В рулетке судьбы ему выпала кладовая. Не самая худшая, сухая, компактная, свет в нее попадал из окна на крыше, а в окно был виден клочок безоблачного неба, с которого не падали бомбы. А это уже большой подарок в рулетке судьбы.
Кладовая находилась на чердаке, что в известных краях принято называть мансардами, пусть она забита старьем, которое никогда не будет востребовано, но и выброшено тоже не будет.
Хозяйка мансарды жила в том же подъезде в большой квартире и видела из окон своей кокетливой гостиной, выходившей на бульвар, как изо дня в день в одно и то же время на одной и той же скамейке стал ночевать длинноволосый бродяга. И он не просто ночевал здесь, а вел целое хозяйство. Под краном питьевой воды по вечерам стирал носки и развешивал на спинке скамейки, по утрам долго умывался и расчесывался, надевал чистые носки и исчезал до того, как появлялся полицейский.
Хозяйка не заметила, как бродяга со своим скамеечным укладом занял в ее жизни место не меньшее, чем шкаф в углу. Если бродяга отсутствовал, она испытывала пустоту и беспокоилась, уж не случилось ли чего, куда он пропал, а когда возвращался, облегченно вздыхала: порядок был восстановилен, и успокаивалась. Кто-то кормит бездомных котов, у нее был свой бездомный бродяга, там, внизу, на бульваре.
Так длилось весь август, сентябрь, а в октябре зачастили дожди, и бродяга стал укрываться с головой куском полиэтилена. "Так и задохнуться можно!"- догадалась хозяйка. И по мере того, насколько опускался красный столбик термометра на балконе, он поднимался в ее сердце на шкале сострадания: бродягу становилось жалко. "До чего должен дойти, человек, чтобы так жить! Видно, и пойти ему некуда. И видно, что не животное какое, а человек опрятный, себя уважающий..."
Когда ее бродягу, гнездившегося на ночлег, стал припорашивать снег, она накинула шубку и сошла к нему на бульвар.
-Человек, - произнесла она тихо, но решительно, и постучала его по полиэтиленовому плечу. - Человек!
Он приподнял белую голову и посмотрел на нее ясными голубыми глазами. Она смутилась:
-Послушай, у меня есть мансарда. Там стоит старая кровать. Хочешь я дам тебе ключи?
II
Репортаж из кладовой
Так в кладовой под крышей восьмиэтажного дома конца девятнадцатого столетия поселился Андрей Иванович Выдыбов, лейтенант запаса, выдававший себя за художника, но на самом деле бывший первостатейным мастеровым: если комод какой заброшенный привести в чувство или патефон - равных ему не было, а вот пейзаж возьмется писать или портрет, то уж непременно сорвет в перспективе или в линии носа.
Из чулана он сделал игрушечку, для начала выбросив из него все лишнее. Первые два месяца он жил в нем бесплатно, а потом стал его бессрочно снимать у хозяйки за двести пятьдесят экю в месяц, цена по этому меридиану божеская. На другом меридиане, много севернее, пенсия его матери составляла двадцать пять экю.
В первый момент после улицы кладовая показалась ему манной небесной, подарком судьбы, выигрышем в рулетку, но постепенно все стало на свои места. Стало понятно, что кладовая была нежилым помещением: в жару превращалась в парилку, а в холода - в погреб. Вентилятор нагонял насморк, а обогреватель удушье. Открытое окно сразу же впускало холод, а в жару из него валили удушливые испарения, комары, и в любое время года - гвалт улицы, шаркающей, клаксонящей, орущей, разражающейся сиренами то реанимации, то полиции.
Андрей Иванович побелил клетушку, покрасил, кое-где оббил вагонкой - подгримировал наилучшим образом, придав ей по мере сил вид человеческого жилья; именно по мере: туалета и душа все равно там не выкроить. Ради первого надо спускаться по лестнице на пролет ниже, ради второго ходить в баню.
В углу над рукомойником с зеркалом поблескивал латунный кран, хлеб и сосиски можно было поджарить на тостере, а воду вскипятить в электрическом чайнике. Что еще человеку нужно? Он уже не бомж. У него есть свой угол.
III
Благодать
И в один прекрасный день под крышей мансарды, прозванной мастерской, неизбежно появилась женщина. Нет, были женщины и до нее, но все какие-то случайные, безликие, не запоминающиеся или, наоборот, запоминающиеся какой-нибудь досадной чертой, резким голосом или тяжелым запахом. Ксения была русской из Севастополя, на чьи плечи взвалилась сума, с которой демократическая Украина пошла по миру, оставив дома стариков без призора и детей без будущего.
