Lib.ru : Смирнов Сергей Анатольевич. Дело привидений "Титаника"

Дело привидений "Титаника"

Некогда в мире ином, что именовался Россией, молодому следователю московской сыскной полиции П.Н. Старкову было поручено уголовное дело, которое газетчики нарекли "Делом привидений "Титаника". С того дня, такого же дождливого, как и нынешний, минула уже одна десятая часть этого проклятого века.

То дело не было раскрыто... Оно не было раскрыто, так сказать, DE JURE. Неудача могла попортить Старкову его карьеру чиновника по особым поручениям... если бы речь шла не об октябре шестнадцатого года. Ныне бывший чиновник Старков, он же ваш покорный слуга, вспоминает о той карьере с грустной улыбкой.

Что же касается DE FACTO...

Нередко у меня возникало намерение рассказать действительную историю "привидений" некоему постороннему свидетелю, дабы "тайное" этого дела хотя бы условно стало "явным" еще до Судного Дня. В конце концов в такого рода разоблачениях и состоял смысл моей бывшей профессии. Что-то удерживало меня...

И вот недавно случилось необычайное событие, которое я воспринял и как приказ свыше: сесть за письменный стол и подробно изложить всю эту историю для неведомых мне "присяжных заседателей".

Итак: DE FACTO...

Отчетливо помню тот тихий пасмурный вечер, когда мы вдвоем с полицейским врачом М.И. Варахтиным сошли с поезда на подмосковной станции.

Начинало смеркаться. Дождь, мерно сыпавший второй день подряд, прекратился на время, и я, выйдя из вагона, почувствовал вокруг себя сырую и бескрайнюю пустоту. Эта пустота, однако, показалась мне очень уютной. В воздухе стоял резкий запах паровозного угля, который мне нравился с детства.

Мы сели в поданый к самому перрону тарантас, и нас повезли по адресу, где уже дожидались "казенных гостей".

Дело началось с того, что за несколько часов до нашего прибытия на станцию полицией было получено телеграфное сообщение: в Перовском обнаружена утопленница, а именно опекунша юной владелицы этой усадьбы. Не находя возможности провести расследование своими силами, становой обратился прямо в московский сыск, к его начальнику Аркадию Францевичу Кошко. "Темными делами" и особенно убийствами Аркадий Францевич предпочитал заниматься самолично, но поскольку пока не было ясности в том, что произошло -- умышленное покушение или попросту несчастный случай, -- то он и послал в Перовское своего чиновника.

Признаюсь без лишней скромности, что вашему покорному слуге удалось показать себя в поимке таких небезызвестных злодеев, как Гилевич и Сашка-семинарист, потому начальник сыска послал на дознание именно меня.

...Тем временем колеса тарантаса звонко хрустели мокрой щебенкой, а над тройкой занудно брякали допотопные колокольца. Мне хотелось тишины, и я начинал жалеть, что мы не поехали прямо из Малого Гнездниковского переулка, где находился сыск, на нашем дежурном "Пакаре", хотя последние три версты дороги совсем не годились для авто. Мы ехали молча, пока вновь сверху и вокруг не зашумел дождь.

Мой спутник Максим Иванович Варахтин работал в сыске давно. Ему было с небольшим пятьдесят, и сам он был высоким, несколько сутулым человеком с приветливым, но каким-то серым и совсем не запоминающимся лицом. Лучше его самого я запомнил его портсигар с бегущими борзыми и привычку делать зажженной папиросой в воздухе замысловатые восьмерки. И теперь слева от меня чуть блеснуло в сумраке серебро, шаркнула вспышкой спичка, и, как только красненький светляк выписал дугу, Варахтин нарушил молчание.

-- Вот мой сын пишет в письме, -- сказал он, -- что, мол, сделался совсем равнодушен к смерти... Лезет мне теперь в голову, что он сидит там в окопе, мокнет... и возможно, действительно со спокойствием ожидает, когда смерть придет с той стороны... а вот мы сами едем к смерти... к чужой покамест. А и он, и мы, возможно, думаем и чувствуем одно и то же, с одной и той же душевной силой. Странная штука.

-- Что же? -- еще не проникаясь любопытством, спросил я.

-- А то, что погода эта ни к черту и лучше сидеть бы дома. Банально, как дважды два, так?

Варахтин думал о сыне-прапорщике, а я тогда не придал значения его доморощенной философии.

Наконец мы въехали в главную аллею Перовского, под сень уже голых, темных и тяжелых лип, миновали каменные столбы, и кучер остановил как бы в неуверенности.

-- Куда стал?! -- раздался снаружи голос грубый, но взвизгнувший, словно в отчаянии. -- Вези господ прямо к месту... Ох, беда-то!

Тарантас развернулся, и я увидел на миг темную и рыхлую громаду дома со слабым огнем только в одном из окон длинного флигеля.

-- Былая роскошь, -- оценил мельком Варахтин. -- Чем тут поживишься... Столовое серебро и то, небось, так -- через прибор.

Он уже решил наверняка, что есть убийство.

Кучер потянул в какой-то замысловатый, судя по числу поворотов, объезд; скоро дорога пошла под резкий уклон, и я, выглянув наружу почти невольно, заметил в сгущавшихся сумерках настоящее средоточие тьмы -- огромное, геометрически круглое пятно, окруженное старыми стволами. Прудом оно быть не могло, скорее -- глубокой земляной воронкой. Тут кони потянули уже вверх и пошли резвее, так что мы быстро миновали это место, сразу оставшееся в моей памяти некой зловещей печатью.

Повернув еще раз, тарантас поехал навстречу огням ручных фонарей, отмечавших место смерти, то есть цель нашего пути.

Как только колокольца затихли, я сразу поднял повыше воротник своего ватерпруфа и выбрался наружу. Под галошами густо захлюпало, место было низкое.

Один из фонарей приблизился ко мне. Помню, как его мутноватый свет секло косыми искорками, Дождь был не так силен, но шумно гудел рядом по поднятому верху тарантаса.

-- Господин начальник, извольте чуточку пройти... вам туда вон нужно, -- услышал я часто икающий и повизгивающий голос, тот самый, что раздался при нашем въезде в усадьбу.

Это был голос пожилого управляющего имением, по фамилии Тютинок. Старик, ему было за шестьдесят, успел спуститься к месту несчастья по короткому пути.

Мы двинулись, и он, переложив фонарь в левую руку, стал правой судорожно махать перед лицом, Я не сразу догадался, что он мелко и отчаянно крестится. От него несло водкой, и, тем не менее, он продолжал трястись и стучать зубами от ужаса. Он, как признался потом, не имел ни малейшего сомнения в том, что всю вину взвалят на него, что он запутается в показаниях и что его непременно поволокут на каторгу.

-- Вот и пришли, господин начальник, ваше высокоблагородие, -- с хрипом и стуком зубов скоро добавил он. -- Царица Небесная, спаси нас... ох, беда-то! беда-то какая у нас!

Здесь были еще кое-какие живые люди: подоспевший к нашему прибытию урядник и двое стражников, которых оставляли стеречь мертвое тело. Становой, сказали, был, но промок и отъехал согреться.

Утопшая была положена на солому рядом с тем довольно болотистым местом, откуда ее тело было извлечено. Стыдно признаться, но она показалась мне какой-то очень большой, растрепанной галкой. Женщина была одета основательно, не по времени тепло: в тулуп, плотное шерстяное платье -- и все это густо набухло на ней, пропиталось грязью, с воротника до ботиков спуталось с тиной, сучками и листьями. Головного убора не было, и волосы тоже лежали путанно, пучками, напоминая серые перья. Ясно, что до приезда чинов полиции из Москвы, ее старались почти не трогать, оставить как есть. На вид утопленнице было лет пятьдесят. Лицо ее было правильным и казалось суровым, волевым. Свет фонарей скрашивал обычную в таких случаях свинцовую одутловатость.

Урядник, отстранив подальше трясшегося и причитавшего Тютиника, доложил, что, по первому впечатлению, несчастье произошло так: женщина пошла по мостику через узкую заболоченную низину, ветхие доски под ней внезапно рухнули, а дальше холод, тяжесть одежды, внезапный испуг сделали свое дело.

Еще можно было разглядеть и ту поросшую камышом и осокой низину, местами с чернильной поверхностью воды, а над нею -- и сам мостик с заметным проломом.

Выяснилось, что никто как будто не только не видел, как несчастье произошло, но и не слышал никаких криков о помощи. Выходило так, что барыня ушла из дома куда-то спозаранку, долго не возвращалась, наконец хватились ее, поискали, не нашли нигде, а потом всплыло тело...

Все это я узнал из двух-трех вопросов и ответов на них, а тем временем, принялся за свое дело Максим Иванович. Он сам взял из рук управляющего дрожавший фонарь, установил свет около тела, как считал нужным и, между прочим, стал, не подпуская старика ближе, задавать ему вопросы. Надо сказать, наш доктор всегда считал, что в такие минуты имеет полное право выполнять работу за двоих -- и за врача, и за следователя.

-- Подумал бы ты, голубчик, с чего бы это барыне идти ни свет, ни заря на этот чертов мост? -- стал недоумевать он. -- Да еще в такую мзгу. Не на променад же.

-- Не могу знать, -- как бы поперхнувшись, отозвался тот. -- Отчего им такое желание было-с...

-- И вот еще загадка. Откуда тут у вас эдакая болотина взялась, что через нее мосты пришлось перекидывать?

-- Так ведь, господин начальник, вы изволили видеть, когда проезжали, -- держа, как мог, себя в руках, отвечал управляющий.

-- Что такое? -- изумился, не поворачивая головы, Варахтин, да и я бы задал вопрос, но теперь мог довольствоваться чужим разговором.

-- Пруд наверху был. В нем, говорят, еще сам князь Потемкин рыбку ловили, а теперь никакого пруда нет. Третьего лета весь и спустили сюда.

-- А что так? -- спросил Варахтин, скрупулезно продолжая свой осмотр, который и описывать не стоит.

-- Перед окнами у барышни оказался, а они на открытую воду глядеть не терпели.

Тогда подал сипловатый голос урядник, которому тоже очень хотелось вставить свое слово, и мы узнали трагическую историю семьи хозяина усадьбы. Семейство стало жертвой ужасной морской катастрофы, когда пароход "Титаник" на полпути к Америке столкнулся с айсбергом и затонул, унеся с собой полторы тысячи жизней. Среди них было по крайней мере две русских жизни: богатого московского помещика и его супруги. Их дочка двенадцати лет оказалась в малом числе спасенных.

Эта история, судя по устрашающим подробностям, которых урядник никак не мог знать, уже сделалась здешней легендой. Слушая ее, я отметил про себя, что мостику было рано ветшать.

-- Так, так, -- приговаривал Варахтин, всё потихоньку копошась над мёртвым телом темной, мрачной фигурой, поистине духом смерти.

Я говорю так, поскольку уже замечал и в его тоне, и в движениях радостную энергичность. Так случалось, когда Варахтин обнаруживал скрытые признаки насильственной гибели. В тот вечер мне не хотелось никаких убийств: не хотелось возиться под дождем, рыскать по кустам и скользким тропкам, лезть в болото...

-- Роковое наваждение да и только, -- заключил он вслух. -- Всё тонут и тонут... в холод и в самую омерзительную погоду.

-- Так точно, -- бодро подтвердил урядник, -- роковое наваждение.

Спустя еще несколько минут Варахтин закончил предварительный осмотр и распорядился погрузить тело на подготовленную телегу. Когда мы отошли к тарантасу, он склонился к моему плечу и, вытирая салфеткой руки, с обычной важностью прошептал:

-- А барыню-то, похоже, того...

Я поглядел ему в лицо, хотя его совсем не было видно в этой, как тот заметил, мзге.

-- Очень на то похоже, -- кивнул он на мой немой вопрос. -- На затылке -- явный след от удара тупым и очень твердым предметом... Обо что она могла удариться там, -- он махнул рукой в сторону болотца, -- в этой жиже?.. Но мало того: похоже, бедняжку еще и душили... Напоследок: для верности. Завтра уточню наверняка.

-- Как насчет ограбления? -- уже сам сильно в этом сомневаясь, спросил я.

-- Нет, кудеярами тут не пахнет, -- уверенно решил Варахтин. -- Нет, Павел Никандрович. Колечко там с камушком... в опись пойдет. Тысяч на пять, не меньше. И свои не тронули -- примелькалось, и чужие не взяли -- с пальца никуда... А тот -- тот вместе с пальцем откусил бы. Чего ему ловушки посреди болота устраивать? В трясину была охота лезть? Тут, думаю, выше брать надо. Дела с наследством или с долгами...

Максиму Ивановичу уже почти все было ясно. Мне же пока было вполне ясно только то, что домой хода нет, что оставаться здесь до утра, что придется немедля обследовать этот самый "чертов мост".

Через четверть часа я под неусыпными взорами доктора и урядника благополучно закончил опасный цирковой номер на шатких досточках моста. Никаких подпилов там не было, а получалось, что, расщепившись, обломилась доска под скобой и по таковой причине рухнула вниз.

-- Не ломовой же она жеребец, чтобы под ней доски разъезжались! -- недоумевал в тарантасе Варахтин. -- Пудов пять, больше не будет.

Озябши, я достал из саквояжа флажку с коньяком, и мы с доктором сделали пару своевременных глотков.

-- Надо было раньше, -- довольно крякнув, сказал Варахтин. -- Для храбрости.

-- Тогда я уж верно за досками б нырнул, пообследовать их там, -- пожалел я о своей недоработке.

Пока нас везли обратно, к подъезду усадьбы, я размышлял над тем, как возможный преступник мог заметать следы и как мне утром искать следы именно этой его деятельности, а Максим Иванович продолжал обдумывать дело с другого конца, как истый философ, исследуя причины причин.

-- Какой бес погнал этого Обломова в Америку, скажите на милость?! Блажь да и только... Я понимаю, в Италию или в Париж... а в Америку на кой дьявол? Что может погнать туда русского человека, кроме полиции?.. Богатый нашинский увалень устраивает себе и всему семейству туристическую прогулку в Америку... Любопытно, был ли он раньше в том же Париже или нет?.. Короче говоря, собрался он в Америку -- и вот начинаются все беды и наказание целого рода. Надо бы для начала покопаться в этих эмпиреях, а не в болоте.

На последнем слове нас слегка тряхнуло, тройка уперлась в какое-то из крылец, и мы, с неохотой выбравшись на скользкий мрамор ступеней, вступили в темные аркады дома.

Аркад там, впрочем, не было, но осталось впечатление, что мы, незваные гости, ведомые каким-то Хароном с фонарем, двигались под высокими арками и сводами замка, давно оставленного людьми. Дом был прямо-таки великокняжеским. Сумрак и опустошенность придавали ему большее величие. Свет фонаря терялся в просторах холодных зал и комнат, мутным отблеском пробегал по багетам огромных полотен, занимавших стены, выхватывал с портретов на мгновение разве что шпору или изящную туфельку, или оборку платья. Лишь однажды, присмотревшись на ходу, я заметил в вышине чей-то грозный взор и мелькнувшую желтизну эполеты. Мебель, покрытая чехлами, громоздилась по сторонам горными глыбами.

-- Атлантида да и только! -- прошептал редко изумлявшийся Варахтин. -- Настоящая Атлантида!

Хароном был один из лакеев. Он провел нас от парадного входа (всё-таки важные были гости!) через дом в один из флигелей, который, как будто только и был жилым. Он устроил нас в теплой диванной и, справившись о всех наших нуждах, вышел. Помню, Варахтин просил кофею, а я -- горячего чаю.

Здесь лампа светила веселей, видны были все углы, и я по привычке внимательно огляделся среди шкафов и тусклого сияния книжных корешков, понимая, что вряд ли найду в таком месте какие-нибудь улики.

Нам принесли ужин, вкатили в комнату столик со спиртовкой и чайниками, а потом донеслись ровные и звонкие шаги, и к нам вошел невысокий, ладно одетый и причесанный господин, представившийся доктором, лечащим Анну Всеволодовну.

Та поздняя трапеза началась в молчании. Доктор был подчеркнуто невозмутим, явно ожидая вопросов в полицейском духе, то есть допроса. Мы же соблюдали приличия.

Наконец после второй рюмки Варахтин пригнулся к столу, и я понял, что его терпение иссякло.

-- Что же, коллега, вы не скажете нам, в каком теперь состоянии ваша пациентка? -- миролюбиво спросил он.

Доктор, с английской тщательностью устраивая себе сэндвич, остро взглянул на Варахтина и искренне вздохнул:

-- Пока что куда как неважное. Слишком сильное потрясение. Второе потрясение, заметьте... Вам ведь известно?..

-- Известно, -- кивнул Варахтин.

-- Но сейчас, слава Богу, она заснула наконец. Я решил дать ей капли Шмидта...

-- А я бы начал просто с валерьянки на меду... да покрепче, -- сказал Варахтин, на что доктор сдержанно улыбнулся.

-- Доктор, вы давно знаете свою пациентку? -- вступил и я в дело.

-- Третий год, -- был ответ.

-- Она постоянно жила в Перовском вместе с теткой?

-- Ну что вы! -- даже как-то смутился доктор. -- Анна Всеволодовна -- воспитанница Елизаветинского института благородных девиц...

-- Вот беда-то еще! -- так и всплеснул руками Варахтин и снова налил себе рюмку. -- Мало кораблекрушения... еще эти прогулки по часам, эти булочки и кисели, старые девы-тюремщицы с нервами и желчью... Совсем барышню погубите!

Доктор посмотрел на меня, словно ища во мне союзника.

-- Анне Всеволодовне было позволено пожить с теткой, -- добавил он. -- У нее не слишком крепкие легкие, а здесь здоровый воздух. Много сосен.

-- Для пущего здоровья и болото развели, -- съязвил Варахтин.

-- Да и погода... -- добавил я.

-- Погода, заметьте, испортилась только третьего дня, -- с достоинством оборонялся местный лекарь.

-- Деликатный вопрос. Как вы думаете, девушка любила свою тетку?

Доктор повел бровями и снова сдержанно улыбнулся, чуть покривив губами.

-- Мне кажется, что покойная Мария Михайловна была самым близким ей человеком... самой близкой родственницей.

-- А сама Мария Михайловна?

-- Своих детей у нее не было... Мне кажется, она души не чаяла в своей племяннице... Насколько мне известно, она была строгих правил и за время своего опекунства не растратила на себя ни одного лишнего рубля.

-- Покойная вызывала у вас симпатию?

-- Честно признаюсь, да! -- решительно сказал доктор. -- И не только у меня. Можете расспросить всех приличных людей в уезде, которые знали её.

-- Итак, с ваших слов, коллега, праведная бережливость тетушки означает то, что с ее смертью никто не мог поживиться ни здесь... ни на стороне? -- прищурившись, неторопливо произнес Максим Иванович.

Доктор дернул головой и вдруг вздохнул с явным облегчением. Настороженность спала с него. Он как будто услышал то, что сам хотел сказать, но чего-то боялся.

-- Можете считать, коллега, что так я и думаю, -- с искренностью сказал он и, чуть помедлив, добавил: -- Нетрудно догадаться, что невольно я тоже провожу дознание. Чисто логически... дедуктивно.

-- Докторам легко понять друг друга, -- решил поддержать коллегу Варахтин.

-- Вы осматривали труп? -- довольно резко спросил я.

Лицо доктора вновь похолодело:

-- Нет, -- качнул он головой. -- Становой не позволил.

-- Вы жили в усадьбе последние дни?

-- Видите ли, я живу по соседству, на даче. Еще не все мои пациенты перебрались в Москву.

-- Вы не замечали чего-либо необычного в эти дни. Не появлялись ли какие-нибудь новые, незнакомые люди?

И тут в лице доктора вновь произошло резкое изменение. В его глазах блеснула тревога, потом взгляд сделался отрешенным. Потом он сжал губы, вытянул их трубочкой и вдруг резко обернулся к окну, будто кто-то окликнул его оттуда, из холодной тьмы. Мы с Варахтиным тоже невольно пригляделись к окну. Там на черном фоне отражалась лампа, отражались стоявшие за нами книжные шкафы. Там тоже были мы -- только в иллюзии.

-- Извините, -- тихо и смущенно произнес доктор.

-- Вам что-то послышалось? -- полюбопытствовал я.

-- Нет, -- решительно тряхнул он головой. -- Невольно... Инстинкт.

Он пригнулся к столу, словно подражая недавнему движению Варахтина, и заговорил самым доверительным тоном:

-- Видите ли, господа... Я заметил только то, что Мария Михайловна дня три назад, когда мы виделись, была задумчивой... Задумчивой, ушедшей в себя. На нее это не было похоже. Покойница была хозяйственной, хлопотливой тетушкой. И вот...

Доктор заметно съежился.

-- Что же? -- в тон ему, заинтересованно спросил я.

Он снова обернулся, и, будь я еще студентом, холодок пробежал бы у меня между лопаток при взгляде на окно.

-- Видите ли... когда Анна Всеволодовна узнала о несчастье и с ней случился нервический припадок, она вдруг стала повторять, как заведенная, что-то не совсем внятное... будто бы "он предупреждал! он предупреждал!" Я осмелился задать вопрос, рассчитывая, что им смогу прервать ее истерику... дескать, "кто предупреждал?". Она мне в ответ: "Папа!"

Доктор отстранился от стола и стал сосредоточенно вытирать ладони салфеткой, ожидая нашего отклика. Мы с Варахтиным переглянулись. Надо признать, что без особой иронии.

-- То есть... она имела в виду своего покойного родителя? -- уточнил Варахтин.

-- Можно думать по-всякому, -- несколько глухо, не поднимая взгляда, ответил доктор. -- Анна Всеволодовна явно не в себе. Однако она считает, что ее покойный отец едва ли не накануне являлся ее тетушке и о чем-то предупреждал. Более того, барышне чудится... чудилось, будто она сама видела его сидящим напротив тетушки в одной из комнат... кажется, в кабинете ее отца... то есть в его собственном кабинете... Ей тогда сделалось дурно. Когда она очнулась, уже никого не было.

Доктор замолк, и с минуту мы сидели в молчании.

-- Занятно, -- проговорил Варахтин, как бы стараясь не глядеть на меня.

-- Вы считаете это занятным? -- многозначительно усмехнулся доктор.

-- Мы даже можем признать нечто среднее между мистикой и явным бредом, -- сдерживая улыбку, признал Варахтин. -- Если Анна Всеволодовна -- натура нервическая, впечатлительная, то она могла бы и прозреть скорую гибель тетушки, и это, если хотите, сверхчувственное прозрение проявилось как бы видением... Почему бы и нет? Подобные феномены описаны.

"Действительно ли ее отец утонул? -- признаюсь, не без удовольствия подумал я. -- Неужто новый граф Монте-Кристо?"

Гулкий удар раздался в глубинах дома, и доктор вздрогнул, звонко стукнув кончиком ножа по рюмке. Правда, вздрогнули и остальные двое.

За ударом послышались столь же гулкие, мощные шаги и стали приближаться. Мы ожидали в молчании. Наконец дверь отворилась, и в комнату вошел не Каменный Гость, а урядник.

-- С людьми что прикажете делать? -- бодро спросил он, внеся зябкий, сырой воздух.

-- Боже мой! -- прошептал доктор.

Оказалось, что урядник, только явившись в усадьбу, арестовал всех попавшихся тут слуг и работников и держал их под запором уже много часов кряду в другом флигеле.

Мы с Варахтиным сразу поднялись и вновь двинулись по темным пространствам дома. Урядник так грохотал сапогами по дубовому паркету, что, конечно, распугал всех призраков. Я спросил его, не вызнал ли он что до нас.

-- Молчат. Глаза только лупят, -- ответил урядник.

В людской томилось человек пятнадцать. Дух стоял, хоть топор вешай.

"Какой тут допрос! -- подумал я, оглядев это узилище, -- Или сами все скажут, или давно сговорились".

-- Отпустить бы их разом до утра, -- шепнул мне на ухо Варахтин. -- На радостях-то лучше заговорят.

Я так и сделал, к неудовольствию урядника. И вот только первые с шумными вздохами вышли наружу, как Варахтин негромко проронил:

-- И столько-то народу барыню, матушку свою, не уберегло...

Люди замерли, точно застряв в дверях. Женский пол сдавленно зарыдал, а мужеский закряхтел, кося глазами в пол.

-- Чего теперь-то креститься? -- исподволь напирал Варахтин. -- Раньше бы -- да за здоровье... Неужто никто ничего не видел и сказать не может?

Из всех рыданий и вздохов выяснили только, что "дождь так и лил" и все дома сидели.

"Может, сама покойница всех дома усадила, вроде урядника, -- подумалось мне. -- Что если у нее там был секрет?.. Встреча с кем-то... Чтобы никто ее не видел. Тогда прав Варахтин. Убийство".

-- А кто покойного барина знал? -- задал новый вопрос Варахтин.

-- Да кто ж его не знал?! Все, кто есть, помнят, -- ответил за арестованных урядник.

-- То-то и есть, что помнят, -- со значением проговорил Варахтин, щурясь. -- Только слышно, что... приходил барин намедни.

Все единой волною так и отшатнулись к стенам, ахнули хором, а потом зашептали не в лад, кто -- Трисвятое, кто -- "Да воскреснет Бог..."

