141090, Московская обл., Болшево-6, а/я 79. Лицензия на издательскую деятельность N 614 от 18.10.90 г.
при участии ТОО "Нил"
Лицензия ЛР N 030355 от 06.04.92 г.
Формат издания 84x108 1/32. Гарнитура "Таймс". Печать офсетная.
Объем 21,5 п.л. Тираж 1000 экз. Заказ N 280.
Типография ОАО "Внешторгиздат"
127576, Москва, Илимская ул., 7.
Полина Слуцкина.
Под знаком Льва. Рассказы.
М.: ЛИА Р.Элинина, 1996. - 344 стр.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Каждый из прочитанных мною рассказов Полины Слуцкиной по площади занимает всего 6-15 страниц текста, а вот по объему превышает иную повесть или даже роман. Такова их плотность.
В чем тут секрет?
В насыщенности сюжета захватывающими психологическими коллизиями, глубокими размышлениями, тонкими наблюдениями? Да, конечно.
В языке? Несомненно. Полина Слуцкина - кандидат филологических наук, но дело, конечно, не только в этом. Не всем же кандидатам и даже докторам наук доступны тайны языка. А у Слуцкиной при всей внешней простоте ее повествования слово имеет и вкус, и цвет, и аромат.
А может, рассказы привлекают еще и непредсказуемостью, неожиданностью концовок? И это тоже.
Но главный секрет, на мой взгляд, все-таки в самобытности таланта писательницы. Каждый рассказ воспринимаешь, как открытие, и ловишь себя на том, что с нетерпением ждешь новых открытий.
Уверен, что все мы не обманемся в этих ожиданиях.
Николай Устьянцев
ISBN 5-86280-090-5
(c) Полина Слуцкина. 1996.
(c) Наталья Васильева, оформление. 1996.
СОЗВЕЗДИЕ ЛЬВА
Таня работала уборщицей в валютном фирменном магазине и ее работа считалась престижной, потому что она получала триста долларов в месяц. Да-да, целых триста баксов. Да еще, чтобы они оставались "чистенькими" и целехонькими в зарплату, обед Таня приносила с собой, а не платила за общий, хотя и вычеты были небольшими, а обед шикарный. Но она брезговала есть вместе с кассирами, продавцами и администраторшей, потому что она точно знала, что они плохо спускают за собой в туалете и не моют рук, справив малую или большую нужду. А когда она увидала, как одна из кассирш, дочка администраторши, тщательно пересчитав деньги и любовно разгладив мятые и несвежие купюры, тут же сунула в рот оставшийся от обеда бутерброд с семгой, а потом на ходу заглотив бутерброд, рыбными же руками снова взялась за деньги, то впервые почувствовала тошноту, приливы которой уже не оставляли ее ни когда она ела домашние бутерброды, запивая их кофе из термоса, ни когда мыла туалеты или драила пол в кабинете шефа. Уборщиц было трое, но остальные были пожилые, тяжелые на подъем женщины и поэтому Таню хотя и ни любили, но держали за сноровку и чистоплотность.
А работать ей становилось все тяжелее. Приступы тошноты усиливались от запахов заграничной еды, когда резкий запах только что завезенного рокфора перемешивался с душком лежалого копченого бекона, поступавшего в крупных упаковках и поэтому всегда приоткрытого для быстроты обслуживания новоиспеченных российских толстосумов, которых, после голодухи и безденежья прошлых лет, сытные запахи только успокаивали и настраивали на благодушный лад.
Таня просто-таки подавляла в себе рвотные позывы, когда убирала кабинет администраторши, который про себя называла помойкой за густые приторные запахи духов, смешанные с запахами дорогой рыбы, разных копченостей и острым кислым запахом спиртного, а ножи и вилки с разложившимся в тепле крохами съестного вызывали у Тани резкую потливость и слабость до головокружения.
Танина покойница мать была страшная чистоплюйка и аккуратистка и, несмотря на всю простоту свою, воспитала в Тане брезгливость почти что маниакальную, то есть нормальную или чуть-чуть обостренную для рядового жителя Нидерландов, например, но не для российского и почти советского человека, то есть для рядовой уборщицы. В этом Таня убедилась, общаясь с заграничным фирмачом из того же магазина или убирая его квартиру за дополнительные пятьдесят баксов.
Тане завидовали - молодая, одинокая, денег некуда девать, а она не только в магазине не питалась, но и из вещей со скидкой ничего себе не приобретала, предпочитая им недорогие рыночные. Как-то администраторша в резкой форме упрекнула ее за отсутствие фирменного патриотизма, а Тане сразу же ударил в нос густой запах мочи той же администраторши, которая никогда не спускала воду после себя в туалете, и Таня почувствовала такую дурноту, что чуть не плюхнулась на пол.
После замечания вонючей начальницы Таня продолжить работу не смогла. Тело стало вялым, как пакля, а злость пожрала последние остатки сил. Начальница, даже не взглянув на Таню, слава Богу, быстро ушла в свой кабинет, и Таня отпросилась у неожиданно возникшего при выходе из зала заграничного фирмача. Тот недоуменно и весело пожал плечами и ничего не сказал. Шла вторая половина рабочего дня, но Тане было уже на все наплевать.
Что она еще в фирменном халате, Таня обнаружила уже возле метро. Она сорвала его и хотела затолкать в урну, но оглянувшись на людей, передумала и снова его надела, потому что плащ оставила в магазине, а холод осеннего ветра почувствовала только сейчас.
Но холод окружавшей жизни и манящий жар Испании или грядущей итальянской страсти, для которой Таня копила хорошее заграничное белье, покупаемое на баксы, потеряли для нее в данный момент всякий смысл, просто исчезли с горизонта, да и сам горизонт жизни исчез, вернее приблизился настолько, чтобы через час-другой обвиться толстой веревкой вокруг Таниной шейки. Таня ехала к себе - вешаться.
Добравшись до своей маленькой квартирки, Татьяна без колебаний открыла ее. Слава Богу, ключи каким-то чудом оказались в кармане халатика. Видно, она переложила их, переодеваясь на работе из машинальной предосторожности - плащ был заграничный, фирменный, в раздевалке случались и кражи. По пути домой Таня в деталях обдумывала аккуратное и безошибочное исполнение этого последнего дела своей жизни, исполнение, к которому не придерешься. Совершаться оно будет в большой, бывшей маминой комнате, потому что там люстра ввинчена на совесть: она же не тюремщица какая-нибудь или больная, чтобы вешаться на дверце шкафа или на спинке стула. Она живет одна в отдельной квартире и может позволить себе роскошь неторопливо повеситься на люстре, как это делали в старину. Здесь умерла ее мама, здесь умрет и она.
Но решительно войдя в большую комнату, она испустила дикий крик, похожий на звериный вопль, и рванулась было бежать, но ноги ее как будто приросли к полу. На люстре качался труп совершенно незнакомой девушки ее лет и в ее одежде - такой же блузе и джинсах, в которых была она. Лицо девушки, хоть и было уже искажено смертью, но все же было удивительно похоже на Танино.
Неожиданно Таня заплакала, она ревела в голос, ей было страшно жаль и свою погубленную жизнь, и мертвую девушку, и то, что она ее, Таню, опередила. Потом снова пришел страх, но уже посильнее того, первого. Он тряханул Таню так, что у нее застучали зубы, резко заколотилось сердце, а тело и лицо покрылись потом. Лицо ее было просто мокрое от слез и пота - впервые за сегодняшний день она растерялась, она совершенно ничего не понимала и не знала, что делать. Звонить? - но куда: в морг, в милицию нельзя - ее накроют, скажут, что она сама убила девушку, так удивительно похожую на нее. В чем была, она выскочила из квартиры и хлопнула дверью. Она бежала изо всех сил, прыгая через ступеньку, словно мертвая гналась за ней, а ноги сами несли ее куда? куда? ну куда же?! - в милицию, что бы там про милиционеров не говорили, они ведь тоже люди, они спасут ее, путь оставят в КПЗ, даже лучше, если в КПЗ, ведь домой она уже же вернется, но спасут, спасут. И Таня мчалась в милицию, в районное отделение, далеко - не страшно, холодно - не страшно, лишь бы не домой, лишь бы не в магазин.
