Швецов Александр Александрович
Простая жизнь

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 2, последний от 18/11/2012.
  • © Copyright Швецов Александр Александрович (aschvecov@rambler.ru)
  • Размещен: 08/04/2008, изменен: 17/02/2009. 64k. Статистика.
  • Статья: Проза
    • Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Жизнь человека в России, в эпоху всех великих перемен в 20 веке.

    •    Сразу же после развала советской власти начали создаваться различные дворянские общества. Отпрыски бывших дворян, а их оказалось в нашей стране предостаточно, начали доказывать свою принадлежность к голубой крови.
       Ну что ж, у нас говорят - куда крестьяне, туда и обезьяне. Я тоже решил порыться в своей родословной, но не на предмет поиска принадлежности к голубым кровям, просто интересно посмотреть в глаза родственникам, о существовании многих из которых приходиться только догадываться.
       Уже не первое столетие живут в наших местах потомки переселенцев из центральных областей России. Те первые шли сюда с мечтой о сказочной стране Беловодья и, наверное, нашли её, но пожить в Беловодье спокойно не довелось. Октябрьский переворот опрокинул Россию. А люди только - только начали укореняться на этой земле. Строили церкви, школы. Родились, крестились, женились, умирали. И обо всём этом велись записи в церковных книгах. Но церквям посносили головы, священников посадили и многих уничтожили, утварь растащили, книги записей пошли на самокрутки. И остались мы, Иванами, не помнящими родства.
       Мне сейчас, родственники по крови напоминают собачат одного помёта, бегают эти собаки по деревне, лают друг на друга и не знают, и даже не догадываются, что они братья и сёстры.
       В своих поисках родственных связей, естественно, пришлось обращаться к бабушкам, которые ещё чудом остались живы и вот расспрашиваю бабу Варю, а она мне даёт совет:
       - А ты, внучек, поговори с Изотом Андреевичем Ломакиным.
       - А он что?
       - Да, пожалуй, в деревне ближе него тебе по крови стариков и не осталось.
       - Да ты что, бабуля, у нас сроду в роду, ни по материнской, ни по отцовской линии, Ломакиных не было.
       - А ты поговори, поговори с Зотей.
      
       0x08 graphic
    Осенью 2002 года я поехал в село Топольное и нашёл деда Ломакина. Да действительно, он урождённый Филиппов, фамилия Ломакин для него чужая. Моя бабушка Аксинья \в девичестве Филиппова\ и приходился он ей двоюродным братом. Ломакиным он стал по фамилии отчима и отчество ему записал тоже отчим. Родного отца звали Калистрат.
       Анфим Епифанович \мой прадед\ был старшим из братьев, а Калистрат младшим. Мать Изота Андреевича звали Анна Ларионовна и была она Огнёва, Солонешенских Огнёвых. Хорошо помнит Изот Андреевич своего деда по матери, Огнёва Лариона. И очень сокрушается о его судьбе. Говорит, что это был человек с золотыми руками, всем помогал в строительстве, а потому жил в достатке. В Солонешном за Ануем построил себе двухэтажный дом. Дом - красавец. От окладников до конька срубленный самим. В 30 - х годах этот дом, естественно, отобрали и не сослали его, вероятно, потому, что его сын Ефим был убит Карокурумцами.
       Когда Ларион был раскулачен и уже старенький, то его привезли в Топольное к дочери Анне Ларионовне. Но отчим Изота, не пустил тестя жить в избу и он обитался какое - то время в бане, потом этого деда перевезли в Солонешное к другой дочери, где зять тоже не запустил его и тоже поселил в баню, где он и умер.
       Я пишу об этом подробно потому, что это фантастика, я сам давно уже дед и, оказывается, имею живого деда, хотя и двоюродного. Было непривычно и даже странно слышать, как он говорит "дядя Елфим" или "тётя Таня". Для него это дядя и тётя, а для меня седая древность. Что касается Епифана Филиппова, \ это уже мой пра пра дед\, то Изот Андреевич его не помнит, а вот его жену Настасью помнит хорошо. Последние годы она жила, у сыновей то у Герасима, то у Филимона и умерла ещё до их ссылки.
       Филипповы-основатели одного из старейших сёл района - Топольного. К их роду принадлежит и Ломакин - Филиппов. Хлебнуть горького ему довелось сполна. Рано стал сиротой. Ну и давно известно, что не дай нам Бог жить в эпохи великих перемен. А перемены эти "великие" все пришлись на жизнь Изота Андреевича.
       Глядя на меня внимательным усмешливым взглядом, он тихим голосом рассказывал о своей жизни.
      
       0x08 graphic
    "Человек жив памятью. Памятью в нем самом. И как бывает больно, если человек уходит из жизни, завещав и недвижимость, и вещи, но не позаботившись о наследии самого ценного у себя — памяти. Он уносит ее с собой, не оставив потомкам, хотя бы самым близким, ни воспоминаний, ни аудиозаписей о пережитом и увиденном. А ведь каждая человеческая судьба уникальна, несет на себе отпечаток времени и обстоятельств".
      
      
       Родился Зотя в январе 1912 года, в крестьянской семье. В 1914 году родной отец был взят на войну, и пропал, ни слуху ни духу, через год в деревню вернулся покалеченный его сослуживец из Туманово. Он рассказал, что был с Калистратом вместе в германском плену. Долго голодали. А потом, случайно, досталось на двоих ведро варёной брюквы, Калистрат переел её и умер.
      
