Удивлять окружающих Дмитрию Сергеевичу Загладину случалось не раз, хотя вовсе к этому не стремился. Просто в университете перескочил через курс (скучно показалось топтаться вокруг знакомого "материала), аспирантуру "пробежал" за год (а чего тянуть, когда диссертация готова?), в тридцать три (возраст свершений) стал доктором наук, в тридцать пять - профессором.
Но удивлялись всему этому чужие, посторонние. Люди вообще ревниво воспринимают, когда кто-то выделяется, вырывается вперед, выходит вдруг на некую орбиту. Тут срабатывают то ли консерватизм, то ли зависть. Те же, кто знал Митю поближе, другого от него будто и не ждали.
Но однажды и хорошо знавшие его люди руками развели. Это когда Митя женился на первом курсе. На первом же курсе стал папашей. Обо всем этом узнали, правда, не сразу, потому что обошлось простыми визитами в загс - без многоголосого застолья и звона бокалов.
Папаша! Смех один. Беленький хохолок на макушке, шейка тоненькая, пушок под носом едва пробивается... Молочно-восковая спелость, как сказал кто-то.
А произошло это так. Семья у них - с утра до вечера все на работе. А мать и по ночам теребили - хирург. Возиться по дому некому. И взяли к себе сельскую девочку, студентку техникума, за жилье и харчи помогать по хозяйству.
Если глянуть со стороны, положению девчонки, конечно, не позавидуешь: в наш век соображения престижа значат так много, никто в домработницы и няньки идти не хочет... Но бесправной золушкой не стала. Занята была хозяйством не больше, чем дочь бывает занята дома у мамы. Елизавете же Степановне с ее двумя растяпами (мужем и сыном), которые даже картошку почистить толком не умели, и это помощь.
Лиза маленькая (девчонка оказалась тезкой хозяйки) была у нее чем-то вроде ассистента по домашним делам. Спала, правда, на кухне за ширмой, но кухня была по нынешним понятиям огромной, а за стол садились все вместе, без какой-либо дискриминации.
Поинтересовалась как-то Елизавета Степановна и учебными делами своей тезки. Осталась недовольна. По математике и физике еле на тройки тянет. Велела сыну помочь девочке. (Во все она вмешивалась, всюду командовала!) Вот это и был роковой шаг. Митенька-то поначалу дичился девицы, а тут появилось общее дело, которое быстрее и лучше всего сближает людей. Особенно молодых.
Теперь представьте себе переполох в благородном семействе, когда вдруг выявились непредвиденные результаты репетиторства.
Загладин-папа за голову схватился: пойдут разговоры о барчуке, который соблазнил сироту. Каково это ему, Загладину-отцу, воспитателю подрастающего поколения, лектору, пропагандисту, активисту-общественнику!.. Как в глаза людям смотреть?
Мама отнеслась ко всему по известной грубоватой поговорке - жестче. На то она и врач, а не историк, как папа, но и перед ней стояло все то же: что делать? Был, конечно, хирургический выход, но положение деликатное, случилось-то все у них в доме, девчонке еще нет и семнадцати, да и отдаленные последствия такого вмешательства не предскажешь.
- Не смей об этом и думать! - кричал отец.- Если тебя не тревожит нравственная сторона, то есть закон...
- Но как же быть? - спрашивала мать.
- Надо было раньше думать! Я сам усыновлю ребенка, если он посмеет умыть руки. Я знаю ход твоих мыслей. Аристократка! Вспомни, кто ты сама!
- Кто? - оскорбленно говорила мать.
Отец раздраженно отмахивался и уходил к себе, хлопнув дверью, чего раньше никогда не бывало.
Одним словом, и неловко, и совестно, и досадно.
Девица плакала, растерянный и даже испуганный Митя, чтобы ничего по возможности не видеть и не слышать, взгрызся в работу по кристаллографии,- с ними никто ни о чем не говорил, их осуждали.
Возникли из сельской глубинки родственники потерпевшей: двоюродный брат и дядя. Явились, звеня медалями, вели себя то воинственно, то робко, и это, наверное, можно понять: а как им еще вести себя? Коварный соблазнитель оказался тихим пареньком-очкариком, а папа-историк - фронтовиком, майором запаса. Они его, кстати, так потом и называли: товарищ майор.