-- Ну, довольно, Павел Никандрович, -- вздохнул Варахтин. -- Отпускай души на покаяние.

-- Господин начальник, -- раздался старческий голос, и выступил к нам на шаг тот древний лакей, водивший нас по дому. -- Уж как есть думайте, что вам разум подскажет, но только все и видели третьей ночью. Было дело. Приходили покойный Всеволод Михалыч... как есть приходили. -- И лакей размашисто, уверенными движениями руки перекрестился. -- А о чем они с покойной Марьей Михайловной беседовали, о том никому не известно. И сказать мы больше ничего не можем... Вот как на духу, господин начальник.

-- Ну, вот тебе и раз! -- с недоумением повернулся ко мне Варахтин и развел руками.

Мы решили ночевать в одной комнате, на ближайших друг к другу диванах. То просто ворочались, то высказывали вслух свои мысли, когда рассуждать про себя делалось невтерпеж.

Если дело упиралось не в дикие бредни и не в отчаянное вранье, то опять выходил какой-то книжный вздор: хозяин усадьбы спасся во время кораблекрушения, где-то скрывался, потом объявился инкогнито и утопил свою сестру. А если не топил и случилось чудовищное совпадение событий, то из него выходило то же самое "роковое наваждение", для которого в качестве предвестия уже вполне годился самый настоящий призрак.

-- И чего ему скрываться? -- продолжал резонно недоумевать Варахтин. -- Страховка, что ли?

-- Да он был богат, как Крез, -- высказал и я намеком давно сделанный вывод.

Наконец, видно, устав от "наваждений", Максим Иванович тихо и как бы недовольно засопел, а я еще ворочался с боку на бок и временами задремывал, пока мне не послышалось какое-то движение. Я оторвал голову от подушки и напряг слух: по дому кто-то явно ходил. Как казалось, крадучись. Я спустил ноги на пол, и мне представились в уме все кандидаты на роль привидения: кто-нибудь из слуг, доктор (кстати, я сразу взял его под подозрение), юная хозяйка усадьбы... и сам призрак Всеволода Михайловича Белостаева.

Быстро одевшись и прихватив свой браунинг, я осторожно тронул дверь, но она-таки предательски скрипнула. Холодные пустоты усилили звук, и затем воцарилась полная тишина, даже Варахтин перестал сопеть. Тогда я решил не таиться, взял со стола лампу, уже за дверью диванной зажег ее и прошелся сначала по флигелю, а потом и по всему дому. Путешествие могло быть очень увлекательным, но меня интересовали не предметы и картины этой сумрачной кунсткамеры, а мокрые отпечатки на полу.

Наследить успели многие. Расстарался урядник, да и мы вдвоем грязи нанесли порядочно. Все "пути" были прямыми и не вызывали сомнений: от подъезда до диванной, от диванной до людской. Сойдя с них, я стал заглядывать во все комнаты подряд и, когда остановился посреди гостиной, в которой можно было бы собрать целую губернию, ее стены вдруг отозвались гулким эхом на сторонний звук, незначительный и, вероятно, не значимый в иное время. С браунингом наготове я выскочил из гостиной и спустя миг оказался в кабинете.

Стукнула от порыва ветра оконная рама. Ее могли забыть запереть... Но зачем открывали? Я осмотрел пол и мокрых следов не нашел. Подоконник тоже оказался чист, если не считать тоненькой грязной полоски, тянувшейся через него у самого левого края, будто кто-то провел по нему влажной тряпкой справа налево.

Тогда я нарочно поставил лампу прямо на подоконник и от него осмотрел всю комнату. Через минуту-другую я заметил, что в комнате что-то неладно с тенями: ощущалась какая-то асимметрия. Поведя лампой из стороны в сторону, я догадался: по сторонам от каминных часов стояли фотографические портреты в рамках, и одна из рамок стояла чуть более косо. Я подошел к камину, и мое сердце забилось. Рамка оказалась пуста. Паспарту под стеклом было помято. Другой фотографический портрет, изображавший семейство помещика в полном здравии и благополучии, был в целости. Приглядевшись к стеклу пустой рамки, я обнаружил на нем несколько капель влаги.

Холодный паркетный треск раздался вдруг у самого порога кабинета. В один прыжок оказавшись у двери и толкнув ее, я уперся дулом пистолета прямо в пуговицу на жилете Варахтина.

-- Чуть не стало одним призраком больше, -- заметил Максим Иванович, переводя дух.

Уже вдвоем устроив в кабинете полуночный обыск, мы нашли альбом с фотографическими снимками, а в самом альбоме -- еще две подозрительно пустые рамки.

-- Если убийца -- один из друзей семьи или дальний родственник... -- предположил я, -- если он хорошо знает дом и сам открыл окно... тогда среди близких людей надо искать того, чьи портреты исчезли отсюда четверть часа назад.

Молча кивая, Варахтин приоткрыл окно и выглянул наружу.

-- Думаю, что человек не грузный, -- добавил он, -- так сказать, легкий на подъем... Однако ж полагаю, что призрак вне подозрения, поскольку на фотографическом отпечатке проявиться вряд ли способен.

И тут я похолодел. В кабинете, далеком от флигеля, и так не было жарко, но до этой минуты меня грело возбуждение, грел быстрый ток крови в жилах. Зло, опасность были рядом... Но я вспомнил о юной хозяйке усадьбы, теперь совсем одинокой, беспомощной и, в сущности, потерявшейся в глубинах этого огромного вертепа.

Спустя еще минуту мы разыскали дверь ее комнаты.

-- Спит, конечно, -- прислушавшись, решил Варахтин, -- и слава Богу. Что будем делать?

Он согласился со мной, что если злодей где-то рядом и продолжает действовать по своему плану, то смертельная опасность может угрожать и девушке, угрожать не завтра, а именно сейчас.

-- Надо приставить доктора, дежурить посменно, -- предложил я, -- а утро будет мудреней вечера.

-- По крайней мере, надо принести сюда стулья, -- рассудил Варахтин, -- не стоять же караулом.

Он отправился в темноту, и вскоре вдали началось какое-то движение, быстро распространившееся вширь, донеслись приглушенные голоса. Максим Иванович вернулся с согбенным лакеем, со стульями, с пледами.

-- Говорит, что доктор отбыл домой сразу после ужина, -- первым делом прошептал он.

-- Так точно, господин начальник, -- подтвердил старик, выказывая тут вековую, едва ли не павловскую выправку.

-- А раньше как было, оставался? -- спросил я.

-- По обыкновению, оставались до завтрака, так...

"Проверить бы, как добрался этот лейб-медик", -- подумал я, но промолчал, решив не тревожить старика.

-- Ну, мы здесь вместо него посидим, -- сказал Варахтин, -- мы тоже доктора. Уж если Анне Всеволодовне хуже станет, так сам понимаешь, голубчик... А ты пока сделай нам чайку погорячей.

Старик с покорной мерностью двинулся прочь, тихонько, скрытно от нас, крестясь по дороге.

-- По крайней мере, постережем те портретики, что она прячет у себя под подушкой, -- успокоил себя Варахтин, с недовольством устраиваясь на стуле против меня.

-- Если только он еще не успел сунуть руку ей под подушку, -- пожал я плечами.

Варахтин отодвинул лампу ногой подальше от двери, взглянул на дверь, и у него на лице появилась кислая улыбка.

-- А ежели барышне приспичит посреди ночи выйти... не хватит ли ее удар совсем при виде таких сторожей? -- усмехнулся он.

Мы условились так: начну дежурство я, как человек помоложе и потрезвее, а Максим Иванович сменит меня через два часа, как сказал он, "повыпарив сном лишний спиритус".

Я проводил его взглядом, пока он не скрылся во тьме, устроился на стуле повольготней, подтянул плед до подбородка и... заснул. Да, минут через пять, не больше, заснул на карауле! Оправданий нет, а объяснение нахожу такое: невольно понадеялся я на свой чуткий слух, понадеялся, что злодея мы и так уже спугнули ходьбой по дому и светом, и с такими надеждами наконец оставил все домыслы и гипотезы, решив дать мозгам отдых... Снились мне смутные огни, качающиеся над темной водой, и мерные взмахи теней то ли веток, то ли весел.

Пробудил меня не звук, а просто очень близкое чье-то присутствие, медлительно, исподволь осознанное мною во сне.

-- Пора? -- спросил я, поднимая голову.

-- Это я должна узнать от вас, господин полицейский, пора вам или нет! -- раздался надо мной довольно решительный, хотя и нервический голосок.

Надо мною, в темном шерстяном платье, закутанная еще в огромную серую шаль с кистями, стояла высокая худенькая девушка. Увы, она мне тоже поначалу напомнила галку: волосы на пробор были туго стянуты назад, в пучок, губы были поджаты, выделялся прямой тонкий носик с горбинкой, и глаза казались чуть навыкате, хотя просто сильно блестели и были припухшими от переживаний.

Вмиг я оказался на ногах, едва не повалив стул, и -- бодр как никогда.

Девушка же оказалась вдруг совсем невысокой...

Она передернула плечами и, отступив на шаг, еще более холодно спросила меня:

-- Зачем вы здесь?

Начав с учтивого приветствия и представившись, как говорится, по полной форме, я вежливо ответил, что -- "по весьма серьезной необходимости".

Я выложил ей разом все, что только пришло мне на ум:

-- Видите ли, сударыня, случилось поразительное совпадение сразу нескольких ужасных событий. Несчастье в вашем доме... Кроме того, поблизости от вас... на дачах... произошло два дерзких ограбления. Не трудно догадаться, что наш долг -- произвести скрупулезный анализ происходящего и предугадать все возможности.

-- Теперь вы подстерегаете грабителя у дверей моей спальни, -- произвела и свой "анализ" хозяйка усадьбы.

-- В нашу задачу входит и посильная защита граждан от посягательств... -- пробормотал я, лихорадочно соображая, как выпутываться дальше. -- Кроме того, ваш доктор уехал, доложив о состоянии вашего здоровья. Здесь, со мною, есть врач.

-- Очень уместно, -- сдавленным голосом произнесла она, но тут же снова вздрогнула вся и, вскинув голову, посмотрела мне прямо в глаза. -- Если вам угодно сделать допрос, делайте сейчас же, пока действуют эти капли, которых я напилась. Потом я за себя не поручусь...

Невольно я глубоко вздохнул, будто собираясь выговорить разом все три десятка вопросов, что мне не терпелось ей задать. Но я успел подумать, что силы капель Шмидта может не хватить.

-- Допрос? -- изобразил я недоумение и пожал плечами. -- Увольте, сударыня. Просто есть повод для беспокойства. У вас, в одной из комнат, стучала оконная рама. Возможно, злоумышленник успел проникнуть в ваш дом... в такой недобрый час. Хотелось бы удостовериться как можно быстрее в том, что отсюда не пропали никакие ценности.

-- Здесь нет никаких ценностей, -- с твердостью ответила барышня, опустив голову. -- Давно уже нет.

-- И все же я не могу уехать от вас немедля, -- так же твердо сказал я.

Она снова подняла взгляд:

-- Вы хотите осмотреть дом?.. Извольте.

-- Желательно ваше свидетельство... того, что все осталось на своих местах, -- со всей учтивостью потребовал я.

-- Извольте, -- покорно сказала она.

-- Не стану вас мучить, -- уверил я. -- Мы только осмотрим ту комнату, где оказалось открытым окно.

Я первым сделал шаг в темноту. Я опасался, как бы перед нами не объявился внезапно Варахтин. Я нарочно держал лампу в левой руке и немного выставил правый локоть, однако Анна Всеволодовна Белостаева шла сама, уверенно, как бы не нуждаясь в поддержке. И все же я дождался... За несколько шагов до двери кабинета она не то, чтобы взяла меня под руку, а просто вцепилась крепко в мой локоть и застыла на месте.

-- Что-то не так, сударыня? -- предупредительно спросил я.

-- Я не могу... -- мелко задрожав, выговорила она.

В следующее мгновение она сильно вздрогнула -- и снова стала решительной особой, совсем не подходившей под описание ее доктора.

-- Извините... Ничего особенного, -- сказала она. -- Пойдемте, куда вам будет угодно.

Я выставил лампу вперед и потянул к себе дверь кабинета.

-- Для безопасности позволю себе войти первым, -- предупредил я.

Комната осталась в том виде, в каком мы оставили ее с Варахтиным.

-- Это кабинет отца, -- тихо сказала хозяйка усадьбы, оставшись на пороге.

-- Здесь не затворено окно, -- напомнил я.

-- Я сама открывала его, -- был ответ. -- Просто так... Отец любил здесь сидеть с открытым окном даже в холода... Уходя, забыла закрыть.

Я удивился, но вида не подал.

-- Здесь всё на месте, как раньше?

-- Я же сказала вам, что в доме нет никаких ценностей. Тем более в этом кабинете. В нем никто не бывает.

-- Но грабитель мог этого не знать... Действительно ли все на месте?

Девушка рассеянно осмотрелась, не сделав ни шага от порога.

-- Да, -- свидетельствовала она.

-- Не мог ли ваш отец хранить ценные бумаги в каком-нибудь необычном месте?

Глаза Анны Всеволодовны расширились и заблестели еще ярче. Ее приоткрытый ротик показался мне прелестным... и вся она показалась мне куда милее, чем при первом взгляде.

-- Признаюсь честно, мое внимание привлекла вот эта рамка на камине, -- сказал я. -- Она пуста.

Девушка опять передернула плечами, как от холода, и с полминуты оставалась в молчании.

Она заговорила вновь, отвернувшись в сторону и от меня, и от камина:

-- Я сама вынула то, что в ней было... К нам приехал фотограф... Лучший в Москве, как говорил папа. Там, -- она взмахнула рукой, покрытой шалью, и вправду получилось, как слабым крылом, -- была вся наша семья перед отъездом... Фотографическую карточку я сожгла, а рамку оставила. Рамку делал папа... и вот эту, рядом, тоже он сделал сам, своими руками.

-- А другой портрет появился раньше? -- задал я вопрос, цель которого сам толком не знал.

Я был изумлен и растерян: изящная версия рушилась, терялось, казалось бы, очень ясное направление следствия.

-- Раньше. На много лет раньше... Когда все было хорошо. -- Она обратилась ко мне, взгляд ее вдруг стал потухшим. -- Какое это имеет значение, господин Пинкертон? Все давно мертвы. Какая разница в том, годом раньше или позже?

-- Извините, издержки службы, -- пробормотал я.

Меня выручила оконная рама, скрипнув за моей спиною.

-- Позвольте закрыть? -- спросил я.

-- Я сделаю это сама, -- решительно сказала девушка.

Она стремительно пересекла комнату и, с силой ударив оконной рамой, спустила шпингалет.

-- Пойдемте отсюда, -- прямо-таки приказала она и так же стремительно вышла.

Мне было позволено проводить хозяйку до дверей ее комнаты. Я взглянул на стоявший тут не к месту стул и брошенный на него плед и подумал, что, должно быть, я выглядел на этом месте очень глупо.

"Она не похожа на истеричку", -- сделал я последний в тот день ясный вывод.

Вскоре, оставшись наедине с Варахтиным, я все рассказал ему и только развел руками, наверно, тоже как крыльями -- вроде ощипанного гуся.

Поразмыслив так и эдак, покачав головой, Варахтин пробормотал с деланным ужасом:

-- Ну и семейка! Тут у них черт ногу сломит... Давайте-ка спать, Павел Никандрович. Без нашего Кошкина тут не разберешься.

"Кошкиным" величали в преступном мире начальника сыскной полиции. Слова нашего полицейского доктора задели мое самолюбие. Я остался стоять на месте, мрачно наблюдая, как он устраивается под одеялом.

-- Неужто старика погоните на часы? -- с ехидцей проговорил Варахтин, почувствовав мой взгляд. -- И вам не советую... там торчать... в одиночку. Еще неизвестно, кому тут опасности грозят. Вы спрашивали ее насчет видения?

-- А вы бы спросили? -- недовольно пробурчал я. -- Прямо там, в кабинете?

Варахтин не ответил.

Поколебавшись, я решил-таки, что возвращаться на караул будет теперь довольно нелепо.

Дождя на другой день не было. Утро было безветренное, застывшее. Все хранило неподвижность -- плотные, свинцовые облака, ветви с оставшимися на них листьями, вода в лужах. Казалось, я был единственным существом, теплым внутри, дышавшим, нарушившим этот стылый покой своею сосредоточенной суетою.

Я спозаранку исследовал окрестности кабинетного окна, а затем -- и рухнувшего мостика. Никаких подозрительных следов я не обнаружил, тем более что под окном оказалась хорошо прибитая дорожка, покрытая мелким щебнем.

К одиннадцати часам мы с доктором вернулись в Москву. Отдав на дактилоскопическую экспертизу ту самую, пустую рамку, я попросился с докладом к начальнику.

Аркадий Францевич внимательно выслушал меня, несколько раз открыл и закрыл крышку своих часов и проговорил:

-- Да, Павел Никандрович, здесь несомненно есть загадка. Полагаю, что -- как раз по вашему уму и темпераменту. Доводите-ка это дело сами... У меня тут и так два убийства под самым носом. В остальном же не стесняйтесь тревожить меня в любой час дня и ночи.

Всего пять минут назад я вошел в кабинет Кошко с горячим желанием спихнуть с себя это неясное дело. Теперь же, получив распоряжение, вдруг почувствовал радость и непонятное облегчение.

Вскоре я опять въезжал в ворота Перовского.

Дом показался мне не столь чудовищно велик, как ночью. Но все равно он был огромен, сер, неуклюж в своей древности и заброшенности посадок вокруг, неуклюж со своими облупившимися львами у широкого крыльца.

Черед появления лиц остался почти тем же: управляющий, потом лакей, потом доктор.

-- Анна Всеволодовна спит, -- сообщил он с сильной тревогой в лице. -- Я совершил непростительную оплошность. Оставил здесь капли Шмидта, предупредив ее, что в случае ухудшения можно выпить еще тридцать капель... Это двойная доза. Представьте себе мой ужас: я приезжаю, а пузырек пуст почти наполовину. Опасности нет, но она может теперь проспать два дня кряду.

Я покивал ему, торопясь в кабинет. Если нет явных следов в мире живых, предполагал я, надо искать их в мире мертвых. "Неплохо бы спросить призрака", -- прямо по-гамлетовски подумал я.

-- Вам что-нибудь еще известно о том странном видении? -- поинтересовался я у доктора.

Он явно содрогнулся, хотя дело было днем.

-- Я бы предпочел больше не трогать эту тему, -- с паузами ответил он. -- Я не знаю большего, чем со слов Анны Всеволодовны.

-- Вы допускаете возможность?

-- Я? -- Доктор распрямился и с вызовом принял мой взгляд. -- Я допускаю... Есть множество в миру явлений, друг Горацио, которых не придумать мудрецам... так ведь сказано у Шекспира?

- Примерно, - кивнул я.

Таковых "явлений" в этом доме оказалось еще немало, в чем я очень скоро убедился. За минувшие часы моего отсутствия из семейного альбома пропало еще две карточки!

Отложив альбом на стол, я поднялся из холодного кожаного кресла и вернулся к камину, к тому семейному портрету, что остался на месте, около каминных часов.

Помещик Всеволод Михайлович Белостаев выглядел на нем роскошно, под стать своему дворцу во времена его великолепия. Коренастый и при том как-то изящно длинноногий, обликом отставной кавалергард, он не просто сидел, а по-княжески восседал в плетеном садовом кресле. Большая голова казалась непропорционально большой из-за светлой, изящно спутанной шевелюры, начавшей редеть, немного прозрачной, но и красивой именно этой своей прозрачностью. А что были за бакенбарды! Точь-в-точь как у императора Александра Николаевича. Я подумал, что были они в ту пору непременно золотистого блеска. Он сидел в халате нараспашку, нога за ногу, с длиннющим чубуком, придерживаемом тремя пальцами, и весь -- по какой-то старинной моде. Складки халата шли волнами, как на парадном портрете маслом. Глаза у Всеволода Михайловича были некрупны, глядели из глубины со спокойной властностью, властью над тем, что принадлежало ему вокруг.

Худенькая дама с довольно решительным, но, однако же, и покорным в этот миг лицом стояла на портрете справа от него, она стояла, чуть изогнувшись над его головой, оперевшись ладонями на его плечо. С другой стороны, изогнувшись в точности как мама, только -- над большой папиной рукой, простершейся по подлокотнику, стояла девочка в беленьком, прямо пушистом от оборочек платье.

По моему предположению, эта фотографическая карточка была сделана не позднее пятого года.

Что-то или кого-то на нем не хватало, на этом портрете. Для величественности хозяина усадьбы на портрете (где-нибудь на втором плане) не хватало еще людей, любящих, покорных, обязанных. Кого-нибудь: детей, родственников или хотя бы слуг. Да, детей явно не хватало. Семья казалась слишком мала.

Я вернулся в кресло и не помню, о чем думал до той минуты, как на пороге кабинета появилась та, которая больше десятилетия тому назад стояла в солнечном саду перед фотографом, притулившись к большой и сильной папиной руке.

Вид у Анны Всеволодовны Белостаевой был болезненно сонный. Я бы сказал -- как у человека, накурившегося опию. Теперь я увидел ее распущенные волосы, увидел, что они золотисты и красоты удивительной. Их яркий, живой беспорядок скрашивал и бледность лица, и отрешенность взгляда.

-- Вы здесь? Вас там не было, -- без всякого чувства проговорила она.

-- Анна Всеволодовна! -- послышался за ней тревожный шепот доктора, и в оставшемся проеме мелькнул он сам. -- Вам пока не следует вставать. Это вредно. Позвольте же...

Он с мягким и настойчивым усилием потянул ее за локоть, и она поддалась чужой воле.

-- И вы тоже на этом месте, -- поворачивая голову в мою сторону, медленно добавила она. -- И вас тоже не будет... Опять не будет никого.

Мне стало неуютно. Я догадался: в этом же кожаном кресле сидел ее отец, покойный отец... в тот час, когда явился тетушке накануне ее ужасной гибели. Отсюда был хорошо виден тот портрет десятилетней давности.

Мне ясно представилось это пустое кресло, пустая рамка, и вдруг без всякой ясной логической связи с этими образами в моем сознании возник план действий. Я поспешил в Москву.

-- Кто пять лет назад считался в Москве лучшим фотографом? -- спросил я начальника нашего фотографического "ателье" Н.Н. Воробьева.

-- Что значит "лучшим"? -- ревностно пробурчал он.

Я объяснил, как мог, и через полчаса оказался в гостях у Готлиба Самойловича Кримера, которого, в отличие от господ офицеров и лиц духовного сословия, предпочитали господа коммерсанты.

Рафинированный, беленький, сухой старичок обмерил меня острым взглядом и сказал:

-- Да, сударь, мы храним отпечатки вечно и постараемся сберечь их, если Господу будет угодно, до самого Страшного Суда... Знаете ли, а вдруг попросят старика Кримера оказать посильную услугу вроде вашей... Когда был сделан портрет, вы говорите?

-- В первые три месяца двенадцатого года, -- ответил я.

Кример на несколько мгновений задумался, а потом стал улыбаться с хитринкой.

-- Давайте устроим небольшой эксперимент, -- сказал он. -- Вы опишете эту персону, а старик Кример продемонстрирует вам, как в цирке, свои мнемонические способности... а если срежется, то пусть неудача останется маленькой тайной.

Я не стал терять времени и просто показал ему карточку, прихваченную мной напрокат из альбома.

-- О! -- обрадовался Кример и на мою радость. -- Вы могли бы просто упомянуть эти золотые великолепные бакенбарды. Знаете ли, господа настоящей аристократической породы встречаются мне нечасто, тем более ныне. Состоятельные -- да... Но чтобы то и другое сочеталось в гармонии -- увы... Сию минуту.

И вправду, не более, чем спустя минуту, он вернулся из другой, темной комнаты со стеклом, на котором отпечатался след исчезнувшей жизни.

Мое сердце забилось.

Я рассмотрел на свету эту как бы вывернутую наизнанку из иного мира картину, где всё светлое было темным, а темное -- светлым. Сомнений почти не было: по одним бакенбардам я опознал моего роскошного помещика. Рядом с ним снова находились супруга с дочкой. Но, что оказалось теперь самым важным, появилось еще одно лицо! Некто стоял за его спиной, чуть поодаль, за левым плечом.

-- О, знаете ли, я сейчас даже как будто вспомню фамилию этого господина! -- воскликнул Кример, еще сильнее радуясь своим "мнемоническим способностям". -- Бело... Беловидов?.. нет... как-то по-другому...

Я решил ему помочь в благодарность:

-- Белостаев.

-- Naturlich!

И вдруг он помрачнел:

-- Неужели с этим господином что-то случилось?

-- Он погиб в том же двенадцатом году, -- ответил я. -- Вместе с женой. При крушении "Титаника".

-- О mein Gott! -- Старик молитвенно сложил руки. -- У него, знаете ли, было такое выражение лица, когда он сидел там в кресле, в своем огромном доме... Он словно хотел жить заново и весь переродился, воспрял духом. Его лицо было освещено каким-то неземным светом. Будем надеяться, что Господь принял его душу в свои райские обители. -- И Кример перекрестился по-католически.

-- А вы помните, кто такой стоял у него за спиной?

