Смирнов Александр Альбертович
Письмо

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Смирнов Александр Альбертович (smirnovsandr@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 88k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Часть II. Вариации на тему одной жизни
  •  Ваша оценка:

    Письмо
     
    Иван Петрович Иванов, тридцатилетний холостяк приятной наружности, приехав на вокзал N-ской железной дороги, довольно скупо рассчитался с извозчиком и отпустил его на все четыре стороны.
    Извозчик чуть заметно поклонился, вздохнул, крякнул и стеганул своего рысака.
    Иван Петрович откинул полу сюртука, взявшись за цепочку, вытянул из кармана часы, взглянул на них, удовлетворительно хмыкнул и, держа в руке свой дорожный саквояж, зашагал в направлении буфета.
    Слегка закусив и выпив рюмку водки, он вышел на перрон, отыскал глазами вагон 2-го класса и, закурив папироску, не спеша направился к нему.
    Стоя у двери вагона и покуривая, Иван Петрович размышлял о том, что, несмотря на различные мелкие неприятности, такие, например, как неожиданная поездка по казённой надобности к чёрту на кулички через всю Россию, жизнь всё-таки прекрасна и удивительна.
    К нему подбежала молодая рыжая дворняга с лисьей мордой, очень похожая на таксу, осторожно обнюхала саквояж, и, приподняв одну переднюю лапу, заглянула ему в глаза беспокойным, жалобным взглядом.
    - И откуда же ты, псина, такая грустная? - спросил Иван Петрович.
    Собака ничего не ответила, вильнула хвостом, и, принюхиваясь, потянула к нему свою симпатичную грустную мордашку. Иван Петрович чуть наклонился, и уже хотел погладить её, но тут неизвестно откуда появился носильщик. Дворняга, увидев его, кинулась в сторону и поспешно засеменила на своих коротеньких ножках.
    Иван Петрович выпрямился и, покуривая, продолжал думать о том, что впереди его ожидает долгий путь в один из самых маленьких заштатных российских городишек, неизвестно кем, когда и зачем образованных, неизвестно чем и для чего существующих; что путь этот лежит сначала по железной дороге, потом на перекладных, потом от почтовой станции вёрст семьдесят по степи с оказией, то есть на чём придётся. Но если бог даст в пути доброго приятного vis-а-vis, если не будет перебоев с лошадьми и повезёт с оказией, если городишко окажется не слишком грязен, а общество не чересчур безобразным, то и это путешествие может принести, кроме чувства удовлетворения от исполняемого служебного долга на благо Отечества, немало полезного и, entre nous soit dit1, может быть кое-что pour plaisir2. Тем более что за окном вагона будут сменять друг друга умопомрачительные российские пейзажи, достойные кисти величайших мастеров. В степи прямо из-под колёс пролётки со звонким треньканьем будут взлетать потревоженные стаи куропаток, то здесь, то там будут вскрикивать плаксивым голосом чибисы и пересвистываться друг с другом удивлённые суслики. По буро-зелёным холмам при малейшем дуновении ветерка будет носиться перекати-поле, а вдоль дороги, поблескивая бриллиантовыми капельками росы, будут проплывать то рожь, то бурьян, то молочай, то дикая конопля, то множество других неведомых растений и цветов, название которых известно разве что учёным-ботаникам. И, как знать, может быть, в этом захудалом городишке доведётся остановиться у какой-нибудь молоденькой charmante3 вдовушки, пьющей по утрам кофе непременно с блинами и холодным балыком из сёмги, исполняющей в любительских спектаклях ingenue4 и млеющей от одного взгляда столичного холостяка...

    * * *
    Вероятно так начинался бы рассказ о моей командировке, будь он написан лет сто назад.
    Сегодня трудно себе представить тот размеренный, степенный ритм жизни, то мудрое, трепетное отношение к природе и её обитателям, то философское, возвышенное осознание бытия и своего места в этом прекрасном и удивительном мире, которое царило в конце прошлого века среди русской интеллигенции, чиновничества и даже среди простых русских мужиков.
    Впрочем, не будем идеализировать. Судя по литературе того времени, созданной той же интеллигенцией, не меньше было в те золотые годы грубости и нищеты, ханжества и пошлости, суеты, равнодушия, лицемерия, подлости.
    И тем не менее... тем не менее...
    Вряд ли в те времена, придя на службу, можно было совершенно случайно узнать, что, оказывается, уже сегодня ты должен выехать в дальнюю командировку, в несусветную тьму-таракань, где тебя, неизвестно почему, ждут с нетерпением, и уже заказали номер в гостинице. Причём выехать ты должен непременно таким-то поездом, потому что именно с этого поезда тебя будут встречать, и даже специально пришлют машину, так как там от железной дороги ещё добираться и добираться.
    Ты начинаешь выяснять, что происходит, кто виноват, почему, зачем, и что именно ты должен делать в этом, уже ненавистном тебе, захолустном городишке. Оказывается, что ждут там вовсе не тебя, а кого-то другого; что этот кто-то уже там был, что-то узнал, что-то пообещал и теперь должен что-то туда привезти или что-то там сделать. Но этот кто-то поехать почему-то не может, так как, то ли срочно уехал по ещё более важному делу, то ли заболел, то ли собирается за границу, то ли ещё чёрт знает где. И вот кто-то третий, опять же неизвестно кто, почему-то решил послать вместо того, другого, именно тебя, чтобы ты там, на месте, ещё раз разобрался в чём дело, если получится, что-то сделал, а если не получится, то хотя бы о чём-нибудь договорился или что-то пообещал.
    Ты, конечно, возмущён таким произволом, тебе хочется спорить, доказывать, бунтовать, - у тебя ведь своих дел по горло. Ты в сердцах швыряешь на стол какие-то бумаги, собираешься идти к начальству, но профессиональное чутьё и сочувственные взгляды коллег подсказывают тебе, что идти к начальству бесполезно, так же, как бесполезно выяснять, кому пришла в голову мудрая мысль послать именно тебя.
    Кто-то из коллег вдруг вспоминает, что давным-давно бывал в этом богом забытом городишке с собственной женой и начинает рассказывать длинную историю о том, что там приключилось после того как жена сломала каблук, а найти сапожную мастерскую оказалось просто невозможно.
    Другой коллега осторожно берёт тебя под руку, отводит в сторонку, тоскливо просит записать адрес и непременно зайти в этом городишке к его дальним родственникам, передать огромный привет, наилучшие пожелания и, если родственники захотят в свою очередь передать какую-нибудь посылочку, то не отказываться, с благодарностью принять и привезти.
    После этого третий коллега подсаживается к тебе поближе и шёпотом просит оставить ключи от твоей квартиры, так как у него в разгаре очередной роман и ему хотя бы на несколько дней просто необходима отдельная постельная жилплощадь.
    Ты начинаешь понимать, что сопротивляться бесполезно, сослуживцы тебя уже похоронили окончательно, все твои личные планы с треском рухнули, и тебе ничего не остаётся, кроме как махнуть на всё рукой и положиться на волю провидения.
    Ты уже смирился, ты уже готов ехать.
    На следующем этапе выясняется, что денег в кассе нет и получить командировочные ты сможешь только после возвращения. Ты понимающе киваешь и идёшь дальше.
    Далее ты узнаёшь, что о твоём билете на тот самый обязательный поезд, с которого будут встречать не тебя, а того, кто должен был ехать, никто, конечно, не позаботился и что ты вообще зря до сих пор тут ошиваешься, поскольку с утра числишься в командировке, а до отхода поезда осталось не так много времени.
    Ты начинаешь звонить друзьям и знакомым. У одних просишь взаймы денег, других умоляешь достать тебе билет на этот, уже трижды проклятый, поезд, третьих уговариваешь срочно заехать за тобой на машине, отвезти на вокзал, и по пути, - а это совсем не по пути, - заскочить к тебе домой за вещами.
    В результате этих уговоров, объяснений и выклянчиваний нормального человеческого билета тебе не обещают, так как уже поздно и нужно было думать раньше, но как-нибудь отправить всё же постараются. Деньги тебе обещают только завтра, и ты начинаешь собирать мелкие суммы здесь же, у сочувствующих коллег. Что же касается машины, то все служебные, разумеется, в разъезде, а личные или в ремонте, или без бензина, или друг-водитель уже опохмелился после вчерашнего и сесть за руль не имеет права.
    Ты несёшься к метро и, перепрыгивая через несколько ступенек эскалатора, напряжённо думаешь, всё ли ты запомнил, записал и сказал, всех ли ты предупредил и что ещё нужно успеть сделать.
    Прибежав домой, ты хватаешь дорожную сумку, швыряешь в неё всё необходимое, начиная от кипятильника, чая, зубной щётки и заканчивая маленьким походным утюгом и туалетной бумагой. По опыту ты знаешь, что в подобных городишках не бывает пяти- и даже трехзвездочных отелей, а значит, жидкость, которая там называется чаем, даже после всех заверений дежурной по этажу, чаем назвать никак нельзя. Утюг в гостинице в лучшем случае будет поломан или его не будет вообще, не говоря уже о пипифаксе.
    Кое-как упаковав все необходимые вещи, ты выгребаешь из холодильника всё, что ещё какое-то время может храниться без него, прихватываешь две-три банки консервов, оставшуюся корку хлеба, звонишь соседке, чтобы оставить ей ключи от квартиры, и скороговоркой объясняешь, кому следует их давать, а кто обойдётся. Конечно, романтическому коллеге, жаждущему втайне от жены уединиться со своей новой пассией, ты отказать не можешь.
    Далее ты хватаешь такси и мчишься на вокзал. Там звонишь из автомата, бегаешь от одной кассы к другой и, в конце концов, благодаря стараниям друзей и небольшой переплате, тебе дают билет в плацкартный вагон, но в этом билете почему-то не указано твоё место.
    Пробегая вдоль поезда, ты с тоской заглядываешь в пустующие купе мягких вагонов, потом долго ждёшь пока дотошный проводник с сомнением изучает твой билет и, наконец, обнаруживаешь, что твой плацкартный вагон по наполняемости соответствует общему, а атмосфера в нём напоминает времена гражданской войны.
    Ты с трудом передвигаешься по вагону, всё пространство которого занимают сумки, чемоданы, баулы, ящики и коробки. С одной стороны прямо перед твоим лицом вырастает босая грязная пятка, с другой острые каблуки женских сапог; в одном месте играют в карты, в другом уже в разгаре шумное застолье. Где-то плачет ребёнок; где-то бренчит гитара...
    Поезд плавно трогается, но ты этого не замечаешь. Примостившись чёрт знает на чём, ты держишь на коленях свою сумку и с ужасом думаешь о том, что будет с тобой через два часа, через час, через полчаса, через пятнадцать минут...
    Наконец ты приходишь к окончательному выводу, что лучше умереть, чем в таких условиях продолжать железнодорожное движение по этой грешной земле. Ты решаешься на крайние меры, просишь своих подозрительных соседей присмотреть за твоей сумкой и пускаешься во все тяжкие в поисках начальства поезда.
    После долгих хождений по вагонам, ожиданий, скандалов и уговоров за очень дополнительную плату тебе указывают на пустую верхнюю полку в купейном вагоне.
    Ты с трудом отыскиваешь свой бывший вагон, свою сумку, которая, к удивлению, не тронутая покоится на третьей полке, и, уйдя по-английски, не попрощавшись, спешишь устроиться на новом месте.
    Развалившись на полке, ты ощущаешь блаженство, закрываешь глаза и, слушая густой, надрывный храп, уже давно спящего попутчика, едешь, едешь, едешь...

