Слуцкина Полина Ефимовна
Шесть рассказов из прошлого

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 12/10/2007.
  • © Copyright Слуцкина Полина Ефимовна
  • Обновлено: 17/02/2009. 49k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Проза
    •  Ваша оценка:

    Шесть рассказов из прошлого.

      
       Оглавление
       1. Новогодняя ночь
       2. Убить мастера
       3. Нет выбора
       4. Роскошная ночь или "Есть что вспомнить"
       5. Райка-хозяйка
       6. Нечистая сила /байка-прибаутка/
      
      
      
      
      

    НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

      
       Мама капризничала. Она властно высказывала категорическое "нет" компании, где должно было быть весело, очень весело, много мужчин, обильная выпивка и закуска и даже петарды, но уже, конечно, после влажных мужских губ, буйного и бессвязного разговора и даже, может быть, после каких-нибудь иных непристойных штучек. Господи, какого еще веселья надо, когда тебе уже под пятьдесят, и все твои годы нужно замазывать кремпудрой и помадой, которые будут слизывать пьяные и жадные, мокрые мужские губы, но это уже в темноте, при хлопках петард. Но тогда тебе будет на грим наплевать, да и после петард наплевать, когда останутся только грязный стол, полумрак и желание забыться. Так захотелось этого забытья, но мама сложила по-жабьи свои большие отвисшие губы и приготовилась плакать.
       Плач иногда был красноречивее слов, а иногда дополнялся причитаниями о старости и болезни, и Ольга могла бы возразить, что и она не молода и что она очень больна, но она знала, что если уступить матери, то та неожиданно расцветет и будет выглядеть моложе своих лет. А она. Ольга, посереет лицом, опустит щеки и такая вот - с обмякшими щеками и постаревшими больными глазами будет выглядеть даже старше своей помолодевшей матери. Ни дать, ни взять - две старушки справляют Новый год - одна полная, дородная, разрумянившаяся от одного-двух глотков шампанского, а другая - костлявая, морщинистая и больная. Возраст перескакивает с лица на лицо и растворяется в воздухе, он неуловим - то растягивается, то сжимается, и не удержать его благодать и кровь молодой, и не перетянуть его зрелый плод старой.
       Олег позвонил, когда встреча Нового года дома для Ольги была уже решена, и яркая помада не освежила поникших губ. С Олегом Ольга разговаривать любила, потому что звонил он ей обычно расслабленный и пьяный в своем вечернем послерабочем забытьи, почти что в состоянии медитации, потому что его женитьбы, длительные полевые командировки и наплевательское "Авось проживем" давно уже сменились жалкой мольбой "Дожить бы". "До чего?" - спрашивала Ольга. "До смерти, конечно, дотянуть и не совершить тяжкий противоестественный грех самоналожения рук и самоуничтожения усталого тела и больной души" - ответсвовал он солидно. Итак, он позвонил и в Новый год.
       - Поздравляю, - сказал он коротко.
       - И я - печально откликнулась Ольга. - А как мамочка? - спросила она механически, скорбным тоном своим, нисколько не нарушая медитации собеседника, тридцать лет назад любимого и ее бросившего или наоборот - ею брошенного, Бог его знает.
       - Здоровее всех здоровых, - с какой-то злостью, внезапно усилив голос, ответил Олег. - Носится по магазинам, домкомам, ветеранским комитетам и отбирает мою получку до копейки.
       "А у нас на водку не хватает", - очаровывал когда-то Олег Высоцким, Галичем. своим сильным и властным голосом, в котором осталась одна горечь.
       - Ну а если заначу бутылочку, - продолжал он, - шум, крик. "Я на тебя в профком буду жаловаться!", - хотя какие сейчас профкомы!?...
       - Так в каком же времени твоя мамочка живет? - осторожно спросила Ольга.
       - В прошлом и, вероятно, в будущем. Она не стареет, не то, что мы. Сейчас ведь грядет эпоха Водолея, - размеренным голосом продолжал Олег, - и мне кажется уже, что она и ее подружки так крепки духом и телом, так крикливы и бойки, что самой судьбой предназначены начать эту эпоху и сотворить в ней все то, чему их научила предыдущая.
       - А на что годимся мы, их дети? - робко спросила Ольга.
       - Последыши, а не дети. Мы дети конца эпохи Рыб, барахтались в ней, пока могли, а теперь и эпохе конец, и нам, похоже, тоже конец. Как будто и родили они нас затем, чтобы остатки, последы эпохи Рыб на своих плечах выносить. Моя, например, не знаю, как твоя, целкой себя считает. Говорит, что с мужчинами не зналась, чтобы по ним не сохнуть и не вянуть, а села где-то голым задом на чужую малафею на полянке весной и меня зачала. А я не нормальным путем вышел, а через живот, через кесарево сечение. Поэтому я, мол, случайно ей подвернулся, но она меня, несмотря на суровые времена, не отвергла, выкормила и выпестовала и, значит, я ей по гроб жизни обязан.
       - А я думала, что она тебе и Богу обязана, раз Милосердный ей сыночка дал, да и про мать свою так думала, а по-иному выходит. У нас с ней соревнование - кто раньше в могилу ляжет: она кричит, что она, а я возражаю, что я, а, может, и - вместе. Хоть и родила она меня обычным путем, да видно, врачи забыли пуповину перерезать. И держит она меня, и дергает, и ведет потихоньку, но пуповину перерезать не дает. Мотает меня по своим старческим дорогам, как поводырь - слепого, и на волю не отпускает. Да и не гожусь я уже для воли и для новой эпохи Водолея не гожусь. На глубину, знать, моя "золотая рыбка" меня тащит, на глубину.
       Олег слушал, не перебивая. Помолчали, потом он заговорил.
       - И у меня, знаешь, был похожий мираж, когда я в тундре под Норильском один работать остался. Почудилось вдруг, что на глубине в вечной мерзлоте моя мать лежит и меня зовет, и просит жалобно ее отрыть. А я лежу в избушке - пригрелся, на мороз выходить неохота. Но голос ее властный все время слышу. И совершенно трезв был, потому что в экспедиции - сухой закон. Не выдержал, собрался и пошел. Километров, наверное, с пять прошел и нашел место, где копать надо. А снег колючий, я прямо на снег лег и сначала рукавицами, а потом и голыми руками греб-греб - и ее увидел - молодую-молодую, как на фотографиях. Усмехнулась она, высвободилась из своей ледяной постели и исчезла. А я вернулся, уж не знаю, как дорогу к сторожке нашел, Пришел и ахнул - все руки у меня отморожены. Тут мой сменщик случайно подвернулся, срочно по рации вызвал вертолет и мне руки в Норильске спасли.
       - И вот, приезжаю я домой в Москву, и моя мать помолодевшая меня встречает, словно живой водой умылась. А ведь работала еще тогда. Так и повелось - чем тяжелее у меня командировка, чем более уставший и измученный приезжаю, тем живее и бойчее она меня встречает и тем властнее становится. А когда я совсем выдохся по командировкам ездить и остался работать в Москве - а зарплата у меня по нынешним временам просто мизерная, - тут она такой командиршей стала, что спасу нет.
       - Выходит, ты ее для новой эпохи обновил, а сам свой век доживать остался?
       - Выходит, что так, - вздохнул Олег. - Хоть и ничего хорошего от нового года я не жду, но давай, Ольга, друг другу слово дадим этот новый год до конца дожить-досмотреть, до точки.
       - .Постараюсь, - тоненьким, как девочка, голосом отвечала Ольга, как будто давала пионерскую клятву.
       - Ну, бывай! - и Олег исчез, словно сгинул, в Новый год.
      

