Смирнов Сергей Анатольевич
Три сердца, две сабли

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 24/09/2019.
  • © Copyright Смирнов Сергей Анатольевич (sas-media@yandex.ru)
  • Размещен: 22/01/2013, изменен: 01/03/2013. 338k. Статистика.
  • Роман: История
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Военно-исторический бурлеск. За три дня до Бородинского сражения в лесу сталкиваются два разведчика: идеально говорящий по-французски (живал на Монмартре) русский поручик во французской форме и столь же идеально говорящий по-русски (живал на Мойке) французский лейтенант в казачьем обличьи... Далее следует комедия, а местами и драма положений, ибо удивительные обстоятельства заставляют их спасать друг друга, согласно законам чести и дворянского благородства. Этот небольшой роман был опубликован в журнале "Москва" (2012, 8-9). Здесь - исправленная, окончательная редакция.Написано в стилистике гусарских мемуаров первой трети XIX века.

    •   
      
      

    ТРИ СЕРДЦА, ДВЕ САБЛИ

    Баснословные мемуары

      
       В какой бы мундир вы ни пытались обрядить судьбу, помните, что она верна только присяге.

    Людвиг фон Бракс, генерал от инфантерии

      

    ВСТУПЛЕНИЕ

      
       Необычайная сия история приключилась за три дня до Бородина да и всего в десятке вёрст от поля славы русского оружия... Впрочем, и французского тож, чего нельзя не признать. Одна слава другую славу слепила да к зиме и затмила наконец.
       А кто кого затмил тогда поодаль, я и поныне рассудить не могу.
       Два врага на отшибе от громовой поступи полков схватились решительно и намертво переблагородить друг друга, ослепить друг друга блеском чести, а заодно уж ослепить и прекрасную юную барышню, коя наблюдала сию баталию с чувством скорее оторопи и недоумения, нежели пугливого восторга, что обычно охватывает всякое гражданское лицо, оказавшееся сторонним свидетелем шумных военных игрищ.
       Сего дня ровным счетом два десятка лет минуло с начала той необыкновенной баталии. И вот, в годовщину, я взялся за перо. Давно уж сменил я ментик на стеганый халат, сменил сырые и холодные биваки на теплый мягкий диван, сменил острую саблю на безопасную кисточку живописца, и всю жизнь кочевую гусарскую - на философическое уединение. Как тихое и жаркое летнее безветрие способствует рождению и росту гороподобных облаков, поражающих взор белизною и величием, так и жизнь в тихом имении способствует гороподобному нагромождению мыслей, порою столь же пустых и бесплодных. Посему-то и берусь за перо, дабы читатель сам рассудил, верно ли предполагаю я, что, повернись тогда дело чуть по-иному, поступись я тогда толикой напыщенного благородства - и, глядишь, не было бы и стольких кровавых жертв, пусть и геройских, и Первопрестольная бы не пылала, и все нашествие иноплеменников кончилось бы на подступах к Москве вдруг, в одночасье, а грозные Бонапартовы полки, повертевшись в растерянности без вождя да вдали от дома, попросились бы на службу к нашему всемилостивейшему государю Александру Павловичу - и уж тогда держись, весь басурманский мир от Цареграда до самой индийской Агры!
      

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    Со стремительной трагикомедией положений

    длиною всего в четверть часа, полверсты, с одним контуженным, тремя убитыми, а также с одним решительным объяснением,

    а также прерванным поединком и угрозою трибунала

      
       Вообрази себе, любезный читатель, казака в разведке посреди густого лесу. Месяц август, вторая половина. Самое раннее утро, рассвет.
       Чего-то уж проще вообразить, скажет любой, кто видал казаков хоть раз. Разве что спросит: а какого полку будет? Уточню: Бугского. А-а, тем проще ему в разведке, нежели даже донскому: белый-то лампас в лесу менее заметен издали, чем красный. А что у него на голове? Фуражная шапка. А-а, таковая в разведке удобнее будет строевой. А вооружение? И вот тут я скажу с особым чувством: а вооружения у этого рядового казака прямо как у предводителя удачливой разбойнической шайки: мало два пистолета в ольстрах у седла, еще два по бокам, за поясом, да сабля отличная венгерская, да целых три кинжала, да ружье за спиной, да дротик острый.
       Призадумается читатель, наверно: больно уж грозный рядовой казак. А конь-то какой под ним? Усугублю изумление. Конь у того рядового казака не просто добрый, а такой, что хоть под самого атамана Матвея Иваныча Платова. И не донской конь, не просто вороной, а черный, как смоль, гишпанский андалуз. Это что ж за казак такой! Дьявол, что ли, сам? Да уж если приглядеться к казачку вблизи, то, и впрямь, красив, как дьявол, покажется. Лицо узкое, породистое, нос топориком и с горбинкой, подбородок острый, но с закруглением и, главное, глаз - глаз больно холодный и прямой. Да и фигурой сей казак особенный, будто отец его, чином никак не ниже есаула, побывал на постое в каком-нибудь имении баронском, и там полюбился с прекрасной юной дочерью баронской, и плодом их страсти оказался не по-казачьи стройный, высокого росту, широкий в плечах да узкий в бедрах храбрый разведчик.
       Добавлю наконец, что на казаке том надет чекмень, а не полукафтан, а сентября еще дожидаться. Других намеков читателю опытному более пока не подам. Пора нам самим разведать, что тот казак-разведчик в лесу делает, куда путь держит. Конь его знает дозорное дело, ступает так, что ветка сухая не треснет, ногу подтягивает так, будто высокую школу показывает пруссакам на зависть. Тихой сине-вороной тенью плывут они в лесу, в стороне от дорог... Но вот конь первым начинает стричь, ухо вперед ставит, головой осторожно кивает: я уж слышу замятню, хозяин, и тебе пора.
       И вправду пробивается сквозь чащу какой-то урчащий шумок. На зверя не похоже. Птицы в то время уж молчат. Да верно - человечий говорок будет! Негромкий, сторожкий. Казак вслед за конем тоже прислушивается. Он, как конь, ухо вперед настроить не может, потому голову в бок поворачивает, но зрачок на одном месте держит, прямиком в направлении шума. Определяет он, что ведут неподалёку разговор двое и что-то замышляют, ибо тон беседы скрытный, заговорщический. На русском наречии, однако, говорят.
       Задумывается казак-разведчик неизвестно о чем, размышляет минуту, а потом трогает коня в направлении подозрительной толкотни. И что же он видит, едва расступаются перед ним стволы дерев и раздвигаются, подобно театральному занавесу, густые ветви, открывая сцену в виде небольшой лесной опушки, на заднем плане коей видна дорога узкая, не проезжая для экипажей и телег!
       А видит он двух таких же, как он, не матерых по летам казаков, только донцов, и тоже, видать, как и он, разведчиков в этих еще не завоеванных Бонапартом и не отвоеванных нами обратно лесах. И возятся эти казаки с пленным французом, с "языком". И не с простым "языком" - а с настоящим императорским порученцем, вестовым офицером в голубом мундире. Крепко прибитый француз с кровью на лбу лежит без чувств на траве, во рту у него кляп, руки связаны позади... Только почему-то раздумывают казачки не волочь сей ценный трофей в свое расположение, а прирезать тут же, на поляне.
       Легкой рукой отозвав коня, прислушивается бугский казак к неуверенному толку донцов, и становятся отчасти ясны ему их непростительные для военного времени умыслы. В самом деле, вместо того, чтобы поспешить и награду получить за добычу, они тут рассусоливают...
       Оказываются казаки и вправду разведчиками... да и кому в этих местах быть, когда вся русская армия далеко отхлынула, а вражеская еще не успела подойти?.. или уже подошла скрытно передовыми частями, аванпостами, что и требуется разведать. Трое их пошло в дозор - два рядовых под началом хорунжего. Двое рядовых были теперь на месте, а хорунжий в отсутствии. Картина получалась таковая: француза, императорского порученца, взяли засадой, но хорунжий тут же канул в лесу, слетать соколом в расположенное поблизости имение за "дивной настойкой"... Из отрывочных словес можно было с усилием постигнуть, что хорунжий уже посещал то имение с разведкой, настойки тогда прихватил и вот, распробовав ее уже в пикете, решил, что и остаток врагу оставлять не гоже. Он отдал приказ рядовым ожидать его, а ежели к восходу солнца не дождутся, то везти "языка" в расположение, но при малейшей опасности прирезать его без шума и тогда живо уходить одним.
       Солнце уже поднималось, тени ложились, рядовые перемаялись и везти обузу в партию не то чтобы ленились, но, надо полагать, со скуки примеривались, как "хранца" резать, если что, - колоть ударом в сердце или же чиркнуть по горлу. Совсем молодые были казаки.
       - Федь, - признавался один, что помоложе, другому, вида более грозного да не очень, - я человека, как барана-то, не резал, поди, ни разу. Возмись-ка, слышь, у тебя вернее выйдет.
       - Да хоть в сей же час, - легко, звонко хвалился второй. - То ж проще, чем барана. Жила-то у хранца куда тоньше бараньей... Вот гляди, покажу.
       И вынув кинжал, он, то ли пока в шутку, то ли уже всерьез, припал на одно колено перед пленным и повернул его за плечо, лицом в небо, примериваясь...
       Тут и выезжает неспешно бугский казак из леса на поляну.
       - Эй! - окликает он родственных казачков. - Показать ли вам, как человека вернее резать?
       Не вздрагивают казаки, не робки, но удивляются гостю.
       - Эка встреча! - говорит тот, что постарше. - И ты в разведке будешь?
       Ни слова больше не говоря, подъезжает бугский казак, с седла соскакивает, встает над пленником и говорит:
       - Ну-ка!
       - Глядите, как надо, - добавляет он при оторопелых донцах, оказавшись рядом с ними обоими на половину вытянутой руки.
       Он двумя руками накрест вынимает с двух боков кинжалы из ножен и...
       Вот тут вздохни, любезный читатель поглубже. Ибо случается немыслимое дело!
       С двух рук, но как бы одним очень умелым движением вонзает бугский казак оба кинжала - да прямо в перси против сердца обоим стоящим казакам... и тут же толчком отпихивает их прочь. Только всхрипнув раз, отваливаются казачки замертво в разные стороны, словно соскальзывая с острейших стальных жал и оставляя на них алый след своей оборвавшейся юной жизни.
       Окинув хладным взором поляну, видит бугский по внешнему виду казак среди коней отличного тракена, явно принадлежавшего императорскому порученцу, берет его в завод. Потом подбирает с земли саблю порученца. Превосходная, к слову заметить, французская сабелька мануфактуры Клингенталя! А потом уж и его самого, все еще бесчувственного - крепко ударили его по голове казачки, - мощным рывком - нелегкий, признаюсь, тот порученец! - поднимает с земли и, даже не потрудившись вынуть кляпа изо рта, грузит на тракена в накидку поудобнее, потом садится в свое седло и, сразу пустив коня в рысь, пускается уже не по лесу, а по дороге, приглядывая, не соскользнул ли француз, перекинутый, как тюк...
       Долго ли, коротко ли... Одним словом, очнулся порученец от тряски и подал признаки жизни звуками, мычание напоминающими, а то и рёвом, не в силах еще крепкий кляп выплюнуть. Зловещий бугский казак услышал клич, огляделся живо и, не видя никакой погони, свернул с дороги в лес, на новую опушку, от прошлой нимало не отличавшуюся.
       И вот какое признание от бугского казака услыхал императорский порученец, бережно снимаемый им, как драгоценный тюк, спасенный из рук разбойников.
       - Потише, потише, monsieur, не подавайте более голосу! Здесь опасно, враг близко, может услышать. Я потому лишь и позволил себе наглость не освобождать вас от кляпа. Ведь вы были без чувств и, очнувшись, могли ненароком выдать наше положение.
       Надо ли уточнять, что сие признание было выражено на чистейшем французском наречии? Уточню, чистейшим парижским говором!
       Уложенный на траву порученец продрал глаза сквозь слипшиеся от крови веки и увидел перед собой персону, никак с признанием не сочетавшуюся. Простым словом, глаза он выпучил.
       - Не страшитесь, месье вестовой императора! - призвал "бугский казак", выдернув изо рта порученца мучительный слюнявый кляп, скатанный из его же перчатки. - Я вовсе не ужасный русский казак! Позвольте представиться: отдельной разведывательной роты гвардейского конно-егерского полка лейтенант Эжен-Рауль де Нантийоль. Спешу доложить: был в разведке и очутился вовремя в нужном месте. Вас захватили настоящие казаки и думали уже не везти "языком" к своим, а зарезать. Мне удалось с ними справиться - и вот вы спасены.
       Императорский порученец, слушая доклад, поперхал немного, подвигал едва не свернутой челюстью и, привстав на руке, рассыпался в благодарностях, которые можно упустить. И так ясно, что ряженый "казак" скорее всего спас порученцу жизнь, на что одних благодарностей по гроб жизни недостанет.
       - ...что и говорить, - прибавляет порученец, потирая голову, трещавшую от боли и особо нежно оглаживая здоровенную "шишку" на затылке, - казаки церемониться бы не стали. Да где же они?
       - Убиты мною на месте, - говорит французский лейтенант, вовсе пока на такового не похожий, разве что породистым своим лицом. - Где-то остается и третий, их командир. Но погони можно не бояться, я поручусь... Даже если без нее дело не обойдется.
       И всего мгновениями следом, пожалуйте! - является полное подтверждение его пророчеству! Слышится топот кованого коня, и на поляну грозно заезжает хорунжий. По его разгоряченному виду и ярому охотничьему азарту, можно догадаться, что основной припас "чудной настойки" уже не с ним, а в нем. Кажется, будто "бугского казака" он даже не примечает, а полностью увлечен составленной в воображении картиной: проклятый "хранц" очнулся, убил заскучавших и потерявших бдительность молодцов, но далеко уйти не успел, тем более, что хорунжий - следопыт с опытом... Иными словами, только завидев голубой мундир, а не синий, казачий, он с яростным рыком "Вот он, вражий бес! - , заворачивает пику прямо на порученца и, дав коню шенкель, разгоняется подцепить "хранца" пикой с земли, как зайца.
       Он, похоже, и не слышал удивительного приветствия "бугского казака", произнесенного еще в момент его грозного явления.
       - Вот и хорунжий лёгок на помине. О волке речь, а он навстречь, - негромко и весело сказал ряженый лейтенант-француз, опять же, на чистейшем русском языке, ну, дьявол да и только!
       Так же легко, как сказано, он искусно мечет в хорунжего свой дротик - вполне бугский дротик с белым наконечником. В миг замаха француза можно было поставить идеальным натурщиком для живописного изображения Ахилла, метящего копьем во врага. Идеальная позиция, превосходная фигура! И удар идеально страшный и даже невероятный в своем исполнении! Бедный хорунжий даже не успевает заметить жала, устремлённого с фланга. Дротик бьет казака слева, наискось и чуть снизу, под ключицу, и на два вершка, не меньше, выходит над правой лопаткой. Вошел наконечник белый, вышел алым!
       В разгоне тяжелый хорунжий еще проносится вперед, распахивая пикой поляну, так что порученец едва успевает убрать ноги от борозды, и сверзивается у кустов мешком, издав не стон, а лишь хриплый выдох.
       - C'est tout, - подводит итог лейтенант. - Других ждать не придется.
       - Убедительно, что и говорить, - произносит ошеломленный императорский порученец.
       - Вы можете встать? Передвигаться самостоятельно? - вопрошает его конный егерь. - Необходимо срочно доставить вас по назначению. Вот ваша сабля.
       Порученец делает усилие, поднимается, с благодарностью принимает свое оружие. Голова у него все еще идет кругом, но вертикальное положение дается ему уже без сильной натуги.
       - Полагаю, вам в седле будет легче, чем на ногах, в них правды нет, как любят говорить русские, - удовлетворенно замечает лейтенант и, повернувшись, уже через плечо сообщает о своих срочных намерениях: - Куда вас сопроводить? Я с вами до ближайшего аванпоста... обязан, а потом уж продолжу объезд, так сказать, вверенной мне враждебной территории.
       Он делает пару шагов вперед, но тут замечает некую помеху на своем правом плече. Он бросает взгляд на плечо: нет, то не ветка вовсе. А что же то?! Острие клинка касается его плеча... и даже похлопывает по плечу эдак по-дружески...
       Стремглав обертывается французский разведчик в правую же сторону - и что видит? Видит императорского порученца, тут же отступившего вспять на шаг и опустившего саблю.
       - Что за странный жест?! - удивленно вопрошает лейтенант. - Объяснитесь, месье!
       - Я благодарю вас за спасение. Именно сей ваш храбрый поступок убеждает меня сделать таковое признание, - отвечает тот, уже вполне пришед в себя. - Я вовсе не французский офицер. Позвольте представиться: разведывательной роты Ахтырского гусарского полка поручик... Soboleff Alexander! Иным словом, перед вами русский офицер, присягавший русскому императору Александру, а вовсе не Наполеону Бонапарту.
       Глазом не моргнул французский лейтенант.
       - Galimatias! - усмехается он, впрочем, остро приглядываясь к порученцу, как к потерявшему рассудок. - У вас, верно, в голове помутилось от удара. Очнитесь! Вы говорите на диалекте человека, всю жизнь прожившего на Монмартре.
       - Всю не всю, а три года действительно жил я на Монмартре и был тогда счастлив, - вдруг соскакивает "императорский порученец" на столь же чистый говор совсем иной, северной столицы. - Очнитесь теперь и вы! Перед вами русский! Русский разведчик! Сейчас вы привели бы меня в расположение ваших частей и облегчили бы мне коварную задачу. Но в настоящих обстоятельствах моего необычайного пленения и спасения было бы совершенно бесчестно с моей стороны воспользоваться вами. Да, вы, вероятно, спасли мне жизнь. Повторюсь: казаки церемониться не стали бы. Тем более, если бы нарвались на ваши разъезды. Да, я, как и вы, выехал в разведку - и ненароком попал на других наших разведчиков. Своя своих не познаша. Я и моргнуть не успел, как они меня сшибли... А потом уж, когда очнулся, увидел вас, а не их. Порой случаются удивительные казусы.
       "Fabuleusement! - охватив разумом удивительный казус, снова усмехнулся лейтенант Нантийоль, умело подавляя изумление. - И что же вы теперь предлагаете делать?
       План у "бывшего императорского порученца" уже был наготове. Раскрыть его не составит труда, поскольку в мундире французского "императорского порученца" скрывался не кто иной как... ваш покорный слуга, Соболев Александр Васильевич, в ту пору еще поручик и прочее-прочее.
       - Будь обстоятельства проще, я бы теперь предложил вам, месье Нантийоль, временное перемирие, за сим и разойтись с миром, - с чувством говорит поручик Соболев по-французски. - Но обстоятельства усугублены тем, что вы только что лишили жизни подряд трех воинов моей же армии, трех воинов, присягавших моему императору. А сего я уже спустить не могу. Не в силах. За сим предлагаю вам честный поединок.
       Лейтенант Нантийоль остро взирает на противника, хмурит брови, сжимает губы... затем живо трижды моргает, и бледная тень пролетает по его лицу, словно холодное рассветное облачко затмило на пару мгновений солнце, только что вставшее на восточной стороне и теперь сквозь редкий на краю лес и купы кустов освещающее француза.
       - Невероятно! - вновь изумляется он, но в ином слове. - У вас отличная сабля! Вы же только что могли развалить меня с тыла, как кочан капусты! И благополучно продолжить свою разведку...
       - Как вы могли такое подумать! Вы же мой спаситель! - взаимно искренне изумляюсь я, если уточнить, до глубины души оскорбляясь. - А я, к вашему сведению, русский дворянин и офицер!
       Лейтенант пожимает плечами и разводит руками.
       - Да уж, надо признать, оказия небывалая, - соглашаюсь я.
       - Что ж, вынужден принять ваш вызов, - соглашается, наконец, и француз. - При этом и я признаю, что встретил самого благородного противника в своей жизни. И посему в последний раз вам предлагаю мирно разойтись до будущей, полагаю, неминуемой встречи на поле более громкого сражения.
       - Это невозможно, - качаю я головой. - Наш поединок неотложен. Здесь - поле нашего последнего сражения. Живым может уйти только один... Прошу лишь еще немного времени перемирия, чтобы оказать последние почести ни за грош павшему казаку. Устроить ему христианское погребение возможности не имеется, так хоть ветками тело прикрыть...
       Француз приподнимает бровь и улыбается с истинно французской снисходительностью.
       - Что ж, - вздыхает он. - Значит, у вас еще остается немного времени обдумать мое мирное предложение... Времени, впрочем, и вправду немного, скоро тут будут наши войска, и я сам не прочь вам пособить, коли позволите.
       - Разумеется, буду вам весьма признателен, - благодарно киваю я в ответ, все больше сам удивляясь развитию событий.
       Словно собираясь дрова колоть, а не ветки смахивать, француз живо освобождается от жаркого казачьего чекменя и предстаёт эдаким кентавром - ниже пояса он бугский казак в шароварах с белым лампасом, а выше - натурально французский офицер, гвардейский конный егерь со всеми надлежащими галунами...
       Я едва рот не разинул от сего машкерада.
       - Мне, как и вам, своих разъездов следует опасаться, - с прямо дружеской улыбкой замечает француз. - Такова цель сей экипировки. Я, впрочем, надеюсь, что мои соратники не столь скоры на руку, как ваши... и присмотрятся для начала.
       И так, слегка разойдясь друг от друга на всякий случай, мы начинаем рубить ветки - пока лишь ради одной общей христианской цели.
       - Жаль, - говорит лейтенант и легко, с оттяжкой срезает целые купы, - жаль, - говорит он с каждым замахом. - Поистине странный случай. Мне придется убить человека, коего только что спас с некоторой опасностью для собственной жизни. Предупреждаю без похвальбы, я весьма сносный фехтовальщик. Меня учил сам великий итальянец Тибальдо де Сенти Болонский, бывший в свою очередь хранителем тайн школы самого Луиса Пачеко де Нарваеса.
       - Что ж, любопытно будет увидеть в деле приемы и выпады таких знаменитостей, - отвечаю я.
       Слыхал я краем уха о той гишпанской алгебраической методе протыкать двуногих. Значит, привел Бог и увидеть хоть раз. Невдомёк мне было, как можно приспособить шпажную методу к сабельному бою... так вот случай, выходит, представился узнать и сию невидаль.
       - Многое не успею показать, - снисходительно и с намеком вздыхает француз.
       - Человек предполагает, а Бог располагает, - вздыхаю и я. - Да и мне время дорого...
       Ветки, между тем, все гуще укрывают тело казака, который, верно, от души подивился бы нашим разговорам.
       Дабы не разъяриться раньше срока от французских колкостей и не потерять от того сил к поединку, задаю лейтенанту отвлекающий вопрос:
       - Вот я уже признался, что живал на Монмартре, от того и по-французски знаю вполне прилично в сравнении даже с нашими столичными хлыщами. А, позвольте узнать, в какой тайной школе столь превосходно и вы освоили русское наречие?
       - Отчего же, никакая не тайна! - отвечает мне француз на русском. - Штудия та располагалась на Мойке, в доме княгини Подбельской. Она была нашей с mamane благодетельницей и истинным ангелом-хранителем. В доме том я и провел девять, возможно самых счастливых, лет моей жизни.
       Слова француза вогнали меня в оторопь! Уж не вправду ли он сам дьявол, кротом копающий чужие мысли?! Таких небывалых совпадений я не мог допустить. Ведь и сам я бывал не раз по-матерински принят княгиней Подбельской, знавал ее чад и домочадцев. Как же мы не сошлись ни разу?
       - Как войдешь в ее дом, так в прихожей сразу с удивлением замечаешь... - решил проверить я.
       - ...диковинную выбоину в стене в виде подковы, - четко и ясно, будто давно заученный пароль, закончил лейтенант. - То знаменитая отметина от жеребца Простора, принадлежавшего покойному князю. Некогда по молодости он завел его в дом, как Калигула - своего коня в римский Сенат. Горячим был князь. Горячим - и его жеребец, отметивший дом печатью удачи. И печать ту велено было хранить и подновлять.
       Все знал француз!
       - И молодой княжне были представлены? - решил не выпускать я из рук право пристрастного допроса.
       - Юной, - чрезвычайно сухо ответил лейтенант и на очередном замахе саблей уточнил: - Совсем юной... Княжне Елизавете Николаевне был представлен на втором году ее отрочества.
       - Сколько ж вам тогда годов было? - искренне полюбопытствовал я.
       - А меня княгиня еще успела поназывать "младенцем Евгением, - ответил лейтенант. - А покинули мы дом нашей благодетельницы в третьем году, девять лет назад, когда мне исполнилось семнадцать от роду...
       Я невольно вздохнул с облегчением.
       - Мне же довелось быть впервые принятым в доме княгини весной четвертого, года, - как бы успокоил я самого себя таким ответом, ибо, по счастью, оказалось, что не пересеклись мы с французом по вполне естественным, а вовсе не по опасным мистическим причинам. - Княгиня несравненна, а дочь ее ослепительна.
       Француз опустил саблю, взглянул на меня подозрительно, если не сказать вернее - прозорливо.
       - Волочились? - столь же сухо и без обиняков спросил он.
       - Доводилось... - вздохнул я. - Как же гусару иначе...
       Каюсь, преувеличил! Не был я еще тогда гусаром - был как раз столичным хлыщиком с пушком на губе. Да и "волочился" - громко сказано. Я дышать при ней рядом не смел, краснел, бледнел, забывая и по-русски и по-французски.
       Бледная поволока вновь пронеслась тенью-позёмкою по лицу француза.
       - Вот оправдание убить вас без сожаления, - строго, но не вспыльчиво проговорил он... и, сжавши губы, с оттяжкой срубил еще пару веток. - Пожалуй, довольно.
       - Что же так? - с легковесным и, не скрою, лукавым недоумением вопросил я его, имея в виду первое.
       - Княжна Елизавета - ангел во плоти, - сказал француз, как отрезал.
       - Признаю немедля, - отозвался я на сей "пароль.
       - ...и я был безумно влюблен в нее, еще будучи отроком... - проговорил француз, ничуть не бледнея и не краснея. - Не смел и дышать при ней... - словно эхом откликнулся он на мое собственное воспоминание. - Поздно жалеть. И довольно станет с вашего казака.
       - Не из желания успокоить вас напоследок, - заметил я, рассудив, что грех теперь морочить гордого и честного француза, - а просто из чувства долга скажу: в ту пору я оставался не менее невинен, чем и вы в те славные дни отрочества, хоть и был ненамного старше вас. И наши сношения с юной княжной вовсе не выходили за те пределы, за коими всякому христианину, а тем более юной деве, следует сломя голову лететь на исповедь в предвкушении строгой епитимьи. Вот мое слово дворянина!
       Лейтенант взглянул на меня так, будто зашел в Кунсткамеру и увидел с порога презабавную невиданную зверушку. Ох уж это французское высокомерие! Оно одно - вечный повод для вызова на дуэль любого француза... разве только не жителя Прованса, для коего эта норманнская холодность не обычна!
       - Извинения приняты, - с холодной улыбкой сухо сказал Нантийоль. - А теперь пора!
       - Еще одно мгновение, - невольно и я заразился его холодной сухостью, но, повернувшись к заложному покойнику и его "гробнице на скорую руку", справился с сердечным холодом и прочел короткую молитву: - Упокой, Господи, убиенного раба Твоего имярека и прочих ныне убиенных рабов Твоих, за веру и Отечество живот свой положивших, и прости им всякое согрешение вольное или невольное и даруй им Царствие Небесное.
       - Amen! - отозвался француз. - Обещаю, что прочту сию же молитву над вами, если желаете. Хотя и не вижу в ней толку.
       - Благодарю... - отвечал я, поворотясь. - Отвечу вам искренней взаимностью. Начнем, пожалуй.
       Но мы опять начали не тут же, с заминкой. Потому как француз вместо того, чтобы отступить на шаг и отдать саблей честь грядущему поединку, вдруг протянул мне руку.
       - Все же позвольте и мне напоследок взять миг перемирия, - проговорил он по-русски уже без видимой холодности. - Я еще раз окинул рассудком только что происшедшие события... Вот вам моя рука. Я обязан предложить ее столь благородному противнику, как вы.
       - Вот вам моя. Взаимно, - с радостью отозвался я.
       И мы обменялись крепким рукопожатием. Что ж, дальнейшие проволочки были поистине излишни и непростительны. Мы отступили друг от друга на пару шагов, обменялись приветствием по артикулу дуэли и... взялись за дело.
       Уже по взятой им первой позиции и последовавшим двум коротким переходам, стало мне ясно, что противник мой и вправду очень искусен, а более всего - коварен. Я у баснословных мастеров не учился, но в гусарских штудиях отметки не худшие получал да еще знал кое-какие казачьи и черкесские приемы, коих француз охватить не имел возможности.
       Я снял с него пробу парой выпадов, он легко защитился, не сходя с места. От коротких, но резких движений у меня больно заломило битый затылок, и голова так закружилась, что я едва не клюнул в землю... Постарались казачки! Да только на свои же головы! Я отступил. Противник вовсе не воспользовался моментом. Напротив, он опустил клинок и снисходительно, даже участливо покачал головой.
       - Вы сносно себя чувствуете? - в духе издевки вопросил француз.
       - Превосходно, - яростно отвечал я и вновь двинулся на него.
       Он искусно отстранился и отвел один удар. А затем... Затем, говоря честно и без обиняков, я продержался полминуты, видя перед собой вместе с противником рои темных "мушек", отвлекавших взор. Пару коварных выпадов я отбил... Да что реляцией хвалиться! Полагаю, он сам позволил мне отбить эти выпады... Оттягивал развязку, а, может статься, ожидал, что я рухну без чувств от контузии, и он тогда покинет меня или заберет в плен. Думаю, первое он задумал - вышло бы благороднее некуда... а я остался бы в дураках. Это ему и надо было...
       Черный мушиный рой переместился с поляны прямо в мою голову и гудел нещадно... а вскоре увидал я и второго Нантийоля перед собою! Дьявол ли он был, умевший раздваиваться, или контузия моя была причиной морока, реши сам, любезный читатель. Помню лишь, что приноровился к его ходу и даже смог коротко зацепить за плечо финтом, который мне показал один черкес, превосходно владевший турецким ятаганом. Был бы в моей руке кривой ятаган, так, пожалуй, достал бы при оттяжке и до кости. Да если бы да кабы...
       - Недурно, - оценил француз. - Но коли так, поблажкам конец. Может, боль приведет вас в чувство и взбодрит.
       Он сделал быстрый выпад с резким боковым ходом - и чиркнул меня по тому же левому плечу. Боли я не почувствовал... только в конце дня заметил прореху с бурой оторочкой на голубом порученском мундире, который считал я своим особым богатством - то был не трофей из разбитого неприятельского магазина, где такой редкости не сыскать, а предмет, пошитый по добытым мною ранее рисункам и обошедшийся мне в немалую сумму.
       Француз, отдав мне должок, быстро отступил... но внезапно стал вертеть головой и прислушиваться. И даже повернулся ко мне спиной! Я, заведомо ничего не слыша сквозь звон в ушах, почел его поведение на поединке уже несомненно оскорбительным.
       - Вы задумали вывести меня из себя! - помню, рассвирепел я. - Дабы я, не сдержавшись, ударил вас с тыла. Не дождетесь!
       Он же имел наглость повернуться ко мне в профиль и приложить палец к губам.
       И вот то, чего я не мог услышать из за надоедливого шума в битой голове, я наконец увидел воочию. Прямо из леса выдвинулись на поляну трое французских гусар. Во главе - капитан с густыми и седыми, будто горное облачко, усами.
       - Я все видел и слышал! - грозным рыком пророкотал он. - Я слышал звон сабель, и полагал, что здесь разъезды схватились... Вы оба - сумасшедшие или безумцы! Дуэль на вражеской территории в военное время! Это безусловный трибунал! Что я вижу! Императорский порученец! Не верю своим глазам! И что за наряд у конного егеря! Вы не русский ли шпион?! Что у вас здесь происходит?!
       ...И хотя я понимал всю эту филиппику как бы с запозданием, сквозь контузию, не знаю уж, как вырвалось у меня:
       - Никакой он не русский шпион, ручаюсь вам!
       Поверил ли капитан мне на слово в тот же миг, не ведаю, но я в свой черёд своим ушам не поверил, когда, продолжением моего выкрика, услыхал громкий доклад лейтенанта.
       - Моя вина, капитан! Только моя! - гласом вопиющего отнюдь не в пустыни вызвался Нантийоль. - Мы не поделили даму. Еще десять лет назад. И вот теперь случай вновь свел нас с лейтенантом Сурреем. Я узнал, что та дама избрала его. Он ее соблазнил! Я не сдержался, встретив лейтенанта! Я питал к contesse de Belleille слишком сильную страсть! Я во всем виноват.
       Так, я еще узнал, как меня должно величать во французском обличии (у меня была запасена по случаю иная фамилия)... и был впечатлен сей романтической историей, похоже, не меньше капитана. И даже не меньше его коня, который, сам будто, а не по воле хозяина, торчком выставил уши и осадил.
       - Будь я проклят! - пробормотал старый гусарский капитан и обратился к своим: - Вы когда-нибудь видали такую пиесу на такой дивной сцене?
       И тут на поляну выступил из лесу фронтом едва ли не целый гусарский эскадрон. Слыхали признание Нантийоля все! Теперь захотели посмотреть на нас обоих собственными глазами. Чудная пиеса за три тысячи верст от Парижа, что и говорить!
       Переведя дух, окинул и я взором благодарных зрителей, не устроивших овацию разве из опасения близости неприятеля. В "партере" были одни сочувствующие, ни одного осуждающего взора. Будто все они в жизни уже успели пройти через подобную измену, достойную пера Гомера и размаха Илиады. Но каков Нантийоль! Менелай бледнеет перед ним...
       Капитан посмотрел налево, посмотрел направо. Кашлянул грозно.
       - Погибнуть из-за женщины - красиво. Но солдатской чести в этом нет, - отрезал он, видавший все виды, и приказал: - Представьтесь, полуегерь-полуказак.
       Нантийоль представился по артикулу.
       - Так вы ко всему прочему тот самый разведчик, о коем легенды ходят! - с тяжкой усмешкой проговорил капитан. - И вы не нашли ничего лучшего, как рыскать по следу старого недруга в чужой стране, в мрачных дебрях и прочее. Это уже бессовестная комедия, иного слова не найду! А вы, господин императорский порученец... Вас какая нелегкая сюда занесла?
       История у меня припасена попроще: особое секретное поручение, по счастью уже выполненное к сему моменту, большего открыть не могу.
       - Дельно, что успели, - снова усмехнулся капитан. - Верно, удивились на обратном пути такой погоне?
       - Честно признаюсь, нимало, - отвечал я вполне в духе разыгравшейся "комедии". - Лейтенант Нантийоль - действительно лучший разведчик и следопыт во всей Великой Армии.
       Получилось недурное слово защиты! И Нантийоль оценил его по достоинству.
       - Тысяча дьяволов! - прошептал он с сарказмом. - Нас обоих... Мы уже как подельники в одной разбойнической шайке...
       Капитана раздражил неясный шепоток:
       - Довольно шушукаться! - приказал он. - Оружие сдать! Следовать с нами. И я натравлю на вас свору лейб-жандармов, помяните мое слово, - принялся угрожать он. - Сдам вас военному прокурору, как только изыщу возможность... Во Франции я бы вас разогнал и отпустил. А здесь - непозволительно. Так и знайте!
       - Полагаю, вам теперь ничуть не выгодно открываться и идти под расстрел... или же затевать побег, - несмотря на приказ молчать, тихо проговорил Нантийоль, пока гусары объезжали нас, беря в кольцо. - Ведь тогда наш поединок сорвется. А это не в ваших правилах. Верно ли я понимаю?
       - В точности, - кивнул я, готовый повторить про себя всю его предыдущую пиесную реплику, начиная с ругательства.
       - Я поддержу вас при случае в вашей нынешней роли, - пообещал вдобавок Нантийоль таким саркастическим тоном, что мне ничего не оставалось, как только готовить для него новую ответную любезность.
       На конь нам сесть не дали. Мы двинулись пешими, ведя своих коней в поводу в середине колонны по трое. Куда продвигался баталион? Вскоре мы узнали: в направлении имения, которое один из прошлых разъездов нашел при взгляде издали наиболее безопасным и подходящим для временного постоя.
       С поляны мы выступили на узкую дорожку, где гусары теснились, то и дело чокаясь шпорами, да и нас давили крупами своих крепких одров, а потом выступили мы на дорогу прямую и довольно прибитую. Она пронзала густой лес, кроны дубов смыкались над нами. Мы продвигались словно в гигантской парковой перголе. Превосходная дорога в грозных столетних дебрях казалась зачарованной, нарочно сделанной для нас, направленной к опасной приманке... Ступали гусары тихо, не переговариваясь, зорко глядели по сторонам.
       Пользуясь временем и монотонностью марша, позволю себе рассказать о нас обоих и об удивительных путях Провидения, сведших двух персон, кои, казалось бы, из начала не имели никакого общего направления судеб. Все, что узнал я от Нантийоля в разных беседах, я здесь обобщу из разрозненных "эскизов" и "набросков" вместе с "эскизами" и набросками моей собственной прошлой жизни, дабы читатель мог окинуть беглым взором всю картину, весь театр сближения судеб.
       Итак...
      