       ***
      
       "Через два года после гибели отца мать приняла в мужья Ломакина Андрея Савельевича, мне тогда было четыре года. С тех пор закончилось моё детство. Сперва я жил с бабушкой Настей, отцовой матерью. Мужчин видел редко и сильно боялся материного примака, жался к бабушке, не хотел называть его тятей. Вскоре бабушку примак выжил из дома, она ушла к сыну, Герасиму. Вместо бабушки отчим привёл свою мать Кучичиху, такое ихнее было прозвище. Пришёл к нам жить и его старший брат Григорий Савельевич. Они взялись меня воспитывать, дрессировать. Когда моя мама уходила по делам, Кучичиха начинала рассказывать страшные сказки про чертей и покойников, которые по ночам выходят с могилок, бродят по деревне и ловят детей. Они прячутся в банях, амбарах, сенях превращаются в страшилища с длинными зубами и хвостами. Бывало, когда я выходил на улицу, Кучичиха выворачивала шубу и пряталась в сенях, когда возвращался, она по дурному орала, я пугался и плакал, тогда она меня била, чем попало, чтобы замолчал. При этом приговаривала: "Воров бьют, плакать не дают". Я прятался на полати, а она приказывала, чтобы об этом ни маме, ни родной бабушке не рассказывал, я и молчал. Отчим настоял, чтобы меня записали на его отчество и фамилию, но тятей я его не хотел звать.
       Как - то забрели к нам в деревню чужаки. Их подрядили поработать у нас на сенокосе. Ко мне эти дядьки относились хорошо. Увидел у них на ремнях сумки, в которых они хранили спички, шило, иголки, удочки. За поясом нож. Вот такому чужаку я сказал, что сошьёшь мне сумку - буду звать тебя тятей. Он сшил, я так и звал его батей, пока они не ушли.
       Кучичиха пугала меня специально ей очень хотелось сжить меня со свету и ей это начало удаваться. Я стал пугливым, страшно боялся по ночам, признаться, я и сейчас боюсь один ходить в баню. Помогал ей издеваться и старший брат отчима. Закрывает дверь на крючок, вытаскивает нож из - за пояса и начинает гонять меня по избе, пока не упаду. Тогда он берёт меня за горло, ставит в передний угол и с силой втыкает нож в лавку на которой я стою. Этот след от ножа мать потом залила воском, но дыру всё равно было видно. Я уже подрос, но всё равно, как подойду к лавке и увижу этот страшный след, меня снова начинает трясти. Они своего добились, я сильно заболел и меня отвезли к родной бабушке. Бабуля лечила меня травами, молитвами, отливала. Но, всё равно с тех пор я стал, как заяц. У бабушки прожил всё лето, вернее проболел. Домой возвращаться боялся, но мать меня забрала.
       Мне уже шёл пятый годик и заставили меня прясть изгребья и я прял днями напролёт. Как - то ушёл к Даниловым на посиделки там Васька, мой ровесник, тоже прял на самопряхе. Засиделся, уже стало темно, они жили не далеко от могилок и я пошёл огородами, чтобы подальше от могилок и на меня напала собака искусала и перепугала. Я тогда ещё больше заболел и работать уже не мог, меня снова отвезли к бабушке и снова начали лечить от испуга травами. Как сейчас помню, рано утром, ещё затемно, повезла меня баба Настя в лес, расколола там осину на корню и на заре с молитвой протаскивали меня сквозь расщеп. Не знаю что помогло, но совсем не сдурел. Чуть поправился - привезли обратно. Снова посадили за пряжу. Пряли мы с бабкой Кучичихой и та снова рассказывала страшные сказки, при этом зорко следила, чтобы я ни минуты не сидел без дела.
       Заниматься приходилось не одной пряжей. Полол картошку, грядки, под таскивал дрова, складывал в поленницу, подметал полы, мыл посуду. Одним словом, делал всё, что было по силам пятилетнему ребёнку, а порой и сверх сил. Чтобы поиграть, не имел понятия. Игрушек никаких.
       Прошла зима, подкатило весеннее время. Снова посадка огородов. Брат отчима женился, привёл жену, тоже в наш дом. Её звали Бесонова Авдотья, с верхней Щебеты. Мне стало не легче, а ещё хуже. Бывало, везём воз сена она орёт, что конём управлять не могу. Сунет то граблями, то за ухо потянет и всё обзывала - буржуй, кулак, мы на тебя работаем. А я совершенно не понимал кто такой буржуй или кулак, думал какой - то чёрт, про которых мне Кучичиха рассказывала.
       Они потом от нас отделились, им поставили хату, отдали корову, коня, выделили овец, свиней - всего помаленьку. У нас, как я помню, было десять лошадей, так же коров, овец, которые толком не водились - часто волки задирали.
       Подошла осень. Отчим свил кнут из конопли, будешь, говорит, пасти коров, посадил меня позади себя на лошадь и погнали коров в Оскоту. Догнали до заимки Кобылки, это их прозвище, а фамилию не помню. Отчим меня ссадил и сказал, паси, а как пасти я не понимал. В семье у Кобылки были ребятишки Афонька и Петька мои ровесники, тоже лет по шесть. Они играли и втянули меня в игру. Уже вечер, я побежал домой. По дороге смотрю отчим гонит через гору, из Климова лога коров. Я обрадовался бегу к нему, кричу - батя, я здесь. Он подождал, слез с коня, взял у меня кнут, зажал между ног голову и начал пороть. Порол, порол потом кулаком ударил по голове и я полетел в какую - то черноту. Очнулся ночью, подняться не могу, кругом трава, портки к заду присохли, голова болит, левый глаз закрылся. Кое - как поднялся, куда идти не знаю, темно - страшно испугался, закричал, но ещё пуще испугался, что услышит какой - нибудь леший. Замолчал и побрёл не знамо куда. Наконец, под ногами оказалась тропинка и впереди что - то катится маленькое белое, я пошёл за ним, потом побежал быстрее оно убегает, боюсь, как бы не отстать. Но сил нет, пришлось сесть на землю. Оно тоже остановилось. Отдохнул, поднялся, снова побрёл, а пушистый колобок всё катится, так я прибежал к Касьянову мосту и здесь сообразил, где нахожусь. Уже медленнее пошёл до дому. У ворот белый колобок исчез. Что это было - не знаю, а было, как сейчас вижу.
       В дом я не пошёл. У нас отелилась корова, в избушке был телок, я прижался к его тёплому боку и уснул. Утром пришла мать поить телка. На мои рассказы горько повздыхала, вытерла свои и мои слёзы и послала в дом завтракать. Как позавтракал, так сразу же снова послали пасти коров.
       От отчима я ни когда не слышал доброго слова - лодырь, буржуй, лентяй, кулак, щенок. Тёплой одежды мне не делали, обуток тоже, их тогда звали чирики. Кожу сам я тогда ещё выделывать не умел. Вместо куртки носил пониток из полотна своего тканья, похожего на мешковину. По верх понитка бабушкину старую шубёнку, вся в заплатках и дедушкину шапку, верх суконный оторочка бобровая, так говорили, меха всё равно не видно, вся облезла. Я её потом утопил, когда тонул.
       А сам батя, в новых валенках, подшитых не терпел. Ватные брюки, военный офицерский китель, всё говорил - снял с убитого. Сверху тулуп чернёный, моего родного отца, шапка папаха, называл - чапаевка, а сам служил у Колчака фельдфебелем. Часто вспоминал, что красные не расстреляли, когда взяли в плен потому, что тогда заболел тифом и его отпустили домой. Я помню, как его привёз на санях Ларион Зырянов. Он был чуть живой и потом ещё долго болел.
       Самая тяжелая работа для меня зимой это езда за сеном. Батя запряжет десять лошадей, меня на задних санях верёвкой привяжет, чтобы не потерять. В руки даст палку, погонять лошадей. Сперва дал кнут плетёный кожаный, но его затянуло под полоз и вырвало из руки. Кое - как на обратном пути нашли. Наше сено было в Лученом логу, пока приедем, я как кочерыжка околею. Он меня на воз, кинет пласт, меня придавит - вылезти не могу, в этой работе толку от меня не много, он матерится. Но дома меня не оставлял, всегда с собой таскал. Его брат мало нам помогал, хотя и жили у нас, больше ходил по найму. Тот никогда не хвастался, где воевал у белых или у красных. Гордился вороной кобылой и часто говорил - я её завоевал. Хорошо помню, как он приехал на ней с пикой самоделкой, в алтайских тисах шапка из лисьих лап, алтайская шуба белая новенькая, в тороках перемётная сумка расшитая разными узорами. Он хвастал мужикам завоёванным добром но носить не носил, наверное, боялся, как бы алтайцы про него плохо не подумали. А пикой, что он привёз мы потом кололи рыбу. Когда подрос, я ей много порыбачил. По осени, когда появляются от морозов на реке забережники, по ночам ходили лучить. Как стемнеет, накладываешь в плетённую из проволоки корзину просмолённых щепок, подвешиваешь эту корзину на длинную палку и поджигаешь. Получается своеобразный факел. Смольё горит ярко, а рыба на ночь подходит на мелководье. Вот той пикой и кололи её. Бредёшь по речке вверх по течению, вода, как хрусталь. Набредаешь на стаю хариусов, выбираешь самого крупного и бьёшь пикой. Стайка отскакивает выше по течению и не далеко снова останавливается. Подходишь к ней и снова выбираешь крупного. Бывало, удавалось добыть и тайменя. Это, пожалуй, самые светлые воспоминания из того времени.
       Отчим и его брат были сволочными людьми, вернее это были нелюди и жизнь моя с ними была беспросветная. Был у них ещё младший брат Петро он единственный, кто относился ко мне хорошо, Пётр Савельевич потом погиб на фронте в Отечественную.
       Немного помню, как у нас в Топольном проходила революция, как во время боёв сидели в подпольях, погребах. Однажды после стрельбы я вылез, вижу по улице скачет всадник, за ним двое. Вдруг выстрел, передний упал. Я обратно нырнул в погреб, когда всё утихомирилось, мы вылезли посмотреть. Убитый наш деревенский, я не знаю красный он был или белый, его оружие и коня забрали а самого бросили прямо на дороге. Когда подошли к нему, около ходила свинья и уже успела отъесть убитому ухо.
       Потом ещё часто видел убитых. Вскоре привезли моего брата двоюродного Филиппова Сидора Епифановича и брата троюродного Филиппова Иллариона Фепеновича. Их расстреляли карокурумцы. В те дни был объявлен запрет на выезд из села, но у Сидора не пришли коровы с выпасов и он, с Илларионом, поехал их искать. Когда ехали по крутому косогору, то из - за горы внизу вывернул разъезд и им приказали спускаться. Убегать было бесполезно. Когда спустились, их вывели на открытую поляну и расстреляли. Всё это видел Тумановский парнишка, он позднее об этом и рассказал дяде Елфиму.
       Когда устанавливали в Топольном Советскую власть, начались частые собрания и митинги. Нам, ребятишкам не запрещали быть на них. Помню собрание проходило в мангазее. Оратор держал в руках шапку с красной лентой, размахивал ей и громко говорил, иногда начинал кричать. Не помню о чём, но помню, что мне очень понравилось, как он призывал чтобы дети шли учиться в школу. Я назавтра привязал к шапке красную тряпку, взобрался на столб и повторял его речь, а ребятишки шлёпали в ладоши. Тогда же с нашего краю мы пошли записываться в школу. Я, Максимов, Васька Данилов, Архипка Телегин. Нас записали, кроме Телегина, ему не хватило годов. Архипка плакал всю обратную дорогу.
       У Телегиных семья была большая. Девятнадцать родных детей. Ещё был жив дед Орхим. Старшие дети были женаты и у них тоже были ребятишки. Вся семья переваливала за тридцать человек. Ребетня садились за низкий стол, на низкую скамейку, взрослые за длинный высокий стол. Я всё завидовал низкому столу, думал за ним очень удобно кушать.
      
