Грешница
(повесть из сборника "Ах, эта любовь-бесстыдница...")
"Не судите,
да не судимы будете"
1
В годы Великой Отечественной войны начальник хозяйственно-продовольственной части военно-полевого госпиталя N3 на Юго-Западном фронте сказал медицинской сестре Огарышевой, с которой жил до этого как с женой: "Ну, и сука же ты, Варька! От тебя - даже на 3 дня отлучиться нельзя!"
Симпатичная, фигуристая, она была тогда молодой, с тёмными глазами в четверть лица, и всегда улыбалась. Раненые засматривались на неё, провожали восхищёнными взглядами. Но между собой называли за связь с женатым майором оскорбительной солдатской аббревиатурой - ППЖ, что означало "походно-полевая жена". А ведь она как медицинская сестра каждый день перевязывала им руки и ноги, головы, которыми они придумали про неё такое слово. Двое из них жили с её кровью, даже не подозревая об этом.
Потом, когда после войны пышноволосая Варя вышла замуж, а затем пожилой муж, "застукав" её с другим, развёлся, мать сказала со вздохом: "Несурьёзная ты женщина, Варвара! Не будет у тебя с мужиками счастья, вот увидишь!"
Как в воду глядела - счастья в семейной жизни у Вари действительно не было. Вся постельная жизнь её была заполнена "временными мужчинами", которых она сначала вроде бы и любила, но потом остывала и уходила к очередному любовнику. Получалось, что ненадолго. Один из них тоже сказал ей напоследок: "В постели ты - огонь. А вот сердце у тебя - бесчувственное. Хотя вроде и себя не жалеешь".
И вправду, она никогда и никого не жалела: ни себя, ни других. Может, холодной была? А может, чёрствой? Даже дочь родила в 60-м году, когда самой... было уже 37. Знала же, каково будет ребёнку без отца в семье, а не пощадила и будущего дочери. Правда, зачатие произошло неумышленно, да и причина той связи была слишком серьёзной для неё, но... можно же было сделать аборт. А она не сделала.
И вот лишь в октябре 1995 года, когда ей исполнилось 72 года, а чёрные густые волосы превратились в мыльную пену от седины, и усохшая фигурка бывшей секс-бомбы сделалась похожей на лёгкую былинку, произошло вдруг потрясение, которое заставило её вспомнить и все оскорбительные клички - "пэпэжэ", "несурьёзная", "бесчувственная", и всю свою жизнь, в которой было... даже стукачество. И Варвара Михайловна вынесла, наконец, и сама себе приговор: "Грешница!". Слово это показалось ей простым и правильным, хотя, как подумалось, и не совсем справедливым...
Случилось это в Феодосии. Но, кто тут прав, кто не прав, судить теперь трудно - люди не боги. Сама она считала, что если с годами меняется жизнь, то должны меняться и взгляды на неё: ведь всё течёт и изменяется. Постоянными могут быть только понятия о чести, совести, справедливости. Оценки же событий и поступков людей должны меняться. Ибо взгляды людей не могут быть постоянными даже и на месяц. За месяц может измениться очень многое, например, господствующее в обществе мнение о большевиках, как это случилось после Горбачёва. Да мало ли чего ещё? Весь мир может измениться, не только мнение одного человека. У неё даже любимое оправдание выработалось: "Ну, я - ошиблась. Так что теперь? Меня за это надо корить всю жизнь, да?" Впрочем, человеческая память, решила Варвара Михайловна, лекарство всё же хорошее, хотя бывает и горьким...
На реконструированной набережной, в Феодосии, где в эти последние солнечные дни собиралась отдыхающая публика, чтобы насладиться угасающей осенью, играл на заливистом перламутровом аккордеоне крупный седобородый старик. На асфальте перед ним лежала старая кепка, в которую благодарные слушатели клали бумажные деньги. На старике был тёмный пиджак, увешанный блестевшими на солнце орденами и медалями. Поредевшие кудрявые волосы казались безжизненными от седины и шевелились под лёгким морским бризом, словно на покойнике. Однако мужественное и загорелое лицо старика было ещё полно энергии, да и сам он был плотным и крепким. Высокий рост лишь усиливал впечатление могучести. А выцветшие голубые глаза свидетельствовали о длинной дороге, оставшейся за его плечами, и светились вдохновением от игры. Играл он профессионально, не как обычные нищие. В его толстых и вроде бы не музыкальных на вид пальцах, чувствовалась техника настоящего музыканта. Но вещи он исполнял старые, из времён своей молодости.
Об этом старике рассказала Варваре Михайловне приехавшая из субботней экскурсии в знаменитую художественную галерею Айвазовского соседка по номеру в писательском Доме творчества Коктебель, куда Варвара Михайловна попала в эти тяжкие для России дни совершенно случайно - получила в Московском союзе писателей льготную путёвку. А Валентина Васильевна, соседка-поэтесса, хотя была и младше вдвое, тем не менее, сдружилась с нею, а потому и охотно делилась своими впечатлениями. Так было и в этот раз.
- Представляете, - рассказывала она о старом музыканте, - полный кавалер орденов Солдатской Славы, и - нищенствует! А сам - громадный такой, высокий. В профиль - на Ивана Сергеича Тургенева похож. Есть такой портрет, может, видели в старых учебниках русской литературы?
- Видела, помню, - ответила Варвара Михайловна, чувствуя, как немеют у неё ноги. - А какие глаза? Голубые, нет?
- Я не помню теперь. На портрете ведь одна краска - типографская.
- Да нет, - раздражённо перебила Варвара, - я имею в виду вашего старика. У музыканта.
- А, у этого?.. Голубые. А что?
- У меня на фронте был знакомый, Сергей Савушкин. Тоже полный кавалер Славы. И тоже высокий, и играл на баяне. А могучестью, судя по вашему описанию, похож на вашего старика. Теперь ему, должно быть, лет 75, - волновалась Варвара всё больше. - Но как он мог попасть сюда, в Феодосию, этого я понять не могу! Мой знакомый - живёт в Саратове. Разве что, приехал в Феодосию, как и мы - отдыхать? Но - вы же сами говорите - нищенствует... Сергей на такое - не пошёл бы.
- Значит, это другой. Этот старик - местный, и живёт в Феодосии, видно, давно.
- Почему вы так решили?
- Ну, это как-то чувствуется. Но играл он - не на баяне, а на аккордеоне.
Варвара с радостью воскликнула:
- Ну, так и мой Сергей - тоже играл на аккордеоне. Сначала - на баяне, когда я на фронте его встретила. А потом, после войны - на аккордеоне.