       Можно назвать нас "погодками". Я старше Нантийоля чуть более, чем на год. И пока я непослушным младенцем носился по просторным полянам и лугам нашего имения, хватал ручонками с цветов темных шмелей и познавал живую природу во всей правдивой прелести ее невинных укусов и ожогов, сын виконта Жофруа де Нантийоля лихо, с разбега катался на коленках по наборным паркетам Версаля, начищенным до зеркального блеска и глади зимнего катка. Пока мои няньки с воплями, годными разогнать стаю волков, разыскивали меня в непроходимых зарослях лещины, а любимый доезжачий отца находил меня и, подобно легавой, вытаскивал едва не за волосы из лисьих нор на Горелой Сечи, младенец Евгений, играл в пряталки с дочками фрейлин в подстриженных кустарниках райских садов, где и споткнуться не на чем... И, поди ж ты, вышел из него превосходный разведчик и боец-одиночка! Как же так вышло? Посмотрим на наши судьбы с большего удаления.
       Я был у отца третьим ребенком, поздним последышем. Отец уже сделал блестящую службу, отличившись в первых же войнах при начале царствования Великой нашей матушки-государыни Екатерины. Войны то были не слишком грозные, но немаловажные для укрепления трона и государства. Отец повоевал то с польскими конфедератами, то с турками, дослужился до полковника, получил Георгия четвертой степени и сильное ранение в правое бедро, стреножившее его и оправдавшее в полной мере почетную отставку. Он не сделался помещиком старой закалки, успевши получить и еще одно ранение - в душу - либертенскими баснями Дидло, посещавшего в ту пору нашу столицу. С этим бойким разумом французом и довелось раз столкнуться отцу, навсегда от той встречи присвоившего себе звание прогрессиста. Иными словами, детям его было позволено многое, чего еще в ту пору не позволялось дворянским отпрыскам. Мы уже не подходили к отцу со страхом поклонения, как к идолу, по часам раза два на дню, а мешались у него под ногами, когда хотели.
       Отец женился поздно, но выгодно и счастливо, родил подряд моего старшего брата и сестру, за которой я, последыш, где-то прятался целых восемь лет, прежде чем появиться на свет. Ясно, что мне позволялось все, чего не было позволено ни быку, ни даже Юпитеру. Однако ж и слишком балованным я не вышел, по родовой сдержанности, присущей отцу, той сдержанности, что и ему не позволила податься окончательно в омут либеральности, грозящий республиканской разнузданностью, безбожием и всякой франкмасонской фанаберией. Он уехал в деревню философствовать, а по воскресеньям со всею искренностью отстаивать всю обедню, с часов начиная. Я родился в имении под Рождество года 1784 и стал расти в самом рассвете пасторальной жизни моего отца.
       Полтора года спустя, в начале 1786 от Рождества Христова, в одной из роскошных фрейлинских спален Версаля появился на свет и мой противник-визави. И подряд несколько лет мы оба наслаждались радостями младенчества в разных уголках Божьего мира. И я продолжал радоваться и блаженствовать далее, в то время как фортуна рода Нантийолей внезапно полыхнула и сгорела дотла в ужасном возмущении, начавшемся во Франции. В начале 1793 года король французский Людовик стал жертвой необузданной вольности обезумевшего общества, а следом за его головой, покатилась в корзину гильотины и голова преданного королю виконта. Супруга виконта и его сын спаслись чудом. Их ангелом-хранителем стал посланник нашей милостивой государыни, сердце которого билось к виконтессе неровно... и посему, хотя история его подвига известна многим, я из известных приличий имя его называть воздержусь. Сей отважный посланник и вывез вдову виконта с отпрыском в Россию через полдюжины границ. Притом он был вынужден оставить своих подопечных в Саксонии и отправить их дальше одних, впрочем с необходимыми пашпортами и рекомендательными бумагами, в которых он расстарался.
       Напуганные дома, страху они набрались и в дороге. Мать Евгения ночами не смыкала глаз и молилась не преставая, боясь, что им вдогонку уж посланы дьяволы-республиканцы и вот-вот настигнут и подвергнут за бегство участи даже более ужасной, чем досталась их несчастному отцу. Более всего виконтесса страшилась, что их просто утопят в ближайшей речке, как уж повелось во Франции с противниками республики, этого "царства разума", зашедшего за всякий разум...
       И вот, наконец, переправа через Двину у Полоцка. Мать в волнении прижала к себе голову своего дитяти с такой силой, что, по словам Евгения, едва не свернула ее, а к тому же он еле-еле не задохнулся в русском собольем меху пелерины, припертый носом к материнской груди.
       Был поздний вечер. Пахло холодной речной водой, и сей аромат едва не лишал чувств бедную виконтессу. На заставе закачались фонари, усатый страж границы приоткрыл дверцу кареты, взяли к огню бумаги. Страж пробормотал что-то, но вовсе не свирепо.
       Евгений с усилием выпростался из-под маминой руки, чтобы хоть одним глазком глянуть на "русского медведя", который рычал дружелюбно. Страж приметил, как сверкнул глазёнок маленького француза и снова что-то пробурчал. Много позже, во сне, Евгений вспомнит эту картину и все те слова - уже на знакомом ему языке:
       - Беглецы, значит... ваша пугачевщина знатнее нашей вышла... изголодался, небось, барчук... вон глазищи больше личика стали.
       Страж полез куда-то к себе, а потом протянул Евгению прямо в нос что-то, так и ударившее вкуснейшим духом. Евгений чуть не захлебнулся слюной и, даже не подумав спросить позволения у матери, в полузабытьи шептавшей молитвы, схватил это мягкое и вкусное - пирог с капустой. Ему показалось, что он проглотил его целиком. Виконтесса разрыдалась и лишилась чувств. Так въехали они в Россию.
       Может статься, в самый тот вечер, когда Нантийоли подъезжали к полоцкому мосту, я, катаясь вволю на салазках с горки, так отморозил ухо, что едва было не потерял оное. Ухо растерли, оно ломило, будто вся голова готовилась расколоться. Я ревел украдкой - слезы были единственно под отцовским запретом. Вот и все мое великое страдание тех блаженных лет.
       Вскоре Нантийоли въехали в Петербург, где с легкой руки посланника попали под неусыпное покровительство княгини Подбельской - истинно русское покровительство гонимым со всеми вообразимыми излишествами. Весь петербургский свет два месяца кряду, пока не наскучило, лелеял и обласкивал бедненьких эмигрантов, как подаренных кукол. Евгения тетешкали, как новорожденного, и так закармливали, что он стал лениться и дуть губы.
       Так его матушка обнаружила новые опасности и взяла сына в ежовые рукавицы. Она стала убеждать его, что он истинный француз, и тогда-то в младенце, только что перешедшем в отрочество, проснулся патриотизм. Он познал, что вправду француз в чужом пиру. Мать учила сына быть благодарным, но не забывать, что он лишь временно укрывается в чужой, истинно варварской стране, которой до Франции по части благородства, ума, наук, искусств и всего прочего, что отличает человека от прочих тварей, созданных на Земле днем раньше, так же далеко, как до Луны.
       Екатерина де Нантийоль и себя взяла в ежовые рукавицы: учишь сына быть благородным и благодарным среди чуждого племени, будь таковой и сама, пускай и среди варваров. Поразительная, даже неправдоподобная мысль пришла в голову виконтессе: не прозябать приживалкой, заморской птичкой, которой все обязаны подсыпать зерен в кормушку и любоваться, но, как говорится, в поте лица своего... Иными словами, она взялась при случае править французский прононс всем попадавшимся под руку петербургским недорослям, чей французский говор вызывал у нее то колики, то судороги.
       Я, быв в Петербурге, справлялся: ее науку и поныне вспоминают кое-кто из тех бывших недорослей, а ныне мужей ученых и образованных, вознесшихся.
       Тем временем и даже немногим раньше отец и мне нанял бопре - француза попроще и кровями пожиже, хотя и дворянчика по бумагам. Впрочем, то был веселый малый с юга, тоже из эмигрантов, и скучать мне с ним не приходилось. Он знал тысячу французских песенок, скабрезных тож. Прованский говор скрывал от отца значения многих припевов, мне же они открывались Жаком по большому секрету и в укромных местах - подобно масонским тайнам, открываемым по случаю подмастерьям.
       Уже тогда Жак приметил внешнее сходство моего отца и, разумеется, его отпрысков с выходцами из Прованса. Покойный мой отец был черняв, с орлиным носом, приподнятыми скулами и клиновидным подбородком. Были в нем южные казачьи крови, а в них - седьмой водой - крови от какой-нибудь прихваченной в давних временах да давними казаками турчанки... Стал меня звать Жак меж нами "мессиром Окситанцем".
       Открылось во мне и того удивительней. Взялся Жак учить меня рисованию. Он сам недурно рисовал, вот и показал мне, как канарейку, что у меня в клетке пела, расписать со всеми тонкими перышками. Потом положил передо мной лист бумаги и сказал повторить. Я, высунув язык, повторил, сам удивляясь, а Жак так и заплясал. Потом он махал тем листком перед моим отцом - быть, мол, мне, живописцем великим и знаменитым, если дальше учиться пойду. Отец только ухмыльнулся в усы - мол, Соболевы всегда все умели, и нечего им этим талантом хвалиться особо. Однако ж, ухмыльнулся довольно, гордо, и та гордость отцовская мне потом сторицей вышла.
       В то же самое время французик Евгений строго обучался в Петербурге не изящным искусствам, а патриотизму, коего я еще долго не ведал. Чувство это гордое, грудь распирающее и часто ноющее, растет и развивается, лишь когда ему противодействует жизнь. А что могло противодействовать во мне живому чувству родины в тех открытых и бескрайних просторах, в коих я возрастал? Я познал его многим позже.
       Франция бредила в республиканской горячке и видела облегчение лишь в том, чтобы заразить ею вместе с собой весь мир. Бес, вселившийся во Францию, объявился, наконец, в образе Бонапарта. Петербург разделился. Иным этот бес представлялся в образе великого героя и титана, другим - в том самом образе, коего он и заслуживал. То же отношение перекинулось на эмигрантов: многие стали видеть в них источник заразы, одержания и отшатнулись. За два года до конца века началась первая война с Францией. Въезд в Россию выходцев из Франции был запрещен, что подтвердило отношение к ним как к зараженным моровым поветрием. Виконтессе многие сочувствовали, княгиня Подбельская гордилась своим христианским чувством к врагам, а Евгений был учен быть благодарным: когда при нем какой-то юный хлыщ из сынков придворных сановников, обратился к столь же юной княжне неподобающе, Евгений дал ему затрещину. Был скандал, скандал примяли, от виконтессы отодвинулись еще дальше, княгиня стала искать способ избавиться от опекаемых ею эмигрантов, но втайне благодарила и мать, а особо ее дитя, а о самом Евгении пошел тихий слух, как об истинном герое: будь оба постарше - разыгралась бы дуэль на радостный ужас всему Петербургу. Эта история произошла в разгар италианского похода Александра Васильевича Суворова, едва ли не в тот день, когда он в третий раз побил французов в Италии (после чего союзные австрияки испугались силы русского оружия и обманным способом услали Суворова мучиться в Швейцарских горах).
       В те же дни брат мой своим дальним отсутствием - а именно службой в войске Суворова, - и отец мой своими рассказами о прошлых подвигах ратных стали учить меня патриотизму, вдохнули в меня чувство силы, необходимой для защиты всего самого дорогого, что стоит защищать кровью. Я впервые возмечтал о ратных подвигах, а не о славе Ватто и Леонардо, рисовал битвы и апофеозы, а Жак уже тогда клялся - и похоже, искренне, - в ненависти к корсиканскому выскочке.
       Пока в мечтах я устремлялся вместе с русскими полками к заснеженным альпийским вершинам и перевалам, Евгений в своих грёзах топтал египетскую пустыню и вдыхал пыль и песок фараоновых веков вместе с преданной гвардией Бонапарта. Продлись война немногим дольше, может статься, успели бы мы с Евгением столкнуться и на одном поле брани. О да! Ежели бы судьба в самом деле свела - а могло такое случиться - на одном поле брани еще не сдавшего здоровьем генералиссимуса и еще не успевшего заматереть Бонапарта, то, полагаю, нашей встречи не в мечтах, а наяву, не суждено было бы состояться. Расчистил бы Суворов этого парвеню под орех, и пошла бы вся История по иной, более благополучной дорожке!
       Целых два года жил я в уверенности, что стану наследником Ахиллеса, а не соперником великого Антона Ватто, и рука моя привыкнет к мечу, а не к кисточке, но с воцарением всемилостивого государя-миротворца Александра Павловича и с заключением мирного договора с Францией ветры поменялись не только в политике, но и в моем настрое. Дело в том, что отец мой всегда питал слабость ко всему французскому и был рад, что дело закончилось миром, в то самое время, как старший брат мой, ставший в походах большим ненавистником всего галльского, сильного влияния на меня иметь не мог по причине долгих походных отлучек. Когда он наведывался в имение, начинались горячие споры с отцом, едва не грозившие вылиться в сражение при Адде или Требии, и, чего доброго, именно назло моему брату-герою отец так легко отпустил меня в Париж, на второе открытие музея Лувра, случившееся в первый год нового столетия.
       Впервые сокровища Лувра стали доступны для широкого обозрения, увы, при республиканцах, в году 1793-ом. Потом в неспокойное время внутренней распри их оградили от опасностей расхищения и гибели. И вот вновь, когда Бонапарт захватил единоличную власть, роскошные двери Лувра распахнулись, как бы знаменуя начало новой эры спокойствия и благополучия.
       Жак, давно рвавшийся повидать эти безбрежные живописные сокровища, рассказывал мне с восторгом о них, как о чудесах, кои не снились Марко Поло и Колумбу, и так возбудил в моем сердце новые мечты, что я осмелился проситься в путешествие, подойдя к отцу прямо и без обиняков. Мне пошел тогда осьмнадцатый год. К моему - вернее, нашему всеобщему с Жаком удивлению, - отец отпустил меня тотчас, взяв лишь слово с Жака оберегать меня на каждом шагу пуще ангела-хранителя. Матушка моя едва в обморок не упала, узнав о нашей затее и о скоропалительном решении отца. Точнее говоря, она даже как бы упала на глазах отца, но, увы, произвела на него тем впечатление прямо обратное. Отец лишь приставил к нам для усиления экспедиционного корпуса крепкого и смышленого слугу Петьку, которого забавы и просвещения ради сам выучил на досуге грамоте, и махнул рукой:
       - Самое тебе время проездиться по Европе, чтобы в глуши не заскорузнуть. Раньше проездишься - раньше перебесишься.
       И мы тронулись, аки колумбы русские, в путешествие...
       Моя жизнь в Париже - отдельная книга, особого издания роман. Ежели тут начинать его - так без привалов и бивуаков маршем весь том пройти, а история здесь другая, и мешать целых две неуместно. То будет следующим томом моих мемуаров, коли Господь благословит. Скажу лишь, что, хоть и хлебнул я тогда парижских вольностей вволю, но не так, чтобы потом к отцу блудным сыном на свиные рожки пробираться. Иные гусары удивились бы моей пристойной жизни, да я и сам теперь удивляюсь. Но, признаться, не в последнюю очередь благодарен я Жаку, который чудесно переменился еще в дороге. Роль весельчака Фигаро он умело сменил на роль бедного, но гордого французского аристократишки, стал и не без успеха ломать из себя графа Альмавиву, приноровился понукать Петькой, как собственным слугой, а меня взялся учить хорошим французским манерам.
       Живописные сокровища Лувра я благоговейно лицезрел, набил руку в эскизах, научился смотреть на натурщиц, не краснея и не потея, стал говорить как местный обитатель, и даже французы принимали меня за своего провинциала, впервые попробовал я тех славных французских вин, кои до нашей тьмутаракани не доезжали, - да и хватит на том...
       Годом позже нагнал меня в Париже и настоящий француз - Евгений, он же Эжен де Нантийоль. Бог ведает, может статься, и проходили мы иной раз друг мимо друга на какой-нибудь парижской улице... Но не думаю, ведь Евгений тогда задержался в Париже ненадолго.
       Нантийоли давно рвались на родину, освобожденную от их прямых врагов, но были стеснены в средствах. Помог, наконец, тот же благодетель. Екатерина де Нантийоль в душе осталась роялисткой, а ее сын сменил кумира. Отныне его богом стал Бонапарт.
       - Лучшая метла - это добрый заряд картечи, - как-то сказал он мне, рассказывая при случае о своей жизни. Я полагал, такую максиму сочинил сам артиллерийский офицер Бонапарт, но, когда оказалось, что авторство принадлежит Евгению, я вполне постиг его чувство утоленной мести. Он говорил о том историческом залпе у парижской церкви Сен-Рока, положившей конец французским вольностям. Говорил он с таким жаром, будто сам тогда подносил запал к пушке. Бонапарт в тот день смел картечью толпу, возбужденную, чем попало вооруженную и вполне олицетворявшую собой бунт одержимых. Когда-то, годами раньше, обезумевшая масса потных и небритых образин, а при ней и даже впереди нее масса грудастых товарок, встретила шумным восторгом ненависти кровь его отца. Теперь заряд картечи, выпущенный батареей Бонапарта, словно огромной метлой... нет, кистью адского живописца размазал кровь такой же толпы по мостовой и стенам города.
       Для юного Евгения де Нантийоля тот залп прозвучал как призыв Цезаря к верным войскам при переправе чрез Рубикон. Евгений истово вознамерился стать превосходным воином, готовым сражаться хоть в строю на поле брани, хоть в одиночку. Однако ж в рядах простых рекрутов он себя не видел. Мечта была присягнуть кумиру, удивив его талантами Ахиллеса. Первым делом Евгений решил стать искусным фехтовальщиком и стрелком. До него по случаю дошел слух о легендарном италианце - Тибальдо де Сенти. Мать, хоть и любившая единственное чадо безумно, но тоже пылавшая жаждой мести за убиенного супруга, не противилась замыслам сына, задумавшего превратиться из столичного неженки в Гомерова героя. Однако ж, в отличие от моего отца, она не отпустила своего недоросля одного со слугами, а отправилась с ним сама - опять же, по недостатку средств. Впрочем, на уроки у де Сенти и скромную жизнь в сухопутных предместьях Венеции тех средств хватило.
       На второй год жизни в Италии, особенно сырой и ветреной зимой Екатерина де Нантийоль подхватила жестокую простуду, слегла и тихо угасла, благословив сына на любые подвиги. В сущности, именно таким, наилучшим образом она дала сыну рекомендацию в тот лицей жизни, в который он, несмотря на свое высокое происхождение, и стремился ради будущей присяги, уже подкрепленной первым опытом. Евгений перебивался с воды на хлеб, стал у де Сенти чуть ли не слугой, выполнял разнообразные его поручения, в том числе весьма темные и сомнительные. Иным словом, быстро мужал и матерел, относясь в ту пору к своему дворянскому званию презрительно, едва ли не как заядлый республиканец. Наконец, де Сенти позволил ему вести уроки от своего имени - у приезжих недорослей-новичков.
       В мае года 1805 на коронации Бонапарта в Милане италианской короной, Евгений употребил новые повадки. На трехмесячную выручку он заказал себе платье коронационного стражника, на один из фамильных перстней приобрел место поближе к огню... и в нужную минуту толпа ахнула, когда он преклонил перед узурпатором колено. Его чуть не проткнула в разных местах личная стража Бонапарта, испугавшаяся его движения, но обошлось. Бонапарт глянул острым глазом на молодого искателя авантюр и своим велением оставил его в Италии - на исполнение всяких темных поручений своих наместников. Не того жаждала душа Евгения.
       Тибальдо де Сенти за ту присягу узурпатору проклял ученика. Так что же - и то на пользу: пришло время птенцу вылететь из гнезда. Его пытались убить другие ученики де Сенти, но и учеба у маэстро фехтования не прошла даром - впервые он показал себя лучшим учеником и сам тогда удивился своей способности живо и без трепета прикалывать противника.
       Осенью того же года, как только составилась коалиция из России, Англии, Австрии и Швеции против Франции, я уже был достаточно разумен, чтобы поспешить домой. Парижскую жизнь оставил я с огорчением. Жак тосковал и раздумывал, а потом пошел на подвиг: он честно сопроводил меня до границ Франции с Голландским королевством, оберегая меня от всех опасностей своей страны, в одночасье ставшей враждебной, а вблизи полосатого столба кинулся мне в ноги и попросил отпустить его душу на покаяние. Я растрогался, мы оба пустили слезу, обнялись и расстались навсегда.
       Наши с Евгением сердца бились вразнобой до исхода года. Одно слово заставило наши сердца вздрогнуть и забиться возбужденно. Сердце Евгения забилось с возбуждением восторга, мое же - с возбуждением горечи и отмщения. Это слово было Аустерлиц.
       Я бросился к отцу за благословением на воинскую службу. Он уже был в летах, и грусть его, хандра, распространялась теперь в самые разные области. Французы подвели его, и свои, русские, тоже подвели ужасно, и здоровье стало подводить. Он вздохнул и рукою своею сначала махнул - мол, делай что вздумается, вырос уже, - а за тем и перекрестил, благословляя.
       И вот я кинулся к брату моему, тою порою драгунскому подполковнику. Тот принял меня с распростертыми объятиями, но, осмотрев со всех сторон, решил, что в драгунах мне не место. Зная мою склонность к художествам и развитую утонченность натуры, он, по братской заботливости, сказал мне:
       - У нас огрубеешь, как пень. Довольно меня одного, солдафона... Пускай среди Соболевых и изящных дел мастера останутся. А твои художества в разведке пригодятся - наносить вражеское расположение. И определил мне место в гусарах.
       Так от брата я кинулся в самую гущу полковой жизни, наверстывать упущенное. Спуску мне не было. Назначен я был в Ахтырский полк юнкером, три месяца служил рядовым в унтер-офицерском мундире и, как положено, сносил все тяготы ученья. В имении, при отце, я пристрастился к охоте, неделями не бывал в дому, живал в чащобах, мок под дождями, и запас сей отнюдь не изнеженной жизни наконец пригодился мне на деле. Война же (а к ней и покровительство брата моего) избавила меня от скуки и мучений полагавшейся мне трехлетней выслуги.
       Боевое крещение мое состоялось в феврале года 1807, под Прейсиш-Эйлау. Мало кто вспоминает ныне ту дотоле небывалую битву с Бонапартовым войском, состоявшуюся в жестокой зимней пурге и тумане. Впервые блистательные колонны Бонапарта дрогнули на поле брани, впервые его армия потеряла в одной битве более 20 000 воинов. Утверждаю без колебаний: Прейсиш-Эйлау в военном рассуждении было прообразом Бородина, когда мы несомненно одержали тактическую победу, хоть и отошли, а Бонапарт приобрел некоторое стратегическое преимущество, стоившее ему слишком дорого. Я горжусь, что пригодился в том деле - и как воин, уставший рубить саблей, и как разведчик, прекрасно воспользовавшийся своим талантом живописца и внешностью "окситанца". Сдается мне, что видал я в метели самого Бонапарта, имевшего ставку на кладбище Эйлау. Не надгробный же памятник в шинели и треуголке мрачно прошелся перед моим взором вдали меж могильных камней!
       Сам Денис Васильевич Давыдов обнял меня после битвы. Я получил корнета. Так, едва ли не в одночасье, удалось мне догнать и далеко перегнать Евгения де Нантийоля в опыте ратных дел. А где же в ту пору был он сам, спросишь меня, любезный читатель?
       Судьба вновь развела нас по разным углам Европы. Евгения послали особым разведчиком в Гишпанию, на которую Бонапарт уже положил глаз и точил клинок. Способствовало тому знание гишпанского языка, почерпнутое Евгением от Тибальдо де Сенти. Тот, напомню, слыл наследником гишпанской школы фехтования, и на италийском наречии возился только с новоначальными, а ученикам высших классов преподавал уже исключительно на гишпанском. Говоря коротко, в Гишпании Евгений развернулся и со своим клинком, и со своими манерами.
       Гишпанцы первыми средь всех народов, противившихся Бонапарту, собрались в партизаны и действовали бесстрашно, беспощадно и донельзя кроваво. Евгений познал настоящие опасности, пред коими италианские приключения уж казались ему детскими пряталками в садах Версаля. Он так вошел во вкус, что порой и свои принимали его за врага. И наконец он обнаружил в себе лютого зверя-одиночку, бирюка. И сам впервые ужаснулся метаморфозе. Вспомнил он свое происхождение, вспомнил драгоценное благородство отца, вспомнил изящные красоты Версаля... даже вспомнил с теплой любовью, сам мне в том признавался, мирный уют Петербурга. Приступ мучительной ностальгии настиг его однажды темной ночью. Он понял, что способен потерять человеческий облик, стать неким подобием оборотня. И тогда он дал себе зарок: проявлять родовую честь и благородство Нантийолей даже тогда, когда это грозит гибелью. Сей зарок он возвел в степень единственного своего оправдания на грядущем Страшном Суде.
       Покуда Евгений вполне довольствовался званием разведчика его императорского величества, я метил куда выше. Однако тем же 1807 годом Фридланд и Тильзит, как ударами тяжкого обуха, перешибли и мои вдохновенные виды, и мою душу.
       Ужасную катастрофу Фридланда ныне тоже мало кто вспоминает. В памяти света остался Аустерлиц: как же, самому государю там пришлось спешно ретироваться у всех на виду. Но Фридланд! Гибель огромного числа офицеров, притом - лучших! Потеря трети гвардии! Потеря всей артиллерии! Наконец, всеобщая паника в Петербурге... Не помните уже, господа, ту панику, которую и помыслить еще было нельзя после аустерлицкой беды? Не вы ли дружно собрались печь хлеб-соль Бонапарту? Только хладнокровие, сдержанность и благородство нашего государя спасли тогда Россию от полного позора. Хотя и неполный позор был ужасен...
       Скажу лишь скромно, что мне довелось с Божьей помощью выжить невредимым в той ужасной битве, и брату моему тоже, хотя он получил уже ставшей родовою отметину - его ранило в ногу, да можно сказать, что и оторвало, потому как пришлось на третий день отрезать ее выше колена. Брату дали полковника, хоть водить полки ему уже не виделось, а на пару с чином он получил Георгия, догнав отца. Меня же переменили прямо в поручики, как бы по нехватке офицеров.
       И что же мы оба получили совокупно с проклятым Тильзитским миром? Запой. Впервые и единственный раз в жизни мы вместе с братом заперлись в имении и пили дуэтом месяц кряду, так что даже наш меланхолический отец, большую часть времени проводивший в креслах, восстал из полумертвых, прочистил горло и устроил нам обоим форменную Гатчину с муштрой и холодными гауптвахтами. "Кто побьет в другой раз лягушатников, ежели не вы! - возглашал наш батюшка, большой галлофил. Мы покорились.
       Ожидать случая пришлось не слишком долго. Моему брату принять участие в великом отмщении было уж не под силу. Он призвал меня к себе, подошел, тяжко опираясь на посох, обнял. Впервые - и в последний раз - видал я слезы на глазах сего грозного драгунского полковника. Брат повелел мне биться за двоих, я поклялся, и он авансом наградил меня своей любимой саблей, кою нет, не взял трофеем, но вполне торжественно получил из рук поверженного им у Прейсиш-Эйлау и взятого в плен французского полковника и князя. То была та самая сабля, по достоинству оцененная и расхваленная Евгением при нашей встрече.
       Впрочем, самое время вернуться из грёз прошлого на тихую лесную дорогу в Звенигородском уезде, по которому движется передовой гусарский эскадрон седовласого капитана Фрежака. Тем более что тому настороженному и взаимному безмолвию уж недолго длиться...
      
       По левую сторону дороги густой лес пошел на взгорок, а то, что выше тебя, всегда вселяет в твое сердце чувство чужого превосходства, явное или потаенное. Гусары невольно еще подобрали поводья, крепче сжали их, поглядывая через левое плечо на склон. Другая их рука потянулась к сабле или к пистолету в ольстре. Видно было, что они готовы встретить дружным отпором даже и скатившийся под ноги желудь... Что-то и вправду потрескивало по верхам.
       Впереди стояла легкая дымка.
       И вот послышался стук копыт вдали и как будто скрип колес.
       Капитан поднял руку. Эскадрон встал. Звуки впереди тоже затихли. С минуту мы - говорю уж "мы", ибо мы с Евгением сделались в те минуты единым целым с нашим гиперболическим конвоем - противостояли полной тишине.
       Капитан вновь тронулся вперед, а с ним и весь эскадрон. И вот сквозь дымку впереди забрезжило неподвижное препятствие. Мы подошли ближе. Полковник отозвал коня и встал, видно, из одного лишь удивления. В молчании уткнувшись в командира, остановился и эскадрон.
       Капитан молчал. Впереди маячило нечто столь необычное, что головные даже нарушили строй и частью перестроились во фланги.
       Мы поначалу ничего не видели за массой всадников, но при общем недоумении, вполне безнаказанно протолкались вперед. Любопытство - страшная сила, побеждающая и порядок, и страх.
       И вот мы разглядели открытую коляску, запряженную двумя добрыми гнедыми одрами. Коляска полубоком перегораживала дорогу. Возницей сидел молодой светловолосый мужик в добротном кафтане. Он был косой сажени в плечах и застил тех, кто сидел в экипаже. Но далее показались и они, поразив своим явлением поголовно всех французов - и передних, и тех, кои выглядывали из-за их плеч. Явление сие заслуживает стать началом новой сцены.

    ГЛАВА ВТОРАЯ

    С чудесным явлением прекрасной девицы -

    богини Афины, Артемиды и скифской царицы Томирис в едином лице, - необыкновенным ультиматумом, невидимым и грозным быком,

    а также паническим бунтом, предварявшим события

      
       Виденье сна рассветного... в легкой дымке, в птичьей тишине... и прочая-прочая. Нет, не пиит я, не пиит! Не нахожу паренья слов. Вон Пушкин, в столице блистающий, он бы теперь управился в единый миг.
       Раз не гож в изящной словесности, то донесу военный рапорт. Извольте. Августа двадцать третьего дня, не позднее восьми часов утра, будучи в стесненных обстоятельствах пленения, продвигался я поневоле при неприятельском гусарском эскадроне в стороне от Смоленского тракта, по малозначимой и довольно узкой лесной дороге. Эскадрон встречен был коляской, запряженной холеными гнедыми одрами. Правил коляской молодой крепкий мужик, а вовсе не обычный кучер. В саженях двадцати пяти казенных сия коляска встала, перегородив путь эскадрону. Из нее первым сошел на дорогу другой мужик, весьма похожий на первого, только росту и стати поистине великанской. За пояс у него был заткнут топор, который при столь могучем сложении хозяина виделся издали едва ли не ложкой. Далее произошло явление, непостижимое обыкновенному уму. С изяществом не мужика, но истинно великосветского кавалера, сей мужик в полупоклоне подал руку девице лет двадцати с небольшим от роду. Можно было решить, что мужик сей есть не что иное как маскированный актер. Меж тем, опершись на поданную руку, девица сия сошла на землю и тотчас двинулась по дороге навстречу французскому эскадрону. Мужик остался, как вкопанный, на месте, только встал руки в боки и принял весьма грозный и мучительный вид, коим показывал, что, госпожа, против воли его, запретила ему сопровождать ее в столь опасной парламентерской миссии, но при малейшем невежливом обращении с нею, он шутя расшвыряет по лесу всех гусаров вместе с их конями.
       Вид прекрасной девицы внушал еще большее удивление и, по запоздалом здравом размышлении, мог быть сочтен за отменную военную хитрость. Она была одета так, будто бы возвращалась ранним утром с блестящего столичного бала, недавно окончившегося. На ней было роскошное платье, прекрасное колье, бриллиантовые серьги сверкали, будто капли росы (покорнейше простите, за мимолетное отвлечение от строгого стиля рапорта!). Прихотливая прическа казалась свежим произведением столичного цирюльника. Поверх платья волнами играла легкая дорожная накидка, вся распахнутая, несмотря на прохладу утра, и вид отважного декольте, сего редута прекрасной груди, внушал врагам, мало сказать, оторопь. Не оторопь даже, но - всеобщую контузию. Первое предположение о столь отважном и даже безрассудном ее движении нам навстречу было: путники сбились с дороги и желают узнать верный путь у первых встречных, не разобравши, с кем имеют дело...
       Девица была доподлинно русская поместная красавица. Между тем, назвать ее прелестной будет неверно. То была кровь с молоком... Издали, рядом со своим рыцарственным холопом, показалась она невысокой и хрупкой, но так сложился обман сравнительного зрения. Чем ближе подступала она, тем становилась как бы рослее и статнее. Я не мал ростом, меня даже прочили в лейб-гренадеры, и я, имея, добрый глазомер, сразу рассчитал, что ростом она никак не менее двух аршин с половиною да и едва ли не косая сажень умещалась в ее прекрасных плечах... да какой уж тут, к чертям, рапорт! Тем более после изумленной реплики французского разведчика, уже вкусившего в жизни своей все опасности и внезапности.
       - Да ведь то сама Артемида или Афина в новомодных одеяниях! - прошептал он мне прямо в ухо и приблизившись прямо по-дружески.
       При том он ясно намекал не только на восхищение, но и на недоброе предчувствие многоопытного следопыта.
       - Отнюдь нет! - со знанием дела противустал я. - Бессердечных языческих богинь в этих краях уже тысячу лет не водится. Нас встречает русское диво, именуемое Царь-девица.
       - Хм. Не встречал таких чудес на Мойке, - скрыл скепсисом свое недоумение Евгений.
       - ...что вполне естественно, - подтрунил я над французом, и тот покамест затих.
       Между тем, не скрылись от моего взора и особые черты девицы, вернее сказать, смешение черт - вполне дворянских и простонародных тож, иными словами - голубых кровей с парным молоком, что, как я провидел, обещало историю. И не ошибся.
       Сблизившись с грозной военной силой всего на дюжину шагов, девица остановилась, затем не столько приветливо, сколько лукаво и снисходительно улыбнулась всем сразу и заговорила на очень хорошем французском.
       Голос ее был звонок, но не высок - грудной и волевой голос настоящей лесной хозяйки.
       - Прошу извинить великодушно, в мундирах не разбираюсь, никаких парадов в своей жизни не видала и на постой до сего дня никаких войск не принимала, - проговорила она. - Но насколько нынче могу догадаться, имею дело с иноземным завоевателем, вторгшимся в российские и мои собственные владения...
       И вновь улыбка. И гордая осанка. И очаровательно заалевшие щечки.
       - Недурное вступление! - восхищенно шепнул мне Евгений.
       Я же, признаться как на духу, рот разинул и не знал, что теперь думать, ничего доброго не предвидя... но и, разумеется, боясь видать себя - ах, сколько условностей!
       Капитан поворотил голову направо, переглянулся со своим младшим офицером, потом поворотил налево... Вообразите, никто из бойких на язык французов, кроме крепко потершегося в России Нантийоля, еще слова не проронил!
       - Вы поразительно догадливы, сударыня. И я авансом восхищаюсь вашей отвагой, - не уронив марки высокомерной французской учтивости, отвечал капитан.
       И я бы иного не нашелся сказать.
       - В таком случае... - начала девица и подвинулась вперед, уже протягивая прелестно обнаженной до плеча рукой свернутый хартией лист бумаги, о коем я даже забыл упомянуть.
       Капитан, дабы не проявлять в военном деле непростительную медлительность, тронул своего коня навстречу... И тут произошло очередное чудо и, можно сказать, предзнаменование.
       С левого фланга, высоко на взгорке, что-то угрожающе затрещало, и оттуда же раздалось короткое и весьма грозное мычание быка. Конь под капитаном содрогнулся и шарахнулся вперед и в сторону от бычьей угрозы. И что же! Девица легким, но твердым движением свободной руки схватила его под уздцы и, кажется, так встряхнула, что конь осадил. Конечно же, капитан обуздал испугавшегося коня, но со стороны картина показалась именно таковой: прекрасная девица в бальном платье остановила коня... да еще громко и властно скомандовала наверх - именно голосом не голубых кровей, а - парного молока... и кузницы.
       - Федька! Рыжка держи, знай! Рано!
       Команды сей "на русском" не понял никто, кроме Федьки и двоих иноземных завоевателей, причем одного в полных кавычках.
       - Тысяча дьяволов! Гишпанцы бледнеют... - пробормотал изумленный Нантийоль, и я не враз уразумел его реплику.
       - Я почти повержен к вашим ногам, сударыня, - весьма натужно рассмеялся капитан. - Вы, как вижу, коня на скаку остановите.
       И вновь произошла метаморфоза в сторону парижского блеска:
       - Если придется, почему бы и нет, мсье... простите, не имею чести знать.
       - Капитан Фрежак. Роббер Фрежак. К вашим услугам, сударыня, - рассыпал любезность капитан.
       Выходило, что иноземный завоеватель доложился почти по артикулу.
       - Верховская. Полина Верховская, русская дворянка и владелица сего имения, - представилась, наконец, и необыкновенная хозяйка сих мрачных и опасных лесов, отпустив чужого коня. - Так примите же...
       - Что это, мадемуазель, позвольте узнать авансом? - полюбопытствовал капитан, все не справляясь с изумлением.
       Впрочем, одно он, как и все мы, уразумел тотчас: раз вышел навстречу чужакам не хозяин, значит, сия барышня одинока и не замужем, сиречь "мадемуазель". И бесстрашная же, надо сказать!
       - Условия временной сдачи моего имения без боя и кровопролития, - твердо отвечала мадемуазель Верховская...
       ...и я заметил, как бледность внезапно сменила бойкий румянец. Все же таки неприятеля налегке встречать, то - не дальнюю, нелюбимую родственницу.
       - Извольте прочесть сии кондиции здесь же, на границе моего имения, - добавила девица не дрогнувшим, но однако уже взволнованным голосом...
       Капитан оглянулся и посмотрел на своих, как бы ища совета. И верно: такого неприятельского аванпоста ему встречать еще не приходилось... Не найдя поддержки, а лишь одно недоуменное восхищение, он ухмыльнулся, за сим развернул перед глазами "хартию".
       - Если вас не затруднит, прочтите здесь же вслух, - добавила девица несомненно заготовленную реплику. - Дабы все войско услышало и, простите за прямоту, намотало себе на ус.
       Это было скорее требование победителя, нежели сдающегося на милость оного. Малая, но важная тактическая победа стороны, если и не обороняющейся, то готовой к обороне в том случае, ежели требование будет выполнено... Так и случилось.
       - У нас во Франции желание дамы - непреложный закон, - изящно оправдал ретираду капитан...
       Он презабавно пошевелил усами и начал декламацию:
      
       - Сим удостоверяю, что иноземному войску, за его огромным численным и вооруженным превосходством, при вступлении в имение Веледниково Звенигородского уезда Московской губернии Российской Империи не будет оказано сопротивления и будет позволен временный постой при соблюдении нижеуказанных условий, как то:
       Командиры должны приказать нижним чинам не чинить никакого мародерства и насилия по отношению ко всем гражданским лицам, в имении проживающим, включая не только хозяев, но и крестьянских и прочих душ, им принадлежащих;
       Не брать провианта и фуража, имеющегося в наличии, более того количества, что будет оговорено заранее по вступлении в имение;
       Соблюдать приличия, достойные французской нации, офицерских и дворянских званий... - На сем месте капитан прокашлялся и покачал головою. - Я не дворянин, мадемуазель Верховская. Мое звание дано мне моим императором по моим истинным заслугам, а отнюдь не по сословным, - произнес он, стараясь выглядеть в создавшемся положении по меньшей мере не смешным.
       - А звание благородного француза, а не варвара, дано вам Богом, не так ли, капитан? - блестяще отразила угрозу необыкновенная хозяйка имения Веледниково.
       Капитан снова кашлянул:
       - Ежели Бог на небесах есть... - отрыгнулся он республиканским душком, - то несомненно. А ежели нет, то - моими родителями.
       - Аминь! - чудесно завершила девица и еще на несколько мгновений заворожила все вражеское войско чудеснейшей улыбкой.
       Капитану ничего не оставалось, как снова уткнуться носом и усами в кондиции... Но более никаких кондиций он не увидел, а только - подпись:
       - "По поручению и при полном доверии владельца имения Веледниково, поручика в отставке Верховского Аристарха Евагриевича, - (прописанное на французском отчество капитан произнес с превеликим трудом) - его дочь и полноправная наследница Верховская Полина Аристарховна". Позвольте, мадемуазель Верховская, отчего на вашем месте стоит не сам хозяин?! - выразил капитан наше очередное всеобщее недоумение.
       - Мой батюшка весьма нездоров, - вздохнувши и зябко поводя плечами, отвечала бесстрашная помещичья дочка. - Сим печальным обстоятельством во многом и объясняются наши кондиции. Меня крайне тревожит беспокойство, кое может доставить моему больному и немощному отцу вступление иноземной армии.
       Что я думал и переживал в эти мгновения, спросишь меня, любезный читатель? Скажу со всей прямотою: ничего не думал! Так и стоял столбом, пораженный до глубины души невиданной сценой. Да разве я один? Весь эскадрон! И даже матерый разведчик Евгений Нантийоль что-то хмыкал, не в силах прибегнуть к дару изысканной французской речи. До поры до времени.
       - И что же, вы предлагаете мне поставить подпись на сей мирный договор? - вопросил капитан.
       - Довольно будет одного вашего слова - слова благородного французского офицера, - рекла твердо девица, уже явно предчувствуя, что условия будут приняты.
       - А что же станет в том случае, если слова я не дам и условия ваши не приму? - изгнав из тона всякий дух угрозы, полюбопытствовал капитан Фрежак.
       - ...А вот сия проволочка, признаю, никак не в пользу французского оружия, - тихо заметил рядом Евгений. - Конфузит себя гусарский капитан... речи повел, как последний интендантишка. И с кем, видал бы он себя со стороны!
       Я между тем вглядывался в помещичью дочку, и казалась она мне ростом то даже выше меня, то на вершок ниже, то властной, как Цирцея, принимавшая Одиссея с его изголодавшейся шайкой, то из последних сил преодолевающей страх свой и уже готовой пасть в обморок... Что за наваждение!
       - Да вы никак уже сражены... лейтенант? - съехидничал рядом француз.
       Я не ответил... не поспел. Весь обратился во внимание, поскольку девица перевела дух и стала выговаривать неприятелю то, что приберегла на самый решительный случай.
       - А ежели вы, мсье французский офицер, откажетесь принять сии условия, то действия мои будут ясны и бесхитростны... Первым движением я шагну вам навстречу и выхвачу ваш пистолет из ольстры... Вот так!
       Сказано - сделано! Девица широким шагом переступила навстречу капитану - и вправду поразительно умелым движением выхватила тяжелый кавалерийский пистолет из его левой ольстры... Капитанский конь сдал назад... Ах, эта прекрасная, обнаженная до плеча девичья рука с грозным оружием! Я был ослеплен ею. В другой миг младшие офицеры авангарда выхватили и свои пистолеты - прикрыть командира. Но их руки дрогнули, они невольно переглянулись - и стволы их закосили в разные стороны... Ах, есть за что уважать и французов!
       - Я вижу, он заряжен, - продолжала девица голосом столь же решительным, но с простительным в сию минуту надрывом. - И порох на полке. Значит, в следующий миг, простите меня, месье капитан, ваша голова расколется от удара пули. Моя рука не дрогнет...
       Однако ж, замечу, девица весьма благоразумно не подняла дуло на капитана, ибо война есть война и уж чрезмерной куртуазности от прочих кавалеров ждать было бы нечего.
       - Сей роковой выстрел станет сигналом, - продолжала девица. - Тотчас же на вашу партию ударит сверху вся моя, пускай и не по-военному, но все же обученная давать отпор армия. (При этих словах весь эскадрон сделал "равнение налево" - на лесной склон.) А в роли Аннибалова слона выступит бык, который пулями уж точно не пуган. Трех или четырех всадников он успеет смять и раздавить прежде, чем будет сражен. Мы возьмем вас в топоры, цепы и косы. Мой кузнец с братом своим ударят в лоб, а их пулями разом не свалишь. У них под простонародным платьем самолично выкованные кирасы, охотничьими ружьями проверенные... Нет сомнения, что вы одержите победу, и мы здесь все поляжем, как три сотни спартанцев царя Леонида. Но наша гибель будет славной, а ваша победа - позорной, ибо так же несомненно, что с десяток, а то и больше воинов вы потеряете, и ваш доклад командованию, ежели доклад сей будет честен, а не легендой о нападении несметного числа гогов и магогов, выставит вас посмешищем... Впрочем, не вас, ибо вы будете мертвы, капитан... Вот ваш пистолет.
       И девица столь же изящным движением вернула пистолет в ольстру. Правда, чуть не промахнулась мимо от едва сдерживаемого волнения.
       Что царь спартанцев! Теперь дева сия виделась воистину скифской царицей Томирис, противоставшей самому Киру. Так я и сказал:
       - Не иначе царица Томирис в новом обличии!
       - Браво!.. - не прошептал, а выдохнул всей душой Евгений. - Или же несравненная Зенобия. А что будете делать вы, если в нас ударят?
       - Самое большее - стать вторым быком... ибо скрываться тоже будет позор, - отвечал я.
       - А как же наш поединок? - лукаво прищурился Евгений.
       - Он и станет прологом сего странного боя.
       - Но ведь мы без оружия, - пытал меня Евгений.
       - Придется добыть... - ответил я и не сдержался: - Или же обойтись так. Мы же варвары в вашем разумении, скифы, а варвары и голыми руками воевать не брезгуют.
       - Браво! - на этот раз без всякого восхищения ухмыльнулся Евгений и... отодвинулся слегка.
       Дельно, что к нам никто не прислушивался... Да весь эскадрон стоял оглушенный, контуженный необыкновенными речами прекрасной девицы, в одиночку преградившей неприятелю путь, как все триста спартанцев Леонида в одном ее лице. Несколько времени стояла полная тишина, только что-то продолжало угрожающе потрескивать верхами.
       Между тем, и капитан перевел дух... и ожил. Вернее, повременил умирать.
       - По чести говоря, сама ваша угроза, сударыня, выглядит легендой и небылицей, кои про московитов уже со времен скифских бродят, - нарочито веселым тоном завел он. - Я не верю, что русский крестьянин ударит в нас. Может, вы его и застращали и выгнали в лес... Но теперь... Он раб. Я сейчас крикну обещание свободы и воли, данное моим императором, - и посмотрим, что будет.
       - Вы совсем не знаете мирного русского крестьянина, - мило улыбнулась девица. - По натуре он отнюдь не раб, а разбойник. Дайте ему каплю воли, и вот увидите: своя кровь ему будет водой, и чужая жизнь - грошом ломаным. Проверять на собственной шкуре рекомендовать вам не решусь. И вот еще незадача - на каком же языке вы готовы околдовать моих рабов своими обещаниями? Французскому мои крестьяне не обучены, уж извините за огрех.
       По чести говоря, я и сам не слишком верил в отчаянное геройство, пусть и непуганных, мужиков. Неужто и правда возьмут эскадрон в топоры и косы! Ведь разбегутся же от первого же залпа! Не ватагу же Стеньки Разина, не разномастную же пугачевскую орду, уже стреляную и пытанную, ни на чью милость не надеющуюся, собрала под свое кисейное знамя сия лесная барышня? Сомнения кружили в душе моей, не знал я еще в те дни о начале крестьянской партизанщины, не просветил меня еще Денис Васильевич Давыдов на сей предмет. А вот мой противник, с коим стояли мы теперь плечом к плечу, опыт имел и нахмурился вдруг.
       - Ну, уж если в сих бескрайних чащобах прилежные ученики гишпанских партизан разведутся, тогда нам сильно не поздоровится... признаю, - шепнул он.
       - А вы капитану добрый совет дайте, - не задержался я.
       - Был бы в седле, так дал бы, - многозначительно и высокомерно, как француз, и лаконично, как спартанец, сказал Евгений.
       Впрочем, матерый гусарский капитан будто бы услыхал сей молчаливый совет.
       - Только из восхищения вами, мадемуазель Верховская, вашей юной красотой и вашей невиданной смелостью, я готов принять указанные условия... - проговорил сей бравый вояка, чуть склонив голову. - Однако же и свои условия поставлю.
       - Какие же? - в волнении спросила девица.
       - А условия просты: все топоры и косы и прочие железные орудия, способные нанести увечья, сложить под охрану. Быка вашего Аннибалова посадить на кольцо и запереть... Заметьте, сударыня, отнюдь не капитуляции требую.
       С этими словами капитан подмигнул своим офицерам, и те поддержали своего командира непринужденным смехом... однако ж поглядывая на верхотуры с тою же опаской.
       - Что ж. По рукам, - живо проговорила девица и столь же деловито обратилась ко всему эскадрону: - Условия приняты. Прошу следовать за мной, господа.
       И она тотчас направилась к своей коляске, поджидавшей ее вдали.
       Почудилось мне, что походка ее сделалась усталой, а плечи едва подрагивали, как если бы она на ходу с большим усилием сдерживала слезы... Я восхищался ею и в ту минуту, будучи готов уже презреть законы благородного поединка и первым же делом отдать за нее жизнь, если бы вдруг капитан переменил свое решение и битва все же завязалась.
       Не стану перечислять всех комплиментов и эпитетов, коими наградили вдогонку барышню Верховскую французские гусары, ожив, обретя дар речи и тронувшись, наконец, с места. Все эпитеты были банальными и в превосходной степени, ни одного непристойного или ироничного, пусть даже иной и граничил с солдатской вульгарностью. Ясное дело, уже готовилась междоусобица за ее сердце, были в строю помоложе и посмазливее матёрого капитана, и любая непристойная шутка могла прямо здесь обернуться вызовом на дуэль, спешив и прибавив нашему с Евгением полку еще пару-другую вояк. Вот и Евгений не сдержал чувств, о себе уж умолчу более.
       - А что, пожалуй, возник еще один весомый повод для нашего поединка, - шепнул он, склонив голову.
       - Если вы, лейтенант, хоть единым намёком смутите сие, пусть и беззаветно отважное, но явно неопытное создание, я вас убью непременно, - пообещал я Евгению.
       - Вот и чудесно! Чудесно! - потер руки лейтенант.
       Гусары меж собой продолжали шутить, но все косясь на склон и за сим рискуя въехать на постой с кривошеей. Многие на ходу проверяли пистолеты, кое-кто из нерадивых и незапасливых взялся заряжать.
       И вот, пока ближайшие четверть часа пройдут даже не на рыси, а на шагу, я вновь позволю себе повернуть время вспять и рассказать немного о помещиках Верховских и том, что происходило в имении Веледниково днем-другим раньше.
      
