Дверь хлопнула, как новогодняя хлопушка, бабахнувшая где=то рядом у веселящихся соседей. Павел остался один.
Он напряженно надул щеки, словно подавился чем=то или его тошнило. Приподнявшись на руках, опираясь о поручни инвалидной коляски, он вознесся как мог выше и посмотрелся в зеркало.
Лицо оскорбленного юноши, от злости вздутое желваками с трудом сдерживаемого бешенства, было так безобразно растопырено, как голова редкостной рыбы, которую удачливые рыбаки поймали удочкой и с пьяными возгласами, улюлюканьем и свистом радостно вытащили на берег.
Он уставился на свое зеркальное отображение с ненавистью и с осуждением. Павел выглядел сейчас так безжизненно и статично, как рисовали на стенах подземных тайных галерей своих повелителей древние египтяне, изображая самых знаменитых, великолепных людей беспомощными... словно это были не гордо восседающие на троне цари, а слабые, больные старческими недугами здоровенные дегенеративные птицы с нечеловеческими клювастыми головами. Внезапно лицо Павла дрогнуло, раскололось, словно брызнули холодной водой на раскаленный камень и с улыбкой, с каким=то веселым детским, эмбриональным ехидством он подмигнул себе, в зеркало, презрительно, сухо плюнул и вслух выругался: "Кы=ы=ш=ша! Кыша=кыша. Кы=ы=ш=ша=бля!"
Только что толстый младший брат Петр подчеркнуто обидно оскорбил Павла, обозвал "башка без ног, жопа на колесиках", пнул ногой коляску и с деньгами, которые вытащил из тайника немощного Павла, удрал за дверь, чтобы пойти в кино со своей девчонкой. Брат был единственным человеком, которого Павел (хоть презирал смертельно) не мог обидеть. В детстве пытался отплатить много раз. Потом простил Петра окончательно, когда задумался, как понимать мир, кого прощать, как относиться к людям, тогда простил брата раз и навсегда. Но вражда осталась. "Я должен воевать с ним и гнать безжалостно, как гнусного коротышку Чингис=хана!"
Искалеченный, но не потерявший воли, силы, Павел в минуты ярости был действительно страшен. Ничто не могло удержать или остановить его. Он мог заорать дико, будто взвод морских пехотинцев из последних сил и злости выползал из окопа наружу, чтобы сразиться насмерть и бежать вперед не сгибаясь, не жалея жизни, круша все вокруг, не чувствуя стыда. Ничто не могло остановить Павла, никто не мог образумить его в такие минуты. Родители пытались поговорить с ним, но видели, что бесполезно и только вызывает в сыне ярость. Их утешало лишь то, что мальчик рос нежным и никогда сам по себе никому не делал плохого. Родители любили его. Павла любили все, кто его знал. Он не был злым, но и добрым, уж конечно, его никто бы никогда не назвал. О Павле говорили: "Несчастный, бедный мальчик." Через несколько минут уточняли: "Какой удивительный юноша!" Павел старался не обращать внимания на то, что говорят о нем. Больше всего он интересовался сверстницами, лицами противоположного пола равного возраста с хорошей фигуркой. Он действительно любил общаться, крутиться в обществе девушек, но думал не только о них. Он думал о разном. Больше всего Павел хотел быть мягким и добрым человеком, светлой личностью, которую любят все. Как любят красивых и умных артистов, как уважают по=настоящему верующих священников! Мечты о любви не мешали ему иногда предаваться ненависти, бешенству, неудержимому священному буйству, в котором никто не мог помешать ему как человеку беспомощному и жалкому. Чаще всего взрывы ярости обращались на младшего брата, как и сейчас.
- Петька, гад! Гавнюк поганый! Тебя даже не смогли родить по-человечески. Выкинули недоношенным. - ругался Павел, чтобы остыть и вытеснить из памяти обиду. - Ворюга! Твои мозги появились в наказание, как грязная задница обжоры. Думаешь, как бы только своровать у меня что=то. Кто ты такой?! Ворюга! Сволочь... Твой модус=примус: недоношенный. Нэ=до=но=шэ=ныЙ! - повторил Павел, вытянув губы. Он сидел в коляске перед зеркалом, говорил сам с собой, со своим лицом, которое он видел в зеркале.
Все зеркала в доме были повешены так, чтобы увечный Павел не видел себя, свое костлявое тело. Куда бы он ни посмотрел, во всех отражениях: в зеркалах, в стеклах окон и дверей - он видел только верхнюю свою половину, точнее живое, любопытное румяное лицо подростка. Лицо, которое он ненавидел с такой силой, как можно ненавидеть только самое дорогое, существенное, но другое, не такое! Коляску Павел называл колыбелькой и добавлял созвучное этому слову сочное и грубое ругательство. Павел умел и любил ругаться. Сидя в коляске, он мог обложить взрослого, привычного к ругани человека так, что даже крепкий, приученный к такому времяпрепровождению мужик мог потерять на какое=то время способность к соображению и передвижению. Его выражения следует перевести на современный литературный язык примерно так: "жалкий гнусный человек, испоганенный с детства сексуальной грязью, представь, как твоя бабушка, больная всеми самыми ужасными болезнями, униженно чесала моему дедушке то, что я сейчас вкручу в твой тупой и безмозглый глаз..." Все фразы такого рода потом широко распространялись и использовались знакомыми Павла, создавали некий ореол интереса и уважения вокруг Павла, его колясочки или костылей, на которых он предпочитал перемещаться в институте. Начиная с десятого класса школы Павел собирал этот жестокий, сильный фольклор, составлял один из первых любительский, не научный, однако проверенный жизнью словарь русского мата. Потом грянули перемены в жизни общества. Советская Россия, "освободясь снова от диктата прошлого", цинично оскалилась, опохабилась, расслабилась, оттянулась, перестала стыдится и заругалась как умела и могла. Вперемежку с закоребистым веселым мужским матом в общепринятую журнальную лексику прочно вошли самые пошлые кухонные ругательства и совсем непонятный воровской жаргон. Словарь, подобный тому, над которым трудился Павел несколько лет, стал свободно продаваться в каждом подземном переходе, а крепкие, ядреные словечки, "взятые из глубин жизни народной" появились на страницах широкой прессы и даже были взяты на вооружение деятелями культуры и политиками. Павел сверил свои собственные записи с опубликованным компендиумом интересующей его лексики и обиделся - словарик вышел неполным и отнюдь небезупречным. Он мог бы сам легко добавить несколько десятков страниц к этому поспешному труду, но его никто не спрашивал... Унижаться Павел не любил и перестал работать над словарем. Эта неудача не охладила приверженность Павла к ненормативной лексике. Он по=прежнему использовал замысловатые, забубенные фразы и словечки, понятные всем и удивительные каждому.
Павел сидел перед зеркалом в своей комнате. Еще с детства, оставаясь дома один, он привык разговаривать с самим собой в зеркале, как с близким другом. Годы, которые он провел дома в одиночестве, не прошли даром. Парень научился многому. Он не тратил даром ни минуты и старался как мог не предаваться унынию. Если делать было нечего, тренировал руки, поднимая себя в коляске, как атлет на брусьях, крутил костыль в одной руке, как заправский фокусник или умелый каратист, и, кстати, уже к первому курсу института научился это делать так, что мог заехать костылем куда угодно очень точно и со зверской силой. Ему с детства пришлось научиться делать то, что большинство ребят=сверстников не умело делать, даже не представляло, что кто=то должен по утрам выносить, выкатывать за собой ночной горшок, "утку", подмывать и протирать себя иногда по несколько раз в день, чтобы не воняло, перетаскивать ноги из коляски на костыли и лихо перепрыгивать вслед за ногами, передвигаясь так быстро, как ходят другие. И всегда в любую свободную минуту Павел третировал свой голос, которым научился владеть виртуозно.
- Ссс=винююгаа! Ссс=свалачуга! Я должен быть безжалостным и жестоким, как старая голодная крыса! Жжыстоким! Жи=жи=жи...Шшш! ШШшш! ШШШШ! - прошипел Павел и оскалился. - Сам! Ссамм тЫ Шшь! - Павел пробовал разные интонации, смотрел на себя и имитировал взгляд, который должен был сразить, как тяжелая дубина, брата или другого обидчика. Голос у него был мощный, чистый, передававший любые интонации. - Ты безмозглый толстый зад! Кышша! Кышшш! - угрожающе прошипел он и вдруг гаркнул, как ударил молотом: - Иди в=вон!
Внезапно лицо юноши изменилось, он улыбнулся, глаза его сверкнули весело и умно:
- Вы заметили? Это было великолепно! Никто не мог сыграть так эту роль.
Павел наконец забыл о брате, об обиде, перекипел и мгновенно переключился на разговор, который вышел днем с ребятами и девушкой Машей, которой он тесно, конкретно интересовался. Тогда ему повезло, он произнес, выдал классную фразу и все услышали. Павел забыл, что он тогда точно сказал, и попытался вспомнить, перебирая варианты и меняя интонацию и тембр голоса:
- В этом - понимаете - превосходство театра над кино. В театр никто не пойдет на плохой спектакль, а какой-то пошлый, скучный фильм мы иногда смотрим несколько раз в год, если его показывают по телевизору. Кино - особенный жанр. А некоторые из нас любят смотреть всякую муть каждый день. Все, что крутится по ящику...
"Да=сс, дараггой!" - Павел мысленно обратился и состроил рожу молодому здоровенному однокурснику, который в его памяти в сегодняшнем разговоре торчал где-то рядом. Этот парень был хуже всех для Павла, даже в чем=то хуже брата. Мускулистый верзила Гриша никогда не обижал Павла, но и не помогал! А мог бы! Значит - мерзавец. Павел судил людей резко, беспощадно, всегда чувствуя раздражение, обиду, злость, когда думал о других.
Павлу было девятнадцать. Это было красивый, нежный мальчик, артистичный и несчастный. Он убедил себя, что для настоящего человека не в ногах счастье. Когда девушки смотрят на какого=то парня, не важно какого - сильного, уверенного или слабого и робкого, они не думают о том, сколько вагонов он может разгрузить за ночь, чтобы заработать денег для семьи в трудную минуту. Дело не в количестве и здоровье ног, не в силе рук, а в другом. Девушки не думают, как кто их может поднять на руки и закружить в свадебном танце, они видят и слушают только тех, с кем интересно. Такова природа девушек. Павел никогда это не говорил вслух, но всегда повторял сам себе: "Поднять на руки и закружить я могу круче других, легко и свободно, лучше любого из тех, у кого нет колыбельки! Главное для девушек - лишь бы с тобой было всегда интересно и весело! Девушки судят по первой минуте". Проблема была в Грише, не умном и не глупом, не злом и не добром здоровенном парне, шкафе, качке, который последнее время приноровился крутиться возле его. Он всегда встревал в разговор Павла с самыми лучшими девушками курса, особенно когда рядом была Маша Синичкина, но всегда оказывался выше, интереснее его. Это было невыносимо! Девушек привлекали только те, с кем было интересно, но если интересных было несколько, преобладал самый мускулистый и скуластый, самый уверенный в себе, даже не самый красивый... Об этом думал Павел, глядя на себя в зеркало и разговаривая с самим собой:
- Этот гад тоже ворует у меня все, что я придумаю и скажу. Воровство - чистая наглость. Я никогда не буду наглым. Наглость - смерть. Это значит быть животным, а не человеком. Животное наглое, когда не боится. Я ничего не боюсь... но я не хочу быть наглым. Все равно я должен победить его и так. Иди сюда, Грыш=ша! Давай померяемся на столе, чья рука сильнее! Вот увидишь, ты упадешь на пол, корчась в мучениях, если попробуешь мою руку. Это настоящая длань, а не твоя жалкая накачанная ручонка! А=а! Боишься! Знаешь, что я могу сделать? Я могу гвоздь согнуть, даже два вместе, а ты только зеленый доллар и свои толстые губки, грубый, наглый мальчишка...
Секс занимал куда больше места в мыслях Павла, чем в голове других однокурсников. Он ходил на костылях, и девушки почему=то даже если дружили с ним, то интересовались больше как другом, опекали, прибегали поболтать... Но ему хотелось и нужно было другое. Павел считал себя очень взрослым и очень страдал, что у него ничего по=взрослому не получается с девушками. Он часто лежал один в своей комнате, опять и опять проверял маленький капризный корешок, который так его заботил. Каждый раз он убеждался, что корешок нормальный и не такой чужой и отвратительный, как например парализованные ноги. Держать в руках корешок было приятно и очень стыдно, но как употребить его, чтобы доказать всем и самому себе, что ты мужчина?.. Павел не всегда был увечным. Он родился обычным, шустрым, любопытным мальчиком. Ему не повезло. Когда Павлу было три года, родился Петр. Павел не очень понимал, что случилось потом. Он был уверен, что отец в чем=то виноват, сделал что=то такое, после чего он, Павел, старший сын, стал инвалидом, а Петр, младший, был спасен и вырос здоровым. Павел так и не смог узнать, что тогда произошло. Судя по неопределенным рассказам, он в детстве выпал из окна. Скорее всего это было правдой. Когда Павел стоял у окна, ему становилось очень тошно. Ладони потели, было страшно, не хотелось смотреть вниз, хотелось кричать, схватить зубами, все что подвернется, лишь бы не упасть. Падать было страшно, и даже при мысли об этом он чувствовал, что яички в мошонке сморщиваются, как будто снизу поджаривают на сковородке. Самым ужасным было то, что Павел верил, что он тогда упал сам, сам разжал руки и полетел вниз, не в смерть, а в искалеченность, в стыд бессилия, в эту муку. Павел никого не винил. Но знать, что он обречен жить калекой, было невыносимо. Он часто думал о спасении. Думать об этом было отвратительно. Мысли о спасении больше всего обижали Павла и стали отправной точкой постоянного недоверия. Хотя, возможно, скептицизм спас Павла от гораздо больших бед и не сделал циником. Он прочитал то, что было написано о спасении в христианстве, исламе и буддизме, и судя по тому, что понял, спасаются не все. Это было жестоко, но справедливо, хотя и нелогично. Должен был быть какой=то образ жизни, вследствие которого человек мог спастись. Тогда спасение стало бы уже не просто обычным в природе случайным процессом, когда невозможно провести четкую грань между теми, кто будет спасен и кто нет. Странным было то, что образ жизни, ведущий к спасению, в каждой религии был свой. Любовь и уважение к личности в одной религии разительно контрастировали с безразличием к всякой личности и даже с полным уничтожением в другой. Не могла одна цель - спасение - достигаться такими разными средствами. А спастись Павлу очень хотелось. Думать о том, что он никогда, ни в этой, ни в будущей жизни, не будет ходить и жить как все, было также невыносимо, как слушать навязчивый бред душевнобольного. Но надо было во что=то верить. Верить можно было во все, что угодно, главное, чтобы никогда не было противно! Как только Павел думал об этом, ему становилось одиноко, холодно и хотелось двигаться...