- Вы думаете, это всё-таки он? - разволновалась и поэтесса. И вдруг спросила напрямую:
- А вы что - как-то были связаны с этим человеком?..
- Почему вы так решили? - почти испуганно вырвалось у Варвары.
- Ну-у... вы так разволновались... У вас и сейчас пальцы дрожат. Да и ... фраза "мой Сергей" - у вас получилась, как о ком-то родном, - словно оправдывалась Валентина.
Варвара от прямого ответа уклонилась:
- А по имени... к вашему старику - никто там не обращался? Местные - обычно знают друг друга...
- Нет. Я не знаю ни его имени, ни фамилии.
- Жаль, - пробормотала Варвара. - Я - действительно, разволновалась, вы угадали, - призналась она. - Сергей - был очень близким мне человеком!
Валентина обрадовалась:
- Господи, так в чём же дело?! Завтра - воскресенье. Ваш знакомый, наверное, опять будет играть для отдыхающих. Вот и поедем к нему утренним автобусом! На месте - всё и выяснится за одну минуту!
- Я тоже об этом подумала, - обрадовалась Варвара. - Значит, едем?
- Ну, конечно же, Варвара Михайловна! Мне даже интересно: вдруг и вправду это ваш знакомый?
- А если нет?
- Вернёмся назад.
- Ну, вам-то - ничего. А каково будет мне?..
- Так что же - из-за этого не ехать теперь, что ли? - изумилась Валентина.
- Нет-нет, не поехать - я уже не смогу. Мне это покоя не даст! Но... подойти к нему при людях - если это ОН и... нищенствует там - я, видимо, не смогу. Надо нам что-то придумать на такой случай... Тогда - подойдёте к нему вы. И отзовёте его куда-нибудь в сторонку, ладно? Вдруг у него там рядом семья, неудобно получится...
- Ой, как интересно! - всплеснула руками Валентина, заранее радуясь непредсказуемой и романтической встрече. Что "романтической", она была почему-то уверена, а потому и спросила: - Вы мне расскажете потом, что у вас за отношения с ним?
- Да, расскажу. В дороге - я вам всё расскажу. А пока - мне хочется побыть одной.
- Я понимаю, понимаю вас, Варвара Михал-лна! - поднялась соседка, чтобы уйти в свой номер. - Значит, до завтра, да?
- Да, да, Валечка. Поедем, видимо, сразу после завтрака. Чтобы не прозевать там его.
- А если его не будет? - в испуге произнесла Валентина, останавливаясь в дверях.
- Найдём, если только это он! - уверенно проговорила Варвара. - Через адресное бюро.
- Ой, правильно! А я и не подумала... - вновь раскраснелась Валентина от возбуждения. Но Варвара погасила её радость опять:
- Возможно, это и не он. Ну, что же: что будет, то и будет! Не обижайтесь, пожалуйста, на меня: я очень устала от этого разговора, даже ноги подкашиваются.
- Всего хорошего, Варвара Михал-лна: у-хо-жу! Я всё понимаю: вы - даже побледнели. Отдыхайте, успокаивайтесь, я - пошла... - Искренняя и добродушная, Валентина легко, как это умеют только молодые и худенькие женщины, упорхнула за дверь.
Оставшись одна и перебирая в памяти всё, обрушившееся на неё в последние дни, Варвара ещё долго не могла прийти в себя. Слишком уж много в её жизни было всяких неожиданностей. Да чего далеко ходить и вспоминать, если вот и теперь, как бывшей фронтовичке, ей неожиданно выдали сюда путёвку, почти что бесплатную. Здесь она познакомилась с молодой и милой женщиной Валентиной Васильевной, от которой вот - новая, будоражащая душу, неожиданность.
Впрочем, Варвара и писательницей стала неожиданно. В возрасте 40 лет, когда набралась уже не только журналистского опыта, работая в московских газетах, но и родила, неожиданную для себя, дочь, и 2 года уже считалась "матерью-одиночкой". В числе её поклонников тогда неожиданно оказался один, довольно известный, московский писатель. Однажды, листая у неё на даче папку с её газетными очерками, он предложил ей переделать их в художественные произведения: "Понимаешь, Варенька, это будет не трудно. Слог у тебя - чистый, ясненький, как и ты сама. У героев твоих - интересные характеры и судьбы. Я - добавлю только лирических отступлений и... недостающих художественных деталей. Затем - подыщем тебе доброжелательного издателя, и ты у нас - новый московский писатель! Приём в союз писателей - обещаю тебе пробить сам. А что?.."
Она тогда всё ещё была хороша собой, а он - находился в подпитии и хорошем настроении, и дело это, как говорится, пошло у них "с лёгкой руки". Нашёлся потом и новый могущественный покровитель - издатель. Разумеется, с обоими ей пришлось встречаться на своей загородной даче - поочерёдно. Вместе и пила, и работала, выстукивая на машинке исправленный мастером художественного слова рассказ или повесть. Одна за другой выходили в свет её небольшие, красиво оформленные, книжечки. Их печатал ей главный редактор соседнего с Москвой областного издательства, соблазнённый её волнующей фигурой и прекрасным лицом. С этим чиновником она спала довольно продолжительный период времени - он каждый год регулярно наезжал в столицу по "издательским" делам и останавливался у неё на даче. Это именно он сказал ей про её "бесчувственность", когда понял, что любит её до беспамятства, а, привыкнув к её ребёнку, сделал даже предложение, готовый хоть завтра развестись с нелюбимой женой, чтобы жениться на "бесчувственной". А ведь знал, что ответного чувства у неё к нему не было. Не было у неё горячего чувства и к мастеру слова, который протолкнул её в 1967 году в свой писательский союз по 4-м книжкам тусклых рассказов и повестей, сделанных им же самим на её даче. Прикладывала, конечно, руки к этим спешным, между постелью и рабочим столом, рассказам и она сама. Но главную работу - сделал всё же мастер, влюблённый в её красивое и отзывчивое на ласки тело. Она же, как могла, только "переносила" эти близости - и с ним, и с издателем, который часто приезжал к ней из своего Калинина. Возникали даже проблемы, чтобы эти, "нужные" ей мужички, как-нибудь случайно не встретились; переживала из-за них. А вот они считали возможным ещё и обижаться на неё. Подло устроены мужики! Впрочем, подлой была и сама жизнь, в которой приходилось буквально пробиваться к теплу и солнышку, как траве в лесу, чтобы не быть растоптанной безжалостными ногами других.