    УБИТЬ МАСТЕРА

      
       Людмила Ахматовна из психиатрического отделения элитной психушки работала и в элитной библиотеке - по блату, конечно. Двоих своих сыновей нажила от известных литературоведов, и такое сожительство с литературой ее очень до поры до времени устраивало. Таблетками и уколами ее мучили не так, как меня- Меня, как водится, обрекали на забвение пройденного, идиотского абсурдного пройденного в семье, обрекали без особых объяснений, почему следует забыть и забыться, раз не получилось и в этот раз понять родителей и простить. Простое силовое "лечебно-врачебное" изнасилование - аналог мужскому и совершенно оскорбительное по своей грубости при полном бессилии жертвы. Только вместо окрика "Ноги расставь!" - приказ "Для укола попу подставь!" "Для какого укола?" - плача спрашивала я". Какой заслужила, какой врач прописал!" И - забвение, снова - беспамятство и забвение, только противный пот по всему телу и ужасная слабость, только не проходящая сухость во рту и постоянный волчий аппетит. И муки нынешние, дурдомовские перекрывают еще вчерашние, уже вчерашние, но напрочь позабытые - муки обжигающей обиды на семью и неутоленной злости души.
       Полузадушенная, я тянулась к более сильным и более счастливым, более свободным и, как я подозревала - более умным - небитым и непокорным - к ним я себя, конечно же, не относила, но сладость общения с ними и в жизни была велика, а в дурдомах - я и в дурдомах ухитрялась таких находить - тяга к таким еще усиливалась.
       После первичной "медицинской" обработки я становилась безобразной наружно и абсолютно пустой изнутри. Похоже, мое маленькое компактное внутреннее содержание нуждалось в тесной и изящной упаковке, а когда это вместилище моего духа непонятно и неопрятно раздувалось, то не удерживаемый более плотностью и сгущением дух испарялся
       Людмила Ахматовна была напряжена, телом суха, и по ее пристальному, хоть и обращенному внутрь взгляду я определила, что она полна внутренне и ее полноту нетрудно будет хотя бы чуть-чуть, хотя бы на счастливое недолгое время общения перелить в себя. Я подошла к ней во время гуляния по больничному коридору и заговорила. Отвечала она охотно и с явным удовольствием. И по преимуществу - стихами, и своими, и чужими. Вот повезло! В дурдоме для меня она была олицетворением искусств: Ахматовна - по отчеству, как будто бы из рода Анны Ахматовой, а пикантным птичьим профилем своим она была до странности похожа на Эдит Пиаф. Когда она стискивала мою руку своей сухой миниатюрной ручкой, то я прямо-таки чувствовала сухой жар ее восточной - карачаевской - крови.
       Перевод пожирающей ее дух и тело похоти - тяги к поэзии и мужчинам, которые оплодотворяли бы ее стихами и спермой одновременно - трудно перелагался ею в слова - она мне показывала смятые кусочки бумаги с нацарапанными ее лапкой странными невнятными восклицаниями, ни ее мысль, ни чувство не просветляющими. Они не приносили ей явного облегчения, а для меня, убитой лекарствами, представляли препятствие непреодолимое. И без того вся липкая от лекарственного пота, являвшего бешеное искажение работы моих несчастных гормонов, я потела еще обильнее, силясь понять ее страдания и муки, выраженные в ее стихах так нелепо. От непонимания и нежелания расстаться страдали мы обе. Как сейчас, вижу ее торжественный выход из палаты в очередь за таблетками - в короткой кружевной комбинации и прозрачных кружевных колготках на хрупких кривых ножках. Отделение было, конечно же, женским, и именно больным женщинам она демонстрировала свою сексуальную привлекательность, не утерянную с годами, и намеренно бросала вызов
       Понимала я ее странные эмоциональные стихотворные выплески туго, очень туго, страдала даже оттого, что размер и рифма ей совершенно не удавались, а верлибры были на удивление убоги. Но, слава Богу, совершенно внезапно она прятала свои измятые листки в карман больничного халата, иногда в кустах раздевалась до комбинации, надетой на голое тело почему-то задом наперед, и принималась как-то по-другому, не робко, а торжественно и проникновенно - божественная причастность позволяла - декламировать Ахматову и Бродского.
       Всем нормальным психушницам Ахматовна безумно надоедала - всем, кроме меня. "Лечебное" действие психотропных колес на наши бедные тела и мозг было таково:,- мы страдали от вечной жажды, гуляя, то есть, едва переставляя ноги по линолеуму коридора или гуляя по асфальтовой дороге, прозванной "психодромом" - особая, почти "монаршья" милость заведующей вторым женским отделением древней, как советская психиатрия но бойкой и неутомимой в лечении и наблюдении Донары /Дочери народа/ Антоновны.. От жуткой лекарственной жажды пить хотели все: на впечатляющей телерекламе безалкогольного напитка “Sprite”:у бедных бредущих по бледному зловещему песку пустыни такие же идиотские стертые невыразительные лица и полуоткрытые рты, как и у обитателей психушек - и вдруг - море разливанное зеленоватого бутылочного спрайта . Увы, нашу вечную жажду могло унять только уменьшение таблеточных доз - ни один самый благословенный напиток не оживил бы нас - печальных обитателей зловещих больниц.
       И своими пересохшими изогнутыми, как у танцовщиц Тулуз-Лотрека губами, Ахматовна прилаживалась ко мне во время прогулок и шептала, как откровение : "Нынче ветрено и волны с перехлестом, скоро осень, все изменится в округе...", прижимаясь к моему опухшему, обильно сдобренному лекарствами и раздувшемуся от отвратительного жира телу / еще один странный постулат современной Психиатрии - раз тело перестает тебе повиноваться - значит, ты на пути к выздоровлению/. А вот Ахматовна, от своего не погашенного лекарствами внутреннего огня, телом становилась все легче, суше и горячей. Она обнимала меня своей горячей ручкой, и я чувствовала ее желание зачать сына от Бродского и эта мысль - может быть, мучившая ее, а,. может быть - моя собственная - не казалась мне безумной.
       Иногда я пробовала читать свои стихи - ранние, самые дорогие, те немногие, что затвердила наизусть, четкие, мерные, рифмованные - тогда она начинала злиться и отстранялась от меня. Я понимала, что это - маленькое наказание за мой звучный порыв, бывший для нее укором - такие у нее не получались. Да , на меня за этот внезапный прорыв к "своему" моментально ложилась тройная, а не двойная вина: словно я тщилась померяться силами с ее, то есть почти нашим богом - Иосифом Бродским, Прекрасным Иосифом. Объясняться к нему в любви было тоже запрещено - ведь и делить свою любовь к Бродскому со мной она бы точно не стала. Господи, как легко обидеть женщину, вечно вожделеющую бога