Сначала их свидания с Ксенией были полетами по стране любви, где они странствовали, взявшись за руки и потеряв чувство времени, в стране, куда в одиночку дорога - увы - заказана. Выдыбов кормил Ксюшу сладостями, дарил ей всякие штучки, китайские кофточки, чулочки, а дабы окружить себя ореолом художника в ее глазах, а также с тем, чтобы оправдать звание кладовой как мастерской, писал с нее портрет. Портрет шел туго, без конца начинался сначала, исправлялся, переделывался - короче, постоянно обеспечивался предлог появиться Ксюше в бенелюксе Выдыбова. Впрочем, жаль, что портрет этот оставался ни журавлем в небе, ни воробьем в руках: привлекательная синеокая красота Ксюши вполне заслуживала быть увековеченной. Да и сама Ксюша заслуживала лучшей участи, чем мыть по часам чужие квартиры, порой, в разных концах города. Но что поделать, других работ людям с трезубцем на паспорте не полагалось. Первый футболист, однофамилец первого поэта, в сборной парфюмерно-банановой страны или завезенная из Киева голливудская суперзвезда на средний показатель рая для гастарбайтеров не тянули.
Но как ни прискорбно, зенит не может длиться вечно, после зенита наступает закат. К первым восторгам влюбленности стало примешиваться раздражение, критические оценки, опоздания, фырканье и даже исчезновения на целую неделю без уважительной причины. Выдыбов жестоко страдал в течение этих черных недель, называя их "маленькой смертью".
И однажды, когда она появилась после очередной маленькой смерти, хмуря свои бархатные брови и поджимая лакомые розовые губки, потребовал объяснений.
- А на каких основаниях? - фыркнула она.
-Как на каких? -оторопел Андрей Иванович. - Ты моя любимая женщина, и я хочу знать, где ты пропадаешь?
-Хочу? - она цинично рассмеялась. - Нужно сначала добиться такой роскоши - хотеть.
-Не понял.
-Что тут понимать? Вон Светке поклонник автомобиль презентовал. Вот он имеет право хотеть и задавать вопросы.
-А-а-а, - он понял, - вот ты о чем. И не стыдно тебе? Ведь я тебе в прошлый раз...
-Ой, не смеши людей! - прервала Ксюша. - Я приняла эту финтифлюшку из вежливости, она мне сто лет не нужна, чемодан только захламляет. А ты уж решил, что вопрос решен. Я все жду, когда же у тебя совесть проснется? А ты мне все портретом мозги мурыжишь.
-У меня совесть? - Выдыбова трясло. - А хозяйке за квартиру - (тут Ксюша презрительно хмыкнула), - а матери две пенсии ежемесячно отправляю, а свет, транспорт сколько пожирает! Да я иной раз по три дня не обедаю, чтоб тебе, как ты выразилась, финтифлюшку преподнести! Я пока себя уважаю, чтобы женщине за любовь платить.
- Шо ж ты такой закоплексованный? - она сделала круглые глаза.
- Я думал, ты честная женщина, а ты продажная! - вскипел Выдыбов.
-Это я? Которая гну спину с утра до вечера? Продажная? Ну, знаешь. Посмотри на здешних особо уважаемых дам, они на работу никогда не выходили, по дому палец о палец не ударят, всю их красивую жизнь муженек оплачивает и при этом честной женщиной считает, он и все общество, а я так продажная? Что живу с тобой почти год...
-Полгода.
-... не подрабатываю, время свое свободное на тебя трачу, продажная? - она пнула носком туфельки портрет, стоявший у стены.
-Ну, в европах, известно, все конченые уроды, - озлился Выдыбов. - Ты вспомни, как наши родители жили. Оба работали, а в подарок жене мимозы на восьмое марта преподносили. И ничего, до сих пор живут, не расходятся.
-У кого живут, а у кого с такой житухи давно перемерли! Почему ты не поинтересуешься, где я живу? Как? А я знаю, почему? Так дешевле обходится. А нас восемь человек в двух комнатах, мы по двести целковых в месяц каждый платим! У меня голова гудит от этой чертовой... капиталистической коммуналки! Я больше не могу-у-у! Помогал бы ты мне, я б хоть в пригороде однокомнатную сняла!
-Зачем? Когда надо, приезжай ко мне. Отдохнешь, как человек, полежишь почитаешь.
-Как человек? В этой-то конуре собачьей?
Это был уже удар тяжелой артиллерией по гордости и престижу бытия Андрея Ивановича; он погладил заскорузлой рукой вагонку на стенах - сам ее прилаживал, вспомнил свои бесприютные ночлеги на скамейке, после которых этот угол показался ему уголком для оскорбленных чувств.
-Знаешь что? А пошла бы ты отсюда, шлюха продажная! На каждом углу такие...