Рассказ Тани был настолько сбивчив, что дежурный отвел ее прямо к следователю, уяснив только, что возможность насильственной смерти маловероятна, а там пусть следователи разбираются, потому что им не впервой выслушивать самые невероятные глупости от потерпевших, которые в их руках таинственным образом превращались в преступников и наоборот. Это была следовательская наука, в которую простые дежурные предпочитали носа не совать.
Следователю Таню успокоить не удалось. Она плакала, кричала, что повеситься должна была она, Таня Зайцева, но хоть ей и перебежали дорогу, но перебежала дорогу ее двойник, потому что к ее приходу, она, ее двойник, уже висела в петле мертвая и счастливая, отошедшая в мир иной, а ей, Тане Зайцевой, такой же, но другой, приходится мучиться и что-то объяснять следователю, который один только ее и может спасти, посадив в КПЗ, потому что в квартиру свою с повешенной, как две капли воды похожей на нее, Таню, она уже не вернется никогда. "Помогите мне Христа ради, - молила она, - приютите", и добавляла, что страшно завидует той, другой Тане Зайцевой, которая уже совершила свой последний земной подвиг.
Несмотря на то, что следователь был немного встревожен сумбурностью Таниных речей и понял, что о даче показаний здесь не может быть и речи, он не торопился сдать ее в психушку, потому что было не исключено, что заявительница "косит" под больную. Время было такое - "косили" если не все, то очень многие и, в особенности, молодежь. Поэтому он решил все же проверить версию о трупе в гостиной, но для начала решил установить личность Тани Зайцевой, что оказалось на редкость легким делом. Ее не пришлось даже обыскивать. В кармане халатика Тани оказалось и рабочее удостоверение, паспорт и даже ключи от квартиры, а кто-то из сотрудников Таниного магазина подтвердил ее слова (Таня сама дала телефон, но следователь его все-таки уточнил) и вот первая удача, удача ли? - налицо полное совпадение показаний - действительно работает, действительно ушла во второй половине дня, сказавшись больной.
Решив характеристику по телефону не уточнять, следователь приказал задержать Таню, за что та его горячо благодарила и плакала, а следователь брезгливо морщился, и, собрав небольшую следственную бригаду, поехал по указанному в паспорте адресу.
Спокойно открыв ключом дверь и решительно войдя в большую комнату, даже видевший виды следователь вздрогнул от неожиданности: на люстре перед ним слегка покачивался уже обмякший труп Тани Зайцевой с каким-то умиротворенным выражением на мертвом, почти не искаженном смертью лице. Следователь сплюнул и негромко выругался. Подошедшие товарищи молчали.
"Прежде чем позвать понятых, - сказал следователь спокойно, держа себя в руках и стараясь отогнать мысль о звонке в участок, чтобы спросить, находится ли там по-прежнему Таня Зайцева, - надо все-таки сделать небольшой обыск. А ее снимите!" Мертвую сняли и уложили на диван. Она была в такой же импортной блузе и джинсах, как и Таня, если говорить об одежде, ну а лицо и фигура - все было один к одному.
Пока младшие сотрудники работали, следователь сидел и думал, вернее, придав лицу задумчивость, он попросту отключился, что позволял себе гораздо реже, чем самые знаменитые политические деятели.
Обыск оказался несложным и принес неожиданные результаты - под диваном, на который положили тело, были найдены дешевые заношенные джинсы и выцветший и изрядно полысевший и полинявший китайский свитер из дешевой ангорки. В кармане брюк были найдены дубликаты ключей в квартиру Тани Зайцевой и временный пропуск в общежитие Московского педагогического университета на имя Татьяны Васильевой, срок которого истекал именно сегодня. Но фотография, размытая и не очень удачная, передавала лицо веселой юной провинциалочки, довольно страшненькой и вовсе не имевшей четких, немного крупных черт лица Тани Зайцевой, ее чуть раскосых огромных глаз и пышной гривы волос. Следователь еще раз бросил взгляд на диван: перед ним лежала мертвая Таня Зайцева. Он осторожно прикрыл ей глаза.
"Надо установить личность "этой", - тихо, но внятно сказал следователь, указав головой на тело на диване. - Свяжитесь с участком и передайте дежурному: задержанную пока не выпускать".
Понятыми были маленькая старушка из соседней квартиры и молодой мужчина с пятого этажа. Старушка охнула и заплакала. "Танечка, что же ты наделала над собой, грех-то какой перед Богом и людьми", - всхлипнула она и замолчала. Мужчина пожал плечами. Отвечал уклончиво: да, очень похожа на его соседку, но видел ее изредка и только мельком. Жила одиноко. Мужчины к ней не ходили. Порядок и чистоту в подъезде соблюдала. Последнее время одевалась шикарно, лучше его жены, а он все-таки предприниматель и работает в совместном предприятии. Где она работала, понятия не имел. Сосед готов был еще порассуждать немного, но следователь его остановил и попросил расписаться. Фотограф заснял умершую, еще когда она висела в петле. Дальнейший осмотр помещения был, по мнению следователя, не нужен, и он приказал вызвать машину по доставке трупов в морг. "Экспертизу проведут в морге", - бросил следователь эксперту. Машина подъехала довольно быстро. "И так все ясно, - сказал следователь, уже садясь в милицейскую машину, и никто из бригады не посмел ему возразить, - нужно скорей устанавливать личность и провести опознание, чтобы закрыть дело". "На этот раз так быстро не отделаешься", - злорадно подумал эксперт. Он недолюбливал следователя за грубость и небрежность в работе, которые начальство оправдывало якобы присущей следователю интуицией. Эксперт считал, что костистые и быстрые кулаки следователя заменяли ему интуицию, и поэтому очень скептически относился к мнению начальства.
Установить личность умершей опять-таки оказалось делом сравнительно несложным. В общежитии Педагогического университета сообщили, что Татьяна Васильева действительно проживала у них с месяц в связи со сдачей экзаменов в университет. Один из экзаменов она провалила и поэтому должна была быть отчислена из общежития и отбыть по месту жительства в небольшой городок где-то на Дальнем Востоке. Соседки по комнате утверждали, что свою неудачу Татьяна перенесла с виду достаточно легко и уже купила обратный билет. Но накануне отчисления из общежития она внезапно исчезла, что не особенно взволновало соседок, которые решили, что их неудачливая товарка, как и собиралась, пошла прощаться с Москвой, потому что не была уверена, повторит ли свою попытку на следующий год. Узнав о самоубийстве, соседки помрачнели, некоторые отреагировали даже болезненней - всплакнули, но не более того. Знакомство Васильевой с Зайцевой они отрицали и никаких ключей у покойной не видели.
Однако следователь не забыл и о старушке соседке, которая единственная от души пожалела покойную, приняв ее за Таню Зайцеву. Следователь принял старушку уже на своем рабочем месте, прислав за ней машину. Не раскрывая ей действительного положения дел, следователь спросил у нее, не оставляла ли у нее "покойная" ключи от своей квартиры и вообще, не была ли она рассеянна. Старушка закивала головой и сказала, что Танечка была очень рассеянной девочкой и неоднократно сама старушка замечала, что Таня, заходя с сумками в свою квартиру, оставляла ключи в дверях. Приходилось следить, звонить и напоминать. Богатства у девушки, конечно, было не особенно много, но последнее время она стала хорошо одеваться, а любой лихой человек мог зайти в квартиру, раз ключи торчат, и одежонку подтибрить, особенно если Таня, торопясь на работу, забывала ключи утром. Дубликат ключей она хранила у старушки и в это ужасное утро, ничего не объясняя, дубликат взяла. Наверное, она, соседка, проморгала, что накануне вечером ключи так и остались в дверях.
Все сходилось наилучшим образом и мотивы были ясны - самоубийство из-за провала на вступительных экзаменах. Поэтому следователь стал готовиться к опознанию, пожалуй, самой непростой части дознания. Уже были вызваны с Дальнего Востока мать и брат самоубийцы, но сначала следователь хотел вызвать соседок по общежитию, которые могли бы пролить свет на разительное несходство фотографии Татьяны Васильевой на пропуске в общежитие и оригинала. Это разительное несходство с посмертным снимком самоубийцы, так поразительно похожей на Таню Зайцеву, могло завести все расследование в тупик и окончиться полным провалом.