Павел схватился руками за колеса коляски, крутанул их и стремительно полетел к столу, на котором стоял компьютер, он замотал головой и, изображая из себя голливудского монстра, страшно зарычал, выпучив глаза, и прокричал душераздирающе: "I'm coming!"
Он проводил за компьютером каждый день по несколько часов, презирал и ненавидел это устройство, как свое собственное лицо.
Перетащив тело в кресло перед компьютерным столом, Павел резко оттолкнулся и закрутился, как на карусели. "Яаяхуу!" - закричал он с восторгом. В этот момент зазвонил телефон. Павел радостно схватился за угол стола, остановился, в победном жесте вздернул одну руку вверх, а другой поднял трубку.
- Алльоо! - прокричал он и, услышав голос друга, заорал вычурным голосом: - Говорите и не бойтесь, вы, мхэ=хэ, попались в офис господина Павла Задунайского.... Прыыве=ет! - низким, теплым баритоном прогудел Павел, завершая свое приветствие.
Звонил Виктор, с которым Павел учился в одной группе. Павел перевел дух и выпалил:
- Приезжай. У меня все готово... Как, что готово? Все! И закуска есть тоже! Могу налить вина грузинского, или ты, пардон, привык пить, как последний пижон, только заморские? Что? Ничего. Приезжай, я потом объясню, что имею ввиду. Какая разница? Выпить хочешь?
Как только Виктор услышал о выпивке, он тут же согласился, хотя звонил по другому поводу, и только уточнил: "Хавать есть что? А то я немного проголодался. Сейчас зайду." Павел подтвердил, что у него найдется все, что нужно. Он часто использовал стаканчик вина из родительских запасов, которые всегда были в холодильнике, чтобы не остаться одному, пообщаться с приятелями, с которыми ему было интересно. Под защитой костылей он никогда не бывал принуждаем друзьями выпить больше чем хотелось, пить много ему было противопоказано. Виктор, наоборот, слыл бездельником, разгильдяйничал, пропускал занятия и если не был в походе в горах Урала или Памира, значит зарабатывал деньги грузчиком на какой=то товарной станции или пьянствовал где=нибудь в компании многочисленных знакомых и друзей. Павла он любил и часто использовал как палочку=выручалочку, когда надо было выпить, перекусить, сдать зачет или экзамен. Павел не обижался, а наоборот, был рад такой дружбе. Судя по тому, как легко удавалось жить Виктору, сдавать экзамены, ничего не делая, было ясно, что этот человек умеет двигаться по жизни без следов, как Будда, что он обладает не только благосклонностью госпожи удачи, но и быстрым, сильным умом и общительным характером. Это все Павел очень уважал. Кроме того, он был уверен, что больше сам использует знакомство с Виктором. Павел любил слушать рассказы и смотреть фильмы о походах отчаянных ребят: туристов=альпинистов, водников и лыжников, но когда он однажды заявился на такую встречу на своих костылях. Он почувствовал себя "постыдно отвратительно", он не выглядел жалко и смешно среди этой пьяной, веселой, отчаянной братии, но с ним старались не встречаться взглядом и избегали разговаривать. После этого Павел зарекся ходить на такие встречи - веселые праздники жизни после чужих трудных походов, однако использовал любую возможность, чтобы поболтать с Виктором и посмотреть снимки походов. Виктор относился легко и с улыбкой к увечному другу, он всегда рассказывал взахлеб о походах и как будто не замечал, что Павел другой и никогда не сможет залезть даже на простую тренировочную скалу в окрестностях города. Наоборот, он однажды пошутил, что Павлу не нужно думать, где достать титановые крючья, чтобы залезть на скалу, что, мол, у него уже есть свои крючья, намекая на то, как ловко орудует костылями искалеченный друг. Виктор в шутку советовал съездить с ним на скалы и уверял, что под его страховкой Павел в свое удовольствие в два счета заберется на самую вершину, вгоняя в трещины не крючья, а свои костыли. Часто рискуя жизнью и видя, как близкие друзья ломают руки, ноги, отмораживают пальцы и потом теряют их или вообще становятся калеками, Виктор относился легко к немощному другу. Он говорил Павлу: "Если я тоже где=то гикнусь, сломаюсь и закончу жизнь так, как ты, тоже не буду плакать". Он уважал Павла за его крепкий, волевой дух и всегда общался с ним на равных. Павел относился к Виктору совсем по=другому. С его стороны - это была смесь разнообразных, противоположных чувств: восхищения, умиления, злости, обиды - примерно то, что чувствует человек, попавший на больничную койку, который страдает от нестерпимой боли, мучается, ощущает, как боль "чуть=чуть шалит", а потом начинает "гулять" по всему телу, а рядом лежит больной здоровенный веселый мужик, "чихает на все, жрет, как свинья, обкладывается не стесняясь под себя на здоровье", смеется и без конца рассказывает всякие дурацкие анекдоты и изобретает новые способы, чтобы поднять в больничную палату сетку с девятью бутылками дешевого крепленого винца, потом щедро угощает всю полумертвую компанию искалеченных прохиндеев - соседей по палате - и каким=то образом приводит на этот праздник жизни еще хорошеньких медсестер. Такую картину представлял Павел, думая о своем знакомом Викторе, и спрашивал, почему бывает так несправедлива судьба? Ведь обычно в такой палате, как он сам заметил, так или иначе выздоравливают через три недели все! Однако некоторые и в этой несправедливой жизни умеют жить весело, интересно, свободно, без обиды и без ущерба для других. Павел тоже хотел жить так. Только его мечты о свободной, веселой, интересной жизни отличались от того, как хотели жить его знакомые, родственники и друзья. Инвалидная коляска, которая всегда оказывалась препятствием для свободного полета мечты, вынуждала Павла трезво относиться к фантазиям и определяла детали, которые должны были появиться в новом, желанном мире. Павел редко думал о тех невообразимых деньгах, которые он мог заработать, и вообще о том прекрасном и удивительном, что могло произойти в его жизни за те оставшиеся тридцать-сорок лет, которые, как он сосчитал, за его сломанные ноги и больные почки ему в лучшем случае отмерила судьба. "Мои часики построены на таких ходиках, что долго не протикают!" - так в минуты депрессии он подбадривал себя и старался радоваться каждому моменту.
Павел уже давно привык встречать гостей, сидя в коляске. После нескольких безуспешных попыток показать себя в домашних условиях, легко и свободно перемещаясь в знакомом пространстве на безжизненных ногах и двух костылях, спеша, оступаясь, падая и извиняясь, Павел образумился и стал встречать друзей, сидя в "колыбельке".
Вскоре пришел Виктор. Он ввалился с ярким разноцветным огромным экстраординарным потертым и видавшем виды рюкзаком, поднял руку, показывая, что хочет поприветствовать хозяина, и, дождавшись ответной реакции, сильно хлопнул о ладонь Павла. Это был высокий юноша с небритыми впалыми щеками, острым облупленным носом, с блестящими сумасшедше=крутящимися мелькающими, беспокойными выцветшими голубыми глазами и дикой, подавляющей, но заразительной улыбкой. Он бросил рюкзак у двери и стремительно пошел на кухню, не оборачиваясь и рассказывая, где он был и почему голодный. Павел захлопнул дверь и покатил за ним, с усилием крутя колеса, резко поворачивая коляску на поворотах коридора. Когда он въехал в большую светлую кухню, гость уже стоял у стола, что=то жевал и, стараясь внятно выговаривать слова с набитым ртом, требовательно напомнил:
- Ты гврил, што у тьбя селое вдро грюзинскаго вына. Мужик, дава иво сюда...
- Сейчас, - ответил Павел, подкатываясь к холодильнику. - Грузинское, грузинское, не волнуйся!.. Только у моего папаши бутылка всегда не с той этикеткой. И потом, не ведро, а только стаканчик...
Павел вытащил початую бутылку вина из холодильника, отлил, сколько нужно, в стакан и взамен залил в бутылку столько же холодной воды из чайника.
- Знаю я эти ваши этикетки. Хитрый ты, Пашка. Опять жульничаешь? - без осуждения промычал Виктор, делая глоток, и поморщился, усаживаясь. - Смотри, когда=нибудь твой братец узнает про эту лажу и заложит отцу. А=аа! Дааа! Тебе=то что? Ты будешь?
- Нет, я уже не хочу этого. Я бы выпил пивка. Пошли купим? - предложил Павел от нечего делать и от избытка чувств, крутя колеса инвалидной коляски и дергаясь, словно пританцовывая.
- Счас падем, - согласился Виктор, опять набивая рот. - Подожди. У меня к тебе одно дело есть. Ты инвалид?
- Инвалид, - словно отражая удар, мгновенно отпарировал Павел и, застыв, угрожающе посмотрел на приятеля. - Если не веришь, могу притащить костыли и двинуть по башке так, что больше тебе и даже детям твоим не захочется интересоваться этим.
- Спасибо, не надо! Я знаю, как ты умеешь. Ты показывал. Я помню. В яблоке на моей голове сделал дырку, а потом на переменке в доске... Дело такое. Нужно найти мужика - инвалида какой=нибудь группы. Чем меньше номер группы, тем лучше, как я понял. Первая группа будет самый класс. У тебя какая? Ну, не важно. Мы организовываем фирму, чтобы налоги платить как можно меньше... Вообще не платить! Все оформляем на инвалида в колясочке и с корочкой, - воскликнул Виктор, который уже давно очень хотел открыть какую=нибудь фирму, но плохо разбирался в налогах, понимал, что никогда в жизни не сможет разобраться в них, поэтому и придумал, услышав где=то, создать фирму с инвалидами, чтобы раз и навсегда перестать думать о налогах и заняться настоящим делом.
- Понимаешь? Если тебя судьба такой штукой наградила, надо это как=то использовать! Поддерживаешь? - Виктор показал пальцами идущие ноги, скосил их, подрубая, и как следствие этой ужасной трагедии, очень полезной в смысле избежания налогообложения, тут же изобразил, как тело падает в коляску с римской цифрой один - номером группы инвалидности.
Павел, казалось, не обиделся, острым взглядом следя, что случилось с несчастным героем Викторового рассказа, и делано рассмеялся:
- Ха=ха=ха! Лучше бы оформил свою гребаную компаненцию на полного кастрата! - грубо воскликнул он, зная, что Виктор ждет от него оценки, а не просто радостного, ко=всему=готового согласия. - Получится еще дешевле и смешнее. Картина художника Врувлева=Отсекирского "Виктор Иванов приносит в храм на освящение пожертвованные на бизнес яйца свои и своих дорогих друзей". А еще лучше скажи, что и им в налоговой всем такое же сделаешь, если не дадут скидку... Ха=ха=ха! Вот это сработает точно! Какую туфту ты несешь, Витя! Бизнес надо делать, чтобы деньги зарабатывать, а не думать, как избежать налогов в инвалидной колясочке. Если не можешь найти хорошую идею, работай на других. Лучше бы ты купил торговый ларек и посадил туда хорошую девушку.
Виктор на мгновение, казалось, обиделся. Улыбка, которая не сходила с губ, даже когда он кушал, застыла на его лице и он ответил словно выплюнул:
- Зачем ларек? Ты смеешься? Какой из меня барыга? Успокойся... и налей еще стаканчик, да не бойся... А черт! Не надо. У тебя осталось разбавленное! Ладно. Сейчас пойдем за пивом. Слушай, бизнес такой... Знаешь, сколько стоит у капиталистов сходить в горы? Мешок с деньгами! А знаешь сколько уже наших ребят уехало туда и сколько только собирается? А программисты там зарабатывают немало. Что ты прикалывешься! Идея хорошая: мы открываем фирму, вызываем оттуда наших программистов=капиталистов, тех, кого они с собой привезут и устраиваем им... За двадцать баксов у нас на любом вертолете полетишь куда хочешь, а знаешь, сколько там стоит, чтобы только добраться до какой=нибудь горы? Смотри. Тебе платят долларами и налогов никаких. На затраты мы списываем все: билеты, рюкзаки, палатки, спальники, ботинки - абсолютно все снаряжение и даже нашу водку по ихним ценам!.. А если это оформить на инвалида, тогда вообще никогда ничего не придется платить. Понимаешь? У тебя какая коляска? Вот эта старая? А мы купим легонькую, красивую, титановую... Ты летать будешь на ней. Понимаешь?
Но Павел опять не поддержал уверенный тон друга. Он закачал головой, и, толкнув руками колеса, закрутил коляску, так что она сделала несколько оборотов и остановилась. Горячие слова Виктора остудили его, он уже не хотел с ним дурачиться, шутить и стебаться.
- Зачем мне новая коляска? Опять учиться ездить на ней. На этой я уже привык и умею все делать. Видел? А если мне будут нужны деньги, я сам могу туда уехать.
Виктор попытался что=то возразить, но, задумавшись, осекся. Наконец он раздраженно выпалил:
- Ты ничего не должен делать. Тебе=то что? Как знаешь...
- Я не хочу ничего не делать! Знаешь, сколько лет я в жизни ничего не делал? Если тебе нужен просто инвалид, я могу тебе подсказать, где их искать? Если я начну заниматься бизнесом, я сам организую компанию и буду акциями торговать. Это мне больше подходит.
- Как знаешь. Ты очень умный. Пошли пиво пить, - отрубил Виктор, заканчивая разговор.
Он действительно больше не вспоминал об этом. Это было в его характере. Он мог услышать от кого=то, что можно заработать кучу денег на каком=то бизнесе, и тут же задавал себе вопрос: "А почему я не могу?" Вообще вопрос "почему я не могу?" относился ко всему интересному, что он встречал. Если кто=то залез на какую=то вершину, почему он, Виктор, не может. И лез. Кто=то хвастался, что был в Саянах, Виктор находил ребят и ехал в Саяны. Кто=то построил баню из бутылок, Виктор на полдня загорался этой светлой идеей, всем рассказывал, какая теплая должна быть баня из бутылок и "как почетно" в ней помыться голым, и просил всех принести побольше бутылок... Но через полдня увлекался чем-то другим. Услышав, что Павел мечтает заняться акциями, он какое=то время обдумывал это, спросил себя: "А почему я не могу?" - и увлекся акциями тоже.
