фоторепортажа я делал уже утром 21-го, когда стало понятно, что путч - провален окончательно, и жизнь возвращается в прежнее русло. О последнем мне напомнили контролёры в автобусе, банально оштрафовавшие за отсутствие билета и наотрез отказывавшиеся делать скидку на сложную политическую обстановку.
       Чёрно-белые негативы, на которых запечатлены события и лица людей в те памятные дни, я сразу же отнёс в редакцию "Российской газеты", о чём ныне жалею: было бы интересно, обратясь к ним сегодня, вспомнить пережитое и попытаться разглядеть детали, которые, возможно, уже тогда могли свидетельствовать о близящихся смутных временах.
      
      
      
       6. Что сказал Сорос
      
       Одной из задач моего нахождения в неспокойном московском центре вечером 20 августа была необходимость встретиться для интервью с двумя участниками Конгресса соотечественников, открывшегося аккурат в день путча. При посещении редакции я записал имена и номера комнат бывших эмигрантов, так что теперь, регулярно наведываясь в фойе гостиницы "Россия", предпринимал попытки до них дозвониться - однако всякий раз безуспешные.
       Зато в районе восьми вечера, когда уже начало темнеть и я собирался сделать свой очередной заход в гостиницу последним, то неожиданно обнаружил в восточном холле Татьяну.
       После нашей последней встречи осенью девяностого я ни разу её не видел, поскольку зимой и весной, памятуя о декабрьском скандале, старался лишний раз на своём факультете не появляться, а с начала лета, как только жизнь по-новой закрутила и мне стало не до диссертации, я начал внутренне готовиться к тому, чтобы тихо и незаметно покинуть аспирантуру, когда естественным путём истечёт её трёхлетний срок.
       Татьяна и прежде была очаровательна, а теперь от неё буквально нельзя было оторвать глаз: идеальная фигура, тонкий летний загар и изящная небрежность в движениях были столь органично соединены с очевидной внутренней развитостью и глубиной, что для меня, отлично помнившего её прежней, первая мысль была о состоявшейся жизненной полноте молодой женщины. В мгновение ока я успел пожалеть и о глупой привязанности карьере, из которой всё равно ничего не вышло, и о своих бесконечных увлечениях, которые всякий раз поражали меня на уровне эмоциональном и не позволяли прикоснуться к живой и подлинной прелести, что теперь столь зримо и ярко выделялась в той, кого я так и не решился по-настоящему полюбить.
       Татьяна нисколько не смутилась неожиданной встречей и даже была рада пообщаться - по крайней мере затем, чтобы ослабить невыносимо пристальное внимание к своей персоне, ибо все, кто находился поблизости, так или иначе за ней наблюдали.
       -- Какими судьбами здесь? Мои соседи по ДАСу [Дом аспиранта и стажёра МГУ им.М.В.Ломоносова на улице Шверника] почти все - у Белого Дома.
       -- Я там был вчера и заходил сегодня. Обычный митинг - войны не будет, поверь. А здесь пытаюсь с двумя эмигрантами повидаться.
       -- С Конгресса соотечественников? Вряд ли сегодня встретишься, они как будто бы все уезжают в Ленинград. А человек двести после вчерашних новостей так сразу взяли такси - и дали тягу в аэропорт! У тебя кто-то из родственников должен был приехать?
       -- Нет, редакционное задание. Я в газете работаю.
       -- Поздравляю! А я пытаюсь найти одного из своих, мне говорили, что он - в списках приехавших.
       -- Здорово. Раньше родственников за границей следовало остерегаться, теперь - всё наоборот.
       -- Он очень дальний родственник. Троюродный дед, седьмая вода на киселе. Но зато - князь!
       И Татьяна произнесла фамилию, которую по прошествии лет я не могу назвать с точностью: то ли Мансуровы, то ли Муратовы.
       Я сразу же вспомнил наш стародавний разговор, и не сумел удержаться:
       -- Так ты, наверное, через этого князя поддерживаешь родство с Чингисханом?
       -- Разумеется! Но только сегодня потомков Рюрика и Чингисхана мы, скорее всего, не застанем. Какие у тебя планы?
       -- Какие планы? Если твои планы тоже исчерпаны и ты не станешь возражаешь - то, конечно же, проводить тебя.
       Татьяна не возражала. Мы вышли из гостиницы и, миновав несколько мирно сосуществующих военных постов и пикетов защитников демократии, спустились в метро. Татьяна по-прежнему проживала в ДАСе на улице Шверника, мы быстро добрались от Китай-города до Академической и оттуда, не став дожидаться автобуса, пошли пешком. Всё это были места моего детства, я показал Татьяне школу на улице Гримау, в которой учился, остановку, на которой десять лет дожидался автобуса домой, любимую пирожковую, дворы, где когда-то хулиганил, - всё пытаясь за праздными разговорами разгадать её главную тайну. То, что Татьяна не замужем, я понял сразу, но вот насколько она сегодня неангажирована и вольна? Да, при наших прежних встречах я определённо был чёрств, груб и бессердечен, и теперь, очень похоже, для меня настаёт время мести...
       Расставаясь на пороге общежития, мы договорились, что встретимся послезавтра, в четверг, всё там же в гостинице, где она разыщет своего троюродного князя, а я буду иметь возможность превратить беседу с ним в искомое интервью.
       В четверг мы проездили зря, если не считать возможности несколько часов друг с другом пообщаться, зато в пятницу князь был Татьяной обнаружен, и мы больше часа просидели с ним в гостиничном кафе.
       К тому времени путч был подавлен, его зачинщики - арестованы, повсеместно царило ликование, по радио из настежь открытых окон домов и машин звучали возбуждённые речи депутатов и всевозможных комментаторов. Лишь временами этот неослабевающий вал радости перемежался словами скорби о троих парнях, погибших в ночь на среду,- всем искрение хотелось видеть в них героев, спасших страну, хотя было совершенно понятно, что ребята оказались под колёсами бронетранспортёра по трагической случайности.
       Князю-соотечественнику было за семьдесят, однако он выглядел статно и молодцевато. Мы взяли бутылку "Советского шампанского", наполнили бокалы, выпили за победу добра, после чего князь пояснил, что "Советское шампанское" он не комментирует, поскольку уже пробовал и находит "вполне себе достойным". Минут двадцать разговор вёлся, в основном, между ним и Татьяной, они обсуждали неизвестных мне родственников и связанные с ними события, а я, изображая из себя сомелье, терзал недопитый бокал.
       Затем, откинувшись на спинку стула и отпив глоток вина, князь обратился ко мне своим красивым и напевным голосом:
       -- Ну-с, а что же хотел услышать от меня молодой человек?
       -- Работавший, между прочим, у самого Ельцина,-- Татьяна неожиданно поспешила возвысить мой статус.
       -- Именно работавший,-- уточнил я.-- Сейчас я тружусь в газете.
       -- Я надеюсь - не в газете "Правда"?-- улыбнулся князь.
       -- Не волнуйтесь, моя газета издаётся Верховным Советом России,-- поспешил я его успокоить.-- Хотя хочу покаяться за выданное мне тривиальнейшее из заданий.
       -- Неужели? А что за задание у вас?
       -- Интервью с участниками Конгресса. Увы, это тот самый случай, когда нужно просто заполнить полосу - ведь все говорят об одном.
       -- Ну почему же об одном? Я, например, готов рассказать, как в день открытия мы разоблачили всех до единого агентов КГБ в наших рядах! Не знаете? После того, как зачитали приветствие Ельцина, зал разразился аплодисментами. Ну а те, кто был с Лубянки, хлопать не рискнули - ведь только что в стране ввели чрезвычайное положение!
       -- И много оказалось таких?
       -- Нет. Думаю, человек тридцать.
       -- Не берите в голову! Скорее всего, то была охрана в штатском.
       -- Охрана? Тогда объясните мне, почему моих друзей в поезде ограбили! Всех до одного!
       -- Как так ограбили?
       -- Да вот так! Ночью, пока поезд шёл из Москвы в Петроград, воры вскрыли все купе до единого и забрали документы и портмоне!
       -- Неужели?-- возмутился я.-- Но об этом нигде не сообщалось!
       -- Слава Богу!-- старый князь поднял глаза и картинно развёл руками.-- Кто-то догадался, что ворованное не могли просто так вот выбросить из окна, стало быть, оно должно оставаться в вагонах. Поезд остановили, обыскали всевозможные закутки, ниши - и в них-то всё и нашли!
       -- Потрясающая история! Я могу о ней написать?
       -- Пока не стоит, я ведь ехал в другом поезде и не был очевидцем. Лучше переговорите с очевидцами.
       -- Спасибо, я постараюсь их разыскать. Ну а каковы лично ваши впечатления от Ленинграда... простите, Петрограда?
       -- А какие могут они быть - если я этого города совершенно не помню, хотя и родился в нём за каких-то два года до революции... Зато хорошо помню дачу под Выборгом, которую снимал отец, когда из-за раны был вынужден покинуть армию, а матушка считала, что в княжестве Финляндском и продукты дешевле, и жить спокойнее, чем в распропагандированной столице. Так что мы даже не эмигрировали - просто когда ваш Ленин дал финнам независимость, остались там, где проживали...
       -- Простите великодушно, но только Ленин - уже не наш и тем более не мой.
       -- Охотно прощаю, молодой человек, но что это меняет? Страны-то ведь больше нет!
       -- Напрасно вы так считаете. Ведь именно сегодня мы можем говорить, что Россия преображается, и у неё - прекрасное будущее.
       -- М-да... Не ругайте меня, но только я так не считаю.
       От услышанного я запнулся, и меня выручила Татьяна, напрямую спросив, почему князь полагает именно так.
       -- Потому, моя милая, что пока я лишь наблюдаю, что вы меняете шило на мыло. И не мною к тому же сказано, что "ничего не возродится - ни под серпом, ни под орлом"!
       -- Чьи же это слова?
       -- Георгия Иванова, молодой человек. Он был наш замечательный поэт, писал в эмиграции, родители с ним общались... Дай Господь памяти... как же там... да, да, конечно:
      
       Теперь тебя не уничтожат,
       Как тот безумный вождь мечтал,
       Судьба поможет, Бог поможет,
       Но русский человек устал.
       Устал страдать, устал гордиться,
       Валя куда-то напролом,
       Пора забвеньем насладиться,
       А может быть - пора на слом.
       И ничего не возродится -
       Ни под серпом, ни под орлом...
      
       -- Строки отчаянные, но ведь то - другая эпоха!
       -- Да, эпоха другая, однако ведь всё повторяется! Я сегодня часа четыре слушал в номере ваше радио. Так вот, поверьте мне: те, кого очередная русская революция вынесла наверх - такие же точно большевики! Я слышу те же речи, те же обороты... Ту же ненависть - сломать, свернуть, согнуть в бараний рог!.. И они ничем не лучше чекистов из общества "Родина", которые в понедельник отказались хлопать Ельцину,- а я даже думаю, что они будут и похуже. Но ненамного похуже, ибо - все хороши.
       Образовалась неприятная пауза. Мне показалось, что Татьяна ошеломлена услышанным значительно сильней меня.
       -- Простите, если озадачил вас,-- князь поспешил исправить ситуацию.-- Это лишь моё мнение, а я уже - человек старый и желчный. Но мой опыт говорит мне об одном: я не вижу здесь новой страны, которая способна воскреснуть.
       Совершенно не готовый с эти согласиться, я решил попытаться старого скептика переубедить.
       -- Мне кажется, что для воскрешения России не нужны перемены грандиозные и какие-то особые, которых если нет - то всё, пропало дело. Можно начинать с малых шагов. Вот, например, едва ли не главная проблема, которая сегодня отравляет людям жизнь - это нехватка продовольствия, прежде всего мяса. Но если хотя бы десять процентов земель в десяти процентах мест передать фермерам, которые суть те же самодостаточные крестьяне, о которых мечтали народники и радел Столыпин,-- то эта ключевая из проблем может быть решена в течение года-двух. И другие проблемы, уверен, можно решать точно так же, с малого.
       -- Ну, если всё так просто,-- поморщился князь,-- то зачем тогда было свергать власть коммунистов? Вы бы вполне смогли их убедить отдать десять процентов земли в десяти процентах мест, и троллейбусы в Москве не пришлось бы переворачивать!
       -- В глубинке я встречался с очень здравыми коммунистами,-- ответил я, вспомнив о Дёмине.-- Но на самом верху инициативы блокировались, поэтому, наверное, и произошло то, что случилось.
       Но старик лишь покачал головой, вслед чему взял неожиданный поворот:
       -- Знаете, кому публика на открытии аплодировала почти так же, как Ельцину? Мистеру Соросу, который от своих щедрот сподобился подарить оргкомитету нашего Конгресса видеокамеру и пару подобных безделиц! Если вам известно, кто такой этот Сорос, то вот вам и ответ.
       -- Я немного знаком с фондом, который Сорос открыл у нас. Но что это за история с видеокамерой?
       -- Очень показательная история. Видеокамера стоит максимум тысячу долларов, и ваше правительство легко могло найти такие деньги. Но вы даже в подобной мелочи предпочли обратиться к финансовому спекулянту и проныре, стало быть, вы готовы и впредь петь осанну ему и ему подобным! Понимаете, что это означает?
       -- Не совсем...
       -- Это означает, что никто здесь не собирается заниматься ни вашими фермерами, ни мастеровыми, ни добропорядочным частным предпринимательством, на котором держится мир. Никто! Подобно этому человеку, который за всю жизнь не испёк ни одной булки и не положил ни одного кирпича, вы хотите извлекать богатства из воздуха, исключительно из воздуха, из выдуманных смыслов, часть которых уже вовсю звучит с вашего экрана, а остальные будут создаваться с помощью идеалистов, подобных вам, простите...
       -- Ну что вы! Если Сорос и иже с ним научились лихо зарабатывать на бирже, то это не означает, что они делают деньги из воздуха. Без сильной промышленности не было бы биржи, и если кто-то у нас хочет жить так же, то ему придётся потрудиться над её созданием. И то же самое относится к сельскому хозяйству...
       -- Ну - Бог с вами. Навряд ли я вас смогу переубедить, молодой человек. Я вижу, что вы искренне желаете работать и сделать для страны что-то полезное, и пусть удача вас не покинет. Если поможете состояться хотя бы одному фермеру, то, считайте, жизнь прожита не зря. Но имейте в виду: вы будете действовать в одиночку и вопреки обстоятельствам.
       -- Спасибо за комплимент, но таких как я - миллионы, и у нас, я уверен, многое должно получиться.
       -- Не дадут вам этого!
       -- Но почему?
       -- Да потому, что в России всё уже есть! Города и железные дороги построены при царях, заводы построены большевиками. Не будем говорить, какой ценой, но ведь построены, и больше ничего не надо! Требуется лишь следить да подновлять. И если бы эти сокровища, созданные русским духом и на русских костях, работали на благо людей! Нет же, коммунисты держали народ впроголодь, а всё богатство раздавали половине мира - Кубе, Польше, Африке, да вы и сами лучше знаете. А народ свой при этом развратили уравниловкой, из-за чего никто не желает работать, и в стране кризис. У тех же, что сегодня взяли власть, цель одна - заставить людей работать снова, по-новой завести старый мотор, чтобы отныне всё, что тот будет выдавать, присваивать и делить самим! А самый верный способ отбирать, отбирать так, чтобы никто не заметил и не упрекнул,-- учиться у мистера Сороса! Понимаете? Так что - ничего не возродится...
       -- Давайте всё-таки допьём шампанское,-- удивительно вовремя предложила Татьяна, поскольку наш спор определённо заходил в тупик, хотя и выявлял много необычного и требующего осмысления.
       Я долил шампанского в бокалы и, чтобы не возвращаться вновь к спорам, скромно предложил выпить "за всё хорошее". Так и произошло, отчего в третью, значительно более короткую часть нашей встречи, старый князь и Татьяна ещё немного поговорили на родственные темы, и вскоре стали прощаться.
       Я снова проводил Татьяну до ДАСа и мы договорились, что я навещу её утром в воскресенье (в субботу намечались какие-то дела в газете), и мы на месте решим, как провести выходной.
       Я думал предложить Татьяне совершить поездку на дачу, где я познакомил бы её со своими родителями - ибо в наших отношениях, длящихся без перемены более трёх лет, определённо требовалось делать следующий шаг. Приготовив всё необходимое для поездки за город, в девять утра я поднялся к ней на этаж и долго-долго тарабанил в дверь комнаты - сначала беззаботно выстукивая какую-то мелодию, ну а затем всё отчаяннее и громче. Однако комната была пуста.
       Когда внутри меня уже вовсю вскипала горькая обида, приоткрылась соседняя дверь:
       -- Вы к Татьяне, что ль?
       -- Да, хотелось бы...
       -- Она вчера вечером уехала в Ленинград. Какой-то родственник там у неё умер.
       Что ж! Жизнь есть жизнь, я выразил сочувствие и поблагодарил соседку за информацию, которая при всей своей трагичности определённо успокаивала.
       На дачу я приехал к обеду в настроении нейтральном - однако вскоре оно начало катастрофически портиться из-за вала новостей, изливаемых включённым на полную громкость радиоприёмником.
       После подавления путча мне удавалось захватывать новостные передачи лишь урывками, и поэтому нынешнее погружение посредством радиоэфира в стихию как никогда прежде свободных и ничем не сдерживаемых комментариев, оценок и призывов было настоящим потрясением! Я немедленно понял, о чём твердил Татьянин князь: на дворе действительно была новая революция, и новые победители с прежним большевистским задором делили власть, рухнувшую к их ногам. При этом даже отчаянные призывы к расправе с "врагами демократии", в которые записывали едва ли ни всех, кто не стоял 19 августа возле Белого Дома, не шли в сравнение с речами неизвестных прежде глашатаев о необходимости разрушить до основания "тюрьму народов", объявив всеобщее - вплоть до отдельных районов и городов!- право на государственную независимость, попутно распустив армию с милицией и, как само собой разумеющееся, ликвидировав "кровавое КГБ". Отдельные витии не боялись призывать к незамедлительно вводу на территорию СССР "международных войск".
       Увы, всё это уже не было трёпом, ибо реальные события настолько далеко вырвались за рамки пресловутой борьбы между "горбачёвским" и "ельцинским" курсами, что даже поверженный в четверг Дзержинский казался невинной жертвой. Вечером в пятницу, когда мы болтали с князем под шампанское, вне закона была объявлена КПСС, а чуть ранее начались аресты "путчистов", включая глав КГБ и Минобороны Крючкова и Язова; в субботу толпа штурмовала здание ЦК на Старой Площади, и тогда же вместе с женой застрелился министр внутренних дел СССР Пуго, а в воскресенье - покончил с собой маршал Ахромеев, который в день путча находился в санатории и ни по каким здравым законам не мог быть объявлен причастным к попытке переворота. В понедельник под окнами своей квартиры будет найден мёртвым управделами ЦК Кручина... Причём все эти аресты, смерти и погромы в радиоэфире, который не имел даже минимальных ограничений эфира телевизионного, не только приветствовались, но и отчаянно распалялись призывами "двигать революцию дальше".
       За поздним ужином вдали от столицы родители шёпотом (!) высказались, что творящееся вокруг начинает напоминать то ли семнадцатый, то ли тридцать седьмой годы и просили меня вести себя в Москве максимально осторожно.
       Разумеется, я обещал быть острожным, хотя не видел для себя ни малейшей опасности - напротив, я находился в стане победителей и мог претендовать на дивиденды. Однако как только стало ясно, что нечаянная революция пошла вразнос и крушит уже не отдельных ретроградов, а страну целиком, я предпочёл отойти в тень. Если весной и летом мои материалы появлялись в "Российской газете" едва ли не еженедельно, то после начала вакханалии "победившей демократии" я смог выдавить из себя лишь одну или две крошечных заметки, да и в редакцию стал приходить значительно реже.
       Правда, судьба неожиданно едва не вынесла меня на очередную вершину - мне предложили принять участие в создании... национальной гвардии России, призванной заменить КГБ и МВД, в скором роспуске которых тогда мало кто сомневался. Несколько раз я приезжал на мероприятия инициативной группы, проходившие в одном из переулков за Елисеевским магазином, участвовал в написании документов и со временем стал бы, не исключено, настоящим полковником или генералом, если б Ельцин не принял многих удивившее тогда решение старые "органы" не распускать, а всего лишь "отреформировать". Так, понемногу начинали сбываться пророческие слова старого князя о том, что цели новой власти не такие уж и новые, за той лишь разницей, что отныне - без обязательств и тормозов.
       Я не беспокоил Татьяну более недели, ибо кончина родного человека - удар тяжёлый, переживания по которому обычно стараются не выносить за пределы семьи. Но поскольку шестого сентября было объявлено о переименовании Ленинграда в Санкт-Петербург, у меня появился повод позвонить.
       Татьяна действительно находилась в квартире своих родственников на Петроградской стороне. Приняв мои соболезнования, она отрешённым голосом сообщила, что её дядя, возглавлявший советско-финское совместное предприятие, на самом деле был застрелен, хотя официально объявили о самоубийстве.
       -- Его стали обвинять в сотрудничестве с путчистами, но он ни с кем из них не сотрудничал, он просто занимался бизнесом. Зачем ему было крутить деньги партии, если у него достаточно своих?-- начала она объяснять причины произошедшего, будто я о чём-то спрашивал.
       -- Не надо об этом по телефону!.. К сожалению, твоя трагедия не единичная, в Москве тоже много людей неожиданно и странно умирает. Приезжай по возможности: ведь смена обстановки - лучшее лекарство...
       "Вот и ещё одна жертва дурацкой борьбы за пресловутые деньги КПСС,-- думал я после этого разговора за просмотром телевизионных новостей.-- Разумеется, СП Татьяниного дяди было раскручено не без партийных денег, как почти весь приличный бизнес в Союзе, но ведь сколько лет прошло, сколько раз всё обернулось? Или просто там, где речь заходит не об идеях, а деньгах, революция перестаёт быть "бархатной"?
       Понимая, что со смертью высокопоставленного дяди у Татьяны неизбежно начнут возникать проблемы, я стал думать, имеется ли у меня какая-либо возможность ей помочь. Ибо даже для самостоятельной жизни в Москве ста двадцати рублей аспирантской стипендии было совершенно недостаточно.
       Первой мыслью было пристроить Татьяну на работу по моему астраханскому проекту. Действительно, намечалась поездка в Ахтубинск для сдачи результатов социологического опроса и получения первых денег, и я решил, имея в виду её будущее участие, подписаться на максимально большой объём предстоящих работ.
       В Ахтубинск я прибыл в районе десятого сентября - и сразу же был сражён драматическими переменами. Как и по всей стране, партийные органы были запрещены и разогнаны, здание райкома КПСС, в котором прежде проходили все наши встречи и совещания, стояло опечатанным, а Дёмин только успевал отбиваться от многочисленных комиссий и проверок на благонадёжность.
       Тем не менее, Владимир Петрович нашёл время встретиться со мной, принял работу и даже смог организовать оплату через одну из коммерческих структур. Мы договорились, что необходимо подождать, пока ситуация успокоится, а после - мы встретимся и решим, как работать дальше и стоит ли работать вообще.
       Поскольку "астраханский вариант" трудоустройства для Татьяны на неопределённое время закрывался, я начал искать другие пути, чтобы ей помочь.
       Совершенно неожиданно подобная возможность представилась через соросовский фонд.
       Ещё в середине лета, когда с подачи новых знакомых из ЦК ВЛКСМ (после путча, разумеется, тоже закрытого и разогнанного) началось моё общение с учреждённым на деньги Сороса фондом "Культурная инициатива", мне между делом предложили заполнить анкету для участия в одной из программ зарубежных стажировок. Следуя золотому правилу молодости не отказываться ни от чего разумного, что предлагают, я заполнил бумаги - однако после бурных августовских событий благополучно о них забыл.
       Напомнил мне о том звонок из Фонда с приглашением срочно приехать для выяснения каких-то "обстоятельств". Ну а поскольку ещё одним правилом молодости является разумная наглость, я сразу же решил явиться туда с Татьяной, к тому времени уже вернувшейся в Москву,-- пусть тоже заполнит анкету на стажировку, попытка не пытка!
       Фонд располагался в одном из старейших зданий в столице - в палатах царского дьяка Ратманова в Большом Козловском переулке, демонстрируя своим пребыванием в чудном средневековом тереме и основательность, и близость ко власти.
       Когда офис-менеджер выяснила, кто я такой, то учтиво-любезное выражение её лица мгновенно сменилось на строго-надменное, после чего я услышал:
       -- Ничем не могу вас обрадовать. Ваша кандидатура была рекомендована бывшим руководством.
       -- Почему бывшим?
       -- Потому что теперь у нас новое руководство. Вы же смотрите телевизор?
       -- Разумеется. То есть вы хотите сказать, что прежние руководители были каким-то образом связаны с путчистами?
       -- Извините, мы не комментируем внутренние решения. У вас ещё есть вопросы?
       Вопросов у меня не было, поскольку было ясно как божий день: воспользовавшись революционной ситуацией, заокеанский хозяин избавился от бывших "комсомольцев", руководивших Фондом с советской стороны. При этом судьба моей стажировки, на которую я больших планов не возлагал и воспринимал не более чем благодарность со стороны Денисова за согласие помочь его астраханскому другу, волновала меня значительно меньше, нежели задача выручить Татьяну. Ибо поучившись месяц-другой за границей, она могла бы без блата и связей, исчезнувших со смертью её дяди, сыскать работу в каком-нибудь приличном банке или СП.
       Я решил, что ради этого не грех будет и поскандалить.
       Достав из кармана журналистское удостоверение главной газеты новой России, я заявил, что больше года работал с Ельциным, провёл дни путча на ключевых рубежах защиты демократии и никому не позволю компрометировать меня подозрениями в неправильных связях. Затем, после короткой паузы - чтобы дама и ещё несколько человек в помещении прониклись услышанным,-- сообщил, что ни на какие гранты не претендую, поскольку "мне есть, чем заниматься дома", а сюда прибыл для выполнения "от вас же поступившей просьбы - подыскать достойных кандидатов".
       Дама сразу же поняла свою ошибку, испуганно взглянула на меня, словно на ворвавшегося в её уютный офисный мир революционного комиссара, после чего зачем-то заискивающе поинтересовалась, разговариваю ли я на английском.
       Услышав положительный ответ, она удалилась - и вскоре пригласила меня одного проследовать в другую комнату, располагавшуюся за плотной дверью.
       В этой комнате за общим столом сидели две красиво одетые девушки-секретарши, а в удобных полукреслах восседали иностранцы: один средних лет, другой - лет шестидесяти. То, что пожилой - это и есть сам Сорос, я понял это немедленно, хотя прежде не интересовался его личностью и не видел ни одной его фотографии,-- сущность хозяина положения и миллиардера, позволяющего себе держаться расслабленно и вальяжно, в то время как у остальных кожа на лицах натянута как барабан, было невозможно с чем-либо спутать.
       Очевидно, что офисная дама уже ввела помощника Сороса в курс дела. Тот сухо спросил у меня, с кем прежде я общался в Фонде. Услышав фамилию Денисова, он поинтересовался, как долго мы знакомы.
       -- We are familiar since July. I was invited for professional support to rural project at Astrakhan region [Мы знакомы с июля. Я был приглашён для профессиональной работы по сельскохозяйственному проекту в Астраханской области (англ.)].
       -- What sort of project? [По проекту какого рода? (англ.)]
       -- Support to agrarian reform and private farmers [Поддержка аграрной реформы и частных фермеров (англ.)].
       Услышав про аграрную реформу и фермеров, помощник сделал вид, что удовлетворён ответом, и перевёл взгляд на шефа.
       -- Well, since you are agricultural specialist? [Хорошо, то есть вы являетесь специалистом по сельскому хозяйству? (англ.)] - задал вопрос Сорос.
       -- Not exactly. I'm economist of postgraduate education and journalist as well. Rural issues are part of my professional occupation [Не совсем так. Я экономист, обучающийся в аспирантуре, и также я работаю журналистом. Сельские вопросы - моя профессиональная сфера (англ.)].
       -- Amiss choice!-- неожиданно вмешался в разговор помощник Сороса.-- Agriculture has no future. Now world's wealth is made by financial institutions which call the shots [Несвоевременный выбор! У сельского хозяйства нет будущего. Сегодня мировое богатство создаётся финансовыми институтами, которые командуют всем (англ.)].
       -- It's not yet clear in this country,-- равнодушно поправил Сорос помощника и зевнул.-- And how you assess Foundation in recent time? [Это ещё не вполне очевидно в этой стране. А как вы оцениваете деятельность Фонда за последнее время? (англ.)]
       Очевидно, что вопрос был задан в расчёте на то, что я выскажу или не выскажу критику в адрес бывшего руководства Фонда. Проблема состояла лишь в том, что для любого из ответов нужно было знать о работе "Культурной инициативы" хотя бы что-нибудь, а я, как на грех, не удосужился ничего на сей счёт разведать.
       Неожиданно я вспомнил о купленной в книжном магазине в Ахтубинске книжке американского писателя Роберта Мэсси "Николай и Александра", в выходных данных которой значилось, что перевод и издание осуществлены Фондом "Культурная инициатива". К тому времени я успел прочесть о Николае II едва ли не всё, что выходило в СССР и в зарубежье, однако отчего-то именно эта книга, содержащая хорошо известные факты и банальные суждения, предназначенные для непритязательной западной публики, оказалась для меня особенно дорогой - наверное из-за того, что вместе с автором-неофитом за её прочтением я смог по-новому и со свежими чувствами пережить ту эпоху и трагическую судьбу императора.
       И поскольку терять мне было нечего, я рассказал, что совершенно случайно приобрёл изданную Фондом книгу о последнем русском императоре, и оцениваю этот проект Фонда чрезвычайно высоко.
       На лице помощника Сороса изобразилось неприкрытое изумление, и вместо того, чтобы задать уже очевидно подготовленный для меня вопрос, он вновь повернулся к шефу.
       -- Yes, I remember,-- произнёс Сорос после некоторой заминки.-- It's good book. And what's so special you liked in? [Да, я помню, это хорошая книга. А что именно вам в ней понравилось? (англ.)]
       Настал черёд задуматься мне. Рассказывать Соросу о моих монархических симпатиях было, разумеется, нельзя, а говорить о почерпнутых из книги неких новых знаниях для человека, представившегося журналистом, выглядело несерьёзно. Требовалось привести какой-нибудь яркий образ - и я вспомнил такой из эпилога, в котором автор, скупо извещая о судьбах людей, связанных с царём Николаем, буквально в одной фразе выразил всю жестокую силу судьбы, когда-то разделившей юного цесаревича с Матильдой Кшесинской:
       -- I can remember al least one fascinating episode,-- ответил я.-- It's with Mathilde Kschessinska who rode through the snowy nights in troyka beside young Nicholas... How could foreigner so accurately and poetically express the essence of Russian fate?! [Я вспоминаю, по крайней мере, один потрясающий эпизод. В нём Матильда Кшесинская уносится в тройке с юным Николаем сквозь снежную ночь... Как мог зарубежный автор столь точно и поэтично выразить сущность русской судьбы!? (англ.)]
       -- Russian fate?-- изумился Сорос.-- Does such exist? [ Русской судьбы? А разве таковая существует? (англ.)]
       -- Definitely it exists,-- ответил я с безразличием университетского знатока.-- And snowstorm appears there as actor at peoples' parting and farewell [Разумеется, существует! И снежная буря выступает там как действующее лицо, разделяющее людей навсегда. (англ.)].
       -- It's interesting,-- ответил Сорос, и на его круглом и мясистом лице пробежала то ли улыбка, то ли гримаса.-- It probably would be better for Russian Tzar to take refuge behind that blizzard and begin to lead another life! [Интересно. Думаю, русскому царю было бы лучше укрыться за той метелью и начать вести другую жизнь! (англ.)]
       Я не стал возражать. Сорос улыбнулся и, произнеся что-то вроде "That's fine! [Отлично! (англ.)]", дал понять, что разговор завершён. Я попрощался и вернулся в общий офис. Управляющая дамочка тотчас же сделала звонок по местному телефону, после чего сообщила мне, что всё в порядке, и мне скоро позвонят. Тогда я поинтересовался, как быть Татьяне: ведь аспирантка МГУ и круглая отличница имела все права получить от Фонда собственный грант на стажировку.
       Дама заулыбалась, взяла папку с чистыми анкетными листами и протянула моей спутнице, предложив заполнить и зайти на следующий день.
       При прощании она поделилась со мною сокровенным полушёпотом:
       -- Вам просто повезло! Господин Сорос крайне редко разговаривает с бенефициарами, тем более что с вами взаимодействовала прежняя команда! Он сейчас очень, очень жёстко настроен!
       Я ещё раз заверил даму, что представляю исключительно себя самого, и пожелал Фонду успешной работы на благо страны.
       Спустя несколько дней на мой домашний номер дозвонилась чрезвычайно взволнованная и нервная женщина, ведавшая у Сороса "выездными вопросами", с ходу сразив упрёками за "задержку документов". Оказывается, вылет в Соединённые Штаты был назначен на 30 сентября, а у меня не имелось ни загранпаспорта, ни виз.
       Я сразу же решил от поездки в Америку не отказываться, немедленно сдал на оформление все документы, и затем много раз приезжал в Большой Козловский, чтобы утрясти вопросы с принимающей стороной. Общение через океан велось невиданным прежде способом - посредством электронной почты, с которой я впервые познакомился и научился управляться в том самом соросовском особняке.
       Во время одного из визитов в Ратмановские палаты я повстречал и Татьяну - её документы тоже пошли в работу, и теперь она ожидала трёхмесячной стажировки в Лондоне по финансовой специальности. Поскольку моя стажировка была рассчитана только на полтора месяца, я оставил Татьяне свой домашний адрес, чтобы она могла прислать мне письмо или телеграмму с указанием собственных координат - после нового года мы однозначно должны были вновь встретиться, чтобы решить, как жить дальше.
       Новенький загранпаспорт с советской выездной визой (таков всё ещё был тогда порядок!) и американской въездной мне вручили буквально накануне отлёта, так что собираться пришлось второпях. Прибыть в Шереметьево надлежало в половину шестого утра; накануне же мне позвонил знакомый, с которым я ездил на собрания по линии национальной гвардии, с приглашением предстоящим днём принять участие в неком "междусобойчике", который будет проводить "экономист Егор Гайдар".
       Я немного знал "экономиста Гайдара" и был бы, разумеется, не прочь познакомиться с ним лично - опыт свидетельствовал, что из подобных околонаучных собраний иногда рождается что-то стоящее, взять хотя бы мою пресловутую "экспертную группу". Но поскольку чемоданы уже были собраны, от "междусобойчика" пришлось отказываться.
       Предстоящее путешествие в Америку для меня, прежде не пересекавшего советской границы даже ради отдыха в Болгарии, пугало не расстояниями или нищенским командировочным авансом в тридцать долларов, а ясным предчувствием того, что это путешествие станет рубежом, после которого слишком многое в моей жизни должно будет измениться.
       Уже совсем в поздний час меня навестили друзья, супруги Щербаковы,-- попили вместе чая с баранками, пожелали мне доброго пути и вручили магнитофонную кассету с концертным исполнением "Таганки" - как выяснилась, то была моя давнишняя просьба. Под романтически-мрачные аккорды старого тюремного романса я вспомнил, разумеется, свои похождения с Агнией, которые отныне были не просто где-то далеко в прошлом - они были в абсолютно другом измерении, в которое неумолимо перетекала минувшая жизнь. Всё, что оставалось в ней, на глазах теряло прежние значение и важность, однако и будущее дышало холодом и тревогой.
      