Следователь на следующий день поспешил в морг, где в патологоанатомическом кабинете ему сообщили, что никаких следов насилия на трупе обнаружено не было, и смерть наступила в результате удушья, вызванного затягиванием петли на шее самоубийцы. После этого заключения следователь решил вызвать в морг двух соседок по комнате Татьяны Васильевой. Следователь, даже не взглянув на труп, внимательно следил за лицами опознающих. Они стояли и плакали. "Она?" спросил следователь. Девушки молча кивнули. Тогда следователь сам взглянул на умершую и вздрогнул: перед ним лежала совершенно другая девушка - широкоплечая, коренастая, с чертами, совпадающими с прижизненной фотографией, но совершенно не совпадавшими с одной - посмертной. "В морге что ли перепутали?" - засомневался про себя следователь. "Я сейчас", - собираясь выйти, сказал он, но, остановившись, добавил: - Если вы подтверждаете, что перед вами тело Татьяны Васильевой, то распишитесь вот здесь..." Девушки расписались. "Можете идти", - сказал следователь. Когда девушки вышли, следователь подозвал прозектора, но тот резко парировал обвинение в свой адрес. Он сказал, что трупы они содержат в идеальном порядке, а что касается его, то он работает здесь давно и поэтому лично для него все "жмурики" на одно лицо. "Иначе сниться будут, в гости приходить по ночам", - добавил прозектор весело и подмигнул следователю.
Чтобы не осложнять следствие, следователь не стал вызывать на опознание соседку Тани Зайцевой, маленькую старушку, столь сокрушавшуюся о девушке, а посмертную фотографию к делу не приобщать, пока не прибудут родственники покойной. Через несколько дней приехали мать и брат с Дальнего Востока и забрали тело. Следователь допросил их очень коротко, и они тоже утверждали, что Таня была веселой и жизнерадостной девушкой, на свое поступление в университет особых надежд не возлагала и вот такой конец. "Может быть, ее убили? - слабо спросила мать, - в чужой квартире-то", а брат сжал кулаки. "Никакого насилия судебно-медицинская экспертиза не обнаружила, - сухо отвечал следователь. - Кроме того, в квартире было зафиксировано присутствие еще только одного человека, ее хозяйки, Татьяны Зайцевой, но она, судя по ее хрупкому телосложению, вряд ли могла справиться с вашей дочерью. Кроме того, исходя из ее реакции, ее, как определила судебно-медицинская экспертиза, почти патологическому страху при виде вашей дочери, она не была в состоянии совершить подобное насилие. А попала ваша дочь в квартиру, потому что, согласно показаниям соседки, Татьяна Зайцева, второпях уходя на работу, по рассеянности часто оставляла ключ в дверях, чем и воспользовалась ваша дочь".
Здесь следователь покривил душой, поскольку в показаниях старушки была загадочная фраза о том, что Таня Зайцева утром заходила к ней и без объяснений забрала у нее дубликат ключей. А если это была не Таня, то кто же? Первоначальное удивительное сходство трупа и живой Татьяны вновь всплыло следователю на ум. Так можно докатиться и до веры в оборотней... Следователь с тоской вспомнил о фотографии, собственноручно изъятой из дела. Дело было крайне загадочно и, похоже, таило в себе какую-то западню.
"Татьяна Зайцева все еще проходит судебно-медицинскую экспертизу, - добавил следователь более мягко, - и, скорее всего, временно будет помещена в стационарную психиатрическую лечебницу, именно потому, как утверждают эксперты, что она сама собиралась покончить собой из-за неприятностей на работе, а то, что она увидела в своей квартире, окончательно вывело ее из равновесия".
"Купленные вы здесь. Все купленные!" - внезапно закричала мать Тани Васильевой и выбежала из кабинета следователя. Ее сын, такой же крепкий и коренастый, как сестра, пробормотал что-то угрожающее и быстро пошел вслед за матерью.
Следователь долго сидел в задумчивости, потом полистал дело. Вынул из ящика стола посмертную фотографию Тани Васильевой, так напоминавшую Таню Зайцеву. Сначала он хотел порвать фотографию, но потом неожиданно для себя спрятал в самый дальний угол ящика. Он понимал, что это улика, но чего и чья? Она не опасна, но загадочна. "В любом деле остается что-то невыясненное, - философски подумал следователь, - глупая, дурацкая деталь". Он пробежал по строчкам дела, и ему почему-то бросилось в глаза, что обе Тани родились в один день - тридцатого июля, хотя Зайцева, конечно, была на шесть лет старше Васильевой. Следователь гороскопами не увлекался, но жена его последнее время просто помешалась на астрологии. " Львицы, - вспомнил следователь, чуть напрягшись, дети созвездия Льва". Значит, следователь считал дело законченным, раз мог позволить себе думать так пусто и праздно.
Профессор психиатрии, доктор медицинских наук, заведующий шестым мужским отделением, в тот день приступил к дежурству по больнице уже с четырех часов, потому что врачи в честь какого-то праздника ушли особенно рано, и почти сразу же последовало ЧП. Когда несколько выздоравливающих женщин из пятого женского отделения шли по территории больницы с бидонами и ведрами для ужина, одна из них неожиданно бросилась прямо под колеса выезжавшей "скорой", и хотя "скорая" ехала не быстро, и опытный шофер сразу же затормозил, больная, явно совершив попытку суицида (что подтвердили все присутствующие, другие больные, шофер скорой и санитар, сидевший в машине), покалечилась весьма основательно. При осмотре оказалась сломанной шейка бедра и несколько ребер. Когда больную отвезли в психосоматическое отделение, дежурный по больнице вызвал дежурного врача по пятому и седьмому женскими отделениями, а также дежурную медсестру пятого. Они сказали, что часто выпускали этих четырех женщин одних, без сопровождения сестры или нянечки, потому что женщины уже готовились к выписке и состояние их признавалось удовлетворительным.
Далее заговорил профессор Дюбин, дежуривший по больнице.
- Какова фамилия больной, бросившейся под автомобиль? резко спросил он.
- Татьяна Виноградова, - был ответ.
- Лечилась по поводу суицида?
- Да.
- Повторная?
- Да.
- Что же вы так рано стали готовить ее к выписке?
- Так ведь все шло хорошо, дорогой Марк Леонидович, оправдывалась дежурная медсестра. - Она стала веселой, живой, последние два месяца о желании умереть даже не упоминала.
- А был там кто-нибудь еще в группе женщин, лечившихся по поводу попытки суицида?
- Татьяна Зайцева, - отвечала медсестра. - Но она уже тоже была хорошая, совсем хорошая, правда, две другие женщины утверждают, - неожиданно сестра покраснела, - что первой кинулась навстречу машине... да что там кинулась, просто сделала несколько шагов в направлении движения машины именно Татьяна Зайцева и вдруг ее неожиданно опередила Татьяна Виноградова. Уже смеркалось, и женщины даже не поняли: вроде бы кинулась Зайцева, а под колесами оказалась Виноградова.
- Я что-то слышал о Зайцевой на утренних конференциях, - пробормотал Дюбин.
- Она проходила по судебному делу, - напомнила дежурная сестра.
- Вот что. Отведите Зайцеву в отделение, но никаких мер пока не принимайте. И принесите мне их истории болезни. Я имею в виду Зайцеву и Виноградову. Быстро.
Полная медсестра резво пошла к двери. Во всем чувствовалась ее исполнительность и страх потерять работу.
Через несколько минут обе истории болезни лежали на столе Дюбина, и он их очень внимательно изучал. Он обратил внимание и на то, что даты рождения обеих больных, несмотря на разницу в возрасте, почти совпадают: Зайцева родилась тридцатого июля, а Виноградова первого августа. "Под созвездием Льва", - усмехнулся профессор.
Профессор также преподавал на кафедре повышения квалификации в институте, который находился на территории больницы, и иногда высказывал очень неортодоксальные идеи, которые начальство кафедры не одобряло и иногда даже намекало, что у них научная клиника, а не сборище магов, колдунов, шаманов, экстрасенсов и прочих представителей так называемой "народной" медицины, которая, хоть и входит в моду, но явно увеличивает число больных в психиатрических клиниках. Свободу шаманских камланий начальство считало странным перегибом демократии и плюрализма.
Профессор отбивался как мог и, в частности, указывал на хорошие показатели вполне традиционных методов, которые он применял в своем отделении. Действительно, его отделение считалось образцовым и число повторных попаданий туда было минимальным по всей больнице. Многие больные после его лечения даже снимались с учета в психдиспансере по месту жительства и вели нормальную трудовую жизнь.
Поэтому, несмотря на некоторую смелость профессорских лекций, начальство факультета повышения квалификации не решалось от него избавляться, хотя и ограничивало до минимума число его аспирантов.