Когда ребята вышли на улицу и направились к пивному ларьку, Виктор продолжал размышлять об акциях и бирже, сколько и как можно заработать на этом. Павел шел рядом, легко передвигаясь на костылях, вспоминал любимую девушку Машу Синичкину и думал, что бы она сказала, если бы увидела его идущего вместе с Виктором к пивному ларьку и разговаривающему о серьезном бизнесе. Он чувствовал себя просто великолепно. Неприятный осадок от спора с Виктором о преимуществах бизнесе с инвалидами растаял, Павел наслаждался свободой, тем, что он идет пить пиво с другом, как нормальный человек, и это хорошо. Павел не боялся, что, захмелев, может упасть. Он никогда много не пил и давно научился "удачно" падать. Он даже однажды сказал кому=то, что гораздо лучше умеет падать, чем ходить. Он мог упасть в любом месте, в любом состоянии и не пострадать при этом. Правда, руки могли быть ободраны, но мелкую, назойливую боль Павел не то, что умел терпеть, а просто не замечал.
Виктор вслух в это время непроизвольно цитировал азбуку начинающего акционера.
- Чтобы заработать на акциях, вначале нужно где=то достать деньги и купить какие=нибудь акции. В этом деле, ты прав, даже не налоги важны, а необходимы первоначальные средства.
- У тебя есть деньги? У меня нет. Если б мы сварганили какой=то другой бизнес, тогда можно было бы прибыль пустить на акции. Это был бы хороший ход. Я знаю, ты быстро разберешься, какие акции покупать. Но где взять деньги?
- Если бы я знал где, Витя, я бы давно открыл этот мешок и засунул туда руку. По плечо. Сейчас у меня осталось только одно желание, - беспечно ответил Павел, не задумываясь над тем, что беспокоило друга. - Выпить пыво=пиво=пивопивюшное!
Они подошли к ларьку, купили по бутылке пива и отошли на два шага в сторону. Павел не хотел обсуждать с другом деловые вопросы. Он приложился к бутылке, отхлебнул и спросил Виктора, меняя тему:
- Если хочешь знать, что бы я сделал , если бы мы заработали деньги, - я бы поехал в горы. С вами мне никогда не удастся никуда пойти, но я бы мог сам. Как ты думаешь? Ведь на западе ездят же в горы такие туристы как я, инвалиды=колясочники...
- Наверное... - машинально ответил Виктор, глядя на собеседника с неизменной блуждающей улыбкой и задумался. - Коляска - это харо=ошшая идея! Надо попробовать. Если затащишь ее на какой=то обычный ослиный перевал и съедешь вниз - это будет очень неслабо! Я бы хотел попробовать... Когда у тебя появится новая коляска, я заберу твою старуху и скачусь откуда=нибудь, только надо колеса поставить потолще, если это можно...
Виктор задумался, попивая из бутылки пиво, погрузившись в картину гор, заснеженных вершин, Павла на костылях и себя самого в старой инвалидной колясочке несущегося вниз... Потом догадался, что для того, чтобы затормозить, можно использовать маленький парашют, с которым иногда слетают на лыжах с гор или летят в фильмах на длинном тросе за яхтой. Об этом он давно мечтал.
- Я не люблю падать, - возразил Павел, после некоторой паузы. - Ехать вниз, если быстро, это все равно, что падать. Интересно карабкаться по скале вверх... туда, куда никто еще не смог залезть.
- Да=пп, но падать тоже приятно... - пробормотал Виктор, думая, где достать старый парашют, поскольку старая коляска была уже практически найдена.
Виктор молчал. Павел представил, как он стремительно скатывается на коляске вниз с высоченного перевала, а поскольку любимая девушка должна была это видеть, Павел добавил в область воображаемого и ее, как=будто и она вместе с ним летела вниз в инвалидной коляске... Эта мысль показалась такой кощунственной, неприятной, что Павел рассердился на себя и стал думать о деньгах и акциях.
В этот момент к ларьку подошли двое ребят и, увидев, что пьют Павел и Виктор, начали спорить, что заказать. Речь шла о пиве "?3" и другом сорте, о котором ничего плохого и интересного сказать было нельзя. Легко импровизируя, молодые ребята с начисто выбритыми затылками и сбитыми костяшками рук едко и грубо обсудили достоинства и недостатки замечательного сорта пива "?3", обыгрывая по созвучию все матерные слова с морфемой "бал" от названия пивной фирмы. Павел с профессиональным вниманием выслушал завязавшийся спор, непроизвольно протянул бутылку Виктору, достал записную книжку и вписал два новых словообразования основного глагола исследуемого языка... Ребят это развеселило. Один из них, с высокомерной усмешкой глядя на Павла, съязвил:
- Пис=сатель, что пишешь? Смотри, счас костылю потеряешь...
Павел немедленно отреагировал на грубость.
- Лучше сам побереги задницу, а то уронишь туда внутрь бутылку, - злым тоном ответил Павел, показав, что тоже знает, куда вставить крепкое словцо.
- Хамит, калека, - презрительным, недовольным голосом процедил бритоголовый парень лет двадцати, обращаясь к своему приятелю и делая глоток из бутылки.
Улыбка, которая промелькнула на его губах, показала, что он представил, как сейчас он "хорошо оттянется", и как "научит убогого пионера правильно жить". Но это не получилось.
Павел махнул костылем и тонкий резиновый конец со свистом пролетел в сантиметре от лица язвительного парня. Тот, видимо, обладал неплохой реакцией, успел с опозданием на долю секунды непроизвольно дернуться, отпрянул, разжал руку, чтобы защититься и выпустил бутылку. Стекло разбилось и в воздухе запахло пивом. Павел переступил костылями вперед, готовясь к драке. Виктор в растерянности уставился на две бутылки, которые держал в руках и задумался, что делать с ними?
- Я же сказал. Лучше бы научился пиво держать, а не при...стегиваться к моим костылям, - нервничая, но владея голосом, ответил Павел. Он понял, что сможет справиться с ребятами и одного уложит сразу, а этого будет достаточно. Виктор должен был помочь... Больше всего Павел боялся упасть в драке. Это бы было ужасно. Сколько он ни проверял, но драться с земли честно он не мог.
В это время продавщица испуганно со стуком захлопнула окно ларька, Виктор поставил на полочку перед окошком две бутылки и сделал шаг вперед, прикрывая Павла. Тот нервно ткнул костылем в бок, отодвигая загораживающего поле битвы друга, но Виктор не отреагировал. Он как раз вступил в спор с противниками:
- Мужики, мы вас трогали? Что вам надо? Мы пришли сюда пиво пить, а вы что?..
- А что твой калека, блин, чижик порхатый, урод, костылями махает? За это и по чердаку схлопотать можно, - осмотрительно петушась и недовольно огрызаясь, возразил бритоголовый парень, оставшийся без бутылки.
Павел, которому Виктор преградил доступ к противникам, вынужден был несколько раз переступить, чтобы опять стать прочно на костыли с ним рядом. Завершив этот маневр, он ответил, обращаясь к товарищу обидчика, который до этого стоял молча и осматривался колкими взглядами. Фраза, которую произнес Павел, была не только пронизана едкой иронией и украшена убийственными, но изящными словосочетаниями: "Почему в то время, когда я был занят очень важным, никому не обидным делом, беседовал с другом и пил пиво, записывал то, что хотел, твой больной на голову и истощенный сексуальными фантазиями друг, неспособный удержать в руках не то что бутылку пива, а даже "свой увядший тонюсенький фагот", посмел сделать грубые замечания в отношении меня лично и моих драгоценных костылей? За это тоже можно ответить, не так ли?.."
Павел правильно выбрал лицо, к которому следовало обращаться. Высокий, худой, хитроватый, нервный молодой парень бесцеремонно схватил за рубашку своего язвительного, обиженного приятеля и, делано расхохотавшись, пошутил:
- Пошли, Шишка, а то мы сейчас обосремся со страха! Пойдем. У нас нет времени...
Он поставил бутылку на землю и, схватив приятеля за пузырь рубашки, потащил за собой, отступая.
Виктор, который совершенно не любил драться, облегченно вздохнул. Павел тоже сразу расслабился и проковыл к окну ларька, чтобы взять свою бутылку. Чувства опасности, страха, ужаса, ненависти и бешенства, которыми он жил минуту назад, отпустили... Виктор тоже схватил свою бутылку, сделал глоток и с неопределенным чувством заметил:
- Ты, Паша, молодец, умеешь крыть, как таксист или каратист, и не боишься. Я даже не могу повторить эту загадочную фразу про звезданутый тонюсенький фагот!
Павел довольно улыбнулся, наслаждаясь минутой признания и торжества.
- Это я умею, и не только это. Что ты хочешь? Я же никогда не занимался этим гребаным каратэ. Отморозки! У нас люди агрессивные. Хочешь выжить - научись ругаться! - воскликнул Павел. - Я должен уметь защищаться, а простой, обычный русский мат - это лучшее оружие. И не надо ни в кого стрелять, и не надо никаких пушечек и перышек. В матерной ругани почти нет прямых угроз. Ты никогда этого не замечал? Матюгание - это песня, это как музыка Орфея, был такой классный древнегреческий мужик, который побеждал всех своим пением, он играл на форминге и мог усмирить море=окиян. Кстати, заметил, что мат - это всего лишь безвредные замечания о том, какой ты был, есть или будешь... или какие у тебя были, есть или будут ближайшие родственники.
- Это точно, - вернувшись в нормальное состояние и улыбаясь широкими, открытыми зубами подтвердил Виктор, давясь от смеха и качая головой. Это подстегнуло Павла, так что он стал выдавать неповторимые словесные миниатюры:
- Русский матюган не только совершенно абсолютно безвреден, как домашний козел, но и афигенно пользителен, типа, как клюквенный морс, а, в натуре, он смешной, если подумать... Кроме того, омолаживает нервную систему, расслабляет, успокаивает и все такое... А почему? Потому, что настоящий русский матюгешник еще никогда никому не угрожал и никого не обижал. Смотри, если к тебе, например, прилип на улице с наглянкой какой=то чувак захарчованный, не надо спорить с ним или драться, драка - вообще позорное дело, а нужно красиво задать некоторый вопрос, например: "А почему у тебя, так=тебя=перетак, персик занюханый, помойщик зачуханный, гнусные рога воткнуты в срамное месте?.." Я не люблю драться. А ругаться матом - это все равно, что драться не по=настоящему. Посмотри, как хитро построен этот язык: никто никогда не угрожает, что он вступит с тобой в насильственные, неестественные сексуальные отношения, а только констатирует, что это уже давно было сделано с тобой кем=то другим и поэтому ты, мол, такой. Вот если бы не было матерной ругани, русский человек с его необузданным, тяжелым, увесистым характером уже давно бы передрался со всеми и перебил всех, самого себя вилами или топорами. А мат спасает, успокаивает. Если я не буду материться, когда хожу по улицам, меня злость заест или я кому=то башку пробью костылем... А покрыть товарища матом - это как раньше было вызвать на дуэль. Что ни говори, это оружие, поэтому я считаю, что нельзя материть женщину или ребенка, а вот мужика любого я обложу по самые уши и с превеликим удовольствием. Это мне - что выпить две бутылки пива и сходить пописать...
Виктор посмеивался, пока Павел тарахтел, как профессор на лекции, о достоинствах и пользе современного мата.
В это время в стороне раздался гудок и длинная, старая "тачка", ревя и покачиваясь с трудом заползла с дороги на склон, на котором посреди пустыря стоял ларек, и вдруг рванула вперед. Павел первый почувствовал неладное, поставил бутылку на полку перед окошком ларька, крикнул: "Витя, валим за пивняк!" - и, работая костылями, убрался за угол. Виктор тоже оказался рядом. Машина проехала впритирку со стенкой ларька, сигналя и рыча, из окна, перевалившись через спину водителя, высунулась довольная рожа бритоголового парня, который, ругаясь и хохоча, вытащил бейсбольную биту и снес обе бутылки пива, одиноко стоящие на полке.
Машина проехала мимо Павла и он увидел кривляющуюся физиономию парня, с которым он недавно повздорил. Тот улюлюкал и что=то кричал, но разобрать было невозможно, потому что в это время другой пацан пригазовал, разворачиваясь, и слов было не слышно. Павел растерянно проводил взглядом машину, которая, развернувшись, еще посигналила и убралась, оставив на земле разбитые бутылки, испуганную продавщицу за стеклом окошка в железной коробке ларька и растерявшихся ребят.
Он справился с собой первый и, стараясь не показать волнения, презрительно сказал:
- Во дают... Отморозки хилые! У тебя в бутылке много осталось? Я почти все выпил и больше не хочу... Черт с ними, я же не мог вставить костыль этим козлам в колеса. Костыль жалко. Уехали и черт с ними!
- Черт с ними. Пошли, - растерянно согласился Виктор, нервно оглядываясь. Хоть он и раньше знал и только что опять увидел, как его немощный друг умеет работать костылями, как кузнец молотом или кун=фуист палкой, но на Павла в драке не рассчитывал и очень волновался, чувствуя, что мог не справиться один с двумя наглыми архаровцами.
Виктор постучал в окошко и извинился перед, сказал, что они уходят и чтобы она не волновалась. Павел тоже решил показать девушке, что он невиновен и "ни при чем": зажал опорные крылья костылей подмышками, развел руки и с сияющим, победоносным лицом показал девушке, которая смотрела на него из=за стекла, что он веселый и хороший парень, махнул в сторону уехавшей машины и покрутил у виска. Потом жалким образом шмыгнул носом и послал воздушный поцелуй. Увидев обращенное к ней лицо прекрасного несчастного юноши, девушка фыркнула, смущенно улыбнулась, подумав о чем=то, и, словно отгоняя некую мысль, махнула на Павла рукой.
