Слободкина Ольга
На добрую память от Гр. Полякова

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • © Copyright Слободкина Ольга (olga_slobodkina@mail.ru)
  • Размещен: 11/08/2023, изменен: 13/08/2023. 21k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  • Аннотация:
    Рассказ был опубликован в газете The Moscow Times под названием "Timeless Memories of Youth and Simple Love" (October 25, 2000, editor Robert Coalson) и получил отзыв Генерального Консула США Томаса Р. Хатсона на имя автора with a letter of admiration and a book of Collected stories by Willa Cather. Вошел в десятку лучших прозаических произведений на конкурсе Российской Организации Современных Авторов 2009 года. Так же - в лонг-лист Международной премии Международного Союза писателей в номинации прозы в 2021 году.
    •   Ольга Слободкина-von Brömssen
      
      
      На добрую память от Гр. Полякова
       Аннотация:
      Рассказ был опубликован в газете The Moscow Times под названием "Timeless Memories of Youth and Simple Love" (October 25, 2000, editor Robert Coalson) и получил отзыв Генерального Консула США Томаса Р. Хатсона на имя автора with a letter of admiration and a book of Collected stories by Willa Cather. Вошел в десятку лучших прозаических произведений на конкурсе Российской Организации Современных Авторов 2009 года.Так же - в лонг-лист Международной премии Международного Союза писателей в номинации прозы в 2021 году.
      ________________________________________
      
      
      
      
      
      
       Зря говорят, что жизнь несправедлива -
       Господь спешит желания исполнить,
       И даже те, что могут быть во вред.
       Всё совершается по нашему стремлению,
       (которое мы можем и не вспомнить),
       Летящему по мысли мановению
       Невидимым иерархиям во след.
       И хочется - и хочется - и колется:
       Ох, как бы - в Рай! Не в Преисподнюю!
       Но, как гласит английская пословица:
       Неспешно мелят мельницы Господни.
      
       7 августа 1996 года
      
      
      