       Но мгновенная тихая ненависть - маленькое женское помешательство, подобное многим другим,- испарялась, высыхала под запретным для заключенных психов приятным августовским солнцем /еще один нерушимый психиатрический миф - в современной психиатрии больше мифов и метафор, чем , наверное, во всей остальной медицине, включая акушерство и гинекологию трансплантацию органов и остальных вместе взятых/. На самом же деле, психиатры гуманно, то есть мертвой хаткой захватив бессильную руку психа и цепко ее удерживая, верной тропой через ужасы закрытых наблюдательных палат, грязных испорченных уборных, через смертный таблеточный жор, когда поглощаешь любую, самую гадкую пищу в любом количестве, почти не чувствуя насыщения и вкуса, ведут к гадкой животной смерти. И в дополнение к этому животному существованию - полная ненужность мочевого пузыря,- его отрезают, когда он превращается в бессильную тряпочку, которая перестает сдерживать мочу и выпускает ее в постель или в штаны. Кал же по мере накопления, не сдерживаемый сложной и божественно хитроумной системой кишок и сфинктеров, которая под действием таблеток и уколов фактически аннулируется - также произвольно извергается на дранные казенные простыни психушек А потом - выписка домой к недовольным родственникам - и непонятная, практически не ощущаемая, а иногда и единственно желанная - Смерть - либо здесь и сейчас , либо после следующего "медицинского" сеанса.
       Одна,без Ахматовны я чувствовала себя ужасно одиноко и, стыдясь своего опухшего тела и жидких неопрятных волос - на них, бедных тоже влияла Доза, пряталась по углам и в курилке, /в психушке, даже самой элитной, уединиться по сути дела - негде, а терапевтическая тактика и практика заключается, как и в тюрьме, в привычном доносительстве придурошных женщин и настырного и грубого, но предельно равнодушного к твоим истинным горестям персонала/. А разбудить любопытство больных нетрудно - среди всеобщей тоски и скуки. Ахматовна объявляла, что к ней ходит только младший сын - робкий мальчик лет четырнадцати. Навещали и сотрудницы по элитной библиотеке, где Ахматовне довелось служить. Тогда, после посещения она ходила медленно по длинному коридору и на глазах у больных - они глядели через стеклянные двери палат - вышагивала демонстративно и гордо жевала что-то из принесенного, большей частью: зелень и фрукты,. держа снедь на пластиковом подносике на напряженных вытянутых руках. Потом она меня великодушно прощала и мы вновь воссоединялись.
       Мы выписались почти одновременно. Я ей пару раз звонила, но разговаривала она весьма коротко, сухо и надменно. Дело в том, что выписываясь из психушки, каждый раз я бесплодно пыталась обрести Товарища по несчастью, беседуя с которой мы бы провели полный и исчерпывающий анализ болезни и незамедлительно бы нашли способом взаимной исповедальности метод ее лечения, не такой мучительный и неприятный, как в психушках. Как всегда, я опередила время - сейчас метод исповедальности и взаимовыручки психов усиленно практикуется в групповой терапии. Но тогда - время было на удивление глупое и мое предложение казалось полной и утопической глупостью, ибо кто мог даже помыслить, что можно лечить только словами, одними словами и даже, может быть стихами вместо химии или электрошоков?! Он / я, ты, МЫ - медлительные, тупые и неповоротливые, МЫ временно ВСЁ забыли - нам не сказали, что успокоив нас до состояния живых покойников, нам дали просто недолгую возможность "забыться и заснуть" , временно изъяв нас из того проклятого места и тех проклятых людей, с которыми мы постоянно, прижизненно и пожизненно не в ладах. Оттуда изымают нас на "лечение-мучение", где все дико, грубо и нелепо и где "забыться и заснуть" тебе не дают ни на секунду. Зато потом в психушке, куда те радетели о твоем здоровье, возмутившись твоей непонятливостью, тебя отправляют, - вот там-то и отоспишься всласть до укакивания и уписывания прямо в постель.
       И в тупом блаженном состоянии "излеченного" или по убогой психушечной терминологии "хорошего" нам, конечно никогда не суждено понять, как мы дошли до состояния такого, когда нам срочно с помощью записки участкового психиатра крутили руки милиционеры и санитары, сажали сопротивляющихся в неотложку и везли-везли навстречу тупоумию и забытью. Кто бы надо мной посмеялся тогда громовым смехом , допустим Воланда или Мефистофеля - может быть, очухалась бы я? Нет, не очухалась бы - с отмороженным уколами мозгом, которые делались сразу после доставки в психбольницу. Зная все это, я обреченно волоклась в больницу, тайно надеясь, что, несмотря на весь ужас психушек не умру я в безумном таблеточном забытьи и оледенении или вскоре после него, временно "излеченная" уже после очередной лежки в больнице..
       А Людмила Ахматовна умерла через год. .И незадолго до смерти соизволила позвонить мне сама. Психи перед смертью обычно бывают очень, почти невыносимо надменны. Они как бы дают понять недоуменным и недоумевающим окружающим,- симпатичным им либо в чем-то перед ними провинимшимся-, что у них есть какая-то страшная тайна, которой они никогда с тобой не поделятся и вообще им с тобой не по Пути. Людмила Ахматовна сказала, что долго и с толком лежала в больницах и вылечилась почти что окончательно, и готова познакомить меня со своими новыми стихами. "Прямо по телефону?" - слабо спросила я, ибо на слух да еще особенно по телефону воспринимаю стихи очень плохо. "По телефону" - неумолимо подтвердила она, и хотя было очень плохо слышно - читала мерно и размеренно звучные и вроде бы красивые стихи со звенящими рифмами минут двадцать. "Вы стали хорошо писать" - вежливо похвалила я. "Конечно" - подтвердила она холодно и повесила трубку. "Как-то все не так вышло, не душевно, не заладился разговор!" - разволновалась я. "Позвоню-ка я ей в воскресенье и попрошу разрешения почитать ее новые стихи с листа" - придумала я, хотя и предчувствовала, что это пустой номер.
       Когда я позвонила, взял трубку старший сын - ребенок от первого "великого в глазах Ахматовны жреца литературы". "А она умерла, - спокойно пояснил он, - утопилась.", Я знала, что сыну этому было уже лет двадцать пять, и мать от него отдалилась уже давно. Он, безусловно, не был слушателем и почитателем стихов, а мне свой давний должок- как она считала, она отдала. Бродский же, с которым можно было бы разделить свою страсть к стихотворному совершенству. - был недостижим. И вот Людмилы Ахматовны не стало.
      