Этот немой диалог был замечен Виктором. Он шел с Павлом и молчал, задумавшись о чем=то. Павел думал о всякой мальчишеской чепухе, продолжая защищаться и нападать в только что не произошедшей драке, оценивал свои шаги, свои мысли, свои чувства, свои решения, и в частности перемещения на костылях, а Виктор вспоминал, как поступил гордый, отчаянный друг, когда его обидели словом, как он точно и мгновенно махнул костылем, как потом, не испугавшись, красиво выругался и прогнал противников с поля боя и как дурашливо, совсем по=другому заигрывая и ничего не требуя взамен, попрощался с девушкой=продавщицей. Эти картины создавали новый образ Павла, которого, видимо, Виктор не знал. Они были знакомы два года, и Виктор всегда относился по дружески к Павлу и никогда не показывал своего преимущества, а теперь ему показалось, что напрасно...
- Теперь я понимаю, почему тетки о тебе шепчутся и хихикают, что ты "ничего"... - хмыкнув и продолжая удивляться, честно признался Виктор.
- Кто? - встрепенулся Павел, и стало ясно, что ему чрезвычайно, важно выяснить кто из девушек и что о нем говорил. - Давай, но только не бузи, скажи конкретно, кто? - Ты слышал, что обо мне говорят "такое дело" и не сказал? Ах ты, гад! Какие девушки? Скажи какие! - выпалил Павел, остановившись, навалившись всем телом на левый костыль и преградив Виктору дорогу правым.
Если раньше Виктор не остановился бы и машинально сам отвел этакий шлагбаум, то теперь, помня, как безрассудно и точно умеет работать своим шлагбаумом Павел, Виктор вынужден был остановиться и пробормотал:
- О тебе говорят разное... Что ты хочешь?
- Я хочу, чтобы ты сказал, какая тетка говорила, "что я ничего"! Понял?.. Говори! Потому что о тебе тоже говорят разное...
Виктор вначале хотел уточнить, а что о нем самом говорят такое "разное", но сила чувства Павла, его интерес к этому вопросу были настолько превалирующими, что Виктор не стал ничего спрашивать о самом себе.
- Я не знаю, Паша, я не помню, это же было не вчера! - извиняющимся тоном ответил он. - Какие=то девушки... но все самые лучшие и очень хорошие!
Павел тут же оценил растерянность и искренность друга и довольный, сразу вырвавшись вперед, зашагал на своих костылях дальше.
Виктор опять мысленно вернулся к драке, вспомнил старую машину бандюганов, на которой они чуть не затерли его, и только в самый последний момент он смог завернуть за угол ларька. Виктор посмотрел на Павла, который широко махая костылями, быстро шел чуть впереди, подумал о нем и спросил:
- Паша, а почему ты не ездишь на "Запорожце"? Или вам уже не дают? Тебе было бы легче жить с машиной...
Павел замедлил шаг. Он был в прекрасном, веселом настроении, думал о девушках и о том, что они, оказывается, говорят о нем, может, даже и Маша думает о нем по=другому. А не так, как о близком друге.
- Не дают. Я мечтаю купить тачку, но не какую=то инвалидную мыльницу, которая все время ломается, - жизнерадостно ответил он. - Ты можешь представить, как будет смешно выглядеть этакий, как я, индивидуум на костылянциях, у которого сломалась машина, и он выполз наружу, чтобы поймать нормального, здорового мужичка, который поможет. Этакий бе=бе=бе=е=е=дола=ага=а, - прошипел Павел, давясь от смеха. - У него и ножки не ходят, и колесики не крутятся, хи=хи=хи, короче полный пи=пи=сец! Я как это представлю, так сразу перестаю думать о колесах, нагружаю костыли и колбасю прямо в метро. Витя, автомобиль у нас - не средство передвижения, а диагноз. Знаешь, что такое геморрой? Мне деньги нужны. За деньги я могу нанять какой хочешь автомобиль. Важно только, сколько тебе стоят деньги!.. Если они мне ничего не будут стоить... Знаешь, сколько стоят деньги?
- Что значит - "стоят"? Что ты имеешь ввиду? Ты думаешь, что за деньги тебя могут убить? Это же деньги? - переспросил Виктор, не понимая о чем говорит друг. Он вначале рассмеялся шутке, но теперь нахмурился. Его раздражала бессовестная, дурная привычка Павла задавать другим вопросы, на которые никто, кроме него самого, не мог ответить.
- Ты не знаешь цену деньгам? - повторно, но теперь уже без всякого выражения спросил Павел. Он резко остановился, повернулся, постарался устроится удобнее, переступил и, найдя равновесное положение, обмяк, навалившись на костыли. Он смотрел на Виктора, нервно кусал ногти и молча думал о чем=то. Виктор ненавидел и эту дурную привычку друга и с отвращением молниеносно щелбаном сшиб руку Павла. Тот ухватился за опору костыля и, покачиваясь, воинственно уставился на друга. При этом он кривлялся, как упрямый ребенок, и нахально кусал губу. Подразнив так друга, он наконец объяснил:
- Я это хорошо знаю. У денег цена разная, - густым голосом пробасил он нравоучительно. - Для тебя, слабонервный Витя, цена денег - это три ночи грубой низкой работы грузчиком на товарной станции, чтобы чуть=чуть заработать на билет в горы или в тайгу... А для меня цена денег - это сколько я должен отстегнуть тому, у кого я эти деньги возьму. Понимаешь разницу? И это не только потому, что я такой, а потому, что так деньги устроены, понял? Поэтому я не хочу покупать ларек или делать с тобой халтуру на туристах=программистах. Это все дешевый меркантильный бизнес. Мне такой не нужен. Знаешь, сколько я прорыл этих книг про деньги?! Я в этом лучше разбираюсь, чем в компьютерах. Я... я, может быть, самый лучший финансист... самый лучший финансист на костылях, который стоит на этой улице. - пошутил Павел, оправдываясь в заносчивости. Он думал: говорить или не говорить другу дальше о своей мечте, о том, что он хочет сделать?.. Вопрос был сложным для понимания несведущего, но Павел очень ценил сообразительность друга. - Что такое цена для меня, понимаешь? У меня денег нет, но я уверен, что я умею зарабатывать. Сейчас я могу достать у знакомых тысячу баксов, но я должен платить пять процентов каждый месяц. Представляешь. И это сложный процент, каждый месяц все больше и больше... Это почти 80% годовых. Я не могу так рисковать. В мире нельзя гарантированно столько зарабатывать. А гипотетически человек с моим характером может заработать сколько угодно.
- У нас все по=другому и не так, как в мире, - вставил Виктор, желая показать, что он понимает и разделяет мысли друга.
- Не совсем так. Вот когда я найду, где можно точно заработать хоть шесть процентов в месяц, тогда я займусь этим... Или если деньги подешевеют. То есть мне меньше придется платить за деньги знакомых. Вот это и есть цена. Это капитализм. Не волнуйся. Мы еще покатаемся на моем шестисотом "Мерседесике"! Это я обещаю! - гордо и опрометчиво заявил Павел, уверенный, что рано или поздно он найдет или "дешевые" деньги, или очень прибыльный бизнес.
-Тебе надо было пойти в финансово=экономический, а не торчать в политехе, - заметил Виктор.
- Ничего, я и так выучусь. А в политех мне ближе добираться... Жаль, что ты меня не понимаешь. У меня нет ног. Без костылей я не могу сделать и шагу. Понимаешь? Деньги - это те же костыли. Только другие и мне их нужно больше...
Павел и Виктор были людьми очень разными. Они часто виделись и разговаривали обо всем, что их интересовало, но иногда вдруг замолкали и каждый думал о своем. Виктор, который пришел в гости к другу голодный с целью поесть и обсудить возможность создания "безналогового рая", оформив компанию в России вместе с другом=инвалидом, уже забыл об этой идее. Он вспомнил, что должен сегодня завезти карту Крымских гор своему другому другу, с которым собирался ехать туда. Виктор был выбран капитаном в компании ребят, которые никогда не ходили в горы и хотели съездить в Крым на майские праздники и пересечь скалистые, но невысокие горы для удовольствия и "с целью ознакомления с этой всеми расхваливаемой процедурой". Виктор должен был руководить, но его попросили предъявить карту Крымских гор и начертить маршрут, чтобы знать куда пойдут. Виктор Он взялся за это дело, потому что собирались совершить это "простое и непростое" путешествие три молодых человека и три девушки, среди которых не все были Виктору одинаково безразличны. Придя вместе с Павлом домой, он прервал затянувшееся молчание и спросил:
- Паша, у тебя карты какие=нибудь есть?
- Игральные? Для преферанса? - уточнил Павел, привалившись к стене, о чем=то думал и кусая губу с отрешенным видом, словно и не говорил ничего.
- Нет. Мне нужна школьная карта, типа "Атлас мира"... - тоже думая о чем=то другом невыразительным голосом ответил Виктор. - У тебя где=то есть, у тебя же есть всякая эта школьная фигня...
- То ему вино подавай грузинское, то пожрать что=то вкусное, а теперь школьный атлас... И это он называет... - проворчал Павел, поворачиваясь и костыляя в свою комнату.
Виктор улыбнулся, потом рассмеялся и пошел за ним, оправдываясь и объясняя:
- Я должен с этими чайниками ехать в Крым. Мне говорят: "Покажи карту, куда едем. Наверное, чтобы маме с папой объяснить"... Ха=ха=ха! - весело рассмеялся Виктор, - А Крым - это такой маленький полуостров, почти остров - от воды до воды, от берега до берега всего три дня пути, а в центре красивые, но старые и полуразвалившиеся горы, зачем и кому там нужна эта карта? Залезь наверх и увидишь море. Я поэтому хочу одну хохму сделать... А, давай сюда! - радостно воскликнул Виктор, увидев в руках Павла школьный атлас. - Можно отсюда выдрать страничку? - спросил он, листая.
- Бери весь. А кто с тобой идет? - серьезным, напряженным голосом спросил Павел. Ему вдруг стало нехорошо, совсем тошно на душе.
- О! Вот она! Карта мира! Вот это классный масштаб! Ха=ха=ха! - демонически захохотав, торжествующе воскликнул Виктор, выдирая листок с двумя полушариями Земли. Он взял со стола карандаш и тонкой четкой линией провел крохотную черточку, прочеркнув маленькое коричневое пятнышко на правой половинке карты. - А вот и наш маршрутик! Ха=ха=ха! Здорово, да?!. Паша, извини, я тебе не хотел говорить. Идут три мужика и, соответственно, три небезызвестные тебе барышни. А из тех, кто тебя интересует - Маша и Гры=горий! Вот такие дела... - аморфным голосом объяснил Виктор, взглянул на друга, скорчил сочувствующую мину и опять с удовольствием стал рассматривать карту, представляя, как будут смеяться все, когда узнают, какую "замечательную лажу" он принес.
Павел закусил губу, но на этот раз никто не бил его по руке, отучая от вредной привычки. Его лицо сморщилось и уменьшилось, словно высохло. Он пытался справиться с бешенством, обидой, унижением. Известие о том, что Маша идет с Гришей, ошеломило его. Он не знал, что сказать и что сделать? Он останется дома, а они вдвоем пойдут в горы, туда, куда он сам, Павел, никогда не сможет пойти, и это в компании с Виктором, самым верным и самым близким другом Павла. Он справился... или почти справился с бешенством.
- Молодец! Хорошо придумал. Все будут смеяться. А еще лучше - ты бы им целый глобус при...здячил, - неживым, расчленяющим голосом предложил Павел.
Виктор смутился, скомкал и спрятал в карман карту. Подойдя к другу, он впервые по=дружески дотронулся до него, положил руку на плечо и выдавил с расстановкой, обдумывая:
- Паша, ты сильный мужичище... ты же умный мужик. Ты кого нашел? Синичкину?
Павел молчал, он ничего не ответил, но и не пошевелился, а словно замер на своих костылях, как недобрая древняя изувеченная статуя.
- Что ты хочешь? Ты не один такой. За ней полкурса бегает. Ты ставишь перед собой нереальные планы... - пошутил Виктор, с ободряющей улыбкой глядя на друга, и наконец, не выдержав, попытался оправдаться: - Что я могу сделать? Если они не пойдут, никто не пойдет, но я тоже так не могу... Тебе нравится Синичкина - это твое дело. А мне тоже нравится Катька, понимаешь? Поэтому я иду...
- Вот и иди. Я не мешаю, - равнодушным голосом ответил Павел и "закрылся", так что стало ясно, что разговаривать с ним можно, но бесполезно.
2.
Оставшись дома один, Павел взглянул на часы - была половина шестого - и поплелся в свою комнату. Он выглядел спокойным и даже задумчиво=веселым, щурился, крутил в голове музыку Вивальди, прогонял партию скрипок и потом воображал, как бы он подыграл. С чувством легкой ироничной тоски грыз губу и ухмылялся время от времени. Дурачась, он в то же время шел на костылях, словно на ходулях, то есть переносил на них тяжесть тела, переступал, подпрыгивая, словно висел на них, подняв ноги, которые на самом деле волочились за ним, как длинный бесполезный хвост. Сделав таким образом несколько тяжелых, увесистых шагов и оказавшись у двери в свою комнату, он уставился на нее страшным "циклопическим" взглядом и застыл. Музыка, которая звучала в голове, тут же стихла, сделав страшный душераздирающий окончательный каданс. Глядя на дверь, Павел толкнул взглядом, чтобы открылась. Лицо его напряглось, брови нервно заиграли, а желваки на скулах вздулись и задергались, но дверь не поддавалась. Павел коротко выругался по-английски "Ш=ши=ит!" и, имитируя голос великого диктатора - проэкал и проыкал: "Нэпослюшный двэр, кажытся нада тэбе памоч", резко махнув костылем, ударил и распахнул дверь. "I'm comming! Хе=хе=хе..." - прохрипел он, но, зайдя в комнату, не пошел к компьютеру, как обычно делал, а, выставив костыли далеко в сторону своей кровати, вытянулся и перекатившись, рухнул на матрац вниз головой, ныряя. У него стояла низкая деревянная кровать с плотным, пружинистым матрасом. Павлу приходилось спать на плоской, упругой поверхности, такой, которая была расположена невысоко над полом, поэтому в маленькой комнатке сесть было негде. Это раздражало Павла, он переживал за гостей, друзей, которым приходилось сидеть неудобно, низко, почти на полу. Как он шутил, оправдываясь: "Даже если у вас, господа, есть чем сесть, у меня вам будет не на что." Спать и лежать на кровати самому Павлу было удобно, учитывая, что больные почки и беспокойный мочевой пузырь пробуждали несколько раз за ночь и требовалось совершить несколько мочеиспусканий в "паскудный горшок", как он называл стеклянную "утку", которую прятал под кроватью.
