Жилье - дело привычки. Каждый кулик свое болото хвалит. Мое московское тихое детство протекало на крошечном пятачке, а три школы, в которых я училась, находились все в мерах пятистах друг от друга. И тем не менее, когда мы переехали через дорогу из дома 1 в дом 2 по Русаковской улице, мама перевела меня из 316-ой школы в 349-ю, потому, что школы эти тоже находились через дорогу, которая представлялась мне громадной и грохочущей, по которой шли машины и трамваи, и которую мама, выросшая в деревне, так и не привыкшая к городскому движению, запрещала мне переходить в одиночку, пока я не выросту. К московским дорогам мама относилась как к рекам и ручейкам, опасным препятствиям, которые преодолевала каждый раз с максимальной осторожностью, опасаясь неожиданных круговоротов и подводных течений. Не доверяясь никаким светофорам и переходам, она долго шла вдоль дороги, выбирая места, где движение поменьше, искала эти места, как ищут брод в реке и, наконец, переходила, затаив дыхание, и переводила его только тогда, когда река, то бишь дорога, была преодолена. Дороги показали свое коварство в первое же десятилетие маминой жизни в Москве, жестко нарушили ее счастливое течение, убив папу и тяжело ранив маму. С тех пор при переходе дорог мама утраивала бдительность, а о каждой улице, о каждом уголке Москвы, которые она знала, могла сообщить только одно - есть ли там удобные безопасные переходы и в каких местах они расположены.
И тем не менее, мама хотела жить в центре, она и приехала в Москву с твердым намерением жить в центре, а Москва, медленно, но верно разрастаясь и разливаясь во все стороны, сносила, отбрасывала маму все дальше и дальше на окраины.
Когда мама приехала в Москву вскоре после войны, ей дали комнату в самом центре - Трубниковском переулке, что на Арбате. А когда мама приехала с инспекцией куда-то на окраину, на Русаковскую улицу, которая шла до самых Сокольников, в Тьмутаракань, где уже, как известно, начинался лес, то подумала: "И как здесь люди живут? В такой-то дали - в двадцати минутах езды от центра". Потом она вышла замуж за папу и уехала с ним жить на юг, а когда вернулась, то поселилась на той сомой Русаковской улице, которая далью и глушью уже не казалась. Далью, глухоманью, была Пребраженка, до которой можно было добраться в те годы только на трамвае. Там жила моя учительница музыки, ласковая старая дева, я тогда не знала, что это такое, но все так говорили, которая держала трех или четырех кошек и любила их почти также, как своих учеников. Она жила ужасно далеко, в Богородском, где городского шума вообще не было слышно, а дома были одноэтажные и деревянные, утопавшие в садах, очаровательные домики с резными ставнями, наличниками и планками, идущими вдоль стен и крыш, дома, оснащенные множеством деталей, названия которых можно найти в любом учебнике по архитектуре, дома, сохранившие ритмику и тектонику, свойственную древним ордерам, дома, на которые я смотрела с жалостью и сожалением, когда уже переехала вместе с мамой в Богородское, потому, что эти прелестные игрушки были обречены и исчезали постепенно и неумолимо из моей жизни.
А, там, на Русаковской улице, мой мир, разделенный широкой артерией, дорогой, по которой громыхала и уносилась вперед к центру или туда, за самые границы Москвы большая жизнь, был замкнут. Моя жизнь оставалась за пределами этого мощного потока - она уходила в тихую глубь сначала Той стороны Русаковской, где был дом 1, дворами, задворками и переулками до самого Алексеевского парка, а потом - после нашего эпохального переезда уже после папиной смерти - в тихую глубь Другой стороны, тоже дворами и переулками вплоть до Леснорядского рынка и железнодорожного моста, у которых жила моя новая учительница музыки, и за которые заходить мне было не велено. Там было уже не мое, чужое.
Очевидно, в нашем, слабом, нашем медленном передвижении с Одной стороны улицы на Другую, а потом и на Преображенку был, наверное кокой-то смысл, потому, что из школы, из которой меня забирала мама, почему-то закрывались дома, в которых мы жили, подлежали капитальному ремонту и перестраивались, а тишайший Гавриков переулок и его продолжение по Ту сторону Улицы, перестал существовать. Там, где была моя глубинка, место игр с подружками, стала строиться громадная эстакада, новое кольцо вокруг центра Москвы, свободно перекинувшаяся через железную дорогу вместо старого скрипящего деревянного моста, возносящегося к небу сотнями своих ступенек. Этот мост был маленькой сторожевой башней моего детства, взбираясь на которую я любовалась звездным небесным сводом и салютами.
Карта моего детства расчерчена уже не только вдоль, но и поперек. То, что было когда-то намечено слабо, почти пунктиром, то, что только угадывалось, вдруг углубляется, расширяется, становится направленным движением, да и не только моего, широкой и гуляющей эстакадой, уносящей нас в даль, непонятно куда, чтобы потом, может быть, вернуть, возвратить на Русаковскую улицу, на круги своя.