    * * *
    Поезд опаздывал на четыре с половиной часа.
    За окном мелькали унылые голые деревья. Иногда лесополоса, идущая вдоль железнодорожной насыпи, неожиданно обрывалась и тогда перед взором простиралась бескрайняя равнина, покрытая унылым серым снегом. Кое-где в снегу уже образовались небольшие проталины, но открывшиеся на них прошлогодняя трава и пожухлые листья ничуть не радовали глаз. Трудно было понять что это - богатейшие хлебородные поля, которые вскоре зазеленеют, заколосятся пшеницей и рожью, или голая степь, заброшенная и никому ненужная.
    Разумеется, меня никто не встретил. Может быть, кто-то кого-то и встречал, но, вглядываясь в глаза стоящих, бегущих и слоняющихся по перрону людей, я не смог найти ни одного любопытного взгляда, говорящего о том, что моя персона может быть кому-то нужна или хотя бы интересна.
    Оказалось, что мои дорожные мытарства не закончились, а, по сути, только начинаются, потому что добираться до цели моего путешествия нужно еще около семи часов на электричке или чуть больше четырёх часов на автобусе.
    Я выбрал автобус.
    Автовокзал оказался неподалёку, так что пользоваться городским транспортом не пришлось. Видимо, в качестве компенсации за железнодорожные мучения, судьба послала мне чуточку везения - ближайший автобус отходил через полчаса. Если бы поезд пришёл вовремя, пришлось бы все эти часы где-нибудь скитаться.
    У кассы стояла небольшая очередь, но в окошке никого не было. Стоящие в очереди, угрюмо и покорно ожидали. Мне ничего не оставалось делать, как присоединиться к ним и тоже ждать.
    Вдоль очереди прошёл пожилой мужчина в черном костюме, белой рубашке и галстуке. Вид у него был приличный, даже интеллигентный.
    Уже пройдя мимо меня, он вдруг повернулся и хриплым, простуженным голосом спросил:
    - А тебе куда надо?
    Я ответил.
    - Иди садись, автобус стоит.
    - А билет? - спросил я.
    - Командировочный, что ли?
    - Да...
    На его лице появилась кривая улыбка, выражающая одновременно досаду, презрение и жалость.
    - Ладно, дам я тебе билет. Иди садись.
    Я пошёл к автобусу.
    Дверь автобуса была открыта, рядом никого. За рулём тоже никого. В салоне молча скучали пассажиры, было много свободных мест. Я прошёл почти в самый конец салона, положил на одно сиденье свою сумку, на другое сел сам.
    Вскоре появился чёрный костюм, хозяйским взглядом оглядел салон, сел за руль. За ним вошла молодая розовощёкая толстуха с красной повязкой на руке. Она тоже оглядела салон, кивнула водителю и молча вышла.
    Ни объявления об отправлении, ни проверки билетов...
    Поехали.
    За городом те же унылые голые деревья замелькали вдоль дороги. Сквозь жидкие лесополосы просматривалась та же бескрайняя равнина, но снега на ней уже не было. Казалось, земля эта никогда не знала ни снега, ни тепла, ни ласкового человеческого обращения. Только кое-где брошенная техника - одинокий трактор, забытый посреди поля, может быть, ещё с прошлой осени, многоколёсные каракатицы поливальных машин - говорили о том, что эта земля ещё как-то обрабатывается и что-то на ней всё же, наверное, растёт.
    Быстро стемнело.
    Я попробовал спать, но это не получилось.
    Последние четыре часа пути так же, как и все предыдущие, не прибавили бодрости и не улучшили моего настроения. Усталость, головная боль, чувство голода и кисловатый привкус во рту, жёсткая противная щетина и, конечно, бледный вид - с таким букетом появился я в этом маленьком степном городишке.
    Водитель сдержал слово, дал мне билет, правда, слишком округлив сумму, указанную в нём. Разумеется, в сторону увеличения. Я не стал возражать, отдал деньги и вышел из автобуса.
    Для того, чтобы добраться до гостиницы, мне пришлось ещё минут сорок простоять на автобусной остановке, пряча лицо в воротник куртки, жмурясь и отворачиваясь от порывов ветра, налетавших со всех сторон и поднимающих с земли тучи пыли, песка, мусора.
    То, что о такси не может быть и речи, я понял сразу. За всё время ожидания мимо остановки с грохотом проехал лишь один грузовик и на большой скорости промчался мотоцикл с коляской.
    К приходу автобуса народу на остановке собралось довольно много, и мне пришлось ещё минут двадцать ехать в переполненном городском автобусе, из которого в итоге меня буквально вытолкнули. К счастью, на нужной остановке.
    Гостиничный холл встретил меня крутой смесью запахов прокисшего борща, винных паров и пережжённого старого сала.
    "Значит, есть ресторан", - сообразил я.
    Сдерживая тошноту, я подошёл к небольшой стойке, рядом с которой на стене был прибит кусок некрашеной фанеры с кривой расплывшейся надписью: "Дежурная".
    За стойкой сидело миловидное существо женского пола в ярко-красном шерстяном платье, с белой, в зелёный цветочек, косынкой на голове, прикрывающей выпиравшие бигуди, и с макияжем, напоминающим боевую раскраску воинов индейских племён.
    После короткого разговора выяснилось, что мест в гостинице, естественно, нет, и заявки на моё имя тоже. Тогда я сообразил, что заявка может быть на имя того, кто должен был приехать, но чьей фамилии я не знаю.
    После повторных объяснений я получил довольно резкий ответ:
    - У меня вообще никаких заявок не бывает.
    - А у кого они бывают? - поинтересовался я.
    - У заведующей.
    - Извините, а могу я её увидеть?
    Миловидное существо пристально посмотрело на меня, и под этим взглядом я почувствовал свою недоразвитость.
    - А время скока? У неё рабочий день давно кончился!
    - Так что же мне делать?
    - А я почём знаю?..
    Она замкнула какой-то ящичек, видимо, тот, где хранились ключи от номеров, встала и собралась уходить.
    - Постойте!.. Пожалуйста, послушайте!..
    Я стал объяснять ей кто я, откуда, зачем приехал, что меня здесь очень ждут...
    - Ну и что? - удивилась она и вышла из-за стойки.
    У неё оказались очень тонкие ноги, в тяжёлых, на толстой платформе, туфлях с блестящими металлическими бляшками, и в белых шерстяных колготках.
    - Да поймите же!.. Я почти пять суток в дороге, - насчёт пяти суток я, конечно, немного приврал на всякий случай. - Я не спал, не ел, извините, в туалет не ходил, и теперь просто не знаю, что мне делать!..
    - Ждите, - не взглянув на меня, коротко ответила она и ушла куда-то вверх по ступенькам.
    Я постоял несколько минут в растерянности и, взяв сумку, медленно вышел на улицу.
    Холодный, колючий ветер с пылью и песком ударил в лицо. Я отвернулся, поднял воротник, достал сигарету и долго не мог прикурить.
    Где-то совсем рядом громко зазвучали струны настраиваемых электрогитар.
    Я направился вдоль фасада гостиницы и вскоре нашёл с другой стороны здания вход в ресторан.
    В небольшом мрачном холле строгий швейцар в военной тужурке без погон преградил мне путь и почти грубо объяснил, что сначала я должен выбросить сигарету, раздеться, сдать вещи в гардероб, а потом уже вламываться в заведение.
    Выбрасывать сигарету и раздеваться мне совершенно не хотелось.
    Через стеклянную дверь был виден длинный узкий зал ресторана с эстрадой в конце. На эстраде сидели музыканты и настраивали инструменты. Почти все столики были пусты, на некоторых стояли написанные плакатным пером таблички: "Не обслуживается".
    В тёмном маленьком гардеробе я заметил небольшую полку, на которой были выставлены дорогие сигареты, шоколадки и почему-то новогодние открытки.
    Не выбрасывая сигареты, лишь спрятав её в кулаке, я подошёл к гардеробу, купил самую дорогую шоколадку и вышел.
    Выкурив на ветру ещё одну сигарету, я вернулся в холл гостиницы.
    Дежурная была на своём месте, но уже без косынки. Жиденькие, чуть завитые, короткие крашеные волосы бледно-жёлтого цвета плохо гармонировали с её ярко-красным платьем и боевым макияжем. Она сидела, низко опустив голову и глядя куда-то под стойку.
    Я подошёл, попытался изобразить на своём лице улыбку и протянул шоколадку.
    - Это вам.
    Она даже не взглянула на меня. Молча взяла шоколадку, сунула в пакет, висящий на спинке стула, и снова опустила голову.
    Я заметил, что там, под стойкой, на коленях у неё лежит книга и она читает. Понял, что книга, наверное, художественная, которую читать на дежурстве не положено, потому что, если бы это была какая-нибудь служебная инструкция, она читала бы её открыто, на столе.
    Немного постояв, я спросил, как её зовут.
    Она ответила односложно, не поднимая головы:
    - Лена.
    Постояв ещё немного и пытаясь сохранить на своём лице улыбку, я сказал ей со всей нежностью, на какую был способен в таком состоянии:
    - Леночка, я уже подождал...
    В этот момент совсем рядом беспощадно загремела музыка.
    Оказалось, что эстрада ресторана находится совсем рядом, за тонкой перегородкой.
    Дежурная подняла голову, равнодушно посмотрела на меня и снова её опустила.
    Сквозь гром электрогитар слабо пробивался неустойчивый женский голос, с отчаянием выкрикивая: "Не сыпь мне соль на рану...".
    - Леночка, милая, но что же вы со мной делаете?! - заорал я, стараясь перекричать певицу.
    - Мужчина, ну вы прямо, я не знаю!.. - так же громко возмутилась Леночка. - Я же вам уже сказала, ждите!
    Я чувствовал себя полным идиотом, и продолжал кричать:
    - А чего ждать?!
    - Фу ты, господи!.. - ещё больше возмутилась она. - Вам чего надо?
    Этот вопрос совсем поставил меня в тупик, и я серьёзно задумался, чего же мне действительно надо.
    Она сама помогла мне:
    - Вам номер надо?!
    - Да!.. Да!..
    - Ну, так и ждите!..
    - А долго ждать?!
    - Почём я знаю! Пока Дуся не придёт!..
    Я понимал, что уже ничего не понимаю.
    За перегородкой загремело ещё громче, завизжало, затарахтело, и неожиданно оборвалось.
    Я закрыл глаза и долго слушал глухую, успокаивающую тишину, потом глубоко, с облегчением, вздохнул и уже нормальным голосом спросил:
    - А Дуся - это кто?
    - Дуся - это Дуся, - многозначительно объяснила она. - Убрать ей надо.
    - Что убрать?
    - Ни что, а где. В номере убрать, там не убиралось.
    Я понял, что надежда получить номер у меня всё же есть.
    - А она скоро придёт?
    Дежурная неопределённо пожала плечами и добавила:
    - Она ещё в обед ушла.
    За перегородкой вновь заиграла музыка, но, казалось, уже не так громко.
    - Милая Леночка... - начал я.
    - Я вам не милая, - кокетливо, но строго перебила она.
    - Хорошо, извините... Просто Леночка... Нет, уважаемая Леночка... А давайте сделаем так: я пойду в номер и сам всё уберу. Могу даже полы вымыть. Только пустите меня, пожалуйста, поскорее. Я очень устал, я уже говорил вам...
    - Ну да, ещё чего? Там постель менять надо, проверить всё. Нет, ждите.
    Музыка заиграла громче.
    - А если эта Дуся вообще сегодня не придёт?
    Она отрицательно покачала головой.
    - Придёт, - сказала убеждённо, потом подумала и добавила: - Должна прийти.
    Прошло ещё около часа, в течение которого мы тихо беседовали, когда наступала пауза между песнями в ресторане, и кричали друг другу, когда музыка гремела.
    Выяснилось, что читает она любовный роман под названием "Роковой поцелуй", автора не знает, потому что книга попалась без обложки.
    Подходили какие-то люди, брали или сдавали ключи, о чём-то с ней говорили. Я вежливо отходил в сторонку.
    Наши позиции оставались на прежних рубежах: я был полон стремления поскорее попасть в номер, она с тем же упорством сдерживала мой натиск.
    Наконец, после того как я рассказал пару пошлых анекдотов и одна из консервных банок, в качестве дополнительного сувенира, перекочевала из моей сумки в её пакет, она не устояла и подала мне бланк.
    - Ладно уж, заполняйте.
    Я быстро заполнил и вернул бланк вместе с паспортом.
    Она долго листала мой паспорт, проверяла прописку, семейное положение, наличие детей, группу крови... Потом долго записывала.
    - Только смотрите, ничего там не трогайте, - наконец строго предупредила она, подавая вместе с моим паспортом ключ от номера. - Дуся придёт, я её пришлю.
    - Хорошо-хорошо, - закивал я, и счастливый, если, конечно, испытываемое в моём состоянии чувство можно назвать счастьем, поднялся на второй этаж.
    После яростной продолжительной борьбы с замком я, наконец, попал в долгожданный одноместный номер.
    Впрочем, одноместным номером назвать это помещение я бы не осмелился.
    Когда-то давно, в период срочной службы на Северном флоте, довелось мне провести некоторое время на старой мурманской гауптвахте. То был, кажется, последний год её существования, когда уже завершалось строительство нового здания гауптвахты. Пришлось посидеть там и в одиночной камере. То ли с течением времени память искажает размеры и расстояния, то ли действительно это было так, но мне почему-то сразу вспомнилась гауптвахта и та одиночная камера, которая, на мой взгляд, была, как минимум, раза в два просторнее этого гостиничного номера, причём, не такого уж дешёвого.
    Кроме того, интерьер и атмосфера, в которой я оказался, оптимизма тоже не вызывали.
    Односпальная деревянная кровать с разбросанной, измятой постелью; один край простыни свисает на пол, из-под другого выглядывает грязный, бугристый матрац. Маленькая тощая подушка валяется на полу у кровати, рядом с ней сморщенный, использованный презерватив. На стене, над кроватью, под треснутым, засиженным мухами стеклом, пожелтевшая репродукция - саврасовские "Грачи прилетели". В узком проходе между кроватью и старым письменным столом со вздутой, потрескавшейся полировкой, на маленьком обтрёпанном коврике и вокруг него, на коричневом затоптанном полу, лежали окурки, бумажки, обёртки, несколько пустых бутылок из-под дешёвого вина. Между кроватью и окном втиснута маленькая тумбочка, дверца которой распахнута, в ней тоже бутылки, бумажки, рваная картонная коробка, измятая ученическая тетрадь. На тумбочке старый черно-белый телевизор с проломленной панелью. Вместо переключателя каналов торчит гнутый кусок медной трубки, на котором косо висит ещё один презерватив. От телевизора вверх тянется кусок провода. Конец провода привязан к карнизу. Я понимаю, что, скорее всего, этот провод выполняет функцию антенны. С карниза свисает мятая, выгоревшая штора грязно-бурого цвета. На столе тоже бутылки из-под водки и вина, кусок чёрствого хлеба, грязные стаканы и почерневшая алюминиевая столовая ложка. Рядом с куском хлеба большой раздавленный таракан. В центре стола две тарелки, наполненные колбасной кожурой, окурками, обглоданными куриными и рыбьими костями. Тут же ученическая тетрадь с исчерканной обложкой в жирных пятнах и обломки шариковой ручки.
    Я осмотрел всё это и вернулся к двери.
    В маленьком узком тамбуре, кроме входной двери, было ещё две. За одной из них оказался выкрашенный в тёмно-коричневый цвет неглубокий стенной шкаф. В верхней части шкафа прямо к стене прибита деревянная рейка, из неё, вместо крючков, торчит несколько гвоздей. Напротив шкафа дверь в душ, он же туалет. Тусклая лампочка. На полу почерневшая деревянная решётка. Стены грязные, сырые, с засохшими следами стекавшей мыльной пены. На стене ржавый душ, рядом грязная раковина, в которой окурки, бумажки. В углу унитаз с бачком без крышки. Журчит вода. Рядом с унитазом переполненная пластмассовая корзина с мусором. У корзины ещё один сморщенный, затоптанный презерватив.
    При моём появлении два больших чёрных таракана, один из которых сидел на стене, другой на унитазе, не двинулись с места. Один из них лишь чуть присел на задние лапы и зашевелил длинными усами.
    Я вернулся в номер, сел на единственный стул, поставил сумку на колени и задумался.
    "Да!.. Видно, без Дуси мне не справиться..."
    Грохот музыки из ресторана был слышен и в номере. Ни слов, ни мелодии разобрать было невозможно, но пол и стены слегка вибрировали, а стекло в окне время от времени начинало дребезжать.