Свалившись на кровать, Павел перевернулся на спину и прикрыл глаза, но ему стало так тошно, так одиноко и плохо, вспоминая, как только что ушел по своим делам Виктор, что думать и мечтать о чем=то приятном было невозможно. Павел открыл глаза. Скоро должны были вернуться с работы родители, а потом и Петр со своей киношки. Павел не хотел сейчас думать ни о чем плохом и чувствовал себя пустым и беспомощным, как отставленная в сторону скрипка или бутылка шампанского, которую только что опустошили со смехом за веселым, шумным столом. Виктор, Маша, Гры=ышша - они вместе собирались ехать в Крым, а он должен был остаться в городе один, и пока они будут там развлекаться, съездить пару раз в клинику, сдать анализы, чтобы проверить кровь и почки. Павел лежал на спине, думал об этом и с отвращением гудел, уставившись в потолок: "Пу! Пу=у! Пу=у=у==у! Пустота=а=а...Бела=ая... чисто белая беспра=асветная па=адла висит надо мно=о=ой, давит пустото=ой и па=адае=ет. Тьфу=у на тебя, нахальна=ая! Пу=устота=а=а исчез=ает, если плюнуть... - гнусно=поэтическим голосом промычал Павел, презрительно сморщившись, но не плюнул, а представил, как если бы кто=то плюнул в потолок и что из этого бы получилось. После этого его разговор с самим собой обрел более определенные очертания и Павел стал думать о себе самом, о своем будущем, и о том кто из его знакомых и друзей куда едет. "Я никому не нужен. Я никогда никуда не смогу поехать, куда ездят они... Деньги! день... день... Деньги! Мне нужны деньги! Кому нужны кос=ты=ли? Всем ну=ужны деньги. А мне нужны ба=а=альшие деньги! Агромные... Пусть они едут в свой Крым. Мне=то что? У меня жизнь впереди! У=у=у! Бли=ин! - Павел выдавил огорченный возглас и звонко шлепнул себя ладонью по лбу, выкрикнул с отчаянием: Яху=у=бляха=ху=у=у!"
Этот победный, отвратительный, варварский выкрик, как обычно, подействовал на Павла возбуждающе, он перевернулся, сполз вниз и опираясь сильными руками о пол, стал отжиматься словно назло себе, не считая.
Павел делал зарядку и думал о том, как он может достать деньги, если они так ему нужны. В этот год многие банки и инвестиционные компании широко продавали акции. Реклама по телевизору каждый день призывала не просто инвестировать, а "безбоязненно вкладывать деньги". Потом, через несколько недель, название этих компаний звенели в новостях и показывались толпы возмущенных обманутых "вкладчиков", которые, напирая на железные двери разорившихся компаний, стремились проникнуть внутрь, предполагая, что именно там остались спрятаны невывезенные ценности. В новостях молоденькие симпатичные девушки=комментаторы называли разорившиеся компании жульническими, а вкладчиков - наивными и передавали слово "аналитикам", которые снова советовали куда=то "вкладывать сбережения" и объясняли, почему глупо было вкладываться в то, во что все вкладывались на прошлой неделе. Эти обзоры и советы сопровождались свободными комментариями "обычных людей со стороны" - случайных прохожих, которые говорили искренно, старались быть объективными и называли страну, в которую живут, "страной дураков". Павел не разделял все эти категорические мнения. Он не испытывал жалости ни к смотрящим, ни к пострадавшим, ни к осуждаемым. К несчастным у него было свое, особенное отношение, выскомерно=оценивающее и безжалостное, не в том смысле, что вот мол, дураки, попались... Он понимал, что и сам попался, когда по воле судьбы или чьей=то оплошности выпал из окна, попал на костыли. Павел был увечным молодым человеком с парализованными ногами, но все остальное у него работало прекрасно и он сам с детства развивал в себе все, что можно было развить. У него были руки профессионального спортсмена - пятьдесят отжиманий он мог сделать легко, улыбаясь, - прочел столько книг, что многие однокурсники говорили, что разговаривать с ним просто противно, он мог уже сейчас найти работу программиста с приличным заработком, но работать на компьютере не любил и называл это: дешевой кормушкой для доходяг=инвалидов. Если не считать глупую детскую мечту стать актером или мессией, спасающей страдающий и безжалостный мир, ему нравилось думать, размышлять, воображать, как он играет деньгами. Но те акции компаний, которые продавались в это время не интересовали Павла. Несмотря на резкий, импульсивный характер, Павел был очень осторожным, он привык продумывать заранее каждый свой шаг в буквальном смысле и делал это машинально, следя за дорогой, по которой надо было пройти на костылях, поэтому ему удавалось не поддаваться соблазну потерять деньги в первых разорительных пост=советских инвестициях. Павел ждал, когда выпадет "шанс" заработать деньги. Недавно он услышал, что один из старейших, знаменитых банков города вознамерился публично продавать акции. Это было стоящее дело. Деньги из бюджета города крутились именно в этом банке, и самые крупные заводы тоже имели там счета и если можно было купить акции такого банка, которые до этого распределялись только между сотрудниками по закрытой подписке, глупо было упустить такую возможность. Вчера Павел попросил родителей узнать все, что могут об этих банках, об этих акциях, будут ли они продаваться открыто всем желающим, за сколько и где? Сейчас Павел ждал, когда вернутся родители... После разговора с Виктором он понял, что должен заработать деньги любым способом. Он даже подумал, что может легко уйти в отпуск на целый год и пропустить курс, лишь бы удалось заработать деньги, купить машину и получить возможность ехать, куда он захочет со своими друзьями. Была одна проблема - если он возьмет отпуск, он должен будет потом учиться с другим курсом, на год младше... но об этом он даже не хотел думать. В этом мире, как он был уверен, всегда оставалась возможность решить вопрос как нужно было ему.
Устав делать зарядку, Павел встал и "поплелся" в коридор, где осталась коляска. Там он пересел в ненавистную колыбельку, воткнул в специальные дырки деревянного каркаса вешалки в прихожей костыли и покатился назад в свою комнату. Подрулив к столику с компьютером, он остановился, тронул мышь, набрал заветный код "mpl", что означало: "Маша+Паша=любовь!" и открыл папку, к которой ни у кого, кроме него не было и не могло быть доступа. На экране появилось изображение улыбающейся Маши, с губ которой сорвался и полетел к нему кокетливый воздушный поцелуй. Павел послал ответный поцелуй любимой девушке - он сделал это выразительно, театрально, - вытянув трубочкой губы, - издал звонкий чмокающий звук и тут же, дернувшись, дунул сверху на этот "поцелуй", повелевая, чтобы он приклеился к губкам виртуальной счастливой и веселой Маши. Павел поиграл пальцами на клавиатуре и направился в страничку дневника, который вел, записывая и потом через несколько дней исправляя старый текст. У него образовалась огромная толстая беспорядочная папка текущих записей, исправлений, уточнений, вариантов - целый запутанный роман в академическом издании "личного дневника Павла" с примечаниями, исправлениями, вариантами, дополнениями. Павел открыл последнюю страничку дневника, прочитал, что было записано вчера, и задумался, сочиняя, вписывая новую запись, связанную с приходом Виктора, дракой у пивного ларька и "ужасной" новостью, к которой Павел не был готов, что Маша едет с Григорием=Горынычем вместе в Крым, и со всеми мыслями о недостатке денег и о том, где, сколько и как нуждающийся умный благородный человек на костылях может заработать.
Павел всегда очень чутко, болезненно остро реагировал на малейшие изменения окружающей обстановки, на новые, иногда не слышимые никем, кроме него, звуки. Сидя за компьютером и сочиняя заметки в дневник, Павел вдруг отвлекся, напрягся, прислушался - он почувствовал, что сейчас что=то произойдет, потому что входная дверь должна была открыться. Он услышал, как эта дверь вдруг заскрипела, широко до конца открылась - зашел отец, следом за ним мама, и они, толкаясь, топчась, что=то большое внесли на руках. Павел закусил губу, нервно ударил пальцем по клавишам компьютера, закрывая доступ к личным файлам, резко развернулся и поехал в коридор навстречу родителям. Он увидел, как они прятали за шкаф длинную черную кожаную грушу для бокса, такую, о которой он мечтал и давно просил... Родители поняли, что сын заметил подарок, но Павел покатился навстречу так беспечно, так рутинно, что можно было поверить, что он ничего не заметил.
- Приветик! Вы сегодня вернулись вместе! - радостно озвучивая очевидную мысль, воскликнул Павел и по очереди обнял родителей. Коридор был узким и ему приходилось крутиться между мамой, выступами вешалки и отцом. Павел наконец спросил о том, что его волновало: - Вы что=то узнали о банке? Это очень важно, вы даже не представляете как это важно!..
Родители переглянулись, обмениваясь наблюдением, что сын, видимо, не заметил подарок. Павел рассердился, что они думают о какой=то ерунде, круто закрутил коляску волчком и гнусным, нетерпеливым голосом промычал: "Ма=а=ама=а! Вы узнали что=нибудь о банке?"
- Павел, я узнал то, что ты просил - в четверг начнется продажа акций... - нервно ответил отец.
Он обращался к старшему сыну серьезно, на равных, но всегда был готов, что Павел ни с того ни с сего может "взбеситься" и тогда уже никто не справится с его болезненной истерикой, или нарочными капризами, или священным бешенством "неприкасаемого" сына. Когда такое случалось, отец замыкался, уходил на кухню, оставляя на поле боя жену, которая одна только могла утихомирить старшего сына.
- Вот и хорошо, - обронил Павел, не дослушав, направил коляску по коридору и, сильно крутя колеса, стремительно поехал на кухню. Он закрыл за собой дверь, остановился, обмяк и задумался, сидя в кресле. Он узнал все, что хотел. Отец добыл какую=то информацию о продаже акций банка, родители наконец купили "грушу", о которой он давно просил. Павел догадался, что они хотели сделать - по его расчетам "грушу" должны были повесить в проеме двери кладовки его комнаты. Больше вешать было негде. Это должно было стать неожиданностью для него. Павел поэтому уехал, чтобы дать время родителям перетащить тяжелый подарок в нужное место. "Пробежав" по этим "мыслям", Павел сосредоточился на том, что волновало его, закусил губу и задумался. Как он понял из слов отца, акции банка должны были будут продаваться в четверг, именно об этом он хотел рассказать. Павел думал уже не об этом, а о том, где и сколько достать денег, чтобы начать игру, в которую он давно готовился сыграть и в которой обязательно должен был выиграть. Теперь выигрыш был ему нужен даже больше, чем раньше. Он думал о том, рисковать ли ему сейчас и если да, то насколько. Сколько он может выложить на это дело? Он услышал, что родители прошли в его комнату. Когда=то он очень мечтал о "груше", воображал, как будет лупить эту "кожаную морду" костылями, кулаками, локтями победоносно и сильно, как нормальный и здоровый накачанный молодой человек, но сейчас его волновали только деньги, акции и Крым, возможность успеть попасть туда вместе "со всеми" в инвалидной коляске, но с деньгами. Это было вполне возможно, как казалось Павлу, который еще никогда никуда на поезде не ездил.
Всю сознательную жизнь Павла его семья жила на первом этаже старого дома у Финляндского вокзала. Квартира была трехкомнатная, одна комната была изолирована и в ней жил Павел, в гостиной за шкафом был отделен угол для шестнадцатилетнего Петра, а родители уходили спать в смежную с гостиной полутемную маленькую комнатку. Петр, который был младшим в семье, оказался в самом худшем положении и ненавидел за это семью, и мстил старшему, "счастливому" брату, о котором все так заботились, и почему=то все отдавали именно ему... Петр старался реже бывать дома и в то время, когда Павел работал на компьютере или что=то читал, рисовал, делал зарядку или играл на гитаре, Петр гулял с друзьями, играл в футбол или сидел в кино, обнимая подружку. Если посмотреть на фотографию семьи, которая стояла на столике в гостиной, нельзя было не поразиться несходству всех четырех. Отец был невысоким сорокалетним седым улыбающимся серой мертвой улыбкой "образованным" мужиком в черном старом костюме, мать была выше его, но тоже казалась болезненной и жалкой, красивой, но не симпатичной, ее огромные кофейные глаза смотрели устало и пусто, Павел был самым интересным, живым и веселым, на снимке он, радостно "выпендриваясь", приподнимался в инвалидной коляске, а Петр стоял сзади за ним набычившись как сильное, грубое животное и ждал, когда "это все" закончится. Это Он был толстым, невысоким широколицым юношей с такими же огромными глазами как у мамы, но только не темными, а желто=коричневыми, плотно сжатыми мясистыми расплывшимися губами и массивным, напряженным носом, раздутым, как у обиженной строптивой лошади. Четыре таких разных человека жили в одной тесной квартире, ссорились, ругались, обижались и скрывали обиды друг от друга и от всех других...
Павел слушал и ждал, пока родители закончат вешать "грушу". Он катался по кухне вперед и назад, не хотел ничего есть, ждал, когда закончится эта затянувшаяся процедура и он сможет вернуться в свою комнату. Ему хотелось лечь. Он устал сидеть в кресле. Это были самые ненавистные минуты в жизни. Ожидание! Тюрьма! Каторга! Когда Павел уставал сидеть и должен был поменять позицию, но почему=то не мог этого сделать, терпеть прежнее состояние было невыносимо. Это был ад! Он не мог думать ни о чем другом. Только мысли о правильном и желанном положении тела заполняли его. "Почему я должен крутиться здесь? Я тут куролесю, как болван...Это не жизнь. Никто не может жить в таком кресле. Сколько можно вешать эту грушу? Два шурупа вкрутить, крючок присобачить - все... повесил... бац! и висит! Сколько можно меня так мучить?.. "
Павел услышал, что кто-то зашел в квартиру, непроизвольно напрягся, осознав, что упустил то, что происходило вокруг. Входная дверь открылась, но не до конца, зашаркали знакомые ноги и Павел понял, что домой вернулся толстый, неопрятный и небрежный младший брат. Потом стало ясно, что родители тоже услышали это и вышли в коридор. Там без него, они зашушукались о чем-то.