Родственники удивлялись: что она нашла в этом Мите? Такого жениха соплей можно перешибить.
"Умный он очень,- говорила, всхлипывая, Лиза.- И смешной".
Насчет ума они готовы были поверить, но вот "смешной" - не понимали. А Митя - мягкий, смешливый человек и с близкими по-тихому веселый. Но при тогдашней-то напряженности было не до веселья.
Жениться Митя не рвался, до недавнего времени сама мысль об этом не приходила в голову, но, коль так все случилось, был готов. Больше всех переживала мама - не такого она хотела для единственного сына. Но что поделаешь - обстоятельства! Человек предполагает, а бог располагает. В конце концов даже мама сочла за лучшее видеть в сложившемся положении не одну только темную сторону. В самом деле, неизвестно ведь, кого ее Митенька мог встретить в будущем, кто закружил бы ему голову. И потом говорят же, что браки совершаются на небесах... Может, это тот самый случай, который необходим для счастья Мити Загладина?. Может, ему нужна именно такая простенькая Лиза?
И так ли уж все это преждевременно? Статистика-то показывает, что женатые студенты серьезнее относятся к науке, успевают гораздо лучше холостых. Будет ухожен, обласкан, а бытовые проблемы как-нибудь решим вместе...
Приезд деревенских родственников тоже сыграл роль в этом повороте. В загладинском доме увидели здоровых, сильных, но и уязвимых в "своей простодушности и патриархальной порядочности людей, поняли всю беззащитность девочки.
Теперь Митины родители настаивали только на одном: чтобы невестка непременно получила образование, училась. Никаких академических отпусков! Надо кончать техникум, а потом - в институт. Но из этого-то как раз ничего и не получилось.
Сперва родилась Галя. Хотели назвать Лизой в честь бабушки, но она сама же и воспротивилась: не слишком ли много будет - три Лизы в одной семье? Не успели с ней натетешкаться - появился Сергей. А к тому времени, когда Митя стал кандидатом, детей было уже трое. И все заботы на Лизе. Жить со временем стали отдельно, а Митя не помощник - он, ухоженный и обласканный, то перескакивал через курс, то, "пробегал" за год аспирантуру - грыз науку, приходил только ночевать.
Лизино учение сперва как бы само собой откладывалось - свекровь поначалу еще понукала ее, заставляла заглядывать в учебники,- а потом о нем как-то неловко стало и вспоминать. Да гори они, эти учебники, когда у Гали простуда, у Сережи понос, а у Мити - ему выступать на городской конференции молодых ученых - рубашка не глажена. Какое учение, если нос на улицу только и высовываешь, когда нужно на рынок, в магазин, на молочную кухню, в прачечную или детскую поликлинику.
Жили, однако, молодые Загладины неплохо, дружно, потому что минуты свободной не было ни у нее, ни у него. В кино удавалось вырваться, когда дед приходил с маленькими посидеть, но ему все чаще нездоровилось - из-за этого и с работы ушел. Он в последние годы особенно привязался к Лизе и внукам. А Елизавета Степановна все врачевала - была шумлива, начальственна и захлопотана. Иногда приходили вдвоем, но бабушка предпочитала давать деньги и дарить подарки. Придя, первым делом совершала обход, как у себя в клинике.
- Как телевизор? А стиральная машина? Завтра пришлю мастера. Гаммаглобулин? Кто назначил? Сейчас позвоню, достанем. А ты почему в этом халате? Нет другого? Тогда зачем эту тряпку донашиваешь? Немедленно переоденься, и чтоб я его больше не видела. Нет! Лучше надень костюм, который я прошлый раз принесла, и сходи в парикмахерскую. Сделай прическу, маникюр и покрась ресницы, а то совсем клушей стала. Не беспокойся, ничего с твоим Митенькой не станется - раз в жизни сам возьмет поесть. А за детьми мы с дедом присмотрим.
- Зачем ей ресницы красить? - возражал дед.- Только портить. Лизанька у нас и так хороша.
- Да уж куда лучше,- сказала Елизавета Степановна, когда невестка вышла.- Главное, сохранилась хорошо: какой была, такой осталась.
- На что ты намекаешь? - спросил дед.
- На то самое. Заметил женщину, которая нам в дверях встретилась? Лучшая подруга твоей Лизаньки.
- Ну и что?
- А то, что это Нюша - домработница из сорок седьмой квартиры.