    * * *
    - А не подскажешь ли, любезный, гостиница приличная у вас в городе есть? - спросил Иван Петрович у возницы.
    - Не-а, нэмае, - ответил тот, не поворачиваясь. - Ночлежка е, а цёго нэмае.
    - Как же так?.. - растерялся Иван Петрович. - Как же без гостиницы?
    - А начёго вона?
    - Ну как это "начёго"? Вот я приехал, и где же мне теперь остановиться? Куда податься? Я просто в отчаянии!..
    - А вы, барин, мабуть, по казённому дилу?
    - Ну да, по казённому.
    - Так тоды вам фатеру надоть.
    - Хорошо, пусть будет квартира. Только где же мне её взять? Я ведь здесь никого не знаю...
    - Та нэ журысь, барин, я свезу.
    - Правда, голубчик? - обрадовался Иван Петрович. - Будь любезен, отвези, пожалуйста.
    И возница отвёз его к дому действительного статского советника Петра Ивановича Петрова.
    - Только ты уж погоди, не уезжай, - попросил Иван Петрович. - Вдруг откажут. Поедем дальше искать.
    - Ни, нэ откажуть, - мотнул головой возница.
    - Ну, как знать. Ты всё равно подожди.
    Через пять минут Иван Петрович вернулся очень довольный. Вместе с ним из широкого парадного вышел хромой мужик в старой распахнутой шинели, наброшенной прямо поверх рубахи, без шапки. Взяв саквояж Ивана Петровича, мужик понёс его в дом.
    - Ну, спасибо тебе, братец! Выручил. На вот, держи! - протянул Иван Петрович деньги. - Сдачи не надо.
    - Благодарствуйте, барин, - поклонился возница и, громко причмокнув, стеганул свою старую клячу.
    Приняв любезное приглашение Петра Ивановича, Иван Петрович остановился в его доме на Купеческой улице.
    Этот двухэтажный дом являлся собственностью Петра Ивановича и был приобретён им с переводом долга через комиссионера насколько лет назад. Фасадом своим, с широким подъездом и крыльцом, он выходил на Купеческую улицу, а с тыльной стороны имелся небольшой дворик с колодцем и беседкой, обвитой виноградом. За двориком начинался фруктовый сад, с вишнями, яблонями, крыжовником и овощными грядками. Сад заканчивался высоким деревянным забором с воротами, выходящими на другую улицу.
    В этом доме, точнее в одной из его комнат, после обильного ужина, после приятной и даже откровенной беседы с хозяином у самовара, помывшись при помощи того же хромого мужика, который первым встретил Ивана Петровича, он лег в чистую, накрахмаленную постель и уснул крепким, спокойным сном.
    Проснулся Иван Петрович рано утром, сладко потянулся в постели, потом сел, стянул с головы ночной колпак, вставил ноги в мягкие турецкие тапочки с высоко задранными носами, немного посидел, просыпаясь, затем, тихо ступая по большому персидскому ковру, подошёл к раскрытому окну и выглянул во двор.
    Во дворе, у беседки, молодая девка раздувала большой блестящий самовар. Дальше в саду, в нижней рубахе, летних брюках и легких штиблетах, с тонкой хворостиной в руке, ходил по узеньким дорожкам сам хозяин дома, наблюдая за тем, как такие же молодые босые девки лазали по деревьям и собирали в подолы вишни. Набрав подол, они спускались с деревьев и ссыпали вишни в большие плетеные корзины.
    Низкорослый растрёпанный мужик с длинными спутанными волосами, в рваных, грязных сапогах, бегал с двумя вёдрами через калитку из сада во дворик, набирал в колодце воду, бежал обратно, и выливал её под стволы деревьев.
    Встречая на пути Петра Ивановича, он сворачивал с дорожки и, с трудом вытаскивая сапоги из рыхлой, мягкой земли, обегал его. Один раз, свернув с дорожки, мужик поскользнулся и выплеснул воду на землю.
    - Эх, раззява! - воскликнул Пётр Иванович и несильно хлестнул мужика хворостиной по спине.
    - Звиняйте, вашес-ство, - пролепетал мужик и побежал дальше.
    Иван Петрович вспомнил вчерашний вечер, долгий разговор с хозяином у самовара и, несмотря на свежий, бодрый воздух, на пробивающееся сквозь густую листву приятное утреннее солнышко, ему стало грустно.
    Пётр Иванович вчера говорил много и печально. Жаловался он на провинциальную жизнь, на среду, которая заела, на пошлость, на бескультурье. Говорил о том, что все вокруг воруют, берут взятки и думают только о том, как бы друг друга надуть, облапошить и оболгать. Ещё рассказывал, как он сам давным-давно, кончив курс в университете, приехал сюда поднимать и облагораживать провинцию. Был он тогда полон сил, идей и стремлений, но вскоре устал, разочаровался, сник и располнел. Потом женился на дочери богатого купца первой гильдии. Причем купец был инородцем, из турок, но крещёный. Взял Петр Иванович за невестой хорошее приданое, стал давать взятки ("Уж вам-то можно рассказать. Вы человек образованный, да и временный в наших местах. Сегодня вы здесь, а завтра вас и не сыщешь".) и быстро продвигаться по службе. Потом и сам стал брать взятки, лгать, придумывать различные махинации и интриги. Вскоре купил два имения и дом, на которые, в сущности, если говорить по совести, не имел ни морального, ни гражданского права. Ещё он жаловался на то, что никому ничего не может доверить, что управляющие в его имениях жулики, и потому имения практически не дают никакого дохода, что даже уход за собственным садом и сбор урожая невозможно доверить никому, и поэтому он вынужден, в ущерб службе, сам за всем следить и проверять, чтоб ничего не украли, да не сотворили какой-нибудь пакости. Жаловался также Пётр Иванович на то, что жена его оказалась женщиной пустоголовой, грубой, думающей только о новых нарядах, шляпках, о том, кто и как на неё посмотрел, какое впечатление она произвела своей улыбкой или томным, отрепетированным у зеркала, взглядом. И обе дочери уродились в неё же. Старшую замуж пора выдавать, но кто ж её такую взять захочет? Да и женихов приличных - ни одного. Раньше только жена, а теперь и дочери вместе с ней, устраивают ему сцены, когда он задерживается за партией в винт или позволяет себе две-три лишних рюмки за ужином. А главное несчастье в том, что вообще мысль человеческая давно угасла, что новых идей уже не может быть никаких, так как любые идеи обречены на забвение, потому что могут попасть лишь на бесплодную почву рутины, прагматизма и обывательщины...
    - Доброго здоровьица уважаемому гостю! - воскликнул Пётр Иванович, стоя у колодца, широко расставив ноги, держа руки за спиной и размахивая хворостиной. - Как спалось?
    - Премного благодарен! Лучше не придумаешь.
    - Ну-с, пожалуйте к завтраку.
    - Сию минуту, - ответил Иван Петрович, отошёл от окна и стал одеваться.
    Одеваясь, он думал:
    "Да-с... Поставь скакового коня в оглобли, надень на него хомут, навали полную телегу камней, хлестни кнутом, и жди от него прыти, изящества, красоты и радости. Ничего не дождешься. А жаль... Ах, как жаль! Ах, как жаль..."