Кример наморщил лоб, потом потер лоб над переносицей и наконец виновато улыбнулся:

-- Вот и срезался... То есть помню факт: был какой-то господин при галстуке... Очень, знаете ли, галстук у него был... auserlesen... да, изысканный. А вот лица не помню. Только и нахожу оправдание, что мой главный герой затмевал собой всех и очень мне нравился. Широкой натуры был человек... как говорили раньше, истинно вельможный. Одно удовольствие было наблюдать за его движениями, повадками... Царство ему Небесное.

Когда я вернулся на Малый Гнездниковский, то чуть было не решил, что начальником сыскной полиции только что назначили меня. Едва ли не все, кого встречал я, кидались мне навстречу с докладом.

Дактилоскопист Л.К. Перчинский, увидев толчею, крикнул прямо от двери своей комнаты:

-- Твою рамку, кроме тебя, вообще никто никогда в руки не брал! Сама там выросла!

-- Или с мылом ее успели вымыть! -- ответил я ему.

Максим Иванович был рад по-своему:

-- Все подтвердилось: и следы на шее, и на затылке кровоизлияние.

Двое агентов, Попов и Лентович, протягивали мне папки с бумагами:

-- Это Аркадий Францевич просил срочно подготовить для вас.

Отдав фотографическое стекло Воробьеву, я зашел в комнату при картотеке и стал рассматривать собранные в папках бумаги. Там оказались копии документов по наследственным делам Белостаева, по рентам, выписки из церковно-приходских книг и тому подобное. Наши агенты успели за столь короткий срок раскопать сведения и о том, что Белостаев участвовал в акционировании неких, якобы доходных дел, довольно странных, как-то строительство грузоподъемного дирижабля и какого-то большого прогулочного аэроплана, разработка редких руд в N-ской губернии. Трудно было определить, какие убытки или доходы принесли ему эти предприятия, но, во всяком случае, на палубу "Титаника" он взошел еще далеко не бедным человеком.

Наконец от одного "фактика" я чуть не подпрыгнул до потолка! Оказывается, помещик Белостаев был женат вторым браком, с 1899 года! И от второго брака имел дочь Анну, родившуюся на свет в январе 1900 года! Первый же брак был зарегистрирован в году 1886-м, а в марте 1887-го у Всеволода Михайловича Белостаева родился... разумеется, наследник! Сын! Всеволод-младший!

Я немедля кликнул из коридора Лентовича и поручил ему срочно отыскать следы младшего Белостаева, который в завещательных бумагах отца не упоминался вовсе!

Потом я вернулся за стол, откинулся подальше от всех бумаг и решил немного посидеть в тишине, ни о чем не думая.

Дело неясное и с самого начала основанное на одних домыслах (в самом деле и убийства-то никакого могло не быть!) вдруг продвинулось без напряженной работы рассудка, - даже не потребовало изощренной дедукции, -стало выглядеть банальным и даже скучным. Честное слово, с привидениями оно показалось мне теперь куда интересней.

Я так и продолжал сидеть, когда Воробьев принес мне "на блюдечке" новую фотографическую карточку с отпечатка 1912 года.

Помещик Белостаев так же восседал в кресле. Теперь оно было строгим, кожаным и находилось посреди кабинета. Его супруга и дочка находились на тех же самых местах, только супруга стояла прямо и только едва касалась мужниного плеча одной рукою, а дочка выросла и больше не боялась оставить папину руку.

Позади них, как бы смущаясь своего присутствия, видом своим показывая, что он здесь лишь по воле или просьбе "главного героя", находилось еще одно действующее лицо: человек лет тридцати, худощавый, с темными волосами, тщательно приглаженными назад, с высоким волевым лбом, угловато очерченными висками, крупным и прямым носом, как бы чуть расплющенным у кончика... и улыбкой, такой же аккуратной, как идеально повязанный галстук, как воротничок, как его английского покроя костюм. Видно было, что он умен, может быть хорошим работником на службе (то, что он служит, казалось несомненным), покладистым и к тому же изобретательным, услужливым и притом умеющим держать достоинство.

И в эту минуту произошло совпадение, не самое удивительное в этой истории, но, пожалуй, самое "мистическое".

-- Павел Никандрович, вас просят к дежурному телефону, -- услышал я голос нашего агента, просунувшегося в дверь.

-- Кто? -- не отрываясь от физиономической экспертизы, спросил я.

-- Какой-то Кример. Желает говорить "только с господином Старковым".

Я вышел и принял трубку, продолжая разглядывать портрет.

-- ...Затрудняюсь определить важность только что случившегося события, -- донесся из трубки голос Кримера, -- однако буквально пять минут назад в мое ателье заходил некий господин, не пожелавший себя назвать... Он, между прочим, расспрашивал меня, не вспомню ли я заказа пятилетней давности и не осталось ли у меня его отпечатка.

Я словно бы очнулся посреди ночи от удара грома.

-- Где он?! -- крикнул я в трубку, и все вокруг обернулись ко мне.

-- У него был наготове извозчик. Он задал мне пару вопросов и очень живо ретировался... как говорят, в неизвестном направлении.

-- Что вы ему ответили?

-- Знаете ли, пришлось безбожно соврать. Я сослался на плохую память и огорчил гостя тем, что мы не храним отпечатков больше года.

"Надо было предупредить старика! -- с досадой подумал я. -- Что стоило ему сказать: приходите к вечеру, мы поищем".

Я не стал ругать Кримера за несообразительность, ведь он не служил в сыскной полиции:

-- Как выглядел этот человек?

-- Мне кажется, что я где-то его видел. Я был дал ему лет сорок. Высокий. Светловолосый... Волосы пшеничного блеска. И такие же пшеничные усы, густые... роскошные, знаете ли, усы. Лицо немного вытянутое, решительного вида.

-- Он не напомнил вам вашего заказчика, Белостаева?

-- Нет, что вы... Нет, ничуть, -- с уверенностью ответил Кример. -- Есть особая примета... Я, знаете ли, ее приберег -- приношу извинения... Шрам. На лбу, над левым глазом, прямо сверху вниз, как по линейке. На брови особенно глубокий, там прерывается, а ниже коротко перечеркивает обе губы и край подбородка.

Невольно я пригляделся к портрету: шрам отсутствовал у инкогнито, стоявшего за левым плечом Белостаева.

-- А галстук? -- поверьте, столь же невольно вырвалось в тот миг у меня.

-- Что, прошу прощения?.. -- изумился старик.

-- Галстук был какой? "Изысканный"? -- уже хорошо осознав, что хочу узнать, спросил я.

-- Галстук?.. О! Das stimmt!

Я оставил Кримера озадаченным, но и сам остался у телефонного аппарата в задумчивом, если не сказать, растерянном виде. Из кустов выскочили сразу два зайца... и оба -- зайцы-призраки. За каким гнаться?

Не успел я собраться с мыслями, как ко мне подскочил еще один агент и протянул листок бумаги:

-- Аркадий Францевич велел разыскать для вас... Это список российских подданных, отплывавших из Англии на "Титанике".

Половина упомянутых в нем лиц была мне известна. Против всех фамилий, кроме одной, стояли крестики.

-- Видт. Графиня. Софья Кирилловна, -- доложил агент. -- Осталась в живых. Вот адрес.

Я подумал, что еще неизвестно, кто на самом деле "доводит" дело: чиновник Старков или сам начальник сыска Кошко.

Теперь передо мной встал ясный выбор. Показывать карточку молодой хозяйке Перовского было нельзя. Если она участвовала в тайном сговоре, такой ход с моей стороны окончательно бы спугнул убийцу. Сведений о ближайших знакомых, соседях и дальних родственниках Белостаева ко мне еще не поступило. Оставалось ехать к чудом выжившей графине.

Ее богатый дом оказался только что отреставрирован, притом -- по самому последнему образцу. Мраморный декор лестниц и баллюстрад, витражи и многие другие детали были выполнены в морском стиле. Приверженность моде была сильней тягостных воспоминаний.

Вступительная, то есть несущественная, часть разговора с графиней заняла едва ли де больше часа. Графиня располагала временем и своим одиночеством. Визит чина сыскной полиции пришелся ей по вкусу. Когда наконец я нашел приличный повод показать ей карточку, то не сумел сдержать облегченного вздоха.

-- О, этого человека невозможно забыть! -- живо ответила графиня Видт. -- Он привлекал всеобщее внимание. Отовсюду был слышен его голос. Когда я впервые услышала его, то подумала, что с нами в Америку едет великий Шаляпин... Он был на корабле со всем своим семейством. И все так ужасно погибли.

-- Дочь осталась в живых, -- не без умысла уточнил я.

-- Ах да! Как я могла забыть! Слава Богу, малютка осталась в живых! -- выказала искреннюю радость графиня. -- Любопытно, как она перенесла все это несчастье и что с ней теперь.

-- Время лечит, -- уклончиво ответил я. -- Она вполне здорова и благополучна, насколько это возможно... А не помните ли, графиня, этого молодого человека?

-- Вспоминаю, -- сосредоточив взгляд, сказала графиня, -- однако смутно... Кажется, он не был их родственником. Да, разумеется. Что-то вроде секретаря... Теперь я не помню его фамилии... а тогда, в этом кошмаре, представьте себе, я запомнила всех и, когда просматривала списки погибших, то увидела и его фамилию... Нет, совершенно не помню.

Она пристально посмотрела на меня и как-то отрешенно улыбнулась:

-- Все это похоже на сеанс спиритизма. Неужели кто-то из покойных совершил преступление?

-- Пока что сказать затруднительно, -- глядя графине в глаза, сказал я.

-- Но ведь всё это было, можно сказать, до потопа! -- в легком изумлении заметила графиня. -- Все уже давно мертвы! Неужели вы не можете оставить их души в покое до Судного Дня?

-- Мы постараемся последовать вашему совету, -- со всей учтивостью пообещал я, а про себя добавил: "...если только призраки оставят в покое нас самих".

Сведения, которыми я стал располагать к концу следующего дня, были настолько же скудны, насколько и достаточно полны. Того человека, что на портрете стоял за спиной Белостаева, звали Павел Сергеевич Румянцев, 1884 года рождения. Он окончил курс юриспруденции в Московском университете. В продолжение трех или четырех лет состоял у Белостаева личным секретарем и помощником во всех его необычайных финансовых начинаниях. Числился среди погибших на "Титанике". В начале девятьсот пятого года застраховал свою жизнь на весьма крупную сумму. После гибели страховые деньги получила его сестра, купившая на них дом у Красных Ворот.

Что же касалось первой жены Белостаева и его сына от первого брака, вот уж они-то воистину как в воду канули! Никаких сведений, никаких следов!

Расспросив всех, кого мне удалось отыскать, и обдумав все, мне к этому часу известное, я понял, что, в сущности, не знаю ничего. И тогда я пошел к Аркадию Францевичу Кошко.

-- Темна вода во облацех, -- покачал он головой, выслушав мои страдания. -- Потому что семейное дело. До конца никогда не разберешься. Кто прав, кто виноват, только Богу ясно... Никого не простят, зато запутают и заморочат нашего брата вусмерть. Своего же собственного убийцу спрячут и выгородят. Вот вам, голубчик, мой совет: пропадите-ка сами.

Я так и разинул рот.

-- Забудьте на недельку-другую про этот ребус-морбус. Займитесь другими делами. Глядишь, нарыв сам выйдет наружу.

Я и "пропал".

Однако, "пропасть" мне пришлось не на "недельку-другую", а всего-то до следующего утра.

Ни свет ни заря меня поднял с постели треск телефонного аппарата, установленного в моей квартире, как только меня назначили чиновником по особым поручениям.

Звонил дежурный агент. Новость была хоть куда: в Перовском появился новый труп!

III

Так снова мы оказались с Максимом Ивановичем на дороге в имение. Теперь мы мчались туда прямо из сыска на новом "Пакаре".

Дорога просохла, утро было холодное и безоблачное, хотя низко над землей стоял синеватый туман.

Варахтин расценил погоду символически:

-- Ну, теперь дело прояснится к полудню, -- с оптимизмом заметил он. -- Только и осталось: туман сдуть в сторонку.

Признаюсь, я испытывал радостный подъем. Теперь я уже не имел никакого права осуждать Варахтина за его "анатомические" радости.

Никого из туземных обитателей Перовского мы поначалу не встретили вовсе. По словам управляющего, Анна Всеволодовна двумя днями раньше выехала в свой московский дом.

Всем командовал сам становой. Вот уж кто вправду как Каменный Гость грохотал сапогами по пустому дому, так это он!

Оказавшись у дверей кабинета, мы с Варахтиным невольно переглянулись с самыми циничными улыбками.

Максим Иванович, смутив станового, накинул на дверную ручку припасенную им салфетку, аккуратно вошел в кабинет и, остановившись на пороге, сказал мне через плечо:

-- Что и требовалось доказать, Павел Никандрович!

Все тут осталось на прежних местах. Не хватало только пустой рамки, которую мы еще не вернули владельцу... Зато прибавилось мертвое тело, теперь такое же холодное, как и сама комната, мрамор камина в ней... да и весь этот дом.

Человек лежал ничком на ковре, ногами -- в сторону письменного стола, на углу которого находился еще один новый предмет: шляпа. Она была оставлена явно аккуратной рукою. Ее вероятный владелец был одет в темное дорогое пальто. Бурое пятно, распространившееся по ковру вокруг его головы, было почти того же оттенка. Рядом с его правой рукой лежал небольшой револьвер.

Мертвец был блондином, и, глядя на его затылок, я признал себя очень прозорливым человеком.

Забыл сказать, что с нами поехал в Перовское наш полицейский фотограф Воробьев. Он поставил свой аппарат, на мгновение весь грешный мир исчез в ослепительной вспышке, но... явился вновь, и...

...значит, настал черед Максима Ивановича заняться своим делом.

Мы вдвоем аккуратно перевернули мертвеца на спину, Первое, что мне бросилось в глаза: дорогой галстук, синий в красный горошек, и идеально накрахмаленный белый воротничок сорочки. Потом я приметил шрам на лбу.

Пулей было пробито лицо немного ниже левого глаза. Глаз и щека сильно затекли синевою. Я достал из портфеля семейный портрет и сличил приметы. Отдаленное сходство имелось несомненно.

-- А волосики-то травленные, -- заметил Варахтин, приглядевшись к их корням. -- Вы попали в точку, Павел Никандрович. Природный брюнет.

-- Ну вот и еще один призрак восстал во плоти, -- тихо проговорил я, склонившись ближе к Варахтину.

-- Видать, сильно мешал кому-то этот призрак и на том, и на этом свете, -- усмехнулся тот. -- Так самоубийцы не стреляются, скажу я вам... Тем более такой аккуратный господин.

Я попросил привести управляющего. Среди живых и мертвецов он оказался так -- серединка на половинку. Ни жив, ни мертв. Был бледен, весь как-то скукожен, отчего выглядел вдвое меньше, чем при прошлой нашей встрече, которая случилась тоже не в добрый час. Он щурился и все время резко, с рывком головы смаргивал, будто ему обжигало глаза от взгляда на всякий предмет или человека.

Первым делом я усадил его на стул, попросив только держать руки на коленях и ни за что здесь не хвататься.

-- Вам известен этот человек? -- спросил я, указывая на труп.

-- Никак нет, ваше высокородие! -- прямо выстрелил отказом Тютинок.

-- Он и не видал ничего и не слыхал, -- мрачно выговорил становой. -- И мамка его, дня не будет, как на свет родила. Так что и просохнуть не успел покуда...

Все бледное лицо Тютинока блестело потом, хотя в кабинете было вовсе не жарко. Он подвигал губами, словно проверяя их, не онемели ли.

-- Вы давно служите в имении? -- спросил я.

-- Десятый год с гаком, пропади оно... -- хрипло выдавил из себя Тютинок.

-- Значит, застали прежнего хозяина?

-- Как же! -- чуть оживился управляющий. -- Всеволода-то Михалыча, благодетеля! Вот уж при ком, как в райских кущах живали.

-- Стало быть, знали его секретаря?

И я сразу сунул под нос Тютиноку фотографическую карточку. Тот порывисто отстранился, потом наморщил лоб и даже заставил себя не моргать.

-- И его знали, как же-с... -- уже без воодушевления признал управляющий.

-- А куда он делся?

-- Как куда?! -- словно бы опешил он и опять заморгал. -- Известное дело. Вместе с барином, Всеволодом Михалычем, ушел на морское дно.

Я продолжал держать карточку, только отодвинул ее чуть в сторону, открывая Тютиноку вид на мертвеца.

-- А вот убитый разве не похож на Румянцева? Если присмотреться... если волосы покрасить, усы сбрить... Ну, что скажете?

Управляющий заставил себя вытянуться вперед, насколько было можно. Теперь пот катился с него градом, и он невольно провел ладонью у виска, прилизав пучок волос.

-- Верно-с, сходство оно есть, ваше высокородие, -- покряхтев, признал он.

-- Значит, выстрела не слышали?

-- Так точно-с! -- весь встрепенулся на стуле Тютинок, широко раскрыл глаза и вперился ими в меня. -- Совершенно не слыхал-с! Вот вам святой крест!

Он размашисто перекрестился.

-- Вот шельма! -- не выдержал становой. -- Да как же так брехать-то его не перекосит! Тут не только что выстрел, на паркет плюнешь -- как из пушки на весь дом. Тряхнуть бы его, как полагается!

Тютинок затравленно оглянулся на станового.

Я подступил к Варахтину и, делая вид, что проявляю интерес к обследованию, шепнул ему на ухо:

-- Увели бы вы куда-нибудь отсюда станового. Всего на пару минут. Мне нужно слегка "отогреть" этого субъекта. Надо разобраться, кем он больше всего напуган.

-- Устроим в лучшей форме, -- пообещал Варахтин, и вправду, не успел я собраться с новыми вопросами к управляющему, как остался с ним наедине... если не считать одного уже действительно немого и глухого свидетеля.

-- Итак, Илья Трофимович, -- как можно более милостиво обратился я к управляющему, -- все-таки как могло так случиться, что, как чужой человек в дом зашел, вы не видели, и как выстрел раздался, вы не слышали?.. Далеко были?

Управляющий, хотя и был до сих пор без кровинки в лице, не побоялся смотреть мне в глаза.

-- А вот уж поверьте, господин начальник, сам думаю я над этой загадкой и ничего надумать не могу, -- почти шепотом проговорил он. -- Знаю, что загадка эта в самую Сибирь и подальше может меня загнать. Всегда я тут у господ на хорошем счету был и спросите всех, кто знает, кто такой Тютинок...

-- А покойного барина вы тоже видели? -- не дав ему договорить, спросил я.

Тютинок разинул рот, но его пышные, щеткой торчавшие вниз усы весь его рот так и прикрыли.

-- Привидение-то видели, признайтесь, Илья Трофимович, -- поднапер я.

Тут Тютинок сжал челюсти и весь так натужился, что бледность его перешла в апоплексическую лиловость, вспухли жилы у него на лбу, глаза выкатились, и желваки как будто свело мускульной судорогой.

-- Ясное дело, видели, а сказать трудно, чего ж тут не понять, -- как бы не удивляясь всем этим мукам, почти весело заметил я. -- Только не подумайте, Илья Трофимович, что я вас сочту бессовестным лжецом... Всякое на свете бывает.

-- Ви-идел! -- прямо-таки стоном выпустил из груди Тютинок. -- Видел, вашескородие!..

Он снова перекрестился, и рука его заметно тряслась.

-- Чему-то трудно поверить, а вот этому я теперь несомненно верю, -- самым искренним тоном произнес я. -- Говорите, не стесняйтесь. Когда это случилось?

-- А намедни и было... -- сделав глубокий, трудный вздох отвечал управляющий.

-- Как и полагается, ночью?

-- Не совсем еще... но под вечер.

-- То есть прямо на дневном свету? -- изумился я.

-- Да ведь он, как живой был, я думаю, -- с рассеянной улыбкой разбуженного в каком-то чужом месте человека говорил Тютинок. -- Да я и полагал, что живой... Я и напугаться не успел... Как Анна Всеволодовна отъехали-с, так я в хлопотах был, порядок наводил... опять же опись. Анна Всеволодовна-то надумали-с торговать имение... так вот. Большие дела.

Он оторвал руки от колен, как-то недоуменно посмотрел на свои ладони, а потом снова обратился на меня. Глаза его были виноватыми.

-- Я и опомниться-то не успел, как он прямо передо мной оказался. Голову только повернул, а он уже вот тут и стоит... Тут, во флигеле-то, я и был, в тутошней гостиной... Если вам угодно-с, могу проводить.

Я кивнул, показывая, что весь во внимании и жду скорее услышать, что было дальше.

-- Уж не знаю, как он и вошел... Хотя оно, конечно, не трудно было в дом зайти кому-нибудь.

-- Сильно был похож? -- не стерпел я.

-- Ох, сильно! -- поднял руки Тютинок. -- Ну, вот вылитый барин! И бокоуши -- от какие-с! -- он показал, какие видные были у гостя с того света бакенбарды, -- и нос... и костяк весь... и глаза такие... серые, грозные... точь-в-точь, как у покойного Всеволода Михалыча. Только скажу я вам, господин начальник, -- управляющий чуть приблизился ко мне и посмотрел на меня так, будто бы уже почти справился со всеми своими страхами и теперь не прочь показать кое-какое геройство, -- был он вроде как помоложе и потемнее лицом.

-- Как так помоложе? -- сделал я изумленный вид.

-- Да вот так и есть. Словно как молодым он сюда пришел, годов тридцати не более. И котелок, и пальтецо хорошее, английской шерсти -- все было на нем с иголочки-с, новенькое.

-- На призраке?

Управляющий встряхнул головой.

-- Вот вы, господин начальник, говорите: "на призраке"... Мне бы тоже так думать. Да не показался он мне призраком, бесплотной какой-то тварью. Кабы явился вроде настоящего духа, то есть привидения, как их описывают... так меня, верным делом, самого бы давно в мертвецкую унесли бы... Живой человек весь был и даже улыбался...

-- И вы с ним говорили?

-- А как же-с! Вот и голос у него другой был, совсем не как у барина, потому у меня сразу и отлегло... то есть не так это удивительно и страшно сделалось... Слова он говорил, вашескородие, с таким выговором, будто чухна или колыванец какой-то.

-- И что же он сказал?

-- Что сказал-то? -- изумился управляющий. -- Поздоровался... а потом спросил, дома ли Анна Всеволодовна.

-- И что вы ответили?

-- Ответил как есть: уехали-с.

-- А что он еще спросил?

-- Что еще?.. -- Тютинок потупился и как-то трудно засопел.

-- А спросил он вас, Илья Трофимович, не приходил ли сюда господин... -- тут я раскрыл бумажник убитого, поданный мне Варахтиным перед уходом из комнаты, нашел в нем паспорт и развернул его, -- господин Гурский Станислав Даниилович?.. Верно?

Тютинок посмотрел на меня так, будто на мгновение его глазам наконец явился настоящий призрак.

-- Однако вполне возможно, что гость не знал его нынешнего имени и назвал его как-нибудь по-другому, -- добивал я. -- Например, Павлом... Сергеевичем Румянцевым.

Тютинок снова становился таким, каким появился четверть часа назад на пороге кабинета.

-- Это и резонно, -- невозмутимо продолжал я. -- Один призрак пришел встретиться с другим призраком, не зная, что тот, вернувшись из глубин на землю, предусмотрительно сменил имя и внешность.

Казалось, что Тютинок вот-вот, как куль, повалится со стула на пол.

-- Возьмите же себя в руки, Илья Трофимович, -- ласково проговорил я, уже приняв решение везти управляющего на Малый Гнездниковский и не выпускать его до полной развязки событий. -- Поверьте, вам не угрожают ни живые, ни мертвые. Вы всего лишь на всего свидетель этой необычайной войны призраков. Всего-навсего свидетель и только... Так что же вы ответили гостю?

-- Не могу знать-с.

-- Понятно, что так и ответили... И тогда он попросил проводить его в кабинет... кабинет своего отца?

Тютинок вздрогнул.

-- Вы как в воду глядите, вашескородие, -- просипел он, беспомощно на меня глядя.

-- Конечно же, он представился сыном Белостаева, и вы поверили.

-- Нелегко было тут не поверить, господин начальник, -- уже твердым голосом, с расстановкой ответил Тютинок. -- Печать-то вот она.

Он приложил к лицу растопыренную пятерню.

-- Вам было известно о первом браке Белостаева?

-- Слышал так... на уголке... с чужих слов, значит. Я-то у покойного Всеволода Михалыча с пятого года служил... а что было до того, -- он развел руками, -- не мое дело.

-- А сколько ж лет было тут вашим делом покрывать вместе со всеми Румянцева?

-- Так ведь не моя воля... -- жалобно протянул Тютинок.

-- А у барынек ваших какой был резон?

-- Какой же не резон? Утопленник ведь.

В эту минуту заглянул Варахтин. Я был настолько горд собой, что у него при взгляде на меня приподнялись брови.

-- Все готово, -- сказал он от дверей, словно опасаясь войти.

-- Хорошо, -- сказал я и снова обратился к управляющему, -- Вы мне можете показать здесь какие-нибудь вещи, которые Румянцев брал в руки... разумеется, еще при жизни, то есть пять лет назад?

Тютинок приподнялся было со стула, но, будто спохватившись, снова сел и сжался.

