Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
Глеба Соколов "Дело Томмазо Кампанелла"
(М., Аграф, 2003)
Отрывок N1
"- Кто же здесь не знает Томмазо Кампанелла?! Это имя у всех на слуху! - воскликнул уголовного вида человек. - Дай пожать твою руку и будем знакомы - Жора-Людоед, - представился он.
- Тот самый Жора-Людоед?! Про которого писали в газете? - поразился, но вовсе не обрадовался Томмазо Кампанелла.
- Именно тот самый! - с готовностью ответил Жора-Людоед. - Томмазо Кампанелла, ты себе не представляешь, как я рад, что наконец-то встретил тебя! Чего здесь бродишь?..
- А ты чего здесь бродишь? - в ответ смело спросил у Жоры-Людоеда Томмазо Кампанелла.
- Да вот все про воровские работы думаю. Воровские работы обмозговываю. Мне без воровских работ - нельзя. Работы... - проговорил Жора-Людоед, в то же время задумчиво, словно примеряясь, глядя на Томмазо Кампанелла.
Хориновский герой в этот момент краем глаза заметил, что из дверей подъезда вышел еще один человек, и в следующую секунду Томмазо Кампанелла через пальто почувствовал приставленный сзади к пояснице нож.
- Тихо, фраер... - прошептал тот, что был сзади.
- Это друг мой, Жак, - пояснил Жора-Людоед Томмазо Кампанелла. - Писарь, почище чем ты. Только пишет не по тетрадке и не ручкой.
- Послушай, Жора-Людоед, не знаю, поймешь ты то, что я скажу, или нет, но меня угнетает Лефортово... Впрочем, я в этом не уверен, - неожиданно для самого себя проговорил Томмазо Кампанелла. - Я решил провести социологический опрос: узнать, как действует Лефортово на остальных людей, которые в нем живут. А вы меня вот так вот, с ножом... А я сейчас подумал: честно было бы и у Жоры-Людоеда спросить: а его, Жору-Людоеда, Лефортово угнетает?
- Томмазо Кампанелла, я хорошо тебя понимаю, - сказал Жора-Людоед. - Я хорошо могу понять тебя, потому что я сам рожден для мук и в счастье не нуждаюсь.
Жак по-прежнему стоял за спиной хориновского героя, приставив к нему нож.
Жора-Людоед замолчал, в упор глядя на Томмазо Кампанелла.
- У меня тяжелая судьба, - неожиданно продолжил Жора-Людоед. - Тебе могут подтвердить: в этом подленьком Лефортовском огне у меня сгорело все - надежда и вера сгорели. Могут подтвердить люди, которые пользуются авторитетом. Это большие, светлые личности... Например, Жак.
Жак, по-прежнему державший у поясницы Томмазо Кампанелла нож, угрюмо молчал.
- Меня в четырнадцать лет здесь лишили свободы и били черенком лопаты пока я не понял, с какими местами имею дело. Те, что в погонах, учили меня гестаповскими методами. Ты говоришь: Лефортово угнетает... Я, Жора-Людоед, знаю, что такое Лефортово. Я порывался жить, но в Лефортово те, что в погонах, мне сказали, что нельзя. Они цинично объяснили мне, что матери нас рожают на ощипку. У них, у тех, что в погонах, тогда было просто головокружение от подлости. Но они должны были знать, что я с их погаными правилами все равно никогда не соглашусь. Я для того, чтобы изменить Лефортово, и тогда, и теперь по-революционному готов был грызть их человеческое мясо зубами. Я буду уничтожать тех, что в погонах, я буду жрать их поедом. Думаешь, почему они так стремятся прикончить Жору-Людоеда, Жака, Томмазо Кампанелла и всех им подобных?.. Они же трусливы... Они же трусы. Те, что в погонах, чувствуют, что за такое вот Лефортово рано или поздно придет к ним от нас расплата. Не от одного меня - я лишь простой тюремный человек, но и я буду грызть их зубами, пока хватит сил. Ты говоришь, Лефортово тебя угнетает. И мои губы устали твердить об угнетении. Но я ни разу не дрогнул, как ты, я всегда шел прямо. Потому-то разлука со свободой и счастьем у меня всегда близка и неизбежна. Но я рожден для мук и в счастье не нуждаюсь!
- Людоед, пора с ним заканчивать. Сейчас этот выйдет, который меня... - подал голос Жак. - Неизвестно, как тогда все вывернется!.. Давай, Людоед, возьмем его с собой в Дедовск, вынем душу...