В деле Зайцевой Дюбин нашел фамилию следователя и номер отделения милиций и позвонил туда. Следователь уже собирался домой. Сначала он отвечал психиатру коротко и раздражительно, а потом подробно и взахлеб, неожиданно взволнованный вопросами психиатра, хотя давно уже не волновался ни в присутствии прокурора, ни адвоката, ни начальства, и вообще кого бы то ни было, особенно тогда, когда дело было так удачно закрыто.
Через минут пятнадцать профессор выяснил все, что хотел знать. И тогда он совершил первый странный поступок из серии последующих, и если бы дело окончилось провалом, то профессору бы несдобровать. Но, как впоследствии утверждал его коллега, когда Дюбин самовольно оставил дежурство, что доселе в больнице было неслыханным проступком, Дюбин не сомневался и не колебался в своих действиях.
- Дело срочное, - сказал он тому самому коллеге врачу, дежурившему по нескольким женским отделениям, простому врачу, не обремененному степенями и должностями, но очень опытному и хорошему практику, и поэтому настроенному по отношению к профессору крайне скептически. - Я еду в министерство внутренних дел по поводу Татьяны Зайцевой. Вы часа на три меня подмените?
- Но ведь судебное дело закрыто, - насмешливо сказал врач, - а Татьяна Зайцева уже призналась, что первой бросилась под колеса "скорой", потому что утверждает, что у нее нет выхода - ни домой, ни на работу она возвращаться не желает. Она просто нуждается в дальнейшем лечении, и я распорядился сделать ей укол галоперидола. Она уже спит.
- Я нисколько не сомневаюсь в вашей компетентности, а так же в компетентности следователя и эксперта, - сухо ответил Дюбин, но хочу внести кое-какие уточнения, которые результатов расследования не меняют, но могут повлиять на будущее.
- Кого, Тани Зайцевой? - спросил врач недоуменно. - Но это наше дело: обыкновенный суицид, причем повторный.
- Увы, не только наше, - мягко сказал профессор и, подчеркнуто вежливо простившись с коллегой, почти что выбежал из кабинета.
Новоиспеченный дежурный выглянул в окно и увидел, что профессор садится в "скорую". Своей машины у него не было. "Ехать в "скорой" в министерство внутренних дел - глупее не придумаешь", - сказал себе дежурный, потом включил телевизор, отрегулировал громкость и стал смотреть, время от времени желчно усмехаясь и не слишком увлекаясь тем, что видел на экране.
Профессор вернулся через три часа, немого расстроенный и взволнованный, но тем не менее настроенный весьма решительно. Замещавший его врач покинул кабинет, предвкушая новые ЧП, которые с раннего утра не заставили себя ждать. В восемь утра, когда старшая сестра пятого отделения уже пришла, но врачи, приходившие к девяти, еще не появлялись, Дюбин позвонил дежурному по женским отделениям и в категорической форме потребовал, чтобы Татьяну Зайцеву немедленно выписали и выдали на руки больничный лист. Всю ответственность дежурный по больнице брал на себя и сказал, что поставит на больничном листе свою подпись, в обход обычных установлений. Его скептический коллега, уставший от событий предыдущей ночи и странного поведения Дюбина, не пытался возражать. "Может, профессор сошел с ума, - мелькнула у него мысль. - Тем лучше, если это будет доказано, то Дюбин немедленно полетит и, наконец-то, больница избавится от назойливого чудака, который постоянно сует свой длинный нос куда не следует".
Несмотря на бессонную ночь и немое удивление прибывших коллег, Дюбин сидел в дежурке, которая помещалась рядом с кабинетом замглавврача и имела спаренный с ним телефон, на конференцию не пошел, сказал, что все происшедшее за дежурство отмечено и описано в журнале, и сидел, нетерпеливо поглядывая на телефон. Наконец, часов около десяти утра телефон зазвонил. "Позовите к телефону профессора Дюбина. Говорят из министерства внутренних дел".
- Это я, - взволнованно сказал, почти крикнул Дюбин.
- К сожалению, вы оказались правы, профессор, - начальственный тенорок старался говорить с расстановкой и соблюдая дистанцию между собой, очевидно, крупным чином из министерства и каким-то там психиатром, но в этом голосе Дюбин уловил мальчишеские солдатские нотки, почти как "Разрешите доложить..." И потом во время своего сообщения начальник совершенно перестал следить за собой и почти тараторил:
- Попытка самоубийства, о которой вы нас предупредили, произошла на станции метро "Чеховская" при большом скоплении народа. Когда поезд подходил к перрону, на рельсы спрыгнула некая Татьяна Григорьевна Милашенкова, мать двоих детей, сорока лет, рожденная в начале августа, разведенная и числящаяся по уходу за младшим ребенком, инвалидом с детства. Поезд удалось остановить буквально в двух-трех метрах от самоубийцы, а работники станции вместе с дежурным милиционером помогли ей подняться на перрон. Она была вся в слезах и говорила, что хотела покончить собой. И знаете, когда машинист останавливал состав, ему показалось, что на рельсы кинулась какая-то молоденькая, стройная, черноволосая девушка, одетая явно не по сезону. Но когда самоубийцу подняли, он понял, что ошибся - она оказалась полная и одетая в толстую шерстяную кофту индийского производства.
- Вы успели отдать приказ оцепить станцию? - нервно спросил Дюбин. - Когда я просил у вас человека для слежки за Татьяной Зайцевой, вы мне отказали. Вы, наверное, и сейчас мне не верите, потому что станция, по вашим словам, была переполнена и ваши люди, конечно, никого не нашли.
- Не надо нас так ругать, профессор, - раздался смешок, по-мальчишески торжествующий. - Я успел дать указания транспортной милиции, хотя сознаюсь, что организовать такую операцию было нелегко. Мы тут же оцепили станцию и обнаружили Татьяну Зайцеву, крайне испуганную и дрожащую, невдалеке от выхода. Стоящие рядом с Татьяной Григорьевной пассажиры, пожелавшие дать свидетельские показания, девушку опознали. Им даже на миг показалось, что бросилась на рельсы она, а не Милашенкова.
- Громадное вам спасибо, - сказал Дюбин с облегчением.
- Не за что, профессор. Теперь командуйте. Зайцеву, конечно надо изолировать?!
Профессор ответил не сразу.
- Милашенкову на всякий случай отправьте на судебно-психиатрическую экспертизу, но в стационар пока не кладите. Наверное, в ее словах что-то есть, тем более, что ее младший ребенок - инвалид с детства. Там будет видно, насколько обдуманной была ее попытка покончить собой. Но что касается Татьяны Зайцевой, то, по моему мнению, любая изоляция в этом случае бесполезна. А знаете, полковник, я уже засиделся на дежурстве, целый час переработал и еду домой. Привезите Татьяну Зайцеву прямо ко мне домой. Я вам скажу мой адрес...
- Ну, профессор...
- За моральную сторону дела не беспокойтесь. Мне уже пятьдесят восемь и я очень люблю свою жену. А сын погиб, когда служил в армии, так что у нас есть одна свободная комната. Я уже объяснял вам, что Таня психически здорова и все время решается на крайний шаг, потому что просто не в состоянии ни вернуться на работу, ни возвратиться в свою квартиру. Ее постоянно преследуют страх и отвращение и к квартире, и к работе. Но этот невроз поддается лечению, одним из важнейших компонентов которого является смена обстоятельств и житейского окружения.
- Но вместо нее совершают этот шаг другие?!
- Полковник, вы сделали лично для меня, для Татьяны Зайцевой, конечно, и еще для многих неизвестных нам женщин очень-очень много. Вы душевный человек, полковник, хотя, извините меня, конечно, но когда мой сын погиб во время военной службы, я не мог смотреть без отвращения и ненависти ни на одного военного и никогда не думал, что мне придется обратиться к ним, то есть к вам, за помощью.
- Но мы милиция.
- Ах, полковник...
- Итак, профессор, мы с вами договорились, - сменил тему полковник, - еще при встрече, что я буду первым слушателем вашего нового курса.
- Если этот курс вообще когда-нибудь увидит свет... - печально сказал профессор.
- Не боитесь ли вы, что я тайно запишу ваш курс на магнитофон?
