Аннотация: Опубликован в журнале "Урал" номер 3 за 2005 г.
Д. Симонова
Исцеление Лазаря
- Сколько сахара?
Вопрос увяз в жаркой кофейной дымке. Никто не ответил, только дверь лязгнула нетвердой челюстью и послышались удаляющиеся шаги. "Набойки совсем отвалились", - привычно подумала буфетчица и даже не взглянула вслед неулыбчивой особе в круглом пенсне с облупившейся дужкой. Серафима к ее странностям привыкла: закажет кофе, а сама вдруг озабоченно поковыляет к выходу. Что-то мешало останавливать ее, не церемонясь. "Важная птица", - думала буфетчица. Так оно и было.
Лазарь Михайлович откинулся на подушку. Теперь, когда боль отпустила, он мог смотреть в высоченное больничное окно. Правда, пока голова не закружится. Ближние виды удручали, зато поодаль сумеречно мерцал огнями "городок богатых". Лазарь никогда в нем не бывал и к чужому не приглядывался. Бедняком его было не назвать. Так себе, крепкий середнячок с накоплениями. Он представлял себе цену каждому тамошнему огоньку, от того и не стремился. Но издалека скользнуть глазом было приятно, ведь любопытство, как аппетит, разжигается утолением. Потом Михалыч спешил вернуться в належенную утлую койку, чтобы, не дай бог, не повернуть болячку вспять. Впору молиться на молодого доктора - он поднял на ноги развалину. Михалыч даже растерялся, потому как в благодарности своей был неловок. Когда он давал, у него не брали. Не умел завести правильный разговор. А тут символические конфетно-бутылочные подаяния и вовсе не ко двору, парень его вытащил с того света. "Спас совершенно неважного человека", - рассудительно дивился Лазарь, и эта мысль засасывала его в горячее парализующее чувство, от которого непременно наворачивались слезы. Молодой врач понятия не имел, как растроган и восхищен его персоной всегда сдержанный немногословный пациент. Впрочем, доктора в душу не лезут.
Лазарю Михайловичу казалось, что он давно потерял счет больничным неделям, хотя четко помнил календарный день своего поступления в приемный покой. Но куда важнее формальной хронологии была летаргически пропущенная смена времени года, свершившаяся без всякого лазарева участия, без противоречивой и предсказуемой реакции на нее его органов чувств. Долго никто толком не понимал, что с ним, а сам больной думал, что пришла расплата за грехи, и от лечащей братии не ждал многого. Медиков он считал людьми скупыми: много знают, да мало говорят. Польза, думал, от них посредственная. Вот сын - тот их ненавидел осознанно, с аргументацией. А Лазарь лишь сторонился и замыкался в их присутствии, хотя было что сказать. Но то ли от смущения, то ли в отместку им за недомолвие он становился для них как желчный камешек не дробимым и трудным. Что толку языком молоть, раз все равно распорядится судьба. Пришедший в белом халате - только посланник. Решение за тем, кто у него за спиной.
Доктор Бегунков в который раз перечитывал историю болезни. Провалиться ему на этом месте, но пятничная запись сделана чужой рукой. Меж тем "рука" материализовала его, Бегункова, мысль. Уже несколько дней он вынашивает "гениальную альтернативу", этюд, метод, словом, хитрый ход, который потомки назовут его именем. Доктор возбужденно поглаживал свой непокорный "ежик". Ветерок предвкушаемых почестей ворошил пшеничные жесткие волосы. На воображение Бегунков пожаловаться не мог. Чего не сказать о быстроте реакции. Беда в том, что он никак не мог решиться, все трепыхался в изнурительном равновесии между "за" и "против". А пациент тем временем был скорее мертв, чем жив. Далее - терминология...
Однако пока доктор колебался, его лечение было прописано и за выходные дало плоды. "Какова сила мысли!" - ухмылялся ординатор, жаль, никому не расскажешь. Засмеют! Или того хуже - слухи дойдут до начальственных ушей и не миновать аутодафе с Генеральшей. Так называли старую мегеру заведующую. Впрочем, она будет права: если в истории может оставлять свои почеркушки каждый встречный-поперечный, так и до тюрьмы с сумой недолго.
"Если не я, то кто же?" - через неделю уже изнемогал от интриги Бегунков. Теперь уже он позволил себе признать: если б не запись прошлой пятницы, то старичок Лазарь, пожалуй, отошел бы к праотцам. А доктору страсть как не хотелось отдавать своего "первенца" в морг. Недавний студент впервые явился к Михалычу, мысленно произнося пантелеймонову молитву. Бабушка, хирургическая медсестра, научила своим приметам. Она чтила святого Пантелеймона. Бегунков слабо представлял, о ком речь, но замыкал ряды почитателей. У него не осталось выбора - грейт мазер крепко воспитала себе смену. Не без суеверий, но на то и старшее поколение.