- Погоди, дай с человеком поговорить! Он же настоящий! Сейчас он все поймет и сам по-доброму все сделает, - оборвал его Жора-Людоед. - Своими тюрьмами, своими концентрационными лагерями те, что в погонах, меня не запугают. Каким я был раньше?.. Я был юным, свежим, бегал по траве, росе, срывал цветы. А потом это, - он обвел округу руками, - навалилось... Ты правильно говоришь: угнетает! И не только здесь, в Лефортово, не только здесь угнетает, - Жора-Людоед говорил страстно. - Я жил тогда у покойной мамы в деревне: обвалившиеся заборы, небо в рваных облаках, пьянчуга у забора лежит, дождь, мрачный ветер, покосившиеся избы. Советская власть в лице своих лучших, в кавычках, представителей из милиции издевалась над моими родственниками. Это был геноцид хуже гитлеровского. Я плакал, я рыдал кровавыми слезами. И тогда я решил - рви мясо, ешь, выбегай свирепым волком из дома и грызи человеческое мясо... Я рыдал, я рыдал... В моих слезах было что-то от наслаждения... Я оплакивал этих крестьян. Все это Лефортово течет омерзительнейшим, самым мерзким гноем, здесь все прогоркло. Все эти дома - им давно уже вспороли животы. Я сам за то, чтобы этого не было, но ты, Томмазо Кампанелла, не должен так мне, русскому человеку, говорить: не должен говорить, что это тебя угнетает, не должен ненавидеть Лефортово. Да, это пропащий мир, но я за этот пропащий мир готов рвать человечье мясо голыми руками, зубами. У меня сердце готово расколоться и выскочить из груди. У меня такое огромное чувство тут сидит, - Жора-Людоед показал рукой на свою грудь. - Я в любую минуту готов свалиться и умереть от любви к этому нищему, темному, корявому. Я даже наших нищих люблю. Я не отдам это ни за какие деньги. И только пусть те, в погонах, помнят: ничто не останется неотомщенным. Даже самые лютые страдания неотомщенными не останутся. Пусть не пугают, им не запугать Жору-Людоеда!.. Фабричная, конторская работа, занудство это подленькое - все это не по мне. Я люблю ресторан, удаль, и им не лишить меня хорошего настроения так, как они тебя, Томмазо Кампанелла, его лишили!.. Будь человеком, Томмазо Кампанелла, верни мне то, что тебе не принадлежит!..
- Мне нечего тебе возвращать, - ответил Томмазо Кампанелла. - Тюремного паспорта у меня больше нет... Хотите - обыщите, - Томмазо Кампанелла расстегнул пальто и поднял руки вверх. Жак, не убирая ножа, одной рукой быстро обыскал его.
- Точно, тюремного паспорта нет! - подтвердил волосатый человек. - Только этот... Но это его, не тюремный, - и с этими словами Жак сунул паспорт Томмазо Кампанелла обратно ему в карман. Убрав нож, он вышел из-за спины Томмазо Кампанелла.
- А-а, так ты струсил, Томмазо Кампанелла, скинул тюремный паспорт с рук! - воскликнул Жора-Людоед. - А я думал,- что ты большой, светлый человек. Ошибся, значит!.. Ну что ж, иди, работай в конторку или на фабрику, как те, что в погонах, велят!.. Трудись, как все лефортовские обитатели трудятся!.. Как все здешние конторские да фабричные работнички. Вон они везде, куда ни глянь, воняют, - Жора-Людоед вновь обвел округу рукой. - Подленький обоз свой тащат, на светлое будущее батрачат - наследники своих подленьких трудармий. Не набатрачат!.. Целое интендантство под руководством тех, что в погонах, создали. Я это интендантство всю жизнь ненавидел и буду с ним до последней капли крови бороться. Те, что в погонах, целые армии загнали на Север и принуждают всю страну быть этим армиям интендантством. У них и в Лефортово интендантство. Только здесь те, что в погонах, подленько просчитались. Шило из мешка торчит. Видно - жизни тут нет. Не для жизни строили. Для интендантства. Я их рвал зубами, мне мой романтизм был дороже всей их рабской воли. Мне на допросе цинично объяснили, что моего романтизма надолго не хватит. Потому что держать масть и не уступать власть - тут особые работы нужны, воровские. Воровские работы - то же занудство... Интендантство...
- Людоед, хватит!.. Хватит! - попытался остановить его Жак, но Жора-Людоед продолжал:
- Я, Томмазо Кампанелла, тоже революционер в настроениях. Только не такой трусливый слабак, как ты. Я шел не сгибая головы против Лефортовского интендантства, а меня подленько поставили в ситуацию, когда я вынужден был, просто вынужден был оставить свой романтизм и создать еще одно, свое собственное, карманное интендантство. У меня впереди была колючая проволока, и я не мог позволить себя поранить. У меня борьба была, цель...
- Людоед, да что с тобой?! - опять не выдержал Жак.