Ксюша вскочила со стула, будто бы он был электрическим:
-Шлюха? Я? - прошептала она побледневшими губами и глаза ее налились слезами. Ей стоило немалого усилия сдержать их:
-Дармовщик бесстыжий! Забыл, что мужик со времен каменного века всегда был добытчиком! И меня за, то, что я об этом напомнила, вот так... Вот она, благодарность за все сокровенное, что поимел от меня! Даром! Потому оно и не ценится! Нет! Не даром! За это мозолями на моих нежных ручках уплочено, - она вытянула перед собой ладони. - Да разве ты уважишь, халява?!! - хлопнула дверью и бешено застучала каблучками по ступенькам.
Выдыбов выбежал за ней: остановить, исправить, как же он теперь, без ее любви? Но затормозил на первой же площадке: любовь за деньги - как низко.
-Да видел я тебя в гробу! - прокричал он со злостью и негодованием в лестничный колодец, и от крика напряглась и покраснела его дряблая шея.
Слышала ли это напутствие синеглазая красавица Ксюша? Всю обиду она вгоняла в удары каблучков, чуть ли не высекающих искры из ступенек, и почти свирепый шепот:
-Ноги моей здесь больше не будет!
Кто уважит ее красоту? Кто утешит обиженную женственность?
IV
В царстве Черного эроса
И Андрей Иванович утешал ее в гробу. Ночью, во сне. Она лежала в белом венке из мелких бело-голубых лилий, в белом шелковом платье, мягко облегавшем упокоенное тело со смиренно скрещенными на груди восковыми пальцами и тонкой свечой меж них. От пламени свечи тепло растекалось по ее телу и от свечи же передавалась ему мягкость. Андрей Иванович подошел и бережно взял ее руку, рука была чуть тепла и совершенно покорна. Он наклонился и поцеловал ее, отчего дыхание захлестнула горячая волна нестерпимой нежности; он стал целовать всю руку до плеча, затем осыпать усопшую поцелуями с головы до ног, и она, бездыханная, была безжизненно покорна, как он того хотел от нее всегда и как было в золотую пору их свиданий.
Андрей Иванович закатил глаза, он видел губами, ладонями изгибы, выпуклости и впадины ее тела, вот он уже вытянулся рядом с ней в гробу, терзая (но ведь она бесчувственна?) ее ласками и объятиями; он не заметил, как от свечи, выпавшей из рук, загорелось платье. Огонь объял, окутал их обоих, и он проснулся со сдавленным криком ужаса и любовного удушья.
Кое-как добрался до окна-амбразуры, открыл и, глотая рывками мутный городской воздух, уставился в небо. Ночь была бледна и беззвездна. Ксюшка больше не придет. Упрямая она. Но и он кремень. Не позовет, он еще не пал так низко, чтобы любимой женщине платить за любовь. Лучше пальцы себе отрубит, чем наберет номер ее мобильника. Захочет, найдет другую. От мысли о другой стало до того тошно, что он сел на кровать и принялся тихо биться головой о стенку: "Ксюха, Ксюха, хорошая моя..." При каждом ударе перед глазами возникало дорогое лицо: смеющееся, вредное, в гробу, счастливое, хмурое, искаженное любовным упоением, и он тупо, слепо целовал холодную стену.
V
Хождение по рукам
Король умер, да здравствует король! Любовница бросила, да здравствует любовница! Потому что мужчина остается мужчиной без перебоя, его сердце и железы продолжают вырабатывать гормоны нежности и силы, которые без проволочки надо излить на женское тело, иначе эти гормоны его задушат, сожгут, разорвут изнутри на кусочки, да и женщина, которую они могли бы избавить от томления, без них погибнет.
Ксения исчезла. Неделя, две, три нарастающей свирепой тоски по одному ему ведомым тайничкам ее тела, а от нее ни слуху, ни духу. Выдыбов набирал номер Ксении, а ему голосом начальницы женской колонии отрезали: абонемент временно не доступен. "Не доступен?! - бесился Выдыбов. - А кому-то со всеми потрохами доступен,.. доступна! И он, Выдыбов, тогда рогоносец!" Вспоминалось худшее в жизни, ночлеги на скамье; нынешние по сравнению с тем - малинник; отчего в тяжелую минуту в памяти всплывает все дурное? Но надо же сохранять спокойствие, особенно когда ты впал а отчаянье. Он надел новый пиджак, положил в карман деньги, собиравшиеся на квартплату, и побрызгался одеколоном.