      
       На следующий день я убедился, что едва ли не главный смысл путешествий состоит в преодолении повседневности и укрощении страхов. Жизнь затягивала в очередной круговорот, и даже не самые лучшие первые впечатления от поездки не могли этому препятствовать.
       Одним из таковых стал шок от осознания катастрофической разницы платёжных потенциалов. Во время заправки нашего ИЛ-86 в ирландском Шенноне я обошёл в терминале все бары и кафе и был буквально раздавлен дороговизной: кружка пива за три доллара означала по тогдашнему рыночному курсу наши сто рублей, то есть мою аспирантскую стипендию или гонорар за статью на четверть полосы! Следующая же мысли была о том, что с подобным финансовым неравноправием перспективы у моей страны самые что есть невесёлые: за бесценок будет отдаваться абсолютно всё!
       Не менее грустная картина ждала во время следующей заправки в аэропорту Гандер на Ньюфаундленде: чтобы пассажиры советского рейса не ощущали финансовой дискриминации, стюардессы раздали при выходе специальные жетоны, с помощью которых в канадском буфете можно было бесплатно получить стакан кока-колы. Однако длинная очередь из соотечественников, которую обслуживал единственный бармен, смотрелась нелепо и позорно.
       Нью-Йорк, который я наблюдал из окна такси, перевозившего нашу группу из трёх человек из международного аэропорта имени Кеннеди в аэропорт внутренних линий Ла Гвардия, я сразу же невзлюбил - его улицы были не просто грязными и неопрятными, но ещё и бесконечно чужими. Однако далее Америка стала открываться с совершенно фантастической стороны.
       Сначала, после утомительной двухдневной дороги, включающей два перелёта внутри США, мы оказались в настоящем раю: великолепный загородный пансионат на севере утопающей в осеннем многоцветье Миннессоты, превосходная кухня с непередаваемым разнообразием блюд и пугающим обилием спиртного, учтивые и обходительные хозяева и не менее обходительные и дружелюбные американцы, участвующие в учебной программе. А поскольку явились мы в аккурат к её закрытию, то буквально угодили с корабля на бал - к финальному банкету, где звучали самые восторженные речи, гремели тосты, беспрерывно пополнялись вином бокалы, а водкой Stolychnaya - ледяные стопки, так что одна из наших главных задач состояла в том, чтобы после двух бессонных ночей не свалиться замертво на этом бурлящем и поющем празднике жизни.
       В партнёрстве с Соросом, обеспечившим организацию и оплату дороги, принимал нас фонд Блэндина (Blandin Foundation). Этот фонд был основан в начале XX века миллионером русско-эстонского происхождения, оставившем в своём завещании пункт, согласно которому "после падения коммунизма в России" его детищу надлежало принять на обучение и знакомство с американской жизнью трёх русских и трёх эстонцев. Если использовать современную терминологию, то фонд Блэндина расходовал деньги, зарабатываемые капиталом своего основателя, на развитие структур гражданского общества в сельской местности - именно в силу последнего обстоятельства я попал именно сюда, а не в финансовый Лондон. Однако жаловаться было не на что: тематика была мне близка, а тесное знакомство с сельской Америкой, которая традиционно почиталась эталоном фермерского уклада, всегда входило в число моих наиболее сильных профессиональных пожеланий.
       Также все мы, не сговариваясь, решили по максимуму использовать пребывание в Америке для совершенствования английского языка - прежде всего условившись, что даже между собой общаться станем исключительно на нём. Эстонцы, державшиеся особняком, разговаривать на русском отказывались с самого начала, что нас устраивало. Моя английская речь быстро становилась значительно более беглой, а однажды я даже видел английский сон. Однако именно из-за вероломства эстонцев этот план был провален: по прошествии нескольких дней, во время застолья с бесконечно популярной в северном штате советской водкой, эстонцы сломались и перешли на "язык оккупантов".
       Но значительно важнее профессиональных и языковых тем для меня являлось понимание, чем и как Америка живёт: муниципальное устройство, самоуправление, суды, школы, предприятия и фермы, домохозяйства, банки, церкви, наблюдательные советы всех профилей и мастей... Фонд Блэндина располагался в городке Грэнд Рэпидс, считавшемся островком либерализма посреди брутальной и отчасти "старорежимной" северной Миннессоты. Возможно, что организаторы стажировки тем самым намеревались показать, как либеральные ценности должны прорастать в несвойственное им окружение - судить не берусь. Однако для меня более чем плотное и отчасти задушевное общение с местной интеллигенцией принесло ещё и достаточно глубокое понимание сильных и слабых сторон либеральных и левых идей. Не менее содержательным стали и контакты с теми, кого местные либералы предпочитали обходить стороной и при чьём упоминании демонстративно морщили нос.
       Безусловно, сильной стороной американского либерализма является его гуманистическое наполнение - понятие политкорректности в 1991 году ещё не считалось ругательством и расценивалось как внутреннее благородство и готовность поступиться своими интересами ради ближнего. Но было и заметно, что это благородство и жертвование предельно конкретны и совершенно не связываются с людьми, страдающими вдалеке или страдавшими в прошлом. Поскольку не так давно завершилась "Буря в пустыне", первая американская военная операция против Ирака, за соответствующим разговором я случайно упомянул, что в нескольких поражённых американскими ракетами бомбоубежищах Багдада погибли мирные граждане,-- и был изумлён отсутствием какой-либо реакции, даже самой ничтожной. Аналогично, когда одна из эстонок вдруг вспомнила о трагичной судьбе американских индейцев, то ответом стало такое же молчание.
       Зато другая сторона либерализма оказалась настолько схожей с нашим коммунистическим начётничеством, что временами мне начинало казаться, что вместо свободнейшей из стран я нахожусь на партийном или комсомольском собрании, разве что ведомым на другом языке. Морализаторство, копание в деталях чужих поступков и даже мыслей, бездумная готовность тащить на обсуждение любой человеческий сор, оговоры и саморазоблачения, доходящие до степени мазохизма, волей-неволей укрепляли во мнении, что пребывание накануне нашей революции Льва Троцкого в Соединённых Штатах не могло не иметь последствий.
       Отсюда рождалась невольная симпатия к нерукопожатным американцам, поддерживающим ненавистную у либералов Национальную стрелковую ассоциацию, голосующим за Республиканскую партию и не боящимся ездить на лосиную охоту - абсолютный и непотребный грех! Несколько раз, когда подобные проповеди доводили меня до тихого кипения, я вспоминал августовскую встречу со старым князем и его грустный прогноз - только на сей раз не с экономической, а с человеческой стороны. Действительно, если взамен личной и предпринимательской свободы мы займёмся укоренением в России схожих взглядов и порядков - то точно ничего не возродится, как считал его любимый поэт...
       Хотя у русского народа, возможно, имеется определённая защита от подобных новаций - привычка думать своим умом и опираться на собственные силы. Половина же Америка, перейдя из класса когда-то вольных творцов судьбы в ряды получателей окладов и пособий, бесхитростно согласилась принять и соответствующую власть над собой. Американцы, действительно, в своём большинстве люди наивные, добрые и бесхитростные, в тесном общении вызывающие подлинную симпатию и приязнь, однако именно поэтому их бесконечно легко обманывать, особенно когда обманывают - свои.
       Тем не менее, именно в Америке я познакомился с человеком, который оказался воплощением настоящего христианского смирения и отчасти святости. Один из сотрудников фонда Блэндина, в прошлом лютеранский пастор, потерял дочь - двое подонков надругались над ней и оставили умирать. Преступники были найдены, над ними вовсю идёт суд и близится максимально жёсткий приговор - и вдруг отец неожиданно для всех прощает убийц дочери и просит судей проявить к ним снисхождение.
       Я тогда много общался с бывшим пастором и могу свидетельствовать, что прощение тех, кто принёс ему непоправимое горе, не было, как случается иногда, картинным жестом, рассчитанным на публику. Напротив, публика явно не понимала причин такого поступка и выдумывала, надо полагать, невесть какие объяснения, понятные себе; я же, вспоминая его глаза, провалившиеся от горя, отлично вижу, что он пережил внутренне все варианты и через собственное страдание пришёл к тому единственному, который бы останавливал зло.
       Также бывший пастор старался делать всё, чтобы находящиеся рядом с ним не чувствовали обязанности соболезновать и скорбеть. А в одно из воскресений под конец стажировки, когда выпал обильный снег и Миннессота стала похожей на зимнюю Россию, он по собственной инициативе отвёз нас за добрую сотню километров в шахтёрский городок Чизхольм, где имелся храм Сербской православной церкви, в котором я смог исповедоваться и причаститься.
       Многочисленные загородные поездки и знакомство с жизнью сельской Америки обогатили меня множеством идей для диссертации, и там же практически полностью я написал её первую главу. Успехи американских фермеров объяснялись высокой степенью соответствия их укладу технико-ландшафтных структур, на формирование которых ушли два века. Тем самым подтверждался главный вывод моей работы о том, что успех отечественной аграрной реформы лежит не в написании хлёстких законов, а в капитальном и весьма длительном преобразовании технико-ландшафтных основ под оптимальное сочетание эффективных форм производства.
       Неожиданным напоминанием о бедственном положении мой Родины явилось лицезрение вереницы кораблей под советскими флагами, прибывших на погрузку зерна в порт Дулут (этот порт на берегу пресноводного озера Верхнего, расположившийся в центре североамериканского континента на высоте почти двухсот метров над уровнем океана, замечателен тем, что через систему Великих озёр и реку Святого Лаврентия в него могут заходить морские суда). А все дороги к Дулуту были забиты гигантскими грузовиками с зерном, на закупку которого последнее советское правительство безоглядно спускало последнее советское золото...
       Под конец стажировки из американских газет и теленовостей стало приходить понимание, что дела дома идут из рук вон плохо, поэтому обратного пути я ждал одновременно с нетерпением и внутренней боязнью. Американцы сделали всё, чтобы проводить нас с размахом, и бесконечные банкеты, подарки, трогательные расставания с обещанием сочувствия и дружбы навсегда бы отложились в памяти светлым воспоминанием, если б не громкий скандал, который под занавес устроила часть руководства Фонда: одна из наших девушек закрутила роман с молодым, статным и, главное, свободным от уз брака американцем, однако эта совершенно житейская история, к тому же творимая по любви, породила девятый вал морализаторского гнева. В конфенерц-зале собрали нас и сотрудников Фонда, включая садовников и охрану, после чего началось нечто, по сравнению с чем меркнет недобрая память советских парткомиссий и, напротив, вспоминаются трибуналы инквизиции: бесконечные речи осуждения, притворные потоки увещеваний, перемежаемых с проклятьями,- и как финал судилища провозглашение для провинившейся пожизненного запрета на использование знаний, полученных во время стажировки!
       Я понял тогда, что американский народ, оставаясь сильным и великим, имеет и один великий недостаток, способный всё перечеркнуть,- за редчайшими исключениями он не умеет прощать.
       Увы, возвращение на родину, где прощать всегда умели, вызывало оторопь и ужас: за полтора месяца страна деградировала необъяснимо и страшно. Москва была холодна и темна, даже в центре; почти нигде не работали фонари, дворы и улицы были завалены неубранным мусором, а из рассказов встречавших меня родителей я не успевал запоминать ни названия продуктов, уже исчезнувших с магазинных полок, ни новых цен, взлетевших до пяти-шести раз. Даже хлеб, выпеченный из того самого американского зерна, за погрузкой которого я наблюдал в дулутском порту, пенсионеры и безработные разбирали в первые минуты после открытия булочных, чтобы затем весь день, ни от кого не таясь, перепродавать у дверей пустых магазинов.
       Как вскоре выяснилось, из "Российской газеты" меня уволили за прогулы - хотя я честно предупреждал об отъезде и просил оформить отпуск, на который после девяти месяцев в штате я имел законное право. В аспирантуре я продолжал оставаться и даже сумел вызволить с депозита двухмесячную стипендию, которая вмиг разошлась на покупку у спекулянтов элементарнейшей еды. С помощью долларов, сбережённых со стипендии американской, я купил компьютер, о котором давно мечтал и с помощью которого надеялся претворять в жизнь свои бесконечные творческие планы,- только вот что и зачем было теперь претворять?
       Политические события декабря, положившие конец существованию Советского Союза, события, которые отложились в сегодняшней исторической памяти едва ли не главным наполнением последней четверти 1991 года, в реальности пролетели буднично и незаметно - причём не только для одного меня. Фактически ощущение того, что страна разваливается уже не в теории, а вживую, на глазах, и в ближайшее время вряд ли соберётся, появилось ещё летом, когда в процессе подготовки союзного договора республики постоянно требовали всевозрастающих прав, а Горбачёв был вынужден им без конца уступать. Голос разума подсказывал, что единственным шансом сохранить страну являлась лишь победа ГКЧП, однако по-настоящему искренняя неприязнь к заговорщикам, не предложившим ни одной новой идеи, зато успевшим воскресить старые страхи, с неизбежностью подводила к пониманию, что Союза не будет.
       Закономерным итогом всего этого развала в головах и душах стали декабрьские голосования в Верховном Совете РСФСР: в высшем органе законодательной власти, где в мае минувшего года с превеликим трудом удалось набрать половину голосов для избрания Ельцина, за ликвидацию Советского Союза выступили, как хорошо известно, 93% депутатов [за ратификацию так называемых "Беловежских соглашений" в Верховном Совете РСФСР голосовали 188 депутатов из 201 зарегистрировавшихся (93.5%), за денонсацию Союзного договора 1922 года голосовал 161 депутат из 173-х (93.0%). Однако поскольку в 1992 году Съезд народных депутатов, являвшийся, согласно Конституции, высшим органом РСФСР, так и не утвердил эти решения, то юридически они не могут считаться вступившими в силу.].
       Для меня же, в конце 1991 года резко отдалившегося от политики и власти, столь же буднично и незаметно рассыпался и исчезал смысл той жизни, к которой я себя долго, тщательно и осознанно готовил. За затянувшимся собиранием опыта и впечатлений мне не удалось претворить в жизнь ровным счётом ничего из того, о чём когда-то мечтал и чему намеревался себя посвятить. Не удалось ни собрать капитала, ни обрасти надёжными связями. И что самое печальное - к двадцати пяти годам молодость тоже казалась на исходе.
      