- Я себя своей собственной колючкой опутал, - не обращал на него внимания Жора-Людоед. От ража у него свело скулы. - Я свой романтизм отстаивал. Я создал позади себя еще одно интендантство. Свой личное обоз. Держи масть и не уступай власть!.. Я умирал детской душой на этих воровских работах. Подлое занудство!.. Я романтизм свой душил и обливался слезами каждый день и каждый час, но мне старшие воры объясняли: наша лямка такая - ставить шею, дармовых долей не получишь. Я слушал их, но я их не переставал ненавидеть: они отняли у меня мое солнце, мою правду, мое светлое сердце, они забрали у меня счастливую жизнь - все, о чем мечтал, надеялся долгими зимними вечерами. Они говорили: ставить шею надо, - говоря, Жора-Людоед очень внимательно смотрел на Томмазо Кампанелла. - Есть о чем нам поговорить... Я ненавижу интендантство. И в Лефортово, и в себе. И в тебе. Когда два человека одной болью страдают, есть мужественный мужской обычай - пустить по кругу чарку. Я приглашаю тебя с нами, Томмазо Кампанелла. Вижу - запутался ты, ослаб, дорогу верную потерял, помощь тебе моя нужна! А мне ты расскажешь, куда тюремный паспорт делся. Пока не расскажешь, я тебя от себя ни на шаг не отпущу! А соврешь - найду и убью.
- Тюремного паспорта у него нет, - неожиданно раздалось позади них. - И бесполезно его на этот счет трясти. Он ничего не знает. Все знаю только один лишь я.
Вместе с двумя ворами Томмазо Кампанелла обернулся и увидел стоявшего в нескольких шагах от них и как-то странно улыбавшегося Паспорта-Тюремного."
Отрывок N2
Часть вторая
АНТУРАЖ РЕВОЛЮЦИИ
Глава VII
Катехизис революционера
"Революция в лефортовских эмоциях и практические указания к действию", - так было написано на старенькой, потрепанной тетради, которая лежала в заднем кармане брюк Томмазо Кампанелла, того самого, который уже несколько ночей кряду спал на вокзале, по крайней мере, говорил коллегам по "Хорину" о таких обстоятельствах своей жизни. А проверить их для остальных хориновцев не представлялось возможным.
Необходимо поподробнее остановиться на содержании этой тетради. Тем более, что первое и единственное полноценное ее обсуждение состоялось тем же самым вечером, который мы описывали в самом начале, в том же самом здании школы, куда приходил на занятия "Хорина" наряд милиции. Обсуждение состоялось сразу после ухода стражей порядка - наступил горячий час теоретических споров. Но последующие часы должны были стать еще горячее. И не только в теории, не только в теоретических спорах, но и в сугубо практической работе...
Поводом для начала дискуссии стало то, что Томмазо Кампанелла достал вышеупомянутую тетрадь из кармана и шариковой ручкой принялся делать в ней какие-то пометки.
В обстановке всеобщего нервного возбуждения, вполне естественного после столь эмоционально насыщенного разговора с милиционерами, попытка что-то писать не могла не вызвать бурных проявлений любопытства со стороны собратьев по цеху самодеятельных артистов театра.
"Над тем, что является содержанием этой тетрадочки, я начал размышлять очень давно, но только теперь понял, что необходимо срочно что-то творить на практике! - говорил в ходе начавшегося обсуждения Томмазо Кампанелла, касаясь содержимого тетради и тех пометок, которые он в ней делал. - В лефортовских эмоциях должна произойти революция. Революция, которая берет одни, прежние эмоции и выбрасывает их из головы к чертовой бабушке! И ставит на их место другие".
Пропагандируя, отстаивая свою точку зрения, Томмазо Кампанелла добавлял:
"Что-то нужно сделать. Нельзя просто сидеть и ждать, пока лефортовские эмоции сожрут меня да и всех нас с потрохами. А в том, что лефортовские эмоции могут сожрать меня да и всех нас с потрохами, сомневаться не приходится. Они достаточно сильны для этого".
Вполне естественно, что этих объяснений оказалось совершенно недостаточно, так как неясным было само содержание понятия "лефортовские эмоции". Отсюда практически невозможным оказывалось правильное понимание хориновцами понятия "революция в лефортовских эмоциях".
В этой тяжелой ситуации Томмазо Кампанелла нашел в себе силы не прекращать разъяснений, столкнувшись на самом начальном их этапе с тяжелой проблемой - полным непониманием со стороны участников "Хорина" того, что он пытается им объяснить. Напротив, он пригласил товарищей, многие из которых были настроены против его задумок достаточно агрессивно, садиться вокруг него кружком на свободные скамьи, которых в школьном классе, конечно же, было предостаточно, и, подобно терпеливому и вдумчивому педагогу, принялся с самого начала, так сказать, "от печки", с присущим ему чувством юмора и такта, не обращая внимания на колкие замечания коллег, разъяснять наиболее непонятные моменты теории "революции в лефортовских эмоциях".
Так, Томмазо Кампанелла начал свой рассказ с того, что в его понимании означает слово "эмоция". Оказалось, что Томмазо Кампанелла трактует это заимствованное слово гораздо шире, вкладывает в него гораздо больше смыслов, чем оно, это слово, изначально имеет. Он делает слово "эмоция" термином, в который, помимо естественно присущего ему значения "чувство" (как-то - гнев, радость, печаль, сожаление, восхищение, уныние, тоска и проч., и проч., и проч.), входит еще и "настроение", и "отношение к жизни", будь то оптимистическое или пессимистическое, и наличие или отсутствие веры в будущее.
