Аннотация: Исторический роман о жизни художника Тициана, поэта Аретино, архитектора Сансовино.
Игорь Сохань, роман "Николо", Киев "Юриз", 2006, ISBN 966-8392-05-1
1.
Николо Салерно возвращался домой поздним вечером, в такое время, когда хищные звери осторожно выбирались из нор, принюхиваясь и прислушиваясь ко всему, что можно найти для поживы в мире запахов, звуков, тьмы и многочисленных небесных светил. По пути, чтобы развлечься, он насвистывал мелодию, которую сегодня на банкете у префекта так и не смог сыграть на скрипке, хоть эта вещь раньше так ладно в душе звучала. Ему не было сейчас очень плохо, но и не хорошо. Подъехав к крыльцу своего дома, где его давно поджидали ученики и слуги, он наклонился и, впившись пальцами в гриву лошади, чтобы, встав на ноги, удержаться, как ребенок, которому сказали: "Хватит. Давай, слазь! " - свалился вниз, скользя по боку и простонал, оправдываясь: "Всегда привози домой, слышишь, всегда... и больше никто никогда не будет кормить тебя так, как эти... Б..Б..Ба-лонские бездари. К-калбасники и ж-жи..живодеры", выругался Николо, отрыгивая, поскольку в дурной компании от скуки и злости выпил лишнего и теперь страдал. Он промычал что-то еще, глубоко вздохнул и, чтобы привести себя в чувство, снял шляпу, перчатку и стал звонко шлепать по лбу тыльной стороной ладони. Приободрившись таким решительным, но варварским образом, Николо криво улыбнулся, прищурив левый сонный глаз, и сосредоточенно хриплым голосом прорычал, сверля правым широко открытым, въедливым крутящимся ехидным глазом Ромио, соглашаясь с тем, что тот постоянно и настойчиво раньше говорил ему:
- Да, да, да, надо было взять тебя,-и почувствовав, что теряет равновесие, мучительно оскалился, раздвинув губы, часто задышал, выпучил оба глаза и справившись с собой, заявил совершенно другим, обиженным, но по прежнему насмешливым тоном:
- Болонцы такие жалкие и бездарные люди. Простую лошадь не понимают. Им лишь бы набить свое брюхо и накормить гостей, чтобы они никогда не могли забыть гостеприимство и такого отвратительного пресыщения. Пу-пу-пузатые чрево-уг-уг-годники. Еду домой, а она начинает на каждом подъеме и чи-и-ха-ать и пук-кать, потом брюхо чистит и вонючая жижа льется и льется всю дорогу без конца. Думал вот-вот сдохнет, дрянь проклятая, и я должен буду идти пешком по этой дороге,-обругал Николо Любимую, (так называл он старую лошадь).-Нельзя кормить друзей до упаду, а она такое же животное как и мы все, люди, и жрет и пьет, что дадут. Голова должна быть на плечах, а не... а не... Хотел зарубить мерзавку, но потом посмотрел на нее с жалостью. Ехал и плакал. Ба-ба-ба-болонские бездари!-повторил Николо еще раз ругательство и презрительно проворчал:-Знаешь, Ромио, этот маркиз, миланец... Хоть не болонец, а все равно болван порядочный. Может ли благородный человек пить такое пойло?! Где он мог так пристраститься? Ведь должен был знать, что нельзя смешивать это немецкое пиво с пузы..с пузы.. с пузырями с нашим прекрасным вином. Никогда нельзя смешивать и ни-ни-нисколько.
Ромио, как звал его хозяин, повернул голову в сторону нервной, измученной лошади и запыхтел "Пух-пух-фух-пвух...", успокаивая обиженное животное, замахал рукой, подзывая из темноты Фабио, строго, голосом учителя приказал:
- Вымой и намажь салом,-показал где,-только уведи отсюда...
Николо перестал бороться с собой, счастливо улыбнулся и с удовольствием шумно выдохнул вместе с воздухом все, что накопилось.
-Как ди-ила? - спросил он, не вкладывая в вопрос никакого смысла. Он снова замычал веселую мелодию, которая не удалась сегодня, решив, что наконец дома у него все будет хорошо он сможет отдохнуть и больше не заботиться ни о чем.
- Господин, синьора Сабина приехала одна. Давно. У нее, кажется, письмо. Я уже не знал, что сказать,-четко доложил Ромио.
В это время Николо снова стало дурно, он посмотрел на слугу-ученика-друга, делая вид, что размышляет. При свете факела бросавшего яркий красноватый свет, казалось, что лицо Николо побурело, напряглось и сморщилось, как оскаленная морда старого волка. Он потер ладонью бороду и спросил Ромио с хитроватой и глуповатой улыбкой:
-Ты видел письмо? Интересно, где ты его видел? Я думал она уже тебе ничего не показывает,-расхохотавшись, воскликнул Николо. Он хотел пошутить и показать, что знает об очень интересных отношениях Ромио и Сабины, хотя в такие дела обычно не вмешивался, говоря себе, что ничего не понимает в женщинах.
Ромио с Сабиной знали друг друга с детства и долго жили в одном доме. Однажды, год назад, Ромио случайно застал, дочь хозяина молодую вдову Сабину с конюхом...
Ромио тянуло к таким девушкам, как Сабина, умным, необычным, смелым, новым, свободным и прекрасным, но пугало то, что они могут отнять у него силу творить и он никогда не сможет ничего достичь в искусстве. Когда увидел, что Сабина позволяет себе встречаться с кем попало, даже с конюхом, он изменился, перестал страдать, мечтать о прекрасных девушках и стал иногда оставаться на ночь у служанок. С тех пор он еще прилежнее занимался искусством, но между ним и Сабиной, которая всегда первая узнавала все, что происходит в доме, возникла вечная ненависть и срытая вражда.
-Она ждет от захода, с того момента как вы, господин, только уехали.-ответил Ромио, продолжая отвечать на вопросы хозяина, точно, постепенно словно угадывал, не обращая ни малейшего внимания на двусмысленные шутки-намеки-вопросы учителя.
Николо ничего не сказал. Он думал не о дочери, о привезенном письме.
-Почему нет покоя в этом мире.-пробормотал он.-Всем что-то нужно от меня. И мне тоже нужно от кого-то.. И не нужно... Если бы знать, как это сказать, я бы знал, что мне нужно.
-Синьора Сабина ждет вас там...-повторил Ромио.
Николо кивнул головой и пошел к себе. Он растегнул замки на ремне и сбросил пояс. Вытер с лица пот и высморкался в сторону. Схватив кубок, налил вина и жадно выпил, хотел даже умыться остатками, но только расчесал волосы пятерней и чувствуя, что дурь бездарного вечера улетучилась окончательно, быстро побежал на носках вверх по ступеням как юноша.
Распахнув высокую крепкую дверь своей библиотеки, где должна была ожидать дочь, Николо услышал как что-то покатилось по плиткам пола. Он недовольно зашипел, остановился и прислушался. На канапе у окна поднялась Сабина и раздался мелодичный звон: играя пламенем откатился подсвечник-сигнал с колокольчиками-великолепная шутка сделанная Бенвенуто Челлини.
Николо шумно выдохнул, рассмеялся, свалился на кресло у стола, расслабился, обмяк, перестал изображать из себя что-то и готовиться к чему-то самому худшему.
-Ты не могла просто прийти и лечь спать? Зачем ты здесь сидишь? Надо было меня ждать весь вечер?-недовольно ворча и бормоча не всегда внятно, проговорил Никола и стал перебирать возможные варианты действий, рассуждая, чтобы дочь в следующий раз знала, как все это выглядит со стороны.
- Если ты хотела приехать ко мне пожить, надо было предупредить письмом. Странно, что ты этого не сделала. Ты ведь любишь писать письма и переписываешься с кем попало. Значит, думала, что или твой отец совсем глупый или тебе от меня ничего не нужно. Не думай, что я не читаю твои письма. У меня их вон сколько на полке в коробке... все лежат. Храню. Может, ты прославишься. Значит, приехала только ты. Я понял. Понял. Здравствуй, здравствуй! Выходи! Не прячься! Я вижу - ты притащила сюда свою драгоценную маму, а точнее - ее вечные проблемы. О-о-очень мило! Мое почтение всему вашему роду! Знаменитому и древнему. Ты знаешь, что твоя мать происходит из очень известного рода. Я тебе потом расскажу, если не знаешь. Имельда-редкая женщина. Где теперь такую найдешь? Не дай Бог, сгорела на костре как бесноватый Савонарола, а он ваш близкий... Нет, был близкий, а теперь уже дальний родственник. Ха-ха-ха! Господи, прости меня грешника, что так шучу над покойником. Он был вашим родственником, но по правде сказать полным антиподом!... Поскольку он сгорел, надеюсь Имельду не утопили. Она всегда боялась воды. Что вам нужно? Деньги?
Дочь не обратила внимания на усталые едкие слова отца и протянула сложенный втрое листок бумаги. Николо развернул и прочитал: "Дорогой супруг. Кланяюсь низко и шлю сто золотых поцелуев. Надеюсь и вы мне пошлете не меньше. Не забывайте молиться обо мне. Имельда."
-Сто. Всего-то! Это не так и много.-мерно кивая и раздумывая, промолвил Николо.-Значит, на этот раз не в деньгах дело... О чем она просит?-Николо поднял голову и уставился погасшими усталыми глазами на дочь.
Сабина стояла перед отцом, смотрела на него как на картину и о чем-то думала.
Это его взбесило.
-Что молчишь?! Черт возьми! Я тоже могу замкнуться и пять лет рта не раскрою.-возмущенно рявкнул он, но на большее его не хватило.-Зачем ты приезжаешь? Я тебя не звал. Оттуда и сюда? Не понимаю. Я так устал. Смертельно устал от вас. Я не могу не любить вас и я не могу... Я еще никогда ни от кого так не уставал!-снова заорал Николо, которому было сейчас ужасно плохо. В минуту слабости он был готов винить во всем близких и родных.-Что вам от меня нужно? Вот оно что! Понятно, понятно... Если даже деньги ей не нужны, значит совсем худо или ей или тебе.
-Может быть. Я не знаю. У меня все хорошо.-закончив изучение физиономии отца ответила Сабина, взяла свечу и легко ступая пошла по комнате исследуя полки, словно интересовалась только одним-не появились ли новые книги у отца.
Николо снова мерно закивал головой. Он встал, подошел к дочери, глубоко дыша и отдуваясь, как всегда, когда ему становилось совсем дурно.
-Ты привезла письмо. Спасибо. Тебе все равно, что будет с твоей матерью! Очень хорошо. Я очень рад. Но мне не все равно! Если ты что-то скрываешь и с Имельдой что-то случилось, я прокляну тебя, коварная... коварная дочь, хуже Клитемнестры. Зачем ты сюда приезжаешь? Ты не могла написать, что Имельда хочет видеть меня? Тогда бы я спокойно собрался и поехал. Ты понимаешь, что я теперь должен буду сделать? Я влезу на коня и мне придется скакать всю ночь до Вероны. Почему? Потому, что у меня такая дочь! Такая она - и такой я! Как вы мне... Вы мне так надоели!
Сабина поставила подсвечник, подошла ближе к отцу, достала из одежды маленький глазуревый флакончик, протянула Николо и сказала нежным сладким голосом, как у сирены:
-Выпейте, отец. Вас никто не торопит. Поспите и завтра поедете...
Николо отбросил в сторону рукой пузырек. Дочь отдернула руку, и с вызовом, улыбаясь посмотрела на отца. Николо заорал, не сдерживаясь, не думая ни о ком:
-А ты когда-нибудь должна была!.. А почему я? У моей лошади сегодня был такой понос! Исключительно катастрофический... Карфагенский! Теперь снова будет. Ты когда-нибудь сидела на лошади, которая, прости Господи, так дуется и страдает? Это все равно что... это все равно что... Черт бы вас всех побрал за то, что вы сделали с моей Любимой и что я должен снова сесть на эту скотину, на этот проклятый бурлящий Везувий!
Николо в бешенстве повернулся и пошел назад, сунул под мышку свой знаменитый пояс, который раскладывался и становился шириной в пол-локтя защищая спину и живот, потом схватил кувшин с вином, налил в бокал, поднял в одной руке, другой ухватил холодную баранью ногу со стола, откусил, три раза глотнул и со слепыми от обиды и злобы глазами ушел к себе. Там он переоделся, надел кольчугу, пояс, налокотники и взял с собой костюм для выхода в свет: рейтузы, туфли с оборкой и новый каштановый камзол. Спустившись в конюшню, Николо сам оседлал лошадь, на которой только что приехал и, рыча, в бешенстве поторопил крутящегося рядом Ромио, чтобы тот приготовил все остальное: принес вино в бурдюке и маленький арбалет, его Николо всегда брал с собой в дальнюю дорогу. Пока выполнял распоряжение, Николо оседлал вторую лошадь, выигранную недавно у проезжего англичанина и пока никак еще не названную.
Вскоре он вылетел за ворота, повернул на восток, спустился в долину по руслу высохшего ручья к главной дороге и поскакал в Верону вместе с запасной лошадью, гоня усталую Любимую, безжалостно словно безумный влюбленный. Ночь была мутная, темная. Ущербная луна иногда выглядывала из-за туч, чтобы осветить холмы. Николо, стремясь не уснуть, временами пел, но чаще изощренно ругался в ритме топота лошадиных копыт и поносил громко прекрасных женщин, которых любил-жену и дочь, а заодно и всех остальных представительниц этого пола, начиная с прародительницы Евы:
- Как бы дружно и великолепно мы жили, если бы они нами не помыкали. Ни на что не способное племя. Двенадцать ребер у нас, у мужчин, и из одного из них Господь сделал этих женщин. Этих безжалостных, коварных Клитемнестр. А если бы взял не одно ребро, а пусть даже два или даже три... что бы тогда вышло? Наверное, не получилось бы хуже. Может, даже лучше. Я бы отдал три ребра. Честно. И тогда сидел бы сейчас у себя дома и отдыхал, а не трясся... Ух, Господи, как же мне не пави-з-з-з-лоо!