      
      
       7. Долг земле
      
       Девяносто второй год мрачно начался и весь прошёл напряжённо и хмуро.
       Подскочившие 2 января до небес цены в магазинах нельзя назвать главной проблемой, тем более что с середины месяца они начали понемногу снижаться,- главным ощущением являлось обесценение всего, что существовало прежде, с мучительной неясностью, что предстоит.
       У меня же это ощущение усиливалось как фактическим положением безработного, так и непониманием цели единственного занятия, которому я должен был оставаться верным - моей диссертации. В стране с пустым госбюджетом и обнулённым золотым запасом, живущей ожиданием очередной порции гуманитарной помощи из Америки, с обнищавшим и потерявшим прежнюю платежеспособность населением рассуждать о возрождении крестьянского предпринимательства - бессмысленно. А писать бессмысленные вещи исключительно ради стяжания заветной корочки кандидата наук я не хотел, поскольку это ставило бы меня в ряды "сотрясателей воздуха", которых я ненавидел и над кем ещё совсем недавно острил.
       Однако деваться некуда, первую главу диссертации я написал в Америке, и это позволило мне приступить к остальным разделам с немного меньшей тягостностью инерции. Да и компьютер дома выручал - ради заветных часов у экрана не надо было ехать в университет или в комитет Верховного Совета, как приходилось делать прежде.
       Но это было не тем утешением, которого ждала душа. От поселившейся внутри неё пустоты я всерьёз задумывался над тем, чтобы заняться "практической политикой", то есть перейти от дел, пусть даже невесть каких, к исключительно словам - во всяком случае, слова хоть как-то ценились, и за их произнесением можно было ощущать минимальную востребованность. Другим вариантом виделся отъезд добровольцем на войну в Приднестровье, которая в начале девяноста второго заполыхала со страшной силой. Неугомонный Гаврилов, с которым я продолжал поддерживать контакты, к тому времени успел с группой депутатов побывать в окопах под Тирасполем, и через него я имел нужные имена и адреса.
       От поездки на фронт меня единодушно отговорили знакомые из "Фронта национального спасения" и нескольких монархических организаций, с которыми я общался на бесчисленных в ту пору митингах и пикетах,- все утверждали, что без воинского звания и специальности я сгину в первом же бою. Поэтому вся социальная энергия, ставшая понемногу внутри меня оживать, зимой и весной уходила в протесты против губительного курса, которым мои вчерашние коллеги в открытую гнали страну.
       Не опасаясь вставать в первые ряды митинговых колонн, находившихся под прицелами фотоаппаратов и телекамер, я совершенно не предполагал для себя какого-либо политического возвышения в случае смены власти. Протест мой был иного рода - через приобщение к оппозиции я желал искупить в собственных глазах вину за недавнее сотрудничество с окружением Ельцина и неуместный оптимизм по поводу реформ, оказавшихся столь сокрушительными. В какой-то степени мне это удалось, так что отменённое в конце минувшего сентября очное знакомство с Гайдаром, возглавлявшем теперь российское правительство, я воспринимал не как упущенный шанс, а высшее из благ. Особенно меня возмущало в Гайдаре его желание в процессе приватизации делать акцент на прямой денежный выкуп - будто бы жулики, располагавшие в провальном девяносто втором свободными деньгами, должны были цениться выше, чем трудовые коллективы предприятий или пенсионеры, эти предприятия построившие.
       Подобное высокомерное пренебрежение к народу, которое переживалось весьма остро, навсегда разрушило мою привязанность к тем, кого было принято именовать "демократами". Если бы эти политики в 1990-1991 годах хотя бы намёком обозначили подобный курс, то у них не имелось бы ни малейшего шанса победить на выборах и стать у руля страны. Бессильная злоба и гнев от подобного виртуозного обмана временами просто лишали разума!
       Должен признаться, что личную лояльность по отношению к Ельцину я сохранял значительно дольше, особенно после того, как 8 января 1992 года, выступая перед рабочими Ульяновского авиазавода, Президент, вопреки всему прежнему, во всеуслышание объявил, что "Черноморский флот останется российским", - тогда вновь хотелось верить, что Ельцин - не столь уж плох, и не всё в стране безнадёжно. Увы, дальнейшие решения и действия высшей власти не оставляли выбора: Президент и его окружение стремительно превращались в реальных врагов.
       Но чтобы вести борьбу с врагами, необходимо занять место в одной из колонн - и с этим сразу же стали возникать проблемы. Комплекс идей, которым я оставался верен и которые предусматривали свободное предпринимательство при России великой, единой и неделимой, был предательски оккупирован шутовской партией Жириновского. В таких условиях мне либо надлежало маршировать с коммунистами, либо записываться к националистам.
       Здесь уместно сделать пояснение: понятие национализма в начале девяностых сильно отличалось от нынешнего, поскольку соответствовало настрою абсолютного большинства людей. С падением социализма стало разрушаться и синтетическое единство советского народа - первые сигналы тому, как я уже писал, прозвучали для меня из речей украинцев на далёкой Чукотке. Безусловно, советский народ мог бы пройти до формирования полноценного и крепкого суперэтноса оставшийся отрезок пути, отведи ему история ещё хотя бы лет двадцать, то есть ещё поколение. Именно этого поколения не хватило, чтобы во многом искусственная и заидеологизированная прошивка многонационального советского единства сумела бы замениться чем-то более природным и органичным нашей натуре, или чтобы развились новые отношения, требующие единства по существу. А так - едва на смену стабильности пришли первые трудности, люди сами начали "делиться", полагая, что с национальным самосознанием им будет проще выживать. Поэтому национализм начала девяностых - неважно, русский, татарский, кавказский или иной другой,-- был изначально направлен "вовнутрь", а не "вовне", то есть прежде других ставил задачу самоидентификации, а не борьбы с чужаками. Знамя "борьбы" пытались поднимать радикалы, но их голос по-настоящему зазвучал только после гайдаровских реформ.
       К сотрудничеству со "здоровыми националистами" меня активно склонял мой знакомый из "Росагропромстроя", пытавшийся сколотить некий союз из патриотически настроенных коммунистов и "почвеннических" структур. И хотя я искренне чтил традицию и разделял консервативные устои, отсутствие вменяемой экономической программы и усиливающийся антисемитизм заставили вскоре искать других попутчиков. Особенно после одной из встреч-летучек в Александровском саду, где обсуждался вопрос об очередном пикете и кто-то из радикалов предложил в "духе времени" обновить речёвку с известного нацистского плаката:
      
       Бей кремлёвского жида,
       Морда просит кирпича!
      
       Эти липучие вирши оказалось потом непросто выбить из головы, равно как и множество прочих экстремальных фантазий, в изобилии рождавшихся в то болезненное время. В котором юдофобия становилась не эксцессом, а привычным фоном, почти нормой, в той или иной степени накрывшим большую - не побоюсь сказать!- часть русских людей. Скорбевшие о старорежимной гармонии стремились свести многообразие причин революции к "жидовскому заговору" с Троцким и Свердловым во главе, а грустившие о социализме видели корень бед исключительно в "еврейском правительстве" во главе с Гайдаром, Чубайсом и прочая, а также в президенте, чья якобы настоящая фамилия -Эльцин. Провластные же газеты и телеканалы вместо того, чтобы объяснять народу трагизм и сложность новейшей отечественной истории, бесталанно и грубо занимались навешиванием ярлыков, вроде "красно-коричневой чумы" и "русского фашизма".
       Я счёл за благо отдалиться от "росагропромовца" и вскоре сошёлся с несколькими группами, позиционировавшими себя как "православные предприниматели". Увы, и из этого тоже ничего не вышло, поскольку идеи соборности торжествовали исключительного при произнесении речей, а в обычной жизни каждый становился за себя сам - что нормально в бизнесе, но совершенно не годится для политики.
       Итогом всех этих шараханий стало то, что я бросил уличную политику и, начиная с апреля или мая, сосредоточился на экспертной работе в Комитете по делам молодёжи Верховного Совета. Тем более что преобладающая часть депутатского корпуса отошла от почти безоглядной прежде поддержки ельцинского курса и заняла центристские позиции, каковые были мне наиболее близки. Я писал всевозможные справки и заключения на законопроекты, поступавшие в Комитет, участвовал в работе над несколькими законами, в частности, над законом о занятости населения, вместо принятия которого, правда, парламент ограничился внесением обширных поправок в закон 1991-го года; готовил ряд материалов для председателя Верховного Совета Хасбулатова и даже, тряхнув стариной, написал проект экономической программы для вице-президента Руцкого. Однако подобная работа, кроме чувства исполненного долга, на деле ничего породить не могла - и вице-президент, вступивший в политический конфликт с Президентом, и Верховный Совет были лишены как управленческих рычагов, так и финансов. А почти все бумаги, выходившие из Белого Дома, на Старой Площади и в Кремле, куда переселились администрация Президента и Правительство, в открытую и зачастую по-хамски клались под сукно.
       Летом меня неожиданно пригласили в Ахтубинск - оказывается, прошлогодние идеи аграрной реформы в рамках отдельно взятого района оставались живы, требовалось содействие с разделом земли в одном из колхозов, подготовка приватизации консервного завода и, что самое интересное,-- проектная разработка комплекса фермерских хозяйств, за чьё финансирование собирался взяться некий итальянский банк.
       Я с готовностью откликнулся, и вскоре вновь прибыл на астраханскую землю: правда, не самолётом через Волгоград, как прежде, а в плацкартном вагоне поезда Москва-Душанбе - на авиабилет попросту не нашлось денег. Удивительно, но если сегодня подобное путешествие считается актом экстрима или юродства, то в девяноста втором, когда граждане Таджикистана всё ещё оставались такими же советскими людьми, как и москвичи, я не чувствовал ни риска, ни неудобств - за исключением разве что единственного момента, когда соседи-азиаты, приступив к завтраку, сперва накормили из единственной тарелки ехавшего с ними косматого пса, а затем, даже не ополоснув, положили туда еду для своих детей.
       Гонения на "коммунистических клевретов", столь заметные в минувшем сентябре, теперь были в прошлом: Дёмин возглавлял вполне успешную межхозяйственную ассоциацию "Ахтома", которая по договорам с районными агропредприятиями занималась вопросами снабжения, сбыта и выступала ходатаем в органах власти.
       Для справедливого разделения колхозной земли нужно было исчислить доли каждого работника, учитывавшие бы трудовой вклад последних лет и общий стаж. Чётких инструкций и общепризнанных рекомендаций на тот момент ещё не существовало, и мне пришлось объяснять и отстаивать свою модель на настоящем колхозном собрании. Желая сделать расчёт долей максимально справедливым, я предложил, наряду с суммированием заработных плат последних пяти лет, применять также повышающие коэффициенты для работников со стажем более пятнадцати - ведь многие из стариков, в силу возраста не имевших возможность получать в последние годы достойную зарплату, в молодости вкалывали как двужильные, стало быть, тот трудовой вклад тоже должен быть учтён.
       Колхозники моё предложение поддержали, однако его оборотной стороной стал огромный объём работы, который я тем самым на себя взвалил: данные по пятилетним зарплатам бухгалтерией были уже сведены, а вот всё остальное, что связано со стажем, выбирать и обрабатывать пришлось мне собственноручно. Бухгалтерский учёт вёлся тогда исключительно с помощью амбарных книг, едва ли не единственный в районе персональный компьютер имелся в ассоциации, на котором мне выделяли в день несколько часов, чтобы запрограммировать базу данных и ввести нужные цифры.
       И я, не задумываясь, до конца выполнил эту объёмную, утомительную и не свойственную моему пусть даже понизившемуся статусу работу исключительно из желания сделать вместо пустопорожней экономической писанины что-то реальное и полезное для людей. Смешно сказать, но я получал настоящее наслаждение, когда после ввода в программу какого-нибудь запредельно далёкого года рождения (а в одном случае, помнится, он был даже из XIX века!), благодаря моим коэффициентам компьютер присуживал ветерану приватизационный коэффициент, не уступающий молодому балбесу, срубившему в минувшем сезоне шальную премию!
       При приватизации Ахтубинского консервного завода подобного подвига повторять не пришлось - директор срочно приобрёл собственный компьютер и распорядился, чтобы бухгалтерия "всё сделала сама". Зато я помог красиво написать "План приватизации", с которым мы двинулись на утверждение в областной центр. Как позже выяснилось, вопрос с областными чиновниками был согласован заранее, посему пить в уазике-"буханке" начали ещё на подъезде к Астрахани. После посещения Комитета по приватизации вино закончилось, перешли на водку, которая была тёплой и в жару шла с отвращением. Однако в Харабалях купили ещё чуть ли не целый ящик на пятерых, затем часа три спали в степи, потом кто-то вспомнил, что забыл документы в Комитете, стали искать почту, чтобы позвонить с дороги, затем снова ехали, пили, останавливались - одним словом, отметили начало безумной приватизации по полной программе и столь же безоглядно. Даже Дёмин, привыкший за годы партийно-хозяйственного руководства к вещам подобным, столкнувшись под вечер с нашей группой в центре Ахтубинска, оказался настолько потрясён, что был вынужден перенести намеченное на следующий день совещание с утра на обед.
       Единственной полезной вещью, которую мне удалось сотворить для Ахтубинского консервного завода, стала компьютерная программа, позволяющая с учетом технологической линейки, текущих затрат на сырье и ожидаемых цен продажи выбирать план выпуска консервов, маскимизирующий прибыль. Собственно, речь шла о классической задаче линейного программирования, которую мы изучали на втором курсе и которую сегодня несложно реализовать с помощью стандартных вычислительных пакетов - однако в девяноста втором приходилось собственноручно писать код и создавать интерфейсы. Но зато результат был потрясающим: заводские экономисты и технологи поначалу не верили, что так вот просто и быстро можно распределить мощности между томатной пастой и тем или иным ассортиментом баклажанного ассорти для достижения наибольшей прибыли, и только всё тщательно перепроверив вручную, уверовали в мощь прогресса!
       Однако самую многообещающую возможность для приложения моих знаний открывали результаты визита в Ахтубинский район делегации итальянских банкиров: было объявлено, что планируется открытие кредитной линии с целью создания "пилотного комплекса фермерских хозяйств", отсюда задание мне - всё проанализировать, рассчитать и написать, что строить, да как. Разумеется, с учётом местной специфики и итальянского интереса, сходившихся на выращивании и переработке томатов.
       К разработке фермерского проекта я подошёл с основательностью, вложив без остатка всё, что знал и почитал необходимым. Прежде всего, на обширном массиве земель я оконтурил территорию, технико-ландшафтная структура которой в наибольшей степени подходила для семейного агробизнеса, и на которой можно было разместить до десятка фермерских хозяйств. Тем самым удавалось минимизировать капитальные затраты на орошение и отказаться от использования тяжёлых сельхозмашин, а сам фермерский комплекс превращался в своеобразный населённый пункт нового образца, привлекательный для жизни. Но самое главное - в развитие чаяновских идей о непрерывном биологическом цикле крестьянского бизнеса и важности в нём постоянного труда без пиковых перегрузок я дополнил сезонное "помидорное производство" круглогодичным животноводством молочно-мясного профиля. Благодаря этому не только возрастала общая рентабельность, но решалась более чем злободневная для сельской глубинки проблема "зимнего пьянства".
       Наряду с документацией фермерского комплекса, включающей типовой генплан, севообороты и агротехнологические карты, я подготовил и небольшой учебный курс, который был готов прочесть для участников проекта. Не скрою, что многое в этой работе выполнялось с прицелом на использование в диссертации, однако возможность воплотить в жизнь собственные идеи воодушевляла и заставляла трудиться безотносительно более чем скромной оплаты, которую Дёмин выбил для меня.
       Срок моего аспирантства истекал в ноябре, защитить диссертацию можно было и позже, для чего, правда, на кафедре требовалось успеть пройти процедуру обсуждения, или "предварительной защиты". О давнишнем скандале, со времени которого миновало почти два года, уже никто не вспоминал, я работал с новым научным руководителем - Владимиром Рувимовичем Беленьким из Института инженеров землеустройства, и "предзащита" моя прошла успешно: работа, готовая на четыре пятых, выглядела не только содержательной, но и максимально реалистичной.
       Однако в декабре, когда я прибыл во всеоружии в Ахтубинск, открылись другие реалии - выяснилось, что итальянские инвесторы даже слышать не желают о чём-либо, кроме томатов. Я пытался объяснить, что монокультура будет иметь губительные последствия хотя бы оттого, что из-за за отсутствия в севообороте кормовых трав урожайность томатов неизбежно начнёт снижаться - на что мне было сказано, что "земли у вас много", и что когда томатные поля перестанут родить, производство перенесут на другие. "Но фермер не может переезжать с места на место, он должен работать в своём технико-ландшафтном ареале!" - пытался я отстоять собственную правду. "Ну, тогда это пусть будет не фермер, а какой-нибудь агрокомбинат,-- прозвучал ответ.-- Ведь наша общая цель - построить прежде всего эффективный бизнес!"
       С итальянцами было всё ясно - их цель состояла в продаже оборудования под государственную гарантию, но вот позиция абсолютного большинства тех, кто занимался проектом на уровне района и области, меня обескураживала и убивала. Выходило, что нет не только понимания необходимости заниматься преобразованием технико-ландшафтной среды, но даже выявленные в ходе моей работы мной немногочисленные островки, в которых прямо сейчас, без многомиллионных затрат, можно было начинать укоренять перспективные уклады, не интересовали ни начальство, ни самих будущих фермеров. Дёмин пытался меня приободрить, утверждая, что проект сделан не напрасно и "время придёт"; он добился, чтобы я получил все причитающиеся мне за работу деньги, однако и он находился в убеждённости, что будущее села - за крупными коммерческими единицами. Зачем ради них требовалось разгонять вполне жизнеспособные колхозы - он, как и все остальные, не знал.
       Тогда же в декабре, когда очередная страница моих профессиональных начинаний вот-вот должна была быть перевёрнутой и мне следовало, очевидно, вновь задумываться о жизни личной, я получил обнадёживающую весточку: позвонив из Ахтубинска домой, я услышал от мамы, что меня "искала девушка из Петербурга". Я немедленно перезвонил в квартиру на Петроградской стороне - и был фантастически рад снова услышать знакомый голос. Оказалось, что Татьяна задержалась за границей почти на год из-за того, что после стажировки устроилась на работу в английский банк, а теперь прибыла в короткий отпуск, чтобы закрыть отношения с аспирантурой и что-то уладить с родственниками. Ну а записную книжку с моим адресом, на который обещала написать,-- посеяла в первые дни за границей.
       Татьяна рассказала, что её родители развелись и продали кунгурский дом, часть вырученных денег нотариус перевёл ей, однако приобрести на них жильё невозможно - триста тысяч рублей обесценились и стоили теперь немногим больше тысячи долларов. Я сразу подумал, что наш более чем созревший союз вполне мог бы решить для неё жилищную проблему - пожили бы пока в моей московской квартире, а там, глядишь,-- заработали для начала на дешёвую "однушку", цены на которые начиналась в тот год от двухсот долларов за метр, затем придумали бы что-нибудь ещё,-- однако английский контракт у Татьяны истекал только летом следующего года, соответственно и наша совместная жизнь могла стартовать не раньше этого срока.
       Из телефонного разговора также стало ясно, что из-за условий контракта своим временем Татьяна теперь не вполне распоряжается - послезавтра вечером ей улетать в Лондон, рейс из Москвы, куда она прибывает утром на поезде. С вокзала она сразу же едет в Университет, чтобы написать заявление на отчисление из аспирантуры или на годовой академотпуск - это они решат на месте, после чего она свободна и не прочь со мной повидаться: вылет самолёта из Шереметьево в восемь, прибыть нужно к пяти, такси домчит за час, так что всё время, что до четырёх,-- всё наше!
       Итак, послезавтра утром я во что бы то ни стало должен оказаться в Москве! Я скажу Татьяне все слова, что должен был сказать гораздо раньше и что откладывать более невозможно. Я, наконец, признаюсь ей в любви, которая, конечно же, поселилась во мне давно, и лишь по причине постоянных разлук и бесконечных дел я не был готов произнести заветных слов, способных соединить наши судьбы. Видимо оттого, что эти слова пока не произнесены, жизнь и носит нас без якорей и приюта. Пока носит. Послезавтра я скажу Татьяне, что люблю отныне только её одну, и пусть дела подождут! В конце-концов, и английский контракт можно расторгнуть - я расшибусь, но найду для неё место в Москве в каком-нибудь Внешэкономбанке!
       На следующий день первым же делом я поспешил в кассы "Аэрофлота", чтобы купить билет из Волгограда в Москву на вечерний рейс. Затем сообщил в ассоциации, что должен срочно уезжать, попрощался с Дёминым, выписался из гостиницы и отправился на автостанцию. Утренний автобус на Волгоград, правда, уже был таков, но меня устраивал следующий.
       Дневной рейс задержался, но не критично, и глядя, как за окном набирающего скорость старенького ЛАЗа живо проплывают запорошённые снегом поля и буераки, я не сомневался, что водитель быстро наверстает опоздание. От волгоградского железнодорожного вокзала, куда автобус прибывал, к аэропорту каждые пятнадцать минут ходили городские маршруты, и если бы я случайно не успевал и с ними - то взял бы такси.
       Небольшое беспокойство вызывал лишь начавшийся за Капустиным Яром сильный снегопад. Я даже расслышал, как в разговоре с кем-то из пассажиров водитель посетовал, что если снег так же продолжится, то в обратный рейс он не пойдёт и заночует в Волгограде. Но это касалось рейса следующего, а наш, поскольку успел начаться при хорошей погоде, обязательно будет завершён!
       Тревога стала возрастать после того, как из-за усиливающегося снега, с которым с трудом справлялись дворники на лобовом стекле, резко упала скорость. Однако мотор продолжал уверенно урчать, в салоне было тепло, и думать о времени, которого оставалось достаточно, совершенно не хотелось. Тем более что из-за скорой темноты пропало ощущение пространства, и отныне любое движение вперёд отзывалось надеждой на скорое окончание пути.
       В какой-то момент мы остановились - разъезжаясь со встречным транспортом, попали в снежный занос. При маневрировании автобус заглох - из-за снега в двигателе намокли провода. Около получаса водитель пытался оживить мотор, под конец собрав вокруг себя знатоков из числа пассажиров, готовых помогать участием и советом - однако ничего не получалось! Когда же, утопая в сугробах, я тоже приблизился к месту ремонта - к открытому люку, нутро за которым освещалось горящим в полнакала карманным фонариком,-- то сразу и понял, что встали мы надолго: моторный отсек был полностью в мокром снегу.
       Начали голосовать, чтобы кто-нибудь вызвал нам помощь - но по дороге, сделавшейся из-за снегопада непроходимой, никто не проезжал. Едва ли не спустя час остановился ГАЗ-66, и его водитель пообещал сообщить в ближайшем посёлке о нашей беде. Один из пассажиров забрал свои вещи и поехал с ним, оставив всем нам обещание дозвониться в милицию и пожарным. Если бы тот полноприводный вездеход двигался на Волгоград - я бы, ей-богу, тоже договорился и уехал, но он шёл в обратную сторону.
       Шоссе окончательно опустело - никто более не проезжал. Невозможно было даже сообщить о себе - ведь о мобильной связи, как сегодня, в девяносто втором даже не подозревали. И тогда осознание жуткого одиночества, помноженного на внезапную беспомощность, когда кругом, на многие километры,-- лишь бушующая стихия и бесконечная степь, в мгновение ока затмило все прочие мысли. Волгоград, самолёт, столица - всё куда-то ушло, сгинуло за снежной пеленой, остался лишь поднявшийся с задворок сознания первобытный страх с невероятным по силе желанием выбраться отсюда поскорей.
       Глубокой ночью к нам пробился грейдер, за ним - трактор "Кировец" с огромным прицепом, в который мы все погрузились, и "Кировец" дотащил нас до ближайшего населённого пункта. Нас разместили в полузаброшенном доме культуры, обеспечив кипятком и матрасами, чтобы переночевать. В семь утра разбудили сообщением, что дорогу почистили, но автобус наш сломался окончательно, исправный обещают к обеду, поэтому желающие могут за отдельную плату добраться до Волгограда на "кооперативном `рафике'", который уже ждёт.
       Проворный "рафик" домчал до Волгограда на редкость быстро. В аэропорту мне каким-то чудом удалось разжалобить длинную очередь у авиакасс, чтобы не потерять шанс улететь дневным рейсом - но, увы, билетов не было. Тогда я смог пробиться к дежурной, умоляя пустить меня на борт любой ценой -тоже тщетно. Не теряя надежды, я бросился искать начальника аэропорта - однако уже объявляли о завершении посадки, и когда я обнаружил кого-то в форме и стал скороговоркой излагать свою историю, тот просто молча кивнул в окно, за которым отправляющийся в столицу ЯК-42 уже разворачивался на взлёт...
       -- Что же мне тогда делать?-- взмолился я.-- У меня невеста вечером за границу улетит, мне надо обязательно её увидеть!
       Я не сразу сообразил, что назвал невестой девушку, в адрес которой прежде не произнёс даже элементарных слов любви - но именно так я ощущал всё творившееся со мной в тот миг.
       -- Вечерний на Москву отменён,-- прозвучал равнодушный ответ, словно приговор.-- Завтра утром полетите...
       Я вышел из комнаты начальника с болью в груди и обуревающей страстью всё разом сокрушить и разломать в этом ненавистном доме, не сумевшем исполнить самого простого желания - перенести меня туда, где я по-настоящему нужен и где истекают последние несколько часов, в течение которых моё неуловимое счастье всё ещё способно состояться...
       На улице грузился какой-то автобус, я машинально влез в него - и вскоре снова оказался у железнодорожного вокзала. Поскольку в моём взведённом состоянии покой был равносилен яду, я решил, что двинусь в Москву на поезде: благо, тот отправлялся после полудня, а какое ни есть движение скрадывает бессилие и тоску.
       Уже с купленной плацкартой, найдя свободное место на скамье в зале ожидания, я стал свидетелем печальной сцены: какой-то старичок в телогрейке, из-за отворота которой выглядывала ветеранская полумедаль, долго копошился возле клетки с голубями на полу, пытаясь в ней что-то поправить; неожиданно крышка клетки сорвалась, отлетела - и несколько белоснежных птиц разом взмыли под высоченный, метров за пятнадцать, расписной потолок!
       Старик, покачиваясь на дрожащих худосочных ногах, обутых в залатанные валенки, медленно поднялся и застыл в нелепой и жалкой позе, с выражением мольбы на лице и разведёнными от бессилия натруженными чёрными руками. Кто-то понимающе посетовал - "Ну что же ты, дед!", кто-то вздумал подтрунить; он же, запрокинув голову и ничего не замечая, только оцепенело глядел вверх, где голуби радостно наматывали круги и рассаживались по карнизам. Потом, словно решившись на последнюю попытку что-то изменить, робко и полушёпотом запричитал:
       -- Ну куда же вы, статненькие?.. Гули, гули... Ка-ак я же я теперь?
       Помочь несчастному было нельзя, продолжать за этой сценой наблюдать - безрадостно, а потому я поспешил скоротать время до московского поезда в другом месте. Возможно, рассуждал я за горячим чаем в вокзальном кафе, я был единственным, кто почувствовал случившееся столь же горестно и остро, поскольку так же необратимо потерял сегодня собственное счастье, которое почти уже держал в руках...
       Когда объявили посадку и я засобирался - то увидел, как тот самый старичок опускается за свободный столик с открытой чекушкой и пластмассовым стаканом, который едва не переламывался в его гуляющей от напряжения ладони. Вылив в стакан водку до последней капли, он долго глядел на неё бесцветными провалившимися глазами, после чего распрямил плечи и отчаянным залпом употребил.
       Добравшись на следующий день до дома, я не стал ничего рассказывать, только поинтересовался у родителей, не было ли мне вчера звонков. Звонков не было, и от сердца отлегло.
       Правда, вечером я всё же позвонил на питерский номер и попросил взявшую трубку пожилую женщину - видимо, тётку Татьяны,-- по возможности передать племяннице, что "её знакомый не смог прилететь в Москву из-за бурана". Что именно немолодая родственница смогла понять из моей взбалмошной и странной речи, и поняла ли вообще - меня почти не волновало.
       Декабрь, между тем, был ещё в самом разгаре, однако происходившего в его последние недели - ныне не вспомнить. Так что этой историей, можно сказать, невесёлый год для меня и завершился.
      