       Для чего пишутся рассказы? Да для того же, для чего и разные истории рассказывают - либо, чтобы весело стало, либо, когда ты смотришь на себя измененным взглядом и хочешь сделать отпечаток с быстротекущей пленки жизни.
       Рассказы есть суть размышления о том, что есть ты. Орудие невидимого? Или обыкновенный эгоист, не замечающий того, кто тебя любит и падает от твоей слепоты, и кого ты, носитель комплекса Иосифа Прекрасного, в общем-то, не стоишь.
       Ведь не приди я к Грише прекрасным весенним днем 1 мая, его дальнейшая судьба сложилась бы по-другому...
       Но разве в 19 лет о таком задумываешься? Летишь по жизни на виндсерфинге и обожание зрителей воспринимаешь как должное.
       Конечно, любят! А как же иначе? Но то, что среди любящих меня был Гриша, мне просто не приходило в голову, и это мое единственное оправдание.
       Так вот, история эта относится ко временам моего студенчества. Я перешла на 2-ой курс Ин. Яз'а - с вечерки на дневное - и жила с родителями: мамой, бабушкой, отчимом и маленьким братом. Знаменитый застой цвел болотной ряской, и я, обнаружив в себе глубину прошлого, угнеталась мелочной тоскливостью настоящего. Мне хотелось шекспировских страстей. Они бушевали во мне с не меньшим пафосом, чем в самих трагедиях великого мастера, а может, я от них же и заразилась - во всяком случае, этот англичанин задел во мне какие-то незатухающие струны.
       Его герои, возвышенные, наполненные, никак не вязались с томительной действительностью и окружающими меня персонажами, все заботы которых сводились к "доставанию" и "достиганию".
       Душа моя рвалась к звездам, к познанию, к тайне, а все вокруг было таким обыденно задавленным и беспросветным, что моя депрессия (и без того характерная для данного возраста) только усиливалась. Правда, я ее считала личной прерогативой, чуть ли не произволением Свыше, и единственной милой моему сердцу эскейпистской гаванью была английская литература - я уносилась в страну таинственного и столь обожаемого мною языка и, как я тогда полагала, райского бытия. Быт западников представлялся мне выше возможностей, отпущенных материальному миру; проблемы - раздутыми: чего только не выдумаешь от хорошей жизни! Да и сами книги в мягких обложках были такие приятные. А как восхитительно пахли страницы. И стоили не дорого - от трех до восьми рублей.
       При реальном соприкосновении Запад оказался холодной, истеричной и довольно жестокой экзистенцией, однако поняла я это лишь спустя десять лет, постигнув западную жизнь наяву и испытав глубокое разочарование, вернее, дикий стресс, после которого целый год не могла прийти в себя (для стресса этого уже и название придумали - "культурный шок").
       Но в девятнадцать лет, из-за "железного занавеса" "тот мир" казался божественно-недосягаемо-прекрасным.
       Так все и шло. И Гриша появился в моей жизни можно даже сказать случайно. Или в его жизни возникла я. По причине потопа.
       Однажды, терпким сентябрьским утром, когда мама нажала на ручку входной двери, чтобы отправиться на работу, а я еще сладко потягивалась в кровати, я вдруг почувствовала, что в комнате стало тепло, и, коснувшись батареи, подумала: затопили. В этот момент над головой у меня что-то щелкнуло и мгновенно все лепные карнизы на потолке окрасились серым - нас действительно затопили. Потолок набух, вода потекла по стенам, и вот, штукатурка рухнула, обнажив мощные деревянные перекрытия. Не успели мы опомнится, как уже всей семьей стояли по щиколотку в воде, вода пребывала, а братик сидел в гостиной на диване и плакал. Но... история потопа - сюжет другого рассказа.
       Через несколько часов, когда квартира уже сильно смахивала на затонувший корабль, воду перекрыли, пожурив верхних жильцов за то, что летом они впали в очередной запой, когда ЖЭК менял батареи во всем доме. Нас ожидал Великий Ремонт и Семейный Совет постановил, что на его время я должна эмигрировать в квартиру отчима - ведь мне предстояла сдача академической разницы - и помогать с ремонтом буду по мере возможности.
       Квартира отчима была моим первым самостоятельным обиталищем и первым опытом одиночества. Кроме меня, там еще проживала бодрая румяная старушка Александра Михайловна, держащая форму благодаря бассейну и походам, но в бытность моего переселения она гостила у своих детей в Ленинграде - и Гриша.
       Хотя какой это был Гриша! Ему уже, наверное, перевалило за шестьдесят, а то и за семьдесят - ведь в девятнадцать всё, что больше двадцати пяти, кажется глубокой старостью, так что я теперь и не вспомню. Попытаюсь хотя бы восстановить его образ: роста он был высокого, телосложения крепкого - такой подтянутый приятный мужчина. На субботу-воскресенье он отправлялся на дачу и неизменно возвращался домой с полным рюкзаком сладких красных яблок. Угощал меня. Кажется, давал и варенье, но не ручаюсь, что варенье было от него, может, от бабушки, а может, еще кто сердобольный откинул - с барского плеча. Я ведь, повторяю, была всеобщей любимицей, и знаки внимания принимала как само собой разумеющееся.