    * * *
    Громкий, неожиданный стук в дверь заставил меня вздрогнуть. Я не успел что-либо сказать, как дверь распахнулась.
    На пороге стояла дежурная. В одной руке у неё был комплект чистого белья, в другой веник и совок.
    - А Дуся так и не пришла, - с улыбкой сообщила она и вошла в номер. - Ой!.. О-о-о-й!.. О-о-о-о-о-й!.. Ф-у-у!.. Тьфу! - воскликнула она, оглядев номер и ковырнув тупым носком туфли лежащий презерватив.
    - Я ничего не трогал, как обещал, - поспешил оправдаться я.
    Она не отреагировала на моё оправдание, молча положила бельё на грязный стол, сверху на чистое бельё грязную тряпку, поставила к стене совок и веник, подняла с полу бутылки и понесла их в коридор.
    Вернувшись, она стала снимать с постели грязное бельё.
    - Скажите, а кто здесь жил? - поинтересовался я.
    - Та, - махнула она рукой. - Ханыга какой-то. Поначалу-то вроде ничего, представительный был, интеллигентный, вроде вас. Он при мне поселялся. А потом как начал, как начал!.. И за номер по три дня не платил. Уже и не знали, что с ним делать. А этих самых водил, ну, прямо, я не знаю... Но больше они сами к нему бегали. У него, видать, деньги дурные были, не заработанные, так... А они деньги за версту чуют, и, как мухи на мёд. И, главное, целый день сидишь, смотришь, ну, прямо, следишь за ним, а потом - раз, опять у него какая-нибудь чувырла. Прямо, аж обидно!.. И как они к нему проскакивали? Я уж думала через окно, так тут не залезешь...
    Она собрала в грязную наволочку оставшиеся в номере пустые бутылки, вынесла их в коридор, потом стала подметать.
    - А откуда он?
    - Да ниоткуда! Из района. И прописка у него районная. В карточке написал, что в командировку приехал, а сам из номера почти не выходил. Приходили, правда, к нему разные и на машинах приезжали, а зачем - кто его знает. Я не подслушивала. А сегодня приехала за ним одна дама, представительная такая и на иностранной машине. Наверное, из области. Так вообще умора была. Я только заступила утром, она появляется, спрашивает его. Ну, я у неё спрашиваю: "А вы кто ему будете?". Она говорит: "Неважно" - "Ну, раз неважно, тогда и я ничего не скажу. Много вас таких к нему ходит". Она в крик, скандал устроила. "Я, - говорит, - специально за ним приехала. Мы его неделю разыскиваем". Уж кто она ему, не знаю, может, жена, может, так просто, но, наверное, постарше его будет. Поскандалили с ней. Потом думаю, делать нечего, надо вести. Взяла ключи, позвала Дусю, пошли. Я тогда ещё подумала: вот бы сейчас его застукать. И точно!.. Дверь открываю, заходим, а они тут... ну прямо... прямо, как по видику. Мы с подругой иногда ходим там к одной, у неё мужик... ну, в общем, живёт, слава богу, и видик есть и всё... Она что-нибудь как поставит - с ума сойти!.. Ну и эти так же. Мы заходим - они как вскочат!.. Лярва эта по номеру бегает прямо голышом, а у неё на жопе во-о-от такой синяк... Умора! И шмотки свои найти не может. А он сидит тоже голенький, не пьяный ещё, так, кирной немного, смотрит на эту, которая приехала, и всё причитает: "Что ж ты так, мамочка!.. Ах, мамочка... Ох, мамочка!..". Дуся полотенцем лицо закрыла и хохочет. Я тоже чуть со смеху не подохла. Та мымра шмотки свои аж за телевизором нашла. Платье напялила прямо на голое тело, остальное в руках держит и к двери подойти боится, мы ж тут стоим. Так эта у неё ещё спрашивает: "Он вам что-нибудь должен?". Спокойно так, без всяких. Дуся вообще по стенке полезла, ну и я тоже. "Нет, - говорит, - мы ни о чём не договаривались". Слышь, не договаривались они!.. С него соскочила, и не договаривались!.. Так, с трусами в руках, и почесала. А эта "мамочка" его голого в душ потащила, помыла, одела и повела. И всё молча. За номер тоже заплатила. Вы это, постель уж сами заправите?
    - Да-да, конечно.
    - Так что смотрите, ведите себя хорошо. У нас с этим строго...
    Она закончила подметать, высыпала мусор в переполненную пластмассовую корзину в туалете, вымыла холодной водой тарелку, стаканы, не вытирая поставила их на стол, забрала грязную постель, совок, веник и, оставив дверь открытой, пошла по коридору, позвякивая пустыми бутылками.
    Я полагал, что она ещё вернётся закончить уборку в туалете и не стал закрывать дверь. Заправляя постель, с облегчением думал, что смогу, наконец, принять душ и развалиться на этой узкой, неприятной, осквернённой кровати.
    Но горячей воды не оказалось, дежурная тоже не возвращалась. И развалиться мне пришлось ещё не скоро.
    Заправив постель, я ещё подождал, потом достал из своей сумки рулон туалетной бумаги, нитки и пошёл...
    Должен извиниться за описание последующих, столь прозаических событий перед эстетствующими читателями, краснеющими при виде того, как соседская собака справляет нужду у ближайшего дерева, но именно эти события сыграли немаловажную роль в дальнейшем развитии сюжета.
    Я тщательно протёр края унитаза, уселся на него, сложил в несколько раз нитку и привязал рулон бумаги к трубе, проходящей вдоль стены. На этой же трубе, явно для тех же целей, висели две половинки ученической тетради с такой же, как в номере, промасленной, исчёрканной обложкой.
    Я взял обе половинки и швырнул их на кучу мусора, возвышавшуюся над корзиной. Одна из половинок соскользнула на пол и раскрылась. Видимо, повинуясь давней привычке, я склонил голову и стал читать, с трудом разбирая незнакомый почерк.
    Почти сразу же я понял, что это письмо, точнее черновик письма. Первые прочитанные строки настолько заинтересовали меня, что я не удержался, поднял эту половинку тетради и пролистал несколько страниц.
    Письмо было написано мелким угловатым почерком. Иногда почерк постепенно менялся, буквы увеличивались, начинали скакать, изменялся наклон. Иногда почерк изменялся резко в середине предложения. Было заметно, что человек, писавший это письмо, то постепенно пьянел, то, отложив письмо, вновь принимался за него уже в другом состоянии. Много помарок, много зачёркнуто. Некоторые места зачёркнуты и тут же переписаны заново. Но грамматических ошибок было мало, почти совсем не было.
    Я взял вторую половинку тетради, сложил их и стал читать сначала.
    Вернувшись в номер, я разложил на столе эти две половинки тетради и читал дальше. Дверь была по-прежнему открыта. По коридору проходили люди, невольно заглядывая ко мне. В ресторане продолжала греметь музыка, стекло время от времени дребезжало, но я не замечал, не слышал всего этого.
    Ни жуткая усталость и близость долгожданной постели, ни чувство голода и наличие продуктов в моей сумке не могли оторвать меня.
    Когда же я обнаружил, что некоторых полулистов не хватает, то вернулся в туалет и, поборов брезгливость, разыскал в урне недостающие измятые, испачканные половинки страниц.
    Не знаю, было ли это письмо переписано начисто и отправлено адресату. Думаю, что нет. Скорее всего, ему суждено было исчезнуть в мусорной урне, может быть, и сослужив предварительно хоть небольшую, но полезную службу.
    Дочитав до конца, я долго ещё сидел не шевелясь, глядя в одну точку.
    "Когда же я последний раз писал кому-нибудь? Не деловые, служебные письма, а нормальные, человеческие. Не помню... А когда в последний раз получал? Тоже не помню. Открытки поздравительные к праздникам, кажется, ещё писал и получал, но тоже давно. А когда именно? Не помню. Жаль..."
    Казалось бы, а зачем писать? Снял трубку, позвонил, поговорил - так просто. Нет, не просто. Того, что можно написать, порой не скажешь, не объяснишь. Даже при встрече. При встрече тем более. Если, конечно, есть что объяснить, если действительно хочешь, чтобы тебя поняли...