      
      
       Если начало девяноста второго года запомнилось страхом за всё вокруг, то начало девяноста третьего - вновь вернувшимся беспокойством за собственное будущее.
       В вопросах личной жизни у меня царила полная неопределённость, если не сказать апатия; полноценного занятия не было, по факту завершения очной аспирантуры я становился не то безработным, не то тунеядцем, а двухмесячный срок, отводимый законодательством на поиск работы, истекал в конце января.
       В Верховном Совете РСФСР, где я числился экспертом-внештатником, постоянных вакансий не имелось. Посоветовавшись со своими коллегами-друзьями, депутатом Александром Чибисовым и руководителем аппарата Комитета по делам молодёжи Павлом Ивановым, мы решили создать некоммерческую общественную организацию, которую я смогу возглавить. А при общественной организации - сформировать сеть компаний, которые бы своей прибылью обеспечивали уставную деятельность.
       Чтобы не ввязываться в бюрократический процесс, решили воспользоваться имевшейся в тогдашнем законодательстве лазейкой, позволявшей общероссийским общественным объединениям учреждать дочерние фонды исключительно собственным решением, без какой-либо государственной регистрации. Меня познакомили с председателем Фонда научно-технической, инновационной и творческой деятельности молодёжи России [сегодня это Национальная система развития научной, творческой и инновационной деятельности молодёжи России "Интеграция"] Александром Обручниковым, благодаря которому в Татьянин день, 25 января 1993 года, был учреждён фонд "Русская Нива". По эгидой "Русской Нивы" взялся зарабатывать деньги мой университетский товарищ Владимир Большаков, сочетавший работу над диссертацией с разнообразной торговлей посредством нескольких собственных фирм.
       Благодаря Чибисову, который дружил с Александром Жилкиным - тоже депутатом, после путча ставшем заместителем главы администрации Астраханской области (с 2004 года Жилкин - бессменный астраханский губернатор), наш фонд получил достаточно крупные лимиты на вывоз из Астраханской области разнообразной продукции, которая в пору отсутствия отлаженных рыночных механизмов считалась дефицитной: начиная от соли, добываемой на озере Баскунчак, и до бензина с Аксарайских газоконденсатных промыслов. Было выдано даже номерное письмо областной администрации с эксклюзивным разрешением на экспорт чёрной икры - требовалось лишь оформить внешнеторговую лицензию в Москве (её цена, по слухам, составляла "всего" десять тысяч долларов) или отгружать драгоценный товар "вчёрную" через дырявую кавказскую границу. Если бы у "Русской Нивы" имелся полноценный кредитный ресурс - при подобных стартовых условиях мы бы развернулись грандиозно!
       Отсюда главной моей задачей стал поиск денег. Возможности получить кредит имелись, однако большая часть предложений сводилась к тому, что от трети до половины суммы нужно было отдать банкирам, за что остальные деньги допускалось как бы не возвращать - разумеется, неисполненный кредитный договор будет передан в арбитраж, однако коррумпированные банкиры гарантировали, что "сильно усердствовать" не станут и дадут время замести следы. Увы, старомодная привычка работать честно не позволяла мне над подобными схемами даже задумываться.
       В конечном итоге, мне удалось заделаться кредитным посредником. Тёща Павла Иванова, директриса и с новейших пор единовластная хозяйка крупнейшего универмага в подмосковном Серпухове, имела невыбранный кредитный лимит; я искал надёжные компании, нуждавшиеся в коротких деньгах, которые заключали с универмагом договор, за что перечисляли в Фонд комиссионные в размере примерно десяти процентов. Учитывая, что ставка рефинансирования в ту пору составляла от восьмидесяти до ста процентов годовых, условия считались взаимовыгодными. Тем не менее, заработанных денег хватало максимум, чтобы оплатить поставку из Астрахани нескольких вагонов с солью, о торговле же рыбой, бензином и чёрной икрой можно было даже не мечтать.
       Удручало и то, что все мои собственные попытки заняться бизнесом в лучшем случае сводились "в ноль", а о прочем не стоит и вспоминать: на поставке в Москву целого автопоезда ахтубинской томатной пасты я заработал, как помню, в пересчёте на валюту всего 25 (!) долларов; полумиллионная предоплата за воблу, ушедшая по мой рекомендации в прикаспийский рыбхоз, вернулась через несколько месяцев, уменьшенная ровно в десять раз,-- якобы при машинописном наборе платёжки бухгалтер ошиблась с запятой перед копейками, и мне потребовались огромные усилия, чтобы вытащить остаток денег; наконец, восемь тонн свежих на вид испанских апельсинов, доставленных в серпуховской универмаг, утром следующего дня все до единого покрылись плесневой коркой! Тогда-то ивановская тёща Ирина Ильинична, хозяйка универмага, женщина бывалая и мудрая, вместо претензии просто произнесла негромко, но внятно: "Передайте Юре, что он хороший парень, но - не торгаш!" Так что я бесконечно благодарен ей за тот совет, позволивший мне уберечься от значительно более масштабных провалов.
       По сути, первая часть года пролетела в непрерывных коммерческих хлопотах, ради успеха в которых я задействовал все знакомства и связи. В один из дней судьба вновь свела меня с Леонардом Гергиевичем - на этот раз я пересёкся со старым знакомым не на почве политики, а в поисках пресловутых "кредитов ВПК [военно-промышленный комплекс]". Был в то время такой фантом - якобы по секретному распоряжению Черномырдина, уже успевшего сменить Гайдара на посту руководителя Правительства, часть денег за экспорт отечественного оружия поступала на некие зарубежные счета, откуда с их помощью должны были финансироваться "правильные" проекты. А поскольку Фонд "Русская Нива", поддерживаемый Верховным Советом РСФСР, имел все основания считаться проектом правильным, я решил искать выходы к тем таинственным финансам через людей, которые наверняка имели связи с "органами".
       Леонарда Гергиевича я разыскал в крошечном и неопрятном офисе в одном из подвалов на недоброй славы Хитровке. Выглядел он потухшим и постаревшим.
       -- Да, есть такая тема,-- согласился он.-- Я знаю людей. Они должны рассмотреть проект, всё просчитать и проанализировать. Работа эта не бесплатная, увы.
       -- И сколько она может стоить?
       -- Миллионов десять, не меньше.
       Я оторопел: десять миллионов рублей в начале девяноста третьего означали где-то пятнадцать тысяч долларов - сумму, которую я доселе ни разу не держал в руках и которой было бы достаточно для бесперебойного финансирования нескольких вагонных отгрузок из Астрахани.
       -- Боюсь, такой возможности нет. Речь ведь идёт о моём собственном проекте, а я таких денег не имею. Тем более это не чистый бизнес, а поддержка благотворительности. Я мог бы встретиться с теми людьми всё им объяснить. Если что - я сам бы сделал нужные выкладки.
       Осетин долго смотрел на меня усталыми и грустными глазами, после чего решительно произнёс:
       -- Тогда не надо туда ходить.
       -- Ну почему же?
       -- Потому что - не будет никакого кредита!
       -- Но мы найдём деньги, чтобы запустить процесс! Пусть даже не все десять миллионов сразу...
       -- Мне что с миллиона, что с драной тыщи не нужны комиссионные, сраные сребреники.
       -- Тогда я не понимаю...
       -- А что тут понимать! Нет никаких долларов в природе от продажи советских ракет в Сомали, как нет и кредитов! Чистая разводка!
       -- Но как такое может быть? Мне же рекомендовали тех людей как порядочных, "из ВПК"...
       -- Чистая разводка! Они обычные люди, как все сейчас. Принцип "умри ты сегодня, а я пока погляжу..." Я ведь думал, что ты приведёшь какого-нибудь толстосума, и мы бы тогда с тобой немного продержались.
       -- Как так - "продержались"?! Я, конечно, понимаю, что большинство толстосумов - воры и жулики, но если мы тоже начнем жить по их правилам, то что от страны останется?
       -- Увы!-- Гергиевич кивнул головой, вместо ответа - закурив.
       Потом, быстро докурив до самого фильтра, грубо скомкал окурок и продолжил:
       -- Если бы ты знал, сколько хороших людей рухнули на дно! Меня чеченцы кинули почти на миллиард, а ведь это - цветочки, есть случаи похуже... Теперь вот прячусь от бандюков по подвалам и готов, боюсь, на всё, чтобы отыграться... Живу текущим днём, потому как не знаю, буду ли завтра жив... Так-то вот!..
       -- Но имеются же ведь какие-то планы...-- заговорил я после продолжительной паузы, озвучивая элементарный набор слов, поскольку после услышанного мысли начали рассыпаться.
       -- Имеются. Но тебе не надо о них знать, понимаешь?
       -- Понимаю... Но всё же, как такое могло получиться - вы же сами утверждали, что перестройка с самого начала шла под чекистским контролем, я тогда пытался возражать, но вы же действительно были правы! Как госбезопасность могла допустить такой бандитизм, разгул мошенничества, беззаконие?
       -- Да никак! Просто просрали страну! Обычные люди - взяли, и просрали. Жаль...
       -- Жаль бесконечно... Но вы же действительно имели к ним отношение?
       -- Самое небольшое, иначе бы не прятался по подвалам.
       Я поразмыслил - и решил хоть чем-то обнадёжить своего собеседника:
       -- Подумайте - может, к нам в "Русскую Ниву" перейдёте? Вместе и больше заработать сумеем, и ваши проблемы, глядишь, начнут решаться понемногу...
       -- Ты, я вижу, с бандитами ещё не встречался, верно?
       -- Да, Бог миловал пока.
       -- Именно поэтому ступай своей дорогой, без меня. А уж я - как-нибудь сам... Ведь как просрали страну, как угробили!..
       Говорить больше было не о чем, я пожелал терпящему крушение знакомому удачи и покинул подвал по указанному им новому ходу, который выводил в другой переулок...
       После этой встречи я вновь начал задумываться о подлинных причинах творящегося в стране бардка и беззакония. Ведь проблемы конца восьмидесятых не шли ни в какое сравнение с нынешними: немного не хватало продуктов - но в тех условиях даже мизерный процент земли, отданный под частный крестьянский бизнес, решил бы проблему навсегда; дефицит товаров промышленных - можно было наладить их легальный импорт по коммерческим ценам, которые были бы заведомо ниже цен чёрного рынка и тем самым успокоили народ, а там, глядишь, и кооператоры научились бы производить отечественные аналоги... Госпредприятия управлялись неэффективно? Тогда вместо того, чтобы всё ломать, проще было выписать из Америки на пару-тройку лет профессиональных инженеров и менеджеров: в конце-концов, ведь запускали же американцы нам когда-то Магнитку и Сталинградский тракторный!
       Ну а поскольку все "перестроечные" процессы железобетонно контролировались органами госбезопасности, у которых даже сам Чубайс был на глубоком крючке, то выходило нечто совершенно безрадостное. Либо чекисты зачем-то решили отпустить вожжи, либо элементарно не совладали с махиной, с которой в прежние годы коммунисты с технократами управлялись трудом превеликим. Третьим вариантом могло было быть желание на всё наплевать, употребив остатки власти и влияния ради обогащения - однако у всех в ту пору ещё крепко сидели в голове слова академика Сахарова о КГБ как о "наименее коррумпированной организации", отсюда признание последнего варианта означало окончательное крушение устоев.
       Впрочем, от былых устоев уже мало что и оставалось. Несмотря на то, что жизнь в материальном плане в девяноста третьем начала понемногу налаживаться, деградация всех без исключения государственных структур привносила ощущение неизбежного и скорого конца. Какое-то представление о власти ещё сохранялось в стенах административных зданий, во всём же остальном власть иезуитски-добровольно уступала поле "свободному народу России". Но "освобождённый" народ в своей здоровой основе был дезориентирован и нищ, готовность действовать и деньги имелись только у жулья и организованной преступности. И именно в девяноста третьем "бандитская власть" в полной мере заявила о себе, из подполья превратившись едва ли не в главный общественный институт.
       Я знал, что как только месячный оборот бизнеса начинает превышать десять миллионов, то обязательно приходят бандиты, и горе тем, кто с ними не договорится. Самым ярким примером был молодой предприниматель, который с моей подачи несколько раз получал в Серпухове переуступленный кредит: говорили, что вскоре после того, как он с нами рассчитался, на его бизнес "наехали солнцевские", неделю держали в подвале и по нескольку раз водили на расстрел. Не менее страшные слухи множились про беспредел чеченцев в Астрахани, откуда мы с Большаковым регулярно заказывали грузы и где собирались разворачиваться куда как более. На "счётчике" у московских бандюков оказался супруг мой соратницы по фермерским проектам Кати Бересневой, не сумевший вовремя вернуть крупный долг, а сама Катя была взята в заложники рэкетирами и провела в заточении почти неделю. Поэтому, готовясь к неизбежному, я едва ли не каждодневно приобретал в киоске "Коммерсант" - саму газету за высокомерно-ёрнический тон я переносил с трудом, однако всегда тщательно прочитывал полосу с криминальной хроникой, стараясь уяснить, в чём состояли ошибки застреленных и взорванных накануне бизнесменов, и по каким именно понятиям действует отныне криминальный мир, выросший в полноценную власть.
       На этом мрачном фоне яркой и обнадёживающей вспышкой стало моё знакомство с руководителем Лиги кооператоров и предпринимателей (ЛИКОП) Сергеем Смолянским, в последующем переросшее в дружбу. И участники Лиги, и её шеф являлись в моём представлении людьми из той идеальной, так и несостоявшейся России, где не зазорно было стремиться к успеху трудом свободным и честным, без чиновников и криминала. Конечно, идеалы обманчивы, одна из основных задач Смолянского состояла как раз в защите независимых предпринимателей от чиновного произвола, а о "делах бандитских" члены Лиги старались лишний раз не говорить, давая понять, что воспринимают эту нечисть как нечто неизбежное, но и не заслуживающее внимания, вроде дорожной грязи. Зато буквально каждая встреча в стенах ликоповского особнячка в Токмаковом переулке обогащала знакомством с людьми, которые, вопреки всему, не собирались складывать крылья, и не позволяла угаснуть надежде, что окаянное время пройдёт. Олигархами оттуда никто в последующем не стал, но все в той или иной степени сумели чего-то добиться и оставить в бизнесе неповторимый след.
       В конце девяностых мне удастся совместно со Смолянским и его близкими коллегами - Олегом Гарцевым, основателем Общества купцов и промышленников, объединившим потомков дореволюционных предпринимателей, и финансистом Матвеем Гутманом - найти деньги и оказать реальную помощь в создании фермерских кооперативов в Калужской и Челябинской областях, а также выручить несколько угодивших в беду бизнесменов. И этот скромный результат значит для меня куда больше, нежели я мог бы зачислить на свой счёт по результатам службы в более пафосных и богатых организациях.
       Так, за нежеланием до конца разделить новые правила игры и отойдя от политических бурь, я провёл полтора года в трудах земных, не всегда благодарных - однако позволивших многое понять и переосмыслить.
      
      
      