Улица, несмотря на поздний час и манеру обывателей рано ложиться, кипела автомобилями, молодежью-панк, взрывами хохота и скоплением вокруг урны пластмассового мусора: здесь находилось кафе, открытое до глубокой ночи, тем и известное на весь город. Выдыбов прошел сквозь этот чужой, скучный ему, праздник жизни, и вышел на соседнюю магитстраль. Машины по ней неслись тремя потоками в каждую из встречных сторон, но это днем, а сейчас была ночь - время ночных бабочек.
Они стояли на обочинах в сапожках на шпильках, в коротких юбочках и куртках, светоотражающих фары автомобилей, которые плавно притормаживали рядом. Вот бабочка в белых чулочках, веночке и пиджачке
(порочные женщины страдают слабостью к этому цвету невинности) плюхнулась на заднее сиденье, и машина свернула в боковую улочку. Выдыбов представил, что сейчас начнется там на заднем сиденье, и у него помутилось в глазах. Он встряхнулся и решительно направился к свободной бабочке, прохаживавшейся вдоль дороги; при каждом шаге ее короткая юбочка сзади задорно подпрыгивала и покачивалась из стороны в сторону, как утиный хвостик.
Выдыбов подошел к ней и поразился отсутствием каких-либо запоминающихся черт на лице. Оно было чуть грубоватым, брови, слишком выщипанные, заползли на лоб. "Ничего, - решил Выдыбов, - подушкой накрою,"- и сторговавшись, повел ее за собою. Бабочке было непривычно идти, она привыкла к машинам, но желание клиента - закон, и она старательно ковыляла за ним на своих сверхъестественных каблуках.
Поднялись в мансарду Выдыбова. Бабочка вошла первой, а он задержался у двери, запирая ее на ключ, задвижку, засов. Запирал и думал со злорадством: вот тебе, Ксюшка, будешь знать, как меня бросать! Вот тебе, надругательство над нашим гнездышком, свитым птицей любовью! Вот тебе!
Повернулся - а бабочка уже все с себя сняла, кроме чулок и туфель. От такого инфаркт можно получить, и Выдыбов схватился за сердце, очумевшее без женской ласки. Подошел к своей наложнице, рывком уложил на диван и накрыл лицо подушкой:
- Не смотри! - и начал быстро, крупно дрожа, раздеваться хоть наполовину. Потом,.. о, потом, он набросился на женское мясо, светившееся в отблесках из ночного окна фосфорной, зеленовато-мертвенной белизной, будто оно неприкосновенная святыня целомудрия, а не объект общественного пользования. Он зажег ночник, чтоб прогнать это свечение и рассмотреть получше закоулки женского тела. Бабочка изогнулась и что-то замычала, протестуя, но он сунул ей под подушку деньги, и она чутко затихла, только легонько вздрагивала в ответ на каждое его телодвижение.
Выпроводив ее перед рассветом, Выдыбов открыл окно в потолке и закурил. Ему был легче, тиски на сердце ослабли, но понравилась ли ему такая любовь? Да, она была меньшим злом по сравнению с одиозным рукоблудием, но не давала выхода чувствам, ведь он мстил Ксении, а значит, Ксению любил, и это оставалось запечатанным в нем, как записка в бутылке, пущенной по волнам. Не мог же он бабочке - кстати, как ее звали? - объяснять эти тонкости. И последнее, что его сразило так это то, когда он повернулся, а женщина перед ним готовенькая, лишних слов на подступ тратить не надо, и делай с ней, что душа и тело пожелают! Разве это не мечта, не закон мужчины?!
VI
Неприкаянная
Cамым ярким событием в жизни Лили Сергеевны стало ее вдовство. Жила себе Лиля Сергеевна как Лиля Сергеевна, тихая, голубоглазая, при муже, мирилась с мужниным своеобразием, а он взял да умер. Это целая история, как он умирал, она прошла, а Лиле Сергеевне оставила горькую мудрость, что муж при всем своем, порой, тяжеловесном своеобразии и был ее счастьем. Не стало мужа - не стало счастья. Ее мирок был их мирком, а теперь он раскололся, дал пробоину, в которую потянуло ледяным сквозняком. Немного от сквозняка заслоняли две комнаты служебной площади, оставленной ей в пользование после мужа, но это заслоняло от внешнего сквозняка - никак не от внутреннего. Внутренний именно тогда поднимался девятым валом, когда она запиралась в квартирке одна.
Была еще у Лили Сергеевны дочь, но та давно выросла и вышла замуж, покинув родителей, чем с одной, сентиментальной стороны их весьма огорчила, но с другой, жилплощадной, увы - порадовала, потому что в такой квартирке и двоим было тесно, а что уж говорить про троих. Осталась после мужа и маленькая пенсия государственного служащего, потому что государство, которому он служил, предпочитало подкармливать своих налогоплательщиков подачками, нежели вскармливать их смутьянские настроения отсутствием оных.