- Записывайте, сколько хотите. Я практикующий врач в области традиционной психиатрии и у меня в отделении очень высокий процент выздоровлений. Мне многое прощается и, я уверен, простится даже и другими органами - ведь надо же кому-то лечить людей. А с Таней Зайцевой я практически еще не знаком. Мне надо с ней о многом переговорить и попытаться помочь ей как-то определиться в жизни в наши нелегкие времена. Вы можете немного подождать с лекцией, мой любознательный ученик?
- Сколько?
- Хотя бы полгода.
- Хорошо, и даже если случится какая-нибудь перестановка кадров в нашем министерстве, это не изменит дела. Я, полковник Замятьев, записался первым слушателем на ваш новый курс. Запомните это, профессор. Давайте ваш адрес и позвоните жене. Она будет очень удивлена, потому что Зайцеву доставят к вам быстрее, чем вы доберетесь на метро.
- Спасибо, полковник, до встречи.
Прошло чуть более полугода. Приближался день рождения профессора Дюбина, который собирались справлять всем коллективом отделения. И когда профессору намекнули, что он может выбрать любую вещь себе в подарок в пределах собранной суммы, профессор был так растроган, что и не знал, как отвечать. В коллективе было много новых молодых сотрудников, Дюбин был с ними всегда сух, деловит, иногда суров и не ожидал такого внимания к своей особе.
- Ну и скромник же вы, профессор, на Овнов это непохоже, - сказала старшая сестра.
- Может быть, Сатурн побывал в Овне еще при моем рождении, - улыбнулся профессор.
- Вот это да! - произнесла старшая сестра. Вы так хорошо разбираетесь в астрологии, Марк Леонидович?! Расскажите нам как-нибудь об этом поподробнее.
- Непременно. Только нужно, чтобы об этом не узнала директор больницы.
- Так в свободное же время. Ведь у нас сейчас свобода мнений и демократия.
- Но, увы, не в нашей больнице. Она иногда напоминает мне осколок империи.
Когда коллеги ушли, профессор достал телефонную книжку и немедленно позвонил полковнику Замятьеву.
И очень скоро, - а день был холодный, но солнечный, - они уже прогуливались по пустынным больничным аллеям. Профессор накинул свое старое пальто прямо на больничный халат и шел без головного убора. Полковника у ворот больницы ждала служебная машина. Профессор со времени своего необычного дежурства успел основательно подзабыть внешность полковника. Замятьев оказался молодым ушастым малым с выступающим носом и маленькими острыми глазами.
- Не забыли о нашем уговоре, профессор? - усмехнулся полковник.
- Кто же сегодня ссорится с военными?! - с наигранным почтением отозвался Дюбин.
- Так вот, - начал Дюбин, - я заинтересовался астрологией и хиромантией давно, почти одновременно с занятиями психологией и психиатрией, ибо в основе этих древних наук, назовем их так, в отличие от религий, а также социальных и философских учений, лежало явное стремление, в частности, предельно индивидуализировать и описать духовную сущность и привычки отдельной личности, - и при этом, задолго до появления психологии, медицины и даже литературы и живописи, направленных тогда почти исключительно на отправление сакральных нужд. В этих древних науках постулировалось, неявно, правда, что духовность отдельной личности, ее поведение в определенных обстоятельствах и все прочие ее особенности вызываются некоей высшей духовной силой, но конкретно индивидуализирующей, а не объединяющей, ибо понятие Бога всегда было социально. Оно не столько разъединяло народы, сколько их объединяло. Вспомните Библию и заветы Иеговы с иудеями. Да и великое учение Христа даровано всем христианам, для которых вера в это учение обязательна.
Каждый же из знаков Зодиака как неподвижное духовное начало и каждая из планет как подвижное и с ним взаимодействующее творят отдельную личность независимо оттого, верит ли она в них или нет, знает ли она о них или нет. Возможно, эти духовные силы или тела, насыщенные духовностью, являются инструментом всевидящего и вездесущего Бога. Не могу вам ничего сказать об этом, ибо не силен в богословии.
- Силами же я назвал их, не найдя другого более подходящего слова, поскольку естествоиспытатели всегда обозначали этим словом природные явления неизвестного происхождения например, сила инерции, сила тяготения, сила электроэнергии и так далее. Я не очень сложно говорю, полковник? - перебил себя Дюбин.
- Сложновато, но доступно, - крякнул Замятьев. Продолжайте, хотя... причем здесь Таня Зайцева и ее подставные самоубийцы? Неужели...?
- Да-да, - торопливо подхватил Дюбин. Все они дети созвездия Льва. А созвездия, я имею в виду знаки Зодиака, - тут профессор стал чуть заикаться и перебивать сам себя, - я вовсе не хочу сказать, что они антропоморфны, что им свойственны все человеческие слабости и пороки, ибо тогда мои теоретические построения превращают их в пантеон языческих богов. Нет, нет, ни в коей мере. Но я выявил, и не только на примере Тани, но и многих других больных, две интересные характеристики этих безусловно духовных начал - назовем их категориями "астральной избранности или предпочтительности" и "астральной жертвы". Они взаимосвязаны. Причем первое духовное начало обосновать легко: Петр Великий, Наполеон и так далее... Вам, наверное, приходилось листать гороскопы, и каждый их составитель приводит наиболее выдающихся людей, рожденных под определенным знаком Зодиака, причем подчеркивается, что каждый из этих выдающихся людей родился при воздействии на зодиакальные силы удачного расположения планет как активных начал. Значит, постулируемые нами духовные сущности вкладывают большую часть своей духовности в неких избранников, при этом предельно их индивидуализируя и превращая в выдающихся личностей. Ну а жизнь человека и сейчас, как и в древности, полна опасностей, страхов. Человек, поверьте, не только целеустремленное, но и очень хрупкое создание и своего "избранника" нужно охранять, ограждать иногда даже... за счет других.
- Таня Зайцева, безусловно, избранница, но духовные зодиакальные сущности и дополняющие их планеты не всесильны. Хотя человек и наделен свободой воли, но, к сожалению, с юности жизнь выбирала за Таню, куда ей пойти и как ей поддерживать свое существование. Она родом из очень простой семьи. Ей захотелось в наше время хорошо одеться и вкусно поесть. Но все это было не ее и не для нее. Она не была предназначена к работе уборщицы в фирменном магазине. А менять жизнь в двадцать пять лет очень непросто, когда нет образования и денег для его получения, да и нет сформированного понятия о том, что ей нужно в этой жизни, к чему она предназначена. Отсюда психологический кризис, психологический крах. И здесь начинается наша странная история, которую многие бы назвали колдовством. Танин патрон, наша высшая сущность, Созвездие Льва жестоко, оно подвергает опасности и даже смерти других своих детей и внушает им мысль о самоубийстве в их непростых обстоятельствах, с которыми они до сей поры худо-бедно справлялись, и не менее жестоко оберегает Таню, внушая ей страх перед необратимым поступком, который она хотела столь безоглядно совершить. Почему она не хочет вернуться в свою квартиру, а живет у нас? Она страшится себя той, вчерашней, почти больной, почти безумной, хотя она вполне психически полноценный человек, брошенный обстоятельствами в мутную бездну, откуда нет выхода, в жизнь без выбора.
- Ну, а как поживает сама Татьяна? - заинтересованно спросил Замятьев.
Дюбин рассмеялся: - Полковник, вы ведь знаете об этом не хуже меня. Она не нуждается ни в каких наблюдениях, она более не опасна. Она работает лаборантом на моей кафедре и готовится к поступлению в медицинский институт. Девушка очень талантлива, музыкальна, склонна к искусствам. Что в ней заложено - покажет время. И моя супруга от души к ней привязалась.
- Может быть, ваш сын тоже был в некотором роде, гм-гм, "астральной жертвой"? - спросил полковник.
- Не думаю, но и астрально избранным он тоже не был. Кстати, он был Близнец, а об отношениях между духовными телами знаков Зодиака могу сказать только общеизвестное. Знаю, что между Близнецами и Львами существует притяжение, но не более того.
- Спасибо вам, профессор.
- Полковник, умоляю, оставьте Танечку в покое.
- Обещаю в ближайшее время снять наблюдение, сказал Замятьев, садясь в машину.