       Так прошло месяца три. С утра я занималась, к часу дня уезжала в институт - на трамвае до Бауманской, а потом на метро - до Парка. И мне казалось, я попала в какое-то глухое захолустье, может, даже в другой город, из которого мне каждый день приходится добираться до Москвы. На самом деле квартира располагалась в Лефортове, милом обжитом (хоть и захолустном) районе бывшей Немецкой слободы, но мое сознание, видевшее во снах водопады, скалы, океаны и краски неведомых миров, воспринимало земную Московскую повседневность с дремучей тоской.
       По вечерам я сидела в своей бесприютной лысой комнатушке, готовилась к сдаче академической разницы, и единственным моим компаньоном был Есенин, портретом которого сестра отчима из Омска, которая нередко останавливалась у него в квартире, заменила (без его ведома) столь любимого всеми и гораздо более модного в те годы Хемингуэя. Но ничего не поделаешь - Есенин так Есенин.
       Другой застрявшей в памяти деталью был бронзовый орел на светильнике. Без орла этот светильник сошел бы даже за прибалтийский, но кавказский хищник придавал местному канделябру грандиозно-нелепый вид. Остроумно было бы поменять его, к примеру, на кукушку, (в смысле: сестра пожила, и Хемингуэй стал Есениным; падчерица пожила, и орел обернулся кукушкой), но, думаю, отчиму хватило сестринского юмора, поэтому я оставила орла в покое.
       А что же Гриша? Гриша тоже жил своей закрытой жизнью, да меня она, по правде сказать, мало интересовала. Ко мне относился по-отечески, вопросами не мучил, заботился, не утомляя. Когда узнал, что я решила посвятить себя иностранным языкам, подарил два изумительных словаря: английский фразеологический, составленный Александром Владимировичем Куниным, моим будущим научным руководителем (случайность?) и немецкий иллюстрированный (вторым иностранным языком мне как раз дали немецкий). Словари эти были тогда в большом дефиците. Оказалось, что Гриша, инженер по профессии, с детства владел несколькими языками - он был из хорошей семьи, но тогда об этом помалкивали.
       Я тоже была из хорошей семьи и тоже помалкивала - иначе, как бы я прошла мандатную комиссию при поступлении? Помню, как я не могла унять дрожь, но кагэбэшник из Первого отдела задал всего один вопрос: почему у мамы итальянское имя?
       Имя было и польским тоже, что значительно приближало меня к славянской языковой группе. На все остальные вопросы анкеты: есть ли, находились ли и т.д. я ответила отрицательно. А забавно было бы написать: из клана польских графов Тышкевичей и Поплавских, из немецких баронов, ведущих свой род от Карла Второго, один из которых, бабушкин родной брат, эмигрировал после революции в Швецию, так что у нас теперь родственников по всему свету - пруд пруди. Кроме того, в семье имелись промышленники- предприниматели, священники-старообрядцы, управляющие филиалом магазина "Мюр и Мерилис", управляющий имением Александра Бенуа, оперная певица (выступала с Рахманиновым, Шаляпиным и Гольденвейзером), известный диссидент, физик с мировым именем (в последствие - член Израильского кабинета министров), талантливый ученый, репрессированный в 1937-ом, Зам. Наркома Внешней торговли (жил в Доме на Набережной, репрессирован в 1938 году) и так далее... Отец же моего отчима прошел Финскую войну, Великую Отечественную, немецкий плен и советский лагерь...
       Думаю, тут бы мне сразу диплом и выдали, и на этом мое высшее образование закончилось бы. Но судьба была ко мне благосклонна - ведь я так любила английский, просто не представляла себе жизни без него.
       А вообще-то, я и сама тогда многого не знала. Боялись страшно. Вся страна была под гипнозом. Скрывали даже от собственных детей. ("Бабушка, кто это на фотографии"? "Где? А, это... Это мой брат, он умер. Мы его не любили", - отрезала бабушка, явно желая поскорее распрощаться с этой темой. "Как так можно говорить о своем родном брате"! - удивлялась потом мама словам свекрови. И только недавно, когда тетка делала радиопередачу об истории семьи, и откликнулись потомки баронов со всего света, мы с мамой поняли смысл бабушкиных слов - не умер, а эмигрировал и не не любили, а боялись любить).
       Но кое-что я все-таки знала и тогда. Однако из любви к английскому я решила отложить подробное заполнение анкеты до лучших времен, так как жизнь, и родители в особенности, внушали мне, что нужно быть разумной и молчаливой. Именно такой я и была.
       И Гриша был таким же - не распространялся о своем происхождении. Хотя отчим по секрету поведал мне, что Гриша пивал чаи с Троцким и сидел в трех тюрьмах - в царской, советской и американской.
       "А в американской-то за что"? В тридцатые годы послали в Америку троих инженеров-специалистов с Гришиного завода, но так как со Штатами тогда не было дипломатических отношений, наших на всякий случай посадили - "превентивно", пока не вмешался Форд: он приказал приставить к каждому полицейского, который отвечал за своего подопечного головой. Так они и сотрудничали. А потом Гриша благополучно вернулся в Москву.
       Конечно, я называла его по имени отчеству, Григорием Ильичем, но в семье мы всегда звали его только Гришей. И словари он мне тоже подписал:
      