- Что ты хочешь этим сказать?
- То, что не по Сеньке оказалась шапка.
Теперь, когда в семье сына все было так славно, Загладина-старшего особенно раздражали настроения жены. "Откуда берется,- спрашивал он,- это высокомерие у вчерашних плебеев? Откуда эти пережиточные взгляды?"
И никто поначалу не заметил, как Митя словно бы очнулся. Это должно было в конце концов произойти. После блистательной защиты докторской, после многих исследований и публикаций оказалось, что провинциальный Митя Загладин сделал что-то новое в своей науке, понадобился в Москве, Берлине и Париже на конгрессы, симпозиумы, семинары. Тогда-то глянул со стороны и увидел, что сам переменился, что подросли дети, а старшая уже невеста, что его папа не такой умный, как казалось в детстве, а маму можно не бояться, и только жена Лиза все эти двадцать лет будто и не снимала пропахшего кухней передника.
Как бы повторилась история с Лизиным учением. Раньше никуда не ходили, потому что было некогда, а теперь у Мити сложился круг, где его жену никто не знал, почти не видел. Она, кстати, и не стремилась туда. Ученые разговоры Митиных приятелей были ей непонятны, а болтать попусту с их женами о моде на бирюзу и старую мебель не умела, была не речиста.
Куда лучше дома: уложишь меньшеньких, приглушишь телевизор, придет Нюша из сорок седьмой квартиры и можно обсудить, как лучше вязать кофточку старшей дочке - чулочным или платочным вязанием, и сколько какой шерсти на нее понадобится.
Конечно, на взгляд той же Елизаветы Степановны, такая жизнь казалась и на самом деле была однообразной, пресной, но бывала от постоянных забот и напряженной, а в чем-то волнующей. А как бы удивилась Елизавета Степановна, узнай она об отношении невестки к ней самой! Лиза ведь, случалось, испытывала к свекрови - громкоголосой, любящей повелевать - и снисходительность и даже презрение: та, несмотря на свое командирское рвение, так ничего и не добилась у себя дома...
Если одна из них клуша, то кто же другая? Уж не суетливая ли сорока? Еще неизвестно, от кого больше пользы. Вон трое деток растут, и все здоровенькие. Не обходится, ясное дело, без обычных простуд и поносов, но не сравнить же с Митенькой, у которого и нос, и горло, и желудок с детства, как понимала теперь Лиза, запущены. Мамаше все некогда было. Единственный сын рос, как трава. Хорошо, что в конце концов попал в надежные руки.
Да и мужа своего Елизавета Степановна не баловала заботой. Так что лучше бы уж помалкивала.
Однако вслух все это не говорилось. Лиза помнила поговорку: всяк сверчок знай свой шесток.
Первой почувствовала тревогу жена: Митя был беспокоен. Это случалось и раньше, однако Лиза всегда знала причину. А сейчас причины как бы не было. Это и тревожило больше всего.
-Уж не завел ли кралю на стороне? - предположила
как-то Нюша.
Лиза холодно промолчала: какая ни приятельница Нюша, но не с ней же обсуждать такие дела. При ней просто не сдержалась, высказала озабоченность.
Нюшу это сдержанное молчание не остановило:
-Я его видела с одной. В синих штанах, завернутых до
колен, и в сапогах с вот такенными каблуками...
"Чепуха это. Какой из Мити ухажер!" - успокаивала себя Лиза. Хотя иногда думалось, что все возможно, готова была даже предположить, с кем его могли видеть. Сама однажды встретила в городе. Митя был совсем не такой, как всегда: разбитной, шустрый и быстрый. Женщина с ним была, если присмотреться, не очень молодая - лет тридцати пяти, поджарая, вся обтянутая, и, как заключила Лиза, нахальная - такие не ждут особых приглашений, сами тянут руки к тому, что приглянулось.
Но опять-таки: мало ли с кем человек мог идти по улице!
И все же Лиза порой страдала и страшилась. А что если и впрямь завел кого-нибудь? Какой же, думала, жалкой дурой кажется она, Лиза, в таком случае людям с кафедры, из лаборатории, на глазах которых ее Митя прыгает молодым кобельком!
"А может, ничего нет - так глупая баба невесть что выдумала? - говорила себе Лиза.- Может, дело в том, что его самого сейчас рядом нет?.."