И Лиля Сергеевна стала завсегдатаем культурно-развлекательных вечеров, устраившихся по поводу и без повода в Российском клубе, которому после крепкой дружбы двух президентов была выделена комната при одном клубе и право пользоваться актовым залом. Комната была заставлена матрешками, деревянными ложками и прочим скарбом, которым завалены арбатские лотки для интуристов; весь этот скарб перебирался в актовый зал для благотворительных ярмарок во время меропроиятий. Публика - одни и те же лица - рассаживалась за столиками, накрытыми для чаепития, а на подмостках появлялись таланты свои или залетные, те и другие из России, с той разницей, что свои сюда залетели и застряли, а залетные улетят. Так у овдовевшей Лили Сергеевны началась общественная жизнь. Она перезнакомилась со всем клубом, со всеми перезванивалась, все про всех знала, не пропускала ни одного вечера, что на какое-то время спасало ее от внутреннего сквозняка, который после этих вечеров однако бывал более тоскливым и пронзительным.
VII
Судороги
Прошла неделя, вторая после ночной вылазки Выдыбова, и он почувствовал, что голова его снова превращается в вымя, разбухавшее от горячего молока невостребованной нежности. Молоко это перегорало, ударяло в сердце, в глазах мутилось и в этой мути носились картины альковных сцен то с Ксенией, то с какой-то идеальной незнакомкой, черты которой были не совсем ясны, а когда прояснялись, то походили на ее черты. Виделась и покорная, более приятная, чем наяву, ночная бабочка: наяву возбранялось трогать ее груди. Выдыбов спрашивал себя, как монахам удается справляться с таким выменем, в которое превращается голова без практики любви, пытался молиться, но тогда видения женских тел становились навязчивее, нагляднее, оборачивались наваждением, и он откладывал молитвенник, справедливо решив, что он не монах, а Запад - не монастырь. Да и что за люди монахи, если они такое в себе одолевают, душат и удушенным носят? Как у них позвоночник не ломается от боли? Он пересчитал свои себережения, вычел сумму для матери, остальное положил в карман и отправился на Улицу ночных бабочек.
Вот они, голубушки-вороны! Выбирай любую, похудей, поядреней, белокожую, чернокожую, помоложе или совсем изюм. Как можно уважать женщину, перещупав столько женского мяса? Выдыбов выбрал сегодня помиловиднее и повел в свою каморку папы Карло. Так он называл ее с тех пор, как нарисовал на стене обманку мечты своей - камин, в котором горел огонь. Вел он бабочку за собой и думал: ну а если порядочная женщина, да еще по старинным понятиям воспитанная, брошена или осталась одна, как наши солдатки в сорок пятом, то что делать ей, когда у нее вот так, как у него, голова превращается в вымя, а тело в пекло, куда ей идти, кого звать на помощь? Не по тропе же ночной бабочки! Честной женщине это противно, ей обхождение нужно, уважение, подход, оправдывающий то, что она решилась на это животное, затюканное попами занятие.
Вошли в каморку. Выдыбов только сказал: "Ну...", и наваждения, обуревавшие его вообажение вот уже несколько дней, стали былью.
VIII
Он виноват один во всем
В тот вечер кто-то из своих обломков бывшей империи и примадонн погорелого театра в вечерних мерцающих туалетах, которые больше некуда надеть, изливали свои изнывающую душу в знакомых до оскомины романсах. Лиля Сергеевна в лучшем своем виде, причесаная и добренькая, сидела за столиком и прихлебывала чай, когда в зал вошел Андрей Иванович. Поискал глазами свободного места и, не найдя другого, кроме как за ее столиком, подошел и сел рядом.
Нет, Андрей Иванович вошел не в зал, он вошел в жизнь Лили Сергеевны. Ее чуткие ноздри вздрогнули, уловив запах мужчины, забытый, незабываемый, сладкий своей горьковатостью и чем-то неустановимым лесным, диким, свежим и ветряным. Лиля Сергеевна едва сдержалась, чтоб не застонать, не припасть, не примагнититься к нему, только глаза ее беспомощно закрылись. На мгновение она потеряла связь с реальностью, как это случается в вакууме одиночества с его стремительным падением в пустутю воронку, когда дух перехватывает в животе, как при сильной турболентности на большой высоте. Но сколько такое можно выдержать?
Лиля Сергеевна держалась уже год. 365 дней и ночей. Верой и правдой во имя высоких идеалов женской чести. Она открыла глаза. Ее сосед никуда не исчез, налил себе чаю и запивал им кусок пирога.
--
Он виноват один во всем, - надрывалась под гитару примадонна.
-Мы пришли сюда, - продолжал он, - отогреться душой, а ее терзают.