       ***
       Начался учебный год, мы пошли в школу первыми, при Советской власти. Учителем у нас был Иван Сергеевич, он вёл сразу два класса первый и второй, а вечерами учил грамоте взрослых. Всегда ходил с толстой линейкой, как кто провинится, только линейка сощёлкает, но такое случалось редко. Школьной формы, конечно не было, кто в чем. Одёжка самотканая. Карандашей и бумаги не было. Если удавалось где - то достать карандаш, то его делили на несколько частей заправляли в гильзы и писали. Если удастся достать какой - нибудь обёрточной бумаги, в магазинах дадут по клочку, у каждого резинка из подошвы старого галоша. Напишем, учитель проверит, скажет стирай, сотрём и снова задачки решаем, на том же клочке бумаги.
       Наступили холода, учитель просит учеников, кто сможет, приносите по одному полену дров. Школьников было много и кое - как приносили на одну топку. Мне батя не давал, так я старался встать раньше, пока он спит, схвачу полено из старой поленницы, спрячу его подальше по дороге а потом иду в школу, забираю это полено и бегом. А почему из старой поленницы, так эти дрова готовил ещё мой родной отец. Отчим заметил, что поленья исчезают и надрал меня. У нас, говорит, обучение бесплатное, мы отоплять не обязаны.
       Не много позднее нам выдали буквари, страниц на двадцать, не больше. Я его быстро весь выучил наизусть. Даже сейчас, мне уже девяносто, но кое - что помню. Например: тень - тень потетень, села галка на плетень, просидела целый день. На печи калачи, как огонь горячи, пришёл мальчик, ожег пальчик. Побежал на базар, ни кому не сказал. Ну и много ещё чего.
       Начались морозы. Я в своём понитке приду в школу, уборщицы ещё нет, печка не топится, холодина. Тогда простудился, и заболел. Не много не дотянул до нового года. Букварь наизусть изучил, таблицу умножения тоже, даже десятичные дроби начал изучать. Проболел я месяц, больше меня батя не пустил. Хватит, говорит дурака валять, надо работать. Возьмут, в солдаты, письмо знаешь как написать и ладно, крестьянину грамота не нужна. Так у меня и осталось пол класса образования.
       На следующий год зимовал на заимке. Надо было ходить за скотом. Подвозить к пригонам сено, раздавать корм, доить коров. Работы не в проворот а я один, да ещё и годов маловато. Подошла весна. Мы с отчимом вспахали свою десятину, он уехал, а мне приказал заборонить вспаханное. Полоса была за рекой. Я уже заканчивал боронить, смотрю, на той стороне овцы несутся с горы а за ними волк. Я бросил лошадей и побежал на выручку. Как раз было половодье. Переход через речку в одну жердь, я поспешил и сорвался на самой средине. Летом здесь бежит ручей а сейчас, в половодье под уклон нёсся мутный поток. Меня затянуло под кусты, я из последних сил вцепился в ветви тальника, думаю, всё, конец и даже было желание утонуть, На той стороне работал Васька Данилов, он мне ровесник, только был рослый, сильный. Он меня и вытащил на островок, сам побежал ловить шапку. Я побрёл через протоку, но меня течение снова сбило с ног, Васька опять подоспел и вытащил меня на берег, притащил домой. Отец меня пороть, почему, говорит, лошадей бросил с боронами, почему не доглядел овечек. Моя обязанность была боронить и одновременно на гору смотреть за овцами. Волк овцу задрал, лошадь чуть на боронах не закололась, я чуть не утоп, кабы не Васька я уже бы отмучился.
       Летом на заимке у нас паскотин не было, скот надо было пасти. Мне шёл девятый год. Однажды вечером приехали батя с матерью с покоса. Сильно разразилась гроза дождь и я не успел найти телят, небо затянуто тучами, стало темно, хоть глаз коли. Батя задал мне снова трёпку, сказал, не найдёшь не приходи домой. Ливень, гроза, темно. Я хожу в горах и найти не могу, так пробродил всю ночь. Нашёл только поздно утром, мне опять порка.
       Начался покос, а тут ещё у Григория, батиного брата, родился ребёнок - их избушка рядом. Ребёнка на целый день приносили водиться, и за ихним скотом тоже ходи, паси. Ни днём не ночью отдыха не было.
       Это уже летом было. В воскресенье мы с Васькой пошли в лог за ревнем, нашли сорочье гнездо в вершине лога. Там густые заросли. Видимо потревожили медведицу. Она встала на задние лапы и как рявкнет, а на лиственнице оказались два медвежонка метрах в пяти. Васька как заорёт и бежать под гору, я врезал за ним и тоже орать, но у меня, почему - то, так громко, как у него не получилось. Его сразу услыхали, а меня плохо было слышно. Пока взрослые поймали лошадей, взяли ружья, поехали а медведей уже след простыл.
       На зиму мы выехали в Топольное. Я этого очень ждал, надоело жить в логу, где и поговорить не с кем, кроме скота, да иногда отчим приезжал, но с ним какой разговор. Да и в школу сильно хотелось. Но в школу меня всё равно не пустили. Наступили морозы, подошло время молотить хлеб. Молотили конями в риге, сушили снопы, поливали ток, делали лёд. На лёд настилали снопы топтали конями. Бывало, запоют первые петухи, встаем запрягаем лошадей за снопами. Ещё темно уже приедем с возами, день молотим, веем на ветру лопатой, веялки своей не было, батраков не держали, работали одни с батей. Я уже на ровне со взрослыми справлялся с большими делами. Лошадей запрягал сам, только не мог затянуть супонь, батя затягивал. Бывало в полночь меня разбудит - иди лошадей напои, задай овёс в колоду, а сам отдыхает.
       Пришла весна. Забот прибавилось. Рано утром нужно нарубить сечки из соломы, натаскать воды и перемешать с мукой. Пахать, правда, сам батя пахал, я ещё слабоват был ходить за плугом, ездил в ездоках. По утрам так хотелось спать. Частенько попадало бичём по спине, сон, как рукой снимало. После сева, по всходам, хлеб полоть. Тут уж мне ни кто не помогал. После троицы подходила вспашка паров. Моя забота вечером отводить лошадей на пастбище, там путать. Утром за ними ещё до зари, чтобы пахать по холодку. В воскресенье батя обязательно уходит гулять, вся домашняя работа ложится на мои плечи. А тут, смотри, покос подскочил. Отец с матерью выезжают на неделю на покос и я с ними, вечером они остаются ночевать, а я еду управляться домой. Нужно подоить коров, сдать молоко, напоить телят. Утром так же подоить десять коров, причём спать некогда, печь топить, выпекать хлеб, правда, не каждый день, но в неделю два раза выпекали. Иногда напеку блинов. Соберёшь в сумы перемётные, едешь на покос. Там отдыхать тоже не было времени. Специально для меня сделана маленькая коса. Косишь отдельно чтобы не путаться под ногами. Потом лошадей поить, за водой ходить - это моё дело. После обеда, как правило, ложились отдохнуть на часок. Тут - то и я отдохну, высплюсь.
       Когда мне исполнилось десять лет, тогда уже мать ездила домой управляться, а мы мужчины, работали в поле. Так постепенно годы шли я подрастал.
       В 22, 23 годах народ из Топольного начал разбегаться кто куда, и в Степное, и Чегон, и Коргон, Талицу, Ойрот - туру, Бийск и другие места. Всё думали, что где - то жить полегче. В Топольном из семисот дворов и половины не осталось. И отчим задумал переселиться в Коювату. Два года перевозили дом, дворы, амбары, пригоны. Конечно, в зимний период времени - летом некогда. В одну такую поездку, уже в распутицу, наложили воза, на Ануе в это время шла наледь, по брюху лошадям. По среди Ануя возы зацепились один за другого, лошади сбились в кучу, я ехал на задней и не мог справиться. Отец уехал уже далеко вперёд. Наледь хлещет через возы. Он вернулся, выпряг свою лошадь, сел верхом и начал выводить лошадей из воды. Подъезжает ко мне, как палач, кулаком сбивает меня с воза в воду, там меня затирает шугой, я ни как не могу выбраться, а ниже большая полынья. Кое - как отплыл в сторону, чтобы не задёрнуло в полынью, с трудом выбрался из воды. Отчим не остановился, угнал лошадей и скрылся. Я весь мокрый, не пойму, как выбрался, толком не соображаю, но побежал догонять, а до дома двенадцать вёрст. Бежал бегом, но возы не догнал. Сейчас, вспоминая всё это поражаюсь человеческой живучести. В ту пору мне шёл только двенадцатый годок.
      