СТОРОЖ
Когда Андрею давали вторую группу, врачи его пожалели. Он стоял перед ними, невысокий, спокойный, серьезный, совсем не такой, как в дурдоме. Слушал внимательно. Казалось, ловил каждое слово. "А работать я смогу?", - спросил он их деловито, без надрыва. "Сможете, если захотите", - ответили ему и дали "рабочую" группу. "Но выбирайте что-нибудь поспокойнее, вахтером, например. Учтите, что на другие должности вас могут и не взять". Андрей не любил иностранных слов. И здесь, на комиссии не утерпел. "Сторожем, значит", - поправил он врачиху. "Можно и сторожем, - согласилась она, - на свежем воздухе еще лучше". Андрей потоптался, взял бумаги и вышел. Очередь на комиссию была большая и комиссия торопилась.
Отец, поникший, с мешками под глазами, ждал его в приемной. Андрей отдал ему бумаги, чтобы руки были свободными, отец проглядел их на ходу и еще больше сгорбился.
Домой в поселок они ехали молча. Андрей обдумывал план дальнейшей жизни. Пить он больше не будет. Теперь главное найти себе дело. Неподалеку от поселка, через одну станцию на электричке располагался большой завод, на котором до болезни Андрей работал слесарем-сборщиком. Можно там устроиться вахтером, то есть сторожем. Но завод сторожить он не будет. После выписки из больницы он регулярно читал газеты. Раньше он газет вообще не читал, только слушал радио. На газеты не оставалось времени. Теперь он проглатывал газеты с жадностью, а некоторые перечитывал по два раза. Он знал, что заводы загрязняют атмосферу и производят машины, которые еще больше загрязняют воздух, мнут траву, портят почву и отравляют реки. Значит, завод заражает воздух и в его поселке, а трактора, которые завод выпускает, наносят непоправимый вред природе, и, значит, ручью, который течет по соседней улице и роще у магазина, а также пугают птиц, зябликов и славок, которые летом живут в этой роще и так славно поют. Нет, на завод он не пойдет из принципа. Можно наняться сторожем в дачный поселок через железку, там требуются сторожа. Нет, сторожить этих богатеев, которые построили бетонку, перегородили речку запрудой и пьяные ездят на машинах, он не будет. Что же остается? Ведь в их поселке люди живут постоянно и сторож им не нужен. Нет такой должности в поселке. Ну и что, что нет?! Он будет сторожить свой поселок бесплатно. Ночью следить за порядком. Но чтобы никто не знал. А то еще уволят. Поселку нужен сторож. А то много чужих развелось, приезжают на машинах, жгут костры в роще. Он сам назначил себя сторожем. Им и будет. А родители пусть кормят. Пенсия есть. Пусть кормят. Он будет делать большое дело. Они, конечно, сразу не поймут. Лучше бы никогда не поняли. Их обязанность кормить. Они его смастерили и так быстро от него не отвяжутся. А то что? Всю жизнь его мучили, что-то заставляли делать: то отправляли учиться, то работать на завод. А его главное дело - сторожить свой поселок. Все!
Для начала он наведет порядок у себя дома. Перво-наперво он тайно сломает телевизор. Недавно он прочел одну умную статью в газете, половину не понял, но главное усвоил хорошо. Телевизор отравляет здоровье, потому что от него исходит мощное излучение, засоряет мозги ненужными вещами и портит слух всякой похабной музыкой. Классическую музыку почти не передают, а от похабной - коровы, даже за границей, плохо доятся и увядают цветы. А что вредно для растений и животных, вредно и для человека. Он-то телевизор не смотрит, а родители вечерами так и присасываются к телевизору. Тьфу, мерзость. Они глупые, сами не знают, что делают. Кроме того, телевизором могут воспользоваться и заговорщики, которые сидят в телецентре и пичкают весь поселок всякой похабщиной. Достаточно им пропустить раз в секунду один невидимый кадр, как он сразу же отложится в мозгу, и так они могут внушить человеку все, что угодно, какие угодно подлые и вредные мысли. А жителей поселка тоже надо охранять, ведь он-то сторож. Они, правда, не знают, что он сторож, но он-то, Андрей, знает. И это главное. Постепенно он сломает антенны, эти мерзкие палки, которые торчат из каждой крыши, во всем поселке. И отучит жителей смотреть телевизор. Но это потом. Не все сразу. Надо будет также заставить родителей не покупать иностранных консервов. Бить или портить банки, а содержимое выбрасывать на помойку. Нет, не на помойку. Там его склюют птицы и подохнут. Вот в газетах писали, что венгерский горошек серии такой-то - отравленный. Знаем мы эту серию. Весь горошек отравленный! И болгарский отравленный! И американский! Пусть родители подыхают, кушая всякую заграничную гадость. А он не желает. А ведь мать горошек в суп кидает, дура. Андрей уже неделю не притрагивался к супу и ходил голодный. Так больше продолжаться не может! С этим пора кончать. Консервы он будет выбрасывать в уборную. Или закапывать. Только надо будет выбрать подходящее место. Ведь это же отрава для земли, для травы из их поселка. А траву надо беречь. Тем более, что ее всю вытаптывают чужие, горожане. Он отвадит горожан от поселка и, прежде всего, от рощи.
Для начала он очистит рощу от бутылок, битого стекла и консервных банок. А потом окружит ее двойной, нет, тройной живой изгородью из боярышника. Боярышник колючий и густой, горожане через него не продерутся. Боярышник он выкопает в дачном поселке за железной дорогой, все равно там он им не нужен. Потом он и свой поселок окружит изгородью из боярышника, но это потом. Надо подождать. Конечно, колючей проволокой огородить легче и быстрее, но проволока - гадость. Она изготовлена на заводе, ржавеет и наносит вред природе. А боярышник лучше, это живая проволока, только такая ему и нужна.
И боярышник не едят козы. А то в поселке один барышник завел коз, которые гложут кору и молодые побеги с деревьев и портят траву. С козами он тоже расправится, но попозже. Андрей, занятый своими мыслями, и не заметил, как они с отцом сошли с электрички и направились к дому. Дома отец показал бумаги Андрея матери. Мать прочитала, что могла разобрать, и заплакала. "Дура, - думал Андрей, - радоваться надо, а не плакать!" Раньше он работал на заводе, делал проклятые машины, а теперь он сторож, будет сторожить родной поселок для его же блага. Потом мать налила отцу и сыну по тарелке супу. Суп был с горохом. Андрей его есть не стал, а пока отец ужинал, забежал в свою комнату, нашел самодельный пистолет, который выточил ему товарищ по заводу за бутылку водки, зарядил его обоймой крупной дроби, спрятал его под телогрейку и быстро вышел на улицу, потому что было уже темно и пора было приступать к дежурству. "Куда ты, не евши, сынок?", - выскочила на пронзительный и сырой весенний ветер мать. "Воздухом подышу, - отвечал Андрей громко и злобно. - В городе совсем гарью затравили, отдышаться надо". "Ну, дыши", - бессильно прошептала мать и ушла с крылечка. "Свежий воздух не повредит, - рассуждала она сама с собой. - Не должен..."
Андрей медленно шел по поселку. Кое-где горели похожие на коптилки окна. И вдруг навстречу что-то юркое, черное, большое. Черт! Дьявол! "Дьявол по всему свету рыщет", -вспомнил он причитания бабки. "До нашего поселка дьявол не докатится, не посмеет", - ударила в голову спасительная мысль. Он остановился, пригляделся. Собака! чужая, дачная, не наша. Он знал всех своих. Сволочи! как они посмели ихнюю собаку запускать в его поселок?! Он прицелился. Раздался выстрел. Собака взвизгнула, взвилась и упала. Он подошел и брезгливо задвинул ее ногой в канаву. "Завтра закопаю, а то лопаты нет", - подумал он. "Сыночек, ты что, опять бедокуришь?", - услышал Андрей крик матери. Она бежала к нему без пальто, в резиновых сапогах на босу ногу. "В больницу хочет отправить, сволочь! Не выйдет", - подумал Андрей и направил пистолет на нее.