--
Вот именно, - зажмурилась, поддакивая Лиля Сергеевна.
--
Меня, кстати, Андреем зовут, - наклонился он поближе. - А вас?
--
А меня Лилей, - вспыхнула Лиля Сергеевна.
--
Очень, о-о-очень приятно.
--
Что сердцем я совсем одна... - надрывалась гитара.
Андрей Иванович вдруг помрачнел:
--
Что с вами, Андрей? - испугалась Лиля Сергеевна.
- Да так, ничего, - вздохнул Андрей Иванович. - Митька вспомнил. Служили вместе... в Афгане... Как же он этот романс тоже под гитару пел - взвод рыдал.
--
И что ж грустить?
--
А то, что он грузом двести стал.
--
Каким грузом? - не поняла она.
--
А таким. В гробах цинковых отправляли предкам груз двести.
- В гробах? - Лиля Сергеевна замерла от ужаса, вспомнив и своего покойника.
--
Да, весь взвод. Ночью напали духи и хоп! Всех до одного перерезали.
-А-а-а, - Лиля Сергеевна хватала воздух ртом, - а-а как же вы живым остались?
-Я? - Андрей Иванович усмехнулся. - Змея спасла. Я раньше выходил ее раненую, молоком отпоил и выпустил, а когда душманы пришли, она приползла, кольцом вокруг ног легла, и я стоял, как заговоренный. Духи мимо ходят, в глаза мне глядят, а не видят, будто я стеклянный.
-А вы, можно на "ты"?... А ты слышала про гипнотические свойства змей? Вот моя мне долг платежом и вернула. Жизнь за жизнь. Чем и поставила знак равенства между человеческой и змеинной жизнью.
"Да вы просто герой!"- сорвалось было с губ Лили Сергеевны, но сверху прозвучало:
-Здесь свободно? - это примадонна допела романс и искала, где бы бросить якорь. И облюбовала место рядом с Андреем Ивановичем.
-Конечно! - он встал, сама галантность, подвинул ей стул. - Будьте любезны! Дамы украшают общество!
Лиля Сергеевна еле совладала с желанием вылить этой облезлой кошке в лицо горячий чай. Андрей Иванович между тем наливал новому украшению стола чаю из большого чайника:
--
Мы как раз говорили с Лилечкой о том, как вы душевно поете.
- Да, цепляло за душу, - с иронией подтвердила Лиля Сергеевна. - Простите, но мне пора уходить, - объявила она гордо и достала пудреницу поглядеться в зеркальце: надо было на что-то переключить зуд в руках, рвавшихся выплеснуть чай. И тут к величайшему удивлению Лили Сергеевны ее новый знакомый цокнул языком:
- Да, жаль, но нам действительно пора. Надо еще... ох, столько еще надо всего сделать! Правда, Лиля? - и посмотрел ей в глаза.
"Батюшки, да у него усы!"- ахнула про себя Лиля Сергеевна и потупилась:
--
Что надо, то надо.
IХ
От ворот поворот
Вышли на улицу, струившуюся огнями.
--
И где мы живем? - взял под руку Лилю Сергеевну Андрей Иванович.
Она поняла вопрос по-своему:
--
В двухкомнатной квартире.
- Ах, вот как! - приятно удивился Андрей Иванович тому, что она сразу заговорила по существу. - И как же ты там помещаешься со своим итальянцем? Они любят широко расположиться.
-Каким итальянцем? - удивилась Лиля Сергеевна. - Всем известно, что я вдова. Вот уж год, как Петр Борисыч приказал долго жить.
-Вдова? - убрал руку Андрей Иванович. - Прости, не знал. И муж был Петр Борисычем? Бишь, русским?
- Он, вообще, хохол, но какая разница? - буркнула Лиля Сергеевна.
Андрей Иванович воспрянул:
-Да это без разницы! Противно, наши бабы этим недоарабам продаются, а корчат из себя святош. Тьфу! А ты, выходит, чистая? А дети есть?
- Дочка, но она давно замужем.
-Так ты одна-одинешенька в целых двух комнатах? Бедная богачка! А ведь ты очень приятная, милая, да ты это и сама знаешь? - взял ее снова под руку Андрей Иванович. - Я это сразу приметил, потому и сел рядом.
- Просто место свободно было, - чуть кокетливо возразила Лиля Сергеевна.
--
Ну, прям! С крокодилицей бы не сел. В дверях бы стоял.
--
Ух, какой принципиальный!
- Да, а что? Я вообще не понимаю, как наш брат с образинами спит. Даже пусть выгода от нее. Но если и выгода,то все равно женщина душеприятной быть должна. Но я не об том спрашивал. Не о количестве комнат, а о том, как далеко до них ехать?