И всё-таки она считала, что прожила свою жизнь по сравнению с другими одинокими женщинами не так уж плохо. Ни от кого (по-настоящему унизительно) не зависела. Была у неё когда-то настоящая любовь, и искреннее счастье, и подлинная страсть. Только не понимала этого по молодости. А когда поняла, было уже поздно. Началась непутёвая полоса в её жизни - "постели" без особого чувства и человеческой привязанности. Правда, эта полоса привела её к неплохим гонорарам, на которые она и квартиру себе обставила, и профессиональной писательницей заделалась. Только вот в огороде - ей некогда было копаться, пришлось отдавать землю в пользование соседям по даче. Ну, а те в знак благодарности угощали её и клубничкой, и свежими огурчиками. Давно ведь знакомы. Сразу после войны старые дачные домишки-курятники продавались под Москвой почти за бесценок, и мать, по совету соседей, взяла на своём заводе ссуду и купила себе этот участок в 3 сотки. Потом кормилась с него в трудные "карточные" годы и картошкой, и капустой, и помидорами. Варвара иногда ездила с ней, помогала. А когда мать померла в 55-м, участок достался по наследству Варваре. Местные плотники подремонтировали ей домишко, и стала она ездить на "свою дачу" регулярно - рядом сосновый бор, речушка и пруд, чем не отдых! Ну, а соседи воспользовались её нежеланием обрабатывать землю, и стало прибыльно и им, и Варваре.
Жизнь несколько осложнилась с появлением на свет - очень запоздалым - "незаконной" дочери: надо было её не только одевать и кормить, но и скрывать от неё, когда начала подрастать, свои связи с мужчинами. Но, слава Богу, как-то она всё же умудрилась сохранять свою личную жизнь в тайне и от дочери, и от близких знакомых. А потом, с наступлением климакса, закончилась и полоса её "непутёвой жизни". Как женщина она вышла в тираж погашения, то есть, стала, как метко говорит народ, никому ненужной облигацией. К сожалению, Варвара Михайловна стала ненужной и родной дочери - так уж всё получилось. Дочь вышла замуж и жила в Ленинграде своей жизнью. Кстати, в чём-то похожей на её собственную, и потому она не осуждала её.
Выйдя в 62 года на пенсию, а не в 55, как большинство, Варвара Михайловна тем не менее, как и все пожилые люди, мощно ощутила, что наступила пора злого, тоскливого одиночества. А затем - начался и этот всероссийский бедлам, устроенный в государстве честолюбивыми, но неумными властолюбцами. Произошла, как любит теперь говорить знаменитый кинорежиссёр Говорухин, криминальная революция. Эта "революция" сделала счастливой всю чиновническо-воровскую погань, а жизнь остального населения России - совсем невозможной. Правда, при социализме тоже всё разворовывали чиновники, ибо "русский социализм" - это власть сплошного чиновничества. При частном же производстве, казалось бы, чиновников должно быть всё меньше и меньше - останутся только в государственном секторе. Но в России установился государственный капитализм, а это - всё равно сплошная власть чиновников, только ещё более наглых. И вдруг для Варвары Михайловны открылась счастливая форточка в светлую жизнь - на целых 24 беззаботных дня она... вырвалась из жестокой Москвы в Крым.
В союзе писателей России было немало "куколок", превратившихся из бывших газетчиков в писателей-бабочек. Но они никогда и никем не ценились - "фотографы", способные на очерк о человеке, которого они видели и навели о нём справки. Ни одна из таких бесцветных бабочек-капустниц не смогла бы воссоздать эпоху, ушедшую в историю, с её неронами, наполеонами или сталиными - нет возможности "сфотографировать". А вообразить себе прошлую психологию людей, их одежду, тип купца или офицера, который жил 300 лет назад, им вообще было не под силу. Да и не ценились уже и настоящие писатели, с талантом. "Перестройка", начатая ещё Горбачёвым, превратила их чуть ли не в бомжей. Впрочем, как и всех других людей из мира искусства или науки. В Дома творчества стали ездить по дорогим путёвкам, недоступным для рядовых писателей, другие люди - "денежные мешки", не имеющие ничего общего ни с писателями, ни с искусством. Нищие же художники слова попадали теперь сюда только в виде исключений, по льготным путёвкам.
Варвара Михайловна стала к этому времени седенькой старушкой со следами былой красоты и усохшим задом. Любой прохожий, любая женщина на улице думает про таких только с сочувствием: "Бедная старушка! Небось и прежде досталось горя немало, а теперь уж и говорить нечего - хуже собак живут". Никому и в голову не придёт, глядя на Варвару Михайловну, что этот "божий одуванчик" - неутомимая в прошлом грешница, кочевавшая по чужим постелям. На лице - этого не видно, видна лишь седина и немощность.
В Коктебельском Доме творчества с Варварой Михайловной сошлась её соседка по номеру, молодая поэтесса из Симферополя Валентина Елагина. Зная, что номера с окнами, выходящими к морю, заняты не писателями, а коммерсантами из акционерных обществ, она сразу призналась:
- Знаете, Варвара Михайловна, я - такая же нищая, как и вы. Льготную путёвку мне дали не за какие-то заслуги, а как "своей". Понимаете? Крымчанке. Так что не удивляйтесь, пожалуйста, и давайте дружить: ну - в смысле держаться вместе. А то я стесняюсь тут всех... Одни разодетые!
Варвара Михайловна не удивилась, напротив, рада была протянутой руке. Удивлялась она потом, когда прожила в Доме творчества пару недель. Но удивление её было совсем другому - разговорам, которые велись за обеденными столами в огромном полупустом зале. Съехавшиеся из разных городов люди, почти не знавшие друг друга, смело говорили о событиях в Чечне, о том, что "творилось" в Кремле, министерствах. И Варвара Михайловна, воспитанная старой эпохой страха и подозрительности, хотя и была ещё недавно журналисткой, всё же опасливо думала: "Ну, откуда они могут знать такие вещи?! Даже при условии, что жизнь переменилась..."
Все дружно сходились на том, что в Чечне ничего страшного не произошло бы и до сих пор, если бы Ельцин не нашёл в Эстонии военного лётчика-отставника Дудаева. По совету, мол, какого-то своего советника-мафиози Ельцин сделал этого полковника Дудаева генералом и отправил в Грозный, чтобы тот заменил там бывшего секретаря обкома чеченской компартии Доку Завгаева на посту председателя Верховного Совета Чечни.
- Ну, а чем его не устраивал тогда этот Завгаев?! - возмущался седобородый мужчина за соседним столиком. - Такой же чеченец, как и Дудаев.