       ***
       Со строительством было закончено, работы стало меньше, с посевом управились, позади и покос. В сентябре поехали с отчимом на орешню, шишки бить. На четырёх вьючных лошадях. День побили, ночью у костра шелушили шишки и орех засыпали в мешки. Под утро чуть вздремнули. На второй день стали бить. Он сам лезет на кедры, я собираю в кучи шишки. Рядом была россыпь из здоровенных валунов, там рясная смородина, рядом глубокий провал. Я начал подгибать ветки да есть. Он молча подошёл сзади и столкнул. Меня заклинило между камней, вниз головой, ничем пошевелить не могу, не могу даже крикнуть, только думаю, всё - смерть. Не помню как, но выбрался. А вокруг уже темно. Долго лежал на плите, приходил в себя. Замёрз, зуб на зуб не попадает. От стана не далеко, в темноте горит костёр. Здесь сидел отец с Нюркой, Митьки Косьяныча дочкой. Её муж Антип увез мешки с орехами домой она осталась шелушить шишки. Женщина была ходовая. Когда Антип был в армии к ней холостые ребята ходили обучаться. Она сидела с отцом у костра, я стал прислушиваться к разговору. Отец говорит, что есть счастливые мужики у которых бабы умирают. Моя бы сдохла, щенок вот околел, завтра повезу ей подарок. Я оцепенел, помаленьку отполз и пошёл к коню. У нас Игренька был, смирённый конь. Я его распутал, влез на него, лёг и стал согреваться на спине. Когда они уснули я пришёл к костру, завернулся в свои рехмошки и тоже уснул. Утром, они ещё спали, начал тереть шишки. Никакого виду не подал о том, что слышал. Приехали домой я всё рассказал матери. Она говорит, молчи, ни кому ни слова. Я и молчал.
       ***
       В 25 году родители вздумали взять девочку в дочери, Юлю Фирсовну из большой семьи. У них мать померла. Отец Данилов Фирсей решил её отдать. Мне тогда стало легче жить, мы с ней сдружились. Я повзрослел, стало хватать сил справляться со всей домашней работой. Ловчее стал уворачиваться от оплеух отчима. Он себя особо ни чем не затруднял. Хлеба много не сеяли - две три десятины, осенью хлеб обмолотили весь. Сено я возил один на трёх лошадях, дрова тоже один. Осенью сучьев насобираю, снег выпадет вывезу.
       Как - то осенью ходил на хоря капкан ставил. Пешком, за речку Куеваду. Обратно иду, реку спрудило и зашугало, вроде бы замёрзло. На той стороне тальник. Я стал переходить и перед самым берегом лёд провалился, я сначала повис на руках, глубоко, дна не достаю. А течение быстрое, меня под лёд тянет. Потом под руками лёд обломился, я ушёл на дно с головой. Ладно подо льдом оказался таловый куст, одной рукой поймался за него. Хорошо не выпустил с рук топор им начал ломать лёд и подтягиваться за куст к берегу, но куст оборвался, и меня задёрнуло под лёд. На моё счастье, через несколько метров началась отмель, я встал на ноги и спиной выдавил лёд. Так и выбрался. День субботний, баня была натоплена, обсушился, помылся, ни кому об этом случае не рассказал. Мать меня ни когда не спрашивала, где был, чего делал.
       Время шло, становился юношей. Ровесники хорошо одевалась, ходили на вечёрки. Мне ходить не в чем. Праздничной одежды нет, но я всё равно ходил к тем девчатам, у которых тоже одеть нечего.
       Эх, было нечего надеть, стало некуда ходить!
       Так жили до 29 года. Потом меня и моего дружка Андрея Денисова приняли в комсомол. У нас организовалась коммуна. Согнали весь скот в Степное в одно место, кулаков выслали. В коммуне мы с Андреем подвозили корм, сено, солому. Взяли по пять лошадей, кое - как справлялись, но работа стала не такой каторжной, как дома, появилась возможность и отлынивать. Да толком никто и не работал, а больше делали вид. Мы так были рады, что у нас коммуна. То что дела в ней идут плохо было всем наплевать, да и нам с Андреем тоже. Вечерами нас начали учить. Организовали клуб, пошли гуляния и пляски под гармошку, стали ставить спектакли. Жизнь пошла весёлая. Я себе выделал овчины, почернил и сшили мне тулупчик. Правда. выделка хорошей не удалась, на морозе становилась комом. Шапку купили хромовую, называлась финка.
       Как - то утром приезжаем с сеном, скота во дворах нет, весь разогнали по домам. А кулацких коров угнали в Туманово. И то сено, что мы навозили повезли в Туманово. Прихватили туда и нашу Бурёнку, но она на второй день сбежала из коммуны.
       После коммуны у нас в Степном организовался совхоз. Батя туда не пошёл, а я подал заявление, меня приняли и стал работать по хозяйству на лошадях. Отцу предъявили ультиматум или иди в совхоз или продавай дом. В совхоз он не пошёл, решили продаваться. Меня вызвал секретарь комсомольской ячейки Влас Медведев, оставайся, говорит, в совхозе они пусть едут, но я побоялся жить один, ни где не бывал, молод. Поехал с отцом. Дом продали за 925 рублей, тогда меня впервые одели по человечески. Купили костюм хороший, хромовые сапоги, плащ и гармонь однорядку. Запрягли четыре телеги, сложили пожитки, погнали скот, прихватили пять ящиков водки, так как там водки не было /это Онгудайский аймак, деревня Каракол\.