Эмоция в понимании Томмазо Кампанелла - это, скорее, даже "настроение", нежели чем чувство, "совокупность настроений", нежели чем какое-то одно единственное, конкретное настроение.
В мрачном, на взгляд хориновского артиста, московском районе Лефортово эти "эмоции", эти "настроения", эти "чувства", которые переживал Томмазо Кампанелла, приобретали ярко выраженный негативный характер, обусловленный прежде всего тем, что то, что видел вокруг себя самодеятельный артист с утра и до вечера - дома, улицы, городские пейзажи, - было сумеречно, давило на психику, портило настроение.
Томмазо Кампанелла метко сравнивал свои мысли с холстом, на котором живописец - окружающая действительность, малюет теми или иными, радостными или, наоборот, мрачными, красками:
"Что я подразумеваю под лефортовскими эмоциями: ходишь по улицам, смотришь кругом - дома, здания, арки, подъезды, живешь здесь, пьешь, гуляешь, таскаешься работать на эту чертову фабрику, которая из тебя все жилы вытянула. А в голове у тебя, как на картине импрессиониста: детали неясны, непонятны. Но какой-то общий антураж, какой-то общий настрой тем не менее можно ухватить достаточно легко. Как на картине художника импрессиониста, - где нет четкой прорисовки деталей, где только какие-то разноцветные пятна. Они любят так рисовать - импрессионисты - одними Пятнами".
Говоря так, Томмазо Кампанелла следом признавал:
"Да, в лефортовских эмоциях должна произойти революция, иначе я просто не выдержу. Слишком мрачной получается эта картина художника-импрессиониста, которая намалевана в моей беднейшей голове".
Любопытно, что враги Томмазо Кампанелла, можно сказать, его идеологические противники, сходу отметали способность Томмазо Кампанелла мыслить и действовать самостоятельно, представляя его как некий "плод коллективного творчества", как некого "человека-губку", который лишь активно впитывает в себя чужие идеи, которые якобы "носятся; в воздухе", а затем озвучивает их, записывает на бумагу, как-то соединяет в своей голове, выдавая это соединение чужих настроений и придумок за свое собственное "я". Само хориновское имя "Томмазо Кампанелла" подавалось, как доказательство того, что Томмазо Кампанелла на самом деле чуть; ли не "не существует в действительности", а человек, который; зовется этим именем, есть лицо собирательное, "персонаж, который, как губка, впитал в свое подсознание подсознания! других членов "Хорина". Одним словом, роль Томмазо Кампанелла как личности, сводилась до нуля, до жалкого человечишки, который пьет, прогуливает работу и время от времени делится с хориновцами сомнительными со всех точек зрения переживаниями по поводу "мрачной округи". Безусловно, первенство по жалобам на "сумеречную округу" признавалось всеми без исключения хориновцами за Томмазо Кампанелла. В остальном, предполагали хориновцы, Томмазо Кампанелла лишь ловко играет роль.
В связи с этим приведем здесь один разговор, который произошел в ходе того обсуждения и весьма показателен:
- Одним словом, - проговорила Мандрова. - Томмазо Кампанелла хочет сказать, что сложилась революционная ситуация. Она заключается в том, что жить так, как он жил прежде, просто невозможно.
- А что, собственно, вы, Мандрова, все время лезете отвечать за Томмазо Кампанелла. Как будто не он сам хочет что-то сказать, а вы хотите, чтобы он это "что-то" озвучил! - возмутился учитель Воркута, который явно не питал к женщине-? шуту никаких дружеских чувств.
- Так это же самое интересное! Придумывать за кого-то тел мысли, которые ему предстоит думать! - воскликнула женщина-шут. - Особенно за такого человека, который настолько подвержен влияниям, как Томмазо Кампанелла. Уверена, что записи в эту тетрадочку Томмазо Кампанелла сделал под диктовку какого-нибудь хориновца.
- Минуточку-минуточку! Я не согласен! - возмутился Журнал "Театр". - Томмазо Кампанелла подвержен влиянию только в одном случае. Он заинтересовывается разговором только в одном случае: если ему кто-то начнет говорить, о тем, что есть какой-то способ, какие-то обстоятельства, что-то такое, из-за чего его нынешняя жизнь вдруг перестанет существовать, и вдруг он окажется совсем в другой, полностью отличной от прежней жизни. А жизнью своей нынешней он совершенно не дорожит. Он не дорожит работой на фабрике. Тем временем смелые, полные воли к переменам высказывания Томмазо Кампанелла по поводу лефортовских эмоций чисто отметали все возможные домыслы о его "торичнос-ти", несамостоятельности, "собирательности": "Какая-то сплошная блевота получается, как будто блевоту размазали по холсту. Но ведь художник импрессионист - это я. Это мое собственное треклятое сознание, мое проклятое настроение, которое я, хоть и не самый несчастный, хоть и не самый слабовольный человек на свете, а даже наоборот, но никак не научусь контролировать", - говорил Томмазо Кампанелла.