Кипя негодованием, Николо натянул поводья, сжал бока лошади. Она остановилась, попыталась встать на дыбы, оступилась и заржала. Николо захохотал. Потом он спрыгнул, приложился к бурдюку с вином, сделал несколько глотков и, запыхавшись, отрыгивая воздух, которого много наглотал с вином, продолжал выдавать такие немыслимые еретические вещи, какие говорил только сам себе во время долгой дороги, когда ехал один и никто не мог его слышать кроме Любимой, старой часто хворающей понурой лошади:
-Надо было Господу сделать Еву одновременно с мужчиной, и не из него, а слепить из грязи и праха, как Всевышний поступил с Адамом, а не из его ребер. А так - вышло одно безобразие, как если бы Микеланджело решил переделать своего чудесного Давида. Ничего бы из этого не получилось. Природу не переделаешь. Не-не-не...! Не пери-иделаешь. И из какого мрамора мы сделаны, такими и будем. Или это было бы колдовство, недостойное великого мастера. Поэтому женщины ни на что не способны, а только умеют прилипать к нам как репейник, набираются наших мыслей и желаний, а потом... А потом рожают детей и черт знает о чем думают. Они все ведьмы. Посылают меня черт знает куда, черт знает зачем...
Николо пересел на молодую кобылицу, которой еще не придумал имя и называл просто Кавалло-лошадь и поскакал дальше, продолжая вслух сердиться. Его ругань была слышна далеко в ночной пустоте, словно слепой поэт во весь голос читал звездам и луне и самой госпоже Тьме свою эпическую поэму. Вдруг Николо заметил, что на вершину холма выбежал человек и остановился, глядя в его сторону. Силуэт ночного синьора с длинной шпагой в руке был хорошо виден издали. Рядом с ним вскоре появились еще двое. В отличие от большинства людей, которые повернули бы коня и постарались удрать подальше как можно быстрее, Николо был рад встрече с ночными разбойниками, он дико закричал и рванул поводья, круто разворачивая лошадь на месте, безжалостно поднял ее морду вверх, заставил саму выпутаться и погнал Кавалло-лошадь на холм. Разбойники до этого отдыхали и их мушкеты были не готовы к такой встрече. Николо стало весело, он тоже не стал доставать арбалет, а довольно зарычал как страшный зверь, и даже облизался, радуясь неожиданной встрече и прекрасному случаю выместить на ком-нибуть накопившуюся злость. Подъехав ближе, он соскочил с лошади, развернул пояс вверх и вниз таким образом оказавшись в легких доспехах из прочной стали. В левой руке он держал шпагу в три с половиной фута, а длинный хитроумный кинжал с метательными штырями прятал за спиной. Разбойники не стали спрашивать, что синьору от них нужно, а сразу начали расходиться в разные стороны, окружая его. Луна ярко светила, пока не пряталась на несколько минут за тучи.
Николо замахнулся кинжалом словно рубил мечом, нажал на замок большим пальцем, освобождая метательный штырь и точно послал его в горло коренастому разбойнику. Тот даже руки к горлу поднять не успел, выронил шпагу, рухнул на склон скрутившись как-то неестественно.
-Вот те на?!-удивленно вскричал Николо и поинтересовался ехидным тоном: Вас же было пятеро, достопочтенные синьоры, а теперь осталось четверо, куда один подевался? Ха-ха-ха! Сейчас вы все встретитесь с ним и с чертями в преисподней,-меняя тон, грозным голосом воскликнул оружейник.
Николо снова махнул кинжалом, словно рубил мечом, издали рассекая высокого бородатого разбойника. Тот нервно дернулся, прикрывая лицо эфесом шпаги, но ничего не произошло. Метательный штырь, плотно зажатый замком не должен был вылететь.
Николо злорадно расхохотался. Ему показалось, что это может оказаться большой потехой. Он махнул кинжалом справа налево, словно рассекал всех четверых. Разбойники закричали и бросились на него, но один тут же упал сраженный штырем в горло, как и прежний, почти навылет. Николо вдруг так страшно зашипел, будто на нападавших выполз целый клубок ядовитых змей. Перехватив шпагу в правую руку, он шагнул вперед и, сделав выпад, без труда проткнул кожаную куртку молодого парня, который был ближе всех. Бедняга скрючился, промычал, простонал что-то и, не выпуская шпагу, прижал локоть к животу, еще раз захрипел и осел на землю будто смертельно устал.
Двое оставшихся разбойников продолжали наступать слева, и Николо пришлось отпрыгнуть назад, чтобы развернуться и принять их правой рукой. Сердце у него заколотилось, хмельная дурь в голове поднялась и возмутилась. Он зашипел, только уже тише и не так страшно, разозлившись, выругался и сделал выпад, но в темноте не попал: его шпагу отбили, самого ткнули в правое плечо. Ему пришлось снова отступить. Николо стало страшно, он почувствовал, что сил у него может не хватить.
"Правильно Ромио говорил. Благородный человек не должен тратить жизнь на шайку бродяг. И такой человек не должен пить столько, сколько я. Тем более, если стукнуло сорок пять... или чуть поменьше. А если эти бродяги меня прикончат и я явлюсь к апостолу Петру в таком бездарном, несерьезном и жалком виде, а он спросит: "Чем ты занимался в миру, мастер Николо?", - я просто не смогу ответить, что был честным человеком, оружейником, мастером золотых дел, создавал божественную красоту и мне не место в аду со всеми этими гнусными чертями и бездарными душами, которые жили только воровством или обманом, а должен быть помещен наверх, в компанию самых прекрасных мужских и женских душ, которые понимали красоту и у которых на земле были самые великие и возвышенные помыслы."
Николо наиграно беспечным и вежливым тоном предложил, выигрывая время, чтобы отдохнуть:
- Постойте. Может остановимся и винца глотнем? Подумаем, что дальше делать и так-сяк ваших друзей помянем. А то ведь скоро их тела совсем остынут, а о них никто ничего не скажет. А у меня на лошади бурдюк с прекраснейшим вином. Болтается почти полный... Принести? Не надо? Жаль. Что же у вас шпажонки совсем никудышные! И драться вы не умеете. Как это еще чумные старухи, с которыми, мне кажется, вы сегодня обедали, своими корявыми палками насмерть не забили вас и глаза вам не повыцарапали. Ой-ой-ой! Обязательно подохните скоро, как этот ваш доходяга-товарищ, и завтра обглоданные кости ваших грязных и вонючих тел будут лежать между камнями.
Николо говорил прерывисто, придумывая как бы поязвительнее задеть противников, и силы у него понемногу восстанавливались. Разбойники однако в диалог не вступали и не оправдывались. Они даже не смотрели на своего приятеля, молодого парня, который дергался и дышал хрипло, с напряжением, словно боролся как нераскаявшийся грешник с архангелом, дрыгал ногой и бился о землю в агонии, долго и мучительно умирая. Разбойники поняли, какой им попался страшный и смертельный противник. Они проверяли его защиту и сразу отступали. Николо лениво отбивался, берег силы. Вдруг один разбойник нагнулся, опустил руку, то ли камень подбирая, то ли нож в сапоге выхватывая. Оружейник тут же рванулся, зашипел, отмахнулся шпагой словно мечом, уверенный, что его сталь выдержит это, отбил выставленную вперед шпагу и полоснул кончиком клинка по горлу. Голову бородатого разбойника развернуло и опрокинуло назад, будто ему ударили со всей силы носком тяжелого сапога.
Дальше оружейник уже не смотрел на поверженного противника и разбирался со вторым. Николо снова злобно зашипел и, пригнув голову, сделал сколько мог длинный шаг, почти сел задом на землю и услышал как, сломалась шпора. Он выбросил вперед руку со шпагой и вытянулся, чтобы ударом в брюхо снизу достать противника, и почти проткнул его. Николо почувствовал, что силы скоро покинут его. Он поднялся, сделал еще шаг, заметил и отвел кинжалом ответный удар левой рукой, и, вдруг, подпрыгнув, заехал сапогом в колено разбойнику так как ломают дерево. Тот беспомощно упал и Николо, отбросив кинжал, пригвоздил его ударом сверху, сжимая шпагу двумя руками.
Закончив, Николо свалился на колени и прошептал:
- Черт понес драться с вонючими бездарями. Ехал бы спокойно. Ночные бездельники. Зачем проснулись и повылазили? Неужели не понравилась моя ругань или мои песни? Ну и что?! Если не нравится, не слушай. А который болван не умеет держать в руках шпагу, пусть и не держит. Я не только ругаться умею, но и еще на кое-что способен. Знали бы они, как я умею играть на скрипке... Теперь уже это никогда не услышат.
Николо, не вставая с колен, разговаривал с собой, оправдываясь, и, чтобы улучшить настроение, расхваливал себя и упрекал покойников. Задумчиво глядя на луну, на спутанные мягкие ночные тучи, помочился и стал приводить себя в порядок. Встал, оправился и начал собирать вещи: вытащил и очистил штыри, прикрепил их к кинжалу, нашел и одел дорожный плащ. Николо осмотрел оружие разбойников, выбирая вещь, которую стоило бы взять на память. Шпаги оказались ни на что не годные, длинные, из мягкого железа, гнутые, хотя и не сломались. Заметив брошь на плаще первого убитого им бандита, Николо отодрал и присмотрелся - работа была знаменитая, но детали и подпись мастера не были видны в темноте. Пряча брошь, он поучительно прошипел, однако презрительно:
- Ну и времена. Даже бродяги научились ценить искусство, и умеют отбирать хорошие штучки чтобы таскать на себе...
Оружейник поплелся к лошадям, которые неподвижно стояли и, казалось, спали. Он вытерся, отпил вина, вскарабкался на кобылу, которую раньше называл Кавалло, и стремительно поскакал вперед, подгоняя и понукая ее, называя по-новому:
- Ну-ка, давай копыть скорее. Небось отдохнула, Красавица, пока я один надрывался с этими бродягами...
2
По дороге Николо больше не распевал широким, подлунным голосом веселые песни, не ругался и не останавливался, вина из бурдюка почти не пил и вспоминал ночную стычку с разбойниками без излишней гордости и какого-либо воодушевления. Он так устал, что еле держался в седле. Николо думал о жене Имельде и дочери Сабине. Имельда была умная, расчетливая женщина, а дочь выросла другой. Она не была бездарью, как называл он чужих непонятных людей, которые ничем себя не проявили. Но и не была такой, как Имельда. Они были одинаковы в одном - обе чужие, но разные... С женой Николо расстался десять лет назад, после того, как они выдали замуж тринадцатилетнюю Сабину за богатого флорентийца. Вначале такому браку были рады все, и Николо гордился таким положением дел и самим собой, даже дал в приданое тысячу дукатов. Но зять, жившие вместе с ним родственники, стали относиться к Сабине так безжалостно, с таким презрением и злостью, как будто она была придорожной попрошайкой, а не дочь уважаемого и знаменитого оружейника. Словно наслаждаясь, они не только лишали девочку еды, отнимали украшения, или держали взаперти, но могли побить, а зять все время писал письма и вымогал у Николо еще и еще денег. Сабина в конце концов смогла как-то сбежать и вернутся к родителям, приехав в карете торговца перцем. Николо заплатил спасителю пять дукатов. Увидев бешеные глаза возмущенного отца, торговец испугался словно был в чем-то виноват, и был готов вернуть все, что ему заплатили и приплатить еще, только бы его скорее отпустили. Николо успокоил его, обнял крепко, стараясь не задушить, поклялся быть лучшим другом и пригласил доброго торговца приезжать к нему в гости, когда только захочет. Потом Николо написал письмо зятю, обругал его, всю его крысиную семью и потребовал возвратить приданое в тысячу дукатов и еще пятьсот, которые он несколькими оказиями высылал потом, но ему отказали. Тогда Николо решил, что делать нечего и надо за обиду отплатить подлому мерзавцу. Николо взял ученика Джулио и тайком приехал во Флоренцию, нарядившись монахами-бенедиктинцами. Проникнув ночью в дом зятя скрытые под масками, они беспощадно избили всех, кого нашли в нем. В этом деле Джулио был ранен в бедро, зато Николо успел найти и изувечить зятя, потыкав шпагой в лицо и еще кое-куда, так что тот стал не только безобразен но и равнодушен к женщинам, а через несколько лет и вовсе помер. По дороге домой ученик умер. Рана была не смертельная, но крепко перетянуть ногу вовремя не удалось, юноша вначале шел сам, потерял много крови и его нельзя было уже спасти. Николо похоронил парня, завалив тело камнями в горах прямо у дороги.
После этого случая Николо уже не мог бывать во Флоренции. Против него не было прямых улик, но все понимали, кто это сделал. Сабина большую часть года жила с матерью, писала отцу письма и переписывалась с кем только могла. Отец никогда не вмешивался в дела дочери, но часто шутил, что она хочет прославиться, как Плиний в древности или как знаменитый поэт Аретино, который жил в Венеции, был близким другом Тициана Винченто. Николо хорошо знал Аретино, этого необыкновенно одаренного человека, который не только писал письма, но и издавал их отдельными книгами и о котором говорили, что он добрый человек, но безжалостен ко всем живущим принцам и королям.