- Такой, да не такой, - усмехнулся лысый собеседник седобородого. - Дудаев был, хотя и полковником, но - рядовым коммунистом. А Завгаев - бывший секретарь обкома Чечни! Ельцин - таких теперь опасается. Красно-коричневые, мол. Большевики по духу. Стало быть - разбойники.
- Так ведь Дудаев-то - настоящим разбойником оказался! Он ведь - не переизбрал Завгаева! А занял его место силой. Там же не выборы были, а кровь! Чечня наполнилась сразу бандитами со всего света. Уголовниками, наёмниками.
- Но Ельцин-то - не знал тогда своего ставленника по-настоящему! Он же у нас только водку пить умеет! Где ему самому разглядывать? Полагается на советчиков, которыми себя окружил. А они у него - тоже водку пьют, а не людей изучают. Вот и насоветовали...
- Теперь-то он и рад был бы Завгаева вернуть на прежнее место. Ладно, мол, согласен и на красно-коричневого...
- А чем он сам отличается от этих коричневых? Давно ли просился у Горбачёва назад в Политбюро, когда тот его турнул? Это же по телевидению на весь мир показывали! - злорадствовал лысый.
- Ну, как же! - подхватил его злорадство и седобородый. - Он теперь - противник коммунизма. В церковь ходит по праздникам. Вместо партбилета - крестик, небось, на шею надел.
- Надеть бы ему верёвку за такие фокусы! Сколько тысяч людей погубил своими бомбёжками в Грозном! За что, спрашивается? Чеченцы-то - в горы, к своим родственникам сбежали. А русским - бежать некуда.
- Сначала бандиты Дудаева издевались там над русскими целых 3 года. Разогнали из республики всех врачей, учителей, треть населения превратили в беженцев. А завершил это дело пьяный кремлёвский идиот. Внёс, так сказать, в историю личный вклад.
Лысый вдруг ополчился и на Дудаева:
- Если бы не эта сволочь, не Дудаев, может, и не бомбили бы?! Присвоил себе всё оружие нашей армии, которая там дислоцировалась, все военные склады. Вооружил не только наёмников, но и весь народ. Продавал нашу нефть за границу 3 года: нефть-то ведь - не местная! Из России качали. А он - миллионы долларов на этом себе нажил! Да ещё фальшивых сколько наделал в Грозном! И долларов, и рублей. Да ещё из нашего Центробанка хапнул по фальшивым документам почти 2 миллиарда рублей. Превратил русских людей там в рабов! Сколько же было терпеть?..
- Э, уважаемый, вы противоречите сами себе! - заметил бородач. - Их - обоих надо судить. И Ельцина, и Дудаева. Вместе! Одного - за то, что поставил туда этого Дудаева, а потом стал бомбить мирное население. Другого - за то, что превратил Чечню, став президентом, в рассадник международного бандитизма. А вообще-то корни этой войны - в Москве. В правительстве полно мафиози, которым эта война нужна для отмывания грязных денег. А за спиной Дудаева - сидят точно такие же, только из мусульман. Всё, что известно о планах военных в Кремле, на другой день уже знают в горах Чечни.
- Не возражаю. Но, коли уж зашло так всё далеко, меры-то, хоть какие-то - нужно было принимать? Миром - чеченцев уже не остановить. Это же поголовные разбойники в прошлом! Абреки! Которые никогда не считали нужным трудиться. А только грабили своих соседей и жили за счёт награбленого.
- А я на месте нашего правительства - отделил бы исконные горные районы Чечни от России. Раз они сами этого хотят. Выставил бы, как считает генерал Лебедь, армию на границе с ними. Отключил бы газ и свет, который идёт из России в эти районы. Пусть живут, как им хочется. Но - не бомбил бы, теряя при этом своих солдат и мирное русское и нерусское население. Они - чеченцы - сами повесили бы потом этого Дудаева за такую политику. И его приближённых вместе с ним.
- Правильно! - возбуждённо воскликнул лысый спорщик. - Когда всё это там началось, так и нужно было сделать! Но ведь вся советующая пьянь до этого не додумалась. Сначала - подставили под сожжение свои танки в Грозном. Потом - принялись бомбить мирных жителей. А когда Шамиль Басаев ответил России тем же в Будённовске, Ельцин - объявил и Дудаева, и Басаева бандитами. И поставив их вне закона, вынес этим - приговор и себе.
- Да, марионеткой оказался - не Дудаев у Ельцина, а наоборот. Ведь они - действительно загнали нашу политику проснувшихся пьяниц в угол! Наши солдаты - не знают, за что воюют. Разве это политика?! Михал Саныч?..
- Действительно, Георгий Аверьяныч, это - не политика. Нужно было не ждать 3 года, а провести референдум в Чечне: желает ли её население отделяться от России? И всё было бы ясно. С самого начала. Ведь Ельцин с Кравчуком и Шушкевичем в Беловежской пуще первыми пример сепаратизма показали: отделились от Советского Союза? Отделились. Ради личной власти. Напрашивается вопрос: почему же Дудаеву нельзя? Не хочется Ельцину? Почему раньше мы приветствовали страны Африки, освобождавшиеся от европейских империй? Даже поощряли их в этом, снабжали оружием. А теперь, что изменилось? Почему из-за самодурства одного человека нам эта Чечня обошлась в такие триллионы, да ещё в такой позор на весь мир, что хоть плачь от досады! Вот какой ценой досталось нам его уязвлённое самолюбие.
Бородатый Георгий Аверьянович, видя, что к нему прислушиваются и за соседними столами, ударился в патриотизм:
- Он же и теперь продолжает тратить деньги из государственной казны! Зачем, спрашивается, выплачивать из наших карманов - пенсии чеченцам? Если они не считают себя гражданами России. Зачем выкупать у них за миллионы - наши же автоматы Калашникова? А русским беженцам, хлынувшим из Чечни в Россию - ни копейки! И почему он не хочет замечать того, что систематически не платит по 3-4 месяца заработанную плату шахтёрам и другим рабочим? А свою, не заработанную, получает регулярно. Так поступают только мерзавцы!
- Ему чеченцы теперь милее: дают по зубам за несправедливое обращение с ними. Разрушил у них дома` - плати! Он и надеется их задобрить: вдруг захотят остаться после этого гражданами России?
- Вот когда захотят, тогда и будем разбираться: кому платить, а кого - отдавать под суд! Ну, ей Богу, у него - такая же совесть, как и у Горбачёва. Тот - тоже погубил здоровье и жизнь десятков тысяч людей. Приказывал, правда, не бомбить, а скрывать от населения чернобыльской зоны, что жить в ней - нельзя.