Мите последнее время приходилось много ездить.
Между тем все обстояло гораздо хуже, чем думала Лиза. Дмитрию Сергеевичу предстояло опять удивить всех. В нынешнюю свою поездку он отправлялся с горестной, но твердой решимостью не возвращаться более к семье. Стало невозможно врать, притворяться - он любил другую женщину, и она любила его.
Последний толчок дала, как ни странно, смерть отца. Потрясла не столько сама смерть, сколько похороны. Смерти ждали, она несколько недель топталась на пороге и теперь только перешагнула его. А похороны ужаснули жестким регламентом и высокой механизацией. Уже потом подумал, что конвейерная отлаженность нынешних погребений, видимо, необходима и уж во всяком случае разумней той кладбищенской пьяни, которая одно время казалась почти неизбежной, но в первый момент испытал нечто близкое страху перед размеренностью, напоминавшей поточное производство - именно это увидел на кладбище.
Недалеко от ворот было некое ритуальное сооружение с площадкой под навесом, где, должно быть, происходили, когда в том возникала потребность, гражданские панихиды. Похороны старика Загладина шли по какому-то другому разряду, и процессия проследовала, не задерживаясь. Отец, кстати говоря, велел, чтобы его хоронили без музыки, и теперь это придавало происходящему оттенок бедности. Может, этого он и хотел?
Уже потом Дмитрий Сергеевич припомнил, что на бросавшемся в глаза ритуальном сооружении были укреплены стилизованный факел и склоненное знамя с черными лентами...
Покойников ждал десяток вырытых экскаватором могил. Колесный трактор (у него с одной стороны был этот изрядно потрудившийся сегодня экскаватор, а с другой - нож бульдозера) отдыхал неподалеку. Возле крайней могилы, к которой их привела распорядительница - женщина в темном (строгий костюм выглядел на ней рабочей спецодеждой), стояли металлические, сваренные из труб козлы. На них и поставили гроб.
Когда гроб заколотили и начали опускать, взревел мотор, и к могиле угрожающе двинулся трактор, похожий на быка, пригнувшего голову с выставленными вперед рогами. Бульдозерист ловко засыпал могилу и даже придал ей вид стандартного холмика. Металлические козлы были уже перенесены к следующей яме.
Рядом заиграла музыка, и Дмитрий Сергеевич увидел приближающуюся новую процессию. Надо было уходить, уступать место. Впереди этой процессии шел человек со склоненным, перевязанным черными лентами знаменем.
А у ритуального сооружения ждали следующего покойника, служитель чиркал спичками, снова зажигая газовый факел, символизирующий, так сказать, вечный огонь. Здесь экономили газ, перекрывали кран в промежутке между церемониями.
Елизавета Степановна почувствовала себя дурно, и Митя, задержавшись с нею, видел, как торопился назад человек со знаменем, чтобы не опоздать к началу очередной панихиды.
Все, видимо, было, как обычно, но Митю потрясла эта размеренная обыденность и невольно подумалось о смысле жизни вообще, о своей собственной и об отцовской жизни - обе они, как и многие другие, прошли в подчинении чему-то раз и навсегда на себя навьюченному, нелюбимому, тягостному, и вот итог. А ведь будь эта жизнь иной - итог все равно был бы тот же. Так почему бы не сделать ее другой!? Не легкомысленной, нет, не вздорной, а более искренней, отвечающей тому душевному состоянию, в котором он теперь находится. Он любит другую женщину, и она любит его - так зачем же лгать, лишать себя полноты истинно человеческого существования!
Да и Лиза - разве она любит его? Она относится к нему, как к собственности, как некогда относились в крестьянских семьях к лошади и корове - кормилицам. В этом отношении тоже есть что-то от любви, но может ли человек довольствоваться такой любовью!
Однако даже думать об этом было мучительно, что же говорить о решениях и поступках!..
Такое беспомощное состояние продолжалось долго. В минуту слабости Дмитрий Сергеевич однажды заговорил о нем с человеком симпатичным, но чужим, не называя имен, стараясь не выдать себя, и закаялся. Человек этот понимающе усмехнулся и завел речь о неком "кризисе сорокалетних", который будто бы наблюдается повсеместно. Этот человек много раз якобы наблюдал (и сам пережил) семейный конфликт именно в этом возрасте. Наружу он-де может и не выплеснуться, но возникает почти непременно. Иллюзий по отношению друг к другу давно нет, дети подросли и впервые явственно начинаешь, мол, ощущать, что жизнь проходит...