    * * *
    Вечером того же дня после обильного ужина Иван Петрович, ссылаясь на плохое самочувствие, отказался от партии в винт и уединился в отведённой ему комнате. Ещё до ужина он попросил принести ему перо и бумагу. Оставшись один, он сел к столу и начал писать письмо.
    Письмо было адресовано хозяину дома Петру Ивановичу.
    После вчерашнего разговора Иван Петрович проникся к нему сочувствием, в чём-то даже жалостью и, рассудив, что в разговоре будет нелегко высказать все свои мысли по этому поводу, решил обратиться к эпистолярному жанру.
    Он очень хотел помочь Петру Ивановичу разобраться в его чувствах, обидах и сомнениях. Хотел даже несколько пожурить его за некоторые ошибки в мировоззрении и за то отношение к себе и окружающим, которое сложилось у Петра Ивановича в результате этих ошибок. Но главное, Иван Петрович хотел покаяться. Покаяться не только в том, что ему довелось жить в столице, а Петру Ивановичу прозябать в провинции, - это ещё полбеды, это не главное. Главное в том, что многое из того, о чём говорил вчера Петр Иванович, в полной мере можно было отнести и к самому Ивану Петровичу. И уж если честно, по совести, рассудить, то дело здесь не только во взятках, не в том, кому какая жена досталась или какие выросли дочери, и не в недоверии к окружающим, а в том, какие мы сами, чего мы хотим, ждём и добиваемся от нашей суетной, бренной и скоротечной жизни. Хотел также Иван Петрович рассказать в этом письме о том, что и ему приходится в жизни не всегда идти путями праведными, что вот незадолго до этой поездки довелось ему, в нарушение законов и уложений, довести до положительного решения дело одного нечистого на руку купца. По совести, надо было бы гнать этого купца из присутствия в три шеи, но... но... Получил тогда Иван Петрович от этого купца чистую взятку, целых сто рублей. И почти всю эту сотню истратил на прихоти и капризы племянницы своего начальника, чем и добился её расположения. Завязался бурный, сумасшедший роман. Иван Петрович чувствовал себя счастливчиком, но вскоре выяснилось, что быть кумиром взбалмошной девицы не так-то легко, и выполнять её прихоти, а порой и абсурдные капризы, Ивану Петровичу было просто не по карману. Всё чаще ему приходилось выслушивать от неё обвинения в скупости, отсутствии каких-либо интересов и даже в бездарности. В конце концов, он решил объясниться. Объяснение закончилось слезами и оскорблениями. Иван Петрович при этом чувствовал себя в роли пошлого, трусливого соблазнителя. Особенно он опасался, что обо всём станет известно дядюшке. Обо всём дядюшке не стало известно, но какие-то слухи до него всё же докатились. Видимо, это и послужило причиной столь дальнего вояжа Ивана Петровича. То есть под благовидным предлогом отправил его дядюшка, что называется, с глаз долой, из сердца вон.
    Поразмыслив, Иван Петрович решил всё же не писать о племяннице начальника, и про взятку от купца тоже, а ограничиться лишь общими фразами о несовершенстве мироздания и тленности бытия.
    Тем не менее, письмо получалось доброе, даже душевное. Чувствовалось в нём родство душ, взаимопонимание, поддержка и тому подобное.
    Была у Ивана Петровича даже мысль пригласить Петра Ивановича к себе в столицу погостить, отдохнуть от трудов праведных, побывать в обществе, познакомиться с новыми передовыми идеями, но... Но пока решил он не спешить с приглашением.
    "Уж коль завяжется переписка, возникнет потребность в дальнейшем общении, - подумал Иван Петрович, - тогда и пригласить можно будет. А пока... А пока, что ж, пора спать, поздновато уж..."
    Засыпал Иван Петрович довольный, с чувством исполненного долга.
    "Только письмо ему сейчас отдавать не буду. Потом, перед отъездом. Милейшей души человек..." - подумал Иван Петрович и уснул.