Генеральша осматривала окончательно притихшего Лазаря. Вот уж от кого у дядьки дух захватило! Но вблизи не так казался страшен черт. Милостиво разрешив ему прогулки до клозета, самодурша удалилась. Буфетчица встретила ее с любопытством: что еще ожидать от странной профессорши? "Сегодня-то кофе дадут вам допить?" - лукаво завела она свой раскатистый говорок. "Вы о чем?" - впилась в нее взглядом гранд-дама. "Не та что ли? - испугалась про себя Сима. - Оно и верно, у этой вроде очки другие... Да кто их разберет, этих командирш! Все будто на одно лицо". Серафима была близорука.
Госпиталь строился в тридцатые годы. Местная буфетчица была одна из немногих потомственных. Обветшалые отрыжки империи соседствовали тут с приятностями старой архитектуры. Какая еще больница могла похвастаться баром! Стойка красного дерева , зеркальные витрины, люстра, классическая и торжественная, что первый бал Наташи Ростовой. Унылые язвы и облупленности на стенах, как и прочие обветшания не затмевали уголка великолепия. Серафима гордилась, будто она не в лазарете работала, а в Фоли-Бержер. Раньше, когда здесь размещался известный госпиталь для не последних военных чинов, в буфет пускали больных. Потные одутловатые полковники пили какао и играли в нарды. Потом всех перестреляли - кого свои, кого вражья сила, и от былого душка боевой славы остались только барельефы и мифы, бережно хранимые старой Серафимой. Она помнила многих, а ее мать - и подавно. Она тоже работала здесь и чуть было не выскочила замуж за... но это уже совсем другая история. Сима высоко не метила. Именитых пациентов на ее век не хватило, народец здесь давно измельчал, а больница растеряла остатки родовитой репутации. Муж буфетчице достался из простых, но зато не промучилась, как родительница, одинокой. От незамужней доли та и стала духовидицей. Серафима снисходительно покровительствовала мамашиному досугу. Столоверчение - средство от тоски не хуже прочих. От него и польза: фантазмы старой дамы за милую душу шли на десерт забегающим на буфетный огонек. Избранные мамины сказки были большей частью больничного происхождения. Дело докторское - бродить по границе миров, всамделишного и потустороннего, там же и души неупокоившиеся кучкуются, лазарет для них - любимый приют. Тем более, если в самом воздухе здешнем сочатся невидимые сгустки кровавой эпохи, а на стенах водяные знаки судеб и потрясений человеческих, горьких надежд и слезных радостей.
Серафима, правда, сардонически резонировала, что нечисть требует многовековой "выдержки", а какие-то пятьдесят-семьдесят лет для нее не срок. Но, положим, ее кто хочешь опровергнет, ведь душа может являться нам хоть бы и через полчаса после смерти тела, - если , конечно, принять на веру всю эту утешительную лженауку...
- Слышь, доктор, - окликнула она Бегункова, пользовавшегося ее особым расположением из-за аккуратной "герцогской" бородки и приветливого нрава, - что за мадам такая ходит сердитая в допотопном пенсне и в ботах "прощай, молодость"? Я вроде сто лет на своем посту, а ее не видела раньше.
- Одну такую знаю, - усмехнулся Бегунков чавкая ватрушкой. - Наша Генеральша. Берегись ее, Сима, а то сожрет.
- Вот я чего не пойму, - раздумчиво протянула буфетчица. - Генеральшу-то я знаю в лицо, как не знать, и все думала, что это она чудит, а оказалось, вроде нет...
И она, выпучив свои вострые насмешливые глазки, рассказала о кофейных недоразумениях.
- Так, Серафимушка, эти заведующие - они ж все на одно лицо. Генеральшу поди с другой мегерой спутала, в каждом отделении ведь своя. А у начальниц особенные гормоны... - Бегунков похохмил бы с Серафимой еще, только память закоротило полупроявленным дежа вю. Где-то в коридорах он тоже ловил краем зрения шустрые бабушкины боты. Но то была вовсе не начальница-тиранша, нет. Тогда кто же... Через минуту экран очистился, и докторишка выбросил эту чепуху из головы.