Ворота в город были открыты. Николо завернулся в плащ и подъехал к дому, в котором жила Имельда. Он отдал поводья, объяснил слуге, как накормить кобылу, которая больше не страдала от поноса, только жадно пила воду в ручьях , как больная... Слуга, впервые видевший воочию мужа госпожи, смотрел на бурую кровь на изодранном костюме Николо и с ужасом соглашался со всем, что тот говорил, обещал накормить больную лошадь лучшим, что было: сеном с лечебными травами, собранными ранней весной на вершинах гор, куда хозяйка ездила совсем недавно.
Николо остановился, услышав такую чушь, посмотрел на испуганного молодого, прыщавого юношу лет пятнадцати. Приблизившись к нему, наклонился и разглядывал подростка, вытянувшись, как удав. Потом шумно выдохнул ноздрями, фыркнул, как лошадь, недовольно зарычал голодный как зверь, отвернулся и вошел в дом.
Имельда не спала. Услышав шум, поспешила встать, спустилась вниз, чтобы встретить мужа. Николо молча стал сбрасывать на пол лишнее: дорожный плащ, пояс со шпагой и кинжалом. Он почувствовал, что горячая кровь стучит в висках, что в доме теплее чем снаружи. Распустил шнуровку камзола, вздохнул свободно и перекрестился раненой рукой.
Имельда повела его в спальню. После ночи, проведенной у префекта и потом на лошади, Николо не мог ни о чем говорить. Ему даже ходить было трудно. В стычке с разбойниками, когда вынужден был вытянуться, делая свой знаменитый удар в живот снизу, он растянул мышцы и теперь ноги ныли как выкрученные. Однако Николо сделал все, о чем попросили жена и дочь: привез деньги, сто золотых дукатов - мелочь, этого и на полгода не хватит жене. Теперь он хотел услышать объяснения. Николо любил близких людей, друзей, хотя и страдал от них больше, чем от кого-нибудь другого, но не мог без них жить. Жена и дочь были друзьями. Николо понимал, что никогда в жизни не встречал никого более близкого, родного, чем Имельда, хотя сам был "знаменитым другом", с которым все хотели дружить. Дружба со всем высоким и безразличие ко всему, что осталось в области низкого, граничащее с презрением : не только к разным бездарям, но и к голоду, к болезням, к деньгам и славе, той пустой лукавой славе, как ее понимали в Риме, - это было кредо оружейника.
Николо прошел в спальню. Он расстегнул пояс с деньгами, распластался на широкой кровати и спросил:
- Ну, что у тебя случилось?.. Говори, зачем звала. Я сейчас усну и попа-а-ду в объятия Морфея. А это такой у-ужа-асный Бог! С ним не поспоришь, а надо уметь дружить... Морфи-и-ий! Обними меня-а-а, мой дорогой и грозный товарищ, и я обниму тебя-а-а-прошептал Николо с закрытыми глазами, криво улыбаясь.
Имельда молчала. Она сидела, повернувшись в пол-оборота к мужу, смотрела на бородатое, неспокойное лицо Николо, который глубоко дышал отдыхая с закрытыми глазами. То казалось, что он что-то жевал, потом будто выковыривал языком остатки еды, затем отдувался и пыхтел, словно измученный жаждой путник, который вдруг вволю напился. Имельда пристально, но с улыбкой, с любовью посмотрела на мужа и стала стаскивать с него сапоги.
-Что с тобой? Ты ранен? На тебя ночью напали? Неужели догнали какие-то разбойники и так изодрали? Странно...
-Да, да, да... И мне это тоже показалось странным. Как это они смогли меня догнать? Почему гнались? -пробормотал Николо, которому не хотелось признаваться жене, что он сам полез против пятерых ни за что, просто от злости и пьяной дури перебил, как щенят. Он открыл глаза и, не успев еще остыть с дороги и успокоиться, стал выдумывать, как лучше рассказать и что прибавить.
- Еду ночью, везу деньги, которые ты просила. Никого не трогаю. Остановился под куст сходить, вдруг выбегают пять разбойников и говорят: "Отдавай все, что есть". Я послушался и сделал, что приказали, снял пояс с монетами и бросил под ноги. Они стали рыться, посмотрели на меня и подумали, что со мной делать: отпустить или горло перерезать, а я говорю: "Ну что, синьоры подорожные, удачники, счастливчики, вы наконец богатые. Радуйтесь. Значит, теперь я беден, но свободен, поэтому буду вас грабить и убивать". Бац, махнул кончиком шпаги и одному пол-подбородка отхватил и горло перебил, а другой, который пояс держал и монеты считал, тоже клинком в глаз получил и откинулся. В общем, как они ни нападали, я легко отбился. И ведь не соврал, действительно ограбил бездельников, вот смотри, брошь прихватил, - Николо вытащил пряжку и стал разглядывать. - Неплохая работа. Очень-очень-очень тонко и четко сделано. Кто это? А-а-а... Бронзовый Люченто. Помнишь его? Люченто из Падуи, такой был смешной старик, шутливый, хромой, как Гефест, и почти слепой, у него учился... Неважно. Он давно умер. Лет десять назад. Кому-то сделал эту брошь, а видно и того уже нет, убили чертовы разбойники. Вот так. А искусство живет. Этот бродяга тоже ведь искусство любил, брошь не продал, сам носил. Ты пока посмотри на меня, если хочешь, полюбуйся своим мужем, а мне надо поспать... - Николо перевернувшись, отполз в другой угол широкой кровати, развалился там и сказал зевая:-Потом па-па-пабеседуем...
Имельда не отстала, раздевала мужа дальше и Николо не сопротивляясь, сбрасывал с себя все, что ей удавалось расшнуровать и ухватить.
- Как шпагой крутить - это ты всегда готов... - ворчала Имельда наигранным голосом, - А как с женой встретиться, после долгой разлуки, обнять ее, погладить...
-О, Мадонна, только не надо меня никогда больше соблазнять! Спать, спать, спа-а-ать хочу,-долго и протяжно прорычал протестующе и с возмущением Николо , и жилы у него на шее надулись, будто их свело судорогами. - Я не для этого привез деньги. Хорошо, говори, что у тебя. Снова хотят сжечь? Раньше тебя за ум и красоту, а теперь кому ты мешаешь? Я тебе уже давно говорил: лучше бы ты, моя дорогая, уехала в Женеву. Там все ведьмы собираются и никто никого не трогает. Прекрасная страна и люди разумные живут! Умом, а не чувствами. Одна ведьма продает зелье, другая противоядие. Покупают, продают, а у нас в гибнущей Италии другой характер: чуть что не так - красавицу топят в речке или ни за что ни про что тащат на костер.
Николо не мог сдержаться и говорил, говорил, успокаивая нервы после долгой ночи, проведенной в седле на большой дороге. Он не мог закрыть глаза надолго: перед ним была ночная дорога, ему казалось, что сейчас он свалится с Красавицы и разобьется или покатится кувырком.
- Меня не сожгут,-волшебным голосом прошептала Имельда, закончив раздевать мужа и ложась рядом с ним. - Таким колдовством занимается каждая женщина. К тебе ходят самые благородные мужчины, чтобы купить твои шпаги и стать самыми сильными, а ко мне приходят их жены, чтобы казаться молодыми и прекрасными...
- Да, знаю, знаю... - проворчал Николо, отворачиваясь, силясь закрыть глаза потнее, чтобы не видеть бегущую перед собой ночную дорогу.-Все состарившиеся женщины, хотят вернуть молодость и красоту. Глупые беспомощные, неспособные, даже со своими дряблыми животами ничего поделать не могут. Мужчина с годами мудрее, а женщина... женщина только старее. Ты уже, наверное, сто лет занимаешься этим колдовством. И что? Только стала толще и морщинистей, как египетский зверь... Как его? Гиппопотам? Которого мы видели в Риме? Помнишь? Послушай, я тебя люблю. Ты мой самый близкий друг. Я столько раз говорил это. Если хочешь вернуть молодость и красоту, зачем так морить себя? Попроси хорошего мастера и он напишет твой портрет, нарисует пока ты еще не совсем и не окончательно скисла... Тициана Винченто, например. Он за двести скудо сделает великолепный портрет. Повесишь на стену и будешь смотреть и радоваться. Лучше него никто не справится. А я его знаю хорошо. Он был у меня два года назад. Или знаешь что? Лучше полюби молодого, прекрасного юношу и сделай так, чтобы он возжелал тебя. Любовь-наилучшее лекарство от старости. А стоить это будет тебе всего двести дукатов в год. Совсем не дорого, а удовольствия получишь, какое царица Клеопатра не получала со своими слугами и служанками. Знаешь, какие у нее были служаночки? Ой, ой, ой... как я это представляю. Надо будет сделать кинжал, а на рукояти вырезать царицу, за ней всех этих слуг и служанок...
- Я люблю тебя, - ответила Имельда и обняла мужа, скользя по его телу рукой. - Таких, как ты, больше нет.
- Перестань! Ведьма коварная. Что ты там ищешь? Там больше для тебя ничего нет. Нет и не будет. Я не хочу. Я спать хочу. Он тоже хочет спать. Оставь нас в покое. Ты дьявол, а не женщина! Ты за этим меня позвала! Чтобы я за одну ночь проскакал три долины, убил ни за что пять бродяг. Меня самого чуть не убили, в плечо ткнули, оно теперь так болит. Бездари собачьи, тычут, а даже кольчугу пробить не могут. Почему таких болванов никто до этого не убил. Господи, сколько в этом мире все-таки болванов живет. Я не люблю большие города, где они все собираются. Правда там живут и самые лучшие люди. Понимаешь? Ты даже не представляешь, как они воняли... Чертовы разбойники! Как могут люди так жить. Ты хочешь, чтобы я теперь тебя любил и наслаждался...
- Да, я тебя позвала за этим. Я прошу. Это последний раз, - прошептала Имельда, которая слушая болтовню усталого полусонного Николо, вспоминала, каким он был молодым, таким же горячим, строптивым, умным со сверкающими бархатными и в то же время жестокими и насмешливым карими глазами, и какие он всегда находил слова, так никто, кроме него, не говорил.
-Говорю тебе: ты дьявол, а не женщина! Уйди прочь со своим колдовством и нечестными приставаниями. Я не хочу этого. Никогда. Хоть сто тысяч раз буду пьян до смерти, - возмущенно заревел Николо и, казалось, из последних сил, как ребенок, брызжа слюной, страшно зашипел на жену, как перед этим на разбойников.
Потом часто-часто задышал, закрыл глаза, успокоился и тут же окончательно провалился в сон.
Имельда прижалась к нему, обняла одной рукой, и зашептала:
- Ты прав. Красоту и молодость не вернешь, и нет такого колдовства, чтобы помогло в этом. Ничто не спасет стареющую женщину. Я сдаюсь. Я оставлю тебе то, что тебе нужно. Ты получишь молодую и красивую жену, как ты хотел и просил меня. Свою Галатею. Только ты тоже изменился и хочешь, чтобы жена была другая, такая, как девочка-подросток. А зачем тебе такая? Тебе нужна молодая женщина, какой была я когда мы встретились, которая всегда будет рядом с тобой, которая будет следить за тобой, одевать, кормить и беречь. Правда? Тебе нужна молодая, но хорошая женщина?-Имельда обняла супруга крепче. Николо словно услышал о чем его спрашивают, захрапел тихо, долго, будто храп вырывался не из горла, а шел из живота, из глубины души. Имельда улыбнулась погладила его по широкой груди, поцеловала и попрощалась, - У тебя снова будет такая женщина, чтобы ты не хватал девок, с которыми рано или поздно поймаешь страшную болезнь, которой в Испании теперь все болеют и от которой умирают целые семьи. Ты у меня был единственным, которого я любила...
Имельда осторожно сползла с кровати и встала. Лицо у нее было хмурое и не женское, сосредоточенное, печальное, умное. Губы, когда-то блиставшие пышной чувственностью, были сморщены, поджаты, глаза смотрели на спящего мужа с сожалением, виновато, как смотрит в последний раз домашний лекарь на своего пациента-покойника. Имельда замерла и задышала глубоко, словно очищаясь, потом улыбнулась, приблизилась к потайной двери, открыла и тихо позвала:
-Имельда!
-В спальню вошла молодая девушка, похожая на Имельду еще больше, чем Сабина, походкой, улыбкой, фигурой, лицом.
-Подойди к нему, посмотри, ты к этому человеку должна привыкнуть. Не бойся, он спит и думает, что сейчас лежит рядом со мной, подойти и прикоснись, он не проснется.
Девушка молча подошла к Николо, наклонилась и долго смотрела в его лицо.
-Прикоснись к нему, только не дотрагивайся к рукам, погладь по ногам или голове, - приказала Имельда, и девушка на секунду замерла, решая, что выбрать, потом осторожно двумя руками сложенными как для молитвы, обняла голову спящего оружейника. Николо все это время лежал как бревно, но когда к нему прикоснулась чужая нервная рука, пошевелил пальцами, сжимая их, словно хотел проверить, на месте ли кинжал. Девушка отпрянула, Имельда замахала рукой, показывая, чтобы та скорее ушла.
Имельда зажгла травы в подсвечниках, они закурились густым тяжелым дымом, который пополз по комнате, она подошла к кровати мужа, легла рядом с ним и прижавшись к телу, полежала так некоторое время, потом разбудила его:
-Я нашла эликсир молодости. Поэтому позвала тебя. Я хотела, чтобы ты первый увидел меня... Я буду теперь другая, но такая же прекрасная, как в молодости, когда ты любил меня. Помнишь? Почему ты не хочешь последний раз выполнить мою просьбу, я хочу любить тебя сейчас такой, какая я есть теперь...