    * * *
    "Сын мой единый!
    Сын мой рождённый!
    Довелось тебе родиться в это время, на этой планете, в этой стране, в этом городе. Довелось тебе родиться моим сыном.
    И это прекрасно, и это ужасно!
    Прекрасно то, что ты родился, что новая, может быть, счастливая жизнь, появилась на этом свете. Прекрасно, что вся твоя жизнь ещё впереди и ждут тебя великое множество счастливых минут, радость удачи, исполнения желаний и познания величайшего чуда - жизни.
    Ужасно же потому, что... потому, что...
    Впрочем, могу ли я судить?
    Могу ли я определить и объяснить тебе, что хорошо, а что плохо, что прекрасно, а что мерзко и гадко?
    Не знаю... не знаю...
    Ты уже умеешь читать и писать, ты уже смотришь на этот мир своими собственными глазами, и жизнь уже заставляет тебя принимать решения, совершать поступки и делать выводы.
    Десять лет, которые ты прожил на этом свете, - как это мало!.. И как это несоизмеримо много для познания окружающего мира. Как мало ты ещё прожил, но как много тебе уже довелось увидеть, узнать, почувствовать и понять.
    Ты уже знаешь, что такое яркое, палящее солнце на берегу тёплого моря и что такое трескучий российский мороз в сосновом лесу. Знаешь холод стен современных блочных многоэтажек и тёплый кисловатый запах старой бревенчатой избы. Тебе уже довелось пожить на юге и на севере, в большой городской квартире и в покосившейся пригородной избушке.
    Ты уже знаешь, что такое обида, горечь, страх и даже голод. Ты знаешь, что такое любовь, но как мало, как несоизмеримо мало, довелось тебе ощутить её за столь короткую, но уже такую длинную жизнь.
    Где ты сейчас, сын мой? Что ты делаешь в эту минуту?
    Сидишь ли на уроке в школе, играешь ли во дворе с друзьями или катаешься на велосипеде, который я тебе так и не подарил? А может быть, тайком наблюдаешь за девочкой, которая тебе уже нравится, но ты ещё ни за что не признаешься в этом даже самому себе?..
    А вдруг ты сейчас дерёшься со своим обидчиком и, получая удары, ощущая боль, теряя силы и ориентацию, пытаешься выстоять и ответить ударом на удар? За что ты дерёшься, с чем борешься, что защищаешь? Или, может быть, осознав, что не сможешь одолеть противника, что он сильнее тебя, обращаешься в бегство и, задыхаясь от обиды, страха, бессилия и слёз, бежишь, не разбирая дороги, не зная, где укрыться, спрятаться...
    А может быть, почувствовав слабость противника, ощутив свою власть над ним, ты радуешься его поражению, упиваешься своей властью и наносишь ему подлые, безответные удары?
    Где ты сейчас? Какой ты?
    Мы с тобой знаем друг друга десять лет, с тех пор, как я принял тебя из рук твоей матери на пороге роддома. Даже ещё раньше, когда я, прильнув к её животу, слушал, как шевелился в нем ещё не ты, а то, что стало потом тобой.
    Конечно, ты не можешь помнить всю свою жизнь. Ты не можешь помнить, как мы с твоей матерью метались из угла в угол, передавая друг другу тебя новорождённого, смертельно больного, когда врачи уже признали, что бессильны спасти тебя. Последняя надежда была на какое-то лекарство, которого не было ни в одной аптеке города, ни в больницах, ни у знакомых.
    На следующий день я ушёл рано утром, оставив с тобой измученную, обезумевшую мать, не зная, когда вернусь и застану ли тебя живым, а вернулся поздно вечером с этим лекарством и сделал свой первый в жизни укол в твою крохотную, - меньше моего кулака, - попку. Но сделал я его, видимо, не совсем удачно, потому что с тех пор осталась у тебя в том месте чуть заметная ямочка. Потом было ещё множество уколов, но ты уже не кричал, не плакал, лишь сжимал в кулачки свои маленькие ручонки. И ты выжил, ты выздоровел, ты остался жить в этом мире.
    Ты не можешь помнить и то, как мы расставались с твоей матерью, хотя к тому времени ты уже научился говорить, и цепкая детская память не могла не запомнить каких-то ярких, важных событий. Но это событие не стало важным ни для тебя, ни для неё, ни для меня. Всё было тихо, спокойно, обыденно. Ведь мы считаем себя цивилизованными людьми. К чему ссоры, шумные объяснения, упрёки, слёзы... Впрочем, слёзы при нашем расставании были. Ещё был пьяный ужин в ресторане, потом мы ещё что-то допивали уже дома, в постели. А утром перестали считать себя мужем и женой, остались только твоими папой и мамой. Ты этого, конечно, не помнишь, тогда ты об этом даже не знал.
    Но ты, наверное, помнишь, как потом, уже позже, случайно проговорился о том, что у тебя появился новый папа. Сказав это, ты сильно испугался, и долго смотрел на меня широко открытыми глазами, ожидая, как я отнесусь к этой новости. Но я отнёсся совершенно спокойно. Ведь мы считаем себя цивилизованными людьми. Ты не выдержал, и спросил:
    - Ты знал об этом?
    - Конечно, - соврал я.
    И ты понял, что я соврал. Ты уже тогда многое понимал. Ты решил поддержать меня, успокоить и сказал:
    - Вообще мне повезло в жизни. У меня теперь целых два папы. У многих и одного-то нет.
    И мы улыбнулись друг другу.
    Ты, конечно, помнишь и морские прогулки на теплоходе, и рыбалки. Помнишь, когда вы с матерью и твоим вторым папой были на рыбалке, и должны были потом вернуться к берегу, чтобы забрать меня, а я, освободившись раньше, чем предполагал, пришёл на берег, увидел вас далеко в море, но не стал ждать, и вплавь добрался к вам. Вы заметили и узнали меня уже совсем близко, у самой лодки, и очень удивились. Они стали ругать меня за такой необдуманный и опасный поступок, а ты смотрел на меня мокрого, уставшего и был счастлив, что у тебя такой смелый и сильный родной папа.
    Сегодня ты уже почти совсем взрослый. Ты уже многое знаешь и умеешь. Ты умеешь копать червей и ловить рыбу, мыть полы и готовить яичницу, дарить цветы и драться. Ты умеешь ездить на велосипеде и лихо катаешься на скейте. Ты даже управлял настоящим автомобилем. Ты, конечно, очень волновался, тебе было немного страшно, но ты очень хотел прокатиться именно за рулём, и был уверен в том, что, если у тебя что-то не получится, я вовремя подхвачу руль и нажму нужную педаль. Ты знаешь, что я всегда помогу тебе, поддержу, посоветую, подскажу, объясню... объясню... объясню...
    Ведь ты знаешь меня, ты так хорошо меня знаешь.
    Ты, наверное, помнишь, как я приехал к тебе в гости, чтобы познакомиться с твоим новым папой, и мы сидели втроём на кухне - я, он и твоя мать, - и пили водку. А ты один сидел в комнате и ждал, когда мы закончим. А мы всё пили и пили, несколько дней подряд. Ты так обрадовался моему приезду, но потом, приходя из школы, только строго смотрел на меня, и уходил в другую комнату. А когда они, наконец, ушли на работу, и ты знал, что их не будет дома, ты убежал из школы и, прибежав домой, сильно плакал и просил меня: "Папочка, не пей! Не пей, пожалуйста! Пусть они пьют, пусть они всегда пьют, только ты не пей! Ведь ты мой родной папа!..". И твои ручонки обнимали мою шею, а слёзы капали мне на грудь. И я обещал тебе не пить, и больше не пил с ними. И мы ходили с тобой гулять, катались на санках, играли в снежки, обедали в столовой...
    Ты знаешь меня сильным и красивым. Ты, конечно же, помнишь, как я лихачил на дороге и у тебя захватывало дух от скорости. Тебе это очень нравилось, хотя было страшно. Но ты знал, что, если я с тобой, ничего плохого не случится.
    Ты знаешь меня пьяным и злым, когда я мог закричать на тебя, обидеть или, хлопнув дверью, уйти неизвестно куда и насколько. Ты знаешь меня нервным и раздражительным, когда руки мои тряслись, а единственным желанием было опохмелиться.
    Ты знаешь меня безработным, растерянным и голодным, когда я приходил к вам лишь для того, чтобы поесть. И ты понимал это, и говорил, что тоже очень проголодался, и приглашал меня к столу.
    Ты знаешь меня большим начальником, когда ты появлялся у меня в кабинете, садился в моё кресло и давал распоряжения секретарше, и она с серьёзным видом шла их исполнять, а ты, сдерживая улыбку, заговорщицки поглядывал на меня, брал телефонную трубку и делал вид, что разговариваешь по очень важному делу.
    Ты знаешь меня добрым, щедрым и беззаботным, когда я приносил тебе подарки, угощал заморскими сладостями и разрешал делать всё, что хочется.
    Ты знаешь меня больным и беспомощным, когда я лежал загипсованный, обезображенный запёкшейся кровью и ссадинами. Ты дежурил у моей постели, подкладывал судно и, глядя на мои мучения, шептал: "Ну, давай, папа, давай!". А потом, стараясь не нюхать, выносил судно, возвращался и, забыв об игрушках и развлечениях, сидел рядом и молча думал, думал... думал...
    О чём ты думал тогда, сын мой? О чём ты думаешь сейчас? Тебе ведь только десять лет, а ты уже столько узнал, пережил, передумал...
    Смогу ли я когда-нибудь узнать твои мысли? Смогу ли я понять их? Смогу ли я сказать тебе когда-нибудь обо всём, что пишу сейчас? И поймём ли мы друг друга?
    Кто из родителей не хочет, чтобы его ребёнок вырос честным, умным, добрым, справедливым, сильным и красивым? Кто не хочет, чтобы у его ребёнка жизнь сложилась легко и счастливо? Но как? Как помочь тебе в этом? Как научить тебя всему тому, что необходимо в этой жизни? Как могу я учить тебя, и говорить о том, что хорошо и что плохо, если в свои десять лет ты честнее, добрее, лучше и чище меня, а во многом сильнее и мудрее?
    Конечно, я знаю всё то, что должен говорить тебе, чему должен учить тебя, но...
    Лгать нехорошо, нужно всегда говорить правду.
    А если я знаю, что ложь, лицемерие, подлость будут подстерегать тебя на каждом шагу, если все эти "прелести" настолько вошли в нашу жизнь, что стали не только допустимыми, но даже естественными и необходимыми? Если всё это постоянно окружает нас не только на улице, на работе, но и в кругу друзей и даже в собственном доме? Если всё это ежедневно, ежечасно лавиной наваливается на нас со страниц газет, журналов, с экрана телевизора? Если от этого никуда не скрыться, не спрятаться, не убежать? Ни лжец ли я буду, если стану говорить тебе, что врать плохо и нужно всегда говорить только правду? И поверишь ли ты мне? А если вдруг поверишь, то будет ли это лучше для тебя?
    Что лучше? Делать то, что ты не любишь, о чём не имеешь ни малейшего представления, но что даёт тебе престижное положение, перспективу карьеры, приличные деньги, и твоя семья одета, обута, пользуется уважением...
    "Неужто так бывает?" - можешь спросить ты.
    Бывает, ещё как бывает. Но при этом тебе придётся лгать, изворачиваться, делать вид, что ты очень хорошо разбираешься в том, в чём ничего не смыслишь. Придётся приближать к себе глупцов, бездарностей и подлецов, дружить с ними и при этом высмеивать, унижать, изводить и даже уничтожать тех, кто умнее, талантливее и грамотнее тебя, говорить хорошо о том, что воистину плохо... Придётся постоянно создавать впечатление, что ты незаменим на том месте, которое по праву должно принадлежать другому. Но ведь тебе на этом месте хорошо! Ты даже стараешься, чтобы было хорошо тем, кто рядом с тобой, кто говорит тебе приятные вещи, кто верит в твою незаменимость, кто так же лжет и лицемерит. Но если кто-нибудь из них скажет или подумает что-либо неугодное тебе? Разве ты не захочешь рассчитаться с обидчиком, поставить его на место, устроить ему невыносимую жизнь? Будешь ли ты думать о том, что делаешь ему больно, лишаешь его смысла жизни или хотя бы тех благ, которые он имеет, и которые, возможно, принадлежат ему по праву?
    Но лучше ли заниматься тем делом, которое ты знаешь и любишь, в котором ты кое-что понимаешь и можешь делать его лучше других, не обращая внимания на неприятные реплики в твой адрес, на косые взгляды? Ведь ты знаешь, что это твоё любимое дело, и лучше тебя его никто не сделает!
    Лучше ли оценивать своих коллег по их знаниям, способностям, отношению к делу, уважать их достоинство, честь, даже если ты знаешь, что за твоей спиной происходит какая-то мышиная возня, и в один прекрасный день узнать, что ты уже не нужен, что ты уже не работаешь, что тебя просто вышвырнули, а твоё место уже занимает серая, бездарная личность, которой ты постыдился бы и руку подать.
    Или вдруг, однажды поняв, что то, чем ты занимаешься, то, что даёт тебе и престиж, и удовлетворение, и благосостояние, - всё это никому не нужно, всё это лишь суета, дым, прах. И, поняв это, - уйти. Уйти, оставляя всё, чем занимался большую часть своей жизни, всё, что любил, знал, умел. Уйти, зная, что уже завтра тебя ожидает забвение, что ты превращаешься в ноль, что тебе просто нечем будет заняться. Ведь кроме этого ты ничего не знаешь, не умеешь. И семья твоя остаётся без куска хлеба, и... Но ты всё равно находишь в себе силы уйти, потому что ты честен, ты прав, ты должен так поступить.
    Правильно ли ты в этом случае поступишь?
    Не знаю... Не знаю!..
    Самое святое для мужчины - женщина. Женщина - твоя мать, женщина - мать твоих детей.
    Но что лучше: жить с нелюбимой женщиной, презирать её любовь, мучить её, тяготиться собственной жалостью к ней или бросить её, наплевав на домашний уют, на детей, на её чувства, надежды и когда-то данные тобой обещания? Или жить с любимой, но знать о её неверности, делать вид, что ничего не замечаешь и даже не подозреваешь, терпеть все обиды и считать себя счастливым в своём унижении? Или, наплевав на всё, упиваясь своей свободой, жить с одной, любить другую, проводить время с третьей, у четвёртой оставаться на ночь, у пятой брать взаймы и не отдавать, у шестой... у седьмой... у восьмой...
    Что лучше?
    Если честно - я не знаю. Не знаю...
    Подлецов нужно бить по морде.
    Но если от этого подлеца зависит твоя карьера, твоё благополучие, если этот подлец походя может опорочить твою честь и ты уже никогда не отмоешься? Что лучше, промолчать, стерпеть оскорбление, улыбнуться ему или всё же врезать по морде, наплевав на последствия, сохранив честь внутри себя, но при этом лишиться важного, нужного, необходимого?
    А если перед тобой мразь, подонок, убийца или насильник? Стоит ли вступать с ним в поединок, если ты видишь, что он гораздо сильнее тебя, или у него в руках оружие? Ведь от этого зависит твоя жизнь. Но даже если сильнее ты, даже если оружие оказалось в твоих руках, стоит ли вступать в этот поединок? Имеешь ли ты право лишать его жизни? Ведь он тоже чей-то сын, чей-то муж, чей-то брат. Ведь в этом случае ты сам становишься убийцей. Ты будешь оправдываться потом: "Я не виноват, я не хотел его убивать, я только защищался!". Но ведь это нужно ещё доказать. И даже если ты докажешь свою невиновность, ты всё равно останешься убийцей. Так стоит ли вступать в этот поединок или лучше пройти мимо, не заметить, не услышать, не узнать?
    А если жизнь твоя дала трещину, и ты не видишь выхода, и нет никакой возможности выкарабкаться? Но вдруг к тебе приходят, дают оружие и говорят: "Пойди и убей, и мы решим все твои проблемы. Ты получишь много денег, благополучие и покой. Семья твоя не будет знать никаких проблем, дети твои получат всё, что пожелают, и даже больше. А без нас ты никогда не выкарабкаешься. Посмотри на себя, какой ты сегодня, и подумай о том, каким можешь стать завтра".
    Что ты выберешь, сын мой?
    А если ты будешь жить прекрасно, счастливо и беззаботно, но вдруг кто-то тебя обидит, дела твои пошатнутся, жизнь начнёт рушиться, и ты будешь знать, кто в этом виноват? И будешь знать, что если этого человека не станет, всё опять пойдёт по-прежнему, всё будет прекрасно. Не пойдёшь ли ты к кому-то и не скажешь ли: "Пойди и убей. Он мешает мне жить"? Ведь ты защищаешь свою семью, своих детей, своё благополучие.
    А если в твои руки вкладывает оружие государство и говорит тебе:
    - Иди, убивай, это твои враги.
    - Но ведь они не сделали мне ничего плохого! - пытаешься возразить ты.
    - Это не имеет значения. Ты обязан защищать интересы своей Родины.
    Можно ли убивать в этом случае?
    Не знаю. Не знаю!..
    Я хочу, я очень хочу, чтобы ты вырос умным, сильным, красивым, честным, справедливым. Но как помочь тебе в этом, как научить тебя всему этому?
    Ещё больше я хочу, чтобы жизнь твоя сложилась удачно, чтобы окружали тебя такие же умные, честные, добрые люди. Но...
    Кем ты будешь? Каким ты будешь?
    Кем бы ты ни был, каким бы ты ни стал, ты - мой сын. И я должен понять тебя, я должен помочь тебе. Хотя на сегодняшний день получается, что я ещё так мало знаю, так мало понимаю в этом мире, а твоя маленькая жизнь уже течет и складывается самостоятельно, почти без моего участия. Плохо ли это или хорошо, плохой я отец или хороший, не мне судить. Я такой, какой есть. И я очень хочу, что бы ты понимал меня. Может быть, не сейчас, может быть, потом, когда-нибудь... Ведь ты мудрее, лучше и чище меня. И это прекрасно, и это..."

    * * *
    Музыка внизу уже не играла, в коридоре было тихо, лишь где-то за стеной время от времени раздавался громкий женский хохот.
    Здесь, в далёкой глубинке, в грязной, провонявшейся гостинице, среди мусора, презервативов, человеческих испражнений, в изорванной, изгаженной ученической тетради остались мысли и чувства человека, который явно не был ангелом, но который, как мне показалось, сумел подняться, возвыситься и над этой грязью, и над повседневной суетой, и даже над самим собой.
    И что ему Гекуба?
    Что он Гекубе?
    Что ему, беспросветному пьянице, до морали, чести, взаимопонимания? Пусть даже во взаимоотношениях с собственным сыном. Что ему до социальных нарывов общества, если сам он явно далёк от каких бы то ни было идеалов? И всё же... и всё же...
    Если в этих условиях, в этой среде, всё же теплится ещё мысль человеческая, если ещё не вытравлены такие понятия, как совесть, вера и честь, если всё же пытается человек осознать их, понять и передать следующим поколениям, пусть даже в таком виде, значит, не всё ещё потеряно. Значит, можно ещё надеяться, что возродятся эти понятия. Пусть не в нас, и даже не в детях наших. Может быть, внуки или правнуки найдут подобные письма и воспримут всю их боль, и задумаются, и воистину возродят Россию-матушку. Но уже навеки веков.
    Аминь!..