       Вообрази себе, любезный читатель, бунт.
       - Вот уж невидаль, труд невелик! - скажет ныне любой, разве что спросит: - А какой нужно вообразить? Всякие бунты на Руси заваривались, да выкипали, и только горелым долго несло да одинаково от любого из бунтов.
       Уточню: бунт дворни, при барине состоявшей в нижних чинах. "Так то и воображать нечего! - усмехнется едва не всякий читатель, разве что не девица, на французских романах взращенная. - Репетиции бунтов подобного рода можно, что ни вечер, видеть на Руси под каждым кабаком. Один напившийся ухарь-затейник, пара слабосочных и визгливых подпевал при нем да еще для зрелища и крика народец кругом. И случаются бунты такие, если только сам кабатчик не в больших силах. Или же, на самый худой конец, бунт отчаяния, когда уж лучше совсем не жить, чем жить под каким-нибудь одуревшим извергом. На такого ли вы барина намекаете?
       Барин как барин, скажу я: в меру строг, но отходчив редкостно. Не поверить: сам, бывало, к мужикам с вином ездил, да не с каким-нибудь, а с французским, приучал их морды не кривить от чужеземной кислятины, да и дворню ближнюю не умучивал.
       Вижу недоумение. Что ж, прибавлю оного: бунт был панический.
       Вообразить такой бунт трудно, и без разъяснения не обойтись. Но первоначально обязан я кратко, по-военному представить самого помещика Аристарха Евагриевича Верховского, отца прекрасной и отважной девицы.
       Ямбургского гренадерского полка поручик в отставке. Росту весьма высокого, широкоплечий, с умом объемистым и образованным, к случаю пытливым и изобретательным, однако ж нимало не расчетливым и разбегающимся. Души широкой, вспыльчивой и, как уже было сказано, быстро и до слез отходчивой и, увы, пьянству с молодости преданной.
       В год Бонапартова нашествия отставному поручику Верховскому пошел шестой десяток и, видя его, когда он был еще на ногах и в силе, можно было сравнить его с древним, но давно заброшенным замком-цитаделью: величав и грозен, но уже совсем развалина, вызывающая скорее вздох грусти, нежели благоговения.
       Гренадерская молодость Верховского пролетела весело и разгульно и, как и молодость моего отца, не блеснувши особенными воинскими подвигами. Старший брат поручика, тоже гренадер, и вовсе был убит на дуэли... Горе матери так потрясло впечатлительного Аристарха, что он поклялся ей перед иконой Богородицы, что никогда никаких ссор ни с кем затевать не будет, как и напрашиваться на них сам. Лучшим способом исполнить клятву при таком характере было выйти в отставку.
       Мать, между тем, оставалась столь безутешна, что вскоре угасла, а за ней вскоре последовал и обожавший ее супруг, помещик Евагрий Николаевич Верховский, за коим имелись дом в Москве, четыре обширных имения в двух губерниях и несколько тысяч душ.
       В одночасье Аристарх сделался наследником немалого состояния. Будучи по натуре любопытным и любознательным, он проездился по Европе, где, по его собственным поздним уверениям, блистал подвигами амурными. Но вскоре все наскучило ему, он загрустил, вернулся в отчизну и предался тому развлечению души, кое обычно не прекращается само, как пожар засушливым и жарким летом, до тех самых пор, пока не выжжет все селение дотла. Коротко говоря, помещик взял в друзья и попутчики жизни бутылку вина и колоду карт.
       Некоторого времени потребовалось, чтобы прокутить и спустить три имения из четырех, притом самых больших. Четвертому имению, Веледниково, самому маленькому и неприметному средь лесов, должно было бы уйти первым, кабы Верховский как-то нечаянно не запамятовал о нем, поелику ни разу в нем и не был. Когда черед дошел до того, чтобы и это гнездо поставить на кон, отставной поручик вдруг сделал передышку, задумался. Что была за чудесная минута раздумья, как не чудо! Может статься, мать Аристарха умолила там, в Царстве Небесном, его Ангела-хранителя в последний раз окликнуть непутевого сына, дать ему подзатыльник крылом... В общем, Аристарх решил прежде, чем расставаться и с этой частью наследства, глянуть на нее одним глазком. Для чего? Да просто из природного любопытства! И в тот же день он отправился в путь - благо, Веледниково, как ни удивительно, стояло к столице ближе прочих усадеб, уже к тому дню потерянных.
       И вот, на самом въезде в усадьбу, под вечер он был остановлен, можно сказать, таким же беспримерным пикетом, коим много позже был остановлен эскадрон французских гусар, и могла бы быть, полагаю, остановлена на время и вся Великая Армия. Наш же беспутный в ту пору помещик был остановлен на всю жизнь... Много раз воображал я ту встречу, даже картину писал в мифической манере... Но нет! Там была такая искра, такая молынья, кою не напишешь ни на холсте, ни в воображении! Просто шла себе через двор крепостная девица-красавица, высокая, статная, а тут молодой барин, коего здесь и не помнил никто, нагрянул на двор нежданно-инкогнито... Да и оцепенели оба. И, считай, застрял Аристарх Верховский в том дворе на веки веков.
       Историй подобного начала на Руси случалось немало, только счастливых концов у них не найдешь. Разбирать их по ягодкам да косточкам - безделица старых чепцов. А про молынью ангельскую, до глубины сердца обоих пронзившую, не вру! Ибо здесь конец истории, хоть и печальный, но счастливый, коли не с земли глядеть на нее, а прямо из Царствия Небесного. Стал бы иной хлыщ, дон Хуан захолустный, венчаться тайно с дворовой девушкой, узнав, что роды будут тяжкими до смертного труда? Иной бы подлец и вздохнул облегченно, перекрестившись как-нибудь наискось. Но только не наш сердечный повеса.
       За двое суток до рождения дочери, а кончины ее матери, рабы Божьей Варвары, придумал он, что и как нужно делать. Ночью нагрянул к попу, вытряхнул его из теплой постели и так напугал сонного, что провел тот в домовой церкви усадебной весь обряд тихо и мирно, будто лунатик, и только потом не раз кидался в ноги барину, умоляя не выдавать его и никому ничего не рассказывать. Поп сидел в имении, считай, под арестом до самой кончины молодой жены Верховского, он же и отпевал ее, он же и крестил новорожденную - рабу Божью Полину. Одно добро вышло вторым: хоть и сокрушался батюшка, но до конца своих дней нужды ни в чем не имел и молился вечно за своего нелегкого благодетеля.
       А после кончины законной жены Аристарха Верховского началась иная история, тоже удивительная. Верховский применил всю свою природную изобретательность, чтобы дать дочери будущность не ласкаемой судьбою полупростолюдинки, но истинной барышни. Тайну рождения Полины он обставил основательно и заковыристо. Всю посвященную дворню он озолотил и - не поверите! - услал обозом в Курляндию, подарком к одному своему приятелю-однополчанину, мелкотравчатому помещику, к коему самолично пред тем съездил, обо всем договорился да еще и приплатил... Себе же набрал новый "гарнизон".
       Содержание тайны и будущность дочери требовали средств. И тогда случилось странное чудо... Как полагаешь, любезный читатель, может ли Господь оказать помощь в карточной игре? Никак! Один грех игра, тут только лукавый фармазон помощник. Но ведь порой попускает Господь лукавому ввязаться в праведное дело, а потом и проиграть на его пользу, не так ли? В общем, пускай каждый сам объяснит себе то событие. Верховский, скрепя сердце, заложил имение, остался у него в полной власти только московский дом. И вот в тот самый день, когда сделан был заклад, объявился вдруг старый дружок, "однополчанин" по ломберному столу, встретился прямо на пороге закладной конторы.
       Такой примерный разговор произошел меж ними.
       - Не играю более, - отказал Верховский.
       - Ты ж сейчас при хороших деньгах! - удивился с усмешкой приятель. - И в долг брать не нужно, в кои-то веки. Хоть одну-то партейку в фараона ради души разогрева и пробужденья?
       - Душа-то, наконец, разбужена, то она раньше спала, - отвечал Верховский. - Играть не стану, уволь.
       Приятель пригляделся, прищурился.
       - Сам ты себя от жизни уволил, Аристархушка, - вновь усмехнулся он. - Вон какой осторожный да скрытный сделался, что за дела у тебя? Очи долу теперь. А раньше-то орлом только по высям и глядел, и летал, недаром Верховским звался. А нынче, не ровен час, Низовским прозовут.
       Вспыхнул Аристарх, через полчаса сели играть. И что же! Первый раз в жизни выиграл Верховский у того пройдохи и не просто выиграл, а расчистил по орех. Тот уж и своё имение ставил, но теперь Верховский отказался наотрез.
       - Жалко, не ты у меня в веке минувшем имение-другое прихватил по дурости моей же, - сказал он. - На них бы сыграл. А так - довольно.
       - Чёрт ли тебя мне нынче послал! - прошипел приятель, вставая из-за стола и обтирая платком шею.
       Поди рассуди в нашей жизни, кто кого и кому посылает, то ведомо лишь небесной канцелярии. Радостный наш игрок помчался первым делом не в ресторацию выигрыш праздновать, а в храм свечки ставить. Нищих в тот день тоже Бог посетил. Вернул Верховский свой заклад, снова проездился меж столицами, устроил дочь Полину в хороший пансион, стремительно, хоть и с известными тратами, справил важные документы о страховке усадьбы и о том, что Полина Верховская является законной наследной владелицей всего имения, и по завершении всех благих дел... запил на радостях, как давно не запивал.
       И в тот самый день, когда русская гвардия погибала у Фридлянда, отставной поручик Верховский едва и сам не погиб, да только - позорно: еле не утонул во хмелю на Патриарших прудах, кинувшись вместе с порывом ветра за зонтиком какой-то барышни, в пруд тем ветром унесенным. А когда вдруг захлебнулся было насмерть сей куртуазный кавалер и вытаскивали его едва не бездыханного на берег, привиделся ему другой старый друг, настоящий однополчанин, дослужившийся до полковника, да и сложивший голову в той самой битве. Корил он Верховского за многое, а больше за то, что тот жизнь свою прожигал без дела, да и теперь не ценит сию жизнь, данную ему, между прочим, для особых дел. А вот в скором времени, предупредил погибший друг, повалят на Россию Бонапартовы гоги и магоги, и пройдет несметная чужеземная орда теперь не с востока, а с запада, пройдет прямо через его имение Веледниково на Москву, и сгорит Москва. И в той беде немало будет повинен сам Аристарх Васильевич Верховский... коли не образумится ныне и присно и во веки веков.
       Очнулся к жизни наш счастливый игрок, питие предал анафеме и на первых порах предался пророчествам. Вещал при случае, в свете и у храмов даже, что Бонапарт придет на Москву и спалит ее. Ясное дело, принимать Верховского и вовсе перестали, рекомендуя его друг другу как опасного юродивого, распускающего панические слухи. Едва в сумасшедший дом не упекли в честь подписания Тильзитского мира и по "рапорту" Дворянского клуба московским властям. Вовремя вспомнил Верховский про репутацию и будущность дочери и тихо исчез из Москвы, уехал в свое имение.
       Что происходило в Веледникове в последующие годы, пока оставлю тайной столь же запечатанной, коей оставалась она и для дочери его Полины, возраставшей в пансионе. К шестнадцати годам она и возросла вершка на три выше всех своих подруг-пансионерок и стала ими верховодить, как раньше верховодила всей дворней ее покойная матушка. Нрав у Полины созрел от матери хозяйственный, спокойный и решительный, а разум от отца, хоть и не утонченный, зато не склонный к излишним мечтаниям, любознательный и раскидистый. Прозвали ее в пансионе Полиной Великой - и выходила она таковой по всем статьям. Смотрели на нее иные хладнокровные и высокородные девицы и дамы и прозревали в дородности ее, в здоровом румянце, не сходившем со щёк, таинственное смешение кровей. Как тайну под спудом ни держи, а душок-слушок она даст наружу. Доходили слухи и о том, что отец Полины Великой заперся в имении и чудит. В общем, стала рваться Полина прочь из пансиона всей душой и, не задержавшись ни на день в столице после выпуска, полетела в родное гнездо, кое нашла чудесно преобразившимся. До Бонапартова нашествия, меж тем, оставалось два года, кои мы за ненадобностью пропустим, а сразу перейдем к канунам бунта.
       Незадолго до вступления в Веледниково эскадрона французских гусар и вашего покорного слуги при нем помещик Аристарх Верховский уже радовался большой победе. Не над неприятелем, а над своей дочерью. Наконец-то, ему удалось уломать ее, уговорить покинуть усадьбу в виду угрожающего приближения врага. Отправлял он Полину не в Москву, судьбу коей уже считал предрешенной (да и московский дом свой он уже успел загодя и вполне выгодно застраховать), а к дальней тетке в Ярославль. Сам же оставался в усадьбе, как он говорил сам, "во исполнение перед Отечеством и Государем Императором священного долга, на который уже набежали большие проценты". Легко догадаться, что расставание отца с дочерью было слезным и полным разных благословений и последних напутствий.
       Что ж, в одиночку ли собирался воевать храбрый помещик со всей чужеземной ордой? Отнюдь нет. Неспроста он чудил минувшие годы в своем имении. Он со своими мужиками "играл в солдатики". Две деревни тайно и самолично забрал в рекруты, вещал мужикам, что на Русь идет рать антихриста и они, мужики то есть, вкупе со своим барином, должны не выю покорно склонить, а врага, сколь хватит сил, побить. Была и муштра, были и заимки, устроенные в глухих лесах, учил помещик мужиков делать засады и воевать подручными крестьянскими средствами, дружно брать врага в топоры, косы и вилы. Ружьями Верховский своих мужичков, слава Богу, не снабдил, но стрелять, так сказать, из своих рук учил, чтобы при случае трофейные ружья годились не только в палицы. В мирное время отпусти таких мужичков в отход, так, глядишь, не артель плотничью или биндюжную они собьют, а прямиком разбойничью шайку, да такую, что и самому Кудеяру не снилась. И еще один, особый подарок, особый хлеб-соль приготовил помещик Верховский неприятелю, но о том подарке, опять же, умолчу до поры.
       Что же Полина Аристарховна? Поехала ли она спасаться от нашествия? Отправилась ли она, обливаясь слезами по отцу, оставшемуся геройствовать, к дальней своей родне? Легко догадаться, что не была бы она дочерью своего отца, когда бы так покорно и сделала. Она тоже приготовила отцу подарок и сюрприз.
       Полина Аристарховна по-своему, по-свойски мужиков обходила, круто им пригрозила несладким будущим, когда в наследство войдет, коли они расскажут отцу о ее затее. Побожились мужики, и устроила она себе тайное прибежище в дальней из деревень, куда и удалилась благополучно, мысля себя достойным заместителем командира поголовного ополчения, а в случае геройской гибели отца - вот при этой мысли слёзы и катились из ее глаз! - и самим командиром. Еще только собирался Денис Васильевич Давыдов объяснять князю Багратиону выгоды партизанской войны, а уж тут, в Веледникове и окрестностях его, располагалась в полной готовности грозная партизанская партия...
       И вот только успела Полина укрыться и устроиться на месте, только дала она волю своему воображению представить, как в трудную минуту обороны объявится она пред отцом своим, как кинется ему в ноги и как встанет потом рядом с ним плечом к плечу в битве с чадами антихриста, как вдруг объявляется пред ней взмыленный от спешки, волнения и страха самый верный ее человек в имении - молодой кузнец Пашка, тот самый, что руку барышне подавал и встал перед французским эскадроном грозно, с топором за поясом... Да Пашкой-то его не назовешь, а только уважительно Павлом. За что - в свой черед отдельный разговор.
       Объявился кузнец Павел, весь сам как в горячке, и говорит: беда, с барином удар случился, положен в постели, едва языком шевелят. Встрепенулась Полина, полетела к отцу. Не так она представляла себе возвращение.
       А случилось вот что. Оставшись один, без дочери, пред коей капли вина в рот не брал, решил Аристарх Евагриевич обойти все свои тайные фортификации и напоследок заглянул в особый подвал, где держал для приема гостей доброе французское вино не только в бутылках, но и в бочках. Любил он порой спуститься в подвал и ласково погладить те бочки. Неспроста то делал. Но до сих пор во хмелю никогда из подвала не поднимался. А вот теперь на радостях, что все устраивается, как он и предполагал, взял и задержался в подвале. Задержался да и не сдержался. Думал: вот враг найдет, так уж совсем радости своей будет, так уж напоследок.
       В подвале том и при открытом-то затворе все одно темно, счет времени помещик потерял, как в былые времена за бутылкой да за ломберным столом, так и сам потерялся. Ищут его, и слышит вдруг кузнец Павел из-под пола громогласные тосты за победу русского оружия. Он свечу зажёг, стал спускаться в подвал со свечой. Увидел его барин, так глазами сверкнул, будто в ночи разом из двух пистолетов пальнул залпом.
       Рассказывал Павел барышне:
       - Как закричит-то на меня барин: "Куда с огнем прёшь, дурень! - да и вынес меня из подвала в единый миг, как пушинку. По сю пору дух закладывает, верить не могу, откуда столько сил у барина, ведь пудов шесть во мне. А у барина глаза-то вдруг налились, багрец по лицу выступил, задышали и валиться стали... Беда, барышня Полина Аристарховна, виноват, казни.
       Какие уж тут казни, когда каждый человек на счету! Домчали живо. Увидала Полина Аристарховна отца в постелях, обомлела: у того и вправду левая рука с левой же ногою плетьми лежат, слова отдельные помещик выговаривает, но ни сил, ни воли дать выволочку дочери, ослушавшейся отца. Глазами вращает, и слеза из одного, из правого, все течет и течет, не прерываясь.
       Собралась с духом Полина, первым делом страх от себя отогнала.
       - Батюшка, война отменяется, - решила она. - Увозим вас прочь, пускай пока усадьба пропадает. Прогонит наше войско Бонапарта, тогда и вернемся, пусть и на пепелище.
       Отец вдруг крепко схватил ее за запястье здоровой рукой и головой замотал: "Ни... ни...
       - Не перечьте, батюшка, уж простите. Сам Бог, видать, распорядился не воевать вам нынче.
       И уж кузнецу велит бежать на конюшню, передать приказ новой хозяйки: заложить лучшую коляску, а в нее - перину, подушку и одеяло.
       - Сначала в Москву, до доктора.
       - Ни... ни... - прямо весь багровеет, а то белеет помещик и указывает здоровой рукой. - Перо... перо... писать...
       Решила Полина: пускай отец успокоится, попишет, коль сможет, а она пока всем успеет распорядиться. И только поднесла постельный столик с пером, листом бумаги и чернильницей - "да пускай и постелю чернилами зальет, Бог с ней! - как слышит шум во дворе и крики. Вот он бунт!
       Услыхав, что барина паралич свалил и защиты никакой не стало, струсила ближняя дворня и собралась в бега. Да и, сказать, сам помещик тому страху заранее пособил, поддерживая поистине мифические слухи о том, что хранцы - не только отъявленные нехристи, но и людей едят, а у иных песьи да волчьи головы на плечах. Сгущал краски больше смеху ради, а вот теперь аукнулось.
       Разгневалась Полина Великая. Не долго думая сорвала со стены два пистолета, в каждую руку по одному. А надо сказать, у Верховского в любой комнате арсенал был не только на виду развешан, но и по укромным местам разложен. Одна пороховница в туалетном столе лежала. Живо зарядила Полина оружие, как отец показывал, и поспешила на двор.
       А там уже самого Павла и его младшего брата Ваську - он возницей был при встрече с гусарами - уже как врагов поколотить готовы: они остановить панику взялись, да у народа в безумстве страха найдется сил целое войско смести.
       - Ах вы, черти неблагодарные! - воскликнула Полина отнюдь не по-французски. - Батюшку предать! В бега пуститься! Вот я вам!
       И первый выстрел в небо - бах! У иных уши заложило, иные и обделались. Сникла дворня контуженная.
       - Сейчас же из деревни все поголовное ополчение батюшкино приведу! - пуще оружия пригрозила Полина Аристарховна. - Оно с вами со всеми по-свойски разберется, как с подлыми изменниками!
       Барин только мужиков партизанщине учил, а дворню продолжал держать в нежностях, чтобы не слишком смелела. Надо ли говорить, что мужики дворню баринову терпеть не могли и военные маневры против нее, только дай приказ, провели бы на славу.
       Совсем нишкнула дворня. Второго выстрела не потребовалось. Отдала Полина сразу дюжину распоряжений, чтобы занять утихомиренных слуг делом и толпу их рассеять, посмотрела - все уж сломя головы кинулись исполнять волю барышни, - и тотчас поспешила обратно в дом.
       На одеяле несколько капель чернильных нашлось, зато записка была завершена:
       "Дороги не вынесу, в том клянусь (тут клякса приличная, как печать клятвы). Отлежусь, так полегчает. Велю: спасайся. На все воля Божья.

    Твой несчастный отец"

       Лежит Аристарх Евагриевич, глаза прикрыл. То ли вид делает, то ли в самом деле еле не при смерти. Дочь внимательно присмотрелась к отцу. Поглядела еще раз на записку: каракули не слишком уж в разброде. И сказала решительно:
       - Ладно же, батюшка, ваша воля. Но теперь и мое условие есть: или вместе уезжаем сейчас же, или вместе остаемся. Жить или умирать совместно, как Бог повелит.
       Помещик широко раскрыл глаза.
       - Я вас одного, пока сами на ноги не поднимитесь, здесь не оставлю, так и знайте, батюшка, - продолжала примерная дочь. - Сама же вас и обиходить буду. И компрессы поставлю, и кровь пущу, учена. Враг придет, приму врага достойно. Но войны покамест никакой. Пока Господь вас с одра болезни не поднимет, никакой партизанщины. А там видно будет. Сами горячо молитесь, батюшка, и я молиться стану. А меня более не гоните. Не выгоните ничем. Я ваша дочь, вы меня знаете.
       Последние слова самыми убедительными пришлись. Опустил помещик веки, к перу не потянулся - вотще было брать перо. Только протянул здоровую руку к дочери. Полина схватила руку отцову, припала к ней губами - и только тут, пока отец не видит, пустила слезу.
       А спустя два дня Полина самолично встретила и приняла неприятеля таким образом, что впору написать примерное руководство к тому, "Как сдать неприятелю крепость без боя и при том сохранить собственное достоинство вкупе с уважением в памяти потомков.
      
       Меж тем коляска неторопливо тронулась в обратный путь, а за ней следом - и неприятельский эскадрон. Посмотрел бы со стороны непосвященный наблюдатель, так, верно, подумал бы, что выехала на утреннюю лесную прогулку некая особа едва ли не императорских кровей с отрядом почетного охранения.
       И вот с той минуты, как открылась взору завоевателей усадьба Веледниково, несомненно началась новая глава сей истории...
      

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    С восхвалением отважных сабинянок, дружеской попойкой