Лысый Михаил Александрович поддержал:
- Да все они - кто возник теперь у правительственной кормушки - из бывших аппаратчиков КПСС. Номенклатурное гадьё! Как были кровососами на теле народа, такими и остались. На них же пробы уже ставить негде! Зайдёшь к такому на приём, а он только и занят одним расчётом: сколько потребовать с тебя?.. Вместо партбилетов крестики теперь носят на шеях, но ни один из них ещё ни в чём не покаялся. Зарплату нечем платить, так они заводы продают мафиям. Потом продадут нефтеносные и курортные земли... И останемся мы ни с чем. Мафии будут нами править.
Такие вот разговоры велись в столовой. И Варвара Михайловна рассуждала: "Спишут всё на войну с Чечнёй. На войну - всегда всё списывают. А какую жизнь устроили новые ханы в бывших союзных республиках!.. Словно и не было никогда и никакого социализма".
В воскресенье утром, ожидая в столовой за своим столиком Валентину Васильевну, чтобы ехать с нею в Феодосию, Варвара Михайловна только и думала, что о Сергее Савушкине, которого полюбила когда-то на войне, а потом потеряла из-за подлости другого человека. Но после войны встретила снова, живым и здоровым. Однако опять потеряла. Только уже из-за собственной трусости. И лишь после этого поняла, как непросто осуждать других людей, пусть даже и в мыслях. Привыкшая к компромиссам в жизни, она уже не воспринимала разговоров, в которых люди беспощадно обвиняли других. Полагая, что все люди грешники (так уж устроена жизнь), она редко задумывалась о грехах собственных, хотя и считала себя писательницей.
"Пустое занятие, самоедство. Ни к чему хорошему это не приводит", - думала она теперь, поглядывая на двери в ожидании Валентины. И та появилась. В столовой, кроме них, никого ещё не было. Поздоровавшись, спросила:
- Ну, как спали, о чём думали?..
- Да всё о том же: о Сергее Савушкине. Хочу вам рассказать кое-что и о нём, и о себе. В автобусе - мотор будет мешать. А сейчас - и тихо, и нет пока никого... Хочу, чтобы вы поняли, почему я к нему еду. Тогда поймёте и всё остальное...
- А где вы с ним познакомились?
- Я служила в военно-полевом госпитале, когда он попал к нам с передовой. Вы читали "Воспоминания" Никиты Сергеевича Хрущёва?
- Да, читала, - кивнула Валентина, принимаясь намазывать масло на хлеб.
- Если помните, он довольно глухо упоминает в этих "Воспоминаниях" о том, как летом 42-го года провалилось наступление наших войск на Харьков. Хотя именно он с Баграмяном обещал командующему Юго-Западным фронтом маршалу Тимошенко, а тот - уже Сталину, что наступление будет - удачным. Никите ещё тогда хотелось прославиться!..
Ну, а "прославились" мы там - разгромом наших дивизий танками генерала Клейста. Немцы - не только захватили тогда около 100 тысяч наших солдат в плен, но и было ещё много убитых и раненых. Попробуйте представить себе такое количество пленных, идущих под конвоем по дороге! А сколько потеряли военной техники. И всё это - из-за Никиты, который был тогда членом Военного совета при Тимошенко. Стал генералом, возомнил себя военным. Кстати, это же он... учудил потом: передать Крым Украине. Он вообще много накуролесил - и с целиной в Казахстане, и с маршалом Жуковым, которого сделал чуть ли не врагом народа. И с кукурузой потом, и с вырубанием садов и виноградников. Потому что много пил. Как, впрочем, и нынешний вождь.
- А я - всё-таки благодарна Хрущёву!
- За развенчание культа личности Сталина?
- Да.
- Но он же затем - быстро пошёл на попятную! Как только заболел той же болезнью.
- Ладно, Бог с ним. Рассказывайте...
- Так вот, этот Сергей Савушкин, о котором я вам собиралась рассказать, был танкистом тогда - механиком-водителем. И прибыл к нам в госпиталь с лёгким ранением. Пуля попала ему в щиколотку на левой ноге. Это было незадолго до контрудара немцев, когда наступали ещё наши. Так он, представьте, даже баян с собой прихватил. Ух, и играл же он на нём!..
- На баяне или на аккордеоне?
- Тогда - был баян. Из-за него он, кстати, и ранение получил - сам рассказывал. Когда его танк загорелся в бою, он последним вылезал из люка. Ну, и замешкался, говорит, с этим баяном в танке: жалко было оставлять. А какой-то немец и подстрелил его прямо на танке. Если бы не экипаж, говорит, и сильный дым и огонь от танка, может, немцы и захватили бы его. Или добили. Но - выручили свои. И даже в госпиталь успели отправить с передовой.
Оперировала его Наталья Георгиевна Костикова, которая дружила тогда со мной, хотя и старше была на 12 лет.
- А вы - тоже были врачом?
- Нет, что вы!.. Когда война началась, мне было 18, токо 10-летку в Москве закончила. И стала проситься вместе с подружками на войну. Нас из военкомата, конечно, прогнали - не до девчонок было в те первые дни. А потом - всех нас, дурочек, вызвали, и предложили пойти на курсы медицинских сестёр. Но... проучились мы - токо до ноября: немцы уже под Москвой были. И нас всех - срочно - по разным госпиталям! Раненых - страшно много было на всех фронтах. А сестёр - не хватало. И я тоже попала в военно-полевой госпиталь. Новый год - 42-й - встречала уже почти что на передовой: в 40 километрах от фронта. Там я и приглянулась этой Наталье Георгиевне. Стала она меня доучивать на ходу, чему не успели выучить на курсах. А заодно - и тому, как не забеременеть в случае... ну, сами понимаете, каком. Одни мужчины вокруг! Тяжёлых раненых мы после первой обработки отправляли на поездах в стационарные госпитали. А лёгких - подлечивали, и снова в строй, по своим частям. Вот они-то и приставали обычно, как только шли на поправку.
- Что же это за средство, если не секрет? - заинтересованно спросила Валентина Васильевна.
- А вам-то, зачем? - удивилась старушка. - Войны, вроде бы, нет, а в аптеках - и контрацепции полно, а ещё лучше - презервативов.