    * * *
    Я возвращался из отпуска. Лежал на верхней полке и тупо смотрел в темноту за окном в надежде увидеть хоть какой-то далёкий огонёк. Почему-то казалось, что даже одинокий тусклый огонёк где-нибудь вдалеке сможет внести разнообразие в это унылое движение под монотонный стук колёс. И ещё хотелось отвлечься от ворчания и суеты двух пожилых женщин, волею судьбы оказавшихся моими попутчицами. С ними ехала девочка лет десяти, внучка одной из них.
    Они собирались выходить, ужасно суетились, открывали и закрывали чемоданы, что-то там перекладывали, вынимали, снова укладывали, покрикивали на девочку, которая не знала где пристроиться, чтобы не мешать им.
    Несмотря на то, что в билете моём была указана нижняя полка, до их выхода пришлось довольствоваться верхней.
    Ещё при посадке, войдя в купе, я понял, что ехать придётся именно на верхней.
    Женщины, увидев меня, очень обрадовались:
    - Ой, слава богу, как нам повезло!
    - В чём? - поинтересовался я.
    - Что у нас попутчик такой симпатичный молодой человек, - льстиво улыбнулась одна.
    - Вы же не откажетесь ехать на верхней полке? - в тон ей спросила другая.
    Деваться было некуда. Я опустил свой чемодан и большую сумку в ящик под нижней полкой, другую сумку и пакет с продуктами забросил в багажное отделение наверху и стал устраиваться на верхней полке.
    В пути я узнал, что они выходят в том городке, в котором мне когда-то довелось побывать проездом, и от которого я ещё добирался автобусом в срочную командировку, и жил потом в грязной, неуютной гостинице.
    О том письме я как-то даже не вспомнил, но мне предстояло ещё вспомнить о нём.
    Поезд замедлял ход, попутчицы мои засуетились ещё больше, девчонка получила подзатыльник.
    В конце концов, они попросили меня помочь им вынести вещи, так как поезд стоит всего три минуты, и они боятся, что не успеют выйти.
    Я слез с полки, взял два тяжеленных чемодана и поволок их в тамбур.
    Потом, пришлось возвращаться и тащить две сумки, а когда поезд уже остановился, ещё и выгружать всё это на платформу.
    Попутчицы мои, довольные, остались стоять на перроне, я с облегчением распрощался с ними и потопал в своё купе.
    Не успел я переложить постель с верхней полки на нижнюю, как дверь отъехала, и в купе появились двое. Они были очень похожи друг на друга, а разница в возрасте говорила о том, что это отец и сын. Отцу на вид было чуть больше сорока, сыну лет шестнадцать. Из вещей у них были лишь один небольшой чемоданчик и пакет, видимо, с продуктами.
    Мы поздоровались, они поставили свой чемодан под столик и какое-то время мы сидели молча, глядя в окно на освещённое здание вокзала и блуждающих по перрону людей.
    Когда поезд тронулся, они достали чемодан, открыли его и стали переодеваться. Я деликатно вышел из купе.
    Вскоре они тоже вышли в одинаковых спортивных костюмах. Отец остановился радом со мной, а сын пошёл по вагону в купе проводника. Вернулся он с постельным бельём.
    Через открытую дверь было видно, как он застелил обе постели, сначала нижнюю для отца, потом верхнюю для себя. Я обратил внимание, что делал он это с какой-то особой аккуратностью и даже удовольствием.
    Мы вернулись в купе. Они стали извлекать из пакета продукты и раскладывать их на столе. Точнее, занимался этим сын, а отец лишь молча наблюдал. Последнее, что извлек сын из пакета, была бутылка водки, причём уже не полная.
    Я хотел опять выйти, но отец остановил меня.
    - Постойте. Присоединяйтесь, пожалуйста.
    - Да, спасибо... - неуверенно пожал я плечами.
    А поесть действительно хотелось. В присутствии своих прежних суетных попутчиц я так и не решился занять хоть на время стол, и тем самым доставить им неудобство.
    - Присаживайтесь, не стесняйтесь. Ну-ка, сгоняй за стаканчиками, - скомандовал он сыну.
    Я неуверенно сел, потом встал и полез за своим пакетом с продуктами.
    - Да не стоит, здесь всего достаточно.
    Я всё же выложил кое-что из своих запасов.
    Сын принёс стаканы. Отец налил по чуть-чуть водки, взял стакан.
    - Ну, за лёгкую дорогу.
    Мы выпили.
    Я не любитель случайных дорожных знакомств, когда люди изливают свою душу первому встречному, потом обмениваются адресами, приглашают друг друга в гости и расстаются навсегда. Но именно в этот момент я вдруг вспомнил то письмо, и мне почему-то очень захотелось, чтобы мои попутчики оказались именно тем отцом, который писал письмо, и тем сыном, который это письмо так и не получил. Ещё меня поразила та забота, нежность, с которой сын относился к отцу, как он стелил ему постель, как делал бутерброды для него, как подкладывал ему лучшие кусочки жареного мяса.
    Мы поговорили о погоде, о ценах, о последних событиях в мире.
    - А мы вот за паспортом едем, - сказал отец.
    - В Москву за паспортом? - удивился я.
    - Нет, нам ещё от Москвы двенадцать часов добираться. Мать его там живет, жена моя бывшая. Он официально числится у неё, а живём у меня. Вот и пришлось ехать к ней, чтоб паспорт получить и прописаться там. На всякий случай, мало ли что...
    Мы выпили ещё. Сын при этом налил себе кока-колу и залпом выпил почти полный стакан.
    - Раньше-то проще было. Своим ходом на машине катались, но, как говорится, ничто ни вечно в этом мире. Совсем стала разваливаться старушка. Пришлось продать. Да и финансовые проблемы. Я уже в который раз без работы остался.
    - А чем же живёте?
    - Так, что бог пошлёт... - неопределённо ответил он.
    Подробнее расспрашивать я не стал.
    - Пойду покурю, - сказал сын, доставая из кармана дорогие сигареты.
    Отец молча кивнул, и взялся за бутылку.
    - Не рановато курить начал? - спросил я, когда сын вышел.
    - Конечно, рановато. А что делать? Запрещать глупо. Всё равно будет курить и прятаться. Это ещё хуже. Слава богу, пока хоть не пьёт и не колется.
    Мы выпили ещё.
    - Скажите, а не приходилось ли вам бывать... - и я назвал городок, в котором когда-то нашёл письмо.
    - Конечно, приходилось. В своё время всю область объездил. И не только область, полстраны.
    - А жили в гостинице?
    - Ой, где только не приходилось останавливаться. И в гостинице, и на квартирах.
    Меня так и подмывало спросить о письме.
    А вдруг такое совпадение? Ведь то письмо до сих пор должно храниться где-то у меня дома. Но я почему-то сдержался, не спросил.
    Поезд въезжал в большой город. Мы рассматривали в окно сначала пригородные убогие дачи, чуть подсвеченные тусклыми фонарями, потом какие-то промышленные строения, ярко освещённые мощными прожекторами, потом показались светящиеся прямоугольники окон жилых высотных домов.
    Поезд замедлил ход, и вскоре за окном появился перрон.
    Дверь купе открылась, но не успел сын войти, как отец обратился к нему:
    - Ну-ка, сгоняй, возьми ещё бутылочку, а то нам маловато будет.
    - Может, не стоит? - нерешительно возразил я.
    - Ничего-ничего, дорога длинная, закуска сытная, ещё бутылочку осилим.
    Сын вопросительно посмотрел на отца, но ничего не сказал.
    - Давай-давай, - подбодрил его отец.
    - Погодите, я тогда тоже хоть в долю войду, - сказал я и, достав из-под подушки свой кошелёк, протянул деньги.
    Сын ушёл, а мы подсели поближе к окну и стали ждать, когда же он появится на перроне.
    Прямо перед нашим окном стояло несколько человек в милицейской форме. Все были пожилые, с большими звёздами на погонах. Один из них, полковник, особенно выделялся своей полнотой. Складки мощной бычьей шеи нависали на воротник распахнутой шинели, огромный живот, стиснутый кителем, выпирал так, что из окна вагона не было видно его ног. Было похоже, что он среди них главный, и именно его они провожают. Он чуть приподнял руку, которая даже не выдвинулась дальше его живота, а стоящие вокруг подходили по очереди и, подобострастно улыбаясь, пожимали её. Наконец рукопожатия закончились, и они двинулись вдоль вагона.
    - Не дай бог, в наше купе, - произнес мой попутчик.
    - Вряд ли. Судя по тому, как его провожают, он в СВ должен ехать.
    - Вот кого ненавижу в этой жизни, так это ментов, чтоб им всем гореть ярким пламенем.
    - А вдруг я тоже мент?
    - Нет, у вас глаза другие. А этих паразитов я за версту чую.
    - Чем же они вам так насолили?
    - Да всем! Беспределом своим! Кто сейчас живёт? Только бандиты и менты. Видал, какие животы поразъедали!
    - Ну, не все же такие.
    - Все! Буквально все. Уж пришлось мне в жизни пообщаться с ними. И друзья менты были, и по работе встречаться приходилось. Если раньше у них ещё хоть какой-то порядок был, хоть чего-то боялись, то теперь полный беспредел. У бандитов пусть дикие, воровские законы, но всё же есть. А у этих никаких законов не существует.
    В дверях появился сын, протянул бутылку водки.
    - Дорого здесь всё. Наверное потому, что вокзал. Я себе шоколадку купил.
    - Ну, молодец, жуй.
    Сын разорвал обёртку, спросил:
    - Ты будешь?
    - Нет, спасибо. У нас свой шоколад.
    - А вы? - обратился он ко мне.
    - Спасибо, нет.
    Он отломил большой кусок, как-то совсем по-детски сунул его в рот, и с удовольствием стал жевать.
    - Мало того, что расплодили их, плюнуть некуда, - горячась продолжал мой собеседник, - что зарплаты у них, как у министров, так им и этого мало. Везде, где бы они ни появились, всё урвать норовят, всё взятку выклянчивают.
    - Ну, в любой семье не без урода, - попытался возразить я.
    - А если вся семья из одних уродов? Если... Да что там говорить! Кого они сегодня защищают? Кого охраняют? Меня, вас, его? - он ткнул пальцем в сына. - Да фигушки вам, с маслом. Себя они охраняют от всех нас. Если у вас в трамвае вытащили кошелёк, как вы думаете, найдут они его? Или если вас на улице избили, ограбили, да просто оскорбили, заступятся они за вас? Вот когда муж жену избил и соседи позвонили, вот тут они герои. И жертва налицо, и преступник под боком, и они, защитнички, в полном боевом. А хоть одно политическое убийство они раскрыли? И никогда не раскроют. Потому что тот, кто заказывает это убийство, ими же и командует. На рынок прийти, шмон там навести, это они пожалуйста. Но только тех шмонают, кто плохо с ними делится. А тех, у кого "крыша" есть, никогда не трогают. Торговцы "крыше" отстёгивают, "крыша" с ментами делится. А "крыша" эта - кто такие? Бандиты? Откуда же у нас за несколько лет столько бандитов наплодилось? Да из тех же ментов, из всяких спецназов, ОМОНов и тому подобное. И знаете, почему это всё происходит? Потому, что мы войну проиграли. Я не Чечню имею в виду. Чечня, это не война, Чечня это те же бандитские разборки. Мы главную войну проиграли - третью мировую.
    Я невольно усмехнулся. Честно говоря, собеседник уже стал утомлять меня. После водки клонило в сон, но я всё же слушал.
    Сын его сначала тоже слушал, скромно усевшись в уголке, потом вышел покурить, а, вернувшись, влез на верхнюю полку и, кажется, заснул.
    Собеседник же мой всё продолжал:
    - Уж как были не готовы к прошлой войне, уж как перед сорок первым годом наши менты постарались, чтоб ни армии не было, ни промышленности, а все равно страна выстояла, победила. А теперь что? Был у нас один момент при Горбачёве, когда можно было объявить войну Америке, запустить какую-нибудь вшивую ракету в пустыню где-нибудь в Неваде, чтобы меньше людей пострадало, и тут же, не дожидаясь пока они ответят, сдаться им в плен. Вот тогда бы они поплясали. Ведь ради чего все войны происходят? Ради прибылей. А что такое прибыли? Это, прежде всего, рынок сбыта и всё, что есть ценного в стране, которую завоевать хочешь. И чем больше эта страна, тем больше у неё всяких богатств. Что же мы на сегодняшний день имеем? Рынок сбыта полностью отдали на откуп иностранцам. Всё, начиная от ножек Буша и заканчивая презервативами, всё импортное. А наше не только производить, даже торговать отечественными товарами и продуктами стыдно стало. Наши умники такие законы насочиняли, что никакое производство, если честно будет работать, не выживет. Значит, только для того, чтобы нормально работать, все должны обманывать, воровать и друг от друга прятаться. А почему всё это? Потому, что в стране вдруг денег не стало. А куда же, извините за выражение, все эти деньги подевались? Были великой державой, и вдруг в одночасье обнищали. Но помните, в школе ещё учили один закон по физике - если в одном месте что-то убудет, то в другом непременно прибудет. Причем, как раз настолько прибудет, насколько где-то убыло. Я недавно телевизор включил, и очень обрадовался. Оказывается, американцы нежданно-негаданно свой годовой бюджет за прошлый год перевыполнили. И не на сто пять процентов, как у нас в старые добрые времена полагалось, а гораздо больше. Но бюджет, это же не производственный план. Бюджет любой страны всегда убыточен. А у них вдруг с прибылью оказался. С начала века такого не было. И вот - на тебе. Причем, за этот год они ещё два биржевых кризиса пережили. Откуда ж у них эти прибыли появились? От нас, наши это денежки, наши родимые. Вот вам и аннексия, и контрибуция, и наш российский ленд-лиз. И захватили они нас без единого выстрела и без всякой войны. Наши бравые ребята сами всё им отдали. А самое главное - ни одного пленника, ни одного лишнего рта у них не появилось. Как липку нас ободрали и помирать оставили...
    Я уже с трудом воспринимал происходящее вокруг, глаза слипались. В конце концов, я извинился и, сославшись на усталость, предложил устраиваться спать.
    Собеседник мой нехотя согласился, предложил выпить по последней, но я отказался.
    Вскоре я с удовольствием улёгся, и мгновенно заснул.