    НЕТ ВЫБОРА

      
       В тот год мама болела особенно часто, а потом уезжала в санаторий или ложилась в больницу, а потом уезжала в санаторий, а потом возвращалась и все повторялось сначала. Мне было очень тошно, я, как всегда, дрожала за жизнь своей мамочки, которая все обещалась умереть с тех пор, когда мне было не больше десяти лет. А потом как-то забывала и своем намереньи и продолжала жить дальше, но много лечиться, и в основном, в больницах и санаториях. А я в это время знакомилась с мужчинами и пила с ними, и в одиночку тоже пила.
       Но один меня достал, хотя я привязалась к нему сильнее, чем ко всем остальным. Но ему почему-то зараз были необходимы две женщины: я - под боком и Алла Пугачева - на магнитофоне или в телевизоре. Тогда он распалялся и любил меня особенно сильно. Сначала я терпела присутствие этой толстой дряни во время наших жарких соитий, а потом стала ругаться и выключать магнитофон или телевизор. Тогда он отваливался от меня, и мы начинали ссориться и драться. Конечно, побеждал он, включал Аллу Борисовну, и под ее проникновенные выкрики, визжание и хрипы заканчивал наш такой жаркий половой акт. Я лежала в поту и изнеможении, а он впивался в телевизор или заводил принесенный им магнитофон на полную мощность. Визг певички усиливался, я дралась и кусалась, отключала магнитофон, а он сильно но мягко отталкивал меня в постель, включал Аллу и по-новой начинал меня дрючить.
       Тогда я завела кошку - полудикую, всегда рвавшуюся на прогулку, и назвала ее Алкой. Когда я бежала на работу, я закидывала этот визжащий и царапающийся клубок в квартиру и захлопывала дверь. А вечером, когда голодна, она встречала меня мирно и не обижалась за утреннее. Но вот приучить ее ходить по нужде куда надо я так и не смогла, а, может быть, в этом и выражался ее протест против дневного домашнего заключения. У меня запахло кошачьими испражнениями изо всех углов и особенно из-под дивана и из-под ванной, откуда я выметала здоровенные кошачьи колбаски.
       Зато ужинали мы с ней вдвоем: моя Алка с дикими воплями кидалась на меня, когда я приносила из магазина кальмаров, и пожирала их сырыми, утоляя первый голод. Потом она давал мне короткую передышку, во время которой я чистила и варила оставшихся кальмаров, а когда ужин был готов и кальмары порезаны и политы майонезом, эта дрянь забиралась прямо на кухонный стол и мы вдвоем поедали это вкусное, никогда мне не надоедавшее блюдо.
       Но когда приходил мой хахель, он морщился от запаха кошачьих испражнений, морщился, когда визжала Алка на кухне и в прихожей, подсовывая лапки под закрытую дверь, пока мы мяли и утаптывали мамин раскладной диванчик, который в те поры гордо именовался "софой" под двойной концерт. Орала Алла на магнитофоне, громко мяукала моя Алка, и у моего, самого моего постояннейшего, страсть стала пропадать, и он все не мог и не мог кончить. Я ему сочувствовала втайне - и мне кошачий запах из-под дивана был донельзя противен - я лежала холодная, пьяная - делай, мол, со мной что хочешь. Но куда деваться от таких воплей и запахов - в комнате орала Алла Борисовна, а под дверью и за дверью бесновалась моя полудикая кошка Алка.
       Наконец, он встал, натянул брюки и сказал: " Не могу..."
       - Вали отсюда, - закричала я, - только магнитофон забери! - я соскочила с дивана и распахнула дверь. В комнату фурией влетела моя Алка и кинулась прямо в постель.
       - Ебись с ней, если хочешь, - насмешливо добавила я, глядя на свою красавицу.
       - Пошла ты, знаешь куда... - устало сказал он, оделся и ушел вместе с магнитофоном. Тогда магнитофоны еще тяжеленькие были.
       Потом я сама стала дуреть от кошачьего запаха и выпустила свою Алку на волю. Это не значит, что мы с ней навсегда раззнакомились - с кошками это невозможно. Просто она иногда заглядывала ко мне: скреблась в дверь и мяукала - я ее кормили, и она убегала не оглядываясь.
       А певичка Алла во всех смыслах распоясалась. Она не только раздалась в талии и все пышнее распускала то ли свои кудри, то ли парик, она стала Единственной, Неподражаемой и безумно Знаменитой. А я продолжала ее ненавидеть за ее толстые ляжки, за ее безумные патлы и манеры бывалой парикмахерши из самого дешевого заведения.
       Но когда я пробовала схлестнуться с кем-нибудь из мужиков, то все они, как по заказу, хотели трахаться под Пугачеву, и я их выгоняла. И оставалсь одна с вечно больной мамочкой. А мужики все точно с ума посходили и выбирать было просто не из кого. Тогда однолюбие было в моде: один Брежнев - и одна Алла, один Черненко - и опять та же Алла, один Андропов - и опять Алла.
       Я чуть не покончила с собой в те годы. И лишь с Горбачевым Мишей время потихоньку начало меняться. Магнитофоны стали кассетными, на них пели Звездинский и Люба Успенская, стали прорываться из подполья роки и биты, но я была уже не та. Со мной никто больше не знакомился ни в метро, ни на улице, так я постарела и сдала в те годы. Это Алла всю кровь и молодость из меня высосала, даже мои постояннейшие мужчины, бывшие еще в начале Аллиной карьеры, перестали мне названивать.
       При Ельцине был просто парад звезд - и Апина, и Распутина, и кого только не было. И я была бы даже готова на то, чтобы один и тот же мужик трахал бы меня под Распутину, то есть трахал бы меня, а любил бы Распутину, Апину, Наташу Королеву и еще многих, потому что я их тоже потихоньку стала любить и чувствовала свою личную и душевную недостаточность для того, чтобы в одиночку зажечь мужика - такая стала за эти ужасные годы немолодая, усталая и злая, от бессилья злая. Но мужиков хронически не было, зато хронически стала болеть я и по-прежнему болела мама. Да еще спиртное, которое в магазинах появилось видимо-невидимо и без которого я и встречи с мужиком себе не мыслила, врачи мне пить категорически запретили, утверждая, что речь идет о продлении моей жизни - хоть и по-прежнему дорогой, но такой за эти годы опостылевшей.
       А кто так резко оборвал мою любовь и половую жизнь? - Алла...
      