Николо ничего не ответил, только протяжно промычал. Он не хотел просыпаться и у него не осталось на это никаких сил. Он был рад, что жена шепчет что-то "бу-бу-бу" и мешало только дергание, глупые вопросы и приставания. В его голове уже перестала плыть ночная дорога, закручиваясь и убегая, сбивая с мысли, а всплывали восхитительные картины: огромные обнаженные тела Адама и Евы такие, как на потолке Сикстинской капеллы, которые потрясли его когда-то давно, фигуры двигались, приближались к нему, а потом он сам оказался рядом с ними и тоже был огромным по сравнению со всем, что находилось вокруг, он тоже принял какую-то страшно неестественную, отвратительную позу, потом сорвался и полетел в пропасть, вращаясь и сжав кулаки с беспомощным отчаянием, рыча с болью и наслаждением, как будто терял самое драгоценное.
- Хорошо, я исчезну, - в этот момент донесся голос Имельды откуда-то сверху, от свода капеллы, словно с ним говорил Всевышний устами старой женщины.
- От-ста-а-ань, от-ста-а-а-ань... - прошептал Николо умирающим, но счастливым и благодушным тоном, - или исчезни, если так хочешь.
- Ты больше не увидишь меня такой. Не забудь про Сабину. Я для этого отправила к тебе нашу дочь. Не забудь о ней, когда я вернусь молодой и стану другой. Мы причинили ей когда-то много зла, отдав нашу девочку замуж...
Имельда еще крепче прижалась к мужу и замолчала. Николо провалился в сон, а его жена разрыдалась. Через некоторое время он услышал голоса во дворе и тогда же определил, что открылись ворота и выехала карета...
Николо проснулся, казалось, через мгновение, как только звуки стихли, и почувствовал, что в комнате никого нет, но вся заполнена тошнотворным кисловато-сладким запахом турецкого дурмана. Он вскочил, сел на кровати, огляделся и увидел, что в комнате действительно, кроме него, никого нет. Он откинулся назад, лег, и его снова закружило, а отвратительный запах сдавил горло. Николо почувствовал, что его сейчас стошнит, и снова, вращаясь долгими, мучительно долгими кругами, стал падать в бездну, падать и внезапно возноситься вверх, и снова лететь вниз, неестественно мучительно вращаясь. Тут он услышал, что к двери кто-то осторожно подошел, но не крадучись. Николо понял, что это женщина, наверное служанка жены. Почему она здесь? Медленно открылась дверь, он сделал усилие, открыл глаза, повернул голову и увидел Имельду... такой, какой она была двадцать лет назад, или даже еще раньше, когда умела ступать легко и качать тяжелыми бедрами, как лодка перед штормом, которая дерзко болталась на привязи у причала, готовая сорваться и отдаться бешеной волне.
Молодая девушка была одета в парчовое прозрачное платье и Николо увидел сквозь ткань знакомое и восхитительное тело, такое же, какое было у Имельды двадцать лет назад и какое бывает только у редких женщин, которых Боги наградили такой же прекрасной белоснежной кожей, изумительной упитанностью, пухлостью, доброй улыбкой и дерзкой, гордой осанкой. Николо испытал сильнейшее возбуждение, которое не испытывал уже много лет. Имельда медленно словно танцуя, шла к нему, запутываясь в своих ногах. Она подошла к нему, наклонилась и прошептала нежным, но чужим, без улыбки, не своим голосом:
- Для тебя я стала молодой.
Николо закрыл глаза, замычал одобрительно, протянул руки и неожиданно почувствовал живое, великолепное и настоящее тело. Он привлек колдунью к себе и не открывая глаз, побежал руками по телу.
- Это да-а-а, - прошептал он восхищенно. - Ты ведьма, ты просто прекрасная ведьма... Сейчас усну и не проснусь... Нет, нет, это не обман, не наваждение!
Николо раскрыл глаза, перевалился, подминая под себя преображенную послушную Имельду и предался любви страстно, как в молодости, так, как еще недавно сама Имельда требовала и просила...
Потом, когда страсть, словно брызнув фонтаном в солнечных лучах, чуть поиграла, изошла, истекла, испарилась, Николо свалился на бок и глядя в полумраке спальни на чужую женщину стал изучать новое, но знакомое роскошное молодое тело. Он понял, что не помнит, какой была раньше Имельда. Какая она была тогда? Глаз художника только уловил, что что-то не то. Или грудь стала слишком полна или талия у прежней Имельды в молодые годы была потоньше? Хотя перерождение Имельды в целом получилось. Она добилась своего!
- Ты ведьма! Уморила, проклятая, когда я устал и спал, этими ядовитыми, дремучими турецкими травами. Все равно не понимаю как это могло получиться, - бормотал Николо, глядя на нее.
Имельда молча обняла его. Почувствовав прикосновение молодого женского тела, Николо снова воспылал желанием, навалился на почти родную и преображенную жену и снова провалился в страсть, в сладкий шепот, в поцелуи, в ласки, в мечты, в ожидания и исполнения самых давних желаний. Потом снова забылся сном. Проснувшись третий раз подмяв под себя с неудержимой страстью женщину, так похожую на Имельду, как сестра-близняшка: обе по-разному похожие на ту, которую он в молодости безумно любил, боготворил и старался увековечить в каждом творении: в камне, в кольцах, в брошках, в скульптурах прекрасных молодых женщин, в поэме, в дочке наконец... Теперь он предавался страсти с молодой Имельдой, как измученный узник после трех дней непрекращающихся изощренных бесконечных пыток, сломавшись, сознавшись в колдовстве и перед казнью лакая, как больная собака, распухшим языком воду из миски с последним наслаждением.
3.
Николо проснулся через несколько часов бодрым, отдохнувшим и удовлетворенным. Он посмотрел вверх на зеленый с золотым орнаментом балдахин кровати, собрался с мыслями и попытался понять и вспомнить, что с ним произошло прошедшей ночью. Вспомнил, что сегодня обещал привезти деньги кузнецу Строццио. Как это теперь сделать, если сам он в Вероне?
А кузнец где? - пробормотал Николо. - Кузнец остался-то в Болонье.
Комната была пуста. Николо подумал, что молодая женщина похожая на Имельду, приснилась ему, а встреча с ней и все страстные утехи были не наяву, а во сне. Вдруг он заметил, что лежит на смятой постели: и покрывала, и подушки, и простыни, словно тут гурьбой кувыркались дети числом не меньше полдюжины. Николо знал, что сам никогда не балуется таким образом во сне, что лежит обычно прямо, неподвижно и спит чутко, как зверь.
Он догадался, что был обманут коварной женщиной, и она, воспользовавшись его усталостью и одурманив его беззащитный ум дикими турецкими травами, наслаждалась с ним всю ночь. Николо в бешенстве выругался и зарычал, хотя тут же дико расхохотался выражая чувства почти с радостным удовольствием:
- Ведьма, ведьма, ведьма... опоила зельем, окурила и добилась своего. Не могу сердиться. Какое дьявольское коварство. Зато какой прекрасный и чудесный сон. Фу-у-х-х, а я, дурень, не понимал и говорил, что колдовство - не искусство. Еще как... и какое! Это тоже великий и такой притягательный обман. Могу заверить кого угодно. Жаль, не расскажу мастеру Леонардо. Он бы поверил. Он говорил, что мне можно верить... Лгал, наверное. Вежливый и лукавый был человек, но все равно было приятно. Почему таких людей больше не бывает?!
Николо громко разговаривал сам с собой радуясь, проклиная, шутя и вспоминая своих знаменитых друзей. Он лежал на спине, но смотрел чуть в сторону, вверх, словно беседовал с маленькими пухлыми амурчиками, которые были на высоком лепном потолке изображены летающими и интересующимися поднебесной. Дверь отворилась и, судя по звукам, вошла женщина. Николо что-то проворчал, приподнял голову, посмотрел, кто вошел, и увидел молодую женщину, похожую на Имельду. Ту, которой он недавно во сне так исключительно и неутомимо наслаждался. Николо вздрогнул, словно увидел призрак, вцепился пальцами в тонкую ткань покрывала и с треком разорвал ее на себе, шумно задышал раздутыми ноздрями, соскочил на пол, и громко шлепая босыми ногами, подбежал к вошедшей синьоре, одетой в великолепное красное атласное платье с белоснежным жемчужным ожерельем на шее, и изогнулся, скрючился всем своим голым торсом, будто позировал скульптору, застыл в таком неестественном положении с ужасом, обдумывая, что произошло, с обидой и страстью уставился на девушку, в любви с которой провел ночь. Запах ее был таким же как у Имельды. Николо знал, что каждая женщина имеет свой запах, как бы она не ухищрялась, не старалась изменить его, и овал лица примерно был тот же, и взгляд глубоко посаженных темных глаз, и даже голос, казалось, не изменился, когда она спросила: "Что с вами, мой супруг?". Но тон был другой: смирный, послушный, добрый - не такой, какой был у настоящей Имельды. Как только Николо услышал это, он сразу вспомнил лицо жены, теперешнее лицо, а не то каким оно было когда-то. Постаревшая Имельда была женщиной с горькими и умными глазами, которая умела шутить, как сам Николо, и над собой и над всеми другими, а новая стояла перед ним и дышала глубоко, неспокойно, но так, как будто ничего страшного уже не должно было произойти. Николо был человеком, который с детства, сколько помнил себя, уважал только одаренных людей и поэтому в душе безумно любил ту, другую, прежнюю Имельду, которая была женщиной старого и одновременно нового времени и восхищался ею. А сейчас перед ним стояла молодая пышная Имельда, но в ней не было ничего, за что Николо из Салерно мог бы раньше полюбить ее. В новой Имельде осталось внешнее сходство с прежней: голос, телосложение, но божество в душе было другое. Пожалуй, даже и не божество. Одно только колдовство и не больше. Николо из Салерно, понял, что его обманули и подсунули подделку. Он гордо выпрямился перед новой Имельдой, молодой, но такой чужой и такой знакомой женщиной-колдуньей. Ему захотелось схватить шпагу и кинжал и наколоть снизу вверх это дерзкое колдовство, поднять и бросить на пол, разбить, расколоть на мелкие кусочки, растерзать пышную плоть. Но молодая женщина была так прекрасна и желанна! Сорокапятилетний Николо предпочитал сейчас именно таких женщин и сдался, сжег дотла, как злого колдуна на костре, старые мысли и сомнения, обнял чужую, но желанную женщину, как четверть века назад обнял впервые свою жену.
- Ты молодая и красивая, как была раньше Имельда, но немного другая. Я должен привыкнуть. Я привыкну. Наша жизнь все равно похожа на обман и проходит, как сон... - Николо говорил, сам не понимая что, словно был по прежнему одурманен травами. Он замер и с тоской посмотрел на новую Имельду с ее пухлыми, огромными, прекрасно очерченными губами, какие были когда-то у прежней Имельды, и с новым жемчужным ожерельем на роскошной полной груди.-Если наслаждаешься, жизнь проходит, как сон. А если нет наслаждения жизнью, тогда сон оказывается мучительным, как кошмар больного, а жизни все равно нет. Не почувствуешь. Это надо сказать Сабине. Пусть кому-нибудь напишет что-нибудь такое.
- Мы должны уехать сегодня, - сказала новая Имельда и задрожала.
Николо ничего не ответил, но задумался над тем, что будет дальше. Пояс с деньгами исчез, а точнее его кто-то забрал, и было ясно, что спрашивать об этом в этом доме уже некого. Он стоял голый, прижимаясь к молодой испуганной дрожащей женщине и думал, что теперь будет.
- Сегодня мы должны вернуться домой, - повторила Имельда и, казалось, успокоилась, объясняя, что делать. - Мы не можем ничего отсюда брать. Я продала все еврею-старьевщику. Лучше скорее уедем и тогда будем счастливы.
Николо ничего не ответил. Он пошел к своим вещам, лежащим на кресле, и одеваясь, пробормотал:
- Зачем тогда я привез сюда башмаки и камзол? Деньги мог отвезти и Ромио... - только произнеся с обидой этот упрек, Николо понял, что только что произошло: его жизнь и жизнь всех, кого он любил, полностью и навсегда, словно по заговору колдуна, которого за такое стоило бы, наверное, укоротить на голову, круто и бесповоротно изменилась.
Имельда ничего не ответила и он окончательно убедился, что это, в сущности, другая женщина, а не его жена.
- Если ты говоришь, что ничего отсюда не надо брать, тогда пойдем, - осторожно проговорилл Николо, приглядываясь к новой Имельде и думая о той ситуации, в которой оказался.
Всю дорогу в Болонью в карете Николо делал вид, что спит, отвалившись в угол и щупая на поворотах и на ухабах тело новой Имельды. Однако большую часть времени, уткнув в пол длинную шпагу, чтобы нога не скользила в сторону, закрыв глаза, он думал, что делать дальше, временами проваливаясь в сон. Имельда сидела, рядом ничего не делая, только ждала. Однажды Николо наконец сделал вид, что проснулся. Женщина услышала, как он шумно часто-часто задышал, и вдруг замычав, повернулся. Не открывая глаз, он стал шарить руками, пробегая по ее телу. Потом он пробился, куда хотел и, навалившись, обхватив молодую женщину за талию, тяжело дыша, все еще не открывая глаз, насладился и сразу успокоился, бормоча что-то о колдовстве и удовольствии. Наконец он надолго уснул, выставив снова вперед левую ногу для удобства.
4.