    * * *
    Иван Петрович огляделся в последний раз, перекрестился на висевшую в углу икону, взял со стола письмо, которое собирался сейчас же, перед отъездом, вручить Петру Ивановичу, и вышел из комнаты.
    Пётр Иванович в длинном широком домашнем халате ожидал его на лестнице.
    - Ну-с, дорогой Пётр Иванович, - печально начал Иван Петрович, - будем прощаться. Я тут для тебя сюрприз приготовил, но прежде... Как говорится, дружба дружбой, а денежки счет любят. Не смущайся, скажи честно, по совести, сколько я тебе должен. За проживание, за стол, ну и прочее...
    - А чего ж смущаться-то, - улыбнулся Пётр Иванович. - Это дело, как говорится, житейское. За всё про всё должен ты мне сто рублей.
    Иван Петрович засмеялся.
    - Ну, не шути, мамочка, не ломайся. Время дорого, путь не близкий. Как бы к поезду не опоздать.
    - Так я и не шучу, - улыбаясь сказал Пётр Иванович и открыто посмотрел в глаза Ивану Петровичу.
    - То есть как это?.. - не понял Иван Петрович.
    - Да вот так. Сто рублей с тебя. За стол, за наливку, за комнату, за постель...
    Иван Петрович ещё раз посмеялся, потом серьёзно спросил:
    - Ты шутишь?
    - Нет.
    - Помилуй бог!.. Да я и жил-то всего ничего... и цены такой... да и денег таких у меня...
    - Ну, сто рублей не деньги. Если бы я с тебя тысячу запросил, тогда конечно, а сто рублей... - и Пётр Иванович слегка поморщился.
    - Да как же это?.. Ведь мы же с тобой и беседовали по душам, и говорили... - растерялся Иван Петрович.
    - Ну, любезный, слово к делу не пришьёшь, и в банк не положишь. Скажи честно, сколько сейчас заплатить можешь?
    - Ну, десять... двенадцать... ну... Ну, двадцать рублей могу дать.
    - Вот и хорошо, вот и славненько. Давай двадцать.
    Иван Петрович, всё ещё надеялся, что это шутка, что сейчас Петр Иванович рассмеётся и не станет брать денег, а если и возьмёт, то, как положено, рублей восемь, ну, в крайнем случае, десять. Помолчав, он всё же достал портмоне, вынул оттуда двадцать рублей и протянул Петру Ивановичу.
    - Вот и хорошо, вот и славненько! А на остальные расписочку дашь, любезный Иван Петрович, - обрадовался Петр Иванович.
    - Да какая ж расписочка?.. И когда ж писать-то?.. Я уж и так задержался...
    - А тебе и писать ничего не надо. Всё уже написано и заверено. Тебе только подпись поставить. А вот и стряпчий пожаловал.
    Иван Петрович оглянулся и увидел, что действительно, в дверь вошёл молодой человек в шинели и с папкой в руке.
    - Сделал? - спросил у него Петр Иванович.
    - Так точно-с, - ответил молодой человек и, не снимая фуражки, поднялся по лестнице, раскрыл папку, достал лист бумаги и протянул Петру Ивановичу. - Только сумму не проставил, как заказывали-с.
    - Вот и хорошо, вот и славненько, - пробасил Петр Иванович, просмотрел бумагу и вернул её молодому человеку. - Пиши восемьдесят.
    - Да что же вы, Петр Иванович! Побойтесь бога!.. - взмолился Иван Петрович. - Я ведь и так уже двадцать рублей вам отдал.
    - Так я и не отказываюсь. Потому и говорю - восемьдесят. Пиши, - приказал он стряпчему.
    Тот достал из папки походную чернильницу, перо и, положив папку на перила, а сверху бумагу, быстро написал.
    - А ты, любезный друг мой, распишись вот тут, - Пётр Иванович указал пальцем, где Иван Петрович должен расписаться.
    Молодой человек обмакнул перо, подал его Ивану Петровичу.
    Иван Петрович расписался.
    - Вот и хорошо, вот и славненько, - весело сказал Петр Иванович. - Никита!.. - крикнул он.
    Из-под лестницы появился хромой мужик с саквояжем Ивана Петровича.
    - Можно выпускать, - сказал Петр Иванович мужику и обратился к Ивану Петровичу: - Ну-с, теперь и попрощаться можно.
    - Прощайте, - хрипло и как-то неестественно склонив набок голову, сказал Иван Петрович и пошёл вниз по лестнице.
    - Будь здоров, - вслед ему ответил Петр Иванович.
    Молодой человек, сложив свою папку, тоже поспешил к выходу, обогнал на лестнице Ивана Петровича и открыл перед ним дверь.
    - Да! Постой!.. - закричал сверху Петр Иванович.
    Иван Петрович остановился, оглянулся.
    - Ты давеча о каком-то сюрпризе говорил. Что это?
    - Это ничего... - забормотал Иван Петрович. - Это так... так просто...
    И он поспешно вышел.
    Возница оказался тот же самый, на котором Иван Петрович приехал сюда.
    - Ну шо, барин? Объегорил вас наш Петро Иваныч? - сочувственно спросил он.
    Иван Петрович только молча развел руками.
    - Вин такый!.. Своёго нэ упустыть... Поихалы!..
    Возница громко чмокнул, хлестнул лошадь кнутом, и они поехали.

    * * *
    Проснулся я от жажды и сильной головной боли. За окном брезжил сумрачный рассвет. В купе было ещё темно.
    Я включил светильник над полкой, взглянул на часы и очень удивился. До конца пути оставалось меньше часа, если, конечно, поезд шёл по графику.
    Шершавый, колючий язык обдирал гортань, в глотке перекатывались горящие угли. С трудом поднявшись, я увидел на столе остатки вчерашнего ужина, пустые бутылки. Соседняя полка была пуста. Я удивился ещё больше, осторожно встал. Каково же было моё удивление, когда и на верхней полке я никого не обнаружил. Причём, не было не только моих попутчиков, но и постелей. На полках лежали голые матрацы, грязные, мятые подушки без наволочек.
    Я снова сел и тупо уставился в окно, по которому тонкими косыми струйками стекали капельки дождя. В сумраке мелькали хрупкие, печальные берёзки.
    Неожиданно с шумом отъехала дверь, и толстая, некрасивая проводница строго сказала:
    - Подъезжаем. Вы постель думаете сдавать?
    - Да-да, конечно, - еле ворочая языком, прохрипел я. - Я сейчас, только умоюсь...
    - Поздно умываться. Уже всё закрыто, - грубо ответила она.
    - Извините, а это... где же мои попутчики?..
    - Где-где, на бороде. Они ещё ночью сошли.
    И она скрылась, даже не прикрыв за собой дверь.
    Мысли мои путались, наскакивали одна на другую. Я понимал, что надо спешить, но никак не мог сообразить, что нужно сделать в первую очередь, собрать постель или всё же пойти напиться вонючей вагонной воды. Решил сначала собрать постель и вместе с ней идти на поиски влаги.
    Я взял подушку, чтобы снять наволочку и, несмотря на мозговой стопор, сразу заметил, что под ней нет кошелька. Пошарил рукой по простыне, приподнял матрац, оглядел стол. Кошелька не было.
    Громко застучали колёса, проходя стрелку, вагон закачался.
    Я поднялся и с трудом приподнял полку. Ни чемодана, ни сумки под ней не было. Я стал на полку, заглянул в багажное отделение наверху. Ни другой сумки, ни даже пакета с продуктами тоже не оказалось.
    Я стоял посреди купе в трико, в футболке, в мягких домашних тапочках, смотрел на стекающие по стеклу косые струйки дождя, и медленно начинал понимать, что со мной приключилась какая-то большая неприятность.
    Светало.
    Начинался новый день.



    1 между нами будь сказано (франц.) Назад
    2 для удовольствия (франц.) Назад
    3 очаровательная (франц.) Назад
    4 роли наивных девушек (франц.) Назад
     

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Смирнов Александр Альбертович (smirnovsandr@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 88k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.