    с неприятельским капитаном, одним невыполненным обещанием

    и новой нежданной контузией

      
       Никогда дотоле не видал я усадеб, подобной Веледникову. Своим необычным планом показалась она мне чем-то средним между патрицианской виллой времен императорского Рима и укрепленным острогом времен Петровских и дальних пределов Империи нашей Российской.
       Дом и прочие строения выглядели новенькими, как говорится, с иголочки. Дом, любезный читатель, вообрази себе обычный, без лишней роскоши, помещика средней руки. Флигеля при нем тоже особого удивления не вызывающие. Иное дело службы: все они распространялись не на задворках, не в сторонке, а двумя ровными рядами фланкировали хозяйский дом и выстроены были по подобию галерей. Так весь передний двор усадьбы напоминал собою внутренний двор римской виллы - перистиль. Здесь получалось каре, однако с одной открытой на въезд стороной. На открытой же стороне располагался неизменный при усадьбе пруд. Он был копаным, продолговатым по форме и занимал все пространство между службами. Как же подъехать к дому? А по мосту, перекинутому через тот пруд! Убери или разрушь мост - и не станет никакого подъезда к парадному фасаду усадьбы, только брод.
       Имея от природы богатое воображение, я представил себе, как в случае опасности мост поднимается с помощью особого механизма подобно въездным мостам при древних замках. В случае опасности! Необычайная встреча, которой удостоила неприятельский эскадрон молодая хозяйка усадьбы, и вид самой усадьбы вдруг соединились в моем разумении в единое целое. Образ был не слишком ясен, но в уме вызвал подозрения, а в душе тревогу. Мне уж раз досталось от своих - и немало, а пуганая ворона куста боится... хотя, признаюсь, никогда я не видел себя в трусливом десятке.
       - Верно же: не то форт, удобный для постоя гарнизона, не то просто-напросто весьма удобная ловушка, - проговорил Евгений, зорко приметив, как, взойдя на мост, я начал озабоченно вертеть головою. - Вы тоже так разумеете, как я погляжу?
       Говорил он не то чтобы шепотом, потому как деревянный мост в те мгновения весь гудел и грохотал под копытами коней.
       - Подобных усадеб в России немало, - прямо солгал я, думая, что Евгений в отрочестве сидел на Мойке безвылазно, да и при непрошеном своем вторжении на Русь не много усадеб успел повидать.
       - Полагаю, сей обычай построек здесь утвержден со времен монгольского нашествия, - язвительно ответил Евгений.
       Я остро глянул на него и смолчал, не желая вступать в перепалку. Евгений усмехнулся. Дуэль взглядов обошлась двумя единовременными выстрелами, не причинившими противникам никакого вреда.
       Между тем произошла остановка, а следом за ней - короткая заминка. Я приметил слегка недоуменное лицо капитана, приметил и прятавшуюся у него под усами снисходительную улыбку. Капитан стал сдержанно командовать, как оказалось, уже исполняя приказы на правах младшего офицера. Немногим раньше, пред тем, как эскадрон встал, остановился его авангард - коляска с хозяйкой усадьбы. Полина Аристарховна подозвала капитана и... и всем распорядилась: сказала ему, где и как разместить в усадьбе нижние чины, где и как получить фураж и провиант, потом указала на окна второго этажа усадьбы, где уже была подготовлена комната для командира эскадрона. Указано было, где разместиться в доме и другим офицерам. Все было продумано загодя.
       - Через час прошу всех господ офицеров к столу, - заключила хозяйка усадьбы перечень своих распоряжений по вражескому эскадрону. - С дороги позавтракаете - так, верно, добрее будете, и угроз от вас меньше ожидать придется.
       Капитан только моргал удивленно, да усами, как рак, шевелил.
       Отдав приказы своим, он наткнулся взглядом на нас и задумался. Особенно его смущал мой щегольской мундир императорского порученца.
       - А с вами, господа офицеры, что прикажете в сем положении делать? - прямо и вполне простодушно вопросил он. - Под стражу и на запор в амбар сажать - позорно окажется для всей Великой Армии... На смех этим варварам.
       - Зачем же под стражу, господин капитан? - явно сдерживая собственную снисходительную усмешку, стал успокаивать капитана Евгений. - Мы и так отсюда никуда деться не сможем. Тут кругом одни бородатые варвары с топорами и косами... А за их кругом, вероятно, казаки. Те еще свирепее. Вот императорский порученец подтвердит, он едва спасся от них. (Я кивнул, тоже кусая губы, чтобы подавить улыбку иного рода, вполне саркастическую.) Если вы полагаете, что у нас в мыслях побег, то, право, я тотчас же готов и вас на дуэль вызвать.
       - Удивляюсь, Нантийоль, как вы до сих пор голову сносили, - вовсе без смеха, холодно проговорил капитан. - Выходит, слово даете?
       - Безоговорочно, господин капитан! - тотчас же встрял я, заметив, что Евгений опять начинает закипать и вот-вот новую беду на себя некстати накличет.
       Едва ли не всякий, нарушающий обычный порядок вещей, успевает стяжать свою минуту славы. Так капитану пришлось представлять нас хозяйке усадьбы на особый манер и к нашему вящему удовольствию.
       - Вот, мадемуазель Верховская, вынужден представить вам двух офицеров, кои здесь будут находиться на особом положении.
       Полина Аристарховна посмотрела на одного, посмотрела на другого... и зарделась. И право сказать, один был лучше другого, а какой кого лучше, пока неизвестно... Мундирами и видом своим мы оба сильно отличались от прочих гусар, чем особое внимание к нам уже было обеспечено. Мундир, сидевший на мне, был куда блистательнее егерской одёжи Евгения, зато тот был дьявольски красив: черты тонкие, глаз черен, волос врановый.
       Мы с поклонами представились сами в известных подробностях.
       - Трудность заключается в том, что есть необходимость разместить их как можно дальше друг от друга, - сказал вздохнув капитан.
       Вот и загадка нам была теперь обеспечена, от чего уж не кто иной, включая престарелого капитана, не мог стать нам соперником в битве за сердце девицы, буде такая разыгралась бы... а дело к тому несомненно шло.
       - Что же... - улыбнулась смущенная хозяйка усадьбы. - Неужели они взаимодействуют между собою подобно пороху и горящему фитилю?
       " Прелюбопытно, кого из нас чем она определила?" - мелькнула у меня в голове веселая, но ревностная мысль.
       - Меж ними тянется старая тяжба, о которой они сами вам расскажут, коли соизволят, - сообщил капитан просто, не выражая по поводу той таинственной тяжбы никаких чувств. - Их не стоит оставлять наедине, они начнут бесконечные споры и распри, забывая о воинском долге.
       Я глянул искоса на Евгения: он сдерживал в себе разные дерзости. Видно было, что наш поединок стоит для него важнее прочих неприятностей.
       - Но надеюсь, за одним столом вместе со всеми им позволено находиться? - Вот удивительно: Полина уже начала просить за нас!
       - Разумеется, сударыня, - кивнул капитан и сказал с особым нажимом: - Они же не под арестом... Разве что на разных концах стола.
       - Вот северный флигель, вот южный, - изящным жестом указала хозяйка усадьбы. - Между ними довольно ли станет расстояния, чтобы весь дом не загорелся от близости сих господ офицеров друг к другу?
       Она вновь так мило зарделась, что все трое готовы были припасть перед ней на колено.
       - Вполне, - кашлянув, сказал капитан.
       - Что ж, милости прошу, вступайте в мой дом, я сама покажу вам ваши обители, - пригласила нас Полина Аристарховна.
       Так вот и получилось, что в ее гостеприимный дом первыми из непрошенных гостей вошли командир французского гусарского эскадрона, капитан Фрежак, а следом за ним два опальных, подверженных трибуналу офицера. Воображаю, как смотрели нам в спины прочие чины. Уже в ту минуту мы оба нажили себе еще полдюжины врагов.
       Капитан шел впереди с Полиной, декламируя комплименты.
       - Скверный вы, однако, разведчик, из начинающих, - явно пользуясь глухотой капитана, обратившегося в токующего тетерева, прямо в дверях шепнул Евгений мне в ухо, едва не опалив его своим дыханием.
       Он испытывал меня! Что ж!
       - Добавляете повод к поводу, - живо ответил я, собрав все свое хладнокровие.
       - Отнюдь нет, - привычно усмехнулся он. - Напротив, спасаю. Только что вы совершили то, чего не смог бы совершить ни католик, ни безбожник. И тем едва не погубили себя и наш поединок. Благодарите, что прикрыл вас...
       Признаться, он крепко обескуражил меня. Я стал горячечно соображать, какую же опасную оплошность успел совершить. И похолодел.
       Еще одна деталь усадьбы была крайне необычной. Прямо над входом дома, как на въезде в монастырь, находилась небольшая икона. То была икона Божьей Матери "Умягчение злых сердец", она же "Семистрельная". С детства эта икона вызывала во мне самое острое чувство. Невыносимо было смотреть на Богородицу, пронзенную стрелами. В храме я всегда старался держаться подальше от этой иконы, а при случае проходя мимо, закрывал глаза и во тьме начинал мелко креститься. Выходит и здесь, на пороге сего дома, я по меньшей мере один раз перекрестился. Порученец самого императора Наполеона Бонапарта, француз от концов волос до сапожного каблука, лейтенант Александр Суррей, перекрестился по-православному справа налево! Вот уж воистину Бог уберег, послав вкупе с Ангелом-хранителем сего француза, коего еще надобно было убить, сведя земные счеты.
       Поблагодарить Евгения я не успел. Капитан Фрежак развернулся к нам фронтом и сурово заговорил:
       - Обещайте мне, что не станете приближаться друг к другу менее, чем на десять шагов.
       Мы невольно переглянулись, как друзья-заговорщики.
       - Клянемся, - сказал я, видя, что гордый Евгений не склонен давать никаких клятв даже под угрозой немедленного расстрела.
       - ...пока мы в ваших руках, капитан, - добавил свое условие Евгений.
       - Пусть будет так, пока вы в моей власти, лейтенант, - утвердил капитан, уже явно питая к Евгению ненависть старого и опытного, а посему сдержанного на всякую ненависть вояки. - На завтраке и вообще за общим столом вам присутствовать позволено. - И подмигнул мне. - Обоим. Благодарите хозяйку.
       Мы рассыпались в самых искренних благодарностях перед беспримерной Полиной Аристарховной. Счетов к Евгению у меня прибавилось, когда он первым был удостоен ее руки. Что ж, поле нашей обоюдной брани все расширялось!
       Нас немедленно развели по комнатам, расположенным в противостоящих друг другу флигелях. Вообрази, любезный читатель: мы могли встать перед раскрытыми окнами и приветствовать друг друга... даже и стреляться при случае - расстояния хватило бы на излет пуль из двух славных стволов Лепажа. Конечно, не пятнадцать шагов, а поболе, но все же... для утоления жажды чести довольно.
       Об обстановке дома скажу не много. Меня сразу удивила новизна всего, что бросалось в глаза. Прекрасные штофные обои. Предметы немалой стоимости. В предоставленной мне комнате, разумеется, ничего особенного, но в гостиных и парадной столовой я увидел весьма дорогие предметы в новомодном императорском стиле - empire, - сего воинственного и величественного римского духа, возрожденного мастерами Персье и Фонтеном. Сии предметы обстановки совсем недавно, по подписании Тильзитского мира, привезли не иначе как из Парижа. Я был смущен: неужто хозяева усадьбы и вправду были искренними поклонниками Бонапарта? Но ведь тогда и встреча должна была стать иной, без угроз и условий. Что-то не укладывалось в моем разумении и усиливало тревогу.
       Завтрак же был великолепен! Если бы не помнить партизанских угроз и кондиций, на первый взгляд казалось, что происходит долгожданный прием войска, вернувшегося из похода. Полина Аристарховна, разумеется, возглавляла стол, одетая в новое платье, более скромное, чем при первой встрече эскадрона, однако придававшее ей более свежего очарования. Капитан Фрежак был усажен по правую ее руку. Мы с Евгением, как и было предупреждено, были рассажены на дальних сторонах стола овальной формы. Однако хозяйка... коротко говоря, глаза у нее разбегались, а офицеры иногда поглядывали на нас искоса так, будто мы оба были внезапно свалившимися на их головы кредиторами.
       Первый тост за императора Франции был неизбежен.
       Капитан Фрежак поднялся. Бравые офицеры грянули дружно "Vive l'Impereur!". И тут произошло нечто неожиданное. Послышался шум - и в южных дверях столовой появился в домашнем стеганом халате, наброшенном на исподнее, в одном тапочке и то на босу ногу, величественно-обвисший Аристарх Евагриевич Верховский собственной персоной. Как он дошел, доковылял, будучи наполовину парализованным, одному Богу было известно и крепкой при нем служанке, которая теперь смотрела страшными глазами на дочь помещика, ожидая всяких кар за то, что не смогла удержать барина в постели. В умоляющем ее взгляде можно было прочесть: "Убейте, ничего не могла поделать! - Единственное, что она "поделала" - завязала пояс хозяйского халата, а потерю тапочка по дороге в приступе ужаса даже не приметила.
       Все оцепенели.
       - L'Impereur... ici... ici... - с превеликим трудом и в то же время с неким болезненным воодушевлением выговорил Аристарх Васильевич, привалившись плечом к косяку и бессмысленно поводя глазами, будто не в силах никого разглядеть определенно.
       Двух мгновений хватило Полине Аристарховне, чтобы собрать воедино волю, чувства и мысли.
       - Извините меня, господа, - очень сдержанно сказала она и поднялась из-за стола. - Это мой отец, он очень болен. Извините и его.
       - Теперь вы понимаете, почему я не могла представить его вам и пригласить на завтрак, - добавила она, уже подлетая к отцу.
       - Однако ваш добрый отец, похоже, был бы рад видеть в гостях императора, - как бы подбадривая и успокаивая хозяйку, непринужденным тоном сказал капитан ей вдогонку.
       - О, несомненно! - бросила через плечо Полина Аристарховна и заслонила от нас отца.
       - Папенька, так вас другой удар хватит! - повелительно обратилась она к отцу на русском. - Прошу вас обратно в постель. Будет тут император - позову вас без промедления... Пойдемте же! Представлю вас в другой раз, когда отлежитесь.
       И, о чудо: ни слова не говоря, помещик покорился дочери и, едва не повиснув на ней, двинулся в обратный путь.
       - А кто... кто... - высоким голосом вопрошал он дочь.
       - Капитан гусар Фрежак и офицеры, - негромко отвечала Полина. - Не торопитесь, батюшка, всему свое время...
       За столом все продолжали стоять с незаконченным тостом.
       - Забавное явление! - усмехнулся капитан, учтиво глядя уже не в след хозяевам, а на свой бокал, зависший в руке. - То одно, то другое. В России одни неожиданности, пора привыкать... И то признаться, мне была приготовлена такая роскошная комната, в которой и самого императора не стыдно принять... не говоря уж о каком-нибудь маршале. Эти русские ни в чем не знают меры.
       - В сём главная опасность России, - подал голос Евгений. - Как бы Великая Армия не утонула в ее гостеприимстве, не дойдя до Москвы. Я знаю, о чем говорю: восемь лет прожил в Петербурге.
       - Так вот и монголы растворились в России после давнего нашествия, - не сдержался съехидничать я. - И где они теперь, непобедимые орды Чингисхана?
       Чингисхана я приплел намеренно, будучи уверен, что о Батые и его преемниках сии завоеватели нового времени понятия не имеют.
       Капитан крякнул. Спор бы, наверно, вышел, но поднятые бокалы обязывали. Выпили за императора. Здесь, за сим столом, один Евгений знал, во славу какого Императора пью я. И он подтвердил свою верную догадку короткой усмешкой, стрелою посланною в меня через весь стол.
       На нашу эскападу капитан ответил замечанием, обращенным к Евгению. Садясь, он сказал, что тому еще придется доказывать при странных деталях его мундира, что он не русский шпион. А мне заметил более дружелюбно, что Великая Армия - вовсе не "орды Чингисхана" и мне, как офицеру если не более высокого звания, но более высокого ранга, негоже поддаваться на провокации человека, за коим по армии волочится тень неясных легенд.
       Тут и Полина Аристарховна подоспела, вовремя погасив грозовые зарницы, начавшие было сверкать над столом. Все взоры обратились к ней. Сам капитан почти вскочил, подавая ей стул.
       Она вновь принесла извинения за происшедшее, села, и "опасное русское застолье" началось. Вопрошали о здоровье ее отца, она изящно отговорилась:
       - Вы гости у меня. Рассказывайте же о красотах и чудесах Парижа. О Франции. Удивите меня. Я с детства мечтала побывать в Париже, но вот не привелось. А теперь эта ужасная война. И мечтать-то грешно.
       - Отчего же, сударыня! - сделал удивленный вид капитан. - Помилуйте! Вот два наши императора уладят свои личные споры, война вскоре закончится, и любой из нас почтет за величайшую честь оказать вам самое искреннее гостеприимство на нашей родине... Верно ведь, господа?
       Прямо как парадное "ура!" прозвучало всеобщее подтверждение.
       - Правду говоря, сам я не из Парижа родом... - несколько смущенно добавил капитан.
       Оказалось, и прочие офицеры - тоже провинциалы. На несколько мгновений воцарилось общее смущенное молчание. Забряцали... нет, не сабли, а вилки и ножи.
       - Что же вы скромничаете, порученец самого высокого ранга? - обратился ко мне через стол Евгений.
       Приближаться нам друг к другу капитан нам запретил, но не довел дело до конца - оплошал.
       - Вам мешает моя скромность даже на таком расстоянии? - невольно принял я новый вызов.
       - Ох, лейтенант! - угрожающе вздохнул капитан, еще более грозно посмотрев на Евгения.
       - Вы же истинный парижанин, - не обращая никакого внимания ни на мою колкость, ни на угрозу капитана, продолжил Евгений, глядя прямо на меня. - Вы с Монмартра, не так ли?
       Я похолодел... но не потерялся:
       - Парижанин. Но не выскочка.
       Офицеры-провинциалы глянули на меня с уважением.
       - Отдайте же долг нашей блистательной хозяйке. Расскажите какую-нибудь прекрасную небылицу о Париже, - улыбаясь, интриговал меня Евгений. - Заодно нас, провинциалов, удивите.
       Странную игру затевал Евгений, как показалось мне. То он пекся о том, чтобы прикрыть меня до первой возможности поединка, то как будто сдавал со всеми потрохами... И вдруг меня осенило! А ведь вправду он протягивал мне в руки через стол козырного туза. Сейчас среди этих провинциалов, я мог бы укрепить свою сказку и отвести от себя загодя всякие подозрения, несмотря даже на возможные оплошности в будущем.
       - Что ж... Если капитан позволит... - рассудил я.
       - Приказываю! - рявкнул капитан.
       Теперь все взоры устремились на меня. Что ж, скакать в атаку по высокому холму на виду у обеих противостоящих друг другу армий, - высшее наслаждение!
       Я же обратил свой взор на несравненную Полину Аристарховну, да так и начал:
       - Несравненная мадемуазель Верховская. Я опасаюсь, что если вы проводите время в Москве, которая простирается неподалеку от вашего чудесного... шале, и повидали все чудеса вашей столицы, то мне нелегко будет противопоставить ей какое-либо парижское чудо, кое заставило бы вас оцепенеть от изумления...
       Краем глаза я приметил, что Евгений заинтригован таким "непатриотичным" вступлением императорского порученца, а капитан - тот... раскрыл рот и взорвался:
       - Что вы такое говорите, лейтенант! Вы принижаете здесь величие Парижа...
       - Отнюдь нет, - отвечал я, едва удостоив капитана взглядом. - Париж прекрасен. Ни один город не может соревноваться с ним в очаровании пассажей, в веселом жизнелюбии, в изяществе модниц, наконец... Но если говорить именно о чудесах... Многие мои друзья, лощеные аристократы, совершившие путешествие в Россию и побывавшие в Москве, уверяют, что были потрясены ее восточной сказочной роскошью еще издали, на подъезде, остановившись ненадолго на горе, называемой Поклонною, с коей открывается на Москву величественный вид. Далее впечатление их только возрастало. В Москве на одной улице могут тесниться, как овощи на лотке торговца, поражающие своим богатством дворцы и храмы, которые у нас, во Франции, обычно разбросаны в десятках миль друг от друга... Это не мои слова, это их слова, а моих парижских друзей никак нельзя упрекнуть в недостатке патриотизма.
       Я скоро глянул на Евгения. Тот шевельнул губами, и я мог поклясться, что он неслышно сказал "браво!". Не захлопал бы в ладоши.
       - Правда, они же упрекают московитов в отсутствии чувства меры и явном недостатке вкуса, - прибавил я, рискуя показаться не слишком патриотичным уже с другой стороны.
       - Доберемся до Москвы, сами все увидим... - пробурчал капитан.
       - ...ежели пороховой дым не выест вам глаза навеки, - мысленно ответил я.
       И тут я поднял перст в небо:
       - Но славен Париж одним истинным чудом, коему могут позавидовать все столицы мира. Такого чуда нет нигде, оно превыше всех семи чудес света, и в виду этого чуда Париж становится выше всех славных городов, - перешел я наконец к панегирику, которого Париж несомненно заслуживает.
       Я сделал нарочитую паузу.
       - И что же это за такое чудо невиданное? - с искренней надеждой на самое глубокое изумление вопросила Полина Аристарховна.
       Прочие провинциалы ждали от меня ответа с не меньшей ажитацией.
       - Музей Лувра... - немедля дал я отгадку. - Музей, содержащий сокровища, перед коими все взятые вместе богатства Креза, Александра Великого, Чингис-хана, всех китайских императоров и индийских магараджей, - просто горсть медяков.
       После сего я немного помучил хозяйку очередной театральной паузой, а армейские провинциалы поскучнели, у них иные представления о чудесах.
       - Я говорю о сокровищах искусства... о сокровищах духа, - с воодушевлением продолжил я рассказывать о том, что меня самого в Париже когда-то повергло в потрясение, - сокровища, кои не добудешь в горах с помощью кирки и не намоешь при всем старании в золотоносной речке... Если бы я тут затеял рассказывать об алмазах, величиной с курицу, или соврал бы о дворцах, висящих прямо в воздухе над землею, вы, несравненная русская богиня, ахнули бы, но смогли бы представить себе эти чудеса в своем несомненно богатом воображении. Но невозможно рассказать о скульптурном изображении богини Венеры, созданном во времена высокой Эллады, или о портрете Моны Лизы волшебной кисти Леонардо да Винчи, так, чтобы их можно было себе представить. Или о прекрасных живописных картинах последнего времени. - Я уже начал клонить в определенном направлении. - О прекрасных полотнах живописца Давида, коему я имел честь быть представлен. Одно божественное полотно царит сейчас в моем воображении... На нем изображен героический эпизод истории Рима. Если бы я сейчас имел перед собой лист белой, чистой бумаги, я бы, пожалуй, попытался, хотя бы как сквозь мутное стекло, выражаясь словами апостола Павла, показать вам наглядно красоту сей картины и ее смысл.
       - Это чудо в моей власти, - очаровательно улыбнулась Полина Аристарховна.
       ...И спустя пару минут - и, разумеется, спустя один восторженный тост за прекрасную и гостеприимную хозяйку - передо мной на столе появился чистый лист и... настоящий графитный грифель немалой стоимости.
       Сердце мое дрогнуло, я с изумлением посмотрел на Полину Аристарховну.
       - Пытаюсь иногда делать этюды... - проговорила она и, потупив взор, обворожительно покраснела. - Баловство, разумеется. Таланта у меня никакого.
       Столько комплиментов пролетело в моей голове, столько мыслей с предложением дать ей хоть пару уроков... но все порывы я сдержал. До поры.
       Как уже догадывается любезный читатель, я взялся за немыслимое дело - в одну минуту написать на чистом листе копию грандиозного полотна Давида "Сабинянки, останавливающие битву между римлянами и сабинянами".
       Что ж, испытание было достойно положения дел, я вдохновился - и грифель мой полетел. Дабы публика не заскучала, я стал бегло рассказывать историю сего подвига женщин, ранее украденных римлянами у племени сабинян ради свежей крови в потомках. Французские провинциалы слушали старое римское преданье явно впервые и с таким живым интересом, что у меня закралось опасение, как бы, возбудившись, они не затеяли здесь, на русских просторах, последовать примеру римлян - и притом немедля. Я стал ударять на верность сабинянок своим римским мужьям, на их мифическую благочестивость. Главной фигурой композиции Давида, как известно, изображена Герсилия, дочь сабинского вождя, ставшая женою Ромулу и возлюбившая его всем сердцем. Перед решающим сражением между сабинянами и римлянами она вместе с другими сабинскими женами римлян бросилась между сходившимися войсками и буквально разняла их.
       В легком наброске картины Давида (я, разумеется, оставил только трех героев - сабинского царя, его дочь и Ромула, - пожертвовав прочими героями, коими кишит величественное полотно) представил я образ прекрасной и самоотверженной Герсилии изящным портретом... ах, нетрудно догадаться кого! А на мужские фигуры накинул немного одежды, дабы не смущать взора невинной богини. Покончив с их гардеробом, передал я набросок через стол - в руки хозяйке.
       Как только листок задрожал в руках Полины Аристарховны и она, оцепенев, вновь зарделась, я тотчас произнес высокий панегирик всем самоотверженным девам, способным остановить войну между христианами... хотя бы на время. Так, как это уже сумела совершить несравненная мадемуазель Верховская.
       - Оля-ля! Да вы еще и мастер! - воскликнул капитан Фрежак, заглянув в листок. - Из вас бы вышел прекрасный разведчик! Вы могли бы запросто изображать вражеские позиции... Уверяю вас, лейтенант, вы стяжали бы своим талантом рисовальщика куда больше славы и орденов, чем так вот развозя штабные бумажки... пусть и за подписью самого императора.
       - Амен! - не сдержался на своем конце Евгений.
       Мне оставалось только искренне поблагодарить капитана за то, что он так своевременно напомнил мне о моих непосредственных обязанностях. В самом деле, поединок поединком, от него никуда не денешься, но пора было изыскать пути, как осведомить и мои штабы о продвижении неприятеля и расположении его авангардов.
       Что же предпринять? Тайно, найдя случай, признаться во всем хозяйке, дабы она послала в расположение моего полка кого-нибудь из верных слуг с написанным мною донесением? Поразмыслив, я нашел это предприятие чрезмерно опасным - для самой Полины Аристарховны. С нее и так довольно было волнений и впечатлений того только начавшегося дня. Что, если ее силы не безграничны, и, не справившись с новым неожиданным сюрпризом, она невзначай выдаст... даже не выдаст, а просто даст намек на подозрение, что между нами затевается некий заговор. Да, пока я несомненно достиг фавора и у капитана, и даже у прочих провинциалов. Но сей же фавор, с другой стороны, ставил меня слишком на виду.
       Тогда я вспомнил про молодого бравого кузнеца, при встрече с французами выступившего в роли оруженосца... Малый показался мне смышленым и храбрым, способным к выполнению приказов без размышления. К тому же, как и почти всякий кузнец на Руси, он наверняка был не крепостным, а вольнонаёмным. Значит, страху отойти от усадьбы подальше имел немного. Было решено еще до десерта: в час-другой найти способ тайно снестись с кузнецом и послать его с донесением на квартиру.
       После завтрака я вернулся в предоставленное мне жилище, чтобы вернее обдумать мои дальнейшие планы, как поскорее выкрутиться из долгов благородства и соединиться с однополчанами. Впервые в тот день я впал в недоумение: никакого здравого выхода, кроме позорного побега, на ум не приходило, но сердце уму отказывало. Дожидаться под домашним арестом явления "своры лейб-жандармов", а тем более военного прокурора, казалось и вовсе последней глупостью.
       План, однако, созрел: первым делом написать две бумаги. Первая, с донесением, предназначалась в руки кузнецу, а из них - моему командиру. Вторая, с заговорщическим предложением, - Евгению: раз мы поклялись капитану не подходить друг к другу ближе, чем на десять шагов, значит, надо безотлагательно добыть два пистолета, - хоть свои, хоть уворовать на время те, что хуже лежат, - и решить наше дело поблизости в лесу с одиннадцати шагов. А потом - понадеяться на авось. Лучший русский план на все времена, что и говорить!
       Грифель я дальновидно позаимствовал за столом, а к нему в придачу выпросил еще и пару свежих листов с оправданием: позвольте, дабы не скучать под арестом, заняться рисованием сего русского имения. Капитан не возбранил, но поставил новое условие: на одном из листов изобразить на фоне сего имения его самого. Но только после того, как он проверит, дельно ли расположился его эскадрон.
       Я спешил с написанием донесения. Но не успел закончить нескольких последних строк, как в дверь раздался тихий, но уверенный стук.
       - Господин лейтенант, не позволите ли вас побеспокоить?
       Кровь ударила мне в голову. То был осторожный голосок несравненной Полины Аристарховны!
       С быстротою фокусника сложил я исписанный лист вчетверо и, засунув его наскоро за пазуху, вскочил во фрунт со словами:
       - Милостиво прошу вас, сударыня!
       Хозяйка усадьбы вошла. Щеки ее жарко алели, но посмотрела она на меня, не тупя тотчас взор. Храбрость горела в ее очах. У меня же в те минуты вид был, выражаясь словами Петра Великого, вероятно, лихой и придурковатый, раз уж Полина Аристарховна так лукаво улыбнулась, приглядевшись ко мне от дверей.
       - День полон чудес. И вот новое чудо. Я не могу поверить своим глазам! - проговорил я, сдерживая, по известной причине, прочие изыски куртуазности.
       - Вообразите себе, я к вам на правах порученца... - сказала Полина Аристарховна, приближаясь ко мне столь же отважно и величественно, как встречала она вражеский эскадрон в лесу. - Увы, пока не императорского.
       У меня вновь зашумело в голове.
       - Чьего же, позвольте осведомиться?
       - Вы узнаете это сами... - твердо и властно отвечала девица, столь же решительно протягивая мне... вчетверо сложенный листок! - ...из сего донесения. Из него же вы почерпнёте, почему оно послано не со слугой и почему мною ради него попраны светские приличия.
       Я принял депешу, не зная, что сказать. Интрига вырастала передо мною, как сказочный дремучий лес.
       - Я не могу более задерживаться, - сказала Полина Аристарховна. - Желаю вам приятного отдыха.
       С тем она повернулась и пошла к двери. По пути она бросила взгляд на оставшийся чистый лист и задержалась еще на несколько мгновений.
       - Вы ведь скоро покинете нас, господин императорский порученец? - вопросила она вполборота.
       - Надеюсь... - вырвалось у меня, о чем я тут же пожалел... но после решил, что в то мгновение такой ответ был единственно верен.
       Я приметил тень огорчения, мелькнувшую на лице прекрасной хозяйки.
       - Надеюсь, - близким эхом откликнулась она, - что вы, однако, найдете время дать мне хотя бы один урок рисования.
       - Готов прямо сейчас, сударыня, к вашим услугам! - с жаром воскликнул я.
       - Нет! - властно подняла руку Полина Аристарховна. - Сначала извольте прочесть сие донесение. Оно срочное. После найдете меня в гостиной.
       И она стремительно вышла.
       Несколько времени я постоял столбом, потом развернул "донесение.
       Удивление мое вновь вышло из берегов!
       Копирую здесь сие "донесение" по памяти на русском языке:
      
       "Лейтенант Суррей!
       Если вы станете читать сие послание в присутствие невероятной (так и было написано - incredible) русской богини, то сдержите ваши чувства. Если не сможете, то хотя бы отвернитесь в сторону. Она на нашей стороне. Я сказал ей, что я русский шпион. Убедить ее в этом не составило труда. Вы в этой легенде - мой поверенный во французском штабе. Нам нужны пистолеты. И считайте, что они уже в нашем распоряжении. Ее слуги вскорости проведут нас в удобное место в лесу. Мы решим наши дела на одиннадцати шагах, и тот, кто останется в живых, будет расхлёбывать эту кашу дальше.
       С полным почтением к Вам и самыми искренними намерениями

    Е.Н.

      
       P.S. Не примите за оскорбление напоминание о том, что письмо сие следует по прочтении уничтожить немедля".
      
       Первое, что вырвалось у меня в ответ, было любимое же ругательство Евгения:
       - Тысяча дьяволов!
       Я еще только задумывал план, а этот пострел уже везде поспел! Бонапартовы войска поражали стремительностью своих продвижений. Верно в ту пору сетовал Денис Васильевич Давыдов: французский пехотный полк мог перемещаться порой живее нашего кавалерийского эскадрона. Но в минуты моего замешательства приходилось признать, что и мысль французская пока двигалась стремительнее русской. Я был зол, еще как зол! И, находясь в одиночестве и тишине, со смущением обнаруживал, что моя злость представляет собою смесь: на четверть из мысли, что сей авантюрист не только опередил меня в стратегии и тактике, но и хладнокровно ввергает в опасность Полину Аристарховну, а на остальные три четверти - из ревности. Да, да, из жестокой ревности! Что там этот пронырливый черноглазый дьявол успел еще нашептать невинной девице, как еще искусить ее!
       Не в силах более оставаться на месте, я стремительно покинул комнату с горячечным желанием объясниться немедля с Полиной Аристарховной. Вот именно немедля! Я надеялся, что поправки к моему плану родятся в моей голове на ходу, до того как я достигну гостиной.
       Я решительно шел по анфиладе, но на полпути увидел, как с другой стороны мне навстречу не менее решительным шагом направляется не кто иной, как капитан Фрежак.
       - О, на ловца и зверь бежит! - радостно воскликнул он издали. - А я как раз к вам, за вами!
       "Что за невезение преследует меня!" - мысленно отчаялся я.
       Хотя вернее сказать, невезение в тот день вовсе не преследовало, а било прямо в лоб.
       - Всегда к вашим услугам, капитан! - отвечал я как можно сдержаннее и мягче, чтобы не послышалась в моем голосе репетиция очередного вызова на дуэль.
       Быстрее неожиданного рукопожатия капитана достиг меня дух славной и крепкой настойки. Хозяева Веледниково знали особый рецепт. На три четверти отдавало хорошо выдержанной рябиновкой и всего на одну целебным "Ерофеичем".
       Подошед, капитан вдруг заговорил жарким шепотом, разливая кругом чудное амбре:
       - Лейтенант, мне необходимо поговорить с вами тет-а-тет... И немедля! Посему, сами видите, адъютанта не посылал. - И вдруг гаркнул мне в ухо, едва не контузив: - Да-да! Очень рекомендую испробовать! Это приказ!
       Приказы, как известно, не обсуждаются. Он повел меня наверх, и я молча поднялся с ним в предоставленную ему комнату. Вошел и обомлел. Не соврал капитан: тут был поистине императорский апартамент! Огромная резная кровать с балдахином, внушительное кабинетное бюро, а не изящный туалетный столик, величественный гардероб с дверными бронзовыми накладками в виде античных щитов и вооружений.
       - Каково? - коротко вопросил капитан.
       - Невероятно! - коротко признал я.
       - Я бы здесь остался... если б мог... - задумчиво добавил капитан.
       Множество значений вообразил я в этих словах и почел за лучшее смолчать.
       - Присядем, - пригласил капитан, указав на два стула, придвинутых вполоборота к бюро.
       Настало мгновение рассмотреть бюро в подробностях. На его открытой крышке не были разложены депеши и приказы по части, на ней стояли две бутыли с настойками, одна была уже уполовинена. А при бутылях два гвардейских часовых не по чину к настойкам - два бокалаампанского.
       Мы присели к бюро.
       Капитан твердой рукою взял бутыль и стал наполнять бокалы . Мы сидели в тишине, пока он не наполнил оба почти до краев, шевеля усами и явно ожидая моей растерянности. Чтобы ублажить капитана, я и сделал немного растерянный вид.
       - Чудесный напиток... - Капитан в меру проницательно воззрился на меня.
       Таков был новый вызов того поразительного дня, и сей вызов я тоже был обязан принять, как парижанин, а не как урожденный московит. Последнему и три таковых вызова разом не составляло труда принять. Я поднял бокал.
       - Знаете, как говорят у нас в полку, когда поднимают первый бокал? - лукаво вопросил капитан.
       Я приподнял бровь.
       - Постучим трубками по бочке с порохом, - радостно возгласил капитан и предупредил: - До дна, лейтенант, до дна!
       Я выпил как ни в чем не бывало и после пожмурился, так сказать, для сказки и из уважения к капитану. У того, пока он опорожнял бокал, усы шевелились прямо как весла на галере.
       Настойка была славной - в голову била сразу, но глаз вовсе не туманила.
       - Каково? - вновь коротко вопросил капитан.
       - Превосходно, - так же лаконично, по-спартански признал я.
       - А я вижу, вы питок матерый, это славно, - раскинул усы в улыбке капитан.
       - На Монмартре это особым даром не считается, - на всякий случай предупредил я.
       Нетрудно было догадаться, что не ради выпивки пригласил меня капитан. У него был какой-то план, куда-то он не торопясь клонил. Впрочем, не искушенный в дипломатии и просто в намеках солдат имел простую тактику: опоить меня, а затем разом огорошить и добиться некоего согласия. Но не на того напал. Только к последней четверти второй бутыли он приметил, что взор мой чуть-чуть косит... Да и, признать, настойка была крепкой, а сам я, видно, еще не окончательно оправился от "казачьей контузии".
       Иными словами, не прошло и часа, как от разговоров и тостов за Монмартр и Аррас капитан перешел к делу... Однако не исключаю, что побудило Фрежака и собственное положение: он едва уже лыко вязал и, возможно, в последних проблесках ясного разумения понял, что пора пришла, ибо следующего тоста ему не переплыть.
       - Послушайте, Суррей, - начал он. - Уж не знаю, как угораздило вас связаться с этим Нан... Нантийолем, но вас я до сего дня тоже не знал, а о нем слышал лишь то, что он темная личность.
       - Не в силах вас, капитан, в сём разубедить, - осторожно кивнул я и добавил с намеком: - Но он дворянин.
       - А я - нет! - рявкнул капитан и гордо поднял перст к небу... правда, перст тут же преклонился, как Пизанская башня. - Посему говорю прямо: слышал я, что за сим дьяволом тянется вереница мертвых тел. Знаю офицеров, кои самолично видели, как он бьет из пистолета муху на стене на десяти шагах, и знаю иных, кои видели, что он вытворял клинком в Италии и Гишпании. Не знаю я того, какую пользу несет он императору и Франции, но, увидев его раз, я не могу отделаться от желания, чтобы он поскорее сложил голову. Если это случится здесь, в России, то будет дельно - место самое подходящее.
       - Сдается мне, что я знаю его лучше, нежели прочие, - позволил я себе войти в уже известную роль, видя ясно, куда клонит капитан. - Де Нантийоль - человек с особыми понятиями о чести и благородстве.
       - Приберегите сию рекомендацию для святого Петра, - зарычал капитан, - коли желаете, чтобы сей демон пролез в рай следом за вами! Только опасаюсь, что ваша рекомендация там, - он вновь поднял перст и вновь не попал в небо, - пропадет втуне. Если желаете выгородить его, так освободите от нового греха.
       - От какого же? - вопросил я, уже чувствуя, будто холодею от настойки, а не разжигаюсь.
       - От нового убийства, - изрек капитан. - Я же вижу, что никакой трибунал вас не разведет, если только не приговорит обоих к расстрелу и не исполнит приговор немедля. Вы человек благородный, вы мастер. Возможно, Бог судил вам стать знаменитым живописцем. И что же?
       - Опасаюсь, что следующее ваше слово я, как дворянин, обязан буду воспринять как оскорбление моей чести, - проговорил я, уже не слыша себя.
       - Эх, дворяне! - махнул рукой капитан. - Когда же вы, наконец, друг друга перебьете? Может, бед на земле поменьше станет.
       - Когда мы друг друга перебьем, вы следом живо перегрызете друг другу глотки, - предрек я, полагаясь больше на свое чувство, нежели на пророчества последних времен.
       Один глаз капитана несомненно протрезвел - и именно им он в упор, как дулом пистолета, воззрился на меня.
       - Вот мое слово, лейтенант, - угрожающе, как окончательный приговор трибунала, произнес капитан Фрежак. - Я не видел вашей дуэли. Мне померещилось... Вы - императорский порученец, так и отправляйтесь с докладом к императору. Немедля. А Нантийоля я еще задержу и допрошу, он мне в своем шутовском полуегерском наряде доверия не внушает. И если вы с ним желаете свести счеты... вероятнее всего, себе же на голову, то извольте! Но только не сегодня и не в расположении моего эскадрона.
       Слушал я капитана и изумлялся его собственным, простодушным понятиям о чести. Слушал и не сдержался:
       - И за каким дьяволом вы так обо мне печетесь, капитан?!
       Капитан Фрежак раскрыл рот и часто заморгал.
       Не переборщил ли я, как верно заметил капитан, на свою голову?
       - Так вы еще и по-русски знаете?! - продолжая помаргивать, в полном изумлении вопросил капитан.
       И вправду, наконец поддавшись славной русской настойке, я нечаянно сам себя разоблачил: в сердцах выразился на родном наречии.
       - Приношу извинения, господин капитан, от чувств заговорил на родном арго живописцев Монмартра! - ничтоже сумняшеся тут же выпалил я. - Русских там немало, сочные их словечки их затесываются в наш парижский говор. Я просто высказал удивление вашим поистине отеческим попечением о моей особе. Оно мне льстит и возмущает единовременно. Вы должны меня понять.
       Капитан уже неверной рукой прихватил бутыль, клюнул ею сначала в мой бокал, едва не отбив его край, потом в свой, разлил остатки чудесной настойки по бюро (не в сие ли имение, закралась у меня в тот миг догадка, заезжал тот казачий хорунжий?).
       - О, да. Понимаю, - пробормотал он, как-то весь, целиком нацеливаясь на свой бокал. - Дворяне, аристократы. Делайте что хотите. Скоро будет военный прокурор, налетят жандармы... если доживете. Я вот сейчас засну, а вы, вероятно, тут же друг другу головы прострелите с десяти шагов.
       Я едва не поправил его: "С одиннадцати".
       - Я хотел вам добра, лейтенант... Вы было понравились мне, - грустно пробормотал капитан Фрежак, поднимая свой бокал и как бы осторожно приближаясь к нему, с опасением не промахнуться бы.
       Я рассыпался в благодарностях, но он их будто не услышал.
       Спустя минуту я помог капитану добраться до роскошной постели, на которую он и завалился прямо в сапогах, как и подобает галльскому варвару, вторгшемуся в пределы Третьего и последнего Рима.
       Пора было подумать о пунктах моего изначального плана. В голове моей шумело, да и амбре, вероятно, исходил от меня знатный, поэтому временно отменялся, к великому моему огорчению, важный пункт плана: дать Полине Аристарховне урок рисования в гостиной, где она несомненно некоторое время меня дожидалась... и наверняка не дождалась. То была сильная потеря перед моим соперником, но пока с нею приходилось мириться. Безотлагательным был следующий пункт: найти кузнеца и снарядить его в опасный путь вместо себя.
       Дабы не возбудить излишнего любопытства и подозрений, я решил прогуляться по службам, рассматривая их, как путешественник - хижины туземцев. Опасался я покуда только одного - невзначай встретиться с самой Полиной Аристарховной лицом к лицу. Оправданий быть не могло. Чуть менее беспокоила меня возможная встреча с Евгением. По счастью, обошлось.
       Рапорт мой по обходу служб будет кратким: мною не было обнаружено ничего особенного касательно их назначения, но сами помещения были устроены необычно. Внутри службы сообщались между собою по образцу усадебных анфилад, имели широкие входы во внутренний двор и весьма узкие наружу, в лес, причем с внешней стороны имели не простые запоры, а железные засовы. Большая часть помещений, щедро устланных сеном и соломой, была уже обжита завоевателями. Военное воображение подсказало мне образ страшной ловушки: всю усадьбу вместе со службами нетрудно было запечатать наглухо, поджечь строения со всех сторон - при этом жар внутри, во дворе будет ужасный, - а потом добивать всех спасающихся вражеских солдат на узкой переправе через озерцо, топить тех, кто не успел сгореть, в озерце. Сие "живописное полотно" казалось безумной фантазией, но, зная порой самоубийственную самоотверженность своего народа, стоило допустить, что оно может быть написано в самых ярких красках. Не о том ли думал на мосту и мой предусмотрительный соперник?
       По счастью, на меня мало обращали внимание. Полина Аристарховна заранее распорядилась пристойно накормить гусар и заодно напоить в меру. Они пребывали в те часы в благодушном расположении духа. ("Тут бы и поджечь!" - мелькнула у меня поистине разбойничья мысль.) Я перекинулся с тем и другим парой слов. Только одного молодчика застал я на барской конюшне в хлопотах. Он примеривался к одной из парадных уздечек, по оплошности не спрятанных подальше.
       - Капитан здесь запретил мародерство, ты слышал? - решительно окликнул я его.
       Молодой галл с крупным родимым пятном на щеке глянул на меня злобно и отошел.
       С дворней и вовсе никаких сношений не было: она кланялась и шарахалась в стороны.
       Кузни с ее огнедышащим жерлом, понятное дело, среди ближайших служб не было, но искать ее долго не пришлось. Бросившаяся в глаза тропинка через две сотни шагов привела меня на широкую поляну у края леса. Увидев раз усадьбу, надо было и здесь ожидать чего-то необычного. И все же я был удивлен до глубины души. Кузня выглядела столь внушительно, грозно и мрачно, так мощно пахла уже издалека железом и огнем, что можно было принять ее за маленький рудный заводик. Истинно русский Гефест трудился здесь, в этом странном нагромождении темных срубов.
      
       Из предосторожности я решил не окликать громко хозяина кузни - не на русском же его окликать! Я подошел поближе, прислушался, огляделся. Меня сопровождала лишь полная тишина. Строение, как я уже отметил, было необъяснимо обширное, передо мною на выбор, как в волшебном сказании, было несколько массивных дверей, и одна была чуть приоткрыта. Я заглянул чрез нее в сумрак и... осмелился войти.
       Ты спросишь меня, любезный читатель, не увидел ли я там меч-кладенец, выкованный чудесным кузнецом, что выстроил столь странную кузницу? Признаюсь, увидал я вдруг нечто более поразительное, а именно латного призрака баснословных времен, словно сошедшего со страниц рыцарских романов! Я так и остолбенел в ожидании, что он вызовет меня на поединок! Однако в следующий миг будто набатный колокол ударил у меня в голове - и я провалился в бездонную тьму.
      

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    С явлением железного рыцаря, нашествием мародеров, превращением дуэли в сражение, с гишпанскою корридою, двадцатью одним убитым и двумя ранеными