Николо Салерно жил в предгорьях в нескольких милях возле Болоньи. Войны, которые разрушали Италию много лет, не причинили вреда жителям этих мест. В его дом друзья художники многие годы свозили картины, которые некому было по каким-то причинам продать. Многие работы привозил сам Николо, вынужденный по своим делам посещать другие города. Часто получалось так, что за портретом, кем-то заказанным, никто не приезжал, теперь творение уже никому не было нужно и художник не знал, что делать с полотном или мрамором, на которые потратил много дней. Николо собирал такие работы своих друзей, и у него скопился целый зал реликвий, в котором были и портреты когда-то знаменитых людей, их жен, детей, возлюбленных, хранились даже несколько надгробных плит самых знаменитых фамилий лучших мастеров, но редкие вещи он прятал в секретной комнате. Его знали антиквары и в Риме, и во Флоренции, и в Генуе, и в Венеции. Если кому-то что-то нигде не удавалось найти, обращались к Николо, но никто не знал, откуда он доставал то, что искали - у себя в доме или он действительно знал всех коллекционеров в Италии.
Дом Николо был виден издали. Стоял этот красивый каменный дом, высоко на горе. Это старая построенная век назад вилла Джакопо. И все знали, что теперь там живет Николо из Салерно, художник, пьяница, говорливый, веселый синьор с гордым, диким характером и смертоносной шпагой. В этот дом часто приезжали гости, но соседи сторонились и не напрашивались. Сам Николо ни к кому в округе не ездил, но иногда наведывался верхом в Болонью. Соседи знали, сколько благородных имен этот человек со скверным характером и острым клинком отправил на тот свет, и никто не спешил пополнить своим родовым именем этот печальный список. Оружейник продавал работы, которые у него хранились, и этим зарабатывал примерно тысячу дукатов в год. Так говорили одни, но другие утверждали, что намного больше. Несколько лет назад, когда испанские войска проходили мимо Болоньи, в замок синьора Николо заехали офицеры, они остановились там на ночь, а выехали утром весело, с криками и свистом, видимо, довольные гостеприимством, но ничего с собой не взяв. Это не показалось странным никому из соседей, у которых испанцы забрали лошадей, утварь, а у некоторых сняли даже ковры со стен. Обсудив это событие все согласились, что синьор Николо с длинной шпагой умеет дружить с кем хочет: и с Микеланджело, и с Тицианом и с испанцами, и, пожалуй, с самим чертом, и лучше об этом много не говорить.
Когда карета ехала от Болоньи к дому по грунтовой дороге, Николо проснулся. Он выспался и был трезв. Сел, распрямив спину, протер глаза, расчесал пятерней волосы на голове и бороду. Мысли его кипели. Он вспомнил все, что было ночью и днем, посмотрел на спутницу, сморщившись словно пугливый, но буйный молодой конь, раздув ноздри, и сдавленным голосом прошипел:
-Знаешь, куда она уехала? Она тебе сказала. - Последнюю фразу Николо проговорил без вопроса, уверенно, осмыслив все и убедившись, что так именно и было.
-Кто, синьор? - не смутившись, глядя прямо в глубокие и мрачные глаза оружейника, спросила прекрасная девушка, так похожая на Имельду. - Вы сказали, что дочь ждет нас дома.
Николо ничего не ответил, отвернулся, и фыркнул громко, нервно, раздраженно дуя сквозь плотно сжатые губы. Он пытался отбросить мокрые слипшиеся волосы с усов, которые неприятно липли и щекотали, продолжал думать о том, что с ним случилось. С молодой Имельдой ему было хорошо, в девушке мастера все устраивало, и больше всего, то что она ничего от него не требовала. Он подумал, что Имельда как-то околдовала девушку, так похожую на нее саму в молодости, и та слепо поверила в то, что она жена знаменитого Николо, рожденного сорок четыре года тому в далеком южном городе Салерно. Николо не верил в сказки о вечной молодости и во все, чем жила последние годы Имельда. Больше десяти лет назад умер великий Леонардо. Николо видел копию портрета, на котором был изображен умерший. Выглядел старый друг как кузнец-пьяница, которого принесли покаяться для последнего причастия. Он был изображен с красными жилками капилляров на носу, с седыми взлохмаченными волосами, и они, казалось, росли везде: и над глазами, и в бровях. На это смотреть было просто отвратительно, а значит, нет никакой вечной жизни здесь, в этом мире, и не может быть, и ничто не может спасти человека от омерзительной старости, потому что даже такой человек не смог придумать, как себя хоть чуть-чуть уберечь от нее. Ни в жизни, ни на картине. Правда жизни оказалась важнее красоты и доброй памяти. А о жизни вечной Николо почти никогда серьезно не думал и надеялся только на свои руки, на свой талант и верил, что Бог простит его за все грехи, пока сам Николо не предается жадности и похоти, а служит искусству. Старая Имельда была Николо близка как никто другой, даже в чем-то ближе чем учитель Квареджо, которого он боготворил, но жить с ней он уже не мог и не хотел. Она была удивительной женщиной, каких бывало и раньше не так уж много. В древности - Елена для Менелая, потом для Париса, Пенелопа для Одиссея... С этой стороны новая Имельда - это самое лучшее, что Николо мог бы сам попросить у Бога, если бы верил, что Бог помогает в таких делах.
Когда карета, громко прокатившись по булыжникам, остановилась у крыльца дома, Николо спрыгнул на землю, схватил пояс со шпагой и подал руку Имельде. Она спустилась на землю, а он пошел в дом не оборачиваясь, в холе его встретил Ромио. Николо бросил ему пояс и, не останавливаясь, твердым шагом пошел дальше в кабинет. Вдруг он услышал необычное брязкание и пригнувшись, обернулся. Нервничая, выхватил из рукава короткий кинжал, но тут же спрятал, гордо распрямился и отбросил назад волосы, глядя на растерянного ученика, который поднял шпагу и кинжал, упавшие на каменный пол. Ромио стоял на коленях, смотрел на учителя, потом на молодую прекрасную Имельду, и снова на учителя, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не показать никому, как он испугался.
-Вы не сказали, учитель, что вернулись не одни.
Николо вспомнил, что Ромио мальчишкой, видел прежнюю Имельду. Он остановился, сделал несколько шагов назад, наклонился и уставился на юношу, как змея, которая выползла, чтобы посмотреть, кто проходит мимо ее логова. Глядя на него и думая о чем-то своем, Николо спросил тихим шипящем голосом:
- Значит, узнаешь?
Ромио обычно, подражавший учителю, и часто игравший роль жесткого, страшного, безжалостного человека, вдруг сник перед взглядом Николо и, ничего не ответив, закивал головой, подтверждая, что узнал и выдавил:
- Вы не сказали, учитель, вы не сказали, что вернетесь... с... с...
- Вот и хорошо. Значит, узнал синьору. Так и говори всем... Она думала, что никто не узнает. Видишь, моя дорогая. Узнают. Значит, никто никакими красками не способен изменить себя. И никогда вам, женщинам, не удастся сделать это.
Николо пошел быстрыми шагами, поднимаясь по лестнице вверх, в свои комнаты. Он должен был сегодня завершить все дела, которые отложил из-за поездки: навестить Строццио, кузнеца, который делал самые лучшие клинки в Италии. Во всяком случае, так считал Николо. Николо обещал, что еще вчера привезет мастеру за работу деньги.
Поднявшись в библиотеку, оружейник увидел дочь, словно та все это время ждала его. На Сабине было уже другое платье, волосы стянуты в узел, и только две пряди свисали, как слезы каменных сталактитов в темных пещерах Рима. Он остановился, оглянулся и убедился, что они одни. Сабина подошла к отцу, и отец рассеянно поцеловал ее.
В это время в библиотеку вошла Имельда. Николо посмотрел на нее и тут же повернулся к дочери, казалось, пожирая глазами все, что та делала и как говорила.
Сабина пошла навстречу Имельде и обняла ее, склонившись, как не делала никогда. Во всяком случае, Николо не видел такого и это ему не понравилось. "Сговорились, ведьмы! Смотри, как они сговорились. Ведьмы!"-воскликнул про себя Николо и подумал, успокаивая сам себя: "Ну и ладно! А мне еще и лучше. Женщины бездари, умеют только колдовать и рожать детей и, если они сговорились, значит для них так лучше. Что для них хорошо, то и мне, черт возьми, должно быть не так уж плохо."
-У меня еще есть дела на сегодня. Вернусь вечером, - заявил Николо, продолжая присматриваться к женщинам.
Новая Имельда и Сабина стали протестовать и уговаривать его остаться на завтрак. Николо окончательно убедился, что они сговорились, как ведьмы, и решительно отказался:
- Я останусь ужинать у Строццио.
Николо ушел в свою комнату, сбросил на пол дорожный костюм, умылся, расчесал волосы, и переоделся. Спустившись вниз в самом лучшем камзоле, нарядный и довольный, казалось, пританцовывая, словно ему не пришлось провести два дня в дороге, но как молодой синьор перед балом, приказал Ромио:
- Останься дома. Я привезу клинки. Расскажешь, все что было, когда вернусь.
- Учитель, позвольте я поеду с вами, - взмолился молодой человек, которому было нехорошо на душе и явно не хотелось оставаться с Сабиной и призраком старой госпожи, прекрасным, но одновременно ужасным. - Вы должны поесть хоть что-то...
- Мне не нужно есть, я не кузнец. Это ты, поскольку молодой, только и думаешь о еде... - пробормотал Николо, но подумав, что упрек не справедлив, объяснил по-другому: - Ты молод, растешь и поэтому должен есть часто, как младенец, который жадно сосет грудь кормилицы, или как дерево которое пьет из земли соки. И это хорошо. А я доживаю, ничего не хочу, только сохранить жизнь, которую люблю. Я ем не для пропитания, а ради удовольствия и общения. Ладно поедем, - согласился Николо, которому вдруг захотелось сделать что-то приятное Ромио после всего, что он за последний день пережил. - Я и так узнаю все, что тут будет. Никуда это теперь не денется. Все, что мог, я уже потерял... - добавил он с грустью.
Николо пошел к выходу, рассуждая как обычно, вслух чтобы ученик мог понять не только его манеру работать, но и заглянуть в его душу. Ромио едва успевал за ним, но был рад, что ему позволили ехать с учителем. Он не отставал от Николо, отдавал приказы слугам и слушал, что говорит учитель, который, одеваясь, откровенно разговаривал со своим учеником.
- Великий век закончился. Искусства больше нет. Никто уже не живет им, как великие Леонардо и Рафаэль. Теперь всем нужно, чтобы за искусство сразу заплатили. Раньше великий мастер мог легко найти синьора, который бы его хорошо содержал, а теперь художников развелось, как баранов на пастбище. Даже Тициан должен был уехать из Венеции к императору и почти год работать там, чтобы получить пенсию.
- Но ведь он вернулся,-возразил Ромио, не очень понимая, почему и чем так возмущен учитель.
- Ну и что? А раньше он бы никуда и не должен был уезжать. Двадцать лет назад при Лоренцо Великолепном он бы мог жить и работать в Венеции и ему никуда не нужно было бы ездить. А теперь там художников, как баранов на поле, и все живут, как нищие, как жадные нищие, - еще раз сердито повторил Николо.
- Учитель, вы раньше говорили, что молодой Тинторетто не хуже, и говорили, что я тоже должен расти ввысь как дерево, а не плестись по старому дубу, как виноград.
- Говорил. И правильно. Но этот Тинторетто все равно не может ничего изменить. Да и он сам не стоит ничего. Все его фигуры выглядят как нарисованные летающие статуи Микеланджело. Одно подражание. И настоящих женщин тоже не осталось, таких каких мы когда-то любили. Она ушла сама. У меня помутилось в голове и я не заметил этого, потому что было невозможно дышать из-за турецких трав, а я летел вниз кругами, как летают демоны, когда сгущается тьма, и даже дышать было невозможно... Значит, она была готова и сама решила, что пора уйти. Теперь я должен беречь то, что осталось. Вся моя жизнь, весь мой талант будет отдан тому, чтобы беречь то, что было до нас. Это меня так гнетет. Месяцы труда могут пропасть зря и шпага, над которой я работал, с величайшим усердием, вырезая историю из Ветхого завета, все это может пропасть в руках бездаря. Любая шпага может сломаться, даже та, которую сделал я. Все знают, что никто не сделает шпагу лучше чем Николо из Салерно. И не дай Бог тебе увидеть сделанный тобой эфес, в который какой-то бездарь воткнул дешевый клинок, на котором остаются зазубрины от первого же удара. И потом - нравоучительно говорил Николо, - делать оружие - это все равно, что рисовать закат, только небо было светлым и вдруг стало алым, и тут же фиолетовым, и, наконец, почти совсем темным. Шпага, которую с гордостью носил твой отец, когда ты вырастешь, будет никому уже не нужна, как узда оставшаяся от старой лошади. Скоро шпаги вообще будут никому не нужны. Если аркебузу кому-то удастся сделать меньше, хотя бы размером в локоть, и если можно будет стрелять с лошади, все остальное: и лук, и арбалет, и шпагу можно будет выбросить в речку с моста. - К этому времени они уже выбрались на дорогу и медленно ехали рядом.
- Учитель, вы раньше говорили, что хорошая шпага-это такая вещь, которая всякому всегда будет нужна. Только надо сделать ее легче.
- Да, говорил, - согласился Николо, - но шпага хороша только на поле боя, чтобы убить как можно больше в ближнем бою, а чтобы защитить жизнь, любому хватит и кинжала. Поэтому шпага должна быть такой легкой, чтобы даже слабый юноша мог ее носить. И я когда-то сделаю такую. У меня будет шпага размером с длинный гибкий кинжал. Кто умеет держать в руках настоящую шпагу, тому и такой вещи будет достаточно.
- Вы так хорошо умеете отливать фигуры. Почему мы делаем только оружие?