    РОСКОШНАЯ НОЧЬ ИЛИ "ЕСТЬ ЧТО ВОСПОМНИТЬ"

      
       Иду в магазин с утра и вижу: подъезжает к моей задрипанной пятиэтажке Вольво и из него выскакивает тоненькая девочка с кругами под глазами в норковом полушубке и джинсах и быстренько шмыгает в подъезд. А я смотрю ей завистливо вслед, а потом смотрю на Вольво, быстреханько отъехавшего - Видно, Вольво по своим делам торопится, уже о ночи подзабыл и думает о сегодняшнем дне, о хлебе насущном, о том, как сегодня из клиента придется деньги выколачивать и так далее.
       А у меня - тыщи лет назад, то есть у моего друга, то есть у его соседа, была машина. Сосед возил большого начальника, а вечерами и иногда ночами подрабатывал извозом на казенной Волге - и всегда, когда надо у моего друга эта самая Волга была в полном распоряжении с шофером, вечерами и ранним утром, конечно, потому что друг / это сейчас говорят "друг", жеманное какое-то слово, не просто друг, а любовник, даже хахель, как раньше говорили, но я уже попала под обаяние слова "друг" и попробую с ним свыкнуться хотя бы в этом воспоминаньи/ итак, потому что друг любил не только бабло заколачивать, но и пропивать и проедать в кругу женщин и прочих друзей, а для этих дел трезвый и всегда за баранкой шофер был ох как нужен.
       Разные ночи были у меня с моим другом - и все внезапные, и все - непохожие, потому что друг был женат, зарабатывал деньги и честно и нечестно, часто ездил в командировки, и даже в том я поручиться не могла, что кроме жены я была у него единственная. Но вот одну такую ночь помню особенно четко, ну прямо "Блеск и убожество советской куртизанки-инженершы". Ведь вечером, не поздно на глазах у всех соседей меня разодетую подхватила черная Волга, в которой - всем было видно - я примостилась на заднем сиденьи к молодому подвыпившему красавцу, похожему на певца Лещенко, а ранним утром та же Волга выплюнула меня усталую, жеваную-пережеванную, на мгновение исчезнувшую в своей квартирке, чтобы забиться в уголок этой же самой Волги в самом препохабном виде инженерши, отправляющейся в обязательном, заметьте, обязательном порядке- а иначе, прогул, выговор и, может, лишение квартальной премии или даже Увольнение - отправляющейся на овощебазу перебирать гнилую картошку на целый рабочий день.
       А ночью было все: и вино, и мясо, и дорогая белая рыба, и икра, и Мартини - все, что я выблевывала потом на овощной базе - и любовь, не просто секс, как сейчас говорят / ненавижу это сухое опилочное слово /, а жаркая любовь в горячей постели и рюмка дорогого горячительного, и вкуснейшая закуска - и снова постель. Шикарно, да!?...
       А вот постели / не секса, тьфу ты, секс - это вроде - сунул и забыл, куда сунул и зачем / я не помню. Вроде помню роскошную рубенсовскую картину, но холст содрали, осталась толь позолоченная рама, кое-где отбитая по краям. И тело мое было мягким, упругим и нежным, а лицо - молодым и свежим - и любовника помню - хороший был мужик, веселый, богатый и в меру щедрый, и даже ночной звонок жены его из другого города помню. И не сочувствовала я ей, а смеялась и презирала, раз ее муж дарит такую роскошную ночь не ей, а мне. Помню, как ранним утром садилась в Волгу, как выпорхнула из нее на глазах снедаемых бессонницей и любопытством бабок-соседок, чтобы из роскошной чуть измученной женщины, которую слегка подташнивало от всего съеденного и выпитого, превратиться в овощебазовскую работницу, которая с поджидавшей ее Волгой совершенно не сочеталась.
       И что хорошо было мне в чужой квартире, как в теплом зарубежном море-океане, помню а вот страсть, любовь, постель - не помню. Конечно, если бы это был просто секс - то и напрягаться-то не стоит, ведь секс по сути дела - это пустота, ничто - проглотил на ходу стакан минералки, потому что вроде бы пить хотелось, а, может, и не хотелось или хотелось совсем немножко, а из жадности проглотил стакан. Проглотил и через минуту забыл. И поэтому-то слово такое бездушное, без цвета и аромата - один легкий присвист на выдохе, даже и шепелявому впору. И по бедности звуковой, обездушенности и инородности это словечко даже противное. Ведь если просто о человеческих потребностях говорить, то звучат сильно и даже страшно: ГОЛОД, ЖАЖДА...А словечко СЕКС словно позаимствовали у богатого толстого лягушонка, которому уже пришла пора жениться и властная лягушка-мамаша решила женить его на красавице-Дюймовочке / Андерсена помните?/ Так вот, этот лягушонок-жених либо молчал, либо возглашал в восторге / от избытка гормонов, наверное/: ТЭКС-РЭКС-БРЕКЕКЕКС. Может быть, женившись, и слово СЕКС провозгласил бы, но к счастью, влюбленный спаситель бедной девочки перекусил черенок листа кувшинки, к которому мать-лягушеща привязала несчастную, и ее урод-сынок так и не родил нового слова - символа и отчасти позора последующей цивилизации. И увы, наверное, по возрасту и осторожности не доведется услышать мне простого, обволакивающего вонючим перегаром самого демократичного шипа: "Сексу хошь?"
       Итак, чтобы утверждать: "секс был" и трудиться и вспоминать не надо, потому что его-то как раз и не упомнишь. А вот много чего было - ну, в пору освежить бы в памяти и помыслить о новом похожем и чтобы было наяву: непременно иномарка - Тойота или БМВ и еще чтобы вновь, как и прежде - бутылка мартини, вкусное-превкусное мясо и роскошная ночь.
       Да ведь не смогу, не осилю - таблетки пью на ночь, и днем пью и чувствую, как сохнет не только рот, но и влагалище, причем так сохнет, что и тампакс в него с трудом пролезает. А спиртного, и бодрящего, и мутящего на следующее утро мне никак нельзя. Врачи запрещают. Куда не плюнь - одни врачи, и не мужчинами моя телефонная книжка заполнена, а одними врачами. И жду их прихода, как невеста жениха. Или причупурюсь - и шасть в поликлинику или в больницу, а потом, как водится, пока ноги носят - и в аптеку за лекарствами. Вот и весь мой жизненный путь. А кругом - зима и дома холодно - выпить бы винца или пивка, а я чаи гоняю в теплом свитере и теплых лосинах, в которых одни бабки на рынках торгуют. И полнею, пухну от таблеток, да так, что новые жиры мои ни в одни старые джинсы не пускают. А ночью - забытье - и плед и одеяло, или два пледа и одеяло, или масляный обогреватель, два пледа и одеяло. Только так и согреваюсь.
       И никакая Волга или БМВ не ждет меня у подъезда, только бандиты, насильники, бомжи и воры: так время выучило меня на мужчин смотреть - ВИЧ-положительные бандиты, насильники и воры. Так и в газетах пишут и по телевизору говорят. А про любовь по крайней мере стареющих дамочек ничего не слышно. У нас в России ничего не слышно. Про заграничную, между голливудскими звездами, например, еще можно услышать. Там даже дети, говорят, по любви родятся, а не от полового акта, секса то есть, как у нас: перепихнулись и залетела по неосторожности или по глупости. На русском, родном мне языке только Эдичка Лимонов, бывший парижский шалопай, о любви писал очень выразительно. Да только о том, как любил он в далекой Америке, и о том, как разлюбили его в той проклятой Америке, и о том, как хотелось ему любви в той проклятой Америке. А как знаменитым на родину возвратился, то в политику ударился, а политика по-моему - это те же таблетки: кружит людям голову и мешает спать спокойно.
       А мне вот, немолодой и возвышенной, роскошную ночную любовь подавай, и чтобы и туда - БМВ или Тойота - и обратно то же самое. Где-то она есть, ведь я сама утром видела, когда в магазин шла, и по выражению лица возвращенной домой девочки - что-то было очень похожее и со мною бывшее, но основательно позабытое. И всплывает в памяти все та же черная шикарная Волга - и рвота в замызганном сортире на овощной базе. А все остальное ушло - и нет, не хватает хотя бы памяти, чтобы его вернуть. Его пожрали таблетки и время.
      