       Хату сразу купить не попалось. А потом, видимо, не на што стало, потому что батя отдался пьянке. Меня тоже с гармошкой стали приглашать кое - куда, правда играть не умел, но игроки находились. Одет я был не плохо и девчата стали смотреть на меня, как на доброго. Дело у нас пошло, батя гуляет, я тоже ни чего не делаю, день сплю, ночь гуляем. С гулянками лето прошло, осенью поехали в колхоз зарабатывать хлеб. На лошадях клади класть, девять возов в колхоз один себе. Хлеба заработали, хватило бы на год. Батя пропился, денег не стало, он задумал опять кочевать, только бы не жить на месте. Я устроился работать плотником, новую школу строить, но меня опять сорвали с работы. Рогатый скот продали, овец тоже, осталось три лошади. Наложили три воза и поехали в Топольное, в Щебету. У отца в Щебете два брата, Григорий и Петрован. Купили избушку, в колхоз не пошли. Нас обложили по твёрдому. Лошадей всех забрали, оставили одну. Вкачестве налога обязали нас тридцать кубов свалить и вывезти в совхоз. Отец с корня валил, я вывозил, пока лошадёнка не обессилела. Но лес всё - таки вывезли. Тогда нашу семью обложили денежным налогом, платить не чем, отчим пошёл в сельсовет, отказываться от хозяйства. Я, говорит, был у них в работниках. Ему дали удостоверение, пришел домой, молча собрал торбочку, забрал последнюю лошадь и уехал в Бийск. Там, как нам передали, лошадь продал и ушёл куда - то на заработки. Нас оставил - мать, меня и Юлю, которой нужно было ходить в школу в первый класс. У нас ни куска хлеба, ни картошки. Я оказался главой семьи и поэтому меня сельский совет ни куда не отпускает - налог не уплачен и платить нечем, и жить нечем. Это был 1931 год.
       Сходил в Чёрный Ануй, последние мамины тряпки обменял на ячмень. Слава Богу, была весна, можно было лазить на гору за слезуном. Ячмень толкли в ступке и варили вместе со слезуном и ещё какой - то травы мать добавляла. Но на этом долго не протянешь и я решил рыбалкой заняться. С двоюродным братом Тимохой пошли на речку Оскоту, в одном месте перепрудили, несколько рыбёшек добыли, разложили костерок, стали варить уху. Расположились на островке в две сотки. Трава загорелась, ну и что пусть горит, всё равно кругом вода. Скоро огонь погас, только наш костер да кое - где кочки дымятся. Подъезжает лесник степнинского сельсовета.
       - Вы что делаете!
       - Рыбачим.
       - Всё время здесь рыбачите?
       - Нет, в первый раз.
       - Идёмте в сельсовет.
       В эти дни грела гора Орешная, народ гнали на пожар. Я, говорит, их поймал у речки Оскота, поджигали траву, значит большой пожар был совершен ими. Здесь же составили материал, специально из Солонешного выехал народный суд и нас показательно судили. Судья требовал чуть не расстрелять. Мы уверяли, что ни в чём не виноваты, но нас не слушали и по 175 статье присудили - мне три года лишения свободы, а Тимохе два, как малолетке.
       В тот же день отправили в Солонешное оттуда этапом в Бийск. Шли пять дней. Питание дома было никакое, в пути до Бийска я совсем ослаб. В тюрьме не держали - сразу в работу на кирпичный завод. Сперва поставили в карьер. Раньше тачки не катал, а тут пришлось. Неделю выполнял норму, потом сил не стало, с пустой тачкой не могу справляться. Урезали паёк. Он был 600 граммов овсяного хлеба с мякиной, а тут стали давать по 300 граммов. Баланды на десять человек бачёк, в нём несколько кукурузин плавает, которые трудно ложкой поймать. Как их десять в бачёк запустят, тот только пляшет. Каши тоже на десять человек - ровно по одной ложке доставалось. Если ложка мала, то дела совсем плохи. Хлеб резали и развешивали на деревянных коромысловых весах, коромысло и два спичечных коробка. Потом один отворачивается, старшой десятки накладывает руку на пайку и кричит: - Кому? Отвернувшийся называет номер \фамилий друг друга не знали, только номера\. Каждый свой номер обязан помнить. И этот овсяный комочек вместе с мякиной получаешь три раза в день.
       Я дошёл и меня перевели в прессовую, отвозить кирпич на тачке, но и там не справился. Послали к лепкому, так назывался тюремный врач. Он смерил температуру, оказалась понижена, на день дал освобождение от работы.
       А Тимка сидел с малолетками. Их несколько человек закрывают в амбар и они там шелушили кукурузу. Мы с Тимохой договорились, чтобы я залез под амбар и снизу прокопал дырку в щели между половицами. Нашёл ржавый гвоздь и мне это удалось. Не много кукурузы принёс товарищам, с которыми работал. Они меня с обеда отпустили и я снова нырнул под амбар. Но кто - то заметил, поймали с поличным и посадили в карцер на двенадцать суток строгого. Сто граммов хлеба в день и стакан холодной воды. Конура два на два. Набили нас туда двенадцать человек, ни сидений, ни кроватей. Ложились посменно. Шестеро лежат валетом, шестеро стоят - сесть не куда. Карцер пристроен к пожарке, стена каменная, горячая. Да и от солнца жара, пол от пота мокрый. Через неделю я свалился. Пришёл врач, троих, доходяг как я, выбросили. Таких в бригаду уже не ставили. Нас дохляков собрали на разные работы, где кирпичи развалятся, где подмести, подгрести.
       Жизнь была невыносимая и я задумал побег, всё равно три года не выдержу. А как это сделать сам не знаю. Брата Тимоху, когда меня посадили в карцер, выдали, что он мне содействовал. Его отправили в Томскую исправительную колонию для малолеток и я его потерял. И тут меня нашёл провокатор. Он толкует:
       - Хочешь вырваться отсюда?
       - Это возможно?
       - Возможно, я тоже хочу бежать. В углу, у горы есть лаз, там будет дежурить брат. Я с ним договорился. А в городе у меня живёт сестра, она нас накормит, хлеба даст и мы уйдём. Согласен?
       - Согласен.
       - После проверки подходи в крайний сарай, там буду ждать.
       Я так и сделал. После проверки скрылся в уборной. Барак закрыли на замок. Пробрался к крайнему сараю, там один по одному ещё трое подошли.
       - Он нас не продаст?
       - Нет.
       Я молчу, смотрим, подходит организатор.
       - Идите на средину сарая, сейчас пойду к брату, договорюсь, как удобнее, по одному или всем сразу.
       Только он ушёл, смотрим, с другого конца сарая охрана с фонарями и собаки.
       - Стой. Ни с места!
       Я забрался на кирпичи, слышу крик.
       - Одного нет!
       Меня заметили.
       - Вот он!
       Я метнулся в проём щита. Выстрел, обожгло пулей волос. Сваливаюсь вниз, под нижнюю полку кирпичей втиснулся. Собаки не могли пролезть. Я затаился. Побегали не нашли.
       - Ушёл, где - то спрятался.
       И так я остался. Стало светать. Пробрался в уборную и встал на утреннюю проверку, ни кто не заметил, что был в "бегах".
      