МОЕ ДИТЯ СОШЛО С УМА
(заметки человеконенавистника)
Анна Самсоновна внезапно встала, вышла из-за шкафа и грузно и целеустремленно протопала по комнате, наклонив голову, как бык во время корриды. У двери ее ждала такая же грузная с толстыми упрямыми ногами и сутулыми полными плечами Галина Викторовна, и они вместе, обе широкие и невысокие, направились в буфет. Буфет открывается в одиннадцать, и они будут точно к одиннадцати, будьте покойны. Но все равно, даже если не будет очереди за сосисками, они вернутся к двенадцати, не раньше. В это время Аська, костистая плоская женщина неопределенного возраста с мешками под глазами, которая оживляется только тогда, когда говорят о водке и мужиках, будет пить кофе с Татьяной Валентиновной, огромной налитой бабой под пятьдесят, которая любит стоять на пороге комнаты, выкатив в одну сторону свои громоздкие бедра и уперев руки в бока. Она ведет себя как хозяйка нашего отдела, а поскольку электрический чайник в отдел принесла когда-то она, то все до сих пор спрашивают у нее разрешения им воспользоваться, зная, что она это очень любит. Когда я у нее прошу чайник, то она всегда, усмехаясь, произносит одну и ту же идиотскую фразу: "В порядке общей очереди!", хотя другие пьют чай, когда им вздумается, да и как можно установить очередь на жажду и желание выпить крепкого чая. Но почему-то эта мысль не приходит ей в голову. Просто она отбрехивается от меня, как бы отодвигает от чайника своей мощной рукой, потому что меня терпеть не может.
Да, я честно признаюсь, что не только я никого в отделе не люблю, но и меня никто не любит.
Не любит тонконогая, суетливая Вилена Николаевна, завхоз, которая без конца грозится, что нашу систему прикроют, хотя какое, казалось бы, ей дело?! она материально ответственная и каждое утро вот уже в течение полугода считает стулья, столы, халаты, пишущие машинки и магнитные ленты для ЭВМ и постоянно чего-то не досчитывается. В таких вот хлопотах проходит у нее первая половина дня, в обед она исчезает и появляется после беготни по буфетам, столовым и магазинам где-то полпятого, потом отдыхает, пьет чай, раскладывает продукты по сумкам, что-то оставляет в холодильнике и бежит домой ровно в шесть, потому что это - конец рабочего дня.
Есть у нас еще один программист, а ведь и все другие тоже программисты, просто я так дотошно описал их внешний вид, чтобы показать, что род программистов вырождается, - страшно толстый, круглый, лобастый Федор Иванович Персик, который, когда не обслуживает систему, а он, по правде говоря, страшно не любит этим заниматься, то постоянно приторговывает системой - то пытается толкнуть ее на международный рынок, а то - выменять на какую-нибудь другую, правда, постоянно, как бы назло мне, договаривается об этом по телефону в моем присутствии, показывая, что ему плевать с высокой колокольни своей должности главного инженера проекта на меня, простого младшего инженера, но что самое главное - не просто на инженера, но на создателя системы, постоянно следящего за ее внутренним состоянием и удерживающего ее в равновесии и здравом рассудке. Есть еще начальник отдела, сидящий за шкафами, небольшой пожилой и лысый мужчина, номенклатурный работник, который в системе ничего не понимает, и потому постоянно занят работой на ручном калькуляторе для составления смет на систему, на ее совершенствование и эксплуатацию и подсчетом накладных расходов. Если из-за шкафов доносится мерное пощелкивание - значит, начальник на месте и занят делом.
Итак, я заявляю прямо и откровенно, что всем сотрудникам отдела на мою систему наплевать. Я получаю материал, поставляемый в наш отдел Министерством, я его систематизирую, синтезирую, алгоритмизирую и прочее, короче я превращаю его в систему, которую эти мерзкие бабы и самовлюбленный толстяк лениво и с неохотой закидывают в компьютер с тем, чтобы упомянутый компьютер покорно выполнял все их неумелые предписания и программы и выдал на печать хоть какой-то результат. Бумагу с результатами, то есть распечатку, они с отвращением кидают мне на стол, а я часами сижу и, не отрываясь от данных, проверяю, точно ли работает система. Если неточно, то я задаю программистам задание исправить свои программы. Этого они страшно не любят, постоянно жалуются начальнику и исполняют мои предписания с большой неохотой, но все же исполняют, потому что наш отдельский план состоит из разнообразных формулировок одного и того же - поддерживании системы в идеальном порядке и постоянном ее совершенствовании.
Все наши программисты, а также начальник и завхоз, ненавидят систему, но исправно получают за нее зарплату. Персик ее просто презирает, потому что он любит работать на ЭВМ, как пианист играть на своем инструменте, но моя система кажется ему мизерной и недостойной его внимания. Он очень похож на музыканта, у которого нет своего рояля и, чтобы совершенствоваться, он нанялся музработником в детский сад, но вместо детских мелодий играет экспромты Шуберта и рапсодии Листа, да еще заставляет детей танцевать под них и хлопать в ладоши.
Но со мной такие шутки не пройдут. Пока система стоит в плане, я бдительно слежу за тем, чтобы программисты в те редкие часы когда они заняты делом или выходят на машину, тщательно переводили на машинный язык мои предписания, в которые я вкладываю всю свою заботу о здоровье системы, об ее равновесии и благополучии. Изучая данные с ЭВМ, я все время чувствую, капризничает ли моя система, как ребенок, или уже научилась правильно реагировать на собеседника, точно и спокойно, без нервной суматошности отвечать на вопросы и вести себя ровно и достойно, а чуть начинаются перебои в ее поведении, нервы и капризы, я молниеносно принимают меры. И наконец, я добился своего. Я отладил систему до максимального блеска. Последний месяц я почти ничего не делаю. Я напряженно просматриваю данные, поступающие из Министерства, сличаю их данные с данными, получаемыми с ЭВМ, и осознаю, что мозг системы работает идеально - из шаловливого и беспокойного младенца благодаря моему терпению и вниманию она превратилась в рассудительное и мудрое существо.
"Все нормально?" - спрашивает меня начальник из своего угла, и я с пеной у рта кричу громко, на всю комнату: "Все нормально". "Отлично, - отвечает начальник. - Можно приглашать заказчиков из Министерства".
Когда пришли заказчики, меня к ним даже не подпустили. Говорили программисты, показывали программисты, водили гостей на ЭВМ, и работники Министерства вглядывались ничего не понимающими глазами в электронные экраны. Экраны постоянно мигали, на них появлялись слова и цифры, и это окончательно убедило работников из Министерства в том, что все идет нормально. Во все тонкости системы был посвящен только я, и поэтому меня не позвали в комиссию, ведь я бы стал рассказывать о сложном и своевольном характере системы, а это сбило бы с толку ответственных заказчиков и настроило бы их на подозрительный лад.
"Все вроде бы сложно и в то же время очень просто", - весело и веско сказал начальник отдела. Работники из Министерства облегченно вздохнули и подписали все бумаги, которые от них требовались.
На следующий день меня уволили, потому что из Министерства пришел приказ о сокращении штатов, а чем я занимаюсь - начальник отдела не смог объяснить директору, да и, вероятно, не пожелал объяснять.
Тогда, чтобы не терять из виду систему, я устроился уборщиком в Министерство на тот этаж, где находился отдел, заказчик системы. И ночью или рано утром, когда работников Министерства не было, я лихорадочно рылся в мусорных корзинах и мешках для бумаг, ища данные, полученные из моего бывшего отдела, результаты работы моей системы. Я сидел и тщательно их анализировал. Сначала колебания были небольшими, а потом начались отклонения, отклонения все более и более сильные и, наконец, я с ужасом убедился в том, что система сошла с ума и полностью вышла из-под контроля. Мне хотелось рыдать, плакать, кричать караул. Ведь на основании этих данных Министерство принимало решения, обновляло экономку и развивало производство. Но если бы я, простой мусорщик, обратился бы к кому-нибудь, меня бы приняли за сумасшедшего. Да и что я мог бы доказать?! Что не следует доверять моему бывшему начальнику, но, как известно, начальники никогда не лезут в дела подчиненных, потому что ничего не понимают, и поддерживают только дисциплину, потому что знают в ней толк. Что у Анны Самсоновны, Галины Викторовны и Татьяны Валентиновны слишком толстые ноги и большие семьи, и поэтому то, что дают в буфете, им гораздо нужнее и дороже моей системы, я тоже не смог бы никому объяснить, как и не смог бы втолковать, что худая и злая Аська, как и толстый Персик, заняты своими мыслями: Аська - водкой и мужиками, а Персик - выгодным делом, а может быть, и работой в более престижной фирме. Объяснить кому-либо в Министерстве, что система вышла из-под контроля, было бесполезно, потому что ею занимался целый отдел: люди основательные и проверенные, со всех точек зрения, настоящий коллектив. Последняя моя надежда была на то, что коллектив почувствовал что-то неладное, и в нем началось брожение или, может быть, даже беспокойство.