- Ну дык, при здешних расстояниях - это копейки. Так я провожу? - приосанился Андрей Иванович.
В метро Лиля Сергеевна щебетала:
-И вправду, копейки, я тут от станции до станции губы накрасить не успеваю. Только разогнались и уже остановка! А у нас такие прогоны - полный макияж можно сделать!
- Да уж, Еврафрика-с. Отросток аппендицитный у континета, где уж тут поездам разгоняться? Для этого суток пять нужно, не меньше!
Поднимались по лестнице к Лиле Сергеевне, обоих трясло. Ее оттого, что она знала, если он войдет сейчас, то одним чаепитием дело не кончится, а-а-а!.. - и у нее темнело в глазах.
Андрей Иванович был уверен, что сейчас будет то самое "а-а-а!.." Главное, не наброситься на дурочку с порога, приличия соблюсти, чай вытерпеть.
Лиля Сергеевна остановилась:
-Вот, моя дверь, - она вся дрожала, горела, на него не смотрела. - Андрей, прошу вас, если вы ко мне хорошо относитесь, уходите!
- Как? - опешил он. - Разве мы не перешли на "ты"? - и прижал ее к себе. - Как это "уходите"? Я слишком хорошо отношусь к тебе для этого!
-Нет, - из последних сил покачала головой Лиля Сергеевна, - уходите. Приходите завтра.
- Не доживу! - Андрей Иванович попытался поцеловать ее в губы, но она запрокинула голову, и поцелуй пришелся на вершину подбородка. Он отшатнулся.
-Я приготовлю ужин, - воспользовалась она его замешательством и точным снайперским движением попала ключом в замок. - Завтра к восьми часам, - толкнула дверь и скрылась за ней раньше, чем Андрей Иванович успел прийти в себя.
"18", - увидел он перед глазами светлый на темном дереве номер двери и уткнулся лбом в ее холодную твердь:
-Ксюша, Ксюшка!- прошептал. Стучать или звонить было ниже его достоинства. - Ксюша... до чего ты меня довела? На что толкаешь?!
Он спустился по лестнице. Его бил колотун, в голове шумело, где искать Ксению, он не знал, набрал ее старый номер, но там машинка отрапортовала "абонент не доступен", и он потащился на Улицу ночных бабочек. Снял первую попавшуюся, приволок к себе и уж мстил, мстил всем этим ксюшкам, лилям серегеевнам, честным дурам, и уж так он им всем ототмстил, что бабочка валялась в углу кровати не в силах пошевелиться от его мести. Спустя полвечности, она пришла в себя и потребовала расчитаться - он еще ничего не дал. Тут пришел в себя и Выдыбов: у него ведь который в день в кармане ни гроша не ночевало, он и на вечер романса ведь потащился ради пирога с чаем.
Как же его так зашкалило? И что теперь этой вульгарной девке сказать? Выслушав его бред, она произнесла сквозь зубы:
- Короче, ангел с рогами, даю тебе время до вечера. Если до двадцати трех ноль ноль ты меня не найдешь и не расплатишься, то тебя найдет Джордж, и расплата будет по другим расценкам. Понял? Динамистам и халявщикам счет особый. Мордой ступеньки пересчитаешь и последние штаны отдашь, вошь голодная! Я тропу в твой гадюшник знаю, а не найдем тебя тут, - она махнула рукой, вазочка со столика слетела на пол и разбилась вдребезги, - понял, что будет с тобой и твоим гадюшником? - и она удалилась, топая, как бегемот по лестнице.
Х
Мессалина
Выдыбов долго не мог открыть окно в крыше, от злости и бессилия дрожали руки, рванул, открыл и злобно закурил:
-Все ты, Ксюшка! Все ты! Подставила... Из-за тебя все!
Но шутки в сторону. Эта шлюха не шутит.. Только Джорджа Выдыбову на жизненном пути не доставало. Да и не хотелось бы Выдыбову, чтоб Джордж отсюда не ушел живым. Выдыбов не любит поражений, в армии этому не учили. Но война имеет издержки и для победителей.
Да, у Выдыбова руки золотые, и он бы за день мог нагрести эти долбанные сто евросеребряников... для Магдалины. Да мордой не вышел. Морда русская и документы. С такой мордой спину позволяют горбатить в три раза больше, чем даже безрукому мастеру из аборигенов. И заплатят в тридцать три раза меньше русскому, чем аборигену. А Выдыбову обрыдло гнуть спину не по чину, вот он и сидит без денег, без которых в адском материалистическом раю шагу не ступишь. Да и зачем ему деньги? Его что, дети голодные дома ждут?