- Вздор. Я умею делать только подражание, только то, чему меня научили. Чтобы это было настоящим искусством, надо всю жизнь этому отдать. Я умею делать лучше всех только то, за что платят и будут платить. А фигуры надо отливать только в том случае, если можешь сделать это лучше, чем кто-то до тебя. Искусство все время должно становиться лучше и лучше. Так Бог решил, и грех с этим спорить. Запомни, художник, как дерево, каждый год должен набираться соков и расти вверх, вверх и вширь. Так Бог устроил этот мир, и грех спорить с этим. Только женщины хотят сделать старое лучше чем новое. А это жалкое и бесполезное коварство и колдовство. Церковь такое осуждает, потому сжигает на кострах ведьм, чтобы старое не мешало новому возникать и множиться.
- Учитель, а вы не боитесь, что соседи начнут говорить что синьора, вернулась другой? - тут же спросил Ромио о том, что его больше всего смущало, услышав о колдовстве и ведьмах.
- А-а-а, ты об этом. Вздор это. Кто там помнит, как она выглядела. А если викарий тебя спросит, ты должен ответить, что синьору околдовали ведьмы в Вероне, которых там, как известно великое множество, и она сама едва спаслась. А попробуют бесов из нее изгонять, я им таких бесов нагоню... - отмахнулся Николо, уверенный, что, живя в стороне от города и не встречаясь с соседями, сможет избежать всех бед, обычно связанных с проживанием в крупном городе, где в иные дни по три ведьмы сжигали на кострах, а все равно каждый раз находились такие, кто приходил любоваться отвратительным зрелищем.
Ромио не решился больше говорить о синьоре. Он боялся и учителя, и того, что не понимал, и того, что хотел узнать. Николо почувствовал это, повернулся к ученику и сощурившись, с хитрым выражением, некоторое время разглядывал его. Потом заметил:
- Ты не бойся. Она, наверное, приготовила что-нибудь не то. Женщины это делают. Они часто ошибаются. Она все время готовила какое-то колдовское зелье или, наоборот, зелье от колдовства. Я слышал, к ней многие ходили в Вероне за помощью, когда думали, что кто-то их околдовал. - Николо перестал думать о Ромио и продолжал высказывать вслух свои мысли, а потом задумчиво спросил сам себя: "Она послала за мной дочь не ради денег. Я думаю, она на этом колдовстве-расколдовстве получала не меньше меня, за рисунки Рафаэля или Леонардо."
-Так то, что синьора так изменилась - это колдовство,- наконец не выдержав выпалил самое страшное сомнение Ромио.
-Какое же это колдовство. Ты видел ее. Ты хочешь сказать, что моя жена похожа на колдунью?! Я тебе уже сказал. Съела что-то не то, или выпила, вот и изменилась. Ты молод, а хочешь зачем-то понять такие вещи, а потом увидишь, что тебе это не нужно даже понимать. Они, женщины, живут другой жизнью. Их Бог сделал из Адамова ребра. Но у Адама ведь были другие ребра, не такие, как у нас с тобой. Верно? - Николо радостно воскликнул, найдя прекрасное объяснение и даже огляделся вокруг, осмотрев виноградники и поля, словно хотел найти поддержку или возражение.- Перестань думать об этом.
- А женщина может сделать так, что я не смогу больше работать? - спросил Ромио, который наедине с учителем часто задавал вопросы, волновавшие его, но о которых в это время совсем не думал оружейник. Николо вопреки своему дикому нраву на такие вопросы часто отвечал ученику не ругаясь и никого не проклиная.
- Смотря какая женщина. Иная может сделать с тобой такое, что ты целую неделю есть и спать не сможешь, пока не овладеешь, наконец, ею. Но, может быть, ты другой. Ты пока ничего не сделал, но ты, я вижу, усердно учишься и сам хочешь делать фигуры. Может быть, у тебя будет жизнь другая, не такая, как у меня. Когда я понял, что не могу сделать ничего лучше, чем те, у кого учился, (а ты знаешь, кто были моими друзьями и учителями). Не можешь - не делай. Если ты веришь, что можешь отлить и вырезать хорошую фигуру, значит так и скажи. Я тебя отпущу и помогу, поеду, к кому ты скажешь и расскажу о тебе, чтобы согласились взять тебя в ученики. А о женщинах в этой связи даже не думай. Когда я был молодым, Джорджоне рисовал лучше всех и любил женщин превыше всего и больше всех, а умер, когда был не намного старше тебя. А знаешь почему?
- Почему?
- А ты как думаешь?
- От любви, наверное, умер, от истощения? - спросил Ромио, чтобы показать, что он тоже что-то в жизни понимает.
Николо расхохотался и снисходительно объяснил:
- От любви не умирают и от этого не бывает истощения. А кто такого боится тот просто дурак. Джорджоне умер, потому, что заразился чумой от своей возлюбленной. А теперь подумай, стоит ли любить этих женщин? А Каруччио из Тосканы до сих пор жив, как я слышал, а, должно быть, уже давно выглядит как дряхлый старик. Он когда-то был отличным мастером, а потом больше никогда кисти в руки не брал только потому, что синьора, в которую он был влюблен, однажды сказала, что он пишет хуже, чем Леонардо из Винчи. А в то время им обоим было как тебе сейчас, примерно двадцать лет.
- Но ведь мастер Леонардо давно умер. Вы сами говорили, учитель, что Леонардо был величайшим художником и теперь после его смерти начинается закат, потому что солнце никогда не может подняться выше, чем в полдень.
- Это-то меня и смешит. Кто же мог тогда узнать, когда будет закат и кто каким будет. Тогда мастер Леонардо был учеником Альберти, а Каруччио обиделся и от ревности и злобы больше никогда ничего не писал маслом.
- Даже потом, когда узнал, кем стал Леонардо?
- Даже потом. Гений Леонардо из-за таких вот ядовитых слов уничтожил всех живописцев из-за отравы зависти или из-за смертельного укола восхищениями. Он и во мне убил всякую надежду когда-то сделать что-то достойное и великое. Мастер Леонардо никогда не доводил до конца ничего и словно издевался над нами: оставлял незавершенным все, что делал, чтобы мы видели, как далеко еще нам надо идти к тому, что он бросил и ушел зачем-то в другую сторону к чему-то другому, куда мы сами еще даже и, наверное, близко не подошли, и в жизни никогда не подойдем. А жизнь одна. Если не прославился в жизни, значит, умрешь безвестным. Зачем Бог рождает таких людей, как мастер Леонардо? Я не знаю. Наверное, чтобы мы всегда видели, что еще надо идти и идти? Нечего сидеть и гордиться собой. Потому что гордыня человеческая - это грех, даже хуже обжорства, сравнимый только со смертоубийством и богохульством. Но, вот, зачем Бог рождает грешных бездарей? Ты знаешь?
- Нет! - выпалил Ромио и тут же спросил с интересом: - А зачем?
- Думаешь я знаю? Я этого тоже не могу понять. Я могу простить людей за то, что они живут такими бездарями, но простить такое устройство мира не могу... Не дай Бог, если я сам умру когда-то бездарью...
- Вы говорили, что у каждого художника своя судьба, значит если кто-то умер бездарью, он сам за это не отвечает. - У Ромио была прекрасная память и он помнил, что говорил учитель почти дословно, но в душе мало интересовался всеми размышлениями Николо, а больше мечтал добиться самого высокого мастерства в своем искусстве.
- Судьба у каждого своя, это правильно, я с этим согласен, но каждый бездарный человек для того только, видно, и рождается, чтобы сделать себя бездарью. Не велик труд чему-то научиться...- возразил Николо и, не желая больше тратить слова на объяснения, сказал: - За двадцать-тридцать лет упорного труда любой может чему-то научиться, а человек - не лошадь и живет намного дольше. Значит, каждый бездарь сам себя делает бездарью и нечего из-за этого на Бога пенять.
- Но ваш кинжал сделал Леонардо. Вы сами говорили, учитель.
- Этот кинжал сделал я. Леонардо никогда ничего не делал такого. Он был великим мастером, но никогда даже не видел этого кинжала. Это моя идея. Я тогда был молод, мне было семнадцать лет, я был младше тебя, но когда я сказал, что думаю над тем как сделать летающие клинки, мастер Леонардо сразу представил себе это и понял, что это реально. У меня осталось около десяти набросков о том как прикрепить к кинжалу летающие клинки: через кольца или с бороздой по клинку, как сделать замок. Все это хранится в комнате, в которую ты еще никогда не входил. Кинжал сделал я и сам вырезал историю о Троянском коне, о великолепном Аяксе и хитроумном Одиссее, потому что летающие клинки - это хитрость и Бог позволяет нам создать такое не для того, чтобы возвыситься, а чтобы защитить свою жизнь или наказать кого-то. А если бы Леонардо мне не помог придумать летающие клинки, я бы уже был убит десятки раз, если посчитать, сколько раз я потом вытаскивал их из горла разбойников и негодяев...
Николо с Ромио разговаривая медленно спускались на лошадях с холма, на котором был расположен дом оружейника. Дорога была старая, наезженная, грунтовая, с полями и виноградниками по сторонам и двумя глубокими колеями колес от телег посередине. Наконец, впереди стали видны плотно прижатые друг к другу дома ремесленников с желтыми кирпичными стенами. Дом кузнеца Строццио примыкал стенами к другим. Николо увидел знакомую крышу и рассмеялся, представив, что сейчас произойдет. По соседству с кузнецом недавно купил дом винодел Фолио и теперь постоянно ругался со Строццио, потому что шум, удары молота и звон металла на наковальне мешали ему спать или принимать гостей. Дело дошло даже до Совета Девяти, но и там не получило решения. Николо сразу увидел, что винодел - торгаш, бездарь и боится его, а значит жаловаться не станет. Он больше всего презирал бездарей обласканных удачей. "Если тебе досталась такая удача, что к твоему соседу приходят такие люди как я, которого знают самые великие люди, которые живут сейчас, ты должен понимать, что ты уже не бездарь!"-с возмущением говорил он.
-Заедешь один. Скажешь, я сейчас приеду, пусть накроют стол,-приказал Николо.
-А вы когда приедете?-спросил, не понимая учителя, Ромио.
-Когда надо будет. Давай езжай и скажи синьору Строццио, что я сейчас буду, а мне надо еще кое с кем разобраться.
Николо решил помочь кузнецу раз и навсегда разделаться с виноделом. Отношения Фолио со Строццио прямо задевали его собственные интересы. Николо это не говорил никому, ни кузнецу, ни Ромио, но скандалы между ремесленниками уже давно ему перестали нравиться. "Я не пастух какой-то. Приезжаю сюда не для того, чтобы заказать десяток подков... Но он меня все равно боится. Жаль, что не могу вытащить из дома толстого бездаря, и высечь прямо на дороге, а надо бы...".
Николо подождал, пока Ромио, беспрекословно следуя приказам учителя, въедет в дом кузнеца, потом ткнув шпорами в бок лошади, зарычал, пугая и пробуждая её уставшую, вялую, к действиям и поскакал к соседним воротам. Дёрнув узду и подняв коня на дыбы,он погнал его, слегка сдерживая, чтобы животное шло прямо, как человек или медведь, который ищет на высоких кустах ягоды. Вдруг отпустил поводья, как раз тогда, когда лошадь уже сама готова была копытами вышибить ворота. Николо позволил обезумевшему животному сделать то, что оно хотело. Открылся проем, в который въехал Николо. Тут же выбежал из дома винодел в домашней одежде и дикими глазами уставился на гостя, который гарцевал и крутился по двору, успокаивая лошадь.
-Ну у вас и ворота, дорогой мой. Подъехать даже нельзя, чтобы вежливо постучаться. Вы бы хоть петли поставили новые. Рядом же кузнец живет... Если бы моя лошадь покалечилась, я бы вас засудил. Считайте, что вам повезло. Ну, несите скорее сюда! Где мой заказ? Мне сказали, что у вас оставили для меня три шпаги...
Винодел что-то ответил, ругаясь и сдерживаясь, оправдываясь и шарахаясь от лошади, которая плясала, разворачиваясь на месте, и старался объяснить страшному оружейнику, что никто у него ничего не оставлял. Николо не слушал, что ему говорят. Он был занят лошадью и своей игрой. Сжимая её бока ногами и хлопая по брюху, он кричал, как будто старался успокоить животное, но сам шипел сквозь зубы, рыча с нетерпением:
-Ну давай же, давай, голубушка! Вчера весь вечер гадила, как свинья, а когда надо тебе, что-трудно? Не вредничай, ты же понимаешь, о чем я прошу? Ты же не какая-то безмозглая дрянь. Поднатужься, Любимая, да хоть пукни чуть-чуть, чертова скотина, я же так тебя люблю...
Старая лошадь наконец не выдержала и будто действительно имела какой-то дар понимать каждое слово хозяина (в чём был уверен Николо), на всякий случай шумно облегчилась, залив вонючей зелёной жижей брусчатку во дворе виноградаря и запачкав его самого. Винодел разругался беспомощно с ненавистью. Раздался дикий хохот слуг, которые недолюбливали хозяина. Николо очень довольный собой и своей Любимой лошадью погарцевал чуть-чуть вокруг лужи, громко и дружелюбно общаясь с хозяином, его слугами и лошадью:
-Видите, до чего доводит злоба и ругань? Даже моя лошадь... а она стоит не меньше ста дукатов, не смогла выдержать такого обращения. Надо жить по- христиански с соседями и думать о них с любовью.
Он погладил шею лошади, помахал рукой слугам, бросил на виноградаря убийственный взгляд и, внезапно изменившись и нагнувшись, приблизил губы к враждебному уху и страшным голосом злобно прошипел, словно стегал плетью:
-Больше никогда не ври, что у тебя оставили заказ для Салерно. Почини ворота, помирись с кузнецом и пришли мне домой бочонок вина за все испытания, которые мне тут достались...