И продолжал в ключе практических рекомендаций: "Настроением надо управлять, как фабрикой. Чертова фабрика! Как осточертело мне туда ходить! Как осточертело мне бороться с этим самым собственным мрачным и тоскливым настроением! Но надо приступать к практическим действиям. Ждать я больше не могу. Сейчас как раз хороший момент - есть "Хорин", есть настроение побороться, только очень хочется спать и есть. Раз картина художника-импрессиониста производит такое мрачное впечатление, значит, можно без всяких сомнений определить причину такого бедственного положения: в ней слишком много мрачных неудобоваримых красок. Надо добавить других, ярких и светлых, мятущихся красок, надо добавить поезд, который мчится с огромной скоростью. От поезда будет дух захватывать. Надо добавить ярких огней, которыми светятся витрины, воображаемые витрины где-то далеко отсюда, надо добавить красок действия, интересных событий, просто-таки вихря событий, который закручивает театр "Хорин", переворачивает его здание вместе со сценой с фундамента на крышу и выносит в иную, невероятную жизнь, в невероятное утро победы и просветления настроений. Еще надо добавить общений, приключений, всякой всячины и всякой ерунды: залихвацких декораций, талантливых музык. Тогда картина поменяется. Тогда общее настроение на картине художника-импрессиониста поменяется. Ведь мрачные краски будут разбавлены иными красками - красками действия, движения, факелов, театра, морями и озерами огней, шумом аплодисментов и хлопками шампанского в буфете. Вообще, место артиста в буфете. Сейчас у над нет светлых красок, чтобы осветлить мрачные краски, но мы можем добавить эмоциональных красок, которые будут существовать посреди темных и мрачных красок. Это я и называю революцией в лефортовских эмоциях. Как можно скорее приступать к практическим действиям. Меня съедает нетерпение. Нетерпение - вот мой бог! Это - главное чувство, которое я испытываю на этот момент. Фактор времени... Ах, боже мой, список практических действий у меня уже приготовлен! Театр, успех, новая пьеса, напряженная беготня, придумки, творчество, пусть и самодеятельное, выход на профессиональные подмостки и прочая эквилибристика. Бред, масса общений между собой, жаркие споры, возможно - море шампанского. Главное, делать все очень быстро, раскручивать эмоции лавиноподобно. Учитывать фактор времени - любая ложка хороша только к обеду. Это важно. Все должно быть очень сжато по времени!"
Мудрость, проявленная Томмазо Кампанелла при обсуждении с коллегами по цеху самодеятельных артистов вопроса революции в лефортовских эмоциях, заключалась в том, что, делясь с ними информацией об общей направленности своих настроений, он не конкретизировал практических шагов, которые он собирался осуществить в ближайшем будущем. Дело заключалось в том, что, во-первых, теоретическая проработка этих шагов еще не была полностью завершена им самим. Во-вторых, в своей массе инертные и пассивные хориновцы еще не дозрели до того, чтобы действительно куда-то двигаться. Самого большего, чего от них можно было ожидать на данном этапе, - это нормального выполнения роли сочувствующих зрителей, массовки. Безусловно, "Хорин" не был однороден, и такие его члены, как Господин Радио, были вполне способны и на "самостоятельную игру", но Томмазо Кампанелла это не слишком-то и беспокоило.
Между тем для себя Томмазо Кампанелла уже четко определил некоторые пункты своей собственной революции. Своей революции в лефортовских эмоциях.
Итак, остановимся поподробнее на этих пунктах, информацией о которых Томмазо Кампанелла делился с остальными хориновцами лишь отчасти.
Во-первых, важным пунктом революции в лефортовских эмоциях было "сбитие распорядка дня". Этот термин ("сбитое распорядка дня") был тоже одной из важных частей теоретической базы, теоретической подкладки, которую подводил под свою революцию в лефортовских эмоциях Томмазо Кампанелла.
Само слово "сбитие" являлось однокоренным с понятиями "сбить", "сбой", "сбоить", "разбить". То есть, иными словами, "сбитие распорядка дня" означало разрушение привычного, сложившегося годами, месяцами, неделями распорядка дня. По поводу этого Томмазо Кампанелла любил повторять: "Превратить ночь в день, а день в ночь - вот главнейшая и первейшая задача сегодняшнего момента". Действительно, хориновцы, а с ними и Томмазо Кампанелла, хотели чего-то романтического, чего-то свежего, чего-то необычного, чего-то неожиданного. Но - и это опять-таки любил повторять Томмазо Кампанелла: "Что отличает добропорядочного обывателя от человека, пошедшего путем личной революции, от человека, пошедшего вразнос, так это ночь без сна! Ночь вне закона". Хориновцы осознавали, что "не спать ночью - это первейшая задача сегодняшнего дня". Отоспаться можно будет и потом - через день, через три дня, через неделю, через месяц наконец можно будет отоспаться. Но утерять ночь как время наиболее романтическое, когда окружающая действительность отчасти сокрыта мраком, отчасти вообще не воспринимается по причине крайней усталости и притупленности чувств, проспать ее, это время поэтов и гениев, грабителей И гуляк, было смерти подобно.