      
       Две контузии на одну голову в один день не чересчур ли будет? Рассудить по здравому разумению, так точно чересчур, и даже потерять можно было его, здравое-то разумение от двух контузий. Однако день тот был необыкновенным, и все происходило в нем необыкновенно. Очнулся я начисто протрезвевшим и с головою поразительно ясною, хотя и несколько тяжелой.
       Обнаружил я себя в той же самой полнейшей тьме, в кою и провалился. Было подо мною, однако, мягко и удобно, густо пахло сеном, на коем я устроился в бесчувствии... или же был кем-то устроен. Пошевелившись, я нашел сильное неудобство: весь я был спутан по рукам и ногам, будто муха, угодившая в паутину. Прозрение не замедлило полыхнуть ночною зарницею: видно, вновь угораздило меня попасть в полон к своим, вот незадача!
       Подтверждение той острой мысли получил я всего через пару мгновений. Послышался шорох - похоже, вблизи, но за тонкой стеною или же дверью; а за шорохом - негромкий голос вопросил кого-то:
       - Так оттащим, что ль, чего страху терпеть-то?
       И другой, более басовитый и решительный воспретил:
       - Пока не смеркнется, не угомонятся хранцы, никак не можно.
       Первый вновь робел:
       - А как найдут ево?.. Что с нами-то сделают? Высекут да стрельнут разом.
       - Да кто ж его хватится? - хмыкнул важно первый. - Он у них белой вороною... То сама барышня сказывали... Залетела да улетела не знамо куда.
       - А как очнется да каркать примется во всю глотку? - не унимался в опаске первый.
       - Да кто ж его услышит-то отсель? - снова хмыкнул другой, но уже с меньшею уверенностью.
       - Однако ж я б законопатил... Вон тряпку свернуть и законопатить покамест хранцу глотку-то, - предложил опасливый молодец.
       - Законопатить, может, стоит, - пробормотал в раздумьи второй, поддавшись-таки страхам собеседника.
       Послышался скрип. Дверца отворилась. В полусумраке я различил коренастую фигуру.
       Зайти обоим запросто я не дал. Как только первый, вернее второй из говоривших, шагнул с хрустом на сено, я рявкнул во всю глотку так, что "чугунок" мой загудел и искорки из глаз разлетелись в стороны:
       - Вот я вам сейчас самим законопачу, дурни! И не только глотки ваши! - И прибавил к той угрозе еще пару крепких выражений из простонародного нашего арго, дабы обоим сразу ясно стало, кого они "оттащить" осмеливаются.
       Фигура качнулась назад, тесня заднего.
       - Ты кто тут?! - в изумлении пробормотал вошедший.
       - Кто-кто! - не шутя, свирепел я. - Дед Пихто! Развязывай живо, не то я сам вас высеку и стрельну разом.
       - Мы же хранца вязали, - никак не мог разобраться молодец.
       - Свет давай - увидишь, кого вязал. Живо! - продолжал я начальствовать, пока, впрочем, бесплодно.
       Отворилась еще какая-то дальняя дверь, свет проник, и я еще не по лицу, обращенному ко мне, но по очертаниям узнал кузнеца. Гневу во мне поубавилось, я вспомнил, что кузнец герой, и, видно, теперь тоже геройское дело задумывал, да промахнулся.
       - Так ты ж и есть тот хранц! - все так же бестолково бубнил ошеломленный кузнец.
       - Вот я тебе задам "хранца"! - снова зарядившись гневом, рявкнул я. - Перед тобою переодетый русский офицер в разведке. Понял, дурень, на кого попал?
       Кузнец перекрестился и пробормотал совсем тихо:
       - Не черт ли?
       Сообразил я, что в лоб его гневом и громом не проймешь.
       - Грамоте учён ли? - вопросил я его как можно спокойнее.
       - Учён, - на мое счастье, подтвердил малый.
       - Кто учил? - усилил я напор на сей фланг.
       - Сама барышня Полина Аристарховна учили, - не без гордости отвечал кузнец, и, судя по твердости голоса его, соображение к нему уже возвращалось.
       - Тогда с осторожностью вынь у меня из-за пазухи важное донесение да начни читать его, - сказал я ему. - Может, тогда отличишь "хранца" от того, кого оглушил и повязал по дурости.
       Кузнец оглянулся - а за ним переминался с ноги на ногу брат его младший; оный возницею сидел в коляске при встрече неприятельского эскадрона, - и двинулся ко мне с такою опаскою, будто к пойманному и повязанному матерому волку, злобно скалившему зубы на поимщиков.
       Брат его зайти не решался.
       - Осторожней... - вновь предупредил я. - И не щекочись, я щекотку не люблю.
       Кузнец постарался изо всех сил: будто птичку достал у меня из-за пазухи не законченное и свернутое вчетверо донесение. Не поднимаясь с коленей, стал он его столь же аккуратно разворачивать.
       - Васька, свет не засти! - прикрикнул он на брата.
       Тот отошел в сторонку и пропал.
       - Тебя-то как величают? - спросил я, уже напирая на дружелюбие.
       - Павлом, - буркнул кузнец.
       - Прямо как апостола отец тебя нарек... или поп, уж не знаю кто, - похвалил я выбор имени. - Видать, предвидел, что грамотеем станешь.
       Кузнец вперился в буквы, зашевелил губами:
       - Донесение поручика Соболева о передвижении частей неприятельских... - и следом, немного запинаясь и судорожно глотая, одолел еще пару строк.
       - Ну, довольно будет! - решил я. - Развязывай мне руки! Осеню себя крестным православным знамением, может, хоть сему поверишь.
       Кузнец тут как очнулся наконец.
       - Простите, барин! Обознался! Не гневайтесь! - выпалил он и кинулся меня распутывать. - Васька, помоги!
       Оказалось, с обещания перекреститься и надо было начинать без обиняков! Хранцы, чада антихристовы в простонародном понимании, никак такое пообещать не могли бы!
       Через минуту оба управились, помогли мне подняться на ноги.
       Я размял члены, потер голову. Шишек на ней прибавилось. И перекрестился со словами "ныне отпущаеши..."
       Кузнец и брат его тоже размашисто перекрестились.
       - Святая правда, ваше благородие! - резво выпалил кузнец. - Хранцы все нехристи, у них рука так и не подымется. Помилуйте, не казните!
       - Кто тебя военному обращению учил? - удивился я.
       - А барышня сама учили, - был ответ.
       - Попить бы. Дашь? Холодненького бы... - коротко спросил я.
       - Сейчас же, вашескородие! - прямо как прирожденный денщик, выпалил кузнец, обрадованный тем, что не сержусь, и через полминуты принес отменного, шибающего в нос квасу.
       Я выпил залпом, а хорошенький медный черпачок, явно сработанный самим кузнецом, приложил к болезненной шишке. Духу во мне прибавилось
       - Что ж вы со мной делать-то собирались, расскажи-ка, - вопросил я, уже представляя себе с улыбкой, как бы и куда они меня "оттащили".
       - Да думали в ночь к нашим воинам отнести да рассказать о хранцах... Не взыщите, ваше благородие. Думали, что важный хранц по всему виду, - опустив голову, доложил кузнец.
       - Значит, взяли бы "языка" и принесли в доказательство, - усмехнулся я. - Очень дельно. Так ведь не близко же наши части.
       - Управились бы, - так решительно и уверенно отвечал кузнец, что зла на него более никакого держать было невозможно.
       - Были бы вы солдатами, дали бы вам награду - медаль, - весело похлопал я кузнеца по плечу и хотел было добавить: "а за промашку - розог", но не стал смущать молодца вновь.
       - Так мы ж не за медаль, - виновато отвечал кузнец, чем еще более восхитил меня.
       - Ну веди меня на свет Божий, там виднее станет, что нам дальше делать, - велел я.
       - Да тут вот прямиком, не ошибетесь, ваше благородие, - указал дорогу кузнец.
       Я решительно шагнул из темного узилища и... вновь остолбенел.
       - А сей кто таков?! - вырвалось у меня невольно при виде столь диковинного персонажа, молчаливо привалившегося к бревенчатой стене.
       - Лыцарь, - смущенно отвечал кузнец.
       Я и сам видел, что "лыцарь". Тот самый нобиль, что почудился мне пред потерею чувств древним призраком! Полный рыцарский доспех, богатый и попросту роскошный, подогнанный во всех частях, где нужно начищенный и отшлифованный до зеркальной чистоты, поблескивал выпуклостями своими в редких лучах солнца, добиравшихся снаружи в сие явно потайное место. Не хватало только плюмажа, а так хоть сейчас облачайся и - на рыцарский турнир ради благожелательного взгляда Прекрасной Дамы! Видал я сих молчаливых свидетелей давно ушедшей эпохи Сида Кампеадора и Ричарда Львиное Сердце в иных богатых домах, но чтобы сей гордый "лыцарь" стоял не напоказ, а таился в кузне посреди чащобы, такого и вообразить нельзя было!
       - И откуда у тебя сей железный маркиз? - вопросил я... и догадался прежде, чем кузнец решился поднять взор и ответить: - Неужто сам сковал?!
       - Собственными вот сими руками, ваше благородие, - робко улыбнулся кузнец и, кажется, покраснел.
       - А по какому же образцу?
       - В книжке подсмотрел...
       - Владелец усадьбы заказывал тебе?
       - Никак нет, - ответил кузнец и вновь потупился.
       - Неужто Полина Аристарховна?! - изумился я, тотчас себе представив, как решительная от роду молодая хозяйка, начитавшись романов о старинной жизни, вознамерилась немедля воплотить в жизнь воображаемые ею картины.
       - Никак нет, - мотнул головою кузнец. - Сам дерзнул...
       - А тут что еще за диковина?! - поразился я еще одному предмету, который сразу не приметил.
       Похож оный был на небольшую пищаль, эдакое орудие-игрушку.
       - Пищаль, ваше благородие, - подтвердил мою догадку кузнец. - Креплю к наручу брони.
       - Рыцарь с пушкой! - обомлел я. - Так то ж не рыцарь уж, а орудие самоходное... Эх, Пашка, поздно ты на свет родился! Ты бы в старинное время всех рыцарей победил, и трубадуры про тебя песни бы по всему свету распевали.
       Пашка уразумел мою похвалу по-своему, поднял на меня глаза и взмолился:
       - Ваше благородие! Христом Богом молю: не открывайте моей тайны. Ни барину, ни барышне! Никому! Сей лыцарь есть тайна всей моей жизни!
       Что за место было сие Веледниково! Здесь всякий мог похвалиться необыкновенной тайной "всей своей жизни"! Много позже, сделав выводы из рассказов самой Полины Аристарховны, представил я себе "житие" молодого кузнеца. Оказалось, то он сам, а вовсе не молодая и деловитая хозяйка, начитался до одури старинных романов про подвиги "лыцарей" во имя Прекрасной Дамы. И что же! Он вообразил себя ни кем иным как куртуазным рыцарем, коему суждено прославлять имя своей госпожи. Кузнец Павел был не только беззаветно предан своей госпоже, но и, как можно было теперь легко догадаться, без ума в нее влюблен. И тайна сия была почище тайны "железного маркиза", прятавшегося в черной, закопченной кузне. Кузнец мечтал себя славным "лыцарем", побеждающим соперников на турнире в виду своей Прекрасной Дамы. И как видим, грезил не то чтобы совсем бесплодно. Блестящий доспех был уже готов! Оставалось найти доброго коня, замок и турнир. Впрочем, покажись он сейчас в сем ослепительном доспехе на глаза молодой госпоже... и при пищали, так, пожалуй, впечатление мог бы произвести на нее не меньшее, нежели свалив противника на турнире.
       - Значит, готовишь Полине Аристарховне сюрприз... или ее батюшке, - поддержал я затею кузнеца, в ту минуту полагая в доспехе лишь удивительный подарок.
       Кузнец вжал голову в плечи: слово "сюрприз" его напугало изрядно.
       - Неожиданный и приятный подарок... - перевел я.
       - Ежели оказия придется... - совсем застыдился он.
       - Плюмажа не хватает для парада... Перьев. А так положительно прекрасно.
       - Штраусовые надобны, никакие иные, - со знанием дела пробурчал кузнец. - Где ж их взять-то?
       - Коли, опять же, оказия придется, сам тебе их привезу вместо медали, - пообещал я: мне нужно было теперь вдохнуть в кузнеца решимость на настоящие великие дела, а не на мечтательные рыцарские игрища.
       - По гроб жизни обязан буду, ваше благородие! - и впрямь, как от огнива весь воспламенился кузнец. - Я и сабельки славные ковать умею. Могу вам такую выковать - загляденье!
       - Всему свое время, - весомо сказал я. - А нынче время тебе для настоящего подвига. Притом подвига куда менее трудного, нежели тот, что ты уже раз затеял, подкараулив тут меня. Я ведь не из праздного любопытства искал кузню и тебя самого... да попался в ловушку. Сейчас я допишу донесение и пошлю тебя с ним в наше расположение. Бумажку, чай, легче и быстрее донести, нежели человечье тело пяти пудов. Живо и управишься. Только вот допишу. Грифель со мною, в минуту закончу. Кузнец вперился в меня и будто хотел дырки во мне просверлить взором.
       - Ваше благородие, никак сейчас не можно! Только когда смеркнется и хранцы, даст Бог, напьются и угомонятся, - с неимоверной мукой в голосе выговорил он.
       - Они и так мирные. И капитан их добряк... и пьян уже совершенно. Я сам прослежу за неприятелем, - с некоторым недоумением сказал я, не веря, что кузнец так живо остыл к настоящим подвигам, попав впросак с "языком".
       - Так нет уж никакого капитана, - огорошил меня кузнец. - Приказ какой-то подоспел, и подались дальше они. А на их место успели уж иные наступить. Ентих поменьше будет, но злые они. Вороватые черти! Их начальник-то успел нашу барышню обидеть, так тот другой, оставшийся хранц, вступился и страху один против всех навел... Я бы сразу того начальника убил, кабы та обида на моих глазах приключилась.
       Я слушал кузнеца и весь холодел: какие важные и опасные события я пропустил, отлеживаясь тут в холодке да тени на мягком сене. Как теперь мне оправдаться?!.
       А кузнец продолжал:
       - Покуда там немного улеглось, мы сюда с братом и поспешили... а что поспешили... только гадать, что с вами делать при новой-то беде. Добро, что само разрешилось. А тепереча сам Бог велел обратно податься да хозяев при случае оборонить, ежели что...
       Стыд заливал мою душу: меня не оказалось при Полине Аристарховне, возможно, в самую трудную минуту... а вот Евгений оказался как раз на месте! Теперь все лавры - ему! Да что лавры, будь они прокляты, разве на них свет клином сошелся?!
       - Живо веди меня в дом! - скомандовал я и едва не бегом выбрался на свет.
       Кузнец с братом едва поспевали за мной и по пути срывали с меня приставшие к помятому мундиру соломинки и сухие травинки.
       Солнце перевалило уж из зенита на западный склон небосвода.
       - Сколько ж времени я тут у тебя, разбойник, провалялся без дела?! - рявкнул я на кузнеца, не в силах сдержать чувства. - Который час уже?
       - За полдень будет, - виновато отвечал кузнец.
       Тут только вспомнил я о своем брегете, отцовом презенте мне на совершеннолетие, коим я гордился и берег, как зеницу ока. Судорожно сунул я пальцы в потайной кармашек, сделанный особо и вздохнул с облегчением... и куда большим уважением проникся к кузнецу. Вынул часики, откинул крышку, глянул: ба! уж скоро три пополудни! Выходит, я больше отсыпался от крепкой настойки, нежели контуженным без чувств и смысла валялся на сене!
       Я чуть не застонал... Но стоном делу не поможешь - надо было безотлагательно придумать новую, еще более неслыханную сказку, дабы поразить ею вожака новой орды завоевателей.
       - И не забудьте оба, что отныне я опять хранц, французский офицер, - предупредил я молодцов на ходу. - Полине Аристарховне пока ни слова! Не то большой беды и вовсе не оберешься!
       - Как мертвые, молчать будем, ваше благородие! - заверил кузнец.
       - А вот сие рановато, вы пока живые нужны для разумных подвигов! - строго предупредил я.
       Шагов за сотню до усадьбы я велел им отстать, а сам решительно вошел в одну из служб, дабы чрез нее во внутренний двор столь же решительно вступить. И надо ж тому совпасть: опять вижу француза, молодого прощелыгу, только в форме иной, конноегерской, и оный опять до той же уздечки наборной как раз добрался, которая не пойми как в стороне от конюшни здесь болталась.
       - На место повесь! - рявкнул я.
       Тот, в полусумраке не разобравшись, на кого попал, буркнул бранное словечко в ответ. Ах, с каким наслаждением двинул я его в морду. Он треснулся в стену, съехал по ней, но уздечку не выпустил... и даже новую угрозу пообещал. Сил во мне взялось - коня свалить, а не то что какого-то мародера. Двинул я ему еще раз, за ворот схватил и выволок на свет, во внутренний двор, бросил на землю и вновь велел оставить то, что плохо ли, хорошо ли, но висело на месте.
       Егерь, как говорится, глаза разинул, в ошеломлении шарахнулся прочь и... встал столбом, глазея на меня. Случившиеся во дворе однополчане его тоже оцепенели, обратив взоры в мою сторону.
       Что ж, вызов был брошен...
       Вообрази, любезный читатель, немую сцену. Все замерло вокруг. Внезапное явление императорского порученца в сих декорациях сравнимо было с явлением тени отца Амлета, принца датского. Будто мертвец пришел с того света поглядеть воочию, что за пришлая сволочь заполонила его замок.
       Сразу приметил я, что конных егерей много меньше было, нежели гусар. Небольшая партия - ружей двадцать, не более. Да что "ружей" - мародерами они все и смотрелись! Впрочем, что с ними делать и как справляться, в голову мне пока не приходило.
       С уздечкою тоже надо было делать что-то, не бросать же. Я поднял ее, как свою, и, пока собирал, еще раз огляделся с осторожностью. Оказалось, зрители есть и в бельэтаже, и на балконах.
       Некий чернявый, носатый офицер с густыми темными усами глядел на меня из окна второго этажа, не подходя вплотную к стеклу. В нем я тотчас угадал командира новой неприятельской партии, нагрянувшей в Веледниково... К другим, нижним окнам вплотную то там, то сям прильнула прислуга. Полины Аристарховны я не увидал, а если бы и увидал, то, признаюсь, не знал бы, как при встрече наших взоров повести себя вернее. И, поверишь ли, любезный читатель, я, право, искренне обрадовался, когда внезапно встретился взглядом с Евгением! Да и тот как будто был мне рад. Он сделал мне сквозь окно знак, по коему можно было судить, что он ищет немедленной встречи со мною.
       Я рассудил, что самое верное теперь - не торопясь и ни на кого не обращая внимания, идти прямиком в дом... как к себе домой.
       Когда я поднимался по ступеням крыльца, Евгений уже встречал меня в дверях: воистину наша новая встреча нужна была ему больше, чем мне, и сие обстоятельство вселило во мне уверенность.
       - Александр, какими судьбами? - необычайно громко возгласил он, как бы даже раскрывая навстречу объятия: то, без сомнения, была необходимая тактика.
       - Надеюсь, что - лишь волею Провидения, Эжен! - отвечал я.
       Подойдя на два шага, он заговорил уже на два тона ниже, но не пряча улыбки:
       - А капитан Фрежак едва не божился, что отослал вас прямиком к императору с важным донесением, - сообщил он полушутя, полувсерьез.
       - Капитан заснул, когда я покинул его. Возможно, ему приснилось его важное поручение... Или можете считать, что я уже обернулся, - с совершенно серьезным видом сообщил я в свою очередь. - Не подумали же вы, что я решился покинуть поле брани до ее начала?
       Евгений убрал улыбку и качнул головою:
       - Готов признать, что вы самый стремительный императорский порученец. Туда и обратно с новым донесением... Разве что на ведьмином коне, на метле.
       Сыпля необязательными шутками, Евгений очень внимательно приглядывался ко мне, но, похоже, никакая здравая догадка о моем отсутствии ему в голову не приходила, разве что мысль, что я и вправду успел слетать к своим, но тут же и сия мысль была им, наверняка, отвергнута, поскольку до моих частей было никак не ближе десятка верст. Не казаков же мне было искать на свою голову!
       - А теперь, Александр, прежде чем мы разберемся с нашими собственными долгами, - еще тише проговорил Евгений, - я прошу вас об одолжении быть моим секундантом.
       Я так и врос в крыльцо усадьбы! Еще бы: я надеялся удивить его своим внезапным появлением в новой "диспозиции", а удивил - даже совершенно ошеломил - он меня.
       - Разумеется, готов оказать вам сию любезность, - пробормотал я, несколько придя в себя, - но позвольте узнать, при каких обстоятельствах...
       - Здесь некстати объявился один патентованный негодяй, капитан де Шоме. Позор всей Великой Армии, вернее - позор старой аристократии... хотя и по-своему бесстрашный в деле, - стал дружеским, доверительным шепотом докладывать Евгений. - Но до дела - отъявленный и ушлый мародер и насильник. Мы однажды столкнулись с ним в Гишпании, но тогда обошлось... А вот нынче не обошлось. Видно, уж день такой из ряда вон выходящий, многое в нем перемешалось. Все здесь произошло стремительно. Капитан Фрежак получил приказ выдвигаться со своими гусарами далее, по направлению к местечку Бородино... так кажется?
       - Есть такое неподалеку, - подтвердил я, еще ничуть не провидя, каким эхом отзовется вскоре по всей России да и по всему миру сие звонкое название села, принадлежавшего Денису Васильевичу Давыдову.
       - А тут и де Шоме со своей партией внезапно подоспел, они даже успели смешаться в первый час...
       - Прошу меня извинить, - перебил я Евгения, - я уж подозревал, не ваши ли однополчане догнали вас.
       - Форма, увы, та же, - грустно вздохнул Евгений. - Но де Шоме - командир не моей роты, слава Богу - хоть в Него я и не верю: моему отцу Он не помог, сколько тот ни молился... Мадемуазель Верховская и ее мифическая простонародная армия оказались застигнуты врасплох - но и к лучшему: с Фрежаком ей повезло, она получила мирный постой, а показывать громкие ультиматумы де Шоме - только ярить его... Он и так повел себя с русской Герсилией крайне непозволительно.
       Я не сдержался и хлопнул себя ладонью по лбу:
       - Где ж я был в ту минуту!
       - Вот и задаюсь тем же вопросом, - усмехнулся Евгений.
       - Вы не поверите... - только и нашелся в тот миг сказать я.
       - Сегодня я готов свято поверить любой небылице... - снова усмехнулся он. - Даже тому, что вы и впрямь летали на ведьмином коне. Расскажете потом. А пока у вас новая роль - моего секунданта, за кою вас от всей души благодарю, ибо больше некому было ее предложить. Вы меня выручили и обязали. О подробностях поговорим позже.
       - Что же все-таки произошло в мое отсутствие? Я обязан знать, как секундант, безотлагательно - стал я настаивать. - Мало ли с кем мне еще придется здесь столкнуться....
       - На нас давно пялятся. Сейчас они что-нибудь придумают, - сказал Евгений о своих едва ли не как о неприятельской партии. - Но если без особых подробностей... Пройдемте в дом
       Мы вошли, Евгений вызвался проводить меня до комнаты и по дороге рассказал вкратце.
       "Без подробностей" узнал я следующее. Едва войдя в усадьбу, де Шоме сразу повел себя по-хозяйски. Полина Аристарховна, между тем, получив заверения от уходившего капитана Фрежака в том, что он поговорил с де Шоме и передал ему в нужной форме условия постоя, не сразу увидала в нем настоящего врага и просто распорядилась принять новую партию неприятеля так же, как и прошлую. Вскоре кто-то из челяди прибежал к барышне и в ужасе доложил, что хранцы шарят по углам и кое-что уж прибрали к рукам. Полина Аристарховна сделала весьма нелестное замечание де Шоме. Тот ответил ей дерзко, требуя благодарности за то, что не громят разом и в живых милостиво оставляют. Тогда молодая хозяйка усадьбы упрекнула де Шоме в недостатке благородства, свойственного настоящим французам, и предупредила, что вновь прибывшим придется пенять на себя, коль и далее будут вести себя неподобающе... после чего показательно отвернулась и стала подниматься по лестнице.
       Де Шоме разъярился, выкрикнул угрозы, кои Евгений отказался повторить (именно их он услышал первыми и бросился выяснять, что происходит) и, кинувшись вслед за барышней, схватил ее за руку. Знал бы он, на кого напал! Полина Аристарховна только слегка поворотилась и тут же задала свободной рукой такую оплеуху мерзавцу, что тот скатился по лестнице вниз.
       На шум и грохот прибежало двое егерей. Де Шоме, вышед из себя, кричал: хватать барышню и сечь на конюшне. Но присные его не успели кинуться вослед ей: пред ними вырос лейтенант Эжен-Рауль де Нантийоль с пистолетом в руке. Он твердо пообещал, что влепит пулю в лоб первому же, кто посмеет коснуться или же единым словом оскорбить гостеприимную хозяйку дома, а если одной пули на двоих не хватит, то второму он свернет шею собственными руками.
       В бешенстве де Шоме заорал и на Евгения не лезть не в свои дела, не путаться у него под ногами и прочее-прочее. И вдобавок назвал его таким словом, после коего вызов негодяя на дуэль стал неминуем и безотлагателен.
       - Вижу, вы весь наливаетесь праведным гневом, - верно приметил Евгений, завершая свой рассказ. - Прошу вас, не нагнетайте противостояния. Довольно одной вашей демонстрации во дворе. От этого мерзавца всякое можно ожидать... а нам еще с вами драться.
       Я глубоко вздохнул, пытаясь вернуть себе холодное спокойствие.
       - Ну и денёк, право! - только и выговорил.
       - Я бы на вашем месте даже порадовался немного, - снова съехал в свое патентованное лукавство Евгений. - Де Шоме - нехудой стрелок. У вас появляется шанс избавиться от меня и продолжить свои изыскания.
       А ведь только что он призывал меня к спокойствию!
       Но я сдержался.
       - В таком случае вы не сможете сдержать клятву закончить поединок со мною, - собрав в кулак все свое хладнокровие, резонно заметил я.
       Евгений улыбнулся, аки мудрый змий... и развел руками:
       - Вы правы: ну и денёк! - и он перешел на едва слышный шепот: - Теперь, чтобы убить вас, мне придется заранее убить офицера, присягавшего на верность моему императору.
       Мы переминались уже у дверей моей постоялой комнаты.
       - Вот что скажу я вам, Евгений! - осенило вдруг меня. - Все, что с вами произошло здесь, в этой усадьбе - то что вы благородно защитили русскую Герсилию и теперь вынуждены стрелять в дрянного офицера, пусть и присягнувшего императору, - что все это есть, как не ваша плата за кров, тепло, хлеб и всеобщую любовь, щедро предложенные Россией вам и вашей матушке в тяжелую пору жизни... Разве сие не Провидение, посылаемое Богом, в коего вы так мстительно отказываетесь теперь верить? На вашем месте я бы не пошел воевать против страны, вскормившей вас. Как-нибудь отговорился бы. Остался бы в Гишпании, что ли. Или же в Италии.
       Евгений похолодел взором и побледнел ликом:
       - Император Александр предал моего императора и стакнулся с Англией, которая еще и вам насолит за шиворот,- прошипел он на чистом русском наречии. - К тому же ваш император прямо оскорбил моего, отказав в руке своей сестры, великой княжны Екатерины Павловны. Вот если бы мой император породнился с вашим двором, нашей дуэли и быть не могло... не говоря уж о войне. Я готов обсудить с вами политику, но в другой обстановке. Честь имею. Встретимся, как только час первой дуэли наступит.
       Евгений круто развернулся уйти... но вдруг задержался еще на пару мгновений и вновь столь же искусно переменился в лице, на миг дружески просияв.
       - И будьте настороже, Александр, - дал он мне совет. - Де Шоме - опытный мародер. Ему нужны только золото и драгоценности. Он вспылил, но сейчас присмирел на время и раздумывает, как лучше поступить. Он увидел, что угрозами и даже силой из хозяйки и ее верных слуг не выбьешь признания, где спрятаны самые важные ценности. Не мытьем, так катаньем он попытается до них добраться как можно быстрее. Не исключено, что он попытается использовать вас... Еще до дуэли.
       - Он рискует немедля нарваться еще на одну дуэль, - ответил я.
       - Что ж... Тогда он попал, как кур в ощип, - усмехнулся Евгений. - Не смотрите на меня столь грозно, Александр. Я был уверен, что, раз уж ваш конь остался на конюшне, вы все это время находитесь поблизости и появитесь в нужную минуту. Я ведь и вашего чистопородного коня уберег от увода... На него де Шоме прицелился первым делом.
       Я остался стоять опешивший... Ни дать ни взять, в мое отсутствие Евгений успел взять на себя роль Ангела-хранителя. Чего было еще ждать от него и заодно от де Шоме?
       Обстоятельства даже в самое ближайшее время грозили сложиться самым непредсказуемым образом, и я решил поскорее закончить донесение, введя в него важные поправки и дополнения, после чего немедля снестись с кузнецом, дабы, ежели не он сам, так какой-нибудь еще верный и отважный "лыцарь королевы" из его дружков мог поспешить с донесением к расположению моей части.
       Но едва я вошел в комнату и закрыл дверь, едва пристроил уже надоевшую уздечку на спинку стула и, достав из-за пазухи слегка помятый лист, взялся разворачивать его, как раздался осторожный стук в дверь. Вновь пришлось лихорадочными движениями прятать обратно мой секрет, а затем принимать вид куртуазный и в меру виноватый. Сердце мое заколотилось, норовя выпрыгнуть из груди, - я подумал, что стучится с требованием объяснений сама Полина Аристарховна, не побоявшаяся пройти через дом без надежного сопровождения.
       Устремившись к двери и распахнув ее, я, однако, увидал перед собой французика в конноегерской форме. Вид у него был на удивление не угрожающий, а даже заискивающий.
       - Господин лейтенант, - обратился он ко мне с полупоклоном.
       - Что тебе угодно? - как раз свирепо и угрожающе вопросил я.
       - Господин капитан просит вас оказать ему честь составить ему компанию за обедом, - проговорил француз, стараясь не встречаться со мною взглядом. - Стол уже накрыт. Господин капитан очень надеется на вашу любезность.
       Первым моим желанием было задать сему посланнику хорошего пинка, чтобы полетел он пушечным ядром прямиком к своему начальнику. Однако я успел уразуметь, что Провидение предоставляет мне возможность сыграть с капитаном более умную партию и даже что-то вызнать у него.
       - Что ж, я готов, - принял я приглашение немедля.
       Французик облегченно вздохнул и взялся быть моим герольдом.
       Путь был мне уже знаком - он вел прямо в роскошную "императорскую" комнату, где не так уж давно я простился с предыдущим капитаном. Теперь картина была тою же самой, за исключением блюд, расставленных на бюро, и самого "постояльца".
       Де Шоме можно было дать лет тридцать пять, но выглядел он несколько старше за счет отчасти поседевших, соль с перцем, усов, очень густых, с очень толстыми длинными щетинами, полностью скрывавшими рот, и начисто седых, пышных висков. Не менее густой и пышной шевелюрой он был, однако, иссиня-черен. Щеки его казались слегка ввалившимися, а темные глаза сидели глубоко и весьма близко к переносице. Только удлиненная и правильная голова и стройность торса выдавали в нем аристократические крови. Итак, усы и глубокие глазницы капитана служили ему прекрасной маскировкой: невозможно было определить наверняка, в каком он настроении.
       Однако он поднялся навстречу мне весьма приветливо и всем видом своим казался сама любезность. Руку он, однако, предусмотрительно не протянул.
       Мы представились друг другу, и он пригласил меня к скромной трапезе, состоявшей из холодного рубленого мяса и паштета. Садясь к раскрытому бюро, я едва не заметил вслух, что завтрак был куда праздничнее и сердечнее сего обеда. Но определил себе поначалу послушать де Шоме, а самому побольше молчать. Мелькнула мысль: вот завтрак я провел в веселой компании неприятельских гусар, обед провожу в неприятном, но вынужденном обществе французского мародера в капитанской форме конного егеря, что же готовится мне на ужин? И если бы мне сказали, в какой компании доведется ужинать, я бы не поверил - даже в тот необыкновенный с самого рассвета день!
       Капитан рассыпался в том, что я оказал ему большую честь, приняв его приглашение:
       - Не так часто посидишь по-дружески за столом с самим императорским порученцем, тем более в таковых враждебных и дремучих дебрях. Хотя я и горю желанием, но ни в коем случае не решусь спросить о вашей миссии, наверняка полагая ее особо важной и секретной.
       - По крайней мере, об этом нетрудно догадаться, - сухо ответил я, разрезая кусок.
       - И все же позвольте мне, как старшему по званию, хоть и не по назначению, заметить вам, - капитан очень остро посмотрел на меня из своих глубоких "бойниц", - вы здесь чересчур нелюбезно обошлись с одним из моих солдат. Он разве оскорбил вас чем?
       - Завтрак проходил здесь куда в более дружелюбной, компанейской и, я бы даже сказал, возвышенной обстановке, - заметил я в свою очередь, уже не в силах сдержать нелестные сравнения. - Все потому, что молодая хозяйка, вынужденная ухаживать за своим больным отцом, не устрашилась остаться на пути Великой Армии, ожидая увидеть поистине благородных французов. Она вполне радушно приняла нас, и мы, в свою очередь, приняли уговор, что в сем доме не произойдет никакого мародерства, а воины Великой Армии будут вести себя так, как и подобает героям Европы, пришедшим показать примеры великодушия...
       Тут я себя оборвал, опасаясь, что уже ударился в панегирики неприятелю, попирающему мою Родину.
       По тому, как шелохнулись густые усы капитана, можно было предположить, что он себе тайно усмехается.
       - Вот удивительное дело! - внешне столь же добродушно проговорил он. - Русская армия продолжает отступать, а мы тут идем на уговоры простонародья, более напоминающие ультиматум сильного неприятеля.
       - Кого вы подразумеваете под простонародьем? Объяснитесь, капитан, - двинулся я на него, впрочем, не тоном прямой угрозы.
       Капитан пока твердо держался своей тактики не обострять обстоятельства:
       - Послушайте, лейтенант. Не ослепила ли вас необычная, варварская красота этой девицы, статью своею напоминающей не дворянку, а древнюю воительницу Брунгильду? - едва ли не ласково проговорил де Шоме. - Может, ее больной отец и вправду местный аристократ в десятом колене, пусть хоть родом из римских патрициев, я его еще не видел... Но мать-то! Прямиком из прислуги! Вы что, не различаете разве ее грубых плебейских черт?
       - Еще одно подобное слово о мадемуазель Верховской, и вы получите новый вызов, - подражая его карикатурно-дружелюбному тону, проговорил я. - Причем, по праву своего положения и за особой занятостью, я потребую от вас принять его и дать мне удовлетворение до расплаты вашей по прочим счетам.
       Капитан поднял бокал с красным вином, уж не знаю, украденным ли или все же полученным по "выписке из магазина" и прихваченным с собою.
       - За неслыханное французское благородство, - провозгласил он, - кое рискует погубить нас всех!
       Игра продолжалась, и я последовал ее правилам. Я принял тост капитана, имея в виду лишь Евгения. Пугающая, видать, репутация была у моего соперника и среди своих.
       Вслед за тостом капитан легко свернул разговор на отвлеченные предметы, даже какие-то истории из своей жизни принялся рассказывать. И при этом все остро приглядывался ко мне. Я догадался: находит он меня по меньшей мере недостаточно чистым французом. Что ж, позволительно было подыграть безопасности ради: когда очередь дошла и мне слегка пооткровенничать, я соврал к слову, что у меня отец из старых провансальских дворян, и он едва не попал на плаху в революцию, а вот мать моя происходит из польского рода королевских кровей. Капитан приподнял брови и кивнул, довольный своей прозорливостью.
       - Мой род, как и ваш, сильно пострадал от нескончаемого кровавого бунта в минувшем веке, - вздохнул он. - Однако ни вы, ни я не ударились в Картуши... пусть и на императорской службе и при мундире для отвода глаз.
       - Кого вы имеете в виду? - сделал я простодушный вид.
       - Давно ли вы знаете Нантийоля? - вдруг перешел на тон полицейского допроса де Шоме. - Я уже наслышан, что и у вас с ним имеются давние счеты.
       Игра пошла ва-банк!
       - Представьте себе, мы познакомились в Санкт-Петербурге! - решился я слегка ошеломить де Шоме. - Еще в отрочестве. В пору изгнания. С тех пор и счеты. Мы крепко повздорили за дружбу с одной фрейлинской дочкой. Но отрокам дуэль невозможна. С тех пор проценты по счетам росли.
       Я и сам подивился размаху своей сказки. Можно вообразить себе удивление де Шоме. И все же запросто обвести его вокруг пальца было нелегко.
       - И однако же вы только что стояли внизу друг перед другом, как старые друзья, - заметил он.
       - Общее детство и отрочество сближают даже врагов, - отвечал я. - По крайней мере, во время перемирия. Он попросил меня быть его секундантом, я, разумеется, согласился.
       - А кто будет потом вашим секундантом? - прищурился де Шоме.
       - О! Мы знаем друг друга так давно, что вполне можем обойтись без оных, - шутя, отмахнулся я.
       - Странные совпадения. Очень странные, - резонно заметил де Шоме. - Петербург, Гишпания, теперь русская дыра. Кто-то как будто нас водит друг за другом.
       - Провидение, не иначе, - признал я.
       - Или же сам дьявол... - хмыкнул в усы капитан. - Послушайте, лейтенант. Вам не кажется, что и в моем, и в вашем сапоге один и тот же камень? И не пора бы нам от него избавиться?
       Следовало ожидать, что де Шоме предложит мне заговор. Я почел за лучшее ответить долгой и многозначительной паузой, во время коей завершил свою трапезу и всем своим видом намекнул, что тороплюсь откланяться.
       Де Шоме вытерпел сию паузу и, похоже, почел ее своей тактической победой:
       - Подумайте, лейтенант, я не тороплю. Я даже готов признать, что вспылил излишне, и при случае принесу извинения сей... как ее?.. Werkhovska?
       - Мадемуазель Verkhovskaya - не полька, а русская, - строго заметил я и, поблагодарив за приглашение, поднялся, а поднявшись, добавил: - Буду крайне признателен вам, как только вы принесете ваши извинения хозяйке дома, ибо все мои предупреждения остаются в силе.
       Усы капитана как бы раздвинулись, и я готов поклясться, что он скрытно оскалился.
       - То произойдет даже быстрее, нежели вы можете подумать, - сказал он, явно решив, что я выставляю его извинения условием моего вступления в заговор против Нантийоля. - Ежели вы соблаговолите остаться на кофе...
       Я поблагодарил его и отказался, сославшись на срочные дела.
       - О да, у императорского порученца всегда под рукою срочные дела... - лукаво заметил де Шоме. - Однако жаль, что вы не хотите остаться: вы могли бы стать свидетелем исполнения моих обещаний.
       Молнией сверкнула догадка: уж не нарочно ли капитан выманивает хозяйку из ее комнат на приманку извинений, дабы показать скороспелую дружбу со мною... а заодно... Одним словом, надо было спешить!
       - Позвольте задержать вас, лейтенант, еще на одно мгновение, - тем же лукавым тоном проговорил мне в спину де Шоме. - Прежде чем примете окончательное решение, вспомните самые простейшие правила арифметики.
       Он замолк, и я невольно повернулся к нему с немым вопросом, уже взявшись за ручку двери.
       - ...один плюс один всегда равняется двойке, а один минус один - нулю... - раздвигая усы, "считал" де Шоме, - то есть в сумме дают пустоту... могилу...
       Многозначительный намёк казался вполне прозрачным.
       - Коли останетесь в живых, капитан, и выйдите в отставку, сможете легко накопить на старость, уча детей арифметике, - дал я де Шоме добрый совет и вышел, не дожидаясь ответа.
       Чутье и разумение не подвели меня: уже выходя, услыхал я решительный стук каблучков - и устремился ему навстречу. Трапеза с де Шоме и мои худшие подозрения, на него павшие, дельно подготовили меня ко встрече с Полиной Аристарховной: ни робость, ни чувство стыда не угнетали меня в сию важную минуту. Лучшая защита, как известно, нападение!
       Едва барышня увидала меня, как изобразила на своем прекрасном лице холодность и равнодушие, кои меня уже не пугали. Впрочем, шаг она несколько замедлила.
       Я встал у нее на пути с поклоном и попросил прощения за вынужденное отсутствие, происшедшее, к моему великому сожалению, в неподходящее время.
       - Нет повода к извинениям, - столь же холодным тоном отвечала Полина Аристарховна и едва не повторила слово в слово скрытый упрек де Шоме: - У императорского порученца всегда найдутся безотлагательные дела, о коих он имеет полное право не уведомлять никого.
       - Я, право, весьма благодарен вам, сударыня, за понимание, но... - И тут я вновь решился пойти ва-банк: - Позвольте узнать, не на переговоры ли с капитаном вы направляетесь?
       Брови у Полины Аристарховны вспорхнули, однако тотчас сошлись сердито соколиными крылышками.
       - Вас мои планы не должны беспокоить... как, впрочем, и ваши - меня, - еще более холодно проговорила она.
       - Отнюдь нет! - дерзко противостал я. - В данную минуту они должны меня беспокоить! Капитан де Шоме со своими манерами мародера мне столь же неприятен, сколь и вам... и уверяю вас, он здесь опасен для всех, не только лишь для вас и вашего имущества.
       Бровки барышни вновь взметнулись... и не сходились более.
       Ошеломлять - так ошеломлять без предварительных намеков и обиняков!
       - Скажите мне, сударыня, откровенно, - проговорил я доверительным шепотом, - держите ли вы особые ценности в той комнате, которую только что покинули?
       - Какое то имеет значение для вас?! - в совершенной растерянности пролепетала девица.
       - Наиважнейшее! И для меня, и для вас, сударыня! - выдохнул я, увидев по глазам хозяйки наверняка, что там, в той комнате, вору вполне будет возможно поживиться кое-чем: если и не самыми важными фамильными драгоценностями, то, по крайней мере, безделушками, дорогими сердцу хозяйке. - Ведите меня в ту комнату немедля!
       - В спальню?! - обомлела Полина Аристарховна.
       - Если вы находились в спальне, значит, в спальню! - тоном едва ли унтер-офицерским шепнул я. - Немедля! И при том на цыпочках...
       Сколько чувств, сомнений и догадок промелькнуло на лице барышни в единый миг! Но как я и предполагал, Полина Аристарховна была особой сообразительной и даже немного авантюрной.
       - По всему видно, вам будет что доложить вашему императору, - тихо, но едва ли не вызывающе проговорила молодая хозяйка усадьбы. - Однако если срежетесь, пеняйте на себя.
       Что и говорить, ставкой были остатки моего достоинства. На случай, если не удастся застать мародеров де Шоме с поличным, я готовил запасной план с засадами и уговорами, но сей туманный план уже не спас бы мою честь... По счастью, он не понадобился - Провидение выручило меня, я сорвал банк!
       Когда мы подошли к хозяйской спальне, я учтиво отстал на шаг, готовый, однако, сломя голову ринуться на опасность.
       Полина Аристарховна осторожно приоткрыла дверь и... ахнула!
       Я и сам заметил в щелку, как на одной из сторон пышной кровати перина ходит ходуном.
       - Простите, сударыня, я сам! Вам не следует марать руки! - шепнул я.
       И ринулся. Ринулся в дамскую спальню, даже не удосужившись получить на то позволение! Зато накрыл подосланного вора врасплох. Он подрывал перину, опытно зная, где в девичьей спальне на случай опасности может быть простодушно прикопана хотя бы часть тех драгоценностей, кои всё же должны оставаться всегда под рукою.
       Ах, с каким наслаждением расправился я и с этим негодяем, еще не успевшим подняться с колен! Он был ошеломлен, готовый, на худой конец, увидеть разгневанную хозяйку или ее служанку, но - никак не императорского порученца, и я получил возможность без труда отвести душу. Первым делом выбил у него из руки сапожный нож, коим он уже успел подрезать перину. Другую руку он не успел выпростать из дырки, как я схватил его за волосы, приподнял и ударил свободной рукой в кадык. Мародер захрипел, обвис, и я потащил его за волосы вон, приберегая нужные слова.
       Ах, с каким наслаждением я еще раз двинул его снаружи и произнес те слова:
       - Побежишь жаловаться капитану, мерзавец, найду и пристрелю без суда.
       Держась за горло, скрючившись и пошатываясь, мародер в ладной синей форме убрался с глаз долой.
       Не могу сказать, что, оставшись наедине с Полиной Аристарховной, я испытывал особую гордость за удачный парад своего к ней участия... но облегчение, наконец, испытал, это несомненно.
       Полина Аристарховна стояла предо мною слегка побледневшая.
       Я вновь принес извинения.
       - Увы, я все больше разочаровываюсь во французах, - со вздохом проговорила она. - А я так мечтала побывать в Париже.
       - Увы, и я пока не могу найти никакого им оправдания, - в ответ вздохнул я... и почти точь-в-точь повторил слова Евгения: - Де Шоме - патентованный мерзавец и опытный мародер. Позор всей Великой Армии. Печальное совпадение, что и он оказался здесь. Однако вскоре его судьба будет решена, уверяю вас. Нужно лишь выиграть время. Вы намеревались вести с ним переговоры в гостиной, не так ли?
       - Он прислал ко мне своего подчиненного с запиской, - сообщила Полина Аристарховна. - В ней говорилось, что он весьма сожалеет о случившемся, что вспылил по врожденной горячности своего характера, но, чтобы не упасть в глазах своей партии, он нижайше просит принять его приглашение на чашку кофе не в гостиную, а в предоставленную ему комнату.
       - И вы решились пойти без надежного сопровождения?! - невольно вырвалось у меня.
       Полина Аристарховна переменилась в лице и позе: передо мной теперь стояла истинная богиня.
       - Поверьте, мсье порученец, я не нежная столичная барышня. Я способна коня свалить! - гордо произнесла она тем живым простонародным тоном, коим велела в лесу держать быка Рыжка. - А сего негодяя, если он только еще раз коснется меня, отправлю прямиком в окно и стекол не пожалею!
       - Могу лишь восхищаться вами, сударыня, - только и развел я руками, - и даже сожалеть, что мое предложение обеспечить вам защиту и покровительство, вероятно, выглядит смешным в ваших глазах. Но все же я рискну предложить вам сопроводить вас на сию нежеланную встречу.
       - А я вам откажу по праву хозяйки, - столь же простодушно огорошила меня Полина Аристарховна, а потом и вовсе сразила меня, достав буквально из рукава маленький, изящный пистолет. - К тому на худший случай у меня есть более веская защита...
       Коварное оружие, подобное сему, видал я раньше только в Париже и только у одного молодого аристократа, любившего ночные похождения по злачным местам, кои он именовал "прогулками по парижским тайнам".
       - Он был со мною и тогда, когда я вышла вам навстречу, - призналась отважная барышня. - В нашем доме немало и иного вооружения. Мой батюшка прозорливо предвидел вторжение Бонапарта. И он, был в здравии, конечно, ударил бы на вас с полной силою.
       - Не сомневаюсь, у вас в подчинении хорошо обученная партизанская партия, - с намеком сказал я.
       - О да! Можете доложить о сем вашему императору, - с вызовом произнесла Полина Аристарховна. - Однако моему несчастному батюшке Бог судил иначе. При том болезненном состоянии, в коем он теперь оказался, здесь, в усадьбе, я войны против вас не открою. Начать ее означало бы наверняка погубить его. И я сделаю все возможное, чтобы добиться доброго перемирия с капитаном даже после того, что произошло только что.