Павел не выдержал и выехал. Родители растерялись и захлопали, отец открыл дверь в комнату Павла и все пошли туда. В двери кладовки висела "груша", к ней по очереди подошли отец и с матерью и ударили кулаками. Груша закачалась на подвеске. Раздался пустой, отвратительный скрип, словно на деревянной перекладине болтался покойник. Павел радостно улыбнулся и сам захлопал в ладоши, чтобы обрадовать родителей. Петр подошел к "груше" и заехал снизу злобно и сильно, так что двадцатикилограммовый тюк даже подпрыгнул. Это разозлило и вывело из себя Павла.
- Петруша тоже может тут заниматься, чтобы нарастить вес... вес мышц, когда меня не будет дома или когда он не мешает мне учиться, - ядовитым голосом пропел Павел, используя максимально болезненную и обидную лексику, чтобы поглубже "достать" брата. Тот, однако не стал сердиться, буркнул: "Мне надо делать уроки", - и ушел из комнаты в свой "угол". Павел покатил за ним, еще не чувствуя удовлетворения, что расплатился за содеянное им, тихо шипя брату: "Давай, ворюга, делай уроки. Учись, студент. Я! Я=я=я та=абой ма=анипулиру=ую=ю..." - и Павел пошевелил в воздухе тонкими длинными пальцами.
Петр рассердился, но не мог отплатить увечному брату за язвительные и оскорбительные слова. Петр не мог ничего сказать плохого о Павле родителям - во=первых, потому, что они не стали бы слушать, и, во=вторых потому, что он сам не был чист перед братом, но и драться с Павлом тоже было нельзя, поэтому Петр не оборачиваясь, ответил как мог "убийственно":
- Ты бы лучше в кино "сбегал". Или у тебя нет... денег? Ах! Ах! Ах! Тебе ходить не с кем. Вот и пошел вон. Я должен делать уроки. Ты мне мешаешь. Я маму позову...
Взяв два карандаша Петр, довольный своим ответом, стал барабанить по обложке учебника.
Павел не обиделся, он привык к таким "обидам", он рассмеялся и промычал зловещим, протяжным голосом: "Не смеши, вар=рюг=га!", - развернулся и покатил в свою комнату. Ему вдруг стало неприятно, стыдно, но он оправдался, убеждая себя, что нельзя ничего прощать брату. "Он у меня ворует, ублюдок, он меня ненавидит, а я его просто презираю...".
Когда Павел вернулся в свою комнату, родители еще были там, они о чем=то шептались пока детей не было. Он понял, что "грушу" повесили недаром. Мама посмотрела на него "виновато", думая не о нем.
- Павлик, ты должен сейчас помочь Петруше. Он заканчивает десятый класс, и если им не заниматься, он никогда никуда не поступит. Ты закончил школу хорошо, а он такой, что еще не понимает, зачем нужно учиться. Ты старший брат и он тебя уважает. Вы не должны сориться, потому что Петруше надо сейчас помочь.
Эти слова мамы и просьба породили целую бурю мыслей. Павел вспомнил, как сегодня этот несчастный брат, которому просят помочь, украл у него деньги и издевался с насмешками... Павел хотел с раздражением объяснить маме, что этот Петруша - тупая, грубая скотина, которую невозможно ничему научить. И уважает Петруша брата только потому, что не хочет еще раз проверить на своей башке и ребрах, как хорошо работают костыли в руках старшего брата. Но потом Павел подумал, что младший брат никогда ничего не добьется, если ему не помочь сейчас, и внутренне согласился со словами мамы. Павел Он вспомнил, что отец узнал что=то об акциях банка, на которых можно было хорошо заработать. И если это удастся, тогда он сам больше никак не будет зависеть от преданных, любящих, но беспомощных родителей и сможет жить один.
Сидя в инвалидном кресле перед своими родителями, Павел закачал головой из стороны в сторону, лихорадочно обдумывая, что делать с младшим братом, и наконец высказался:
- Я понимаю. Кто=то должен с ним заниматься. Но я не могу. Ему будет только хуже. Лучше нанять какого=то учителя, или репетитора... А если нет денег на это, надо заработать. Я найду деньги, я обещаю. Мне тоже нужны деньги! - вырвалось у Павла и он, сжав руками поручни коляски, поднялся, широко вздохнув, выдохнул и осел.
Родители переглянулись и разговор заглох. Павел сполз на кровать и лег. Родители не зная, что делать, стояли рядом. Павел опять спросил, что удалось узнать об акциях банка. Отец рассказал, что ему удалось выяснить. Услышав о акциях, банка и деньгах, мама оставила мужчин наедине одних и ушла на кухню готовить ужин...
3.
На следующий день в среду утром Павел пораньше собрался и поехал в институт.
Он мог посещать занятия по индивидуальному графику, сдавать зачеты, когда удобно было ему. Все же Павел старался бывать в институте каждый день. Ему приходилось ездить на трамваем, но чтобы не толкаться и не мучаться в толпе стоя, ожидая, когда кто=то уступит место, и потом садиться, как какой=то урод, прося, чтобы ради этого подвинулись, приходилось выбирать время после часа пик, так что обычно Павел приезжал в институт ко второй половине первой пары.
В это утро Павел проснулся рано, взбудораженный юношескими страстями, окрыленный высочайшими мечтами и охлажденный разумными планами. Павел Он вышел из дома раньше обычного. По дороге Он Павел обдумывал, как осуществить нереальные, фантастические планы: как оторвать хорошие деньги на продаже акций знаменитого банка с одной стороны, как завоевать внимание Маши Синичкиной с другой стороны и все это сделать до того, как все уедут без него, и Маша с Гришей отправятся в Крым, и после этого все будет кончено, во всяком случае надеяться будет уже больше не на что и даже деньги будут тогда почти не нужны. Когда Павел подошел к остановке, он увидел толпу людей. Они, видимо, давно стояли и ждали трамвай. Обычно в это время здесь никогда не скоплялось столько народа. Павел полез в карман, чтобы проверить, хватит ли на такси, но тут же вспомнил, что именно деньги ему были сейчас нужны более всего, что без денег он не заработает так нужные сейчас деньги, что и так много придется занимать у друзей для покупки акций. Он отверг первоначально показавшуюся разумной идею взять машину и стал в правой части очереди, рассчитывая, что, как обычно, его первым пустят в переднюю дверь, хотя потом и будут вежливо, стараясь делать это незаметно, но чувствительно толкать застрявшего инвалида в зад, подгоняя пройти вперед поскорее или где=то наконец сесть. Он стоял спокойно, никто его не толкал и не мешал, но когда подъехал трамвай и прокатился чуть дальше остановки, увидев огромную очередь, толпа рванула вдогонку за ним и Павла сшибли с ног. Он упал на землю и, молча выгнувшись, сгруппировался, как мог, чтобы защитить голову от бегущих ног. В толпе кто=то закричали резко, с осуждением:
- Сто=ой!
- Что вы делаете? Инвалида растопчете!
- Куда лезешь?
- Сволочи!..
Один мужчина не только что=то прокричал, но и сам остановился, завалился назад, уперся ногами, прикрывая спиной тело упавшего инвалида парня. Когда толпу пронесло, Павлу показалось, что ничего страшного с ним не произошло, кроме того, что болела правая рука, на которую он упал, и пекло под глазом, которым, наверное, сам, падая по инерции, ударился о ручку костыля. Он опять мысленно выругался в бессильном бешенстве бессмысленными ругательствами: "Фу=у=у=х! Придурки двуногие! Бегают чертовы бараны как бегемоты. Блин, чтобы вас всех самих так прокатило и угораздило!.." Он почувствовал, что толпа схлынула, поднял голову и огляделся. Худой, очкаристый, внимательный, суровый мужчина стоял над ним нагнувшись и шарил рукой, за что взяться, чтобы поднять инвалида. Павел недовольно и без всякой благодарности в голосе закричал:
- Не надо меня поднимать! Товарищ, я сам справлюсь. Спаси=ибо!.. У нас люди такие сволочи. В горящую избу из=за бутылки водки полезут, а в трамвай больного человека не пустят и затопчут, только чтобы попасть на свою долбанную работу. Спать надо меньше. Придурки. Сон - это смерть. Надо читать пророков.
Театральный, бешеный, истеричный и вместе рассудительный тон Павловых слов был вызван тем, что кроме мужчины средних лет, он заметил над собой молодую девушку, которая тоже охраняла и защищала его от бегущей толпы. Девушка была симпатичная - Павел в этом что=то понимал. Он воодушевился, увидев над собой худенькие ножки в темных колготках, стройную фигурку, помещенную в кожаную куртку и увидев простодушные, любопытные прозрачные глаза.
Павел поднял костыль, ухватился одной рукой за опорную перемычку и протянул другую руку мужчине, который его защищал, призывая помочь встать на ноги. Тот ухватил несчастного юношу за руку и потянул вверх, чтобы помочь бедняге подняться, но тотчас передернулся, когда Павел неожиданно с чудовищной силой оперся на него. Не ожидая такой прыти и силы, спаситель покачнулся и чувствуя, что роняет инвалида, отступил в сторону, чтобы удержать равновесие. Павел застыл, ожидая, пока спасатель выровняется, после этого сам поднялся и жестом показал, что просит поднять другой костыль. Мужчина, упустивший ради неспособного пассажира трамвай, возмущенно замотал головой, подумав о чем=то. Он ничего не сказал, устало, раздраженно вздохнул и поднял лежащий костыль, осторожно жонглируя телом, чтобы быть готовым удержать нахального и, возможно, в чем=то жульничающего инвалида, если он опять начнет падать.
Эти три человека стояли в стороне от группы тех, кто остался после первой попытки залезть в трамвай. Павел уже твердо, уверенно стоял на костылях и с интересом разглядывал девушку. Она смотрела на него и думала, что делать с ссадиной, которая кровоточила на щеке красивого, гордого, забавного парня, а мужчина лет сорока чувствовал, что до конца исполнил какой=то долг, и не знал, что делать дальше, окончательно удостоверившись и осознав, что в этой ситуации он почему=то в результате своих самых лучших намерений оказался совершенно лишним.
Подъехал еще один трамвай. Он был уже полупустой и остановился посредине между ожидавшей толпой и Павлом. Люди бросились в двери, чтобы наконец уехать на работу. Через минуту Павел остался наедине с девушкой, которая не обратила внимания на подошедший трамвай, роясь в своей сумке, она что-то искала, наконец вынула тюбик с кремом и посмотрела прямо Павлу в глаза.
- У вас щека ободрана, - сказала она легким, не напряженным голосом. - Давайте я смажу кремом для лица и не будет печь.
Павел молча позволил девушке сделать то, что она предложила, и повернул голову, чтобы ободранная щека была ближе к рукам незнакомой красавицы. Мысли его были расщеплены, расчетливы и хитры: "Давай. Сейчас уроню костыль, зашатаюсь, обниму... Боже как я хочу обнять Машу! Или кого=то! Почему они такие разные?" Вдруг словно кто=то толкнул Павла его, он действительно уронил правый костыль, обхватил правой рукой девушку за талию, "овладел опорой", "установил равновесие" и прошептал: "Ничего, ничего, потом подниму, мажьте! Не бойтесь, я не графин. Видели? Я падаю, но не разбиваюсь. А кто у нас тут не падает. Даже президент, можно скызать..."
Девушка, которая до этого просто собиралась смазать кремом щеку несчастного "истоптанного" юноши, вдруг оказалась "в близости" с этим резким, тонким, несчастным, умным и хитроватым юношей, она увидела перед собой, блуждающие, игривые глаза и не растерявшись, словно не обратив внимания на новое положение, в котором оказалась, выдавила из тюбика на пальчик крем и смело провела по щеке Павла.
Павел ощутил свежий холодок мази на щеке. Он также за мгновение до этого почувствовал запах девушки, когда она прильнула к нему, и задышал глубоко, на пределе возможностей, словно опять его уронили и топтались по нему.
В этот момент внезапно исчезло очарование, он остыл... Обида на то, каким он был, мысль о том, что сделает девушка, когда поймет, какие низменные, страстные, первобытные чувства владели им - все это отравило удовольствие, которое Павел испытывал. Он почувствовал обиду, стал придумывать искать выход, чтобы "найти оправдание", зачем он завлек сердобольную девушку в свои объятия.
Так бывало и раньше. - Часто Павел видел, что нравится девушкам, но мысли о том, почему они нравятся ему, разрушали всю игру, которой он сам сначала с удовольствием предавался...
На это раз девушка в кожаной куртке и "стройными ножками ниже и выше колен" хмыкнула, как=будто поняла, о чем мог думать Павел. Она невозмутимо заметила:
- Я смазала кремом, потому что если высохнет и потрескается, будет кровоточить целый день. А вечером надо подсушить, чтобы не было заражения и заклеить.
Павел терпеливо стоял, выгнувшись, обнимая девушку, пока она лечила, он старался не двигать кожей лица шевелиться, зато игриво смотрел на спасительницу, дурашливо невпопад шипел, чуть двигая губами: "Больно, больно, больно. Ой как!.. Не больно! Теперь не больно. Ой! Больно, больно, неб=больно..."Он никогда не умел знакомится с девушками, не смел взять телефон, чтобы потом позвонить. Он боялся, что его пошлют, куда подальше, это будет очень обидно... На этот раз он почему=то доверился девушке и когда она закончила манипулировать кремом с его щекой, попросил поднять костыль. Потом вытащил бумажку с карандашом, протянул и поинтересовался:
- А куда звонить и кого спросить, если все высохнет, потрескается и начнет заразжаться?
Девушка звонко рассмеялась, думая, что ответить.
- Спросите Лену. Меня так зовут. Если будет "зараззение", я позвоню в поликлинику и вызову вам врача, - ответила она, записав телефон на бумажке.
В это время подошли один за другим еще два пустых трамвая. Павел торопливо спрятал записку в карман и торопливо зашагал рядом с девушкой, приговаривая: "Скорее, скорее, а то я и так задержался, Лена, скорее. Черт, наверное, теперь миллион потеряю..."
По дороге Павел узнал, где учится Лена, где живет, куда едет и даже вычислил сколько девушке ей лет.