Не слушая возражений и оправданий, Николо вылетел на дорогу, огляделся и, успокоившись, медленно подъехал к воротам кузнеца Строццио. Там его ждали и выглядывали из-за приоткрытых ворот. Во дворе были и Ромио, и кузнец, и младшая дочь Строццио, влюбленная в Николо, как всем было известно.
Оружейник спрыгнул с лошади и, будучи в прекрасном настроении, чинно поздоровался с хозяином и его домочадцами. Он это сделал радушно, но величественно, и сразу страхи, которые одолевали Строццио, что гость, известный своим буйным, неудержимым, но веселым характером мог натворить что-то такое, что окончательно поссорит его с соседом, испарились как дым.
Николо не стал рассказывать, что произошло, а только пошутил, что он уже помирился и подружился с виноделом, а лошадь облегчилась там на славу, но все равно пусть лучше Ромио, который знает чем кормить бедную кобылу, позаботиться о ней.
-Дорогой Строццио, перед тем как мы сядем за стоял и выпьем за ваш успех, ваше искусство, я бы хотел вначале посмотреть клинки. Вы наверное знаете, что я должен был всю ночь скакать в Верону, а потом обратно... Очень интересно, что у вас на этот раз вышло. Надеюсь, вам удалось добиться невозможного...
-Крепости и гибкости клинка, чтобы был легок и гнулся как тело молодой наяды в руках кентавра или сатира,-Перебил Строццио, который любил разговаривать с Николо обо всем, что только знал и чего не знал.
Николо давно экспериментировал с клинками. Ему хотелось создать что-то новое, чего никогда раньше не было. Тонкую, легкую шпагу, такую, как длинный кинжал, которой можно колоть, как кинжалом, но гибкую, которая не сломается при первом ударе. Он был одним из лучших фехтовальщиков на шпагах и понимал, что ему не нужен длинный и тяжелый клинок, а достаточно тонкой и гибкой шпаги, которой он искусно может сразить любого противника. Для этого Николо нужен был кузнец Строццио, знавший тайну, как разводить огонь в печи и что добавлять (не только бычьи копыта, а что еще), чтобы металл получался прочным и его можно было ковать часами, пока он не очистится, и пока сталь не станет лёгкой, гибкой и прочний и как правильно построить печь. У Строццио был свой секрет, как все это сделать и как выковать из пяти кусков железа, сплавляя их, самый прочный и гибкий клинок, который когда-либо видел оружейник. А Николо знал, что делать потом: как из этого клинка сделать прекрасную, легкую, шпагу, которую можно будет держать в руке часами, упражняться и не уставать.
Они прошли в кузню, оружейник попробовал, как гнется и звучит металл, одобрил и весело завершив осмотр, взял короткий клинок для своего кинжала-шпаги в два фута:
-У вас получилась очень хорошая сталь. Пора сесть за стол.
-Пойдемте, дорогой Николо. Я всегда заранее жду, когда вы приедете и мы сможем поговорить.-кузнец Строццио страстно любил разговаривать со своим знаменитым другом о великих людях и о важных вещах.
5.
Николо с хозяином прошли в зал, где накрыли стол. Строццио был небогат, еда у него не отличалась изысканным разнообразием, но Николо из Салерно никогда не был слишком привередлив, когда ужинал у простого человека. В Болоньи умели делать прекрасную колбасу салями, которую хотелось есть и есть, даже когда она надоедала, а кузнец так много привык пить, что в этом за столом никогда не было недостатка, хотя потом кузнец весь вечер потел и убегал, подпрыгивая от нетерпения со своим крепким и выпуклым, как арбуз, животом. Строццио обожал арбузы. На столе было привезенных из Венеции целых три и вина вволю. Всего этого оказалось достаточно, чтобы друзья остались довольны. Сев за стол, они беседовали о том, что в мире случилось: во Флоренции, в Риме и в Венеции. Николо думал не о том, где был сегодня утром, а о Венеции. Он вспомнил, как знаменитый художник Тициан Винченто позапрошлой зимой несколько месяцев жил в Болонье. Он приезжал, чтобы написать портрет Папы. Тогда Тициан дважды бывал в гостях у Николо и рассказывал о себе, о своих мальчиках, о детях, о друзьях. После этого оружейник больше всего интересовался тем, что происходит в Венеции, где жизнью города правил не дож, не Совет, а триумвират трех друзей: мастера Тициана, архитектора Сенсорино и поэта Аретино. Это были люди, с которыми многие в Италии мечтали подружиться, и каждый, кто смог добиться их дружбы, потом годами гордился этим. Письма Аретино издавались книжками и их читали все, поэтому знали самые мельчайшие подробности из жизни трех знаменитостей. Знали, где три друга собираются, - обычно в доме поэта Аретино, у которого был прекрасный дом на Большом канале, отличный повар. Все знали, что именно они каждый раз ели на обед, и о чем разговаривали. Обедали они не одни, потому что многие именитые люди посещали обеды синьора Аретино. Обо всем этом можно было прочитать в очередной книге писем экстравагантного, общительного и щедрого поэта. Все трое когда-то молодыми и бедными приехали в Венецию и нашли в этом городе свою судьбу, свою славу, как находит счастье в жизни каждый новорожденный, благословенный Господом. Они давно дружили и были образцом для Николо, который всегда сам превозносил такой образ жизни. Поселившись рядом с Болоньей среди роскошных вилл богатого, сытого города, Николо жил здесь безвыездно уже почти двадцать лет. Когда-то его знали самые знаменитые художники Италии, которые бывали у него в гостях, и Николо гордился этим и тем, как умно устроил свою жизнь. Но потом, оставшись без Имельды и Сабины, постепенно стал больше ценить хорошее вино, свободную жизнь и уже не так огорчался, что знаменитые друзья прежнего времени давно не приезжали в гости. Многие, кого он знал раньше, умерли, а если не умерли, то уехали, как молодой Челлини. Но те, кто остался, были уже очень стары и не любили ездить в гости, а молодых, таких какие были когда-то, уже давно не появлялось. А те, кто появлялся не выдерживали крутой характер Николо. Раньше это его огорчало, но теперь с новой Имельдой он ожил и снова стал думать и говорить о людях, которые ему были интересны.
-Дорогой Николо, вы как-то странно прижимаете руку,-сказал Строццио, который относился к гостю с большой любовью. Кузнец уважал хорошие руки.-Надеюсь, у вас ничего плохого не приключилось в дороге?
-Ничего вообще не случилось. Просто так . Это от нетерпения... чувства голода. Это скоро пройдет или вы больше не заметите.
Николо не стал говорить кузнецу обо всем, что произошло с ним прошлой ночью. Вместо этого он рассказывал о том, что говорили о Венеции - мастер Тициан так и не смог добиться, чтобы должность кардинала получил его сын Орацио.
-Значит, синьор Тициан, можно сказать, зря потратил почти год у императора. Вы раньше говорили, что только Помпонио, младший сын мастера Тициана, может получить эту должность.
-Да, я так думал. Но мастер Тициан хотел, чтобы и старший сын был устроен. Что в этом предосудительного? Каждый отец хочет добиться всего наилучшего для своих детей. Вы же знаете, дорогой друг. У вас самого такие необыкновенно прелестные дочери.
-Слава Богу, у меня только три дочери. Но ваш друг, поэт Аретино, теперь уже сам хочет стать кардиналом. Неужели это правда?
-К старости каждый человек меняется. Или пьет вино и ни о чем больше не заботится или мечтает стать кардиналом...-Николо сам расхохотался своей шутке.-Я думаю, Аретино уже давно мог стать не только кардиналом, но и Папой... Никто не знает, кто кому больше помог добиться славы: синьор Пьетро мастеру Тициану или Тициан прославил синьора Аретино, своего самого верного друга. И потом, вы же понимаете, дорогой друг, что никто не знает, кто кем станет в этой жизни и кто действительно достоин славы. Если вы понимаете, что такое настоящая слава...
-Вы, как всегда, правы, синьор Николо. Поэтому я думаю, что и вы могли бы стать кардиналом. Учитывая, какой вы человек и сколько у вас великих друзей... Силы небесные не могли ошибиться и наделить вас такими достоинствами без определенной цели.
Друзья говорили обо всем, что их волновало, хвалили друг друга, своих друзей и самих себя. Прислуживала за столом младшая дочь Строццио, которую тот уже не надеялся когда-то выдать замуж и в душе молился, что Николо обратит на нее внимание, она родит знаменитому мастеру детей и тогда сам оружейник как-то пристроит молодую женщину и таким образом Строццио сделает в этом мире все, что он должен был сделать. Долгие годы дружбы с Николо, чтение творений Плотина о проявлениях божественного и размышлениях над диалектикой, об истиной сущности вещей приучило кузнеца относится к жизни и восторженно, и стоически, и рационально, и с твердой надеждой, как истинному христианину. Он испытывал полный экстаз, общаясь с Николо, и был готов пожертвовать всем, лишь бы знаменитый оружейник приходил к нему в гости...
Ромио часто отлучался и в конце концов совершенно исчез, словно устал и уснул. Николо не следил за ним, поглощенный беседой с кузнецом, через которого таким образом узнавал все, чем живет Болонья. Николо веселился как мог, в конце обеда стал петь крамольные песни и, наконец, созрел до понимания, что надо бы достать вина получше качеством чем то, которым его поил не слишком богатый кузнец Строццио. Была хмурая, глухая, безветренная ночь. Луны не было видно на небе. В это время друзья стояли во дворе и тихо разговаривали, шипя друг другу страшными приглушенными пьяными голосами городские сплетни. Николо тогда первым предложил:
-Пшли взьмем и зйдем к нашему соседу. Он ви... внодел. У него хорошего вина должно быть, хоть упейся, если не утонешь.
-Дорогой мастер Николо,-возразил Строццио серьезно, без тени улыбки,-после того, что сделала ваша кобыла... Я знаю, прекрасная и воспитанная лошадь, но что она сделала там... то, что мы знаем... поэтому, лучше туда никому из нас больше не ходить.
-А мы и не будем ходить с ней. Кто теперь пойдет с ней. Мы перелезем через забор сами.
Строццио вначале отрицательно замотал головой, но потом подумав и рассудив, заметил:
-Разве, что с вашей помощью. Я слышал, говорят, вы и не такое перетаскивали...
-Вздор это,-возмутился Николо,-никакую свинью я не тащил через забор. Я бы своими руками оторвал язык тому, кто такое придумывает. Не было такого. Я такого не помню. Мы полезем без нее.
-Без кого?-соглашаясь, уточнил кузнец.
-Без лошади... Полезем без нее. Вы знаете, у вашего соседа вина полным-полно. Прекрасного вина. Вы меня простите, дорогой друг, но для меня ваше вино... чуть-чуть жидковато что ли и пахнет что-то не так, как должно пахнуть хорошее вино. А важно чтобы вино, когда уже не чувствуешь вкуса, приятно пахло, иначе это уже вообще. Давайте там, за забором у вашего соседа попробуем что-нибудь другое. А перелезть очень легко. Вот смотрите, как это делается. Я однажды живую здоровенную свинью перетащил через забор еще выше этого, так что с вами, дорогой друг, у меня проблем не будет. Ах да, я уже об этом вам говорил...
С этими словами Николо подтащил к стене пустую бочку и полез к виноделу. Строццио пытался остановить его. Он крепко вцепился в камзол гостя, но забыл зачем. После этого оба, едва держась на ногах и цепляясь друг за друга и за все, за что можно было, наконец перелезли через стену, извиняясь друг перед другом, перед стеной и перед всем, чем можно и надо в этой жизни извиниться, оказались в соседнем дворе. Собака, которая их давно поджидала внизу и лаяла, как на сумасшедших, тут же бросилась поближе и даже хотела покусать, если повезет. Но Николо не дремал и молниеносным движением схватил ее рукой за морду и, держа так, поднял животное и прошипел: - Ты что лаешь, дрянь бездарная! Посмотри на нас. Мы что, по-твоему, похожи на бродяг, или на попрошаек, или на разбойников? Мы с соседом знаменитые люди и пришли сюда, преодолев великое препятствие, для того, чтобы попробовать винца твоего хозяина, а он ведь спит. Зачем его будить? Мы и сами, без него все тут перепробуем. Давай, закройся, замкни свою пасть и больше не гавкай. Николо опустил собаку, но продолжал держать ее, схватив пальцами правой руки за горло, проверяя, как будет вести себя дальше скандальное животное. Пёс заскулил, однако лаять больше не стал. Николо разжал руку и, повернувшись к Строццио, хотел было объявить, что теперь наконец все в порядке, но понял, что кузнец уже достиг кульминации этого приключения, ничего не соображает и не сможет разделить его мысли.
- Мой друг кузнец мне больше не помошник,- пробормотал Николо, и усадил пузатого Строццио на землю возле стены.
-А я и так знаю, где искать. Виноделы ничего прятать не умеют. Да и как спрячешь такую вещь, если пахнет? Подождите, дорогой Строццио, я уже чувствую, где тут все. Я сейчас. Мы потом вернемся к вам домой и продолжим беседу.