Молодая собеседница усмехнулась:
- Сразу видно, давно вы не спрашивали в наших аптеках эти средства! А то знали бы: нет у нас теперь ничего этого! А уж хороших презервативов - в особенности! Наше государство и раньше-то не особенно заботилось об их качестве: не резина, а протекторы для колёс! Поэтому мужчины и не любят ими пользоваться.
- Да? А я и не знала. Вы правы... Ну, а как женщина должна предохраняться в полевых условиях? Когда рядом нет даже и воды. Я вам дома расскажу - это надо показывать... И делать это - нужно заранее, не при мужчине, как вы понимаете. На чём я остановилась?..
- Как этот танкист попал к вам в госпиталь. И что оперировала его - ваша подруга.
- Ну, она мне не совсем подругой была, хотя и делилась своими секретами. Призналась, что жила с главным хирургом нашего госпиталя. Так об этом - не только я знала... Ну, а танкист этот... был тогда молодым и очень красивым. Я влюбилась в него ещё во время операции, когда увидела его на столе раздетым. Мощный такой парень, а лицом - на киноартиста Столярова похож. Который в русских сказках снимался. И ростом такой же.
Валентина, вспоминая высокого старика с аккордеоном, заметила:
- По-моему, он и теперь ещё вида не потерял. Не то, что другие старики!
- Да, красив был, здоров! Через 3 дня после операции - он уже играл нам на своём баяне. И я - полюбила его ещё больше.
- Господи! - воскликнула пылкая Валентина. - Хоть бы это он оказался!..
- Не торопитесь, - остановила Варвара Михайловна молодую женщину, готовую чуть ли не бежать из столовой к автобусу. - Скоро всё выяснится. Кстати, у него - был абсолютный музыкальный слух. И хотя он совершенно не знал тогда нотной грамоты, играл он нам - самые сложные по технике исполнения вещи. Чардаш Монти, Шахновскую "Карусель", другие. Но главное было, даже не в этом: он ещё обладал и редким исполнительским талантом! Играл, как говорят, с душой, и мгновенно завладевал настроением слушателей. Мы его часами слушали по вечерам. Не думали в те дни, что наше наступление на Харьков - было обречено.
- А почему? Ведь сами же говорите, Хрущёв и Баграмян настаивали перед Тимошенко, чтобы наступать.
- Причин, как выяснилось, было несколько. Но вот беда - узнали мы об этом только после войны. А тогда наше командование, оказывается, не владело полной информацией об обстановке на том плацдарме. Не подготовило для наступления резервы. Ну, и не умели мы тогда ещё и воевать, как немцы, которые прошли с боями всю Европу. Вот командующий танковой армией немцев генерал Клейст и воспользовался всем этим.
Официантка принесла на подносе завтрак и, поставив его на столе, удалилась. Валентина принялась есть и слушать, а Варвара больше говорила, чем ела:
- Клейст ударил по нашим войскам с юга, куда успел перебросить свои танки. Короче, прорвал фронт нашего наступления не в лоб, а со стороны незащищённого на юге фланга. К тому же у немцев было полное превосходство в воздухе. Началось что-то невообразимое: немецкие танки - неожиданно оказались у нас в тылу!..
За столик Варвары и Валентины подсели ещё 2 женщины, и Варвара прервала рассказ. А по дороге к автобусной станции у неё произошёл иной разговор с Валентиной, хотя и начался он тоже с вопроса о прошлом.
- Варвара Михал-на, а как вы теперь смотрите на то время? Если бы оно вернулось, вы - я имею в виду ваше поколение - повторили бы всё точно так же, или... захотели бы в чём-то быть похожими на теперешнюю молодёжь?
- В каком смысле? - не поняла вопроса Варвара. - Вы думаете, если я - седенькая старушка сейчас, так ничего и не знаю о грехах, что ли? Вы это имели в виду?
- Ну, можно считать и так, - смутилась Валентина.
- Я тоже, пока была невинной девочкой, - усмехнулась Варвара Михайловна, - считала всех старушек, глядя на них, белыми ангелами, только без крылышек. А потом уж, когда попала на фронт, грешила, как и все, и поняла, что старушки - тоже были когда-то молодыми. А в молодости - да ещё на войне - не бывает невинных лебёдушек. Господи, какая там невинность в военные годы, когда сегодня живы, а завтра... Если рассказать всю правду, так и не поверите...
Варвара Михайловна на этом разговор оборвала и молчала до самой автостанции. Валентина больше не пыталась заговорить с нею - делала вид, что занята своими мыслями тоже. Так они сели в автобус и поехали. Впереди раскинулась степь, выгоревшая за лето от солнца. Дорога куда-то вела по ней, вела, а память всё дальше и дальше уводила в прошлое...
2
В тот вечер в прифронтовом госпитале N3, находившемся под Изюмом, ещё никто не знал, что танки Клейста прорвались и идут уже по нашим тылам. Поэтому, когда поступила команда срочно грузить раненых на грузовики и отходить через степь на северо-восток, к железнодорожной станции Боровая - это за Осколом, притоком Северного Донца - то ни у кого из шофёров не оказалось даже карты, чтобы не сбиться в пути. Карта была только у начальника хозяйственно-продовольственной части госпиталя майора Гришаева, который руководил в тот день и транспортом. Он объяснял шофёрам, собрав их возле себя и положив карту на капот "Эмки", на которой собирался отъезжать первым. Внутри машины его терпеливо ждали 2 врача и начальник госпиталя, 63-летний полковник медицинской службы. Гришаев же продолжал инструктировать шофёров:
- Будете ехать за мной! Кто отстанет в степи, по какой-либо причине, берите потом всё время вправо, вправо, пока не упрётесь - вот, смотрите на карту - в речку Оскол. А тогда уже - вдоль неё, вдоль неё, строго на север. - Майор ещё раз показал карандашом на карте, где нужно повернуть затем на восток, чтобы переправиться через Оскол в направлении на станцию Боровую, конечную цель пути. Вопросил: - Всё поняли? Дороги в степи - нет. Держитесь речки, и тогда не собьётесь.