      
       Анечке на добрую память от Гр. Полякова.
      
      
       Мы с мамой смеялись. "Ну, что же, ему тоже хочется почувствовать себя молодым, - сказала мама. - Особенно рядом с такой красоткой. Гр. так Гр.".
       Один раз мы провели вечер втроем - Гриша, мама и я. У Гриши имелся фотоувеличитель, а мне не терпелось напечатать фотографии с пленки, которую я отсняла прямо в кинотеатре с фильма Франко Дзефирелли "Ромео и Джульетта".
       Этим фильмом я бредила с тринадцати лет, смотрела его раз двадцать, и трагедия Шекспира стала моей первой серьезной книгой в оригинале - ни один из переводов мне не понравился. Кто же может перевести Шекспира? Разве только сам Шекспир. Но он, к сожалению, не владел русским языком.
       Фотографии, как ни странно, удались, и мы славно посидели - тогда-то Гриша и подарил словари. Мне было как-то неловко принимать столь дорогие подарки, но мама потом объяснила, что Гришин единственный сын пьет, и больше ему некому оставить эти ценные книги, а тут как раз я - и сохраню, и воспользуюсь по назначению.
       В остальном время тащилось довольно однообразно. Институт уже перестал удивлять меня своим лицемерием и тупостью. Вечера были холодные, топили плохо и горячая вода в ванной текла противной тонкой струйкой. Один раз ко мне зашла бывшая одноклассница, один раз - бывший одноклассник. Вот и всё.
       Когда ремонт, наконец, закончился, я вернулась домой с удовольствием.
       - Я так рада, - сказала я маме.
       - Ну, поняла, что значит - одной, без мамы? - сказала мама.
       - Да нет, просто там было неуютно и холодно, а вообще я вас всех очень люблю, - ответила я.
      
      
      
       Прошел второй курс. А ранней весной, когда в городе еще лежал снег, я влюбилась. Стоит ли рассказывать о любви в девятнадцать лет? Всё было, как полагается, - и сидение на ночных скамейках, и танцы у друзей, и прогулки по Кремлю, и стояние в нишах института на переменах, и даже - торжественное знакомство с родителями.
       И 1-е мая мы решили провести в той квартире, у Гриши.
       Когда я открыла входную дверь, Гриша вышел в коридор, увидел нас, растерялся, заморгал глазами, пригласил на чай. Не то, не то нам надо! Нужно ли объяснять! Мы заперлись в "моей" комнате, счастливые дети, воображающие себя взрослыми. Ничего не было. Мы просто целовались, наслаждаясь уединением влюбленности, и наши сердца летали высоко над клейкими листочками под новорожденным майским небом...
       Но с той стороны двери происходило бурное волнение. Гриша метался взад-вперед по коридору, громко и нервно кашлял, нарочито гремел на кухне посудой. Мы похихикали, мгновенно забыли, вновь предавшись друг другу.
       Внезапно он забарабанил в дверь - отчаянно, страшно. Мне не хотелось открывать, но Гриша не унимался. Чуть не плача, выкрикивал мое имя, и, когда я, смущенная, наконец, отворила, он тоже смешался, сказал, что звонил телефон, но потом повесили трубку..., наверное, тебя, позвони маме. Я не слышала никакого телефона, звонить отказалась, и мы снова закрылись в нашем убежище.
       "Любовь нам делает весь мир чужим, а маленькую комнату - Вселенной", - считал Джон Донн. Мы были с ним полностью согласны.
       Когда же мы смогли, наконец, оторваться от поцелуев и нам действительно захотелось есть, ну, хотя бы, пить, я тихонько повернула ключ в двери и проскользнула на кухню. Моему милому не сиделось одному, и он поспешил за мной. За окном суетилась весна, и чайник закипел быстро и весело.
       На обратном пути, минуя Гришину дверь, мы услыхали стон - негромкий, но надрывный - и прыснули. "Уж не ревнует ли он? - прошептал мой милый. - Рассказывай, как ты здесь жила осенью"!!!
       Мы беззвучно засмеялись и снова растворились в райском шалаше. Спустя несколько минут опять раздался стук в дверь, но уже не отчаянный, а робкий, как будто сломленный.
       Я отперла. На пороге стоял Гриша. Он чуть не плакал. Не смог сразу заговорить. Потом выдавил:
       - Вот... яблочки...
       - Спасибо, Григорий Ильич, мы уже пойдем сейчас.
       - Да, нам пора.
       - А..., ну ладно. До свидания... Анечка!
       - Что?
       - Возьми с собой! Пожалуйста!
       Гриша протягивал яблоки, умоляюще глядя на меня выразительными собачьими глазами.
       - Спасибо, Григорий Ильич. Ну, до свидания. Еще раз с праздником Вас.
       - И тебя так же... Анечка!
       - Что?
       - Нет, ничего... Маме привет передай. И дяде Юре тоже.
       - Спасибо, передам.
      