       8. Дерзкие мечты
      
       Как часто бывает в жизни, когда всё, казалось бы, подготовлено к рывку вперёд, появляется соблазнительная альтернатива. А может - даже не альтернатива, а спасительный поворот, смысл которого становится очевидным лишь по прошествии лет.
       Думаю, что к середине лета я бы сумел раздобыть кредитов или партнёрских денег, чтобы вывести нашу "астраханскую торговлю" на новый уровень, позволяющий успешно наполнять кассу Фонда, попутно решая многие из собственных проблем,- и плевать на риски, если на выходе будет реальный результат! Но в конце марта неожиданно раздался телефонный звонок, и заместитель начальника управления внешних связей Минсельхоза России Евгений Владимирович Ульянов вежливо поинтересовался, когда я планирую "выйти на работу в Проектно-инвестиционную группу Евробанка".
       Оказалось, что пуще меня болеющая за судьбу аграрных реформ Катюша Береснева, заручившись каким-то моим мимолётным "да", сосватала меня на должность в недавно созданную структуру ЕБРР - Европейского банка реконструкции и развития, призванную в сотрудничестве с Минсельхозом вести долгосрочное кредитование агросектора. Работа, безусловно, престижная, поскольку трое российских специалистов, трудоустроенных в группу, считались полноценными сотрудниками банка и даже имели право не платить подоходный налог, поскольку ЕБРР был аккредитован в России в качестве международной организации, обладающей массой льгот. Небольшую двусмысленность, правда, добавляло требование числиться министерскими служащими(группа-то совместная!) - однако Ульянов клятвенно заверил, что это сущая формальность и никто не станет требовать от англоговорящих экспертов "перебирать бумажки".
       Несмотря на всю соблазнительность предложения - и работа интересная, и зарплата гарантированная в валюте!- я вежливо, но твёрдо отказался, поскольку не считал возможным бросить Фонд, в который уже вложил немало сил и ещё больше - ожиданий. Однако Ульянов мой отказ принимать отказывался и продолжал настаивать, чтобы я во что бы то ни стало "приехал", "встретился" и "переговорил". Не исключено, что моё нежелание заступать на должность, за которой в иных случаях выстроилась бы очередь, неоправданно возвысило оценку моих достоинств, и по сути целый месяц прошёл за своеобразной игрой в прятки: я находил очередной аргумент, чтобы от моей кандидатуру отказались, а Ульянов вместе с Катей отыскивали способы убедить меня в обратном.
       Во время одной из встреч Ульянов доверительно сообщил, что из-за моей позиции многообещающий проект всё никак не может стартовать, что грозит ему лично неприятностями от начальства, и он по-человечески просит меня оформиться на любых моих условиях. Здесь уже я не мог отпираться, и пришлось пообещать, что я выйду на работу хотя бы на несколько месяцев.
       В середине апреля мы с Чибисовым летали в Астрахань, где встречались с Жилкиным и о весьма многом договорились - в результате чего я оказался в ситуации чудовищной, когда тот или иной мой выбор неминуемо означал бы обман людей, которые мне поверили. Признаюсь, что после мучительных раздумий я определился, что скажу "нет" именно Ульянову - во всяком случае, с ним мы не прошли даже части пути, что был пройден с "Русской Нивой".
       Однако вскоре Евгений Владимирович позвонил, тепло поздравил с наступившей Пасхой и полушутя заметил, что отныне, "разговевшись куличами", не грех бы и за работу. Отмечать праздник очередным отказом было невозможно, и я был вынужден выдавить из себя, что после майских праздников непременно "выйду". Так, с огромной неохотой и тяжестью, совершился в моей жизни очередной поворот.
       Совместная проектно-инвестиционная группа ЕБРР и Минсельхоза была по-своему уникальной организацией, работающей по техническому заданию Европейского банка, администрируемой датской компанией в рамках программы технической помощи ТАСИС и финансируемой на средства гранта Правительства Японии, несколько лет назад обещанного Горбачёву и только ныне состоявшегося. Возглавлял Project Preparation Unit, или сокращённо PPU, датчанин Нильс Андерсен, с которым я очень скоро подружился; под началом Нильса трудились трое европейских экспертов, которых в конце года сократят, а на их место примут англичанина Грэма Таута, отставного банкира, добряка с весом далеко за сто и ценителя русской культуры в самом широком и полном смысле - редкое в те годы свойство. Моими российскими коллегами стали Александр Оверчук и Светлана Сушкова - правда, Светлана вскоре группу покинет, перейдя на работу во Всемирный банк. Группа занимала три кабинета на втором этаже над главным входом в Минсельхоз, а её оснащению оргтехникой, международной связью и автомобилями могло позавидовать иное посольство. Язык общения - английский, работа состояла в анализе огромного потока проектных инициатив, поступавших со всех концов России, отборе из них лучших и их подготовке к финансированию Европейским банком, специально, как известно, учреждённым для поддержки реформ в странах "бывшего восточного блока".
       Безусловно интересную работу отчасти омрачало настороженное и даже в чём-то враждебное отношение ко мне со стороны одного из экспатов и его персональной помощницы, вскоре, правда, PPU покинувших. Как я узнал спустя несколько лет, причина состояла в том, что кто-то из них обнаружил мою фамилию в списках "врагов еврейского народа", которые в те годы во множестве составлялись просионистскими структурами. Полагаю, что меня в начале девяноста второго засекли на одном из правых митингов или же в компании со знакомцем из "Росагропромстроя", который и в самом деле был антисемитом. За исключением данного эпизода, во время службы в PPU я не сталкивался с негативным к себе отношением - однако уже много лет спустя, в 2007-м, во время командировки в Израиль, я был задержан в аэропорту Бен-Гурион и подвергнут достаточно унизительному досмотру с полноценным допросом: двух офицеров местной службы безопасности отчего-то сильно беспокоило, не замышляю ли я что совершить против израильтян? Чтобы охладить их рвение, мне пришлось заявить, что я приехал в связи с состоявшимся контрактом по приобретению израильской биотехнологии на весьма солидную сумму, из налогов с которой, возможно, им сейчас выплачивается зарплата. Видимо, когда они убедились, что я сообщаю правду, в пресловутом списке напротив моей фамилии была проставлена нужная отметка - поскольку при последующих поездках в Израиль ничего подобного больше не происходило.
       Проектно-инвестиционная группа, способная открыть доступ к недорогим кредитным деньгам, быстро приобрела известность, а возможность встретиться с кем-либо из нас для сельских предпринимателей и директоров считалась большой честью. Если бы дело происходило сегодня - не сомневаюсь, что взятки и подарки от последних брались бы уже на дальних подступах. Однако в то время представления о служебном долге всё ещё оставались старомодными, так что иных мотиваций, кроме зарплаты и ожидания личного успеха, у нас не имелось. За всё время службы в PPU я получил лишь единственную взятку: некий предприниматель из Польши, торговавший станками для выдува пластиковых бутылок, заглянул было "за кредитом" - однако уяснив, что на кредит могут претендовать лишь его российские клиенты, да и то не все, попросил меня написать рекомендательное письмо. Поскольку мне не терпелось с надоедливым поляком побыстрей раскланяться, я настрочил несколько предложений, распечатал на бланке PPU, подписал размашисто - и тут же обнаружил в кармане сто долларов. В своё оправдание могу лишь свидетельствовать, что данный случай коррупции - не наш!
       Очень скоро из нескончаемого вала проектных заявок, в абсолютном большинстве сырых и неподготовленных, стали формироваться "короткие списки", после чего выкристаллизовались два полноценных проекта: строительство в Ярославской области завода по выпуску колбасной оболочки для Микояновского мясокомбината и развитие соевой индустрии в Краснодарском крае. Первым проектом занимался мой коллега Оверчук, второй сделался моим. "Местным партнёром" в нём был краснодарский предприниматель Александр Подобедов, сумевший за пару лет построить в крае девятнадцать небольших цехов по прессованию подсолнечника и сои.
       У Подобедова имелись хорошие связи со старой кубанской номенклатурой, а в возглавляемой им ассоциации "Ассоя" были трудоустроены многие видные фигуры "золотой поры", в частности, небезызвестный Гелиан Васильевич Карнаухов, бывший руководитель "партийной ЧК" - парткомиссии крайкома КПСС, отмотавший, если верить слухам, тюремный срок за самого Медунова [С.Ф.Медунов (1915-1999) - руководитель крайкома КПСС Краснодарского края в период с 1973 по 1982 гг и близкий друг Л.И.Брежнева, котировавшийся в его преемники, однако потерпевший фиаско в схватке за высшую власть.]. Не без помощи "старых бойцов" Подобедов сумел выбить в Москве льготные государственные кредиты, посредством которых и была построена сеть мини-заводов. Однако для полноценного развития производства и переработки сои требовались десятки миллионов долларов, получить которые было возможно только через ЕБРР.
       Этот соевый проект выглядел для моих зарубежных коллег по-настоящему привлекательным, поскольку соевая индустрия в США, Канаде и Бразилии демонстрировала выдающиеся результаты. Однако их смущало, что работать придётся не с "молодыми демократическими бизнесменами", а преемниками самой что ни на есть махровой номенклатуры. В этой ситуации я оказался незаменимым посредником, поскольку меня считали своим как у Подобедова, так и в офисе Лу Наумовски, возглавлявшего российское представительство ЕБРР, а чуть позже - и в самой лондонской штаб-квартире. Мой непосредственный шеф Нильс также верил в этот проект и предпринимал всё для того, чтобы уже к концу года поступление первых траншей могло ознаменовать наш совместный успех.
       В ходе многочисленных командировок в Краснодарский край летом девяноста третьего, во время посещения прессового завода в станице Выселки, я подружился с Александром Ткачёвым и Евгением Громыко - тогда ничто не выдавало во вчерашних лидерах районного комсомола будущих руководителей отечественного агропрома, а все надежды их небольшой и скромной фирмы были связаны с европейским кредитом, над которым мы сообща трудились не покладая рук.
       При том, что работа в Проектно-инвестиционной группе очень быстро набрала высокий темп, я не переставал заниматься и делами Фонда, по-прежнему оставаясь его председателем и распорядителем по счёту. Офис "Русской Нивы" находился недалеко от Минсельхоза, на улице Щепкина, и мне ничего не стоило в обеденный перерыв, поймав такси и заплатив тысячу рублей - всего-то один доллар!- навестить Фонд и проделать там всё, что требовало моего присутствия. Коммерция отныне целиком была вверена Володе Большакову, в моём же ведении оставалась уставная деятельность, которая понемногу начинала оживать.
       Ещё весной мы наметили осуществить важный гуманитарный проект - пригласить на летний отдых в Россию сербских сирот из Боснии, чьи родители погибли в гражданской войне. Часть необходимых средств удалось заработать самим, несколько переводов с пожертвованиями поступили от российских компаний (помню, что одной из них была фирма "Нефтемаш" из Самары), а в июне на счёт Фонда совершенно неожиданно приземлились пять с половиной миллионов рублей от Министерства социальной защиты России - видимо, невзирая на заданный нашим высшим руководством предательский тон внешней политики, отказывающей братской Сербии в поддержке, кто-то в Минсоцзащиты взял на себя смелость решить иначе.
       Разумеется, я тоже не мог, сославшись на новую работу, от этого благородного дела отстраниться. Или же потратить деньги на что-либо другое - как, полагаю, многие бы сегодня сочли возможным поступить.
       Я немедленно связался с посольством России в Белграде (поразительно, но Нильс позволил мне делать звонки в находящуюся под международными санкциями Сербию за счёт проекта!), где мне сообщили контакты югославских организаций, способных организовать отправку детей в Россию. Я предполагал, что сирот довезут до украинского Чопа - известного транспортного узла на бывшей советско-венгерской границе, откуда мы бы забрали их своими силами. Однако выяснилось, что у обескровленной международными санкциями Сербии, где цены на бензин подскочили до 10 немецких марок за литр (более 6 долларов!), возможностей доставить детей автобусом до Чопа нет, а отправлять наши деньги в Белград можно только с разрешения спецкомиссии ООН... Планы пришлось срочно менять - проект был переориентирован на помощь сиротам из Приднестровья, чьи родители, как и в Югославии, стали жертвами кровавого политического конфликта, спровоцированного падением СССР.
       К середине июля вся подготовительная работа была завершена. Вдвоём с Большаковым мы вылетели в Тирасполь, где предстояло принимать детскую группу, и за связанными с этим хлопотами смогли в полной мере прикоснуться к ещё не успевшим остыть следам войны - от расстрельных стен, свежих могил до абсолютно будничных воспоминаний о смерти и огне, опалившего здесь каждого. Жертвами конфликта были представители всех национальностей, и в нашей группе не делалось различий между русскими, молдаванами и украинцами. Правда, грузиться в московский поезд пришлось из Одессы - везти детей на вокзал в Кишинёв нам категорически не рекомендовали.
       Отдых приднестровской детворы в летнем лагере под Костромой прошёл замечательно - прежде всего благодаря атмосфере внимания и доброты, позволившей хоть немного залечить нанесённые войной психологические травмы. Правда, когда я навещал лагерь в начале августа и ребята восторженно рассказывали, как много в здешнем лесу грибов, сопровождавшая их учительница из Тирасполя грустно заметила, что много грибов - примета к войне. Я поспешил было её разубедить - ведь вошедшие в Приднестровье российские войска отныне не позволят ни единой пушке выстрелить!- однако спустя месяц с небольшим станет ясно, что война на сей раз пожалует в Россию.
       Ну а пока, завершая наш приднестровский проект, в день отъезда на остававшиеся деньги мы приобрели для ребят гостинцы, книги и организовали по Москве автобусную экскурсию. Отзывчивые костромичи скинулись на покупку вещей, и в столичном "Детском мире" каждый из детей сумел себе что-нибудь приобрести из одежды и обуви. Накануне я обратился в "Макдоналдс" с просьбой организовать групповой обед - к моему изумлению, руководство американской компании не только ради нас на целый час закрыло для свободного входа знаменитый ресторан на Пушкинской, но и отказалось выставлять Фонду счёт для оплаты, приняв все расходы на себя. А при отправлении поезда Москва-Бухарест нас провожал духовой оркестр Московского комендантского полка, командир которого немедленно и бескорыстно откликнулся на моё письмо. В тот день, 16 августа, под старинным сводом Киевского вокзала мощно и вольно звучали старинные вальсы и марши русской армии, напоминая, что Россия - жива, вызывая у иных слёзы, а у многочисленной вокзальной шантрапы, торгашей и напёрсточников - шок от лицезрения того, что, по их разумению, уже должно было навсегда исчезнуть.
       Разумеется, когда вагоны дрогнули и начали отчаливать от перрона, дирижёр (насколько помню, дирижировал майор Горев) оборвал исполняемую мелодию, и оркестр сразу же взгремел аккордами "Прощания славянки", обжигающими сердца огнём разлуки и трепетом надежды.
       Так завершился тот необычный проект - для "Русской Нивы" оказавшийся первым и, увы, последним, а для меня сделавшийся и послушанием, и долгом. Словно в преддверии нового этапа жизни, в котором у меня не окажется возможности отвлекаться на простые человеческие проблемы, я стремился употребить всякую возможность, чтобы суметь хоть в чём-то помочь бескорыстно моей большой Родине и её людям, оставить за собой хотя бы несколько добрых дел.
       Разумеется, хлопоты по Фонду отнимали от работы в проектной группе немало времени (на силы было наплевать, поскольку я был молод), однако мне удалось замаскировать своё частое отсутствие подготовкой к защите диссертации - о чём все были в курсе и нисколько не возражали. Действительно, 23 сентября разработанная мною модель развития аграрной кооперации в ограничениях технико-ландшафтных структур была научным сообществом признана, то есть защита - состоялась.
       Однако радостью от результатов труда, растянувшегося на четыре года, насладиться не удалось: в стране назревали необратимые и трагические перемены. Вечером 21 сентября в ходе телеообращения Ельцин обнародовал указ за номером 1400, которым Верховный Совет объявлялся вне закона. И хотя конфликт между Президентом и высшим законодательным органом страны зрел и развивался достаточно давно, причём президентская сторона постоянно улучшала в нём свои позиции, шаг за шагом отбирая у парламента последние из рычагов власти, даже номинальное существование противовеса ельцинскому курсу позволяло рассчитывать, что страна вразнос не пойдёт.
       Поэтому Верховный Совет, отказавшийся признавать указ N1400 и в ответ объявивший Ельцина отрешённым от президентства, мгновенно превратился в центр консолидации как открытых противников ельцинской власти, так и тех, кто был не прочь сотрудничать с имевшимися внутри неё разумными и патриотически настроенными кругами, однако опасался, что в отсутствии противовеса Президент окажется под полным влиянием радикалов и прозападных сил. При этом угрозы скачка цен и остановки заводов мало кого волновали - в реальности на повестке дня стояло повторение кровавой жатвы Приднестровья и Югославии, единственно лишь с поправкой на наши масштабы и ожесточённость.
       Для меня острота и болезненность разворачивающихся событий усиливались тем, что прежде я всерьёз надеялся отыскать внутри властной пирамиды соратников и покровителей, разделяющих мои идеи. Именно в силу этого я старался не терять контактов с осетином, не скрывшим сродства с "органами", всячески помогал друзьям-депутатам и был не прочь сотрудничать с отставными кубанскими функционерами, прекрасно понимая при этом, что следователи из андроповского КГБ в своё время распотрошили медуновский муравейник не за просто так. Тем не менее, все они так или иначе признавали исходные и ключевые ценности, на которые покушаться нельзя - историческую память, государство и армию, защищённое пространство, право вечной России оставаться собой,- в то время как либералы из ельцинского клана предпринимали всё, чтобы растоптать их посильней. Более того, будучи трудоустроенным в самом что ни на есть ультралиберальном финансовом проекте при международном банке, созданном масоном и мондиалистом Жаком Аттали, я пусть самоуверенно и наивно, но вполне искренне полагал, что сумею доказать хозяевам всемирных денег, что только Россия самобытная и опирающаяся на собственное понимание свободы способна стать для Запада надёжным партнёром и другом.
       Теперь же, когда шаткое равновесие между традицией и оголтелым сломом было готово исчезнуть навсегда, все связанные с этой моей философией контакты и ожидания также обращались в ненужный прах.
       Грустить о мрачных переменах приходилось на рабочем месте - в PPU как раз поступил проект по финансированию фабрики первичной обработки шерсти в Калмыкии, отчего-то объявленный приоритетным, и требовалось срочно готовить материалы. Мои друзья, Чибисов и Иванов, круглосуточно находились в Белом Доме; на вопрос, чем я мог бы им помочь, Чибисов просил, чтобы несколько раз в неделю я отвозил в Филатовскую больницу его маленького сына - у ребёнка плохо работали почки, и требовался диализ.
       Я исправно выполнял просьбу Александра - рано утром забирал мальчика из квартиры в депутатском доме на улице Королёва и доставлял в больницу на такси, поскольку своей машины у меня в ту пору не имелось. В понедельник четвёртого октября, в начале восьмого, мы отправились знакомым маршрутом - однако на подъезде к центру улицы внезапно сделались пустыми, Садовое кольцо было перекрыто, и только после проверки документов и убедившись, что мы направляемся в больницу, милиционеры решились нас пропустить. Медсестра на входе огорошила информацией, что больница только что переведена "на осадное положение": детей "переводят в укрытие", и "если что случится - можно будет вечером не забирать". Не успел я поинтересоваться о причинах, как за окном послышалась стрельба и раздалось несколько взрывов - расстояние от Филатовки до Белого Дома составляло чуть более километра, и звуки боя, разорвавшего московскую тишину, оглушали и вызывали отчаянье.
       На выезде из больницы уже стояли военные с настоятельной рекомендацией оставаться внутри. Однако таксист попробовал рискнуть, и развернувшись через все сплошные разом, на безумной скорости понёсся в сторону Красных ворот. Садовое кольцо было совершенно пустым, со стороны спины гремели очереди из тяжёлых пулемётов, а пробивающееся сквозь туманную дымку холодное осеннее солнце высвечивало наступивший день, яростный и беспощадный.
       В офисе меня зачем-то ждали калмыки со своим дурацким проектом, с ними худо-бедно пришлось проводить переговоры, после чего все собрались у телевизионного экрана. В прямом эфире шли кадры расстрела Дома Советов из танков на Бородинском мосту, бушующего внутри здания жуткого пожара и сбившихся вдоль набережных огромных толп зевак. В бесконечных комментариях постоянно озвучивалась мысль, что "наконец-то Россия спасена от фашизма", а демократия отныне "в полной мере раскроет свой созидательный потенциал". Я собственными эмоциями предпочитал ни с кем не делиться, хотя меня и подмывало вставить, что если бы ГКЧП в августе 91-го действовал схожими методами, то мы бы в данный момент анализировали инвестпроекты из Крыма и летали бы отдохнуть на выходные в по-прежнему советскую Прибалтику...
       С Чибисовым я смог связаться лишь спустя несколько дней. Вместе с Павлом Ивановым он находился в группе депутатов, которую бойцы "Альфы" в относительной безопасности сумели вывести из горящего Белого Дома на Рочдельскую улицу. Однако уже там, когда "альфовцы" неожиданно ушли, началось страшное избиение вышедших спецназом неопределённой принадлежности вкупе с какими-то добровольцами в камуфляже - словно пленных врагов, людей гнали в сторону Краснопресненского вала сквозь строй, и далеко не все сумели выбраться оттуда живыми. Павел признавался, что несколько дней моча у него была с кровью, но обратиться к врачам он не мог - по слухам, пациентов с подобными травмами более недели отлавливали по московским больницам и увозили невесть куда и зачем.
       Также более недели у Краснопресненской набережной стояли пришвартованными две баржи с наглухо задраенным люками - опять же по слухам, в них по ночам переносили тела убитых и сгоревших заживо на охваченных пожаром верхних этажах Белого Дома, а погибших в общей сложности насчитывалось не менее полутора тысяч. И очень похоже, что слухи эти были куда вернее и точней официальной "правды".
       Весь октябрь был трагичен и мрачен, особенно когда издевательски ясная погода гибельного понедельника сменилась затяжными дождями, без перерыва изливающимися из свинцовых туч. Разгромленный Дом Советов обнесли забором и по ночам зачем-то весь освещали мерзким мертвенно-зелёным светом, делавшим его похожим на сожжённый труп. Ни малейшего, даже случайно-мимолётного удовлетворения от того, что мои друзья остались живы, а я сам из-за новой работы не оказался внутри Белого Дома, как в ином случае наверняка бы произошло, в сознании моём не присутствовало, поскольку ощущение фатальности свершившегося только что переворота затмевало другие чувства.
       Этот переворот действительно менял всё радикально. Рассчитывать, как прежде, что к моим идеям когда-нибудь прислушаются "наверху", было теперь не просто несвоевременно, но и откровенно глупо: отныне я ясно понимал, что жизнь управляется по весьма простым и грубым правилам, и только добившийся с их помощью успеха и власти сможет изредка позволять себе то или иное меценатство. Но ждать в парадной, пока барин тебя заметит и швырнёт горсть серебра, я не имел ни малейшего желания, равно как не имел желания бесконечно придумывать для разбогатевших бездарей красивые идеи, из которых они в минуту благодушия будут отбирать приглянувшиеся. Лучше я сделаюсь такими же, как они,-- немногословным, циничным, но зато успешным. А там, если удастся реализовать что-нибудь из своего немалого интеллектуального багажа,-- ещё и обойду иных на каком-нибудь лихом повороте!
       Скажу сразу - стать другим, превратиться в дельца я так и не смог. Тем не менее, свершившийся в моей голове поворот отчасти помог преодолеть "постоктябрьский синдром" и сделал во многих вопросах более прагматичным. Но он же и разубедил меня продолжать заниматься наукой: случись защита диссертации полугодом позже, мне было бы трудно защищать идеи, в которые перестал верить.
       В конце октября я ездил в Астрахань, чтобы продлить в областной администрации товарные лимиты для "Русской Нивы". Однако собственных сил для их освоения у нас не было, и лимиты вскоре были отданы торговой фирме Большакова. Также вскоре пришлось сворачивать и саму "Русскую Ниву" - не столько из-за отсутствия денег, сколько из-за невозможности отныне иметь поддержку "наверху".
       Тогда же Павел Иванов, чьё детство прошло на тбилисской улице, в поисках идей для собственного дела - поскольку после октябрьских событий все несогласные были вышвырнуты с государственной службы с "волчьими билетами" - созвонился со своим старым другом, режиссёром Тбилисского кукольного театра. Тот, некоторое время назад обратившись за господдержкой, получил от Шеварднадзе вместо денег именное разрешение на продажу крупной партии вина с какого-то спецсклада, и теперь искал пути сбыта. Немедленно созрел план совместного бизнеса: режиссёр набивал ящиками с вином арендованное купе в вагоне-ресторане, поезд вёз ценный груз в Москву через Азербайджан, оставляя до трети ящиков на всевозможных таможнях и постах, ну а мы, раз в неделю подгоняя грузовик прямо на пути между Курским вокзалом и Каланчёвкой, где вагоны отстаивались, выгружали оставшийся товар и пытались всевозможными путями продавать.
       Разумеется, это была авантюра от совершеннейшей безысходности, на такой контрабанде мои друзья больше теряли, чем зарабатывали. Я же едва не заплатил максимальную цену - решив угостить своих коллег-банкиров действительно чудными кахетинскими винами, в конце рабочего дня доставил на служебном "Вольво" пару ящиков в Минсельхоз. За низ одного из них взялся шофёр, второй поднял я, мы спокойно миновали входные двери, подошли к барьеру охраны - и тут у моего ящика отлетает гнилое дно, драгоценные бутылки сыплются вниз и бьются разом о гранитную плиту, заливая парадный холл неподражаемым хмельным благоуханием! Аккурат в этот момент по лестнице спускался Василий Иванович Фомин, начальник департамента внешних связей Минсельхоза, к которому я числился прикомандированным. Не помню, как я объяснился, но Ульянов потом рассказывал, что разгневанный Фомин решительно собирался меня уволить, и не случись всё это в День работника сельского хозяйства - не быть мне международным финансистом! Хотя, уверен, верней отраслевого праздника меня бы выручили несколько уцелевших бутылок, которыми я не догадался с ним поделиться. В дальнейшем с Василием Ивановичем у меня сложились отношения прекрасные, и перед своим выходом на пенсию он рекомендовал МИДу назначить меня на должность сельскохозяйственного атташе при российском посольстве в Индии.
       Тем временем дела в Проектно-инвестиционной группе шли своим чередом, наполняя тайной надеждой, что с открытием финансирования по кубанской программе я найду в жизни новую опору. Например, добившись идеального порядка и прозрачности в освоении кредитных средств, стяжаю авторитет и перемещусь в основной состав ЕБРР. Или стану во главе какой-нибудь сформированной в рамках проекта особой компании с кругом задач, затруднительных для местных кадров, но ясных для меня, благодаря чему приобрету состояние и имя.
       Увы, надеждами этим сбыться не было суждено, хотя мой соевый проект и развивался быстрее других. В ноябре Нильс завершил согласование европейского гранта на разработку проектной документации и был проведён тендер, который выиграла германская компания KWS; через шесть месяцев, которые требовались на подготовку необходимой документации, кредит ЕБРР был бы открыт.
       Однако руководитель "Ассои" Подобедов неожиданно для всех от сотрудничества с KWS отказался, заявив, что хитрые немцы-де всё скупят на корню, разорят и обратят себе на пользу. Напрасно мы Нильсом пытались Подобедова убедить, что контрольный пакет соевого бизнеса по-любому останется за ним - это был тот самый случай, когда знаменитое кубанское радушие сменяется не менее знаменитой бессмысленной упёртостью. Проект был остановлен на высоком старте, а безвозмездно выделенные Европейским банком 100 тысяч экю возвращены - случай небывалый и губительный для всякой репутации!
       Эта история не только не позволила состояться моим планам, но, похоже, оборвала и карьеру Нильса - в конце следующего года его контракт не был продлён, и в поисках подходящей работы он был вынужден отправиться аж в Южную Африку. Сама PPU продержалась до начала 1996 года, после чего была закрыта по причине отсутствия результатов - проект с Микояновским мясокомбинатом (в те годы именовавшемся МИКОМСом) тоже вскоре сорвался: предприятие было доведено до банкротства, его руководители ударились в бега, а других проектов, аналогичных по уровню и значимости, подготовить не удалось.
       Отсюда наступивший девяноста четвёртый год я встречал со вполне циничным пониманием, что желанного результата не предвидится, но поскольку зарплату я всё равно пока что буду продолжать получать, мне следует заняться собой. Нильс, похоже, рассуждал в том же духе, и потому предпринял всё, чтобы наступивший год прошёл для его российских сотрудников во всевозможных учебных поездках и полезных стажировках за рубежом.
       В конце января, собираясь в трёхнедельную стажировку в Соединённые Штаты, буквально перед самым вылетом в Вашингтон я обнаружил в почтовом ящике письмо с британским штемпелем, подписанное Татьяной. В конверт была вложена открытка с новогодними поздравлениями и краткой информацией о себе: из практиканта она дослужилась до должности associate banker, и теперь, если всё будет хорошо,- то senior associate не за горами [associate banker - помощник банкира, младшая должность в англосаксонских банках; senior associate - следующая ступень, уже предполагающая наличие нескольких подчинённых.]. Имелся адрес и офисный телефон с лондонским префиксом.
       Разумеется, на следующий день я Татьяне позвонил. Моему звонку она была рада, однако из-за пребывания в офисе попросила вести разговор на английском, который скрадывал многие смысловые и эмоциональные моменты и не позволял мне понять, является ли её интерес к разговору со мной данью вежливости или же за ним что-то стоит. Во всяком случае, я смог объяснить причину, из-за которой более года назад не приехал на встречу в Москве, и заверил, что теперь, планируя чаще бывать за границей, надеюсь, наконец, с ней где-нибудь пересечься.
       Услышав про Америку, она ответила, что тоже должна в феврале находиться в Нью-Йорке, и эта новость меня по-настоящему обрадовала: между Вашингтоном и Нью-Йорком самолёты летают с интервалом автобуса, так что мне ничего не будет стоить в какой-нибудь выходной навестить подругу и прогуляться с ней по аллеям Центрального парка. В завершение разговора я попросил Татьяну оставить мне на всякий случай свой домашний телефон - не без неохоты она продиктовала мне номер и впридачу к нему два женских имени, одно из которых было явно азиатским, из-за чего я понял, что она арендует апартаменты вскладчину. Что ж! Я тоже продолжал жить в крошечной квартире родителей, а накопленных мною долларов едва хватало, чтобы купить прихожую в самой недорогой из пятиэтажек. Стало быть, у нас обоих всё было впереди, а главное - по-прежнему сохранялась возможность создавать будущее собственными руками и, не исключено, вместе!
       В Америке мне поручили отвечать за группу соотечественников из различных аграрных организаций, приехавших "перенимать опыт" - работа не тяжкая, но намертво приковывающая к месту. Однако за полторы недели, пока делегация находилась в Вашингтоне, я достаточно освоился и, главное, подружился с прикреплённым к группе гидом-переводчиком. Им был молодой русский парень по имени, кажется, Олег,- достаточно давно осевший в эмиграции, однако ещё не успевший стать полноценным янки: с ним несложно было договориться, и он согласился в воскресный день меня подменить. Однако, как назло, американскую столицу как раз накануне накрыл чудовищной силы снегопад - снега выпало более полуметра, город парализовало, самолёты не летали. Развалившись в огромном кресле с припасённой накануне разгрузкой пива - ибо магазины тоже были закрыты,-- я дозвонился на оставленный Татьяной нью-йоркский номер. Звонок считался местным, стоил недорого, и мы проболтали больше часа, заодно посмеявшись над тем, что судьба даже на противоположной стороне планеты продолжат разлучать нас посредством снеговых преград.
       После наша делегация три недели путешествовала по Америке: Миннеаполис, Де-Мойн в Айове, техасский Хьюстон,- после чего снова несколько дней в Вашингтоне. На ресепшн меня дожидался телефакс от Татьяны - она сообщала, что уже вернулась в Лондон, где получила, наконец, долгожданного senior associate. Я тотчас же ей позвонил, чтобы поздравить, заодно поделившись впечатлениями от посещения штаб-квартиры Международного валютного фонда - в конце концов, если уж мы вдвоём двинулись по финансовой стезе, то я должен находиться хотя бы на шаг впереди!
       Сразу же после Америки я уехал вместе с Ульяновым и Оверчуком на финансовые курсы в Великобританию. Занятия проходили под сводами переоборудованного в учебный центр старинного поместья Хорслей южнее Лондона, график предельно жёсткий, вариантов сходить в самоволку - совершенно никаких.
       Я обещал Татьяне приехать в Лондон в мае - однако майскую командировку в центральный офис ЕБРР пришлось отменить из-за неожиданного поворота в судьбе, едва не прекратившего мою финансовую карьеру. Мне предложили стать заместителем сельскохозяйственного министра в Крыму, тогда ещё украинском, где президентом был избран выступавший за союз с Россией Юрий Мешков. Мешков пригласил на премьерскую должность москвича Евгения Сабурова, который привёл за собой полноценное "московское правительство", где министром сельского хозяйства был хорошо меня знавший философ и исследователь крестьянства Сергей Никольский.
       Немедленно оформив отпуск, я вылетел в Симферополь. Команда, собранная Сабуровым, состояла в основном из экономистов, имевших опыт работы в проельцинских структурах, но не сумевших или не пожелавших закрепиться при гайдаровской банде,-- оттого впечатление производила в целом неплохое. Я принял своё назначение с максимальной серьёзностью и был готов сворачивать горы, если бы не обескураживающее погружение в местную реальность: провинциализм и зашкаливающая коррумпированность, когда каждый чих имеет ценник, напрочь лишали возможности строить разумные планы. Невозможно было даже теоретизировать на тему аграрных реформ: уровень бытовавших представлений и схем был настолько дремучим, что не удавалось подбирать аналоги индо из наших ранних, времён Горбачёва, концепций! Вся эта муть шла с Украины, крымчане отлично это понимали и желали видеть в нашей команде своё спасение - но для спасения не имелось ни денег, ни ресурсов, ни, главное, поддержки с "Большой земли". Поговаривали, что человек по фамилии Козырев, занимавший пост министра иностранных дел России, убедил Ельцина, какое-то время Мешкову симпатизировавшего, ради отношений с Америкой свернуть Крыму всякую помощь. Оттого, наверное, в алуштинском пансионате, где все мы проживали, каждая вечерняя "летучка" заканчивалась продолжительным и горьким застольем.
       Товарищем министра я пробыл ровно две недели, Никольский продержался чуть дольше - до лета. Сабурова киевские власти заставят покинуть Крым в октябре, а карьера Мешкова оборвётся в предстоящий год. Возвратившись в Москву, мои коллеги по крымскому кабинету большей частью трудоустроятся в структурах Ходорковского. Предлагали они "подумать на сей счёт" и мне - однако я, запомнив юного олигарха с осени девяностого, подобную возможность для себя полностью исключал.
       Вернувшись в свою Проектную группу, я вернулся и в прежнюю жизнь.
       В этой более-менее устоявшейся жизни следующая возможность встретиться с Татьяной представилась в начале лета, когда я две недели должен был провести в Дании, причём на сей раз - практически один. Прибыв на датские острова, я сообщил Татьяне номер телефакса на кампусе "мясного колледжа" в Роскильде, где должен был проживать, и по несколько раз в день справлялся, нет ли для меня вестей. Поздним вечером в пятницу мне вручили, наконец, рукописное послание на свитке термобумаги: Татьяна сильно извинялась за то, что не может прилететь в Копенгаген по причине внезапной срочной работы в выходные и спрашивала, не останусь ли я в Дании на следующий уикенд. С трудом разыскав в засыпающем пригороде телефон-автомат, я немедленно ей перезвонил - мне требовалось обязательно услышать её голос, чтобы понять, действительно ли встреча со мной для неё по-прежнему интересна и важна.
       -- У меня такое ощущение, что с момента нашего знакомства мы только тем и занимаемся, что назначаем свидания и боремся с разлукой! А жизнь в виде постоянной разлуки - что-то вроде новейшего образа совершенства.
       -- Ты прав, сейчас не лучшее время для личной жизни. Нам обоим стоило бы родиться лет на пять пораньше.
       -- И тогда бы я точно успел погостить у тебя в Кунгуре,-- поспешил я выразить согласие.-- Ведь могло получиться прямо по-бунински: старая лодка на твоём знаменитом пруду, плеск воды и бессонные стрекозы ночь напролёт. Вспоминали бы затем всю жизнь...
       -- Наверное, да... А здесь я даже толком не помню, чем занималась в прошлые выходные. Наверное, правила за ноутбуком очередной меморандум. А дома того нашего с прудом - уже нет и в помине, поэтому меня совсем не тянет вернуться. Загранпаспорт свой я недавно продлила через русское посольство, а вот съездить хотя бы на выходной - нет, смысла не нахожу...
       -- Тогда особенно жаль, что нам не получится встретиться завтра. Под Роскильдом природа очень сильно Россию напоминает. Во фьорде такого же цвета вода, а над ней - заросший диким бурьяном берег...
       -- Но пруда со стрекозами ведь всё равно там нет!
       Мы ещё проболтали некоторое время; потом, когда у меня стали заканчиваться монеты,-- договорились, что продолжим созваниваться и непременно отыщем способ встретиться летом. И что я, наконец, перестану приспосабливать наши планы к своим командировкам, а выберусь за границу сам.
       Однако летом приутихшая было деятельность PPU неожиданно возобновилась, из-за чего я был вынужден перенести визит к Татьяне на сентябрь, когда у меня появлялась возможность официально взять отпуск.
       Зато во время многочисленных летних командировок по российской глубинке, заброшенной и прекрасной, когда мысли волей-неволей возвращались к таинственному старому дому с ночным прудом, я начал задумываться - почему бы не возродить эту сказку собственными руками? Сначала я размышлял над тем, чтобы снять или даже купить какую-нибудь дачу в романтической глухомани - однако, присмотревшись внимательнее к современным сельским домам и окружающим их ландшафтам, скоро понял, что сказку так просто воплотить не удастся.
       Прокручивая в голове дорогие сердцу образы и соотнося их с собственной теорией, заполненной технико-ландшафтными структурами и прочими вкраплениями из диссертации, я вскоре догадался, о чём мечтаю на самом деле,- надо вернуть земле её настоящую красоту! Но не первозданность дикого пейзажа, когда умирает всякая человеческая деятельность, а красоту преображённой усадьбы. Причём не подновлённого колхоза или нарезки из фермерско-крестьянских дворов, а именно усадьбы, способной разумной целесообразностью оживить просторы лучшей в мире земли и принести достаточно средств, чтобы зажечь на ней новый огонь.
       Элементарные расчёты, которые я не преминул сразу же произвести, показывали, что земля уже сегодня способна давать прибыль значительно большую, чем модные виды бизнеса, а направление даже её небольшой части в продуманные улучшения технико-ландшафтной организации быстро превратит любые захолустья в места, где будет желанным жить и творить. Именно творить - писать, ваять, слагать песни, наблюдать за блужданием ночных светил - что угодно, но только не спасаться круглогодичным трудом от непреходящих тоски и пьянства, как я когда-то полагал, закладывая в фермерские проекты соответствующие ограничители.
       Теперь же выходило, что можно обойтись и без ограничителей - землю сперва следует возродить посредством эффективного агробизнеса, а затем сразу же начинать инвестировать в её преображение, которое не позволит ни спиться, ни запаршиветь. В результате же земля сама преобразит тех, кто на ней трудится и живёт. Например, превратит бесправного наёмного раба или фермера, замордованного каждодневным трудом и десятками лет не имеющего возможности выбраться в театр или отдохнуть на курорте, в вольного творца и оператора биотехнологического цикла, в котором большую часть работы примет на себя мать-природа. Другие же - двинутся дальше и выше, поскольку сил у земли хватит на всех и на всё.
       Но одного эффективного агробизнеса для этого мало. Необходимо, чтобы среди сочных лугов, тучных стад и обильных полей обязательно белели классические коллонады и фронтоны усадеб всех стилей и ордеров - ведь без них, где будут звучать стихи и слагаться гармонии, без этих маяков подлинной городской культуры, всё немедленно вернётся на прежний круг глупой наживы и бестолковой суеты!
       Ведь именно так складывалось в России в стародавние времена, и именно высокая усадебная культура, если разобраться, и создала Россию такой, какой мы её привыкли видеть и любить, со всеми её нетленными богатствами от Пушкина до Серебряного века. А вот чего в ту пору не было и из-за отсутствия чего страна пошла вразнос - так это технологии, которые есть и доступны сегодня! С их помощью каждый, кто живёт и трудится на земле, способен стать самодеятельным и полновластным хозяином, ну а тот, кто это организует, кто запустит процесс - будет уже одним этим навеки прославлен, если собственным фантастическим творчеством не прославится сам!
       Подобные перспективы меня не просто воодушевили, но и по-настоящему увлекли - ведь я находился ещё в возрасте, когда не зазорно мечтать. Требовалось лишь продемонстрировать успешный пример - и я решил, что сумею заработать необходимый для этого капитал. Ведь те годы заброшенный колхоз можно было приобрести по цене московской квартиры - а я, имея прямой доступ к лучшим международным источникам кредита, обладал возможностями зарабатывать куда больше!
       Оттого с новой, утроенной силой я возобновил тогда работу с Подобедовым. Работать с ним напрямую после случившегося конфуза руководство ЕБРР побаивалось, однако не возражало, чтобы финансирование соевых проектов велось через кредитную линию одному из местных банков. Таковым определили в ту пору крупнейший на российском юге "Кубинбанк" - несмотря на огромные дыры в балансе и дефицит ликвидности, он был признан поддающимся реанимации, проходил международный аудит и включен в реализуемую совместно со Всемирным банком "Программу поддержки финансовых институтов". Правда, финансовый коллапс настигнет "Кубинбанк" быстрее, чем зарубежное фондирование окажется доступным - однако случится это спустя год, так что пока я не без оснований мог верить, что сумею закрыть выгодную сделку и заработать для воплощения своей мечты минимальный капитал.
       Вторым, "запасным" вариантом, я решил сделать всестороннюю помощь Александру Ткачёву и его команде в развитии их тогда ещё крошечной и незаметной агрофирмы в мало кому известных Выселках. После октябрьских событий 1993 года, когда заодно с Верховным Советом РСФСР Ельцин ликвидировал по всей стране областные и районные Советы, люди Ткачёва оттеснили от общего бизнеса председателя Выселковского райсовета по фамилии Климов, которого поддерживал Подобедов, обладавший в ту пору немалым административным весом. Подобедов сразу же объявил Ткачёву войну - война была принята, и по законам Юга вскоре вполне могла перерасти в вендетту. Мне же требовалось взаимодействовать с обоими враждующими домами, посему я невольно оказался в роли примирителя: во время каждого визита на Кубань всякий раз перемещался между Краснодаром и Выселками, стремясь сгладить резкости и развеять слухи. А поскольку за моей персоной обе стороны видели большие европейские деньги, то к моим словам им пришлось прислушиваться: где-то в середине лета в черноморском пансионате "Джанхот", который тогда принадлежал Подобедову, мы все смогли встретиться, и под шашлыки с "Абрау" был заключён мир. Правда, мир оказался холодным, но всё равно он был лучше междоусобицы, мешавшей нормальному ходу дел.
       Тогда же, под шум джанхотского прибоя, я приватно поведал Ткачёву о созидательных возможностях крупного агробизнеса и о своём видении футуристической усадьбы. Не исключаю, что тот разговор во многом определил его курс на создание знаменитого "Агрокомплекса", спустя десятилетия превратившегося в крупнейшую сельскохозяйственную корпорацию России, выстроенную на принципах жёсткого централизма. Единственное, чего Александр Николаевич не услышал или не захотел воплощать в жизнь, была вторая часть моего плана, в которой на смену корпоративной иерархии и наёмному рабству должны были постепенно вырастать содружества хозяев нового типа. При этом капиталом того, кто всё это сумеет организовать, становилась бы многократно возросшая в цене прекрасная и ухоженная земля, новая Швейцария, если кому такая метафора ближе. Чьим украшением, как я уже писал, стали бы белоснежные колоннады возрождённых усадеб, полных света и песен, с фортепианными вечерами и звёздными беседами под сенью будущих ликеев и академий...
       Но как бы там ни было, воодушевлённый подобными утопическими ожиданиями, я вновь начал дышать глубоко и вольно. А в начале сентября, во время поездки в Лондон на экономическую конференцию, где мне удалось, наконец, встретиться с Татьяной, я вопреки намерениям произвёл на неё впечатление почти состоявшегося "олигарха".
       Из-за сумасшедшего графика конференции выкроить время для долгожданного rendez-vous [свидания (фр.)] было непросто, поэтому встречаться пришлось в холле отеля Hilton Park Lane, где остановилась делегация. День был солнечный и тёплый, через дорогу приветливо шумела листва Гайд-парка, однако прогуляться по его аллеям я категорически не мог из-за обещания коллегам далеко не отлучаться - noblesse oblige! [положение обязывает! (фр.)]. Впрочем, стоило радоваться уже самому факту встречи - ведь мы не смотрели в глаза друг другу ровно три года!
       Я заметил Татьяну ещё на улице - не узнать её для меня было невозможно: та же фигура, походка, роскошь каштановых волос, заставляющая многих оборачиваться; в то же время я ясно уловил в ней что-то новое и отчасти нездешнее, чего в ней не наблюдалось прежде никогда. Я сразу же поспешил навстречу, слегка обнял за талию и поцеловал в щёку.
       -- А ты совсем не изменился!
       -- Неужели? Раньше, кажется, я был менее наглым.
       -- Нисколько! Отправить девушку за границу и бросить на три года - разве не наглость?
       Мы нашли столик, чтобы выпить кофе, и я сразу же попросил официанта принести коньяк - отметить встречу.
       -- Надеюсь, ты не за рулём?
       -- Абсолютно нет! В Лондоне машина не нужна.
       -- Даже для банкиров?
       -- Твой банкир вместе с тысячей других утренним поездом приезжает в Саутворк, и по мосту через Темзу шагает прямиком в Сити. Прогулка минут на двадцать, и это значительно лучше, чем спускаться в подземку.
       -- Тогда вчера я вполне мог тебя видеть - у нас была встреча в Сити, и мы возвращались на такси. И всё же - невероятно! Целых три года в Лондоне - ты ведь не жила столько ни в Питере, ни в Москве! Сделалась, наверное, настоящей лондонградкой?
       -- Если ты думаешь, что я смогу показать тебе местные достопримечательности, то это далеко не так. Здесь просто нет времени оглянуться вокруг. Работа всё отбирает.
       -- Но ведь и результат! И на нынешнем senior associate, я уверен, ты не остановишься. Между прочим, нам принесли коньяк, давай-ка поэтому выпьем и за встречу, и за тебя. Чтобы назначение на senior banker [старший банкир! (англ.)] ждать не заставило!
       -- Спасибо! Только у нас следующий грейд - executive director [исполнительный директор (фр.)]. Но, сказать честно, я пока не готова сама отвечать за сделки, я только готовлю их.
       -- Одна успешная сделка - и привыкнешь! Но ты, насколько я понимаю, не работаешь по России?
       -- Пока нет, и меня это устраивает. Отчего-то побаиваюсь. Хотя у руководства планы на Россию наполеоновские. А у тебя у самого - какие планы?
       -- Всё по-прежнему, в сельском хозяйстве... Знакомые предлагали несколько раз перейти в металлургию, химию и даже в нефтянку - но я так же, как и ты, испытываю перед радикальными переменами какой-то страх. А может быть - не хочу изменять старой привязанности.
       -- Но разве в русском сельском хозяйстве имеются серьёзные проекты?
       -- Один точно есть, и я на него, можно сказать, всё поставил. Во-первых - Краснодар, единственное в России место, где растёт что угодно. Во-вторых - соя, самая продвинутая и высокотехнологичная из всех агрокультур. Ну а в третьих - почти всё готово для открытия кредитной линии одному местному банку.
       -- А кто открывает?
       -- Разумеется, ЕБРР. Я ведь от их имени работаю.
       Однако вместо немедленного одобрения Татьяна выпила немного коньяка и, не торопясь, размешала сахар в кофейной чашке. Потом внимательно посмотрела мне в глаза и спросила с нескрываемым пиететом:
       -- Я могу переговорить со своим руководством, чтобы наши тоже подключились. Ведь обычно если ЕБРР подписывает сделку, то частные банки охотно присоединяются!
       -- Это было бы просто замечательно,-- не мог я не обрадоваться внезапно открывшейся перспективе общего дела.
       -- Да, конечно. Мы бы тогда и поработали вместе. У тебя когда контракт с ЕБРР заканчивается?
       -- Этим ноябрём. Но ожидается, вроде бы, продление.
       -- Если сделка состоится, тебе будет лучше перейти к нам.
       -- Зачем? Есть же другой способ для нас не разлучаться!
       -- Конечно, есть,-- улыбнулась Татьяна.-- Ты, разумеется, сам решай, но перестраховаться не помешало бы: в ЕБРР очень мало и плохо платят за сделки.
       Услышать такие слова было непривычно и немного странно: ведь о деньгах я думал в последнюю очередь, полагая, что моим главным капиталом будет являться прежде всего результат, а деньги - деньги как-нибудь приложатся. Однако демонстрировать свой неизжитый идеализм, будь он даже тысячу раз оправдан, в этой ситуации было никак нельзя.
       -- Я в курсе, что в ЕБРР бонусы никакие,-- ответил я тоже с улыбкой, глядя в желудёвые Татьянины глаза.-- Но, в любом случае, мне их хватит, чтобы купить землю для хорошей усадьбы. А если у меня будут известность и поддержка от региона до правительства - я и бизнес полноценный создам понемногу, и мечте не изменю.
       -- Неужели ты желаешь стать фермером?-- прозвучало изумлённо и даже немного обиженно.
       -- Нет, конечно. Об этом своём проекте я готов говорить долго, но если в двух словах - на десяти-двадцати тысячах гектаров формируется мощный и первоначально централизованный агробизнес, который затем понемногу передаётся в аренду фермерам, а в более далёкой перспективе - вести производство будут машины. А земля, которую удастся облагородить и преобразить, превратится в самодостаточный микрокосм, где люди смогут построить ту жизнь, какая им нужна. Например - какую мы с тобой пожелаем.
       -- Сделаешься помещиком?
       -- Да, но только помещиком позитивным. Фермеров-арендаторов на конюшне ведь не выпорешь, а вот в гольф с ними сыграть - чем не вариант? Или прокатиться с цыганским хором по раздолью...
       -- Ну, знаешь ли... Если хотя бы первую часть этих планов ты сможешь воплотить, я буду рада.
       -- Если на вторую часть потребуются годы или даже она достанется следующим поколениям - о ней всё равно надо думать! Нельзя ведь работать только за деньги!
       -- Нельзя, однако большая часть мира только этим и занимается. Но я другого боюсь - даже если твоя идея будет воплощена, она вряд ли выживет в жутком окружении. Ведь у нас и прежде было не очень здорово, а теперь, как я понимаю,-- вообще страшно в жить России.
       -- Всё так. Однако и веру в светлое будущее никто не отменял,-- отшутился я.-- Да и есть, однозначно есть небольшие изменения к лучшему!
       -- Тебе виднее. А вот я - пусть я и предательница, но возвращаться не желаю. Здесь тоже жизнь не сахар, но все её недостатки скрадывает какой-то прочный, неизменный и достаточно разумный порядок. И я к нему привыкла.
       Эти слова сильно задели и взволновали меня.
       -- Я понимаю. Жить, разумеется, нужно там, где чувствуешь себя лучше. Хотя все мои знакомые экспаты от Москвы в восторге, там ведь совсем другая энергетика, а грязь - из хорошего авто грязи почти не видно! Ну а если твои слова были о нас двоих - давай не будем привязываться к какому-либо месту, ведь в современном мире это не имеет значения! Пусть ты работаешь здесь, я - наездами дома, а резиденцию устроим где-нибудь на Канарах?
       Я немедленно сообразил, что только что произнёс нечто невозможное для себя, от комплимента "новым кочевникам" Жака Аттали до законченной формулы, "символа веры" космополитизма, с которым прежде не соглашался категорически,-- но коль скоро наш разговор естественным образом перетёк в обсуждение деталей нашей предстоящей совместной жизни - разве мог я выдвигать неприемлемые условия?
       Татьяна долго не отвечала - смотрела сначала на меня, но не прямо, а каким-то касающимся, параллельным взглядом, потом - отвела глаза, неожиданно утратив деловую стать и став на мгновение прежней - чуть менее дерзкой, более застенчивой и в чём-то печальной. И когда эта прежняя подлинность в ней очевидным образом проступила, мне сразу стало её жаль до боли - ведь я волей-неволей выходил разрушителем её персонального мира, пусть пока ещё неказистого и скромного, но всецело построенного её усердием, трудами и тремя совсем не худшими годами жизни на чужбине, что тоже в какой-то степени - подвиг. "Вот сейчас она моим клятвам не поверит - и ни тебе резиденции на Канарах, которую я придумал на ходу, ни всей этой нашей долгой и странной любви... Напрасно, напрасно я пустил всё на самотёк, не подготовил себя к разговору. Импровизации в таких вещах не всегда уместны..."
       В этот момент послышались громкие шаги с шумом силой отодвигаемых стульев:
       -- Юра, так вот ты, оказывается, где! Еле тебя разыскал!!
       Это был Подобедов, с которым на экономической конференции мы вместе решали вопросы международного финансирования соевой программы. А позади него стояла, опираясь на палисандровый парапет, хозяйка "Кубинбанка" Вера Федотовна Сидорова, приехавшая в Лондон для переговоров насчёт кредитной линии.
       Я немедленно понял, что произошло: поскольку со вчерашнего дня у Веры Федотовны разыгрался сильнейший радикулит и принятое накануне лекарство, похоже, перестаёт действовать, мне вновь придётся сопровождать её до частной клиники в фешенебельной Белгравии, чтобы помочь объясниться с докторами. Отвертеться же нельзя - ни по служебным меркам, ни по человеческим.
       Учтивым полушёпотом объяснив Татьяне, что происходит, я поспешил представить её своим коллегам в качестве "представителя британского банка, заинтересованного в софинансировании нашего проекта". Подобедов театрально перед ней раскланялся, а Вера Федотовна, преодолевая боль, протянула свою руку, усыпанную дорогими перстнями, и слегка пожала тонкие Татьянины пальцы с единственным колечком из дешёвого десятикаратного золота.
       Несмотря на очевидно скверное самочувствие, краснодарская банкирша держалась великолепно: её стройная фигура в чёрном элегантном платье могла посоперничать статью с любой красоткой, а густые плотные волосы под изящной стрижкой подчёркивали в её лице благородную свежесть, что у брюнеток за гранью лет юности бывает нечасто. Дорогие серьги в сочетании с изысканным колье венчали образ роскоши и власти, небрежно прикрытых камуфляжем из светской расслабленности и небрежного шика.
       На фоне богатой и блестящей Веры Федотовны моя Татьяна в жакете офисного кроя и при бижутерии из Accessorize [демократичная сеть магазинов украшений и аксессуаров в Великобритании] выглядела сущей Золушкой, и её смущение мне немедленно передалось. Поэтому я ещё раз перед Татьяной тщательно извинился, пообещав приехать на переговоры в Лондон при первой же возможности, а чтобы донести с пустыми словами хотя бы малую часть того, чего сказать у меня не вышло,-- дольше обычного, с нескрываемым усилием страсти и одновременно нежно и преданно целовал на прощание её ладонь, крепко стиснув её в своей руке.
      