Определенно забавляясь, он, этот человек, говорил еще, что те, кто смолоду оказались попроворней и пошустрей, такого рода передряги переносят легче, у них выработался своеобразный иммунитет - цинизм, скепсис. Себя он, похоже, относил к таким людям, а Митю считал, видимо, лопухом, который должен обалдеть от первой же новой женщины, проявившей ум, темперамент и интерес к нему.
Слушать было противно. Дмитрий Сергеевич жалел, что вообще завел разговор, подумывал: вот до чего докатился...
А собеседника было не остановить. Он утверждал, что при всех индивидуальных различиях любой мужчина в таком положении ведет и чувствует себя одинаково - так, что получается, будто сам он не виноват, а если и виноват, то тоже несчастен и как бы взывает: пожалейте меня!
Тут Дмитрий Сергеевич улыбнулся: к нему эта чепуха никакого отношения не имела. Он жалел Лизу.
Готов был признать, что кое-что из сказанного, несмотря на пошловатый тон, верно: иллюзий нет, дети подросли - все это так. Но не в этом же дело! Иллюзий нет уже давно, а с детьми он ссориться и не собирается. То, что они подросли,- к лучшему: быстрее поймут и простят. А вот Лизу жалко. Для нее рухнет весь мир. У Мити многое оказывается еще впереди. А у нее?
Он чувствовал себя виноватым перед бедной Лизой. Люди, знавшие их семейные обстоятельства, сочувствовали ему. Как же - мезальянс! А сочувствия заслуживала Лиза. Она осталась такой же беззащитной, как и двадцать лет назад. Все отдав семье, она ведь даже профессии не смогла приобрести...
Как казнился Митя! Сколько раз мысленно сочинял речь, в которой собирался высказать Лизе все: благодарность, признательность, чувство вины... Но нет больше сил жить так дальше! Он любит другую - Лиза должна это понять. Пусть не думает о ней дурно, не свяжет с какими-нибудь меркантильными расчетами. Он уверен: узнай ее Лиза, наверняка прониклась бы...
Однако решимости, чтобы сказать, чтобы вот так ударить, не было.
"А ты напиши... напиши... напиши..." - возникло в какой-то момент.
Они ведь с Лизой не переписывались, даже если ему случалось уезжать надолго. Зачем писать, когда есть междугородный телефон? Но истинная причина была (скажи кому-нибудь - не поверит) в том, что Лиза, мягко говоря, писала не очень грамотно. Когда-то, еще в молодости, Митя добродушно потешался над этим. Его даже умиляла нелепость иных ошибок. А она с тех пор начала писем избегать - так это и стало обыкновением. Потом дети пошли в школу - появился воспитательный момент: не выставлять же перед ними мамин недостаток. Одним словом, научились обходиться без писем. Впрочем, сейчас многие обходятся без них.
И вот теперь Дмитрий Сергеевич думал: "Написать... написать... написать..."
Это во всех отношениях лучше. В самом деле - ничто не может заменить письма. Как ни готовься к разговору, как ни продумывай его, все равно что-нибудь может помешать: те же слезы. Из разговора можно что-то запамятовать. А письмо - вот оно. Развернул и перечитал. Перечитал и нашел нечто важное, не замеченное при первом чтении...
А Дмитрий Сергеевич, во-первых, хотел, чтобы Лиза твердо знала: ни сама она, ни дети в материальном отношении ущемлены не будут. Ему неловко было говорить это, само собой разумеющееся, но в письме каждое слово прозвучит как обязательство. Хотелось, чтобы Лиза по возможности не озлобилась, ведь остаются же люди и после таких расставаний в приличных отношениях. И он мечтал все-таки, что она отпустит его добром, пожалеет своего Митю...
Поехал один, хотя можно было вдвоем. Пришлось даже проявить неуступчивость: ему нужно побыть одному, вдали от всех. Да, и от любимой женщины тоже.
Коллеги и товарищи по семинару не в счет - они не помешают ему быть совершенно одиноким.