    РАЙКА-ХОЗЯЙКА

       Утром я просыпаюсь с тоской и размышлением: придет она сегодня или нет? Ибо у нас дома опять война. Вернее раньше, когда мама и я были здоровы и работали, то дом был в относительном порядке. Как и на каждом маленьком квартирном континенте с колонией /я в маленькой семиметровой комнатке/ и метрополией - /МАМА в большой 17-метровой комнате - чтобы легче дышалось, конечно же МАМЕ / - были и пограничные стычки, и затяжные военные конфликты, и длительные - вынужденные или желанные перемирия.
       В Новые времена болела я, болела мама, и богатенький, утверждавший, что печется только о нашем здоровье брат решил завести в доме НОВШЕСТВО - домработницу, ПРИСЛУГУ " Чтоб исполняла все ваши желания, как в сказке,- веско сказал брат, - А платить буду я!"
       Вот так скоро села Райка на хозяйство. Все постельное белье переложила, всю посуду переставила - по своему, конечно, вкусу - бывшей московской лимитчицы. Итак, что же получила я , какую волшебную палочку для исполнения своих убогих желаний немолодой больной женщины, давно не выходившей из дома? Почему-то от не такой уж важной болезни врачи лечили меня так усердно, что мне надолго отказали ноги. По квартире я еще как-то передвигалась, а вот на улицу выходить не могла
       Итак, по семейной должности и по званию в Доме оказалась я как детё -лишнее-нелишнее.-придаток малопенсионный, слабая и безгласная тень двух грозных и боевых Хозяек - молодой и старой. Старенькой маме нравилось, когда болезнь отодвигала меня на задний план.
       Хозяйствовать Райка, поощряемая преувеличенными похвалами Старой, стала споро и быстро. Сегодня утром я опять не досчиталась одной коробки слабительного, одной пачки снотворного и одного рулона туалетной бумаги. Я-то, конечно знаю, кто взял - да Райка же. Но жаловаться мамке нельзя - ругаться будет, обвинять в подозрительности, недоверии, дурном характере и именно в нем выискивать причину моей болезни. "Райка лишней копейки не возьмет!" - кричала старуха, наступая на меня бедную и немощную языком и телом, когда я пыталась очередной раз доказать, что уж точно часть сдачи с купленного молока и картошки Райка присваивает себе. Больше всего старуху восхищала дурная сила и напор Райки, сравнимые только с напором самой мамаши и , Райкина идиотская быстрота простой бабы, которая все стремится где-то словчить и хапнуть, обогнав ленивых, но всегда при этом больше теряет, чем находит.
       Старенькой маме нравилось, когда болезнь отодвигала меня на задний план, она с удовольствием как бы подминала под себя, строила под себя свою не очень-то жалуемую дочь - некогда молодую красивую, непослушную и своевольную. "На тебе, на тебе", - с очевидным злорадством всем своим видом показывала старуха, - "Теперь я другую люблю и жалую, словно нового и лучшего члена семьи".
       Когда я была в силе, мать деньги - и мной, и ею заработанные, но деспотично забираемые ею и подчищаемые до копейки, - выдавала скупо и страшно гордилась, что была "казначеем" в нашем маленьком семействе. Брат жил отдельно и о его средствах, зарабатываемых им в советское время, ничего мною было доподлинно не знаемо. Уж очень мы были обособленны: мать ненавидела невестку - та ее - концов не сыскать!
       А нынче брат потихоньку богател и богател, любимый ею сильный и отделенный сын стал немерянно посылать денег в нашу странную семейку, где старая и цепкая мамаша - казначей и спорая на руку и на язык Райка при ней. Одно знала Райка, да крепко - если ублажать, да все больше языком и лаской старую казначейшу - то и ей кое-что перепадет. Деньги-то в доме были, водились постоянно и не малые, а брат все звонил и спрашивал, не надо ли еще. Он был здоровый, сильный и представительный мужчина, в прошлом - начальник строительного треста, а в нынешние времена - почему-то его генеральный директор, а трест превратился в частное предприятие. Те рабочие, кого не выгнал, зарабатывать стали больше. Завел хозяин и хорошую, сытную столовую, где шеф-поваром был бывший инженер-электронщик. Поэтому единственной болью брата были болезни - мамины и мои. К каким только он врачам меня не показывал - я испила горы таблеток, а ноги на улицу не шли и подгибались, как только я вставала с постели и доволакивалась до туалета.