-- Кто ж его знает, господин начальник... Только, по моему разумению, он у Всеволода Михалыча был, как говорят, правой рукой. Брал многое... Думаю так, на что ни посмотрите...

Оставив Тютинока, я под его напряженным взглядом покопался в разных ящичках и стал неторопливо извлекать на свет разные мелочи, -- старые перья, карандаши, ножики и прочее -- каждую мелочь при этом оборачивая салфеткой. Варахтин также молча, с любопытством, наблюдал за мной от двери.

-- Вот, господин начальник, такую улику не пропустите! -- оживленно сказал управляющий, увидев в моих руках дорогую папку для бумаг, обтянутую телячьей кожей. -- Эту папочку покойник с собой всегда носил.

-- Покойник? -- уточнил я. -- Румянцев-то?

Тютинок смутился:

-- Так ведь любил-то ее настоящий покойник, сам Всеволод Михалыч... так. А носил-то ее при нем господин Румянцев.

И вот, прихватив с собой несколько существенных для дела предметов, а заодно и управляющего, мы поспешили в Москву.

Уже в авто я продолжал задавать вопросы усаженному между нами, совсем поникшему, но при том и обреченно спокойному Тютиноку.

-- Что же было потом, Илья Трофимович? Проводили вы гостя в кабинет? Расспрашивали его о чем-нибудь?

-- Расспрашивать ни о чем не расспрашивал, -- тихо бормотал в ответ Тютинок. -- Не наше это дело. Провожать не провожал, а дорогу указал. Все близко было-с...

-- Так вы знали, что Румянцев должен прийти?.. или уже пришел?

-- Знать не знал, не наше дело. В тот день видел его только с утра, мельком, а потом хлопотал... не до того было, чтобы по сторонам глядеть.

-- Значит, указали гостю, как пройти в кабинет, а что сами остались делать?

-- А ушел на другой конец. В людскую, после на конюшню... Дела свои были... -- Тютинок помолчал и добавил с долей откровенности: -- И от греха подальше. Не наше это дело, господское.

-- Значит, так далеко "от греха" ушли, что и выстрела не слыхали?

-- Опять вы за свое, господин начальник! -- смелым голосом ответил вдруг Тютинок. -- Все уже вам сказал, как на духу... И покойников я всех, каких хватило, видел, и урядника сам дозывался, а вот, как стреляли, не слышал, хоть каленым железом меня начните пытать.

Малый Гнездниковский в тот день гудел, как улей. Весь сыск работал на мое дело. Двух агентов послали стеречь подъезды к дому молодой Белостаевой, двух -- последить за домом сестры Румянцева. Еще двух отослали собирать сведения на Румянцева, который успел сделаться Гурским. Одного отрядили искать по гостиницам приезжих "колыванцев", жителей западных губерний.

Сведения начали поступать вскоре и все более прояснять дело, будто по темной улице кто-то стал зажигать то дальше, то ближе фонари, так что постепенно выявлялось направление улицы и всё, что на ней находилось. Пуля, убившая Гурского, раздробив ему кости черепа и снизу вверх проникнув в мозг, вылетела из ствола гораздо большего калибра, чем имел револьвер, оставшийся на ковре. Сам Гурский оказался ревельским коммерсантом. Его отпечатки пальцев совпали с "допотопными" отпечатками, пометившими все секретарские предметы из кабинета Белостаева (хвала нашему дактилоскописту Перчинскому, вытворявшему подлинные чудеса!).

Наконец было решено привести на опознание сестру Румянцева. Когда женщина робко вошла в мертвецкую, простыню убрали с лица убитого и спросили ее: "Знаете ли вы этого человека?" Она ответила: "Нет, не знаю". И тут же упала в обморок.

Спустя еще четверть часа наш "Пакар" остановился у дома, что стоял в начале Рождественского бульвара.

По дороге я перебрал в уме несколько тактик разговора с молодой Белостаевой: от долгой и очень осторожной беседы и вплоть до быстрого и решительного ареста. И наконец выбрал, по своему разумению, нечто среднее.

Анна Всеволодовна принимала меня в богато обставленной гостиной, сама одетая, однако, совсем не парадно, в сущности, так же, как при нашем довольно нелепом знакомстве: в невзрачном шерстяном платье и той же шали с большими кистями. Повторю, что тогда она совсем не казалась мне красивой, хотя волосы, теперь вновь тщательно убранные, снова привели меня в восхищение, и улыбка ее была очень мила и вызывала невольное участие.

Увы, я не мог позволить себе чрезмерной галантности... уже хотя бы по тому, что время было чрезвычайно дорого. После двух-трех вопросов о здоровье, я положил на стол перед Белостаевой фотографический портрет. Как я и ожидал, Анна Всеволодовна содрогнулась в удивлении.

-- Откуда вы это взяли? -- в замешательстве проговорила она.

-- К этому портрету имеет отношение один из людей, на нем оставшихся, -- не нагнетая угрозы, вполголоса сказал я. -- Кто это?

Анна Всеволодовна болезненно сощурилась. -- Это секретарь отца, Павел Румянцев, -- еще тише ответила она.

-- Что вам известно о нем?

-- Он погиб на корабле вместе с отцом.

-- Вы хорошо в этом уверены? -- ничуть не изменив тона, спросил я.

Анна Всеволодовна обратила взгляд на меня. Она посмотрела мне прямо в глаза, решительно. Хотя заметно побледнела.

-- Что вы хотите сказать своим вопросом? -- холодно выговорила она, едва шевеля бледными губами. -- Если он совершил какой-нибудь предосудительный поступок, то все давно погребено там, в океане...

Я улыбнулся, тоже глядя ей прямо в глаза, и, признаюсь, улыбнулся без всякого наигрыша.

-- Умоляю вас, не отпирайтесь, Анна Всеволодовна, -- даже более учтиво, чем рассчитывал, сказал я ей. -- Ваш управляющий Тютинок во всем сознался. Мы проверили все отпечатки пальцев. Павел Румянцев, он же Станислав Гурский, однажды спасся...

Про себя я даже успел подумать: "Кому быть застреленным -- не утонет..."

-- Вы покрывали... его жизнь все эти годы, -- добавил я. -- Этому должно быть какое-то разумное объяснение.

С минуту Анна Всеволодовна Белостаева сидела в молчании, словно окаменев.

-- Он вами арестован? -- так тихо спросила она, что я едва не переспросил ее, но успел догадаться, что она сказала.

-- В некотором смысле... -- чуть не сплоховал я и поспешил добавить: -- Видите ли, сударыня, он подозревается в совершении по меньшей мере одного крупного мошенничества, и ему может грозить весьма длительный срок заключения и поражение во многих правах.

Одно крупное мошенничество было тут налицо, без всякого подозрения: полученная страховка. Так что лжи я почти не прибавил.

Я приглядывался к Анне Всеволодовне, и с каждой секундой меня начинало охватывать все большее изумление. Она опустила глаза, и в то время, как брови ее страдальчески сдвинулись к переносице, а на лбу напряженно собрались тяжкие, совсем не девические морщины, на ее бескровных губах появилась спокойная и какая-то отрешенная улыбка.

Я молчал.

Наконец она подняла голову, очень глубоко, но, я бы сказал, не тяжело вздохнула и... с этим вздохом взгляд ее прояснился.

-- Чему быть, того не миновать, -- как-то очень легко произнесла она. -- Спрашивайте меня, о чем вам будет угодно.

-- Да мне, собственно, и спрашивать уже не о чем, -- теперь уж и вправду наигранно усмехнулся я. -- Все вопросы, какие мог, я вам задал...

-- Да, мы все покрывали папиного секретаря, -- сказала Анна Всеволодовна. -- Он чудом остался в живых... Оказался в Америке... Потом с большими трудностями возвращался... Я слишком многим ему обязана.

-- Чем, нельзя ли узнать? -- спросил я, вложив в вопрос всю деликатность, на какую был способен.

-- Жизнью, -- просто ответила Анна Всеволодовна. -- Он спас меня во время кораблекрушения. Если вы располагаете временем, я могу рассказать подробности...

Я понял, что временем располагать теперь обязан, и -- кивнул:

-- Сделайте любезность, сударыня, расскажите. Это очень важно. Заодно -- и о том, как случилась эта ваша роковая поездка.

Анна Всеволодовна Белостаева сначала поежилась, закуталась плотнее в шаль, потом замерла на несколько мгновений, уйдя в себя.

-- Папа был большой выдумщик... -- едва слышно проговорила она и снова как бы канула всей душою в воспоминания.

Я набрался терпения.

-- Просто я хочу сказать, -- вздохнув, произнесла она уже громче и яснее, -- что папа очень любил все большое и новое... Это может показаться нелепым, смешным... Но так и есть: все большое и новое. Он прямо боготворил все технические новинки. Вид аэропланов, дирижаблей приводил его в нервную дрожь. Он бросал деньги на фантастические проекты. Никто не мог его остановить. Если бы не Поль, папа давно бы разорился. Только Поль умел его уговорить, остудить немного и ненадолго.

-- Поль? -- единственный раз позволил я себе прервать вопросом ее рассказ.

Анна Всеволодовна едва заметно вздрогнула. -- Да... Так мы все звали... господина Румянцева... Когда папа узнал, что скоро выйдет в первое плавание самый большой в мире пароход, вы не можете себе представить, что с ним сделалось. Он целыми днями не мог присесть, был весь красный от возбуждения... Еще зима стояла, и он выходил в одной сорочке в сад и растирал себе грудь снегом. Мама не имела на него никакого влияния. Она уговаривала Поля, чтобы он внушил папе, каким тяжелым для нее и для меня, каким разорительным выйдет это путешествие в Америку. Да и сама Америка представлялась нам не только каким-то очень далеким, почти недоступным материком, но -- и местом очень скучным, где нет никаких развлечений, а только ездят взад-вперед автомобили... У нас, кстати, был свой автомобиль. Он весь сверкал и переливался. Папа очень гордился им. Ему очень нравилось, когда мама надевала вуаль и пальто по последней моде, для езды. А нам с мамой очень не нравился этот запах. Вы знаете... Маму даже тошнило иногда. Так вот Поль старался действовать с мамой заодно. Как только он не отговаривал папу, но папа стоял, как незыблемая скала: "Едем в Америку!"

"Ваша Италия никуда не денется! -- отмахивался он от всех нас, -- Вы сами ахнете и сами скажете мне "спасибо", когда подниметесь на "Титаник". У вас бедное воображение. Это настоящий плавучий город, как у Жюля Верна. Там есть все! Зимние сады, пальмы... настоящие замки. Ну хотя бы представьте себе Венецию, плывущую из Европы через великий океан... Разве не чудо! Такое может случиться только один раз в жизни. Это величайшее достижение техники, человеческого разума и воли. И я хочу испытать его в числе первых. После Колумба это будет второе великое плавание в Новый Свет. Мы едем в Америку!"

Вскоре мама смирилась, а сборы, покупки, пошив нового гардероба, которым предстояло поразить и Европу, и Америку, и всю изысканную публику, собиравшуюся плыть первым классом, -- все эти хлопоты так воодушевили маму, что она тоже стала почти сама не своя. Она так воодушевилась, что стала повторять папины слова про чудеса и достижения разума.

Мне теперь кажется, что волновались все, кроме меня одной. Я жила в каком-то полусне. Помню только, что мои домашние учителя стали чаще жаловаться на мою невнимательность. Еще осенью папа стал говорить о том, что меня пора поместить в какой-то, разумеется, самый лучший пансион, чтобы через несколько лет "из Анютки вышла настоящая, пломбированная аристократка". Папа с мамой быстро объединились в этом своем решении, но дело отложили на год. Я больше чувствовала, чем знала. Я почувствовала, как началось неумолимое движение к чему-то неизведанному и очень большому, что я словно бы иду из комнаты в комнату... вернее через комнаты к какой-то очень большой двери, которую увижу внезапно и которая должна медленно открыться передо мной.

Когда начались сборы в необычайную дорогу, то они представились мне только незначительным признаком того общего, огромного движения, частью того движения. Все сновали туда-сюда, а я ходила какая-то сонная мимо разных предметов, которые перескакивали с места на место. Помню, что мама, глядя на меня, то и дело начинала раздражаться.

Всю дорогу -- и поезда, и автомобили -- я помню смутно. Конечно же, я сидела, прильнув к окошкам. Но почему-то все казалось знакомым. Новое в пути не было для меня новым... наверно, из-за главного своего свойства: то есть потому, что все увиденное мною за окошками появлялось издалека, приближалось и снова пропадало. Навсегда. Вот когда я почувствовала весь смысл этого слова: навсегда. "Навсегда" -- это только то, что уходит, уносится неумолимым движением. То, что не может остаться с тобою, как бы ты этого ни хотела. Это я поняла в двенадцать лет.

Потом мы переплыли через пролив, и это путешествие на корабле тоже не поразило моего воображения. Вода была серой и скучной. Раньше я бывала в Крыму и знала, что море должно быть красивым и должно шуметь на берегу галькой.

Признаюсь, что даже сам громадный корабль, к которому мы наконец подъехали, не произвел на меня впечатления. Наверно, он был слишком большой, чтобы вместиться в мое воображение. Он был как раз впору папе. Папа весь откинулся назад, снял шляпу. И волосы его как-то разом взлетели от ветра вверх и в стороны. "У-ух ты! -- загудел он, как колокол. -- Вот это гигант! Всем гигантам гигант. Побольше только целый Питер будет! А, Анюта, как ты считаешь? Или ты Питера не помнишь уже?.. Да тот не плавает. А на этом ты скоро, как царь Нептун, все море-океан увидишь из одного конца в другой".

Там был целый праздник на весь город. Играли оркестры. А у меня как будто были немножко заложены уши.

Мы поднялись на всю высоту той черной, очень ровной стены... Я поначалу не успела рассмотреть нашу каюту. Папа порывался вывести всех скорее на палубу. Потом, когда город вдруг очень медленно поехал, мне так и представилось, что на самом деле мы стоим на месте, а от нас отплывает земля. Меня даже повело. И на мгновение сделалось и дурно, и страшно. Но я успела повиснуть на папиной руке.

А потом... потом началась сказка. Я вдруг почувствовала, будто то неумолимое движение вдруг кончилось, что теперь можно ходить самой куда угодно. И я как будто очнулась.

Мне кажется, что в те дни я была самым отважным ребенком на корабле. Куда я только ни лазила, чего только ни выделывала. Папа позволял мне любое баловство и только улыбался -- так широко и так величественно, как умел только он один. Мама поначалу сердилась и тревожилась, говорила "стыдно, Анюта!", но потом смирилась и просила дядю Поля... так я звала его... получше присматривать за мной.

Там было и вправду несметное количество чудес. Пальмы, колонны, статуи, множество чудесных лестниц, окошек. Стюарды казались мне какими-то волшебными, ожившими солдатиками. Наша каюта тоже казалась мне волшебным мирком. Мне представлялось, что мы теперь живем в гостях у заколдованного принца и что в каюте где-то, в каком-то самом чудесном закутке, есть потайная дверца. Если ее найти и тихонько открыть, то можно будет подсмотреть удивительные превращения нашего невидимого хозяина.

Папа тоже стал совсем другим. Он не так, как бывало обычно, ходил, садился, говорил. Он стал очень величественным. Мне очень нравилось, что он такой большой, больше всех, что такой важный, очень похожий на царя морей. Он почти не заводил знакомств, поскольку не знал английского языка. Первым классом плыли американцы, других было совсем мало, а русских -- только одна графиня, красивая дама средних лет. Как выяснилось, вдова, любительница путешествий... Так вот мне очень нравилось, как все иностранцы смотрят на папу -- с каким-то удивлением и даже страхом. А стоило ему заговорить или засмеяться, как все вокруг прямо-таки с трепетом обращались в его сторону. А больше всего мне нравилось, что один очень важный на корабле человек в форме и фуражке, проходя мимо, всегда первым здоровался с папой. Хотя, напротив, все остальные пассажиры старались первыми поздороваться с этим господином... По крайней мере, мне так чудилось.

А когда мы садились пить кофе в ресторане, который назывался "Парижское кафе", то мне казалось, что на самом деле мы сидим на балконе нашего дома, просто балкон по мановению волшебной палочки принца превратился в очень большую беседку, стоящую даже не посреди сада, а прямо посреди бескрайнего моря.

На второй день плавания папа укладывал меня спать и прошептал мне на ухо, что в Америке нас ждет большой сюрприз и что этот сюрприз -- великая тайна. Он не сказал, какой сюрприз, но мне как будто и не хотелось узнать какой, потому что получалось сразу две великих тайны, от которых теперь просто захватывало дух.

Собственно говоря, сказка продолжалась всего два дня... Потом мама стала о чем-то беспокоиться, в ее лице появилась какая-то тревога. Мне показалось, что ее лицо сделалось бледнее. Папа улыбался, но у него между бровями появилась короткая, глубокая морщинка, которой я всегда побаивалась. Дядя Поль вдруг сделался каким-то хмурым и стал меня часто и довольно грубо одергивать, чего он никогда не смел делать. Все они вдруг стали помногу говорить между собой, причем переговаривались почти шепотом, а меня отсылали подальше. Я думала, что они начинают из-за чего-то ссориться, и не понимала, как можно здесь ссориться... но и ссоры вроде никакой не выходило. Еще я помню, у мамы руки сделались холодными и влажными, а у папы -- какими-то очень твердыми. На третий и четвертый день они заставляли меня ложиться спать слишком рано, а сами выключали свет и уходили из каюты. Когда я не вытерпела и, без спросу поднявшись, отыскала их в каюте дяди Поля чем-то очень недовольных, они все накричали на меня, прогнали и заперли одну. В ту ночь я заснула вся в слезах... Мне даже не хотелось искать потайную дверцу, хотя можно было заниматься этим вдоволь...

На утро пятого дня путешествия я придумала страшную месть. Весь день я вела себя паинькой, после ужина раззевалась и, пожелав всем спокойной ночи, поцеловала папу... Если б я знала, что целую его в последний раз!

Анна Всеволодовна замолкла на несколько мгновений и заметно побледнела, потом вздохнула, собралась с силами и продолжила свой рассказ:

-- Уходя, я даже не обернулась! Я просто боялась, что они догадаются о моем замысле! Я бегом бежала от них прочь! Больше всего я боялась в ту минуту, что папа с мамой пойдут вслед за мной и запрут дверь.

Я разделась, свернулась под одеялом в клубочек и затаила дыхание. Полчаса я лежала, не шевелясь, прислушиваясь к каждому шороху и моля Бога, чтобы меня не заперли.

А потом... потом я приступила к исполнению своего замысла. Не зажигая света, я оделась очень тепло, как обычно одевалась для прогулки по открытой палубе, затем тихонько приоткрыла дверь и, с опаской оглядевшись, помчалась по коридору в сторону противоположную от каюты дяди Поля. Я взлетела наверх по передней лестнице и со всех ног помчалась по открытой палубе, теперь -- уже в другую сторону. С особенной прытью я проносилась мимо окон разных салонов и буфетов. Боялась, как бы меня не заметили, как бы не вернули с позором к родителям. Я даже чуть не сшибла одного стюарда. Он, удивившись, что-то спросил меня, а я, даже не глядя ему в лицо, прокричала по-русски: "Я к папе! Там мой папа!" Мне кажется, он все понял.

Моей целью был зимний сад, где я могла бы спрятаться, как Маугли. Никого вокруг уже не было, только в курительном салоне сидели какие-то господа и играли в карты. В общем, мне удалось проникнуть в сад незамеченной, и я очень гордилась своей храбростью. В саду еще ярко горел свет, но маленькой бойкой девчонке было где притаиться. Я укрылась в уголке за двумя низкими пальмами...

Там я просидела примерно с четверть часа, а может, и больше, представила себе своих родителей, перепуганных пропажей Анюты, и стала жалеть их. Я решила посидеть еще столько же, да полстолько же, а потом, пока они будут меня искать, тихонько проникнуть в каюту, забраться в постель и притвориться спящей, будто никуда вовсе и не девалась... Так я и решила, но, только подалась выбраться, как в зимний сад зашел какой-то пассажир. Я увидела только нижнюю часть его серого пальто и ярко блестевшие черные ботинки. Почему-то я испугалась этих ботинок и забилась поглубже... Он все не уходил и не уходил. Он остался недалеко от дверей и даже сел на плетеную скамейку. Я решила все-таки дождаться, пока он уйдет... Признаюсь, было стыдно, я очень не хотела, чтобы он таращил на меня глаза. И так я постепенно задремала, а потом, представьте себе, заснула совсем.

Мне снилось, будто я иду куда-то по темной дороге или по полу в большом темном доме, а по сторонам от меня растут пальмы... Потом я вдруг ощутила какое-то сильное движение, будто порыв ветра ударил мне в спину и потянул вперед, и деревья так зловеще зашумели и затрещали... Я проснулась в страхе. Света не было. Я услышала, что кто-то прошел мимо сада, потом быстро прошли еще несколько человек. Потом я услышала радостные женские голоса, восклицания... Мне почему-то было очень страшно выбираться оттуда... Теперь я просто боялась наказания и... чего-то гораздо большего, чем наказание, что я не могла назвать. Знала только: что-то очень плохое появилось в мире, в этой темноте.

Потом не стало голосов. Но какие-то люди все ходили взад и вперед. А потом даже стали пробегать, тяжело гремя... Мне становилось все страшнее. И вот даже показалось, будто кто-то подталкивает меня в спину.

Вдруг дверь отворилась, свет ярко вспыхнул, и, не успела я опомниться, как увидела над собой дядю Поля. У него было такое лицо, что я и описать не могу. Меня точно судорогой всю свело. Я не то, что заплакать, а даже дышать в эти мгновения не смогла. Он посмотрел на меня страшными, горящими глазами, резко протянул ко мне руки... даже помню, как сломал ветку пальмы... подхватил меня под мышки и забросил себе на плечо.

Что я видела, все уносилось от меня прочь. Унесся зимний сад. Появлялись и пропадали вдали люди. Все они шли очень странно, не оборачиваясь на меня. И все двигались так, будто их кто-то куда-то звал, требовал, чтобы они пришли скорее... На многих были надеты какие-то странные подушечки, подвязанные тесемками.

Когда дядя Поль внес меня в каюту и резко, даже грубо поставил на пол, я было кинулась маме в колени скорее зареветь и повиниться... Но у мамы было такое лицо, бледное... без кровинки... она как будто не видела меня... Я вся похолодела и только спросила:

-- А где папа?

Сначала мама будто не расслышала, потом вся вздрогнула и, воскликнув "Это моя Нюта!", так порывисто схватила меня и прижала к себе, что мне стало больно.

Но буквально спустя секунду мама вдруг резко отстранила меня и снова превратилась в неподвижное бледное изваяние.

У меня и страх весь пропал. Мне кажется, я сама вся тогда окаменела.

Тут раздался голос дяди Поля. Какой-то совсем незнакомый, глухой, даже скрипучий, как у злого старика. Дядя Поль сказал:

-- Он уже ждет нас в лодке. Мы должны попасть в лодку.

И вдруг он обратился к маме по имени. Так не обращался никогда. Он сказал маме:

-- Соня, торопитесь. Времени нет совсем.

Он так и назвал маму: "Соня". Мне показалось, что даже на "ты"... "торопись"... точно не помню. Мне от этого сделалось еще страшнее. Мама не ответила. Она так и сидела без движения, на самом краю кровати, тепло одетая, и продолжала беззвучно шевелить губами.

Тогда дядя Поль у меня на глазах сам надел на нее ту же необычную подушечку... а потом я вдруг почувствовала, что он надевает такую подушечку и на меня.

Мы с мамой обе были как безвольные куклы.

-- Теперь пора, -- властно сказал дядя Поль. -- Деньги, драгоценности... Всё взяли, Софья Николаевна?

Мама опять не ответила.

А я опять спросила, где папа.

-- Он ждет, -- грубо сказал дядя Поль, обеих нас схватил за руки и просто насильно потащил из каюты.

Он повел нас по коридору. И там так же молча, сосредоточенно шло еще много людей. Стало как-то неприятно пахнуть... как в людской в жаркий день, к вечеру. Мне показалось, что мы стали подниматься в гору, и я удивилась, почему стало тяжело идти по полу, на котором я еще вчера скакала без устали.

Мы поднялись по лестнице -- и оказались в холоде и в гуще людей. Все говорили взволнованно, кто-то впереди даже кричал.

И тут я вдруг расслышала мамин шепот.

-- Нас всех накажет Бог. Нас всех накажет Бог, -- вот что шептала мама.

Мне теперь кажется, что мама и папа уже за два и даже три дня стали как-то предчувствовать эту ужасную катастрофу. Они не могли выразить, понять свои предчувствия... и от того у них возникла необъяснимая тревога, а вместе с тревогой -- и бессознательный разлад... Я не знаю.

Дядя Поль решительно вел нас вперед, куда-то. Один человек в форме пытался его остановить, но он резко выговорил ему, и дядю Поля пропустили.

-- Все в порядке, -- сказал он, не оглядываясь на нас. -- Мне разрешили помочь вам сесть.

Он подвел нас к борту, и я увидела висящую на веревках лодку... шлюпку. Дядя Поль подал маме руку, мама на миг как бы очнулась, оперлась на его руку, поднялась и перешла в шлюпку. Потом дядя Поль поднял меня и осторожно перевесил через борт корабля, к маме.

Помню, как мама в эту самую минуту сказала громко:

-- Нас всех наказал Бог.

Я еще раз спросила, где папа, и дядя Поль сказал, что он в другой лодке, что в каждую лодку посадили по одному храброму человеку, который должен командовать лодкой и что папу выбрали одним из таких командиров.

Дядю Поля уже отталкивали от борта, и он махнул нам рукой и прокричал таким голосом, будто был сильно простужен:

-- Запомните, Софья Николаевна, я сделал для вас все, что мог! Прошу вас, не забывайте!

Потом началось самое ужасное.

Я увидела черную стену. Она поползла вверх и словно стала заваливаться на нас. Я закрыла глаза.

А потом я услышала всплеск воды, а потом -- короткие и частые всплески от весел. А потом было очень холодно, и я смотрела на корабль. Он тоже медленно уносился прочь и был весь в огнях. И я не могла понять, отчего он так наклонен... или мне это только кажется, потому что я как-то неправильно, боком сижу.

Потом... Я не хочу вспоминать... как страшный сон... было много криков... будто кричало в темноте множество народа... Подождите минуту... Они все так кричали, будто сильный... очень сильный ветер дул где-то в лесу.

Анна Всеволодовна замолкла и низко опустила взгляд. Я сидел против нее, невольно боясь шелохнуться, и пытался представить картину той величайшей катастрофы на море.

Потом рассказчица вздохнула, немного воспряла и даже сумела улыбнуться.

-- Хорошо же... -- справляясь с голосом, сказала она. -- Теперь я не стану вдаваться в подробности. Думаю, что всю подоплеку вы уже поняли... Простите, мне очень тяжело вспоминать. Я все ждала, когда же, наконец, появится папа, когда он подплывет к нам на другой лодке. Мама сидела в шлюпке, держа меня холодной рукой. Скоро нас обнаружил другой, маленький корабль. Когда мы подплыли к нему совсем близко и все стали готовиться к пересадке, мама поднялась и двинулась к кораблю, будто ей одной подали лестницу... Мама была не в себе, она запнулась за край шлюпки и упала в воду. Мне кажется, поначалу я даже не испугалась. Я вся была как ледышка... Маму очень быстро спасли... Но не надолго. Она заболела воспалением легких, и, когда мы добрались до Америки, она через несколько дней умерла в каком-то морском лазарете.

А потом меня такую же сонную, холодную и окаменевшую доставили обратно, в Россию.

А еще через полгода в Перовском появился Поль...

Он очень изменился... Вернее изменил себя. Помню, я совсем не испугалась. Я подумала, что он приехал передать привет от папы, и скоро папа сам приедет и привезет свой сюрприз... Но ничего этого не было.

Мне строго наказали никому не говорить о том, что у нас был дядя Поль.

Потом я все узнала и все поняла. Оказывается, его посчитали погибшим и он получил очень большую страховку... Получил, разумеется, не он, а его родные. Но, в общем, теперь было поздно что-либо менять.

Потом Поль стал появляться чаще. Он был очень ласков со мной, привозил разные подарки. Я знала, что надо иметь в виду: все эти подарки мне якобы покупала тетя.

Потом меня отправили в пансион. Там у меня появились подруги, и я немного отвлеклась... Все знали о моей беде и старались скрасить мне жизнь... Но это уже не относится к делу.

Какой-то ужасный рок висит над нашей семьей...

Когда случилось новое несчастье, Поль прислал мне записку. Он писал, что полиция будет скрупулезно исследовать все обстоятельства и может невзначай узнать нашу семейную тайну. Возникнут разные подозрения... Полиция все свалит в одну кучу и по своей обычной привычке начнет подозревать преступление. Тут может невзначай все вскрыться... Поль просил меня уничтожить все фотографические карточки, по которым его могут узнать и разыскать. Вот и все... Теперь вам все известно.

Признаюсь, я забыл о времени. Когда Анна Всеволодовна завершила свой рассказ, я несколько мгновений пробыл в какой-то полудреме и наконец очнулся. Все уложилось в моем сознании.

-- Благодарю вас, -- сказал я. -- Теперь дело очень прояснилось.

Но однако же концы не сходились с концами.

-- Все же у меня возникло несколько вопросов, которые мне очень хотелось бы задать вам, -- осторожно проговорил я.

-- Извольте, -- вполне покорно ответила Анна Всеволодовна.

-- Вы видели Гурского... простите, Румянцева... в последние дни?

-- Да, он появлялся позавчера. Он пробыл здесь буквально одну минуту.

-- Как он выглядел?

-- Был очень испуган... нет, совсем не испуган... просто очень взволнован, возбужден... У него был такой же... роковой, горящий взгляд, какой был там, на корабле... когда он нашел меня в зимнем саду.

-- Извините меня, Анна Всеволодовна, за то, что я вновь потревожу ваши тяжелые воспоминания... Вы не задумывались над тем, куда же все-таки подевался ваш отец в те ужасные часы? Почему он оставил вас? Почему не помогал вам?

-- Задумывалась, -- медленно проговорила Анна Всеволодовна, глядя неподвижно в какое-то бесконечное, пустое пространство. -- Конечно же, он не командовал никакой шлюпкой... Он пропал без вести. Да, это так. Там, в Нью-Йорке... в Америке, графиня... не помню ее фамилии, сказала мне, что многие видели папу в тот вечер вместе со строителем корабля... Вы знаете, конструктор тоже плыл на "Титанике". Папа познакомился с ним на второй день плавания. Папа очень интересовался техникой, а конструктор был рад рассказать о своем детище. Помню, как в курительном салоне они часами склонялись над планом корабля... Конструктор говорил по-немецки. Папа -- тоже... Как только корабль столкнулся с айсбергом, они сразу догадались о грозящей опасности. Многие видели, как они вдвоем устремились куда-то вниз, вглубь корабля... как это называется?

-- В машинное отделение?

-- Да-да... В машинное отделение... Потом их больше никто не видел. Наверно, папа поручил Полю нас с мамой, взяв с него слово не говорить, куда он пошел... Наверно, папа думал вместе со всеми, что корабль непотопляем... так говорили все понимающие в технике люди... Папа надеялся вскоре подняться наверх... Что произошло там, внизу, никто не знает... Можно только гадать. Я не хочу ни о чем гадать... С меня достаточно того, что папы нет. -- Анна Всеволодовна вновь побледнела, потом вздохнула с трудом и добавила: -- Тогда я успокаивала себя тем, что, раз папа обещал сюрприз, то он всегда сдерживает свои обещания... Значит, он поплыл куда-то за сюрпризом и скоро с ним вернется...

-- С сюрпризом? -- пробормотал я.

Потрясающая догадка прямо-таки обожгла мой мозг... Я должен был немедля сорваться с места к телефонному аппарату, но... при этом я заметил, что Анна Всеволодовна собирается с силами сказать мне еще нечто, явно очень важное... И тогда я тоже собрал все свои силы, чтобы вытерпеть еще хотя бы минуту, удержать в себе энергию действия, не разрушить ею ту доверительность, что как будто возникла между нами.

-- Мне кажется, у вас есть намерение сказать мне еще нечто существенное, -- поторопил я девушку.

-- Напротив, -- слабо усмехнулась она, -- это мне кажется, что вы уже давно хотите задать мне один вопрос, но считаете его чересчур деликатным.

Я без слов выразил недоумение.

-- Итак, Поль... Павел Румянцев арестован? -- очень размеренно и совсем равнодушно произнесла она.

Я ответил уклончиво:

-- Задержан.

-- И ему грозит заключение?

-- Ему грозят очень немалые неприятности, -- уже с раздражением на самого себя подтвердил я.

-- И вам очень интересно узнать, почему меня это не слишком волнует.

Я искренне изумился. Мне и вправду не приходило в голову, что ее "это не слишком волнует".

-- Поль часто напоминал мне, что спас мою жизнь... Он очень надеялся, что когда-нибудь... уже скоро... я выйду за него замуж... и ему удастся спокойно жить под чужим именем.

-- И вы... -- я почувствовал облегчение.

-- Я не люблю его, -- призналась Анна Всеволодовна полицейскому.

Похоже, она решилась открыть мне самую последнюю семейную тайну.

-- Я благодарю вас, сударыня, за искренность, -- сказал я и чуть было не раскрыл свою тайну, которую ей и так суждено было вскоре узнать.

Короче говоря, я сдержался, не желая в тот час оказаться для девушки проводником нового потрясения. Затрудняюсь определить, сколь тяжелым бы стало оно.

Обругав себя "идиотом", я спросил Анну Всеволодовну, нет ли у них телефонного аппарата.

-- Разумеется, -- встрепенулась она. -- Невозможно себе и представить, чтобы в доме папы его не оказалось.

Я позвонил в сыск и, не особо секретничая, в полный голос попросил агента незамедлительно начать сбор сведений о всех гражданах Североамериканских Соединенных Штатов, в настоящее время проживающих в Москве.

Пора было уходить. Я узнал, по-видимому, все, что мог, что мне было позволено узнать. Оставался сущий пустяк: найти убийцу.

У меня вертелся в голове еще какой-то важный вопрос, но память вдруг подвела. Поиск американских сыновей Белостаева занял всё мое воображение.

-- Скажите, а почему вы оставили пустую рамку на камине? -- только и нашелся я спросить напоследок.

Анна Всеволодовна удивилась сначала моему вопросу, а потом -- и своей оплошности.

-- Привычка... -- немного рассеянно ответила она. -- Я передала рамку Мирону -- это наш лакей, ему уже за восемьдесят лет, -- а он... а он вытер ее и по старой привычке поставил на место.

Я предупредил ее, чтобы она ближайшие пару дней по возможности не отлучалась из дому, поскольку могут срочно потребоваться свидетельские показания. На самом же деле я вправду опасался за ее жизнь: хладнокровный, опытный хищник бродил где-то рядом.

Выйдя из дома, я прямо на пороге замер как вкопанный, вспомнив вдруг, о чем же хотел спросить девушку. О "призраке" ее отца, о том, что же она видела в ту ночь перед гибелью своей тетки. Возвращаться не годилось. Еще раз обозвав себя "идиотом", я поехал в сыскное управление.

В Малом Гнездниковском я получил список лиц американского подданства. Мне сразу бросилась в глаза одна фамилия: Дубофф В.В. У меня екнуло сердце... Еще через пару минут я обозвал себя уже "круглым идиотом". Вполне заслуженно: по телефонному номеру гостиницы мне сообщили, что "господин Дубо-ф-ф съехал несколько часов назад". Чего мне еще не давалось, так это брать след вовремя...

Предупредив чиновников из американского посольства о необходимости задержания некоего "Дубоффа В.В." по подозрению в совершении неких противозаконных действий, я отправился вечером домой в самом скверном настроении.

Спустя примерно час после того, как я зашел в квартиру, швейцар сообщил мне, что какой-то "очень прилично одетый господин" просит меня принять его. Он не представился и не подал своей визитной карточки.

В ту минуту я был весь погружен в размышления и нервными шагами мерил комнату. По инерции я рассудил, что это может быть один из наших негласных агентов или какой-то человек, желающий обратиться в сыскную полицию окольным путем, такое случалось.

Я сказал швейцару, пусть он войдет...

Незнакомец неторопливо поднялся и вошел.

Я успел разглядеть его и весь напружился еще до того, как он представился.

Он был невысок, но широк в кости. Имел широкое светлое лицо с ровными, правильными чертами, чуть выдающиеся скулы. Он снял шляпу, и я увидел, что он блондин.

Он был похож... Ну, разумеется!

-- Дубо-ф-ф Всеволод Всеволодович, американский подданный, -- деловито, без угрозы представился он, не подавая руки.

Говорил он, разумеется, с тем самым "колыванским" акцентом.

Представился и я в ответ.

Он сделал еще пару шагов навстречу, и я понял, что он не собирается снимать пальто.

-- Вы меня разыскиваете, не так ли? -- риторически вопросил он.

-- Да, мы интересуемся вашей личностью, -- подтвердил я, чувствуя легкий озноб.

Если б я мог отвлечься на миг, то обозвал бы себя наконец уже "последним кретином": я оставил свой "браунинг" в ящике стола, то есть в соседней комнате!

-- Вероятно, я мог бы сообщить вам интересную информацию по вашему делу, -- произнес нежданный гость. -- Гораздо больше того, что уже сообщено в ваших газетах.

-- Я вам очень признателен, -- сумел улыбнуться я и с этой идиотской улыбкой храбро повернулся к нему спиной. -- Я только возьму свой блокнот...

-- Стоять на месте! -- раздалась за мной негромкая, но очень веская команда. -- Пулю получите!

Я вновь повернулся к "гостю" лицом и увидел дуло, метящее мне прямо в лоб, и не просто дуло, а -- настоящую пушку.

-- Вы двигались по направлению к оружию, не так ли? -- уже спокойным голосом спросил Дубофф.

-- Блокнот и мой полицейский пистолет находятся в одном направлении, -- признал я.

-- Вам известно, что это такое? -- задал он еще один вопрос, указывая свободной рукой на растолстевший ствол своего револьвера.

Мне было знакомо это коварное изобретение. И тут я решил больше не ломаться перед этим наглецом.

-- Известно, -- со злостью подтвердил я. -- И к тому же мне теперь известно, почему никто не услышал вашего выстрела, произведенного в Перовском, господин Дубофф.

Он коротко кивнул, пристально глядя мне в глаза.

-- А кроме того, -- с напором добавил я, -- вам очень пошли бы усы с бакенбардами. Вы зря их сбрили... Вы остались бы удивительно похожи на своего отца, который, я полагаю, был по своей натуре очень благородным человеком... вельможным, как принято было говорить.

Дубофф улыбнулся, но его револьвер все так же неколебимо целил в меня.

-- Теперь вы сядете за этот стол и положите на него руки, -- сказал он опять без всякой угрозы, но никаких сомнений у меня не было в том, что он вовсе не шутит и спустит курок, не колеблясь.

Я сел за круглый стол, на котором в тот час не было постелено скатерти. Он пододвинул себе второй стул, сел напротив и осторожно положил револьвер на столешницу, стволом в мою сторону.

-- Хотите, господин сыщик, я изложу вам ту версию преступлений, которую вы сейчас держите в своей голове? -- проговорил он, наклоняясь вперед.

-- Что ж... Мне доставит удовольствие проэкзаменовать ваши телепатические способности, -- усмехнулся я.

-- Сын, обиженный своим отцом, возвращается из дальней страны с целью овладеть богатым наследством. На его пути встают тетка-опекунша и бывший секретарь отца. Обоим известна какая-то тайна... какая-то информация, раскрытие которой повлечет за собой поражение этого приезжего наследника в правах. Он убивает обоих. Второе убийство оказалось слишком явным. Вышла осечка... Здесь игра слов.

-- Понимаю, что игра... -- так же усмехнулся я.

-- Третья жертва, будущая -- юная дочь Белостаева. Преступник станет охотиться за ней, и надо будет устроить ему ловушку. Похоже?

-- Больше напоминает романическую фабулу начала прошлого столетия, -- оценил я. -- Но определенное сходство с официальной версией имеется...

-- Так вот, господин полицейский. -- Дубофф распрямился за столом и глубоко вздохнул. -- Я принес вам, как говорится, "на блюдечке" еще одну версию, собственного сочинения. Полагаю, она должна показаться вам любопытной,.. Позвольте занять у вас полчаса.

Я только презрительно пожал плечами:

-- В настоящий момент вы -- хозяин положения.

-- Благодарю вас, -- совсем другим голосом, тихим и неуверенным, проговорил Дубофф и на несколько мгновений опустил взгляд на пустое пространство стола перед собой.

Между прочим, он тоже стал держать свои руки на столе, сцепив пальцы в замок. Я невольно остановил свой взгляд на крепких белых костяшках.

Дубофф смотрел на темную полировку, словно в колодец, в бездну...

-- Мой отец был большим чудаком... -- так же неуверенно, словно еще не представляя, как вести рассказ, начал он. -- Сколько я его помню, он увлекался всяким необычным предметом, попадавшимся ему в руки... Всякое необычное, из ряда вон выходящее увлекало его, будоражило... И вот результат таков: моя жизнь тоже сделалась из ряда вон... явлением экстраординарным... как говорят там, "артефактом". Я вырос в стране чужой, богатой.

Он посмотрел на меня пристально, словно опасаясь, что я не поверю ему с первого же слова.

-- Это предисловие немаловажно, -- подчеркнул он, словно настаивая на моем доверии.

Я вновь пожал плечами, но уже не стал ничем выражать презрение, а только сказал:

-- Как вам будет угодно.

-- Хорошо, -- проговорил он и, задумчиво покивав головой, собственно начал свое повествование: -- Я родился в Перовском и рос там до девяти лет. Конечно, это -- лучшая часть моей памяти и моей жизни. Я многое мог бы рассказать... Жаль, что все это не относится к делу... да и не с кем делиться.

Однажды, помню, это было в начале лета, очень сильно гудели шмели... моя матушка внезапно стала собирать вещи и сказала мне, что мы завтра уезжаем в Петербург. Так она и продолжала собираться, а отца не было, и я очень недоумевал, куда он делся. Он очень любил командовать всякими сборами, поездками... Я спросил матушку, а она отвечала мне как-то быстро, странным голосом и все время отворачивалась. Она говорила, что папа приедет когда-то потом, что я еще с ним скоро увижусь... Это "еще" и "скоро" меня очень тревожили, почти напугали.

Мы уехали из Перовского, и я попал в него снова семь дней назад. Долой двадцать лет... Отца я увидел вновь лишь через шестнадцать лет. Совсем не "скоро"... хотя то матушкино "еще", как видите, получилось. И открылась мне причина нашего бегства в Петербург тоже совсем не "скоро". Оказалось, что отец познакомился где-то с какой-то необыкновенной женщиной, писавшей какие-то необыкновенные стихи и даже где-то игравшей в шахматы с самим Ласкером. И вот результат: мы в Петербурге одни, у каких-то родственников, Перовское пропало, и вся жизнь сломалась. Петербург показался мне огромной людской, из которой некуда выйти. Но потом я привык, подрос и даже нашел разные развлечения. Но все равно: стоило мне увидеть воду, похожую на наш пруд, или еще что-то похожее на наше, как горло закладывало, хотелось плакать, реветь. Я старался забиться в какой-нибудь глухой угол. Но, помню, заплакал только раз, потом выдерживал, терпел...

Потом в нашей жизни снова случилось нечто необычайное. Как будто от отца расходились до нас волны магнетического влияния его судьбы, его интересов... У нас... ну да, то есть у меня появился отчим. Представьте себе такого человека, который в молодости уехал из России в Америку по политическим мотивам... Попросту говоря, он спасался от полиции. Его звали Федор Корнеевич Дубов. Да, без тех пронемеченных "фит" на конце. Он потом немного рассказывал нам с мамой о своей молодости. Кажется, он был связан с какими-то социалистами весьма фанатичного толка... Судя по рассказам, он бежал сразу от собак, и от волков, то есть и от жандармов, и от своих фанатических друзей. Потому он и остановился столь не близко... Свои социалистские взгляды на мир отчим считал "пройденным этапом", но никак не "ошибкой молодости". Он вообще считал, что все происходящее в жизни не бесполезно.

Попав в Америку, он "не стал раскисать, а взялся за дело". Это его слова, собственные. Еще он говорил, что каторгу он так и так отбыл, просто -- в более полезном месте. Трудом и волей он добился там очень немалого. У него была своя фабрика по консервированию мяса. До того дня, когда он решил, что пора на остаток жизни устроить себе семью, которую он наконец сможет без лишнего труда прокормить, времени прошло немало. У него была идея фикс: жена должна быть русской. Он предположил, что старые грехи его на родине забылись, а друзья или остыли, постарев, или сгнили где-нибудь за Уральским хребтом... Немаловажную защиту он видел и в своем новом подданстве. Были еще живы какие-то его родственники в Петербурге. И они водили знакомство с родными моей матушки. Тут-то все и сошлось, когда Дубо-в возвратился проведать Россию уже как Дубо-фф, заводчик и американский гражданин. Моя матушка, кроткая и к жизни очень притерпевшаяся, приглянулась ему. Скажу вам, что и сам Федор Корнеевич Дубов из отчимов оказался совсем не худшим. Он был спокойным человеком, с деловой жилкой и считал всякие эмоции, упреки и недомолвки совершенно пустой тратой сил.

Он был тучным человеком, с мягкими, но сильными руками. Глаза у него были очень темные, но совсем не пугающие, не гипнотические. Когда меня представили ему, он просто приветливо вытянул вперед свою руку и пожал мою очень аккуратно и... как это говорят?.. по-своему... по-свойски, да...

И вот так мы поехали с матушкой из Перовского в Петербург, а результат вышел таков, что попали мы на другой край земли. Петербург сменился на город Нью-Йорк.

Плавание было долгим, и казалось оно мне вовсе не развлечением, а просто каким-то долгим делом, которое приходится делать... Не помню за собой детской впечатлительности. Мы где-то пересаживались с корабля на корабль. Я воспринимал эту новую поездку продолжением исхода из Перовского. Мощный поток энергии уносил меня все дальше из той сладкой и безопасной жизни, которая виделась мне теперь издалека настоящим раем земным. Я чувствовал на себе непреодолимую силу движения. Остановиться оно должно было не скоро. Я угадывал, ощущал и в снах, и наяву, что наше неумолимое и неторопливое изгнание должно кончиться где-то там, откуда до Перовского будет уж дальше некуда.

Может, именно по этой причине я привык к Нью-Йорку и всей этой чужой стране гораздо быстрее, чем к Петербургу. Но -- еще и потому, что скучать и страшиться было просто некогда.

Отчим сразу очень крепко взялся за меня. Первым делом, как только мы приехали в Америку, он посадил меня за стол перед собою, налил мне горячего чаю в такую же высокую белую чашку, какая была и у него самого, и сделал мне очень основательное внушение.

Он говорил со мной как равный с равным... как это говорят?.. как равный партнер в деле. Он сказал мне, что полностью рассчитывает на меня и что, несомненно, я со временем должен буду стать владельцем его предприятия и его состояния. Он сказал, что внимательно смотрел за мною и очень рад, что у него такой крепкий здоровьем и не плаксивый наследник: "От нервных дворянчиков труха одна". Потом он сказал мне, мальчишке, что ему самому лет уже слишком немало, чтобы бросать дело наудачу. Было отчиму в ту пору под шестьдесят, а имел в виду он то, что Господь Бог не выдал ему письменной гарантии в соответствующем делу продолжении рода: могла родиться девочка, чего он никак не желал, мог родиться мальчишка, но не достаточно здоровый, а мог и вообще никто не родиться. Я же оказался готов и подходил по всем меркам. Он прямо так и говорил: мне не важно, чей ты сын, а отца твоего я уважаю за то, что он родил крепкого бугайчика, значит, знал дело. Еще он добавил, что настоящее кровное родство -- делу только помеха, потому что мешаются чувства и всякие там "высшие права", и в России от этого сплошь и рядом мотовство в пику отцам. "Промотаются -- и тут же прут в рай через игольное ушко, а как были верблюдами, так и остались". Каково мне все это было слышать в девять лет, скажите?.. Удивительно быстро и даже, не скрою, охотно я подчинился воле отчима.

Объяснил он мне и то, как придется жить. Здесь, в Америке, по его словам, можно было добиться своими силами гораздо большего, чем в России, где опять же мешали всякие "высшие права", но здесь требовалось очень накрепко и очень надолго закусить удила. "Запомни, -- говорил он мне, -- мы, русские, на этом поле чужие и всегда будем чужими. Англичанин тут -- свой, и немец -- свой, и даже японец приедет и потом своим станет, а вот настоящему русскому -- никак. Объяснить не сумею. Сам, если умным будешь, прокумекаешь как так. Потому с русского тут двойной спрос, как на Страшном Суде, так что держись и послабления не давай себе ни на минуту".

Почему с русского на Страшном Суде "двойной спрос", этого я, по чести говоря, и до сих пор не "прокумекал". У отчима была какая-то оригинальная философия, но общие ее основы он мне так и не раскрыл, унес в могилу.

И вот взялся он за меня, а я закусил удила.

По всему вышло, я оправдал его надежды. Результат был таков: уже в скором времени я пошел учиться вместе с новойоркскими сорванцами. Бит бывал. Сначала часто, потом все реже... Случалось, особенно в начале лета, вспомнится что-нибудь... окошко, пруд наш, луч солнца через комнату... кольнет... вздрогнешь... Но я еще крепче грыз удила... Да, тоска по минувшему только помогала мне держаться и не давать себе послабления.

Отчим умер пять лет назад. Я остался с его предприятием и дипломом химика. Мне удалось запатентовать... как это называется?.. одну рационализацию в производстве резины. Мой патент был интересен Форду, и он захотел купить его. Я отказался, потому что видел возможность открыть собственное производство резины для автомобильных колес. Это дело огромной перспективы. Я искал кредиты, но все мои знакомые финансисты вдруг стали хором ссылаться на какие-то трудности... Будто против меня возник целый заговор.

И вдруг однажды вечером моя матушка как бы невзначай, без сиюминутного повода... в задумчивости... сказала за ужином такие слова: "Твой отец очень интересовался техническими новинками. Наверно, его увлекло бы твое изобретение..."

Так моя судьба пошла на новый, необыкновенный круг... Да, несомненно роковой круг.

Помню, что я весь похолодел на минуту, замер, затаив дыхание. А спустя час во мне уже все горело. Я уже весь был как в лихорадке.

Я все рассчитал таким образом, чтобы дело смогло отпустить меня на один месяц и даже, в крайнем случае, на пару.

Я собрался за один день и на первом же пароходе отправился в Старый Свет.

Сначала был Петербург, потом -- Москва. Я был здесь уже не кто иной, как Всеволод Всеволодович Дубофф, гражданин Североамериканских Соединенных Штатов. Я прошелся у Кремля, потом по Тверской. Уверяю вас, я был рад, но очень спокоен. Теперь мне было хорошо и здесь.

Конечно, я не решился сразу взять да заявиться в Перовское: здрасьте! вот он я! вот какой сюрприз! К тому же помогло и время: как раз шла на исход зима, а в такой сезон, помнил я, наше семейство обитало в своем московском доме.

Я был терпелив и настойчив. Я тщательно выследил отца, выбрал место и подстерег его на Рождественском бульваре, где он возымел явно "новую" привычку прогуливаться перед обедом в эдаком чинном одиночестве. Я двинулся отцу навстречу уверенным шагом... хотя да, признаюсь, что колени у меня на первых шагах немного задрожали и дыхание оказалось недостаточно ровным... Я был поражен, что вижу его, так сказать, на том же уровне зрения... Ведь он был огромен для меня, как гора, а теперь вдруг так уменьшился... Да, и к тому же отец сильно постарел, поблек немного, весь выглядел будто покрытый старой штукатуркой... Но остался, конечно, так же крепок и прям. Моя новая фамилия получалась при встрече с родителем довольно странной игрою слов...

Я двигался на него прямо лоб в лоб, так что он даже успел удивиться этому моему отчаянному курсу. Я знал, что меня выручит: я был уже иностранец и говорил по-русски с акцентом, и шляпы такой, какая была на мне, я в России ни на ком не видел.

С двух шагов я обратился к нему и спросил, как мне отыскать такой-то дом. Он сначала наморщил лоб, а потом весь от крайнего изумления откинулся назад и очень знакомо выдвинул вперед челюсть, что всегда делал, когда чего-то сразу не понимал... Дом-то я назвал наш!

-- А позвольте вас, сударь, спросить, -- громогласно проговорил он, словно призывая всю Москву в свидетели этого подозрительного казуса, -- по какой такой надобности...

Тут уж я держал бомбу наготове.

-- Я прибыл из Америки, где занимаюсь разведением странгалий... Мне стало известно, что в этом доме содержатся самые лучшие в России странгалии.

Мне показалось так: отец пошатнулся в одну сторону, а весь мир за его спиной пошатнулся в другую.

Через пять секунд мы уже мяли и душили друг друга объятиями, оба задыхались и рыдали ну прямо как настоящие гомеровские герои. Помню, набалдашник отцовской трости раза два крепко стукнул меня по затылку, и отец отшвырнул куда-то трость, напугав прохожих барышень, да так далеко запустил ее, что мы потом искали ее в снегу чуть ли не четверть часа. Да еще шляпу мою новую теперь оставалось выкинуть еще дальше...

Не успел я опомниться, как он силой потянул меня к дому, но я тут, без всякой ясной для меня в тот момент логической причины, уперся: нет, не могу, в дом только не сейчас.

"Будь по-твоему, не сейчас -- так через час!" -- по-молодецки выкрикнул отец и поволок меня в "Прагу".

Тут уж, по дороге, навспоминались мы наших странгалий!

Взялись они вот откуда...

Как-то в августе... в то, последнее лето перед нашим с матушкой исходом из Перовского, отец взял меня с собой на охоту... В сущности, прогулка была, не более как дроздов пострелять. Та прогулка-то и осталась в моей памяти, как самый сладкий, последний сон в раю. Там было совсем другое движение -- умиротворяющее, вольное, хотя я и подчинялся воле отца, идя за ним следом, куда бы он ни повернул. Все было видно так особенно ясно, резко, как бывает в природе летом только в августе. Ветра не было, не пекло уже, но все вокруг было с жарком, золотилось. Всякая травинка и листок казались немножко пропеченными, хрустящими... Уже обильно блестели среди веток какие-то паутинки, ниточки, пушинки. Небо было синим, глубоким. Иногда я попадал в облако папиросного дыма, который оставался у отца за плечами. Но дым уже был растворен в лесном воздухе, весь пронизан и очищен солнцем... Знаете, какое чувство он вызывал во мне?.. Чувство волшебной, очень доброй власти над всем, что я видел вокруг -- власти и над лесом, от его корней до вершин, и над опушками, и над всем, что было скрыто от меня ветками и кустами...

И вот отец, когда проходил мимо высоких лесных цветов, похожих на белые метелочки, остановился и аккуратно снял с одной такой белой метелочки жука. Голова у жука была черной с предлинными усами, а спина была желтоватой, с поперечными черными полосами. Отец положил его на свою большую ладонь и показал мне.

-- Вот, братец ты мой, гляди, -- сказал он, всегда так меня и называя: "братцем". -- Знаешь, как именуется сия тварь Божия?.. Вроде просто "жук" и дело с концом, ан нет. Запомни: странгалия... Вроде, подумаешь, жучишка-мелочь -- и не заметишь его, а на самом-то деле ведь и он при чине... Гордо зовется. Странгалия. Запомни, удивишь кого-нибудь потом.

Да, вот так и довелось удивить... И жука я очень хорошо запомнил, каждую черную щетинку, и как усами он сердито водил.

Вот в "Праге" в тот день и опрокинули мы с отцом за здоровье наших странгалий не одну рюмку. И опять целовались, и мочили там слезами всякие салфетки и свои рукава. Я себе волю дал, позволил за пятнадцать лет первый раз... Но хоть и начал пьянеть, а все же продолжал держать в голове свой расчет. Уже привычка была -- держать... Хотелось тут же, не откладывая, удивить отца своими достижениями. Все эти достижения были у меня с собой: дюжина фотографических карточек. Предприятия, цеха, склады, мой рабочий кабинет, автомобиль. Я хотел сразу показать отцу, что мне нужны средства не на блажь, не долги отдать, а для прибыльного дела, для размаха, для того, чтобы стать вровень с самим отцом, который имел этот самый "размах" просто по своему происхождению, по всяким "высшим правам" своего рода. "Размахом" я и хотел быть вровень с ним, и думал, что отцу должны стать по нраву эти мои запросы. Все-таки я был его отпрыск... И я не ошибся.

Он стал очень внимательно рассматривать фотографические карточки и даже весь присмирел за столом, притих, как будто сразу протрезвел.

Еще отца ждал подарок. Если бы не тот подарок, у вас не было бы теперь работы...

Это тоже была как будто "странгалия". Настоящий древний раритет. Золотая жужелица с рубиновыми глазками. Ее отлили индейцы-ацтеки сколько-то там веков назад. Прежние владельцы сделали из нее очень изящную брелоку на цепочке. Я взял эту вещицу прямо перед отъездом у известного ювелирного антиквара, который торговал всякими сокровищами из американской древности. Отдал за нее немало... сколько -- теперь неважно. В эту штучку я вложил двойной смысл... а, может, даже тройной. Я хотел отплатить отцу: честно признаюсь -- сразу и обрадовать его, и удивить, и при том же уязвить в отместку за все эти годы, когда мы остались без него... К тому же все эти фотографические карточки я считал просто-напросто... как это сказать?.. да, незаверенными документами. А вот золотая "странгалия" уже была подтверждением... оттиском печати, если угодно...

Отец, ни слова не говоря, положил ее себе на ладонь, точь-в-точь как ту, настоящую, поглядел, отведя руку... потом сказал немного странные слова: "Вот это чин, я понимаю..." А потом уверенными быстрыми движениями повесил ее себе прямо на жилетку. Да, я замечу, он не говорил слов благодарности, не ахал, а просто всем своим видом показал, что это во всех смыслах дорогая для него вещь... У меня в ту минуту так хорошо стало на душе... Отец посмотрел на меня сначала очень серьезно, даже строго, затем улыбнулся и подмигнул:

-- А дома даже и говорить ничего не стану. Скажу, вот так сидела на сугробе, а я взял да поймал.

Я уже знал к той минуте, что с необыкновенной шахматисткой после полутора лет связи он разошелся, "погулял бирюком", а потом женился вновь, на выпускнице-смольнянке -- "милой, не кроткой, но тихой барышне", как он сказал. У них была дочка, мне сестра...

Отец выпил еще рюмку и от нее как будто совсем протрезвел. Он потянулся через стол, взял мою руку и сжал ее до боли. Вот что он мне еще сказал:

-- Молчи-ка, братец... Поеду с тобой. Сам хочу на все посмотреть. Даже и обещать не стану, а просто будет картель: "Дубов и Белостаев". И станешь распоряжаться всем моим капиталом. Молчи. И фамилия твоя мне нравится. Пусть так. Отчим твой был крепкой кости. Уважаю. Царствие ему Небесное. Ему должен не меньше, чем тебе. Устрою все. Молчи, говорю...

Я еще помнил своей детской памятью, что прожекты были во вкусе отца, были даже его болезнями... а, может быть, как у поэтов бывают всякие поэмы и увлечения. Я подумал, что отец опять увлекся и хмель просто пошел глубже в него, в его воображение, так сказать, стал двигать поршнями мысли, потому как бы пропал снаружи.

Но вот тут я ошибся.

На другое утро, рано, точно на службу, отец заявился ко мне в гостиницу... Взял я номер с балконом в "Национале" -- тоже более в доказательство, нежели из щегольства.

Отец был очень важен при встрече, чинно со мною троекратно расцеловался, а потом сдержанно поглядел вокруг и сказал:

-- Горжусь... хоть и заслуги не имею.

Сам он оделся строго, совсем по-европейски. Был в сером твиде и с бриллиантовой заколкой на галстуке.

Всем своим видом он показывал, что окончательно собрался со своими мыслями, все обдумал и пришел теперь именно делать дела.

Признаюсь, я волновался не меньше, чем накануне, перед встречей с ним... и приготовился к любой развязке.

Конечно, отец был сильнее меня. С его совершенно окончательными решениями я уже ничего поделать не мог. Семья его, разумеется, ничего не знала, а он уже знал будущее досконально: и какой капитал внесет в дело, и какую часть наследства оставит за мной, и то, когда поедет в Америку, и то, главное, -- на чем.

Когда и я узнал на чем, признаюсь, как ни готовился к причудам, а так и разинул рот.

Про "Титаник", плывя в Россию, я уже был наслышан и неплохо осведомлен. Я сказал отцу, что каюты первого класса стоят больше четырех тысяч долларов и что вместо пары таких билетов в кармане можно было бы открыть свой автомобильный конвейер, как у самого Форда.

-- Плевать нам на Форда, -- отрезал отец и грохнул ладонью по столу. -- Откроем два конвейера. На все хватит. Я еще не прожился, как некоторые, братец ты мой... Будет "Титаник" -- и молчи. Вот скажу тебе, слушай. Я виноват перед тобой кругом, и вдоль, и поперек, и по радиусу, и по всему диаметру. Ну, пеплом голову посыпать не стану... А только дай ты мне один раз доставить удовольствие и тебе, и себе. Был бы ты еще барчуком, так посадил бы тебя на карусель... А тут будет тебе и мне "Титаник". Потом вспомним оба, не пожалеешь.

Оказывается, у него уже был готов целый заговор. План был таков. Отец берет с собой в это грандиозное плавание все свое семейство, ну и, разумеется, ошеломляет их всякими чудесами... а уж потом будет последний и главный сюрприз. Обо мне он до определенного часа никому из своих ничего не скажет, и я должен буду ехать как бы инкогнито, за несколько кают в стороне.

-- Вот это будет бал-маскарад! Хоть Жюлю Верну роман закажи! -- уже воодушевившись и побагровев, решительно обещал отец. -- Рано этот придумщик помер.

Финалом этого грандиозного путешествия он замыслил истинно библейскую сцену. Он уже в совершенной ясности видел в своем воображении картину, как внезапно нагрянет к матушке, бросится перед ней на колени с покаянием, а потом сразу отбудет в туманное далеко, "потому что судьбу уж не согнешь, засохла..."

На возможные трудности с билетами он тоже махнул рукой:

-- Сейчас телеграфируем хозяевам. Мол, должен быть у них на борту представитель древнего княжеского рода из земли русов, а то не ковчег у них будет, а просто баржа грузовая. Скажешь, я для рекламы их дела не сгожусь?..

Тут я признал, что отец в самом деле, хоть и представитель каких-то древностей, но умеет мыслить по-современному.

И знаете, как потом он весь кипел от негодования, когда ему не досталась каюта-"люкс" из тех, что на самой верхней палубе! Но это я уже забежал вперед.

Хотя, наверно, "забежать" уже давно пора...

Мой "гость" неторопливо достал часы и открыл крышку.

-- О! Торопиться надо. Я заказывал полчаса, время -- деньги, -- проговорил он, спрятал часы таким же уверенным, спокойным движением и продолжил: -- Итак, действие второе... или даже третье, смотря от чего считать... Мы на "Титанике". Циклопическая машина. Разумеется, чудо света. Отец со всем семейством и в придачу со своим личным секретарем. Знаете, как он называл его?.. "Канцлером". "Мой канцлер". Ну, разумеется, отец убедил меня, что "канцлер" ему необходим для оформления всех дел и что он потом будет вести всю деловую переписку и прочее, прочее. Отец даже пытался убедить меня, что этот "канцлер" уже не раз спасал его от разорения и от всяких сомнительных предприятий, что он очень верно различает мошенников и вообще он "светлая голова во всяком капитализме". Ну и разумеется, чтобы я на такие слова не думал обижаться.

"Канцлер" мне, однако, сразу не понравился, хотя я мог разглядывать его только издали... Ну, иногда в коридоре проходил мимо него вплотную. Не понравился именно потому, что на вид и вправду был всем хорош. Такой высокий брюнет, повыше меня, идеально выбритый, какой-то весь сверкающий, в лоске, в общем, джентльмен... Не понравился и тем, что по всему было видно, что "светлая голова". Взгляд ясный, уверенный, кисти продолговатые, но явно крепкие -- по тому, как держал трость, как брал чашку или бокал со стола. Дамы глядели и на отца, и на него... Отец, по-моему, думал, что смотрят так долго -- значит, на него одного. А сам этот "канцлер" смотрел на отца со снисходительностью. Как на дряхлеющего льва, знаете ли... Тут как будто и гордость есть, что -- при царе зверей, и другая гордость -- что, мол, силенки у царя уже не те, а своих мы при нем не покажем... И с женой отца он переглядывался так, что я, стоя и вдалеке от них, весь деревенел... Отец жил в облаке благодушия, различал вокруг себя разве что египетские пирамиды и дирижабли. Никаких намеков он никогда не понимал.

В общем, новая супруга моего отца мне тоже не понравилась. Впрочем, это и так вполне естественно. Но здесь, заметьте, было чем гальванизировать мое предубеждение. Она была невысокой, ниже моей матушки... и вообще какой-то бесцветной. Она казалась слишком покорной отцу. Ее движения были очень неторопливы, голос тихий. Взгляд немного смутный. Посмотришь, так сначала скажешь -- стыдливый, а приглядишься -- как будто усталый, сонный. Она одевалась и ходила в своих драгоценностях с таким видом, словно никому себя не хотела показать, хотя повод для того был исключительный. Улыбалась она как-то очень незаметно и тоже -- стыдливо... Возможно, все это были ее бесспорные достоинства... Так вот, отец у них был как впередсмотрящий, а они так тихонько, низом, переглядывались между собою и явно понимали друг друга без всяких слов.

Зато сестренка моя была прелесть. Волосы золотистые, густые. Прямо зайчик солнечный по кораблю летал... Я с удовольствием находил в ней гораздо больше отцовских черт, чем материнских. Мне казалось, что она, конечно, "на моей стороне"... Причем заметьте, стоило ей расшалиться, как мать тут же обращалась не к своему мужу, а к "канцлеру". Она только называла его по имени, говорила: "Поль" -- и тот сразу находил, как управиться с девчонкой. Подхватит под локоть или за талию, что-то с улыбочкой скажет, и, знаете, девчушка сразу захохочет и тут же затихнет и перестанет носиться. Похоже, она слушалась "канцлера" больше, чем родного отца. Хотя отец попросту не замечал этих шалостей... всех, вместе взятых.

Я догадывался, что его теперь больше всего занимает наша с ним общая тайна. Он наслаждался той минутой, когда мог издали подмигнуть мне, сделать какой-нибудь тайный знак наподобие масонского. Я при этом обычно улыбался куда-нибудь в сторону, улыбался небесам и бескрайнему океану...

Отец на этом циклопическом корабле был сам по себе очень заметной фигурой. Хоть он был одет так же, как все высшее общество, а все равно ходил среди американцев, будто средневековый рыцарь в латах... или, вернее, древний князь в кафтане. Даже капитан, когда проходил, здоровался с ним как-то особо... с удивлением на лице. Впрочем, это неважно...

Так вот. Все это... как бы сказать?.. вся эта таинственная идиллия продолжалась первые два дня плавания. Время на корабле течет медленней, чем в обычной жизни... Вдруг на них на всех нашла туча. Что-то случилось. Жена отца и его "канцлер" начали вдруг горячо перешептываться, как только оказывались в стороне отца... говорили оба без остановки... морщили лбы... У отца тоже, я заметил, появились на лбу морщины, и брови как-то грозно сошлись... а на губах у него появилась растерянная такая, виноватая улыбка. Он поначалу даже начал отворачиваться от меня. Дочка стала часто дергать его за рукав, а он оставался неподвижной горой.

Я подумал, что дело плохо, что отец проговорился, причем проговорился как-нибудь совсем нелепо и всех напугал тем, о чем вообще нельзя было никак намекать: разделом наследства. Я весь день делал ему знаки, порой очень рискованные, и наконец мы нарушили правила игры и сошлись наверху, на открытой палубе. Похоже, отец сам выразил своей супруге желание погулять в уединении, а она, видимо, с радостью согласилась. Мы встали у борта, шагах в трех друг от друга, как незнакомые, знаете ли, джентльмены, любующиеся общей картиной бескрайней, мерно волнующейся стихии... Внизу, я думаю, тем временем вызревал заговор...

Я спросил отца прямо.

-- Ну, главного-то фокуса они не знают, братец ты мой, -- виноватым, но, однако, уверенным голосом ответил он. -- Не беспокойся. Я просто готовлю их издали. Так ли -- эдак ли, а все равно им пришлось бы померехлюндиться. Пусть начнут здесь, скорее проветрятся. Обстановка подходящая. Деться некуда. Не за борт же прыгать.

Я не высказал отцу никаких тревог, а просто повернулся к нему и все свои опасения, как мог, выразил одним взглядом.

-- Ты о наследстве?.. -- усмехнулся он, этой усмешкой тоже показывая всю пустячность события. -- Не бери в голову. Чепуха. Кто мы с тобой, братец ты мой?.. Подумай и успокойся. Чей верх, того и воля.

Не то, чтобы я успокоился, но решил терпеть и готовиться к издержкам.

И вот наступил тот роковой вечер.

Я заметил, что они стали часто оставлять девочку в своей каюте, а сами -- переходить в каюту "канцлера", видимо, для того, чтобы вести напряженные переговоры. В тот вечер они спустились к себе из "Парижского кафе" не позднее девяти и поступили так же: уложили дочку и сразу перешли в другую каюту.

Признаюсь вам, я после разговора с отцом устроил за ними настоящую слежку. По примеру Шерлока Холмса, я напрягал свою мысль, испытывал свою наблюдательность, старался определить положение дел и все замыслы этих моих "оппонентов" по выражениям лиц, по походке, по жестам... Как я хотел, чтобы до меня донеслось хоть бы одно слово из их разговоров... Я ни с кем не играл в карты или в сквош, не шатался по буфетам. Слежка была хорошим лекарством и от душевной тревоги, и от скуки. Мой слух был очень напряжен.

И вот, оставшись в своей каюте, я за чтением какого-то журнальчика, услышал дверной стук. Невольно я вскочил на ноги и выглянул наружу... Я не ошибся. Отец и "канцлер", очень тепло одетые, уходили по коридору в сторону лестницы.

В течение дня они уже не раз оставались наедине, что-то оживленно обсуждая. Именно в такие минуты я старался подобраться к ним как можно ближе, встать с подветренной стороны, придумывал всякие хитрости. Однако филерство мне не удавалось...

И тут я опять не вытерпел. Я собрался, как в горячке, и устремился за ними.

Наверху стоял уже очень крепкий холод. У меня даже дыхание перехватило... Все фонари были окружены мутным ореолом и напоминали огни святого Эльма. Отец заглянул в курительный салон, но там все еще веселилась большая компания американцев. Кажется, они играли в бридж. Отцу эта обстановка не понравилась, они пошли дальше, но зайти в зимний сад почему-то не захотели, а как будто решили обсудить дела на холоде... на ясную голову. Они пошли дальше, на самый угол палубы.

У меня оказалась очень невыгодная позиция. Я не хотел оказаться замеченным, а скрываться в курительном салоне было неловко. И тогда я спрятался в зимнем саду. Угол, где остановились отец с "канцлером" оттуда был виден плохо... И вообще вся эта затея со слежкой показалась мне теперь вполне идиотской. Но все же я решил довести дело до конца: возможно даже, подгадать подходящий момент и устроить тот самый "сюрприз", а именно, пока отца не замучили упреками и не запутали всякими "юридическими основаниями", внезапно раскрыть свое инкогнито, поразить этим противника и провести немедленно, в этой атмосфере шока, всеобщие мирные переговоры...

-- На вас было серое пальто и черные блестящие ботинки? -- поймав паузу, с хитрейшей улыбкой вопросил я.

"Атмосфера шока" воцарилась в комнате.

-- Вы что, там были? -- как-то безвольно проронил Дубофф.

Я, однако, решил не темнить и рассказал все как есть.

-- Странные совпадения случаются в жизни, -- признал он. -- Вот еще одно подтверждение... Всё было предопределено. Всё. Все тайны. Они вышли из каюты примерно четверть двенадцатого... Я просидел в зимнем саду не более двадцати минут. Я успел перебрать все пути дальнейшего развития событий... Разумеется, я не учел только одного. Веса...

-- Простите, чего? -- удивился я.

Дубофф слабо улыбнулся и сказал:

-- Веса... Он был очень большой... Наш рок. Судьба, как метеорит или же айсберг, имеет вес. Часто -- не столь опасный. Тогда случается просто короткая вспышка в небе... или же слабый толчок в борт.

-- Любопытная аллегория, -- признал я.

Дубофф кивнул и продолжил свой рассказ.

-- Внезапно я ощутил порыв ветра. Очень было похоже на порыв... Это было какое-то встречное, мощное движение... Порыв, как перед шквалом грозы. Ветви пальм качнулись в мою сторону. Скамейка подо мной вдруг подвинулась назад... Я еще не испугался, я будто проснулся от толчка, от окрика. Я растерялся и стал оглядываться по сторонам. Какие-то возгласы донеслись со стороны курительного салона.

За окнами, в сумраке, возникла неясная широкая тень, и я, словно по магнетической команде извне, поднялся на ноги, вышел из зимнего сада и прошел несколько шагов по палубе в направлении носа.

И тут я оказался перед людьми, которые смотрели на меня и совершенно меня перед собой не различали, будто я сам превратился в невидимую тень из загробного мира. Я помню их взгляды: застывшие и отрешенные...

Я невольно повернулся назад -- и тогда увидел это... Огромная масса удалялась во тьму, бледно светясь отраженным светом, угасая совсем, пропадая в бездне...

-- Неужели это настоящий айсберг? -- раздался у меня за спиной голос женщины, удивившейся по-английски.

-- Разумеется, -- ответил мужской. -- Здесь север. Полюс недалеко.

-- Пойдемте скорее! -- донесся, уже издали, еще один голос. -- Там столько замечательного льда!

Люди, стоявшие за мной, поспешили куда-то, оставив меня одного, и тут только я опомнился и перевел взгляд из тьмы на палубу: там, у крана, никого не было. Отец и его секретарь исчезли. Я смутно подумал, что они увидели айсберг едва ли не первыми и сразу двинулись в носовую часть корабля, где, по-видимому, произошло короткое столкновение двух гигантов...

Туда уже двигалось много пассажиров, и я устремился вслед за ними.

Сверху я затем увидел, что на нижней палубе лежат сверкающие груды льдин, и веселая компания уже разбирает мелкие куски на сувениры.

Пассажиры смеялись, отпускали шутки, даже кидались кусочками льда друг в друга.

Я вдруг ощутил в себе ужасное одиночество... Отца здесь не было.

Тогда я устремился вниз, к каютам, в полной решимости зайти к отцу без стука. Я бегом спустился по трапу, побежал вдоль коридора и как раз оказался рядом со своей каютой, когда дверь каюты "канцлера" впереди отворилась. Одним прыжком я скрылся у себя и оставил щелку в двери.

Что я увидел, заставило меня содрогнуться. Она как будто выпала из каюты наружу, опрокинувшись навзничь... а он успел поймать ее. И она повисла у него на шее, и они оба вывалились в коридор.

Он придушенно прохрипел:

-- Ты с ума сошла!