       - Со своей стороны приложу все усилия, чтобы он надолго не задержался в вашем доме, - пообещал я, про себя добавив: "...и на сём свете - тоже".
       - В таком случае, каждый из нас будет заниматься своим делом. Я иду к капитану одна, дабы ваше появление со мною заодно не разъярило его более... ведь вы уже успели разделаться с двумя его мародерами. Вы же идете писать донесение императору, не так ли?
       Полина Аристарховна распорядилась так ясно и безоговорочно, что у меня язык не провернулся заметить ей, что капитан как раз был бы рад в ту минуту принять нас обоих... пока до него не дошел доклад о неудаче его воровской затеи. Впрочем, в ту минуту русская Герсилия или Брунгильда, как вам будет угодно, во всем была права... даже насчет недописанного донесения.
       Я с поклоном принял ее "распоряжения по части":
       - Мне остается лишь молиться о том, чтобы дело обошлось без выстрелов и выбивания окон. И помните, я всецело на вашей стороне.
       - Вы не можете быть всецело на моей стороне, - изысканно вздохнула Полина Аристарховна. - Мир с Францией пока не заключен на обоюдовыгодных условиях.
       - И все же здесь приняты условия перемирия, - заметил я.
       - А если мне все же придется привести свою партизанскую армию? - улыбнулась она и... протянула мне руку, о чем я и мечтать в ту минуту не мог.
       - Буду, как и вы, молиться о том, чтобы обошлось без оного опасного маневра, - прошептал я, припал губами к ее руке и... окрыленный, полетел с незаконченным донесением в ближние службы, где обещал дожидаться меня кузнец.
       Тезка апостола встретил меня с широко раскрытыми очами и в немалой ажитации.
       - Ваше благородие, подслушал я тут двух нехристей! - стал горячечно докладывать он. - Они шли и сговаривались, как не дать стреляться. Им их усатый черт велел все устроить. И хранца ентого с норовом угомонить прежде... и вас, коли помешать вздумаете!
       Вот кто был истинный разведчик!
       Хотя сей оборот дела я наверняка предполагал, но тут ушам своим не поверил.
       - Да как же ты, голубчик, расслышать мог?! Они ж, чай, на своем наречии болтали, не на русском же? - ошеломленно вопросил я.
       - Так меня барышня Полина Аристарховна сами учили ихнему, - гордо признался кузнец. - Они мне все приказы на ихнем отдают... а я отвечаю, как они велят.
       - И как же велят? - не в силах еще справиться с изумлением, полюбопытствовал я.
       - Все будет выполнено немедля, госпожа, - вполне сносно проговорил по-французски дюжий кузнец Павел.
       Позже узнаю я, что Полина Аристарховна учила кузнеца, читая ему вслух французские романы про Прекрасных Дам и "лыцарей", по ходу чтения переводя и требуя повторения слов. И вот теперь сие баловство пригодилось донельзя! Чудны дела Твои, Господи! Однако в ту минуту я перекрестился с опаской:
       - Свят, свят, свят!
       - Да русский я, тот же самый кузнец Пашка! - по своему понял молодец мою оценку. - Вот вам крест святой! Живой я! - и размашисто осенил себя крестным знамением.
       В тот же миг прозрел я, что войны здесь, в усадьбе Веледниково, уже никак не избежать, дело будет неминуемым.
       - Вот наиважнейшее донесение! - протянул я сложенный лист кузнецу, пред тем в спешке чиркнув в него пару строк. - Отдай его брату, а тот пускай спрячет поосновательней: ему, как только дело закончится, тотчас лететь с донесением в мою часть, что под Петровским стоит. А тебе отдаю донесение сейчас на тот случай, коли дело вовсе серьезный оборот примет. Уразумел?
       - Уразумел, ваше благородие, - столь же горячо отвечал кузнец. - Да только вам тут теперь зачем оставаться, коли бед не оберешься?
       - А вот то уж не твое дело, - поставил я молодца на место. - Иди, скликай ваше партизанское войско, чтоб готово было по первому сигналу ударить.
       - Пока барышня не прикажут, мы тронуться никуда никак не можем, - весь сжимаясь, проговорил кузнец.
       Ответ похвальный, что и говорить: командир должен быть один... да и с чего бы безраздельно доверять мне, коли я все в неприятельской форме щеголяю!
       - Будет приказ Полины Аристарховны в нужное время, будет, - однако ж твердо пообещал я. - Ты, главное, собери партию, дабы по приказу ударить тотчас, не мешкая...
       Кузнец хлопал глазами.
       Я так и похолодел от догадки:
       - Или нет никакой партизанской армии, а вы с Полиной Аристарховной нас всех на мякине провели?
       - Есть, есть, ваше благородие, еще какая есть! - успокоил меня кузнец.
       - Так вот, иди и скликай, чтоб держалась наготове! - хоть и шепотом, но крепко прикрикнул я на кузнеца. - Первый выстрел услышишь - стой. А вот коли новые донесутся, выдвигайтесь к усадьбе, приказов не дожидаясь, а приказ здесь получите. Уразумел?
       - Как есть уразумел, ваше благородие! - наконец, порадовал меня малый.
       - Ну, лети с Богом! - перекрестил я его.
       ...А сам едва не полетел пушечным ядром к Евгению.
       - Неожиданный и, надо признать, приятный гость, - изумился он моему появлению на пороге. - Однако не слишком ли ранний?
       - Раз уж мы временно накоротке... В котором часу поединок, Эжен? - строго и деловито вопросил я его.
       - В пять пополудни, - сообщил он.
       Я откинул крышку брегета: было уж начало пятого!
       - Эжен, вы, конечно, прозорливы: у меня появились точные сведения, что против нас зреет злодейский замысел. Капитан вознамерился расстроить дуэль ценой вашей и, возможно, заодно и моей жизни.
       Услыхав столь важные сведения, Евгений, однако ж, развалился в креслице со всей возможной вальяжностью.
       - И откуда же у вас столь зловещие сведения? - улыбаясь мне, будто перепуганному паникёру, вопросил он.
       - Во-первых, капитан мне на то намекал при нашей встрече, которую вы столь верно предвидели, и предлагал взять его сторону, - старательно сдерживая закипавший гнев, проговорил я. - А во-вторых... чудом мне удалось подслушать разговор двух его сообщников. Они уже недвусмысленно болтали о подготовке покушения.
       - Может быть, они нарочно так заговорили, метя вас в случайные наушники? - с изуверской ухмылкой предположил Евгений. - Может, то новая уловка капитана?
       - Ваше недоверие просто немыслимо! - хлопнул я себя по коленям, едва не отбив ладони.
       - Напротив, Александр, - по обыкновению умело спрятав демоническую улыбку, сказал Евгений. - Но сейчас вы рассуждаете именно как вражеский лазутчик. Вообразите хотя бы на мгновение, что означает двойное убийство - императорского порученца и офицера, имеющего репутацию одного из самых опытных и изворотливых разведчиков?
       - Дебри тут вокруг до края света - завалить нас мертвых ветками, и никто никогда не отыщет, - заметил я. - Пропали без вести порученец и разведчик - и концы в воду!
       - Для русской армии - может, и так... но не для французской, - покачал головой Евгений. - Хватятся, разберутся, найдут и откопают. Порученец - то вам не рядовой вюртембергский пьянчуга, свалившийся и забытый в придорожной канаве. В сей мародерской партии два десятка ружей, с капитаном вкупе двадцать один егерь... два далеко не лучших десятка, вовсе не те, коим можно доверить хоть одно су. Неужто капитан не станет опасаться того, что хоть один из них не предаст его ради объявленного вознаграждения... или просто по злорадству душевному? Двадцать одна - слишком большое число брешей в крепостной стене опасной тайны. Я не сомневаюсь, что капитан предпримет какую-нибудь изысканную подлость, чтобы обойти поединок... или, кто его знает, может, и решится испытать судьбу. Но ни за что не решится он вот так просто выстрелить из кустов в спину мне... и тем более императорскому порученцу. Александр, вы свидетель и залог моей безопасности до команды сходиться. И я вам за то искренне благодарен.
       Я смотрел на Евгения и диву давался: вот минута, когда спесь и высокомерие французского аристократа победили благоразумие и дальновидность.
       - Что ж. Мое дело предупредить вас, как и вы недавно предупреждали меня: будьте настороже, - сказал я ему, поднимаясь в расстроенных чувствах. - Я же, со своей стороны, сделаю все возможное, чтобы оправдать ваше доверие, Евгений
       И вообрази, любезный читатель: так вот без всякого толку и продуманного плана мы и откланялись друг другу! Оставалось только молиться об удаче в оставшиеся три четверти часа!
       Те три четвери часа тянулись целую вечность и, однако же, промелькнули, как одно мгновение! Чего я только не передумал, каких только фантастических замыслов не развёртывал в своем воображении. Самым сбыточным был, пожалуй, план выпросить у Полины Аристарховны на время ее коварный пистолет и припрятать его хоть за пазухой "в довесок" к артикульному вооружению. Но и сей замысел казался мне пристойным не более минуты... Вышел я секундантом к поединку, представлявшемуся мне скорее безысходно гибельной засадой, лишь со своим кавалерийским пистолетом, разумеется, заряженным, с доброй саблей да и с "Живые помощи" на устах, уже казавшимся мне последнею надежною защитой от коварства де Шоме. Иным словом, пошел на верную смерть с наинадежнейшей русской стратегией!
       Минут за десять до истечения срока ко мне явился тайный гонец от де Шоме с вопросом, принял ли я решение, устраивавшее капитана. Я прогнал его вполне любезно с указанием, что капитану де Шоме мое "решение простейшей арифметической задачи известно вполне". Озадаченный гонец убрался вон.
       Место для поединка - довольно обширную поляну - егеря де Шоме подыскали, к моему облегчению, в стороне от кузни. Впрочем, я с опаской подумал, не обнаружили ли они ее и не добрались ли до "лыцарского" доспеха. Сия беда могла поставить под угрозу мою надежду на то, что кузнец и его брат добросовестно исполнят мои поручения.
       Оправдываться за то, что, выйдя лишь секундантом, я вооружен, как в сражение, не пришлось. Егерь, ведший нас на поляну, был при ружье, а на самой поляне, помимо де Шоме и его секунданта, тоже вооруженного пистолетом, обнаружился еще один егерь с ружьем. Оба ружейных разошлись по сторонам от поляны и встали как бы на часах.
       - Надеюсь, вы не станете возражать против сей охраны? - крикнул де Шоме с сорока примерно шагов. - Мы все же во вражеском окружении...
       Мы переглянулись с Евгением.
       - Он готовится, - не без легкого волнения заметил я.
       - Пусть пеняет на себя, - беззаботно усмехнулся Евгений.
       У меня в запасе оставалась еще одна надежда. Я вышел вперед со словами:
       - Разумеется, возражений нет... раз и секунданты, учитывая угрозу нападения, при оружии... Но у меня есть один вопрос к вам, капитан. Вы обещали принести извинения мадемуазель Верховской. Обещание исполнено, позвольте узнать?
       - Вы нарушаете конфиденциальность, лейтенант, но я готов ответить, - с нескрываемым сарказмом отвечал де Шоме. - С мадемуазель Верховской мы вполне объяснились. Если бы не ваше непростительное вмешательство, я, пожалуй, пошел бы и на более весомые уступки... и даже выполнил бы все обещанные ей условия.
       Про себя я подумал: "Как же, дождешься от тебя, негодяй, выполнения условий и обещаний", вслух же подался прямиком в миротворцы:
       - Если вы определенно принесли извинения, капитан, то теперь прошу обоих соперников заметить: истинная причина поединка потеряла свой вес. Не стоит ли теперь немного остыть и примириться? Ведь вы оба - верноподданные императора Франции, и ваша гибель в чужой и враждебной стране в результате ссоры выглядит последней нелепостью.
       Бес ли, Ангел ли шептал мне в ту минуту: "Да пристрелите друг друга оба, меньше у нас хлопот со всей Великой Армией станет! - Так-то оно так, но и своя "рубашка", пусть и французского покроя, была в тот час ближе к телу. Я предчувствовал: Смерть ходит кругами и вокруг меня.
       - Что ж вы доложите о нашем поединке военному прокурору... когда тот явится разбирать вашу старую распрю с лейтенантом Нантийолем? - с усмешкой вопросил де Шоме.
       Я повернулся лицом к Евгению и посмотрел на него вопросительно.
       - Смею напомнить, что истинная причина поединка в оскорблении, нанесенном мне капитаном де Шоме, - с холодной улыбкой проговорил Евгений, обращаясь как бы сквозь меня к капитану. - Если он соблаговолит принести мне извинения, причин для поединка, действительно, уже не станет.
       Я вновь повернулся лицом к де Шоме. Выражение лица его было поистине зловещим.
       - Как я могу понять, лейтенант, - обратился он прямиком ко мне, а не к Евгению, - с заданием по арифметике вы не справились. А теперь еще и оказались меж двух огней. У вас есть возможность исправить только одну ошибку... Спросите, каким образом? Отвечу: отойти в сторонку.
       Одна из надежд умерла. Однако умерла не последней. Я собрался с духом... и отходить в сторонку не стал.
       - Итак, за неимением дуэльного оружия, вы стреляетесь из собственного, кавалерийского, - артикульным тоном дуэльного кодекса проговорил я. - Моя обязанность спросить соперников: нет ли у них против этого возражений?
       - Давно пора начинать, - прорычал де Шоме. - А то дождемся: вся русская армия подойдет на нас поглазеть.
       С секундантом де Шоме, французским унтером, мы отмерили оговоренную дистанцию в двадцать шагов. С превеликой неохотой я расстался со своей саблей, установив ею один из барьеров... Мы коротко и сухо раскланялись с унтером и стали расходиться.
       Поверишь ли, любезный читатель, уши мои, казалось мне, зашевелились, как у лесного зверя, пытающегося уловить всякий шорох, всякое движение. И вот когда до Евгения оставалось всего шага три и я уж набирал в грудь побольше эфиру земного, чтобы объявить готовность к схождению противников, вдруг позади меня, но довольно далеко, кусты затрещали... раздался вскрик... и вдруг ахнул и раскатился в лесу ружейный выстрел... и пуля просвистела мимо в вершке от наших с Евгением голов.
       Помню, как в детстве тянул я пальцами из зубов паточную тянучку... Так же отложилась в моей памяти и последовавшая минута, даже половинка минуты. Время двинулось необъяснимо тягуче. Казалось, все свершившееся дело уложилось меж двух гулких ударов моего сердца.
       - Стреляй! - услышал я позади себя злобный крик де Шоме, перекрывший некое полусобачье-полуволчье рычанье, доносившееся издали, откуда был только что ружейный выстрел.
       Краем взора я заметил, что страж справа от меня, стоявший дотоле столбом, вздрогнул и стал вскидывать ружье в нашу сторону, схватив его под курок. Его целью несомненно был Нантийоль. Евгений же выстрелил в него, даже не поднимая пистолета, - прямо от пояса. Егерь как стоял прежде, так и упал навзничь столбом.
       - Левый! - тут же крикнул мне Евгений.
       Пришед на поединок, я держал пистолет по-разбойничьи за поясом -чтобы при случае вмиг выхватить его и взвести курок. Второй "страж-убийца", однако, успел вскинуть ружье и выстрелить, но Евгений вовремя отскочил в сторону и остался невредим. Мой же выстрел был верным: удар пули развернул егеря боком и тоже свалил наземь.
       Мысль скорее вернуть себе саблю овладела мной. Я развернулся волчком и кинулся к своему оружию, воткнутому в землю, по пути удивляясь странной картине: капитан де Шоме, держа пистолет в вытянутой руке, мчался в атаку, но не на меня, а к егерю, сраженному Евгением... И вдруг он резко остановился - и выстрелил!
       В следующий миг я уже вырвал саблю из земли и бросился на него.
       Меня чудом спасли два обстоятельства: стремительность Евгения и... внезапный, холодящий душу рык неведомого зверя в кустах, отвлекший секунданта де Шоме.
       Когда я, охваченный яростью, несся на капитана, он уже отваливал в сторону тело Нантийоля, упавшего прямо на ружье убитого им егеря.
       Мелькнула мысль: "Вот глупец! Не внял мне!"
       Времени капитану хватило лишь приподнять ружье, а мне ускользающего мгновения как раз достало, чтобы резко, боковым ударом сабли влево оттолкнуть в сторону конец ружейного ствола, а возвратным движением достать отклонившегося капитана по правому виску. Череп хрустнул. Капитан де Шоме, выпустив ружье, упал замертво.
       Внимание его секунданта в продолжение сей стремительной схватки было отвлечено пугающими звуками со стороны. Полагая, что командир сам справится с противником, секундант держал под прицелом своего пистолета кусты, откуда вот-вот грозило выпрыгнуть какое-то клыкастое чудище. Меня, как ни удивительно, те звуки пока совершенно не занимали. Может, именно потому, что знал я наверняка, что никаких чудищ в лесах подмосковных не водится со времен царя Гороха. Зато у французов, по счастью, были о Москве и ее окрестностях самые мифические представления - с медведями, заходящими в трактиры на Неглинной.
       Как только ружье оказалось в моих руках, унтер, не стреляя в меня, сам бросился в кусты, хотя и не прямиком в пасть чудищу.
       Я не стал разряжать ружье ему вдогонку: он удирал шустро, а пулю стоило приберечь. Глянул я на лежавшего навзничь Евгения. Лицо его было залито кровью. Жалость, искренняя жалость стиснула мое сердце! Хотя, казалось бы, чего жалеть: самый опасный враг мой убит, и я вновь свободен пред ним от всех мыслимых и немыслимых обязательств чести. Оставалось только позаботиться в сих непростых обстоятельствах о безопасности хозяйки усадьбы и ее больного отца.
       Но... Я присмотрелся к Евгению, опустился на колени... Он дышал! Пуля прошла почти по касательной линии, разорвала кожу с мякотью как раз на виске, и, ударив пролетом кость, контузила, лишила лейтенанта чувств. По крайней мере, в этой части приключений наших мы с Евгением были теперь наполовину квиты: я получил контузию от своих дважды, и вот мой соперник наверстал часть... По сию пору я поражаюсь тому чувству теплой радости, что охватило меня - радости, что остался в живых враг мой, коему, вероятно, малого стоит, как встанет на ноги, застрелить меня или заколоть мудреным италианским приемом на следующей по его счету дуэли!
       Тем временем из кустов выскочило "чудище". Им, разумеется, оказался изобретательный кузнец с апостольским именем. Удивляться было некогда... да, пожалуй, я изначально догадывался в глубине души, чья затея спасла нам с Евгением жизнь.
       - Ваше благородие, ведь все и сошлось, как я подслушал! - поделился и радостью своею, и гордостью кузнец, подбегая. - Как мы с братцем-то накрыли того подсадного! Он только ружье выставил в вас палить, а мы на него - ух! Он и смазал! А апосля-то как пуганули хранцев, любо-дорого!
       - Уж и не говори, - признал я. - Благодарю! Моя б воля, так медальку немедля тебе на грудь повесил. Одно, однако, беспокоило меня: другой-то удрал?
       - Никак нет, ваше благородие! - наконец всерьез удивил меня кузнец. - Брат его за ноги - хвать! А я тут как тут - как он упал, по затылку-то - тюк! Оба тихо лежат да живы. Делать-то чево с ними тепереча? Вязать?
       - "Чево-чево". Веди, показывай добычу, - с неприятным чувством велел я.
       В ином случае два "языка" - совсем не лишняя ноша, но в том смутном положении дел пленные, и при том соучастники злодейского покушения, были вовсе ни к чему, более того - опасной обузой. Я лишь попросил братьев постоять в сторонке и не смотреть: такая расправа портит юные души. Коротко приколол я обоих... потом посчитал первые итоги: двадцать минус четыре... Ошибся де Шоме: с первым заданием по арифметике я справился сносно, но до искомого "нуля" было еще далеко.
       Вернулся я на поляну, к Нантийолю.
       - А ентот что, ваше благородие? - в боевом возбуждении вопросил кузнец, брат же его всегда оставался нем как рыба. - Как будто не мертвяк еще.
       - Живой, - подтвердил я. - Ранение неглубокое.
       - И его бы в тот же расход, чево цацкаться-то? - разгулялся новоиспеченный вояка.
       Холодок пробежал у меня меж лопаток: вот так дай таким веселым да ушлым кузнецам волю, пусти по Руси, не страшнее ли "хранцев" в разнос пойдут да в расход все пустят?
       - Охолонись-ка, молодец, - строго урезонил я кузнеца. - Сей француз с особым секретом. Его и беречь особо надо. Сейчас же поднимаем его и несем бегом в усадьбу. Оба держитесь подле меня, пока не отпущу. Приказ: не удивляться ровно ничему, а рот держать на замке.
       - Всегда рады стараться, ваше благородие! - гаркнул на весь лес воодушевленный молодец.
       Я взялся было поднимать Евгения с головы, но кузнец едва не толчком отстранил меня:
       - Не извольте трудиться, ваше благородие! Нам он как пушинка. Вы только повелевайте, куда нести да куда после заносить!
       Внесли мы Евгения в усадьбу с парадного въезда прямо как на курьерской бричке. Едва вбежали через мост во внутренний двор, как я закричал во все горло:
       - Егеря! На конь! Егеря, на конь!
       Французы повысыпали навстречу кто откуда.
       - В лесу партизаны! Ваш капитан храбро отбивается! - продолжал кричать я уже с двух шагов. - Живо на выручку!
       Как я и предположил, в заговор, на наше счастье, были посвящены только три ближайших подельника де Шоме. Моя уловка была принята остальными разом за чистую монету, а кровь на лице Нантийоля вмиг возбудила всю мародерскую, но не трусливую партию. Все загрохотало во дворе, пыль поднялась столбом. Еще не успели мы внести Евгения в дом, как уже гудели под копытами коней перекладины моста.
       Когда мы поднимали Евгения на крыльцо, краем взора приметил я в одном из окон второго этажа необычную фигуру в стеганом халате: сдавалось мне, что больной хозяин усадьбы, наблюдавший за происходящим, уже немало пришел в себя.
       Разумеется, первым, на кого мы наткнулись в доме, была Полина Аристарховна: потрясенная, побледневшая, но готовая на любой подвиг.
       - Что с ним?! Убит?! Ранен?! - подлетела она к нам.
       Сердце мое ощутило укол непростительной ревности... Однако ж к сей, новой встрече я был готов как никогда.
       - Полина Аристарховна! Евгений жив и скоро встанет на ноги, а негодяй де Шоме убит. Но нельзя медлить ни мгновения. Вскоре его хищники, коих мне удалось обмануть и отвлечь, вернутся, пылая местью. Я виноват, но неизбежного предотвратить уже не в силах: в ближайшее время - полагаю, через полчаса, не более - здесь наверняка будет бой. Ваш батюшка верно предрекал своему дому судьбу крепости. Немедля поднимайте вашу партизанскую армию в ружье... или в косы с вилами! И отдайте мне командование обороной!
       Все сие выпалил я на одном дыхании... разумеется, постеснявшись сказать, кто убил капитана.
       Полина Аристарховна стояла предо мною бледная и неподвижная, подобная совершенному изваянию Микеланджело.
       И нужно ли уточнять, что каждое слово мое было произнесено на чистом русском языке?
       Кузнец и брат его стояли рядом, вовсе не тяготясь ношей, и только улыбались до ушей.
       Двух бед опасался я в те мгновения: того, что молодая хозяйка усадьбы упадет в обморок, и того, что Евгений, напротив, очнется и сделается самой опасной помехой в грядущем деле. По счастью, оба опасения оказались напрасными.
       - Вы... вы... - прямо обвинительным тоном обратилась Полина Аристарховна она ко мне и запнулась... Признаюсь, как раз кстати.
       - Да. Я тоже русский разведчик, переодетый французом, императорским порученцем, - с облегчением сказал я и, представившись по артикулу, коротко и ясно объяснился: - Интрига наша против подходящих частей неприятельских - весьма скрытная и сложная, я бы сказал, с тройным дном. Не имею ни малейшего права раскрывать вам ее подробности. Пока могу сказать вам, сударыня, лишь одно: появление здесь негодяя де Шоме весьма осложнило исполнение тайных планов. Теперь тактическая задача - лишь защитить вас, вашего батюшку и ваш дом. Что же до Евгения, он контужен, и я очень опасаюсь, что он, толком не придя в себя, тоже ринется в бой...
       У меня были самые смутные подозрения на тот счет, чью сторону он в этом бою возьмет, а потому я затеял еще одну интригу:
       - ...а сие означает, - на верную смерть. Сейчас его необходимо укрыть где-нибудь понадежнее и даже запереть. Но главный теперь расчет - на вашу партизанскую партию. Час славы ее наступает!
       Полина Аристарховна выслушала меня, держась хладнокровно и величаво, покачала головой сокрушенно и обратилась к братьям хозяйским тоном:
       - Ну-ка, сдайте мне!
       И подставила руки.
       Я на миг потерял дар речи... да и глазам своим не поверил!
       Ничтоже сумняшеся братья просто-напросто... перекинули Евгения на подставленные руки барышни. Она подхватила его, будто спящего ребенка, и даже плечи ее не опустились от тяжести тела ни на вершок!
       - Полина Аристарховна! - взмолился я, ринувшись...
       - Погодите, господин поручик! - решительно и сердито отстранилась от меня хозяйка усадьбы, кою и вправду вернее было именовать "русской Брунгильдой", а не Герсилией. - Теряем драгоценное время!
       За сим она отдала приказ:
       - Орлы мои, летите с Богом! Поднимайте ополчение. Наша тактика нынче - засада в осаде. Уразумели?
       - Как есть, ваше высокоблагородие барышня Полина Аристарховна! - дерзко выпалил кузнец. - Рады стараться!
       Вон оно что было! Хозяйка усадьбы и саму себя велела в военное время по-военному же и величать ради ратной строгости, пусть и машкерадным манером!
       - Одна нога здесь, а другая - в деревне! - предупредила барышня обоих, да уже вдогонку, за сим повернулась с удивительной ношей к лестнице и велела мне через плечо: - А вы следуйте за мной и прошу вас - не хватайтесь, только помехой станете!
       Суди меня, любезный читатель, коли волен... но я не решился тогда отнимать силой чудную ношу у царь-девицы: мало того, что в той небывалой оказии я отчетливо видел, что моя новая попытка помочь будет принята едва ли не оскорблением, ведь пример де Шоме, прокатившегося по лестнице, вспомнился мне кстати...
       Поднимаясь следом по ступеням, я уж не мог сдержать в себе злорадной мысли: "Ежели ты очнешься сию минуту, то могу держать пари, что застрелишься еще до нашего поединка".
       - Могу ли узнать по праву военного, что означает сия тактика "засады в осаде"? - вопросил я вслух.
       - Увидите сами, - лаконично отвечала Полина Аристарховна, в чем видел я еще не избытую обиду ее на меня за тайное и несвоевременное отсутствие.
       Ясно мне стало, что ходатайство мое о назначении меня командиром партизанской партии удовлетворено не будет.
       Лишь в потаенной комнатке с крохотным окошечком под самой крышей Полина Аристарховна позволила мне помочь ей, а именно устроить бесчувственного Евгения на весьма просторную лежанку, занимавшую почти все помещение. К моему вящему изумлению, в сей комнатке, служившей также арсеналом, помимо пяти отличных армейских ружей с припасом пороха и пуль и стольких же пистолетов, нашлась под рукой и материя для перевязки, коей барышня умело перевязала голову Евгению, кровь на коей уже почти запеклась и сочилась едва.
       - Я потрясён! Все вы умеете! - восхищенно прошептал я, с опаской присматриваясь к Евгению: не пора ли живо убираться отсюда, заперев его и оставив от греха подальше.
       - Батюшка всему учил меня, - по счастью, так же тихо стала говорить и Полина Аристарховна. - У него, однако, бывали и странные фантазии: в сей комнате он мечтал перед самым приходом завоевателей скрыть, будто в брюхе Коня Троянского, пятерых самых верных мужиков-"рекрутов", коим он мог на время доверить оружие. В роковую минуту сии отважные "ахейцы" должны были внезапу выскочить и взять в плен какого-нибудь маршала или, как чаял батюшка, даже самого Бонапарта! Не задалось... Может, и к счастью. Но вот, на удивление, тайное отделение пригодилось нынче.
       Все то барышня поведала мне, пока мы выносили оружие из комнаты и пока она запирала саму комнату с помощью потайной задвижки в полу, под одной из паркетин. Когда она нажала на нее ножкой, я вздохнул с облегчением.
       - Точно так же комнату можно запереть и открыть изнутри, - сообщила Полина Аристарховна. - Мои избранные "ахейцы" знают секрет... А ваш благородный друг и однополчанин, я уверена, в том случае, ежели останется тут в живых один-одинёшенек, сам справится с секретом за день-другой. - И с этими словами она наконец-то милостиво улыбнулась мне!
       - О да, мой "однополчанин" несомненно справится, в сообразительности ему не откажешь, - осмелился и я улыбнуться в ответ, не уставая поражаться врожденной ли отваге молодой девицы, способной с улыбкой смотреть смерти прямо в темные ее глазницы. - А в каком состоянии, позвольте узнать, пребывает сейчас ваш батюшка?
       - Несколько лучше, - чуть нахмурившись, ответила Полина Аристарховна. - Но не настолько, чтобы командовать обороной. Увы, я бы в сей час предпочла бы даже, чтобы он был менее подвижен. Опасаюсь, как бы он, подобно вашему другу, не вылез под пули, еще худо соображая, что происходит и кто в доме.
       - В таком случае предлагаю следующую поправку к вашей необыкновенной тактике, - поспешил высказать я и свой замысел, к коему, поостыв после первой сшибки, стал склоняться более, нежели к встрече неприятеля огнем разом из всех "бойниц". - Вдруг ваша партизанская партия не успеет подойти, как озлобленные егеря уже нагрянут? Полагаю, даже если они заподозрят неладное, у них все же не будет полной уверенности в том, что с их командиром разделались не мифические партизаны. Без капитана и предводителя шайки кто они теперь? А я в их глазах офицер и императорский порученец... Видом, по меньшей мере. Уверен, что смогу провести их всех, заговорю им зубы, подчиню их своей воле на время - то самое время, кое необходимо выиграть. Встречу их открыто и, можно сказать, с участием у дверей дома. Маневр рискованный, но свеч стоит.
       Сей план Полина Аристарховна приняла без обиняков, чему я был несказанно рад. Успели мы еще составить ополчение всего из двух слуг, у коих коленки при выстрелах не дрогнули бы в первый же миг, прочую никчемную дворню отправили в лес, сами же зарядили все ружья и пистолеты... О, как хотелось мне возыметь власть и над Полиной Аристарховной, и саму ее тоже спровадить подальше от дома... но, признаюсь, я и заикнуться о том боялся, полагая итог уговоров прямо противоположным: барышня движением крепкой руки отстранит меня прочь и ну как выйдет сама навстречу врагу! Ведь опыт такой она уже имела, и весьма успешный. Ее уж не остановить, коли решит по-своему.
       - Ежели они вам не поверят, а то будет видно издали, мы их и так уговорим, - решительно "успокоила" меня хозяйка. - У нас двенадцать зарядов. Уверяю вас, ни один не пропадет втуне.
       Я и не сомневался... и невольно совершил в уме новое вычитание: семнадцать минус двенадцать... всего пяток в остатке! С ними, пожалуй, я и сам справлюсь, коли удачно начну. Согласись, любезный читатель, под участливым взором Прекрасной Дамы драться с пятерыми - сущий пустяк!
       - Вы забываете еще один заряд - мой, - с улыбкой указал я и на свой пистолет. - Да еще сабля добрая при мне. Уже и не знаю, что останется на закуску вашей партизанской армии? Разве что объедки с господского стола.
       Полина Аристарховна с такой нежданной теплотой улыбнулась мне, что сердце мое растаяло и решился я было на самый отчаянный комплимент... но именно в сей миг донесся до наших ушей дальний стук копыт.
       - Вот они! - воскликнул я.
       - С Богом! - перекрестила меня барышня.
       Теперь уж точно сам черт мне был не страшен!
       - Не поминайте лихом, коли что, Полина Аристарховна! - крикнул я, уже слетая вниз по лестнице.
       - Вы живой куда нужнее! Всей России... и мне тоже! - прокричала вослед она, воодушевив меня на самый невероятный подвиг.
       Я нарочно распахнул двери дома настежь и стал спускаться с крыльца навстречу возвращавшимся егерям неторопливым, важным шагом. Речей вкрадчивых да обманных я не готовил: надеялся, что в столь опасную минуту Бог не оставит меня, тем более молитвами Полины Аристарховны, и вложит в уста нужные слова.
       Двое конных егерей, оторвавшись от остальных и ускакав вперед авангардом, первыми заехали на мост - то шум от них мы услыхали наверху. Теперь они пытливо шарили глазами по двору, по службам, стараясь догадаться, не ждет ли их здесь засада.
       Увидев меня, они явно успокоились. Один, осадив коня и сдав назад, развернулся и ускакал к своим, другой остался на мосту дожидаться. Я сбавил шаг, решив не отходить от дверей слишком далеко.
       Партия показалась. Верховых была дюжина без одного, остальные шли пешими, ведя в поводу своих коней, у коих через седла были перекинуты тела убитых. Первым везли капитана...
       Воспользовавшись тем, что дозорный развернулся в седле и глядит теперь на своих, я и сам отвернулся, думая окинуть взором окна, дать бодрящий знак Полине Аристарховне... да и заручиться ее участливым взором.
       И застыл в ужасе!
       Одно окно было наполовину раскрыто, и в нем стоял в неизменном халате своем хозяин усадьбы... но не просто любопытствовал, а держал в здоровой руке ружье! Я и рта раскрыть не успел, как матерый охотник плавно поднял ружье и, не удерживая его долго на весу, нажал на курок.
       Грохнул выстрел! Я развернулся волчком... и увидал, как дозорный не торопясь валится с седла на мост. Конь его, встревоженный гулким раскатом, отраженным стенами служб, попятился и потащил седока за ногу, утопленную в стремени.
       - Шестнадцать! - невольно подумал я.
       Тотчас же треснуло несколько выстрелов.
       Я бросился назад - в распахнутые двери дома. Лихорадочные мысли скакали у меня в голове: "Выживший из ума хозяин дома... Может, уже убит. А я тут ни при чем! Я императорский порученец, и я кинулся его усмирить... Значит, еще не все потеряно".
       Но ясно было, что потеряно немало: если не все, то - надежда на мирные уговоры. Теперь мародеры точно разгромят усадьбу, и мне оказаться в стороне уже невозможно... Но каков оказался старый несчастный паралитик!
       К его боевой позиции я поспел как раз следом за дочерью его. Полина Аристарховна уже обезоружила отца, угомонила его и укладывала в постель. Журить его было никакого толку: он восторженно лепетал нелепицу и хвалился, что, коли не маршала, так генерала точно "как вальдшнепа снял". Оставленную при нем крепкую и дородную сиделку тоже ругать не приходилось: с нее еще бледность не слетела после того, как барин грозился и ее, "как вальдшнепа", коли мешаться вздумает.
       - Ах, как мой батюшка всех нас подвёл! - сокрушалась Полина Аристарховна.
       - Хотя все решилось, но не все пропало, - поспешил я не успокоить барышню, но настроить на нужный лад - а именно на мои команды. - Для них я, может, еще и остаюсь порученцем, попавшим в нелепую переделку. Диспозиция та же, но уже без расчета на выжидание. Шайка отступила, но сейчас они сговорятся без командира и пошлют троих, самое большее четверых - самых отчаянных голов, кои рискнут проникнуть в дом через службы. Их расчет - разделаться с опасными хозяевами и дать знак остальным к общему нападению. Необходимо сделать так, чтобы сей знак дал я, а не они. Беру ваших ополченцев, ставлю засаду у дверей. А вы готовьтесь... И батюшке ружье зарядите: его пуля тоже не пропадет, уверен в том. Ведь каков стрелок!
       Полина Аристарховна молча приняла мою тактику, и я стремглав, пока не передумала, убрался с ее ополченцами из челяди. Их я поставил поудобнее на лестнице, наверху, и велел стрелять по первым двум вошедшим тотчас же после моего выстрела. Сам же встал под лестницей, оставив двери дома гостеприимно распахнутыми.
       Долго ожидать не пришлось. Двое конных егерей, крадучись, подошли вдоль стены к дверям и с удвоенной осторожностью просочились в дом. Как только они вошли и дали знак наружу, в дверях появился и третий. Я дал им время еще поозираться в безмолвном и, казалось, обезлюдевшем доме и немного пройти далее... И тихо окликнул их:
       - Эй, стрелки! Старик выжил из ума! Будьте настороже!
       Увидев меня, вышедшего к ним открыто, хоть и с пистолетами в обеих руках, все трое чуть осклабились.
       - Где он? - вопросил первый.
       - Прямо перед вами, - весело пошутил я.
       И выстрелил в двоих одним залпом. Тотчас грохнул и нестройный залп сверху. Две пули прожужжали мимо первого, метко поразив широкую стену. Однако "счастливчик" совершил ошибку: он невольно разрядил свой пистолет вверх, в стрелявших по нему ополченцев, а не в меня. Я выхватил саблю, он - свою. Мы сшиблись, он оказался недурной рубака, отбил пару моих выпадов.
       И вдруг появился четвертый разведчик с пистолетом наизготовку, коего я, поспешив, не учел в своем расчете. Я отскочил за колонну... Но тут бы и конец моим "пряткам", как вдруг сверху грянул новый выстрел. Француз опрокинулся. Третий, уже воодушевленный победой, не ожидал такой развязки, и на миг потерял запал. Тут-то я кинулся на него. Он защитился от обманного удара, но пропустил коварную "восьмёрку" и упал, обливаясь кровью.
       - Благодарю вас, Полина Аристарховна! - воскликнул я с восторгом, еще не успев поднять глаз.
       Хозяйка усадьбы стояла наверху... теперь уж подобная не иначе как богине Афине. И с двумя пистолетами в руках.
       - Не стоит благодарности! - деловито ответила она.
       Я живо окинул взором поле битвы:
       - Осталось двенадцать.
       - Заряды на всех уже готовы, - милостиво доложилась богиня Афина.
       По голосу ее и взору мог я уже смело судить, что, даже если и не снискал еще ее благоволения, то, по крайней мере, прощение за оплошность, а именно за мое предурацкое отсутствие, уже заслужил.
       - Коли будете стрелять только вы с вашим батюшкой, я могу уже идти в буфет за прохладительными водами! - воскликнул я снизу. - Однако ж готовьтесь немедля!
       Я живо зарядил вновь пару пистолетов и поспешил было наружу, на старую позицию "подсадной утки" у самых дверей... и вдруг замер, оцепенев. Так же оцепенев, с выпученными от изумления глазами замерли на мосту и подошедшие на выстрелы конные егеря. Между мною и ими, у самого крыльца, стоял новый, необычайный страж усадьбы, объявившийся как по волшебству. Древний "лыцарь" в сверкающих латах, с огромным мечом и щитом!
       Как я мог догадаться, кузнец и его брат, нагруженные броней, проникли в службы то ли вслед за авангардом врага, то ли даже раньше, и младший братец помог старшему облачиться... Настал великий час рыцаря блеснуть в глазах своей Прекрасной Дамы!
       Первые мгновения я не знал, что и поделать. Не выскакивать же под тяжелую руку рыцаря в роли его оруженосца! Казалось, французы тоже не ведали поначалу, как им подступиться и чего ожидать от сей грозной железной фигуры. Однако, помявшись, они осторожно двинулись вперед и стали переходить через мост. В сей миг рыцарь отвел в сторону щит, прикрывавший грудь, и выставил на врага пищаль, прикрепленную к железной шуе снизу. Французы даже не заметили угрозу! Никак не вязалось в их воображении такое оружие с доспехом времен Крестовых походов!
       Грозный рыцарь сделал только один тяжкий шаг навстречу превосходящим силам врага и спустил курок. Ударил оглушительный выстрел, из жерла маленькой пищали вылетел нешуточный сноп пламени. От отдачи рыцарь покачнулся, едва не повалившись навзничь. Однако итог был великолепен - залп мелкой картечи смел одного конного егеря, будто его лягнул обеими ногами здоровый битюг, и поранил еще двоих. Французы откатились обратно на мост, но, отступая, дали залп из ружей. Раздались сильные удары по железу... и рыцарь, увы, все же упал навзничь у ступеней крыльца!
       Не помня себя, я бросился к нему. В тот же миг французы тоже кинулись через мост во двор. Но удивительно - кинулись они не в атаку, а словно в бегство и при том в замешательстве, некоторые даже стали поворачиваться спиною. Ужасный грохот и шум раздался на мосту. И уже склонившись над храбрым рыцарем, приметил я краем взора, что прямо через мост во двор несется разъяренный бык!
       Мне удалось без возни сорвать с десницы рыцаря боевую перчатку, крепко схватить его за руку и, прикрываясь рыцарским щитом от возможных выстрелов потащить храбреца по ступеням в дом. Признаюсь, едва не надорвался я от тяжести кузнеца и его доспеха.
       В те мгновения во дворе творилось настоящее светопреставление... Иным словом, гишпанская коррида, о коей я только в книгах читывал, а вот Евгений видал бои с быками воочию и мог бы оценить действо с толком... однако он досадно пропустил его, лежа без чувств далеко в сторонке.
       Бык гонял французов по двору, норовил поддеть рогами, те спасались, отстреливались от него, забивались в открытые службы. Один, даже попытался опередить меня и нырнуть в открытую дверь дома... но тут уж мне стало не до притворства, и я, отпустив на миг тяжкую ношу, пристрелил его на глазах у остальных ("Десятка осталась!"), а потом завез рыцаря в дом и, тут же захлопнув двери, сбросил в пол щеколды. Выстрелы и крики наружи зазвучали глуше, а вскоре и вовсе стихли. Пару раз только послышалось злобное и обиженное мычание быка - и наконец во дворе наступила полная тишина.
       На доспехе и шлеме "лыцаря" я насчитал полдюжины вмятин, а одна пуля коварно прошла под кирасой и чувствительно - хотя, казалось, не смертельно - повредила молодцу бок.
       Я снял шлем с головы кузнеца. Он болезненно морщился и щурился, но не стонал.
       Полина Аристарховна слетела вниз и кинулась прямо на колени перед своим чудесным защитником, лежавшим у самых дверей дома и служившим дополнительной преградой неприятелю.
       - Пашка, ты жив ли, дурень?! Ты учудил-то что?! - с таким участием, с такой душевной болью воскликнула она по-простонародному, что "лыцарь" сквозь боль расплылся до ушей.
       - Зато постоял, ваше высокоблагородие Полина Аристарховна. Славно постоял! - проговорил он.
       - Где только доспех столь изумительный отыскал?! - с истинным благоговением перед героем вздохнула его Прекрасная Дама.
       - Эх, не обижайте уж вашего мастера Пашку! - горестно и радостно вздохнул, в свою очередь, кузнец. - Из своих же рук ради жизни вашей, госпожа, и отыскал. Comprenez vous?
       Полина Аристарховна приникла к кузнецу и расцеловала его в обе щеки.
       Теперь он мог быть счастливым до конца дней, доказав своей госпоже, что истинные рыцари водятся не только в романах!
       Эх! Я же вздохнул с досадою. И вновь постыдный укол ревности! И к кому! Но что же мне было делать, чтобы заслужить подобную похвалу? Разве через минуту умереть под пулями?
       - Несите его живо наверх, - приказал я обоим "метким стрелкам", спустившимся к нам и теперь стыдливо тупившим взоры. - Хоть какой толк от вас будет! Впрочем, что стреляли - хвалю. Пускай там девка, - я подразумевал дородную сиделку барина, - промоет ему рану и обвяжет крепко простынею. И живо назад, на подмогу!
       Кузнеца понесли. Мы с Полиной Аристарховной переглянулись.
       - Вам, сударыня, тоже подняться бы наверх, - не решился я прямо приказывать ей. - Там позиция вернее и безопаснее.
       Полина Аристарховна весьма таинственно улыбнулась мне и сказала:
       - Не стоит уж трудиться впустую. Разве вы не слыхали звона колокольчика?
       - Какого, позвольте узнать?! - удивился я, вправду не слыхав никакого звона или же пропустив его мимо ушей в суматохе.
       - Колокольчик - приманка для быка Рыжка, - с тою же загадочной и лукавой улыбкой пояснила хозяйка усадьбы. - Раз позвонили, значит, Рыжок наш дело свое сделал и пора его отозвать. Он от колокольчика тотчас смиреет. Ученый он у меня, дрессированный.
       Я только глазами хлопал, не понимая.
       - А раз Рыжка отозвали, воевать более не с кем... - продолжала Полина Аристарховна. - Поди уж никого в живых нет. Слышите, какая тишина стоит. Пойдемте, посмотрим.
       И она двинулась было сама поднимать щеколды и растворять двери.
       Я тотчас протиснулся между нею и дверью:
       - Простите меня, сударыня, но я не могу позволить вам так безрассудно рисковать своей жизнью.
       - Разве учтиво идти первым в двери, вперед дамы? - еще более лукаво прищурилась Полина Аристарховна... но отступила.
       - Вопиющая неучтивость с моей стороны! - держа сурьезную ноту, решительно признал я. - Придумайте мне достойное наказание, пока я займусь своим прямым делом - разведкой.
       Не выпуская из руки оставшийся заряженный пистолет, я низко пригнулся, еще раз прислушался - ничто не нарушало тишину! - поднял щеколды внутренних дверей, вышел и приоткрыл осторожно одну внешнюю дверь.
       Двор был совершенно пуст и безмолвен! Лишь два мертвых тела свидетельствовали о недавней битве: один конный егерь, сраженный залпом картечи, лежал у моста, другой, сваленный моей пулею, - на крыльце, у самых дверей.
       Я вышел на крыльцо... и стал в уме разгадывать, куда запропастились французы, ежели не забились в службы и теперь пережидают опасность, прежде чем как и я осторожно высунуть носы наружу.
       - Видите, я оказалась права, - беззаботно проговорила у меня за спиной Полина Аристарховна.
       Не дожидаясь итогов разведки, она без опаски вышла из дома. Я только рот раскрыл, чтобы пожурить ее за безрассудство, как она громогласно отдала команду, эхом прокатившуюся по двору:
       - Выходи, мужики, с добычею!
       Отворились внутренние двери служб - и мужики вышли с "добычею": выволокли во двор бездыханные тела оставшихся французов.
       Так вот что была за удивительная "засада в осаде"! Подмога успела подойти. Мужики-партизаны с двух сторон подошли к службам, проникли в них и нишкнули, а быка Рыжка, по плану, выпустили загонять "хранцев" в ловушки. Растерявшие боевой порядок и дух конные егеря, спешившись, пытались скрыться в службах, где и находили свою смерть под ударами палиц, молотильных цепов, а то и крепких ручищ. Арифметическая задачка была примерно решена! Искомый "нуль", которым грозил капитан де Шоме, был, наконец, обрящен.
       - А где же кони? - невольно пробормотал я, не разумея второе отделение удивительного фокуса.
       - А уже уводят на дальний хутор... - с легкой небрежностью объяснила его простоту хозяйка усадьбы.
       Ну и ну! Что еще сказать!
       Мне бы вздохнуть с радостью и облегчением... а я опять вздохнул с досадою: увы, не осталось более на мою долю подвигов! не заслужить мне поцелуя русской Герсилии, Брунгильды и богини Афины в едином лице!
       Я только и нашелся, чтобы дать новый совет... но никак не приказ:
       - Не ровен час, накатит сюда новая партия неприятельская... сильнее прошлых. Надо бы немедля скрыть всех убитых и порядок навести.
       Но, увы, и сей совет не имел надобности.
       - Все уж предусмотрено, - не без гордости кивнула мне Полина Аристарховна. - Ямы на отшибе выкопаны. Погребем сих нехристей как людей... хоть и без отпевания, соломой места завалим, чтоб в глаза не бросались - и вся недолга.
       И она тотчас отдала приказ уносить "добычу" куда следует и заметать следы скоротечной баталии.
       - А Евгений-то! - как раз спохватился я.
       Полина Аристарховна взглянула на меня с изумлением... и тоже спохватилась.
       В пылу осады позабыт был еще один "русский разведчик"!
       Мы поспешили наверх, открыли дверь клети и ступили в сумрак...
      