Ему часто нравились разные девушки, с ними почти со всеми было хорошо. Павел быстро уставал от напряжения, в котором бывал, когда разговаривал с друзьями=ребятами. С мужиками Павел старался быть на равных: таким же сильным, агрессивным, шустрым или умным, как они. С девушками было приятнее, спокойнее и проще. Ему нравилась Маша Синичкина, но удовольствие он получал, болтая с любой приятной девушкой. Когда он узнал, что Маша едет в Крым с качком и красавцем Гришей, он вдруг как=то остыл к Маше, и теперь к Лене, которую случайно встретил в этот день, вдруг стал относиться с большим интересом и совсем без угрызений совести. Расспрашивая ее, кто она, где учится и чем интересуется, он вдруг взял ее за руку, объяснив, что заметил раньше, какая теплая и нежная у нее рука, и хочет опять это проверить и, между прочим, что пора освежить мазь на щеке и что это так приятно, как... летать! За те несколько минут, которые они ехали в трамвае, он успел заболтать, затрогать, зашептать, очаровать и очароваться так, что у них обоих закружилась голова. Лена вышла у поликлиники, Павел, прощаясь, поцеловал ей руку и с каким=то скрытым смыслом признался: "Спасибо, Еленушка, ты меня вылечила. Я бы так страдал без тебя..." В этом он оказался прав. Павлу надо было еще минут десять ехать в институт. Но он думал уже не о Маше, Грише и деньгах, а о девушке, которую только что проводил, энергично махая рукой на прощанье в окно.
Павел закрыл глаза, отвалился, запрокинул голову и расслабился отдыхая. Он устал. Нервотрепка с падением, потом разговор с Леной вымотали его. Он подумал, вспоминая девушку, что в ней было что=то такое, чего он никогда не замечал в других, с которыми вместе учился в институте, а других он вообще близко, в "поединке разговора" раньше не встречал. Он узнал, что Лена училась на вечернем в мединституте и работала в поликлинике медсестрой. Она была на год старше Павла. Это было хорошо. Павел привык видеть медсестер, шутить и сталкиваться с ними, переглядываться и соприкасаться, они ему всегда нравились, и он нравился им, с ним легко шутили, дурачились, поддразнивали его. Но девушки в белых халатах никогда не вызывали страстных, непреодолимых и изнуряющих, сексуальных чувств. Лена была такой же знакомой, красивой, близкой, родной девушкой, только не в белом халате, а в черной кожаной курке, с другим взглядом, другой улыбкой. Она говорила с той же интонацией, как белоснежные сестрички в больнице и так же понимающе смотрела на него.
4.
Павел притащился в институт с большим опозданием. Уже должна была начаться вторая пара, лекция по теории управления - ТУ, как сокращенно называли этот завальный предмет, которого боялись все и поэтому собирались, сбивались на него, как солдаты на вечернюю поверку. Заявлялись даже самые отпетые гуляки и сачки. Виктора не было. Павел увидел Машу, подошел к ней, забыв, что с ним приключилось на остановке трамвая. Он хотел как=то выпытать, действительно ли она идет в Крым вместе с Гришей, который, как заметил Павел, уже, "как прымерный ма=альшик", сидел в зале.
Маша стояла напротив входа у окна вместе с двумя подружками, пережидая, пока самые беспокойные однокурсники зайдут внутрь. Она обернулась, когда Павел окликнул ее, и испуганно уставилась на него.
- Что с тобой? Кто тебя ударил?! - громко, отрывисто, растерянно вскричала она так, что все обернулись. Когда она увидела разодранную физиономию Павла, к которому относилась очень тепло, с нежностью, вытянула шею, приглядываясь, и задумалась.
Павел покраснел, ему стало стыдно, что другие могут подумать и впрямь, что его ударили. Он оскалился, страшно улыбнувшись, скосив нижнюю челюсть вправо, прищурив правый глаз и задышав шумно и часто.
Маша была первой красавицей, в нее влюблялись почти все, а потом со страданием остывали и перевлюблялись в других девушек курса. С Павлом Маша, как она думала, по=настоящему дружила, поэтому беспокоилась о нем, как старшая сестра о любимом брате, но с другой стороны, позволяла Павлу - младшему брату - обращаться с ней, словно у них были близкие, родственные отношения. Павел с удовольствием пользовался этим, исключая всякое упоминание о родственности, оставляя в своем сознании представление о просто близких отношениях. Когда Маша взволнованно уставилась на него, разглядывая ободранную щеку и думая, что случилось с ним, Павел вспомнил о трамвае и толпе, опаздывающей на работу и бегущей по нему. Ему не захотелось рассказывать ей об этом...
- Иенто рунда! Пусть кто=то только попробует меня ударить! Просто на трамвайной остановке, откуда я обычно езжу сюда, возникла серьезная разборка между крутыми пацанами. Кто=то дрогнул, все начали стрелять и бандитская пуля, которая бы так не задела меня, попала одному пижону в берцовую кость... а берцовую кость очень трудно прострелить... рикошетом, понимаешь, пуля попала в мой костыль, а костыль деревянный... как ударит меня! Вот так и получился синяк. Ничего страшного. А я чуть не опоздал... Думал, успею на первую пару. Пошли кофе выпьем? Нет ничего скучнее, чем эта ТУ, - скороговоркой завершил Павел вымышленные объяснения.
Поскольку на четвертом курсе не было труднее предмета, чем ТУ - теория управления - Павел заранее изучил эту тему - эту мрачную тьму - до одурения, и был уверен, что с первого захода сдаст трудный экзамен. Стоило ему увидеть Машу и опять подпасть под очарование ее манеры общения с ним, он увлекся и его ничего больше не волновало. Он шутил с ней, как проигравшийся игрок в казино, сделавший очередную последнюю ставку.
- Пойдем, что ты будешь сидеть и слушать эту тягомотину. ТУ=шник так скучно читает. Ты умная. Потом сдашь. Я помогу.
Маша звонко рассмеялась. Ее реснички затрепетали, она задумалась.
- Пойдем, я хочу сегодня хулиганить, - прошептала она наклонившись к Павлу и, обернувшись к подружкам, гордо заявила: - Мы пойдем кофе пить.
Только они отошли от двери, направляясь к лестнице, навстречу широко шагая выскочил из=за угла преподаватель и, посмотрев на Павла с Машей, остановился в недоумении и о чем=то задумался. Его худое серое лицо сморщилось. Маша испугалась и растерялась, Павел, слава Богу, нет, он громко и отвратительно замычал, выпятил щеку, выпирая языком бугор, словно у него болел зуб, и показал изодранную щеку. Продолжая издавать мучительные мычащие звуки, он кивнул на Машу, показывая, что она должна ему помочь.
- Паша споткнулся и ударился, - глотнув слюну заявила Маша и самым невинным видом твердо посмотрела профессору в глаза.
Тот промычал "угу", не зная что сказать и так же стремительно пошел на лекцию.
- Видишь? А ты боялась. ТУ=шнику очень легко заморочить голову. Мужик ничего не соображает. У него одна наука в голове. Я лучше застрелюсь... или съем собаку, чем буду читать лекции по ТУ.
- Все равно лучше было не попадаться ему на глаза, - прошептала Маша тоном уже не столь восторженным как раньше.
- Он тебя не запомнит. В лучшем случае профессор засек мои костыли. Я не боюсь ТУ. Даже если я сдам на "4", мне все равно стипу дадут. Без хавки я не останусь. Пошли. Ты чего...
Маша следовала с ним рядом уже без прежней игривости и энтузиазма. Она училась с большим трудом и без всякого желания, попав в технический вуз по ошибке. Она много читала, хорошо разбиралась в поэзии, интересовалась философией и религией, сама решилась и крестилась в Никольском соборе. Но постигать смысл точных наук ей было тяжело. Она это делала с большим отвращением. Маша была невысокой девушкой, которая для своих девятнадцати лет была хорошо сложена, и небольшая склонность к полноте не портила впечатления. Лицо ее было румяное, сочное и невинное, как на картинах Рафаэля, но длинные скрученные пряди темных волос, висевшие на плечах и игравшие при малейшем движении, добавляли к ангельскому облику немножко бесовщинки, чего=то отчаянного, гордого, неблагопристойного. Можно сказать, что это была симпатичная, приятная девушка, но с характером...
Они выпили кофе в пустой забегаловке на первом этаже, Павел болтал без умолку о музыке Моцарта, что=то напевал сам, о чем=то рассказывал. Он не любил попсу, под которую надо было только танцевать, но любил и понимал классику и сейчас выдавал девушке все, что знал, лишь бы увлечь ее, чтобы она не сожалела, что решилась прогулять с ним ТУ. Когда они сидели за столом друг напротив друга, Павел, положил костыли на колени, Маша видела только его прекрасное, веселое лицо, она была очарована им, опять развеселилась, ее большие круглые карие глаза засверкали.
Когда кофе был выпит и разговор достиг апогея, после чего надо было что=то делать, Маша тихо заговорщически проговорила, выпятив нижнюю челюсть и говоря губами:
- Пошли в парк, после кофе я хочу пак=ку=урить.
"Лучше наоборот," - подумал Павел, который больше любил запах кофе, чем сигарет, но вслух согласился и стал собираться, извлекая костылянции из=под стола. Вдруг идея пойти покурить в парк стала ему все больше нравиться. Он подумал, что там, наедине с Машей, ему будет даже легче завести разговор о походе, о том, кто идет и с кем.
Они вышли в парк, который окружал корпус института, и направились по аллее к скамейке, которая была видна издалека. День был теплый, тихий на удивление. Павел испытывал двойственные чувства. С одной стороны, он был страшно горд, что Маша - первая красавица - не просто пошла гулять с ним, но и прогуляла ради этого ТУ. С другой стороны, Павлу было тоскливо на душе, ему предстояли тяжелые, обидные, неприятные разговоры. Ковыляя рядом с девушкой, которая ему так нравилась, он думал о том, как расспросить о Крыме, и каждый раз вспоминал о своих ногах, хотя обычно привык не обращать внимание на свои беды. Чем больше он думал о том, что уже пора расспросить Машу о походе, тем меньше ему хотелось говорить об этом. Ведь и так все было ясно...
Павел знал, как надо себя вести с этой низенькой, пухленькой, красивой и умной девушкой. Он давно понял, что Маша не любит ходить в институт и поэтому никогда не разговаривал с ней об экзаменах, зачетах, конспектах, а наоборот, всегда показывал, как ему самому легко учиться, намного легче, чем, например, другим ходить или бегать. Маше это нравилось. Она всегда с удовольствием болтала с Павлом, как с близким другом, даже лучше, чем с подругами, с которыми у Маши не получалось близких доверительных отношений. Павел, которому на следующий день предстояло с утра стоять в очереди за акциями банка и в жизни которого вообще могло начаться черт знает что, завел разговор о будущем. Это попало в цель и тронуло Машу.
- Не люблю я этот политех. Что мы будем потом делать? Отучимся, а что потом? Ты, наверное, попадешь в наш самый толстый и коррумпированный банк или в какую=то забугорную инвестиционную компанию, будешь там работать...
- Почему ты так думаешь? А ты куда? - с интересом и торопливо спросила Маша, задав одновременно два вопроса.
Павел мерно шагал на костылях по аллее не отставая.
- Ты красивая, классная. У тебя хороший английский. Тебе легко найти работу. А удержаться будет трудно. К тебе приставать будут. А я еще долго буду колебаться. Я не хочу быть программистом. Пока я соберу столько денег, сколько мне нужно, я еще намучаюсь...
- Каких денег? А сколько тебе нужно? - опять задав два вопроса спросила Маша. Они уже подошли к скамейке, девушка, достала сигарету и сама прикурила, не ожидая, пока Павел зажжет спичку. Он сложил костыли и, сев, положил их сзади так, чтобы их не было видно, но и чтобы были всегда под рукой.
- Сколько будет нужно, столько и заработаю. Не волнуйся. У меня голова варит. Ого=го как!..
- Я знаю, - ответила Маша и повернулась к юноше, чтобы показать, что она в него верит и не хотела обидеть.
- Ты ничего не знаешь, женщина, - низким игривым баритоном отозвался Павел, который умел гудеть и тянуть голосом. - Откуда тебе знать что такое деньги? Или ты знаешь? Смотри. Вот тысяча рублей, - Павел достал из кармана новую хрустящую купюру. - Это немало, но это меньше чем доллар. Дай, - Павел требовательно забрал спички из рук Маши, вытащил одну и поджег, сунул в пламя бумажную деньгу и, когда она загорелась красно=синим пламенем, отвел в сторону и регулируя пламя, поиграл в руке сгорающей бумажкой, стряхнул пепел на ладонь, выставил перед Машей, сдул этот прах и демоническим голосом прокхекал: "Ха=ха=ха=ха=ха! Дэньги=дэньги=дэньги - прах и пыль. Смотри, думай. Что может с нами сделать какая=то грязная разноцветная лукавая бумага, ради которой мы готовы изувечить жизнь. А что могу сделать с этой занюханой бумаженцией я. Дело не в прахе, Маша. А дело в том, что я знаю, как добывать эту разноцветную деньгу. Понимаешь?! Я знаю. Я могу добыть какие ты захочешь: красно=русские, зелено=мерриканские, или желто=китайонские. Какие захочешь - такие и добуду, хоть тугрики. У меня не голова, а автомат Калашникова, стреляющий чем хочешь: пульками, мыслями, денежками. Чем захочешь...
- Ты умеешь так хорошо говорить. - Маша с каким=то мечтательным, отрешенным выражением спросила его, теребя сигарету и затягиваясь: - Откуда... как ты научился?
- Я с детства это умею. Знаешь, кто меня научил? Пушкин! - ответил Павел и рассмеялся весело и глупо, как ребенок. - Я умею еще восхитительно ругаться и я самый лучший, кто умеет объясняться в любви! - Павел сказал это и замолчал, задумавшись в растерянности. Маша вдруг посмотрела на него своим обычным пристальным взглядом и сказала серьезным, густым, теплым, женским голосом:
- Ты никогда не говорил о любви. Я слышала, как ты умеешь ругаться...
- Оч=чень жаль, - отрубил Павел и, зная, что приятельница обожает слушать "умные разговоры", выдал все, что смог сходу придумать о феминизме и мужской нестандартной лексике.
- Лучше бы ты не слышала. Зачем тебе это? Девушки живут в другом мире. У вас никто не дерется, а мат, ругань - это же оружие. Понимаешь? Оно вам не нужно. Лучше бы ты услышала, как я умею объясняться в любви, - неверным голосом выдавил смутившийся Павел, чувствуя, что в нем дух замирает, словно он опять падает куда=то.