Да, он помнит, что значит для них обоих Крым: это неожиданное открытие друг друга, эта прекрасная прогулка в горы - они поднялись наверх по Чертовой лестнице, упомянутой еще Пушкиным. Самое поразительное из всего, что было тогда,- ощущение молодости. Никогда раньше Дмитрий Сергеевич не чувствовал себя таким молодым, не валялся на траве, не пил ключевую воду из ладоней любимой женщины... Господи! Он ведь и не подозревал, что такое возможно. Делалось страшно от самой мысли, что мог прожить всю жизнь, так и не узнав этого.
И все-таки поехал на этот раз один. Предупредил, чтобы в Симферополе не встречали, решил ехать через Севастополь - таким путем они возвращались в прошлом году вдвоем... Захотелось повторить этот путь в одиночестве. Доберется до Севастополя, а дальше как получится. Но устроители семинара все разузнали, и машина ждала возле маленького севастопольского вокзальчика. По этой мелочи Дмитрий Сергеевич снова увидел, как изменилось его положение в этом суетном мире: год назад его никто не встречал, не ждал, и ничего не стоило вдвоем изчезнуть на полдня, а то и на сутки...
Его нынешняя замкнутость и неразговорчивость - вовсе не свойственные ему обычно - были восприняты как некая данность: таким-де и должен быть ученый, сознающий свой вес и значение. Дмитрий Сергеевич даже ощутил мимолетно, что можно не беспокоиться из-за предстоящего обсуждения его работы в Комитете по премиям и нечего волноваться по поводу баллотировки в Академию. Все будет вот так же.
Крыму, видимо, суждено стать особо памятным для Дмитрия Загладина местом. Здесь он испытал прошлогоднее изменившее его жизнь потрясение и теперь опять увидел себя в новом качестве. Отдав чемодан встречающему (который, никого не расспрашивая, сразу узнал среди прибывших Дмитрия Сергеевича), он сел в машину и попросил ехать старой дорогой через Байдарские ворота. Пришло бы Мите в голову еще год назад так непринужденно командовать и говорить, что ему хочется!? А сейчас получилось само собой.
Встречавший молодой человек - кандидат наук из местных - был всего лет на пять моложе Дмитрия Сергеевича, но держался почтительно. Он сказал, что на семинаре с особым интересом ждут доклада профессора Загладина, а истинных его почитателей восхищают не столько даже новые результаты и открытия, сколько тот нетривиальный подход к давно известным явлениям, который показал Дмитрий Сергеевич.
"Но это - нетривиальность решений - свойственно вам во всем,- добавил он с улыбкой,- и в выборе сегодняшнего маршрута тоже..."
В ответ на вопросительный Митин взгляд он объяснил, что в давние времена путь на Южный Берег через Севастополь был обычным (им, в частности, ездили Толстой и Чехов), потом по разным причинам главным стало шоссе Симферополь-Алушта-Ялта - тривиальность этого пути подчеркивает то, что по нему снуют троллейбусы. И вот Дмитрий Сергеевич решил, видимо, по-своему прочесть старый, трудный, многими почти забытый маршрут по извилистой и крутой горной дороге. Можно было ведь ехать из Севастополя новым и ровным прибрежным шоссе...
Лесть ли это или молодой человек от души хотел сказать приятное - Дмитрию Сергеевичу было как-то безразлично. Он выбрал этот путь из сентиментальных побуждений: хотелось постоять минутку у подножия Чертовой лестницы, глянуть на ручей, из которого его поили горной водой, зачерпнутой нежными розовыми руками. Вскоре, впрочем, пожалел об этом решении: на бесконечных поворотах слегка укачало, да и ручей, как оказалось, пересох.
...То были трудные две недели, хотя доклад имел успех, а в академическом Доме творчества (есть и такие дома) оказалось мило и уютно. Был момент, когда Дмитрий Сергеевич пожалел все же, что приехал один - такая тяжесть навалилась на сердце,- но сразу отогнал эту мысль: все сделано правильно, так чище, честнее.
Ничто и никогда не давалось ему так, как это письмо. Сколько бумаги было испорчено! Извелся, осунулся, похудел и однако испытывал от этого, разглядывая себя по утрам в зеркало, мрачноватое удовлетворение. На лице его явственна была печать страдания.
Ни с кем почти не общался. Сразу после заседаний уходил к себе и только вечером спускался ненадолго к морю.
Коллеги поглядывали с почтительным удивлением, думая, что рождается новый шедевр.