- Прогрессивное движение за ночь без сна под лозунгом "Не спать!", последовательным сторонником которого был не только Томмазо Кампанелла, но и многие другие хориновцы, безусловно, ставило задачу "наполнения ночей". Просто так бодрствовать, безусловно, не было бы никакой революцией. По замыслу Томмазо Кампанелла, "сбитие распорядка дня" должно было непременно подкрепляться каким-то" очень активным занятием. В той части "революции в лефортовских эмоциях", которую Томмазо Кампанелла не стал обсуждать с хориновцами, прямо указывалось на три возможных варианта наполнения ночи.
"Загул, преступление и работа - вот то, единственное, чем мы, хориновцы, можем наполнять наши ночи, что станут ночами без сна", - писал Томмазо Кампанелла в своей тетрадке.
Дальше в своей тетрадке Томмазо Кампанелла подчеркивал, что хориновцы не могут идти на преступление, загул не столь интересен им ввиду того, что только для того, чтобы пуститься в загул, не стоило организовывать самый необыкновенный в мире самодеятельный театр. "Работа, - очень точно подмечал Томмазо Кампанелла. - Работа и еще раз работа. Вот чем должна быть заполнена хориновская ночь. Но работа необыкновенная, яркая, творческая. Работа, которая подобна бенгальскому огню, так она рассыпает вокруг себя искры чего-то необыкновенного, притягательного, приближающегося по силе воздействия на человеческое настроение к силе воздействия волшебства. Работа, которая сама по себе порождает множество ярких событий, которые освещают ночь подобно пожару тысячи электрических ламп. Только такая работа может освящать собою и претворять в жизнь революцию в лефортовских эмоциях. И тогда мрак прежних лефортовских эмоций будет побежден".
Однако, как справедливо подчеркивал Томмазо Кампанелла в своих записках, революция в лефортовских настроениях - штука архисложнейшая. Честное слово, до сих пор теоретический ее базис был разработан крайне слабо. Лишь приблизительно можно было утверждать, что были известны более-менее важные пункты, предпосылки революции в настроениях (а более конкретно, для случая Томмазо Кампанелла - революции в лефортовских настроениях).
Итак, работа яркая и шипящая, как сверкающий бенгальский огонь. Томмазо Кампанелла неоднократно подчеркивал, что именно этим моментом "Хорин", хориновская ночь репетиций может быть особенно архисильна. Более того, Томмазо Кампанелла проводил мысль о том, что ночь хориновских репетиций, ночь хориновской работы с ее невероятными переходами от одного предполагаемого варианта пьесы к другому, с ее особым нагромождением декораций, которые вряд ли можно встретить в каком-нибудь профессиональном, "не-сумасшедшем", по меткому выражению Томмазо Кампанелла, театре, есть не просто одно из возможных условий революции настроений, а есть единственно возможная предпосылка такой революции, без наличия которой вообще никакая эмоциональная революция невозможна.
Отметая заявления ренегатов о самодостаточности "Хорина" и хориновской поздней репетиции, Томмазо Кампанелла в своих многочисленных размышлениях обосновывал тезис о том, что "Хорин" должен стать лишь сценической площадкой, лишь базой, лишь питательным бульоном, в котором, по меткому выражению Томмазо Кампанелла, "должны взращиваться и культивироваться бактерии событий". Этот бульон, этот "Хорин" как сценическая площадка, с ее своеобычным набором декораций, порождающих в человеческой голове определенные настроения, с ее аурой, с аурой "ночи без сна" (а Томмазо Кампанелла отмечал, что в перемене настроений играет роль некоторая одурелость, присуща позднему времени, когда человек уже достаточно сильно устал), так вот, все это становится той закваской, тем полем битвы, на котором происходят события, которые, собственно говоря, как говорил Томмазо Кампанелла, "и добивают прежние настроения сумеречной депрессии", открывая дорогу "новой жизни, новым настроениям, новым делам, новым ярким ночам и работам".
