Смирнов Сергей Анатольевич
Хроника лишних веков

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 07/04/2013.
  • © Copyright Смирнов Сергей Анатольевич (sas-media@yandex.ru)
  • Обновлено: 02/11/2013. 423k. Статистика.
  • Роман: Фантастика
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Герой из России 20-х годов прошлого века мистическим образом попадает в эпоху нашествия гуннов, затем в очень далекое будущее, а заодно залетает в Москву 1991 года... Его загадочная миссия организована некими властителями времен, и он узнает, что нашествие гуннов происходит "одновременно" в разных эпохах, причем гунны во главе с Аттилой, сами того не подозревая, своим движением разрушают ткань многих времен, становясь чудовищем Фенриром из германских мифов, - той силой, что уничтожит Валхаллу... (На бумажных носителях роман не издавался, за исключением пары глав, опубликованных в журнале "Москва"-9-2011)

    •    ХРОНИКА ЛИШНИХ ВЕКОВ
      
       "РУССКИЙ ГОЛОС". - 1929. - N9.
       Предисловие
       Поэт Николай Арапов прибыл в Харбин осенью 1927 года и жил уединенно, почти не заводя знакомств. Дважды он нанес визит нашей редакции и оставил полдюжины стихотворений. Все они были напечатаны в последнем номере за 28-й год.
       В начале мая сего года Н.А.Арапов внезапно исчез из города, оставив съемную квартиру незапертой, а в ней - почти все вещи несобранными.
       При полицейском осмотре комнаты, на столе, была обнаружена папка с рукописью, "завещанной" - как было написано на папке - нашей редакции.
       За время, ушедшее на подготовку этой загадочной рукописи к изданию, тайна исчезновения его автора не была раскрыта. Возможно, ответ следует искать в самом "романе-путешествии" нашего соотечественника. Мы не считаем себя в праве выдвигать какие-либо версии: пусть читатель сам сделать выбор, принимать ли ему невероятный вояж автора как игру воспаленного воображения или же как честные мемуары...
       Наш оставшийся долг - лишь предварить публикацию краткой энциклопедической справкой:
      
       АРАПОВ Николай Аристархович (1891 - ?), этнограф, поэт-акмеист. Изучал коренное население Индокитая и Полинезии (1915-1916 гг). Автор поэтических книг "Ледяной матадор" (1913) и "Радуга жизни" (1917), не получивших большой известности. С 1920 г. - беженец. Проживал в Риме, затем, с 1927 г., в Харбине. С мая 1929 г. Объявлен пропавшим без вести.

    Редактор литературного отдела

    С.А.Смирнов

      

    Николай Арапов

      

    ХРОНИКА ЛИШНИХ ВЕКОВ

    Роман-путешествие

    Памяти всех нас

       НОЧЬ АГАСФЕРА
       Планета Земля - Харбин - апрель 1929 года от Рождества Христова
      
       ...лунным ликером залиты крыши Харбина, города-нигде, города моего последнего рандеву со смертью.
       В такие ночи я научился, привык и полюбил гипнотизировать себя окном, воображая, будто сам, как и город-нигде, наполняюсь приятно удушливой неподвижностью полнолуния. Это не созерцание или буддийская нирвана, но лишь растворенное в лунном блеске предчувствие мига, когда душа вздрогнет - и я замечу, что опять помню все.
       Агасфер! Я знаю твою тайну, неседеющий старик. Вечность дороги - не наказание. Наказание - эта приятно удушливая неподвижность памяти. Но ведь и ты - человек. И я не поверю никому из тех прохожих, кто, раз видев тебя, скажет потом: "С той самой поры, с той минуты, с того мимолетного проклятия он так и не стал труждающимся и обремененным." Я не поверю, пусть даже это неверие зачтется мне грехом. Твой круг тоже должен быть разорван в конце концов. Иначе ковчег отплывет пустым.
       Итак, с улыбкой недоверия к чернилам, к перу, к бумаге, к своему одиночеству... я повинуюсь и начинаю путешествие, но - не с прекрасной детской памяти о потерянном рае, а с первого дня-никогда.
      
      
       КРУГОВОРОТ ГУННОВ В ПРИРОДЕ
       Планета Земля - Уссури - февраль 1920 года от Рождества Христова.
      
       Россия - в пропасти. С высоты ангельского полета - там, внизу, среди сугробов, наши серые, грязные ручейки бегства, им - раствориться в безднах желтых морей. Вагонные окна мутны и тревожны, как наша дремота, лица нездешние, одинаковые, февраль, утро.
       В остывающем, как труп, пульмане, семьи офицеров жмутся прочь от окон, дышат.
       Я, затесавшихся к ним штатской тенью, смотрю на все как бы со стороны, будто подглядываю в вагон, и только клубы редкого тепла вносят меня внутрь.
       Позади - дымный шлейф никчемной судьбы, еще не опавшая на землю полоса копоти, тускло дотлевающие на лету хлопья пепла.
       Впереди - угол падения душевной окалины и более - ничего.
       Позади - красные ночи, позади - судорожное спасение родителей, поезд в Рим, плач мамы, стучащий по рельсам прочь из России. Их сын на перроне: "Я вас нагоню, не тревожьтесь", и вслед за первой весточкой из Рима - расстрел брата, взятого в заложники под Звенигородом, кутерьма, штыки в лицо, пляшущие костры на улицах, булыжная эйфория каких-то неясных победителей и - АЗИЯ-Азия-азия, на которую не напасешься никакой этнографии, Азия бессмысленная, как и русский бунт.
       Впереди перед глазами: очумелый, опухший саквояж генеральской дочки, а рядом она сама, примятый соболенок, глядит на меня и боится офицеров, все перевернулось. Она чувствует и сторонится обреченных, ведь обреченные назойливы и несдержанны. Её жалко, но не хочется сказать ей "мадемуазель", и это - усталость. И к генеральской дочке в придачу перед моими глазами от всей нашей русской цивилизации остается лишь пожилой, большой и громоздкий, но как-то весь целиком отсутствующий доктор права, от которого, то есть от права, остались только его, то есть доктора, пожухлые бакенбарды. Впереди...
       Поезд, тем безвременьем, стоял на ледяных рельсах под станцией Спасское-Дальнее, и все мы в тонком, едва осознаваемом напряжении, ожидали рывка, стараясь поэтому лишний раз не подниматься и не цедить кипяток.
       Слушки беспроволочными сквозняками протягивались по вагонам: пути завалены... нет, пути очищены... красные впереди... нет, красные позади... Одно и то же, отскочив от крайних вагонов, живо отражалось обратно в середину и снова разлеталось по концам состава. Так заполнялись тишина и безвременье до самого веского знака бытия - выстрела.
       И был рывок без движения. Сквозь полупрозрачные подтеки оконной дремоты не только я увидел округлую гору, как муравейник закишевшую черными точками.
       Занялась проливная стрельба... Вагон пхнуло в бок, крупно бабахнуло, окна захрустели.
       В массе внешнего гула с необъяснимой отсрочкой образовался крик:
       - Красные!
       "Красные черные", - мелькнула банально-художественная мысль, и я полез со всеми вон из вагона со здравой идеей, что верней оставаться внутри.
       В тамбуре я, отбросив ненужную учтивость, нагло ухватил за локоток генеральскую пташку, уже выпорхнувшую из купе.
       - Мадемуазель, вернитесь на место, - сказал я ей почему-то по-французски, будучи уверен, что чужое наречие она в эту минуту поймет куда лучше, чем родное и потому заведомо паническое. - Уверяю вас, там намного безопасней.
       Она оглянулась на меня истерически-сонно, и я с трудом пробил ей дорогу сквозь забившую проход в вагоне массу горячих шуб.
       Той же, но менее успешной и менее вежливой агитацией занимался наружи один из моих новых знакомцев, капитан Катуров, которого убьют неподалеку часа через полтора.
       Меня он выпустил из вагона с отчаянным хрипом:
       - Помогайте, Николай!
       Чем помочь?
       - Господа! Господа! - махал он на сыпавшихся из вагонов курей. - Назад! Назад! Не дурите же, черт побери! Состав уже трогается... - И снова дохнул мне в лицо горячим разрывом пара: - Сметут! Бойня! Как овец...
       Мороз и солнце. Звонкая атмосфера смертельно бодрила, как блеск хирургических инструментов, била в глаза сине-белым сиянием, стрелами теней.
       А солдатики рассыпались кругом стаей уток, растрепанных зарядом дроби, - и быстрого взгляда хватало, чтобы доподлинно уразуметь: дело - табак! Пехотный полковник сверкал черной перчаткой, командовал.
       Наконец, сосредоточились на единственно здравой и вполне благородной цели: поезд разогнать, невзирая на ожидаемые впереди опасности, а полуроте охранения и господам офицерам остаться на заслон, чтобы поток гуннской конницы не успел перекрыть путь едва проснувшемуся паровозу.
       Какой это был светлый, хрустальный день! Снег отливал радугой, бархатно искрился, казалась невероятной, невозможной в такую гимназическую погоду смерть. А пули, промахиваясь, свирепо жужжали.
       Вагоны толкнулись туда-сюда и поволоклись по рельсам, мимо моих глаз стало проплывать окошко с едва различимым бледным портретом генеральской дочки, и я невольно сделал роковой жест: помахал ей рукой...
       Ее глаза сверкнули сквозь замутненное морозом стекло, она даже прильнула к нему, но кто-то - неужели отсутствующий доктор права! - оттянул ее в сторону и не зря, ведь угол соседнего стекла уже был отмечен хищной звездочкой пули.
       Все случилось скверно красиво: прощайте, мадемуазель, я остаюсь защищать вас!
       Я увидел себя: вот я стою и поднимаю руку в изящном прощании... и вот я уже панически бегу за вагоном, пышу паром, цепляюсь за поручни, за подножку... посиневшими скрюченными пальцами, шапка кубарем. Это выходило еще сквернее. До того постыдно и скверно, что приступ животного страха не сдвинул меня с места, только выпал холодной испариной. Сердце забилось - "спасайся!" - и заглохло, даже внезапный огнь страшной мысли "Как же я оставлю стариков одних!" не ожег меня, не ожег. И я невольно пересчитал разноцветные вагончики, гуськом утекавшие вдаль.
       Последнее искушение принес спокойный, внушавший уважение артиллерийский полковник Чагин, который расстанется с жизнью на третий день. Решительно проходя мимо, он сказал:
       - А вы что тут?.. Бегите, еще успеете.
       Ножом резануло это вполне сочувственное и резонное "бегите", и я ответил механически:
       - Я остаюсь с вами.
       - Весьма любезно, - на вид, столь же механически отметил полковник, вдруг прервав свои шаги. - Тогда займитесь делом, не стойте все равно.
       - У меня нет оружия, - угадал я причину своего столбняка.
       - Попросите у мертвых, - сказал дело полковник, уже отходя. - Одолжат.
       Зажмурив один глаз от слепившего сбоку солнца, я другим, как Кутузов, обозрел поле печальной брани. Это был не Аустерлиц. Враг по-варварски валил с горы густым числом, перепаханный снег чернел. Исход был предрешен, и наши, сделав свой последний выбор, умирали, как могли, бодро и благородно, без разброда и матерных криков.
       Тогда-то, в ту минуту в моем воображении вновь возник банальный художественный образ гуннов-скифов, да и Блок не оригинален... Но нет. Скифы не мы. Они! Они вновь пролились в мир водами потопа и смывают, сметают нас по закону извечного круговорота порядка и хаоса в природе...
       Между тем, я еще не был застрелен - и этому все больше не удивлялся, глядя на мир покойницки безучастно... а поезд уходил, уходил, дымя молодцом, его сиюминутное спасение стало прекрасной, последней победой. И напоследок, издалека, паровозик согрел нам души прощальным задорным гудком.
       Мне взгустнулось: я пропадал в этих чистых чужих снегах навсегда. Неслышный голос наставлял меня: раз так вышло, не стреляй ни в кого. Род твой изгнан, смыт потопом, брат убит - не мсти, иначе эта кипящая вода никогда не остынет и не спадет никогда. "Вы толстовец, что ли?" - в общем-то, беззлобно заметит мне под вечер полковник Чагин, и тогда я засомневаюсь, не гордыня ли все это, не могиканское ли чистоплюйство. А?
       Философский пир во время чумы еще предстоит, а пока что некий большевистский кулибин соорудил на рельсах миниатюрный бронепоезд: дрезину, накрытую железным коробом с широкой прорезью, в которой рыскало жало пулемета. Этот смертоносный шарабан подкатился к станции и пробил наш тыл, втягивая за собой смерч вражеской кавалерии.
       Наша тающая на морозе армия оказалась рассечена, и маленький - в полторы дюжины душ - отряд стал отступать к Манчжурии. Нам удастся ускользнуть в тайгу. "Я знаю хорошую дорогу на Дунфанхун", - скажет солдат Щуплов в минуту первой передышки, а когда его убьют, дорога в сказочную страну Дунфанхун будет манить живых, наши нервы не застынут в снегах...
       - Что, Паганель, все путешествуете? - крикнул мне Чагин, едва мы укрылись в первом перелеске.
       Он протягивал мне револьвер. Я стоял за деревом, он - открыто. Жесткое лицо воина. Рубленое, без всяких округлостей лицо. Бесстрашно-грустные глаза. Да, наступала гибель русских богов, пробил последний час русской Валхаллы.
       - Хотя бы для вида стрельните... Вон туда, авось достанет. - Он снова сумел обойтись без презрительной насмешки.
       И отвернулся.
       Сказано точно: я, и правда, стрельнуть только для вида, для общей картины нашей боевой силы.
       Неподвижными харбинскими ночами я порой оборачиваюсь и замечаю в глубинах уссурийского леса некого жиденького интеллигентика - надо было стрелять куда положено и тогда уж погибать вместе со всеми, в снегу. Ни к чему было домогаться нездешней праведности, ставить в снег лестницу и лезть в одиночку на небо.
       И я вижу капитана Катурова, который первым из нашего отрезанного отряда, с облегчением раскинув руки, упал лицом к небу на склоне горы.
       Следующий день промелькнул в сверкающей тишине редкого прямого леса. Только на закате, когда снег в тенях густо засинел, раздался один выстрел: взяв у Щуплова винтовку, полковник Чагин застрелил кабана.
       Потом в малиновом круге огня временно уцелевшие блаженно улыбались и щурились и в своем отчаянном положении успели по-дачному мирно обсудить все животрепещущие темы: планы барона Унгерна, китайские папиросы, судьбы России. Помню, у того затерянного камелька мне очень приглянулась шекспировская философия молоденького подпоручика Раздевича, которого застрелят двумя днями позже.
       - Без сомнения, все предопределено, господа, - с неоспоримой наивностью уверял он, - все события истории. Предопределено и то, что вы или я, или кто-то иной в каком-то историческом событии... очутится, так сказать. Я, к примеру, так разумею свободу воли: для любого события, как для театральной пьесы, предопределен список ролей, характеров, конкретных действий и поступков героев. Необходимость, господа, просто выталкивает нас на сцену, а свобода, извините, только в нашей расторопности выбрать себе роль получше... поблагородней, если угодно, и довести ее до конца, при этом не сразившись перед зрителем.
       Помню чью-то усмешку из подогретого сумрака:
       - А зритель-то кто?
       Радзевич с виноватой улыбкой развел руками:
       - Ну, это банально, господа. Первый зритель - сам Господь Бог.
       - Так, сдается, что Он и есть постановщик и, значит, ваша свобода воли того...
       - ...Я так чувствую, - просто пожал плечами Радзевич.
       - А если все роли уже разобраны? - появилось еще одно заинтересованное лицо, уж не помню чье, не разглядел толком.
       - Зачем же так буквально? - вздохнул Радзевич и выдохнул облако. - Это же не Малый Театр, в самом деле...
       Я завидую Радзевичу: он не успел разочароваться в своей простой и ясной логике, она помогла ему сыграть выбранную роль честно - и до конца.
       - Тут-то и разгадка, - трескуче выговорил полковник Чагин. - Представьте себе на нашем месте большевиков, пролетариев. Что б они тут делали? Жрали бы да отстреливались. И все. Может, еще про баб в переменке вспоминали. А у нас Малые Театры в мозгах. Потому и бьют.
       Полминуты ушло на паузу, огонь приплясывал, взмывали оранжевые нитки искр.
       - В сущности, мы всегда очень плохо думали о своем народе, - глухо добавил Радзевич. - Все, действительно, вполне логично.
       Я ожидал после его реплики плохого, неуместных гневных "благородств", но, слава Богу, ошибся. Обошлось, треск костра заполнил новую паузу, и только Щуплов, осторожно оглядевшись, палкой поворошил головни, лица заблестели, кто-то сплюнул в сторону, кто-то бросил из-под низких бровей на Радзевича угольки воспаленного взгляда. Чагин вовсе ни словом, ни жестом, ни вздохом не ответил - на удивление, тихо обошлось.
       Еще один день мы старательно тянули дорожку следов по снежному глобусу - в сторону запада - эдакую кривоватую широту. Путь стал трудней. Версту, вероятно, двадцатую в тот день мы уже из последних сил волочили на какую-то неясно очерченную гору и с той горы увидели внизу небольшое селение.
       Издали оно показалось совсем негостеприимным, покинутым - без окон и дымов. Мы перевели дух, попереглядывались и стряхнули с усов и воротников густой иней.
       - Спущусь, взгляну, - бесстрашно и беспечно сказал Радзевич и окинул взглядом склон, выбирая, где лучше спускаться.
       - Вашбродь, - хмуро подал голос солдат Щуплов, - вам-то не стоит. Не с руки. - И повернувшись к полковнику, окутался клубом пара. - Ваше высокоблагородие, дозвольте мне. Я места здешние знаю.
       - Иди, Щуплов, - кивнул полковник. - Не стучись сразу, погляди.
       - Известное дело, ваше высокоблагородие... - Щуплов как будто растерялся на мгновение и, улыбнувшись вверх, в небо, закончил: - Не поминайте лихом, коли уж...
       - С Богом! - твердо сказал полковник.
       Щуплов повернулся, перекрестился и пошел.
       Он двинулся не сразу вниз, а долгой петлей скрытно обходил жилье и появился на противоположном краю котловины.
       - Охотник! - одобрительно буркнул Чагин.
       Щуплов спустился и снова пропал из виду. Мы напружились.
       Минуло еще четверть часа в стеклянной тишине прежде, чем наступила развязка. Мы снова увидели с нашего высока маленького Щуплова: он прытко убегал от домов к прозрачному и тонкому леску, не к нам - никуда. Он перемахнул через изгородь и стал размашисто, прыгуче одолевать глубокую, вечерне-голубую поляну - и вдруг на миг оцепенел. Воздушный снаряд выстрела наконец долетел до нас, раздвоился эхом. Солдат Щуплов упал назад, навзничь, выдержав удар пули в спину. Потом мы увидели несколько фигур - черных и серых, - которые двинулись неторопливо от домов к тому месту, где остался Щуплов. Впереди всех - совсем черный, высокий. Он шел широченным петровским шагом, за ним еще трое в шинелях... немногим погодя из домов появилось еще полдюжины в овчинных полушубках, эти следом не пошли.
       Четверка мерно приближалась к бесформенному пятну в снегу, которое только что было живым солдатом Щупловым.
       - От, суки! - Один из наших рядовых хряскнул затвором, вскинул винтовку к плечу.
       - Ат-ставить, Городулин! - шепотом гаркнул Чагин и тут же уперся взглядом в Радзевича. - Подпоручик, в Харбине поставьте свечку за упокой рядового. Хоть имя помните?
       - Василий, как будто... - не выдыхая, проговорил Радзевич.
       - Теперь уж точно не "как будто", - кивнул Чагин. - Вас подменил на том свете... И от нас отвел. Пока что. Отходим живо!
       - Господин полковник! Аристарх Иванович, справимся же! - покрывшись краской взмолился Радзевич.
       А я только сейчас узнал, что полковник - тезка моего отца.
       - Красиво умирать надо было раньше, подпоручик, - беззлобно отрезал полковник. - На глазах у дам. А теперь всем - "дорога на Дунфанхун". Вам приказ ясен?
       - Так точно, господин полковник, - отступил, поник, остыл и побледнел подпоручик Радзевич, еще мгновение назад розовощекий и энергичный.
       Храбрость теперь, и правда, получалась какой-то холостой...
       - Навзничь, - тихо сказал полковник уже на ходу. - Значит, наповал. Дай-то, Бог.
       Он перекрестился и вслух, громче помолился "за Веру и Отечество живот свой положившего" раба Божьего Василия.
       Тот день обошелся всего одним смертельным выстрелом, а все остальные выстрелы, что полагались по пьесе подпоручика Радзевича, вместились в следующее утро.
       Я уверен, что нас нагнал не какой-нибудь случайный партизанский отряд красных - то было вполне осознанное, может быть, отборное чекистское формирование. Распутав следы Щуплова, изучив наши, оно ушло вдогон довольно малым числом, рассчитывая на внезапность засады и не зная только об одном - о невероятной, нечеловеческой меткости полковника Чагина.
       ...Итак, новое утро, вновь ясное, безвоздушно-тихое, китайской тушью выписывало на снегу тени редких прямых стволов, мерцающие искорки сыпались с небес. Обрыв строки. Абзац.
       С новой, именно-таки красной строки - звонкие расколы выстрелов справа, слева, везде. Прозрачная, легкая, как падающая снежинка, смерть.
       Я не видел никого - одни деревья. Казались, пули сами собой выстреливаются из невидимых стволов и сами летят неизвестно откуда и куда.
       Надо мной шаркнуло по коре, на лицо, помню, посыпалась еловая чернота. Я присел по-дурному на корточки и, опасливо оглядевшись, заметил Радзевича. Он из-за елки шагах всего в тридцати, делал мне рукой какие-то знаки. Я не понимал, а Радзевич сердился и все ярче розовел. Прав был Чагин: у всех нас Малые Театры в мозгах, оттого - излишняя образность жестов, игра воображения с печальными результатами... Но грешно шутить - моя тупость, растерянность стоили Радзевичу жизни. Он вдруг двинулся ко мне. Его порыв остался для меня неразрешимой загадкой... Пригнувшись и сделав первый резкий и широкий шаг ко мне, скорее даже - к дереву, разделявшему надвое дистанцию между нами, Радзевич словно пересек траекторию летевшей сбоку пули, был сбит ею, мотнул головой и упал в снег.
       Я оторвался от своего дерева и, как сомнамбула, пошел к нему. Злобно свистело вокруг, меня не брало, будь проклята моя судьба.
       Пуля попала Радзевичу чуть ниже уха, кровь застывала, а снег у его головы багрово таял. Я перевернул его лицом к небу, глаза подпоручика светились голубизной - и я увидел, как стрелой, белым зимним стрижом взмыла в родные выси его душа.
       Тело подпоручика осталось удивительно легким. Я понес его в сторону от шума, где, как мне мутно чудилось, можно было похоронить... На одном из слепых своих шагов, я вдруг стал проваливаться и съехал на дно какой-то большой воронки, окруженной кустами. Там я погрузил подпоручика в мягкую снежную глубину и полез наверх, чтобы поломать кусты и хоть немного прикрыть его сверху. На что еще я был там пригоден?
       Потом на дне воронки я поднял голову и увидел наверху полковника, окруженного первозданной тишиной. Чагин стоял, привалившись боком к дереву и смотрел на меня с усталым презрением.
       - Вы как всегда живы? - глухо, почти не слышно констатировал он.
       Мне сделалось тошно:
       - Увы, без оправдания, господин полковник...
       - Хотел бы знать, откуда вы взялись, - без интереса добавил он.
       Я только пожал плечами и спросил:
       - Они ушли? Отступили?
       Полковник усмехнулся...
       Ему досталась самая удобная позиция - маленькая, удачно расположенная в театре военных действий расщелина, откуда он, бог прицела, хладнокровно перестрелял всех наших преследователей, на свою беду показывавшихся из своих укрытий. Обо всем этом я узнал позднее, а пока задал еще один глупый вопрос:
       - А где остальные?
       У полковника губы дрогнули и сжались.
       - Господин Арапов, - теперь уж слишком отчетливо, словно с высокой мраморной лестницы, произнес он, - нас с вами двое.
       Я глядел на него снизу вверх, в голове шумело, и я с великим трудом рассудил, что логичным завершением сцены должен стать последний, легкий и бесприцельный выстрел полковника Чагина. Честно признаюсь, я был готов к этому выстрелу, не единая нервинка во мне не противилась ему, но полковник отвернулся и отошел прочь. Куда-то все поплыло от меня, и я очнулся, ткнувшись лицом в колючий хворост, покрывший мертвого подпоручика.
       Потом, потерянно побродив наверху, я вдруг обнаружил, что рядом с каждым убитым в том неизвестном сражении росло высокое стройное дерево. И вот я подумал, что раз так, то все и заслуживают одной братской могилы во главе с подпоручиком Радзевичем, и во исполнение предопределенного замирения там, в синеве над снегами, я здесь, внизу, в этом снегу, оставлен целым и невридимым.
       - Господин полковник, сколько было этих? - спросил я Чагина, всматривавшегося куда-то, в глубину редколесья.
       - Патроны не считал, - бросил Чагин, но затем резко повернулся и так же резко посмотрел мне в глаза. - Что? Решили согреться?.. Отвлечься от философских мыслей?
       - Православные все... - как-то сразу нашел я толкование тому неслышному приказу, которому не мог не подчиниться. - Начинали по крайней мере...
       - Ваш аргумент, - уже не оборачиваясь бросил Чагин. - Вали в кучу, Бог своих разберет... Пойду поищу коней.
       И вдруг добавил иное:
       - А вы силы поберегите, не торопитесь.
       Я почувствовал облегчение, удостоверившись, что Чагин не подумает помогать мне. Я только поглядел ему вслед - и в ту минуту еще не приметил его хромоты.
       Моих сил не хватило на их командира, огромного человека в черной кожанке, подбитой стриженым волчьим мехом. Того самого, который шел по снегу широким петровским шагом. Я попросту не смог сдвинуть его с места. Он лежал, раскинувшись вольготно, привольно, с лицом, еще не потерявшим живой краски - богатырь прилег в снежок отдохнуть после боя, крови не было нигде. Я не нашел сразу, куда же попал в него Чагин, и наконец испугался - вот проснется, встанет и пришибет без вопросов.
       Как раз в ту минуту вдали ударили без перерыва три выстрела, а за ними, погодя, - четвертый.
       Я шарахнулся в сторону и стал ожидать чего угодно. С последовательностью часового боя прозвучала новая череда выстрелов, и вскоре среди елей показалась пара коней, на переднем - Чагин.
       Он грузно спустился с седла и сообщил:
       - Там еще один. Поторопитесь.
       Со смутным чувством вины я поспешил встреч его следам и, попав на место последней канонады, содрогнулся. Красный, оставленный своими стеречь коней, был совсем мальчишкой. Он упал, не отступив со своего поста ни на шаг. Вокруг него лежали застреленные кони. Все тут было делом полковника, лишних коней вместе с ненужным врагом он пустил в расход. Жизнь, один из цветов ее радуги, известно какой цвет, остывала кругом, растопив белизну.
       ...Похоронив налегке всех, кроме одного, я успел понедоумевать, выбираясь со дна воронки, что же все-таки делать с охолодевшим богатырем в кожанке. Я увидел протянутую мне без перчатки руку. Не глядя вверх, на полковника, я принял его помощь.
       - У нас с вами впереди долгая дорога, - сказал он вдруг совсем совсем другим, компанейским голосом, и только тогда я осмелился поднять глаза.
       Я не мог побороть симпатию к полковнику даже в те минуты, когда он явно презирал меня. Я был чужим в этом мире войны, его мире, и что теперь могло быть залогом моей жизни, кроме его хладнокровия, его основательности во всем? Я был у него под присмотром. Я мог есть мясо подстреленного им кабана, не думать о страхе по ночам и думать о Малых театрах - и все только благодаря присутствию полковника в моей жизни. Тот же мальчишка-чекист, не устерегший коней и себя, шлепнул бы меня без расспросов о жизни и мнениях, палил бы в буржуйскую шубу, не раздумывая, кто там такой внутри.
       - Нам следует научиться не брезговать друг другом, - завершил мои мысли полковник и улыбнулся особенно добродушно и мудро.
       - Да, вы правы, - с радостью поддержал я его.
       - Напротив, - усмехнулся полковник уже не столь добродушно, - правы-то как раз вы... и не сомневаетесь в своей правоте. Конечно, красивая христианская правота, против не попрешь. Но время нынче не ваше. И заметьте для собственного успокоения: не мы первыми стали стрелять. Ни сегодня тут, в лесу, ни позавчера.
       Снова точно попал в цель полковник: "для собственного успокоения". Взбодрившись от его слов, я не преминул вернуться к поверженному им красному великану. Он как будто не бледнел, и от того рядом с ним делалось жутко.
       - Может, нам стоит вернуться за Катуровым и Щупловым? - прежним, сухим тоном сказал мне в спину полковник. - Пойдемте... Или вы всерьез намерены оставить все грехи в России?
       Я обернулся. Полковник уже уходил, сильно прихрамывая... и я обомлел, заметив издали в его следах алые пятнышки.
       Невидимым вихрем, меня развернуло всего и понесло за полковником. На ходу я еще надеялся, что он просто ступил недавно в чужую кровь и теперь тащит ее дальше на своих ногах.
       - Аристарх Иванович! Вы что... ранены?
       Чагин отмахнулся, не останавливаясь:
       - Нам давно пора одолеть хотя треть пути "на Дунфанхун".
       Я последний раз оглянулся на командира красных, отдыхавшего в снегу от мировой революции, и кинулся догонять Чагина.
       - Аристарх Иванович! Позвольте, осмотрю рану! - кричал я на бегу. - Дело нешуточное... А мне приходилось быть фельдшером. В Полинезии.
       Плковник так и остолбенел:
       - Где-где?!
       - В Полинезии... - запыхался я и махнул на восток. - Там... На островах.
       Полковник Чагин расхохотался. И покачнулся на раненой ноге. Боль всего на миг прервала его раскатистый Зевсов смех. Полковник клубился паром, смахивал со щек замерзавшие на бегу слезы и, наконец приметив, куда можно рухнуть - лежавшую ель, - резко сел на седловину у самого вывороченного бурей корня.
       - Помилуйте! В Полинезии! Ну, если в Полинезии, тогда смотрите.
       Рана была небольшой, но не пустячной. Я не смог быть ходить с такой, не говоря уж о веселом настроении. Я изумился, как это неприятельская пуля сумела достать лодыжку, - и подумал об Ахиллесовой пяте. Кровь уже не сочилась, и я не рискнул освобождать ногу из сапога на морозе.
       - Что скажете, господин Миклухо-Маклай? - грустно улыбнулся Чагин. - Дела наши папуасские не табак?
       - Папуасские - не табак, - тупо кивнул я. - Поскорей бы найти там жилье...
       Сердце дрогнуло, когда я увидел, с каким трудом Чагин взбирался в седло.
       Я никудышный наездник, Чагин щадил меня, мы двигались тихим ходом, и Чагин слушал мои рассказы про Полинезию, они грели нас обоих.
       - Да. Помню, мечтал в детстве... Полинезия, Антиподы, - вздохнул он, промолчав больше часа. - Теперь все наоборот. Вовсе иные грезы: опушки... беседка с обольстительной барышней над речкой, крапива за конюшней... вишни... эх, вишни-то! Господи, помилуй... Это все кончено отныне и присно и во веки веков. Вот как вышло, господин туземный фельдшер.
       Кончено! России не увидеть больше!
       Конь подо мной споткнулся...
       - К матушке на могилу не попадешь. Вот наказание Божие! - снова вздохнул полковник и выдохнул, окутавшись облаком. - Вы-то что замолчали разом?
       - Да вы уже все сказали, Аристарх Иванович, - с трудом выдавил я. - Наказание Божие и есть.
       - Да уж... Тоже, однако, толковое оправдание. - Полковник взглянул сквозь ели на ясное небо. - Впрочем, тоска и ностальгия - это все земное... Там не будет... Николай Аристархович, - он вдруг снова повеселел, - берите меня с собой в Полинезию братом милосердия. - И он напугал коней залпом смеха. - Сгожусь выдирать зубы вашим каннибалам!
       Положение дел было таковым, что я принял его просьбу всерьез:
       - Сожалею, полковник. Я теперь - в Рим.
       - В Рим?! - Полковник весь повернулся в седле, посмотрел на меня загадочно. - У вас это что, мечта такая?
       - У меня там теперь батюшка с матушкой, - осторожно признался я. - Чудом успели...
       - Видать, и впрямь все дороги теперь ведут в Рим... Ай, счастливый вы человек! - сказал полковник и отвел взгляд. -Понятно, почему вы живы. Молитвами матушки...
       - Однако мой брат был расстрелян как заложник. - Мне самому показалось, будто этим я хочу успокоить полковника.
       Чагин помолчал и спустя минуту произнес негромко:
       - Что ж... Вашему брату-мученику теперь куда лучше, чем всем нам. Уверяю вас.
       Наш путь длился до полудня, свод небес весь сиял. В полдень на лицо Чагина легла тень.
       Я нарочно поотстал немного и с тревогой глядел ему в спину. Он держался в седле очень прямо, но это была какая-то обреченная прямота осанки. Решившись развеять его сумрачные мысли, я снова завел патефон про своих папуасов, полковник кивал и улыбался благодарности ради.
       - Впрочем, это верно, - внезапно сказал он и неясно посмотрел на меня. - Не пора ли нам устроить маленький привал, согреть холодеющие члены?
       - Мы намеревались успеть засветло... - неуверенно напомнил я.
       - Разумеется. Должны успеть, - уверенно сказал Чагин. - Эта местность мне уже знакома.
       Он осмотрелся и строго приказал:
       - Привал. То бишь англицкий ланч.
       Спустя четверть часа разгорелся костерок, мы немного оттаяли и зашмыгали носами. Полковник достал из-за пазухи фляжечку в кожухе, отвинтил крышечку, и подал мне флажку с приказом:
       - Ровно один глоток, остальное на худой час.
       Из флажечки великолепно ударило в нос, а горло сладостно обожгло прекрасным ромом. Я размазал костяшкой пальца слезы и почувствовал прилив скудного счастья.
       Пока я глотал это последнее счастье, на снегу появилось несколько галет, припасенных Чагиным. Полковник заметил, что я посмотрел на них, как на чудо.
       - Пир в Валхалле... - усмехнулся он... и заметив, что я опять хлопаю глазами, рассказал про свое сокровенное: - Когда я в отрочестве читал про древнюю Валхаллу, мне почему-то представлялось, что погибшие воины пируют с богами вот так, как мы теперь с вами... Посреди чистых снегов. Костры, вертела - и снега, снега кругом. И небо... вот такое же ясное. Не знаю почему... Наверно, потому что я в детстве зиму любил больше, чем лето... Что там дальше было, помните?
       - Где? - Ром счастливо лишил меня всякого понимания.
       - В Валхалле, - кивнул полковник. - Потом демоны вырвались из-под земли прямо на небеса... Страшные чудовища... Драконы и псы.
       - Фенрир и подземный волк Гарм, - вспомнил я.
       - Я помню, - кивнул полковник так, будто помнил эту великую битву.- Кто дал им силу?
       Помнится, я только хмыкнул беззаботно:
       - Язычество. Там зло, как и добро, в одну силу.
       - Вы не поняли меня, - сказал Чагин и повел плечами, будто начал подмерзать. - Кто их выпустил?.. Карл Маркс?
       Мозги мои размякли и шевелились кашей в остывающей кастрюле.
       - Не-ет... - снова повел плечами Чагин. - Мы сами... Вот отсюда.
       И он, неторопливо подняв руку, постучал пальцем по виску, а потом посмотрел мне прямо в глаза и сказал очень ясно:
       - Можете, не отвечать. Валхалле пришел конец. Гибель богов. Мир сгорел, снега вокруг испарились...
       Только сейчас Чагин сделал очень бережный глоток, выдохнул белое облако, закрыл глаза и пошевелил губами. Потом он старательно завинтил крышечку и вновь протянул фляжку мне:
       - Запомните, Николай Аристархович. Держаться теперь следует точно на запад. Если Щуплов не перепутал, верст через десять вы пересечете большак, а это прямая дорога на Дунфанхун. Полагаю, там нет никаких красных... Впрочем, гарантий теперь нет никаких, кроме вашей невероятной удачи.
       С каждым его словом душа во мне все больше съеживалась и холодела.
       - И вашей невероятной меткости, - добавил я, словно пытаясь его убедить, что то и другое существуют только вместе. - Аристарх Иванович, вы будто провожаете меня с порога...
       - Вот именно, - к моему вящему ужасу, поддержал Чагин мою боязливую шутку и ткнул пальцем в бок фляжечки, успевшей потеряться вместе с моей протянутой к нему рукой. - Спиритус должен теперь храниться, так сказать, в лазарете.
       Мне стало страшно, полковник же преспокойно уселся, как в кресло, в наметенный под елью сугроб, вытянул раненую ногу в сторону. Потом он вынул оба имевшихся у него револьвера, один аккуратно положил на развилку низкой ветки, а из барабана другого сосредоточенно вынул патроны, оставив заложенным один.
       Наблюдая за его работой, я все еще заставлял себя верить в его мрачное чувство юмора.
       - Полковник... - начал я и ощутил тошноту.
       - Господин фельдшер, - приветливо перебил меня Чагин. - Мы с вашим отцом - тезки, да и я вам могут в отцы сгодиться.
       - Но позвольте, Аристарх Иванович, - борясь с дурнотой, вымолвил я. -Здесь вы и вправду мне за отца родного... И наконец, всего же десять верст. Если вы полагаете, что из-за вашей ноги вы меня каким-то образом...
       - Не дурите, - отмахнулся Чагин. - Вы же догадливы... Да, я остаюсь в России.
       - А мне что тогда прикажете? - совсем растерявшись, пролепетал я.
       - У вас старики в Риме, и вы у них теперь единственный сын. - Он аккуратно завернул в платок все посторонние патроны. - Это - один приказ. А второй... не приказ, конечно. - Взгляд его смягчился. - Просто обещайте мне выполнить мою последнюю волю.
       Я сдался, меня мутило. От страха, от рома, от всего - от ослепительной ясности снега и неба.
       - Я даю вам слово...
       Чагин достал от сердца плотно заклеенный пакет из пергамента и, протянув мне, сказал:
       - Николай Аристархович, окажите любезность: в Риме, как обустроитесь, найдите возможность передать это Т-ской Екатерине Глебовне. Дайте объявление... пусть она сама вас найдет. В этом пакете, чтоб вы знали.
       - Господин полковник... - крикнул я ему, как утопающий - человеку, стоящему на берегу спиной...
       - Не перебивайте. В этом пакете - двадцать червонцев. Полагаю, теперь она может очень нуждаться. Мой долг и прочее. Передайте, я очень вас прошу. Неспроста же Господь послал мне спутника, стремящегося в Рим во что бы то ни стало.
       Все, что мог я сказать ему:
       - Слово дворянина.
       Как это прекрасно прозвучало в уссурийской тайге!
       - ...Если буду жив, - сдуру добавил я, и пафос сразу пропал.
       Однако пепельное от щетины лицо Чагина осветилось отеческой улыбкой:
       - Вот я и даю вам повод выжить, а не рисковать по пустякам. Вы ведь благородный человек, слово держать станете...
       Именно это самое "слово" вдруг разом укрепило меня, изгнало страх, полковник успел изучить мою душу. Но я его атаковал:
       - Вся эта сцена, полковник, чересчур красива.
       - Но, согласитесь, красиво кончить жизненную драму - тоже не безделица... Радзевич на вашем месте согласился бы с такой постановкой дела.
       Чагину не удалось сбить меня с толку.
       - Это грех, наконец, - обличил я его.
       - Учтено, - отрезал полковник и, приставив револьвер барабаном к плечу, прокатил его до обшлага. - Знаете, что такое?
       - Видеть не видел, а слышать слышал, - в том же тоне ответил я. - "Русская рулетка".
       - Именно... - кивнул Чагин. - Значит, не самоубийство, а игра. А на игру и суд иной. Смысл лишь в том, чтобы сыграть в нее до конца.
       - Вы кого сейчас хотите обмануть, полковник? - Я смело шагнул к нему. - Отдайте мне ваш револьвер.
       - Ат-ставить, вольноопределяющийся Арапов! - прорычал полковник.
       Я отшатнулся. Дуло глядело мне прямо в лоб.
       - И немедленно оставьте меня одного! - сверкнул он стальным взглядом. - По пьесе Радзевича, ваш выход на сцену - через пять минут! Уйдите, говорю вам.
       Я растерянно огляделся:
       - Куда?
       - Куда угодно... - был приказ. - Вон, за елку.
       Я повиновался и побрел, утопая по колено и выше. Тени стволов рябили в глазах. Голова слегка кружилась. Потом я заставил себя остановиться и с легкой мыслью "пусть стреляет, не страшно" повернулся к нему.
       Полковник же отводил коней в сторону, потом своего привязал к ленчику моего мерина... Закончив, он посмотрел на меня и постоял, опустив руки. Иней на башлыке белым кольцом окружал его голову.
       - Николай Аристархович, - дружески обратился он ко мне издалека, - простите мне все...
       Нельзя было разрушить жанр в эту минуту - грех:
       - Я прощаю вам, Аристарх Иванович, все, что властен простить. И вы мне тоже отпустите...
       - Бог простит, Николай Аристархович, - выдыхал он, - и прошу вас: оставьте меня на месте, не трогайте. Я всю жизнь не мог терпеть ям и чтобы лицо закрывало.
       - Обещаю, господин полковник, - твердо пообещал я.
       - А теперь прощайте, Коля... - и вправду, отпустил он меня.
       - Прощайте, Аристарх Иванович, - смирился и я.
       - Идите, куда шли.
       Я достиг указанной им ели, скрылся, как мог, за стволом.
       - И еще прошу вас, - донесся уже из непостижимого далёка голос Чагина, - не смущайте меня, не подглядывайте.
       - Не буду! - крикнул я через прощание, с этого света.
       За елкой мне вспомнилось, как играл в прятки с отцом... вот он ищет... уже рядом... сейчас найдет... Теперь подступали слезы, а вовсе не радостный страх, какой только и мог быть в ту счастливую пору.
       Я прижался лбом к шершавой коре, стиснул зубы. По-новогоднему, по-рождественски пахло хвоей.
       И вдруг я услышал шепот Чагина, который никак не должен был слышать. Казалось, он подошел и шепчет рядом.
       - Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей...
       Раздался звонкий щелчок. Фыркнули кони. В чистейшем и звонком воздухе казалось, что все рядом - и Чагин, и кони...
       Вечность проходила стремительно.
       - ...Отврати лице Твое от грех моих... - ровно правил он пятидесятый псалом.
       Щелкнуло опять - у меня в ушах зазвенело.
       Я до боли втиснулся лбом в колкую еловую кору, не вытерпел, запечатал уши ладонями.
       Все равно все было слышно, как на последнем суде:
       - ...сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит...
       Ударило гулко, как с небосвода - и свет померк. Словно в комнате, обильно освещенной лампами, лопнула вдруг, погасла одна - темней не стало, но поблекло, на все упал сероватый оттенок.
       Я невольно подождал нового щелчка. Потом сказал себе, как мог, громко:
       - Пора!
       Я вышел. Чагин неподвижно сидел в сугробе, чуть склонив голову вбок, одна рука лежала на колене, другая упала в снег.
       - Аристарх Иванович! - шепотом позвал я его и заплакал.
       А потом, набравшись сил и воли, подошел, вложил ему в руку, как древнему воину, оружие и посидел рядом, обняв за плечи. Так протекли в моей жизни минуты высшей дружбы. Может быть, лучшие минуты.
       Полковник Чагин был основательным человеком, аккуратистом, даже выстрелил так искусно, что не замарал кровью чистый снег. Только багровое пятно с серым пороховым ободком запечатлелось у него на виске, и темная кровь немного выступила из ноздрей и сразу застыла. Я завидовал ему: цельный человек, каких немного на свете и становится на этом свете все меньше.
       Я помолился об упокоении его души, а покинул по языческому обычаю - не оглядываясь.
       Иногда ко мне возвращается убеждение, что Чагин просто не захотел становиться обузой, заметив, что рана отнимает силы... Через десять верст никакого большака не нашлось. Однако я, порядочный трус по натуре, еще полтора десятка верст промахал безо всякого опасения, что кончу свои дни на морозе среди волков и красных. Даже провалившись под лед и начав потом безоговорочно коченеть, я, как ни странно, все еще грезил, что до большака рукой подать... Вот сила убеждения полковника Чагина.
       С ледяной купелью в моей памяти сразу соединяется наш последний полковой камелек и предопределенность подпоручика Радзевича. Ведь зачем-то я слез с коня, без всякого ясного намерения пешком спустился с горки и, о чем-то постороннем думая, потоптался то там, то здесь... пока наконец не хрустнуло под ногами, нежно хрустнуло, как вафелька на зубах - и я провалился в ворох раскаленных углей. Всей своей силой напружинившись, мускулы выбросили мое тело наверх.
       Под снежным ковриком и ледяной корочкой был скрыт неглубокий, по пояс, незамерзающий бочажок, естественная родниковая запруда.
       Одежда стала чугунной в одно мгновение. "Спички!" - лихорадочно вспомнил я, но спички побывали ниже ватерлинии. Я стучал зубами, а кони, раздувая пар, изумленно косились на меня с горки. "Вы сглазили дорогу, полковник! - со злостью подумал я тогда. - Пропадут ваши червонцы. Пропадет ваша Екатерина Глебовна, все пропадем".
       Оставались две возможные скоротечные развязки: либо незамедлительно найти жилье, либо незамедлительно замерзнуть насмерть. Вторая казалась верней. Отчаяние? Не помню. Страх? Помню слабо. Память щадит. Мне теперь чудится, что я замерзал в разливавшемся кругом благодушии. Кони первым делом шарахнулись от меня.
       Вскоре озноб перешел в жар, крупная дрожь - в какой-то крапивный зуд, и я в самом деле принялся замерзать насмерть, неторопливо прощаясь со своими стариками. В снегу было теплее, и я зарывался поглубже в угли...
       Вдруг что-то живое подышало мне в лицо, я мысленно отогнал коня в сторону. Вспомнилось, как Чагин отгонял всех живых подальше от своей смерти. Потом я сумел-таки приподнять веки и спокойно подумал, замерз ли достаточно, чтобы не почувствовать боли, когда начнут рвать на куски. Надо мной грузно висела волчья морда.
       - Подыхаешь, однако, - сказала морда, скалясь.
       И меня потянуло, повлекло куда-то. Со снежным хрустом и с собачьим лаем куда-то меня повезла судьба.
       Потом я парил в густом, удушливом облаке, нестерпимая ломота пронизывала мои члены, крепко пахло салом, водкой, что-то булькало, лилось как будто в меня...
       - Подохнешь, однако, - предсказали мне на неизвестном наречии.
       Веки мои разлиплись, я увидел бронзовый шар с веселыми щелками глаз.
       - Тащить заарин надо. Большой заарин. Подохнешь, не довезу.
       Я потянулся, потянулся с того света наружу. Все наличные деньги собрались в моем воображении, как в копилке, и я, натужившись, стал их делить: те, которые поглубже - те полковника, те, что в портмоне, а портмоне в пиджаке - те мои.
       - Там... в пиджаке... возьми, - немо выговорил я. - Все бери.
       Одежда на мне зашевелилась.
       Меня долго заворачивали, свет пропал - значит, закутали и голову. "Вот и труп готов", - подумал я и ощутил движение своего тела, чего труп, обыкновенно, ощущать не должен.
       С несильным рывком меня потянуло ногами вперед. То вверх - на гору, то вниз - с горы. Потом свет открылся, и снова в лицо мне ткнулся собачий нос, тепленько пошарил по щеке.
       Донесся разговор на приятно непонятном, совсем чужом языке, приятно бередило слух одно слово: "Эрлик... Эрлик..."
       В другие времена, уже совсем живой, я узнал, что заарин - это шаман у бурятов, а Эрликом величают бурятского божка смерти.
       Опять дохнуло теплом, тихонечко зазвенело, будто посыпались куда-то все мои денежки, но звон все тек и тек ручейком, у меня не могло быть так много денег...
       Бум!бум! - забухал бубен, и шаман тягуче завел свою древнюю песнь-поток. Бум!бум!
       Я начинал проваливаться. Нет, так за свои деньги я не договаривался ни оживать, ни умирать! Тени закувыркались передо мной, понеслись мимо детской каруселью блестящие погремушки, бубны, колотушки, кони-всадники, все мохнатые, гунны, гунны... Шаман проносился кругом-мимо, дробился, множился, имя ему было орда...
       "Господи Иисусе Христе... - пытался выговорить я, губы ломало...
       ...и ясно накатило воспоминание-видение: как прогрессивным выпускником-восьмиклассником торжественно отрекался от веры "во всё", важно и нарочито снимал нательный крестик за компанию с дружками-соцьялистами, как дохнуло в те минуты на меня отовсюду холодком бескрайнего и пустого простора... снегами, я теперь полагаю... и я подумал тогда, дурак-дураком - вот она! свобода!... потом уж, только от страха перед экзаменами, надевал крестик вновь, потом уж и окстился вроде... да вот вылезло воспоминание вместо всякого простора и не давало прохода ни туда, ни оттуда.
       ...помилуй мя..."
       "...грешного" - застревало совсем, точно прищемленное дверью.
       Не успевал я, не управлялся с этими все множившимися гуннами в тысячах, тьмах и тьмах меховых хищных шапок.
       "Стой!" - молча крикнул я. И башка шамана замерла напротив.
       Шаманские глазки-воронки приблизились, накрыли меня беззвездным куполом чужого черного неба.
       Слыхал я, будто побывавшие на том свете и отпущенные на время в живые свояси, рассказывают о долгом черном коридоре, горном железнодорожном тоннеле, в который душу начинает тащить без паровоза, пара и дыма... и будто вдали просвет, высверленный в пустоте - той пустоте, что уплотняется кругом в каменный уголь небытия.
       Нет, по иному было со мной. Все было наоборот. Не было тоннеля, не было движения вперед, давило назад и вниз спиной.
       Чудилось-чуялось мне, будто я уже не согреваюсь вовсе, а уже совсем заледенел до полного бесчувствия и утопленным мертвым грузом погружаюсь все глубже в промерзающее прямо перед моими глазами круглое озеро, над коим нет сверху и небес - до самой ледяной глади.
       Ледовая масса давила на меня сверху прозрачно-черным слепым кристаллом, граненой крышкой ледяного гроба...
       Я знал, что все еще чем-то жив, потому что весь хотел кричать.
       И я увидел в зените звезду - яркую и колкую.
       Ее свет ударил острием только в один мой - левый глаз.
       Боль была мгновенной и адской - и эта боль была вся моя жизнь.
       И я увидел себя со стороны. Так бывает, говорят, сразу по смерти.
       Мое тело лежало на бескрайней и гладкой белой поверхности и над ним стоял великан, словно отлитый из стали и отшлифованный до блеска. Луч света, пронзивший мне острием глаз, был ослепительно ярким, раскаленным мечом в руках великана.
       Валхалла! - вдруг подумалось мне. Пустая Валхалла...
       И крышка ледяного озера-гроба раскололась и разлетелась во все стороны бескрайнего пустого мироздания.
       И казалось теперь по-новому - будто я не лежу навзничь на дне, а, напротив, падаю-лечу ничком, лицом вперед. С огромной высоты пустого мироздания на далекую холодную звезду, уже не угрожавшую мне выколоть глаза остриями лучей.
       И я падал-летел к той звезде.
      