       И тут Райка развернулась во всю силу, почуяв старухину прижимистость, которая была так сродни ее и старухино пренебрежение ко мне - непутевой и больной, на желания которой тратить деньги ее дорогого сыночка - большой грех. На лекарства - пожалуйста, а вот на прихоти в виде дорогих и вкусных деликатесов - ну уж нет!
       Брат посещал нас редко, балуя деликатесами - черной и красной икрой, дорогими сырами и колбасами - всего понемногу, конечно, чтобы не испортилась в холодильнике. Мама эту вкуснятину не ела из принципа, объясняя, что болезни и возраст не позволяют. А меня попрекала постоянно, что я могу есть ВСЕ. Но ах, как не хватало мне этого всего, и прежде всего фруктов, отчего мои десны превратились в сморщенную красную массу - смятые, скукоженные грубой столовской едой / грубую еду для строителей-работяг привозили на неделю из братовой столовой/ или приготовленной Райкой жареной картошкой с котлетой.
       Родом Райка была из деревни, в Москве поселилась лимитчицей, лет ей было за 50, и за исключением маленького невыразительного личика и кукольной головки, все у нее было плоско - плечи, грудь, живот, ноги, стопы, руки с плоскими, но сильными запястьями. Особое отвращение внушали огромные плоские ступни - слишком большие для ее маленького роста и костистой худосочной фигуры. Я же отличалась нездоровой полнотой и бледным отечным лицом - все от недостатка витаминов, правильного лечения и свежего воздуха и Райка, смерив меня взглядом и мигом оценив мои недостатки, решила, что их она тоже может обернуть в свою пользу, и не только своей безумной суетливостью но и различными своими подвигами в деле покупки так желаемых мною пищевых продуктов /то ли огонь-девка, то ли бой-БАБА/. И мамаша ставила Райку очень высоко, тем более, что в молодые годы не прочь была наехать на продавцов сама.
       "Тратьте деньги, тратьте , не жалейте - еще пришлю" - надрывался по телефону брат, так крича в ухо глуховатой мамаше, что было слышно и Райке, и мне, и я страдальчески вздыхала, потому что домом и едой заправляли две дурковатые хозяйки, обозначив скаредность своим девизом - а иначе и хозяйничать неинтересно.
       "Яблоки-апельсины опять подорожали" - румяная с мороза прямо с порога бессовестно орала Райка надтреснутым голосом, мамаша строго поджимала губы, ,хмурилась и я, потому что знала, что не видеть мне ни яблок, ни апельсинов, а уж тем более грейпфрутов и лимонов, которые мне снились во сне.
       "За лимоны просили по 10 рублев за штуку упыри эти с рынка,- я не взяла",-. гордо кричала Райка прямо в мамино ухо, а матушка улыбалась и одобрительно привычно кивала кукольной седой головой. Иногда Райка сжаливалась не надо мной, а очевидно, над собой - и ей явно перепадало, да и матушка начинала скучать - и притаскивала маленькие сморщенные яблочки, которые брала не в нашем районе, а в Матвеевском, у своего деда. Деда Райка нарыла по газетному объявлению, он был солидный из управленцев и бывших партийцев, но кончил плохо - то ли пьян, то ли трезв попал под электричку. С Райкой все мужики кончали плохо - самый счастливый и везучий возвратился к бывшей жене, оставив все нажитое Райке. А иначе бы и ему несдобровать
       .Так вот за дешевыми яблоками Райка с Преображенки перлась в Матвеевское, ибо были они там якобы по 15 рублев кило. "Не меньше трешки в карман себе положила", нервно морщилась я, но вслух говорить что-либо было бесполезно и даже бессмысленно.
       "Скажи ей, чтоб покупала фрукты" - надрывался брат, и Райка сделала ставку на бананы. Приносила она их редко, но всегда выходила героем, как будто она вырвала их из битвы с бессовестной хапугой-продавщицей. "Мы с дедом в рынке три ряда обошли, - начинала она для мамы свой рассказ - одна мне недовесила, так я ей кистью прямо в морду, а дед ее матом, матом" - гордо орала Райка, щуря свои бесцветные, бессовестные слегка раскосые глаза, и одновременно задирала свой тощий задок, елозя с максимально широким размахом тряпкой по полу нашей крошечной кухни, а в самых горячих местах своего рассказа приподымалась с тряпкой и изображала рыночное побоище весьма натурально. Матушка стала относиться к бананам - в советские времена - фруктовым деликатессам, а ныне - лакомству бедняков /в старой голове все перемешалось/ крайне бережно: мне выдавала по одной штуке в день, а себе отрезала половину.
      