"Хориновцы должны требовать от своих заводил, от тех людей, которые по собственной воле или по требованию коллектива самодеятельных артистов берутся командовать на хориновских репетициях, чтобы было создано то, что называется "людским морем". В "Хорин" должно постоянно привлекаться как можно больше людей. Причем люди эти должны быть как можно более яркими, разными и выдающимися. С этой целью ежемесячно, еженедельно, ежечасно, ежесекундно, должна проводиться работа по расклейке объявлений с приглашением заинтересованных лиц вливаться в ряды "Хорина". Эта работа должна проводиться по районам города специально назначенными группами по двое-трое хориновцев. Должны проводиться собеседования, творческие конкурсы, просмотры и так далее, и тому подобное. Людское море, это варево из людей - самых разных, самых ярких, самых неожиданных, несовместимых - должно создавать внутри себя определенную сказочную, фантастическую, невероятную атмосферу. Так, чтобы даже только под ее воздействием в голове Томмазо Кампанелла (и, так же как в его голове, в голове каждого хориновца) происходило полное обновление настроений. Происходила полная смена настроений. Под воздействием этого людского котла, артист самодеятельности должен был в хорошем смысле слова "одуреть", он должен был забыть обо всем, что его угнетало только совсем недавно.
Важно требовать от своих заводил создания в "Хорине" этой необъятной людской толпы еще и потому, что это является предпосылкой того, что между таким множеством людей-электродов, каждый со своим собственным настроением и своими чаяниями, наверняка промелькнет рано или поздно, словно искра, какое-то событие".
Томмазо Кампанелла формулировал, что "это множество людей должно не только пассивно ожидать событий, как того, что может переменить их жизнь, но и активно провоцировать возникновение факта события своей неугомонной деятельностью". Томмазо Кампанелла любил повторять известную поговорку русского народа о том, что "под лежачий камень вода не течет". Томмазо Кампанелла направлял усилия хориновцев на "неуклонное превращение "Хорина" из самого необычного в мире самодеятельного театра в самый необычный в мире театр профессиональный". "Для этого все средства хороши!" - писал Томмазо Кампанелла в своей тетрадочке. - "Обращаться на радио, телевидение, в концертные залы, предлагать свои варианты пьес, сценок, этюдов для постановки на всевозможных профессиональных сценических площадках. Вступить в сговор, в отношения с чертом, с концертной организацией, с театральным импресарио, с кем угодно, но дать о себе знать миру. Пусть мир узнает о нас, как о Геростратах, как о гениях, как о чертях, как об ангелах, пусть вообще ничего о нас не узнает, но при этом должно произойти столько событий, столько невероятных сцен, шагов, представлений и обмороков, что настроение должно быть таким, какое бывает, когда захватывает дух".
Так, через это осознание того, что "настроение должно быть таким, какое бывает, когда захватывает дух", выкристаллизовалась безжалостно простая формула Томмазо Кампанелла "о факторе времени". Томмазо Кампанелла много и упорно работал над своими мыслями. В своих рассуждениях Томмазо Кампанелла заходил настолько далеко, что для него со всей беспощадностью становилось очевидным соображение о том, что все многочисленные факторы, из которых и состоит революция эмоций, революция настроений, революция в лефортовских настроениях, должны быть слиты воедино в один плавильный котел именно в один определенный вечер. Или, по крайней мере, в два, в три, но никак не более вечеров. В один прекрасный, поистине прекрасный и революционный вечер должно произойти и "сбитие режима", и случиться "людское море", и ночь без сна, и тысячи разнообразных событий, и в статусе "Хорина" должны произойти какие-то невероятные перемены. Все должно случиться практически одновременно, все должен вместить в себя один или два, или три, но никак не более вечеров.
На это, как на фактор времени, присутствие которого, выполнение которого архиважно в деле революции настроений, и указывал Томмазо Кампанелла со всей беспощадностью своей отточенной в размышлениях логики.
Был момент, когда Томмазо Кампанелла опять полез рукой в задний карман брюк.
- И, черт возьми, что это такое?! Что же это все-таки такое?! - проговорил он, достав вслед за тетрадью потрепанный, ветхий паспорт.
Это было тяжелое для Томмазо Кампанелла время. Революция в настроениях отнимала много сил и времени, и пламенный хориновец не всегда имел возможность спокойно подумать о каких-то очень важных, очень беспокоивших его вещах.
"За всей этой сутолокой событий и настроений вот эта вот ерунда почему-то беспокоит меня больше всего. Как какая-то заноза, которая сидит в сознании и не дает успокоиться. Какой-то странный, старый и потрепанный паспорт, который каким-то неведомым образом оказывается у меня в кармане, и что с ним теперь делать и чего теперь от него ждать - непонятно!" - так раскрывал Томмазо Кампанелла сущность некоторых чувств и соображений, которые, в числе прочих, одолевали его в тот примечательный хориновский и революционный вечер.
- А!.. Понимаю, - проговорил он, словно догадавшись о чем-то. - Конечно! Как же я сразу не сообразил?! Никакие это не домашние подстроили. Это не Шубка, и не Лефортовска Царевна - мой сын и моя жена. Как домашним подстраивать, если я и домой-то не заходил? Они бы просто не смогли засунуть паспорт мне в карман. Сколько уж дней дома не был. Сегодня же репетиция, занятие, посвященное юмору. Видимо, это начало какого-то розыгрыша. Возможно, неудавшегося розыгрыша. Понимаю-понимаю... Какие усилия! Бланк-то паспорта, судя по всему, настоящий. Где же вы могли его раздобыть? Ну, ладно-ладно! Больше ничего спрашивать не буду. Розыгрыш - так розыгрыш.