Убедившись, что его поняли, майор объявил санитарам общую погрузку и пошёл проконтролировать вынос раненых. Варю он посадил с выздоравливающими к самому лучшему шофёру. Ещё раз показал ему всё на своей карте и, переменив неожиданно решение, отправил его в путь первым, предупредив, что будет ехать за ним следом. Однако, из-за тяжелораненых, поступивших в госпиталь 2 дня назад, ещё пришлось задержаться: погрузка шла медленно. Поэтому основная колонна машин тронулась за эмкой майора только минут через 40. В этот момент и пришло сообщение по телефону, что немцы, только что, заняли Краматорск и Славянск, и двигаются на Изюм - с юга, и на Купянск - с запада, через Чугуев. То есть, уже обошли наши, все ещё наступавшие части, и с юга, и с севера, и выходят на старую линию фронта. Это означало, что как только немцы замкнут свои клещи, наши 6-я армия и 57-я будут отрезаны. Правда, с востока на Купянск шла на помощь наша 38-я армия. Но, если ей не удастся остановить немцев под Купянском, то из Боровой, куда направляется сейчас госпиталь, ему уже не выбраться потом по железной дороге: опять только на грузовиках, опять через степь, но... уже не на север, а на юго-восток. Однако менять решение, куда ехать госпиталю сейчас, было уже некому, и поздно. Поэтому, полагаясь на извечное русское "авось" - куда-нибудь да вывезет - колонна грузовиков двинулась в путь на... Боровую.
День уже догорал зловеще-красным закатом, унося с собою в трагическую историю 25-е мая 1942 года. Глядя туда, на запад, где сгорело, провалившееся в степь, солнце, Варя думала о последних словах майора, сказанных шофёру, с которым она сидела в кабине: "Значит, так, Васюков, если вдруг что случится в дороге, позаботься в первую очередь о медицинской сестре, понял! Раненые - тебя не касаются". Получалось, что человек, которого она не любила, хотя и спала уже с ним, женатым, сломавшим её девичью честь случайно своей, чуть ли не принудительной, властью, и она сдалась ему, подумав: "А, всё равно война!", теперь заботится о ней, как... о жене. Стало быть, любит по-настоящему?.. Это её растрогало.
А в дороге по степи, когда на грузовик напали 2 немецких истребителя, она думала уже о своём майоре по-другому: "Накаркал, вещун, со своей заботой! "Если вдруг что случится, случится", - передразнивала она. - Вот и случилось..."
В небе ещё светло было. Истребители, заметив грузовик в степи, начали заходить на него с севера, то есть, прямо в лоб. И всё время снижались, переходя почти что на бреющий полёт. Варя уже видела вспышки крупнокалиберного пулемёта, открывшего огонь по ней, когда первый истребитель взмыл над грузовиком. Но пули попали не в неё, а в шофёра и в трёх раненых, сидевших в кузове. Там был и Сергей Савушкин, повалившийся вместе со всеми на дно кузова. Сердце Вари в ужасе замерло.
Опомнилась она оттого, что сначала на неё повалился, залитый кровью, рядовой Васюков, а потом остановилась машина. Но мотор ещё чуть слышно работал, вздрагивая капотом, как умирающий от конвульсий Васюков. Потом заглох и он.
Немецкие лётчики начали разворот для нового захода на цель. Из кузова начали выскакивать и разбегаться в стороны уцелевшие бойцы. Варя тоже выскочила из кабины. Лётчики открыли по разбегавшимся людям стрельбу ещё раз и взмыли. 7 бойцов в серых госпитальных халатах остались на земле неподвижными. А воздушные стервятники начали третий заход, невзирая на то, что на кабине грузовика торчал белый флаг с красным крестом.
На фюзеляже истребителя, который приближался справа от Вари метрах в 40, она увидела нарисованного белой краской орла, освещённого последними лучами солнца, уже ушедшего для неё за горизонт. И тут справа и слева от неё раздались новые вспышки длинных очередей. И ещё 5 человек не поднялось. Теперь, вместе с Варей, живых осталось только 6. Но лётчики набирали уже высоту, спеша на свой аэродром, чтобы сесть там до наступления темноты. Значит, аэродром был где-то недалеко. Поняв это, Варя с тоской подумала: "Что теперь делать?.."
Собрались все 6 в кучу. Опираясь на костыль, который так и не выпустил из руки, Сергей Савушкин спросил Варю:
- Мотор исправен, не знаешь?
- Не знаю, там всё кровью залито. Сначала - капот вроде дрожал...
- Ладно, схожу погляжу. Да и баян у меня остался в кузове. - Опираясь на костыль, танкист направился к грузовику. Стоявшие в таких же халатах раненые посмотрели на него и пошли тоже, но в противоположную сторону. Варя растерянно спросила:
- Куда же вы?..
Один обернулся:
- Оттуда, - махнул он, - должны ехать наши. Подберут.
Она сделала несколько шагов к нему, но передумала, повернув к Савушкину. Тот шёл медленно, и она легко догнала его, а потом и перегнала, взволнованная пришедшей ей в голову мыслью. Он крикнул ей вслед:
- Куда торопишься? Всё равно без меня ты ничего там не сделаешь!
- Там моя сумка в кабине! - ответила она.
Когда он доковылял к грузовику, Варя уже шла с огромной брезентовой сумкой на боку. На клапане сумки был отпечатан большой красный крест. Увидев, что медсестра направляется не за ушедшими, Сергей спросил:
- Ты куда?..
- А вдруг они там живые? Токо раненые...
Он понял и пошёл за ней тоже. Она склонялась над каждым бойцом, лежащим на земле, осматривала и, беззвучно плача, шла дальше. В госпитале она уже привыкла видеть искалеченных мужчин, но живых. А тут они лежали с размозжёнными лицами, лопнувшими головами от крупнокалиберных разрывных пуль. Маленькие снаряды эти предназначались для разрыва стальных обшивок на вражеских истребителях. А здесь они поразрывали людям животы, ноги. Живым оказался только один боец, лежавший с разорванными коленями и сухожилиями. Варя достала из сумки бинты, шприц с обезболивающим лекарством, но сделать ничего не успела - парень скончался, молчаливо моля о помощи глазами, так и оставшимися открытыми.
Варя и Сергей вернулись к грузовику. Четверо ушедших в степь парней уже растворились в наступившей темноте. Правда, заря на западе всё ещё дотлевала, а на востоке было чернильно темно из-за туч - там даже звёзд не было видно, только изредка и без грома посверкивало. Видимо, был дождь, но кончился.
Васюкова с вытекшим глазом и лопнувшей головой они перетащили из кабины в кузов. Сергей вытер сиденье старыми тряпками, которые вытащил из-под сиденья, затем сел на место шофёра и осмотрелся. Нигде в темноте не было ни одной светлой фары от остальных госпитальных грузовиков. Может быть, шофёры их выключили, чтобы не выдавать себя немцам в ночи? Вдруг они уже есть где-нибудь в степи, эти немцы? Или тоже едут куда-нибудь...