       Единственные из деликатесов, которые водились в доме постоянно - были дорогой растворимый кофе и чай, и вот Райка, вымыв в момент размашистыми движениями нашу крошечную квартиру и выбрасывая все вилки электропроводов из розеток, которые я почти ползком после ее ухода вставляла обратно - сыпала себе щедрой ложкой растворимый кофе, отрезала здоровенный кусок дорогого сыра , щедро мазала хлеб маслом и все это заглатывала очень быстро, заталкивая здоровенный кус себе в рот, пока в кухню не зашаркивала мама - на этом вольное пиршество и кончалось. Я бы могла нажаловаться Всесильной в нашем доме Маме - характер во время болезней и многочисленных препирательств с Мамой стал плаксивый - да что жаловаться - Райка многое могла себе позволить безнаказанно - для Мамы я была калека - пустой материал, а вот Райка - это да!
       Итак, в доме царил режим строжайшей экономии, как в старые детские времена.- Ох, как тяжело сыночку деньги достаются - тяжко вздыхала Мама. - Экономить надо, экономить! Тут уж вздыхала тяжко я. мучимая воспоминаниями: я чуть не стукнула соседа по парте Вовку от злости в 3 классе - дурак и хулиган, он выбросил мой ластик - ластик стоил целую копейку, а копейка Маме ох как тяжело дается - она каждый день об этом причитает, вернее - кричит, кричит, впечатывая в мой впечатлительный и податливый мозг ужас перед тратой Копейки. Пытка копейкой в течение 50 лет на 6-м десятке превратилась в искушение магазинами "Копейка" с их дешевой снедью и прелестной и соблазнительно дешевой - дешевле некуда - юго-восточной мануфактурой.
       Да, я стала ходить в магазины на не совсем твердых, дрожащих и подгибающихся ногах, потому что всесильный брат нашел новых врачей, которые вроде бы взялись и смогли поставить меня на ноги. Я ринулась в ближайший магазин, буквально выхватив деньги из заветного маминого ящичка - не в "Копейку" еще, потому что "Копейка" была на краю квартала, а поближе и купила 2 грейпфрута, 2 лимона, кило красных заграничных яблок - цвела весна и наших фруктов было не сыскать - и плоский лоток, заполненный стрелками зеленого лука
       Да еще с пятисотки получила сдачи. Дома я сожрала все это добро почти что сразу и зубы хотя бы перестали ныть, а ножки мои стали сильнее и ручки проворнее. Райки, слава Богу, в это время у нас дома не было, а мама смотрела на всю эту витаминную еду даже с некоторым любопытством, потому что давно уже не выходила из дома и думала, отчасти из-за Райки, что все свежие овощи и фрукты давно исчезли с прилавков магазинов, а на рынке ими торгуют спекулянты, подымая цены вдвое и втрое, да еще предлагая, со слов Райки, порченый товар.
       Наевшись яблоками, грейпфрутами и пожевав зеленого лука, я настолько переполнилась ликованием и нутряной силой, что стала просить маму уволить Райку. "Ты смерти моей хочешь! - завыла мама, - без Райки мы пропадем. Она честная". Я только жалобно вздохнула.
       Продолжалось лечение, мои ноги крепли, но борьба с Райкой тоже продолжалась и ей не видно было конца.
      

    НЕЧИСТАЯ СИЛА

       /байка-присказка/
       На рынке я ее встретила. Баба как баба, на монашку похожая, вся в черном --высокая, плотная мосластая. Остановила она меня складными да ладными словами, поболтали о том - о сем и уговорились вместе к вечерней службе в церковь идти.
       А у нас в деревне - две церкви, обе высокие по краям села, но одну мы почему-то зовем Верхней, а другую - Нижней.
       - Куды пойдем-то? - спрашиваю.
       - А куды хошь, - отвечает, - ну, к Нижней давай!
       - Так здесь до Верхней ближе...
       - А мы вот к Нижней пойдем, я тебя поведу - я короткую дорогу знаю. Поторапливайся! - Вечеря скоро, - говорит строго да как припустит, да как помчится, а я, бедолага, за ней. На Бабу-Ягу моя товарка стала похожа: юбки развеваются, ноги узловатые, мосластые, аж до бедер видны и передо мной так и маячат.
       - Тьфу, ты, - думаю,- попутчица - какая-то странная попалась -: семеню за ней, семеню, а догнать никак не могу.
       А она поворачивать стала - то в один проулок, то - в другой, а поздняя осень на дворе - тёмно полностью.. И я совсем растерялась - куды идем, вернее, куды бежим - мне неведомо. Она впереди, лица не вижу, черный ее плат совсем к носу сбился, нет лица - да и все: ноги одни голые и юбки развеваются нараспах
       "Подожди, - кричу,- умаялась я, дорогу потеряла! - а она молчит, не останавливается. Но вдруг шаги замедлила, одежку оправила, а я смотрю: перед нами церковь, с колокольни вовсю звонят. Моя торопкая попутчица меня за руку взяла, чтобы на крыльцо вместе взойти и на меня внимательно смотрит - лицо свое кажет, и хоть лицо и с кулачок и бледное, а губы тонкие поджаты, строгое лицо, но человеческое.
       А народу-то в церкви полным-полно, и понять не могу - то ли Верхнаяя церковь, то ли Нижняя, а уж и служба началась. Так, почитай, на крыльце при открытых дверях да на ветродуе всю службу-то и простояли. Крестится-крестится моя подруга на образа, а образа далёко, почти и не видно. А я, прости Господи меня грешную, больше на нее смотрю, чем к службе прислушиваюсь - и суетно как-то на душе, и неспокойно.
       В общем, закончилась служба, а она свой плат черный почти на глаза надвинула, и закричав: "Прощай, тороплюсь я очень" - так понеслась, что одни голые икры засверкали
       А я шагов на десять от церкви отошла, обернулась - а церкви в темноте никакой и не разберу: темно и лес кругом. Крестом я себя осенила, к дереву прислонилась и сплюнула - вот так чертовку встретила. И решила с места не сходить, чтобы от какого нового лиха уберечься и тут же светлого утра дождаться . Так, к дереву прислоняясь - то задремлю, а то и бодрствую - переночевала, и от дерева мне тепло шло, согрелась и дрожь унялась. А как ночная темень рассеялась и утро занялось - домой пошла.
       Вот какие случаи бывают в наших краях.
      
      
      
      
      
  • Комментарии: 1, последний от 12/10/2007.
  • © Copyright Слуцкина Полина Ефимовна
  • Обновлено: 17/02/2009. 49k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.