Когда письмо было готово, Дмитрий Сергеевич не доверил его здешнему поселковому почтовому ящику, поехал в Ялту и отправил заказным с почтамта. Гулять по городу не стал, поморщился при виде стандартных домов, поймал такси возле торгового центра и сразу отправился назад.
Всю следующую неделю до конца семинара жил в странном состоянии: то испытывал легкость, будто сбросил немыслимо тяжелый груз, то чувствовал себя злодеем, который таится среди добрых и доверчивых людей. А когда уже ехал домой, понял вдруг, что самое трудное - встреча и объяснение с Лизой - все-таки впереди. И опять затосковал, зная, что ждут его слезы, отчаяние, и надо собрать все силы, чтобы устоять.
У Лизы недоброе предчувствие вызвал сам вид этого конверта с пестрым крымским рисунком. В получении надо было расписаться. Почему-то не хотелось его получать, но принесли - как не взять! Не понравился и рисунок, на котором были изображены какие-то обсосанные деревья. Кипарисы - вот как они называются. То ли дело наши елочки...
Она помедлила, сперва ощупала конверт. Может, в нем фотоснимки, какие обычно присылают с юга?
Полный смысл написанного Митей дошел не сразу - не хотелось верить. Но с первых же слов захлестнуло: беда! Пришла беда. Недаром накануне приснилась мама, беседующая со свекровью. Еще удивлялась во сне: как же так - они и не виделись никогда, мама давно умерла...
Взвыла вполголоса, стараясь сдержать себя, хотя дома никого не было. Вот оно, то несчастье, которого подспудно ждала и страшилась все эти годы! Выходит, и трое деток не смогли остановить, а что, казалось бы, может быть надежнее и прочнее! Не сказать, что она рожала их, только чтобы привязать Митю, но знала: ничто не привязывает крепче. И это, значит, не удержало. Воистину рушился мир.
И не с кем ведь слова сказать, не у кого спросить, что делать дальше, как справиться с бедой. Тут не помогут ни свекровь, ни брат, ни дядя. Хоть из пушек пали - ничто не спасет Лизу, злая разлучница оказалась сильнее...
Приехав, Дмитрий Сергеевич не стал даже открывать дверь своим ключом. Позвонил. Решил войти как посторонний.
На пороге, когда открыли, его встретил шум и гам.
-Папка! - взвизгнул от радости младший сын.- Папка! Ракушку привез?
Он заказывал привезти из Крыма морскую раковину. Дмитрий Сергеевич вспомнил об этом только сейчас, но без привычного угрызения: где-то рядом была Лиза, и он, не двигаясь, ждал ее.
-Да погоди ты,- сказала она, появляясь. - Дай отцу в
дом зайти. - Потом глянула встревоженно: - Что с то
бой? На себя не похож. Ты не болен?
У Дмитрия Сергеевича хватило сил спросить:
- Письмо мое получила?
- Какое письмо? - удивилась Лиза.- Кроме телеграммы, что прибыл благополучно, ничего не было.
Говорят, глаза - зеркало души. Лизины глаза были ясны и безмятежны.
"Как же так?" - хотел спросить и не смог. Этого он не ждал. Посмотрел еще раз, будто пытался все-таки найти что-то в Лизиных глазах, но ничего не нашел, только сам - уменьшенный - отразился в них, как в зеркале. Нет, не как в зеркале - как в блестящей выпуклой пуговице.
Обмяк, устало нагнулся, переобулся в тапочки, прошел в свою комнату и лег на диван.
Приходили и уходили дети, заглядывали к нему; мальчишки ссорились из-за того, что смотреть по телевизору - по первой программе показывали футбол, а по второй мультики; Лиза мирила, кормила их, усаживала за уроки, что-то обсуждала со старшей дочерью, потом звонила свекрови, сказала, что Митенька приехал, но устал с дороги и позвонит позже, потом принесла поесть ему, и он, неожиданно почувствовав голод, выпил чашку бульона...
Бульон был горячий, и Дмитрий Сергеевич отхлебывал его маленькими глотками. Лиза была рядом.
Что-то новое чудилось в жене, и он спрашивал себя: чудится или в самом деле есть? А может, было всегда, да он не замечал?
Почему-то раньше она казалась меньше и слабей. А сейчас себя самого рядом с нею он чувствовал маленьким и беззащитным.