Мысли заметались у него в голове, как ласточки перед фронтом грозового дождя, он понял, что сейчас не выдержит и выдаст настоящее любовное признание, которое никогда никому не делал. Подумав об этом, он попытался найти, где и как преклонить колено. Это было сделать непросто. Павел представил трехмерный образ=модель: как он может стать на колено, на что должен опереться рукой, за что удержаться. В итоге он увидел конструкцию, которая могла удержать его на колене, и ее можно было построить без проволочек, сползя со скамейки на колено, поставив сзади костыль, упертый в землю и край скамьи. Павел медленно и осторожно расчетливыми, точными движениями стащил зад со скамейки и, придвинувшись к Маше ближе, преломил ногу и стал на колено, держась руками за костыль и край доски.
- Как ты будешь жить без меня, Маша? - прошептал он тихим, медлительным голосом, и звуки "ши", "жи", "ша", которые были слышны отдельно и обособленно, создали иллюзию доверчивой близости. Маша смяла сигарету и, не глядя, отбросила. Ей стало горячо, неспокойно, душно. - Тебе будет скучно, ты не любишь дураков... Правда? Ты мечтаешь о герое. А где ты их найдешь? В наше время герои бывают только калеками, сумасшедшими или пьяницами какими-то... Они все жалкие. А ты хочешь любить здоровых и красивых, но они такие скучные. Невыносимые. Вот в этом проблема. Как тебе научиться жить с красивыми дурачками или как ты сможешь полюбить такого, как я. Так жаль, что ты этого не сможешь. Видишь, я даже сам не могу в это поверить. Моя беда в том, что я заранее вижу, что будет потом. Понимаешь? У меня глаза вещие. Что увижу в будущем, так оно и будет, - Павел заметил, что Маша очень взволнована и не знает, как поступить. Он наклонил голову и поместил лоб на бедро Маши, рядом с ее руками. Она вздрогнула, не оттолкнула, не отодвинулась, но и не дотронулась до него. - Я знаю... Я вижу, как ты ко мне относишься: очень хорошо, как друг, как сестричка. Я все могу сделать, стихи прочитать, спеть, деньги заработать, даже станцевать могу. Да, да, я на коляске могу крутиться как балерун... А тебе надо, чтобы все восхищались тем, кого ты любишь. Я понимаю. Я тоже хочу, чтобы все восхищались тем, кого я люблю и мной восхищались. В этом моя трагедия. Мной никогда никто не будет восхищаться. Уважать... да, наверное будут, но восхищаться - никогда. Видишь, что делают мертвые ножки. Я не жалуюсь... Я тебя люблю. Люблю как... как... Как тебе мое объяснение? - с победной интонацией спросил Павел, уверенный в том, что проиграл, и, умничая, попытался скрасить, скрыть поражение.
Маша давно заметила Павла. Приходя в институт, она всегда ждала его. Она очень хорошо относилась к этому странному, несчастному, гордому, умному, капризному человеку.
- Пашенька. Дорогой мой человек, - с необычной, немного театральной, но совершенно искренней интонацией горячо воскликнула Маша, не обращая внимания на Павлово заключительное гордое пижонство. - Я никого еще не люблю. Я очень, очень хорошо к тебе отношусь.
Павел грустно вздохнул и с обидой выдавил:
- Неправда. Даже если ты и не любишь, ты знаешь, кого ты хочешь любить. В Крым ты едешь с Гришей.
Этот упрек, выдавил до конца всякую искренность в общении. Маша стала оправдываться, что она едет не с Гришей, а вместе с ребятами, один из которых Гриша. Павел перебил, уточняя, что едут, как он знает, три девушки и три парня, он определил связь первых, других двух пар простыми и понятными отношениями и после этого спросил Машу, с кем она едет: с Виктором, Алексом или все же с Григорием? Маша не ответила на вопрос, но стала обвинять Павла, что он ставит так вопрос и так манипулирует, что она не будет отвечать.
- Вот. Вот видишь! Я об этом и говорил! - горячо вскричал Павел, который уже вернулся на скамейку. - Благородный человек не будет ничего скрывать. Это правило нельзя нарушить или как-то переиначивать. Я, например, всегда отвечаю честно на любой твой вопрос. Если не хитрю. А ты? Нет! Вот и вся разница. Неискренность - это большое лукавство. Если ты ходила в церковь, ты должна знать, что это одно и то же.
Павел в отчаянии сослался на то, что он знал определенно, что Маша сама крестилась, думает о вере, об искренности, о честности. Это задело Машу.
- Чего ты хочешь? - растерянно спросила она, сдаваясь.
- Ты должна меня поцеловать. Это... это древнегреческий тест, который применяла царица Афиногинея... Нет, забыл как ее зовут. Неважно. Тест такой, что если секс не подтверждает чувств, значит этих чувств нет, - выговорил Павел, но Маша возразила:
- Я не хочу целоваться. Не хочу.
- Вот видишь! - с обидой вскричал Павел и добавил мстительно: - Я так и знал.
Маша взглянула на него с возмущением. Она нарочно задрала вверх нос, чуть отвернулась и вызывающе пригласила:
- Целуй. Целуй, если хочешь...
Маша давно хотела поцеловаться с кем=то и Павел был самый милый и приятный знакомый, с которым она бы это сделала с удовольствием, но больные, мертвые ноги юноши мешали Маше влюбиться в этого человека.
У Павла были действительно сильные руки, как у взрослого мужчины, и характер мягкий, добрый, но иногда в решительные минуты резкий, властный, подавляющий. Павел не стал спорить. Он обхватил Машу, крепко обнял ее и поцеловал в губы, ища и учась, как это лучше делать. Потом Павлу не хватило дыхания. Маша обмякла и не шевелилась, но когда Павел, ослабев, отпустил ее на мгновение, она изогнулась, сжалась, подобрала, забрав, ноги на скамейку и отвернулась. Павел повел рукой по ее спине и, дрогнув, отнял руку. Он понял, что самое важное, самое главное не совершилось. Что=то помешало... мешало. Маша не могла быть с ним. Какое исключительное гадство!..
Павел был как взрослый ребенок. Он часто воспринимал мир глубоко, не по=детски. Годы его жизни умножились на годы болезней... Ему показалось, что Маша не поймет его и возненавидит, не в силах полюбить, проклянет. Ненависть и проклятие - этого боялся Павел. Это были совершенно несвойственные ему, чужие чувства, типа необъяснимых женских эмоций, с которыми он никогда не знал, что делать.
- Маша. Маш... Маша, - настойчиво позвал он, но девушка не отвечала. - Я и через двести лет скажу тебе спасибо... за этот поцелуй. Если мы тогда увидимся. Будь уверена, двести лет - серьезный срок. Как мы доживем и где встретимся? Неужели на этой скамеечке? - Павел громко и звонко рассмеялся.
Маша дернулась, хмыкнула, тоже рассмеялась и повернулась.
- Паша, ты такой смешной. Тебе так трудно и ты такой... светлый. Спасибо тебе. Я всегда буду считать тебя своим самым близким другом.
- Ну и ладно. Очень рад. А что мне быть темным? Я не сковородка и не самовар. Мне давно терять нечего. Мне даже ходить не на чем. У меня ног нет. Ножек нет. И правой нет, и левой. Тю=тю - убежали и не попрощались. Даже не извинились. И почки отвалились. Мне терять нечего. Другие смотрят на меня и думают: как он так живет, бедолага? А для меня каждый день - воскресенье. Точнее сказать - Пасха, праздник! Я на них смотрю и поражаюсь, как они не понимают, что все кончено! Кончается все не тогда, когда умираешь, а когда рождаешься. Если живешь - точка, больше искать нечего и терять больше нечего. Нельзя потерять какое=то потомное будущее. Какое=то - значит никакое! А другие живут... Они живут надеждами, но это не надежды, а отчаяние! Как можно жить и бояться, что потеряешь будущее? Будущее потерять нельзя... особенно завтра. Зачем тогда бояться. Я никогда не плачу... Вот чайки летают. Зачем они сюда залетели? А черт их поймет. Все думают: ах, какая прелесть! Полет! Свобода! Лети, куда хочешь. Ложь, обман. Чайкам не летать, а есть хочется. Больше ничего. Почему никто не нарисовал, как действительно летают чайки? Никакой Айвазовский или Птичкин... Всем кажется издали, что чайки летают свободно, с гордо поднятой головой? Вовсе нет. Я специально наблюдал и замерил угол наклона. Летают, как хотят, но голова опущена, шея согнута и глаза смотрят вниз, в воду. Лишь бы рыбку заметить и не маленькую какую=то, полтора на три сантиметра, подростка=шпанючку, а как можно более здоровенную рыбу, самую большую, какую чайка может сожрать. Разве это свобода? Вон смотри, они и тут так же летают, хлеб, наверное, ищут. Тупые жалкие бедняжки. У меня ноги не ходят, и можно сказать, на шее висят костыли, но я чайкиной, птичкиной судьбе не завидую, не хочу такую. Я смогу жить лучше... Я могу пройти, где хочешь, хоть сквозь стену. Куда захочешь, я пройду и могу сделать, что хочу. А на майские праздники я поеду в пустыню. В Каракумы. Я поеду один. Витя сказал, что мне лучше идти не в горы, а в пустыню. Честно=честно. Там нужно брать с собой очень много=много воды и никто не может пройти больше трех дней. А у меня будут и костыли, и коляска. В этом мое преимущество, - тарахтел Павел. Когда Маша услышала о каракумской пустыне и о Павловом преимуществе, она вначале усмехнулась, думая, что Павел болтает зря, но потом вдруг насупилась, задумалась, поняла, что Павел на самом деле может пойти, куда сказал, один. Ей стало неудобно, стыдно за саму себя, захотелось убежать, не слушать ничего и не думать ни о чем. Она не справлялась с этим больным, веселым, самоироничным, обидчивым и красивым однокурсником.
- Я пойду, Паша. Пойду. Хорошо? Сейчас начнется вторая полупара. Вставай. Пошли, а то еще опоздаем.
- Иди. Я не могу. Я завтра буду занят и не приду вообще. Не волнуйся. У меня дела. Все нормально... Денежные... Я скоро буду очень богат. Помолись за меня. Нет, не надо, за это не молятся. О деньгах не молятся, их нарывают тяжелым кро=пот=ливым трудом. Иди. Опоздаешь, - говорил Павел, извлекая и раскладывая на коленях костыли так, чтобы было удобно сразу ими воспользоваться...
Маша помахала рукой, повернулась и быстро пошла в институт. Павел посмотрел ей вслед, но Маша не обернулась. Павел вспомнил откуда=то извлеченное соображение, что если девушка не по забывчивости не оборачивается, значит не любит, и первый раз сам проверил справедливость широко известного умозаключения. Он повернулся, словно готовясь встать, выставил костыли и схватил один правой рукой. Волна неудержимой ярости всколыхнулась в нем и залила кровью бессильного бешенства глаза так что даже брызнули слезы, он взмахнул костылем легко, как дирижер палочкой, и хотел было со всего размаха обрушить, разнести в щепки и костыль, и скамейку, но мысль о том, как он доберется домой без костыля, как он будет смешон и как будет стыдно, удержала его, и волна ярости схлынула, ушла. Павлу стало тяжело и легко на душе одновременно, словно он закончил долгое и трудное путешествие.
"Ну и ладно. Вот и пусть. Эта песня не удалась. Песен много, а костыли считанные. Надо их беречь. Жаль, что Маша меня не слышит... Начну новую жизнь и все будет в порядке. Пойду добывать деньги=деньжата. Ух какие деньжыщи я завтра добуду! Эх, блин, жизнь - гадюшник, конура собачья... Как же мне не везет. Как же мне... Вот так:
Калека жалкий и с расхлюпаной судьбой.
И ля=ля=ля и тра=ля=ля.
Я душу дьяволу отдал за поцелуй с тобой, - пробормотал Павел, направляясь к МихФедоровичу, как он про себя называл Михаила Федоровича, старшего приятеля, соседа, который мог выручить деньгами. Павел рассчитывал занять сто долларов, на которые завтра должен будет купить акции банка.
5.
Михаил Федорович Коростылев жил с больной женой в доме по соседству с Павлом. Ему было за пятьдесят, но выглядел он моложаво. Это был высокий, сутулый, худощавый человек, всегда сосредоточенный, серьезный, большой курильщик. Он постоянно курил трубку, а когда изредка извлекал мундштук изо рта, вначале было видно, какие у него нечистые зубы, а потом, когда губы смыкались, лицо становилось классически правильным, морщинистым, жестким, сухим, римским правильным и умным лицом. Павел рядом с ним выглядел словно здоровый румяный сыночек, хотя никаких сыновей у бездетного Михаила Федоровича никогда не было, а с Павлом он познакомился в поликлинике, куда отводил жену. В день "почечных хроников", когда толстый, раздражительный и медлительный районный уролог по прозвищу Свищ принимал постоянных доходяг=клиентов и Павел ожидал своей очереди, рядом на соседнем стуле Михаил Федорович листал книжку, ожидая, когда выберется от доктора жена. Так они познакомились. Потом выяснили, что живут рядом. Павел стал приходить в гости, брал книги почитать, чтобы потом обсудить с умным соседом. Михаил Федорович уже тридцать лет работал в Публичной библиотеке, в былые времена жил в большой нужде, но в последние несколько лет смог вздохнуть и стал дышать свободнее. Он по=прежнему работал в библиотеке, получал нищенскую зарплату, но, зная языки, частным образом зарабатывал переводами приличные деньги, и так, наконец, получил возможность покупать жене дорогие лекарства. Часто он предлагал помощь Павлу. Павел отказывался, смеялся, говорил, что ему не нужны лекарства, а деньги он и сам заработает, когда возникнет соответствующая потребность или денежная необходимость, что он, Павел, покупает не лекарства, а гребет само время, вот так: "Щап=щап=щап=щ=щап!" - Павел щелкал пальцами, кривляясь и показывая, как загребает время, старшему другу, с которым общался легко и охотно болтал обо всем без оглядки, уверенный, что он один может понять все, что Павел придумывает. "Я живу в два раза быстрее, чем вы, мои старшие двуногие друзья! Я уверен, что если бы Эйнштейн был инвалидом, он бы придумал теорию относительности времени для инвалидов. Ха=ха=ха! Жаль, что ему никто не сломал ноги... Прости Господи, за такое желание."
Михаил Федорович никогда не настаивал на своей правде, не мешал Павлу жить так, как хочет тот, но время от времени продолжал предлагать деньги согласно какой=то ему одному понятной последовательности.