Ее голос я совсем не узнал. Она прокричала громко, неистово, как птица:

-- Да! Да! Свобода! Поль!

И впилась ему в губы... Он еле оторвал ее от себя и снова назвал сумасшедшей.

Тут она потащила его обратно в каюту, снова крича на весь коридор:

-- Поль! Пойдем! Пойдем! Теперь нужно!

Он, видно было, и страшился ее криков, что могли привлечь внимание, и, в то же время, старался удержать ее на месте. Он приказывал ей тоже в полный голос.

Он хватал ее за руки, упирался и говорил:

-- Подожди! Уймись же! Нам надо приготовиться! Корабль наверняка получил повреждения! На него обрушились глыбы льда. Сейчас начнется суматоха. Возможна даже временная посадка на шлюпки. Приди в себя!

Этот "канцлер", я думаю, и вправду имел очень светлую голову. Может статься, он был единственным человеком на всем корабле, кто в считанные секунды предугадал все последствия столкновения с айсбергом.

Но тут с ней вдруг что-то случилось. Она стояла внутри, то есть в каюте. Я видел только ее руки. Она как будто оттолкнула этого... Румянцев была его настоящая фамилия, вы должны знать...

-- Боже! Боже! -- донесся ее голос, теперь уже совершенно подавленный, истерический. -- Что же теперь?! Что же ты сделал, Поль?!

Он лихорадочно огляделся, решительно оттолкнул ее внутрь своей каюты, зашел туда и захлопнул за собой дверь.

Если бы кто увидел меня в эту минуту... Я, себя не помня, кинулся к той двери и весь приник к ней, успев только подумать, что имею не больше десятка секунд.

Я расслышал всего несколько слов, потом что-то у них загремело прямо под дверью, и я сорвался назад.

Вот эти слова. Он говорил ей громко, с напором:

-- Ты же хотела! Ты ждала!

Потом мгновение тишины -- и еще:

-- Я же вас спас! Всех! У вас же теперь всё в руках! Что ты говорила...

Тут был грохот.

Я кинулся обратно и нырнул в каюту. Меня кровь била в голову. Меня охватил жар.

Я забыл про все. Я скажу вам: прошло три самых омерзительных в моей жизни минуты. Я растерялся. Я растерялся до полного умопомрачения. Вероятно, что сознание в эти минуты еще отказывалось принимать истину, страшную истину.

Я опрометью бросился по коридору к каюте отца... Что любопытно, вместе со мной по коридору теперь спешили еще какие-то люди. Что-то отчаянное уже начало происходить не только в моем собственном мирке, но и за пределами моей личной паники. Я стукнул кулаком по двери и, различив в ответ только звон в собственных ушах, бешено толкнул ручку.

Каюта оказалась открытой. В ней стояла тьма.

Тогда я помчался дальше, взлетел наверх по трапу и успел два раза пробежаться по всей длине палубы. Я панически искал отца. Его нигде не было... Я едва сдерживал себя, чтобы не закричать, не позвать его, как выкликают в лесу заблудившихся...

Я не обращал ни малейшего внимания на людей, одетых небрежно и снующих туда-сюда с растерянным видом.

Знаете, кто меня образумил? Стюард. Низенький такой... Они все утонули...

Так вот, я наткнулся на него и спружинил, он учтиво затормозил меня, выставив руки.

-- Вы кого-нибудь ищете, сэр? -- совершенно умиротворяющим тоном спросил он.

-- Да! -- выдохнул я и тут же захлебнулся ледяным воздухом.

И я отчаянно выкрикнул ему в лицо:

-- Своего отца!

-- Когда вы его найдете, сэр, окажите любезность проводить его к шлюпкам, -- спокойно сказал стюард и указал направление общего сбора. -- Возможно, что до устранения повреждений всем придется спуститься на воду.

Он куда-то ушел, а я остался на месте, совершенно остолбеневший... да, как соляной столб.

Вдруг все ясно мне открылось, моему рассудку. А все чувства вдруг как бы онемели. Я прозрел.

"Да ведь он же убил моего отца!" -- с поразительно холодной ясностью возникла в моей голове мысль... да, мысль, сама похожая на огромный прозрачный айсберг.

Вся моя паника куда-то девалась. Я видел все, как видят пророки.

Он воспользовался случаем. В миг удара ему открылось дьявольское ясновидение. Он предугадал, что начнется суматоха и в крайнем случае можно будет безо всякого опасения заявить о пропаже человека... Рок: не было ни одного свидетеля, никто не видел его вдвоем с моим отцом там, у самого края бездны... Если кто и бодрствовал, то уже был поражен иным зрелищем. Эта ледяная махина поддела корабль, двигалась вдоль борта... Он действовал молниеносно. Я не могу сказать, что он применил: сильный удар тростью или еще что-то. Он опрокинул отца за борт прямо подо льдину, точно жертву, которую приносили жестоким богам. Был ли у него расчет заранее, а чудовищное совпадение только оказалось сигналом к действию?.. Можно лишь строить догадки. Они, эти любовники, наверняка, обсуждали и такой способ устранения разом всех препятствий. Проговорившись, отец усугубил их замыслы... Она очень испугалась за свое наследство -- сомнения нет. Но я допускаю, что ясного расчета могло и не быть. Тогда сам айсберг, как страшный идол, подействовал на этого мерзавца. Эта огромная холодная масса... В момент удара замысел убийства и возник -- и тут же был исполнен. Все сложилось в его пользу.

Все эти мысли появились у меня там, пока я стоял, как столб, посреди палубы, а меня все обходили с разных сторон. Теперь мне кажется, что мысли текли медленно, спокойно... Вывел меня из этого транса другой стюард. Он вернул меня в действительность, сказав:

-- Сэр, вам следует надеть нагрудник.

Действительность становилась всё более трагичной. Расчехляли шлюпки. Лица у всех были нервные.

Я, однако, был в полной власти прошлого. Оно, это прошлое, минуло только что, и я с ужасом сознавал, что мог бы ухватить его, остановить. Но теперь -- поздно... По черной иронии судьбы, отцу так и так наверняка было суждено оказаться в числе погибших. Но жизнь должна была кончиться по-иному... с честью, по крайней мере.

Пообещав стюарду выполнить правило, я повернулся и опять, совершенно не торопясь, двинулся в сторону кормы. Я теперь знал, что никого уже не найду, и все больше оттягивал момент... как бы это сказать?.. последнего свидетельства -- и невольно замедлял шаг.

Я глупо постоял там, на углу. Кто-то крикнул мне сверху... не помню что. Я посмотрел сначала вниз, на совершенно черную и вязкую на вид воду, а потом посмотрел назад, за корму, в такую же черную, уходящую в прошлое тьму. Я все пытался уложить в своем сознании образ, картину... и свыкнуться с ней... картину того, что отец теперь там, вместе с айсбергом, погребен в глубине...

И, наконец, я пришел в себя. Вернее, я весь превратился в целенаправленное действие, что было для меня гораздо привычнее всяких трансов и растерянного брожения мысли.

Я устремился оттуда. Я был теперь движим одним порывом: убить, уничтожить этого мерзавца. Не помню, чтобы у меня в те минуты появилась хоть одна мысль об аварии и о собственном спасении.

Я спустился по трапу и, как воплощенный дух мести, двинулся по коридору. Стюарды все еще ходили тут, вежливо стуча в двери и вызывая пассажиров, которые до сих пор верили в непотопляемость судна.

Я шел, помню, так легко, будто ветер подталкивал меня в спину. Теперь я догадываюсь, что шел уже под уклон корабля, бравшего направление в бездну.

Так вот, стюарды стучали. Я тоже собирался постучать -- как в сказках стучится в двери Смерть...

И вдруг, обернувшись, я увидел его. Он торопился следом. Он двигался с такой же решимостью и нес на плече девочку, мою сестренку, единственного родного мне человечка на этом корабле. Я вдруг понял, что он озабочен ее спасением и что она послушается теперь лишь его одного... На миг я опять замер в растерянности. Я даже уступил ему дорогу. Не нападать же на него тут, в самом деле... Он протиснулся мимо меня с извинениями, удалился и вошел в каюту отца.

Мне снова напомнили о нагруднике, и тогда я, кстати, немного позаботился о себе: зашел в свою каюту, укрепил, как требовалось, нагрудник, распихал по карманам какие-то мелочи, показавшиеся мне дорогими... И поспешил наружу. Теперь мне оставалось подстеречь его, как подстерегает волк кабана.

Я увидел, как он выводил их обеих из каюты отца. Она была совсем не такой, как в первые дни плавания, и не такой, как была недавно... Она двигалась, как сомнамбула, с широко раскрытыми глазами и что-то все время шептала. Мне подумалось, что она шепчет молитву. Девочка, конечно, мало что понимала, только все время поднимала голову и пыталась заглянуть матери в лицо...

Я видел, как он бережно усаживал их в шлюпку. Его можно было уважать за спокойную решимость. Кто-то из команды пытался его задержать, предупреждая, что мужчинам уже запрещено садиться в шлюпки. Он бесцеремонно отстранил этого человека в сторону, сказав ему по-английски:

-- Вы что не видите, что я не пассажир, а грузчик.

Потом, когда он уже помогал ей перейти через поручни борта, я услышал ее голос, такой же сомнамбулически холодный. Она сказала ему довольно громко:

-- Это наказание Божье.

Он как будто пропустил ее слова мимо ушей, спокойно отошел назад и, помахав рукой, прокричал вполголоса:

-- Я сделал для вас все, что мог!

Наблюдая за ним, я стоял в гуще толпы, словно прячась, как хищник, в кустах. Когда шлюпка стала опускаться и мать с дочкой пропали из виду, я почувствовал, что вот-вот вся энергия мести вырвется из меня...

Он прошел через толпу и с очень сосредоточенным видом направился куда-то -- и тут я налетел на него, схватил за лацканы пальто и изо всех сил ткнул в ближайшую стену.

Я заскрипел зубами от злобы. Я крикнул ему прямо в лицо:

-- Мерзавец! Ты убил моего отца! Я удавлю тебя!

Он не удивился, не испугался, а только схватил меня за руки и стал отдирать от себя. Его глаза горели холодным, электрическим огнем. Он был очень силен, стал мотать меня из стороны в сторону, сжав губы и не издавая ни звука. Так мы и топтались позади всех. То я его дерну, то -- он меня. Нагрудники мешали нам, и уж выглядели мы потешно, как два коверных клоуна, затеявших дурацкую потасовку...

Старший офицер, который командовал посадкой на шлюпки, заметил нашу возню, подскочил с вытаращенными глазами и стал размахивать у нас перед физиономиями своим револьвером. Я не могу передать всех его проклятий. Он изрыгал залпами самые крепкие морские ругательства. Краткое содержание его спича было примерно таковым:

-- Блохастые русские медведи! Перепились, твари паршивые! Вышибу мозги обоим!

Нас растащили в стороны. Как всегда, постарались умелые и предупредительные стюарды.

Офицер процедил сквозь зубы: "Русские!", сплюнул и пошел заниматься более важными делами.

Сделав вид, что остыл и опомнился, я не нашел ничего лучшего, как спуститься вниз, в каюту отца.

Там еще оставались его вещи. У меня сжалось сердце. Теперь я осознал, что брать на память нечего, бесполезно... и моя смерть, возможно, очень близка... что корабль действительно тонет и шлюпок не хватает на всех. Не помню страха. Было только очень больно на душе, досадно. Стало нестерпимо жалко и отца, и мать. Мне стала невыносима эта несправедливость, эта отвратительная, издевательская циничность судьбы. За что мы все -- мой отец, я, моя мать -- за что мы все так расплачивались? За что нас всех так раскидало?

С минуту я посидел там в кресле, тупо смиряясь с наказанием, как маленький ребенок, которого поставили вечером в темный угол. Потом я перебрал машинальными движениями платки отца, заглянул в гардероб. Его висевшие на вешалках костюмы вдруг подались наружу... Наклон палубы стал заметно круче. Я потрогал рукава, словно прощаясь с отцом за руку...

Вот и всё.

Потом я снова пошел искать "канцлера", кстати прихватив с собой вторую, оставшуюся трость отца.

Я нашел его очень скоро, словно у меня открылся волчий нюх.

Знаете, где он оказался?.. В "Парижском кафе". Он занимался делом: стоял на коленях у перевернутого стола и кухонным ножом выстругивал выемки у ножек. Рядом с ним лежала аккуратно смотанная веревка... И еще стояла бутылка бренди. Двое официантов, похоже, воодушевленные его примером, занимались тем же...

Я вошел внутрь, держа трость, как саблю.

Он сразу увидел меня. Наверно, знал, что хищник не оставит охоту, и следил за дверью краем глаза... Да, его лицо ничуть не изменилось, сохранило деловую сосредоточенность. Он схватил за ножку стул, быстро поднялся и метнул свой снаряд в меня. Он был очень силен. Я еле увернулся. Стул пролетел мимо и вышиб стекла вместе с изящными рамами. С веселым хрустом и звоном всё посыпалось за моей спиной, и сразу стали лучше слышны звуки регтайма, который продолжали исполнять на палубе музыканты корабельного оркестра.

С безумной веселостью я успел подумать: "Ну, теперь нас точно пристрелят!" И кинулся на своего врага. Он был вооружен двумя мощными кухонными ножами, но поначалу ретировался. Мы стали кружить вокруг столов. Я опрокидывал их, кидался на него, а он уворачивался, как будто дожидаясь, что я выдохнусь или совершу оплошность. От него я не услышал ни слова, и он сам казался совершенно спокоен. Я наступал тоже молча. Ему уже был известен повод к этой нелепой дуэли -- и этих сведений было для него достаточно.

Официанты косо поглядывали на нас и продолжали свое дело, готовясь к спасению.

Он бросился на меня внезапно, не из лучшей позиции. Похоже, что он случайно поддался чувству. Я сумел ударить его тростью по одной руке. Нож вылетел. А лезвию второго ножа я подставил руку, оно скользнуло по рукаву, и острие вонзилось прямо в нагрудник. Вот еще забавная деталь: спасательные нагрудники теперь служили нам латами. Рыцари из нас были хоть куда!

Он изо всех сил толкнул меня назад. Я повалился на какой-то стол, стол рухнул на бок, и я, успев схватить врага за рукав, увлек его вместе с собой... Да, разрушений мы натворили на корабле не меньше айсберга.

На полу мы оказались лицом к лицу. Оба -- уже потные, разгоряченные, мы рычали друг на друга, как псы.

Нож застрял в нагруднике, а трость оказалась у него под мышкой. И тут, признаю, он сделал предложение, достойное джентльмена.

-- Надо бы снять эти слюнявчики, -- с хрипом прошептал он. -- Мешают... И к тому же выглядим на людях, как два полных идиота.

-- Согласен, -- ответил я. -- На счет два -- боксерский брэк.

-- Три шага, -- добавил он.

Мы оттолкнули друг друга и раскатились в стороны. Он не стал торопиться, я -- тоже. Мы рассупонивались... говорят так?.. хорошо... так вот, мы раздевались медленно, чинно, как будто проверяли друг у друга выдержку... Мы даже, не сговариваясь, сняли с себя пальто... Каждый аккуратно сложил свои вещи на ближайших стульях.

Один официант поторопился удалиться с арены, а другой, явно более любопытный, -- тот прихватил свою импровизированную шлюпку, стол, обвязанный веревками, пошел следом за первым, но у дверей остановился и решил дождаться результата гладиаторского боя.

-- Готовы? -- спросил меня "канцлер" и, усмехнувшись, задал еще один вопрос: -- Вы уверены, что это не дурная ошибка? Времени на догадки остается совсем мало...

-- А вы можете сказать, где мой отец, у которого вы служили "канцлером"? -- спросил и я, переступая шаг за шагом в сторону: я хотел добраться до второго кухонного ножа, отлетевшего под один из столов.

-- Сначала, по логике вещей, вам следует доказать, что вы приходитесь сыном моему работодателю, -- хладнокровно заявил он.

Тут-то я и успел улучить свое мгновение: я кинулся в сторону, опрокинул еще один стол и распрямился уже во всеоружии -- в одной руке у меня осталась трость, в другой появился нож, примерно той же длины, что был у него.

Он остался на месте и, криво улыбаясь, заметил мне:

-- Очень романтически... Как я догадываюсь, назревает ацтекский поединок. Побежденному вырезают сердце, а победителя топят в мешке...

-- Делали наоборот, -- поправил я его.

-- Ну да. Вам лучше известно, -- кивнул он. -- Вы ведь и есть настоящий ацтек.

Не спуская с него глаз, я приставил отцовскую трость к стулу и сломал ее ударом ноги.

"Канцлер" еще раз усмехнулся, проронил три слова: "Благородно, черт возьми!" -- ив следующее мгновение кинулся на меня.

Мне просто повезло. Я даже вспомнить не могу, как успел увернуться, как взмахнул рукой и как лезвие моего ножа рассекло ему лицо сверху вниз, от брови до подбородка... Его нож только скользнул по моему плечу. Кажется, я успел почувствовать шеей холод лезвия.

Он отскочил далеко от меня, снова чертыхнулся. Кровь сразу залила ему левый глаз. Я понял, что получил небольшое преимущество... но воспользоваться им не успел.

Он снова сделался чересчур осторожным, стал кружить по проходам, потихоньку отступая в сторону стойки... Не знаю, какой предмет он еще задумал применить в качестве оружия... но тоже не успел.

Вдруг со всех сторон раздался треск, и пол накренился еще сильнее, причем -- коротким и мощным рывком.

Меня потянуло назад, ноги заскользили по полу... Столы поехали на меня. Я еще успел заметить, как посыпались с полок за стойкой последние бутылки, как заскользил и опрокинулся с помоста рояль.

"Канцлер", замахав руками, балансируя, кинулся к выходу, а я не удержался на ногах. Лавина столов, стульев, катившихся бутылок понесла меня... Помню, что я пытался перевернуться со спины на живот и еще успел ужаснуться тому гулкому грохоту, с которым меня догонял рояль. Потом сильный удар в голову... вернее, головой, левой стороной, обо что-то очень твердое... наверно, об стену... И тьма.

Я очнулся под грудой ресторанной мебели, прижатый к стене, которая уже почти сделалась полом. Меня напугала тишина. Я прислушался и осознал, что на самом деле никакой тишины нет, а только оборвалась музыка... Стоял кругом глухой и дробный шум, как будто ровным потоком ссыпались камни. Еще я услышал крики -- их можно было принять за птичий гам большой стаи чаек.

Наконец меня охватил настоящий страх. Я представил себе ясно, как страшная сила утягивает меня в глубину... да еще погребенного в горе столов, бутылок...

Я стал извиваться, как придавленный червяк, не взирая на боль. Казалось, у меня были переломаны все кости. Когда я выбрался, я понял, что стоит воспользоваться здравой идеей "канцлера". Я повернулся назад, к мебельной свалке, и ужаснулся еще раз: рояль утрамбовал в щепки целый гарнитур всего в трех футах от того места, где оказался я.

Я выдернул из этой груды один из столов и, балансируя между стеной и полом, достиг окон. Пришлось добавить кораблю ущерба. Я вышиб стекла, но немного не рассчитал сил, так что стол, вылетел наружу и потянул меня за собой. Я не удержался, схватился за ножку стола и стремительно заскользил по палубе вниз. Куда меня несет, я не видел. Я врезался еще в одну стену, оттолкнулся от нее и, вцепившись в поручни, выглянул за борт. Вода была близко, пузырилась и вся дрожала. На то, чтобы сбросить туда стол, я потратил последние силы. Впервые за много лет я перекрестился, вдохнул в себя воздуха, сколько позволили ребра... а они болели ужасно... и я кинулся вниз, в черноту, приметив место так, чтобы не угодить прямо на стол.

Вода обожгла меня, как раскаленное масло. У меня свело челюсти... Кажется, я подумал, что второй вздох мне уже не сделать... За мной шипело, булькало. Могло затянуть... И я принялся бить ногами по воде и грести одной рукой, а другой, как крюком, зацепился за ножку стола. Возможно, этот стол меня и спас, позволив продержаться... Выходит, что меня спас "канцлер". Любопытный парадокс, вы не находите?

Дубофф сделал паузу и улыбнулся в ожидании моего ответа. Но я ничего не сказал. Тогда он снова достал свои часы, узнал время, нахмурился и покашлял. Видно было, что он хочет сдержать слово и уложиться минута в минуту.

-- Короче говоря, я толком опомнился только в госпитале, -- продолжил он. -- Меня подобрало маленькое рыбацкое судно, которое добралось до места крушения позже "Карпатии". "Карпатия", как известно, спасала тех, кто оказался на шлюпках... Мне опять повезло. Не исключаю, что это же судно подобрало и "канцлера", ведь пару суток я оставался практически без сознания... Если так, то о том, почему мы не оказались в одной палате, можно только гадать. Полагаю, что он собрал все свои силы, чтобы скрыться как можно скорее.

Не сказал о главном: судно было канадским и завезло меня Бог знает куда. Поэтому я и попал поначалу в списки погибших. Возможно, что "канцлер" намеренно старался попасть в тот же список...

Когда матушка вошла в палату, я увидел, что она постарела на десяток лет и стала совсем седой. Я не хотел ей говорить о том, что я плыл к ней вместе с отцом... но она уже о главном знала, а об остальном догадалась. Она читала все эти проклятые списки и успела заказать панихиду по нам обоим...

Вот, господин сыщик... Следующее действие драмы началось спустя четыре года, едва ли не накануне печальной годовщины.

В первых числах апреля мне позвонил Левенштейн, тот самый ювелир, у которого я покупал золотую ацтекскую жужелицу. Он попросил о конфиденциальной встрече. Я был удивлен... А потом -- поражен.

Мы встретились в маленьком кафе на Пятой улице. Он развернул передо мной на столе бархатную салфетку, и я увидел... вы угадали!

Это было еще одно доказательство!

Я забросал Левенштейна вопросами. Он уже был готов ответить на все, кроме главного. Вещицу он приобрел у знакомого перекупщика, а тому она досталась тоже от какого-то приятеля из Бронкса. Концов не было видно.

За мной дело не стало. Пока я выписывал ему чек, то уже лихорадочно размышлял, на какой пароход в Европу мне брать билет.

Скажу вам, что, встав на ноги, я снова крепко закусил удила и за четыре года успел добиться немалого... Я хотел, чтобы отец был мною доволен, глядя на меня с небес. К тому же я получил крупную страховую сумму. А тот патент, признаюсь, без сожаления продал. Я не был суеверным, но все же посчитал, что он не принесет мне добра...

Новую тайну мне дома удалось сохранить. Поездке в Россию я придумал объяснение: выгодная продажа еще одного рецепта резины. Однако матушка смотрела на меня с болью в глазах.

Теперь предстояло привезти в Россию хотя бы одно совершенно неоспоримое доказательство.

Мне пришла в голову идея. С некоторых пор матушка стала поговаривать, что я с годами все сильнее похожу на отца. И вот я стал отращивать усы и бакенбарды. Такие же, какие, по моим воспоминаниям, носил он сам. В Нью-Йорке таких не носили... На улицах на меня начали оглядываться, а знакомые дельцы при встречах, если не задавали вопросов, то старались скрыть ухмылки...

Однажды утром матушка посмотрела на меня, вся побледнела и, закрыв лицо руками, прошептала:

-- Боже мой! Всеволод! Как же ты теперь похож на отца!

Я решил, что пора немедленно отправляться в путь.

Однако дела удержали меня еще на целое лето. Я спал и видел, как свершается священная месть. Да, не скрою, я был готов убить его -- убить столько раз, сколько он сумеет воскреснуть.

И вот мой путь наконец начался, а завершился неделю тому назад в Перовском.

Я задумал прийти туда под вечер. Признаюсь и в том, что я опасался приступа ностальгии, страшился, что ностальгия "обезоружит" меня. Лучшим временем я посчитал сумерки: меньше свидетелей, меньше видно вокруг того, что слишком дорого сердцу, того, что хранилось в самом дальнем тайнике памяти.

Все равно сердце защемило, когда я увидел свои дорожки, и деревья, и дом...

Я уже знал, что моя тетка теперь опекает именье отца и что само именье перешло в наследство его дочери. Очень хотелось взглянуть на свою сестренку, но делать это было опасно. Теперь она, должно быть, уже все замечала вокруг и недурно понимала действительность.

Мне удалось подгадать самое подходящее время. Мне даже удалось так явиться перед теткой и так представиться ей, что её не хватил удар от внезапного появления брата, чудесно помолодевшего за пределами нашего мира... Мое главное доказательство подействовало как нельзя лучше: оно оказалось, как я и думал, главной гарантией доверия.

Тетушка приняла меня в кабинете отца. Это был уже поздний час. Мы говорили с ней почти до утра. Я всё, что знал, рассказал ей. Показал и золотую жужелицу. На мою удачу, тетка узнала её: брат хвастался ей своим "необычайным приобретением" перед самым отъездом в злополучную Америку. Мария Михайловна крепко задумалась. Мне она тоже сообщила достаточно много. Теперь не нужно было тратить сил и времени, чтобы выследить "канцлера", сделавшегося заезжим коммерсантом. Я предупредил её: чтобы вывести Румянцева-Гурского на чистую воду, нужно еще проделать большую и весьма тонкую работу. Тетушка, согласившись со мной, пообещала терпеливо ждать и сообщать мне по ходу дела все необходимые сведения.