Он позвонил каким-то заказчикам, но без толку. Крякнул и вышел в подъезд. Постучал в одну дверь, другую предложить услуги по починке электроприборов, мебели, прикреплению полок, вешалок, но ни одна не открылась, хотя кое-где слышалось подозрительное шарканье и мышинная возня.
Ничего не оставалось, как просить взаймы у своей квартировладелицы; впрочем, разве это квартира? - кладовка.
Владелица (кстати, звали ее Джина Фульвия) открыла, и лицо ее исказила странная улыбка даже не кокетки, а кокотки. Ничего дурного в этой улыбке нет, если ею улыбается кокотка, но когда ею улыбается дама почтенных лет, то это выглядит несуразно, как фата на старухе.
Выдыбов от неожиданности крякнул.
Джина Фульвия приняла "кряк" за боевой клич восторга от ее улыбки и игриво пригласила гостя ручкой:
-Заходи! Ах, шалун!.. Я видела, каких ты штучек водишь к себе в раек! Видела, видела, нечего отпираться. Проходи, - она усадила Андрея Ивановича в кресло в салоне. - Чаю, кофе?
Пустую пропасть в его животе свело спазмой.
--
Кофе, - ответил Андрей Иванович, - с молоком, булкой и колбасой.
-О-о-о! - восхитилась Джина Фульвия. - Упражнение любовью пробуждает волчий аппетит! Чем больше, э-э-э, тем больше... - и она скрылась на кухне.
Вскоре она приволокла поднос с кофейником, горой разных булок, ветчины, сырно-колбасной нарезки - весь сухой паек, залежавшийся в холодильнике:
-Прошу! - поставила перед Выдыбовым, которого не надо было просить себя дважды; он стал уплетеать за обе щеки, невнятно мыча.
Джина Фульвия отошла к окну, вставила в длинный прозрачный мундштук сигарету и затянулась:
-Давно я не видела, как мужчина ест... Да я никогда не видела, чтоб мужчина так налегал... Все вилочкой, ножичком, хлеб не откусывают, а отламывают и в рот отправляют. А чтоб рвать кусок зубами!... Вот это мачо!
Андрей Иванович заглотнул последний кусок, запил его последним кофе, и откинулся на спинку кресла подальше от опустошенного подноса.
-Так что я говорил? Не столько упражнение любовью в обжорство вгоняет, сколько полное отсутствие упражнения в обжорстве. Не знаю, ясно ли я выразился?
Джина Фульвия сделала перерыв в затяжках:
-Иными словами, если давно не ел?
-Догадливая, - похвалил Андрей Иванович.- Уже три дня, как я одним духом святым питаюсь. Первый раз что-то существенное внутрь попало, а то один чай да чай. И должок один досадный срочно, к вечеру надо вернуть. Может, ссудите сотню, а я или отработаю, или верну, вы ж меня знаете, - он поморщился, - ч-черт, я ведь вам и за квартиру задолжал.
Джина Фульвия улыбнулась совсем уж, как две кокотки:
-Мелочи! Конечно, я тебя выручу, а ты меня. Подожди минутку, - и она скрылась в соседней комнате.
У Андрея Ивановича камень сняло с души: кажется, он нашел решение сегодняшней головоломки. Минута, две - и Джина Фульвия предстала пред ним в нижнем белье; что за ужимки, за прыжки? Андрей Иванович зажмурил глаза, и ему примерещилась старуха, которая сняла с себя фату и заодно платье.
Он вздрогнул. Не уважить ее - обидеть. Да и зависит он от этой тайной мессалины: не ровен час, конуру попросит освободить. И Андрею Ивановичу ничего не оставалось, как упасть в обморок.
Удобно однако падать в обморок, сидя в кресле.
Мессалина издала вопль, выражающий испуг и вместе восторг по поводу произведенного ею эффекта.
В обмороке Андрей Иванович пробыл долго, приятно было дать поставить себе компресс, позволить перетащить свои мощи на диван, расстегнуть себе ворот, но когда Джина Фульвия стала вызывать скорую, а вызов их в здешних краях платный, он открыл один глаз:
--
А вот этого не надо, - и сел.
Джина Фульвия бросилась к нему:
--
Тебе лучше? Ты в порядке?
-Почти, - встал он. - Но будет совсем нормально, если выйду на воздух. Душно здесь, душно!
И с тем он покинул свою добросердую домохозяйку, которая радовалась, что он пришел в себя и участливо проводила на лестницу. Никогда еще так легко и быстро не сбегал по ней Андрей Иванович.
На улице он облегченно вздохнул: что ж, ловко отделался. "Сколько, однако, несчастных одиноких баб. И чем занимаются мужики?" Но тут же, как резкая зубная боль, его настигла мысль: Джордж! Ч-черт!