    ГЛАВА ПЯТАЯ

    С фантасмагорической женитьбою мертвеца, устроенной самим императором Франции, тушением геенны огненной превосходным бургундским вином, явлением богини Немезиды и окончательной дуэлью, переместившейся на поле Бородинское

      
       Мы нашли Евгения в том же бесчувственном положении, в каком его оставили. Полина Аристарховна не в шутку встревожилась, сама за нашатырными каплями побежала, а я взялся пошлепать Евгения по щекам и слегка пощипать ему уши... Он раскрыл глаза, посмотрел на меня строго и бессмысленно. В следующий миг рассудок вернулся к нему, и Евгений поспешил подняться на ноги, однако тотчас же покачнулся и едва не упал. Я поддержал его. Он глухим голосом поблагодарил меня, привалился к стене, потрогал рукою голову, поморщился, поозирался кругом и... ничего не понял.
       - Где я? - вопросил он.
       - В полной безопасности, - сообщил я ему, как мог надеяться, приятную новость.
       - А где капитан? - без особого участия вопросил Евгений.
       - Надеюсь, уже в аду, - ответил я.
       Евгений кивнул, пристально, но все же расплывчато посмотрел на меня, и взгляд его более прояснился.
       - А где остальные? - казалось, с интересом большим прежнего вопросил он.
       - Полагаю, уже догнали своего командира, - не в силах сдержать улыбки, доложил я.
       Евгений помолчал, что-то в себе размышляя, и прислушался к безмолвию, царившему кругом.
       - А те, что в усадьбе оставались? Они-то где? - с определенной тревогой вопросил он, будто бы даже опасаясь моего ответа.
       - Полагаю, те еще догоняют, - с истинным наслаждением доложил я. - Но уже все на марше.
       Евгений вновь нахмурился и замкнулся в себе.
       Тут и Полина Аристарховна подоспела с каплями.
       - О, вы живы и уже на ногах, Евгений! - радостно, чересчур радостно для моего сердца воскликнула она на русском языке.
       Евгений немедля оторвался от стены и, собрав все силы, встал твердо.
       - Значит, сказка о грозной и отлично обученной партизанской партии не была уловкой... блефом? - проговорил он почти утвердительно тоже на чистейшем русском языке.
       - Уж не знаю, насколько она грозна, но дело свое нынче исполнила безупречно, - с гордостью и надеждой на похвалу проговорила Полина Аристарховна.
       Нантийоль однако свел брови и вновь обратил туманный взор на меня. В глубине темных очей его как бы таился под спудом некий волнующий вопрос, еще неясный для самого вопрошающего.
       - Евгений, можете не скрываться более. Поручик уже признался мне, что он такой же русский разведчик, как и вы! - вдруг простодушно заявила Полина Аристарховна, окрыленная победою.
       Я довольно растерялся. Евгений же, приподняв бровь, посмотрел на барышню, посмотрел на меня и... грустно усмехнулся:
       - Представляется мне, Александр, что наша интрига рвется из-под нашего управления.
       В его словах я услыхал едва ли не дружеский упрёк!
       Вдруг мы услышали какое-то гулкое, но совершенно невнятное бормотание, и тотчас покинули потайную комнату.
       Странную картину увидали мы: помещик Аристарх Верховский, робко сопровождаемый дородной, но так и не вышедшей из испуга служанкою, в мягких своих спальных тапочках неуклюже спускался по лестнице. Среди бела дня он, будто Диоген в розысках человека, нес ярко зажженную большую свечу, весело и непрерывно при том бормоча. Мы прислушались и, наконец, различили слова:
       - Вот встречу их как славно... Будет им и фуагра на закуску, и геенна огненная на горячее!
       Полина Аристарховна вся вспыхнула:
       - Ах, простите, господа! Мой батюшка опять не в себе. Я вынуждена вас покинуть!
       И поспешила вниз - в очередной раз справиться с неугомонным даже после апоплексического удара отцом.
       Мы остались с Евгением тет-а-тет. Он снова потрогал раненую и перебинтованную голову и пробормотал на русском:
       - Чудны дела Твои, Господи!
       - Вы же не верили в милость Его! - шепотом воскликнул я, ощутив теплый прилив в сердце.
       - Поверишь тут с вами, - с усмешкою пробурчал он.
       Я поспешил воспользоваться минутой доверия и заметил:
       - Собственно говоря, предмет нашего поединка с моей стороны полностью исчерпан. Я, в свою очередь, спас вам жизнь. И, надо же случиться такому совпадению, - тоже от своих... то есть от ваших же соотечественников. При том неприятельское войско понесло потери. Мы квиты.
       Однако ж лицо Евгения побледнело, заиграли желваки, а в глазах его полыхнуло поистине гееннское пламя.
       - У вас нелады с арифметикой, - холодно сказал он.
       "И сей учитель туда же!" - похолодел про себя и я.
       - Капитана в счет не берем, он отпетый негодяй, туда ему и дорога, - глухим голосом начал счет Евгений. - Вычитаем и его прямых сообщников, они сволочь. Остается семнадцать конных егерей, не лучших, разумеется, и мародеров по указке своего командира, но все же - солдат императора. Семнадцать отлично обученных верховых стрелков я не могу поставить против ваших троих казаков. Почти шесть к одному. Слишком дорого... и торг здесь неуместен.
       - И что же вы предлагаете? - спросил я Евгения, уже закипая от его, по обыкновению, высокомерного тона.
       - Поскорее завершить наш поединок, пока нам не помешало прибытие какого-нибудь очередного авангарда... - сказал Евгений. - И покуда мы окончательно не заморочили голову этой бедной девице.
       - Готов немедля быть к вашим услугам, - невольно настроившись на его совершенно бездушный лад, отвечал я.
       - Чудесно! - улыбнулся Евгений. - Поспешим же куда-нибудь на задворки, пока Полина укладывает отца... Мы исчезнем оба. Наша миссия "русских разведчиков" загадочна. Полина, конечно, хватится, пошлет в розыск... немного поплачет... и простит... Зато какое прекрасное воспоминание мы подарим ей на всю оставшуюся жизнь!
       - Несомненно, - согласился я, чувствуя, как горло мое пересыхает от бессердечности моего соперника, еще недавно дравшегося на дуэли за честь хозяйки усадьбы и теперь не имеющего ни малейшего намерения с честью проститься с нею.
       Мы стали спускаться по лестнице вниз. В мыслях своих я попрощался с гостеприимным домом и его удивительной хранительницей, с болью сердечной прося у нее прощения... Однажды Евгений покачнулся, и я вновь поддержал его.
       - К тому же мы теперь в равных условиях, - заметил мой неизбывный соперник. - У меня голова так же бита, как и у вас, в глазах двоится, и я тоже могу раз-другой поразить вашего призрака-двойника, а вовсе не вас.
       Мы покинули дом, стали спускаться по крыльцу, думая тотчас свернуть в службы и пройти сквозь них прямо в чащобу. Многих сил стоило мне не оглянуться на окна.
       Но... воистину чудны дела Твои, Господи! Только успели мы достигнуть ближайших открытых ворот и уж готовы были навеки исчезнуть в их сумраке, как услышали громкий и взволнованный оклик из верхнего окна:
       - Господа! Куда же вы?! Пришли новые и очень важные вести!
       Евгений простонал. Я же будто оказался на седьмом небе!
       Как по команде старшего офицера мы дали "кругом" и пошли обратно, старательно отводя взгляды друг от друга: я скрывал злорадную ухмылку, а Евгений, вероятно, - досаду авантюриста, коему напрочь перестало везти.
       Сведения, услышанные нами от передового мужицкого дозора хозяйки усадьбы, действительно оказались очень важными и своевременными. Запыхавшийся и не в шутку оробевший молодец примчался на неоседланном мерине и теперь докладывал, сбиваясь и пуча глаза, что на усадьбу надвигается новая туча, куда грознее минувшей:
       - ...Прямо тьма преогромнейших верховых, все с хохлами в локоть, а верховодит ими султан какой, что ли! Преогромный тож и пестрый вырви глаз.
       - Не сам ли Бонапарт! - проговорила Полина Аристарховна, придыхая от волнения и, как мне почудилось, от пугливого восторга, что может возникнуть у путешественника при виде царя зверей раньше страха пред ним. - Батюшка давно пророчил... а мне и не верилось!
       К моему удивлению, снисходительной улыбки я на лице Евгения не приметил. Напротив, он принял серьезный и озабоченный вид и расспросил мужика подробнее. По всему выходило, что не менее двух драгунских эскадронов приостановились в Быково, но скоро двинутся, и усадьбы Веледниково, очевидно, никак не минуют стороной.
       - Штаны у "султана" желтые или какие иные? - задал Евгений с тою же серьезностью удивительный вопрос.
       - Да, кажись, и впрямь как желток яичный, порты у антихриста, - подтвердил, кивая, разведчик.
       - Ну ступай, погоди снаружи, - сказал ему Евгений и, подождав, пока мужик отойдет, обратился с живым чувством к Полине Аристарховне: - Примите поздравления, сударыня: к вам в гости вот-вот нагрянет король Неаполитанский собственной персоною.
       - Король Неаполитанский! - прошептала пораженная хозяйка.
       - Он же один из любимых военачальников императора, маршал Франции Иоахим Мюрат, - сказал Евгений. - Наконец-то гость, достойный такой прекрасной хозяйки!
       Полина Аристарховна только ротик приоткрыла... и тут же прикрыла его ладошкой, не зная, что сказать.
       - Первым делом прошу вас от всей души: отгоните подальше вашу партизанскую армию и прикажите ей стать хоть на время смирной деревенщиной... - проговорил Евгений, уже едва в силах сдерживать улыбку. - А то как бы мужики, вдохновленные случайной удачею, не кинулись путаться в ногах у драгун. Они как рой мух для верховых... Драгуны сметут, затопчут, и от усадьбы камня на камне не останется. Велите наводить порядок и накрывать стол к званому... вернее, как раз к незваному ужину... Надеюсь, провианта еще довольно? Изыски имеются?
       - Рябчики есть добрые на леднике. Немало иного, - робко проговорила Полина Аристарховна. - Да настоящему-то королю чем угодишь?
       - Какой он настоящий, о том еще поспорить можно. Однако ж в походе он, как слышно, порой непривередлив. Рябчики к месту будут. И прочее выметайте из подвалов, - разначальствовался Евгений. - Не жалейте... И не пожалеете. Чем больше будет хлопот с Мюратом сейчас, тем меньше после. Он радушие видит. И весьма ценит.
       По всему было видно: что-то замышляет Евгений.
       - ...И нижайше прошу извинить нас, Полина Аристарховна, - добавил он. - Нам с Александром необходимо срочно обсудить наедине некоторые детали нашей секретной миссии.
       - Ах, разумеется, господа! - участливо воскликнула хозяйка. - Я сама оставлю вас. Хлопот невпроворот!
       Она тотчас удалилась своей стремительной летящей походкой, мы остались.
       - Александр, я готов раскрыть вам важную военную тайну... тем более, что вы и так ее уже знаете, - с непроницаемым лицом, но с подкупающей доверительностью заговорил со мной Евгений. - Часть моей миссии - подыскивать кратковременные и безопасные пристанища для высших командиров Великой Армии, движущихся в авангарде. Веледниково мне, как говорится, сам Бог послал... хотя и с неприятным довеском в виде партизан, гишпанским ровня. Вам же в сем машкераде непозволительно будет показываться на глаза ни драгунам, ни тем более самому Мюрату... если ваша клятва закончить поединок еще в силе.
       - Вы сомневаетесь в том, разумеется, назло мне? - с кривой усмешкой заметил я.
       - Отнюдь не сомневаюсь, - качнул головою Евгений. - Напротив, предупреждаю. Сия форма порученца при новых гостях несомненно погубит вас. Я делаю вам разумное предложение: давайте же отсрочим поединок, вы пока скроетесь вдали, а я даю вам обещание, что приложу все усилия найти вас. И найду, не сомневайтесь.
       Но у меня уже был готов свой план, не подлежавший обсуждению:
       - Я не могу покинуть Полину Аристарховну в такой час. Имея меня... и, разумеется, вас под рукою, она будет чувствовать хотя и не полную, но все же довольно успокоительную защиту. Я слышал, что Неаполитанский король, хоть и счастливо женат, но большой волокита.
       - Так что же? Стреляться, что ли, вы с ним станете?! - приподнял бровь Евгений.
       - Уж как придётся, - ответил я, своим ответом ясно дав понять, что останусь непоколебим.
       Евгений сжал губы и остро вгляделся в меня, словно пытаясь угадать за моими словами некий новый опасный и хитроумный замысел... Я же тотчас увидал, что не менее хитроумный тайный замысел рождается в ту же самую минуту в его голове, и мне предстоят усилия, чтобы разгадать оный. Однако усилий не потребовалось.
       - Что ж, чудесно! - улыбнулся Евгений: по всему видно, замысел его в тот миг как раз сложился полностью. - Мы еще пригодимся друг другу прежде, чем завершим наше дело. И для того нам придется воскресить из мертвых капитана де Шоме.
       - Каким образом?! И для чего? - несказанно изумился я.
       - Надеюсь, он погребен в неглубокой могиле. - В очах Евгения вновь засверкали адовы зарницы. - Поначалу вы наверняка откажетесь, но вам придется принять мой план... и стать самим капитаном де Шоме.
       Он прищурился, ожидая в свой черед насладиться моей полной растерянностью.
       - Продолжайте, - взял я с него пример поистине макабрического хладнокровия.
       - Да вы и сойдете за него больше, чем я. У вас усы пышнее моих, - продолжал, тем временем, упиваться собственным сарказмом Евгений. - Не смотрите на меня столь непримиримо. Я отнюдь не воображаю выставить вас на посмешище. Я предлагаю самый разумный план. Для Мюрата мы будем два отважных французских разведчика в русских чащобах. Меня он видел пару раз и мог запомнить. Я не могу оставаться здесь в одеянии "кентавра" - полуегеря-полуказака, - но надеюсь выйти из положения, поскольку лейтенантской формы ни на ком из поваленных егерей нет, а унтерскую ни за что не надену... Конных егерей Мюрат любит, сам из них вышел, но де Шоме он не знал. Капитан кичился своей голубой кровью. Он на дух не переносил маршала из трактирщиков, до скрежета зубовного завидуя ему... а значит, и на глаза ему старался не попадаться. Надеюсь, интрига становится понятна вам? Вы одеваетесь де Шоме и становитесь им на время, докладывая королю о Веледниково как о самом подходящем месте для постоя и выставляя молодую хозяйку в самом прекрасном и выгодном свете. А я получаю алиби: капитан Луи де Шоме был еще жив и невредим во время прибытия и постоя короля... Ну а потом что-нибудь придумаем. Как вам план?
       - Нет слов! - только и развел я руками.
       Опасался я более всего не того, что могу срезаться и все же сорву поединок, будучи изобличен и расстрелян без суда. Опасался я как раз того, что невзначай срежется Полина Аристарховна, вконец нами запутанная: не ровен час, проронит она простодушно лишнее слово и вызовет к нам обоим подозрение. Евгений-то выкрутится несомненно, но сумеет ли выпутать он меня? Однако с таким восхитительным озорством Полина Аристарховна внимала новым наставлениям, с таким удовольствием приняла новую интригу, что сердце мое успокоилось: авось пронесет!
       Вдохновившись, хозяйка поспешила к батюшке напоить его покрепче валериановыми каплями, чтобы заснул, а заодно проверить, не припрятал ли он где под подушками заряженный пистолет, способный одною пулею уничтожить всех нас, вкупе с каким-нибудь ловко подстреленным французом.
       Малой приятностью было надевать на себя капитанскую форму, уже успевшую пропахнуть свежей землею и остывшим трупом, однако ж пришлось потерпеть. Рукава и штанины оказались слегка коротки мне, но да не беда. Евгению, тоже морщившемуся, Полина Аристарховна подобрала цивильное платье от своего батюшки. Оно пришлось ему, напротив, великовато, однако его даже успели чуть подогнать на живую нитку, прежде чем зашумело и загрохотало кругом, а усадьба показалась спасительным суденышком в грозном и неумолимом потоке неприятельской кавалерии.
       Вообрази, любезный читатель, необычайную троицу, вышедшую встречать короля Неаполитанского, фигуру еще более необычайную. Рослый красавец и герой, коего даже казаки уважали за безудержную отвагу, сговорившись никогда не стрелять в него, а только брать живым в плен, коли Бог благословит, - вот кто был настоящим мастером машкерада! Мундир изумрудный, штаны желточные, сапоги сияния осенней зари! И плюмажи страусовые в сажень!
       - Вот бы пару перьев да на "лыцарский" шлем Пашки! - невольно позарился я. - Восхитил бы молодец Прекрасную Даму, утолил бы мечту свою до конца! - (Раненого кузнеца, понятное дело, унесли в деревню.)
       Мой доклад, выученный со слов Нантийоля, никакого впечатления на короля не произвел. А вот Полина Аристарховна произвела, еще не сказав ни слова, а только сделав изящный книксен! Нарядилась она еще более ослепительно - не к встрече неприятеля, а прямиком к коронации некого принца... Но, разумеется, не платье роскошное произвело эффект на короля, - видывал он наряды и побогаче, - а несомненно красота и стать молодой хозяйки имения, едва уступавшей ростом величественному Мюрату!
       - Ах! - вздохнул он. - Есть девицы в русских селениях!
       И рассыпался в комплиментах и любезностях... впрочем, довольно торопливых.
       - А теперь поскорее покажите мне ваш дом и самую лучшую комнату в нем для приема самого важного гостя! - с удивившей нас с Евгением деловитостью полкового интенданта потребовал он.
       На предложение откушать с дороги, к нашему вящему удивлению, Мюрат отмахнулся:
       - Позже. Впрочем, готовьте. Но не накрывайте, чтоб не заветрилось.
       Полина Аристарховна повела короля в дом. Мы с Евгением на правах разведчиков, уже проведавших все ходы и выходы, немедля пристроились вослед, и, к нашей радости, рынды короля оттеснять нас прочь не решились.
       Все дороги в доме сем вели к роскошной гостевой опочивальне, где мне уже дважды довелось трапезовать с неприятельскими командирами, опочивальни той ничуть не достойных. Теперь и духу их тут не было: чистая спальня сияла в лучах солнца, уже катившегося на закат, баснословная постель была убрана лучшим французским бельем.
       - Вот, извольте взглянуть, ваше величество, - смущенно проговорила на пороге Полина Аристарховна. - Чем богаты... Не Версаль, разумеется...
       - О! - довольно возгласил король, войдя в комнату. - Отчего же не Версаль?.. Я и не надеялся увидеть в глухих варварских лесах такую роскошь. Как раз то, что надо... Если только император не прикажет собрать здесь и поставить свою походную железную кровать...
       - Какой император? - простодушно вопросила Полина Аристарховна.
       В тот миг у меня, признаюсь, в глазах потемнело!
       Мюрат громоподобно рассмеялся:
       - А вы какого императора ожидали в гости, сударыня? Неужто своего?
       Полина Аристарховна стояла совершенно потерянная. Я, кажется, уж овладел собою. Евгений, оцепеневши, смотрел на меня, но, чудилось, будто видит он не меня, а сквозь меня вдали - самого императора Франции, шествующего прямо ему навстречу по глухой лесной дороге.
       - Прекрасный дом. Уединен. Выглядит маленьким укрепленным замком, - быстро и с весьма довольным видом проговорил Мюрат. - Прекрасная обстановка. Сведения разведки и авангардного отряда оказались верными... Готовьтесь, сударыня. Бог посылает вам невероятную возможность войти в историю. Ожидайте в ближайший час визита императора Франции.
       Все мы были так поражены, что даже отстали от Мюрата, поспешно покинувшего дом. Драгунское половодье частью отхлынуло от усадьбы, остался лишь полуэскадрон стражей.
       Горячечные мысли закружились вихрем в голове моей: "Я увижу самого Бонапарта! Я могу убить его, если изловчусь подобраться поближе! И тем спасу Россию от великого злодея! Конечно, погибну сам... но ведь и Полину погублю несомненно!.. Но ведь Отечество спасу... А если промахнусь, тогда все равно погибнет Полина... А не ли лучше удрать немедля и сообщить полковнику... что, полковнику! - Прямо самому светлейшему - о местоположении Бонапарта! Ежели скрываться, то прямо сейчас... И тогда черт с ними, с поединком и сим Зоилом!
       Евгений как будто наблюдал роковые зарницы, вспыхивавшие в глазах моих. Он вдруг подступил сбоку и зашептал, едва не обжигая мне ухо:
       - Клянусь, я немедля убью вас, плюнув на дуэльный кодекс, если вам вздумается теперь покинуть усадьбу!
       - Неужели?! - опешил я. - Ведь совсем недавно вы едва не умоляли меня скрыться подальше от нее.
       - Диспозиция изменилась. Вы скроетесь, чтобы немедля донести на главную квартиру о месте тайного пребывания императора, - вполне прозорливо заметил он. - Я предупреждаю вас о том, что без колебания застрелю вас в двух случаях: если вы попытаетесь исчезнуть... или же если вам придет в голову безумная мысль совершить покушение на императора. С сей минуты я стану вашей тенью, ни на шаг не отходя от вас.
       - Даже если меня крайняя нужда позовет? - с горечью усмехнулся я, видя, что и вправду мне от него не отделаться, если только сам не покончу с ним, не прибегая к дуэли.
       - Не побрезгую, - так и отрезал Евгений. - Впрочем, я даже завидую вам. Судьба посылает и вам невероятную возможность - увидеть вблизи императора Франции... Тысяча дьяволов!
       Внезапно появилась со своими заботами запыхавшаяся Полина Аристарховна. Пока я видел ее перед собою, я решительно отгонял от себя мысль о покушении на Бонапарта.
       - Сам император!.. - всплескивала она руками. - Вообразите, господа, мой батюшка предрекал сие невероятное событие, а я не верила ничуть! Что же мне теперь делать? Как же мне принять Бонапарта, чтобы не срезаться?
       - Будьте покойны, Полина Аристарховна, император Франции куда скромнее, нежели многие его маршалы, - назидательным тоном проговорил Евгений. - Он очень прост в обращении. Он вполне будет доволен простым куском поджаренного мяса и не изящным бокалом, а стаканом красного вина, коего у вас, кажется, достаточно на всю Великую Армию. Принимайте его просто и радушно, безо всякого жеманства, вот мой совет, - и заслужите полное благоволение.
       - Благодарю вас, Евгений, вы меня успокоили, - застенчиво и с волнением улыбнулась Евгению Полина Аристарховна, в который раз раня мое сердце. - Да вы так опытно говорите, будто уже встречались раньше с Бонапартом.
       При последних словах она очень остро посмотрела ему в глаза.
       Евгений на миг смутился... но лишь на миг.
       - Вы угадали, - улыбнулся он в ответ без тени лукавства. - Доводилось. При подписании Тильзитского мира и последовавших затем торжеств. - Он поспешил сменить тему и ретироваться, сказавшись занятым - разумеется, вместе со мною: - Нам с Александром необходимо немедля осмотреть все службы, дабы не осталось там ничего, что может внушить подозрения или опасения страже императора.
       - Но ведь и на главную квартиру светлейшему следует доложить, что Бонапарт здесь, на пути сем, - с тем же искренним простодушием удивилась Полина Аристарховна, продолжая принимать Евгения за своего. - Может, стоит кого из моих молодцов послать, коли вам недосуг?
       Тут бы мне его и разоблачить! Да что толку: опять же губить разом и в одночасье и себя, и всех Верховских, да и только...
       Евгений сжал губы, прищурился, искоса хищно зыркнул на меня.
       - Нами все предусмотрено, Полина Аристарховна, не беспокойтесь, - сухо и властно сказал он... и повлек меня прочь.
       Я заметил при том, как в левой руке его блеснуло жало извлеченного из рукава тонкого и короткого стилета.
       - Просто напоминаю вам, что я мастер по исполнению особых поручений... - прошипел он. - Но и кодекс чести готов блюсти, если не увижу опасности, грозящей моему императору.
       Да, любезный читатель, оружий для тайных убийств я при себе не имел... а верно, жаль!
       Точно легавые, ищущие подранка, мы пронеслись по полутемным службам. Я и сам опасался, как бы какой из храбрых мужичков не схоронился где. За то время Евгений не вымолвил ни слова, да и мне не о чем было его спрашивать. Я был крайне занят... все так же занят своими душевными борениями.
       И вот снова шум и гром накатили на усадьбу. Как раз мы покинули последнюю из служб и увидели, как Полина Аристарховна выходит на крыльцо, прикрывши плечи вечерней пелериной.
       - Умоляю, оставайтесь здесь, на месте! Я мигом вернусь! - тревожной скороговоркою выпалил Евгений и побежал к хозяйке.
       Неслышно было, что он сказал ей, но я заметил, что она кивнула и быстрым движением передала ему какой-то предмет... То был ее маленький коварный пистолет!
       Я тотчас обо всем догадался, ахнул в душе... и остался на месте, потому как вновь ничего уж не мог изменить. Много позже я получил подтверждение своей догадке. Полина Аристарховна переживала те же борения, тот же противоречивый порыв, что и я: не убить ли супостата прямо здесь, на ступенях усадьбы? И так покончить разом с нашествием. Ценой своей жизни... и жизни любимого батюшки... так что же...
       Но прозорливый и наблюдательный Нантийоль был начеку. Он, верно, подозревал молодую хозяйку в тех же тайных и столь же незрелых замыслах, что и меня. И напал на нее в самый подходящий миг. Он сказал ей, поразив ее воображение, что император носит под мундиром непробиваемый панцирь, так что любое дилетантское покушение на него заведомо обречено на неудачу. Тут же он потребовал сдать ему любое оружие, буде оно скрыто в одежде, ради безопасности самой же Полины Аристарховны:
       - Нас с Александром довольно для того, чтобы уберечь вас от любых опасностей, вы в том уже успели убедиться.
       Полина Аристарховна растерялась, тихо отдала пистолет... и так Евгений убил сразу двух зайцев, еще ни разу не выстрелив: обезоружил отважную девицу и получил в руки пистолет - самый что ни есть удобный на случай, если внезапно придется палить в меня.
       Мог ли я скрыться и поспешить к своим, пока мой Зоил искушал молодую хозяйку усадьбы, почти отвернувшись от меня? Никак. Напомню: во дворе уже стояло каре гренадеров, они настигли бы меня куда быстрее легавых. Да и пикетов кругом было не счесть.
       Но вот загудел и загрохотал мост - и во двор неприметной, затерянной в подмосковных лесах усадьбы Веледниково вступил сам Наполеон Бонапарт, сопровождаемый самым приметным из своих маршалов. Прочих генералов можно было и не считать по пальцам.
       Бонапарт, спустившись с коня, вдруг стал меньше и коренастей. Он мне напомнил некрупного, но могучего вепря. Множество портретов императора доводилось видать мне: они верно передавали различные черты его, но ни на одном не была отражена достоверно сия общая черта - а именно "кабанья стать". Разве что на граверном портрете, исполненном одним австрийским мастером, чье имя я запамятовал, была правдиво показана толстая короткая шея и очень массивная нижняя часть головы - отнюдь не тот полу-аристократический подбородок, что изображали из полотна в полотно льстивые или просто напуганные живописцы.
       ...В тот миг, когда Бонапарт сошел на землю, я уже достиг крыльца и встал рядом с Полиной Аристарховной, дабы поддержать ее духом. По другую, левую ее руку, встал вездесущий Евгений.
       Зрение мое феноменально сузилось. Я видел перед собой только стремительно приближающегося Бонапарта. Исчез напрочь ослепляющий своим мундиром и величием Мюрат! Так случилось со мною однажды, в часы битвы за Смоленск: прямо мне навстречу катилось по земле пушечное ядро со свистящим фитилем, я видел только его, а весь мир вокруг свернулся, аки небеса в Судный День... и время будто остановилось... и себя самого я увидал со стороны, будто душа в испуге оставила тело, а оно продолжало стоять, дышать и смотреть на приближающуюся смерть. Тогда свершилось чудо: ядро прокатилось по лужице и как раз фитилем, он погас, и ядро, словно удивившись сему конфузу, бестолково замерло в сажени от моих ног!
       И вот удивительное событие повторилось: мое тело стояло, дышало, смотрело... и даже докладывало Бонапарту...
       - Парижский провансалец? Или провансальский парижанин? - коротко, точно двумя выстрелами вопросил меня император, ничуть не грассируя и без носового прононса.
       - Сир! Кем скажете - тем и буду! - нашелся я... вернее мое покинутое, но отнюдь не потерявшее рассудка тело.
       Бонапарт усмехнулся и перевел взгляд на Полину Аристарховну, тотчас же повторившую грациозный книксен. Император французов едва доходил ей макушкой до... простите покорно, до декольте!
       - Pauline?! - приподнял он бровь. - Да, вижу, есть в вас тот же огонь, что и в моей сестре.
       Полина Аристраховна, чуть зардевшись, изящно поблагодарила императора за сей сомнительный комплимент.
       Бонапарт снова усмехнулся и выразился куда более пространно:
       - Вы, мадемуазель, своей простой и ясной красотою и величием своим олицетворяете Москву... и более того, всю Россию! Я был бы рад, если бы и она приняла меня с тою же простодушной гостеприимностью, что и вы.
       - Ваше величество, моя Родина примет с радушием и истинно русским гостеприимством всякого, кто придет к ней с миром, - изумительно изящно и определенно выразилась несравненная хозяйка Веледникова.
       - По крайней мере вы не встречаете меня пушками, - хмыкнул Бонапарт и глянул, наконец, на Евгения: - А вас я видел где-то.
       - Да, сир! В Милане, - по-спартански лаконично и гордо напомнил о себе Нантийоль.
       - А. Да-да. Особые поручения, - на счастье Евгения, припомнил император. - Всюду поспеваете, лейтенант. Похвально!
       Поток бурного французского наводнения повлек нас в дом, и охрана императора оттеснила нас с Евгением. Я уж обрадовался тому, что могу теперь ускользнуть куда-нибудь в уголок и перевести дух... Но не тут-то было! "По войскам прокатилось": удачливых разведчиков - за стол с императором.
       - ...жареного цыпленка - и довольно, - донесся до меня голос императора, предпочитавшего цыплят всем прочим изысканным яствам.
       После короткой паузы вновь послышался его голос:
       - Ryabchick - это польский цыпленок?
       Так мы угодили на ужин с Бонапартом, причем - уже не на разных концах стола, а на одном, плечом к плечу, нож к ножу... и на радость Евгению: при любом моем неверном движении он мог пустить мне пулю в бок, не глядя и при том продолжая беззаботно орудовать вилкой.
       Странный то был ужин, совсем не похожий на непринужденный и веселый завтрак с неприятельскими гусарами. Как, впрочем, и на скудный обед с мародером, в чьем мундире теперь вполне по-мародерски красовался я сам. Императору подали обещанного рябчика, принудив хозяйку дома предварительно "снять с него пробу". Теперь Бонапарт вкушал его, выкатывая глаза, так яростно и жадно, будто не ел до того неделю... или же наедался впрок перед скорой битвой. Высшее офицерство Франции не отставало от своего повелителя. Позже, зимою, такой аппетит видал я лишь у пленных французов. Прозвучало два коротких тоста - первый за императора, второй за Францию, а меж ними и после Бонапарт бросал изредка короткие фразы. Несколько раз в его устах прозвучало слово "Бородино".
       И длилось столь же странное чувство отрешенности моего "я" от собственного тела... Я продолжал наблюдать за всем, что происходило, как бы со стороны и с удивительным спокойствием, хотя одно наблюдение должно было бы уже пробудить во мне тревогу. Вблизи императора расположился за столом совсем молодой генерал, писаный красавец в роскошном мундире. Даже Нантийоль со своими роковыми черными очами ему в подметки не годился. Генерал неотрывно, приличнее не скажешь, пялился на Полину Аристарховну, едва попадая куском себе в рот...
       Полина Аристарховна в тот час тоже сидела сама на себя не похожа: разумеется, не ниже травы, но определенно тише воды, молчаливая, бледная, опустившая очи долу.
       Император был наблюдателен не хуже меня.
       - Ромбар, очнитесь! - вдруг насмешливо приказал он.
       Красавчик содрогнулся:
       - Да, сир!
       - Вижу, вам приглянулась гостеприимная хозяйка, - открыл вовсе не тайное Бонапарт.
       - Разве она не прекрасна, сир? - так заалел по-юношески щеками генерал Ромбар, будто до сих пор вел жизнь девственника.
       - Рекомендую, мадемуазель, - запросто обратился Бонапарт к Полине Аристарховне. - Мой самый молодой генерал, Огюст Ромбар. Нравится?
       Полина Аристарховна вспыхнула. Нет сомнения, у любой девицы при взгляде на сего херувима с эполетами спирало бы дыхание... Но...
       - Мне... я... - пролепетала Полина Аристарховна и совсем запнулась.
       - Ромбар, вы ведь, кажется, грезили найти себе в жены прекрасную дочь русского боярина, - с наслаждением зажигал корсиканский выскочка весьма опасный огонь. - Вот шанс. Не упускайте. Я готов стать вашим шафером.
       - Сир! - сверкнул глазами Ромбар. - По вашему приказу я, не раздумывая, ринусь хоть в адское пламя! А в рай и подавно!
       - Слыхали, мадемуазель? - разговорился Бонапарт, найдя себе короткое развлечение. - Ловите и вы свой шанс. Разве Ромбар не хорош собою? Чертовски хорош! Не слишком родовит, зато отважен, как неистовый Роланд, и богат великой будущностью. До маршала дорастет несомненно. А там, глядишь, и герцогом Крымским сделаю его... Ради вас. Решаетесь выйти за него?.. Ответа жду недолго.
       Полина Аристарховна побледнела, как полотно, умоляюще посмотрела в нашу сторону: "вы же обещали спасать - так спасайте же меня!
       И вдруг душа моя вернулась в тело и будто вспыхнула в нём, как порох!
       - Сир! Прошу простить меня... или казнить! - воскликнул я, вскочив с места. - Но мадемуазель Верховская уже обручена!
       Собрание оцепенело, бряцанье вилок и ножей стихло вмиг. Кажется, послышалось мне то ли сдавленное волчье рычание, то ли шипение рядом со мною.
       Бонапарт с любопытством глянул на меня:
       - Да?! И с кем же?
       - Со мною, сир! - выпалил я.
       - Как? Уже?! - усмехнулся император, не удивленный, а, напротив, довольный столь неожиданным поворотом. - И за какие заслуги?
       - Здесь перед вашим приездом, сир, удалось подавить бунт черни, почуявшей безнаказанность при отсутствии власти, - недалеко соврал я. - Хозяевам усадьбы грозила опасность, нам удалось ее преодолеть и навести здесь порядок... И так уж случилось, что мы, мадемуазель Верховская и я, - мы полюбили друг друга с первого взгляда.
       Я заметил, как Полина Аристарховна становится пунцовой, а краем взора уловил, как Нантийоль весь зеленеет.
       - VoilЮ! - легко повел вилкой Бонапарт. - Кто успел, тот и съел. Трофей по праву. И по чину. - И тут же обратился к Мюрату: - Шустры егеря, Иоахим.
       - О да, сир! - с гордым видом подтвердил Мюрат... и подмигнул мне.
       - Не отчаивайтесь, Ромбар. В этой маленькой битве капитан первым прорвался на флеши - прямо-таки по-отечески подбодрил Бонапарт окаменевшего красавца. - В Москве найдем вам невесту еще краше...
       Обещанию императора не суждено было сбыться: русская пуля сразила Ромбара наповал в первый же час Бородинской баталии.
       - А вы, капитан, - сверкнул Бонапарт глазным белком, - сядьте рядом с невестой... Освободите там местечко герою!
       Почти в беспамятстве, боясь и посмотреть на Полину Аристарховну, двинулся я вдоль стола. Вдогонку мне донеслось рычащее "браво!" Нантийоля. Я сел рядом с хозяйкой усадьбы. Она тоже была не в силах взглянуть на меня.
       - Медлить нечего, жизнь коротка! - снова махнул вилкою Бонапарт. - Именем Франции объявляю вас мужем и женою. Поцелуйтесь.
       Мы с Полиной Аристарховной поднялись, будто марионетки. Я видел ее и не видел перед собою. В глазах моих было темно... Но медлить и вправду было нельзя! Я коснулся губами ее губ. Она ахнула, будто обожглась. А мое сердце едва не вылетело из груди, как раскаленное ядро из пушки... и едва не взорвалось.
       И вдруг Полина Аристарховна сама вновь приблизилась ко мне и шепнула совсем неслышно:
       - Вы спасли меня! - ...поцеловала в губы и отстранилась.
       И вдруг все стало ясно мне... И ясно, во всех мельчайших предметах, как на завершенном, но еще не просохшем полотне, увидал я стол и сидевших за ним французов. Вдруг все они показались мне карликами, пигмеями африканскими, забредшими в Россию и безнадежно потерявшимися в ее чащобах...
       Но сколь переменчива, однако, душа человеческая! Стоит поставить прямо перед нею искушение радостью земною, и тотчас вся она туманится, быв как бриллиант чистой еще миг назад. Так, еще недавно обуреваемый великими замыслами, как бы половчее убить супостата, теперь был уж я погружен в тяжкие раздумья о том, женат я в самом деле или не женат.
       По здравому рассуждению, никак нет! Под венец мы с Полиной Аристарховной не попали отнюдь, объявил меня якобы законным супругом несравненной барышни чужеземный нехристь и супостат, и даже не меня, а капитана Луи де Шоме, вызванного "на плац" прямо из могилы... Однако ж был сей супостат императором, с коим пока весь мир считался - так шептал мне лукавый. И вот сама красавица поцеловала меня искренне, от всей души, призналась, что спас ее... и неужто она откажется после того пойти со мною под венец, оставив "указ французского императора" себе на память удивительной семейной легендою?
       Любезный читатель, ты, наверно, догадался, что к тому часу я уже был влюблен без памяти в Полину Аристарховну, хотя сам себе опасался в том признаться.
       Масла в огонь подлил Евгений, когда ужин завершился, а завершился он внезапно. Бонапарт вдруг коротко всех поблагодарил, живо вскочил из-за стола и, предупредив, что "привал будет коротким", стремительно вышел. Мюрат тоже задержался на миг, будто лишь для того, чтобы еще раз мне подмигнуть и проронить "вперед, егерь, в атаку!". Прочих генералов и офицеров Великой Армии как корова слизала.
       - От всей души поздравляю вас, - скрыв сарказм, сказал Евгений, подошед к нам, все еще сидевшим и боявшимся не только слово сказать, но и взглянуть в глаза друг другу. - Мадам де Шоме, позвольте ненадолго увести от вас вашего супруга.
       На обращение "мадам де Шоме" Полина Аристарховна вся содрогнулась и побледнела как полотно. Увидав ее переживания, я вправду испугался, не возненавидит ли она меня за все случившееся представление теперь, когда опасность быть отданной неприятельскому генералу счастливо миновала?
       - Согласитесь, капитан, стоило воскресать из мертвых, - уж дав волю своему патентованному сарказму, прошептал Евгений, когда мы отошли.
       - В том шутки не вижу, - сурово отвечал я.
       - А я и не шучу отнюдь, - вмиг преобразившись, серьезно сказал Евгений. - Вы достойно защитили Полину... и вы ее несомненно достойны. Я вижу ваши чувства к ней.
       - Вы лишь за тем отвлекли меня, чтобы похваляться прозорливостью? - не позволил я себе размякнуть от его слов.
       - Отнюдь нет, - не обиделся Евгений. - Лишь выражаю надежду, что ради матримониальных забот вы оставите свои убийственные замыслы. Впрочем, сняв с себя личину де Шоме, вы в любое время вернете себе свободу.
       - Будьте вы прокляты, Нантийоль! - не сдержался я, хотя и не чувствуя в сердце ненависти к нему.
       - Я уже был проклят многими, - улыбнулся Евгений, явно заметив, что силы в моем проклятии не много. - Лишнее проклятие - не обуза. И напоминаю: из усадьбы я вас не упущу. Следить за вами, разумеется, не стану, но... не принуждайте меня к коварной жестокости, пощадите, по крайней мере, вашу молодую супругу.
       О если бы я мог контузить его в тот миг одним взглядом! Что попусту было произносить угрозы?
       - Вижу, сил в вас прибавилось, - заметил Евгений. - Хорошо. Мне нужен равный соперник, еще не успевший прокиснуть в семейном болоте. И вы тоже о том не забывайте.
       Увы, я отлично о том помнил. И коротко раскланялся с Евгением. Однако тут же смешался, не зная, куда податься. Посуди сам, любезный читатель: по всему мне полагалось, дабы не вызвать подозрений, направиться прямиком в супружеский альков... Но как?!
       Счастливо выручила сама Полина Аристарховна. Пока мы обменивались любезностями и тайными угрозами с Евгением, она покинула столовую, и я уже начинал тревожиться, как бы чего не вышло за ее пределами. Внезапно появилась она счастливая и радостная, с горящими глазами, схватила меня за руку и потянула за собою. Я ног под собой не чуял.
       Она привела меня прямо в свою спальню, усадила у туалетного столика и горячо зашептала. И что бы ты думал, любезный читатель, зашептала? Новый военный план!
       - Александр, теперь у вас нет возможности покинуть усадьбу и сообщить на главную квартиру о местопребывании Бонапарта. Напишите короткое донесение. Вот бумага, вот чернила, вот перо. - Все необходимые орудия она немедля поставила предо мною. - Пишите. Гонец уже наготове.
       - Какой гонец?! Где?! - поразился и заодно ужаснулся я.
       - Васька! Пашкин брат! Он близ нас и ожидает в надежном укрытии! - удивила меня в который раз храбрая предводительница партизан. - И не смотрите на меня так. У нас в доме множество тайных ходов. Дело верное. Пишите скорее!
       - Вы подвергаете себя безмерной опасности! - только и нашел я что сказать.
       - Не думайте остановить меня! - предупредила Полина Аристарховна едва ли не с тем же безудержным упрямством, что и Евгений... и приказала вновь: - Пишите!
       Донесение было готово в пару минут. Скрыл я от Полины Аристарховны, что оное будет уж вторым за пазухой у Пашки... И разумел я наверно, что Бонапарт в сем лесном гнезде ненадолго задержится и, когда Васька доставит донесение, коли ему повезет, весь французский "синклит" во главе с императором уже будет на дороге к Бородино. Впрочем, авось - тоже нешуточная надежда.
       Сгоравшая от нетерпения Брунгильда или Афина, уж не знал я, как и назвать Полину Храбрую, едва ли не из-под пера выхватила важную бумагу, торопливо сложила, воткнула в конвертик и отвернулась от меня, чтобы скрыть его куда следует.
       Я поднялся, вздохнул полную грудь... и выдохнул дорогое мне имя:
       - Полина Аристарховна...
       Она стремглав повернулась ко мне, засверкала чудесными очами и только проронила:
       - Вы... я...
       Я возненавидел себя еще прежде, чем начал говорить те чересчур разумные и правильные слова, за какие себя и презирал в те мгновения. Признаться бы ей тотчас, пасть на колено! Но, увы...
       - Полина Аристарховна, в том необычайном положении, в коем мы оказались, - пустился я вещать речь, наспех заготовленную, как и донесение, - легко поддаться порыву и наговорить друг другу необдуманные слова и даже дать опрометчивые обещания, кои впоследствии представятся мимолетным безумием. Мы должны многое сказать друг другу. Но давайте подождем, пока грозные тени развеются... Одно же обещание даю вам немедля, вернее повторю, как клятву: я отдам за вас жизнь тотчас, если Господь и честь потребуют.
       А что еще я мог сказать девице, любезный читатель? Признаться ей сейчас в любви, окончательно завоевать сердце, вселить радость надежды, а через час-другой, коли Бог попустит, пасть от руки Нантийоля, с коим судьба меня сковала в тот день намертво? Ну разве не подлость вышла бы?
       Дрогнули ресницы, затуманились глаза Полины Аристарховны. Она трепетно улыбнулась мне:
       - Я знаю. Я навеки ваша должница, - тихо проговорила она. - Вы мои ангелы-хранители.
       - Ангелы? - опешил я. - Сколько же нас?! Разве ангел-хранитель у каждого из нас не один?!
       - А мне вот Господь, по неизреченной Своей милости, двоих послал - вас и Евгения, - с обезоруживающим простодушием призналась Полина Аристарховна.
       Все во мне - и душа, и тело, - вмиг окаменели. Я даже не почувствовал щекой легкого поцелуя девицы, сердце мое не дрогнуло, замерев и охолодев, как плита могильная.
       Ни слова более не успел я сказать вослед Полине Аристарховне - выскочила она за дверь и пропала, не оставив даже стука каблучков. Она исчезла... а я остался стоять, но не один, а в компании с мрачной тенью Нантийоля. Он и вправду был теперь неотлучен, все время рядом, за плечом моим, уж не ведаю, каким, коли и его девица назвала ангелом... да и было за что. Стоял тут он невидимо и, верно, ухмылялся саркастически и высокомерно, истинно по-французски. И нам двоим не вынести цепи, коей скованы наши судьбы, - вот что прозрел я. И ничто под небесами уже не могло предотвратить нашего смертельного поединка... Разве только внезапное извержение Везувия - да где он тут, в подмосковной глуши, сей Везувий?!
       - Что ж. Все к лучшему, - рассудил я, кое-как справившись с болью душевной. - Коли не сложится, так не будет и пустых угрызений.
       Быстро написал я еще одну записку - причем по-французски. В ней сообщал я хозяйке усадьбы о том, что не нахожу возможным оставаться в ее комнате и тем более наедине с нею, пока дом ее остается главной квартирою самого императора Франции. Так писал я, дабы не возникло у постороннего лица, коли, не дай Бог, записка окажется в чужих руках, ни единого намека на мое истинное предназначение. "Обязан я пребывать на страже покоя, - неопределенно выразился я в конце и подписью поставил латинскую "S" - единственное, что у меня было общим с поднятым из сырой земли капитаном де Шоме, чью личину мне пришлось носить.
       Постановил я себе провести всю ночь, подобно стражу, на ногах во внутреннем дворе усадьбы. Немало в том было и желания подразнить Нантийоля, как мне чудилось, видевшего меня даже сквозь стены. Решил я, что, ежели даже сам Бонапарт подойдет и погонит в "супружеский альков", отвечу я ему словами записки: помилуйте, ваше императорское величество, не до молодой жены мне, обязан, мол, охранять ваш покой...
       Так вот и шатался я по двору, делая грозный и озабоченный вид и с облегчением замечая, что настоящим стражам, коими кишел сумрак вокруг, нет до меня дела. Евгений не показывался, и сдавалось мне, что он дремлет у себя в тепле, пока я мерзну наружи, порой поглядывает одним глазом в окно, видя ночью все, как матерый хищник... да и посмеивается себе.
       Однако же преглупая моя затея стать пикетом во дворе, замешанная на ревности и обиде, оказалась не пустою. Часу во втором ночи приметил я вдруг в окне, прямо над дверями дома, свечной огонек, показавшийся мне странным и неуместным. Тревожное предчувствие погнало меня в дом, и увидал я ту же картину, кою видел несколько часом назад...однако же в новом живописном ракурсе - не сверху, а снизу.
       Подобно знатному призраку аглицкого замка, строго, по часам обходящему свое владение, спускался мне навстречу по лестнице помещик Аристарх Евагриевич Верховский в своем неизменном стеганом халате нараспашку, в мягких тапочках на босу ногу и с пребольшой свечою. Не подействовали на старика капли валерианы, а вот на его девку, обязанную удержать барина в постели, да запуганную волнениями дня, подействовали замечательно: она спала, как говорится, без задних ног.
       Свидетелями того явления, кроме меня, пришлись двое высоченных драгун, стоявших стражами-часовыми в сей части дома. Они провожали "призрака" полусонными ухмылками, находя его выступление не более опасным для почивавшего в стороне императора, нежели выходки городского дурачка на дальней ночной улице. Между тем, Аристарх Евагриевич вновь обещал вдосталь попотчевать французов "фуагрой и геенной огненной". В сем обещании таилось наслаждение определенной угрозой. Сердце мое отчего-то еще больше обеспокоилось, услышав в той угрозе старого безумца некую ясную цель.
       Поначалу я посторонился в сумрак, а, пропустив хозяина усадьбы, тихо пошел ему вослед. Помещик двинулся под лестницу, потом завернул в закуток, упиравшийся в глухой тупик. Тут бы помещику и уйти, не разбирая, прямо в стену, как и полагается приличному призраку... Однако он протянул руку и нажал на угловую доску, а за сим тихонько ткнул рукою стенку перед собою.
       К моему удивлению, деревянная стенка оказалась потайною дверцей. Помещик двинулся вперед, я тихонько ступал за ним.
       Открылась лестница вниз, помещик стал спускаться с осторожностью. Вот уже увидал я его начавшую плешиветь макушку... и когда макушка поплыла в сторону, я тоже стал спускаться, затаив дыхание и ужасно опасаясь того, что какая-нибудь ступенька скрипнет.
       Итак дыхание я затаил, а когда увидал обстановку подземелья, то дыхание у меня и вовсе спёрло... Вмиг я догадался о великой тайне помещика и воистину перестал дышать и похолодел весь, будто мертвый капитан де Шоме... Иными словами, сам невольно изобразил из себя призрака.
       Прямо под срединой дома, то есть точно под парадной спальнею, располагался винный подвал. Но тот подвал был не только винным, но и... пороховым! Уж не ведаю, сам ли я тотчас прозрел, как увидал в полутьме три бочки, вмурованные в стену и выпиравшие из нее боками, или же мне Ангел-хранитель шепнул неслышно, чем они начинены, хотя их назначение и замаскировано уставлявшими подвал несколькими дюжинами ящиков с превосходным французским вином.
       В тот же миг я и принял роковое решение. Я не позволил помещику приблизиться к бочкам, стремглав подскочив к нему и грозно шепнув ему в правое ухо:
       - Вы никак свою дочь взорвать вознамерились, Аристарх Евагриевич?
       Пламя свечи дрогнуло, помещик оцепенел... и, не поворачиваясь, вопросил:
       - А ты кто такой?
       - Да коли верить словам вашей несравненной дочери, Полины Аристарховны, ее Ангел-хранитель, - не постеснялся представиться я, так и стоя за правым плечом ее отца.
       Впрочем, ведь не соврал же!
       Помещик попытался взять свечу в другую, частью парализованную руку, но она слушалась плохо.
       - Позвольте, помогу вам, Аристарх Евагриевич, - вызвался я, подхватил свечу, посредством коей можно было разнести весь дом на мелкие досочки да и косточки тож... и тогда лишь, кажется, первый раз вздохнул.
       Помещик перекрестился, но остался стоять, как стоял, не поворотясь ко мне.
       - Ха! Так ты брешешь, голубчик, хоть и ангел, - вдруг с болезненной веселостью возгласил он, и я испугался, как бы драгуны не услыхали подземных голосов. - Она в Москве, мною услана еще до нашествия супостата, которое я давно предрёк.
       - А вот никак нет, - вкрадчиво прошептал я. - Она у вас такая храбрая, что тайно вернулась, дабы при вас оставаться тайно, пока вами недуг владеет. И коли вы сейчас же свой план исполните, так не только своей жизни лишитесь, но лишите жизни и свою дочь.
       Помещик странно похлюпал губами.
       - Не может такого быть, - пробормотал он, впрочем, с растерянностью, меня воодушевившей.
       Стало мне ясно окончательно, что дочь свою Верховский держал в неведении относительно своей роковой затеи.
       - К чему споры? Пойдемте, я тотчас отведу вас к ней, - решительно прошептал я. - Вы убедитесь сами...
       Тут я взял помещика за локоть здоровой руки и своею твердою рукою повел его прочь из подвала - наверх, наверх, подальше от смертоносной утробы.
       Путь показался вечностью. Столько горячечных мыслей, столько душевных и умственных споров пронеслось во мне, пока вел я помещика, что на целую книгу хватит.
       Вот сейчас я сам мог решить исход войны. Взять у помещика свечу да и взорвать всю Бонапартову ставку вместе с собою, с помещиком и его дочерью, кою уже любил безмерно, - и спасти Россию. Но... но невыносимо мне было думать о гибели Полины Аристарховны. Но... лукавый ли шептал: вот ежели сейчас убить Бонапарта, так не будет честного поединка между безбожной Францией и Россией, между двумя императорами - поединка, за коим следит весь христианский мир. И не ополчится ли на нас весь мир, не откажет ли России в доверии на века, ежели увидит, что мы воюем подло и способны к устранению монархов способами партизанскими, нецивилизованными - иным словом, варварскими?
       Суди меня, любезный читатель, сам. Мне же теперь, на склоне лет, сомнения все более не дают покоя, бессонница меня мучит, вновь начинаю я ночами тот спор и не могу никак закончить в пользу одного из возможных выводов. Ковать железо надо было, пока оно не остыло.
       В те же минуты, когда я вел хозяина усадьбы наверх, решил я так: сдам старика его дочери с рук на руки, прикажу ей немедля собирать его и увозить в ближайшую деревню, а сам... уж вернусь в подвал и решу дело.
       Тихо постучался я в комнату Полины Аристарховны. И тотчас отворила она дверь, будто около нее стояла:
       - Вы... - сверкнула она очами.
       И тотчас до глубины души изумилась, увидав под моим конвоем своего неугомонного батюшку.
       - Полина... Полина... Ты... - пробормотал Аристарх Васильевич и вдруг стал содрогаться в рыданиях.
       Слезы потекли у него из глаз, он прикрыл лицо здоровой рукою, а немощная лишь задергалась без силы, но не поднялась.
       Однако вместо того, чтобы просить Полину Аристарховну немедля заложить лошадь и вместе с отцом покинуть усадьбу, я сказал ей совсем иные слова... Воистину, лишь увидав ее, прозрел я всю нелепость придуманного мною предприятия: как можно теперь скрытно заложить лошадь, когда весь дом и весь двор да и вся округа в придачу кишат французскими пикетами, о коих я и раньше вспоминал?! Возвернут, станут дознаваться, еще хозяин дома проронит что-нибудь про геенну огненную да на французском - вот и готов бесславный конец!
       - Вот батюшка ваш места себе все не находит, все вас спрашивает, - прошептал я кой-как складно. - Только вас и послушается.
       Полина Аристарховна всплеснула руками, рассыпалась в благодарностях и в извинениях за доставленные хлопоты.
       - Что за хлопоты! Батюшка ваш таких прелюбопытных сказок мне порассказал по дороге, - вырвалось у меня.
       Полина Аристарховна поспешила увести отца. Повернув головку, прошептала едва слышно:
       - Васька уже в пути!
       Даже Васька был при деле! А я остался на месте, при чужих дверях, не зная, куда себя девать. И кем же я остался? Сторожем ли при покоях хозяйки на случай нового мародерства? Да ждать ли его было от ладных и высоченных драгунов античным статуям подобных? Или же машкерадным супругом, дожидающимся у дверей спальни своей молодой жены? Более постыдного конфуза я в том и вообразить не мог! Между тем, влекла меня неудержимо вниз, вроде водоворота, смертоносная утроба подвала мраком своим.
       Надо заметить, что Полина Аристарховна открыла мне дверь, держа в руке горящую свечу. С ней она и повела отца, а я остался с большой свечою помещика. С той свечою я и стал спускаться вниз, думая хоть прикрыть потайную дверь в подвал, чтобы, паче чаяния, не обнаружили ход стражники Бонапарта.
       Казалось мне, что с каждой ступенью мрак вокруг сгущается все сильнее, как глубина омута, и свечи уж не достает, чтобы разбавить его... И вновь самая отчаянная моя мысль сгущалась, пропитываясь беспросветным мраком.
       А когда, тихонько прикрыв за собой потайную дверцу, я спустился на последнюю ступень винно-порохового подвала, мрак и вовсе заговорил со мною человеческим языком и притом по-французски... чему я, впрочем, ничуть не удивился.
       - Остановитесь, где стали, - приказал мне мрак голосом Нантийоля. - Ни шагу вперед, ни назад!
       Еще раньше, чем различил я зрачки Нантийоля, увидел я грозный зрачок пистолетного дула, направленного прямо в меня.
       - Мне надо было догадаться раньше, что в этой невиданной усадьбе всякая сказка - явь и всякая небылица - правда, - увидев, что я повиновался и кидаться с огнем на смерть не собираюсь, доверительно заговорил со мною Евгений, стоявший рядом с бочками, что таили невиданные же разрушения. - Еще когда увидал безумного провидца со свечою впервые. Контузия помешала тогда моему рассудку... Но вы и вообразить себе не можете, какую неоценимую услугу оказали! Ведь вы, а не я, спасли императора! Странные случаются обстоятельства. Ради спасения молодой супруги вы спасли Францию! За это я вам приношу искреннюю благодарность от ее, Франции, имени! - И Нантийоль коротко поклонился... при том что поднятый на меня пистолет даже не дрогнул в его руке.
       - Не стоит благодарности, - сказал я, постаравшись вложить в свой ответ весь сарказм, который только мог выжать из сердца.
       - Вот еще один пример того, что История никогда не знает своих истинных героев, - пропустив мимо ушей мою издевку, продолжал Евгений. - Но каков провидец, уму непостижимо! Три бочки устроены так, что покажутся пустыми, если выбить внизу затычки.
       Евгений стал осторожно прохаживаться около бочек, продолжая держать меня на прицеле... хоть и не столь угрожающе, как несколько мгновений назад.
       - А между тем, вот здесь, в верхней части, устроена закрытая ниша для трех запальных шнуров, идущих от бочек и сходящихся в один. - Евгений показал их устройство. - При этом длины шнуров так соразмерены, что, если зажечь запал, огонь разойдется, а потом добежит до всех трех бочек одновременно. Вот здесь, между бочек, стоят "мачты". Полагаю, дом построен таким образом, что стены нарочито хлипки и "мачты" несут на себе всю срединную часть дома. При взрыве она подпрыгнет, а затем провалится в тартарары! Парадная гостевая спальня прямо над нами. Каково?
       - Славно, да и только! - пожал я плечами. - И что вы теперь предлагаете делать?
       - Ничего! Ровным счетом ничего! - с усмешкой сказал Евгений. - Ждать, пока вся, почитай, ставка во главе с императором не снимется и не покинет дом.
       - Ведь хватятся нас... - заметил я.
       - Не хватятся, - решительно мотнул головою Евгений. - Разведка всегда впереди. Была - и нету, след простыл. О нас уже забыли.
       Я не сомневался, что Евгений способен держать меня под дулом всю ночь.
       - Теперь задуйте свечу, располагайтесь у стены поудобнее и более и не двигайтесь, - вновь холодным приказным тоном заговорил со мною Евгений. - И учтите, в темноте я превосходно вижу и тем более слышу.
       И в том я тоже ничуть не сомневался.
       Перед тем как задуть свечу, я невольно осмотрелся вновь. Теперь винные, а не пороховые запасы помещика привлекли мое внимание.
       - Послушайте, Евгений. Старый безумец держит отличное вино... Может, возьмем по бутылочке-другой, чтобы в темноте не скучать? - по-дружески предложил я.
       Евгений покачал головою:
       - Нет. Запьянеем, заснем, захрапим... Выдадим себя.
       Я рассердился... Но вдруг гнев мой полыхнул, как порох, безумной идеей, вполне достойной той безумной ночи! Хоть такой порох оказался во власти моей...
       - Раз нельзя использовать вино по назначению, значит, нужно применить его ко взаимной пользе, - с воодушевлением изрек я.
       В Евгении проснулось любопытство:
       - Объяснитесь, - потребовал он, вглядываясь в меня.
       - Император покинет дом... затем мы покинем дом... но останется в нем старый безумец со своей идеей-фикс, - заметил я. - Он несомненно улучит минуту, чтобы спуститься сюда с огнем. А сего я допустить не могу. Конечно, пред тем как мы закончим наш приснопамятный поединок, я обязан буду предупредить Полину Аристарховну.
       - Сколько вам будет угодно, - усмехнулся Евгений.
       - ...но если можно как-то вскрыть пороховые бочки, то мы сей ночью сможем бесповоротно спасти дом и вашу главную ставку от взрыва, а хозяина - еще и от запасов для беспробудного пьянства, - сказал я, еще не веря, что Евгений поддержит мою затею. - У вас наверняка имеется какое-нибудь приспособление для сугубого вскрытия дверей... а я готов хоть своей саблей пожертвовать... Ежели нам удастся сделать в бочках бреши и вывалить порох, мы сможем залить его вином ко всем чертям. Тут только в ящиках вина - на целое наводнение хватит. Одна стихия против другой. Полагаю, жидкости достаточно, чтобы умалить взрыв до вполне безобидного фейерверка... А главное, мучиться скукой и взаимными подозрениями нам не придется - за общим делом ночь пролетит незаметно.
       Еще пока я говорил, казалось мне, что Евгений думает, будто я просто дурачусь, предлагая ему сию забаву... Однако он сосредоточенно выслушал меня, подумал немного, потом достал откуда-то с бока своего короткий кинжал и прошелся вдоль стены, внимательно присматриваясь к бочкам.
       - Поверить ушам своим не могу! - пробормотал он.
       Я поймал его! Прирожденный авантюрист, он не мог отмахнуться от авантюрной затеи, она захватила его воображение!
       Коротко говоря, нам пришлось попотеть. Притом попотеть плечом к плечу... Свеча, оставленная подальше в стороне, на последней ступени подвала, наблюдала за нашим безумным предприятием и удивленно покачивала огоньком.
       Часу в четвертом ночи дело было по большей части сделано. Каждая из бочек носила на себе какой-то изъян, коим мы и воспользовались, проникая в ее утробу: у одной обруч поддался, плохо прибитый, у других мы нашли слабые клёпки. К тому часу мы с Евгением были насквозь пропитаны самым прекрасным амбре - смесью пороха, вина и пота.
       Когда дело дошло до вынужденной передышки, целыми оставались лишь пара бутылок...
       - Тише! - вдруг проговорил Евгений, замер и отстранился, подняв перст.
       Над нашими головами послышался глухой шум, вскоре разросшийся до гула и грохота, что напоминал отдаленную канонаду.
       - Отбывают! - с воодушевлением прошептал Евгений. - Нам никому нельзя показываться на глаза.
       Евгений радовался, а у меня на сердце возрастали горечь и досада.
       - Можете и не объяснять, - отмахнулся я... и насторожился, ощутив прилив злорадства: - А что, если император повелит подать ему к завтраку бутылку любимого шамбертена? Тут, кажется, имелся... да весь уже в дело пошел.
       - К завтраку императору подают вино только из его походного запаса, - с усмешкою знатока вопроса ответил Евгений.
       Шум то стихал, то нарастал вновь около получасу. Воображал я с болью, как, поднятая войсковой "зарею", Полина Аристарховна ищет нас глазами в общей суматохе, ломает голову, куда же мы, ее ангелы-хранители, подевались... и наконец, сердце ее сжимается от разочарования и стыда, и вот стоит она, потерянная, на крыльце, вынужденная изображать прощальный книксен перед Бонапартом. А как спросит он ее насмешливо, холодно и высокомерно - истинно по-французски: "Да где же ваш супруг?" - что ей тогда сказать?!
       Хотелось мне под землю провалиться, когда я воображал сию картину... да уж и так я под землею обретался в компании с другим французским дьяволом, пониже чином.
       Наконец, стихло совсем. Один звон в ушах остался.
       - Император отбыл, - с облегчением сказал Евгений.
       Хотя кругом стояла непроницаемая тьма, уж начинался новый день, и большая свеча, сделав свое дело, осталась одною лужицею, готовой поглотить фитилёк.
       Евгений поднял оставшиеся, сиротливо жавшиеся друг к другу бутылки, глянул на этикетки.
       - О! Остались два превосходных бургундских - Романе Сен-Виван и Шам Пердри, - довольный, провозгласил он. - У безумца безупречный вкус.
       Затем поставил он бутылки на сухой островок, вновь извлек из потайных ножен сбоку свой убийственный кинжал и ловко, по очереди, вывернул им, как штопором, пробки из бутылок.
       - Какое предпочитаете, Александр? - вопросил он едва не услужливо, взяв бутылки в обе руки.
       - По чести говоря, теперь не вижу достаточного повода, - отвечал я.
       - Вот уж не думал, что заразитесь французским высокомерием, - добродушно заметил Евгений, явно довольный положением дел. - Помилуйте, как же нет! Ведь я пошел у вас на поводу, дело сделали - лучше некуда... Вот берите Сен-Виван, оно благороднее и тоньше.
       Он протянул мне бутылку, я не мог не принять ее.
       - Мой император в добром здравии. Ваш император, надеюсь, тоже, - проговорил Евгений по-французски, а затем сразу перешел на русский: - Так выпьем же за здравие своих императоров. Вы - за своего. Я - за своего. Не сомневаюсь, что близок день, когда они встретятся и заключат мир.
       Предложенный повод был приличным, хоть и предложен неприятелем, такой не объедешь.
       Мы чокнулись бутылками. Сен-Виван действительно было превосходным!
       Евгений осклабился. Таким благодушным я его еще не видал. Но тут фитилек свечи завалился, и мы оказались в беспросветном мраке.
       Я услыхал голос Евгения - искренне дружелюбный, но притом как-то по-особенному вкрадчивый. Такой голос во мраке должен был действовать месмерически.
       - А и правда, Александр, повод нам драться себя исчерпал совершенно, - говорил он по-русски. - Вы сделали для меня слишком многое, признаю то безоговорочно. Спасли жизнь моему императору, спасли жизнь мне, наконец. Теперь, как бы я ни старался, мне нечем будет вам отплатить. Я готов снять перед вами шляпу и подать вам руку.
       Но тут вся горечь, вся досада, копившиеся во мне, выплеснулись наружу.
       - Вот уж дудки, Евгений! - вырвалось у меня из души по-простонародному, по-русски, однако ж отчасти я совладал с собою и перешел на французский: - Лейтенант де Нантийоль, наш поединок не был пустою забавой. Он должен быть завершен.
       Воцарилась тишина. Безмолвный мрак стал предо мною, как неотвратимая бездна. Пути назад уж не было.
       - Что ж. Ваше решение заставляет меня уважать вас еще больше, поручик, - проговорил строгий и холодный голос Найнтийоля. - Я к вашим услугам. С вашего позволения я пойду первым, так как отлично различаю в темноте. Идите на звук моих шагов и не споткнетесь.
       Мы покинули дом тем же путем, что и в тот раз, когда Полина Аристарховна остановила нас сообщением о "важных вестях". На сей раз обошлось. Дом казался совершенно безлюдным, брошенным, словно его оставили разом все - и грозные гости, и растерянные хозяева.
       Новый день начинался ясной августовской тишиною, настоянной за ночь, лазоревым небом и сизою дымкой, терпкой и бодрящей... Мы условились с Евгением, что он, как только заберет свою саблю, догонит меня по дороге на ту же поляну, где состоялся поединок не поединок, а целая битва с егерями де Шоме.
       Природа ожидала солнца, жизни нового дня, а я - не знаю чего. На душе было горько, мысли саднили. Вдруг изумился я до глубины души: ведь только сутки прошли с тех пор, как выехал я в разведку, разодетый французом - императорским порученцем! Ровно сутки! И сколько всего в эти сутки вместилось: несколько уж раз мог я погибнуть, успел побывать в двух чужих обличьях, поужинать с самим Бонапартом и... и влюбиться! И вот теперь сей удивительный день жизни может превратиться в сон, исчезнуть, как вот сия обильная роса под ногами, спустя каких-нибудь четверть часа или даже раньше. А вот ежели теперь я изловчусь и с Божьей помощью убью своего соперника, так ведь тоже душа не на месте останется, жалеть ведь стану всю оставшуюся жизнь. Прислушался я к себе: точно! буду жалеть! Отчего не родился я с душою простого солдата, как мой брат?
       Евгений догнал меня у самой поляны битвы. Он странно, весьма загадочно улыбался.
       - Вы, часом, не передумали? - спросил он, прищурясь.
       - Помилуйте, лейтенант, - отвечал я, чувствуя, что мы поменялись ролями: теперь во мне самом, как увидал я Евгения необъяснимо веселым и словно беззаботным, нарастала презрительная холодность. Истинно, заразился от французов!
       - В таком случае, нечего время попусту терять, - с тою же легкой улыбкой вздохнул он, отошел в сторону, обратился ко мне. - Вы готовы?
       - Начнем, пожалуй, - кивнул я.
       Он отдал мне саблей честь, мы стали сходиться.
       - Стойте на месте и не двигайтесь более! - вдруг раздался грозный глас.
       Будто во мне самом взорвалась бочка пороха, жаром выбило из души моей всю французскую заразу. Кажется, вздрогнули мы оба от сего повелительного гласа, колыхнулись наши сабли.
       О, нет, не богиня Афина приближалась к нам, воодушевляя на брань, и не легендарная Брунгильда, вышедшая сразиться с тем, кому суждено стать ее супругом, и не Герсилия, устремленная примирить врагов хотя бы ценою собственной жизни! На нас наступала истинно Немезида, богиня мщения! В руке, наперевес, она держала кавалерийский пистолет... И как же она была прекрасна!
       Одетая в темную амазонку, придававшую ей большее изящество и стройность, Полина Аристарховна была бледна, и черты ее утончились. Виделось, будто ступает она, не моча туфель, прямо по дымке, стелющейся над сырой травою и взвихривающейся от ее поступи.
       - Что же вы делаете, господа офицеры! Что же вы такое себе позволяете! - громко укорила она нас еще издали.
       Голос ее остался столь же грозным, но и - надтреснутым... и вообразился мне огромный надтреснутый утес, готовый обрушиться на обжитую равнину.
       Полина Аристарховна для пущего устрашения приподняла пистолет, и дуло его, будто смертельный маятник, отбивающий последние мгновения жизни, теперь качалось между нами с Евгением.
       Глаза ее сверкали молниями, но губы... побледневшие губы ее, как бы судорогой сведенные, выдавали невыразимое страдание, а вовсе не гнев.
       Она подошла... и будто наткнулась на невидимый барьер шагах в трех от нас. Пистолет, несомненно заряженный и готовый к делу, лег стволом на другую ее руку... и теперь она держала его, точно котенка.
       - Что же выходит? Ваша дуэль, ваша вражда, кою мне тот седоусый капитан расписывал, - вовсе не сказка, не часть интриги, долженствующей обморочить неприятеля... а горькая и постыдная правда? - вопрошала Полина Аристарховна, вся содрогаясь от душевного озноба, а вовсе не от рассветного холода. - Враг был - вы выручали друг друга... и лишь затем, чтобы, когда он отойдет, друг друга проткнуть?
       - Увы, Полина Аристарховна, вы прямо в яблочко попали! - все так же загадочно радуясь чему-то, ответил Евгений. - Наша вражда стара, как мир. - Он искоса глянул на меня и, могу поклясться, подмигнул лукаво. - Да вот обстоятельства каждый раз противодействуют завершить ее с честью... и притом в самую последнюю минуту.
       - Вы мне сейчас говорите про честь, Евгений Георгиевич? - с тяжким упреком произнесла Полина Аристарховна (надо же, как успел представиться Евгений!). - Про так называемые "обстоятельства"? Разве не Провидение разводит вас каждый раз, вздорных дуэлянтов?
       - О, по поводу Провидения - прошу покорно, к моему сопернику, - усмехнулся Евгений, указав на меня острием сабли... однако ж не подняв ее высоко.
       И Полина Аристарховна обратилась ко мне. Так, видно, на Страшном Суде буду я выглядеть в собственных глазах, как в те роковые мгновения.
       - А вы, Александр Васильевич... вы бились, как лев, против целых полчищ неприятеля, не щадя живота своего, чтобы спасти жизнь своему соратнику... но нет, оказалось - сопернику, коего вы сами желаете убить... И лишь обстоятельства повкуснее изыскиваете... приличный соус для блюда, не так ли?
       Взор ее жег, жег мое сердце жгуче геенны огненной!
       - Простите меня, Полина Аристарховна! - проворочал я пересохшим языком.
       - Наконец, вы - русские воины! - с силою античного оратора произнесла она, отступив на шаг. - И в сию тяжкую для Родины пору вы продолжаете сводить ваши мелкие счеты... И я вовсе не желаю знать, что могло послужить поводом к вашей давней ссоре! Не желаю!
       О, легко можно было вообразить, какой повод мог первым прийти ей на ум... вернее, на сердце! Щеки ее пошли алыми пятнами.
       - У вас сам Бонапарт был в руках! А вы... вы...
       Казалось, вот сейчас она и разрыдается, уже не в силах терпеть боль душевную, не то чтобы превозмочь ее.
       Я тщетно искал годные слова. Но Евгений - о да, надо воздать ему должное!
       - Полина Аристарховна, простите меня великодушно, - сделав страдальческую мину, громко изрек он. - Во всем виновен только я один!
       Полина Аристарховна растерялась и быстро сморгнула слезы:
       - Вы, Евгений?!
       Она вглядывалась в него, как бы пытаясь различить вину... и не находя ее. Она не желала разочаровываться ни в ком из нас!
       Облик Нантийоля вновь чудесно изменился, приняв подобающий признанию высокомерно-снисходительный, истинно французский вид.
       И Евгений заговорил на родном наречии. Настал миг, когда тайное должно было открыться явным.
       - Я виновен перед вами, мадемуазель Полина. Я не тот, за кого себя выдаю. Поначалу я сказал вам, что являюсь русским офицером, разведчиком, а Александр - француз, но тайный враг Бонапарта, республиканец... и я его завербовал. Однако в действительности все как раз наоборот. На самом деле Александр - истинно русский офицер безукоризненной чести и поразительного благородства. А вот я - как раз чистокровный француз, присягавший императору Наполеону Бонапарту, воин его Великой Армии. Позвольте представиться - Эжен-Рауль де Нантийоль, особого конно-егерского полка лейтенант. Коротко говоря, французский разведчик - я.
       И он изящно поклонился хозяйке усадьбы.
       Несколько времени длилась немая сцена. Полина Аристарховна смотрела на Евгения, будто не веря ни своим ушам, ни своим глазам.
       Но вот она обратила взор на меня, словно ища поддержки и ожидая, как я разоблачу Евгения, скажу, что он шутит, вновь морочит ей голову.
       - Я вынужден подтвердить слова лейтенанта Нантийоля, - со вздохом сказал я. - Но прошу вас, Полина Аристарховна, учесть при вынесении окончательного приговора, что ложь его была вынужденной. Того действительно требовали обстоятельства, кои мы можем вам изложить... но сии обстоятельства настолько необычны, что в двух словах не расскажешь, а вам будет нелегко поверить каждому из сотни слов.
       - О да, история поистине небывалая и запутанная донельзя, даже нелепая! - вновь таинственно улыбаясь, поддержал меня Евгений.
       - И уверяю вас, Полина Аристарховна: многих французов успел повидать я на своем коротком веку, но не встречал столь благородного представителя сей нации, как лейтенант Нантийоль, - сказал я, ничуть не кривя душою.
       Полина Аристарховна посмотрела на Евгения, потом - снова на меня. Так она смотрела на нас, будто впервые нас увидала...
       И вдруг новый приступ боли душевной отразился в ее чертах. И она отступила от нас еще на шаг... Вот еще шаг - и исчезнет она в дымке, как и положено богине в рассветный час, покинет двух жалких дуэлянтов!
       Слезы блеснули в ее глазах.
       - Я вовсе не желаю знать, кто из вас кто на самом деле! - проговорила она, уж едва сдерживая рыдания. - Я знаю только одно: вы - два героя моей судьбы, спасшие мою честь... и вы... вы оба... вы - два негодяя, разбившие мое сердце! - Она тихо ахнула, закинула голову, вздохнула с трудом и сдержалась, и заговорила вновь со всею неумолимой силою Немезиды: - И я клянусь вам: я тотчас убью первого, кто поднимет свое оружие. - Она направила пистолет в просвет между нами. - Клянусь: убью! Рука моя не дрогнет! А потом я постригусь в монашки и буду оплакивать до конца дней свою жизнь. И сделаю я то назло тому из вас, кто останется в живых. Вам вполне ясны мои намерения, господа?
       - О да! - воскликнули мы хором.
       - Уж если вы, по упрямому своему благородству, не мыслите избегнуть соперничества, - продолжала она, - то уж не разменивайте его на гроши. Желаете Божьего суда - вот он, близ... Сама судьба предоставляет его вам. Бонапарт говорил о грядущей великой битве под Москвою. Сойдутся две ваши армии... Вот он, Божий суд. Идите в открытое поле, а не укрывайтесь постыдно в чащобе, коли уж вы все такие благородные и отчаянные. Идите и сражайтесь друг с другом под ясными небесами, на виду у всего мира. А там как Господь решит.
       Полина Аристарховна перевела дух, зажмурила глаза и горестно покачала головою:
       - Да ведь и поле грядущей брани неподалеку. И пешком можно к вечеру успеть, не то что верхом. Рукой подать до Бородино.
       - Бородино... - откликнулись мы эхом.
       И оба разом кинулись на колени перед нашей богиней. О, что мы ей наговорили катавасией, даже передать не могу! Не упомнил, как в беспамятстве был в те мгновения!
       Так я и покрыл поцелуями ее руку, вооруженную пистолетом. Я прикасался к ней губами, отводя в сторонку смертоносный ствол. Рука Полины Аристарховны была не теплее оного. Евгению же досталась другая ее рука, безоружная.
       - Оставайтесь здесь, - повелела Полина Аристарховна, кусая губы. - Коней вам приведут сюда. Я не желаю, чтобы вы возвращались в дом, пути не будет. Прощайте! Я буду за вас молиться! За обоих!
       Мы поднялись, проговорили нестройные слова прощания. Она поглядела на Евгения, поглядела на меня, больно прикусила губу... тотчас отвернулась от нас и стала удаляться.
       Мы стояли и молча смотрели ей вслед, пока она не скрылась среди дерев.
       Я услыхал знакомый шуршащий звук металла. Евгений первым убрал свою саблю в ножны. Я убрал свой клинок. Мы повернулись друг к другу.
       - Невероятно! - с необычной, как бы робкою усмешкой тихо проговорил Евгений. - Будто сон.
       - Точно. То был чудесный сон, - кивнул я в ответ.
       - Бородино? - произнес Евгений поистине магическое слово.
       - Бородино, - подтвердил, принял я. - Там просторное поле, будет где развернуться...
       Евгений задумчиво поиграл желваками, кивнул.
       И вдруг что-то произошло с нами, чего поныне объяснить не могу. Будто Ангел-хранитель мой толкнул меня к врагу моему. Я шагнул. Евгений со взором, чем-то удивленным, словно исподволь шагнул навстречу... И вдруг мы коротко, порывисто обнялись.
       - Ведь она уже молится за нас, спесивцев, - шепнул я ему в ухо.
       - О! - ответил Евгений легкой, дружеской усмешкой, иного и быть не могло. - В сию минуту я готов в то поверить....
      