Однажды декабрьским вечером, в конце рабочего дня я подошел к окнам первого этажа, где располагался наш отдел. Горел яркий свет, и я надеялся, что меня не будет видно, зато мне было видно все: Анна Самсоновна с Галиной Викторовной делили сосиски, а потом съели по одной, прямо сырыми, закусив огрызками булочек, с которыми они пили чай, вероятно, часом раньше. Аська с Татьяной Валентиновной мирно беседовали и прихлебывали из чашек. Персик, оживленно жестикулируя, разговаривал по телефону, начальник вычислял что-то на своем электронном калькуляторе, тонконогой Вилены Николаевны на месте не было, как не было ее сумок - либо она еще не пришла с обеда, либо уже ушла домой. В отделе царило полное спокойствие.
ВЕЧЕРНЕЕ СОБЕСЕДОВАНИЕ
(ведомственная сказка)
Когда Александр Александрович Серов вошел в приемную начальника отделения Суворова, секретарша Света уже одевалась. Рабочий день окончился.
- У себя? - кивнув на дверь, хрипловатым голосом спросил Серов.
- Александр Александрович у себя, - немного торжественно объявила Света, занятая застегиванием пуговиц на своем пальто.
Серов чуть вздрогнул. Он не любил, когда его именем называли кого-нибудь другого, ему это всегда казалось очень обидным, но так уж случилось, что пришлось работать заместителем заведующего лабораторией в отделении, которым руководил его тезка. В отделении их так и прозвали: Сан Саныч Большой и Сан Саныч Маленький. Серов об этом знал и прозвище больно ударяло по его самолюбию, тем более, что роста Сан Санычи были примерно одинакового, но если Суворов был полноват, толстощек, с круглыми глазами и пухлыми губами, то Серов был коренаст, широкоплеч и носат. Суворов ходил, слегка откинув голову и выпятив брюшко, а Серов - чуть наклонив большую голову вперед и втягивая ее в плечи.
Суворов, заметив неполадки, широко улыбался, глаза его начинали зло блестеть, и он коротко приказывал: "Неполадки устранить!" Начальственной улыбки в отделении очень боялись.
Серов же улыбался редко, и в его широко распахнутых серых глазах всегда сквозили недоумение и удивление, как будто он долгое время внимательно вглядывался во что-то и никак не мог уразуметь, что же это такое. Но как вглядывался и во что - никто не видел, потому что глаза Серов держал всегда немного опущенным и никогда не глядел на собеседника.
Оба Сан Саныча были не только одного роста, но и одного возраста, лет сорока пяти, и это обстоятельство всегда раздражало Сан Саныча Маленького. Сан Саныча Большого он считал выскочкой и подозревал, что тот добился своего высокого поста благодаря своему пристрастию, может быть притворному, к подледному лову рыбы, которым увлекалась вся администрация, включая директора, четырех замов, секретаря парторганизации, председателя месткома и ученого секретаря - единственной среди них женщины.
Сан Саныч Маленький сильнее, чем обычно, втянув голову в плечи и потупившись, медленно, нехотя вошел в кабинет Суворова. Большой сидел в кресле за рабочим столом и разговаривал по телефону. Увидев Серова, он распялил свои толстые губы в нехорошей улыбке и кивнул Серову на стул напротив. Серов аккуратно присел, чуть отодвинувшись от стола.
Суворов говорил мало, отрывисто, больше слушал своего невидимого собеседника и не улыбался. Без сомнения его поганенькая улыбка, не предвещавшая ничего хорошего, относилась только к Сан Санычу Маленькому, который, наклонив голову, ждал. Он думал весь день о том, во что может вылиться их разговор. Все отрицать, говорить, что ничего о ней не знал и понятия ни о чем не имел, было довольно глупо - ведь сослуживцы видели, как Маленький вместе с ней уходил с работы. Правда, он мог провожать ее только до метро и благополучно расставаться, ехать каждый до своей станции. А на работе тем более - Маленький и она вообще никогда не упоминали о своих внерабочих встречах, вернее, Сан Саныч Маленький сам никогда не заводил разговора на эту тему, а она обычно молчала, хотя в ее загадочных восточных глазах всегда поблескивала какая-то тайна.
Конечно, эту тайну можно было истолковать как угодно и взвалить ее на кого угодно, но сослуживцы Маленького пошли, конечно, по самому простому пути - они сочли и без сомнения доложили об этом Большому, что вся ее тайна состояла не больше, не меньше как в интимных отношениях с Сан Санычем Маленьким. И хотя, как сейчас выяснилось, дело было не только в злополучных "отношениях", но это нисколько не снимало, по мнению всего коллектива отделения, ответственности с Сан Саныча Маленького, и то объяснение с Суворовым, которое Серову сейчас предстояло, было, скорее всего, по пессимистическим подсчетам последнего, лишь первым звеном в длинной, а может быть, и бесконечной цепочке объяснений, которые он должен будет давать.
"Скорее всего, - думал Маленький, исподлобья поглядывая на начальника, который, как умеют одни только начальники не ниже заведующего большим отделом, казалось, забыл совершенно о его существовании, - скорее всего, следует односложно отвечать на вопросы, которые будет задавать Большой: да, провожал, нет, не заходил, нет, не приводил, что отчасти будет соответствовать тому, что знают все, и не соответствовать тому, о чем все подозревают или догадываются". "Его так скоро не расколешь, - самодовольно думал: Маленький о себе в третьем лице, еще ниже наклоняя голову, чтобы Большой не мог прочесть его мысли в глазах, - он не простой, он не таковский, все-таки замзавлаб, а это, хоть и не большая, но должность, за которую надо уважать, а не третировать как провинившегося мальчишку, как старшего инженера какого-то?"
- Ну, бывай, - внезапно сказал Сан Саныч Большой и повесил трубку. - Итак, Александр Александрович, - обратился он к Серову безо всякой улыбки, уставившись на него круглыми, чуть навыкате глазами, - вы, наверное, догадываетесь, зачем я вас вызвал, да еще после работы. Дело это личное, по крайней мере, не служебное, а поэтому я не имею никакого морального права проводить наш разговор в рабочее время. Тем более, что нас могут отвлекать, беспокоить, услышать обрывки фраз, неправильно их истолковать, разнести по всему отделению и так далее. Мне бы этого не хотелось, - говорил начальник, с почти откровенным состраданием глядя на Сан Саныча Маленького.
- У меня есть различные предположения относительно того, по какому вопросу вы меня вызвали, - хрипловато сказал Маленький, по-прежнему нагнув голову и не глядя на начальника, - но определенности нет никакой.
Голос Сан Саныча Маленького вообще был высоковат и с хрипотцой, а иногда пропадал совсем. Поэтому его часто переспрашивали и замечено было, что после переспроса он говорил не то, что в первый раз. Свой ответ Маленький закончил очень тихо, почти шепотом, но Большой все-таки расслышал.
- В том-то и дело, - сказал Большой, согнувшись над столом, насколько позволял ему животик, - что никакой определенности нет ни у кого, даже у них. - Он мотнул головой, указывая куда-то в сторону и вверх, - и тем более у меня. Поэтому я вас прошу, я вас очень прошу, Александр Александрович, как человека и, прежде всего, как ее начальника, как замзавлаба, наконец, без утайки рассказать все, что вы о ней знаете. Чем больше, тем лучше. И прежде всего, чтобы помочь не только себе, но и мне. Ведь я тоже был ее начальником правда, большим, я не обязан был знать о ее образе жизни и образе мыслей, наконец, но, кто знает, ведь и меня могут в любой момент притянуть к ответу. Поэтому мы будем выступать как бы, - тут Большой чуть-чуть поморщился, - единым фронтом. Все, что вы расскажете мне, останется строго между нами, и от меня никакого взыскания исходить не будет.
"Доверьтесь мне, доверьтесь мне", - явственно зазвучал в ушах Маленького голос Германна из оперы "Пиковая дама" После стольких удивительных событий, происшедших с Сан Санычем Маленьким, он уже, казалось, так привык к необычному, что, ничего не сказав и не зажав уши пальцами - а такого неприличного жеста он в кабинете начальника никогда бы себе и не позволил, - поднял на Большого свои серые глаза, в которых, как обычно, выражалось только упрямое недоумение и полное непонимание.
- Ладно, - сказал Маленький с неохотой. - Я расскажу вам все, как было, но я должен удостовериться, что меня никто не подслушивает.