       ***
       Дней через десять выстраивают весь лагерь набирают этап, нас доходяг и человек тридцать подходящих мужиков. Они работали в Боровлянке на лесоповале. Среди них наших деревенских трое - Денисов Аксентий, Ермолов Фёдор, Черновольцев Ларион. Привезли нас в Бердск от туда этапом погнали в Ачинский район на полевые работы. Тех что покрепче поставили на заготовку сена. Сюда попали Денисов и Черновольцев. Ермолова назначили бригадиром. Вольнонаёмных - ни одного. Поселили нас в пустых скотных дворах, прямо в навоз. Крыша соломенная, одежда дырявая, обуви никакой, постельных принадлежностей тоже. Хлеба дали по 800 граммов ржаного. Мы как поели так открылся кровавый понос. Меня повариха позвала и говорит, что я сильно похож на её брата. Я тебя попрошу не ешь хлеб, он протравлен, остался от посевной. Я воздержался, но без хлеба совсем тяжело. Заключенные стали умирать каждый день по десять пятнадцать человек, а то и больше. Во двор заезжают брички, покойников из навоза поднимают и кладут на телегу, как дрова, поперёк и отвозят в овраги там скидывают и присыпают землёй. Вешние воды разнесли потом их косточки и ни памяти, ни могилки не осталось.
       Можно бы бежать, конвоя ни какого, но не было и сил. Я ходил как тень. Пока были силы где - нибудь гнездо воробьиное разорю и съем птенцов, то мышат в соломе найду, то лягушку в болоте. Как - то вечером с Денисовым и Черновольцевым решили всё - таки уйти, дождались темноты и побрели. Добрались до первой деревни, в семи километрах от лагеря. Спрятались в кусты дневать. Утром я пошёл в деревню побираться. Ни кто ни чего не даёт, насобирал соли да выпросил спичек. Зашёл в крайнюю хату - на замке. От кустов перелез в огород нарвал луку, выкопал несколько картошин, штук пять мелких сразу же съел сырыми, обратно не могу вылезти, нет сил и огород загорожен боярышными кустами. Изорвал последнюю одёжку, но кое - как выбрался. День продневали, вечером пошли, на следующий день снова остановились вблизи у дороги. Развели костерок, по нему нас и обнаружили.
       Из деревни пришли трое мужиков с берданкой и забрали в сельсовет. Мы, конечно, сознались кто такие. Ночью Денисов попросился до ветру и ушёл. Нас охранял один человек и тот без оружия. Денисов тогда добрался до дома и пришёл в милицию. Я, говорит, сбежал из лагеря. Не хочу там умирать. Его оставили при милиции работать конюхом, .до отбывать срок. Нас же с Черновольцевым пригнали обратно. Его отправили на полеводство, меня оставили при лагере и даже не спросили - почему бежали. Потом собрали оставшихся в живых доходяг и повезли в Новосибирск - в тюрьму. Этап туда не приняли, говорят, что тут и своих таких хватает. Нас семерых повезли обратно. В зону приехали врачи, построили весь лагерь, стали осматривать. Которых ещё можно подлечить направляли в больницу, каких нельзя, изолировали и закрыли в амбар, под замок. В эту партию попал и я. Меня даже смотреть не стали. Закрыли нас три десятка человек. Первая ночь прошла, шестеро кончились, подъехала бричка их покидали и увезли. Через три ночи в живых остался я один. Не много кормили, давали сухарей и стакан горячей воды, больше ничего. Но есть я уже не мог есть, пил только воду. Стало всё равно, наступило полное безразличие, лежу один, дверь уже не закрывают, подняться не могу, не могу даже перевернуться с боку на бок, жду смерти. И вот в какое - то утро приходит Ермолов и говорит:
       - Ломакин жив?
       - Чуть - чуть.
       - Ты освобождён.
       - Мне всё равно.
       В полузабытьи прошла ещё ночь. Утром, в крышу засветило солнце, крыша была соломенная и меня осветил луч. Я вспомнил, что свободен и что зря погибаю в навозе. Снова пришёл Ермолов, принёс письмо.
       - Вот с тобой посылаю письмо жене Марусе, ты его доставь, может быть, и не помрёшь.
       Затолкал его мне в лохмотья.
       - Сейчас поедет бричка, тебя довезут до деревни, до сельсовета. Вот справка об освобождении, её в сельсовете заверят, а дальше добирайся самостоятельно.
       Денег нет, только дали две булки хлеба, которые я и нести не в силах. Привезли в деревню, завели в сельсовет, положили на пол, заверили мой документ. Оказывается в лагере не было печати. Председатель говорит, чтобы меня убрали из сельсовета, но возчик сказал, что он вольный, куда хотите туда и девайте. Так я остался там ночевать. Не понимаю утром ли, вечером пришли какие - то старушки принесли молока парного.
       - Пей.
       Я глотнул, молоко горькое, как хина.
       - Горькое.
       - Это тебе кажется, пей через силу.
       Думаю, надо пить и выпил пол литровую кружку. Утром бабушка опять принесла мне молока, да горячего чаю. Какой - то мужик меня вывел до ветру. Я сам собой не владел.
       Из деревни какие - то мужики поехали на мельницу. Председатель приказал забрать меня. На мельнице ночевал. Начал соображать. Думаю если доберусь до станции, то нужны деньги. Продал хлеб, дали за две булки двенадцать рублей. С мельницы поехали в сторону станции, меня не много подвезли до следующей деревни. Там опять дали не много молока. Дальше побрёл пешком. Ковылял кое - как, если сяду, то подняться не могу. Старался садиться рядом с деревом, чтобы за него держаться, когда вставать. До деревни маленько не дошёл, стало темнеть. Чувствую силы покидают, смотрю не далеко от дороги кладбище. Кое - как дотягиваю до могилки и ложусь под крест. Утром по кресту поднялся, но сил идти уже не было, так и повис на кресте. Боялся упасть на землю, мне уже больше не подняться.
       Верьте, не верьте, но так было. Меня сняли с креста проезжающие мужики и довезли до деревни. Так я добирался до станции Бердск, тридцать пять километров, семь суток.
       Доковылял до станции, лежу у дверей, весь оборванный, опоношеный, вшивый. Подходит милиционер.
       - Твои документы.
       - Там, на груди.
       Он скривился, но кое - как, из лохмотьев, достал справку. Прочитал.
       - Тебе куда?
       - На Бийск.
       - Деньги есть?
       - Есть, двенадцать рублей.
       Забрал деньги, пошёл покупать билет. Приходит обратно без билета.
       - Общих мест нет, есть в купейном вагоне одно место, но у тебя денег не хватает.
       - До куда хватит?
       - До станции Озёрки.
       Взял мне билет до Озёрок. Повели меня в вагон вдвоём. Подошли к вагону. Я оборванный, ноги опухли, как брёвна, по телу пошла сыпь и превратилась в сплошную коросту. Кондукторша близко не подпускает.
       - Вы что не знаете, в какой вагон толкаете!
       - Не твоё дело, мы отвечаем. Пусть едет в тамбуре.
       Забросили в тамбур, поезд тронулся. Подходят две девушки. Спрашивают, кто я такой. Я им сказал, ушли, возвращаются одетые в халаты, принесли тазик, мыло, воды тёплой. Начали меня мыть, подняли и повели в купе. Там сидит женщина. Спрашивает:
       - Кушать хотите?
       - Нет.
       - А где вы кушали?
       - Нигде. Я не хочу.
       - Дайте ему не много молока и печение размочите.
       - Еда горькая.
       - Она не горькая, это вам так кажется. Ешьте через силу.
       Потом дали чаю с сахаром. Выпил стакан.
       Она начала расспрашивать. За что попал, как судили, как в тюрьме, как в лагере. Я рассказал, каким хлебом в последнее время накормили, как умирали. Все подробности расспрашивала, а я рассказывал. Так мы доехали до Озёрок. Кондуктор стала выгонять, женщина попросила меня оставить до Бийска. В Бийске девушки, которые ехали с ней, подняли меня и вывели из вагона. Не далеко стояла чёрная легковая машина. Носильщик укладывал вещи моих попутчиц в багажник. Добрая женщина подводит ко мне мужчину и женщину и говорит им, что этого человека надо увезти до места, куда он скажет. У меня покатились слёзы, впервые в жизни меня назвали человеком. Мне нужно было попасть по адресу Мычища 32.
       По дороге мужчина спрашивает
       - Откуда тебя Калиниха знает?
       - Она меня не знает.
       - Тогда почему помогает?
       - Не знаю.
       Подъехали к моему адресу, тут у калитки меня оставили. В дом заходить не стали, не постучали даже в ворота, не сказали хозяевам, наверное, хотелось быстрее от меня избавиться. Но и за то им большая благодарность. Родственники меня обнаружили и подобрали. Они были односельчане - Архиповы. Тут же истопили баню. Маша, взяла меня на руки и унесла в баню, обмыла, одела в чистое бельё. И начали за мной ухаживать. Десять дней я не мог пошевелиться, меня кормили, как маленького с ложечки. По - не многу начал различать вкус, опухоль стала опадать. Стал сам передвигаться, ходить на двор. До сих пор благодарен бабушке Архипихе, её звали Анной, и её дочь Марусю, которой не довелось по жить на этом свете. Рассказывают, она вышла замуж и её убил муж. Маша за мной за больным ухаживала, почти каждый день мыла в бане, травы варила и отпаивала. Пришёл отчим, написали матери, она приехала и увезла меня домой. Дома опухоль в ногах стала опадать. Ходил в кошменых чулках. Левая нога стала нормальная а правая пошла нарывами и пухла сорок лет. Уже был на пенсии, когда зажила. После лагеря жил у дяди Елфима \Анфима Епифановича Филиппова\. Тимоха, с которым меня судили, его сын.
      