Лазаря готовили к выписке. Он пока еще оставался больничным жителем, тенью в пижаме, но от прочих его отличало то, что домой он не торопился. Дома завал. Работа. Суета. Надо будет нагонять потерянное время. Теперь ему до тошноты не хотелось спешить. Казалось, что ныне он из посвященных. Сама тайна жизни приоткрыла ему дверцу, и в щелку сквозило. Никаких светящихся фигур в конце темного коридора он не заметил. Смерть не являлась в расшитых червонным золотом одеяниях, она в скромном платочке прошла под окнами, постучала кулачком, а может и пальцем пригрозила. Главное, что с собой не взяла. Она ждет, что Лазарь Михайлович поймет ее правильно. Вспомнить тех, кого забыл? Горячо, но не в точку. Михалыч не забывчивый. Женщина с больными глазами, за которой поплелся с остановки много лет назад? История скверная, но там он долгов не оставил, она сама прогнала его из гордости. А навязываться он не стал. Тоже ведь гордый. Несмелый адюльтер двух интеллигентов, скукота! Нет, понять надо другое: никогда не дано пожать руку, благодаря которой он теперь собирал вещички на волю. На доктора надейся, а с богом не плошай. Да его ли, Лазаря, сберегали силы небесные, неважного человечка, его ли это дело - пойдя на поправку, возносить хвалу святым? Не разгневается ли смерть в платочке, если Михалыч сочтет себя везунчиком в чужой игре? А ему ясно как день, что ради доктора обстоятельства сплелись в счастливый узел, а уж Лазарю рикошетом обломился флеш рояль. Благодари, старик, смышленого Бегункова, потому что через чин в иерархии перепрыгивать опасно и гневом царственным чревато.
На душе у Лазаря полегчало. Прошли те времена, когда он карабкался к почестям любого калибра. Давно понимал, что лучше быть довольным камушком морским, чем самим Нептуном с язвой желудка. Потому и не огорчался, что был причислен к пешкам.
Серафима вдохновенно травила матушкину "калевалу". Все-таки мамаша сорок лет в больнице протрубила. Симе кивали, не оборачиваясь, день был мутный, с давлением, у врачей работы было полно, на нервном перекуре не до буфетчицы. Но не отмахивались от нее, слыхали, что она на днях родительницу похоронила и память о ней увековечивала устным творчеством. Никому не мешала, а кое-кто к ней даже прислушивался.
Она говорила, что к маменьке, царство ей небесное, являлась местная корифейка старых времен. Суровая была баба, зато доктор милостью божьей. Ее помнят еще те, что далеко за пенсию зашкалил. Померла она в пятидесятых годах, войну прошла, людей из ада вытягивала сухонькой рукой. Но на драной козе к ней было не подъехать, осталась в девушках. И будто после ее смерти больные, кто тяжелый особенно, слышали легкие ночные шаги в коридорах. Выйдешь - нет никого, либо пронесется мимо и не откликнется фигура в белом халате, тощая и неприязненная. Говорили, что кого она взяла под опеку, тот выкарабкается непременно, даже если врачи срок земной ему отпустили ничтожный. А еще болтали, - но за то маменька серафимина поручиться не могла, - что дело тут в мужчине, который сватался к врачихе, но получил отказ и пропал на войне. Никак ее душа не успокаивалась, и будто кто ей из докторов напомнит того милого друга, к его больным она и благоволит. Но только все это враки, дух ее кому ни попадя подсобил, - и молодым, и старым, и темным, и русым, и усатым и даже одному альбиносу. Мамаша своими ушами от них слышала и свидетельства фиксировала даже в амбарной книге, потому как женщина была аккуратная и любознательная, хоть и неученая.
- Серафима, скажи мне, а умеют ли твои нелюди писать? - обернулся с участливой иронией Бегунков. Сима зарумянилась: то ли была польщена вниманием, то ли устыдилась, вспомнив, что общественность окрестная к паранормальному не расположена. И как этой молодежи объяснишь, право же, что нелюди - тоже люди... Не мечи бисер, Сима...
Не выдержала, все-таки откликнулась со вздохом:
- Они иной раз на семи языках изъясняются, доктор, а вы говорите "писать". Они всех нас с вами перепишут...
Бегунков дальше не слушал, о чем пожалел. Его коллеги мирно разошлись каждый по своим тропам, а он замешкался, задумал утешить расчувствовавшуюся буфетчицу, только не знал, как. Деньги она не возьмет, конечно. Поглядел в окно на осыпающуюся фреску осенних погод, почесал затылок и, решив, что сегодня согласно магнитной буре вечер утра мудренее, направился к выходу. Но Сима сама его удержала:
- Доктор, на халяву кофейку не желаете? Вот вам и доказательство... - потом потушила голос до свистящего шепота. - Это была Она! И как мне раньше не догадаться, что призрак - он что хошь тебе натворит, и даже каблучками процокает, хоть и бестелесный, но вот трапезничать не станет.
В те считанные секунды, пока Бегунков раздумывал, не уронить ли ему докторское достоинство погоней за кухаркиными видениями, Лазарь Михайлович уже сидел дома и путано объяснял жене, что медицины не существует, а есть только больничные декорации для тех, кто под пятой ее бессмысленной машинерии. А лично ему сподручней доверять не общему, а частному, и воистину важнее не система, а попасть в руки человеку хорошему, прочее же - деяния добрых гениев.