Пока я вел свой рассказ, я так жадно приглядывался ко всем предметам, которые видел в кабинете, что порой забывал о самой тетушке... Я едва удерживал себя, чтобы не вертеться на стуле, как мальчишка! Как я хотел прогуляться по всему дому, заглянуть в закутки, известные как будто лишь мне одному со времен моих игр в индейцев и следопытов!.. Однако теперь я оказался в своем доме мрачным призраком, которому положено исчезнуть с наступлением утра...

Через два дня я узнал о смерти тетушки.

Какой намек она сделала "канцлеру", трудно сказать... Как-то проговорилась. Я слышал, что она была очень хозяйственной, но, видимо, -- не слишком благоразумной. Поддавалась эмоциям, как и ее брат. С какой стати она выдумала это раннее свидание на мосту?.. Или же сам "канцлер" первым предложил его... Рок витает над нашей семьей.

Ясно было, что "канцлер" станет меня подстерегать. Но я был готов к этому. Я сам без труда подстерег его. Догадываетесь, где это случилось?.. На том же Рождественском бульваре. Я был готов пристрелить его на месте без лишних слов. Бесшумный револьвер уже давно лежал в моем кармане.

Народу на бульваре было достаточно. Я двинулся ему навстречу, не скрываясь. Мне было интересно, как он поведет себя. Я был уверен, что он никуда не свернет, не перескочит через ограду, не скроется в переулках.

Он заметил меня издали. Шаг его не изменился.

Ни я, ни он не отступили в сторону. Мы сошлись, как два паровоза на одной колее -- почти нос к носу.

Он сильно изменился, вы сами видели. Только глаза сверкали тем же электрическим блеском.

-- "Канцлер", -- бросил я ему в лицо, -- я привез свои доказательства. Слово за вами.

-- Замечаю... -- усмехнулся он и учтиво вопросил: -- Что вам будет угодно?

Я слышал, как его учтивость потрескивает электрическими разрядами.

-- Тоже доказательства, -- напомнил я ему. -- Мой отец... Теперь -- моя тетка.

-- Вы имеете в виду этот несчастный случай, -- словно удивившись моей неосведомленности, проговорил он. -- Я читал о нем в газетах... Если угодно, я могу пересказать вам подробности.

-- Окажите любезность, -- попросил я, уже ненавидя себя за многословие: следовало сейчас же вогнать ему пулю прямо в мерзко улыбавшийся рот.

-- Хорошо, -- сказал он, огляделся по сторонам, и предложил место: -- Встретимся в Перовском. Завтра, допустим, в девять вечера. Как я догадываюсь, дорогу вам объяснять не нужно.

"Очень опасно!" -- подсказал мне внутренний голос, но я решил не отступать и приглашение принял.

На другой день, хотя было дождливо и холодно, я позволил себе затемно неторопливо прогуляться по родным местам.

Моего пруда не оказалось на месте. Это меня так поразило, что я потерял всякую осторожность. Я торчал, как столб, на краю этой ямы, чувствуя, что попал в совершенно чужое место. "Канцлер" мог преспокойно пристрелить меня прямо здесь. Он не использовал самую лучшую возможность... Не исключаю, что он поверил в свою "роковую" безнаказанность.

С тяжелым чувством, почти в полном смятении я двинулся к дому, зашел во флигель и встретился с управляющим. Он был напуган, но деловито объяснил мне, куда идти и где меня ждут... Видно, получил все необходимые инструкции.

Всё же я решился пройтись по дому: знал, что вижу его в последний раз... В любом случае: и если меня через несколько минут убьют, и если я, по сомнительному счастью, останусь в живых.

Я походил по комнатам. Побывал в детской. Всё было так и уже не так. В детской некогда, хотя уже в начале нашей эры, обитала девчушка. Запахи теперь были другие. Какие-то сладкие... И все-таки я почувствовал, что дом не забыл меня... Помню, я сказал ему несколько добрых слов.

Да, всё было теперь по-другому. Я стоял посреди детской, а рука моя в кармане пальто сжимала ручку револьвера... и пальцы холодели.

Мой дом мне помог. Там, в детской, я собрался со всеми моими чувствами и мыслями, а потом двинулся туда, где уже довелось побывать в качестве привидения.

"Канцлер" ждал меня. Он стоял посреди кабинета, одетый в пальто... явно не собираясь задерживаться надолго. Только шляпа его лежала на краю отцовского стола.

-- Опоздали на целых семь минут, -- заметил он. -- Не свойственно деловому американцу.

Я не стал приносить извинений...

Он пристально посмотрел мне в глаза, словно пытаясь предугадать какой-то мой поступок, потом высокомерно улыбнулся и очень вежливо, едва ли не с угодливостью слуги, указал на кресло, где за своим рабочим столом обычно сидел отец.

-- Прошу вас, присаживайтесь, -- негромко сказал он.

-- С какой стати? -- пожал я плечами.

-- Я очень вас прошу, не откажите в любезности, -- уже вкрадчиво настаивал он. -- Вы так похожи на человека, у которого я долгое время служил, что имеете полное право.

Я решил принять странное предложение и, не спуская глаз с "канцлера", расположился в кресле.

Он остался стоять против меня, в двух шагах от стола. Примерно полминуты протекло в молчании. Он внимательно смотрел на меня и улыбался. Я устроился в кресле как можно вольготнее, и только одна правая рука осталась у меня настороже.

-- Теперь всё точно так же, как в добрые старые времена, -- как бы с самой искренней грустью проговорил он и добавил: -- Не пойму, зачем вам на этом месте могут требоваться какие-то никчемные доказательства... Но раз уж вы так страстно желаете их, то извольте...

Он стал отворачиваться в сторону, вправо, словно ища глазами то место, где были оставлены эти "доказательства"... которые ему, как секретарю, только и оставалось подать мне на стол.

Но я очень настороженно следил за движениями его правой руки. Я заметил, что его рука прячется в карман пальто.

Я оказался быстрее его на долю секунды...

Он быстро повернулся мне навстречу, но дуло его револьвера еще глядело в ковер, когда мой уже глядел прямо в цель.

Я сам не ожидал, что попаду ему в лицо, а не в грудь. Ударом пули его отбросило назад, но он перевернулся в падении и упал ничком, в полный рост. Я слышал, что, если падают на живот, то рана не смертельна.

Я вышел из-за стола, пригнулся к нему, соблюдая осторожность. Он был несомненно мертв... Только теперь я обратил внимание, что у него на руках надеты перчатки... Кто знает, возможно, он считал себя хорошим стрелком и решил изобразить мое "самоубийство"... Это был бы третий зловещий спектакль в его жизни. Но может быть, я ошибаюсь.

Когда я уходил из дома, мне казалось, что он совершенно пуст. Я не заметил ни одной живой души. И по дороге до самой станции мне не попался ни один человек, словно весь этот мир обезлюдел в одно мгновение.

Остальное вам известно лучше, чем мне.

Дубофф устало вздохнул и в третий раз вынул свои часы... Любопытно, что он не оставлял их на столе.

-- Целых шесть минут избытка с моей стороны, -- признал он с досадой. -- Приношу вам искренние извинения... Теперь вы знаете больше, чем каждый из участников драмы по отдельности.

-- Отнюдь нет... -- не согласился я с его утверждением, но обосновал свой ответ не сразу: надо было собраться с мыслями, ведь эта история произвела-таки на меня сильное впечатление.

Мое молчание вселило тревогу в моего "гостя".

-- У вас есть сомнения? -- приглядываясь ко мне, осведомился Дубофф.

Я уже был готов и стал говорить:

-- Основания вашей версии очень зыбкие... Нет ни одного неопровержимого доказательства того, что ваш отец был убит "канцлером". Нет также неопровержимых доказательств того, что сестра вашего отца тоже была убита им. Наконец, и у меня нет никаких доказательств -- ни общих, ни частных, так сказать... то есть я не могу быть уверен, что все происшедшее на "Титанике" описано вами правдиво. И кроме того, я не могу быть уверен в том, что Румянцев первым достал свое оружие, а вы только оборонялись... Ведь вы и раньше хотели убить его, не так ли?

Дубофф как-то мучительно улыбнулся и кивнул.

-- Наконец, я не могу утверждать, что он убит именно вами, -- добавил я. -- В настоящую минуту могу лишь подозревать вас.

-- Я предусмотрел ваши выводы, -- сказал Дубофф.

-- Надеюсь, -- в самом деле понадеялся я, стараясь не думать о дальнейшем развитии событий. -- Я надеюсь, что вы предусмотрели хоть одно, но очень веское доказательство в свою пользу. Надеюсь также, что оно окажется оригинальным.

-- В каком смысле? -- удивился Дубофф.

-- Не станете же вы пользоваться "доказательством" своего антипода... -- таков был мой самый сильный ход.

Дубофф переменился в лице. Он засиял так, будто суд только что прочел над ним оправдательный приговор. Он расправил плечи и вздохнул с необыкновенным облегчением.

-- Вы... как бы это сказать?.. вы очень достойный партнер в деле, -- назвал он меня, широко улыбаясь. -- Да, я приготовил одно такое доказательство. Только одно. И я тоже очень надеюсь, что вы оцените его.

Аккуратным движением руки он перевернул револьвер дулом в свою сторону, поднял его со стола и, потянувшись ко мне, положил свое оружие прямо передо мной.

-- Вот мое доказательство, -- сказал он и снова откинулся назад.

Не помню, чтобы я растерялся в эту минуту. Теперь мне кажется, что у меня куда-то пропали все чувства и все мысли.

Я просто взял оружие со стола и осмотрел его. Это был револьвер системы Кольта. Я заглянул в гнезда барабана: лишь одно оказалось пустым.

Как только я начал щелкать барабаном, Дубофф неторопливо поднялся и так же неторопливо взял свою шляпу с края стола.

-- Вы приняли решение? -- деловито спросил он.

Я ничего не ответил ему... Я не знал, что ответить. Я солгу, если скажу, что во мне боролись чувство долга с чувством чести. По-моему, во мне ничто не боролось. Я просто равнодушно наблюдал, как он с намеренной медлительностью удаляется к двери.

Там, уже выходя, он еще раз повернулся ко мне и сделал короткий поклон.

-- Если вы приняли решение, -- спокойно проговорил он, -- то прошу вас довести дело до конца: использовать мое доказательство в течение последующих двадцати четырех часов... Я искренне благодарен вам. Прощайте...

И он исчез.

Ровно через двадцать четыре часа я пришел в рабочий кабинет Аркадия Францевича Кошко. Начальник уголовной полиции часто задерживался на работе допоздна. Он уделил мне достаточно времени, чтобы я вкратце, без живописания ярких сцен и психологических экскурсов, изложил свои сведения о "Деле привидений "Титаника" и попросил полной отставки.

Сначала Аркадий Францевич покачал головой, потом, к моему глубокому изумлению, таким же движением, как это делал Дубофф, достал свои часы и с досадой взглянул на циферблат. Взглянул и затем печально вздохнул.

-- Да вы уж не торопитесь теперь, голубчик... с этой своей отставкой, -- хмуро проговорил он. -- Уж в крайнем случае могли бы пригласить его на свое место. Служи он в сыске, цены бы ему не было.

Он еще немного помолчал и добавил:

-- Вы несомненно очень умны, дорогой Павел Никандрович, но еще не слишком благоразумны. Ничего страшного. Это по молодости.

На том мы и расстались. Я ушел, очень хорошо понимая, что оправиться не смогу и мое, так сказать, "служебное хладнокровие" подорвано на всю жизнь: память уже не даст покоя.

Шел к концу октябрь 1916 года... И мы еще не видели во тьме тот огромный айсберг, что уже неумолимо приближался к кораблю, который назывался Россией.

Ровно через два года, в октябре 1918-го, поздним вечером раздался дробный стук в дверь моей квартиры.

Так началось новое действие... Московские декорации были уж не те. Я уже не просил швейцара пропустить ко мне гостей и уже не был беспечен, а лихорадочно размышлял, нести к двери заряженный браунинг или поостеречься. Решил, что для встречи брать его не стану. Окажись там какой-нибудь большевистский "разъезд" -- будет хуже.

Дождавшись повторного стука, я пошел в прихожую и встал сбоку от двери -- на тот случай, если начнут палить сразу. Затем вежливо, но решительно задал вопрос.

-- Господин Старков, -- слабо донесся женский голос, -- откройте, умоляю вас!

Удивившись, я приоткрыл дверь -- и был поражен окончательно. Поздними гостями были Анна Всеволодовна Белостаева и ее американский брат.

Войдя, они сами поспешили затворить за собой дверь.

-- Это мой брат, -- сторонясь, представила гостья своего спутника.

У нее на лице был написан сильный испуг.

-- Мы неплохо знакомы, -- с поклоном ответил я и протянул ему руку.

В прихожей было довольно сумрачно, но я заметил, что Дубофф очень бледен и лицо его покрыто крупными каплями испарины.

-- Извините, руки подать не могу, -- хрипло проговорил он, -- испачкана...

Заметил я и то, что правую руку он держит под бортом пальто, словно прижимая к боку какой-то предмет.

-- Господин Старков! Он очень сильно ранен, но запретил об этом говорить! -- срывающимся шепотом выдала его сестра.

Меня бросило в жар.

-- Покажите! -- решительно потребовал я и сам отвел в сторону борт его расстегнутого пальто.

Его рука и весь костюм от кармана донизу был уже залит кровью. Пуля попала чуть ниже ребер. Рана, несомненно, была очень опасной, а выдержка Дубоффа была поистине героической.

-- Вам нужен доктор! -- сказал я, зная где найти Варахтина.

-- Никаких докторов! -- отрезал Дубофф. -- Прошу вас уделить мне ровно минуту -- выслушать и не перебивать. Затем вы примите решение.

Он с трудом сдержал стон и заметно согнулся.

-- Пойдемте, я положу вас, -- предложил я.

-- Нанесу крови... Опасно, -- выдавил он и тут собрал все свои силы и вновь распрямился, чтобы смотреть мне прямо в глаза. -- Вы здесь единственный человек, кого я знаю и кому полностью доверяю. Мне -- конец... Не перебивайте... Анна, я требую, возьмите себя в руки! (Его сестра в эти мгновения закрыла лицо и задрожала в беззвучных рыданиях). Я хотел вывезти сестру к себе, в Америку... Как видите, возникли осложнения. Теперь я намерен поручить ее вам. Разумеется, вы можете отказаться. В этом положении невозможен ни малейший упрек. В случае согласия ваши действия будут очень хорошо оплачены. Анна, отдайте!

Белостаева дрожащей рукой протянула довольно увесистое портмоне... Я без слов принял его, но оставил держать на весу.

-- Здесь все необходимые документы, адреса, деньги на период дороги, -- пояснил Дубофф. -- Услуги всех людей, которые организуют выезд, уже оплачены. Места встреч указаны. Вы прибудете в Крым, оттуда -- в Константинополь. Там вас встретят. Далее, вы обратитесь в торговую фирму... о ней есть вся информация... Там вас еще раз снабдят наличными деньгами и помогут добраться до Америки. Я гарантирую вам, что на первое время вы будете вполне обеспечены и сможете, при желании, открыть свое дело. Ваше решение?

Жизнь моя перевернулась в одну секунду. Уже полгода я сидел в Москве, как загнанный глубоко в нору барсук... Я еще не успел толком поверить в происходящее у меня в прихожей, как уже огромная энергия закипела во мне.

-- Готов... -- только и сказал я.

-- Боже мой! -- донесся до меня шепот Анны Всеволодовны, но я решил пока вовсе не смотреть на нее.

Дубофф на миг просиял и широко, как тогда, улыбнулся.

-- У меня не было сомнений! -- сказал он и сильно зажмурил глаза: заметно было, что боль одолевает его. -- У вас четверть часа на сборы. Анна знает куда идти. Прощайте!

И он еле оторвался от косяка, к которому прижимался спиной.

-- Всеволод! -- сдавленно вскрикнула его сестра.

-- Уведите ее! -- хладнокровно потребовал Дубофф. -- Мы с ней уже успели проститься.

-- Могу ли я что-то еще сделать для вас? -- спросил я.

Дубофф позволил себе избыток времени еще в одну минуту:

-- Если можно, глоток воды...

Я беспеременно взял его сестру под руку, силой отвел ее в комнату и, усадив в кресло, занялся делом: налил стакан.

Дубофф сделал два глотка -- очень сдержанных, коротких...

-- Куда вы теперь? -- стараясь сохранить деловитый тон, спросил я.

-- Вы сделали для меня все, что могли, -- ответил он, возвращая мне испачканный кровью стакан. -- Я в долгу. Должен и я хоть что-то сделать для вашей страны.

Он так и подчеркнул: "вашей".

На площадке перед дверью он еще раз оглянулся и подмигнул мне, сказав, возможно, последние в своей жизни слова:

-- Кому быть застреленным, не утонет.

Я хотел было пожелать ему удачи, но сдержался и только поднял на прощание руку.

Когда, закрыв дверь, я энергическим шагом возвращался по коридору, Анна Всеволодовна с безумными глазами вылетела мне навстречу из комнаты. Я поймал ее прямо в охапку.

-- Отпустите меня! -- вскрикнула она, забившись у меня в руках.

Я буквально протолкнул ее в комнату и бросил в кресло.

-- Успокойтесь! -- грубо прикрикнул я на нее. -- Не подводите своего брата! И меня, между прочим, заодно! Я дал ему слово чести вывезти вас из этой преисподней!

Между прочим, я едва не налил ей воды в тот же окровавленный стакан.

-- Вы ничего не знаете! -- нервно зашептала Анна Всеволодовна. -- Я всем приношу несчастье! Все умирают, гибнут вокруг меня... Лучше бросьте меня, пока не поздно.

-- А меня ваш семейный фатализм не касается, -- тем же грубоватым тоном отвечал я, мечась по комнате и присматривая, какие мелочи стоит прихватить с собой. -- Я вам не брат и даже не сват.

-- Но моя жизнь не имеет теперь никакого смысла, -- слабым голосом проговорила она.

-- Зато вы внесли смысл в мою жизнь, -- ответил я.

Она обернулась и посмотрела на меня растерянным взглядом.

Я хотел добавить: "И еще ваша жизнь придала великий смысл смерти вашего брата" -- но смолчал...

Я решил занять ее делом и попросил помочь мне собраться: у нее была тонкая рука, и она могла достать из-за шкафа без всяких усилий припрятанный мною там пакет с золотыми червонцами.

Спустя несколько минут издалека, с улицы, донеслись выстрелы.

Мы оба замерли.

Наверно, это Всеволод Всеволодович Белостаев-Дубофф дал бой большевистской милиции.

Когда стрельба затихла, я перекрестился с молитвой: "Упокой, Господи, душу убиенного раба Твоего..." Я убедил себя, что Дубофф был отменным стрелком.

-- Не бойтесь... Больше не будет истерик, -- услышал я у себя за спиной твердый голос сестры "убиенного раба Божия". -- Вот ваши деньги.

Я повернулся и увидел ту госпожу Белостаеву, которую первый раз увидел некогда в Перовском: изможденную бедой, но крепкую духом. Капель Шмидта не требовалось.

В условленном месте нас встретили какие-то американцы, которые и помогли нам окончательно выбраться из города.

Уже по дороге я узнал, как, по трагической случайности, Анна Всеволодовна и ее брат наткнулись на большевистский патруль. Дубофф метко сразил всех троих, но и сам, прикрывая растерявшуюся сестру, был смертельно ранен. У него еще хватило сил добираться до моего дома очень замысловатым путем, который он, похоже, рассчитал и использовал, когда двумя годами раньше явился ко мне незваным гостем...

Путь на юг был нелегок, но во всех ключевых точках, на всех неясных перепутьях появлялись люди, помогавшие нам по воле человека, который на три минуты появился у меня в прихожей и канул в небытие... Теперь он казался нам ангелом-хранителем, оплатившим наперед все наши земные стези. Впрочем, однажды перед неизбежным обыском нам пришлось уничтожить несколько важных бумаг, иначе красные наверняка приняли бы нас за агентов империализма.

Настоящее мучение началось на корабле, забравшем нас из Крыма и из России навсегда.

Лишь только Анна Всеволодовна увидела вдали море, как побледнела и стала дрожать. Она крепилась, как могла. Вот когда я стал вспоминать о каплях Шмидта. Немного успокоил ее только стакан дешевого красного вина в порту. На корабле она сразу забилась в каюте на нижнюю полку и в своей швейцарской накидке вновь напомнила мне несчастную, подбитую птицу.

Ночью разразился шторм. Корабль трещал и падал во все стороны. Несколько раз Анна Всеволодовна теряла сознание, и я уже стал всерьез опасаться, что не довезу ее до Босфора.

В одну из минут просветления она сунула руку в свою сумочку и затем что-то протянула мне. Обхватив ее пальцы, чтобы не уронить предмет в этой бешеной качке, я обнаружил в своей руке ту самую золотую жужелицу.

-- Выбросьте эту гадость немедля! -- еле живым голосом проговорила Анна Всеволодовна. -- Она всех нас погубит!

Я заколебался.

-- Умоляю вас, ради всего святого! -- простонала девушка, для которой я сам обязался быть в земных пределах ангелом-хранителем. -- Иначе я брошусь в воду сама! Эта гадость утопит всех!

Сил терпеть эту качку не было, мне самому уже становилась страшно, и я поддался внезапному суеверию. С огромным трудом я выбрался в коридор, достиг палубной двери и сумел справиться с ней, только повиснув на ручке всем телом.

Мне в лицо ударила такая неистовая мощь ветра, холода и мертвящей влаги, что я задохнулся и выкрикнул проклятие этому золотому жуку. Я швырнул его в ревущую тьму без всякого сожаления.

Когда я вернулся, успев за миг намокнуть с головы до ног, Анна Всеволодовна улыбнулась мне и попросила поклясться, что я не спрятал зловещую штучку в кармане. Я поклялся, и, когда смотрел ей в глаза, мое сердце дрогнуло. Я прозрел, что связан теперь с этой сероглазой девушкой до конца своих дней.

Еще несколько часов волны швыряли наше суденышко. Я коротал это время, сидя на нижней полке, в ногах у своей подопечной, и вжавшись спиной в стену. Внезапно я вспомнил качку в тарантасе и скрип колес, шум дождя, светлячок папиросы и слова Максима Ивановича Варахтина... В самом деле, теперь я нашел в своей душе тоски не больше, чем было ее у меня в тот далекий, тихий вечер...

Мы не утонули... Возможно, все дело было в проклятии ацтеков, которое мы отдали стихии.

Но эта буря оказалась только первой бедою, первым грозовым шквалом.

На пристани в Константинополе нас никто не встретил. Цепочка, скованная "мистером Дубоффом", оборвалась. Трудно угадать, что произошло. Казалась, что на иноверческом берегу сила нашего общего ангела-хранителя внезапно иссякла. Торговой фирмы по указанному адресу не оказалось. Вероятно, кто-то успел прикарманить предназначавшиеся нам деньги.

Так начались наши скитания, начался путь, который мне пришлось прокладывать уже только своими собственными силами. Не раз мы жалели о том, что в трудную минуту поддались предрассудку: золотая странгалия могла бы надолго обеспечить нам спокойную жизнь. Впрочем, каждый раз мы сходились на том, что принесли эту жертву морю не зря. Кто знает...

Наш путь завершился через год в Париже. Казалось нам -- навсегда.

Анна Всеволодовна Белостаева вышла за меня замуж.

На этом и должна была бы завершиться вся эта история, которую я старался изложить как можно объективнее (даже о своей будущей супруге говоря с точки зрения совершенно стороннего, вполне бесчувственного наблюдателя!)

Но вот две недели тому назад случилось новое необычайное событие, и наша судьба, как говорил Дубофф, "пошла на новый круг"...

Здесь в русской эмигрантской газете появилось поразившее нас объявление: "РАЗЫСКИВАЮТСЯ РОДСТВЕННИКИ ВСЕВОЛОДА ВСЕВОЛОДОВИЧА ДУБОФФА (В МЛАДЕНЧЕСТВЕ -- БЕЛОСТАЕВА), ПРОПАВШЕГО БЕЗ ВЕСТИ В РОССИИ ОСЕНЬЮ 1918 ГОДА..." Был дан также американский адрес.

В тот же день, только оправившись от потрясения, мы собрали деньги и телеграфировали в Нью-Йорк обширнейшее послание, содержавшее такие сведения, которые могли быть известны, пожалуй, только самому близкому родственнику "пропавшего без вести" -- его матушке.

И мы не ошиблись, вскоре получив от нее ответ с очень добрыми словами. Она пригласила нас к себе. В Париж на имя моей супруги пришел перевод крупной суммы денег.

Весь тот день мы бродили по комнатам, будто охваченные горячкой. Сколько часов мы обсуждали это "веление рока"! Какие только суеверия, какие только дурные и добрые предзнаменования не выдумали мы! И все же сошлись: оставаться нельзя, червь неизбывного искушения, неиспользованного шанса заест нас обоих, испортит жизнь. Надо употребить силу Судьбы (боюсь называть это Провидением) и на этот раз.

Результат же таков: прости нас, Господи, завтра мы отплываем в Америку!

Смирнов Сергей Анатольевич Дело привидений "Титаника"

Смирнов Сергей Анатольевич
Дело привидений "Титаника"