      
      
      
       - Странный старик, - сказал мой милый, когда мы вынырнули из подъезда на улицу, и, скорчив страдальческую гримасу, передразнил Гришин дребезжащий надтреснутый голос: "Анечка! Возьми с собой! Пожалуйста"!
       - Ладно тебе.
       - Да-а, приревновал дед. Недаром Бунин говорил, что в семьдесят любишь, как в семнадцать.
       - Бунину видней, а я не знаю. Мне еще не было семидесяти.
       - Тебе и не будет. Ты всегда будешь молодая, такая же стройная и нежная - девятнадцатилеточка, моя деточка.
      
      
      
       А летом мы расстались. Расстались и всё. И не нужно вспоминать разрыв. Ведь было так хорошо. "Your lips are honey"/ "Твои уста, как мед".*
      
      
      
      
       Осенью я начала учиться на третьем курсе.
      
      
      
       Однажды, когда мы всей семьей сидели за ужином, отчим вдруг спросил:
       - Помните Гришу, из моей квартиры?
       Конечно, мы помнили. А что?
       - Он умер...
       ... Мне показалось, я рухнула в пропасть - со скалы, но летела в замедленной съемке - вокруг была немая пустыня, и лишь в голове наркотическим эхом, как под маской с окисью азота перед аппендицитом, отдавались жалобные слова: "Анечка! Возьми с собой! Пожалуйста"!
       Прошла Вечность. Потом я, еле проворачивая звуки во рту, произнесла: "Когда"? Голос вышел ватным, словно затекшая нога, только иголочки кололи губы.
       - В конце августа. Я сам только сегодня узнал. Зашел к себе, смотрю, Гришина дверь опечатана. Соседи напротив нам звонили, когда это случилось, - мы еще не вернулись из Пярну. Он как-то сразу сдал, после майских. Летом даже на дачу не ездил, а Александра Михайловна теперь всё время там, в Питере. Ему и словом не с кем было перемолвиться. Я его несколько раз навещал... Он был какой-то отрешенный. Ну, Царствие Небесное. Хороший ушел человек.
       - Да, хороший, - подтвердила мама.
       Они еще поговорили о Грише. Не чокаясь, помянули его красным вином. Потом отчим спросил:
       - Словари-то его живы у тебя?
       - Живы-живы, - ответила за меня мама.
       - Молодец, успел подарить. Теперь его сын всё пропьет. Бедный Гриша!
       - Да, бедный..., - повторила мама.
       Меня начало мутить, как после наркоза. Я встала из-за стола и поплелась в свою комнату. На бюро глянцевым супером блестел великолепный иллюстрированный словарь. Я открыла твердую обложку. На меня хлынул знакомый почерк. Подпись была та же, но буквы стали другими - глухими, древними, как будто издалека:
      
      
       Анечке на добрую память от Гр. Полякова
      
      
      
      
      
      ________________________________________________________
      
      *Герой пытается говорить в стиле поэзии Джона Донна
      
      
      
  • © Copyright Слободкина Ольга (olga_slobodkina@mail.ru)
  • Обновлено: 13/08/2023. 21k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
    • Связаться с программистом сайта.