      
       СКВОЗЬ ВАЛХАЛЛУ
       Вне времен и нигде
      
       И видел я только одну звезду в пустоте.
       И когда приблизился к ней, то развернулась звезда передо мной огромной кристальной линзой.
       И увидел я сквозь линзу круглую планету, на которой не было ни океанов, ни материков. А была она вся покрыта кристаллами прекрасного холодного города.
       И не было у той планеты никакого светила, а светилась она сама изнутри холодным хрустальным светом прозрачных зданий.
       И видел я только одно темное место на планете. Оно было прямо передо мною и подо мной, на моем пути. Оно было проталиной-водоворотом, из которого поднималась навстречу темная магма и разливалась вокруг.
       И я проник сквозь огромную линзу, как проникает поток солнечного света сквозь увеличительное стекло, собираясь в единый луч, в единый фокус. Все мое тело, все мое существо сфокусировалось в луч-поток ясного пронзительного взора на ледяную планету, с которой случилась беда.
       Я видел эту беду воочию. Город, покрывавший ледяными узорами планету, стремительно испарялся от напора темной магмы, вырвавшейся на поверхность планеты и разливавшейся во все стороны.
       И я летел лучом своего взора прямо в воронку, прямо в кратер...
       И увидел я увеличительным взором, что темная магма, разливающаяся из недр планеты и поглощающая ледяные кристаллы огромного города, стынет и распадается на отдельные молекулы и атомы, на коней и меховые шапки. И магма эта была не что иное, как безудержная орда гуннов, гуннов, гуннов, гонимых из недр наверх неведомой подъемной силой...
       И вдруг услышал я голос за мной и на миг весь сфокусировался, превратился в знание, что это голос того, кто стоял надо мной там, в пустой Валхалле, кто собрал меня потоком во вселенскую линзу и направил на планету, прямо в воронку извергавшегося гуннского хаоса.
       И я услышал слова на неведомом, но ясном языке, которые мне надлежало понять сразу, но познать многим позже:
       - Свободный входит в исток. Свободный входит в предел времени.
       И в тот же миг я вонзился в воронку...
      
      
       НЕЧАЯННОЕ ПРИШЕСТВИЕ
       Планета Земля - пределы гуннов - весна 449 года от Рождества Христова
      
       Время хрустнуло, звонко расплескалось обломками, обожгло. Я вынырнул судорожно, винтом.
       Глубина - времени ли, воды ли - была меньше, чем по пояс.
       Я открыл глаза и прежде, чем вода, стекавшая с головы, снова залила взгляд, увидел. Берег был рядом, шагах в десяти. По нему вдаль - к темному лесу - прытко убегал человечек, напомнивший мне шамана - весь в лоскутьях шкур и в смешной рогатой шапке, раза в три больше его головы.
       Я стоял так, радуясь ледяной мягкой глине под ступнями, нагой, как Адам, и, как Адам, ничуть не противясь своей наготе. Я был очень жив, просто невыносимо жив. Мышцы просили движения, кожу приятно пекло.
       Глаза залило с волос, и я закрыл их, зажмурил. Пахло вокруг жизнью - свежей водой, травой и теплым дерном. Где-то тенькала птаха. Как я тут, не открывая глаз, помечтал об огромном белоснежном полотенце, о том, как хватить бы сейчас рюмку-другую, потом одеться поплотней, но легко, прошвырнуться по лесу, посмотреть, где там что по весне успело проснуться, ожить. Круги разошлись, отразились от неведомых берегов памяти - и зарябило... мороз... мутные вагонные стекла... испуганные глаза генеральской дочки... беспомощный саквояж... пробитое пулей стекло... багровое пятнышко на виске полковника Чагина... глаз шамана... боль... Валхалла и одинокий бог Один с мечом, пронзившим глаз кому-то на снегу... мне? Где это все снилось мне?
       И тут я хлюпнул носом и чихнул!
       Чихом единым создан мир бе!
       Вселенная снов и памяти разлетелась в осколки прочь, оставив меня в ясной и блаженной свободе, и, где-то отразившись от небытия кругами-кольцами, вернулась со всех сторон в точку обретения памяти.
       Я вытер лицо рукой, открыл глаза и вышел на берег.
       На берегу валялись бубен с колотушкой, разнокалиберные кости и трупы. Правда, целый труп был один. Он лежал навзничь у самой воды. Человек лет тридцати, светлый, не брившийся последние несколько дней своей жизни. Он лежал, раскинув руки. Из правой выпал чуть в сторону короткий меч. Прямо из кадыка торчала стрела с черным, как сорочий хвост, оперением.
       На то, что осталось от других двух тел, лучше было не смотреть. Их словно только что вынули из крематорской печи, немного не дождавшись, пока начнут от жара рассыпаться кости. От этих останков еще пёрло теплом и духом окалины.
       Труп, оставшийся в целости, был одет. Что-то вроде туники-рубахи, заправленной в рыхлые шаровары, подвязанные накрест внизу, у сапог, грубо сшитых из грубой кожи. Еще был серый плащ-накидка... Если бы не торчавшая из шеи стрела и выпавший из руки меч, можно было подумать, что человек прилег отдохнуть у озерца.
       Я заметил на его поясе небольшой кошелек... Удивительное прозрение осенило меня - и не испугало. Я просто отвязал кошелек и полез в него так, как лезут в портмоне за документом... выяснить личность.
       В кошельке было несколько монет. Они оказались для меня компасом. Великий вселенский компас... В студенчестве я собирал древние монеты. Я разбирался в них. "VALENTINIANUS" - складывались в имя латинские буковки, окружавшие державный профиль. Рим, середина пятого века новой эры. Чего проще и яснее такого адреса!
       Я был так жив, что теперь могу уверенно утверждать: те монеты с древним имперским профилем и сейчас в моем воображении куда реальнее, чем ныне передо мною это постороннее окно в лунную ночь Харбина, города-нигде.
       Тогда я очень трезво и ясно осознал, что монеты - в ходу и значит все это сейчас, а не тогда. И значит, надо понять, кем я могу быть здесь, где я теперь по-настоящему жив и где в ходу такие деньги... Какой-нибудь странник-путешественник из страны русов... какие русы?! до них еще лет триста... а какие еще варвары сгодятся, раз уж я тут ни как иначе, как залетный варвар... анты? венеты? бес их разберет.
       Рассуждения эти, вся эта самоотверженная ирония - лишь игра памяти, фантазия бездвижной харбинской ночи. Мог ли голый, снова начинавший замерзать человечек, провалившийся в чертову дыру, так складно размышлять?
       Я попросил у него прощения, у убитого, - и взял себе его одежду и его деньги. За это я пообещал ему похоронить как-нибудь более или менее по-человечески, опыт был далече - в манчжурских снегах за тысячи десяток тысяч верст и полторы тысячи лет отсюда. Я порадовался... ну да, порадовался - лишь тому, что он еще не успел совсем закоченеть, а то бы тащить его к лесу было бы очень трудно... Значит, был убит совсем недавно. Может, в тот самый миг, когда я падал с небес... Я оттащил его от берега, согнул, приподнял, взвалил на плечо и понес, откуда только силы взялись, кто их дал мне взаймы?
       Пока я тащил коченеющий труп, в стороне началось еще одно движение. Откуда-то появились и теперь приближались ко мне крепкие мохнатые человечки на коренастых лохматых лошадках.
       "Вот и гунны, - подумал я без усилия, поелику все мои усилия тратились на вольную ношу. - Легки на помине".
       Я вспомнил уже почти родную Полинезию... Но там меня ждали заранее, я плыл по рекомендации. Я вспомнил Миклухо-Маклая, но г-н Маклай появился на туземном берегу уже готовым божком - в сюртуке, при галстуке и, кажется, с зонтиком. Ничего толкового он здесь мне посоветовать не мог - и я его прогнал, оставшись совсем один.
       И я, помимо гробовщика, сделался фотографом... Я хладнокровно, как теперь помнится, наводил глазной фокус и делал в памяти групповой этнографический портрет. Круглые головатые лица, свирепый прищур... Крепенькие всаднички были ладно обернуты до плеч шкурами, схваченными накрест ремнями наподобие портупей; их ноги снизу до жилистых темных ляжек тоже были обернуты кусками шкур и обкручены ремешками. Но шапки были венцом варварского одеяния: на головах высились простроченные бисерными узорами бугры светлой дубленой кожи, а с бугров ниспадали между лопатками широкие кожаные хвосты, отороченные рыжим мехом... И рассыпчатый блеск золота на всем - серьги, браслеты, пряжки, сбруя. Гунны на своем пути очень разбогатели!
       Только я подумал "чему быть, тому не миновать", как вдруг в полусотне шагов всадники придержали коней, словно наткнулись на невидимое препятствие, покрутились немного, что-то гортанно выкрикивая друг другу, а потом разбились и стали заезжать полукольцом.
       Тут только я остановился, но свою тяжкую ношу не оставил. Я просто смотрел, что будет: странные цирковые маневры совершали мохнатые всадники - крутились, кидались вправо-влево, словно старясь увернуться от пуль... стрел то есть, ездили "змейками", срывались с седел, показывая номера вольтижировки и как бы походя приближались.
       Я не чувствовал опасности, я смотрел цирковое выступление - и только позднее, когда все случилось и миновало, догадался, что они просто отвлекали мое внимание, выбирая момент.
       Петля аркана полетела ко мне как раз с той стороны света, от которой я отвернулся. я даже не сразу понял, что это вдруг легонько стукнуло меня по плечам и тут же остро захлестнуло шею. Я уронил мертвеца, схватился за веревку, но она тут же затвердела и жестоко потянула улов. Круглые головы, щурясь и скалясь, наплывали.
       Внезапно в мои глаза ударила сильная резь, ударила как будто изнутри, прямо из мозга. Передо мной полыхнула ослепительная молочность магния.
       Аркан надорвался и обвис. Я тоже. Я упал на колени и на руки, слыша какое-то паническое гоготанье, треск, удаляющийся конский топот.
       Я распрямился и, не открывая глаз, потер, подавил костяшками пальцев веки. Их жгло изнутри. Я открыл глаза: сквозь слезы колыхались деревья вдали, волнами двигался луг, и по нему зыбким галопом удалялись лошадки без седоков.
       Аркан тянулся от моей шеи вперед шагов на десять. На той стороне веревка кончалась в черном дымящемся круге, у черного костяного остова. Еще два обугленных остова громоздились на обожженной земле чуть в стороне. Под остовами чуть блестели золотые пятнышки-капли.
       Я вскочил и резко повернулся назад. И обрадовался тому, что моя обетная ноша цела, хоть и мертва... как уже очень многое в моей жизни.
       Я скинул с шеи петлю и твердо решил закончить то дело, с которого начал свое пребывание в пределах этого мира.
       Я, как шел раньше, так и пошел в сторону леса, и мой рассудок тоже мерил новый мир шагами-откровениями. Кто я здесь? Чей посланец? Что это за страшный обережный огонь вложен в меня - в того, кто еще недавно стрелял во врагов наобум, лишь бы ни в кого не попасть? И я страшился любых догадок... Небо было ясным надо мной, и я чувствовал, что кто-то смотрит на меня с небосвода в холодный, стеклянный микроскоп.
       Я сделал то, что обещал себе и тому, в чью одежду запеленал меня этот мир. Кем он был, убитый, совсем не похожий на гуннов? Может быть, парламентером... Может быть, случилось недоразумение. Может быть, его заменили мной, а его меч - более действенным оружием?..
       Закончив дело, я прошел сквозь редкий лес и увидел. Меня подталкивал вниз пологий спуск к реке, а за неширокой рекой был стан гуннов, стойбище гуннов, плоский муравейник, неряшливо рассыпанный по речной долине. Все, что копошилось там на затоптанной земле, густо темнело, кое-где из этой гущи прозрачно и тонко поднимались дымки, редкие пирамидки шатров и плотные цепочки кибиток.
       Один из шатров, ближайший к реке, что пересекала мой неизбежный путь в муравейник, был чересчур бел и опрятен. Я невольно выбрал его своей целью и стал спускаться вниз с чувством удивительно светлой обреченности.
       Я остановился в шаге от воды, как раз напротив шатра, и, как помню, стал вполне безучастно наблюдать за рефлексами на другом берегу. Не стреляли из луков, не метали копий, не бросали арканов, но яростно суетились на кривых крепеньких ножках, жестикулировали, что-то пронзительно выкрикивали. Навстречу мне колыхнулась мощная человеческая вонь, приятно сдобренная безгрешным конским духом.
       Я дожидался кого-то и вскоре узнал кого.
       Полог шатра приподнялся волной, и вышел человек, увидев которого, я с облегчением вздохнул и ощутил смутный уют. Человек был явный, даже изысканный европеец и явно родного мне сословия. Человек с чертами, выдающими утонченный рассудок, с кожей бледной, сединой на голове чистой и ухоженной, со взглядом умным и властным, как у полковника Чагина. Человек одетый легко и просто, но прихотливо - в белую тунику с золотым узором по нижнему краю, недлинный и строгий серо-голубой плащ с меховым подбоем, застегнутый на ключице блестящей фибулой. Ноги в мягких серых сапогах чуть ниже голых колен и руки его были длинные, ровные и бледные. Это был свой!
       От шатра он поглядел прямо на меня, ничего другого не ища глазами на временно моем берегу. Я затаил дыхание, как гимназист, наобум ответивший на невыученный вопрос. Неуд?.. Хорошо?.. Признал!
       О, как радостно, как достойно, как по-свойски я улыбнулся ему в ответ!
       Он медленно, со значением кивнул и сделал почти небрежный жест. Откуда-то тут же выскочила лодчонка, с ней - маленький светлоголовый варвар, не азиат, скорее со славянскими чертами, он шлепнул лодчонку на воду, махнул веслом раз, махнул другой - и уже спустя пару минут я вошел в гущу вони, но и приблизился к изящному белому шатру и к бледному человеку в белой олимпийской тунике. Разной масти и разных рас варвары обступали меня, теснились, но не трогали. Мельтешили воинственно-растерянные мордахи.
       Мы стали лицом к лицу.
       Он вполне деликатно осмотрел меня с головы до ног. Я хорошо понимал, что поручиться за меня в такой комиссии нелегко... вблизи моему поручителю можно было дать около пятидесяти, однако судя по всему ему было меньше, и лицом он был не только бледен, но и нехорошо сер, и нехороша была на его правильном породистом лице темнота век. "Пьет крепко", - с первой тревогой подумал я.
       Он сразу заметил мою участливую тревогу, подобрал губы, усмехнулся. И что-то сказал. Я сначала не понял, а потом, спустя пару мгновений вдруг сразу все понял.
       - Привет благородному Никто, - низким, гаснущим голосом сказал он по-гречески.
       Нет, по-древнегречески! Слава Богу, по мертвым языкам я всегда был отличником.
       Еще нескольких мгновений мне хватило, чтобы дождаться второго прозрения: "Никто" - псевдоним Одиссея.
       Он с улыбкой наблюдал за моим просветлением.
       - Привет благородному жителю Итаки, - нашел я подходящий ответ. - Не видел ли он женщину по имени Пенелопа?
       - О! - аристократично подняв бровь, оценил он. - Какой удивительный выговор. Видно, давно странствующий Одиссей не говорил на родном наречии. Тогда прошу славного героя разделить утреннюю трапезу со мной, никому не известным странником.
       Он чуть развернулся. Бледная рука его красиво взлетела, указательный палец с массивным золотым перстнем указал на полог шатра.
       Он пропустил меня вперед. За пологом, в уютно-прозрачном сумраке, пахло тепло и пряно.
       - Ниса, оставь нас, - сказал он вглубь шатра из-за моего плеча.
       Лазоревый силуэт легко и плавно взметнулся и двинулся на меня.
       - Хайрете! - по-нашему "здравствуй" недобро обронила прозрачная женщина, минуя нас и словно пронося мимо, рядом со мной, горячий сосуд.
       Я успел приметить матовую округлость плеча, тугие витки темных кудрей, прихваченных легкой диадемой, матовую белизну виска, остренькое перышко брови, решительную прямую линию носа... и даже мимолетный взгляд с острым стеклышком - "ты не зван!"
       Я устыдился своего вида, но она успела исчезнуть еще до моего стыда...
       Свет несильным потоком проникал в шатер с его несведенной и приоткрытой вершины, от которой тянулась вниз тесемка с петлей. Войлочные стены были задрапированы голубыми парусами настоящих шелков, по парусам бежали золотистые узоры из тонких веточек с листьями... Этот шатер, эта колбочка цивилизации и вкуса стояла посреди бескрайнего и грязного скотного двора. В ней хранилось облако сандалового аэра, а в облаке - красивое двуспальное ложе с хорошенькими подушечками, полдюжины пестрых, расшитых тюфяков, сложенных кольцом, увесистый сундук темного дерева с бронзовыми накладками, низенький резной столик, резной стульчик, а при столике - стражами две витых бронзовых треноги с погашенными глиняными масляными лампами на широких блюдах. В моей памяти остался ясный фотографический отпечаток той заповедной роскоши.
       В следующее мгновение я узрел, что грязными, зверскими ножищами попираю великолепный восточный ковер.
       - Мой гостеприимный хозяин, - выразился я. - Никто только что выбрался из пещеры Полифема, хитон его не праздничен и грязные сапоги не ко званой трапезе.
       Лиловой птицей полетел в сторону плащ моего нечаянного покровителя. Сам он молча сделал мне знак-повеление двинуться вперед и встать прямо под падавший с несведенного свода свет. Я повиновался. Он шагнул мне навстречу.
       Позади меня колыхнулся воздух, возникло чье-то присутствие. Он не подал вида.
       - Кто ты, Никто? Откуда? - впился он в меня взглядом, дыша близко винной гарью и застарелым зубным мученьем - но был красив и художественен лицом, даже надвинувшись вплотную и выдавая болезненную рыхлость кожи и мимики, карикатурно приметную при освещении сверху. - Кто ты? Ант? Склавин? Танариец? Литв?.. Где ты учился? Ты не похож ни на кого. Ты пахнешь, будто только что из бани, а не с дороги... Что у тебя с глазами?
       - Что? - не понял и испугался я.
       - Похоже на излияние крови прямо в зрачки, - указал он мне поочередно в оба глаза. - И ты видишь обоими?
       Я растерялся. По-настоящему растерялся - кажется, впервые за целую жизнь. Прикрыл ладонью поочередно оба глаза. Никаких отличий в портретах хозяина не было: даже в полусумраке я четко различал каждую морщинку.
       Прикрывая свои глаза, я поочередно придумал два ответа - левый и правый, полную ложь, похожую на правду, и возможную правду, в которую трудно и страшно было поверить самому.
       - У меня есть два ответа, - так признался я, собравшись с мыслями и пытаясь удержать его взгляд. - Один больше похож на правду. Путешественник из страны, допустим, баснословных сидов, ограблен в пути - и вот занесен сюда неведомым ветром. Но это - неправда. Правда такова, что я сам в нее с трудом верю. Я украден духами из иного века, из очень далекой страны и заброшен сюда нагим и мокрым, как только что родившийся младенец. Кто я? Моего народа пока нет, поэтому я мог бы назваться и гиперборейцем.
       Он слабо улыбнулся и указал мне на мягкие тюфяки.
       Был еще один жест - другой рукой, после которого присутствие за моей спиной исчезло.
       Я невольно оглянулся.
       - Телохранитель, - словно успокоил он меня. - Его право... Но не теперь.
       Я, как и полагалось в той древности, не присел, а сразу возлег, вдруг - опять впервые - почувствовав усталость. Где-где, а в ногах правды не было уж точно. Он расположился напротив, облокотился, другой рукой взял стоявший на ковре серебряный бокал и посмотрел в него...
       - Значит, старик Геродот ошибся, - проговорил он с легкой насмешкой. - Ведь он написал, что вас нет и вашей страны никогда не было. Это худо, когда живешь, а потом какой-нибудь мудрец напишет, что тебя не было. - Он поднял взгляд на меня. - Значит, гипербореец... В это, пожалуй, нетрудно поверить. Ведь не всякий одинокий странник даже при удивительной внешности способен одним взглядом испепелить воинов базилевса Аттилы.
       Так оказалось: одного имени, выбитого на монете, - достаточно, чтобы познать КОГДА, одного имени, произнесенного с холодным почтением, - довольно, чтобы понять ГДЕ.
       - Я не хотел этого, - снова честно признался я, почему-то не сильно сдрейфив.
       - И этому можно верить, поскольку трудно поверить, что ты напал на них сам... - кивнул хозяин шатра. - Сначала волхв этого скотского племени махал тут руками, он был не в себе и даже ему мало кто поверил, трое следом отправились вброд посмотреть. Они не вернулись. Значит, они встретили тебя.
       - Так и было, - признался я.
       - До вечера их не хватятся... - сказал хозяин, как бы испытующе.
       Что я мог сказать? Я просто молчал под его взглядом.
       - Значит, у нас есть время кое с чем разобраться, - закончил свою мысль хозяин. - И значит, пора представиться и мне. Демарат, сын Антиноя, мастер Этолийского Щита. Служу гипостратегом Эдекону, архистратегу базилевса Аттилы... Говоря коротко и без прикрас, просто наемник.
       - Мое имя - Николаос, - назвался я с эллинским "акцентом". - Имя моего отца - Аристархос. Изучаю народы, это мое изначальное призвание. Коротко говоря, праздношатающийся.
       Демарат явно оживился, даже оставил пустой бокал, который, словно не решался наполнять.
       - У тебя и твоего отца имена эллинские, - заметил он, тем смутив меня.
       - Да... как будто... - пробормотал я в ответ. - Возможно, кто-то из моих далеких предков.
       - Я вижу, что ты не похож на эллина, - спокойно подбодрил он меня, затем неясно вздохнул и сказал нечто загадочное: - Между тем, не стоит пренебрегать предзнаменованиями...
       Сказав это, он издал короткий и громкий гортанный звук.
       В шатре появились двое обнаженных до пояса слуг или рабов с большими медными тазами, потом они занесли котел с водой, а другие двое - широкую жаровню на треноге с истекавшими теплом камнями. Ковер скатали, треногу поставили на прибитую с сеном землю.
       - Не стану мешать, - сказал Демарат, уже выходя наружу.
       - Я мог бы пойти на реку, - благодарно попросил я вслед. - Там проще и быстрей.
       Демарат задержался, улыбка его была холодной.
       - Скоты плещутся в водоемах. Неужели игемон Итаки так долго пасся в стаде Цирцеи?
       Насколько я помнил, речь пошла о спутниках Одиссея, превращенных волшебницей Цирцеей в стадо свиней. Но обижаться мне здесь не полагалось по чину.
       Меня вымыли. Меня бережно вытерли, не дав самому и руки поднять. Мои царапины смазали чем-то душистым с холодком.
       Потом гипостратег Демарат вошел, осмотрел меня со всех сторон ("Так лучших рабов на невольничьем рынке смотрят..." - подумалось мне.) и с одобрением сказал:
       - Кожа прекрасная, запах легок - сразу видно человека из хорошего общества... - и добавил что-то на незнакомом языке с отчетливым германским звучанием.
       Баней я был бессовестно разнежен и туго раздумывал, что теперь к чему. Демарат возился со мной, как с найденной на дороге диковиной... Вскоре мне начнет сдаваться, что он что-то задумал.
       - Готский язык? - попробовал угадать я. - Не знаю, не учил. Греческий знаю, латынь - лучше греческого.
       - ...а он, как жеребец, просится к реке, - закончил Демарат ту же фразу на латыни, так и не сказав, с чего она начинается.
       Не иначе, как он осторожно забавлялся, играл с огнем, чем, видно и занимался всю жизнь.
       Он поставил меня на ковер, выгнал всех и откинул крышку плоского сундучка, которого я поначалу не заметил. Спустя еще пару минут я оказался одет не хуже него: в льняную тунику небесного оттенка, перроны - полусапоги со шнуровкой. А пояс, верхнюю шерстяную тунику и мшистого оттенка плащ он положил на крышку сундучка:
       - Это - твое. На выход... Вот еще сумка.
       Демарат был немного выше меня, но его одежда пришлась мне по размеру... и, признаюсь, по вкусу.
       Я поблагодарил его вполне скупо. На фейерверк чувств он бы нехорошо съязвил.
       - Садись, - красиво повел он рукой.
       Кто-то беззвучно промелькнул. Между нами появился большой поднос с кусками вареного мяса, желтыми лепешками. Вырос большой кувшин, горлышко коего попыхивало винным духом.
       - Так кто же ты, посланец богов? - вкрадчиво переспросил Демарат, словно ожидая достойной платы за радушный прием.
       - Теперь уж и вовсе не знаю, - честно признался я, привыкая к древней одежке.
       Демарат усмехнулся и кивнул, оценив по достоинству мой ответ. Он взял кувшин и, сосредоточившись на мягком течении темно-алого вина в бокал, сказал как бы кстати:
       - Начинай. Я сыт.
       Я тут же брызнул слюной на кусок мяса, еще и лепешку прихватил - и принялся тушить полыхнувший порохом аппетит.
       Демарат поглядывал: для начала он убедился в том, что я живой человек. Я и сам убеждал себя в этом.
       - По крайней мере, тебе известны те боги, которые тебя послали? - без особой надежды спросил он, дав мне прожевать.
       И он сам налил вина во второй бокал.
       Я понял и не заставил себя ждать. Глоток душистого вина, больше напоминавшего легкий ликер, сразу оглушил меня и сделал на несколько мгновений совсем беззаботным. Как тот глоток рома в уссурийских лесах.
       - О да, - беззаботно расхрабрился я. - Успел оглянуться, когда мне дали под зад.
       - И что же? - приподнял бровь мой радушный хозяин.
       - Там был один маленький и... как это сказать... весь в меху. А другой был огромен. По виду не иначе как германский бог Один.
       Демарат шевельнул морщинками на любу и жадно отпил из своего бокала.
       - Мне сегодня снилось нечто подобное... - проговорил он неотчетливо и стал неторопливо и словно нехотя подниматься на ноги. - Отдохни, гипербореец. После трапезы отдайся Морфею. Здесь тебе нечего опасаться.
       Будь мы в ином времени и в ином месте, я бы подумал позже, что познакомился с выдающимся гипнотизером. Кажется, я уснул мгновенно.
       Нетревожно снилась слитная толпа, гомонившая поодаль в бесцветных сумерках. Гомон ее касался меня, был обо мне и слабо меня притягивал, а я слабым усилием души сопротивлялся.
       Меня разбудило деликатное похлопывание по плечу. Невольным рывком я привел тело в сидячее положение и, продирая глаза, сказал "сейчас", видимо, по-русски.
       - Послушай меня, гипербореец. - Демарат пригнулся к моему лицу. - Там эти выродки настаивают, что ты равеннский лазутчик. Признали сагум, нашли на нем кровь.
       Я, наконец, совладал с путами сна, вспомнил, что в правление уже никому в наши дни не известного императора Валентиниана столицей Западной Римской Империи была мало кому теперь известная Равенна, а не великий Рим.
       - Сагум - тот самый, - сказал я, не чувствуя, не помня никакой ясной опаски, не то что страха. - Я одолжил его у мертвеца, иначе пришлось бы странствовать нагишом. Он был убит стрелой.
       - Где? - скупо полюбопытствовал Демарат.
       - Там, - махнул я за пределы шатра и за реку. - У озера.
       - Очень хорошо, - и вправду довольно сказал Демарат. - Покажи им труп.
       Получалось скверно.
       - Нет, - нахально уперся я. - Тебе покажу, им не стану показывать.
       Демарат задумался.
       - Почему?
       - Я устроил ему погребение. Какое сумел. Тревожить его незачем. - И я добавил, осмелев вконец: - Он такой же, как мы с тобой.
       Он выпрямился и вдруг звонко щелкнул пальцами.
       - Такой же... Не удивлюсь, если это был кто-то из моих старых дружков, - услышал я над собой его спокойный голос. - Но пока есть одно маленькое отличие, и в нем - волчья ловушка.
       Я понял, что надо незамедлительно подняться на ноги и внимательно слушать стоя.
       - Думай, гипербореец, - не шутя повелел гипостратег. - Если ты не покажешь им труп, без нового не обойтись. Либо ты, либо кто-нибудь на пробу. - Он презрительно кивнул в сторону выхода из шатра. - Покажи им свое волшебство. Заодно убеди меня.
       - Оно не мое, - невольно стал отпираться я.
       - Как знаешь, а только нам придется выйти, - без сочувствия сказал Демарат и указал мне на пояс. - У меня свои прихоти... И будь посланец самого Зевса или какого угодно Одина, у меня нет желания оказаться прибитым к перекладинам наподобие того еврейского царя Иисуса, кого иные почитают за бога... Здесь это умеют делать быстрее, чем в Риме, без судебных проволочек. Ты подумал.
       Сделалось страшно? Помню, что наконец сделалось.
       - Да. Благодарю тебя за помощь, гипостратег, - сказал я ему.
       - Идем, - просто повелел он и пропустил меня наружу первым.
       В мире ясно и золотисто вечерело, в назревавшей прохладе гуннская вонь оседала, как сырой дым.
       Сами гунны, разношерстное в буквальном смысле и разнобойное ростом племя, стояли тут, отстраненные от шатра дюжиной мощных воинов в одинаковых железных шлемах, холено блестевших на закате. Их поднятые пики символизировали дворцовую ограду.
       Демарат вышел и сразу положил руку мне на плечо.
       - Будь внимателен, - тихо, но, опять-таки, не сочувственно шепнул он и подтолкнул меня вперед.
       Толпа зашебуршилась, но - опасливо. Я чувствовал, что гипостратег Деамарат держит ее укротительским взглядом.
       - Кто видел его сегодня? - громко задал он вопрос на эллинском наречии и тут же повторил его на чужом, невнятном языке.
       Воины в шлемах чуть расступились прямо перед нами, образовав как бы открывшиеся ворота. Но гипостратег не вышел из них к варварам и меня не выпихнул к ним.
       Вперед выдавился из толпы тот самый - маленький, мохнатый, рогатый, что утекал от озера... Он начал тыкать в меня пальцем и гомонить. Демарат что-то сказал, и тот испуганно отскочил назад и нырнул обратно в толпу.
       - Он снова утверждал, что ты сжег двоих воинов. Я предложил ему убить тебя, - с бесцветной улыбкой сказал мне гипостратег. - Заметь, гипербореец, я не приказывал.
       - Заметил, - сказал я, между тем покрываясь мерзостно едким потом.
       - Кто видел его вчера? - снова громко вопросил он толпу.
       Вопрос был вновь произнесен дважды, и первый раз - на латыни, а потом - опять на каком-то варварском наречии.
       Трое за "воротами", стоявшие плечом к плечу, подняли руки. Эти, напротив, все, как один, были ладны и статны, двое с кудрями русыми до плеч, третий - брюнет, видом черкес.
       - Вы были во вторую стражу? - вопросил гипостратег.
       - Да, игемон, - ответил один из светловолосых на плохой латыни, видимо, старший.
       - Видели его?
       - Видели, игемон, - кивнули разом все трое.
       - Не обознались?
       - Игемон, пусть покажет свой сагум, - сказал старший
       Сагум появился по нашу сторону заграждения в руках нового эпизодического персонажа - крепкого воина, ростом повыше Демарата и, значит, выше всех вокруг. Чуть позже я узнаю, что это и есть личный телохранитель гипостратега.
       - Это его плащ, игемон, - подтвердил светловолосый. - Я целился в него.
       - Но сейчас я не вижу на пришельце никаких ранений, - заметил как бы в мою пользу Демарат.
       - Он был очень быстр, - потупился светловолосый и - нашелся: - Пусть разденется.
       Демарат перевел взгляд на меня.
       - Раздеваться не стану, - даже не думая, сразу выпалил я.
       Демарат усмехнулся мне в лицо жестоко и одобрительно и снова повернулся к толпе.
       Сердце во мне стучало бешено, но страх куда-то подевался, словно сердце вышибло его вон своими ударами.
       - Ты слышал его ответ, - сказал Демарат.
       - Это он, - не отступился светловолосый. - Я свидетельствую, игемон. Лазутчик.
       Демарат вздохнул устало и сказал легко:
       - Ты промахнулся вчера - убей сегодня. На этом месте. Если ты уверен в том, что он - тот, кто удрал от тебя и твоей стрелы.
       "Удрал от этой, не удрал от другой..." - успел подумать я, не пойми о ком из нас.
       Заграждение между нами расступилось еще шире.
       Страх снова кольнул в животе... И все потекло перед глазами... Неподвижным оставался лишь указующий перст гипостратега... потом и он поплыл в сторону... Я видел впереди руку с коротким копьем, опускавшимся острием на меня.
       Глаза мои! Их хотелось в те мгновения вытряхнуть из головы, они будто превратились в раскаленные угли... Глаза вспухали, электрически саднили.
       Вспышка молочного магния оттолкнула меня назад, но не обожгла. Потом - толчки серого тумана. Остальное - крики, звон, топот - вспомнилось потом.
       "Как сверкнуло вдруг! Я подумала - молния убивает кого-то... а грома все нет. Кричат только. Смотрю: как овцы, пустились все друг через друга!" - так потом рассказывала Ниса, выпучив глаза и прижав к вискам ладошки.
       - Ты ничего не видишь? - услышал я осторожный вопрос гипостратега.
       - Пока - плохо, - признался я. - Но должно пройти.
       - Что-нибудь требуется? - гипостратег сделался вдруг поразительно участливым.
       - Если можно, холодной воды, - попросил я.
       Меня трясло и довольно сильно тошнило.
       - Я говорил - кто меня слушал?! - набатным гласом воззвал гипостратег. - Он - посланец неба. Он - не человек, неужели не видно?
       Ответом было невразумительное эхо.
       - Довольно! - оборвал эхо Демарат. - Это - добрый знак!
       Мне поднесли таз. Я опустил лицо в воду, впервые обрадовавшись холоду, поплескал себе на шею.
       - Хвала богам, - негромко, на эллинском сказал Демарат, стоя рядом. - Кому должно - тот оправдался.
       Убрав с глаз полотенце, я посмотрел на него, а он - на меня. Так может смотреть лунной ночью трезвый умом человек на чуть приоткрывшуюся дверь склепа.
       - Признаться, я тоже чуть не ослеп, - сказал он, делая доверительную улыбку. - Я не хотел бы оказаться на его месте... Но мне кажется, ты пришел не за мной. И это уже хорошая новость.
       Он отошел и что-то ткнул ногой. Я присмотрелся: от его тычка осыпался в темное пятно на земле костяной домик грудной клетки.
       Рядом затопал жеребец, и над гипостратегом навис всадник.
       В его опущенную руку Демарат сунул трубочку пергамента, окольцованного тесьмой.
       - Вождю Эдекону! Немедля! - отдал он команду и коротким взмахом руки метнул конного вестника далеко прочь, сквозь орду.
       "Эдекон... Эдекон... - вспоминал я, услышав знакомое имя. - Да это же отец Одоакра, полководец Аттилы! - вспоминал я курс Истории. - Одоакр свергнет последнего римского императора".
       Вспоминая Историю, я огляделся. Орда раздалась, оставила нам широкий круг пустой свободы и глядела в него издали с опасливым любопытством. Казалось, что все кругом безоружны.
       - Посланник небес! - нарочито громко обратился ко мне Демарат, он переменил позу для общения с равным и больше никого, кроме меня не видел. - Твоя очередь повелевать, гипербореец!
       От речки вдруг по-родному, по-дачному потянуло холодком... и где-то уютно поржала лошадка... и это показалось мне настоящим чудом... можно было жить дальше даже здесь.
       В шатре уже торжественно пылали светильники, узоры-веточки искрились на зыбких стенах. Гипостратег усадил меня на тюфяки, а потом сам долго и важно устраивался.
       Скатерть-самобранка вновь возникла между нами.
       - Ниса! - кликнул гипостратег.
       Ниса, возникнув из небытия, уютно уселась сбоку от гипостратега, готовая слушать и не быть.
       Я тронул ее взглядом, как мог, бережней.
       Она оказалась не похожей на ту, которую я успел вообразить: заметно полновата, широкое лицо, глаза мельче и темнее... и сероватые дуги под глазами, и подрумяненные щеки. "Нет, нет, все равно хороша собой", - убедил я себя. Она же смотрела на меня, глядя при том чуть в сторону, а губы держа коротко и строго.
       - Между прочим, римская гражданка, хотя и египтянка по рождению... - заметил Демарат, сам разливая умелой властной рукой, он явно не желал присутствия никаких слуг, рабов или телохранителей. - Нисаэрт, красивое имя. И что она здесь делает, в этой выгребной яме, ума не приложу.
       Ниса свела перышки бровей, собрала морщинки на лбу и, вытянув верхнюю губку, прикоснулась к вину.
       Поглядев на ее губку издали, я закрыл глаза и во тьме упоенно глотнул раз, другой и еще. Это вино было лучше прошлого - душистее и не такое сладкое.
       Демарат уже направлял ко мне горлом пузатый серебряный сосуд.
       - О-о! - оценил он мою прыть. - Вот что надо было показать варварам. Отступились бы сразу. Амвросия на Олимпе крепче?
       - Крепче! - подтвердил я. - Гораздо крепче.
       Огни светильников и маленький уютный мир, ими освещаемый, и мое тело, и мои мысли - все потеплело и невесомо воспарило над всеми страхами, прошлыми и будущими. И меня понесло, повлекло. Я что-то рассказывал по долгу странника про свою историю, а потом и про всю древнюю Историю, которую знал с гимназии и университетских занятий.
       Демарат наливал, слушая про свою родную Древнюю Историю очень внимательно. Потом один сосуд повалился, а появился новый, тяжелый и полный. И Ниса прилегла, вытянула ноги и слушала, подперев рукой голову. Демарату я как бы докладывал, а, переводя взгляд на Нису, начинал воодушевляться - и расписывал вальтерскотски историю Темных веков... всех наших темных веков... и плыл-плыл по ее плечу, и спускался по складкам ее туники, как по горной реке... и захлебываясь, выплывал на перекате ее бедра...
       Демарат распарено багровел и все чаще утирал губы тыльной стороной кисти.
       - Здесь можешь стать хорошем прорицателем, - ясно сказал он. - Даже при базилевсе, если боги будут благосклонны... а похоже, так и есть. Будет немалый доход.
       Это была трезвая мысль, охладившая мою голову. Я напрягся и отпечатал ее в памяти.
       Мне показалось, что Демарат и вправду трезвеет. Он выпрямился - и теперь смотрел на меня пусто и прямо, как изваяние.
       - Николаос, - сказал он также пусто и прямо. - Я тебе верю.
       Я не знал, что ответить, чувствуя к нему необъятную симпатию.
       - Я хочу сказать тебе, - Демарат чуть склонил голову и стал смотреть на меня исподлобья, - что твои боги не ошиблись. Они послали тебя за жертвой - и вот она, прямо перед тобой.
       С губ Нисы прочь слетела простоватая улыбка цветочницы. Она бросила на Демарата тревожный и очень умный взгляд.
       - Не понимаю, - нарочно сказал я, поскольку очень старался в эти мгновения не понимать его.
       - Дурачком тебе уже не прикинуться, - сощурив один глаз, сказал Демарат.
       Мы переглянулись с Нисой - и оба изобразили полную оторопь.
       - Недурная... даже красивая смерть - сгореть в мгновение ока от взгляда богов, - с очень знакомой мне тоской в глазах проговорил Демарат, степенно отпил и закусил маленькой маринованной сливой. - Достойная смерть - лучшая награда. Лучше тусклых медяков кесаря.
       Он вздохнул.
       У меня ёкнуло сердце - так улыбался в иных мирах полковник Чагин, предлагая "ланч".
       - Демарат, - нарочито назвал я его по имени и на всякий случай опустил глаза. - Сейчас самое лучшее - не играть с огнем. Эти боги, которые мне известны не больше, чем тебе, - они наверняка слышат... и я не уверен, что они разумеют иносказания.
       - Какие иносказания! - раскинул руки Демарат. - Огонь есть огонь. Огонь - лучшая судьба.
       Я не вытерпел - и поднял взгляд. О, я вполне осознал, что обладаю поистине убийственным взглядом.
       Демарат держал серебряный кувшин крепко за горло, приложившись к его округлому рельефному боку виском.
       Ниса тихонько выдавливала в рот мякоть темной сливы.
       Я слышал неясный шелест вовне, над самим шатром, и ровный шум гуннского лагеря... Но тревожил, иголочками колол голову тот странный тихий шелест наверху...
       Ниса внимательно смотрела на бледную и сильную руку стратега, стиснувшую горло сосуда.
       - Вам в вашей дали известно о великой эллинской мести? - сосредоточенно проговорил Демарат.
       Я развел руками.
       - Об эллинских братствах разума и стратегии?
       Я сделал наивную улыбку.
       - Об Этолийском Щите? О Спартанской Лиге? О Мече Семи Врат?
       Увы, в моих знаниях Истории обнаружились провалы... Впрочем, я стал подозревать, что подобными "провалами памяти" могут страдать и наши заядлые профессора...
       - Вы ничего о нас не знаете, - сделал закономерный вывод Демарат.
       Он опустил кувшин на место... и больше наливать не стал.
       - Я скажу немного... - глуховатым голосом произнес он, явно намекая на значение великих тайн и заговоров. - Сколько дозволено "отцами"... и чуть больше того - для поддержания огня опасности, без которой скучно и холодно жить. Ты готов?
       - Пожалуй, - кивнул я.
       - Только больше не опускай взгляд, - твердо предупредил он. - В конце концов, если тут кто и лжет, то - не ты.
       "Придумал, тоже, "русскую рулетку", каких не было! - со злостью подумал я. - Хочет гореть - пусть горит".
       - Эллада погибла в битве с македонцами при Херонее, - сказал Демарат. - Эллада стала застежкой на плаще Александра... а потом - на тоге римских диктаторов... И тогда мы стали тайно сажать семена и плевелы. Мы создали лучшие на просторах ойкумены гимнасии, и лучшие техниты-эллины двинулись на все стороны света. Туда, куда посылали их "отцы" тайных союзов... Александра, превратившего Элладу в застежку на своем полевом плаще, воспитывал Аристотель. Надеюсь, это тебе известно?
       Я быстро кивнул, чтобы не сбить его с опасной дорожки.
       - Все знают: лучшие стратеги во всех армиях, при всех императорах - эллины и только эллины... пускай, у них нет собственных армий, они и не нужны - продолжал он, усиливая напор очевидной тайны. - Лучшие зодчие - эллины. Лучшие врачи от Полуночных островов до Рифейских гор и Ганга - эллины. Самые точные землемеры - эллины. Лучшие советники и нотарии - тоже мы, эллины. Отныне любой завоеватель, приходивший в Элладу, знал, что он может взять без спроса, а что должен лишь смиренно просить, ибо силой меча этого не возьмешь, а обойтись без этого - тоже не обойдешься. Цари и магистраты от Британии до Индии шлют в Элладу прошения, а на обратной дороге охраняют наемного технита куда лучше, чем царского посла.
       Я не выдержал такой мощной лобовой атаки - и решился на стремительный ответный обход с фланга:
       - Платят по найму только техниту, или гимнасию, к которому он приписан?
       К моей радости, Демарат вдруг раскаменел... на это я и рассчитывал своим маневром.
       - Этолийскому Щиту платят больше, чем мне, - то ли признался, то ли проговорился он.
       - Каков срок твоего найма у базилевса Аттилы? - продолжил я маневр.
       - Мой - семь лет... Начался два года назад.
       Я прикинул: огромная, но зыбкая и хаотичная империя Аттилы развалится раньше.
       - Я предвижу твой расчет, - усмехнулся Демарат. - Конец наступит быстрее...
       - Ты - прорицатель, а вовсе не я, - сделал я искренний комплимент. - Я только вспоминаю то, чему учили... Так что же случилось с великим Римом?
       Я, и правда, начинал догадываться, вникать в одну из великих подпольных истин Истории.
       - Мы, эллины, сделали римлян из неотесанных варваров приличными, образованными и разносторонними людьми. Народом с ясной целью, - сообщил Демарат. - Только их одних. Это был тяжкий труд. Но они оказались-таки неблагодарными варварами. Они извратили смысл, сущность. Эйдос...
       - Вечный недостаток титанов. Их рок, - весьма мудро заметил я. - Им даешь людское воспитание, прививаешь изысканный вкус, но однажды в их душах просыпается Хаос, их породивший... Причем Хаос принимает личину абсолютного, железного порядка. Не к этому ли выводу пришел в итоге и Аристотель?.. Ведь он был не простым воспитателем, а поистине - творцом, демиургом величайшего покорителя царств.
       Демарат посмотрел на меня очень пристально и уважительно кивнул:
       - Полагаю, что именно так он и думал...
       Тут я превзошел самого себя:
       - В зерне всякого добротного воспитания неизбежно скрыты, заложены плевелы. Это - грехи самого воспитателя. Сначала вверх тянется тонкий стебелек любопытства, потом распускается скромный цветок хорошего вкуса... из которого воинственно торчит пестик рассудка. (Демарат кисло усмехнулся.) И наконец наливается румяный плод... чего? Конечно же, греха! Большой, порой красивый и всегда страшный. Следствие грехопадения. Знакомо?
       - На иудея ты не похож, - пристальней всмотрелся в меня Демарат. - Следовательно, христианин?
       Я содрогнулся. Было отчего: перед моими глазами, как картины жизни в преддверии смерти, промелькнули все мои сны.
       И я высказал скромное предположение:
       - Теперь думаю: если бы оставался после крещения христианином хоть с горчичное зерно, мне не пришлось бы теперь служить неким огненосным рабом неизвестно каких демонов.
       - Отчего же рабом... - усмехнулся Демарат. - Как и я... наемным легионом в единственном лице.
       "В точку! Имя им легион!" - подумал я, но вслух не сказал.
       Я невольно потянулся к кувшину, но гипостратег Аттилы упредил меня и наполнил бокал, судорожно перелив через край.
       - Демарат, позволь уточнить... - Чтобы продавать в этом веке свой дар провидца, и вправду стоило кое-какие даты уточнить заранее. - Сколько лет минуло с того дня, когда предводитель вандалов Гейзерих нанес поражение объединенным силам обеих Римских Империй, Восточной и Западной?
       Демарат весь подернулся туманной улыбкой.
       - Много...- кивнул-клюнул он в ковер, - Достаточно, чтобы все кости полынью поросли... Семнадцать, если мне память не изменяет.
       "Четыреста тридцать второй год от Рождества Христова, - вспомнил и я. - Последние годы-деньки, перед наступлением Темных веков".
       - Ты угадал. Я участвовал в той кампании, - приятно удивил меня гипостратег своим нечаянным признанием.
       - Любопытно узнать, на чьей стороне. - Мне и вправду это стало любопытно.
       - Тут и гадать нечего, - усмехнулся Демарат. - Я предпочитаю образованных людей, с кем можно поговорить на марше. Я был советником у большого знатока поэзии Эсхила и Гомера, славного Бонифация, наместника Африки.
       - ...то есть командующего войсками Западной Римской Империи. Славный стратег, - сказал я, не думая иронизировать по поводу его поражения.
       - Вполне, - не нашел иронии в моих словах и Демарат. - Но варвару Гейзериху служили тогда лучшие выпускники Спартанской Лиги. В тот год Гейзерих был при деньгах - и мог выставить самую высокую годовую плату.
       И все же я не смог справиться со своим характером:
       - Можно подумать, король вандалов не слишком разбирается в поэзии Эсхила...
       Демарат рассмеялся, до достоинству оценив мой выпад.
       - Если не ошибаюсь, у Бонифация было римское гражданство? - прибавил я.
       - Не ошибаешься, - подмигнул Демарат, явно ожидая от меня новую острую шутку. - Большой человек. Трибун.
       "Генерал-губернатор", - прикинул я и снова для вида напряг память: - Он же, насколько я помню, раньше очень посодействовал вандалам. Привел их, можно сказать, на землю обетованную - в Африку... удобно устроил там, на другой стороне Средизмемного моря. Прямо напротив Рима...
       И тут я осекся... и оставил немым страшное и точное пророчество: ведь всего через шесть лет после нашего задушевного разговора с Демаратом, а именно в четыреста пятьдесят пятом году, вандалы варварского рекса Гейзериха нападут на Рим, опрокинут все семь холмов Великого Города, пыль поднимется до самых небес... Такое знание стоило приберечь... на черный день.
       - Снова никакой ошибки нет, - подтвердил Демарат, не заметив взрывоопасного многоточия в моей фразе. - У него с вандалами вышло много хлопот.
       - А у тебя? - спросил я и невольно посмотрел на Нису.
       Она умела быть совершенно отсутствующей и при этом же, как мечта, остро возбуждающей чувства.
       - Никаких, - мощно повел рукой Демарат, будто отдавая некую военную команду. - Я - наемный военный советник, и только.
       - Так сказать, искусство ради искусства? - пытал я его.
       - В некотором смысле - так и есть, - легко сдавался гипостратег.
       - А в остальном смысле... если не секрет? - спросил я. - Ты ведь не закончил рассказ об Этолийском Щите.
       - А в остальном смысле: лучшие военные советники базилевса Аттилы, а также его названного брата, то есть рекса вандалов Гейзериха, а заодно и персидского монарха - все до единого эллины.
       И Демарат сделал очень страшные глаза.
       - Все мастера Этолийского Щита? - с назойливостью сыскного дознавателя уточнил я.
       - Не только. Еще - Спартанской Лиги... Копья Афины.
       - Значит, наступила пора разрушить великую Империю, которая строилась эллинскими руками и которая, увы, извратила вашу великую эллинскую идею...
       - В некотором смысле, - со странной уклончивостью ответил Демарат.
       - История войны богов и титанов повторяется, - подвел я итог дознания. - И урок Аристотеля - тоже.
       Лицо Демарата вдруг сделалось непроницаемо-мраморным, глаза нехорошо заблестели.
       - Ты догадлив, - глухим, катакомбным голосом возвестил он.
       Я поразился тому, что он сказал эти слова только сейчас. Древняя История вызвала у меня приступ озноба. И я не побоялся показаться еще более догадливым и прозорливым:
       - Так это он, Аристотель, дал вам рецепт, как разрушить все то, что он сам же и начал создавать, когда взялся сделать из македонского сорванца великого титана?
       - Да! - громко возгласил Демарат и гордо поднял правую руку.
       Гордость и отчаяние! Сколько гордости и отчаяния было в этом его слове и в этом жесте.
       - Я - мастер Этолийского Щита. Тот, кто принял его завет, - торжественно произнес гипостратег Демарат.
       Ниса сидела, как глухонемая красавица.
       Тут я вдруг устал от всего разом - от всей Истории древних веков, выпил бокал, потом, почти залпом - еще один и сказал про себя и про всю нашу вселенскую суету:
       - Опасная, но бесполезная игра в демиургов.
       Демарат не ответил, повесив под сводом шатра дамоклову тишину.
       "Чего ты ждешь?" - молча спросил я его.
       - Полагаешь, они уже услышали тебя? - осторожно качнул я дамоклову тишину.
       - Но ведь ты меня услышал, - с бескровной улыбкой ответил Демарат.
       И снова стал ждать... Он, безвестный Ахиллес, он вел эту опасную и бесполезную игру с богами, не милосердными и не благими.
       "Выйти вон! - с тоской подумал я. - Прямо сейчас".
       И невольно поглядел через голову Нисы на неподвижные складки полога.
       Выйти - оскорбить Ахиллеса, твердой рукой кинувшего жребий...
       Остаться здесь, в круге времени, смотреть ему прямо в глаза - ведь он этого и желает... это его "русская рулетка"... Сидеть и ждать. Чего? Осечки?
       Была та же давешняя мысль: "Чагина бы сюда..."
       То, что в итоге выбрал я, было столь же нелепо, сколь и единственно верно: напиться крепко и - смейся, Бахус! - испортить богам-олимийцам прицел.
       Было совсем не до Нисы.
       Упредив Демарата, я схватил кувшин за горло и немного придушил его, но не настолько, чтобы вино перестало течь в бокал.
       Я видел ясно, что Демарат трезв, непоколебимо трезв. Волны вина нахлынули, я сладостно закачался на них - и поплыл... То вдали, то вблизи Демарат возвышался зловещим маяком.
       - Гейзерих еще не дошел до Рима, - донеслось с грозного маяка.
       - Дойдет! - не стерпев тайны, крикнул я со своей утлой лодки.
       - Возможно, - кивнул маяк. - Но король готов Аларих уже дошел. Полвека назад. Рекс Аларих сказал тогда: "Горе побежденным".
       - Я помню, - усмехнулся я.
       - Но ты наверняка не помнишь, что с рексом Аларихом на Рим шел мой отец.
       - Черт бы тебя побрал! - крикнул я на русском языке и тотчас ужаснулся зыбкости сослагательного наклонения.
       Новый Ахиллес брал на себя весь родовой грех... Языческие времена кончались. Века и впрямь наступали новые, хотя бы и темные...
       - ...А с нынешним врагом базилевса Аттилы, верно, идут твои братья, - перешел я вновь на эллинский, припомнив к месту короля вестготов Теодориха Первого, сидевшего в Тулузе.
       - Кровных нет, - с довольной ухмылкой отвечал Демарат. - Но если тебе, гипербореец, доведется побывать в Тулузе, передай от меня привет Пелею Безрукому. Мы учились вместе, сидели на одной скамье. Последний раз мы виделись позапрошлой осенью, здоровались в расстояния в восемь стадиев. Увы, обстоятельства не позволили нам устроить добрую выпивку.
       Загадка не была трудной: однокашники махали друг другу с вершин холмов, сбросив между собой в долину армии царей-неприятелей, которым служили.
       - Битва при Атеретахане, - кивнул Демарат.
       - Не помню такой, - признался я.
       Гимназический курс Истории и вправду бессовестно пренебрег ею.
       - Это были не Канны, что и говорить... - усмехнулся Демарат. - И никак не Марафон. Можно сказать, пограничные маневры со стычкой в исходе. Две тысячи легкой конницы с обеих сторон, столько же наемных легких пехотинцев... еще кое-какой сброд. Ни одного истинного воина. Ни одного настоящего меченосца. У меня, правда, было еще полторы сотни армянских стрелков, но я приберег их не для плебейской работы. Пелей написал мне в письме, что едва не лопнул от зависти, когда узнал о них.
       - Кто же победил? - рискнул я спросить.
       - Слава Зевсу Сотеру, обошлось без этих ребячеств, - с довольной ухмылкой сказал Демарат. - Жребии совпали с нашим обоюдным желанием.
       Волны снова прибили меня к берегу: я трезвел от таких откровений Истории.
       - Исход битвы решался жребием?!
       - Разумеется... - с гримом легкой скуки на лице кивнул Демарат. - Как и всех битв, начиная с первой осады Трои.
       - Неужели всех?! - обомлел я, вовсе не допустив, что имею дело с язвительной шуткой царского гипостратега.
       Демарат отвел взгляд и сделал вид, что борется с сомнениями.
       - Полагаю, - наконец, покачал он головой, - что в некотором смысле всех...
       Он покачнулся весь сбоку на бок, как неваляшка, и Ниса взвилась с ковра, упреждая его волю... Бровь гипостратега шевельнулась, молниеносно вернув Нису на ковер, к блюду с маринованными фруктами.
       Демарат встал, поколебал пространство тяжелым движением и вспугнул огоньки светильников. Тени рассыпались...
       Тем временем, гипостратег откинул крышку небольшого сундучка, извлек из него маленькую серебристую шкатулку и, вернувшись на примятые тюфяки, поставил ее между нами. Бровями он повелел мне открыть крышечку... Я увидел на дне шкатулки два крупных кубика, выточенных из янтаря. Стороны их были испещрены греческими буквами.
       Мы переглянулись, и Демарат понял, что на этот раз прозорливость изменяет мне... или же я умело претворяюсь полным профаном.
       - Берем вот так... - Демарат перевернул шкатулку, и кубики вывалились ему на ладонь. - Потом делаем так. - Он накрыл кубики своим пустым бокалом, предварительно опорожнив его умелым глотком. - Немного усилий... - Кубики весело заплясали в неволе. - И воля богов-покровителей... известна!
       Кубики выскочили на ковер.
       "Стой на месте!" - торжественно возвестил Демарат волю богов-покровителей, указав на выпавшую сверху на обоих кубиках надпись "сха". - В полном согласии с волей богов мы сейчас и поступаем.
       - И так же поступали римляне с бою с Ганнибалом при Каннах? - со всей осторожностью поинтересовался я.
       - Они-то как раз совершили большую глупость, - констатировал Демарат, подняв указательный палец. - Переоценили свои силы и поступили наоборот... Вот у кого была легкая рука, так это у Цезаря. Он проснулся не в лучшем настроении, но бросил мастерски: ему выпал "красный бок". - Демарат показал красную сторону одного из кубиков с надписью "ки", что означало "иди, нападай". - Цезарь мыслил очень широко. Одного из свидетелей сразу послал в Рим - сообщить Сенату "приказ богов". Никому до него не приходило в голову открывать врагу знаки боевых костей-тессер.
       Там, на берегу Рубикона, уже отпечатав на мокром песке у воды следы титана, Юлий Цезарь изрек: "Alea jacta est" - "Жребий брошен"... Я никогда раньше не задумывался, что же такое было брошено! "Alea" - простая игральная кость!
       - Но ведь и Сенат мог бросить кость, в свою очередь? - предположил я.
       - Сенат опоздал, - твердо сказал Демарат, будто присутствовал на том заседании. - В этом весь секрет удачи. И если угодно, военного мастерства. Улучить нужный момент, чтобы бросить кость удачно. У нас в гимнасии против восточного окна висела табличка с надписью: "Учись собачьему чутью, чтобы не сделать "собачьего" броска".
       "Собачьим" назывался неудачный бросок - такой, что хуже некуда.
       - Чутью вас тоже учили? - спросил я с намеком, а как же иначе.
       - Чутье - главный талант игрока, - был прямой ответ.
       - А кто учителя?
       - Мисты бога Арея...
       Тень легла на лицо Демарата, и я догадался, что достиг тех оккультных границ языческих тайн войны, переступать которые профанам запрещено. Демарат, сын Антиноя, был магом войны, посвященным в боевые мистерии эллинского бога сражений Арея и был мастером военной школы Этолийского Щита... и наемным полководцем несчетного числа варварских королей. Он умел вовремя бросать боевую игральную кость.
       Демарат бережно опустил кости на дно шкатулки и закрыл ее.
       - Посуди сам, Николаос, - проговорил он с неподвижной усмешкой, как будто сковавшей все его лицо. - Повстречались мы с тем же Пелеем... Положение безвыходное, как ни ломай голову: я знаю все его уловки, он знает все мои. Мы будет сражаться неделю кряду без всякого живого интереса и ясного результата. Нам перестанут платить. Единственный способ удивить друг друга - сделать игру втемную. Ты бросил... - От пронзительного взгляда гипостратега у меня морозец по спине пробежал, - ...а боги чуть-чуть замешкались... Им ничего не останется, как только исполнить тот же приказ.
       Вспышка! Вместо Демарата - темное пятно в глазах... и посреди пустого ковра - тяжеленькая серебристая шкатулка... была... теперь - вся расплавленная...
       Эта воображаемая картина ясно и навсегда отпечаталась в моей памяти. Я ее себе слишком четко представил.
       Демарат же остался в бытии, и я прозрел: он не сгораем... этот сейф, полный древних тайн.
       - Они не тронут тебя, - пророческим гласом изрек я. - Ты - свой.
       Демарат то ли с печалью, то ли с облегчением уронил голову вперед - и поразил меня ровненькой плешью в нимбе седин... как будто показал мне еще одно, потайное, пустое лицо - истинно бесстрастный лик мага.
       - Не ты привел варваров в сферы богов, - возвестил я не ему, а тем, кто смотрел на него через объективы моих глаз.
       Демарат кивнул и поднял взгляд на меня. Лицо, человеческое его лицо, мутно окрасилось, и он словно помолодел. Лоб прям, нос тонок и свиреп, щеки и губы без мякоти и изъяна. Плёночка мрамора под плёночкой воска. Безжалостно красив был в молодости.
       - Вот досада, - сказал он и вздохнул, и посмотрел с усталой любовью на Нису...
       ...и она приняла его взгляд, как объятия... всколыхнулась, пленительно выставив плечо и откинув назад голову. Он только что вернулся к ней издалека, прямиком со дна Аида. А она, не зная, где был ее хозяин и любовник еще пару мгновений назад, она легко догадалась: далеко, очень далеко.
       Привычным падением гипостратег повалился набок, и Ниса успела подхватить его голову и устроить у себя на ногах.
       - Я испробовал все на своей шкуре, - сказал он оттуда весело и безразлично. - Я знаю, что чувствуешь, когда раскаленное железо проникает в твое собственное мясо... когда стрела пробивает грудную клетку... Согласись, очень любопытно узнать, как тебе, когда сгораешь весь в мгновение ока.
       - Еще приятней сыграть в кости с самим Зевсом Вседержителем, - намекнул я.
       - Ты прав... хотя порой скука одолевает быстрее. - Демарат поднялся, и вновь на несколько мгновением мы остались только вдвоем в неземном, кромешном пространстве. - Но я помогу тебе найти того, кого ты ищешь.
       - Ищу не я, - поспешил я отбояриться: мол, и я не я и лошадь - не моя.
       - Разницы нет, - сказал, отрезал Демарат. - Раз у тебя нет выбора... Я постараюсь помочь и, может быть, в тот день... - Он подмигнул мне и указал на шкатулку.
       - Не знаю, как тебя благодарить... - развел я руками.
       И мы, рассмеявшись, свалились с темных высот на землю.
       - Ни слова больше, - приказал гипостратег. - Только поэзия, женщины и вино.
       - Одно - последнее, - уперся я. - Как у висельника...
       - Как у распятого христианина? - уточнил гипостратег.
       В великомученики я не годился - да и не к месту было.
       - Чем все же не угодила вам Империя, которую вы с таким старанием возводили латинскими руками? - поспешил я.
       Демарат поморщился сначала.
       - Пытались построить храм справедливости... Платонову республику без тирана... - вздохнул он. - А стала получаться, как в еврейских преданиях, Вавилонская башня.
       - Уж поверь мне, Демарат, этот фокус будет повторяться с завидным постоянством, - честно разочаровал я его.
       Но он уже и не думал грустить.
       - Значит, поэзия, женщины и вино, - с тем большей утвердительностью изрек он.
       Трижды заходили крепкие, загорелые ноги, и крепкие, загорелые руки ставили на ковер бокастые кувшины.
       Демарат грустно и протяжно читал Анакреонта, Алфея и кого-то еще, кого я в гимназии не проходил. Я тоже подхватил было на память Анакреонта, но потом перескочил на русский, на Тютчева и, кажется, все стихи подряд кончал одним и тем же:
      