       ЗАКЛЮЧЕНИЕ
      
       В день великой битвы Полина Аристарховна сугубо молилась за нас обоих пред Смоленской иконою Божьей Матери.
       Так и молилась она, пока не стихли волны канонады, докатывавшей и до ее имения:
       - Пресвятая Мати Дево, спаси и сохрани рабов Твоих, Александра и Евгения, избави их от кровей и даруй им примириться живыми еще в мире сем, а не на Страшном Судище Сына Твоего...
       В пламени, дыму и грохоте Бородинского сражения непрестанно искал я глазами Евгения, чудился мне он в каждом наступавшем на меня французе... Но не суждено нам было сойтись, Господь развел нас и обоих оставил в живых, по горячим молитвам нашей чудесной заступницы. Не сомневаюсь, что она вымолила нас, обоих негодяев, и Евгений жив и здоров по сию пору, даже если побывал потом в битве при Ватерлоо. В том, что он не оставил своего императора, я тоже ни на миг не сомневаюсь.
       Спустя неделю, увы, скончался от горячки, развившейся кругом раны, и беззаветный "лыцарь" Пашка-кузнец. Последние его слова были: "Слава Богу... зато как постоял, как постоял!"
       А летом следующего года удалось мне выполнить данное Полине Аристарховне обещание - дать ей урок рисования. И не один. Батюшка ее скончался осенью, успев благословить нас.
       ...И как желал бы я узнать, чему так загадочно улыбался Евгений, когда пришел со своей саблей на место нашей дуэли! Мог ли он нарочно наделать в доме шума, выдать себя?
       Супруга моя уверяет, что действительно услышала шум и заметила Евгения торопившимся из дома. По ее словам, он явно избегал встречи с кем-либо, и по его повадке можно было судить, что прощаться с хозяевами он не намерен. Полина Аристарховна почуяла неладное и тайно устремилась за ним... а пистолет, клянется, прихватила с собой на всякий случай - в лесу подле имения уже и чужие, и свои казались ей опасны.
       Мечтаю я вновь посетить Париж, пройтись по местам моей "живописной юности" и попытаться разыскать Нантийоля.... и уж тогда непременно добиться от него признания. Нам есть что поведать друг другу. А может, напротив, столкнемся мы и непременно обнимемся на родной для обоих Мойке... Однако то будет совершенно иная, новая история, как любят обещать заядлые сочинители, приравнять к коим я себя отнюдь не могу.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       74
      
      
      
      
  • Комментарии: 1, последний от 24/09/2019.
  • © Copyright Смирнов Сергей Анатольевич (sas-media@yandex.ru)
  • Обновлено: 01/03/2013. 338k. Статистика.
  • Роман: История
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.