Вертя в руках необычный паспорт, Томмазо Кампанелла так оценивал воздействие на него некоторых эмоций, вызванных к жизни этой картонной книжицей:
"Я человек непьющий, но иногда от нервов хочется напиться. Это такое обычное состояние, когда нервничаешь и собираешься из-за этого надраться. Вообще-то, я не пью. Но тут что-то как-то из-за этого паспорта так занервничал, сам не знаю почему. Прямо руки затряслись. Даже захотело", вмазать стакан или бокал, или рюмку, или большую пол-литровую пивную кружку. Ну и шуточки!.. Нет, я понимаю и дай же оценил. Но слишком сложно - такая подготовка! Даже бланк настоящий. Совершенно мне непонятно, кто бы мой провести такую нешуточную подготовку - раздобыть настоящий бланк паспорта просто, чтобы пошутить надо мной. Не слишком ли серьезные шутки для такого несерьезного человека, как я. Хотя, сказать по правде, я человек очень серьезный".
- Я предлагаю всем скорее покинуть это помещение, пока сюда опять не пришла милиция! Чего-то я их опасаюсь, - вдруг проговорил Томмазо Кампанелла. - И отправиться куда-нибудь в другое место. Вообще, вариантов существует несколько: например, можно превратить сегодняшнюю ночь в ночь одного большого загула. Пропиться, протратиться, если есть, конечно, что тратить. Хотя, понятно, что тратить нечего. Денег нет.
Далее Томмазо Кампанелла отмечал: "Превратить сегодняшнюю ночь в одну большую ночь одного большого загула было бы, безусловно, гораздо интересней; чем просто пойти домой или на вокзал (кому нельзя идти домой или некуда) и лечь спать, хотя бы по той простой причине, что это, конечно же, я имею в виду загул, гораздо легче переносить, чем всю эту скучную и ненужную жизнь, которая уже, можно сказать, и закончилась (продолжать ее дат никакого смысла). Я имею в виду жизнь, как картину художника-импрессиониста в моей голове, в моей душе, нарисованную преимущественно грубыми мрачными мазками. В этом смысле я считаю, что пьяницы - это тоже одни из первейших и натуральнейших революционеров и свободолюбцев в России, потому что загул, особенно большой загул с продолжением, - это, безусловно, революция в жизни, потому что за время и во время такого загула очень многое в жизни может перемениться даже с практической стороны дела. Напился - и сколько новых событий может произойти, непредвиденных встреч, опасностей, тревог, радостей и щедрот жизни. Будет что вспомнить! А уж мрачная лефортовская картина уж точно отступит из башки. Ее просто смоет волной алкоголя, как потопом. Все сразу поменяется. Здорово! Да! Никакого Лефортово. Лефортово просто вымоет из реестра настроений. - Безусловно, большой загул - это революция. А я за продолжение революции. Я за революцию вечную, перманентную, никогда не прекращающуюся. Революция, обновление, борьба с плохим настроением... Сейчас для меня на первом месте стоит борьба с плохим настроением. И остальных хориновцев, и вас я постараюсь изо всех сил убедить, что для нас сегодня ночью самое главное - любой ценой, хотя бы даже ценой пьянства - одолеть плохое настроение и мрачные картины художников-импрессионистов в наших головах. Борьба с плохим настроением - это, безусловно, самое важное дело. И в нем загул может оказать вполне определенную помощь. Хотя и временную".
- Вот видите! - воскликнула женщина-шут, когда она прослушала речь Томмазо Кампанелла, в которой он восхвалял пьяниц как первейших революционеров и свободолюбцев. - Я же говорила вам: Томмазо Кампанелла - вторичен. Он как губка, которая впитывает в себя хоть и яркие, но чужие мысли, намерения. А ему самому эти намерения не свойственны. Он ренегат и представитель хориновского "болота", в котором ему надо сидеть вместе с госпожой Юнниковой и петь песни на иностранных языках. Только недавно он сам убеждал нас, что загул для хориновской революции настроений совершенно не интересен, так как только для того, чтобы пуститься в загул, не стоило создавать самый необычный в мире самодеятельный театр. И тут же Томмазо Кампанелла выступает в роли "певца загула". Так где же логика? Где же последовательность мысли? И чем можно объяснить такую непоследовательность, кроме как тем, что Томмазо Кампанелла - это жалкий гуляка и пьяница, который в определенные моменты, с целью придания самому себе важности, начинает талдычить, выдавая их за свои, слова, которые он где-то там, в разговорах других хориновцев, насобирал?!
- Я - скромный человек, - проговорил Томмазо Кампанелла. - Я действительно не сделал ничего такого, по сравнению с другими самодеятельными артистами "Хорина", о чем следовало бы говорить."
Связаться с программистом сайта.