       "Громокипящий кубок с неба,
       Смеясь, на землю пролила".
      
       Видно, запало в душу. Ниса танцевала нам, изображая Айседору Дункан. Ни дать, ни взять - декадентская вечеринка эпохи падения Римско-Российской Империи... и мне снилось сладостное, а потом довольно муторное и, наконец, тошнотворное качание на волнах, в которых не отражалось ничего...
       Толчок теплого, жидкого хаоса подбросил меня вверх. Забытый огонек был слаб, почти сер, я кинулся кружить в сумраке, потеряв направление к выходу и, не совладав с собой, выплеснул на ковер залп кислятины.
       Сумрак колыхнулся, дохнул мне в лицо холодом.
       - Господин, прими помощь!
       Меня тащил за локоть наружу телохранитель Демарата.
       Я поскользнулся, он вытащил меня сквозь парчовые складки вон.
       Ночная прохлада немного освежила меня.
       Телохранитель, держа копье острием в звездное небо, терпеливо и привычно дожидался конца моих мук. Так, наверно, он всегда дожидался, пока хмельной перебор отпустит его хозяина. Потом он участливо спросил:
       - Господин, воды?
       Я не успел ответить - глиняная плошка сама оказалась у меня в руках.
       Хотелось хлебать шумно, по-свински... Зато сразу полегчало.
       Я долго смотрел на звезды.
       Внизу, среди военного стойбища, разряжено колыхались устало-оранжевые пятна костров, что-то сонно звякало, невидимо пофыркивали кони. Ночь стояла низко, слоем в человеческий рост, густо чернея между слабыми сполохами костров. Под ногами едва фосфоресцировала земля, а выше ночи, по земному бордюру небес, медленно кружила предрассветная бледность.
       - Утро скоро, - поблагодарил я телохранителя еще и за то, что он не мертвел, стоя рядом с "посланцем богов".
       - Скоро, господин, - ответил бесстрастный телохранитель. - Я провожу господина.
       Я зяб и мелко постукивал зубами, но в ту минуту хотелось позябнуть еще.
       Я успел сделать всего один шаг к шатру, когда телохранитель позади меня жутко всхрапнул, обжигающе дохнул мне в затылок и упал на меня, сбив с ног.
       Что-то впилось мне в шею сзади... Будто этот великан вцепился мне в шею, как волк.
       Но вдруг тяжесть тела, придавившего меня, пропала, а спустя миг и сам я вознесся над землей.
       Я успел увидеть в сумраке: телохранитель Демарата лежал на земле с простреленной шеей. Это ее острие кольнуло меня сзади, как вампирский зуб.
       Небо свернулось в овчинку, вмиг окутало меня, и мир затрясся, загремел копытами. Куда-то опять уносила меня судьба.
       Потом неведомая сила швырнула меня на хрустящую солому - и солома тоже сразу двинулась куда-то в сторону.
       Раздался глас на ломаном греческом:
       - Высунешь голову - отсеку!
       Я прозрел во мраке: меня украли! Унесли, перекинув через седло судьбы, бросили в кибитку и повезли. Куда? Не важно... Главное, убивать явно не собирались.
       И мало того, что не собирались - еще накормили и напоили. В наглухо закрытую кибитку бросили несколько лепешек, кусок вяленого мяса и большой бурдюк.
       Из бурдюка на меня, а потом в меня полилось крепкое пиво... и так в продолжении многих дней я был заложником неведомых сил и успокоительного запоя. Похоже, меня держали пьяным намеренно - опять же, с целью помешать точному прицелу.
       День проходил за днем - и все они отличались от ночей только короткими росчерками света, проникавшего в щели полога.
       Время потерялось совсем. А пространство... Однажды вдруг я услышал всего одно слово, произнесенное явно нечаянно, от чувств, потому как говоривший сразу осекся. И это слово на миг воссоздало вокруг меня разом всю вселенную.
       - Данувий! - произнес некто вовне тьмы.
       Дунай!
       Меня везли на восток.
       Полусонное хмельное сознание отозвалось эхом. Дунай! Я протрезвел мигом. Дунай! Уже, считай, Австро-Венгрия! Я оказался гораздо ближе к России... К России! Я так и подскочил на своей уже затхлой, вонявшей подстилке.
       Голова страшно заболела, но к России все равно было гораздо ближе - это главное!
       Да, именно в ту минуту ясно образовалась моя безумная идея: вернуться в Россию за много веков до ее рождения! Верую, ибо абсурдно! До основания Москвы - семь веков. Что ж из того? Воробьевы горы на месте, на Пречистенке - глухая чащоба, но своя, все родные места!.. Может, удастся пробраться южнее - к Киеву... Киева нет, но какие-то селения славянские в тех места должны быть. Всё свои же! Кто там? Поляне? Языка не знаю... Он вроде как еще даже не древнерусский... Ничего - выучу быстро, не японский же! Могу подвизаться знахарем... фельдшерские курсы, видать, неспроста кончал... Научусь гнать спирт для военно-полевой антисептики и не только. Знаю ромейское наречие, оно же греческое. Могу наняться толмачем к какому-нибудь князю. Научу своих, как вести дела с ромеями. Поеду послом в Царьград! Каково!
       Пусть кану в темную древность - зато с каким шиком...
       В таких полухмельных мечтаниях я провел еще некую эпоху, некий эон в первозданной тьме и очнулся, лишь когда вонь наружи усилилась настолько, что стала забивать вонь, что скопилась внутри и уже стала привычной.
       Дорога наружи стала подергиваться - и несколько раз донеслись гортанная речь, похожая на перекличку воронов в сыром осеннем небе.
       Кибитка встала в ночи.
       Полог дернулся вверх, не обнажив света. Огромные ручищи вмиг добрались до меня, выволокли наружу, в атмосферу тяжелого амбре и - я так и не понял где: то ли в естественном водоеме, то ли в огромном корыте - меня живо обмыли очень холодной водой и натерли благовониями, как труп к бальзамированию.
       Потом поставили на ноги и надели на голову мешок с прорезью у подбородка.
       - Стоять можешь? - раздался вороний вопрос на плохом эллинском.
       Я попробовал и буркнул в мешковину:
       - Могу.
       - Идти можешь? - последовал второй вопрос.
       - Куда? - по-интеллигентски вильнул я.
       Вместо ответа меня грубо развернули, куда надо.
       Я шагнул неуверенно - раз, другой, третий. Ноги ломило, колени хлюпали - сколько дней я провел в лежаче-сидячем виде, кто бы сказал...
       - Можешь, - подтвердили наружи.
       Сильная клешня ухватила меня за локоть и повела, куда надо.
       Шли долго - я успел устать.
       По дороге с четкой периодичностью, точно натужный бой древних неухоженных часов, грубо и резко звякало, скрипело, отодвигалось.
       Вдруг началась лестница, о которой меня предупредили резким рывком вверх... но я не догадался и все-таки споткнулся.
       И с каждой ступенью амбре застойной выгребной ямы, в которую, кажется, ходили и люди, и лошади, и собаки, отступал под напором благовоний, в гуще которых сильнее всего выделялся сандал.
       Могло показаться, что меня насильно ведут по чудесной лестнице прямо в небеса... Только ступеней до небес оказалось маловато... Потом начались коленчатые коридоры-лабиринты.
       И вот внезапно я оказался в полной тишине и полном одиночестве.
       Волна сандалового тепла накатилась на меня, едва не опрокинув.
       Короткий вороний диалог произошел передо мной. Один голос - глухой и далекий - раздался первым вдали. Второй - гулкий - прямо передо мною. И снова донесся первый - явно перекрывая силу и волю первого.
       Мешок был сорван с моей головы - и я невольно, до боли зажмурился. На внутренней стороне моих век отпечаталась белой тенью фигура римского полководца... Масляные светильники маячили в просторном помещении - тусклые, но ослепительные для моих глаз, не видевших живого света неделю-другую... а может, и третью.
       - Ты правильно делаешь, - раздался передо мною гулкий глас чистейшего эллинского наречия.
       - ...Пусть откроет, - донесся дальний, вложивший в эллинскую речь сильный восточный акцент.
       Я понял, что мне начали доверять, и осторожно открыл глаза.
       Посреди просторных покоев прямо передо мной стоял коренастый, рыжебородый человек, и впрямь одетый римским полководцем.
       Он смотрел на меня, точно на вражеское войско, идущее в наступление, но еще не приблизившееся на столько, чтобы окончательно оценить его мощь и напор.
       - Похож на человека, - сказал он, явно обращаясь не ко мне.
       За ним произошло движение теней, и я увидел.
       Вдали, спиной ко мне, кто-то низенький и весь темный, взял горсть... похоже, фиников с резного стола на трех грациозных ножках.
       Тот, "посторонний", был в мономашьей шапочке с горностаевой опушкой, тонкая и бледная косичка торчала из-под нее, быстро истончаясь в жало... и блестел широкий обод золотой серьги...
       "Женщина, что ли?!" - изумился я.
       Но руки... но плечи кузнеца... Это был он... Он!
       Аттила, Бич Божий, обратил ко мне свой лик и быстрой, скалящейся улыбкой отпечатал на мне свое "тавро".
       "Ты родишься через полторы тысячи лет", - вдруг сказал я себе... от того, видать, что мозг не справлялся с невероятностью этой минуты.
       И неловко, как мог, я поклонился.
       Что-то очень знакомое, необъятно и зловеще знакомое истекало из облика того, кто уже давно был только символом эпохи, именем нарицательным... и грубоватые, но сглаженные, обточенные черты межрасового сплава, и евразийская коварная приветливость в глазах, и мудрые бровки, и матовая выпуклость скул, и милая какая-то, сивая бородка... Я обомлел... Как ясно в эту минуту напомнил он мне великого кагана всея Совдепии!
       Вот когда я прозрел: времени нет, пятнадцать веков - иллюзия, шулерский фокус, потому нет и не происходило в моей собственной судьбе никаких чудес... И не было в этом падшем мире никаких чудес, кроме чуда Воскресения...
       "Римский полководец" сдвинулся вместе со своей тенью из поля моего зрения. И Аттила спросил меня, на этот раз на латыни:
       - Кто ты и откуда?
       Я ответил, как мог, лаконично.
       - Кто эти боги, что тебя послали? - Фразы он выстреливал молниеносно, по-восточному жестоко порабощая эллинские изыски речи.
       - Не знаю, базилевс, - честно вздохнул я. - Эти боги обитают в пределах иного мира.
       - Что они хотят от меня? - недоверчиво усмехнулся Аттила.
       - Ничего, базилевс, - уверенно предположил я. - Похоже, они разыскивают того, кто нашел тайную тропу на Олимп. - Я вспомнил, как потоки лавы растапливали ледяную красоту невиданных городов. - Возможно, это маг, который сумел воспользоваться мощью твоих армий. Движение твоих армий, базилевс, каким-то образом коснулось их небесных владений.
       - Я этого не заметил, - без удивления сказал Аттила. - Заметил только, что твоими и богами или демонами сожжены мои воины.
       - Не по моей воле, - поспешил уточнить я.
       - Пусть так, - равнодушно сказал Аттила. - Что у тебя с глазами?
       - Хотел бы я сам это знать, - снова вздохнул я.
       Аттила усмехнулся и кивнул в сторону. Позади меня раздались тяжелые шаги. Двое стражей вывели вперед плохо одетого человека, робко сжимавшего в руке дротик. Пасть ниц перед базилевсом ему не дали, схватив за плечи.
       - Пусть твои боги покажут свою силу здесь, передо мной, - повелел он чужим богам и бросил гортанный, нечеловеческий звук.
       Человек с дротиком испуганно блеснул белками глаз и размахнулся с неистовым усердием, верно, стараясь пронзить меня насквозь.
       Все это уже случалось со мной: физиологический всплеск страха, резь в глазах, во всем мозге, вспышка магния, чернильный сумрак... головокружение и слабость в ногах.
       Кто-то поддержал меня, кто-то поднес воды, много холодной воды, сзади подставили под колени табуреточку, я не сел.
       Мозаика бесформенных пятен вскипала передо мною, разъятые Хаосом части воссоединялись друг с другом. Темная фигура Аттилы приняла ясно очерченный вид, и кольцо серьги, сверкнув, качнулось маятником.
       Когда я вполне прозрел, останков новой жертвы уже не было, пол уже был чист.
       "Римский полководец" остался на месте и напряженно щурился.
       - Кто из наших магов сможет повторить? - спросил Аттила.
       - Сильное колдовство, базилевс, - кивнул тот, отметив меня гнетущим взглядом. - Я не видел подобного.
       Аттила сделал ко мне шаг и протянул сильную гнедую руку, я невольно подставил свою, мне на ладонь посыпались финики.
       - Подкрепись, гипербореец, тебя качает, - сказал он.
       И мы оба стали жевать.
       - Я могу вынуть меч, - жуя, сказал Аттила и рукой погладил рукоять. - Что случится?
       Оставшиеся финики гадко прилипли к моим пальцам, а подаренная Демаратом туника - к моим лопаткам.
       "Бог мой! - обомлел я. - Сейчас вся История перевернется!"
       Он обрадовался моей растерянности.
       - Базилевс! Ты останешься жив, но небо рухнет нам на головы, - словчил я.
       - Так я и думал, - спокойно кивнул Аттила и, коротко глянул на "римского полководца", сказал ему, как ни странно, на эллинском: - Первое сообщение подтвердилось, Орест!
       Меня осенило! Так вот кто этот "римский полководец"! Это - Орест, военачальник и временно личный секретарь Аттилы. Римлянин до мозга костей! И не просто римлянин, а родной отец Ромула Августула, будущего номинального владыки Рима, точнее левой, западной части державы, Западной Римской Империи, последнего императора, низложением которого кончится Древний Рим и вся Древняя История, после чего начнутся Темные Века... Ждать не так долго. Всего четверть века... Может с возвращением на родину стоит повременить и остаться здесь - свидетелем великих событий?
       - Пора проверить и другое, - сказал Аттила и снова остро посмотрел на меня. - Может, это римские боги послали тебя, опасаясь, что я направлюсь в пределы Рима со своей армией?
       - Ни один из тех богов или демонов, которых я видел, не был похож на римского бога. Они выглядели... - Я подумал и решился: - ...варварами.
       - Орест, может, твои боги так ослабли? - весело спросил Аттила.
       - Если это они, то, тем менее, они еще способны сжигать ударом молнии, - осторожно, но вполне ревниво заметил "римский полководец при дворе Аттилы".
       - Не они... Они просто воспользовались силой гиперборейца, залезли без спроса в его сердце и теперь пугают нас, - коротко и четко рассудил Аттила.
       Пожалуй, и я не придумал бы лучшего объяснения всем чудесам, чем одержимость нечистым, но целеустремленным духом.
       - Так что нас ждет в грядущем, гипербореец? - спросил меня Аттила. - Ты ведь, по слухам, еще и прорицатель.
       Такого экзамена по истории я никак не ожидал!
       Отрешенно, без холодного гимназического ужаса, я осознал, что мои виды плохи, грядет "неуд", ибо все великие победы гуннов уже позади. Ничего хорошего предсказать не удастся, если только не врать, как все оракулы.
       Я прикинул сроки... В Истории противостояния Аттилы и Рима оставалось одно, самое великое событие - битва на Каталаунских полях в Галлии, нынешней Франции... на цветущих полях Шампани. Величайшее сражение на исходе Древности. Гуннские орды против союзных войск римлян под командованием легендарного Аэция и готов тулузского короля Теодориха... Одна из самых кровопролитных боен в истории мира. Кровь окрасит реки до дна. Погибнет сотня тысяч или больше. Римляне и вестготы припишут победу себе, а гунны с их племенами-союзниками - себе... Точь-в-точь как в истории с Бородиным... Но тогда, на исходе Древней Истории, уставшие армии сомнамбулически разбредутся в разные стороны Европы, оставив убитым продолжать сраженье на небесах, а летописцам - выполнять повеления своих хозяев... Это великое, но никчемное сражение на отшибе империи окончательно подорвет дух Рима и силу гуннов... Или его исход тоже решался шулерским жребием эллинских "масонов", сидевших в штабах противоборствующих сторон?
       Я помнил по учебникам, что Аттила собирался пойти прямо на юг, на Рим, но как бы передумал.
       Я так и сказал:
       - Наступающее лето неблагоприятно для походов на юг... Базилевс, тебя ждет Галлия.
       Я ожидал любого ответа, но только не того, что Аттила кивнет с таким удовлетворением, даже энтузиазмом.
       - Верное слово, - добавил он к кивку. - Что ожидает меня там? Вещай!
       Я порылся в памяти и ответил, как и полагается опытному прорицателю, вполне мутно, но в меру определенно:
       - Пусть король готов, Теодорих, будет терзаться целый год в ожидании столь высокого гостя. Нужно собрать все силы, базилевс.
       - Хорошо говоришь, - сухо усмехнулся Аттила. - Но это твое предсказание стало известно мне раньше, чем тебе. Я уже повелел ему сбыться. Говори, где. Место? Исход?
       О, какое волнение, какой трепет: предсказывать уже сбившиеся события эпических веков!
       - У Труа. Прекрасные и бескрайние Каталаунские поля... - "И вот нашли большое поле, Есть разгуляться где на воле" - полезло гимназическое... как-никак экзамен.
       - Кто встретит меня у Труа? - угрожающе вопросил Аттила.
       Такой неожиданно грозный тон вождя гуннов вогнал меня в оторопь: что не так, разве я ошибся?
       - Кто приведет войска? Кто будет во главе? - вопросил он уже не так свирепо - лишь давая понять, что Теодорих ему не ровня, и он идет навстречу другому.
       Огни светильников нервно трещали.
       Я вздохнул с облегчением: мне было, что ответить.
       - Аэций, - тихо намекнул я.
       Да, командующим вражеской армии будет Аэций - "последний римлянин", пытавшийся, как атлант, поддержать всю массу заваливавшейся империи. Тщетно! Битву он не проиграет, но вскоре после неё будет убит своим же императором, как опасный соперник. Империя обречена.
       Аттила осклабился вдруг и блаженно прикрыл глаза.
       - Аэций... - шепотом повторил он за мной. - Мой брат Аэций.
       Конечно! Когда Аттила был союзником Рима, получив от него гражданство и "маршальское" звание, они вместе воевали с варварами. Другими варварами. Они были командирами-однополчанами. Аттила учился у Аэция римской стратегии и тактике... Возможно, у них были общие на двоих военные советники. Вроде Демарата... Да и жив ли он еще, Мастер Этолийского Щита, или я видел его во сне?
       - Базилевс! - распугав масляные огоньки вокруг, налетел голос Ореста. - Мыслимо ли? Аэций и король Тулузы - лиса и волк. Скорее мы, римляне, перенесем свою столицу в Иудею, нежели Теодорих оставит войска под началом Аэция. Базилевс, этот гипербореец, настоящий ли, мнимый ли, просто зубоскалит!
       Теперь я понял, почему Орест, тоже один из последних римских патриотов, проиграет свою партию варварам и, окончательно погубив империю, сам погибнет ни за грош. Он не будет знать жребия, который выпадет на боевых костяшках...
       - Орест, Орест, - мирно перебил Аттила своего полководца и отца будущего последнего императора Рима. - Сегодня ты слишком честен, Орест, потому простодушен. Тебе не понять, какое доброе предзнаменование привез нам посланник богов, гипербореец он или нет.
       И он открыл глаза прямо на меня:
       - Ты убедил меня, гипербореец. Ты - великий прорицатель. Такое предсказание не может быть ложным. Боги исполнят, как ты сказал... Два таланта золота ты получишь за одно это имя... Аэций. - Вождь гуннов вздохнул ностальгически. - Мы давно с ним не виделись... Орест, оставь нас наедине.
       "Римский полководец" поднялся, сдерживая смятение:
       - Базилевс...
       Аттила обратил взор на него.
       - Базилевс, прикажи осмотреть его, - сказал Орест.
       Обыска я не мог потерпеть, хотя, верно, меня обыскивали уже не раз, пока я был в полубессознательном, хмельном положении. Я вскочил, потеряв всю пророческую степенность.
       - Базилевс, гиперборейцу легче умереть, чем позволить.... - а слова-то нужного, точного, я не знал и, растерявшись, придумал привычное: - Я лишь могу позволить сменить на мне всю одежду.
       Аттиле понравился такой оборот:
       - Хочешь одеться, как я?
       Сам он был в темном и очень простом одеянии - длинной рубахе без ворота и с рукавами до плеч, в широких, грубых штанах. Только сапоги с загнутыми носами и рукоять меча, торчавшая из скромных кожаных ножен, кичились блеском золотых узоров и звездами дорогих каменьев. Горностаевая шапочка, разумеется, царила над всем.
       Спустя всего пару минут я был наряжен вполне по-варварски, то есть привычно, то есть мог теперь не стесняться античной юбочки-туники и своих голых, бледных коленок.
       - Наша одежда тебе больше к лицу, - заметил Аттила.
       Я не мог не согласиться и сделал искренний благодарный поклон.
       - Ни на эллина, ни на римлянина ты не похож, - добавил вождь гуннов. - Стоит ли рядиться в чужие перья?
       - Так сложились обстоятельства, - оправдался я.
       - Помню. Мне сказали, что ты упал с неба голым... или вынырнул из моря... как было? - Аттила хитро улыбнулся и сквозь меня повелел стоявшему за моими плечами "римскому полководцу": - Я позову тебя, Орест.
       Лестница мерно и неохотно заскрипела.
       Мелькнул призрак, и мое жесткое деревянное креслице со спинкой чуть выше поясницы было поставлено к самым ногам Аттилы, восседавшего на небольшом возвышении, вроде амвона...
       Только теперь я, мимолетным взором, я успел разглядеть убранство просторной комнаты - дубовые пилястры с прихотливой восточной резьбой, множество цветастых ковров, покрывавших стены и пол.
       Аттила долго смотрел мне в глаза. Казалось, он совсем не дышит. Левая рука его снова, как бы беззаботно пританцовывала на рукояти короткого меча, а правая, сжатая в кулак, лежала прямо на срамном месте. Мне почудилось, что передо мной некто - вовсе не варвар, а равный самому Аристотелю...
       - Гипербореец, - тихим рокотом произнес Аттила. - Весь свой страх спрячь поглубже...
       Тише той тишины я в своей жизни не припомню.
       - ...и открой мне срок.
       Я догадался сразу, флюгерок ужаса затрепетал - лгать или не лгать?
       - Не лгать! - кивнул Аттила. - Ты не тот, за кого тебя принимают... а я - не трусливый шакал.
       "Не лгать! Благодарю тебя, повелитель гуннов, Бич Божий! Ты укрепил меня в бездне времен."
       - Срок мал, базилевс... - Меня бросило в жар.
       - Каков?
       - Четыре года...
       - Скажи точнее. - Аттила оставался невозмутим.
       - Не знаю, - не солгал я. - Не помню.
       - Не помнишь? - удивленно поднял бровь Аттила.
       - Кажется, конец лета... - поспешил я увести предсказание от моей главной тайны, которую вовсе не хотел раскрывать...
       - Кто он? - прямо спросил Аттила.
       - Возможно, никто. - Пот покатился с меня градом. - Это будет... твоя первая брачная ночь с той девушкой... Утром к тебе войдут и увидят, что она плачет над тобой... Одни станут утверждать, что у тебя лопнула горловая жила, другие... - "Не лгать!" - ...что тебя задушила молодая жена... Я не думаю, что она виновна, базилевс.
       - Думать, гипербореец - не твое дело, твое дело - вещать, - чеканно проговорил Аттила, весь как-то электрически светясь. - Скажи мне ее имя сейчас.
       - Ильдихо, - донес я.
       - Германка, - усмехнулся Аттила. - Германки очень красивы и сильны.
       - Да. Из Бургундии, - уточнил я, уже невольно кичась своей осведомленностью.
       - Бургундии нет, гипербореец, это ты забыл, - твердо сказал Аттила. - Ее сокрушил брат мой, Аэций, когда я служил у него простым трибуном...
       Звучало как "простым полковником"...
       - Но еще остались бургунды.
       Вот так просто и лаконично мне была пересказана концовка Песни о Нибелунгах.
       Аттила на несколько мгновений снова застыл, как изваяние, а потом тихо прошептал... будто ласково позвал молодую жену на брачном ложе:
       - Ильдихо!
       Я сидел, мокрый, как мышонок, и, пока он смотрел в сторону, утер лоб и лицо рукавом.
       Внезапно Аттила поднялся на ноги и навис надо мной.
       Я невольно вскочил, но наткнулся теменем на его железную ладонь.
       - Не трогайся с места, гипербореец, - предупредил он.
       - Ты заслужил знать больше, гипербореец, чтобы сообщить мне больше, чем знаешь, - сказал он и снова сел.
       Снова мелькнул призрак - и у меня в руках появился тяжелый полуштофный кубок, полный алого густого вина.
       - Пей, - повелел Аттила. - Опорожни до дна... Я вижу, что вся вода из тебя вышла. Замени ее огнем.
       Я выпил, сколько сумел, и подумал, что в преисподней не так жарко, как здесь, у ног гуннского вождя.
       - Ты не дух, как пугал меня Орест, - сказал он, сдерживая в себе некое воодушевление. - Теперь вижу...
       Я держал кубок на коленях, не зная, куда его девать. Аттила и светильники медленно поплыли в круг.
       - Кто, кроме меня и духов огня, знает, что есть смерть, принесенная невинной девушкой, - стал вещать он куда более великие тайны, чем те, что мог принести я. - Ты узнаешь, гипербореец...
       - ...и умру, - само собой, без чувства, вырвалось у меня.
       Аттила поморщился.
       - Тебе лучше знать. Слушай. - И он принял позу благородного, царственного рассказчика. - В былое время король Бургундии Гундихар привез из-за моря красавицу и славную воительницу Брюнгильду и стал похваляться перед моим отцом Мундзуком. Тогда нам было известно, что она досталась ему, проиграв поединок на враньих секирах... Вплоть до того поединка руки Брюнгильды домогались наследники корон шести северных королевств, и все теряли головы. Сначала - от ее красоты, потом - от ее оружия. Эта часть истории известна всем... И тебе тоже, гипербореец.
       Я невольно кивнул. Рассказ Аттилы и впрямь вторил Песне о Нибелунгах... Вот только Песнь о Нибелунгах будет сложена пять веков спустя...
       - Мой отец Мундзук и Гунддихар были друзьями до той самой ночи, - продолжал Аттила, - когда вино разгорячило бургундца и отец сказал ему:
       "Ты слишком молод и глуп, Гундихар... На твоем месте я подставил бы шею под секиру Брюнгильды. Не потеряв чести, ты обрел бы истинную силу. Настанет день, когда души северных принцев, поверженных Брюнгильдой, вернутся и подчинят своим мечам всю землю. Но тебя не будет среди них, Гундихар. Ты обопьешся любовью".
       И Гундихар в ярости обнажил меч. Мой отец не стал проливать его кровь, он утихомирил юнца. Они расстались еще не врагами. Но вскоре тайна открылась: Брюнгильду победил не Гундихар, а его брат по мечу, северянин Зигфрид. Он вышел к принцессе, одетый в доспехи бургундца и в его шлеме. Шлем от темени до кадыка, похожий на перевернутый котел с прорезями.
       Когда обман всплыл белым брюхом кверху, Гундихар убил Зигфрида ударом копья в хребет, опасаясь самой страшной мести Брюнгильды - уходу к законному мужу и господину. Зигфрид был вторым Ахиллесом, великим воином. Послы Тулузы, Рима и державы гуннов собрались и бросили жребий, кому совершить священную месть. Жребий пал на Аэция, моего названного брата Аэция, славнейшего военачальника империи... И на меня. Двенадцать лет и сотня дней минули с того дня, когда гунны под началом Аэция сокрушили железное войско бургундов. Гундихар был пленен и заперт в верхних покоях своего замка, захваченного нами.
       Брюнгильда покинула бургундский двор месяцем раньше, и все кругом знали, что она гостит у своей родственницы в Иллирии. Мы послали за ней и предложили взять в руку секиру еще один раз... Гундихар дал согласие на поединок, но Брюнгильда отказала ему. Разумеешь, гипербореец? Отказала! Вот ее слова:
       "Он должен разделить смерть поровну с моим истинным господином, Зигфридом. Я прощаю его".
       Я слышал ее слова собственными ушами. Нам долго не хватало ума, мы маялись, как поступить. Никто не решился бы теперь убить Гундихара так, как он убил Зигфрида - слишком глубокая яма бесчестья. Аэций - мастер поединка армий, но за это свое мастерство он отдал духам силу единоборства. Я же в ту пору по своему положению еще не стал ровней Гундихару...
       Сила жребия кончилась с разгромом бургундской армии. Вникаешь ли, гипербореец, сколь трудная задача выпала нам?.. Однако же судьба бургундца сделала дело за нас.
       Гундихар был нетерпелив, с ним случались приступы отчаянной отваги. Вернее обратное: отважного отчаяния. Не вынеся тишины плена, он сумел поджечь ночью дверь своего узилища, и когда огонь подточил доски, разбежался от стены - и проломил их всем телом. Он выбрался в одну из боковых бойниц башни, надеясь спрыгнуть на стену. Но возбуждение крови погубило точный расчет. Это была безлунная ночь, тьма до небес стояла подземная. Гундихар перепутал бойницы и пролетел мимо стены. Мы услышали глухой удар об землю и тягучий стон - так стонут волки, попав в ловчую яму.
       Когда ко крепостному рву поднесли факелы, Гундихар на его дне уже изошел кровавой пеной, но еще смог поднять одну руку. Он назвал мое имя, гипербореец, я вложил ему в руку его меч, и я исполнил его последнее желание... его собственной рукой, крепко сжав ее...
       Всякий воин знает цену двух смертей: в постели и одиночестве - позор, на поле битвы - слава. Цена третьей смерти теперь известна только мне и тебе. Смерть от руки невинной девушки - в первую брачную ночь. Эта цена - вечная сила! Гундихар пирует в Валхалле со своими богами. Пусть пирует. Души северных принцев готовятся к бою.
       - Настанет день гибели богов, и огонь поглотит Валхаллу... - Какой эпический озноб прокатился по моему хребту, когда я возвестил Аттиле апофеоз варварского духа!
       - Твои боги проснулись, гипербореец! - столь же эпически ответил Аттила. - Истина известна им. Они слышат меня.
       Вне времени и пространства, не на земле и не на небесах, в яйце Кощеевой смерти, в красном свете полыхающей Валхаллы наступило безмолвие.
       Не вытерпев этой кромешной вечности, я задал вопрос:
       - Базилевс, что сталось с Брюнгильдой?
       Аттила качнулся в печальной улыбке:
       - К Брюнгильде сватался сын Мундзука...
       Меня влекло в глубину тайн:
       - Сын Мундзука жаждал подставить шею под ее секиру?
       - Сын Мундзука жаждал третьей смерти, о которой не знал Ахиллес, - ответил вождь гуннов. - Но опоздал. Она приняла вашу веру, никеец, и затворила себя где-то в Иллирии. Можешь радоваться.
       Пост скриптум Песни о Нибелунгах поразил меня.
       - Потомки не будут знать правды - ни о гибели Гундихара, ни об обращении Брюнгильды в христианку, - провещал я самое простое пророчество.
       - Ни о моей смерти, - беззвучно рассмеялся Аттила. - Уход Брюнгильды закрыл мне путь к силе. Я опасался, что - навсегда. Ты... кем ты ни был... ты открыл мне его вновь. Маг, за которым ты послан богами или духами, - здесь. Ты видишь его. Ты достиг цели.
       Ничего не произошло.
       Даже масляные огоньки не дрогнули.
       Духи робели перед Бичом Божьим?..
       - Ты можешь остаться с ним, - сказал о себе Аттила в третьем лице. - Стать его первым прорицателем.
       Я был уверен, что Аттила прекрасно знает мой ответ лучше любого прорицателя. Я даже не раздумывал:
       - Базилевс, мой Бог ныне влечет меня на восток, на земли далеких предков.
       Аттила кивнул.
       - Я дам тебе охрану в двадцать воинов, охранный знак и послание к любому из каганов на востоке... Захочешь, вернешься. Просишь что-либо еще?
       Отправить меня в Рим других веков, к моим родителям, не мог даже он, гроза Римской Империи. Ради благодарственного поклона я отогнал прочь, на полтора десятка веков, свою интеллигентскую гордыню.
       Спустя несколько мгновений меня быстро вывели по коридорам-лабиринтам, лестницам-лабиринтам наружу - и вдруг оставили одного на полпути вниз, от дворца к воротам, откуда на меня мутно и равнодушно смотрели два медвежеподобных стражника.
       В эту минуту тучи на небе были раскроены по небесным лекалам, и темные войлочные куски лежали над нами разрозненно, пропуская между собой сильный и чистый лунный свет. Прозрачное серебро струилось вниз, обметывая земные предметы холодным блеском.
       Невольно, неторопливо я обернулся вокруг своей оси.
       Я был ошеломлен. Впервые у меня возникло ясное ощущение, что я очутился вовсе не в прошлом, а на совершенно чужой планете.
       Яшмовых тонов дворец, из которого я только что вышел, возвышался надо мной огромной китайской игрушкой... И вовсе не китайской. Что-то было в нем и от русского терема, и от Вавилонской башни. Он был невероятен, неописуем, как-то нехорошо сдвигал рамки известных мне культур и тем самым как бы искажал мое сознание... На миг он вызвал у меня своим видом сильное головокружение.
       Широкое и совершенно пустое пространство вокруг дворца было ограничено каре сплошного, в два человеческих роста бревенчатого частокола.
       От врат, между рядами капитальным деревянных строений с восточными профилями крыш, текла в сумрак довольно прямая и просторная улица. Все остальное, наблюдаемое вдали в виде россыпи разноцветных шатров, игрушечных кибиток, огней, рассыпалось без порядка по долине - это и был эфемерный Аттилоград на Дунае, испарявший дух полей орошения... к которому я, как и полагается человеку в полном варварском облачении, уже успел принюхаться.
       Кого я меньше всего ожидал увидеть в эту ночь и кого я совершенно не удивился увидеть - был Мастер Этолийского Щита, гипостратег Демарат.
       Он явно ожидал меня и менее всего ожидал увидеть меня в новом обличии. В свете двух факелов, которые держали его новые охранники, он даже не сразу признал меня в новых одеяниях.
       Не здороваясь, он разразился сценической тирадой:
       - О, великий Дионис! Новая маска! Мое почтение! - Он поклонился хмельным зигзагом. - Как я и полагал, таинственного мага и волшебника, открывшего варварам путь на Олимп, а голодным волкам - путь в Валхаллу, не нашлось и здесь... Но твое невольное путешествие не пропадет даром. Я собрал в одном месте всех умников, которых и так пора сжечь без остатка. Они ожидают твоего нелицеприятного суда, гипербореец.
       - По крайней мере я рад видеть тебя живым, - сказал я ему, как-то растеряв радость неожиданной встречи, пока он разлагольствовал и покачивался вместе с пламенем факелов. - И мне очень жаль...
       - Оставь! - перебил он меня, умелым полководческим движением вскинув руку. - Я и не сомневался, что базилевс будет действовать быстро. Очень быстро... Хотя Кира жаль. Он, и правда, был хорошим телохранителем... Впрочем... - Он снова присмотрелся ко мне, как к прохожему незнакомцу, в котором померещились черты друга детства. - Забыл о главном. Благодарю тебя. Если бы твое выступление там, - он указал на дворец, - провалилось, то сейчас нас бы обоих уже обгладывали псы где-нибудь там...
       И он указал в противоположную сторону, в бесконечную тьму, в которую устремлялась единственная прямая улица гуннского града.
       - Правду сказать, я никогда так не торопился навстречу опасности... - добавил он с усмешкой. - Иным словом, вослед тебе.
       - Демарат, я едва держусь на ногах, - попытался отговориться я.
       - Нет-нет-нет! - покачался из стороны в сторону Демарат. - Выступление заезжего волшебника уже нельзя отменить. Важная публика ждет!
       Я пожал плечами:
       - Я не понимаю, Демарат, зачем тебе самому нужен этот театр?... Все эти чудеса...
       - Сказать кратко: мы хотим удостовериться, заслуживают ли, наконец, наши философы настоящей мести богов... Или же в самом деле они не годны ни на что.
       "Кто это "мы"?" - заинтересовался я...
       Сделав полсотни шагов, Демарат свернул с улицы в узкий проулок, и еще через пару сотен шагов мы оказались около просторного шатра.
       Внутри него, в свете дюжины ярких масляных ламп, уже расположился на кошмах и тюфяках круг неких благородной внешности персон. Они принялись совокупно изучать мою личность... без особых тревог и опасений на лицах.
       - Хвала богам, каким поклоняемся вместе и порознь, - сказал Демарат, и мне послышалось в его тоне подземное эхо злорадства.
       Собрание глухо и нестройно ответило, осклабилось и зашуршало. По общей атмосфере я определил, что подобное сборище здесь не в новинку, все друг друга знают, все по происхождению считают друг друга ближними своими и держатся в этом варварском водовороте вместе, наравне и без особых политесов. Только я здесь был весь чужой и необыкновенный.
       Демарат проводил меня на мое почетное место. Рядом со мной, но почему-то немного позади, стояла большая резная кушетка - явно трапезное ложе хозяина, главы собрания. Оно, как ни странно, пустовало. Но недолго.
       Полог шатра колыхнулся - и вошел Орест.
       Он быстро и многозначительно переглянулся с Демаратом. Они были в сговоре, те самые "мы". Орест величественно прошел к своему хозяйскому месту и, судя по шуршанию за моей спиной, неторопливо устроился на нем. Оставаться за пределами моего взора, видно, было частью его замысла.
       - Представляю вам гостя, среди нас нового во всех отношениях и скоропреходящего, - раздался позади меня голос Ореста. - С того дня, когда эллины последний раз видели живого гиперборейца минула добрая тысяча лет. И вот он вновь среди нас. Возможно, мы, немногие, имеем счастье видеть его перед очередным тысячелетним отсутствием, ибо он направлен к нам с небес с важной миссией. Его имя - Николаос, отца его звали Аристархом... Заметьте, он не столь чужд нам, как может показаться на первый взгляд. Позволим ему самому поведать нам о целях своего визитах в державу гуннов.
       - Вождь Орест, позволь мне представить нужды небесного посольства своими словами, более понятными нашими общему кругу, - внезапно объявился на сцене Демарат, как будто сильно протрезвевший. - Того же позволения я прошу и у нашего достопочтимого гостя.
       Демарат промолчал, я чинно кивнул.
       Собрание, как я приметил, с первых же слов затаило улыбки, затаило небрежное недоумение, затаило придворное любопытство. Я задумался: на что похоже это представление? Пожалуй, на мольеровскую игру... "Мещанин во дворянстве".
       Грани между смешной игрой людей и страшной игрой богов порой так зыбки.
       - Варварское одеяние гостя - неизбежный недуг воплощения, - развел руками Демарат. - Покрываясь плотной телесной оболочкой в нижних слоях эфира, полных дыма костров и запаха дичи, не сойдешь на твердую землю ни в какой иной одежде, более пристойной для олимпийских высот.
       Демарат сделал паузу, взглянул на меня, и я еще раз чинно кивнул.
       - Теперь же я попрошу вас напрячь слух вашего рассудка. - Демарат привычно поднял палец и блеснул своим любимым перстнем. - Вот в чем существо дела. Кто-то из нас - невольный виновник рокового столкновения миров, мира людей и мира богов... Вспомните, откуда каждый из нас родом, какое образование и где получил, как оказался здесь, в окружении... славных воинов базилевса Аттилы, коему мы преданы... и каким державам не желаем добра... Знайте, потомки и наследники Агамемнона, Одиссея и прочих великих героев! Кто-то из нас обронил лишнюю молитву, лишнее слово, лишнюю мысль. Мы, живущие среди гуннов странники, мы призвали их в высшие сферы, мы впустили их на Олимп. Ибо мы стопами попираем землю, а головой упираемся в сферы идей. Не так ли, досточтимые мудрецы и философы? По этому вертикальному мосту варвары переправились на небеса, даже не подозревая о своем победоносном походе... вроде красного жучка, ползущего по указательному пальцу вверх. Сознаемся себе: мы сами хотели этого, тайно или явно, иначе как удалось бы судьбе собрать нас всех в одном шатре? Вот перед вами - посланник богов, он явился провести дознание, найти эту неведомую, нечаянную и тем вдвое опасную молитву и обратить ее вспять.
       Гипостратег был увлечен дознанием куда живее самого "посланника богов". По роли мне оставалось: глубокомысленно и величественно молчать. И сдерживать смех, если Демарат сделает сцену смешной.
       Трапеза под монолог гипостратега шла своим чередом... да и знало ли это благородное сословие о магниевом сгорании нижних чинов? Слух мог пройти... но какими только чудесами не веет во все и всякие темные века? К факирам и слухам это собрание - я это легко угадывал по скептическим взглядам - было столь же привычно, что и завсегдатаи питерских трактиров эпохи упадка иной великой Империи.
       Итак.
       Демарат с гоголевской последовательностью стал выводить на сцену своих героев.
       - Мой друг Феодосий, позволь представить тебя первым.
       Тучный, в густо-складчатых материях человек тяжело приподнялся на монументальном локте, прокатил по себе волну складок и движением бороды необыкновенной масти выразил свое почтение. Он был весь густ, броваст и плотен, с темени до висков образцово сив, а прочим лицевым волосом - сочно кирпичен. Я догадался, что он крашен на вавилонский манер.
       - Достойный Феодосий, ты ведь тезка своего базилевса. Скажи, откуда ты родом?
       - Из Константинополя, гипостратег. Тебе известно, - под стать своему облику густо пробасил подданный императора, правившего в ту пору Восточной Римской Империей.
       - Прекрасно, Феодосий. Ты - торговец оружием... Везешь его на Данувий из пределов Империи.
       - Не только мечи, гипостратег, не только, - солидно намекнул негоциант.
       - О да! Наборную сбрую, пояса, золотую чеканку. Скажи, Феодосий, ты молишься о здоровье и благополучии базилевса?
       Кусты бровей настороженно шевельнулись... будто в них зайцы прятались.
       - Как и ты, гипостратег...
       - Базилевса Аттилы, я имею в виду...
       - Вблизи великого трона трапезую, о его устроении и молюсь.
       - Разумно отвечаешь, Феодосий. С твоей легкой руки все кузнецы и чеканщики Константинополя сыты. Ведь ты скупаешь их товар оптом? И здесь получаешь за свои мечи золото, которое течет в державу гуннов прямо из казны твоего высочайшего тезки-земляка в виде платы за душевный покой... или, можно сказать, за соблюдение девственности границ и крепостных стен Константинополя.
       Благородное собрание сдержанно посмеялось. Глаза Демарата посверкивали - влажный блеск с кровинкой.
       - Потом ты возвращаешься на родину и за то же золото вновь наполняешь свой обоз вещами, нужными для войны и для пиров.
       - Не на все золото, гипостратег, - ухмыльнулся купец Феодосий. - Один золотой кладу под порог и один оставляю жене.
       - Ты - мудрый торговец, всем известно. Но скажи, Федосий, как бы попало золото твоего тезки-базилевса прямо в твои руки, а из твоих рук - в карманы константинопольской черни, если бы базилевс Аттила ушел с Данувия, предположим, в аравийские пустыни.
       Купец раскрыл большой, темный рот и гулко, густо рассмеялся, а закончив это важное дело, подвел торговый итог:
       - Не будь базилевса Аттилы, слава ему во веки веков, подданные Восточной Империи погрязли бы в нищете!
       Демарат устремил свой разгоревшийся взор на меня:
       - Вот видишь, посланник, народу великой Империи никак не прожить и не обойтись без варваров, а предстательствует пред ними за славный римский народ добрый и богатый Феодосий. - И вновь на купца: - Вспомни, добрый Феодосий, нет ли в твоем обиходе каких-либо особых молитв о тех мечах, что ты везешь на Данувий... Я же, тем временем, представлю посланнику нового Вергилия.
       Жестом знаменитой статуи императора Августа гипостратег указал на затесавшегося в маститую компанию юношу. "Юноша бледный со взором горящим" был одет легко, светло, по-древнегречески.
       - Вот он, наш прекрасный юный Аристид. Оцени его слог, посланник... Прочти нам, Аристид, свое недавнее творение "К туманам италийских лугов".
       Юноша вздохнул, бледно порозовел и, обведя слушателей отрешенным взором, запел. Голос был некрепок и ломался, но все же благозвучие ясной эллинской речи радовало слух, и картины "туманов", "лугов", "доспехов Аякса потускневших, холодных, покрытых росой" (и как бедолага Аякс очутился на италийских лугах? Неужто он не погиб в морских волнах, а погнался от Трои за ее последним защитником Энеем, первопредком римских императоров?!) - в общем все это звучало приятно.
       Древние римляне вместе с еще более древними греками повспоминали еще более былые времена и, грустно помолчав, сошлись в общих аплодисментах.
       - Благодарим тебя, сладкоголосый Аристид, - сказал гипостратег, окончательно взявший в руки бразды собрания. - Но отчего же ты здесь, а не в Афинах? Или, на худой конец, в Равенне? Отчего же ты творишь свои "Энеиду" здесь, среди конского дерьма, среди варварских кибиток? Что же не щедрая рука Валентиниана или Феодосия питают тебя? Почему не слышат твоих поэм их царственные уши?
       - Разве мы мало беседовали с тобой об этом, гипостратег Демарат? - вытягивая шею, поэтически плавно произнес юноша бледный.
       - Со мной. Но не с живым гиперборейцем. Поверь, Аристид, ему известна тоска по былым временам, он поймет тебя.
       Юноша бледный заговорил почти стихами: "о последних временах", "о падении империй", "о старческой глухоте оракулов Эллады", "о подлых, бескровных и трусливых сердцах последних правителей". Я же согласно кивал - все кивал, кивал и кивал...
       - О новой "Энеиде" я упомянул неспроста, - заметил Демарат. - Наш юный Вергилий нашел древнюю дощечку со священной надписью. Великий базилевс Аттила приходится прямым потомком царю Тесею, основателю Афин. Когда царь Тесей, ступив на берег Крита, пошел в Лабиринт и стал разыскивать в его темных углах Минотавра, он повстречал в темноте некую царевну-амазонку... Как величали ее, Аристид?
       - Кикнейя, - ответил поэт, приопустив ресницы.
       - Она, как и Тесей, жаждала поразить Минотавра и прославить свой народ, вымирающий от неуёмной женской гордости. Они с Тесеем долго спорили, кому первому свежевать чудовище, сразились между собой, но приметили, что так растратят силы впустую... а лучше будет бросить жребий, кому первому обнажать меч. Выпало Кикнейе. Разумеется, Минотавр знал ходы в своей норе куда лучше пришельцев и долго от них прятался. Достаточно долго, чтобы нападавшим пришлось разбить лагерь и скоротать ночь... Трудно предположить, как они поставили предел ночи, не видя ни заката, ни рассвета. Эта ночь - заметь, посланник, - выпала из всех преданий. Но ее нашел Аристид. И Минотавр был найден, но сопротивлялся достойно. Тесею пришлось помочь Кикнейе, а Кикнейе пришлось помочь Тесею... Сделав дело, они, как и положено любовникам, окончательно потеряли счет времени и спохватились лишь тогда, когда Ариадна, дожидавшаяся Тесея, потеряла терпение и стала дергать снаружи за свою нитку, которую, ты помнишь, за свой конец тянул Тесей, чтобы не потеряться в подземелье... Они грустно и прекрасно простились, Тесей вышел и упросил Ариадну не сматывать свой клубок, объясняя просьбу желанием вернуться и поставить на месте великой битвы с чудовищем памятный камень. Так Кикнейя вышла по той же нити и ускользнула незамеченной. А потом... Что было потом, Аристид?
       - В Великой степи родился сын, - продекламировал юноша бледный, - но амазонка Кикнейя не стала его убивать, что полагалось делать в том народе со всеми отпрысками мужского пола. Она положила его в лодку-долбленку и пустила в воды Понта.
       "В Черное море, значит... - сообразил я. - Знал бы об этом Нестор-летописец! Гладишь, и нашим князьям немного древней крови перепало".
       - Теогония началась - и это главное, - свернул Демарат "свиток" с еще непросохшими строками новой придворной легенды. - Заметь, гипербореец, так варвар вступает в рощи великих богов.
       Собрание немножко потупилось, как бы немножко раздалось в стороны от такой явной крамолы.
       Вслед за юношей бледным, певцом Аттилолиса, гипостратег представил мне двух философов эпикурейского согласия.
       Они бродили себе бродили по городам и весям Империи и наконец подобрали свой идеал свободы-равенства-братства на пыльной дороге, среди полей и табунов.
       Оба слабо отпечатались в моей памяти, они говорили-говорили, их постный и жиденький пафос свободы не трогал никого, даже юношу бледного.
       Демарат подмигивал мне и поднимал палец с перстнем. К этой минуте он успел повалить набок второй штофный кувшин и светился весь, как спиртовой фонарь.
       Мое внимание все больше привлекал бесстрастный и очень высокий человек, сидевший по-азатски. Сидя так, он возвышался над всеми нами - не только благодаря своему росту, но и благодаря темному, очень спокойному взгляду, и - улыбке, глубокой, проникавшей, как мне чудилось, до дна смыслов и душевных стихий. Он был чисто выбрит, волосом тёмен, очень коротко стрижен... вероятно, брит наголо не более месяца назад. Маленькой была его голова и при этом - очень правильной и очень круглой, и все на этой голове было вылеплено правильно, не считая полноватых и немного выпячивавшихся губ, пунцовых, налитых. Одеяние тоже привлекало взгляд: бесцветное, широкое и будто бы тщательно накрахмаленное. Некое подобие огромного конусовидного воротника краями упруго свисало с его плеч - и казалось, что человек тяжело окрылён.
       Подошла и его очередь.
       - Ладогиос, - объявил его выход Демарат. - Манихей. От Парфии до Лузитании известно его имя... Скажи свое слово, величественный Ладогиос. Расскажи, какими напастями грозишь ты обоим римским тронам - Равенны и Константинополя.
       Ладогиос красиво повел крыльями и заговорил также красиво. Я слушал его звучный голос с удовольствием, но и с предубеждением, что не услышу ничего нового. Скандал манихейской легенды был мне известен: Христос явился Адаму и Еве в образе змия и сумел контрабандой, в яблочной кожуре, просунуть им в их мир-тюрьму знание о добре и зле, потребное для борьбы с дьяволом-демиургом, тем самым демиургом, который, строя из себя доброго бородатого деда, создал весь этот никчемный материальный мир, а потом украл светлые души человеческие и загнал их, себе на забаву, в самую глубь и тьму материи. Таков был общий диагноз. Потом шла рецептура: извлечься душам на свет Божий невозможно иначе, как всеми силами уничтожая кругом материю и плоть - в ведении и не в ведении, во дни и в ночи, ныне и присно и во веки веков... Камень разбей в прах, праху не дай осесть на грешную землю.
       И наконец Ладогиос пронял меня: всеобщая и нескончаемая война всех против всех до полного распыления на молекулы - вот единственный путь освобождения света из темной плоти и путь спасения душ.... Гунны, гунны - лучший греческий огонь, водой не зальешь, ветром не задуешь.
       О, эти речи, этот пафос - все это было слишком знакомо, близко, пекло бока... и я уже смаргивал навязчивую иллюзию: пенсне с переносицы высокого манихея, скромную бородку клинышком и разночинские галстуки, так и подскакивавшие под кадык древнему гуннскому партийцу.
       И вот помню мысль:
       "Да, этот мог бы... этот мог бы привести на небеса черт знает каких бандитов".
       Но я не помню в себе сколько-нибудь ясной злобы, ненависти к этому осанистому и даже доброму взглядом разрушителю.
       Но.
       Но... еще труднее теперь вспоминать страшную молниеносную боль... Будто глаза выдернули из орбит.
       Вспышка - и чернильное пятно, фосфоресцируя разными красками, растеклось в моем сознании.
       Потом я определил, что опрокинут навзничь и слышу крики ужаса, панический звон блюд и команду Демарата: "Туши, болван!"
       Кусок гладкой материи нестерпимо долго тянулся через мое лицо.
       Я попробовал подняться, но не смог.
       - Здесь! Здесь плечо! - крикнул мне в ухо Демарат и сильно, умело вздернул меня на ноги.
       Я тужился идти сам, но сумел лишь бессильно перебирать ногами по какому-то вязкому облаку, уплывавшему назад. Снова по моей физиономии будто бы тяжелый занавес поехал вверх и, кончившись, открыл мне живой, крепкий воздух.
       Зрение вернулось, силы вернулись. Я отпустил плечо Демарата, но он тут же цепко ухватил меня за локоть. Я увидел его лицо, окруженное ночной тьмой, обагренное близким пламенем и зловеще-триумфальной ухмылкой.
       Я повернулся к пламени. В черноте ночи шатер пылал, взмахивая горящими крыльями, роняя их на землю. Гунны бегали вокруг, весело рыча и цепляя длинными крюками охваченные огнем лохмотья. Наконец вцепились дружно, качнули, дернули - и все рухнуло, вздувшись и разметавшись в стороны поземками искр.
       - Где они? - бесчувственно спросил я.
       Демарат захохотал и затряс меня, как куклу, крепко держа за локоть.
       - Где?! Куда им деваться?! - воодушевленно хрипел он. - Поэт сбежал... Не знаю. Улепетнул, как заяц. Завтра поищем, может, найдется.
       Он снова захлебнулся смехом. Я пытался вырваться из этой, передававшейся от него трясучки - но куда там, он держал меня, как железной клешней.
       - Но, думаю, не отыщем, - предположил он. - Эпикурейцы где-то здесь. Видел... Точь-в-точь паленые куры... А остальные... эти... которые самые зловредные маги... эти - пш-ш-ш!
       Он показал пальцами этот роковой "пшик" и вновь закатился смехом.
       Меня стало знобить.
       - Мы спасли небеса, гипербореец! - И мутные слезы текли из глаз гипостратега. - Я тебе обещал, что помогу найти виновников. Мое слово верно.
       Из тьмы передо мной появился вождь Орест. Он был спокоен, улыбку придерживал одним левым уголком губ.
       - Полагаю, ты вовремя вспомнил повеление своих богов, гипербореец, - сказал он.
       Я только смотрел на него и ничего не отвечал.
       - И полагаю, тебе лучше всего уехать завтра, - ответил он на мое молчание.
       Лишь на последнем слове я заметил у него во взгляде - кажется, в одном левом глазу - студенистую, да, студенистую капельку страха.
       - Завтра... Орест, завтра! - воскликнул все еще довольный собой Демарат. - А ныне еще нужно выпить за спасение небес.
       Но меня очень беспокоила одна мелочь.
       - Почему загорелся шатер? - спросил я обоих.
       - Поэт виноват, - отмахнулся свободной рукой Демарат. - Я говорю, заяц. Взвился от страха и давай лягаться во все стороны. Припадок случился. Сшиб большой светильник, и масло - вот удивительно! - вспыхнуло, как греческий огонь.
       Греческий огонь меня не удивил, он уже приходил мне на ум. На темной земле по останкам материи ползали огненные червячки, я смотрел на их кишение, и мысли появлялись одна хуже другой. Если маг еще жив-здоров, а попал под горячую руку невиновный... или временно невиновный... и если боги или демоны наслушались моими ушами манихейской агитации... тогда сколько еще жертв грядет?! Но моя-то роль тут! Помилуй, Боже! Всего-то одна мысль-мыслишка... какой-то невнятный щебет души: "...этот мог бы..." - и вместо человека "пш-ш-ш!"
       Да! Убивают не они и не там! Убивает, сжигает дотла мой щебет мысли, мой невольный, почти нечаянный суд... невинное дуновение души.
       Вот оно где Христово "не судите, да не судимы будете" в своем самом страшном, гееннском смысле! И правда - ваша, полковник! Теперь-то как кстати ваши слова и ваша грустная улыбка: "Понимаю, господин Арапов, вы в людей, по своей душевности, стрелять, конечно, не станете..."
       Эти огненные червячки поедали меня всего. Демарат трубил о спасении небес, дергал меня за руку: "Уйдем отсюда, пора". Но тьма закружилась вихрем - и я получил не от небес, а от Земли-матушки гигантскую оплеуху от щеки до колен.
       Помню, подняли с земли, понесли, положили, на лицо легло мокрое, холодное полотенце, вроде надгробной плиты... я мотнул головой, задохнувшись.
       - Ожил! - сказал трезвым голосом Демарат и поплыл надо мною в тумане. - Прости меня. Я не думал, что это так обессилит тебя.
       Хотелось утра...
       А утром было яркое солнце, и свежие, зеленые холмы, и веселая вонь гуннской конницы, и не было никакого шатра, и я смутно вспомнил только широкую пасть купца Феодосия.
       И Демарат, посмотрев на меня утром, сказал:
       - Ты бледен. Не убивайся. Считай, что виновен - я.
       - Я хочу туда, где нет философов, - сказал я ему и чуть не заплакал поутру.
       Демарат усмехнулся:
       - Твое желание исполнит сам базилевс.
       Аттила выходил навстречу солнцу из восточных врат дворца - пешком, в том же, вчерашнем одеянии, но поверх него - в пурпурном плаще до икр. Белого жеребца вели следом. Все склонились, он поманил меня пальцем. Я вышел в пустой коридор среди тел и, поддаваясь всеобщему благоговению, очень устыдился, что на голову выше вождя гуннов. За сим встал на колено.
       - Распугаешь мне всех торговцев, - ни зло, ни весело, но твердо и просто сказал сверху базилевс. - Без певцов тоже плохо... как без женщин.
       - Сила не моя, - снова пытался я оправдаться, озноб мёл позёмкой по спине. - Она вырывается, как пёс из подземелья. Отошли меня, базилевс.
       - Тебя с заката никто не держал. - Он вдруг упёрся пальцами мне в темя. - Кто должен быть заклан, был заклан... и поджарен. Я предчувствовал. Я предпочту отослать тебя в Константинополь.
       - Помилуй, базилевс, - ужаснулся я.
       Чья-то рука со стороны подала базилевсу костяной амулет на суровой нити.
       Аттила набросил его мне на шею:
       - Носи. Мои воины видят тангэ на два полета стрелы. Тангэ защитит не тебя, а их. Ты услышал меня верно. Константинополь не для тебя, а для меня. Рано сжигать столицы.
       В полдень я прощался с Демаратом уже верстах в десяти на восток от Аттилополиса. Он развернул коня и встал ко мне лицом.
       - Здесь расстанемся, - сказал он просто, без чувств, и протянул мне руку.
       Я протянул свою, и мы пожали руки по-эллински - за предплечья.
       - Благодарю тебя, - сказал он.
       - За что? - На душе у меня сделалось тепло и грустно.
       - За то, что отогнал орла, терзавшего мою печень, - сухо улыбнулся он.
       - Какого орла? - не понял я.
       - Скуку... Хищник вернется, но не сегодня и не завтра.
       - Благодарю и тебя, гипостратег Демарат, - ответил я ему. - Меня несет какой-то страшный поток... Я как в горной реке, несущейся вниз с крутизны. Ты бросил мне с берега доску.
       Демарат опустил взгляд и чуть погодя кивнул:
       - Хорошая встреча... Стоит упросить Судьбу, эту дряхлую капризницу, хоть еще раз свести наши дороги.
       - Тогда, когда вернутся наши орлы? - не сдержался я.
       Демарат тихо рассмеялся.
       - Заезжай в гости, - пригласил я его. - Найдешь меня где-нибудь на берегах... - я чуть было не сказал "Днепра", но успел вспомнить его название, данное древними греками, - ...Борисфена. Заезжай в гости вместе с Нисой.
       - О! - Демарат поднял палец с перстнем. - Ты вспомнил Нису. Добрый знак. Может быть, мы еще встретимся в пределах обеих Империй. Прощай, гипербореец!
       И он поддал жеребцу под ребра.
       - Прощай! - крикнул я ему через плечо, с трудом разворачивая коня.
       Он поднял руку, обернулся - и канул за вершиной холма.
       ...Путешествие на восток длилось меж турьих стад и великого множества дичи. В те времена Европа кишела жизнью по-африкански. Проводник Гор вел экспедицию сначала прямо на восток, потом начал заворачивать севернее... и чем северней, тем радостней просыпался я по утрам.
       Мы пересекли на плотах Тирас, а потом и Гипанис, то есть Днестр и Южный Буг, и я потребовал строго держаться направления "норд" - мне не терпелось выйти к Днепру эдак прямо под грядущий Киев... Тангэ Аттилы действовало безотказно: и на большой дороге, и перед тынами маленьких крепостей - всюду были обеспечены бесплатный постой и почтение хозяев.
       Может быть, властная рука судьбы перевернет сосуды песочных часов еще раз. Тогда я запасусь терпением и составлю к моей истории том-приложение: "Этнография великого переселения народов глазами гиперборейца". Нынче же фабула повелевает не медлить, отбросить пейзажи и народы, а новый абзац начать словами:
       "И вот однажды..."
       Густели сумерки в дубраве, чернотой красило стволы. Я отошел от костра и поднял взгляд. Высоко, в изломах ветвей, сидела крупная птица, а рядом с ней беленькой точкой светилась звезда. Потом я оглянулся назад: лохматые, но не страшные чудища, гунны, ворчали и шевелились вокруг огня. Затем я снова вернулся взглядом в лесной мрак, и он был мне приятен в тот вечер. Я смотрел сквозь него на север... и сделал еще один шаг. Прямо передо мной стоял темный веер орешника, и его ветви порывисто и слабо светлели от недалекого огня...
       Я шагнул еще раз - и вся картина пропала!
      
      
       ЧУЖИЕ БЕРЕГА
       Харита, планета воинов Белого Круга - сотый, или около того, век после конца света
      
       Жгучая белая мгла объяла меня. Я сгорел в ней сразу весь - до последней искорки-мысли... и все же искорка долго-долго вилась, не затухая.
       "Догнали! Сжигают!"
       И был удар - и бытие стало убийственно-твердой плоскостью боли.
       Я был наг под ослепительным черно-синим небом. Я вскочил, сменив плоскость самого сильного ожога - со спины на ступни.
       Я стоял на льду, съехав перед тем на нестерпимо горевших теперь лопатках с очень крутого, ледяного же склона... Лес под сдвинутым в сторону куполом ночи обрывался наверху, и отблески варварского костра мерцали как бы в застекленном мраке.
       - Свободный! - услышал я позади себя и над собой гулкий глас. И повернулся.
       Передо мной в пяти шагах стоял великан, облаченный в глухую черную броню, словно залитый ею, броней, с темени до ступней. Мои глаза приходились на уровень серебристой пряжки его символического пояса.
       ...И все же это был не бог Один. Я рассмотрел его всего, кроме лица. Лоб, глаза и частью щеки были скрыты черным матовым шлемом - но без глазных прорезей! Статичный поворот головы - от меня чуть в сторону и вверх - казалось, выдавал человека слепого!
       А руки-то! До чего были страшны кисти рук - черные, трехпалые клешни-щипцы с яйцевидными наростами на суставах фаланг. Черная с металлическим отблеском броня - я был уверен, что это панцирь - напоминала по фасону френч без пуговиц и лацканов, со стойкой воротника под самый кадык. Под левой ключицей платиново блестела "нашивка" - кольцо с пальмовой ветвью внутри. Штаны великана напоминали мягкую броню, на ногах были низкие массивные сапоги.
       Мир великана ослепительным светом и нестерпимым холодом напоминал Манчжурию.
       И я вновь услышал голос, хотя великан не открывал рта.
       - Сигурд-Омега, воин Белого Круга, преклоняется перед Свободным. Сигурд-Омега призван служить миссии Свободного. Нужно спешить.
       Я невольно сделал поклон и заметил, как трясутся мои голые синие коленки.
       - Нужно спешить, - как я догадался мысленно, телепатически повторил великан.
       В его трехпалой руке появился прозрачный цилиндрик. Он навел его на меня. Из цилиндрика вырвалась струйка дыма. Я ощутил порыв жаркого воздуха - дым обволок меня и превратился в бесцветное одеяние-кокон. С рукавами-штанинами! Теплое, как бобровая шуба и легкое, как купальник. На ногах штанины стянулись внизу и обхватили ступни...
       "Наверно, я все-таки умер в Манчжурии..." - грешным делом мелькнула мысль.
       Сигурд-Омега указал страшной клешней куда-то в сторону и в даль. Там, на льду, лежала огромная замерзшая капля.
       Но не успел я моргнуть, как мы оказались внутри нее - этой капли - и взмыли в небеса.
       Подо мной, в двух верстах, никак не меньше, раскинулась ровная ледяная пустыня... Я стоял на совершенно прозрачной мембране, чувствуя сильное головокружение.
       Посреди пустыни, на просторе полярных льдов, вздымался сказочный город, хрустально сверкавший на солнце башнями и сферами титанических объемов, - и часть города была как бы срезана по неестественной границе дня и ночи, рассекавший мир арктического света извилистым потоком. Вплотную к арктическим протокам и небоскрёбам, местами как бы растворяя их формы и объемы, стояли леса, окутанные ночной тьмой. Граница ночи поднималась незримой мембраной-занавесью до самого свода небес... Плоть сумрака за ней казалась бархатом театрального занавеса без складок, а на небесах, в пронзительно-синем сиянии дня темнела огромная, растянувшаяся за горизонт ночная клякса-полынья, усеянная звездами.
       И я увидел внизу, на самой границе застывшего ночного потока, искорку того самого, "нашего", гуннского костра.
       - Рим Четвертый, - раздался надо мной глас атланта. - Был самым большим и красивым городом на Харите. Осталось меньше трети. И пуст, покинут. Только Свободный способен пройти через границу, сохранив свое бытие... Потеря - лишь одежда. Мы, рожденные в Сфере, при столкновении с границей, исчезаем. Без возврата в Исток. Да, безвозвратно...
       Ворох, лавина новых загадок!
       Мы теперь летели в небесах, стремительно удаляясь от гибнущего города атлантов, рожденных в некой для меня немыслимой и не вообразимой Сфере, удаляясь и от маленького гуннского огонька, последнего маяка, что еще намекал на мои координаты в чужой Вселенной.
       "Гунны взошли на небеса... в сферы богов".
       Появилась тень догадки.
       - Они взошли, - подтвердил атлант, услышав мою невысказанную мысль-догадку. - То, что видишь ты, Свободный, происходит теперь на всех завоеванных планетах высшего, Белого Круга. Они сжигают наш континуум, наше пространство и наше время. "Пёс Гарм сорвется с цепи", - вот слова Предания. Они сбылись.
       "Почему же оттуда, из гуннской ночи, я не видел полярного дня этой планеты, а отсюда земную древнюю ночь вижу? Она как будто за стеклом", - думал-спрашивал я.
       Но атлант по имени Сигурд-Омега не отвечал.
       Я думал, и жгучие мысли отгоняли страх высоты. Либо здесь совсем далекое прошлое, какая-нибудь эпоха Атлантиды теософов и оккультистов, либо совсем далекое будущее... Но вероятнее всего, это некий призрак простанства-времени, раз наше натуральное время, эта кислота темных варварских веков, так легко сжигает все титанические усилия, все завоеванные пространства атлантов.
       Сигурд-Омега не откликался на мои размышления. Возможно, радиоволны моего мозга проходили вовне некую божественную цензуру. "Еще один признак Свободного", - предположил я.
       Итак, в реальном, пятом веке м о е й эры мне можно было идти, плыть и скакать на все четыре стороны, не замечая ни ледяных просторов, ни улиц далеких и чужих миров. В глубинах космических сфер и сил началось непостижимое и ужасное явление: время из года нашествия на Европу гуннов стало изливаться магмой в некую иную эру, в иной эон и распространяться там смертельным потоками инородного пространства. Гунны, сами того не подозревая, сделались плотью и кровью этого извержения времени. Один всадник на лохматом, низкорослом жеребчике мог, не ощутив и не заметив вокруг ничего нового, необыкновенного, проторить сквозь иную, высочайшую цивилизацию страшную просеку...
       "Вот таким образом, - сделал я вывод, - поток гуннов разливался сразу в двух временах, губительный для обоих".
       Кто-то совершил это неслыханное колдовство. Нет такого героя, нет такого мага в древних мифах... И выходило, что я и был послан найти его. Какая простая загадка! Какая простая задача!
       - Да! - эхом донеслось до меня. - В этом твоя миссия, Свободный. Потребовалась энергия семи Сверхновых звезд, чтобы открыть для тебя поток времени. Откровение Последнего Дня гласит: Свободный найдет и встретит Мага на путях низших уровней Войны. В Зеленом Круге, на Планете Истока. Я избран твоим проводником, Свободный. Таков выбор Одина.
       Все сходилось. Один, война, страшный пес, рвущийся в Валхаллу.
       Я невольно любовался ледяными радугами чужой страны, а из-за горизонта, навстречу нам, поднимался циклопический кристалл - великая хрустальная пирамида, увенчанная фиолетовым сапфиром триллионов карат. Египетский Хеопс казался в сравнении с этой пирамидой детской настольной безделушкой.
       Я не успел спросить даже мысленно, как Сигурд-Омега ответил:
       - Вход в Исток.
       Наша "капля" стремительно неслась прямо на "сапфир". Фиолетовая глубина раскрывалась перед нами.
       - Закрой глаза, Свободный, - услышал я глас, словно доносившийся из глубин моего собственного мозга. - Так легче перенести вход.
       Я повиновался. Был резкий порыв холодного ветра в лицо. Заложило уши.
      
      
       ЧУЖИЕ БЕРЕГА - Планета Истока
      
       Четыре тонких стеариновых колонны поддерживали легкий свод "Беседки ветров".
       Новый величественный пейзаж открывался с пологой и чистой горы, на вершине которой мы очутились под этим легким сводом.
       Бескрайний ало-золотой океан осенних лесов, сиреневая тонкая дымка на окоеме тверди, а над горой по-земному синий купол небосвода и солнце... настоящее земное солнце, а не слепящий магниевый сгусток. Чудесно пахло прелой листвой и подогретым октябрьским простором.
       - Где мы? - обрадовался я.
       - На Планете Истока... - был ответ.
       Вдруг я заметил рядом, над собой, руку с тонкими музыкальными пальцами - великанскую, но нежную дворянскую руку. Куда же девалась страшная клешня?! Она пугающе чернела на полу беседки и не шевелилась...
       Открытой рукой Сигурд-Омега освободил лицо - и его шлем съежился вдруг, показавшись мне легкой маскарадной тряпочкой.
       Глаза!.. Но веки еще были опущены несколько мгновений. Я затаил дыхание. Веки поднялись.
       Обычные, серые, настоящие человеческие глаза увидели меня, слава Богу! О, как мне сразу стало тепло и уютно, я вспомнил Чагина... Тот же лик с резкими, мужественными и печальными чертами уставшего воина. Это мог быть и спартанец, и викинг, и русский дружинник... если не считать отсутствия боевых усов и густой бороды...
       - Свободному тяжело оставаться в Круге? - со странным, скупым сочувствием спросил Сигурд-Омега, его тонкие, сухие губы чуть шевелились, но не так, как если бы он действительно произносил слова на русском языке. - Здесь как в клетке?
       Я попытался дать ответ:
       - Вернее определить так: Свободному непонятно. Ему непонятно, почему он "свободный", непонятны законы вашего мира... Впрочем, в противном случае я, вероятно, был бы уже окончательно мертв.
       - Мертв?! - изумился Сигурд-Омега. - Свободный?!
       - Я ведь не знаю, как вы определяете смерть... - заметил я в свое оправдание.
       - Кольцо, - непонятно сказал атлант. - Но ты вне Кольца. Поэтому ты - Свободный.
       - Жителям той планеты, с которой я взят, кажется, что они знакомы со смертью... С Кольцом.
       - Свободные вне Сферы. Вне Кольца, - как будто пытался меня успокоить атлант. - Цель воина в Сфере - разрыв Кольца.
       "Эта игра посложнее "русской рулетки", - только и подумал я.
       - Воина, разорвавшего Кольцо, ждет награда?
       - Валхалла! - был ответ.
       "Прямое попадание!" - обрадовался я.
       Догадка прояснялась.
       - Все погибшие воины восходят в Валхаллу? - рискнул допытаться я.
       - Протопредание, - кивнул надо мной атлант. - Протопредание, рожденное вне Сферы. В Эоне Свободных. В Сфере наоборот- только всепобеждающий воин разрывает Кольцо и восходит в Валхаллу.
       - Из Валхаллы не возвращаются? - рискнул я еще раз.
       Видом атлант стал очень суров:
       - Мне не известен ни один воин, взошедший в Валхаллу. Есть легенды...
       - Слишком много препятствий?
       - Каждый воин должен пройти все три Круга. На границах высшего, Белого Круга - последняя Война. Слишком бесконечное усилие... Я замыкал Кольцо в Белом Круге более сорока раз... сорок три усилия... и возвращался в Инкарнаполис, на Планету Истока.
       - Инкарнаполис и Валхалла не одно и то же?
       Ответ, впрочем, угадывался. Как я и ожидал, Сигурд-Омега проявил изумление:
       - Инкарнаполис - начало пути. Вахлалла - конец пути.
       "Инкарнаполис - Град Воплощения..." - сделал я себе перевод на заметку.
       - А бесконечная война?
       - Уточнение. Бесконечное усилие. Война - поле. Усилие - урожай.
       - А кто враг? - подобрался я.
       - Враг всегда один. Сила. Чем выше Круг, тем сила противотока Хаоса становится все мощнее. На границе с Валхаллой сила почти беспредельна. Это сила напряжения самой материи... или Пустоты. В этом главное отличие Сферы от Эона Свободных. Мы обязаны... Мы обречены неустанно расширять Круг, завоевывать новые пространства и планеты. Если хотя бы один воин остановится, сила отбросит назад всех. Начнется неудержимое сжатие Кругов. Сфера свернется в точку с бесконечной массой. Конец мира. Способен ли Свободный объять разумом наш мир... и наши усилия?
       Я припомнил атлантов, держащих на плечах небеса... Землю... или всякие красивые балкончики с барышнями, жмурящимися на солнышке.
       - Пожалуй, нам жить легче, - признал я. - Значит, сила п о ч т и бесконечна?
       - Истинный воин должен стать сильнее, - помолчав, ответил Сигурд-Омега.
       - Мне осталось выяснить самую малость: где я нахожусь и что обязан сделать в награду за спасение?.. Иными словами, Планета Истока - далеко ли она от планеты Земля?
       - Исток един, - был ответ. - Таково Предание. Земля Свободных - в Эоне. Планета Истока - в Сфере, в пределах низшего, Зеленого Круга.
       "Так! Планета Истока и Земля - одно единое! - уверенно, с сильным нажимом провел я ось абсцисс своего необычайного существования. - Круги, кольца... таким образом, здесь как бы нет времени".
       - Есть ли с р о к между планетой Земля и Планетой Истока?
       - В Предании сказано: "мгновение длиной в сто веков".
       "Десять тысяч лет! - обомлел я. - Сто веков с того дня, когда нечто катастрофическое произошло на Земле. Мгновение длиною в десять тысяч лет. Будущее такое далекое, что уже нет никакого смысла знать, в какую точку пространства, на какую планету ты попал".
       Смешная мысль мелькнула: неужто большевики добились-таки своего? Разрушили до основанья, а затем - уж никакого времени, а сплошное пространство бесконечной войны и революции...
       - Маг впустил в Сферу поток времени... - словно послушав развитие моих мыслей, добавил атлант. - "На копытах коней" - таково Предание.
       Он поднял руку - и смятая маскарадная маска на его ладони вспухла и вновь превратилась в шлем.
       - Ожидаем открытия низшего Круга, - сообщил он. - Пора видеть.
       - В этом шлеме можно видеть? - сделал я нарочито изумленное лицо, куда уж деваться от моего врожденного любопытства, которое однажды завело меня в Полинезию, потом... потом, похоже, черт знает куда.
       - Это Арена, - сказал атлант Сигурд-Омега. - Полный обзор Сферы.
       Он вдруг протянул этот огромный шлем мне и добавил:
       - Сначала следует закрыть глаза.
       Я невольно подчинился. Огромный, на медвежью голову, шлем опустился... и вдруг - с коротким воздушным звуком - плотно, но бережно обхватил мою голову.
       Я открыл глаза - и тут же пол беседки выскользнул у меня из-под ног... Меня опрокинуло навзничь, и я, наверно, расшибся, если бы атлант не поддержал меня. Шлем давал полное обозрение всего вокруг, в нем я будто сделался стоочитым херувимом: я видел и стопы своих ног, и пол под ними, и все колонны беседки, и всю панораму природы за ними... Будто и вправду вся моя голова оказалась облеплена со всех сторон глазами.
       Я зажмурился... и услышал смех. Гомерический смех атланта. Он забрал у меня свой всевидящий шлем.
       - Сфера беспредельна, - сказал он. - Низший, Зеленый Круг замкнут здесь - всего одна планета. Планета Истока. Высший, Белый Круг беспрерывно и беспредельно расширяется, как беспредельно расширяется Война. Высший, Белый Круг - миллионы планет, сотни галактик, и освоена лишь малая часть звездных систем.
       "Вместительный ад", - подумалось мне.
       - Как же могут какие-то гунны завоевать беспредельный Круг? - стало любопытно мне.
       - Время, - обронил атлант. - Время на копытах их коней вторглось на все планеты предела Сферы.
       Воздух дрогнул.
       - Круг разомкнут, - с тем же олимпийским спокойствием сообщил Сигурд-Омега.
       Что-то незримое, хищное заворочалось в атмосфере.
       Что-то надвигалось.
       Сигурд-Омега стоял слепым истуканом, выставив свои боевые клешни прямо в небо.
       Появилась в синеве черная точка. Она разрасталась, расплывалась в черное тело, плоскую непрозрачную медузу.
       - Преодолей тропу! - со строгим, боевым воодушевлением, повелел он, ибо в мире без времени наступал его час. - Двигаться строго по тропе. Не задерживаться и не оглядываться. Весь огонь останется на мне. Внизу тебя встретят юные воины низшего Круга. Не страшись, Свободный.
       Я шагнул с паперти "Беседки Ветров" на нежную, видом совершенно подмосковную траву.
       Темная тень, словно исполинская крышка, надвигалась на гору.
       Я нашел взглядом узкую, не протоптанную, а словно выложенную меловой бумагой тропку и, как было приказано Свободному, задал стрекача...
       Я сломя голову влетел вглубь леса, опомнился - и заскользил по влажной земле, опрокидываясь на спину.
       Меня учтиво подхватили страшные клешни. Тридцать три богатыря без Черномора ожидали меня у самого края леса, все на одно, извне ослепленное боевыми шлемами лицо, и в той же униформе, что у Сигурда-Омеги, лишь с иным - зеленым цветом значков-нашивок. И на пару голов ниже него.
       - Хвала Свободному! - смешно гаркнули хором.
       Ах, как знакомо пахло здесь октябрьскими дубами, ольхой, мхом... Что тут успело некстати вспомниться! в одну мою секунду! вся жизнь, все детство!
       На горе, за моей спиной, тем безвременьем, грохотало, клокотало и сверкало. Там будто открылось жерло вулкана. Я повернулся. Наверху, и вправду, кипел чудовищный фейерверк. Страшная крышка висела над вершиной, извергая вниз радужные сгустки огня. Ни беседки, ни атланта не было видно в этом слепящем потоке, но он, этот поток, словно наталкивался на некое встречное течение, вспухал и разливался вокруг беседки, накрывая ее куполом.
       Не успел я дух перевести, как вокруг меня тоже взвились ослепительные вихри, свернулись винтами-струями и ударили в жуткую висячую штуковину. Это "воины низшего Круга" дали дружный залп из выставленных вперед клешней - прямо по нависшей над горой темной массе. В следующий миг их фаланга рассыпалась, и воины причудливо задвигались-затанцевали, словно уворачиваясь... И правда! Встречный залп незамедлительно грянул.
       Пучок слепящих синих копий пронизал кроны, сжигая их, вонзился в стволы, в кустарник. Вспыхнуло, затрещало, задымилось вокруг, сверху посыпались кривые угольки веток, курящийся пепел листвы. Огненный бой густел, в меня отовсюду пыхало жаром, я лишь обреченно прикрыл глаза, сквозь веки мутно мелькало.
       Сдавленный крик заставил меня прозреть вновь. Ломая почерневшие кусты, падал навзничь один из "зеленых воинов", из ужасной дымящейся раны на его груди голо торчали темные ребра.
       "Это не шутка, совсем не шутка, - пытался я будить себя. - Это убийство без всяких фокусов. И здесь тоже. Везде одно и то же. Тот же сон. Те же страшные игры".
       В этот миг геенна огненная выплюнула на тропу Сигурда-Омегу, слегка почерневшего, закопченного, но явно живого.
       - Первые Врата! - хрипло выкрикнул он странное заклинание. - Вперед, Свободный!
       Я видел теперь перед собой только извивы лесной тропы и мелькание огромных ног атланта. За спиной густо грохотали по тропе воины низшего Круга...
       Что-то то и дело настигало нас, крушило ветви, проносилось, фырча, над головами, что-то темное справа и слева выпрыгивало из леса, пыталось валиться на дорогу, но вихри огня, извергаемые боевыми перчатками-клешнями поражали все, что на нас выпрыгивало и налетало.
       Вдруг я поскользнулся и проехал по тропе на брюхе. Меня, как ребенка, подхватил и подбросил на ноги один из воинов, но едва ли не в тот же миг нас опахнуло синим светом - и он, издав хрип, рухнул. Я кинулся было к нему, но меня приказ Сигурда-Омеги:
       - Вперед!.. Он - в Кольце.
       На исходе версты я был загнан...
       Внезапно тропа вырвалась на пологий, открытый склон, по которому сверху, навстречу нам, беззвучно скользила, не касаясь травы, золотистая полупрозрачная машина, напоминавшая бескрылую осу размером с германский дрижабль-цепеллин.
       Сигурд-Омега вдруг встал столбом - и я плашмя врезался в его ноги, а головой в поясницу, при этом ничуть не поколебав гиганта.
       Оса-цепеллин усилила фейерверк. Выцветший осенний склон холма переливался отблесками низко разлетавшихся огней.
       - Вторые Врата! - магически произнес атлант.
       Я успел оглянуться: их, охраны моей, осталось только четверо безгласных воинов.
       Вдруг земля ушла из-под ног, я замахал руками, пытаясь удержать равновесие, но неведомая сила бережно, словно в мягком коконе, понесла меня вместе с остальными вперед, к "осе". И не успев опомниться, я очутился в ее "голове". Эта "голова" казалась объемом с купол Исаакиевского собора. Вся она насквозь, с рассекавшим ее по экватору полом-плоскостью, с двумя в человеческий рост голубыми кристаллами в центре и огромным причудливым креслом, что покоилось точно между кристаллами, - вся она была прозрачной... даже едва видимой. Ступать по полу было боязно, как и в той "аэро-капле", в который мы с атлантом летели над тающим арктическим городом.
       Сигурд-Омега сбросил прямо на кресло свои клешни и шлем и чуть пригнулся над вершиной одного из кристаллов. Струйки голубой, светящейся жидкости брызнули ему в лицо... Он наслаждался, подставлял то лоб, то глаза... наконец, сделал несколько глотков.
       Сильно прищурившись, он взглянул на меня, а затем - на воинов, уже выстроившихся короткой парадной шеренгой.
       Они, как по команде, сбросили на пол клешни и шлемы - и я увидел... да, это были явно подростки, светловолосые арийские мальчики с нежной розовой кожей на щеках.
       - Третьи Врата закрыты, - услышал я из глубин своего мозга голос Сигурда-Омеги. - Передышка... Воины, примите мои поздравления. Красный Круг готов принять вас.
       Я заметил, что значки-нашивки на их мундирах-латах сразу изменили цвет - ярко заалели.
       Юные воины приложили правую ладонь к середине груди, гулким, басистым хором ответили на поздравление - это было совершенно непонятное слово, которое я теперь не могу вспомнить - и вышли в матово освещенный изнутри коридорчик, пронзавший тело "осы-цепеллина".
       Сигурд-Омега коснулся кресла, и оно заклубилось широким облаком. Он жестом предложил мне сесть, а сам прямо повалился на это облако... и повис. Я без опаски последовал его примеру - и тоже сладостно повис над полом, ноги мои измождено гудели.
       - Свободному трудно оценить то, что сегодня произошло на Зеленом Круге, - довольно сумрачно заметил Сигурд-Омега. - Эти мальчики заслужили более высокого уровня. Черные медузы никогда не нападают ниже Красного Круга, однако сегодня они появились внизу. В нарушение Вечного Закона Войны... Твоя ценность, Свободный, очень высока. Ради тебя Боги используют многих...
       "Оса-цепеллин" стремительно поднималась вверх, в глубокую синеву. Внизу, под легкой дымкой-пеленой, лежал великий золотой круг земных лесов.
       Я рискнул уточнить:
       - Имелось в виду "пожертвуют многими"?
       Мне показалось, атлант содрогнулся и потемнел.
       Я был неважным дипломатом. И удивился, как еще обошлось в Полинезии.
       - В Предании нет такого глагола, - словно бы в полусне пробормотал Сигурд-Омега. - Такого слова не существует. Запомни, Свободный.
       "Табу. В Сфере запрещено слово "жертва", - догадался я, смутно чувствуя, что приблизился к истине еще на один шажок... и решил поменять тему:
       - Позволь узнать, воин Белого Круга. Если Земля и Планета Истока - одно, то в какой части света мы находились.
       - Терра Антарктика, - был ответ.
       - ...А куда направляемся?
       - Терра Европос.
       "Европа!" - но мое вспыхнувшее было удивление тут же угасло, поскольку я догадался:
       - Там, должно быть, лежат вечные льды?
       - Да, - кивнул Сигурд-Омега. - Там холодней.
       И тут я заметил, что вижу края горизонта, опустив взгляд. Мы были очень высоко! На одной из сторон земного окоёма горизонт был чуть загнут вверх и измят - там тянулась горная гряда.
       - Не вижу никаких городов, - констатировал я с намеком.
       - На Планете Истока городов нет, - вновь кивнул атлант. - Только Инкарнаполис. И входы на второй, Красный Круг Войны.
       - А где ваш Инкарнаполис? - вконец обнаглел я.
       - Под нами, - ткнул пальцем вниз атлант. - Под поверхностью земли. Им занят весь материк.
       На новые вопросы уже не доставало сил. Картина разворачивалась столь грандиозная, что воображение перегорало, как электрическая лампочка.
       Сигурд-Омега заметил, что я сник.
       - Свободный, должно быть, голоден и утомлен, - улыбнулся он, и эта сухая улыбка была, верно, высшим проявлением участия и сочувствия в этом мире.
       - Напоминание о голоде кстати... - признал я.
       Атлант указал на один из кристаллов:
       - Сому дозволено вкушать только воинам моего, Белого Круга. Но Свободный выше...
       Спустя несколько мгновений он поднял меня, как ребенка, над кристаллом.
       Искрящаяся голубая струйка священного напитка богов из древне-арийских преданий ударила мне в лицо, сначала показалась горячей, но тут же, во рту, тепло обернулось мятно-медовой прохладой, а мои жилы молниеносно налились жаром. Я ощутил некое состояние, которое могу назвать только физической, телесной полнотой. Голод, жажда, усталость и всякое человеческое недомогание показались чистой иллюзией, смытой сажей давно погасших снов.
       Сигурд поставил меня в сторонке, а сам воссел на кресле-облаке, прямо как Перун-Громовник. Шлем-"арена" вновь скрыл его глаза, губы окаменели, перчатки-клешни снова изуродовали пропорции рук.
       Я догадался, что перемирие на исходе.
       Перед лицом Сигурда, на расстоянии его вытянутой руки, возникла в воздухе тонкая мерцающая паутина.
       Я поднял взгляд и поразился черноте неба. Мы вознеслись над самым верхним слоем атмосферы. С непредставимой, архангельской высоты мог я теперь обозревать лик планеты, окаймленный синей полосой воздушного нимба.
       - Свободный должен покинуть границу Войны, - механическим тоном произнес Сигурд-Омега. - Свободный волен выбрать любую жилую соту ниже второго уровня. На втором уровне проходит граница Войны для воинов Красного Круга.
       Я посмотрел в ту сторону, куда по исчезнувшему теперь тоннелю уходили молодые атланты. Передо мной колебалась полупрозрачная, как яичный белок, стена, на поверхности которой и в самом деле выступили соты. Мой взгляд невольно остановился на одной из них, она просияла и... в следующий миг меня словно всосало в нее неощутимым вихрем. Я оказался в "каюте", вполне достойной второго класса океанского корабля.
       Там я провел, по моим земным меркам, около часа, то витая на просторном диване-облаке, то расхаживая туда-сюда, и так однажды пройдя диван насквозь.
       Я тщетно пытался выбросить из головы вон всякую земную логику и - просто догадаться. Кто такой "Свободный" и почему в этом мире на слово "жертва", на само это понятие, наложено табу. Гипотезы-мушки нервно роились вокруг одного опасного подозрения, на которое мне самому исподволь хотелось наложить табу: Страшный Суд свершился, а я волею неких темных сил был заброшен-переброшен и через Судный День, и еще через сто "условных" веков "муки вечной"... угодил, собственно, прямиком в ад... в ад, который ждет нового спасения... Выходила какая-то несусветная ересь! И при чем здесь я, некто Николай Арапов, магистр каких-то, опять же, несусветных наук, не причащавшийся уже два года и, увы, не брезговавший бифштексами в Великий Пост. При чем здесь я? Неужто эти языческие боги-демоны выкрали мена из-под Суда?! Неужто сам Господь Вседержитель загнал меня, как пророка Иону, в чрево кита, не сообщив при этом Своей воли? Только вот чрево казалось слишком просторным для утеснения грешной души... Эти бескрайние леса и синий небосвод - что за искушение? И какой же из меня пророк? Разве подобно Ионе слышал я слово Господне: "Встань, иди в Ниневию - город великий и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Мня"? Где здесь эта Ниневия? И кто я, бежавший от воли Божьей на Дунфанхун?
       Резкая качка прервала мой невнятный бред величия. Отскакивая от стены к стене, я с трудом преодолел несколько шагов к шестиугольному окошку, которое - стоило мне с усилием сосредоточить на нем взгляд - сразу выстрелило мною на капитанский мостик.
       Прозрачный шар кабины был озарен огнями беспрерывного фейерверка, полыхавшего вовне, в верхнем, бархатно-черном пространстве открытой вселенной. Атлант Сигурд-Омега покоился в кресле. По прозрачной оболочке кабины растекались струи света, собирались в лучи-копья, поражали все, что нападало на нас из вселенского мрака. Огромные мерцающие "медузы" и "морские гребешки", "кальмары", "пауки" и "змеи" - вся эта масса россыпью появлялась во тьме, неслась сверху и навстречу, испускала струи огня, лопалась, взрывалась, исчезала, вскипая облаками искр.
       Я вполне равнодушно констатировал: "Идет настоящий бой. Великий воин высшего, Белого Круга поражает неисчислимых врагов... Ошибка глазомера, неуловимый хронометром просчет - и мы так же лопнем и сгорим в один миг".
       Удивительная кольцевая радуга внезапно появилась впереди... и чем шире становилось семицветное кольцо, тем светлее, белёсее становился окруженный им круг космического мрака.
       Голубая гладь планеты вдруг ускользнула из-под ног, из-под прозрачной до невидимости палубы. Осилив испуг, я догадался, что боевая "оса-цепеллин" взлетает выше, в самый космос. Однако при этом радужное кольцо все равно осталось перед нами, точно по курсу.
       Я услышал в себе голос Сигурда-Омеги:
       - Свободный, я ожидаю тебя!
       Мягкий воздушный поток поднес меня вплотную к капитанскому креслу. А спустя миг рядом оказались трое молодых воинов.
       "А четвертый?" - вырвался у меня молчаливый вопрос.
       - Замкнул Кольцо, - без чувства ответил Сигурд-Омега. - Выходи из Третьих Врат закрыт. - В его мысле-голосе я впервые слышал ноты тревоги. - Полагаю, что гунны уже отсекли часть третьего канала. Мы вернемся и рискнем войти через четвертые Врата... Готовность "ноль"!
       Воины мгновенно приняли позы изготовившихся к рывку бегунов. Я последовал их примеру.
       - Свободный, закрой глаза... и открой!
       Я закрыл и услышал, как эхо:
       - Четвёртые Врата!
       Был легкий хлопок в ушах. Я открыл глаза, и все мы понеслись по каким-то темным и сырым катакомбам, в каменных кишках какой-то иной вселенной... Казалось, длится, теперь уж провалившись в метафизическую пропасть, все тот же манчжурский гон.
       Сильные лучи света, исходившие из шлемов-"арен", пронзали мрак на полсотни шагов вперед, мазали белизной по стенам, по низкому, сверкавшему стальными каплями свету... Поворот за поворотом...
       Вдруг черная масса с мерзким соломенным хрустом кинулась на нас, блеснула стальными белками множества паучьих глаз. Огненная стрела, выпущенная из боевой перчатки атланта поразила ее, разорвала вспышка на части... И началось! Какие-то монстры, подобные всем мыслимым чудовищам земли - от тигров до косматых горилл, от огромного паука до Голема, - кидались на нас с быстротой вращения велоциклетных спиц... Всё налетало, взвизгивало, кувыркалось. Молодые воины во главе с атлантом уничтожали всю эту нечисть с быстротой, неуловимой моим земным взором. "Мытарства!" - осенило меня. А что если это и есть прохождение сквозь мытарства, столкновения с демонами! Ангелов-хранителей уже нет здесь после Суда, остались одни демоны... и несчастные осужденные души вновь и вновь проносятся по мытарствам, получив толику ангельской силы - своей волей, своим оружием поражать и отгонять прочь всю эту вечную нечисть преисподней!
       Извергая боевыми "клешнями" сгустки огня и снопы стрел, Сигурд-Омега пробивал путь в какие-то боковые, более узкие ответвления, на лестницы, тянувшие нас то вверх, то вниз, через залы, полные где по пояс, а где и по шейку холодной воды. Молодым воинам позади нас тоже, наверно, хватало доблести - они отбивались от какой-то истошно рычащей погони.
       - Провал!
       Атлант сделал короткий прыжок, я повторил за ним - не глядя под ноги и запоздало представив себе, что пролетел над здонной ловушкой.
       За новым поворотом прямо перед нами рухнул свод. Огромные обломки породы, песок - все густо валилось вниз, образуя в тоннеле глухой тромб. Распихивая обломки, Сигурд-Омега быстро вскарабкался на растущую насыпь и, изогнувшись, сквозь поток песка и пыли протянул мне свою оклешнённую руку. Я схватился за его запястье. Он швырнул меня, как мешок, через груду породы и остался помогать молодым воинам... но, оказалось, - всего одному, последнему из живых. Крупный обломок ударил атланта по спине, другой - по плечу. Вверху затрещало и рухнуло сплошной массой. Атлант рванулся назад, пытаясь перебросить молодого воина через завал, но не успел - ноги молодого воина завалило, заклинило пудовыми обломками. Воин издал глухой стон. Сигурд-Омега вцепился клешнями в один из обломков и, явно надрываясь, потянул в сторону.
       Я было кинулся помочь, но атлант оттолкнул меня.
       - Уходи, высший! - вдруг услышал я в глубине мозга голос молодого воина, обращенный явно к Сигуду. - Я один... Остальные замкнули Кольцо. В тоннеле змея зари. Уже близко. Уходи!
       Сигурд-Омега замер на миг:
       - Ты видел ее? - вопросил он воина.
       - Да. Близко. Замкни мое Кольцо, высший. Быстрее!
       Казалось, атлант колеблется.
       - Зов Инкарнаполиса? - вопросил он.
       - Кольцо, - теряя силы, попросил воин. - Не медли, высший.
       Сигурд-Омега легко спустился с завала, повел огромной рукой, как шлагбаумом, отстраняя меня:
       - Отступи, Свободный. Не для твоих глаз.
       Я отступил, но отвернуться не смог.
       - Счастливого начала, - обратился атлант к умиравшему воину. - Да будет твой путь в Валхаллу прям и тверд, как меч Одина.
       То был истинный пафос викинга.
       - Твое слово, высший! - слабеющим эхом откликнулся воин.
       Сгустки огня ударили в вершину насыпи, уже слипшуюся со сводом... Вниз сквозь просвеченное шлемом-"ареной" облако сажи и пыли, скатилось что-то... какой-то комок.
       Шею свело, я был не в силах опустить взгляд, догадавшись, съежившись, зябко вспотев от ужаса... Это почерневшим от сажи и пыли комком скатился мне под ноги большой череп.
       ...И вновь тяжелый топот то настигал нас, то перегонял, и я изредка догадывался, что топот - наш, собственной... Длились бессмысленные мытарства... мои ли, чьи ли...
       - Стой, Свободный! - услышал я громовой глас, и на этот раз сам налетел на руку атланта, как на шлагбаум. - Еще немного усилия и терпения - и наступит отдых.
       В глазах влажно туманилось, в коленках вязко расплывалось. Я протолкнул в легкие комок воздуха и привалился лопатками к тверди неровной стены - стены бесконечного тоннеля-лабиринта, созданного явно не людьми, а какими-то лишенными светлого воображения богами... или демонами...
       Луч плотного света, испускаемый шлемом-"ареной" атланта погас.
       Оказалось, что мы остановились, уже переступив порог огромного пустого зала.
       Было сумрачно, однако нас ярко, отчетливо, как прожектор под куполом цирка, освещала небесная голубизна. В высокой пирамидальной дали, куда вела циклопическая лестница, дневной свет проникал в каменную пустоту сквозь мощно зарешеченный прямоугольный вырез в купольной тверди. Ступени лестницы сизовато, обледенело искрились, и я заметил, что в зале по-зимнему холодно, даже морозно. Пар вырывался из легких короткими мутными сияниями.
       - Ни шагу дальше, Свободный! - в бесчувственном напряжении предупредил Сигурд-Омега. - Под ногами лёд. Ожидай знака. На лестнице тоже скользко. Во Врата следует прыгать, не оглядываясь. С закрытыми глазами. Как в воду.
       Он тронул меня "клешнёй", будто проверяя, хорошо ли я прилажен к стене и не съеду, и двинулся вглубь холодного объема.
       Короткая молния бледно сверкнула из его клешни - и застыла, как меч...
       Плавными напряженно-тягучими шагами атлант удалялся по направлению к лестнице.
       Плавность его поступи по ртутной поверхности необычного льда пресеклась на миг порывом теней, легким и звонким лязгом оружия, глухим падением тел... Воин Высшего Круга неведомой вселенной ступил на лестницу, уходившую в зарешеченные небеса... И вновь замелькали тени, клинки, какие-то крючковатые алебарды, какие-то уродливые шлемы. Танец тел-теней и призрачно-смертельных клинков кружил на сверкающем искрами катке ступеней, тела валились вниз, погромыхивая латами. Звеня, распадаясь, осыпаясь, клубок докатился доверху и там рассыпался весь, оставив стержень - неповерженного атланта.
       Ослепительное белое жало вырвалось из его боевой "клешни", осветив глубины мрачных стен, череду поваленных на скользкие ступени врагов в вороненых доспехах и в касках с причудливыми гребнями.
       Брызнули вниз искры - там, в вышине, Сигурд-Омега рассекал прутья исполинской решетки, не пускавшей в небо.
       Внезапно рой "летучих лезвий-мышей" пронизал-стянул пространство к вершине. Темные, крылатые "лезвия-мыши" кинулись на атланта. Теперь Сигурд-Омега одной боевой клешней молниеносно сжигал летучую нечисть, другой справлялся с решеткой.
       Глаза стало ломить от непрерывных вспышек. Я опустил веки - и тьма осталась запятнанной белыми разводами, мириадами искр.
       - Свободный! - громом раздалось во мне.
       Я вздрогнул и поскользнулся.
       "Летучих мышей-лезвий", вспышек и решетки, застившей пронзительную голубизну, больше не было. Силуэт атланта угольно чернел в прямоугольнике освобожденного неба.
       - Торопись, Свободный!
       Оторвавшись от стены, сорвавшись с места, я тут же упал... Лестница тоже была нестерпимо скользкой. Я поднимался по ней боком, затаив дыхание.
       И в тот миг, когда я достиг верхней ступени - в тот самый миг лавина света обрушилась на нас.
       Я от боли стиснул веки, а когда поднял их, атлант Сигурд-Омега высился надо мной, как черный обелиск на фоне сверкающих снегами горных вершин. Свод каменного каземата исчез, и часть стен словно испарилась. Остался лишь прямоугольник стены с освобожденным от решетки окном, которое было теперь затянуто мутно-золотистой дымкой. Я догадался: теперь это ход в иную реальность.
       - Врата уничтожены, - изрекло черное изваяние героя-полубога. - Здесь ловушка. Обратного пути нет. Выход лишь для Свободного. - Атлант указал на золотистую полупрозрачную дымку в бесполезном окне. - Это не гунны...
       Сигурд-Омега снял шлем-"арену" и вдруг посмотрел прямо на меня. Я поразился. Какая сильная, но стоически-изможденная душа тлела в его глазах!
       - Неужели все воины Белого Круга так устают от Войны? - как всегда не сдержал я прямого вопроса.
       В глазах Сигурда-Омеги полыхнуло темное пламя.
       - Я отвечаю только за себя, - молча, не разжимая окаменевших губ, произнес он. - Свободному нужны доказательства. Можно видеть.
       Он протянул руку в окно - и рука превратилась в культю! Кисть и предплечье исчезли! Он медленно потянул руку назад, и на границе миров она стала отрастать, пока вся не вернулась из небытия.
       - Теперь пусть то же самое сделает Свободный.
       Я повиновался с легкой опаской... Пальцы проникли через границу холода и погрузились в приятное тепло. Но я видел свои пальцы!
       - Глубже! - повелел атлант.
       Рукав исчезал, моя рука по ту сторону оголялась.... Я потянул руку назад. На границе миров рукав моей странной одежды вновь нарос до запястья, а пальцам снова стало зябко.
       - Что чувствовал Свободный? - был вопрос.
       - Тепло, - как есть, ответил я.
       - Я не чувствовал ничего, кроме явной боли, - сказал атлант. - Нужны ли иные доказательства?
       Я был потрясен.
       - Там - время, - сказал Сигурд-Омега. - Круг гуннов. Никто из Сферы не войдет туда. Никто. Время превращает нас в ничто. Для нас время и небытие - одно. Сможет войти лишь Свободный. Его миссия. Тот, кто привел гуннов, он - во времени.
       "Свободный?"
       - А если Свободный не захочет войти? - спросил я, почти невольно проверяя права Свободного на свою волю.
       - Полагаю, в этом случае Свободный замерзнет здесь и потеряет жизнь, раз он - существо белковой природы, - обстоятельно ответил атлант.
       "Значит, все-таки живой я еще", - на миг потеплело на душе.
       - Ничто не доказывает мне, что я свободный, - поспешил прибавить я к тому.
       - Врата уничтожены, - был ответ атланта. - Я - протоэйнхерий Хариты... (уже после его монолога-признания я вспомнил, что "эйнхериями" называли мертвых воинов, взошедших в Валхаллу) Единственный. Лучший воин Сферы. Не моя личная оценка. Существует ранг. Один шаг до Валхаллы. Боги призвали. Их право - мой долг. Здесь я постиг последнюю истину. Боги прервали мой путь на последней ступени. Они призвали меня, зная, что гунны пересекут Врата. Они сбросили меня со ступеней Валхаллы. Ныне я постиг, кто на самом деле ведет последнюю Войну и кому нужна наша сила. Но боги заставят меня забыть истину, ибо Кольцо лишает памяти... ("Кольцо - смерть!" - только сейчас догадался я) Свободный должен запомнить. Я исполню свой долг до конца... Но я не желаю сокрушения гуннов, Свободный должен запомнить. Я не желаю миссии Свободного. Пусть гунны взойдут на Круг богов - и пусть рухнет их совершенный свод.
       Да, наступала развязка очередной эпической драмы.
       Впервые с послепотопных времен Манчжурии мне стало зябко под моей здешней, искусственной кожей.
       - Сигурд-Омега тоже должен запомнить здесь и сейчас - неважно на сколько, - сорвало и меня в мой личный эдипов монолог. - Никто не давал мне свободного выбора. Миссия Свободного - мерзкая ложь ваших богов или демонов. Нет ни "Свободного", ни "миссии". Есть только мышь, которую подняли за хвост и швырнули в сточную канаву! ("Он не знает таких слов", - искрой мелькнула мысль). Воин Белого Круга должен знать: я, как и он, предпочел бы подохнуть в другом месте! Поближе к дому...
       - К дому? - проникла в меня удивленная мысль атланта. - Дом у Свободного?!
       Разговор у границы миров терял смысл. Но у меня вдруг возникла добрая прощальная мысль.
       - Я ощутил бы себя Свободным, если бы знал способ помочь воину Белого Круга...
       Атлант выдохнул в синее небо облако пара.
       - Свободный волен и может помочь, - твердо сказал он, обратясь вниз, ко мне.
       Атлант сбросил с руки боевую клешню, тонкими пальцами извлек из неприметного кармашка на груди тонкую, совсем прозрачную пластинку размером с портмоне и показал мне.
       Поначалу на пластинке неразборчиво замелькали какие-то картинки - и вдруг осталась одна. Ясное волшебное окошечко, из которого на меня смотрела счастливая пара. Он, воин Белого Круга Сигурд-Омега... и она, не уступавшая ростом атланту. Северная красавица с чуть грубоватыми, варварскими чертами лица. Светлые, холодные волосы, длинные и прямые, почтительно тронутые легким ветром. Платинового блеска длинное прямое платье. Он рядом, но не в боевой форме, а в чем-то вроде темного английского свитера и светлых не широких брюках со стрелками. Под ними - вроде белоснежной палубы без поручней. Позади - полоса синей водной глади. А на заднем, третьем, плане, вдали - прозрачный, пронизывающий поднебесье узор фантастического города.
       - Здесь я...
       - Легко догадаться, - кивнул я.
       - Это Рингельд, - представил он ее. - Свободный волен запомнить.
       - Обещаю, - тоном клятвы ответил я.
       - Свободный вопрошал, что я теряю. Только то, что он видит, - спокойно сообщил атлант.
       "Бог мой! - грешным делом обрадовался я. - И здесь великие драмы души. Нет, не все потеряно для этого проклятого мира".
       Пожалуй, Свободный мог позволить себе такие вопросы:
       - В Валхаллу нельзя взойти вдвоем?
       - В Предании нет ответа. Но кто взошел в Валхаллу? - поставил атлант под сомнения законы своей вселенной.
       - Может быть, легче спуститься вдвоем в Инкарнаполис, - лукаво, но сознательно предположил я.
       - В Инкарнаполисе стирается память, - подтвердил мои подозрения атлант. - Остаются лишь освоенные боевые приемы... Сегодня я стану моложе Рингельд на сорок лет. Это тоже нелегкое препятствие, даже если мне удастся то, что не удавалось еще ни одному воину Белого Круга.
       Я смотрел в волшебное "окошечко":
       - Там, позади, город на Белом Круге?
       - Да, это Харита. Южное полушарие.
       - Должен быть какой-то выход... - из последних сил пытался я поддержать его волю к жизни.
       - Единственный выход - личная миссия Свободного, - сказал атлант. - Его память нельзя стереть.
       "Господи, избави меня от искушения"...
       - Даже боги не ведают в точности траекторию пути Свободного, - откуда-то уверенно знал атлант. - Возможно, она пересечет Хариту... Вероятность ничтожна.
       - Я сделаю все возможное, чтобы попасть на Хариту, - невольно и горячо поклялся я...
       ...и тут же смутился. Вспомнил, как уже давал подобное обещание другому великому воину - полковнику Аристарху Ивановичу Чагину... Однако мой путь, моя траектория отклонилась далеко в сторону, слишком далеко.
       - Свободный волен запомнить код.
       Сигурд-Омега поднес пластинку ближе к моим глазам. Теперь вместо семейного портрета на ней светился смешанный ряд обычных цифр, но только - единиц и нулей
       - Свободный волен запомнить, ибо код невозможно пронести через границу, даже если начертать его на коже...
       "Что если выцарапать?" - не удержал я дурацкую, слегка трусливую мысль.
       - Свободный не надеется на свою память? - донеслось до меня удивленное эхо.
       Дюжина знаков. Помню, как тяжело вздохнул и пообещал запомнить. И тут же задумал во что бы то ни стало записать код как-нибудь и куда-нибудь, как только попаду на ту сторону... Кажется, атлант только горько усмехнулся в ответ на мою затею.
       - Это координаты моего местонахождения на нижнем, Зеленом Круге, - мысленно сказал он вслух (да, парадокс, но там все было не так, как здесь). - Я должен замкнуть Кольцо, не сходя с этого места. Код также определяет мою ячейку в Инкарнаполисе. Свободный видит связь?
       - Она сможет прийти? - нашел я единственную связь, понятную земному мышлению... и сердцу.
       Сигурд-Омега напряженно, словно через боль улыбнулся:
       - Свободный волен оказать воину еще одну услугу. Вправе только он. Сделать это будет легче, чем попасть на Хариту.
       - С радостью, - поспешил ответить я.
       Атлант снял с левой руки вторую боевую клешню, левой же рукой почтительно взял меня за левое запястье - и надел клешню на мою руку. В тот же миг клешня уменьшилась... Мягкая масса аккуратно сжала мою кисть... Клешня оказалась совершенно невесомой.
       - Теперь следует согнуть пальцы. Так сжимают меч... От лица! - вскрикнул он, а губы не шевельнулись. - Так легко проткнуть себя насквозь!
       Я отвел руку в сторону и представил себе меч.
       Клинок молнией выскочил из клешни.
       - Верно, - похвалил Сигурд-Омега. - Теперь время прощаться. Время замкнуть Кольцо.
       Он осторожно взял мою руку и приставил конец меча к своему горлу, над кадыком.
       - Замкнуть Кольцо воина низшего Круга имеет право только воин любого более высокого Круга, - сказал он. - Воину Белого Круга, полагаю, может помочь только Свободный. Он волен также пожелать мне войти в Валхаллу.
       Я едва дождался, когда он отпустит мою руку.
       - Не могу, - выдавил я из себя и отступил, увидев, как грозно сжались губы атланта.
       - Свободный дал слово помочь, - напомнил он и шагнул навстречу. - Я всего лишь воин. Свободный вернет меня на два Круга ниже и выполнит обещание.
       "Чагина бы сюда", - полоумно помечтал я.
       - Самоубийство противоречит Закону, - продолжать спокойно увещевать меня великий воин. - Если Свободный не оставит мне выхода... если мне придется замкнуть Кольцо самому, то это будет означать небытие. Небытие даст мне большое преимущество в Войне... однако Свободный обещал мне прийти на Хариту.
       "Ну и пришествие!" - цинично хохотнулось мне... но я уже ничего не мог изменить.
       - Мне не известны обычаи Свободных, - сказал Сигурд-Омега, и мне в тоне его мысли, проникшей гласом в мозг, послышалась безмерная усталость. - Прошу извинить меня и отдать мне "лапу"...
       "Лапу?!" - изумился я забавному наименованию боевой перчатки-клешни, совсем не подходящему для столь эпических дел, обрадовался, как ребенок, тому, что воин передумал и все обошлось, и протянул ему руку с уменьшившейся клешнею. На моей руке она казалась совсем не страшной.
       Сигурд-Омега одной рукой осторожно обхватил трехпалую клешню, направил на себя ее "средний" палец и, холодно глянув мне прямо в глаза, резко отвел в сторону "большой".
       Синим, жгучим разрывом нас отбросило друг от друга на края площадки.
       Я открыл глаза - зрачки заплыли кляксой, тенью ослепительной вспышки, я не мог различить сквозь нее ни неба, ни земли. Не в силах был я подняться на ноги, не видел я ничего и ничего не хотел больше видеть.
       Воин Сигурд-Омега лежал навзничь с холодным, как и раньше, лицом. В груди, куда выстрелила "клешня", чернело, смолисто поблескивая, рыхлое пятно. Из него выкипал пар. "Хватит!" - сказал я себе и посмотрел в чужое небо, надеясь, что ввысь этими струйками пара выкипает душа воина. Однако до Валхаллы ей добраться было не суждено. Боги закрылись в своей цитадели наглухо... хоть и тщетно. Инкарнаполис... Здесь все души уходят только вниз.
       Наверху было небо, очень похожее на настоящее, и было, ближе, тюремное окно в стене. Решетка была срезана, я получил приглашение к побегу. Ценой жертвы... хотя на такое слово в этом мире наложено табу.
       Я собрался с силами, вспомнил про долг, возникший перед двумя воинами, поднялся на ноги и шагнул, не глядя, ввалился в золотистый туман.
      

    (Окончание следует)

      
       "РУССКИЙ ГОЛОС". 1929 год. N10
      

    Николай АРАПОВ

      

    ХРОНИКА ЛИШНИХ ВЕКОВ

    Роман-путешествие

      

    (Окончание. Начало в N9)

      
       БУДУЩЕЕ КАК POST SCRIPTUM
       Планета Земля - Москва - 3 октября 1993 года
       от РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА
      
       Золотистый туман мгновенно свернулся в яркую точку в центре бархатной черноты... и я превратился в луч. Я физически чувствовал себя лучом света и боли, пронзающим небытие...
       А потом я превратился в шар, ткнулся во что-то мягкое, повалил это мягкое с грохотом, потом прокатился по чему-то плоскому и твердому и ткнулся лбом во что-то совсем твердое и неуместное. Искры посыпались из глаз, но вскоре я заметил, что искры сыплются и вокруг, в теплых и каких-то угловатых сумерках.
       Я вспомнил чей-то вскрик. Мой ли в момент удара?.. Муки и сомнения были прерваны посторонним стоном и беспомощной вознёй поблизости.
       Два тощих прямых рога целились в меня - ножки опрокинутого стула. За сиденьем, принявшим положение щита, ворочался и всхлипывал человек.
       Картина частью прояснилась: я пронзил границу миров, ядром-снарядом угодил в кого-то, сидевшего на стуле посреди темной комнаты, повалил его, а сам ударился головой об стенку странного гулкого шкафа. Я потрогал шкаф и убедился, что он холодно-железный.
       - Кто это? - еле живым русским голосом прошептал человек.
       Прошептал явно вовне, за пределами моего мозга.
       Сердце мое едва не вырвалось вон... Если это все же не передача мысли - то несомненно Россия! Неужто попал домой?!
       Я поднялся, кое-как устоял на ослабевших ногах и нашелся ответить:
       - Свой... По всей видимости... Наверно, добрый вечер.
       - От... Откуда?.. Кто?.. - Человек продолжал заикаться от испуга.
       Я шагнул к нему и хотел было помочь подняться, но он на полу шарахнулся прочь.
       Мне опять оставалось быть хозяином положения.
       - Мефистофеля вызывали? - вопросил я, стараясь, чтоб было повеселей.
       - Кого?.. - Теперь удивления в голосе стало больше, чем страха, так что дело пошло на лад.
       Отвратительно воняло горелым каучуком... или резиной...
       - Прошу вас не бояться меня, - умеренно продолжил я тему. - Вышло некоторое недоразумение. Окажите любезность, сообщите, какой нынче год на дворе.
       - Девяносто третий... - откликнулся мой ошеломленный медиум.
       - Не тысяча ли девятьсот?.. - уточнил я, а сердце забилось сильнее.
       - Да... - был ответ
       - А число? - вытягивал я.
       - Третье... Третье октября...
       Начало золотой осени. Моя любимая пора!
       Итак, семьдесят три года вперед... В сущности, я не испытал сильного волнения по поводу дат, уже сделавшись опытным путешественником во времени... Но помню теперь легкую ностальгическую грусть минуты и предчувствие... предчувствие некой пустоты, бессмыслицы.
       - А я, не удивляйтесь, из февраля одна тысяча девятьсот двадцатого года... - сообщил и я. - Проездом, так сказать.
       - А почему так? - спросил человек, еще оставаясь на полу с раскинутыми в стороны длинными ногами.
       - Как? - в свою очередь не понял я.
       - Ну так... - смущенно сказал хозяин этой эпохи. - Без всего...
       Ко всему привыкает человек! И я успел привыкнуть - к своим адамовым похождениям. Полагаю, теперь, упав с небес на людную улицу, не сразу возьму в толк, отчего разбегаются дамы и спешат навстречу полицейские.
       - Прошу извинить, - сказал я, не замечая в себе никакого смущения. - Таковы издержки путешествий во времени.
       И тут меня, наконец, заинтересовали географические подробности.
       - А город? - Я вдруг почувствовал себя нехорошо.
       - Москва... - был тот самый ответ.
       Куда я стремился, летел душой - там-то вдруг стало тягостно, как во сне... когда попадаешь в родное место, зловеще-призрачное, отраженное в кривых зеркалах... Как в псалме Давида: стремилась душа, но не обрела место свое...
       - Власть-то у вас теперь какая? - спросил я, теряя всякий интерес. - Большевистская?
       - А хрен его знает, теперь не разберешь, - вдруг в тон мне пробормотал человек и стал подниматься на ноги. - Там драчка заваривается... Может, завтра прояснится чего.
       Поднявшись, он стал отрешенно, в полутьме, рассматривать меня.
       В сумерках черты его были неясны. Впрочем, я разглядел, что он молод, не старше меня, худ, стрижен коротко, невысок и с крупным носом, сально отражавшим заоконные отсветы городского вечера.
       - Вы надолго? - совсем буднично спросил он.
       - Трудно сказать, - честно растерялся я.
       Он тряхнул головой, и глаза его блеснули.
       - Так... подождите... - С каждым словом его голос все больше оживал.
       Он напряженно посмотрел мне за спину, и я, невольно повернувшись - туда же: на странный неправильный короб, стоявший на столе.
       - То есть оттуда, вы сказали?! - услышал я. - Что правда, из двадцатого года?!
       Я повернулся к нему. О, какие огромные лемурьи глаза я увидел перед собой в сумерках.
       - Ничего себе! - прошептал он и вдруг схватил себя за волосы с такой силой, будто натужился, как барон Мюнхгаузен, таким способом поднять себя над землей. - Ведь я же только что...
       В этот миг вовне гулко застучали шаги, и полоска света под входной дверью прерывисто замигала. Дернули за ручку. Потом раздался властный стук.
       - Да! Сейчас! - нервно вскрикнул человек и заметался было.
       - Спокойней, - сказал я ему.
       - Да... Прячьтесь! - шепнул он. - Вот сюда!
       Он распахнул дверцу шкафа, с которым мне уже довелось познакомиться ближе, и я ткнулся вглубь какого-то обреченно пустого, металлически пахнущего гардероба.
       Дверная щёлка шкафа резко засветилась. Я затаил дух.
       Вслед за неживым белым светом в комнату вступил пожилой бухающий голос, грозивший какими-то "докладными", "штрафами" и "пожарными". Мой медиум, не сопротивляясь, приносил извинения и произносил совсем не понятные мне слова 1993-го года...
       А я, между делом, спрашивал себя, отчего так нехорошо на душе, отчего теперь-то, практически дома, не по себе?.. Меня напугал этот русский язык - чистый, без акцента, по-московски слегка акающий... Этот чистый русский язык на мой слух был (будет! будет!) как бы монотонным, в нем отсутствовал живой тембр... как если бы оперные певцы загундосили со сцены сонным речитативом. Но было (будет!) еще хуже, еще беднее... даже не определишь как. Будущее будет совсем чужим. Стремилась душа, но не обрела, не узнала место свое!
       Меж тем, дуэт сдвинулся вглубь комнаты. Скрипнуло по-дверному, и послышался вечно узнаваемый стеклянный звон. Интонации - угрожающая и повинная - взаимоугасли.
       Вот какие миролюбивые реплики я услыхал:
       - Ваше здоровье, - сказал медиум.
       - Будь здоров, - торопливо буркнул пожилой.
       Секунды полной тишины, за ними - довольное покряхтыванье пожилого.
       - Закусить есть чем? - В голосе пожилого шипела радость.
       - Печенье только...
       Торопливый хруст.
       - Чего у тебя сгорело-то? - Голос пожилого.
       Мой медиум ответил совершенно непонятным словом... кажется, "монитор" или "манидор".
       - Еще по одной? - спросил медиум.
       - Ну давай.. и все... - покомандовал пожилой. - Эту за победу.
       - За какую? - явно не сообразил медиум.
       - Как за какую?! - миролюбиво возмутился пожилой. - За нашу. Нынче наши ваших дерьмократов покоцают.
       Это не ляп, не опечатка. Клянусь, так и было сказано: "дерьмократов".
       - Ну, ваши красные тоже не те уже... Выдохнутся скоро, - тоже беззлобно пообещал медиум.
       Я похолодел: что это, гражданская война на 70 лет затянулась?! И теперь, кому от скуки не лень, уже ставки делают?!
       - А так... пожалуйста... За победу так за победу... - явно ради конспиративного смирения согласился медиум. - За правильную победу.
       Снова тишина и кряхтенье.
       - Будет пока... - подвел итог пожилой. - Ты тут еще долго?
       - Сейчас разберусь с поломкой. И поеду, - пообещал медиум.
       - Ты там поосторожней, не подставляйся, - предупредил пожилой. - Дури у всех много. И у моих, и у твоих.
       Если это и гражданская война, то явно какая-то бутафорская, успокоил я себя.
       Шаги двинулись мимо шкафа, голоса простились, негромко хлопнула входная дверь, свет в щели передо мной померк.
       Прятки, однако, не кончились. Еще минут пять я томился в шкафу, недоуменно прислушиваясь к нервным перебежкам, чертыханью, стукам падающих предметов. Вертикальная щель передо мной вспыхнула снова. Я не вытерпел и чуть-чуть оттолкнул дверь. Свет был очень бел, ярок и неприятен.
       - Опасность миновала? - тихо спросил я.
       - Да, конечно! - панически зашептал потомок. - Выходите, выходите!
       Он был взлохмачен, красен и весь в поту, глаза мутно сверкали. Он был одет в блеклую клетчатую сорочку, голубые и страшно выцветшие брюки и какие-то явно спортивного назначения тапочки.
       - Извините, - затрепетал он, улыбаясь столь же панически. - Пришлось ему налить, а то началось бы... Ну и самому пришлось... Да и с вами тут с ума сойти можно. А вы не хотите?
       Что-то не хотелось. Совсем. Я отказал.
       - С дороги-то? - ошалело настаивал мой медиум.
       Нужно было рассмеяться, показать себя живым человеком, а не призраком. Только мой смех как будто напугал его - улыбку скосило набок, ресницы снова затрепетали.
       - Может, я чем-нибудь помочь могу? - Он все еще не догадывался о смыслах моего чудесного явления.
       Я пожал голыми плечами.
       - Может, кому-нибудь из ваших родственников можно позвонить?
       - Вряд ли, - вздохнул я, за миг успев многое вспомнить и о многом погрустить. - Если и остались какие-нибудь очень дальние родственники или потомки, то уж я никак не выгляжу на все свои сто лет, чтобы смело показаться им на глаза.
       - Действительно... вряд ли поверят, - согласился мой возможный правнук и вдруг, хлопнув себя ладонью по лбу, стал лихорадочно раздеваться.
       Оставшись в одних узеньких белых... не знаю, как их пристойно назвать... он протянул мне разноцветный ком своей одежды:
       - Нате! Примерьте скорей!
       Я понял, что у него родился план, и решил не вносить лишней сумятицы.
       Брюки обтянули меня вроде рейтуз, но я смолчал. Пока шла эта "примерка", мой медиум, повернувшись ко мне спиной, разглядывал стоявший на столе тот неправильный короб с матовым, слепым и немного выпуклым стеклом на передней стенке.
       - Смотрите! - блеснув сумасшедшим взглядом, пригласил он меня.
       Я шагнул ближе. Слепое окошко было поражено крохотным пробоем, окруженным мелкой паутиной расколов... Я вспомнил вагонное стекло со звездочкой пули.
       - Глазам своим не верю! - прошептал волей раздевшийся потомок.
       - Что это? - вежливо спросил я, спокойно своим глазам, чего бы они ни увидели.
       - Да я сам не знаю! - дернул голыми плечами потомок. - Я писал программу... - и сдавленно вскрикнул: - Вы же из двадцатого года, ё-маё!
       - Спокойно, - сказал я. - Это не так далеко, как может показаться...
       - Как вам объяснить... - Рука у потомка сильно дрожала. - В общем, это такая счетная машина... но намного сложнее... Но я представить себе не могу! - И он опять взялся таскать себя за волосы.
       - Я так понимаю, - решил я дать ему легкое слабительное для мозгов, - что я как бы пробил собой эту дырочку и залетел сюда, к вам.
       Он замер.
       - Вот именно... - сказал он, наконец признав немыслимое, и улыбнулся. - Как луч...
       "Как верблюд в игольное ушко", - подумал я и сказал:
       - Но вот, а вы волновались... Все не так уж страшно и немыслимо. Вы живы, и потолок на нас не рухнул.
       - Да-да, - закивал он, - не рухнул... Вам подошло?
       Жало всюду.
       - Ничего, сойдет.
       По телефонному аппарату он соединился с квартирой, имел восторженно-отчаянный разговор со своей супругой, пообещал ей "невероятный сюрприз", попрощался ненадолго, и, приходя в себя, алея щеками, представился:
       - Виталий. Фамилия у меня смешная... Полубояр. Я - аспирант, занимаюсь тут... - и замялся, ища объяснения для дикаря.
       - Я все равно ничего не пойму, - упредил я его и представился в свою очередь.
       Виталий объяснил, что из этого "закрытого института", в котором он служит, можно выйти только с помощью особого "пропуска", в котором содержится фотографическая карточка предъявителя.
       Он выскочил раздетым из комнаты и, стремглав вернувшись, расхохотался.
       В полочном отделении железного шкафа у Виталия была припасена смена грубой, рабочей одежды. Из груды старых, обшарпанных туфель он подобрал себе подходящую пару.
       - Удивляетесь? - поймал он мой исследовательский взгляд. - До революции, при царе, интеллигенция не так работала...
       Я затруднился ответить.
       Выйдя и похлопав дверьми соседних комнат, Виталий сумел одолжить у кого-то пропуск, вернулся, выдал мне еще белый докторский халат и дал инструкцию:
       - Будете выходить в этом халате, а я в этот момент отвлеку вахтера.
       Все у нас получилось. Наружи, на темной улице, пройдя пару десятков шагов вдоль глухой каменной ограды, Виталий перебросил пропуск на территорию научного заведения. Хозяин пропуска откликнулся.
       - Порядок, - радостно сказал мне аспирант Виталий Полубояр.
       Это была не Москва. Город-нигде. Плоские, бледно фосфоресцировавшие параллелепипеды домов закрывали небо, мерцали легионы окон, и по всему сумрачному пространству беспрерывно тёк угрожающий и бесплодный гул... Меня даже повело и немного затошнило.
       - Вам нехорошо? - встревожился Виталий.
       - Непривычно, - признался я. - Чувствую себя потерянным.
       - Здесь рядом, прямо за домами, Ходынское поле, - указал направление Виталий, догадавшись, что происходит со мной. - Совсем рядом... Хотите, проедем по центру... по старой Москве?
       Я закрыл глаза и понял, что впервые за пятнадцать минувших веков мне стало по-настоящему страшно. Но отступать было некуда...
       Я кивнул.
       - Сегодня днем там беспорядки были, - как-то без особого чувства сообщил он. - У нас сейчас президент с Верховным советом воюет... вроде как "белые" с "красными"... но сейчас красные пошли громить...
       Он произнес слово "телевидение", это физика передачи изображения на расстояние, о которой впервые говорили на Всемирной выставке в 1900-м году. Спустя век это станет главным источником новостей и агитации.
       - Только у нас "белые" это бывшие самые "красные", - пояснил он.
       - Так я и думал! - догадался я...
       Вроде как римляне из бывших гуннов повернули против своих. "Меняется не сущность, только дата", - верно заметил когда-то лорд Байрон.
       Виталий разыскал авто "такси" - и вскоре мы влились в мерцающий поток разноцветных, обтекающих капсул...
       - Посмотрите, подъезжаем к Манежной... - сказал мой московский Вергилий. - Университет.
       Знакомые стены быстро проплыли мимо сознания. И в мертвенных отсветах чужого будущего, увенчанный кровавыми пятнами, проплыл мимо и канул - Кремль.
       - Дальше... - невольно пробормотал я.
       - А вот выезжаем на Горького... Да! Теперь она снова Тверская! - пихнул меня локтем мой Вергилий... но Данте я в эти минуты завидовал.
       - Что?! Пешкова?! - запоздало ужаснулся я.
       - Его... - И Виталий глянул на меня с опаской. - Не волнуйтесь в прошлом году все кончилось... А вот Елисеевский...
       Пятно промелькнуло.
       - Может, остановимся ненадолго? - предложил Виталий.
       - Не надо, - взмолился я.
       - ...А вот Страстная площадь. Пока что Пушкинская. Но "Пушкинская" все-таки лучше "Горького". Правда?
       Этого места не надо было мне показывать совсем. Пушкин стоял не там!..
       Как это не сентиментально, но первое свидание в своей жизни я назначил у ступеней его пьедестала. НЕ ТАМ! Памятник Пушкину вдруг оказался "земной осью" моей памяти... И со сдвигом оси вся моя Россия и весь мир сдвинулись и вывернулись куда-то в ирреальное, искаженное пространство дурных сновидений.
       Пушкин стоял не там... И страшная темная глыба надвигалась на него сзади... И все светилось, светилось слепо, отпечатываясь в моем сознании какой-то геометрически плоской чернотой.
       - Увозите, пожалуйста... - снова взмолился я.
       - Издалека к нам? - вдруг подал голос шофер.
       - Вы угадали, издалека, - не соврал я.
       - Видать, вы - потомок еще тех. - Шофер удивил меня своим радушным тоном.
       Я подумал и признал, что и теперь он не ошибся.
       - Не здесь росли. Повезло.
       Этой реплике я даже успел удивиться.
       - Я слышу: акцент у вас особенный.
       - У меня?! Акцент?! - обомлел я.
       - Еще бы... Говорите с такими руладами...
       Виталий сочувственно посмотрел на меня и, насколько позволяло пространство, развел руками.
       - По проспекту Мира к вам не поеду. Там, уже, наверно, стреляют... - хладнокровно сказал шофер. - Гостя надо беречь. Поедем по Кольцевой. Подкинешь еще, командир? За безопасность, а?
       Виталий вздохнул и согласился.
       Через полчаса авто остановилось в приятно темном дворе...
       - Ничего. "Белые" на этот раз победят... - подбодрил меня шофер, явно пролетарского происхождения..
       ...В гробовом, без окошек и зеркала, лифте будущего меня подняли на неизвестный этаж - и вот я очутился в прихожей маленькой пестрой квартирки.
       С приветливой подозрительностью мне улыбнулась молодая, щуплая женщина, одетая в точно такие же, какие были на мне, линялые брючки. Мне стало неловко. Впереди, держась за мамины пальцы, встречал "посланца богов" годовалый малыш.
       - Лена, ты ни за что не поверишь! - Виталий пылал щеками. - Пойдем, объясню на кухне. Не будем пока смущать гостя.
       Меня же он, предваряя домашнюю сенсацию, завел в маленькую комнату, бережно усадил в кресло и произвел большое впечатление экзотическим хозяйским словом:
       - Адаптируйтесь...
       Я остался один, неподвижен, в скромном мягком кресле, в не слишком далеком будущем, думая при том: "Где-то крест на моей могиле давно стоит... наверно, уже покосился".
       В ту минуту я вспомнил отчетливо-сумрачный эпизод моей ранней юности.
       В полуверсте от нашего хиленького имения, на холме, чудесно запечатленный в окнах дома и особенно красиво в мезонинном окне, ясно-ясно светился тонкий березнячок.
       И вот однажды, в начале апреля, сойдя с московского поезда в свежую пустоту серых полей, я пошел по подсохшей дороге к дому. Я не сразу заметил это, новое... Только странное напряжение в груди и скованность, необъяснимая шаткость в ногах подменили вдруг всю мою весеннюю радость. Что там такое? Я вытянул шею, заторопился и вдруг замер пораженный...
       Сразу открылись дальние, такие же серые леса, с каймою хвойных крон, а березняка не стало, его срубили. "Срезали", - как спокойно сказал отец. Я побежал на холм, вспотел... но все никак не мог расстроиться. Наверху остались только низенькие, нестрашные культи, саднившие беловатой слизью. Я отупело осмотрелся, поглядел оттуда вниз, на недалекий свой, но какой-то в ту минуту совсем чужой и неуместный родовой дом. "Какая жалость!" - подумал я, все еще не горюя, не расстраиваясь, а как-то беспечно, оглушенно недоумевая и даже невольно, подспудно, в самой слабой своей глубине разыскивая как бы выгоды нового положения вещей: простор... открытое место... будет дальше видно из окна...
       Я спускался к дому неверным шагом, тяжело дыша.
       - Здравствуй, Никола, - сказал мне отец, неторопливо шествуя навстречу и, по вечной своей привычке, пожевывая темный мундштук.
       - Папа, здравствуй! - отчаянно выдохнул я. - А березы-то!
       - Срезали, - спокойно кивнул отец.
       - Какая жалость! - выкрикнул я и тут едва не заревел.
       - Жалко, - кивнул отец и сосредоточенно вынул мундштук изо рта. - Что тут скажешь... Не все нам любоваться, кому-то в дело.
       Куда я попал! Я наполнялся пустым, холодным ужасом, видя, что этот, мой родной, дом - уже не совсем мой и вся земля кругом - не моя. Все неотвратимо делается чужим... а я сам - как бы нигде и никто, точно из меня всю мою душу вынули, пустив внутрь какой-то эфирный хирургический холод.
       - Не унывай, - сказал отец. - Иди обедать.
       Я болел день за днем. Я не мог смотреть в окна. Я ощущал страшную потерю хуже, помилуй Бог, смерти близкого человека. То, чего меня лишили, я осознавал как исконно, священно моё. Я не знал куда себя деть!
       В тот день, за обедом, я сказал, чувствуя виском зияющую пустоту окна:
       - Папа, я теперь не смогу жить здесь летом.
       - Почему? - спокойно и грустно спросил отец.
       Я посмотрел на него с отчаянием: разве он не понимает "почему"?.. и раз не понимает, значит, не переживает того же сам... и раз он... то как я смогу объяснить?!
       Я снова чуть не заревел - в свои гордые пятнадцать лет... И, до боли согнув шею, капнул в суп.
       - Потерь в жизни немало... и будет немало, - сказал отец, бережно погромыхивая ложкой. - Не мы хозяева мира... Каждый хочет остановить время, Никола... Но Бог милостив, Он обещал, что когда-нибудь Он Сам его остановит.
       - И что тогда? - буркнул я.
       - Тогда воскреснут раз и навсегда только самые чистые и самые детские наши воспоминания, - пообещал отец. - И то, прошлое окно - тоже. Вот и будут новое земля и новое небо... А пока придется потерпеть.
       Я посмотрел на него, не веря и ничего не понимая.
       - Отчего ты не спросишь, где мама? - спокойно спросил отец.
       А мама всего-то на всего отъехала в уезд, в нотариальную контору.
       Я не стал жить дома в то лето... В начале мая случилось худшее: холм, мой любимый холм, на котором провел детство, обнесли оградой, не пускавшей меня. И это стало самой горькой в моей жизни несправедливостью... ведь прогоркло-сырой день марта восемнадцатого года, когда хлипко и бессильно запылал облепленный мужиками дом и в его гостиной стали со звонкой мукой обрываться раскаленные струны рояля... даже тот день не оставил во мне такого - незаживающего - надреза...
       И вот теперь Москва, и это гулкое, громоздкое, громадное будущее с какой-то новой гражданской войной по соседству. Повторялась трагедия моих берез. Этой Москвы не существовало, не могло существовать для меня, и этого будущего как бы вовсе не было. И - взаимно. Для этой Москвы не могло быть меня.
       За что?
       "Есть, есть за что, - сказано мне было прямо в глубину темечка каким-то чрезвычайно приветливым голосом. - Все, что ты помнишь и любишь, - одни березки, да окошки, да холмики. Только вот любишь, по устройству души своей, все снаружи, со стороны..."
       "Как это "со стороны"?!" - взбунтовался я...
       А верно ведь замечено. Снаружи... Из пустоты.
       "Ведь ты березками да дождиками что в своей душе подменяешь? Известно? Первую же заповедь сразу... Вспомнил... "...и всею крепостию своею". Кого? Ведь предупреждал Предтеча иудеев: не кичитесь избранностью своею... подумаешь, дети они Авраамовы. "Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму". И из камней сих Бог может создать десяток Россий, как создал и ту, при которой душа твоя драгоценная вся из окошек да березок. Забыл, что будет со сберегшим душу свою?! Вот!"
       "Не забыл! Не забыл!" - захлебнулся я.
       "...Вот вы умники душевные так и сгубили свою Россию. Своей любовью к березкам да дождикам, да к "говору пьяных мужичков"... своим душевным обожанием и накликали дровосеков. А теперь вздыхаете: срезали... И не в том беда, что памятник переставили, а в том, что ты душой суетишься только... все ее переставить поудобнее ищешь".
       Проклятая рефлексия! Я увидел. Себя. Со стороны. Паяц в узеньких, разве что не балетных штанишках.
       Я отвел взгляд в сторону и увидел светлые и толстенькие томики собрания сочинения Ивана Алексеевича Бунина. И сразу на душе потеплело: лучик моего родного времени соединил меня с чужим 1993-м годом. Издание оказалось совсем новым, и я сказал вслух (да и сейчас повторяю):
       - Иван Алексеевич, как я рад за вас!
       Тут явились и Бальмонт, и помраченный Блок, и Брюсов - и все свои как будто посмотрели на меня, говоря: "Не горюй! Подумаешь, Пушкина переставили... Смотри глубже. В корень".
       Как я был всем им рад!
       - И правда. Куда они могут "переставить" Пушкина!
       Толстый энциклопедический словарь, глубокомысленно стоявший в сторонке, таил от меня множество страшных тайн. Поколебавшись, я протянул к нему руку.
       "Никакой политики! - запретил я себе. - Плюнь! Одной революцией больше, одной меньше... Смотри в корень. Иван Великий пока стоит. Большой Театр стоит. Конец света еще вроде бы не наступил, и меня, наверняка, накормят ужином в одна тысяча девяносто третьем году от Рождества Христова. Что необходимо и, в общем-то, достаточно..."
       Я распахнул букву "А" и задрожал. Буква "А" была самой запретной. Но я рискнул. Слава Богу, не нашлось ничего страшного...
       А вот и Бальмонт, и Брюсов, и Бунин... были и Есенин (что с ним будет, молчу!), и красномазый крикун Маяковский (и тому туда же)... "Реформатор поэтич. языка"... этот варвар-то, гунн, бр-р-р!
       Из наших мало кто потерялся в Лете... разве что мы с гипостратегом подкачали... О, эти годы с роковой черточкой посредине! На несколько часов я пережил всех и о всех порадовался и о всех взгрустнул.
       Я сильно смутился, когда вошел хозяин.
       Заметив словарь в моих руках, он все понял:
       - Себя искали?
       - Слава Богу, не нашел.
       - Да, - неопределенно кивнул Виталий и, потупившись, добавил: - Я вам завидую.
       - Стоит ли? - засомневался я.
       Он неловко развел руками:
       - Все-таки разнообразие в жизни... Знаете, по-моему, жена немножко поверила.
       Хозяйка вошла в нарядном платье, неся салатницу и глядя на меня уже вполне гостеприимно. Малыш остался в дверях, крепко ухватившись за косяк.
       Я принял решение материализоваться пообстоятельней и сказал в поддержку Виталия:
       - Мне, право, очень неловко, сударыня. Ваш супруг, вероятно, уже удивил вас небылицами, а у меня, хоть убей, на руках никаких доказательств.
       - Да, - очень деликатно улыбнулась она. - Кроме замечательного акцента.
       - И вы про акцент! - ужаснулся я.
       - Вы только не волнуйтесь, - снова улыбнулась она, явно не считая меня городским сумасшедшим, освоившим фокус проникновения в замочную скважину. - Я уже привыкла к тому, что почти все невероятные истории, с которыми мой муж возвращается домой, оказываются правдой.
       - Ты ничего не понимаешь! - вдруг запальчиво воскликнул Виталий, густо покраснев. - Главное, что я изобрел машину времени... Только не имею ни малейшего понятия о том, как она работает.
       - В последнее поверить труднее всего, - заметила милая супруга Виталия и взглядом еще раз подбодрила меня.
       Эта пара наполнила жизнью мою пустую Вселенную.
       Стол был накрыт, а мне теперь очень хотелось поплакать где-нибудь в уголке. "Никакого времени не существует, - сообщил я себе. - Этот ужин среди хороших людей - в вечности. Так и знай".
       Вскоре дело дошло до моей истории.
       - Если вы поверили, что я родился сто лет назад... - начал я, - то, верно, не слишком удивитесь и тому, что последний раз я рассказывал свою сказку одному из наемных военачальников самого Аттилы.
       - Нет, не слишком! - поспешно поддержал меня Виталий, счастливо улыбаясь.
       Он, кажется, только и ждал новых чудес на голову своей мудро-доверчивой супруге.
       Итак, я вновь приступил к черновику своего романа.
       Вскоре Виталий стал немного пугать меня отрешенным взглядом, а Елена, так звали его жену, - удивлять улыбкой, полной сочувствия ко мне, неправдоподобному рассказчику. Через полтора часа она попросила нас переместиться на кухню - пришла пора укладывать малыша, - а вновь присоединившись к компании, дождалась только моего разговора с самим Аттилой, после чего поднялась с извинениями:
       - Николай, вы на меня, пожалуйста, не сердитесь. Я сегодня почти не спала, Митька не дал, а завтра уходить на работу очень рано.
       Попутно я узнал, что супруга Виталия выезжает на карете "скорой помощи".
       - Вы только не беспокойтесь, - снова убаюкивающее улыбнулась она. - Витя постелит вам на диване... если только отстанет от вас до утра.
       Мы пожелали друг другу спокойной ночи. О, с какой радостью, точно сходя на шлюпку с отчаянно тонущего корабля, я пожелал спокойной ночи хозяйке этого маленького дома!
       - Я вас завтра еще увижу? - спросила она.
       - Не знаю, - сразу огорчился я. - Признаться, я-то себе не хозяин.
       - Тогда, всякий случай, счастливого пути.
       Я поблагодарил.
       - В холодильнике борщ, - напоследок сказала она.
       - ...Вот женщины! - проводив жену спать, сделал страшные глаза Виталий. - Им все хоть бы хны. Хоть конец света... Главное, постирать до этого успеть. И чтобы борщ не успел остыть...
       - Не она, а ты ничего не понимаешь! - с олимпийской строгостью сокрушил я Виталия, невольно перейдя на "ты" в момент великого откровения. - Слушай меня. Я живу на свете полторы тысячи лет... А с учетом будущих веков - целый эон... Все эти мои россказни, в сущности, - вздор. Подумаешь, путешествия Гулливера. Женщины знают лучше, что временно и мелочь, а что вечно.
       Виталий сердито ухмыльнулся:
       - Скажете тоже... Тут Апокалипсис, а в Царстве Божьем что ж, по вашему, один борщ должен остаться?
       - Скажу вам, Виталий, только одно, - не мог сдержать я монументального воодушевления. - Вот ваша супруга, на мое счастье, ушла спать с середины этих приключений, замучивших меня вконец. Я пожелал ей спокойной ночи. И только с этим пожеланием осознал, что вся фантасмагория, в которой меня вертит, как в водовороте, должна иметь скорое завершение... Она сгинет, как туман. И тогда вправду, извините, останется, опять же на мое счастье, этот не показавшийся вам борщ. И будет мне при этом борще "воскресение мертвых и жизнь будущего века. Аминь".
       Виталий глядел на меня оцепенело... и тогда я вернулся во дворец Аттилы.
       Ко второй половине ночи мы добрались также до второй половины бутылки армянского коньяка.
       Виталий возбужденно щурился и вдруг спросил:
       - Еще долго?
       Я замолк, опешив.
       - Извини, пожалуйста! - Опомнившись, он взмахнул руками. - Просто у меня возникла гениальная идея. Такая космогония - с ума сойти!
       "Теогония..." - вспомнил я сфинксову улыбку Демарата.
       - Просто я никак не дождусь своей очереди, - повинился еще раз Виталий Полубояр. - Я тебе все объясню. Продолжай.
       Я продолжил, невольно комкая кое-какие подробности и уже через четверть часа представил ему возможность объяснить всё и вся.
       Виталий на минуту впал в транс, его остановившийся взгляд вызвал в моей памяти шамана и напугал: почудилось, что меня вот-вот безжалостно выбросит из этого доброго дома, в котором я уже успел прижиться, в пустую бездну времен.
       - Тот мир, в который ты попал, - торжественным шепотом изрек Виталий Полубояр, - просто-напросто электрическая игра.
       Я, наверно, смотрелся полным идиотом.
       - Сейчас будет наглядное пособие, - пообещал Виталий. - Ты все поймешь.
       Здесь, на кухонном столе, стоял, придвинутый к стене, уже знакомый мне куб с выпуклым слепым окошком. Виталий нажал на одну из расположенных на кубе кнопок - раздался ровный и высокий, весьма неприятный звук, а окошко матово, бледно засветилось.
       - Это телевизор, - сказал Виталий. - Сейчас ночь. Ничего не передают... Если оно, вообще, теперь работает. Да нам и не нужно.
       Он ненадолго вышел и вернулся с темным коробком, из которого торчал рычажок и свисал провод. Посредством провода коробок и телевизор были соединены, и в окошке появилось рисованное, схематичное изображение уходящей вдаль дороги и на переднем плане разные причудливые авто.
       - Смысл прост, - сказал Виталий. - Ты - шофёр. Ведешь машину по извилистой трассе, кого-то обгоняешь... Не справился с управлением - разбился.
       Возникла иллюзия движения авто в трехмерном пространстве, дорога вилась навстречу, вилась, приближались препятствия.
       - Демонстрирую катастрофу, - объявил Виталий.
       Авто не справилось с поворотом. Раздался скрежет металла. Авто рассыпалось...
       - Идея ясна? - спросил Виталий.
       Я тупо кивнул.
       - Но все это примитивно... каменный век, - предупредил он. - Уже сейчас созданы системы, практически заменяющие реальность. Они так и называются: "настоящая реальность"... Ты сидишь в кресле, голова твоя вся, целиком, накрыта шлемом, а шлем оборудован системами, которые создают совершенную иллюзию пространства, предметов, звуков. На руках - особые жесткие перчатки, имитирующие захват иллюзорных предметов, которые ты видишь в данный момент. Идея ясна?.. Лет через двадцать такая игровая реальность будет выглядеть совсем реальной. Прямое воздействие на мозг...
       Было от чего похолодеть... Вспомнилось вооружение атланта Сигурда-Омеги.
       Виталий тут же и добил меня:
       - Тогда произойдет новая промышленная революция: рабочий будет стоять у конвейера, вколачивать, куда надо, заклёпки, а ему будет казаться, будто он охотится на слонов в Африке... или, скажем, отстреливается от всяких монстров... Придумают на любой вкус.
       - Мрачные перспективы, - признал я. - Не хотелось бы угодить ненароком в то время...
       - Но ведь ты уже угодил, - без труда ошеломил меня Виталий.
       Изложить его оригинальную "космогонию" я считаю необходимым в виде особого, отдельного параграфа. Причина тому одна: вселенский масштаб гипотезы.
       Итак...
      
      
       КОСМОГОНИЯ ПО ВИТАЛИЮ ПОЛУБОЯРУ
      
       В не столь отдаленном будущем электрические развлечения достигнут совершенства. Иллюзорные картины станут субъективно неотличимы от действительных. Единые технические цепи оплетут весь земной шар, и, возможно, возникнет всемирный орган управления ими. Несметные килоуатты электрической энергии будут питать и поддерживать всеобъемлющие "приключенческие" иллюзии. Антагонизм труда и отдыха исчезнет, а производительность возрастет в десятки раз.
       Наконец, мощность поступающей в системы энергии превысит некий критический уровень. И тогда произойдет самоорганизация материи. Мир игры заполнит собой некое отдельное измерение Вселенной, превратившись в реальность уже вполне объективную.
       А потом наступит Апокалипсис.
       Преобразится весь библейски сотворенный мир, но - никак не мир игры, искусственный аппендикс Вселенной. Этому эфемерному, не учтенному в чертежах Мироздания бытию суждено стать своего рода "филиалом преисподней". Мир-"пузырь" замкнется и повиснет в неких непостижимых и кромешных пространствах, "во тьме внешней". Души несчастных участников игры, увлеченных забавой в самый неподходящий момент - при конце света, - окажутся уловлены в "пузыре". Эти души понесутся в бесконечных грёзах, в "беличьем колесе" языческого метемпсихоза, переселения душ.
       Важнейшее правило всех электрических игр: поэтапное прохождение игроком уровней сложности. Причем на каком бы этапе ни сорвался - будешь тут же отброшен на самую нижнюю, первую ступень.
       Инкарнаполис Планеты Истока и есть точка отсчета. "Адрес" очередного "рождения" игрока, побежденного, погибшего на любом из этапов безысходного и бессмысленного единоборства с "умным духом" Машины, что поработила своих создателей. "Валхалла" - символ абсолютной победы и недостижимая цель. Валхалла недостижима именно по той причине, что случае последней победы игрок должен быть отпущен на свободу. Но Сфера ("пузырь") замкнута, выйти из ее невозможно, и в ней, вероятно, еще долгие века (какие века?) будет "перевариваться" запас некогда поглощенной электрической энергии.
       Не исключено, что невозможность последней, решающей победы на высшем уровне Игры изначально заложена в программу.
       Пир в Валхалле - приманка для души. Боги - персонификация "умного духа" Машины. Богов нет, но имя им - легион.
       Таким образом может быть объяснено устройство Сферы... Но есть тайны: гунны и вторжение времени. А за спинами гуннов маячит тень некого "мага эона". Кто он?
      
       - В систему можно ввести особую программу. Ее называют "вирусом". Это программа-разрушитель, - вполне магически произнес Виталий Полубояр. - Следовательно, существует сила, цель которой - уничтожить, расколоть Сферу. - Взгляд Виталия сиял вольтовой дугой. - Никаких чудес! Просто технология!.. Это означает только одно: со Сферой борется не Архангел Михаил, а человек!
       За логикой Виталия я не поспевал, а с отсутствием чудес пока никак не мог согласиться. Поэтому решил задать очень глубокомысленный вопрос:
       - А что ты скажешь о конях Апокалипсиса? Гунны... кони - это вещи одного рода.
       - Может быть, может быть, - таинственно улыбаясь, проговорил Виталий, разгоряченный гонкой собственного воображения. - Теперь я понимаю: за магом эона охотятся не эти пресловутые "боги из машины", вовсе не они... Ведь гунны здесь - как бы единственная сила, сила хаоса, которая способна разрушить Сферу и, тем самым, освободить души, уловленные миром Игры. Ты понимаешь?
       Он смотрел на меня в упор взглядом не человеческим, но - демиурга. Взгляд Аттилы не внушил мне такого трепета...
       - Только гунны могут расколоть Сферу и выпустить людей назад - в реальную историю... Так ведь?
       - ...или же, расколов Сферу, выбросить их во "тьму внешнюю", пессимистически предположил я, вспомнив последние слова атланта Сигурда-Омеги.
       Но московский "демиург" меня не услышал.
       - Теперь я понимаю: ты появился здесь не случайно, - возвестил он, решительно ткнув в меня пальцем. - Я как раз занимаюсь созданием антивирусных программ. А каждый антивирус по своей природе то же вирус. Гунн-ны! (Я уже начал проваливаться в бездну) Разве ты не догадался? Гунны и есть вирус!.. Но какого масштаба нужен мозг!.. Я даже угадываю ход мысли... Но как он, находясь в Истории, то есть до Апокалипсиса, узнает о возникновении Сферы? Это же временной парадокс!
       Черная искра догадки пронзила меня от темени до самого крестца... Я стиснул веки, я стиснул зубы, решив терпеть насмерть... Но пытка оказалась молниеносной и невыносимой - раскаленные иглы впились в мои веки изнутри... Я мог прекратить эту пытку в следующее мгновение: открыть глаза и просто посмотреть на человека.
       - Зеркало! Дай зеркало! - натужно выдохнул я, едва удерживая сознание.
       - Что такое?! Что с тобой?! - перепугался рядом "маг эона".
       - Зеркало! - шепотом, боясь разбудить бедную хозяйку, завопил я, придавив глаза кулаками.
       Виталий схватил меня за плечо и потащил в ванную комнату.
       - Выйди! - велел я ему. - Оставь меня!
       Он вышел.
       И тогда я широко раскрыл глаза.
       Не было никакого зеркала. Я не мог убить себя. Серая стена стояла передо мной во всю широту Вселенной
       В Манчжурию! О, как я захотел в тот миг в Манчжурию! Прямо в убийственную полынью!
       - Свободный исполнил свой выбор в совершенстве, - прозвучал в моем мозгу глас Одина.
       - Я больше никого не убью! - прокричал я мысленно в ответ.
       - Цель существует лишь до исполнения выбора, - провещал глас. - По исполнении ее уже нет ни в прошлом, ни в будущем... Выбор исполнен, и воля Свободного направлена в пределы Круга...
       Я не успел крикнуть "нет!". Пространство опрокинулось - и серая стена на несколько мгновений стала гладким дном глубокой пропасти.
      
       ЭДДА. ПОСТ СКРИПТУМ
       Харита, планета воинов Белого Круга
      
       Летя болидом, я заметил кругом некое мгновенное пространство: неясную геометрию очень просторной комнаты, матово-бесцветные стены, прямоугольник неразборчивой живописи голубого тона и перед ним, ближе к пролётному наблюдателю, изысканно-высокую фигуру в черном.
       Таково было пространство мига, нижняя поверхность которого оказалась гладка, холодна и тверда... Однако я уже привык шлепаться голым телом об гладкую твердь.
       Я поднялся, не долетев до Манчжурии...
       Мироздание почти не изменилось. Лишь та очень высокая женщина стояла теперь лицом ко мне, а не к голубому прямоугольнику. В поле моего зрения появился еще один предмет: соразмерный ее исполинскому росту бокал-цилиндр с оранжевой жидкостью. Этот бокал был в ее руке.
       - Лечь! - раздался у меня в голове повелительный женский глас.
       Появился еще один предмет. Черный инструмент с дульцем, наведенный на меня. Из другой ее руки.
       Вот что меня успокоило: растерянный взгляд ее полярно-голубых глаз и прическа. Прямые, светлые, северные волосы, мягкими волнами касавшиеся ключиц. Мгновение назад они были идеально ровными, а теперь были чуть спутаны, испуганно и мило. Несмотря на угрожающий черный предмет и не менее грозный черный мундир, все уже было скорее мило, чем опасно.
       Успокоившись, я упал ничком на пол.
       Надо мною звонко фыркнуло, раздался лампочный треск - и спину мне обдало брызгами кипятка... Я изогнулся, как ошпаренный червяк.
       - Свободный, не двигайся! - была новая, вполне противоречивая по смыслу слов команда.
       Я присмирел, скрипя зубами.
       Она подошла, опустилась близко на колени, я ощутил холодные прикосновения к обожженным местам... Жгучая боль быстро утихла.
       - Встать можно.
       Повинуясь, я бросил взгляд назад, в пространство еще не виденное. Там было очень широкое окно с прямоугольником пасмурного неба. Перед окном простирался фантастический стол, который я, по своему невежеству, назвал бы "приборной доской", а перед столом фантастическим белым цветком парило белое кресло.
       Прямо посреди "приборной доски" зияла безобразно-черная пробоина, и все, что из нее было вырвано взрывом, рассыпалось кругом дымящимися осколками.
       - Простите за вторжение... - начал было я.
       - Медлить было нельзя, - молча, но выразительно прервала меня хозяйка этой холодной обстановки, - Я закрыла твой вход, Свободный. Выбора не было.
       Я стоял перед ней, великаншей, женщиной-атлантом - вновь самым что ни на есть дояблочным Адамом, ничуть не стыдясь, даже не понимая своей наготы.
       - Разве за мной гнались? - спросил я.
       - Не знаю, - был ответ, стеревший из моего мозга любые предположения на тему.
       Пальцы, сжимавшие бокал, казались белее ее скандинавского лица.
       На ее черной униформе посверкивал уже знакомый мне значок.
       "Может ли так пугаться женщина, воин высшего круга?" - попытался зайти я в эту реальность с другой стороны.
       - Неверная оценка эмоций, - услышал я ответ. - Зрительная ошибка.
       - Вы Рингельд? - Как же я раньше-то...
       Она как будто вздрогнула. Или вновь "зрительная ошибка"?
       - Да. Рингельд-Тета, воин Белого Круга.
       - Я... - представился было...
       - Знаю, - ударом мысли перебила она, не шевельнув губами. - Сообщение пришло по каналу Альфа. Мой муж замкнул кольцо.
       Я поник. Честнее было сказать: убит мною...
       - Он просил меня...
       - Знаю. - Тень промелькнула по голубизне ее глаз. - Мне сообщено.
       - Я соболезную вам, Рингельд. - А что еще оставалось?
       Она бесстрастно закрыла глаза, и я перевел взгляд на тот же неизменный, забытый ею в руке оранжевый бокал. Он оставался в этом, чужом мире нелепой, но очень реалистичной деталью.
       - Надо спешить, - сказала она, открыла глаза и, наконец, заметила бокал.
       Она протянула руку в сторону, к стене. Рука проникла в стену легко, как в плотный туман - я слегка похолодел, вспомнив... - и вернулась целой, но пустой.
       - Пойдем, Свободный.
       ...Вспоминая Рингельд, я уже не сомневаюсь, что в те минуты она проявляла не родовую хладнокровность касты воинов, а невероятную выдержку. Только выдержка, а никак не бесстрастность, могла расколоть тот проклятый мир. Я восхищаюсь ею.
       Рингельд провела меня в другую комнату, нечеловечески просторную, и в ней я припомнил только одно: необъятное ложе под белым покрывалом, приглаженным тщательно, как заснеженное поле. Воины жили по-спартански, без лишних мелочей, в стерильной красоте.
       Рингельд сделала какой-то сигнальный жест - и полотно стены от потолка до поля растворилось, обнажив нутро гардероба. Достав из него небольшой прозрачно-плёнчатый мешок, она положила его на край постели и сказала перед тем, как выйти:
       - Одевайся, Свободный.
       Этот мешок поиздевался надо мной пару минут прежде, чем признаться, что состоит из двух кусков пленки, слабо слепленных по краям.
       Потом я все-таки удивился - впервые в новом для меня, чужом мире: предложенная мне одежда оказалась самым ординарным европейским костюмом двадцатого века. Вот список: черная двойка в сопровождении "накрахмаленной" сорочки, узкий черный галстук в серебристую полоску, темные тонкие гетры и остроносые черные туфли. О нижнем белье умолчу. Для Адама было более, чем достаточно.
       "Чуть-чуть велико", - заметил я, но тут же был посрамлен: одежда, туфли - все само, точно живое, ужалось на мне до нужного размера, и я едва не сказал "спасибо".
       Вдова Сигурда-Омеги вошла, когда я затягивал галстук. Взглянув пристально, она сказала: "Правильно". Я чему-то обрадовался и, поразмыслив, понял чему: не было ни страшной боевой "лапы", ни слепой маски-"арены".
       - В нашем распоряжении, Свободный, осталось десять единиц длительности, - предупредила она.
       Мы встали против пустой стены.
       - Тебе, Свободный, необходимо знать, - повелительным тоном продолжала она. - Ты в одежде ординарного оператора. Ты должен ходить, как ходят операторы: быстро, не оглядываясь по сторонам, не останавливаясь посреди линий. В домах воинов операторы бывают крайне редко, по особым предложениям. Мы привлечем к себе излишнее внимание, если нас заметят вместе. Между тем, Свободный, тебе нечего опасаться: в нашем мире не существует никаких особых обычаев и религиозных ритуалов. Внешне ты ничем не отличаешься от оператора... Ты выйдешь первым. Пойдешь направо до конца, ступишь на красный круг и спустишься вниз. Внизу становись на первую линию, на красный треугольник.
       Инструкция выглядела вполне пугающей, и я, не утерпев, задал еще один вопрос:
       - Кто такие операторы?
       - Низшая техническая каста. Рабочие Программы... Длительность истекла.
       Передо мной образовался проем двери.
       Я шагнул, как требовалось, в коридор, повернул, как надо, и сразу начал репетировать роль оператора. Быстро и не в меру решительно двинулся я вдоль голой, матово-фосфоресцировавшей катакомбы с очень высоким сводом. Вскоре мне почудилось, что вся моя уверенная ходьба - просто иллюзия, а ноги машут впустую... Стена возникла перед моим лицом внезапно, и я едва не ударился в нее. Я отступил на шаг и рискнул оглядеться.
       Коридор в самом деле кончился. В двух углах пол был помечен кругами: слева - синим, справа - красным. Я поспешил оказаться на красном, и дуновение пространства перенесло меня в какое-то новое место. Одна из стен была полупрозрачной, за ней угадывалась улица. Я смело двинулся к той стене, и она, протаяв навстречу, выпустила меня сквозь "полынью" наружу.
       Я спохватился... и вздохнул с великим облегчением: модный чиновничий костюмчик остался на мне. Я был готов к любой экзотике, но только не к тому, что увижу перед собой самую обычную земную улицу, наполненную самой обычной деловой спешкой людей самой обычной, земной наружности... И сделал первую ошибку, замерев истуканом, затем - и вторую, закинув голову и с нескрываемым любопытством обозрев вершины города.
       Кристальные параллелепипеды небоскребов в милю высотой, а в ущельях меж ними - термитный поток какого-то невесомого, целлулоидного, бесшумного транспорта... и внизу эта сомнамбулическая спешка чиновно одетых и бодрых на вид мужчин. Женщин приходилось отлавливать взглядом - всего одна-две их приходилось на сотню бесстрастных прохожих.
       Небо виделось пасмурным, желтоватым, но, в общем-то, высоким... вернее сказать, неба не было вовсе, а был некий потолок, мягко излучавший дневной свет, не яркий и вполне удобный для глаз.
       Спохватившись вновь, я, наконец, притворился аборигеном и шагнул в течение...
       Меня отнесло довольно далеко прежде, чем я вспомнил про "линию" и про "красный треугольник". Я повернул назад и сразу увидел над толпой великана-атланта, воина в униформе. Он двигался по-своему, неспешно, но куда стремительней операторов. Густая толпа буднично расступалась перед ним на десяток шагов. Так, верно, шествовал когда-то Гулливер среди лилипутов, уже привыкших к его променадам... Я проводил воина косым взглядом, пока он не канул в стену одного из небоскребов.
       "Линии" остались для меня загадкой, а "треугольники" я обнаружил по внезапному исчезновению людей, вступавших в пределы невысоких ограждений на краю тротуара.
       Выбрав из радужного многообразия цветов нужный, я, должно быть, тоже исчез - и появился в... "Колизее"!
       То есть я сразу обнаружил себя сидящим на зрительском месте одного из ярусов колоссального стадиона. Ареной служила равнина просторнее, пожалуй, Бородинского поля, и на арене кипело сражение. Высота была слишком велика, чтобы ясно разобраться в муравьином копошении, но догадаться было нетрудно: темный прямоугольник справа, светлый прямоугольник слева, там и сям разбросаны еще кое-какие квадратики - и вся эта геометрия центростремительно сближалась. Движение неровных волн было конницей, цепочки дымком и запоздалое погромыхивание - признаками артиллерии.
       Я осторожно покосился на соседей: по бокам от меня сидели безмолвные зрители театра военных действий, только мужчины и только в "форме" операторов. Имя им, людям в строгих костюмах, белоснежных сорочках и темных галстуках, было бесчисленный легион, ибо хребты зрительских ярусов смыкались где-то в туманной дали.
       Я не заметил среди зрителей воинов, но одной деталью их вооружения владели здесь все операторы: то были маски-"арены" Полагавшаяся мне лежала в выемке правого подлокотника... К моему изумлению, здешние маски обеспечивали обзор не сферический, а обычный... Но при этом они оказались волшебными биноклями, позволявшими рассматривать поле битвы в мельчайших подробностях. По мысленному желанию маска-"арена" то приближала отдельные сцены боя вплоть до искаженного лица падающего всадника крупным планом, то вновь позволяла наблюдать за торжеством смерти с высоты вороньего полета... И еще один фокус: волшебная маска не позволяла разглядывать вплотную зрителей, то есть вне пределов поля битвы, большой Арены, увеличение не действовало.
       Старательно "не выделяясь из толпы", я наблюдал баталию из эпохи французского Просвещения, пока в моей "арене", прямо перед глазами, не полыхнула вспышка молочного света. В следующий миг кто-то коснулся моего плеча.
       Я быстро снял маску и увидел перед собой уже не армии на Арене, а очень невысокого человека в просторном голубом комбинезоне с круглой эмблемой на груди, изображавшей синий круг, разделенный косым крестом на четыре сектора. Кажется, человек был пожилым и седовласым, но я не запомнил его лица.
       - Оператор, - сказал он, не шевеля бескровными губами, - тебя ожидают на входе в сектор. Позволь указать.
       Я поднялся с места - и только тогда заметил, что мое зрительское кресло оказалось в пустом проходе.
       Мы вошли в долгий фосфоресцирующий коридор, который кончился прозрачной стеной. За ней среди бесцветной пустыни и под бесцветным небом возвышался вдали сложный геометрический этюд города.
       - Оператору следует ожидать здесь, - сказал мой проводник и, остро посмотрев мне в глаза, добавил: - Миссия слуги исполнена.
       Моя эпическая интуиция проснулась:
       - У слуги есть имя?
       Слуга мефистофельски улыбнулся:
       - Локи... Локи-Альфа.
       И пропал, войдя в стену.
       Я же рассудил с опозданием: "Вот он - бог-предатель... тот, который открыл ворота Валхаллы"...
       Не прошло и минуты или какой-нибудь иной единицы длительности, как за стеной всплыл дисковидный летательный аппарат, и слабый зеленоватый луч, им испущенный, скользнул по стене. Часть ее растаяла. Диск подплыл вплотную к бреши, ослепил меня лучом белого, молочного света - и я вмиг очутился рядом с пилотом.
       Кордмльерские стены "Колизея" стремительно отдалялись. Мы летели над пустыней.
       - За Свободным никто не следил? - спросила Рингельд.
       Я очень удивился ее вопросу.
       - Если б я знал, что нужно быть настороже... Мое внимание привлек лишь тот человек, который привел меня к месту нашей встречи.
       - Он - единственный слуга, которому я вынуждена доверять, - сказала Рингельд.
       - Значит, без слуг не обходится и здесь, - невольно смирился я с тем, что все космогонии в итоге одинаковы.
       - Свободный заметил, какого он роста, - смягчила тему Рингельд. - Он - из низшей касты служителей Программы.
       - А что это за цирк, где я побывал?
       - Примитивное развлечение операторов, - сказала женщина-атлант. - Внешние войны. Что есть настоящая война, известно лишь воинам высшего Круга.
       Я не успел спросить, что значит "настоящая", как она открыла эту грандиозную тайну:
       - Внутренняя война. Внутри каждой живой клетки тела. В каждой молекуле. В каждом атоме тела. Бесконечное число столкновений в бесконечно малом делении пространства. Поражение в одном атоме означает аннигиляцию, распад всей сферы тела. Вспышка... Кольцо замкнуто. Путь воина вновь начнется от Инкарнаполиса - через внешние войны планет низших Кругов... Сигурд был первым воином Хариты.
       Она замолкла, и я долго следил за стремительным встречным током пустыни...
       Прежде, чем из-за горизонта вздыбился перед нами город мощи поистине титанической, затмивший виденных мною левиафанов, я узнал еще кое-что. Мозаика кромешной космогонии пополнилась новыми стеклышками. Я узнал, что легионы из низших каст, операторы и слуги, тоже проходят посмертный круговорот через Инкарнаполис Планеты Истока и по неким врожденным признакам и талантам распределяются по всем освоенным, завоеванным Кругам и планетам вселенной Сферы. Кончают жизнь в низших кастах вполне обывательски, в своих постелях, едва дотягивая до земного полувека, и обязательно от белокровия - таков закон здешней природы.
       Меня осенило! "Внутренняя война" - это своего рода противоположность молитве... Антимолитва...
       Между тем, Рингельд сообщила, что перед нами не жилой город, а боевой форт. Над фортом в плоти туч зияла ровная круглая прорубь в бездну черного пространства, и в той по-зимнему остро сверкали звезды.
       - Да, здесь находится выход в пространство, - подтвердила Рингельд.
       Аппарат нырнул в титаническую геометрию крепости и замер, коснувшись тверди, среди полей стального блеска, под черной аркой, вздымавшейся выше воображения Жана Эйфеля.
       Колба пилотской кабины растворилась - и сверху в нас ударил мощный пучок интенсивно-лунного света. Не сдержав любопытства, с риском ослепнуть я различил в вышине сияющий треугольник с мутным лунным бельмом внутри.
       Нечеловеческим стальным звуком раздалось слово-вопрос, адресованное явно одной лишь Рингельд... Вероятно, я услышал его мысленное эхо.
       - Цель?
       Рингельд спокойно ответила:
       - Планета Истока.
       - Чин иерархии? - вопросил некий страж.
       - Престол касты, - отчеканила Рингельд, замерев изваянием. - Канал Омега. Право наставника скаутов.
       - Обратимость канала нарушена. Четвертый Рим закрыт, - изрек страж. - Контроль права.
       Рингельд подставила свету открытую ладонь. Сверху в нее уколол красный луч. И погас.
       - Второй контроль, - потребовал страж.
       - Опусти голову, Свободный, - велела мне Рингельд.
       Я опустил... и слегка содрогнулся. Рядом со мной поднималась другая рука Рингельд - облаченная в страшную боевую клешню. Рука поднялась. Мощно сверкнуло над нами, гулко лопнуло, сгущенный лунный свет погас. Наш аппарат сорвался со стального поля во мрак.
       Пронзив встречный тоннель, мы очутились под "входом в пространство", среди легиона боевых "ос"-дирижаблей. Одну из них мы захватили без боя. Но надо признаться, что я не заметил в этом боевом порту ни одной живой души.
       Мы взлетели.
       - Нас не преследуют, - в унисон моему удивлению растерянно сказала Рингельд.
       Никакого лунного света не было, но она оставалась белее милосского лика.
       - А кто-то должен преследовать? - вопросил на это иванушка-дурачок, он же Свободный с большой буквы.
       - Мы нарушили Первый Закон, - безжизненно сообщила Рингельд.
       - Может быть, ваш поступок был слишком неожиданным для тех, кто должен начать преследование?
       - Я отлучена от Инкарнаполиса... - донеслась до меня мысль Рингельд, не имевшая отношения к вопросу. - Уже отлучена.
       Мне было трудно представить тяжесть такого приговора. Я понимал смутно: "отлучение", вероятно, означало потерю права очередного рождения... то есть... что? Исчезновение?... некая консервация души в самом глубоком круге здешнего ада?
       - Но ведь выбор сделан тобой, Рингельд, - сказал я, вспомнив, что в античном разговоре богов и героев нет обращения на "вы".
       - У меня не было выбора, - совсем заинтриговала меня Рингельд. - Этим мы отличаемся от Свободных... Посмотри вниз, Свободный!
       Харита, планета Белого Круга, выглядела со стороны как бильярдный шар с ущербом в виде круглого темного пятнышка. То было отверстие над фортом. И вот оно стало быстро затягиваться мутно-голубоватой дымкой.
       "Пространство закрывается! - с легким трепетом догадался я. - Кто-то закрывает его..."
       - Сбывается, - молча прошептала Рингельд.
       - Есть пророчество вне Предания? - опять догадался я.
       - Да... Оно возникает в памяти каждого воина, как только он восходит на Белый Круг.
       - Программа?
       - - Нам не положено называть... - качнула головой Рингельд. - Пророчество гласит: "В день, когда закроется пространство, падут врата Валхаллы..."
       - Конец мира? - не нужно было быть пророком, чтобы предвидеть это.
       - Не знаю! - отрезала Ригнельд. - Нет шага назад.
       Как-то буднично выглядел тут конец света... тихо. Может, таким он и должен случиться?
       Мы неслись в кромешной тьме чужого, беззвездного космоса и молчали.
       Когда я заметил во мраке тонкую радужную ленточку, Рингельд подняла руку и сказала:
       - Граница Круга.
       Радужный диск возник в воздухе прямо перед ее лицом. Я заметил некий ритуальный жест - Рингельд словно бы вычертила на диске не известную мне руну. В следующий миг весь космос полыхнул белой вспышкой.
       "Неужто!.." - мелькнула апокалиптически озорная мысль.
      
      
       В НАЧАЛЕ БЫЛО
       Планета Истока
      
       Я ошибся - путешествие благополучно продолжалось.
       Перед нами сиял выпукло-голубой лик Планеты Истока. Земля... Или ее копия.
       Несколько крутых долгих маневров заставили меня закрыть глаза и побороться с тошнотой. Когда я вновь поднял веки, внизу уже расстилался знакомый пейзаж: леса, леса до горизонта.
       Аппарат завис над кронами вековых дубов. Прозрачный пол "осы"-дирижабля под нами исчез, учтивый воздушный вихрь опустил нас на шишкинскую полянку.
       Я с удовольствием вздохнул. Пахло моим миром... Даже если это была лукавая копия... Но, может, и сам я был всего лишь копией того человека, что замерз в манчжурских сугробах?
       Те миры, которые я недавно пронзал метеором, как будто не имели никаких запахов. Здесь пахло всем родным - чуть ли не дымом Отечества... Но: Антарктида, не мало CI-й век, а может - и весь МI-й... "и все это прелесть бесовская", - ни в шутку, ни всерьез предупредил я себя.
       Рингельд, щурясь, обследовала ясные голубые небеса и сказала:
       - Никого!
       - Врагов не стало, верно? - тихо удивлялся я ее милой недогадливости.
       Она посмотрела на меня и болезненно улыбнулась:
       - Возможно, все они собраны в одном...
       Я обиделся сразу и крепко:
       - Предполагайте все, что вам заблагорассудится, сударыня... Но не вы ли сами называли меня "Свободным"?
       - Да, - без колебаний признала Рингельд. - Извини, Свободный... Нам пора.
       У края поляны, прежде чем войти в лесную чащобу, она повернулась назад и вскинула боевую клешню. Сгусток бело-синего огня ударил "осу" точно в прозрачную голову. Гигантская магниевая вспышка затопила мир, а когда я прозрел, лишь крохотные сверкающие капельки еще падали на траву. Огромной межзвездной машины как не бывало.
       - Слишком многое остается для меня загадкой, Рингельд, - не выдержал я.
       Она скрыла глаза под маской-"ареной", и настроение мое сразу упало. Она двинулась по тропе, а я побрёл за ней... Впрочем, "побрёл" душой, а телом-то еле поспевал за ее размашистым петровским шагом.
       - Всем известно, что Свободные почти как боги, - сказала она, словно додумав какую-то очень важную мысль.
       - Кто это внушил вам? Сами боги? - уточнил я.
       - Да.
       - Однако боги не смогли предотвратить ваш побег...
       - Я была уверена, что даже не успею покинуть дом...
       - И вот еще вопрос: откуда в вашем гардеробе... то есть в доме воина Белого Круга взялся костюм простого оператора... да еще нужного размера?
       Рингельд резко повернулась и нависла надо мной. Я задрал голову и подумал: "В сущности, просто гуляет по лесу большая тётя с малышом".
       Рингельд порывисто сняла маску.
       - Ведь тебе, Свободный, известно, что я - изменник! - прокричала она, плотно сжав губы.
       Мы долго смотрели друг на друга - я - вверх, она - вниз. И я постиг, в чем мой грех: этот мир с его диковинным часовым порядком, кастами, Кругами, аренами был так чужд мне, так глубоко неизвестен, что я невольно принимал его обитателей за неодушевленных марионеток.
       Вот к какому неожиданному выводу я пришел: наверно, мы так же думали про японцев в девятьсот четвертом году... а потом на те вам - Цусима!
       Я так и сказал Рингельд, невольно перейдя про себя на "ты", чтобы очеловечить ее:
       - Прости меня. Ваш мир так не похож на наш, что я до сих пор вас за людей не принимаю.
       - Да... Ты - Свободный, - впервые улыбнулась надо мной Рингельд.
       Грустная была улыбка.
       Я пришел к выводу, наконец, что мертвенная бледность - просто расовая черта женщин-воинов.
       - Это я-то "свободный"? - завел я свою пластинку. - Меня просто подняли за волосы и кинули в прорубь.... Я пока что цел и невредим, но на самом деле не понимаю ничего. Меня, например, искренне удивляет факт, что здесь, в этих лесах, заранее протоптаны тропы на любой случай жизни. Даже на случай предательства и побега!
       Рингельд искренне изумилась. Она поглядела себе под ноги и растерянно осмотрелась по сторонам:
       - Я никогда бы не подумала...
       - Признайтесь, Рингельд. Кто приходил к вам домой перед моим появлением?
       - Вчера. Сигурд был призван, и как только он ушел... почти сразу появился слуга. Я не поверила своим глазам.
       - Слуга? - с интонацией сыщика заметил я.
       - Да. Слуга. В доме воинов. Невероятно. Он бы не смог пройти. Но он стоял передо мной. Он сказал, что кольцо Сигурда должно замкнуться.
       - Инкарнаполис?
       - Я не поверила. Сигурд был первым воином Хариты. Слуга странно улыбался. Он сказал, что я могу немедленно подавать требование.
       - Что оно означает?
       - Запрос на нового мужа...
       - Известие поразило вас? Застало врасплох?
       - Тебе сказано, Свободный: я просто не поверила, - вполне простодушно отрезала она. - Ситуация казалась невозможной. На входе в мой блок стоял слуга и улыбался. И при этом произносил страшные пророчества. Сигурд был первым воином Хариты. Каждый воин готов в любой миг начать Путь заново, но Сигурд...
       - ...первый воин Хариты, - рискнул перебить я ее.
       Тем временем, в памяти моей происходила странная аберрация - тот "слуга" чертами лица всё больше напоминал мне... Виталия Полубояра...
       - Был, да, - помедлив, кивнула Рингельд. - Вероятность замыкания моего кольца была намного выше... Но Сигурд всегда смеялся над моими страхами. Он часто говорил, что разделит свою минус двенадцатую степень на двоих.
       "Неужто в эту дьявольскую машинку проникла любовь? - эпически представил я. - Машинке - крышка... Ржавчина может быть прекрасной".
       - Что это? - спросила Рингельд.
       Пришлось объяснять ей, что такое ржавчина... а потом что такое ржавчина со знаком "плюс".
       - Вы и Сигурд, вы долго прожили вместе? - задал я вопрос, едва закончив лекцию по химии.
       - Дольше, чем любая пара Хариты, - исчерпывающе ответила Рингельд.
       "Не так-то легко справиться с человеком... даже в аду", - злорадствовал я.
       - Вы не поверили слуге... но и не прогнали его?
       - Не успела... Он показал мне это.
       Из невидимого кармашка на широком поясе Рингельд вынула квадратную пластинку и подала ее мне. Я увидел объемное, почти живое изображение младенца, лежащего в яйцевидной колыбели.
       - Кто это? - не решаясь догадаться, наперед глупо вопросил я.
       - Сигурд-Омега Второй.
       - То есть...
       - Начало кольца. Это - он.
       - В Инкарнаполисе?
       - Да.
       - Вы никогда раньше не видели детей?
       - Никто, кроме слуг, не видел людей ниже возраста скаута.
       - Откуда же берутся эти? - решился я...
       - Развитие плода осуществляется в капиллярах Инкарнаполиса, - спокойно, по-лекторски сказала Рингельд. - Но ничего не известно о структуре каналов оплодотворения между планетами Кругов и Планетой Истока. Запрет.
       - Что же случилось с вами, когда слуга показал вам изображение ребёнка?
       Губы Рингельд сжались еще плотнее.
       - Не способна это объяснить, Свободный. Я перестала быть собой. Я изменилась больше, чем если бы замкнула кольцо. У меня не было выбора, Свободный. Твое предположение неверно.
       - Значит, изображение подействовало гипнотически?
       - Я не понимаю...
       - Что произошло потом? Слуга отдал вам изображение?
       - Он сказал, что я должна оставаться на месте, пока не придет Свободный. Свободный проведёт. Свободный знает. Так он сказал и ушел.
       - И дальше вы действовали по наитию...
       - Не понимаю. Каким образом?
       - По Программе. Знание того, что нужно делать в каждую последующую единицу длительности, появлялось само собой...
       "В космогонии Виталия Полубояра, среди мириадов звезд и миров, не хватает одной маленькой искорки, - радостно подумал я. - Слава Богу, Он не забывает никого... ни одной души, даже погребенной на дне потопа".
       - Я предвижу, что скоро Свободных в этом мире станет гораздо больше, - добавил я, подумав еще кстати: "Кто и где напишет новый эпос, новейшую Эдду?"
       Тропу пересек тонкий ручеёк-родничок, весело мерцавший на мелких, разноцветных камешках.
       - Граница! - опасливо отступила от него Рингельд. - Дальше может идти только Свободный.
       - А вы?
       - Я отлучена. Кольцо не замкнется. Я остаюсь ждать здесь.
       Я вспомнил, как таяла от прикосновения к Границе рука Сигурда-Омеги.
       - Там гунны? - вырвался ненужный вопрос.
       - Нет. Здесь начинается Земля скаутов. В ее центре - еще одна граница. Ты увидишь малую Сферу. Это Инкарнаполис. Только ты сможешь войти в него.
       - Конечная цель? - Тоже ненужный уже вопрос.
       Рингельд поднесла к моим глазам объемное изображение младенца:
       - Он. Свободный должен принести его мне.
       - Должен?
       - Миссия Свободного... - сказала она и не она - это говорила в ней Программа.
       - А как же Граница? Разве ребенок сможет пересечь ее? Даже две?
       - Направление из центра вовне не имеет границ.
       - Понятно. Я сейчас лезу через забор. Но как я найду нового Сигурда? Ведь их там, - я ткнул пальцем в подземное царство, - миллионы... если не миллиарды.
       - Сигурд оставил Свободному координаты, - как само собой разумеющееся, напомнила Рингельд. - Свой личный знак траектории. Когда ты пересечешь Границу Инкарнаполиса, ты должен помнить этот знак. Только Свободный способен переносить память через Границу.
       Координаты... Я сник.
       - Рингельд. Покажите его мне еще раз...
       Младенец поглядел на своего будущего похитителя серьезно, испытующе...
       - Постараюсь узнать его, - пообещал я Рингельд.
       Она улыбнулась совсем не эпически... Или это я сам, в своей памяти, приписываю ее хладнокровной улыбке грусть и даже усталость?..
       Я было выступил в новый поход - но спохватился:
       - Сейчас меня снова разденут?
       - Полная вероятность, - не шутя, кивнула Рингельд.
       "Униформа" операторов пришлась мне по душе, и я пожалел ее - разделся и аккуратно сложил ее на сухой травке в двух шагах от Границы.
       - Мне не пришло бы в голову, - удивленно призналась женщина-воин.
       Я шагнул к ручью.
       - Будь внимателен, Свободный, - напоследок предупредила она меня. - Скауты могут становиться опасными.
       Коленки мои привычно дрогнули.
       - А как я найду эту малую сферу? - спросил я, наконец замечая, что на нашей стороне брода довольно зябко.
       - На Земле скаутов пространство обладает очень высоким центростремительным притяжением. Любое свободное движение ведет к центру.
       "Свободное... Это означает "куда глаза глядят" - и прямо к цели, - прикинул я. - Точь-в-точь, как в сказке".
       - Пожелай мне удачи, Рингельд... - Только это и оставалось...
       Она растерянно улыбнулась:
       - Не понимаю тебя, Свободный. Что это за слово?
       - Все будет хорошо, - подытожил я и шагнул через ручей.
       ...На Земле скаутов показалось теплее. Я оглянулся: ручей позади был, лес по ту сторону стоял... А Рингельд не было! Опять чертовы фокусы!
       Я двинулся через лес, стараясь не примечать никаких троп, именно куда глаза глядят, чая таким парадоксальным образом максимально сократить свой путь. Маугли из меня получался никудышный. Как и в гуннской Европе, я исколол себе ноги, исцарапался и много чего во вселенной и в своей агасферской жизни успел проклясть.
       Однако ж, видать, не совсем худо мне там было, раз, увидев в чащобе какие-то необычные строения, я не задал заячьего кругаля, а не преминул подкрасться и полюбопытствовать.
       Мрачные тяжелые срубы парили в бору исполинским допотопным стадом...
       Я заметил добела утоптанную площадку, дымки и - совсем знакомое - огромный котел. Вот когда я вздрогнул: "Гунны! Сорвалось!" Никаких сомнений не возникло: гунны проникли, протекли и сюда, в святая святых космической империи сто первого века... И уж совсем не удивился я, когда увидал мрачную богатырскую кавалькаду, медленно и мощно выступившую из-за срубных жилищ: кони - дремучие, всадники - мохнатые... и мамонтовой поступью эта дюжина заворачивала в мою сторону.
       Мыслишки разлетелись: встать на их пути соловьем-разбойником, чтобы сразу расчистить себе путь... или же юркнуть в кусты? Будет меня спасать сила неизвестных богов, или же эти боги-демоны-демиурги от меня уже отреклись?
       Я юркнул. Мокрый лесной дёрн пакостно холодил всякие места, и какие-то мошки ползали по мне, где хотели...
       Всадники приближались. Кони были вполне земными... На ездоках - меховые шапки, кожаные одежды, а вооружение - луки, копья, мечи. Всё соответствовало земной Истории.... Только вот лица... Лица варваров меня удивили: какие-то чересчур гладкие, чересчур юные... просто отроческие.
       "Ба! - прозрел я. - Это же дети! Скауты..."
       На вид каждому было лет по двенадцать или чуть больше. Очень-очень крупные детишки. Атлантики... Дети воинов!.. Мир стал понятней, но, как предупреждала Рингельд, не безопасней.
       И вот копыта застукали по тропе совсем близко, земля подо мной заколебалась. Они проезжали мимо, не чуя засады... Я прижался виском к холодной, влажной почве и стал думать: у младших - военная прогимназия... Они осваивают древние войны и охоты. Потом оставят гуннские одеяния и облачатся в мундиры - начнут стрелять огнем... а уж в конце пути - космические войны титанов. Войны неизвестно с кем. С пустотой. С тенями демонов, которых создает всемогущая Программа.
       Сквозь золотистые осенние травинки я смотрел им в спины... Прекрасное варварское детство. И высоко в варварских, языческих небесах - высшие воинские посвящения, войны с духами, а потом "внутренние войны"... и наконец - Валхалла! Варварская иллюзия совершенства и вечности... Христос заберет своих, для остальных - вечная бессмысленная радость войны с собственным бытием... против бытия. Снова манихейский ад.
       От такого космогонического размаха я невольно осмелел и приподнялся, по-отечески грустно глядя вослед вечным героям. Один за другим могучие отроки пропадали в дневной темноте бора - и пропал бы, канул бы последний... если бы по сюжету моей судьбы ему не полагалось обернуться.
       - Хой! - по-мальчишески звонко крикнул он и заворотил коня.
       Я вспомнил про малую Сферу, про младенца Сигурда... и спустя полминуты осознал, что чешу во все лопатки.
       Охота началась.
       Лес позади трещал, оглашаясь кровожадно-веселыми голосами.
       "Сжечь их всех! Сжечь!" - попыхивала мысль, а ноги несли.
       Лес стоял навстречу густо - но вдруг весь пропал. Я выпал в солнечную долину, как бы немного вогнутую, и на ее дне, там, куда меня несло уже силой земного тяготения, лежал большой, в два человеческих роста, матово-молочного цвета шар.
       Трава была скользкой и острой. Шар прыгал у меня в глазах.
       Покрыв треть расстояния, я оглянулся.
       Отроки-варвары настигали неспешной цепью... Соломинки копий, дуги луков. Со стороны я и себя прекрасно замечал под ясными земными небесами: голый, бледный дикарь сверкал пятками, а за ним - умелый, спокойный гон... благо, что без борзых. Только подумал - что-то хвать за бок не хуже борзой - и стрела, сорвав лоскут кожи с мякоти, ткнулась в землю... и отстала.
       Я успел добежать. Я прыгнул, как заяц, в самом скверном мироздании из всех, в какие попадал. Я прыгнул на гладкую с виду, тускло блестевшую скорлупу, а попал в густой, по-банному теплый туман... потом медленно падал... потом очнулся на ровной среди каких-то гладких выпуклостей.
       Я посмотрел вверх и увидел - на высоте двух десятков саженей потолок, всей своей бескрайней площадью испускавший ровное молочное сияние.
       Поднявшись на ноги, я осмотрелся теперь в горизонтальной плоскости на уровне роста. Под молочным потолком, загибавшимся за недалекие горизонты, всю нижнюю твердь занимало сотовое поле, и каждая сота, прикрытая уплощенным, полупрозрачным колпаком, служила колыбелькой. Во всех сотах, насколько хватало взора, можно было различить голеньких, мирно спящих младенцев... Вот Инкарнаполис!
       Раненый мой бок горел и плавился, я же, весь остальной, холодел: еще несколько мгновений назад не было досуга вспоминать "координаты" обновленного Сигурда-Омеги...
       Конечно же, мелькнуло искушение: взять любого. Но та же цепкая, земная, змеиная мудрость Адама уже падшего подсказала: слукавишь - не выйдешь из этого Кощеева яйца никогда.
       И в мысленном борении, в слабости душевной я пребывал, стоя прямо над колыбелью бывшего... или будущего?... первого воина Хариты - Сигурда Омеги... Второго или Третьего... Видимо, в этом странном мире и подсознательное воспоминание могло служить верным компасом... Впрочем, был еще где-то странный слуга, очень влиятельный слуга, бог Локи... только предателем ли он был... Не исполнителем ли тайного заговора богов, решивших одолеть собственную Программу? Не самим ли творцом странных техник - Виталием Полубояром, проникшим в этот мир вслед за мной, по моей тропе.
       "Координаты" - шеренга единиц и нулей - слабо фосфоресцировали на нижнем ободке колыбели, я узнал их.
       Я осторожно прикоснулся к колпаку - в тот же миг колпак растаял, а младенец открыл глаза и посмотрел на меня.
       - Тс-с! - сказал я ему и еще с большей осторожностью взял на руки.
       Он был очень тёплый, мягенький живой человечек - и хранился вместе с миллиардом таких же в необъятном Кощеевом яйце.
       - Тихо, малыш! - повелел я ему.
       Но он и не думал поднимать рёв, а только пригляделся ко мне - тот ли явился? - и заснул.
       Затаив дыхание, я сделал шаг в сторону, поскользнулся и чуть не упал.
       Я поскользнулся на собственной крови - она так и сочилась вниз по ноге. Рядом с пустой сотой осталось два неотчетливых алых отпечатка ступней... как раз для новой погони по следу.
       Но какой погони? Откуда? И куда было бежать-спасаться теперь?
       Мои вопросы, между тем, уже никому не были нужны, потому что наступала вполне волшебная кульминация эпоса. В памяти остались лишь туманные всплески видений.
       Я был в себе, но при этом спокойно наблюдал за самим собой с некой безопасной и беспространственной высоты.
       На месте соты-колыбели вдруг разверзлась огненная магматическая бездна... Она стремительно расширялась, как воронка мальмстрема... и я двигался-скользил, как лунатик, по тонкой, едва различимой на глаз скорлупе, покрывавшей эту огненную бездну. И вдруг магма погасла, уступив место космической пустоте... Там, в бездне, под нами, замерцала звездочка... она стремительно, как необыкновенный болид, летящий снизу вверх, приближалась к моим стопам... И вдруг мир перевернулся... и тьма, пронизываемая болидом, точно летящим в цель, оказалась надо мной... а под ногами - молочное море без берегов...
       Была вспышка - падение "Тунгусского метеорита" прямо в темя... а когда я очнулся, невозмутимо стоя на ногах, я прямо перед собой увидел Рингельд.
       Я вздохнул и порадовался холоду осеннего леса. Мистерия себе завершилась.
       - Вот он... здесь... - сказала Рингельд.
       Я осознал, что она уже долго смотрит на свое сказочное сокровище, которое я извлек из Кощеева яйца, доставил по адресу и успел уже передать из рук в руки.
       Эпос подошел к концу.
       Посмотрев назад, я увидел по ту сторону ручья - там, где влекло тяготение Инкарнаполиса - абсолютную пустоту, даже не черный беззвездный космос, а именно ничто, тягостное для восприятия, будто не вовне, а в самих моих глазах при определенном направлении взгляда появлялись глубокие черные бельма...
       - Что это? - вроде бы уже не страшась никакого конца света... с ужасом спросил я.
       - Ты, Свободный, вышел оттуда, - тихо отвечала Рингельд. - Я уже полагала, что не сможешь выйти. Я знаю, что Белого Круга больше нет. Аннигиляция Сферы. Есть только я и он. Я смогу защитить его.
       "Космогонии стало чересчур густо", - подумал я и потряс головой, чтобы утрясти ее, эту все никак не завершающуюся космогонию.
       Потом я отступил прочь из эпоса и стал натягивать нижнее бельё, затем - брюки...
       Вот что осилило моё воображение: женщина с ребёнком на руках - вот достойная искра для местного апокалипсиса... Кощеево яйцо лопнуло. Планета Истока - первое семя новой Вселенной, и посреди планеты, вобравшей в себя тьму изначального Хаоса, посреди этого дремучего бора - женщина-воин со своим Адамом-младенцем на руках... Очень языческое начало!.. Для всех остальных, не взошедших в Царство Небесное, возвращается ветер на круги своя.
       Когда-то над древней языческой Землей седые боги устали от вечной войны и согласились капитулировать. Они спустили с цепей своего врага - огненного Пса преисподней... Валхалла, вспыхнула, как порох. Боги поступили с собой почти как люди. Почти... Люциферу снова не удалось создать вечность.
       Боги Сферы, наследники Одина, знали давнишнюю Историю... Поджигая свою Валхаллу, они хотели выглядеть лучше - и получилась карикатура: Ева и Адам с языческим героизмом вступают в новую жизнь... Еще одна химера, еще один никчемный вселенский пузырь... если бы не смягчающее обстоятельство: роли разыгрывались человеками, а не демонами. Очередная языческая вселенная лопнула, но в ней осталось одно маленькое местечко для женщины с младенцем, и уж какие роли были у обоих в ожидании конца света - для вечности не имеет никакого значения.
       Мне понравилась моя космогония. Виталия Полубояра, новоявленного Мага Эона, я перещеголял... Эта эпигонская вселенная нуждалась в свободном выборе одного случайно - ??? - извлеченного из Истории человека... Это была плохая, кромешная вселенная, но любой вселенной всегда оставлен один маленький шанс.
       - Рингельд, чему быть дальше?
       - Я смогу жить здесь, - был ответ. - Я ведь тоже была скаутом, Свободный.
       - Догадываюсь... - У меня возникло предчувствие, что я совершенно напрасно застёгиваю последнюю пуговицу на пиджаке: ведь я уже стал в этом, чужом эпосе лишним. - У тебя есть план?
       - Предание гласит, что неподалеку от Земли скаутов есть гора. На ее вершине растет дерево, дающее съедобные плоды весь год... С этого я начну.
       Это дерево мне тоже было известно: крона его возвышается до небес, а корни проникают вглубь преисподней...
       - А на мой счёт тот слуга ничего не говорил? - полюбопытствовал я, не более того.
       - Он сказал только, что Свободный сможет войти в Инкарнаполис и вынести ребёнка... Сигурда.
       Важное правило эпоса: когда дело сделано, волшебные помощники должны исчезнуть, более не обременяя своим присутствием последующий, отнюдь не волшебный быт.
       Я посмотрел на валявшуюся у ног Рингельд боевую лапу-клешню, вспомнил о способе полковника Чагина и самого первого воина Хариты Сигурда-Омеги. "Нет! - сказал я себе. - Эта хитрость не нова... и не к случаю".
       Не скажу, что решение далось мне легко: вид махровой бездны, черного бельма Вселенной, вызывал холодную дрожь в каждой отдельной клеточке моего тела. Здесь, на ручейке-пороге бездны, я, возможно, приблизился к понимаю "внутренней войны"....
       - Прощай, - сказал я Рингельд, более е приближаясь к ней ни на шаг.
       - Прощай, Свободный, - с благодарной, и только, улыбкой ответила она, вернее откликнулась...
       - Я желаю вам счастья.
       -...Не понимаю, Свободный.
       - У вас всё должно быть хорошо.
       Я хотел было завершить сцену еще более эпической репликой, последним наставлением мудрого волшебника: "Посмотри, Рингельд, не появилось ли из твоей груди молоко?" Но Рингельд, услышав мою мысль, посмотрела на меня еще с большей растерянностью... Пусть все свершится само собой, без лишних намёков, авторство - сказителям будущих эпох.
       ...Каждому моему шагу навстречу бездна отворачивалась и сопротивлялась... каждая клеточка моего тела сопротивлялась приближению к тьме изо всех сил всех своих молекул. Ничего не болело - всё во мне стонало, бурлил страх тела, живой и тёплой плоти - перед Хаосом... перед зримым небытием.
       "Контракт выполнен, господа боги! - прокричал я сквозь внутрителесную бурю - Отпускайте, чёрт вас всех подери!"
       Очертя голову - самое точное, буквальное определение моего последнего броска.
       Куда?
       Я чаял два исхода: в Ничто или в сладостно-жгучий холод родной Манчжурии, в заледеневшую до окаменелости доху, в коченеющее тело, под заунывную отходную шамана...
      
       ГИБЕЛЬ ПОСЛЕДНИХ БОГОВ
       Планета Земля - Аттилополис-Рим - 445-452 годы от Рождества Христова
      
       ...но ударился оземь. По сказочному правилу, полагалось обернуться: "ясным соколом", примеру... Кони и люди разбегались врассыпную, и я, едва оправившись, подумал, что вышло пострашнее "ясна сокола".
       Шамана я тоже увидел. Он остался один, кривым пугалом - и весь дрожал. Шаман, таким образом, был. Но не бурятский, а гуннский, до Манчжурии я опять не долетел.
       "Здесь-то что опять за долги?" - Досаде моей не было предела.
      
       ... ... ...Так я и прожил с гуннами последующие три года, всё недоумевая, в какой капкан угодил по дороге в свой век. Грустный маг войны Демарат и сам царь всея клубящейся без ясных границ Гуннии делали вид, что знали, в какой-такой капкан... Впрочем, грех теперь жаловаться: три года подряд я был вхож в изысканное общество римской политической эмиграции - философы, поэты, Герцен... нет, последний, если память не изменяет мне, родился-явился в свет немногим позже...
      
       Итак, все в ту минуту моего очередного пришествия разбежались. Кроме двоих - кроме остолбеневшего шамана и мага войны Демарата. Он уже шел мне навстречу сквозь варварскую панику - легкой и чуть шаткой походкой. Белая туника сияла до боли в глазах, голубой плащ с алым кантом трепетал.
       Я заметил, что пальцы его ног, торчавшие из открытых сапог-эндромид, чисты, как аполлоновы, мои же - варварски черны... Выходило, что я так и не отряс прах мира, погибшего за моей спиной, он прилип ко мне, этот последний прах.
       - Привет посланнику богов! - буднично признал меня Демарат.
       - Привет Мастеру Этолийского Щита! - ответил я, подозревая, что он стал выше чином, раз ходит, не касаясь грязной земли.
       - Можно было ожидать, что ты вернешься, - сказал он, - но не столь стремительно. Последний соглядатай видел тебя за тысячным дорожным камнем отсюда.
       - Но не дальше первого гуннского колдуна. - Я кивнул в сторону окаменевшего шамана.
       - Чья отметина? - полюбопытствовал Демарат, указав на лампас, запекшийся на моем бедре.
       Теперь я сожалею, что сгоряча сделал неправильный жест - ткнул пальцем в небо. Все же вернее было - вниз, в преисподнюю. Но я ткнул пальцем в небо и сказал:
       - Там тоже полно гуннов.
       Демарат возвёл очи горе и поморщился:
       - Я догадывался... Но твой огненный взор?
       Я ответил шепотом, под видом шутки:
       - Погас... Потушили. - И вспомнил о главном признаке посланца богов: - Мои глаза, как они?
       Демарат повел бровью... и ответил в голос, на латыни:
       - Этого никто не должен знать... До самой твоей смерти.
       Рука его, холодная и крепкая, легла мне на плечо, мы остались друзьями и, может быть, немного заговорщиками.
       Аттила принял меня, как только я вновь облачился в варварские одежды.
       - Ты должен был вернуться, но не так скоро, - сказал он те же слова. - Последний соглядатай...
       За моим ответом направление разговора изменилось, так как моя слегка ухоженная в гуннской эпохе рана была припрятана.
       - Я не ошибся, - сказал Аттила. - Что у тебя с глазами?
       Мы с Демаратом выразили почтительное недоумение.
       - Ты, - Аттила навёл на меня перст указующий, - послан ко мне. - И он перевёл перст на себя, в разинутый рот золотого льва, сочно вышитого на груди в виде большого медальона-фалеры. - Ты нигде не нашел Мага Эона.
       Он сделал жест, будто помешал небрежно рукой весь необъятный Хаос, кишевший вокруг его дворца.
       - Это так, базилевс, - не дрогнув, ответил я.
       - Теперь мы будем искать его вместе, - грозно выговаривая каждое слово, сказал Аттила. - Сядь здесь.
       И он посадил меня на раскладной табуретик, по правую руку.
       - Стратег, ты привел ко мне верховного прорицателя, - сообщил он Демарату. - Ты свое дело сделал.
       Демарат склонил голову с эллинским достоинством... и словно подмигнул мне своим чистеньким большим пальцем правой ступни.
       - Базилевс, я не уверен, что способен оправдать твое доверие, - блюдя должностную честность, признался я, когда шаги стратега стихли за дверями.
       - Не твое дело оправдываться, - миролюбиво поморщился Аттила. - Свою силу ты уже показал. Довольно. Раз-другой в год ты будешь говорить "да" или "нет". По желанию. Как подскажут тебе боги... Или брюхо. - Тут он в самой величественной Зевсовой позе гулко пустил ветры. - Так будет "да". Разумеешь, великий прорицатель?
       Я вышел из дворца очень сытый, чуть-чуть пьяный и - совершенно равнодушный. Никогда - ни до, ни после того дня - я не погружался в столь всеобъемлющую наплевательскую нирвану. Даже Нисе не обрадовался, а кто другой за все эти никчёмные тысячи лет хоть раз кинулся мне на шею и так сердечно пустил слезу. Я только спросил ее между прочим:
       - Что скажет Демарат?
       - О! Демарат тебя тоже очень любит! - отпустив меня, взмахнула руками Ниса. - Ты как он. Пойдем, у нас теперь очень просторно. Я приготовлю тебе ложе.
       - Сожалею, Ниса, - ответил я, ни о чем в ту минуту не сожалея. - Отныне я - цепной пёс базилевса. Вернее, собачка на шелковой подушке.
       Ниса отступила на полшага и побледнела:
       - Раб?! Он раба из тебя сделал?!
       Моя усмешка сразу успокоила ее - видимо, она хорошо знала, как усмехаются рабы.
       - Кем он взял тебя?
       - Верховным прорицателем.
       - Жаль... - протянула Ниса, но глядя уже уда-то в сторону.
       И вдруг взмахнула руками и пронзительно крикнула.
       Я оглянулся: какой-то коряжистый карлик, окутанный клочьями разноцветного меха, убегал, петляя меж кибиток.
       - Стоит и таращится, - смеясь, сказала Ниса. - Я пугнула: сожжем тебя, как крысу. Ты ведь можешь их всех сжечь?
       - Могу... если получится, - уклончиво и постно соврал я.
       - Всех-всех? - Ниса обвела рукой весь притихший табор.
       - Всех-всех... - пообещал я.
       ...Первые "нет" и "да" верховный прорицатель проедал авансом целый год.
       И весь год я благодарил судьбу, что Аттила не разменивает мои гимназические познания в Истории по мелочам. Он неспроста выдерживал "посланника богов".
       Наконец, пятнадцать веков назад, весной четыреста пятидесятого года от Рождества Христова, владыка гуннов ввёл меня в свои сокровенные покоим, где дюжина светильников почти с электрической яркостью освещала три кубка. Три кубка - золотой, серебряный и бронзовый - сверкали, до краёв наполненные кроваво-алым вином.
       - Разумей! - повелел Аттила, прищурившись по-сфинкски.
       "Ты все пела, это - дело..." - подумал я, проведя год в необременительной компании Демарата.
       - Я могу предположить, базилевс. Здесь три империи.
       - Твое слово, - с угрожающим спокойствием проговорил Аттила. - Не ошибись. Не прогневай своих богов.
       Он положил указательный палец на край золотого кубка и как бы невзначай коснулся жидкости. Я видел: алая жидкость содрогнулась. Одна трусливая жилка дрогнула в моей утробе... слишком настырно я доказывал себе, что перестал страшиться смерти... вновь порочный круг гордыни...
       - Нет, - невольно потянул я время... и неспроста.
       Перст Аттилы поднялся и лег на серебряный кубок.
       - Нет, - осмелел я.
       Перст владыки оставил серебро и лёг на бронзу.
       - Не торопись, - тихо-тихо повелел Аттила.
       Тут я совсем обнаглел:
       - Если бы кость кидал я, то и в третий раз сказал бы "нет".
       - Ведь ты послан ко мне, - участливо напомнил Аттила, ему не нужен был прорицатель, обнаглевший от страха. - Ты должен знать, что будет.
       - В этом кубке, хоть он и дешевле остальных, крови не меньше, чем в первых двух, - осторожно уклонился я в существо, а не в даты.
       - Даже больше, - сверкнул одним оком Аттила, а другое его око было глубоко и темно... где-то уже видел я эту тьму... - Больше. Но и в этом кубке мое вино, во всех трёх - будет моим, и - в этом. Но в этом больше. Раз так, должен сказать ты!
       "Изменить Истории?" - потерялся я.
       - Ты должен сказать, - велел Аттила. - Ты всего лишь посланник, гонец того, что уже случилось.
       Передо мной был царь гуннов или маг, или сам князь мира сего, знающий, откуда и зачем я украден... Но чего я испугался в то мгновение? Какой новой бездны?
       - Ведь ты всего лишь посланник, верно? - Аттила добавил в свою реплику каплю сомнения... и этим-то поймал меня!
       - Да! - подтвердил я и содрогнулся: вот он и поймал!
       - Да! - в голос возвестил Аттила, вырос на голову, засветился весь электрически и поднял бронзовый кубок со стола. - Да! Сошлось! Ты - хороший прорицатель. Здесь - Тулуза!
       Я опешил.
       - Пью Тулузу! - возгласил Аттила. - Верховный прорицатель, в награду за опасный труд - насладись Римом.
       - Римом? - сплоховал я, но вне воли и всякого разумения протянул руку, будто за рукав потащил ее кто-то незримый, к кубку из серебра.
       - Стоишь на талант дороже своей цены, - изрёк похвалу Аттила. - Очень догадлив.
       Изящный, как цветок лилии, сгусток тяготения - вот чем оказался этот кубок. Одной рукой я мог только повалить его, двумя - оторвать от стола. Аттила держал Тулузское королевство готов на отлёте, невесомо, как бокал с шампанским.
       - Я тоже опасаюсь, что кровь римских легионов куда тяжелее... - усмехнулся Аттила, видя мои мучения. - Пей. Ты обязан разделить со мной эту войну.
       Легче было поклониться кубку, чем поднять ее к губам.
       Вино, душистое, душное и чуть жгучее, протрезвило меня. Поплыл туман в глазах, и я прозрел весь медиумический трюк Аттилы. В тумане, увлекаемый тяжестью кубка вниз, как я сделался умён!
       Властителю варваров нужен был настоящий ответ - прорицание без воли прорицателя... Что же сделал я? Вошел - увидел три кубка, отставленные друг от друга на равные расстояния - и сразу догадался по-своему. Три царства: золотое - первый Рим, серебряное - второй Рим, сиречь Константинополь, бронзовое - варварская Гунния. Я невольно понадеялся... на скромность царя Гуннии, хотя золота в ней было уже не меньше, чем в обоих Риммах, вместе взятых.
       "Не ошибись", - предупреждает Аттила. И я спохватываюсь. Как оскорбить базилевса признанием, что его царство дешевле прочих, хоть и не меньше, как мешок набитый соломой перед двумя мешками с зерном... И то правда, что гунны золотом не беднее обоих Римов - самая захудалая кобылка, и та вся сверкает.
       Я растерялся... И в тот миг я уже не знал Историю Древнего Мира, я не знал, что благополучно существует Тулузское королевство готов, варварское королевство, немногим уступающее первому Риму, и не помнил о Каталаунских полях, державшим звание самого кровавого места Европы до наших дней.
       Аттила добился своего: он получил ответ не прорицателя, но - через прорицателя. Он сумел на миг стереть из моей памяти человеческое знание о событии, которому суждено случиться на поверхности Истории - и тем самым вызвал ответ Бездны на свое уже непоколебимое решение. Бездна ответила ему эхом на его собственное "да"...
       Вина было много, я тонул в нем, а кубок все не становился легче.
       - Довольно, - услышал я глас владыки Бездны. - Ты заслужил отдых.
       Кто-то большой и черный отвел меня в отведенные мне покои, где потом я очнулся и, беспрепятственно выйдя из дворца, обнаружил рассвет нового дня.
       Было очень безлюдно и тихо вокруг Демарата, которому полагалось дожидаться меня у самых дворцовых ворот по закону до смерти надоевшей мне космогонии.
       - Ты не рад мне, - сразу засмеялся он, трезвый как никогда.
       - Деваться некуда, - вздохнул я. - Устал. Страшно устал.
       - Молчи, - отмахнулся он. - Мне твои прорицания ни к чему. Зайдем к нашим? Они тоже не спят.
       - Пить не стану, - сурово предупредил я.
       - Знаю... - снова искренне рассмеялся Демарат. - После кубка крови вино не лезет... в крови оно сворачивается, как молоко... Мы просто посидим в тишине. Наступает последний час тишины.
       - Разве? - удивился я.
       "Все уже всё знают раньше прорицателя..."
       - Ведь ты указал направление, в котором дуть ветрам и подниматься буре, - подтвердил мои подозрения Демарат. - Раз есть направление, значит должна быть и буря.
       В полдень при ясной, удивительно прозрачной погоде с нежными пёрышками на небесах, тронуло коней за гривы и хвосты и потянуло... Струйками затрепетали разноцветные шаманские змеи на высоких древках, потом на шатрах стали заметно загибаться султаны.
       Демарат с достоинством стратега слюнил палец и крутил им, уперев концом в небо:
       - Гон на Тулузу!
       Потом и сам он поворачивался к ветру лицом, и голубые волны его плаща катились в ту же сторону - на Тулузу!
       А в сумерки начало мутнеть, крутило прах земной и задувало всё круче, с подвывом, хлопая крыльями шатров и срывая во мглу шелковых шаманских змеек.
       Жеребцы задирали морды, храпели, скалились по-крокодильи, взбивали пыль копытами. И уносило пыль прочь - на Тулузу!
       Закат густел, кроваво спекаясь, и стратег Демарат терял утреннее расположение духа. Всё предвещало...
       - То, что будет, будет уже не сражением! - докричался до меня с пяти шагов Демарат, стратег. - Хаос! Приход власти Хаоса!
       Я увидел, что губы его пересохли и в трещинах.
       - Чего же ты ожидал от него?! - прокричал я Демарату уже в самое ухо и указал на то единственное, что на Земле еще мощно противостояло ветру.
       Демарат бросил взгляд в сторону дворца и стоически скривил растрескавшиеся губы.
       - Я не ожидал ничего! Никогда! - отвечал он мне сквозь вой и свист всех демонов. - Кто я здесь? И кто ты? Кто мы?
       - Мудро, но невразумительно, - рассвирепел я, по погоде. - Мы здесь не при чем, и это нас беспричинно с ног сдувает...
       Злобную усмешку стратега вмиг сорвало и унесло во мглу. Потом грустная дружеская улыбка - та удержалась на несколько мгновений дольше.
       - Никеец... - ласково и беззвучно назвал он меня, и я угадал слово лишь по движению губ и сверкнувшей искорке недоверия. - Простак от христиан, сходящие во ад приветствуют тебя! - сказал он в полный голос. - Помолись за них немножко.
       Всю ночь тьма неистово громыхала. Любой огонь запретили под страхом усекновения рук по плечи, и всякий, как мог, спасался в клокочущем небытие до рассвета.
       Мне было позволено дождаться утра в своём кругу, среди кромешных философов и поэтов, и мы провалялись на тюфяках, трезвые через одного, плечом к плечу, а кое-кто из весёлых содомлян и совсем вплотную, шатёр вертелся над нами вроде скрученных в Судный День небес.
       Утро проявилось из Хаоса очень неторопливо, натужно, бесцветной мутью скверного фотографического снимка. В гуннском стане бешеный гон ветров стих.
       Я первым вылез наружу из философского чада - и остолбенел. Сдуло дворец! Начисто. Вместе с тыном и титаническими вратами. Вокруг обширнейшего голого плаца незыблемо стояли конусы шатров, повозки, жеребята. Улица "дворянских" особняков тоже осталась на своём месте.
       Помню отчетливую мысль: "Царя тоже нет! Был и не стало. Да здравствует анархия!"
       И пока я стоял в оцепенении, смутно сочиняя глупые шутки вместо научного объяснения чуда - пока я так стоял, уже намереваясь умыться для прояснения разума, при полной неподвижности воздуха началось движение праха земного.
       Глухой, мерный скрип поднялся со всех сторон света, покатились по земле мириады колёс, а на колёсах поплыли над землёй потоки кибиток, тронулась, густо задышав, всякая четвероногая тварь, посверкивая, потекли потоком острия и лезвия, и в том течении рассекающего плоть железа, в волнах волчьего меха, лисьих и куньих хвостов поплыло, колеблясь и рябя в глазах, гуннское золото.
       С муравьиной быстротой были растащены и уложены в обоз деревянные резные дома знати. Но чудо исчезновения царского дворца не померкло в моём воображении. Как ни искал потом в походе, как ни допытывался я в орде и у её вождей, все только цепенели в ответ и начинали качать, как болванчики, головами. Дворец спрятали до срока в преисподнюю, не иначе.
       На моих глазах в один день, пока я умывался, без всякого аппетита завтракал бараньей ногой, пока терялся сам в потоках живой стихии, огромный и бесформенный варварский град превращался. Он превратился в вытянувшегося из клубка и поползшего по равнине дракона.
       Вот откуда в сказках оседлых народов взялся Змей-Горыныч!
       Около пяти пополудни начался Тулузский поход Аттилы.
       С каждым днём змей раздавался в размерах, набирал мощь, заглатывая, но не переваривая встречавшиеся на пути воинства и племена: гепидов, остготов, остфранков, тюрингов, зарейнских бургундов... И где-то в закатных равнинах густела на римской закваске встречная сила - великий змей вестготов, алан, иных племён франков и бургундов... Война ради войны. Манихейский хаос.
       По ночам мерцание костров сливалось в мутное, низкое зарево, застилавшее всю твердь до окоёмов. В дыму и тумане, насыщенном потом людей и коней, не различить было звёзд.
       А по утрам на закопченном небе появлялся бледный кружок солнца.
       - Где же брат мой, римлянин Аэций? - на полпути к цели стал вопрошать меня Аттила, ибо вести приходили слишком благоприятные: король вестготов вёл в своей тулузской ставке размеренную жизнь, ложился рано, вставал поздно, войско грелось по привалам, а союзникам было дела мало...
       - Где же брат мой Аэций? - стал ежечасно дёргать меня базилевс гуннов. - Не ошибся ли ты? Я не вижу его.
       - Ручаюсь, базилевс, что он вот-вот направится на Тулузу, - старательно отвечал я. - Ручаюсь, базилевс.
       Я не опасался, что История обманет, но стал опасаться того, что терпения Аттилы не хватит на каких-нибудь полчаса. Обо мне-то История помалкивает - был ли, не был ли такой.
       - Но он медлит.
       Меня осенило:
       - Напиши ему письмо, базилевс!
       Мог ли я предвидеть, что История Древнего Мира пригодится мне в таких подробностях!
       - Письмо? - Аттила задумался, поскрёб перстнём щеку... и кивнул. - Верная мысль. Я пошлю два письма. Но не брату Аэцию. Я дам ему намёк. Я его раздразню.
       Что за почту придумал базилевс гуннов, я узнал лишь спустя полторы тысячи лет: в конце 1920-го года в римской библиотеке я, наконец, восполнил пробелы в образовании. После нашего разговора Аттила отправил в Равенну и Константинополь вежливые ультиматумы: приготовить к его прибытию (разумеется, в обе империи - одновременно!) приличествующий его достоинству дворец. В тот же день, когда послание достигло Равенны и очей императора Валентиниана Третьего, последний великий стратег Империи Аэций отбыл в Галлию...
       С этих удачных писем у меня началась изжога. Базилевс гуннов повелительно указывал то на огромный кусок поджаренной грудинки, то на бледно-жёлтые колёса сыра.
       - Мне уже невмоготу, базилевс, - жаловался я.
       Аттила отечески усмехался.
       - Когда твоя голова снова понадобится, я посажу тебя на хлеб и воду. Прорицание годится поджарое, без сала... Наедайся впрок.
       Горизонты кругом густо чадили, мутнели реки и чахли затоптанные рощи.
       Демарата я видел только раз, издали, в муравьином коловращении войск. Он махнул мне рукой и пропал в потоке.
       Однажды око Аттилы засверкало.
       - Мой брат Аэций уже в Тулузе, - сообщил он своему "великому прорицателю".
       И остановил своё войско ещё на целую неделю.
       Живописная, нежно зеленевшая долина была разбита и загажена на века.
       На четвёртые сутки великого привала я поддался искушению:
       - Базилевс, разве мы ждём еще кого-то?
       Майский вечер был по-зимнему холоден. Жилистые руки гунна торчали из лисьего полушубка без рукавов.
       - Я жду, - кивнул Аттила. - Брату Аэцию потребуется семь дней, чтобы собрать готских баранов. Я не тороплю его. Негоже торопить великого воина.
       - Я не понимаю такой стратегии, - рискнул я продолжить опасную игру с Историей. - Разве не верней застать их теперь врасплох?
       Взгляд Аттилы недобро потускнел:
       - Пусть трусы кичатся стратегиями... И рабы богов. Пусть твой пьянчуга-эллин кичится стратегией... Ты, прорицатель, огорчаешь меня. Я вижу, что ты и впрямь чересчур сыт. Пора садиться на хлеб и воду. - Он всё тускнел. - Ты один должен знать. Больше никто.
       Я отошёл, недоумевая и чего-то стыдясь. Срок прозрения ещё не наступил...
       Холодным утром, во второй день лета 451-го года, священно белый конь поднял своего хозяина на холм, от сотворения мира стороживший хмельные поля Шампани... Каталаунские поля. Небо над ними было плотно-серым, но высоким и светлым.
       Позади всадника, снизу, подходила, подымалась окутанная паром варварская лава. Никто там, внизу, ещё не мог видеть простора, подвластного всаднику в седой волчьей шапке.
       Лава дышала подземным вулканическим гулом - и священно белый конь, спустившись с холма, канул в неё.
       - Час настал! - возвестил Аттила, излучая силу, распиравшую кругом воздушное пространство. - Брат Аэций встречает меня.
       - Сегодня ночью, - сказал он с седла, поравнявшись со мной. - Будешь только ты. Ты один должен знать. Ты скажешь богам.
       - Воля твоя, базилевс, - поклонился я ему по всем правилам.
       - Напомни о сроке, прорицатель, - резко бросил он.
       - Через два года, - ёжась, напомнил я. - Летом...
       - Да. Летом, - перебил он. - Но через два дня. Мне довольно будет двух дней. Остальные два года без двух дней мне не нужны. Пусть забирают, так и скажи им, прорицатель.
       Как только сумерки тронули мир, у меня начался нервный озноб. Лава всё густела, пыхая огоньками и дымом.
       - У тебя лицо красное, - ткнул он перстом. - Ты выпил?
       - Нет, базилевс.
       - Не пей, - велел он. - Тебе одному пить сегодня нельзя. Демарата я услал далеко.
       Ночь пришла по-зимнему черным-черна. Мириады огней мерцали в отдалении, осыпав восточные и южные пределы ночи, но не ближе, чем на полёт стрелы от царского шатра. Здесь, на стороне великой битвы, тьма служила царю гуннов.
       Я оставался единственным слепцом в ночном таинстве Аттилы и два часа кряду стоял рядом с его шатром, схватившись за один из жильных шпагатов растяжки. Какое-то отчетливое, целенаправленное движение происходило вокруг упрятанного в бездну шатра, что-то мерно и глухо ступало по земле, звякало над землёй, всхрапывало, перелетали короткие, строгие возгласы. Потом вдруг большая живая масса прильнула ко мне, незлобно оттолкнув. Лошадь.
       - Твой час, прорицатель, - услышал я рядом и сверху глас Аттилы.
       Сильные руки с другой стороны приподняли меня и усадили в седло, но поводьев не подали. Лошадь пошла, кем-то ведомая.
       Были и другие всадники, явно зрячие во мраке. Как я определил на слух - и впереди, и позади, и с боков. Лошади шли беззвучно - вероятно, с обернутыми войлоком копытами.
       Вскоре пелена костров, мерцавшая в нашем тылу, исчезла. Движение пошло под уклон, и я заметил впереди короткую, ровную цепочку огней.
       - Там Труа, - сказал мне Аттила сбоку в самое ухо, дохнув жгучим теплом. - Этот город не понадобится нам.
       Ночь дышала всё холодней, и наступила минута, когда я мелко задрожал в седле.
       - Кто тут зубами стучит? - совсем уж панибратским шепотом вопросил Аттила. - Я подумал, волк увязался...
       Жуткие объятия тяжко охватили меня сзади. Я вздрогнул, напугав лошадь... и притих... то оказалось мягкой и тёплой шкурой.
       - Грейся, - был приказ.
       Долго ли, коротко ли... Движение кончилось, мне помогли встать ногами на невидимую землю.
       Направляемый за локоть, я сделал несколько шагов, попал лицом в некую занавесь, она отступила - и за ней воздух оказался сладком согретым, с тонким ароматом сандала... Тонкие струйки света замелькали впереди, и я догадался, что меня вводят в многослойный, как ворох цыганских юбок, шатёр.
       На миг осветился профиль Аттилы, затем - его ярко искрящееся око.
       - Стой здесь, как дух.
       Он властно откинул последний, самый глубокий полог и вошёл туда, где был полный свет.
       Осталась, между тем, широкая, мне на пол-лица, щель.
       Я увидел по-царски убранное пространство: ковры, пышные тюфяки с парчовой обивкой и золотым шитьём, низенький продолговатый столик с яшмовой мозаикой. Я увидел один из роскошных светильников: факел в руке серебряного Гермеса, легко бегущего над землей.
       В первые мгновения Аттила пропал за пределами моего взора, но вот появился, ко мне спиной, и шагнул к центру шатрового круга.
       На противной стороне содрогнулась мерцавшая золотым узором материя, и, взметнув встречный полог, в свет явился другой человек.
       Он был широк в плечах, в пурпурной тоге... лицо я разглядел почему-то не сразу.
       - Брат мой Аэций! - ясной, звенящей латынью возгласил Аттила.
       - Брат мой Аттила... - тише, чуть грустно, чуть устало, но тоже не притворно ответил тот, кого называли "последним римлянином".
       Они двинулись друг навстречу другу величественно, в обход столика и тюфяков. И - обнялись как двое единственно равных друг к другу в этом гибнущем мире, двое последних титанов в мире мелких людишек и страстей. Последний защитник первого Рима - и Разоритель Европы, Бич Божий, Аттила.
       Аэций, на полголовы выше, достойно склонился - и головы титанов учтиво соприкоснулись висками.
       О, они помнили друг о друге, скучали друг о друге - чаяли этой священной встречи. Они стояли долго, замерев великолепным языческим монументом, римлянин и варвар, друзья и враги.... Четыре с половиной века с того дня, как сошёл на землю Сын Божий, пронеслись мимо них, не поколебав, и они стояли крепко на тверди, два великолепных, мудрых ящера... Они любили друг друга, ибо в самые последние дни их титанического Палеозоя им предстояло потрясти мир, смыть невидимыми мистическими волнами неизвестные миры будущего, сотворив на просторе виноградных, шампанских полей Франции последнюю и величайшую битву народов мира языческого.
       Глядя Аттиле в спину, я хорошо разглядел на ней руку Аэция, нагую по локоть: широкая кость и бледный рыхло-увядающий рельеф мышц... рыжевато-серая накипь волосков... мясистая мраморная кисть... большие, ломаные ревматизмом пальцы, на мизинце - перстень с матово-красным глазом...
       - Хорошая встреча, - услышал я голос Аттилы.
       - Хорошая встреча, - отвечал Аэций. - Мы долго не виделись...
       - Семь лет.
       - Священный срок, - улыбнулся Аэций и, бросив исподлобья взгляд в мою сторону, сказал что-то тихо, коротко, по-гуннски.
       Титаны расступились, и Аттила, не оборачиваясь, сделал подзывающий жест.
       - Брат мой Аэций, я давно хотел показать его тебе. Он скажет и тебе такое, от чего дрогнет сердце. Не сомневаюсь.
       Так был объявлен мой номер, и мне осталось лишь выступить из-за кулис... Давненько я не говаривал на латыни, Демарат избегал её...
       Я сделал лишь один шаг. В тот же миг на свету возник ещё один персонаж - в долгой, почти до колен, кольчуге и яйцевидном шлеме - вероятно, личный охранник Аэция. Аттила не стал замечать его.
       - Подойди, Николаос, - дружески, с намёком, велел он мне.
       Я повиновался. Аэций смотрел на меня с величественным недоверием. Вот каким я увидел его в эти мгновения в свете Гермесова факела: большая бледная голова, немного угловатая... круглые, серые глаза, слегка студенистые, как у всех властных стариков... да, он был почти старик, костистый и мощный, с гладкой и бескровной патрицианской кожей... В нём было много рыхлой, увядающей породы, широты лба, седой с перцем патрицианской курчавости... и очень гладкой, стеариновой выбритости пергаментных щёк.
       - Каков? Что скажешь? - с гордостью, не понятой мною в тот миг, сказал Аттила.
       - Это он? Тот самый гипербореец? Посланник богов? - В тоне Аэция было много разного: скепсис, некий намёк на неуместность экспоната... наконец, почтение к его владельцу. - Мне рассказывали.
       - Слышишь, гипербореец? - подмигнул мне Аттила. - Молва идёт. Пользуйся... Брат мой Аэций, согласись, в этом есть доля правды.
       - Да... Он не похож ни на кого, - согласно, но без любопытства кивнул Аэций.
       - Он верно предсказал место и час нашей встречи. Ещё два года назад.
       Аэций чуть нахмурил брови и перевёл взгляд с меня на Аттилу.
       - И к тому же он испепелил в одно мгновение двух моих воинов, - с той необыкновенной гордостью добавил мне веса Аттила. - От них ничего не осталось. Кроме зубов. Проверь, брат мой. Подобного фокуса ты ещё не видел. Ручаюсь.
       Аэций глянул на своего телохранителя, и у меня хлюпнуло в коленках.
       - Осмелюсь... - просипел я. - Этого не стоит делать здесь, сейчас. Может загореться шатёр.
       - И это верно, - на моё счастье, сразу согласился Аттила. - От него и такое случалось.
       - У меня слишком мало своих людей в этом захолустье, - усмехнувшись, сказал Аэций. - Брат мой, скажи по-братски, к чему он здесь? Темноты осталось ненадолго, и у нас есть о чем поговорить.
       - Брат мой Аэций, неужели ты не прозрел, зачем он послан к нам, ко мне и к тебе? - удивился Аттила.
       Полагаю, у меня с Аэцием возникло одинаковое выражение на лицах.
       Аэций помолчал и неторопливым тяжелым жестом пригласил рассаживаться. Я, наконец, догадался, кто гость в этом шатре, а кто хозяин. Мы опустились на тюфяки. Между нами возник кувшин подогретого, с парком, вина, сладости, похожие на рахат-лукум... Аэций протянул большую руку и разлил сам - Аттиле, себе и напоследок гиперборейцу.
       - Брат мой Аэций, - глубоко и довольно вздохнул Аттила. - Твоим коням и тебе - сила!
       Аэций отхлебнул первым.
       - Лёгкое вино, - оценил Аттила и спросил: - Чьё?
       - Моё. С моих галльских виноградников, - ответил Аэций.
       - Эта земля нашей встречи ещё не твоя? - поинтересовался Аттила.
       - Вожак готов, Теодорих, запросил дорого.
       - О нём речь впереди...
       Аэций не стал кивать - опустил на миг веки.
       - Брат Аттила, у тебя появилась цель удивить меня? - без недоумения, вкрадчиво вопросил он.
       - Какие у нас цели?! - словно бы изумился царь гуннов. - Цели над нами, а здесь, внизу, - только средства к их достижению. Это твои слова... Ты говорил их пятнадцать лет назад, в Бургундии. Так умно говорят только римляне. А эллины - еще умнее... Я помню. А ты, брат?
       На этот раз Аэций кивнул.
       - Вот кто, - левой кистью Аттила указал на меня, - подтвердит твои слова... Ведь тебе о нём доносили. Ты хотел узнать о нём больше. Ты посылал людей - узнать больше. Я не ошибаюсь.
       - Да, бывают слухи, отгоняющие скуку, - признался римлянин.
       - Он сказал мне день смерти. Сказал точно, как мог подумать только я сам. Мои колдуны врут мне, я их по шерсти глажу... Вот этот чужак скажет тебе, как мне... Ты поймёшь, брат мой Аэций, что мы остались вдвоём. Одни... и последний раз поднять седло... вот зачем он нам. Правда в моих словах, гипербореец?
       Он сделал ударение на слове "моих".
       - Вижу, что истинным прорицателем снова быть не мне, - решил я на всякий случай смягчить обстоятельства.
       - Не ползай, как муха в меду, - рыкнул Аттила. - Твоё слово. Скажи.
       - Правда будет нелегка, базилевс... - предупредил я.
       - Не для меня теперь. - Аттила торжествующе улыбнулся римлянину.
       - Скажи, посланник богов, скажи, - кивнул Аэций.
       "Доставь удовольствие своему свирепому господину", - услышал я в словах Аэция.
       - Мне уже за пятьдесят, - вздохнув, добавил Аэций для смелости - то ли для своей, то ли для моей. - Мне довольно. Если ты подаришь мне ещё пару дней, буду рад.
       Аттила коротко и очень сухо, с треском, рассмеялся:
       - Мы тут все трое - лучшие в мире прорицатели... Может быть, в тебе, Николаос, скрывается от гнева богов сам властитель гиперборейцев?
       Искушение нарастало с каждым мгновением, с каждым ударом сердца.
       - Эта загадка давно мучает меня, - ответил я. - Кто же от кого прячется...
       Аттила рассмеялся так же. С треском раскалённой головешки.
       - Мой брат Аэций ждёт твоего подарка.
       - У игемона Аэция, - услышал я свой, глухой провидческий глас со стороны, изрекавший на эллинском, - на год больше, чем у тебя, базилевс.
       Лицо Аттилы окаменело, у Аэция же - засветилось каким-то бледным и хладным огнём.
       - Хорошо сказал, гипербореец, - с бесчувственной медлительностью проговорила голова Аттилы и повернулась на неподвижном теле к Аэцию. - У тебя впереди долгая жизнь, брат мой...
       - Сегодня не время для мелких огорчений, - усмехнулся Аэций.
       Аттила ткнул в меня перстом, рука его застыла в воздухе.
       - Три года... - войдя в роль, охвачен ею, обронил я. - Как только наступит осень...
       Аттила убрал руку. Два титана пристально смотрели друг на друга.
       - Я люблю осень, - сказал Аэций. - И не стану жаловаться на судьбу... Обстоятельства значат мало, но всё же любопытны.
       Вино в моем бокале, настоящем, стеклянном, было очень-очень тёмным...
       Я стал вещать с душевным участием:
       - Игемон Аэций, я не желаю никаких обстоятельств, но не я им хозяин... Тебя убьёт рука императора...
       - Какого императора? - шевельнул губами Аэций и остро прищурился.
       - Всё того же... - почти удивился я. - Валентиниана. Третьего по государственному счёту.
       Аэций кивнул... потом кивнул ещё раз - с улыбкой:
       - Так или иначе она убьёт меня, в этом тайны нет.
       - Но это будет именно его рука.
       Аэций приподнял бровь:
       - А чей меч?
       - Не помню... - проговорился я.
       - Как хорошо сказал гипербореец! - понравилось Аттиле. - "Не помню"... Не худший конец, брат мой Аэций.
       - О да! - согласился Аэций мне на радость. - Пожалуй, лучший из тех, что я перебирал в уме.
       И вдруг на правой щеке Аэция стало медленно проявляться багровое пятно. Аэций посмотрел на меня. Менее всего я ожидал от него такого благодарного взгляда.
       - Вот теперь мы можем поговорить о наших делах, мой брат Аэций, - решил Аттила.
       - Пора, брат мой Аттила, - чинно кивнул римлянин.
       Я стал подниматься. Без спросу.
       - Сядь, гипербореец! - приказал Аттила. - Брат мой Аэций, наша встреча стоит того, чтобы посол богов присутствовал на ней.
       Римлянин пошевелил складками пурпурной тоги.
       - Нам предстоит тяжелый день, - сумрачно проговорил он.
       Лицо Аттилы остыло вдруг:
       - День будет стоить нашей встречи... Беда тому, кто станет беречь силы.
       - Ты доверяешь прорицателям больше, чем я, - заметил Аэций.
       - Да, я - варвар, - резко бросил Аттила.
       - А я десять лет ел с тобой из одного котла, - примирительно добавил римлянин.
       Я же догадался, что никаких обид не было. И нет.
       - Было, - точь-в-точь как сам Аэций, кивнул Аттила. - Скажу: Сангобан труслив и не видит дальше конского уха.
       - Знаю, - кивнул Аэций.
       Сангобан, с трудом вспомнил я, был вождём алан, и в Каталаунской битве он сражался на стороне Аэция.
       И вспомнил я ещё про игральные кости стратегов. И едва сдержал усмешку.
       - Но его нельзя отпускать. Он нужен нам обоим, - сказал Аттила, - и не в дровах, а прямо в котле.
       - Я уже положил его в котёл, - улыбнулся Аэций. - Он встанет в центре. Я подопру его со всех сторон. Это прибавит ему храбрости и отваги.
       - Согласен. Тогда в центре останусь я сам. Придержи своих коней, пусть турмы не спешат в бой. Я не люблю оглядываться через правое плечо.
       - Пусть так. Но, чтобы турмы не совсем не стояли на месте, нужно раздразнить Ардариха, и гепиды не должны спать в сёдлах. Ведь правый фланг ты оставил за ними, верно?
       Ардарих... Ардарих... А, это же союзник Аттилы, король гепидов! Я едва поспевал за Историей!
       - Мы не изменились за семь лет, брат мой, - покачал головой Аттила. - Гепидов надо разбудить заранее... Лучше, если прямо посреди ночи. Злей станут.
       - Могу предложить своих франков. Они так и рвутся с цепей.
       - Франки? Подойдут...
       Вот это был торг - всем торгам торг!
       - Осталось совсем немного. Готы. - Аэций помолчал. - Последняя колючка в сандалии - сам Теодорих Тулузский... У твоей остготской тройни хватит сил?
       Тройня?.. Братья Валамир, Теодемир и Видемир - предводители остготов, союзники Аттилы. Что ж... Неужто "отлично" по Истории?
       - Ими хорошо травить зайцев, но не волка, - поморщился Аттила. - Слишком много пыла.
       - Чёрные хлопоты ты всегда взваливаешь на меня, брат мой Аттила, - римским эхом поморщился Аэций.
       - Я лишь ценю римскую широту ума, - прямо-таки с эллинской изворотливостью ответил Аттила.
       Они перебросились несколькими фразами на гуннском...
       Среди битвы народов, что вот-вот грянет на Каталаунских полях, могущественный король вестготов Теодорих необъяснимым образом упадёт с седла и будет затоптан готскими жеребцами. Минуют еще сутки, и его простодушный сын Торисмунд услышит от проницательного Аэция только три слова: "Трон может остыть..." - и он тотчас повернёт назад, на Тулузу... Великие враги неторопливо разойдутся в разные стороны, оставив на растерзанной равнине сотню или две сотни тысяч трупов. Когда Аттила уйдёт в мир иной, а его старший сын-сумасброд погубит последнее войско гуннов на Дунае, римские историки уже безнаказанно будут петь победные панегирики Аэцию... Но их всех пережил на полторы тысячи лет один неизвестный господин, который поныне знает правду о том, что случилось на Каталаунских полях...
       - Сказаны все слова, - первым возвестил Аттила.
       - Да, уже светает, - донёсся из пурпура глас Аэция.
       Титаны поднялись в свой невысокий человечий рост. Факел качнулся в серебряной руке Гермеса. Тени титанов почти сомкнулись тёмной аркой на своде шатра.
       - Мы больше не увидим друг друга в нашем, среднем мире, - по-шамански сказал Аттила.
       - Рискуем встретиться в нижнем, - без усмешки откликнулся Аэций.
       - Тогда к чему нам великий пир? - развёл руками Аттила. - Ты ошибаешься, брат мой. Вот кто говорит за меня, - и он ткнул перстом в гиперборейца, подтверждая мне моё существование-присутствие в пятом веке. - Мы уже вступили в чертоги богов... И боги затрепетали. Вот он подтвердит...
       - Да, подтверждаю, - громко и уверенно, с полной ответственностью за правду своих слов возвестил я и тем удивил на миг самого Аэция.
       Потом он посмотрел на меня с грустью, очень знакомой мне. Столь знакомой, что я вспомнил на мгновенье всё своё: имя-отчество, свою тёплую, но уже бесполезную манчжурскую шубу... даже вспомнил пакет с червонцами полковника Чагина... и даже совсем далёкое - взгляд отца через мою голову на тот опустошенный холм. Отец смотрел, щурясь по весне, на холм с тремя сотнями мокрых берёзовых пней... А что вспомнил Аэций в чужих полях Шампани, в ночном шатре с серебряным, но неподвижным Гермесом?
       Аттила заметил нашу римскую грусть и сверкнул одним левым оком:
       - Вот чёрная болезнь - скука, - изрёк он. - Она ходит в Риме, и вот почему я не поведу своих воинов на Рим. Я отдам его моему брату, властителю вандалов Гейзериху... Выйди.
       Из света я вышел во тьму - и с облегчением вздохнул.
       "О главном я опять позабыл, - сказал я себе. - Червонцы полковника! Вот разгадка! Этот долг ещё остаётся за мной..."
       Что-то вдруг стало радовать меня в темноте... и ещё я приберёг в памяти взгляд Аэция, римлянина, которы й устал так же, как я. Может быть, в том овраге на берегу озера, на границе времен и миров, мне довелось хоронить именно его разведчика... Это всё, что я мог сделать для "брата моего" Аэция.
       - Ты был очень хорош... - вдруг догнал меня трескучий шепот Аттилы.
       ...Вскоре бледно и мглисто рассвело. Меня снова увлекло с собой, в себе, густое, вулканическое течение конницы и повозок, внизу земля по-зимнему звякала и хрустела, вверху я видел небо - сначала бесцветное, в плотных тучах, потом оно стало грязно-розовым... и солнце мучительно долго крутилось в волокнах варварского пара. И вся равнина палеозойски-огромно колыхалась и скручивалась в водоворотах живой мощи. Потом в насыщенных едким паром сумерках я видел, как поднимается ввысь косой, красноватый серп Луны.
       Как раз под Луной, где-то в двух-трёх верстах от нас, шумно раскатисто загремело и посыпалось. Я в ту пору передвигался в тёплой кибитке, и вот я привстал, схватившись за её арку, и ничего в белёсой подлунной дымке не разглядел, кроме частой ряби и мерцания капелек влаги. Мимо меня сквозь массу коней пронёсся желтый факельный круг с белым жеребцом - и глас Аттилы с одного края ночи до другого возвестил:
       - Франки догнали Ардариха!
       До самого рассвета поток тел, повозок, железа и золота, казалось, кружил, то отдаляясь, то приникая к невидимой гремящей воронке - и наконец, всё замерло в густом, кислом тумане утра.
       Мне совсем не спалось, то есть страшно было засыпать. Сон в этом варварском тумане представлялся окончательным утоплением в бессмысленном Хаосе, а хотелось, напротив, как тогда, в момент Истока, сопротивляться Хаосу каждой клеточкой тела, хотелось спрыгнуть из повозки на землю, потоптать ее, похрустеть странной летней мерзлотой, разогнать кровь в коченевших членах. Но сделать это было страшно. Всё так замерло... а если всё вдруг двинется и задавит вмиг, втопчет в мерзлоту навек.
       Под утро я забылся с открытыми глазами... И вдруг я увидел, как всё вокруг стало ясно, мелко и рассыпчато, и чёрный круп коня впереди сделался вдруг приятной для глаз ясной чернотой, блестевшей и лоснившейся...
       Наверху было небо - лазоревое, высокое. Между небом и землёй стало чем дышать и на что смотреть.
       Гунн, сидевший вблизи на своём коне всю ночь и, кажется, всю ночь жевавший лоскут вяленой конины, стал отчетлив. Волоски его шапки и серой шкуры один к одному поблескивали росой.
       Впереди расстилался пологий и очень широкий склон холма, зеленовато-желтый и пустой.
       ...Тишина стояла вечность, эон, который вдруг минул. Донесся звонкий топот, кто-то налетел, шумно растолкав повозки и сметя моего невозмутимого соседа, не перестававшего жевать. Оказалось, послано за мной. Сам не успев прожевать кусок овечьего сыра, я угодил в седло... Кибитки снова разлетелись в стороны - и я в массе мрачных верховых провожатых понесся по коридору между флангами недвижной и плотной, как овечье стадо, гуннской кавалерии.
       В круге белого жеребца Аттилы, на месте свободном и как-то неприметно возвышенном, стало, наконец, видно всё, что нужно было увидеть на планете Земля в утро Каталаунской битвы: бескрайний разлив конницы, а за конницей, за тростниковыми зарослями копий, за бесчисленными стаями разноцветных дракончиков на высоких древках, - клубилось несметное стадо кибиток.
       Впереди же - раскинулся широкий, для всех раскинутый на полсвета склон, готовый к страшному горячему севу.
       - Смотри! Смотри! - электрически колко покрикивал на меня Аттила. - Везде смотри! Это и есть твоё пророчество!
       Из острой щелки его рта и из ноздрей рвался парок, казавшийся мне лиловым.
       Конница стояла, как вкопанная, и слабо, прозрачно парила. Это отсутствие всякого движения, даже всякого внутреннего порыва за считанные мгновения до безудержно-кромешной бойни, представлялось мне каким-то зимним колдовством. Но было начало лета четыреста пятьдесят первого года. От Рождества Христова.
       Я наблюдал этот угрожающий транс гуннов и назвал его про себя "летаргией лавины".
       - Где он? - вдруг тихо спросил меня Аттила.
       - Кто?! - внезапно испугался я.
       - ...Брат мой.
       - Базилевс, вероятно, он точно так же ожидает...
       - Не вижу ворон. Дурной знак.
       И я стал теряться в догадках, что же теперь прорицать.
       Белый конь Аттилы, как дракон, дымно фыркнул - и Аттила распластался на нём весь, обхватив рукой за шею. Он дохнул коню прямо в ухо:
       - Боас! Ты слышишь его! Где брат мой Аэций?
       Конь потянулся назад, словно готовясь встать на дыбы, и хищно всхрапнул, оголив крупные здоровые зубы.
       - Он идет! - крикнул мне Аттила и вмиг выпрямился в седле. - Смотри!
       Я повёл взгляд за его рукой и увидел: пар над конницей уже не тянулся сонным туманом - сгустки медленно вскипали. Хаос вновь пробуждался.
       Мне почудилось, что я слышу поезд, его приближение. И вдруг совсем неуместно, на долгий миг защемило сердце: станционный угольный холодок, где-то здесь извозчик, позади - уже посветлевший без поезда перрон... а впереди, за бугром - отец уже щурится мне навстречу и вертит в пальцах еще пустой мундштук...
       Но там, за Каталаунским холмом, уже грохотал легион поездов. Пар над конницей и над нами потемнел и запах мясом. Аттила рос в седле.
       - Он идет! Идет!
       И вот вершина холма затрепетала, как даль в жару, - и хлынула. Поток чужой, страшной, гремящей жизни несся вниз. К нам! На нас!
       Но армия-лавина Аттилы была всё недвижна, и лишь один я крутил головой, не понимая ничего и против своей воли уничтожаясь в себе, превращая себя в муравья, зрящего большой мир без всякого чувства опасности и своего присутствия в громе и движении больших предметов...
       Одно навязчивое чувство овладело мной целиком: вот здесь, вокруг, - сон, а там, где встречное движение и гром, - явь. И когда явь ударится в сон, не произойдет ничего ужасного - всё сразу уменьшится и распадётся, как при утреннем звоне будильника, что вторгается в сон грозой вселенской, а с пробуждением отлетает далеко прочь, в крохотный уголок уютного домашнего мира... мирка... Только здесь никакого домашнего мирка не будет. Иллюзия! Иллюзия!
       Гуннский крик Аттилы копьём пронзил небо. И я угадал образ: в яви это было копьё, мгновением раньше вложенное в его руку.
       Впереди оно ткнулось остриём в землю, косо замерев.
       В следующий миг всё живое слева и справа испустило чудовищный геологический рёв - и сорвалось, содралось вперёд словно бы вместе со всей атмосферой вверху и земной корой внизу.
       Волна душного жара накрыла меня. Я, помню, ударился о холодную твердь - и тут же был подброшен вверх... На миг потеряв сознание, я и вправду упал с коня и был спасён одним из телохранителей Аттилы, приписанным ко мне.
       Хаос бурлил и грохотал кругом. Гунн прилепил меня к седлу, и я посмотрел на холм. Холм тёк и скрежетал.
       Владетель Тулузы, король вестготов Теодорих Первый был, наверно, уже раздавлен и смешан с тонким слоем земной крупы. Я не видел Аттилу. Цари стали не нужны. Хаос пришел.
       Меня и телохранителя на вороном коне, между тем, обволакивало плотное кольцо гуннских кибиток. И наконец холм стал удаляться. Пульсирующий, как кровь в ушах, гул битвы долго стихал в слабых июньских сумерках... Но еще никто никуда не отступал и как будто даже не погиб.
       Я вновь очутился в факельном круге базилевса гуннов, и горячечный взгляд Аттилы вонзился в меня:
       - Ты видел! Ты видел! Сколько их взошло! Они кличут меня! Я поведу их!
       Он воздел руки к небесам:
       - Огня мне! Огня! Здесь!
       Я догадался, холодея до мозга костей: Аттила требовал себе краду, языческий погребальный костер.
       В несколько мгновений выросла в два человеческих роста пирамида из сёдел - и запылала, затрещала снизу доверху ослепительным сальным пламенем.
       Густой зловонный жар отогнал всех к кольцу кибиток, но Аттила, похожий теперь на огромную головню, на чёрного идола, остался в пяти-шести шагах от огня.
       Он воздел руки к беззвездной черноте - и воззвал гортанно, по-гуннски.
       Картина застыла в моей памяти, как фотографический снимок: слепящее-масляный конус огня, чёрная фигура...
       Я предрекал Аттиле иной конец... И он услышал.
       Я невольно окликнул его. Про себя...
       Он вдруг резко повернулся и быстрым шагом подошел ко мне.
       - Знаю, гипербореец... Я в своем уме. Твое прорицание лучше погребального огня. Я терплю - так и передай богам.
       Грохот катился волнами. Битва продолжала греметь рядом. Но где?! Во тьме, за пределами священного круга. Значит, нигде... Эта магия "внешней войны" уже была открыта мне. Сейчас битва, как великая утроба Хаоса, переваривала в себе эпохи и пространства.
       Пятнадцать веков спустя в одном тихом уголке планеты Земля, в маленьком круге настольной лампы, я прочитаю такую римскую летопись: в ту ночь на лагерь Аттилы напал прямодушный Торисмунд, сын странно погибшего Теодориха. Ему не удалось пробить двадцать слоёв-колец кибиток. Аттила же, впервые оказавшись на грани поражения, пал духом и был готов, дабы не попасть в плен, совершить самосожжение... Чего только не выдумают жалкие римляне последнего века Империи!
       ...Когда стихло, на холме замерцало бледное течение огней - и мы услышали мрачные хоры. Готы пели вослед валькириям, уносившим души германских воинов.
       Под утро загустел туман, тяжёлый и прогорклый. Я больше не увидел Каталаунских полей. Я не видел те сотни тысяч трупов, я не видел рек крови и багровых озёр. Их видели какие-то летописцы.
       Когда кольца кибиток распались, я все ещё долго вглядывался в белый, набрякший над землёю мрак... Какая-то неопределенная фигура выступила из тумана со стороны пологого холма, застывшей волны Каталаунского поля. Я долго не мог разобрать, что это и как оно движется.
       То была лошадь с отрубленной выше колена передней ногой. Кто нанес ей такой удар?.. Она порывалась догнать одну медленно скрипевшую кибитку и жутко монотонно стукала одним копытом... Я глядел, оцепенев... Потом из тяжкой белизны появился всадник-гунн и, обгоняя калеку, в упор пробил ей шею стрелой. Вскрикнув по-птичьи, лошадь рухнула - и осталась в тумане тёмным бугорком.
       Аттила покидал поля, хохлясь мокрыми лисами.
       - Зачем остановил?.. Хитрый, - отогнал он меня хриплым бормотаньем.
       Великой армии я тоже не увидел, знал только по книгам, что мы повернули восвояси... Аэций нашел просторное место - эти Каталаунские поля, где было легко разбросать легионы союзников по разным концам так, чтобы они потеряли друг друга... Аттила отступал в тишине и мрачно раз или два похвалил "брата своего".
       - Знай только ты, гипербореец. Брат мой Аэций всегда был умнее меня... Римлянин. Всех обманул. Там, наверху, я подготовлю ему достойную встречу.
       Вдруг, в то самое утро, все гуннские запахи пропали... Я изумился, принюхался и понял, что привык... Значит, стал вонять сам, как все. До новых сумерек я ехал позади базилевса гуннов, он был мрачен, мы кутались в сырые от тумана меха мелких хищных зверей.
       В который раз меня выручил Демарат. Мастер Этолийского Щита видел одинаково ясно чистым днём, в водяной мгле и ночной тьме.
       - Тебя уже не трудно искать, - сказал он, поравнявшись.
       Я заметил его голые большие колени и передёрнулся от холода.
       - Нас так учили, - ответил он. - Мы - не варвары. Зато у тебя появился какой-то странный восточный прищур... Следи за собой, гипербореец.
       - Случилось нечто похуже... - признался я.
       - А-а! - засмеялся Демарат, и его конь повторил зубастую улыбку стратега. - Воняешь... Не теряй головы. Я тоже начинал вонять... Впрочем, здесь мы воняем все, независимо от веры и философии... Ты догадался, как обошелся великий Аэций со своей армией?
       И я ответил стратегу:
       - Самому не пришло бы в голову... в таком тумане. Но, знаешь ли, довелось однажды прочитать в книгах.
       - Неплохо сказано, - оценил Демарат.
       Внезапно конь под ним содрогнулся, и я, подняв с бровей свою лисью шапку, пристально посмотрел на него.
       Стратег спал с лица.
       - Что-нибудь случилось, Демарат? - осторожно посочувствовал я ему.
       - Прости меня, гипербореец, - очень тихо сказал он.
       - О чем ты? - сразу едва ли не до слёз растрогался я.
       - Я - единственный, кто с самого начала не верил ни одному твоему слову. Мне приходилось встречать очень хороших фокусников... Очень хороших. Прости меня, теперь я прозрел. Теперь я знаю.
       - Знаешь?!
       - О том, что в книгах, которые тебе довелось прочесть, нет ни одного слова о Демарате, Мастере Этолийского Щита. Такого как бы не было... Что, в сущности, недалеко от истины. Но как ни крепись - не сожалеть об этом трудно.
       - Демарат! - позвал я громко.
       - Что? - удивился он.
       - Ничего. Просто я назвал тебя по имени. Разве этого не достаточно?
       Уголки губ стратега слабо задёргались, он положил мне руку на плечо и резким движением смахнул с куницы влагу, брызги полетели.
       - Благодарю тебя, Николаос... Я открою тебе тайный способ уничтожения гуннской вони. Нужно пить хорошее эллинское или, на крайний случай, римское вино. Часто и помногу. Тогда оно выйдет из пор - и выбьет вонь.
       Я тоже прозрел по-своему: вот чего не хватало Агасферу. Спиться! Но он, по всей видимости, был не слишком впечатлительным евреем.
       Каталаунские поля остались уже далеко позади, когда я окончательно и равнодушно отчаялся - и смирился под лисьей шапкой на всю оставшуюся жизнь. Голые колени Демарата меня пугали - ни в эллины, ни в иудеи я не годился.
       Но именно в тот день, когда я подружился с лисьей шапкой, - и решилась моя судьба.
       - Что хочешь за Тулузу? - сурово вопросил меня Аттила.
       Тонко, долгим клинком багровел закат. Как обычно в то лето - пронзительно холодало, и два варвара кутались в меха хищных зверьков.
       - Базилевс, что я мог заслужить?
       - Каждый получает свою долю, и ты не лучше других, чтобы не брать ничего. Бери, сколько унесёшь... Ты еще не в своей Гиперборее.
       И меня ткнули носом в огромный котел, полный византийских червонцев. Так я и подумал: "Червонцы..." Так меня и осенило!
       - Базилевс, я оцениваю свой труд в двадцать золотых монет.
       - Двадцать? - Аттила повернул голову и заинтересовался. - Где же ты хочешь их прогулять.
       - В Риме! - выпалил я.
       Шерсть мелких хищников вздыбилась на царе гуннов.
       - В Риме?.. Я хочу посмотреть, как можно погулять в Риме всего на двадцать монет. Не легче, чем испепелить врага взглядом... Такое волшебство гораздо сильнее. Я хочу посмотреть. Возьми меня с собой в Рим, гипербореец... Что бледнеешь?
       Я, действительно, бледнел и пропадал... Брать такого спутника никак не входило в мои планы.
       - Не пугайся. Не стану тебе мешать. У меня там свое дело, я слишком долго его откладывал. У меня ведь есть римская невеста. Я поеду за ней, и мы вместе прогуляем твои двадцать монет. Римляне сойдут с ума от таких чудес.
       Всё в этот миг изменилось. Око Аттилы вдруг снова заискрило, жеребцы кругом вздыбились, забрасывая ноги на кобылиц, костры затрещали гулко, и кровь гуннов вновь вскипела в одно мгновение.
       Базилевс гуннов решил ещё раз воспротивиться судьбе, идя на неё в лоб... Но перед ним стоял "гипербореец" - непреодолимое препятствие. Даже Аттила не мог воспротивиться чужой памяти, иным словом - Истории, уже написанной... уже запечатленной в анналах каких-то летописцев с бледной римской кровью. Вот так карлики побеждают титанов. Я вспомнил того таинственного слугу в чужих небесах, истинного разрушителя Программы.
       Византийские "червонцы" были в моих руках как ледышки - ещё один намёк на старый манчжурский долг. В холоде античного золота чудилось мне доброе предзнаменование.
       Доктора, психиатры нашей эпохи смело поставят мне диагноз: бред величия, не иначе. Путешествия во времени, особенно - из будущего в далёкое прошлое, очень вредны для психики. Нашим далёким потомкам следует запретить их законом. Я читал, как некоторые душевнобольные в дни разгула ветров и гроз воображают, будто все стихии подчиняются их нестойкому настроению... Я до сих пор чувствую себя виновным в последнем походе Аттилы - ведь выходило, что он попросту увязался за мной со всей своей неисчислимой бандой. И сколько миров и пространств он походя протаял своей ордой, сжёг и растворил в просторах Вселенной, кому ведомо? Разве лишь самому Творцу, попустившему такую чистку космоса ради неизвестных мне смыслов. Бледные летописцы напишут об этом кровавом визите в первый Рим. Демарат не прав: можно лишь радоваться забвению иных имен...
       Весной четыреста пятьдесят второго года от Рождества Христова Аттила выжигал огромную просеку в Римской Империи, производя в мире сём разрушения не меньшие, чем - невольно - в оккультных пределах Планеты Истока и в иных мирах.
       Города и веси Италии пылали, и я отгонял от себя слишком дурные мысли... В конце концов, я всего лишь читал о Римской кампании 452-го года в гимназическом учебнике Истории.
       - Кое-что не входит в мои планы, базилевс. Я хотел добраться до Рима незамеченным.
       Аттила недобро помолчал.
       - Вон лужа, - мотнул он головой - Погляди на себя... Что писал о тебе Демарат, знаешь? "Он не похож ни на кого". Твоё лицо - твоё тангэ. До какого города ты хочешь добраться незамеченным? Но я вижу: скоро ты станешь похож на нас. А пока, так и быть, я скрою тебя дымовой завесой...
       Да уж, дымовую завесу он устроил! Опять я был во всем виноват!
       Но...
       По Италии гуляла его конкурентка - чума. И чем южнее - тем с большей страстью.
       В окрестностях Мантуи, среди скучных болот и серых озёр, Аттила сдался. А я вздохнул с облегчением.
       В подробностях дня грядущего я еще с гимназических пор был весьма искушен - и все-таки правда, на душе у меня полегчало, ибо теперь я определенно знал, что не изменил ничего.
       - Ты снова оказался прав, - с привычной и уже не страшной мне свирепостью сказал Аттила и сплюнул в озера Гарда, на берегу которого мы ("мы"! хороша описка!) ожидали имперское посольство во главе с папой Львом Первым. - Здесь твоя чума. Воина должен валить меч, а не черви... Я тоже был прав. Еще девять лет назад я сказал брату моему, вандалу Гейзериху: я дарю Рим тебе. Пусть будет так, слово сказано. За моей невестой Гонорией поедешь ты. Возьмёшь с собой стратега, он тоже тоскует по Риму. По пути заедешь в Равенну. Или наоборот. Сам решишь. Я дам тебе "волчью стаю".
       На другое утро я проснулся в расслабленных и сентиментальных чувствах и едва не проговорился о тайнах Равеннского двора: Юсту Грату Гонорию, "римскую невесту" Аттилы, давно уже вывезли из Италии и запрятали в Константинополь. Она была слишком ценной монетой...
       Гонория, сестра императора Валентиниана, была первой интриганкой Империи. Однажды тюрьма перестала плакать по ней, но энергичная римлянка не пала духом и сумела послать своего евнуха к Аттиле со страстным предложением руки и сердца. На обратном пути довольный и расслабившийся евнух попался и после допроса потерял еще одну оконечность тела - самую верхнюю. Был скандал. Однако сердечных дел Аттилы, как огня, опасались все, в том числе владыка Западной Римской Империи...
       Солнце светило с юга прямо в глаза, и Аттила был раздражен.
       Гуннский всадник запылил издалека и, подъехав, вдохнул:
       - Едут!
       Муравьиная цепочка вскоре показалась вдали.
       Белый жеребец Аттилы царственно встал на берегу и затрепетал большой белой луной на встревоженной ветром воде.
       - Шапку надень! - повелел мне Аттила, и я растерялся, потому что имел уже две варварских шапки: одну лисью, с двумя роскошными хвостами, а другую - кунью, круглую, с лапками.
       - Надевай лису! - поторопил Аттила. - Не нахлобучивай. Пусть видят твое лицо! Где Маркион?
       Недолго искали нового придворного пиита, русого коринфского юношу осьмнадцати лет.
       Аттила оглядел его с головы до ног.
       - Не годится. Одеть, как гунна!
       Юноша сник.
       Демарат покривил губой и усмехнулся.
       - Ты! - Аттила ткнул перстом в него. - Стратег. Этолийский щит и шлем. Панцирь с золотом. Плащ легата. Найди почище!
       Демарат гордо склонил голову.
       Пот потёк у меня с висков и по переносице, защекотал брови. Я приподнял шапку, вытерся широко, рукавом.
       - Терпи!
       Аттила поглядел из-под руки в римскую даль.
       - Болото в глазах, - тихо сказал он рядом со мною. - Старею. Что у них там?
       Я уже мог разглядеть папскую белизну под балдахином. Сооружение покачивалось и очень медленно увеличивалось, сопровождаемое двумя долгими, на полверсты, цепями всадников, последними преторианскими стражами Империи, последними исполинами в шлемах с петушиными гребнями.
       - Папа? Не соврали римляне?
       Гонцы равеннского двора побывали у Аттилы двумя днями раньше.
       - Папа, - кивнул я. - Не соврали.
       - Пора!..
       Коринфский поэт, подавленный своей миссией, окутанный мехом и повитый ремешками, стал похож не на грозного варвара, а на испуганного лисёнка... Демарат открыто ухмылялся: ёрнический план Аттилы он разгадал и всей душой принял... чтобы потом, совсем затосковав, напиться до полусмерти.
       Аттила тронул коня.
       На корпус отстали его присные, вожди Орест и Эдекон, вполне себе исторические личности, которые в скором времени сами начнут бороться за затерянный Рим. За тускнеющий трон...
       - Стоять! - вдруг крикнул Аттила по-гуннски, сорвался в галоп и, проскакав дюжину темпов, круто заворотил коня.
       Он смотрел на всех нас пристально, издали - и весело из той недалекой дали скалился.
       - Эй, варвары! - возгласил он на латыни к нам, ко всем пятерым, четверо из коих имели римское гражданство! - Смотрите, варвары, куда вы пришли! Вот Соляная Дорога, она ведет прямо в Рим! Хотите в Рим, варвары? Он рядом.
       Я потихоньку посмотрел на поэта. Метаморфозы продолжались: из лисёнка он сделался мокрым мышонком. Я не знал, как его подбодрить. Демарат чувствовал себя в своём седле, он рос и пламенел лицом.
       - Хочешь мою шапку? - шепнул я ему.
       - Не хочу, - невозмутимо ответил Демарат. - Сам носи.
       - Эй, варвары! - продолжал свою наполеоновскую речь Аттила.
       Миллионоголовая гуннская орда дышала нам в спины, и казалось, это мы заслонили ее от её предводителя. Он, Аттила, Губитель Европы, обращался только к нам, избранным, пятерым ряженым римлянам, если считать меня гражданином Рима Третьего и, вполне вероятно, последнего. Эдаким диким образом мы заявились в Римскую Империю... Колядовать, не иначе.
       - Эй, варвары! На что вам Рим? Притон нищих... Смотрите! Вот всё, что у них есть, они сами нам везут. Стоит ли стирать подковы? Думайте, варвары!
       Он попятил коня от нас, а задом двинулся навстречу равеннской - читай, римской - депутации... Говорят, что папа Лев страдал старческой дальнозоркостью.
       Потом, не оглядываясь, Аттила прискакал к нам, римским варварам, развернулся и заставил коня замереть, как на пьедестале.
       Римляне подошли. Начальники папской свиты - консул Авиен, префект Тригеций, оба в отставке - хмуро переглянулись не с Аттилой, а с нами.
       Переговоры не затянулись. Папа вытягивал шею, с нескрываемым ужасом посматривая на застывшую на время лавину кибиток и тучи дыма, а когда успокаивался, начинал морщить нос.
       Меня тревожила только одна не известная мне подробность последних дней Древней Истории: а как вдруг папе придет в голову дать Аттиле ложный адрес невесты - только не римский, а равеннский. Мне нужен был только Рим.
       И я получил Рим...
       "До Рима добираться дольше, пусть их едут, а там видно будет..." - так, по моему разумению, рассудил папа. И мне было нечем его отблагодарить.
       Империя откупилась - в последний раз. Равеннский двор мог недолго радоваться, не зная о щедром подарке Аттилы "брату своему", королю вандалов Гейзериху. Тремя годами позже Гейзерих примет посмертный подарок базилевса гуннов... и обойдется с ним, как последний сорванец...
       Отпуская меня, Аттила взял с меня клятву не снимать гуннскую шапку до врат Рима.
       Мы выехали на рассвете следующего дня, в сопровождении "волчьей стаи", не всей, десятой ее части - сотни гуннских богатырей в накидках из цельных волчьих шкур крупных самцов.
       На пути в Рим стратег Демарат будет необыкновенно много молчать - и не пить вовсе, отчего как-то ясно бледнеть и сохнуть лицом.
       Ниса не обращала внимания на метаморфозы своего стратега, с утра до ночи занимаясь собой, обвешивая кибитку изнутри зеркалами и примеряя неисчислимые женские сокровища. Он готовилась к триумфальному вступлению в Рим.
       - Ты бывала в Риме? - спросил я ее, как-то заглянув в улитий домик на колёсах.
       - Никогда! - сверкнула она глазами. - А ты?
       Я чуть было не соврал ей - и удивился: в ту минуту мной владела сильная иллюзия, что уж где-где, а в Риме-то я бывал...
       - Надеюсь, что попаду.
       Ниса расстроилась:
       - Я думала, что ты покажешь мне Рим. Я думала, что ты был везде.
       - Везде, - подтвердил я. - Кроме Рима.
       На ближайшем привале Демарат хмуро посматривал на нас, как-то бессильно двигал бровями и молчал вроде Марка Аврелия, "наедине с собой".
       От селений, от стоячей воды мы держались подальше: где-то здесь бродила еще недавно "царица грозная Чума". Но не помню страха, никакой опаски... Мне чудилось, будто мы протаптываем в римской чуме невидимый гуннский туннель. Итак, "держались подальше" было лишь гигиенической мерой. Однако невольно, с действительным страхом в самой глубокой глубине души я соблюдал в дороге еще одно ограничение - держался всегда в узкой щёлке-колее между цепями всадников-стражей и ни разу не заступал за неясную границу наших бивуаков. Я сильно внушал себе: Сфера растаяла и существует теперь на перекрёстке пространств только этот, Древний Рим... но страх, страх снова проехаться нагишом, на заду, на спине по шершавой ледяной горке...
       - Вот он... заметь, - сказал Демарат однажды в полдень.
       С возвышенности можно было разглядеть вдали бурую и рыхловатую ковригу какой-то обширной крепости, широко окруженную темной массой припёков-трущоб.
       - Что там? - глупо полюбопытствовал я.
       - Так я и предполагал, - слабо усмехнулся Демарат моей глупости. - Рим.
       Я растерялся. Окрестные пасторали последних веков Империи были безлюдны, только одна крохотная человеческая фигурка виднелась впереди на краю пригородного селения.
       - Похоже, гостей не ждут... - умно предположил я.
       - Говорят, чума... - пожал плечами Демарат.
       Ниса торопливо вдевала в мочки огромные золотые висюльки.
       У крепостных врат, под бурыми, замшелыми стенами Рима, печальная депутация стояла нам навстречу. Белоснежная пышность тог не произвела на нас никакого впечатления: эта хмуро-любезная компания выглядела жидко и захолустно. И очень сочувствуя этим жмущимся в кучку патрициям, я решил наконец покончить со всеми своими страхами.
       - Да, мы оставим охрану за вратами, - сказал я римлянам. - Дайте нам гарантии.
       Префект, блекло обрадовавшись, очень смешно пошевелил пальцами ног в своих патрицианских башмаках-кальцерусах и переглянулся со своими. Я же не стал переглядываться с Демаратом.
       Северные врата Рима отворились, и я поторопился не совсем вежливо.
       - Не беспокойся, - услышал я желчный шепот Демарата. - Я пропущу тебя в Рим.
       - Надеюсь, ты сумеешь справиться и без меня, - в тон ответил я ему, собрался с духом и впервые заступил за предел "гуннского туннеля"...
       Рим остался стоять, как стоял.
       - Рискнул? - мефистофельски усмехнулся Демарат у меня за спиной. - Цел?.. Рад?
       Потом он выглянул сбоку и заметил с недоумением:
       - Вижу, свободе ты не особенно радуешься...
       "Чему радоваться-то?" - недоумевал я сам. Бесы бросили, чего лучше, оставили в покое... только бросили слишком, слишком далеко от дома. Остаться в Риме? Вернуться к Аттиле, в варварской шапке?.. Нет! На восток! Теперь я мог отправиться на Москву один, пешком.
       - Рассуждаешь верно, - сказал Демарат, заметив во мне перемену. - У нас нет дома.
       За крепостными стенами еще долго тянулись мусорные и руинные пустыри, редко обставленные обшарпанными святилищами.
       Римские тени понуро тянулись у нас под ногами. Путь по Вечному Городу был длиннее всей Соляной Дороги.
       Окна были пусты. В редких появлялись бледные лица. Даже мальчишки и собаки не приближались, а подглядывали за нами из-за самых дальних углов.
       - Тихо у вас, - сказал я префекту.
       - Чума была в гостях, - вздохнул и пожал плечами префект.
       Нам отвели как будто брошенный патрицианский дом, гулкий и мраморно-гладкий, как большая раковина. Мы вышли в открытый небу внутренний дворик с изящной бледно-розовой колоннадой. Я остановился на краю прямоугольного водоёма и с наслаждением заглянул в чистую на вид воду. Я увидел на воде мрачного бородатого варвара в лисьей шапке, которую я позабыл снять во вратах. Дно было выложено разноцветной мозаикой, виноградными лозами, птичками, рыбками... А рядом с варваром на воде появилось прозрачное отражение бритого, трезвого и мудрого эллина.
       - Пришли, - сказал эллин. - Где Харон? Умер, что ли... Кто тогда повезет нас через Лету?
       - Стикс... - уточнил я. - Здесь берег Стикса.
       Варвар снял, наконец, шапку и рукой свёз со лба мокрые волосы.
       - Нам пора посетить термы... обмыться самим... - продолжал тему эллин.
       Появилось и третье отражение. Серьги Нисы зеленовато замерцали в бассейне.
       - Я не прочь искупаться прямо здесь, - сказала довольная жизнью Ниса.
       - Что медлишь? - улыбнулся Демарат.
       Ни на миг не поколебавшись, Ниса потянула вверх, через голову, сразу обе свои туники, серьги с подвесками звонко загремели в патрицианской пустоте дома.
       Префект все еще стоял в дверях со своей невозмутимой печалью в светлых глазах, ему было около пятидесяти. Я подошел к нему.
       - Я знаю, что Юсты Граты Гонории уже давно нет в городе, - сказал я ему, и он сложил губы в виноватой улыбке, а в глазах его мелькнул испуг. - И знаю, что вы готовите достойное оправдание. Я не тороплю вас.
       Позади раздался шумный живой всплеск, за ним - восторженный возглас Нисы. Сразу стало веселей.
       - Позвольте нам пробыть здесь неделю без всяких никчемных церемоний. У меня и моих спутников есть свои дела.
       Ниса плескалась, как ребенок, в прохладной воде, повизгивала на весь дом. Префект поглядел через мое плечо, живой цвет появился в его лице, и он низко, чересчур низко склонив голову, вышел.
       Демарат оставался далеко в стороне от моих переговоров с префектом, стоял, привалившись к колонне и любовался Нисой.
       - Я тоже догадался, что ее здесь нет, - сказал он. - Еще в дороге... Я смотрел на тебя. Ты же, как я полагаю, об этом вычитал давно, в своем будущем...
       Я молча кивнул.
       - Да и гунну она не слишком нужна. Мести не будет... Все устали. Зачем тебе Рим? Ты еще надеешься на возвращение? На новое чудо?.. Но сдается мне, что боги, которые временно занимались твоей судьбой, умерли... Совершили самоубийство с твоей помощью.
       У меня кольнуло в сердце. Кажется, он попал в самую точку... Иным словом, бред величия.
       - У меня остался последний долг... Вот. - Я показал ему свой кожаный кошелёк. - Двадцать золотых монет.
       У Демарата приподнялись брови, и я решил дождаться вечера и за ужином раскрыть ему свою последнюю тайну.
       - Подай руку! - убил римскую пустоту голос Нисы.
       Она стояла в бассейне, под полуденным римским солнцем, вся матово блестя.
       - Кого просишь? - слабо ожившим голосом вопросил Демарат.
       - Пока только тебя, - игриво ответила Ниса, стрельнув взором в мою сторону.
       Демарат покинул тень колоннады и, шагнув к бассейну, протянул Нисе крепкую бледную руку.
       - А вот - мой последний долг, - бросил он через плечо в мою сторону.
       Через полчаса, упав на непривычно мягкую постель, я заснул один в прохладной и очень тёмной комнате... когда же проснулся, темнота успела воцариться и за пределами дома, а в прямоугольный водоём во дворике-перистиле римляне мелко накрошили звёзд.
       Тогда я освежил свою отяжелевшую голову в воде со звёздами.
       Было здесь очень тихо, куда тише, чем на италийских равнинах. Единственная цикада стрекотала где-то очень далеко, как будто за крепостной стеной Рима... как будто и цикад разогнала и побила чума.
       Я приметил на другом конце внутреннего дворика силуэт, и его осанка не понравилась мне. Мастер Этолийского Щита был трезв.
       - Где Ниса? - спросил я его негромко.
       - Гуляет, - едва слышно ответил издали Демарат.
       - Одна?! - изумился я.
       - Нет... Ей прислали центуриона. Таких мало осталось здесь. Высокий, чистый италиец.
       - Ты - единственный из нас, кому не нужен Рим, - грустно сказал я стратегу и подошел ближе, думая выстроить логическую цепь к своему признанию, я даже заволновался немного.
       - Ты не прав, - качнул он головой. - Отказаться можно только от того, что уже есть. Вот и я теперь имею всё, от чего могу отказаться...
       "Будет ночь признаний", - подумал я, и на душ потеплело.
       Мы помолчали... Запахло каким-то очень знакомым дымом.
       - Отцам города мы понравились, - сообщил Демарат, заметив, что я тяну эфир носом. - Префект распорядился завести в город дюжину наших гуннов. В знак доверия. Они там, во внешнем дворе. Некстати, верно?
       Очарованье римской ночной пустоты, и правда, пропало.
       - Жаль, - согласился я со стратегом. - Нисы нет... Что же мы будем делать?
       - Нисы нет, - бесстрастно подтвердил Демарат и заговорил вкрадчиво, даже гипнотически: - Харон уже перевез нас на ту сторону. Остался только дымок... тянет с нашего берега. Но скоро и он пропадёт, как и вся наша память.
       Я слушал его рассеянно. Потом вдруг осознал. Цикада стрекотала очень далеко... На той стороне. Мне стало зябко.
       - Что нам остаётся делать, никеец? - усмехнулся Демарат. - Пойдем.
       Я повиновался.
       Во внешнем дворе горел костёр, разбрасывая вокруг грубый варварский свет. Гунны, раздевшись до пояса, но не разлучившись с шапками, лежали на шкурах едва не вплотную к огню. Мы остались двумя ступеньками выше их.
       - Ответь мне, никеец... - Демарат помедлил.
       "Почему он злится на меня?" - недоумевал я.
       - ...что остаётся делать мне? Ведь ты не знаешь дня моей смерти. Тебе известны лишь судьбы громовержцев. Я - загадка для тебя. Нигде о моей смерти не написано, следовательно, и убить меня гораздо труднее... Но это не относится к делу. Ответь, какое я имею право быть праведней их?
       Я увидел его руку, указующую на гуннов и на их грубый огонь, потом оторопело поразмышлял над его вопросом и сказал невразумительно:
       - Право? Что значит "право"?
       - Ты - в Риме, - остро поморщился Демарат. - Разве нужно объяснять тебе здесь значение этого слова?
       Я посмотрел на варваров с их огнем и хотел было сказать стратегу нечто очень сакраментальное: "Все когда-нибудь придут к Богу, раньше или позже, так стоит ли бояться римских слов?" Но тут же почувствовал, что сказать такое не имею как раз никакого права.
       - Молчишь...
       - Есть только одно слово - лучше слова "право"... надёжнее его... и которое останется нам по эту сторону Стикса, если мы его прихватили с собой на той стороне...
       Только костёр гуннов освещал нас посреди ночного Рима.
       - Какое? - без обычной своей грустной иронии всерьёз спросил Дмарат
       Я решился...
       - Покаяние...
       Демарат не усмехнулся и, немного погодя, тяжело вздохнул - и произнёс одну маленькую реплику, реплику настоящего римлянина, реплику, которой стоила вся наша дешёвая драма:
       - Покаяние - это звучит гордо.
       Я растерялся, не зная, что ответить, как опровергнуть, ведь и для меня... да что говорить!
       Отвечать было нечего. Я... вспотел и решил молчать до утра. Я смотрел на костёр, на искры, на звёзды - и уже без всякой грусти, без всякого отчаяния думал... Уж коль скоро такое уловлено в безднах души - "гордое покаяние"... о, да! Это наш парадокс, наше честное, гордое покаяние. Вот она, наша геенна огненная, вся здесь, перед нами - в душной римской ночи.
       - Спокойного сна тебе, никеец.
       Он нарочито отказался называть меня "гиперборейцем", отцеживал правду.
       - И тебе спокойного сна, Мастер Этолийского Щита, - легко простился я с ним, о чём вскоре горько пожалел.
       Он легонько, по-дружески, толкнул меня кулаком в плечо и отступил в темноту дома.
       - Я полагаю, теперь вы прекрасно справитесь без меня, - донесся из мрака его голос.
       - Кто это "мы"? - отвернулся я от гуннского костра и уже не различил стратега во мраке.
       - Ты и Ниса, все, - ответил мрак голосом Демарата. - Никейцы, ариане, гунны... Все, одним словом.
       Он ушел, я остался на ступенях. Я снова смотрел то на костёр, то на звёзды - и вдруг ясно вспомнил, зачем мне понадобился пустой, оставленный чумою Рим.
       Я спустился к воротам, выглянул наружу и не приметил никаких огней. Колизей был моей конечной целью, до него было рукой подать... только нащупать в темноте. Вот, что я решил: пора посоветоваться со стратегом. Может, он возьмётся помочь мне, а заодно развлечься? Да, может, это моё ребячество немного развеет его стоический сплин.
       В комнате, на дне моего дорожного сундучка, была припрятана маленькая серебряная шкатулочка, а на той шкатулке еще по дороге в Рим я нацарапал не слишком ювелирно, но вполне отчётливо:

    "Т-ской Екатерине Глебовне или ее потомкам.

    В собственные руки.

    А.И.Ч. 1919"

       Пора было заняться почтовым отправлением в двадцатый век.
       Вернувшись к себе, я уложил византийские "червонцы" в шкатулочку, запер ее на замочек и, упрятав в дорожный кошель, отправился к стратегу.
       Светильник в его комнате не горел. Я негромко позвал стратега, но ответа не дождался, из мрака исходил экзотический горький запах.
       Я тихо переступил порог, строя неясные предположения насчёт этого аромата, и позвал вполголоса еще раз. Ответом был бессмысленный животный звук. И все вместе - звук, запах и мрак - разом соединились, и стал ужас.
       Меня зазнобило в душной римской тьме... и я помню, как шепотом звал стратега, беспрерывно произнося его имя и продвигаясь во мраке навстречу слабым хлюпающим вздохам.
       Я наткнулся на его руку и, тронув её, вскрикнул - скользкая, ледяная влага была на отброшенной в сторону руке.
       Я выбежал вон... и помню, как безумно скакал и трясся огонёк масляной лампы, когда я вновь бежал к стратегу из своей комнаты.
       Он лежал на спине. Масляный мой огонёк светил золотисто, скрашивая и жалея истинный, страшный цвет его лица... Веки были опущены и бумажно тонки, лиловатые разводы на скулах словно стекали по ним - и его рука словно терялась в стороне...
       Чума?!
       Помню, он стал удаляться, отплывать от меня.
       "Стой! - приказал я себе. - Такой чумы не бывает!"
       Я подошел и, присмотревшись к нему, сначала догадался, что он уже не дышит, а потом вспомнил про горьковатый запах.
       "Зачем?" - спросил я Демарата.
       "Глупый вопрос", - услышал я себе голос, похожий на мысленный голос атланта Сигурда-Омега.
       На столике был оставлен пузырёк мутно-голубого стекла. Я встряхнул его, внутри хлюпнуло.
       "Выбрось, - услышал я в себе. - Не для тебя".
       "Я думал, ты хочешь оставить мне лёгкий путь", - сказал я ему.
       "Ты плохо обо мне думаешь, никеец... и всегда плохо думал".
       В горле застрял комок.
       "Прости..." - Я накрыл ему лицо его любимым солдатским плащом.
       Я вышел на улицу и в голос позвал стражников.
       Появился римлянин, и я объяснил ему, что требуется префект - и незамедлительно.
       Римлянин отступил во тьму, а спустя четверть часа угол улицы осветился, и выплыли четыре факела, отделяя от тьмы аморфную фигуру префекта.
       Он не стал задавать вопросов, и я молча провёл его в дом. В комнате стратега на бронзовой треноге горел мой светильник - глиняная черепашка.
       - Он отравился. Час назад, - сказал я префекту.
       Префект потянул носом и широко осмотрелся, стараясь как бы не замечать меня, потом очень неторопливо приблизился к ложу стратега, издали приподнял край плаща и отступил вбок, пропуская свет.
       - Похоже на то, - покивал он головой и мелко шагнул на прежнее место. - Очень плохо. Я бы сказал, хуже некуда.
       - Я готов поехать в Равенну, - пожалел я и его.
       - Что Равенна... - скривился префект.
       - Аттила? - уточнил я.
       Префект вздохнул в сторонку.
       - Аттила поверит тому, что я скажу, - очень кстати похвалился я своими полномочиями.
       Префект посмотрел на меня с интересом.
       - Что ты хочешь, посланник? - спросил он.
       - Только две просьбы. Первая: похороните его в Риме.
       - Имя? Напомни...
       - Демарат. Мастер Этолийского Щита. Так и напишите. И довольно...
       - Имя отца?
       - Антиной.
       - Какова вторая просьба?
       - Удалить всех соглядатаев. На две ночи.
       Префект ждал, и я решил не таиться.
       - Вот шкатулка, - показал я ему. - В ней всего двадцать золотых монет. Она должна попасть в руки человеку, который будет жить в Риме через пятнадцать столетий.
       Патрицианские морщины на любу префекта густо прорезались.
       - Этот город будет еще стоять?! Через пятнадцать веков?!
       - Рим будет стоять, - с месмерической властью гарантировал я. - Даю слово...
       Префект отвёл взгляд, на что-то посмотрел, потом - еще на что-то и осторожно улыбнулся.
       - Твой акцент, посланник, и черты твоего лица заставляют поверить в любое чудо... Но как?
       - Чудес не будет. Я хочу замуровать шкатулку в стене Колизея. Колизей будет стоять через пятнадцать веков... Пусть и пустой. Без гладиаторских боёв.
       Префект неопределенно кивнул и подумал.
       - ...Таким образом, убрать охрану? И вынести тело? Прямо сейчас?
       В ответ на второй вопрос я покачал головой, проводил его до ворот и вернулся. Гунны, лишь ворота закрылись, вновь улеглись вокруг багровых углей.
       Я еще раз заглянул к Демарату, вдруг, на миг, понадеявшись, что он пошутил... Потом я еще посидел четверть часа в своей комнате. В полной тишине. Затаив дыхание. Но Демарат молчал.
       Однажды мне показалось, что по внутреннему дворику пронёсся ветер. Я встал и снова пошел к нему. Ночь во дворе стояла все так же душна и неподвижна.
       Ниса сидела рядом со стратегом, на ложе, замерев взглядом на очертаниях головы под плащом.
       "Она не пропадёт..." - словно услышал я.
       На столике мутно мерцал зловещий пузырёк.
       "Спрятать от греха..." Я подкрался к столу, но Ниса услышала мой манёвр.
       Она посмотрела на меня, лицо ее было пустым.
       - Ты убил его... - Лёгкий ее выдох коснулся моего лица.
       - Прости... - тотчас, второпях, обескуражено ответил я, еще не осознав смысла трех слов.
       - Ты убил его! - повторила она звонко.
       Меня проняло. Я как-то весь вмёрз в душный, горьковатый воздух.
       - Ниса...
       Она положила красивую обнаженную руку на серый плащ и смяла, стянула его пальцами на груди Демарата.
       - Ты убил его! - пронзительно крикнула Ниса.
       Плащ сорвался с покойника и комом попал мне в лицо.
       Я подхватил его - и тут же получил крепкий удар в скулу, другой - в губы. У Нисы были тяжелые, сильные руки.
       Я пытался схватить ее за руки, плащ трещал.
       - Ниса!
       Свет метнулся - был еще удар по голове, не рукой, а чем-то твёрдым - и я сорвался в бездну.
       Потом, когда-то, я очнулся. Глухая боль распирала череп. Я с трудом разомкнул веки. Матовый шар света висел на треноге, лиловый туман плыл по комнате. Демарат был вновь прикрыт плащом, и, увидев его руку, я обругал себя последними словами: я не позаботился о его руке. Так она, в стороне, криво и закоченела. Закоченела раньше, чем вернулась Ниса... Если бы не это...
       Нисы не было. Не было и пузырька на столе.
       "Все плохо, - согнулся я. - Хуже некуда.
       Я встал на колени перед Демаратом.
       - Я всех убил, Демарат! - возопил я к нему. - И вот видишь, сам не могу подохнуть. Мне нельзя так...
       Ответа не было. Казалось, что Демарат молча улыбается под плащом.
       Я потрогал свою голову - на лбу горела целая гора. Я выполз вон и сбросил себя в тёплый после душного дня, тёмный водоём. Утопиться в жидком звёздном крошеве - нет! Нелепость!
       Надо было заняться делом. Люди префекта были наготове. Ждали. Тело стратега вынесли по всем правилам, с первыми почестями...
       Тогда я вернулся в свой угол, лёг в темноте и забылся.
       ...Тяжелое жаркое тело теснило меня. Я отстранялся прочь и слышал, что стону...
       Ниса, тяжелая и жаркая, теснила меня и обвивала сильными руками, я задыхался, мне не оставалось никакого пространства.
       - Прости... прости... это не ты... - шептала она и наваливалась всё тяжелей и жарче. - Мы одни... никого... совсем никого... никого больше... возьми меня, а то я умру... мне страшно.
       Из последних сил я высвободил из-под неё руку, думая отстранить...Ниса была нага и нестерпимо горяча.
       - Нет! Нет! Я не хочу умирать... забери меня отсюда...
       ...Я очнулся вновь - когда, не знаю - в необыкновенной, лихорадочной лёгкости. Стены бледнели. Близился рассвет. Ниса спала рядом, но спала как бы одна, положив голову на сгиб локтя. Я осторожно перебрался через нее на пол, накинул на нее тонкую патрицианскую простынку.
       "Другой ночи в Риме может больше не быть", - предупредил я себя, нашёл свой кинжал, хватился шкатулки, но она оказалась на месте.
       Гунны храпели посреди Рима, вокруг чёрного кострища. Вот было оно - дурное предзнаменование для Вечного Города.
       Я вышел на улицу, огляделся и решил поверить префекту. Что еще оставалось?
       До Колизея, и впрямь, было рукой подать.
       Я побоялся прятать шкатулку на уровне роста и нашёл подходящее местечко в стене - приличную щель - ярусом выше.
       Пока я расширял и углублял щель кинжалом, совсем рассвело.
       Шкатулка вошла в углубление боком, но на половине застряла. Нервы сдали - я принялся вколачивать ее вглубь рукояткой кинжала. С каждым ударом я всё безобразней сминал изящную вещицу и всё глубже впадал в отчаяние, с каждым ударом всё яснее понимая безнадёжную глупость затеи.
       Но дело было сделано - шкатулка была втиснута в щель насильно, и перепрятать ее теперь можно было, лишь взорвав предварительно стену.
       Я заткнул щель сверху мелкими камешками, распрямился и сказал себе:
       - Финита ля коммедия... Больше ты не нужен никому.
       "Она не пропадет", - вспомнил я о Нисе, вспомнил ее одинокий и безмятежный утренний сон.
       Небо ласково голубело над зачумленной Империей. Я засмотрелся в него... и вдруг поскользнулся на отполированной сандалиями римлян, покатой ступени... Я шёл по краю лестницы, ближе к свету и.. сорвался прямо вниз, на арену, с приличной высоты... не меньше десятка аршин...
      
      
       ИСХОД - В БЫТИЕ
       Планета Земля. Рим, 1919 - Харбин, 1929 от Рождества Христова.
      
       ...Ангелы "на руках возьмут тя, да не преткнеши о камень ногу твою..."
       Бред величия, он и есть!
       Я не разбился.
       Ледяной шквал сбил меня с ног.
       Я вскочил. И был наг.
       Ледяной шквал страха охватил меня. Вот он - ад! Сфера!
       Но ах! Я стоял, не разбившись, на арене Колизея, и до меня доносился шум города, которого не могло быть в пятом веке до нашей эры... Не далеко, а совсем вблизи, за стеной, послышался не треск цикады, а гусиный крик автомобильного клаксона.
       Первое, что я сделал спустя полторы тысячи лет - разрыдался. По-детски отчаянно и сопливо.
       Потом, выглянув из стен древнего Колизея и, убедившись, что меня отпустили, я завопил:
       - Aiutatemi! Помогите!
       Меня подобрали полицейские.
       В участке я объяснил синьорам, что прибыл поездом в Рим, к родителям, и решил немного погулять по Вечному Городу прежде, чем пугать стариков непомерной радостью (сын! живой! из России!). И вот злая шутка рока: нападение совершенно беспощадных грабителей.
       Меня внимательно выслушали, деликатно отводя носы. Не внял я Демарату - не боролся с гуннской вонью его способом. И вот - незадача... Синьоры трижды спрашивали у меня адрес родителей и трижды записывали его... но подобрали мне полный комплект списанной форменной одежды без знаков отличия.
       Синьоры римляне, я так многим обязан вам!
       Я несколько раз приглядывался к календарю и видел одну и ту же дату, свидетельствовавшую о чуде - о том, что, судя по всему, я очутился в Риме мгновением позже того, как бесследно исчез из своей манчжурской шубы. Бурятский шаман, вероятно, еще стоял, таращась на мой пустой гардероб, когда я уже трясся по Риму в полицейском тарантасе...
       - Вот и Коленька приехал, - только и сказала мама.
       Больше нельзя было плакать... Нельзя было плакать, как там, на пустой арене Колизея.
       - А скажи-ка ты мне, Никола, - со своей лучшей, стоической улыбкой сказал сильно постаревший отец, - на каком таком лихаче ты сюда поспел? С Амура-то... Или я ошибаюсь насчет Амура?.. Ну-да ладно, - вздохнул он, по-своему поняв мой ошалелый взгляд. - Сначала покормить бы тебя с дороги.
       И вот - маленькая комнатка, где-то в Риме, куда меньше той, патрицианской... но в ней - все родные, и год - свой, чего еще желать?
       Но, увы, уже через час меня потянуло обратно - к Колизею. И какая же нестерпимая досада охватила меня. Четыреста пятьдесят второй год все-таки впился мне в сердце. Агасфер! Я знаю твою боль, неседеющий старик!
       - Брось кукситься. - Отец хлопал меня по лопаткам. - Подумаешь, раздели... Не дома же, в России.
       Но что я мог с собой поделать! Ниса, твои кости давно истлели... но сейчас, именно в эти минуты ты думаешь, что я просто сбежал и бросил тебя погребать мёртвого стратега. И вы, господин префект, мир вашему праху, что вы теперь думаете?.. Вот поистине Агасферово проклятье!
       Я вздохнул. Как видно, очень тяжело.
       - Что? Стрелять там пришлось в своих, в русских? - Отец сел рядышком.
       - Так... в небо, - отмахнулся я. - Бог миловал.
       - Тогда я отказываюсь понимать, - рассердился отец.
       "Я - дома", - приказал я себе.
       - Папа... скажи мне, неужто так сильно от меня разит?
       Отец взглянул из-под бровей и чуть-чуть подобрел
       - Чувствительно, надо признать... Ну, еще пару раз вымоешься... Тут и попариться-то по-человечески негде.
       - Чем разит?
       - Чем? Да вроде как загнанным мерином, Николя. Потому-то и про лихача спрашивал.
       - Я и есть загнанный мерин, - развёл я руками...
       На другой день, вскоре пополудни я остановился против Колизея и простоял с четверть часа, страшась подходить...
       За сутки, растянувшиеся на полторы тысячелетия, щель стала шире, гораздо шире, и я с ужасом заглянул в эту маленькую пропасть...
       В сумерках я вернулся со спичками - и чиркнул.
       Шкатулка блеснула в глубине россыпью звёздочек! Она как будто сама заползла глубже, подальше от чужих глаз... или кто-то позаботился о ней? Префект отказался честным человеком, настоящим гражданином настоящего, ушедшего Рима... и, что удивительней всего, - тайным оптимистом.
       Минули еще сутки, микроскопические в сравнении с пятнадцатью веками, но для меня несравненно более долгие, чем целое тысячелетие.
       Я придумал использовать каминную кочергу в качестве сначала кирки, а потом - рычага и еще четверть часа мучился самым тяжким за всё тысячелетие приступом бессилия.
       Наконец, в бездне хрустнуло, шкатулка выскочила из пятого века - и золотые монеты чеканки Феодосия, базилевса Восточной Римской Империи, раскатились по Риму века двадцатого.
       Я собрал их все и пошел прочь, прихватив с собой и покорёженную серебряную шкатулку, которая и в таком состоянии могла в наши дни составить - вот каламбур! - целое состояние.
       По дороге домой я думал о своих стариках и просил у них прощения. "Нет, я еще не дома, я - там. И Колизей волочится за мной, как ядро, прикованное цепью к ноге каторжника... Но подождите немного - неделю, месяц, никак не тысячелетие... Это должно кончиться, отпустить".
       И через неделю, убедившись, что гуннский дух окончательно отбит и римские бездомные собаки не шарахаются от меня, поджав хвосты, я дал объявление в вечерней газете:
      

    "Для г-жи Т-ской Екатерины Глебовны имеются важные сведения из России.

    Она может осведомиться в любой из грядущих четвергов с шести до девяти пополудни по адресу..."

      
       Ждать пришлось еще неделю.
       Однажды в четверг, когда сердце, по обыкновению, уже начинало выпрыгивать из груди, а именно за пару минут до пяти пополудни, под нашими окнами возникло и замерло, продолжая как-то неуловимо скользить сквозь пространство, длинное чёрное авто.
       С шофёрского места вышел человек под идеальным белым кругом фуражки и, механически обойдя эту огромную чёрную пулю, открыл заднюю дверцу.
       Красивая женщина, еще не дожившая до бальзаковского возраста, вся в тёмном, возникла вовне... и, подняв взгляд, чуть рассеянно посмотрела на наши окна.
       Я затаил дух и подумал: "Ныне отпущаещи..."
       И с величайшим напряжением улыбнулся маме.
       - Мама, ты помнишь, я говорил о возможном визите в четверг? Гость, как видно, пожаловал... Только не хлопочи. Чашки кофе довольно.
       Колокольчик в прихожей брякнул, и я, сдерживая себя, неторопливо двинулся к двери.
       - Вы господин Арапов?
       - К вашим услугам. - Я поклонился.
       Озноб пересилило жаром.
       ...За ней стоял, направляя в меня вольфрамовый взгляд, высокий и молодой человек в белой шофёрской фуражке.
       - Марко, подожди внизу, - сказала она по-итальянски, не глядя на него.
       И грациозно вступила в прихожую.
       На столе, рядом с моей чашкой и неподалёку от сахарницы, лежал пакет, очень похожий на тот, что передал мне в руки полковник Чагин.
       Она пристально посмотрела на пакет. Тонкие черты лица, серые глаза - и немного эмигрантской бледности... Только губы чуть-чуть, по-южному, пухлы и ласковый пушок над верхней губой. Остальное же - грациозный холод, изящество недоверия... Трудно было бы спрашивать ее о нужде и обстоятельствах... и эта чёрная сумочка, дочка роскошного чёрного авто, скользящего внизу сквозь пространство...
       - Я вас внимательно слушаю, Николай Аристархович.
       Вдруг я подумал, старше она меня или нет. И усмехнулся... о чем сильно пожалел. Потом пожалею еще сильней.
       - Видите ли, Екатерина Глебовна, мой долг - исполнить... - От волнения чуть не выпалил разом: "последнюю волю". - Исполнить поручение Аристарха Ивановича Чагина.
       Улыбка Е.Г. раскололась.
       - Он... где? - спросила она, вытягиваясь в струнку.
       Я тоже вытянулся, вздохнул поглубже, подумал: "Так-то лучше..."
       - Екатерина Глебовна, я - печальный вестник. Аристарх Иванович Чагин ушёл из жизни на моих глазах. В Манчжурии.
       Она побледнела, закрыла глаза и шепнула:
       - Так далеко...
       Потом я долго смотрел на поверхность кофейной тьмы, что была абсолютно гладка и недвижна. Когда я очнулся, то увидел, что лицо Е.Г. светло, и смотрит она в окно, на Рим. Потом очнулась и она.
       - Извините, - бескровно улыбнулась она. - Вы его хорошо знали?
       - Всего несколько дней... но самых горьких дней нашей жизни.
       - Аристарх был прекрасным человеком, - сказала она, словно опять прося у меня извинения.
       - Екатерина Глебовна. - Я положил руку на пакет и почувствовал себя уверенней. - Полковник перед смертью поручил мне передать вам...
       - Что это? - перебила она меня и с испугом отстранилась.
       Ив эту минуту я совершил самую тяжкую ошибку.
       - Видите ли, это - двадцать очень древних и очень золотых ценных монет. Пусть вас не удивляет такая странная коллекция...
       ...и осёкся.
       Она медленно и грустно качала головой.
       Воздух каменел, превращался в лёд. Я застывал во льду.
       - Я не могу принять этих денег... Я знаю, что Аристарх думал обо мне... как я здесь, одна. Он был прекрасным человеком... Николай Аристархович, я вынуждена сообщить вам, что я замужем... - Льдинки на ее губах ломались, ломались, мучительная улыбка не таяла. - Мой муж - итальянец. Маркиз Ч-ти... У меня теперь нерусская фамилия.
       - Он несомненно прекрасный человек.
       Ее плечи опустились. Она вся сникла.
       - Зачем вы обижаете меня?
       "Ты не гипербореец, а сволочь", - сказал я себе, но не мог подавить в себе нараставшую злость.
       - Простите, Екатерина Глебовна, простите меня ради Бога. Всё ломается внутри.
       - Я вас понимаю. Я полагала, что и вы меня поймёте... Наконец, мы с Паоло знакомы не один год... Почему вы так смотрите на меня?
       Я, правду сказать, вообще не видел ее - в глазах темнело.
       - Екатерина Глебовна, вы делаете из меня Вечного Жида...
       - Я не понимаю...
       - Простите. Но может быть, все же... я оказываюсь... в очень неясном положении.
       - Вы из России недавно?
       - Как сказать...
       - Я прошу вас... поймите меня... Ваши чувства успокоятся, а я... - В ее глазах блеснули слёзы, не льдинки, она поднялась. - Благодарю вас. Вы сделали для меня очень многое... Я передаю вам права - распорядитесь по своему усмотрению.
       Прошло еще несколько мгновений. Я проводил ее... Механический Марко треснул дверцей, авто ускользнуло в какие-то неведомые пространства.
       "Ты плохо о ней думаешь", - бросил мне в спину Демарат.
       "Прости", - не оборачиваясь, уже по привычке ответил я ему.
       "Ты неисправим", - засмеялся он.
       Сорок восемь ступеней вверх отняли у меня последние силы.
       - Вы поссорились? - опять встревожилась мама.
       - Мы не могли поссориться, - ответил я, заползая боком на диванчик. - Я видел ее первый и последний раз в жизни.
       Мама подошла и поцеловала меня в висок.
       - Плохи мои дела, мама, - по дурости разоткровенничался я. - Боюсь, я обречен на вечные скитания.
       Этого говорить тоже не стоило.
       В чем оно, Провидение?... Возьми г-жа Ч-ти "червонцы"... а не провалился бы я в тот же миг в Манчжурию, в шубу, тихо умирать-замерзать под шаманские завывания?.. не убил бы стариков своим последним, внезапным исчезновением без вести?
       Я починил, как мог, серебряную шкатулку, выправил ее бока и с маленьким проектом на блокнотном листке посетил итальянского гравера.
       "Потомкам г-жи Ч-ти - в собственные руки".
       Никакого года. Никакой подписи.
       Шкатулка провалилась глубоко в трещину Колизея. Я наскрёб горстку мелких древних камешков и присыпал ими маленькую гробницу.
       Я прожил в Риме семь лет.
       В двадцать пятом умерла мама. Отец, торопясь следом, чаще, чем раньше, шутил, а в последний день долго сидел на постели, с лёгкой печалью смотрел сквозь стены и Рим, как когда-то в России, поверх моей гимназической фуражки - на опустошенный пригорок, на незримую красоту исчезнувшей берёзовой рощи.
       Родители мои легли в землю где-то по соседству со стратегом Демаратом, с египтянкой Нисаэрт, тоже имевшей римское гражданство, и с бескровным и честным римским префектом.
       Только мне не было покоя в Риме, не было мне уже там места, где подклонить в покое голову.
       Меня гнало прочь, я искал себе какой-нибудь город-нигде и нашел: Харбин. В конце концов, я ведь должен был попасть по указке полковника Чагина именно в Харбин, не попадись мне на пути та злополучная полынья.
       Три года я просуществовал в Харбине, наслаждаясь лунным ликёром.
       И однажды я увидел сон, гремящий и яркий, сильнее яви.
       Огромный табун грохотал водоворотом вокруг алого шатра.
       Я догадался: в сердцевине шатра, на ложе - тело повелителя гуннов.
       Я уже давно знал, читал еще в гимназии: в день погребения своего владыки варвары закрутили вокруг его ложа десять тысяч кобылиц.
       Тяжелый вихрь вытягивался в небеса, поднимая воронкой душу Аттилы и его Марсов меч...
       Я вскочил с постели.
       Коренастые, похожие на мускулистую саранчу Апокалипсиса, лошади Аттилы грохотали по крышам Харбина.
       "Еще три дня после окончания битвы души погибших сражались над Каталаунскими полями..." Вот - предание. Как же я не догадался раньше!
       Словно бы тёмное бельмо лежало на памяти - и вдруг растаяло.
       Вот ради какой цели Аттила стремился к поражению на земле! Великая конница-орда мёртвых - его новая непобедимая армия, живые стали ни к чему. Ему не терпелось взойти на краду, в погребальный огонь Он опасался только одного, опасался - пренебречь правилами великой Игры в кости.
       Аттила не умрет. Он поведет своих лохматых гренадёров к звёздам - топтать империи Млечного Пути и царства Андромеды. И наступит день, когда он, страшное чудовище Гарм, подступит к стенам Валхаллы. Боги тоже ждут Судного Дня.
       Что могу противопоставить им всем я, самозваный гипербореец? Могу!
       Я соберу всех своих, неприкаянных и обремененных, залитых водами потопа: полковника Чагина, и воина Сигурда, и Рингельд, и стратега Демарата, и Нисаэрт - и всех своих, кого сумею разыскать. Я соберу их всех, и, как Моисей, выведу их из пустыни страшной игры богов, называемой "временем". Для чего-то я еще нужен, живой...
       Я соберу их всех по сусекам вселенной и времён и выведу всех в землю неведомую, в ту пору неизвестную, и лишь спустя тысячу лет после того, как наш прах истлеет в ней, эту землю горделиво нарекут Третьим Римом. Там мы дождемся, наконец, Судного Дня и скажем:
       "Господи, помилуй нас, грешных. Мы обманулись. Мы играли в плохую игру, но играли в нее честно - и до конца".
      
      
       Извещение читателям.
       Уже после сдачи последней части рукописи в набор редакция получила достоверное известие о том, что Николай Аристархович Арапов убит в Манчжурии при переходе границы советской России. Надеемся сообщить подробности в ближайших номерах.
      
      
      
       Сергей Анатольевич Смирнов, член СП России
       8-926-8400814
       Sas-media@yandex.ru
      
      
  • Комментарии: 1, последний от 07/04/2013.
  • © Copyright Смирнов Сергей Анатольевич (sas-media@yandex.ru)
  • Обновлено: 02/11/2013. 423k. Статистика.
  • Роман: Фантастика
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.