      
       Как часто бывает, должно пройти немалое время, чтобы обещание, данное на лету, смогло, наконец, быть исполненным.
       В моём случае это время растянулось до середины декабря: сначала я был занят организацией визита высокопоставленной делегации ЕБРР, которая из-за дурацкого корпоративного запрета лететь в Краснодар отечественными самолётами отправилась в Сочи на боинге "Трансаэро", откуда мы с огромным эскортом добирались до Краснодара по горному серпантину, где в районе Ольгинки из-за внезапного ливня на дорогу сошёл сель, начался убийственный камнепад, и наши машины буквально чудом сумели проскочить на безопасный участок. После - провожали Нильса, у которого закончился контракт, осваивались с новым начальством, ревизировали проекты, передавали дела - одним словом, выбраться за границу даже на выходные было невозможно совершенно.
       С Татьяной мы регулярно говорили по телефону и условились, что обязательно встретимся во время рождественских каникул - как минимум я приеду в Лондон, а если сумею получить швейцарскую визу, то мы проведём несколько дней в каком-нибудь горном шале. Однако волноваться за расторопность чужого посольства не пришлось - оказалось, что в декабре Татьяне самой предстоит визит в Санкт-Петербург.
       Поскольку день был будний - ведь визит предполагался деловым,-- я заранее договорился об отгуле и приобрёл билет на "Красную стрелу". Также я забронировал люксовый номер в "Невском Паласе" и изучил гид по питерским ресторанам.
       Перед отъездом мы условились, что после пяти вечера я буду ждать Татьяну в холле "Гранд-отеля Европа", в котором остановится их делегация. И хотя вечером коллеги наверняка позовут её ужинать вместе, она покинет их ради встречи с "местным родственником", роль которого сыграю я. Ну а дальше - дальше как будет!
       Прибыв ранним утром, я нашёл открытое кафе, в котором бесцельно просидел до полудня, затем прописался в "Паласе" и отправился побродить по улицам, на которых не бывал много лет.
       Я дошёл до площади Декабристов, где шесть лет назад жарким летним днём ждал Татьяну, и откуда затем переулками мы долго шли к Невскому, застав у кооперативного кафе на канале Грибоедова сцену кровавой расправы с безвестным ресторатором. В тот далёкий день нам обоим было трудно представить, как можно столь буднично терять жизнь ради дела и денег, к тому же, по нынешним меркам, совсем крошечных,- теперь же, когда вся страна, весь мир, как казалось, только стяжанием и преумножением денег и занимаются, наплевав на остальное, та забытая сцена уже не воспринималась трагедией.
       "Гранд-отель" тоже находился вблизи канала, разве что с другой стороны,-- отчего в моей скучающей голове начали возникать странные и невеселые коннотации.
       Без четверти пять я уже находился в залитом золотым светом роскошном холле, где прождал почти час. Ближе к шести у подъезда затормозили несколько машин, из которых сперва выскочили человек пять дюжих секюрити с отчётливо проступающими из-под бушлатов и курток револьверными кобурами, после чего в широко распахнутые двери проследовал невысокого роста пожилой иностранец в пепельном пальто с крошечным потёртым портфелем под чёрной лайковой перчаткой. Он немного сутулился, постоянно глядел себе под ноги, и только остановившись внутри холла, осмотрел роскошный интерьер внимательным, но равнодушным взглядом. Следом вошла Татьяна - на ней был распахнутый полушубок с мехом дорогой выделки, клатч из безумной змеиной кожи, а от глубины ожерелья, как мне показалось, острым лучом сверкнул бриллиант. Замыкали делегацию два худосочных молодых "ассоциата", вооружённых сумками с ноутбуками и толстыми офисными папками под мышкой; оба выглядели запыхавшимися и уставшими - то ли от трудного дня, то ли от непривычной после Лондона питерской погоды.
       Перемена, произошедшая в Татьяне, ошеломляла - она сделалась совершенно другой, блистательной и свободной, какой даже в самых смелых своих мечтах я не решался её рисовать.
       Я поспешил подняться с кресла. Татьяна послала знак, что меня видит, после чего подошла к шефу и о чём-то с ним переговорила.
       -- Yes, sure!-- донеслось в ответ.-- But mind security, I beg you!.. Although I'd better call Vladimir... [Да, конечно! Только не забывайте о безопасности, я вас прошу!.. Хотя лучше я позвоню Владимиру... (англ.)]
       Она энергично кивнула головой, затем, подойдя к стойке ресепшн и быстро вернувшись, что-то ему объяснила - после чего старик, коротко поблагодарив, в сопровождении подоспевшего лакея направился к лифту.
       -- Ну наконец-то!-- произнесла она, на ходу целуя меня в щёку.-- Ужасный день!
       -- Безумно рад видеть тебя! Теперь всё позади?
       -- Как будто бы да. Клейну принесут ужин в номер, он очень устал, и отпускает меня с лёгким сердцем.
       -- Твой начальник?
       -- Теперь - да. Авраам Клейн - второй человек в банке, а я работаю у него.
       -- Поздравляю! Значит, ты добилась должности executive?
       -- Думаю, что даже выше. Какие у тебя планы?
       -- Я присмотрел хороший ресторан - надо немного пройти по Итальянской улице и затем ещё одним переулком. Не станешь возражать?
       Мы вышли из отеля, я принял руку Татьяны, и под чёрным небосклоном, с которого медленно опускались большие снежинки, планируя и кружась в свете уличных огней, взяли курс на ресторан. Далеко не сразу я обратил внимание, что за нами следуют два "мерседеса".
       -- Это охрана,-- успокоила Татьяна.-- Авраам очень боялся сюда приезжать - ведь накануне в Петербурге застрелили какого-то важного банкира. Поэтому телохранители не покидают нас со вчерашнего вечера, как мы прилетели.
       -- У вас крупный проект?
       -- Да, мы решили рискнуть - приобретаем бонды нефтяного терминала. Похоже, в ближайшие месяцы я только и буду этим заниматься.
       Недалеко от входа в ресторан, на заснеженном ящике, восседал уличный флейтист, перед которым были расставлены флажки всевозможных стран. Убедившись, что мы направляемся к ресторану, он поинтересовался на неплохом английском:
       -- What country are you from? [Из какой вы страны? (англ.)]
       Я сразу понял, что товарищ за деньги исполняет национальные мелодии и гимны.
       -- Сыграй-ка, голубчик, лучше "Боже, царя храни",-- вежливо попросил я.
       Сообразив, что он обознался, музыкант недовольно замотал лохматой головой, однако как только я опустил в его шляпу десятидолларовую бумажку - с охотой исполнил старый гимн.
       Уже устроившись за столиком, я обратил внимание, что "мерседесы" припарковались у подъезда, выключив свет, но не глуша моторов, а находившиеся в них двое бодигардов зашли в ресторан - но поскольку никто из них в зале не появился, нетрудно было заключить, что они будет следить за нашей безопасностью из гардероба.
       -- Если честно - я не привык ходить с охраной. Надеюсь, в Лондоне всё демократичней?
       -- У кого как. У Клейна есть охрана, я же пока обхожусь. Ну а ты - понемногу привыкай!
       -- Хотелось бы избежать подобных излишеств.
       -- Когда имеешь дело с большими деньгами - не избежишь.
       -- Но у меня ж не нефтепромыслы! В сельском хозяйстве всё значительно скромнее.
       -- А ты не задерживайся в сельском хозяйстве. Большие деньги зарабатываются в местах других.
       -- Согласен. Но мне надо хотя бы выполнить обязательства.
       -- Ты про тот странный банк, с которым приезжал в Лондон?
       -- Да, "Кубинбанк" из Краснодара. Наш проект с ним понемногу продвигается.
       Татьяна изящно отбросила локон со лба и взглянула на меня снисходительно:
       -- Не будет никакой кредитной линии! Я разговаривала с аудиторами из Arthur Andersen [крупнейшая аудиторская и консультационная транснациональная компания, имя которой на протяжении многих лет считалось синонимом безукоризненности и достоверности. В 2001 г оказалась в центре громкого скандала, известного как "дело Enron", когда из-за заверенной аудиторами Arthur Andersen фальсифицированной финансовой отчётности инвесторы Enron понесли многомиллиардные потери, после чего деятельность компании была прекращена.], которые работают с этим твоим банком,-- так вот, они говорят, что тот - чистый банкрот. Помочь могла бы лишь Парамонова [Т.В.Парамонова - и.о. председателя Центрального Банка России в 1994-1995 гг], но ей, по нашим данным, не позволят его спасти.
       -- Если это всё так - то очень грустно,-- ответил я после небольшого шока.-- Жаль даже не месяцев работы и потраченных сил - жалко, что мои идеи в очередной раз так и останутся мечтами...
       -- Я не хотела тебя расстраивать, но правду знать всегда лучше. Тем более что у меня есть ещё одна честная новость - в следующем году ЕБРР твою группу закроет. Я имела там одну беседу и поинтересовалась у вице-президента: так вот, решение принято, следующий год будет последним.
       -- Да, невесёлые перспективы, ничего не скажешь. Надеюсь, больше подобных новостей ты не привезла?
       В ответ Татьяна таинственно улыбнулась.
       Этим моментом я решил воспользоваться:
       -- Ну, коль скоро других новостей нет, то не грех выпить за встречу. Кажется, нам несут вино.
       Подошедший официант налил вино в бокалы, и мы с удовольствием выпили по глотку бургундского, свежего и лёгкого. Приятный хмель сдвинул беспокойные мысли на дальний план, наполняя сердце предвкушением неведанного. В самом деле, отмена старых обстоятельств жизни означает лишь, что впереди ждут очередные перемены, способные многое принести, и потому следующий тост я предложу за них!
       Татьяна мои мысли словно прочла:
       -- Но у меня и хорошие новости есть.
       -- Главная хорошая новость - что приехала ты.
       -- Спасибо! Но партнёр из Arthur Andersen, которого я хорошо знаю, берёт тебя на работу. Офис в Лондоне.
       Опять новая работа! Увы, к такому повороту я не был готов.
       -- Должно быть, он всё-таки не берёт, а лишь готов взять, когда прочтёт моё резюме, и оно его устроит? Во-вторых, на какую должность? Бумаги за кем-то носить - это не совсем моё. Ну а в-третьих - какой из меня аудитор? У меня наработан профессиональный круг, есть связи, привязанности... Нам было бы лучше сохранить то, что имеется у каждого из нас - у тебя в Англии, у меня здесь,-- и тогда мы смогли бы многого добиться!
       Но Татьяна только покачала головой, затем вздохнула свободно и глубоко, из-за чего бриллиант из её ожерелья вновь блеснул, ярко и таинственно.
       -- Так, как ты говоришь, мы как раз ничего не добьёмся! А когда ты станешь полноценным аудитором со знанием всех тонкостей по России, и за пару лет дослужишься до партнёра [одна из высших позиций в иерархии транснациональных аудиторских и консультационных компаний, позволяющая претендовать на участие в распределении прибыли от бизнеса], - мы сможем обернуть здесь миллиарды и по-настоящему заработать! И твоему сельскому хозяйству тоже перепадёт, если это для тебя так важно. Усадьбу построишь - Шереметьевы с Юсуповыми обзавидуются!
       Я понял, что эти слова Татьяны - отнюдь не экспромт, в них всё продумано и всё отныне очень серьёзно.
       -- Дай осознать услышанное,-- предложил я тогда, и в нарушение этикета собственноручно долил вина в наши бокалы.-- Я ведь хотел провозгласить второй тост за перемены чисто риторически, а теперь вижу, что всё - по-настоящему. Ну что ж, в таком случае - пьем за перемены, какими бы они ни были!
       Сладковатое бургундское из ресторанной коллекции определённо освобождало голову от мучительной рефлексии и понемногу будило во мне безрассудный азарт: "А что, если и в самом деле: всё бросить, и уехать с ней? Ведь совсем недавно, в мае, я был готов тоже всё бросить и укатить в Крым, чтобы работать там жалким замминистра, которого ничего не стоило сковырнуть. А здесь - здесь, если разобраться, всё складывается просто на зависть..."
       Наша беседа продолжилась под основное блюдо: главным образом спрашивал я, а Татьяна рассказывала о свежих впечатлениях, о работе при высшей банковской касте, о намечающихся в России проектах и о моих в связи с ними перспективах. Разговор был интересен, но отчасти странен - ведь долгожданный ужин превращался в обсуждение одних лишь дел. "Впрочем, о делах сердечных лучше говорить, когда есть ясность с делами материальными,-- вновь успокаивал я себя.-- Любовь в бедности пусть и прекрасна, но вряд ли долго проживёт. А между тем наша любовь - да, да, ведь это действительно любовь, иначе бы не было никакой нашей сегодня встречи!- жива вот уже седьмой год. И, пожалуй, за это время мы достигли состояния, при котором друг другу в полной мере нужны и незаменимы..."
       Инструментальное трио в составе фортепиано, виолончели и саксофона исполняло неброские европейские мелодии, от которых немного тянуло в сон. И когда официант в очередной раз направился к нашему столику, я поинтересовался, можно ли заказать у музыкантов "что-нибудь особенное".
       Мне тотчас же доставили музыкальное меню, где в разделе "Russian music" я обнаружил "Белую вишню" - ту самую, разучить которую в незапамятные времена я советовал Агнии, и которую в её исполнении слышал лишь единожды. А поскольку хмеля в голове было достаточно, то я решил, что можно позволить себе немного безрассудства.
       И когда ресторанный оркестрик, сперва долго разыгрываясь, наконец-то ясно и выразительно провёл главный мотив, я поднялся и подал Татьяне руку.
       Зал был почти пуст, мы вышли на свободное пространство, где я обнял Татьяну за талию, а она возложила мне на плечи обе свои руки. Наши лица приблизились почти вплотную, я ощущал её дыхание, воздушное касание волос, гладкость кожи и запах духов, глазами следуя за замершей на её губах полуулыбкой; она же глядела на меня прямо, и из-за невозможности при такой близости сфокусировать взгляд, взгляд её обтекал и словно тоже обнимал меня, заставляя вплотную склонять голову к её лбу и искать губами за волнующей шёлком щёк её временами вздрагивающие губы, которые с каждым мгновением делались всё ближе...
       За красивыми и благородными аккордами легко угадывались, словно вживую звучали, знакомые слова -
      
       ...Было солнце, было лето,
       И куда всё делось это?
       Словно ветром сдунуло с руки -
       Ты скажи, скажи мне, вишня,
       Почему любовь не вышла,
       И твои опали лепестки?..
      
       Я понимал, что Татьяна эти давнишние слова безусловно помнит и чувствует их смысл точно так же, как и я: наша старая любовь действительно не вышла - она пропала, навсегда растворилась в прошлом, и теперь, если мы действительно не желаем, чтобы наши прежние чувства опадали, подобно вишнёвым лепесткам, мы должны полюбить друг друга снова. Но полюбить - в совершенно другом мире, к которому я, наверное, ещё не в полной мере готов, а она, хотя и всецело в его лоне и пребывает, тоже не ведает, как в нём любить, и можно ли там любить вообще. Именно поэтому все разговоры наши вращаются исключительно вокруг всевозможных дел, а сказать о главном - никто из нас не готов решиться!
       И если мы не сделаем этого сейчас - то уже не решимся никогда.
       Тогда я тихо поцеловал Татьяну в висок и прошептал:
       -- Поедешь со мной?
       -- Поеду. Только куда?
       -- В "Невском паласе" у меня номер, отсюда недалеко. Лишь бы свиту твою с пистолетами спровадить по домам, не нужны они.
       -- Я прикажу, они уйдут,-- прошептала она в ответ, и я почувствовал, как её разгорячённая щека трепетно прижимается к моей.
       Я снова поцеловал её - на этот раз с отчётливой, спокойной силой.
       Вышколенные музыканты всё прекрасно понимали и потому не прекращали играть, позволяя мелодии звучать по второму и даже третьему заходу, а нам - успеть сказать всё, что мы не успели или не смогли произнести друг другу прежде.
       Затем саксофонист, сделав ко мне несколько шагов, шёпотом поинтересовался, что следует дальше исполнять. Я поблагодарил и просил вернуться к прежнему репертуару, незаметно сунув ему в ладонь сто долларов.
       Снова за столом, под меланхолическую мелодию Леграна мы допили вино и некоторое время просто глядели друг на друга, восторженно и нежно. Я отчетливо понимал, что наши отношения подошли к рубежу, когда становится не страшно ни за прошлое, ни за будущее. И в тот момент я был готов в это будущее ринуться безоглядно.
       Перед тем, как покинуть ресторан, мы заказали кофе, а я для себя - ещё и бокал коньяка. Но едва нам принесли десерт - за входной портьерой раздалось пиликанье рации, а спустя несколько минут в зал вошёл, учтиво пригибаясь, одетый во всё чёрное высокий долговязый тип, очевидно, начальник охраны.
       Из его сообщения следовало, что Татьяну срочно просит позвонить оставшийся в гостинице высокопоставленный банкир.
       Она утвердительно кивнула и поднялась, чтобы пройти к телефонному аппарату, однако предусмотрительный телохранитель извлёк из кармана переносную трубку и молча ей протянул.
       Татьяна была немного возбуждена и оттого, очевидно переспрашивая, вслух повторяла произнесённое на другом конце провода, да и я сам многое слышал из громко работающего динамика. Быстро стало понятно, что нашим планам в очередной раз сбыться не суждено.
       Пожилой банкир испуганным сонным голосом сообщал, что получил известие о предстоящем "чудовищном снегопаде", из-за которого аэропорт после полуночи будет закрыт. И чтобы не пропускать важные встречи, запланированные на завтрашний день, он дал распоряжение готовить бизнес-джет к немедленному отлёту. Пилоты уже в Пулково, и взлёт состоится через час.
       -- Ну что же делать! Снова снегопад нас разлучает,-- произнёс я с подлинной грустью, от которой в глазах начало жечь и проступили слёзы.
       -- Ты приедешь, я знаю. Ты приедешь... приезжай как можно скорей,-- тихо донеслось в ответ.
       Я сделал ладонью жест, чтобы охранник нас покинул, и тот бесшумно удалился. Тогда я помог Татьяне подняться, положил на стол деньги за ужин, после чего снова полуобнял и взглянул ей в глаза.
       -- Ты должен приехать,-- прошептала она вновь, словно заклинание.-- Обязательно должен...
       Мы оделись и вышли на улицу. Кто-то поспешил распахнуть перед Татьяной дверь "мерседеса", однако поскольку впереди был виден просвет, за которым в лучах оранжевых фонарей и усиливающейся на глазах пурги проступала ледяная гладь канала, я дал понять, что мы дойдём до набережной пешком. Обе машины медленно тронулись следом.
       Набережная была безлюдной, где-то её уже перехлёстывали снежные намёты, а подсвеченное небо имело странный оттенок, в котором сливались фиолетово-серые ледяные вихри и всё ещё хранимое домами и мостовыми городское тепло, излучаемое от непогашенного ли окна или алого уголька тормозного сигнала автомобиля, случайно мелькнувшего вдалеке. Было необычно холодно, английское пальто не грело совершенно, и я не мог не заметить, что снежинки на меховом воротнике мой спутницы тоже не желают таять.
       Выйдя к обледеневшим чугунным овалам решётки, мы молча проследовали по набережной метров триста или пятьсот в направлении Невского и прошли, наверное, ещё сколь угодно далеко, если бы в какой-то момент нас не обогнал наглухо затонированный микроавтобус с банкиром.
       Прощаясь, мы обнялись, я поцеловал Татьяну и помог ей подняться в салон.
       -- Если желаете в аэропорт - поезжайте в моей машине,-- вежливо предложил кто-то из охраны.
       -- Спасибо, но я лучше останусь,-- отрешённо ответил я, не оборачивая головы.
       Проводив взглядом отчаливший кортеж, я подошёл в обледенелому парапету, чтобы осмотреться. По правую руку, за несущимся к земле снежным крошевом, возвышался замысловатый силуэт Спаса-на-Крови; слева, на Невском, упавшее небо подпирал декадентский купол Дома Зингера. Я подумал тогда, что большая часть русских бед проистекает от невозможности сделать точный и быстрый выбор, и моя собственная неопределённость, символически разлетевшаяся между более чем выразительными символами России и Запада, есть тому убедительный пример.
       Следующая мысль была о том, что нигде более я не смогу полюбить Татьяну так безусловно и честно, как был готов в этот странный вечер, в остывающем городе и заметённой снегами стране. А потому, встретившись со мной в каком угодно ином месте, она ужаснётся перемене, которая внутри меня к тому моменту произойдёт.
       Также я подумал, что когда тебе почти двадцать восемь, можно менять привычки, пристрастия, места работы, но нельзя поменять мечту, особенно ту, в которую всецело вложена душа. От такого, конечно, не умирают, но при этом неизбежно становятся другим. А сделавшись другим - я предам всех, кто мне верил, ценил и любил меня прежнего.
       Благодаря этим рассуждениям, занявшим, должно быть не более нескольких минут, я понял, что ни в Лондон, ни куда либо ещё, где Татьяна будет готова меня ждать, я не прилечу. И даже если она вдруг вернётся - поступлю так же. Ибо вернуться в прошлое - нельзя.
       Возможно, я должен был сообщить об этом Татьяне в момент нашего расставания - ведь потайное понимание данного факта внутри меня имелось, и в эти минуты раздумья я всего лишь посредством нехитрой логики его обосновал и предъявил себе как данность. Однако если это так - то Татьяна вскоре всё сама расшифрует и поймёт.
       И словно в подтверждение данной мысли, в какое-то фантастическое мгновение снежные вихри над каналом слились в кружащий и приплясывающий воздушный столп, неожиданно развернувшийся в огромную завесу, разделившую землю и небо. И затем со своей непостижимой высоты она обрушилась вниз, вздымая и унося в своём ледяном потоке и свежий снег, и старую печаль.
       Я почувствовал, что замерзаю окончательно, и тогда быстрым шагом, хоронясь от крепнущего ветра, поспешил выйти на Невский, а по нему - к вокзалу, на пути заглянув в "Палас", чтобы забрать оставленную в нетронутом номере свою дорожную сумку.
       Прописавшись в жарко натопленном купе московского экспресса, я предупредил проводника, что отправлюсь в вагон-ресторан. Там было немноголюдно, я занял столик в максимальном отдалении от всех и попросил для начала просто принести мне штоф водки, чтоб согреться. Опрокинув рюмку - вспомнил несчастного ветерана на волгоградском вокзале, упустившего своих голубей. "А ведь я на него похож,-- засвербело в мозгу.-- И счастье своё упустил, и ещё больше - денег. А отмазки как всегда: привычки, душа, непостижимая Россия... Глупо и нелогично..."
       Поезд давно набрал ход и мчался сквозь ночное ненастье. По радиотрансляции промелькнула новость про закрытие аэропорта, откуда мои банкиры на своём маленьком частном самолётике могли и не успеть взлететь,-- однако мысль об этом уже нисколько меня не волновала. Лишь вернувшаяся грусть не желала уходить. Я подолгу глядел на окно, за которым бушевал и плясал снежный водоворот, штоф пустел понемногу, и надо было заказывать новый.
       В это время в дальнем конце салона, прикрытом стеклянной перегородкой, откуда периодически доносились стуки посуды и обрывки разговоров, вдруг зазвенела гитара. Я пригляделся - там столовалось цыганское трио, переезжающее, судя по всему, с гастроли на гастроль. Не успел я подумать про наши незабвенные гастроли с Агнией - как вдруг из каскада случайных переборов стал выбиваться знакомый ритм; затем рослый красавец в цветастой рубахе, на ходу поправляя гитару, поднялся из-за стола, выступил в проход - и негромко запел хрипловатым, по-цыгански слегка сдавленным и где-то плачущим голосом, преисполненном неподражаемыми синкопами и глиссандо:
      
       Окончен путь, устала грудь,
       И сердцу хочется немножко отдохнуть!
       Ушли мечты, ушла и ты,
       И нам с тобою теперь не по пути!
      
       Я хорошо помнил этот романс, да и выпил достаточно - поэтому, когда артисты проходили мимо моего столика, то не мог удержаться, чтобы не подпеть собственным простуженным соло:
      
       Простой конец, простой нелепый случай,
       Напрасный жест и тайная вражда...
       И вот уж ночь накрыла снежной тучей,
       И вот уж мы чужие навсегда...
      
       Польщённые вниманием цыгане обступили меня, и романс мы допевали уже согласным и весёлым хором - окончен путь!
      
       Э-эх, халам-балом, халам-балом!..
       Ушли мечты!..
      
       И в самом ведь деле - этот мой путь был исчерпан и навсегда окончен.
       Тем более что некоторое сходство сегодняшних обстоятельств с историей шестилетней давности, что таким же снежным вихрем уносила прочь мою нечаянную любовь, давало надежду на исполнение моего грустного пророчества, явленного ночной ворожбой, и обещало перевернуть, наконец, эту столь затянувшуюся страницу в судьбе.
       Воистину - окончен путь, и мосты сожжены!
      
      
       Весной следующего года, когда жить на пепелище прошлого стало совершенно невыносимо, по недолгом размышлении, находясь в Краснодаре, я сделал предложение красивой и скромной девушке из профессорской семьи, и в ноябре мы обвенчались.
      
      
      
       9. Всё проходит
      
       За годы, миновавшие с той поры, мне не удалось скопить ни мало-мальски сопоставимого по насыщенности материала на вторую часть этих памятных записок, ни славы, ни денежного богатства.
       Полагаю, что своей историей я многих оставлю в недоумении: разве возможно, имея доступ к Ельцину, Гайдару, Соросу и водя дружбу с руководством ведущих финансовых институтов Запада, всякий раз этими потрясающими возможностями пренебрегать, а из многочисленных коммерческих проектов выходить с пустыми карманами?
       Оказывается, что можно.
       Разумеется, я тоже не мог об этом не размышлять, много раз пытаясь на сон грядущий разобраться, где, в чём и по какой причине я допустил фатальную ошибку. И шут с ней, как говориться, с вящей славой, но отчего меня обошли на всех без исключений поворотах бывшие троечники и незамысловатые шулера, не говоря уж про откровенное быдло?
       В далёкие студенческие годы американский гуру озвучивал на своей лекции два критерия, исключающие возможность разбогатеть: работать на кого-либо, кроме себя, и иметь в своей голове too many options [слишком много вариантов! (англ.)]. Но полагаю, гуру был прав не до конца: я и на себя, любимого, немало трудился, и многие таланты свои ради единственного зарывал - ан нет, не срабатывало, в другом должно быть дело.
       Понемногу я выработал собственное представление о составляющих успеха в той области жизни, в которую когда-то вступил - разумно ли, по ошибке, теперь уже не разобрать. Ведь для того, чтобы преуспеть в бизнесе и финансах, нужно иметь способность хотя бы к одному из трёх действий: отбирать грубо, не боясь последствий и наплевав на мораль; забирать тонко и изящно, маскируя и убеждая всех обратном; а также иметь способность вершить обман доверившихся. Между прочим, последние два действия в большинстве своих проявлений вовсе не выглядят предосудительными, поскольку люди полагают их нормой и практикуют едва ли не повседневно. Ну а тот, кто в состоянии сочетать в себе одновременно все три процесса, облегчающих путь к деньгам и власти, непременно будет в своём Доме прославлен!
       Также моей непростительной ошибкой являлось то, что на старте любого перспективного дела я предлагал свой вклад в виде знаний и работы, в то время как всё это нужно было подкреплять хотя бы какими-нибудь деньгами. Ведь когда знания использованы, а работа выполнена, их стоимость ничего не стоит обнулить, в то время как деньги ниже номинала не опускаются. Единственная сфера жизни, где знания и усердие иногда могут быть капитализированы,- это чиновничье поприще, на которое, увы, я никогда не рвался.
       Не могу также исключать, что меня подкосило и выбросило из колеи чрезмерно эмоциональное ожидание новой жизни, которая так и не пришла. Хотя сведущие люди предупреждали меня, что всё именно так и произойдёт, ещё с девяностого!
       В конце 2010 года, когда в России отмечали завершение "нулевого десятилетия" нового века, я написал в одном из журналов: "Экономика девяностых с ее бандитской приватизацией, позорными `залоговыми аукционами' и неприкрытой неискренностью власти заслуживала осуждения и максимального демонтажа. Однако демонтажа не произошло, а осуждение оказалось выборочным. Экономический строй `нулевых' стал обновлённым изданием позднесоветской экономики, где активы бывших министерств и главков перешли в собственность своих управляющих, тем самым логически завершив начатую еще сорок лет назад `косыгинскую реформу'. Прежняя номенклатура обновилась наиболее удачливыми и лояльными предпринимателями и администраторами, и снова стала костенеть. Развитие политического класса, едва начавшись, обернулось возвратом к практически прежней однопартийной системе. Горько сознавать, что за минувшее десятилетие в России не было сделано ни одного научного открытия мирового уровня..." Полагаю, что навряд ли кто сможет сегодня эти доводы оспорить.
       Хотя, если смотреть на человеческие судьбы и отношения, то жизнь за прошедшие без малого тридцать лет сделалась настолько другой, что для того, чтобы воскресить в памяти события и людей той туманной переходной поры, требуется внутреннее усилие или хороший повод. Потому лишь за написанием этих воспоминаний я обнаружил, что судьба большей части тех, с кем я в своё время дружил и встречался, тоже сложилась не так, как прежде рисовалось.
       Мои попутчики по поезду, весною восемьдесят восьмого уносившего меня в Ленинград, вновь ставший колыбелью потрясших страну преобразований, явно на их ниве не преуспели. Парень, которого под занавес срочной службы демобилизовали из армии за антисоветские стишки, будет участвовать в защите Верховного Совета РСФСР в октябре девяноста третьего и там, скорее всего, погибнет,-- я узнал его на фото, сделанном возле так называемого двадцатого подъезда Белого Дома, где пулемётным огнём положили почти всех. Сын работника ЦК, некогда пятикурсник и мажор, рассуждавший о преобразовании советских министерств в госкорпорации, не дождался времён, когда таковые возродятся: в девяностые он будет вынужден торговать металлом и погибнет от пули киллера в Абакане. Юный же историк, боготворивший Троцкого, единожды был замечен в США в окружении Фельштинского, однако с тех пор никаких сведений о нём я не встречал - видимо, растворился в "плавильном котле".
       Судьба других моих друзей по университету сложилась по-разному. Недотёпа Андрейченко в начале девяностых заделался биржевым брокером и умудрился выйти из той убийственной игры с неплохим плюсом, поскольку купил трёхкомнатную квартиру в центре Москвы. Думаю, что и по сей день он тихо и счастливо в ней живёт, стараясь без нужны не вспоминать лихие годы.
       Славик Иноземцев, как я упоминал, вырос в известного политолога. Его взгляды всё столь же ужасны, однако его преданность им, невзирая на пугающую противоречность нынешнему курсу, делает ему честь.
       Анатолий Соловьёв не стал ни министром, ни олигархом: его небольшая юридическая фирма, востребованная в пору независимого предпринимательства, в эпоху всевластия корпораций и настоящих олигархов работает на скромных оборотах.
       Собранные в давнишних путешествиях и круизах адреса и телефоны своих многочисленных знакомых я, разумеется, давно растерял вместе с надеждой когда-либо увидеть. Хотя в конце "нулевых", когда у меня некоторое время водились свободные деньги и поселилась мысль организовать на условиях антрепризы небольшой эстрадный оркестр, я пытался разыскать для должности музыкального руководителя Якова Айзенберга с Енисея. Увы - удалось лишь узнать, что из России он уехал.
       Неплохо сложилась карьера у Сергея Гаврилова, с которым мы штурмовали дальневосточные просторы. Его нынешний статус профессионального депутата и руководителя комитета Государственной Думы с щедрым содержанием и пожизненной министерской пенсией оправдывает любые ошибки юности. Возможно, что если бы в те годы я был столь же яростным антикоммунистом, то вырос бы сегодня, как и он, до важного функционера обновлённой компартии - во всяком случае, правило живой и мёртвой воды пока никто не отменял!
       А вот у моих друзей из Верховного Совета после событий девяноста третьего года карьера оборвалась. В конце октября "подобревший" Ельцин выпустил указ, обеспечивающий трудоустройство через Администрацию Президента тем из бывших депутатов и сотрудников аппарата, кто совершит что-то вроде "покаяния". Однако Чибисов каяться не стал и, подобно Курчатову, отказывавшемуся бриться до создания своей бомбы, демонстративно отрастил бороду, которую носил до самой ельцинской отставки. Сегодня он трудится на скромной должности в небольшой подмосковной фирме. Не стяжал палат каменных и Паша Иванов, чудный русский немец из Тбилиси,-- когда в 2009 году я случайно встретился с ним на московской улице, он был здоров, весел, однако совершенно не знал, чем занимается или намерен заниматься впредь.
       Ничего неизвестно и о судьбе Леонарда Гергиевича, таинственного осетина, предвосхитившего слова старого князя о том, что ничего сущностно нового в России создано не будет, и попутно успевшего рассказать, как и кем был сконструирован Ходорковский. Если бы Леонард действительно был близок к "органам" или напрямую пришёл из них, то после двухтысячного года, когда его прогноз начал в полной мере оправдываться, он обязательно должен был выйти из небытия. Однако никаких свидетельств тому мне обнаружить не удалось. Единственный раз, как мне показалось, я мог видеть его лицо в телерепортаже из Чечни во времена Масхадова - он то ли участвовал в вызволении заложников из ичкерийского плена, то ли сам в том плену находился.
       Владимир Петрович Дёмин, с которым я познакомился в Ахтубинском райкоме партии, один из немногих, поверивших в мои ещё юношеские аграрные идеи и пытавшийся мне по мере сил помогать, в конце девяностых был назначен заместителем астраханского губернатора. Там он занимался внешнеэкономическими вопросами и сделал весьма много для развития отношений с нашим главным каспийским соседом - Ираном. Я приезжал к нему в Астрахань несколько раз, мы наметили много новых планов - однако в конце девяностых его подкосило невыносимое горе: в автокатастрофе страшные увечья получила его дочь. Военным самолётом девушку перевезли в Москву, в госпиталь Бурденко, и всё долгое время, пока она лежала в реанимации, Дёмин находился в столице. Я его навещал, чтобы передать какие-то деньги, нелишние в подобной беде,-- он был весь чёрен, опустошён и отчасти безумен, однако без конца твердил, что лишь желает, чтобы случившееся с ним не повторилось бы ни с кем другим... Год спустя он скончался.
       Так же не дождался лучших времён и другой мой единомышленник и друг, руководитель Лиги кооператоров и предпринимателей Сергей Владимирович Смолянский. Инсульт в пятьдесят шесть лет оборвал все зыбкие, но всё же имевшие шансы на воплощение, наши с ним планы. Несколькими годами позже от сердечного приступа, прямо на выходе из подъезда какой-то важной конторы, скончается Олег Иванович Гарцев, предводитель потомков фабрикантов и купцов, с которым мы собирались написать книгу. Правда, он себя отчаянно не жалел, куря крепкие сигареты и трубку практически беспрерывно.
       Осенью 2015 года в Копенгагене во время спортивной пробежки умрёт от сорвавшегося тромба мой первый шеф по PPU Нильс Андерсен. После его отъезда из Москвы в Африку мы не общались много лет, но затем вновь обнаружили массу общих проектов и тем. Нильс не только обожал Россию, но и в силу отличных связей с европейскими финансистами мог привести сюда значительные инвестиционные деньги или дешёвые кредиты, ничего взамен не прося. Кто знает - быть может, именно этих денег не хватает сегодня для того, чтобы последние из сохранившихся российских фермеров могли освоить едва ли не последнее незанятое крупным бизнесом поле, связанное с биоэкономикой и "зелёной энергетикой"?
       Перечисляя живущих, не могу не вспомнить Александра Подобедова, "финансового гения" и "соевого короля", когда-то приводившего в Краснодарский край большую часть государственных дотаций и инвестиционных кредитов. Он не собирался претворять в жизнь мои идеи, однако работа с ним давала шанс на столь нужный в ту пору успех. Увы, сам он в конечном счёте успеха не стяжал. В конце девяностых, после очередной смены власти на Кубани, он впал в немилость и был доведён до банкротства. Сегодня Подобедов - скромный пенсионер, временами набирающий мой телефонный номер, чтобы уточнить что-нибудь из "международной обстановки", да поинтересоваться, нет ли у меня новостей из Минсельхоза, которым руководят его в далёком прошлом ученики и конкуренты - Ткачёв и Громыко. Однако новостей оттуда у меня не бывает, поскольку ни с одним из них, с кем когда-то в изобилии пили вино и весело мечтали о великих делах, общения больше нет, равно как и нет великих дел.
       За неимением соразмерных задач пропадают втуне аналитические и организационные таланты Катюши Бересневой - той, с кем мы вели семинары в первой и последней фермерской школе и благодаря чьим рекомендациям я получил многие из назначений, определивших мою дальнейшую судьбу. В те далёкие годы, трудясь сначала в недавно учреждённом Госкомитете РСФСР по земельной реформе, а позднее в Минсельхозе, она буквально сгорала на работе, стараясь, где было возможно, оставить реальный след. Исключительно благодаря её усердию на средства кредита Всемирного банка удалось создать информационно-консультационную службу для села, успешно работающую и поныне. И во многом благодаря ей Россия, вступив во Всемирную торговую организацию, смогла сохранить для сельского хозяйства достаточно высокой уровень государственной поддержки - хотя от нас требовали таковой обнулить. Если бы у нынешних федеральных чиновников была хотя бы малая доля Катиной позитивной одержимости - мы бы имели, без сомнения, значительно лучшую страну.
       Можно сказать, что в целом неплохо идут дела у ещё одного моего товарища из девяностых, Владимира Большакова, с кем мы когда-то раскручивали Фонд "Русская Нива" и привозили на отдых под Кострому приднестровских сирот. Мечтая - пусть и наивно, как полагалось в те годы,- о возрождении "великих купеческих традиций", он завёл бизнес в своём родном Солигаличе - и с тех пор без остатка пребывает в нём. Управление Солигаличским консервным заводом и местной агрофирмой требует слишком много сил и времени, чтобы что-то оставалось на зарабатывание шальных миллиардов. Грустно слышать в рассказах этого подвижника подлинного предпринимательства, как местные чиновники, во всех отчётах именуя его едва ли не единственным успешным бизнесменом и "надеждой района", с бесконечным остервенением тут же всячески давят и не дают работать.
      
      
       После своей женитьбы о Татьяне я старался не думать, и спустя несколько лет уже никакие о ней воспоминания меня не тревожили и не волновали. Единственно, что я сделал - это, воспользовавшись случаем, поинтересовался у отставного высокопоставленного банкира из Голландии, не знает ли тот, где сегодня трудоустроена работавшая с одним из его коллег "очаровательная русская леди". Он навёл справки - и через некоторое время сообщил, что местом службы Татьяны является специализирующийся на операциях с "русскими активами" американский инвестиционный фонд, связанный с Bank of New York.
       Это было в 1996 году, а в 1999-м разразился чудовищной силы международный скандал, в фокусе которого оказался Bank of New York, "отмывавший" поступавшие из России миллиарды долларов. Как писали газеты, был даже "отмыт" и "слит" в оффшоры четырёхмиллиардный кредит, выданный России Международным валютным фондом для спасения от дефолта в 1998 году.
       За расследование взялись американские прокуроры, сразу пошли аресты, а газеты запестрели сообщениями о таинственных смертях банкиров и отдельных служащих, участвовавших, должно быть, в том неприглядном деле. Я опасался, что Татьяну, которая по долгу службу не могла находится в стороне от соответствующих транзакций BONY [Bank of New York (сокр.)], постигнет невесёлая участь, и всякий раз, раскрывая "Известия" или "Коммерсант", в которых та история подробно освещалась, готовился узнать худшее.
       Однако имя моей бывшей возлюбленной нигде не появлялось, что давало основания думать, что она сумела вовремя покинуть опасную службу или счастливым образом оказаться в стороне.
       В июне 2001 года я находился в Лондоне на очередной "экономической конференции", где должен был по поручению калининградской компании "Атлантрыбфлот" договариваться о кредитах на строительство малых траулеров для прибрежного рыболовства - проект в то время резонансный и снискавший поддержку со стороны отечественного рыбного ведомства. Как и на всех мероприятиях подобного рода, где редко встретишь специалиста, но зато в изобилии присутствуют средней руки олигархи и госчиновники, большую часть дня участников развлекали экскурсиями и банкетами, а по вечерам устраивали различные приёмы. Собственно, ради возможности встреться и переговорить на подобных приёмах с теми или иными нужными лицами организаторам "конференции" и платятся впечатляющие взносы.
       После утреннего выезда за город с прогулками по Виндзорскому замку и банкетом в плавучем ресторане под белоснежным тентом, спасающим от жары, где я наконец-то смог оценить истинное предназначение французских белых вин, вечер надлежало провести в собрании с британскими промышленниками и финансистами. Всё происходило в бывшей старинной часовне, у которой центральный неф был переоборудован под парадный зал, а внутри боковых - расставлены столы la fourchette.
       Я достаточно быстро обсудил интересовавшие меня вопросы и обменялся с нужными людьми визитками. Можно было расслабиться и насладиться угощениями, если бы ко мне не прилип чрезвычайно назойливый заместитель одного губернатора. Он был короткого роста, лысый и обильно потел, а его главной задачей, насколько я понял из разговора, являлся поиск протекции для трудоустройства в аппарат Правительства России. В силу имевшегося у него понимания, которое, скорее всего, являлось верным, решать подобные вопросы в те годы было проще на лондонской земле.
       Я ничем помочь не мог, и понемногу начинал задумываться, как бы этого недотёпу кому-нибудь спихнуть. Неожиданно один из организаторов обнадёжил его просьбой быть начеку, поскольку скоро должна представиться возможность переговорить с "высокопоставленными офицерами" из Goldman Sachs: "Ведь вы же знаете, Goldman Sachs делает не столько деньги, сколько людей!"
       Глуповатый провинциал не сразу понял, о чём именно идёт речь, и мне пришлось шёпотом растолковать ему, что едва ли не самый таинственный из мировых финансовых институтов, по слухам контролируемый кланом Ротшильдов, располагает обширнейшей сетью влияния.
       В этот момент раздался шум, который бывает при появлении кого-то очень важного, когда внимание приковывает не внезапный всплеск разговоров, а их быстрое и судорожное затухание.
       В сопровождении двух спутников, одетых в почти одинаковые костюмы, со стороны бывшего предалтарного коридора в зал вступила... моя Татьяна. Она проследовала к специально подготовленному столику в дальней от меня части зала, где вокруг неё сразу же стали собираться алчущие общения. Татьяна была неотразима: роскошное сэк-лини из сверкающего шёлка с глубоким декольте треугольной формы и с поясом золотого ламе над длинной юбкой из струящегося жоржета придавало ей сходство с богинями ар-деко, а едва уловимая асимметрия её наряда словно предупреждала о непредсказуемой переменчивости. А может быть - содержала намёк на переменчивость судьбы, навсегда оставленную в прошлом.
       Наблюдая издалека, я не уставал поражаться, насколько прочно достоинство и властность, бесконечно усилившиеся в нынешней Татьяне, сочетались с её прежней природной статью и отчасти сохранившейся дерзкой непосредственностью.
       Держа пальцы на отлёте, она поздоровалась с несколькими видными гостями, а когда возле неё образовался мой замгубернатора, чтобы приложиться поцелуем,-- то отвела руку, принимая бокал с шампанским, из-за чего нелепый соискатель правительственной должности целовал то ли край рукава, то ли воздух.
       Тем не менее, мой замгубернатора сумел завести с ней разговор и даже чем-то, похоже, заинтересовать: она несколько раз отвечала ему, снисходительно глядя с высоты почти в голову, а он был готов продолжать самораскрываться с новой силой, если бы не очередь из других претендентов.
       "Думаю, скоро он действительно получит должность столоначальника,-- усмехнулся я про себя, наблюдая за всей этой тщеславной суетой.-- Интересно, а ведь у меня, наверное, имелся отличный шанс стать российским премьер-министром!"
       И сразу же следующая мысль была не о Татьяне и её недавнем странном прошлом в Bank of New York, через который отмывались родные миллиарды, а о том, что по закону заполнения пустоты деньги сначала устремляются туда, где можно укрыться от налогов, а затем, скопившись в чрезмерном изобилии, позволяют немногочисленным счастливчикам себя чрезвычайно легко зарабатывать путём элементарного перекладывания с одной полки на другую. То есть не надо ни напряжённо учиться, ни пахать землю, ни строить заводы - достаточно попасть в этот фантастический Елизиум, в это средоточие опеки и власти над тем, что большинство людей почитает самым ценным на земле!
       И ведь моя судьба настойчиво вела меня именно в этот земной рай, который сулили даже карты, сложившиеся в число Фибоначчи, и которые я по юношескому рвению не сумел в нужный час перебить! Гадавшая для меня далёкой ночью Агния говорила, что она останется и не попадёт в проклятый рай из-за того, что "пиковый туз нас разлучит"... А пиковый туз - это ночь и зима. Зима и снегопад действительно разлучили нас в тот же день немедленно и скоротечно... Странно, но и Татьяна, когда я повстречал её, говорила о зиме - правда, о зиме, дающей передышку и укрытие. Однако злодей Сорос, не без моей помощи открывший ей дорогу на финансовый Олимп, навсегда изменил в Татьяне ту установку, поскольку за нашим последним снегопадом в Петербурге схорониться решил именно я... Нет, лучше бы он выгнал нас тогда обоих из своего злокозненного фонда!
       А почему не выгнал - вот ведь где разгадка! Помнится, я рассказал Соросу об изданной на его деньги книжке о жизни царя Николая, а он в странном порыве сентиментальности вдруг ответил, что "русскому царю было лучше укрыться за метелью", чем следовать по пути, начертанному судьбой... Выходит, что финансовый воротила и спекулянт своей демонической властью сумел проделать то, что пред чем бессильны оказались гадальные карты - он смог вывести и вырвать меня из золотого круга, бесконечно мне чуждого. Тем более что и сам я должен был выглядеть перед ним определённо чужим, с его-то проницательностью! Ну а поскольку всё в мире взаимосвязано, то вместо меня в тот золотой круг вступила Татьяна, и памятная ночная метель над каналом Грибоедова была чем-то вроде портала, через который мы обменялись судьбами...
       Разумеется, всё эти мои размышления являлись бредом, вызванным употреблением портвейна. Какой к дьяволу Сорос, какое отношение финансовый алхимик, двуногий аппарат для пересчёта долларов, может иметь к подлинным тайнам души? Скорее я действительно поверю, что три человеческие свойства, открывающие путь к золотым закромам, и есть те три непобитые карты, на которых зиждется гармония бизнеса: шестёрка треф помогает отбирать, не возвращая; бубновый туз - присваивать чужое тихо и незаметно, через всевозможные премудрости и финансовые инструменты; ну а бубновая восьмёрка - это обман доверившихся. Или даже поверю,что сам царь Николай, которого я всегда почитал и чью память всегда стремился оберегать от нападок, из своего небесного предела решил оказать мне милость, дабы я не пропал окончательно душой... Всё может быть, и всё, наверное, сработало вместе, поскольку везде, совершенно везде была метель, застилающая путь впереди и обращающая внутренний взгляд туда, где вместо шанса отыграться теплится возможность вымолить прощение...
       От подобных мыслей начала раскалываться голова, и я поспешил покинуть готический зал. Путь на свежий воздух вёл через трансепт, где в сопровождении коллег-банкиров Татьяна продолжала что-то выслушивать и отвечать на знаки внимания. Там наши взгляды пересеклись.
       Её глаза, в которые когда-то я был готов заглядываться часами, поразили фантастической переменой - в первый миг в них без труда прочитывалось изумление: что эдакое я забыл в паноптикуме провинциалов, готовых платить деньги за возможность постоять рядом с далеко не первыми из хозяев мира?
       Однако следом вернулась благодушная полуистома, воспользовавшись которой я мог, наверное, подойти и заговорить без очереди.
       Ничего более в её глазах цвета иссушённого песка разглядеть я не сумел - только исчерпанность и жалкий секундный интерес, который будет забыт с чьим-нибудь ближайшим вопросом или звуком от обронённой на пол ложки. И следом я почувствовал, как из прекрасного и ухоженного тела исчезает всё то, что принято обожать и боготворить, оставляя за собой одну уставшую плоть и растерянность взамен страсти, которая никогда не придёт. Это исчезновение очарования было столь быстрым и окончательным, что огромный рубин в сердцевине её бесконечно дорогого украшения, словно брошенный на лёд нагретый камень, продолжал излучать тепло в одиночестве.
       Быстрым движением лица я изобразил поклон, и поспешил удалиться.
       Выбравшись на лондонскую улицу, где пахло дорогим бензином и в жарком мареве расплывались вечерние фонари, я постарался ещё раз вспомнить глаза своей бывшей подруги - и тут же подумал, что по-настоящему, скорее всего, я всё же её не любил.
      
      
      
       Москва
       28.11.2016 - 07.02.2017
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Комментарии: 14, последний от 27/12/2021.
  • © Copyright Шушкевич Юрий (yuri_shushkevich@mail.ru)
  • Обновлено: 08/12/2017. 432k. Статистика.
  • Повесть: Мемуары
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.