       ***
      
       А Тимоха, когда мы с ним попали с кукурузой, был отправлен в тюрьму. Оттуда его перевели в малолетнюю трудовую колонию. Ему там очень понравилось. Кормили хорошо, учили грамоте и рукомеслу. Учись чему хошь. Выделяли кровать и постельные принадлежности. Мы эти Тимохины рассказы слушали и верили инее верили. Но врать нам у него не было резона.
       И мы задумали туда ехать. Собралась нас группа в четыре человека. Тимоха за главного, так как он знает путь. Я, Булгаков Данил, Андрей Данилов. Подались сначала на Быстрый Исток. От туда вниз пароходом, без хлеба и без денег. Кое - как на билеты набрали. Плывём.
       Я после лагеря был ещё слабый, кое - как ковылял, да и живот не переставал болеть, а тут снова голод и лишения, единственное успокоение, что и дома было не лучше. Но мечтаем, доберёмся до лагеря, там отдохнём и наедимся. Тимоха рассказывает, наелся - проси добавку, дают, ешь от пуза. Только бы добраться! И так мы плыли до Томска. На остановках - на пристанях Тимоха и Данил подрабатывали носильщиками, кое - что получали. Я работать не мог, просил милостыню. Андрей был тоже слабый, он вообще ни на што не был способный, так и ехал за счёт нас. Доплыли до Томска. К пристани подошли ночью. У нас ни денег ни продуктов. Решили идти на преступление. Одна баба ехала в Колпашево, у неё было три мешка продуктов и она попросила нас вынести эти мешки с парохода. Мы решили один мешок стащить. И нам это удалось.
       Тимоха первый с мешком, мы с Андреем за ним, Данил нарошно её придерживает. Когда ушли, я вернулся искать Данила, но он как провалился. Как выяснилось позднее, тётка, когда потеряла нас с мешком, подняла крик. Данилу задержал милиционер. Он сказал, что нас не знает. Сутки его держали, ничего не добились, выгнали. Мы его нашли только на вторые сутки.
       От пристани до лагеря было двадцать пять километров. Когда туда приплелись, нам объяснили, что лагерь только для заключённых и нас взять не могут. Делать нечего, пошли обратно уже не на пристань, а на станцию, ехать поездом. В мешке оказались сухари, бидон мёду, масло, лапша, не много сала. Продали мёд, сало. Купили билеты и обратно в Бийск. Доехали без приключений. Из Бийска пошли пешком. Не на што, да и не на чем ехать. Продукты давно закончились, путь не близкий. Доходим до села и идём просить милостыню. Я и Тимоха, хоть что - нибудь но выпросим. Андрею ни чего не подают. Выйдем за деревню, начинаем кушать. Спрашиваем у Андрея, почему ему не подают. Не знает сам. Я ему объясняю, заходишь, если в избе старуха, молись на иконы и проси ради Христа, обязательно подаст, если молодые и икон нет, тогда не молись скажи, что не хватило продуктов добраться, соври что - нибудь. Всё равно у него не получалось.
       Очень много было вшей, на каждом привале искались вшами, у Андрюхи насчитывали до трёхсот и по два раза в день. У меня тоже велись, но меньше - до сотни. У Тимохи и того меньше, но велись. Каждый вечер раскладывали костёр и на костре прожаривали бельё, но всё равно вшей было много. Из Бийска мы за семь дней дошли до Топольного. Дома делать нечего, я пошёл в Степное утраиваться на работу. Меня не приняли, больно я тощий и слабый. Какой, мол с тебя работник, так, дармоед.
       Дома еды нет, мать насобирала овсюга, истолкла его в ступке, не много хлеба было, опять же лебеда. Потом её приняли в колхоз в колхоз, а меня оправили в Солонешное в милицию работать исполнителем, охранять арестованных. В те годы так было. Начальник милиции был Андреев, начальник КПЗ Дударев Гриша. Бывало придёт вечером, скажет выпустить такого - то, такого - то. Брат его Дударев Дронька сидел, средний брат Яшка Дударев тоже работал в милиции - лейтенант.
       Однажды днём приходит Гриша Дударев, говорит, что выпустите арестованных дрова пилить. Их человек двадцать было, и у нас убежал Галкин. Подняли шум, поймать не могли. Посадили старшего исполнителя и меня. Передали дело в суд и судили по статье за халатность. Нам присудили по три месяца принудработ. Меня снова этапом угнали в Бийск. Я уже стал сбиваться со счёта сколко же раз я прошёл от Бийска до Топольного и обратно. В Бийске посадили в тот же барак. Но порядок в тюрьме стал совсем другой, чем на кирпичном заводе. Стены бараков побелены, вместо сплошных трёх ярусных нар железные койки. И клопов гораздо меньше стало. Выдали матрасы, и одеяла, а раньше ничего этого не было. И кормёжка не много по лучше.
       Мы пряли верёвки, перевыполняли норму, да и из дому не много помогали. Я хотя и слабоватый был, но три месяца выдержал, сильно не заболел. Почему в тюрьме стал другой порядок. Говорят, что из Москвы выезжала комиссия по осмотру заключённых. Начальство тюремное пересадили и многих расстреляли. Возможно, в этом была моя заслуга. Потому, что в вагоне я всё рассказал жене Калинина. Возможно, она позаботилась, потому что в том лагере откуль я освободился всех заключённых забрали в больницу, подлечили и отпустили домой. Это мне рассказывал Черновольцев. И произошло это не через долго, как меня освободили.
       ***
       После того, как я отбыл три месяца, получил документ. И из Бийска опять пешком на Топольное. Мне эта дорога в сто девяносто километров долго потом снилась. Была средина зимы. Так же без денег, без продуктов шёл. По деревням выпрашивал кусок хлеба. По пути попадается мне братишка Филиппов Андриян, родной Тимохин брат. Пойдем, говорит, с нами. Мы в Кокшах хлеб молотим, кормёжка хорошая и за работу платят охвостьем. Я согласился. Там проработали два месяца, с голодухи поправился, даже зажирел. Стал весить семьдесят килограммов, а то был пятьдесят два. Молотьбу закончили, нас уволили. Вернулся в Топольное, в первый же вечер пришли девки за мной, звать на вечеринку. Я беру гармонь, пошёл. Посреди улицы девчонки запели. Подходит участковый милиционер, забирает меня в сельсовет, девчата не отстают - все за мной. Хотели меня посадить, а я не стал даваться, говорю, не за что. Он вытащил наган, стал им размахивать. Я выхватил его и забросил в огород, он искать, а я пошел домой. Но меня догнали, отобрали гармонь, пришлось уплатить штраф за то, что после десяти часов шёл по улице и играл в гармонь.
       Устроился на работу в колхоз. Лошадей совсем не осталось, скота тоже мало, нищета полная. Везде пешком. Но за то жизнь пошла весёлая. Бывало, беру гармонь, девчата и ребята косы на плечо и с песнями на покос, на всю неделю. В субботу приходили в баню, в воскресение опять на покос. Выходных в летнее время не было. С уборкой справлялись вовремя, дисциплина была железная, за провинку исключали, народу хватало, платить за работу нечем. Людей стали отпускать на заработки, отпустили и меня.
      