Николо, пошатываясь, целенаправленно потопал к двери кладовки, куда вела брусчатая дорожка и где скорее всего находился винный погреб. Открыть замок, который висел на двери, не составило никакого труда. Он даже вслух выразил возмущение, что винодел повесил на свои закрома дешевый замок, и решил, что на обратном пути закроет его так, что никто, кроме кузнеца, не сможет больше открыть. Избранный Николо путь оказался верным, и вскоре он оказался в длинном темном зале полном бочек. Они были закрыты пробками, бутылок не было видно и пробовать, как оказалось, не из чего. Николо нащупал и выковырял кинжалом пробку, потом схлебывая с руки, попробовал вино. Николо не был большим знатоком в виноделии, но на вкус чувствовал вино не хуже опытного винодела. Откупорив таким же образом несколько бочек и попробовав вино, Николо с удивлением осознал, что во всех винцо оказалось превосходным. Молодое, все вкусы в нем были перемешаны, как краски на палитре художника, который только начинал писать свою картину. В том состоянии, в котором был Николо, ему было трудно наслаждаться, потому что резкий и грязный вкус молодого вина вызвал головокружение и тошноту. Но оружейник решил, что с болонской едой, колбасой и арбузами, он сможет и таким винцом понаслаждаться или, на худой конец, воспользоваться. Наконец, наткнувшись на что-то, нашел пустой кувшин, но в это время услышал со двора шум, - лай собак и голоса. Он понял, что кузнеца нашли. Налив в кувшин вина, Николо побежал к дверям и увидел плачевную картину. Пьяный кузнец сидел у стены, вокруг него стояли слуги и кривоногий Фолио, рядом плясали собаки, а кузнец даже глаз не открывал - спал как убитый. Когда собаки учуяли чужака, они храбро бросились на Николо с гавканьем и визгом. Делать было нечего. Он не стал прятаться за дверью, а смело пошел, широко размахивая рукой с кувшином, проливая вино и не обращая внимая на собак. Презрительно глядя на слуг и хозяина дома, начал говорить, как обычно в подобных ситуациях, то, чего никто понять не мог.
-Да уберите, вот проклятье, свечи и собак. Разбудите моего дорогого друга! Пусть отдохнет, а его душа поспит и укрепится. Вон как ногу вытянул. Видите? Значит, отдыхает. Устал кузнец. Не дай Бог, надорвался. Мы пришли попробовать знаменитого вина почтенного винодела, а у вас двери были заперты и войти в них было невозможно. Мы стучали, стучали... Пришлось лезть к вам в гости через стену. А вы, мой друг, могли бы и открыть, чтобы мы тут так не му...не...му-учались. А наш друг Строццио совсем потерял силы и уснул. Кстати, из чего вы делаете это вино с запахом перезрелой вишни? Вы что-то подмешиваете? Хи...Хи-итрец. Или это такой виноград. Поздний сорт, наверное... н-на-набравшийся холодного болонского солнца.
Фолио, с которым Николо впервые говорил как с равным и о чем-то даже спрашивал, вдруг изменился, стал отвечать, как будто никто не будил его среди ночи, не поднимал полуголого с кровати.
Николо сосредоточенно из последних сил слушал его объяснения и наконец не выдержал:
-Не будем лукавить друг перед другом. Мы пришли попробовать ваше всеми расхваливаемое вино, но не успели. Так давайте сядем и попробуем. Или вы пойдете к нам или мы с почтенным Строццио останемся у вас и с удовольствием послушаем, как вы свои вина делаете...
Строццио проснулся и, плохо понимая происходящее, стал поддакивать, что давно, дескать, мечтал попробовать соседского вина и послушать, что скажет синьор Салерно по этому поводу. Фолио вдруг стал вести себя с пьяным кузнецом и его знаменитым гостем как радушный хозяин, провел в дом и приказал слугам унести со двора свечи, чтобы не будить других соседей и чтобы не накликать зря визит ночной стражи. Николо к этому времени стал довольно трезво соображать. Он понял, что винодел настроен миролюбиво, значит ему что-то нужно от него. Потом, обсуждая с Фолио винные и другие дела, Николо догадался, что у винодела давно созрели большие планы как использовать знакомство с оружейником, и чтобы богатые вельможи, с которыми он любит проводить время, пробовали его, Фолио, прекрасные вина и заказывали бочками. Увидев, какой скрыт в глубине виноделовой души умысел, и осознав, зачем тот с ним пьет, Николо успокоился. Однако к этому времени он уже успел замертво упоить двоих друзей-кузнеца Строццио, с которым был знаком больше десяти лет и винодела, с которым только этой ночью подружился и оценил его искусство. Николо почувствовал, что даже он уже не в силах больше пробовать вина и потащил Строццио домой. Он твердо запомнил, что винодел условился с ним о главной договоренности: Фолио будет поставлять разные вина на пробу в дом Николо, а тот будет потчевать ими гостей и рассказывать, кто их делает.
Строццио, который был в гостях очень вял, оказавшись в родных стенах, вдруг очнулся и стал деловито распоряжаться. Он перебудил не только слуг, но и всю родню, повел Николо в спальню, где обычно спали его жена и младшая дочь. Гость разделся и улегся в кровать, чувствуя, что вмиг уснет, но прохладные простыни разбудили его, отогнали пьяный сон, и он стал, успокаиваясь, шумно отдуваться, и смотреть вокруг себя, не в силах уснуть и не зная, что делать. Толстый кузнец с крепким плотным круглым животом торопливо залез в постель к жене и уснул. Дочка несколько раз вскакивала и выбегала куда-то из спальни, чтобы за чем-то проследить. Николо угрюмым полуночным взглядом смотрел на тоненькую мальчишескую фигуру с тощими неженскими бедрами и маленькими грудками девочки-подростка и думал, что можно вырезать её на клинке и нужно ли вырезать. Кто будет смотреть? Но привычка наблюдать за всеми проявлениями матери-природы поддерживали его интерес к девчонке-подростку. Потом он вспомнил свою замечательную пышногрудую Имельду, какой та была еще недавно, пока ещё не стали видны на ней следы старости, этой напасти, которую все презирают и ненавидят и с которой ничто не может справиться, даже самое сильное колдовство... Николо стал думать о новой Имельде, и о том, что он еще не видел ее во весь рост обнаженной, во всяком случае, не помнил, хотя чувствовал, что это была женщина не хуже его жены. Жизнь изменилась. Имельда ушла. Они уже много лет жили врозь. Только сейчас впервые Николо понял, что она ушла навсегда и он больше никогда её не увидит. Новая Имельда означала, что больше никогда прежняя Имельда не вернется в его жизнь. Николо в глубине души продолжал любить, поскольку всегда её любил, ту, которую часто называл Пенелоппой или Еленой, в зависимости от того, о чем думал сам или что хотел сказать. Но много лет назад, когда Имельда, как ему показалось, совершенно перестала думать о нем и занялась своей чертовщиной, Николо вовсе не долго огорчался и ничуть не спорил с любимой женщиной, а нашел, чем заняться, и первый год ездил на охоту один едва ли не каждое утро, а потом нашел занятие повеселее в утреннее время. Новая Имельда словно возродила в нем память о том, как было хорошо когда-то с той Имельдой, которую он любил. Несмотря на то, как он сам за это время изменился, жизнь может вернуться к тому состоянию, какой она была когда-то, когда он сам и Имельда были молоды и крепко любили друг друга. Новая Имельда готова была любить его как прежняя когда-то, давным-давно, когда они оба были молоды и прекрасны. Николо чувствовал, что в этом есть что-то нечеловеческое, колдовское. Однако поскольку это было так прекрасно, он пониммал, что вряд ли пойдёт на исповедь к чужому пастору с этой историей. Он полюбил новую Имельду, веря, надеясь и рассчитывая, что она тоже полюбит его.
За окном светало. Николо слез с кровати, так и не уснув, и стал одеваться. Выйдя в коридор он растолкал слугу и послал разбудить Ромио, чтобы тот оседлал лошадей. В это время сонный, добродушный и ничего не соображающий Строццио нетвердой походкой вышел в коридор и стал извиняться...Николо обнял пузатого кузнеца и напомнил:
-Дорогой Строццио, пожалуйста не забудьте, что мы с вами сегодня всю ночь пробовали вина доброго соседа Фолио и пришли к заключению, что у него есть дар и он знает как делать вина... Спасибо за ваши клинки. Деньги я вам оставил. Вы не забыли? Давайте еще раз проверим.
Николо настоял, чтобы Строццио проверил деньги, которые он привез кузнецу. Двадцать золотых дукатов оказались на месте. Николо попрощался с хозяином, его дочкой, которая тоже вышла попрощаться с гостями, и поехал с Ромио домой.
-Что ты там делал?- спросил он ученика.
-Спал.
-Почему? Ты что болен?
-Я знал, что у вас будет все в порядке, учитель. У вас всегда все в порядке, пока есть с кем и есть, что выпить...
-Нечего было спать.
-Я не могу так долго, как вы, пить вино...-оправдываясь, объяснил Ромио.
-А кто может? Думаешь мне легко? Но надо же с людьми уметь как-то общаться. При чем здесь вино? У кузнеца прекрасная дочка. Это значит, что ты зря потерял целую ночь. Потерял навсегда. Эх ты, молодой еще и глупый, ничего не понимаешь. Не надо быть бездарем, никогда и нигде, поскольку жизнь коротка. А дочка... Ты же любишь таких... мечтательных и худосочных, как вино у кузнеца,-словно выплюнув шутку, бросил Николо и слез с лошади, чтобы помочиться, поскольку после вина и арбузов, которыми его кормили, давно чувствовал себя переполненным, беспокойным и недовольным, как младенец.
6.
Проскакав почти десяток миль бешеным галопом вверх по освещенной утренним солнцем извилистой дороге, Николо протрезвел и проснулся окончательно.
Прибыв домой, он оставил Ромио во дворе и, бодрый, целеустремленно побежал по лестнице в спальню, чтобы сейчас же увидеть Имельду, рассмотреть новую жену трезвыми глазами. Молодая женщина была одета в длинное прозрачное платье. Она встретила Николо так как будто муж вернулся вечером, а не в рассветный час...
Он увидел женщину, которую всегда любил, тело его напряглось, ему хотелось наброситься на неё, окунуться в прелести пышного, белоснежного, восхитительного тела, но вместо этого вдруг почувствовал, что остыл, что желания обладать этой божественной женщиной у него по-настоящему, по-крупному нет, хотя руки все равно оставались напряжены, словно готовы были стискивать и стискивать вожделенное тело с дикой страстью.
-Разденься,- приказал Николо, проходя мимо той, образ которой всю жизнь любил. Он бросил на кровать клинки, принесённые с собой, и пошел в дальнюю комнату за инструментом.
Когда вернулся, новая Имельда стояла обнаженная в ожидании, и было видно, что она не понимает, что от нее нужно. Темные, широкие и глубокие глаза молодой женщины смотрели на мужа пристально, будто хотели понять, так ли она сделала, как хотел оружейник, или не надо было выполнять его приказ.
Николо взял клинок, самый длинный из тех которые привез, чуть больше локтя. Кузнец выковал его так, что ручка была толщиной в три пальца, а в верхней части была сделана наискось упорная перекладина. Оружейник хотел вырезать по окружности на рукоятке фигуры Афродиты, Афины и Геры, но сделать их разными. Другие изображали богинь одинаковыми и, глядя на них, трудно было разобраться, кто из них кто. Вспоминая картины на этот сюжет, где богини были либо все пышные и роскошные, как весенний розовый куст, либо тощие и жалкие, как у Кранаха, копию которого Николо видел в доме Имельды в Вероне, словно жили в северных краях. Но ведь женщины такие разные. Значит, и богини должны были сильно отличаться друг от друга, если они такие разные. У Николо богини должны были выглядеть не как птицы из одной стаи. Он хотел, чтобы сладострастная Афродита выглядела сладострастной, суровая Афина была с гибким, мальчишеским торсом, а величественная Гера с невозмутимым лицом, её бедра должны быть ни широки и ни узки, строгие отдельные выпуклости изображать груди. Тогда все эти три женщины будут не похожи друг на друга. Работая резцом грубо и жестко, Николо, глядя на Имельду стал вырезать фигуру Афродиты, но то, что получилось, показалось ему отвратительным. Он разнервничался и отшвырнул клинок так, что тот вошел в деревянный комод, потом схватил другой и, быстро дергая правой рукой себя за ухо, как собака, которая пытается лапой избавиться от назойливой блохи, Николо попытался сосредоточиться и успокоиться, чтобы вырезать в металле восхитительную плоть живой молодой прекрасной женщины. Рука его вдруг стала работать четко, уверенно. Прошло несколько часов. Мастер по-прежнему был погружен в работу. У него все выходило замечательно: и выпуклости и линии были выдержаны. Николо почувствовал воодушевление, видя, что фигура жены получается как живая и даже лучше. Не отвлекаясь от работы, он зарычал низким голосом:
-Ромио! Где ты там! Дьяволы чертовы! Вина принесите и мяса!
Ромио вошел в комнату, за ним Сабина, а слуги остались за дверью спальни, и было слышно, что уже не спит весь дом.
Николо воскликнул, увидев ученика:
-Вот, смотри-это женщина! Это сама жизнь. Видишь?! Чувствуешь этот восторг обладания и преклонения?! А ты со своими однообразными и скучными, как дикая трава, и бесстрастными, как мадонны у Боттичелли, этого ипохондрика... жалкого, но великого художника, который на коленях ползал перед безумным Савонаролой и сам бросал в костер свои картины... Ты этого тоже хочешь? Вот... иди сюда. Смотри,-Николо встал и, подойдя ближе к обнаженной Имельде, показал пальцем ученику на низ женской спины и объяснил: - Если бы тут не было вот этой линии, а только кожа и кости, как у старой тощей кобылы, что бы ты рисовал? Вся прелесть женского тела не в пышной груди, а в этом месте сзади, где линии спины сходятся, чтобы потом разойтись широкими бедрами. Видишь, какое у них тут образуется восхитительное место?!-воскликнул он и стал тыкать пальцем в спину жены, чтобы ученик увидел, проникся или хотя бы согласился с тем, что было учителю видно. Ромио смотрел на спину обнаженной Имельды и никакого восторга не выказывал.
Николо посмотрел на Ромио, как на отверженного, и сразу, словно забыв о нём, пробормотал: