|
Главная роль
|
|
|
У музыканта есть скрипка, рояль, барабан, или хотя бы дирижёрская палочка. У художника - краски, кисти, холсты. У писателя - бумага, карандаш, пишущая машинка или компьютер.
У актёра нет ничего. Можно, конечно, костюмчик надеть, гримом намазаться, усы приклеить или парик натянуть, но всё это вещи вспомогательные, как у скрипача канифоль, у художника этюдник, у писателя лезвие для заточки карандаша, лента в пишущей машинке или, в конце концов, словарь В.И. Даля.
Инструмент актёра - он сам, его лицо, его тело, его голос, его душа, его нервы1. И музыкант, и художник, и писатель желают, чтобы результат их творчества - музыка, картина, книга были понятны, интересны, нравились или, что иногда ещё ценнее, вызывали возмущение. Результатом творчества актёра остаётся он сам. Поэтому одно из непременных актёрских качеств - желание понравиться. Даже скандальная репутация является результатом этого желания, чтобы обратить на себя внимание, чтобы быть не таким как все, особенным, исключительным.
И это нормально, это естественно. Иначе как без этого выходить на сцену?
Разумеется, это качество накладывает свой отпечаток на характер человека, на его поведение в жизни.
Любой актёр, да и вообще творческий человек, о чём бы ни начал рассказывать, говорит, прежде всего, о себе, стараясь показать себя в наилучшем виде. И это тоже нормально, это, так сказать, profession de foi2.
Бывают, конечно, исключения, но очень редко.
Видимо таким редким исключением был Владимир Николаевич Карпащиков.
О себе он вообще ничего не рассказывал, а если иногда и случалось, то в рассказах этих он никогда не был главным действующим лицом, не стеснялся показать себя не героем, не пытался создать у собеседника какого-нибудь особого положительного впечатления.
Общаясь с ним довольно продолжительное время, я, например, лишь через годы после его смерти узнал, что он, оказывается, был заядлым собачником и чуть ли ни профессионально занимался собаководством.
В беседах же наших он ни разу не упомянул, ни о собаках, ни о семейных проблемах, которых у него тоже было предостаточно, ни о чём, что касалось бы его личных дел.
Начало семидесятых.
Тесная, неуютная кухня пятиэтажной "хрущобы". Первый этаж. За окном небольшой пустырь, подготовленный для строительства такой же пятиэтажки, с такими же неуютными, тесными квартирами.
На пустыре, наскакивая друг на друга, кувыркаясь и подпрыгивая, резвятся две дворовые собаки.
Мы сидим за маленьким кухонным столом и пьянствуем.
Он - маленький, щуплый, добродушный и какой-то очень серьёзный человек. Серьёзный до такой степени, что хочется улыбнуться. Мне кажется, что он очень похож на состарившегося чехов-ского Ваньку Жукова или толстовского Филиппка.
Мы живём в одном подъезде, почти соседи.
Он - актёр театра.
Перед нами на столе бутылка водки, гранёные стаканы, нехитрая закуска: бычки в томате, солёные огурцы, разрезанная головка лука, кусок сала, соль.
Он наливает в свой стакан, поднимает его и надолго задумывается, глядя на резвящихся за окном собак.
В моём стакане чуть налито с самого начала. Я для пьянства ещё слишком молод. Я просто - компания.
Он тяжело вздыхает, переводит взгляд на свой стакан, потом на меня, и молча кивает.
Мы чокаемся. Он выпивает, быстро закусывает и продолжает рассказ о театре:
- Дождался я реплику, выхожу на сцену, но не успеваю рот открыть, а он (режиссёр) уже кричит из зала:
- Стоп! Не так! Ещё раз!
Повторяем.
Опять:
- Стоп! Ещё раз!..
Повторяем ещё - то же самое. И так раз восемь... Наконец, он не выдерживает, сам выскакивает на сцену и показывает, как я должен выходить.
Но показывает-то именно так, как я и делаю!
Я ничего не понимаю.
Повторяем.
Я выхожу - опять:
- Стоп!..
Он зовёт меня в зал, говорит:
- Садись здесь и смотри!
Я сажусь на его место. Он поднимается на сцену, показывает то же самое, возвращается и уже раздражённо спрашивает:
- Теперь понял?
- Нет.
- Что?! - кричит он.
- Не понимаю. Я ведь делаю точно так же, даже походка...
- Да не нужна мне твоя походка! Ты должен появиться и закрыть собой всю сцену, всё, что там происходит!..
Хорошо ему говорить. У него фактура, рост, плечи - во!.. А я?.. И всю сцену закрыть...
- Как же, - спрашиваю, - я её закрою, при моей фактуре? Да и текста у меня всего шесть строчек на всю пьесу...
- А как хочешь - так и закрывай! Давайте ещё раз.
Пока на сцену поднимаюсь, думаю, что же мне делать, как же мне эту проклятую сцену закрыть. Ничего не могу придумать.
Начали ещё раз, и вдруг меня, как в спину что-то толкнуло или под зад коленом. Выскакиваю я на реплику, и не туда бегу, куда по мизансцене положено, а прямо в центр авансцены. Руки, ноги расставляю, насколько могу, и кричу со всей дури: "А-а-а-а-а-а!".
Вокруг - тишина. Ну, думаю, получилось. Жду, что дальше будет.
И тут, как начали все вокруг ржать. И за кулисами, и в зале, и на сцене. И он тоже хохочет до слёз.
- Ладно, - говорит, - чёрт с тобой. Делай, как получится, только зрителей не пугай.
В общем, так, как он хотел, не получилось.
А как её, эту сцену проклятую, закроешь? Она во-о-о-н какая (жест), а я вот какой...
Он опять долго смотрит в окно на резвящихся там собак и, кажется, забывает о моём присутствии.
- Ладно, - говорит он, наконец. - Давай выпьем.
Он наливает в свой стакан, мы выпиваем, закусываем и я слушаю следующую историю о театре.
- Мы с Лёшкой Глазыриным жили вместе, по соседству. Он тогда уже большим актёром был. Любили его, уважали. Ну и, как говорится, что позволено Юпитеру... Ох, любил он, болезный, это дело (жест). Все мы, конечно, любители, но он тогда... Не то, чтобы постоянно, каждый день, но бывали... эпизоды.
Ставили мы "Маскарад" Лермонтова.
Он, конечно, Арбенина играл, а я... Ну, это не важно...
Подходит день премьеры.
А тогда на премьеру не только всё городское начальство собиралось, из Ростова приезжали. И первый секретарь и второй, в общем, все шишки. Любили тогда наш театр, ценили, уважали. Не только билетик на премьеру не достанешь, даже те, у кого билеты были, за два часа до спектакля собирались, ждали, когда в зал пускать начнут. Не потому, что боялись без места остаться, просто... Традиция такая была, в театр, как на праздник, ходили, заранее готовились. Ну, и буфет, конечно, перед спектаклем работал, не то, что теперь. Сначала там отдыхали культурно, потом уже шли спектакль смотреть.
Короче - премьера "Маскарада".
Зрители собираются, актёры гримируются.
Сам понимаешь - обстановочка.
И вдруг выясняется, что Лёши нет!
Бегут ко мне:
- Где Лёша?
- Не знаю, - говорю. - Я из дому выходил, стукнул ему в дверь, спросил: "Лёша, ты идёшь?". Он сказал: "Иду".
- Беги за ним.
А я уже костюмчик надел, гримироваться начал. Но тут уж делать нечего, пришлось назад переодеваться, бежать.
Прибегаю к нему домой:
- Где Лёша?
- Ушёл давным-давно. Сразу вслед за тобой.
А в те времена по дороге от нашего дома до театра семь заведений было, где на разлив давали. Конечно, артистов там знали, любили, и в долг наливали, и угощали. Не то, что теперь...
Короче, забегаю я в первое заведение:
- Лёша был?
- Был. Ушёл. Сказал, что у него сегодня премьера.
Я в следующее:
- Был?
- Был.
И так по всем заведениям до театра.
Прибегаю в театр:
- Пришёл Лёша?
- Нет.
А уже начинать пора. Зрители ждут, программками шелестят, то захлопают все дружно, то опять затихнут.
Начальство в зале уже нервничает, за кулисы гонцов присылает:
- Почему не начинаете?
- Да сейчас, через минуточку.
А Лёша, мерзавец, оказывается, дошёл до театра, мало ему показалось, он развернулся и пошёл по второму кругу.
Я опять бегом.
- Был Лёша?
- Был. Две минуты, как вышел.
Не только я, все, кто мог в театре - монтировщики, одевальщицы, администраторы - все бегом по всем заведениям.
А начальство в зале уже психует, злится:
- Почему не начинаете?
- Да, сейчас, через минуточку.
В конце концов, нашли Лёшу.
А он уже никакой. Ну, что называется, в стельку, в простыночку.
Принесли в театр.
Что делать?
Играть - не играть?
Быть или не быть?
В зале - обком, горком, райком, исполком, профком... - премьера! И уже не просто злятся, возмущаются. Сами за кулисы прибегают:
- Почему не начинаете?!
В зале шум нарастает, в ложах двери хлопают, из партера выходить начали. Кто узнать, что случилось, кто в буфет.
Надо играть!
Лёше ведро воды на голову, нашатырь в нос и в рот - в чувство приводят.
Костюмеры раздевают, одевают, обувают лежачего.
Он немного оклемался, и...
- Дайте, - говорит, - стакан водки!
- Как?! Премьера!.. Начальство!.. С ума сошёл! И так лыка не вяжешь!
- Без водки на сцену не пойду! - говорит он и к стене отворачивается.
- Как же ты играть будешь?
- С водкой хорошо играть буду, а без водки не буду.
Бегут в буфет, приносят стакан водки.
Он в три глотка, как водичку выпивает, даже не скривился.
Ну, думаю, всё - провал! Там же весь текст в стихах, а он уже совсем языком еле-еле ворочает.
Вдруг вспоминаю, что я-то еще без костюма, без грима. Бегу в свою гримёрку, переодеваюсь, гримируюсь, хватаю пьесу и лезу под станки на сцену, так, чтоб из зала не видно было. Думаю, хоть подскажу ему, мерзавцу. Провалит ведь всё!
Ну, спектакль тогда минут на сорок задержали, а то и на час.
Так ведь из зрителей ни один человек не ушел, и скандалить не начал. Любили тогда театр, понимали. Только начальство дёргало:
- Почему не начинаете?
А как ему объяснишь?
В общем, открывается занавес - в зале, как всегда, аплодисменты. Это художнику, за декорацию.
Декорации тогда серьёзные делали - задники писанные, не задник - картина, павильоны - дворец настоящий. Ну, а мебель само собой, вся настоящая была.
Аплодисменты отзвучали, потом тишина гробовая - спектакль начался. Актёры на сцене в карты играют, как по пьесе положено. Зритель не шелохнётся.
Наконец выходит на сцену Лёша - опять аплодисменты. Это ему, значит, персонально, как главному герою и любимому артисту.
А он не просто вышел, его вытолкнули из-за кулис. Иди, мол, скотина, на свою погибель. Сам виноват - сам и проваливайся!
Но Лёша далеко не пошёл. Ни мизансцен тебе никаких, ни переходов, ни поворотов, ни поклонов. Стал у портала, рукой за него взялся, чтоб удержаться, не упасть, и текст говорить начал.
Но как говорить-то стал, мерзавец! На репетициях ни разу так не работал. Текст от зубов отскакивает, не стихи - музыка, не чувство - страсть!
Там ещё по пьесе ему за стол нужно было садиться, тоже в карты играть. Все думают: ну, если сейчас от портала оторвётся, до стола дойдёт, сядет, то потом уже ни за что не поднимется, придётся занавес закрывать.
А он и подходить не стал. Свободной рукой взмахнул: играть, мол, буду, ещё и пальцем к себе поманил. Остальным ничего не оставалось делать, как только взять стол и к Лёше его тащить. Но стул ему не поставили, побоялись. Так и играли: они сидят, а он стоит, за портал держится. И всё прекрасно, как будто так и надо.
Я подсказывать собрался, а сам заслушался.
Отыграл он первую сцену, сделал два шага назад за кулисы, и... брык на пол - готовый.
Мне из-под станков хорошо видно, как его за руки, за ноги подальше от сцены оттащили. Здесь же, за кулисами, ещё ведро воды на голову, нашатырь туда-сюда, рубаху переодели, и снова на сцену вытолкнули.
Он так же за портал уцепился, и... - играет, подлец, глаз не оторвёшь.
Подошла моя реплика. Я ведь играл... Ну, это не важно... Мне на сцену выходить, а я под станками сижу, заслушался.
Кое-как выполз на сцену чёрт-те откуда, прямо из-под станков, грязный, помятый, с пьесой в руках. Чуть всю сцену не провалил.
А Лёша так весь спектакль у портала и продержался.
После спектакля пришёл за кулисы сам первый секретарь обкома. Лёша лежит в гримёрке, стакан водки требует.
Секретарь пожал ему руку, обнял, поцеловал прямо лежачего и выразил благодарность за доставленное искусством удовольствие.
Так Лёша ему ещё жаловаться начал.
- Вот, - говорит, - я спектакль отыграл, а мне даже водки выпить не дают.
- Как так?! - возмутился секретарь. - Почему водки не даёте? Человек такой спектакль сыграл, а вы?! Срочно налить ему, сколько потребует!..
А меня потом на собрании прорабатывали за то, что я на выход опоздал и текст перепутал.
Лёша мне после этого говорит:
- Ты, Володька, пить не умеешь, потому у тебя так всё и получается. Потому ты и главных ролей никогда играть не будешь. Научись пить, и всё будет нормально.
А чего это он тогда решил, что я пить не умею, не знаю. До сих пор вот, слава богу... Но я на него не обижался. Хороший был актёр, талантливый, мог себе позволить...
Он поднимает стакан, и опять надолго задумывается, глядя в окно.
Собаки на пустыре уже не резвятся, а, вальяжно развалившись, греются на солнышке.
О чём он думает в эти минуты?
О театре, о друзьях, которые почти все давно разъехались в другие города, в другие театры, а кое-кто уже и отыграл свою последнюю роль в спектакле под названием Жизнь, успокоился. Может быть, о собаках. Может быть, о своей собственной судьбе и о том, что ему ещё пока не довелось сыграть главную роль в хорошем спектакле. Ведь какой актёр не мечтает о главной роли в хорошем спектакле, даже если уже и возраст, даже если уже и...
Но, спустя несколько лет, он все же сыграл свою главную роль. И получилось так, что роль эта оказалась главной не только в спектакле. После этой роли судьба практически повторила в его жизни трагический финал чеховского рассказа.
К тому времени пути наши разошлись. Я уже повзрослел, жил в другом районе, и встречаться по-соседски, за рюмкой водки, не приходилось. Иногда случайно встречались на улице, иногда в театре, в котором я был тогда всего лишь постоянным зрителем.
И вот в спектакле по произведениям А.П. Чехова Владимир Николаевич Карпащиков сыграл главную роль в инсценировке рассказа "Беда".
Довольно простой, но трагический сюжет: пьяница-мужик везёт в лютый мороз на своей телеге больную жену к доктору, в пути вспоминает прожитую пьяную жизнь и умоляет уже замёрзшую, мёртвую жену потерпеть до приезда к доктору, который её обязательно вылечит. Вскоре замерзает и он сам. Просыпается мужик в больнице, когда ему уже отрезали отмороженные ноги.
Спектакль состоял из нескольких рассказов, но мне на всю жизнь запомнился лишь этот. И ещё помню, что во время монолога Владимира Николаевича по щекам у меня текли слёзы.
Через какое-то время Владимир Николаевич попал в больницу. Оказалось - гангрена.
Сначала ему ампутировали одну ногу, потом вторую.
Несколько лет он ещё прожил без ног.
Кто-то даже видел его на улице. Передвигался он на самодельной коляске (деревяшке на металлических подшипниках) при помощи колотушек.
Потом он умер.
Через много лет у меня появился щенок немецкой овчарки. Как потом выяснилось, это был правнук его породистого чемпиона Дарка.
1
Свежие мысли, не правда ли? Но что поделаешь, иногда и дважды два стоит вспомнить.
Назад
2
Я французского не знаю. Это я Чехова цитирую, из "Юбилея".
Назад
|
|
|