       ***
       В 32 году я подался в Степное, в урочище Маюста, стал работать пахарем. Получил молодого коня, по кличке Хропун и две кобылицы. Коня кое - как поймали арканом, никому не давался. Постепенно ко мне привык. Конь зверь. Я по совхозу на вспашке занял первое место. За что премировали, дали поросёнка и сто рублей.
       Как - то во время вспашки паров я отпряг лошадей на обед, задал овса в колоду, только отошёл, как из кустов выбежал бандит, вскочил на моего Храпуна и ускакал на глазах у всех. Я так и заплакал, сильно было жалко коня.
       Вскоре меня вызвали на центральную к председателю профсоюза.
       - Хотим тебя отправить в Москву, учиться на директора совхоза. Учится три года.
       - У меня нет грамоты.
       - Мы все неграмотные, за три года научат. Выдержишь экзамен за три класса?
       - По арифметике выдержу, а по русскому нет.
       - Ничего, был бы ударник - примут.
       - Мне осенью в армию.
       - В армию не возьмут, как студента.
       Приехал домой, рассказал жене, я только женился. Она как заревёт.
       - Не отпущу. Три года врозь, разве можно.
       Я отказался. Потом жалел. Пусть из меня директор плохой бы вышел, но за то получил бы образование. Так и остался неучем.
       Пришло письмо от отчима. Устроился он на автобазу в Онгудайском аймаке, кузнецом. Пишет - "продавайтесь и приезжайте". Я решил пока один устроиться, потом приехать за семьёй. Мать с Юлей остались в Топольном в совхозе. Меня долго отговаривали, но я всё же настоял на своём. Собрались с Ларионом Зыряновым, и пошли пешком. До Теньги дошли за один день. На второй день я дошёл до Каракола Онгудайского аймака. В Караколе от знакомых узнал, что батю моего выгнали с работы за распутство в 24 часа, и он уже находится в Ойрот - Туре. Ехать туда мне не на что, денег как всегда ни гроша. Идти пешком - нет продуктов. Я в Караколе две недели жил у Губиных. Из Каракола выезжали Карповы. Они попросили, чтобы я перегнал им лошадь. Вот на этой лошади я и поехал в Ойрот - Туру.
       Батю нашёл сразу, он бродил по городу без дела. На работу в ту пору трудно было устроиться - это был 33 год. Присоединился и я к нему. Схожу в лес наберу ведро черёмухи, он сидит на базаре торгует стаканами. В день иногда на булку хлеба наторгует, а другой раз и того нет. Так продолжалось до осени. В Ойрот - Туре был корейский колхоз. Они садили много картошки, осенью выкопали. Мы с батей ходили перекапывать. Котелок насобираем, вечером варим. Потом земля стала замерзать, и нам нечем стало питаться.
       Наконец, я нашёл работу. В лесхозе стали делать гавань для весеннего сплава дров. Надо было вкапывать столбы. Выкапывалась яма 150 на 150 , в столб врезалась и вбивалась крестовина, чтобы его не вырвало, всё это вкапывалось и требовалось хорошо утрамбовать. За один столб платили по тридцать рублей. Платили сразу вечером. Я день проработал, заработал тридцать рублей, купили хлеба и ещё кое - что. Ночевали, с утра пошли на заработки. Я заключил договор, отдал паспорт. Начали работать. К обеду я один столб установил, к вечеру ещё один. Утром я заключаю договор на пятьдесят столбов. Отец мне толкует, что договорился с мастером, не будем делать на столбы крестовины, а так, выкопаем не большие ямки и поставим столбы, утрамбуем, и он у нас примет работу. Так и сделали. За два дня поставили все столбы, деньги я получил, батя взял деньги и пошёл за продуктами и не вернулся. Утром я в контору за паспортом. Мне говорят, что сейчас создадим приёмную комиссию, примем, потом получишь паспорт. Стали проверять, столб покачают он болтается, и всю нашу халтуру забраковали и заставили переделывать. Я один, денег ни гроша. И вот по одному столбу в день стал переделывать. А по вечерам бегу перекапывать картошку. Когда стал вкапывать столбы ближе к берегу, стала одолевать вода, работать вдвойне труднее, а тут подкатили морозы. И вот я полтора месяца без копейки работал, кое - как паспорт выручил.
       Стал снова искать работу, нашёл в облкоптрансе, сейчас облпотребсоюз, на сельхоз работы. Хлеб обмолачивать. Хозяйство большое, много было лошадей. Все товары и продукты возили на лошадях за 500 - 600 километров. Молотьбу закончили, меня поставили в транспорт, я получил пять лошадей. Это был 34 год. К весне стали поступать машины и нас начали сокращать. Опять надо было искать работу. Я завербовался плотником, проработал год. Работали хорошо, нас премировали по костюму и сто рублей. В Ойрот - Туре развернулась крупная стройка, это был уже 36 год. Строился дом советов, кинотеатр, пединститут, двенадцатая и тринадцатая школы, дет ясли, магазин. На стройке ни одной машины, ни одной мешалки. Работа шла день и ночь вручную. Из деревень понаехало народа - тьма. Всё было построено за год. С квартирами было очень плохо, народу много. Мать тоже перебралась в Ойрот - Туру. Жить негде. Сестру Юлю надо было учить, она и так уже пропустила два года. Мать нанялась в прислуги, а Юлю отдали в няньки. На этот раз я завербоваться в Кош - Агач, на строительство школы. Там мы всей семьёй стали работать, я плотничать, кирпичи делать, мать поварихой, Юля летом тоже на кирпич пошла. Зажили не плохо, зарабатывать стали хорошо. Причем, там отличная рыбалка и охота. Весной на перелёте много уток, летом рыба. Зимой рыбалка на льду в лунках. Жить стали хорошо, но не долго.
       Шел 38 год, меня вызвали в милицию и предъявили обвинение во вредительстве, припомнили те злосчастные столбы. Допытывались по чьему заданию я так сделал. Долго разбираться не стали и вскоре объявили приговор -десть лет лагеря.
       Привезли в Кызыл Озёк в тюрьму. Сразу расконвоировали, дали пару лошадей. Первое время возил зерно с тока. Однажды меня направили на мясокомбинат за сбоями. Получил сбои на обратном пути заехал в магазин, купил пол литра спирта, приехал, сбои сдал, отпряг лошадей, сдал конюху, отошёл в сторонку, в спех распечатал бутылку и через горлышко выпил. Пришёл в барак и, не покушав, лёг спать, на ночь нас закрывали на замок. Утром поднялся, запряг лошадей, выпил черпак воды и поехал на ток за зерном дорогой опьянел. Вчерашний спирт своё взял. Ехал с зерном и потерял два мешка. Сзади случайно шёл надзиратель, обнаружил мешки и доложил, что я специально сбросил, чтобы на обратном пути подобрать и продать. Меня вызвал начальник лагеря, я пришёл к нему ещё пьяный. В этот раз хотели судить за кражу зерна. Для начала меня за конвоировали и дали двенадцать суток холодного карцера. Потом лишили зачётов на весь мой срок.
       Долгими были двенадцать суток холодного карцера. Была зима, на улице мороз. Хорошо, что я оказался не один, а то бы околел. Нас было четверо. Уляжемся валетом на полу, укроемся барахлом, какое у нас было, и лежим день и ночь. Один раз в сутки принесут стакан воды и сто грамм хлеба. Съедим и опять лежим. Так и отлежали двенадцать суток. Потом меня отправили под конвоем на лесоповал, с месяц проработал в лесу и нас отправили в Бийскую тюрьму, от туда в Троицкий район, на погрузку вагонов лесом и шпалами. Работа тяжелая, но кормили хорошо. Полтора килограмма хлеба и приварок не плохой. Работать приходилось днём и ночью, когда подходят вагоны. Через месяц нас собрали на этап и отправили на Дальний Восток, строить железную дорогу до озера Хасан. Везли в товарных вагонах тридцать два дня. В вагонах мороз, угля давали мало, какие были нары мы пожгли. Хлеб мёрзлый, деревянный. Сделали весы и делили поровну. Горячий приварок давали один раз в сутки. За дорогу все истощали. Вышли из вагонов, многие не могли стоять. Но я выдержал. На месте кормить стали от вольного, только работай. Остаток срока отбывал там. Нас стали подбирать по специальностям. Я набрал бригаду столяров в тридцать человек, большинство сибиряков. Попались люди с малыми сроками. Мы сначала поставили палатки, железные печи, потом начали строить бараки. Наша колона была штабная, с нами всё начальство. Всего в колоне насчитывалось восемьсот человек. У меня тогда было такое чувство, что в стране работают только заключённые, что вольных уже и нет.
       На этой стройке обижаться было не на что. Обмундирование выдали новое, постельные принадлежности. Питание хорошее. Построили бараки, потом взялись за изготовление тачек, их нужно было очень много, всего на стройке триста тысяч человек. Работали быстро, норму выполняли на триста процентов. Не плохо зарабатывали - по пятьсот, семь сот рублей. На руки нам выдавали по двести рублей. Остальные откладывались на лицевой счёт. Отбудешь срок - получишь. Срок мне скостили. За полтора года получил четыре билета ударника, при освобождении мне за каждый билет оплатили по семьдесят пять рублей. Тогда всего я получил восемь тысяч. Но домой привёз не много, потому что ехали товарняком двадцать пять суток. В пути пировали. Документы мне выдали хорошие, я мог устраиваться в любом городе. Так в 1940 году закончился мой последний срок. После освобождения меня сразу призвали в армию и направили в погранотряд в Кош - Агач. Там меня и застала война. Но это уже другая история."
       На его долю Изота Ломакина выпали все невзгоды и несчастья, постигшие нашу страну в двадцатом веке, от революции до перестройки. Давно уже нет тех, кто писал законы, по которым его судили в тридцатых годах, нет и тех, кто охранял и морил его голодом в лагерях, нет и развязавших Великую Отечественную, через горнило которой довелось ему пройти. А он всё живёт и здравствует.
       Дорогой, Изот Андреевич, живи наперекор всем невзгодам!
      
       Александр Швецов.
       с. Солонешное. 2006 год.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       3
      
      
      
       0x01 graphic
      
      
      
      
  • Комментарии: 2, последний от 18/11/2012.
  • © Copyright Швецов Александр Александрович (aschvecov@rambler.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 64k. Статистика.
  • Статья: Проза
    • Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.