К удивлению Вари мотор у Сергея легко завёлся, и танкист осторожно повёл грузовик по степи, включив фары на ближний свет и напряжённо вглядываясь вперёд, чтобы не наехать на трупы убитых бойцов. Возле каждого он останавливался. Затем они выходили из кабины и переносили тело погибшего через открытый задний борт в кузов. Когда, покружив так, погрузили последнего, Сергей спросил Варю, закрывая борт:
- Сколько нас было-то?
- Вместе со мной, с тобой, ушедшими и Васюковым - 22 человека.
- Было бы очко, может, и уцелели бы, - мрачно произнёс он, влезая на место Васюкова. - А так - перебор... Ну, ладно, поехали!
Через полчаса Сергей закурил, и опять молчал, потрясённый случившимся, как и Варя: не о чем говорить. И вдруг в луч света от фар попал какой-то серо-жёлтый живой комок, убегающий по освещённой земле.
- Заяц! - выкрикнул Сергей в радостном изумлении.
И в ту же секунду их души будто отпустило из железных тисков. Они облегчённо вздохнули и посмотрели друг другу в глаза, слабо освещённые лампочкой, сочившейся светом из щелей в приборной панели. Господи, живые, уцелели! Вон и заяц ускакал живой. А в кузове - все ребята уже мёртвые, хотя только что были живыми и рассуждали в дороге о письмах: мол, не скоро теперь получат, меняется адрес.
- Тебе не больно? - спросила Варя.
- Знаешь, я даже сам удивился своей ноге, когда мы вытаскивали из кабины Васюкова. Ведь без костыля всё делал! И не болела.
- Это потому, что на нервах был. И нога в гипсе! - заметила Варя.
- А говорок-то у тебя - наш, московский! - сказал он обрадовано. - Я москвичей - даже на Камчатке узнаю. По выговору: "што", "скоко".
- Я знала, что ты мой земляк.
- Откуда?!
- От верблюда. Я - на Арбате жила, в Николо-Песковском переулке, - радовалась и она. - А ты?
- Рядом с Курским вокзалом, на Чкаловской. Я тебя сразу заметил: фигуристая, красивая!
- Ты тоже парень симпатичный, - похвалила она счастливым голосом. - Сколько тебе?..
- 23-й пошёл с марта. Я - в женский праздник родился!
- Ой, правда?! Вот счастливый! - И снова в её голосе была радость - редкие такие минуты у людей на войне. Ночь над головой. Какая-то симпатия друг к другу. Да и едут, неизвестно куда, по степи, никто не мешает. Целую жизнь ехать бы так и говорить приятные слова!..
Варя вдруг вспомнила:
- У меня же спирт есть! Хочешь?
Он остановил машину, и они отпили из её фляги по 2 небольших, обжигающих дыхание, глотка. И сразу забыли о войне, убитых в кузове - они выпали из сознания начисто. Было только чувство общности, которое мгновенно их сблизило, и расслабленность после пережитого. Не нужно стало даже никаких слов - так потянуло их друг к другу. Но она всё же спросила, когда полуторка тронулась дальше:
- Я тебе нравлюсь?
Он тоже, ничуть не стесняясь, честно признался:
- Ещё бы! Если бы не война, хоть завтра пошёл бы к твоим родителям свататься!
- Я тоже пошла бы за тебя, - согласно, сытым голосом заверила она. Но вдруг он у неё дрогнул: - А ты... не женат?
- С чего ты взяла? - удивился он.
- Да есть тут такие... двуличные.
- Нет, я холостяк. Да и когда мне было жениться-то? В 38-м - когда я кончил учиться, забрали меня в армию. Только подошёл срок демобилизации, а вместо неё - приказ: "До особого распоряжения не увольнять!" А там и война началась. Я - если уж честно обо всём - так даже... как бы тебе сказать... Ну, девственник, что ли? До сих пор! Аж неудобно об этом... Хочешь верь, хочешь нет.
- Ой, правда?!.
- Ну, сказал же тебе! Хотя и не надо было. - От смущения он отвернулся - дорогой занят. Окаменело глядя вперёд, добавил: - Мужики, если б услыхали, засмеяли бы: нашёл, о чём говорить, дурак!
- Дурак не ты, а твои мужики! А ты - чистый, хороший! - Она вдруг прижалась к нему и чмокнула его в щёку. А он почувствовал, как обезумела в госпитальных просторных штанах его крупная, взбунтовавшаяся плоть.
Каким-то образом Варя почувствовала его состояние, и ей захотелось близости с ним тоже - остро, невыносимо. Она вообще была заводной от природы. Поэтому, срывающимся от волнения голосом, проговорила:
- А хочешь, я сделаю тебя этой ночью мужчиной?
Он резко остановил машину. Глядя на её милое, слабо освещённое лицо, выпалил:
- Конечно, хочу? А где?..
- Ну, не в кабине же! - смущённо ответила она, опомнясь от своей дерзкой решительности. Мягко прибавила: - Какая ночь сегодня над нами! Смотри, звёзд сколько высыпало! Где-то рядом - правее - должна быть речка. Можно будет искупаться. У меня и мыло есть...
Он всё понял и, ощущая невыносимо приятную ломоту в чреслах, выжал сцепление, переключил скорость и помчал машину вправо, туда, где по расчётам майора должна была появиться речка Оскол. Она и появилась минут через 5. Луны ещё не было, и Сергей чуть не влетел в камыши, неожиданно возникшие в свете фар - успел лишь нажать на тормоз и выключить зажигание. Свет погас, метёлки над камышом исчезли, и сразу стало темно и тихо. Но вот глаза немного привыкли, и Сергей увидел, высунувшись из кабины, что переднее левое колесо - в воде.
- Ладно, - сказал он, открывая дверцу, - потом выберемся. А пока, давай осмотримся... - Прихватив костыль, пристроенный за сиденьем, он выбрался из кабины сначала в камыш, а потом и на берег.
Река за камышами дружно квакала, степь за спиною убаюкивала сверчками. Где-то в воде что-то булькало, чмокало, а над головами Сергея и Вари блистали в тёмной вышине звёзды. Наступивший ночной уют и спокойствие так и бросили их в объятия друг друга. На Варе была армейская гимнастёрка, на Сергее халат, под которым нательная рубаха и кальсоны. Если сбросить с себя халат и рубаху, ты почти уже голый. Он это и сделал после нескольких, ошеломивших его своей зовущей страстностью, поцелуев. Всё у него внутри загорелось сладким пожаром, в висках зашумело, внизу опять напряглось.
- А комаров-то - ещё нет! - дошёл до него радостный шёпот. - Только вот вода, наверное, ещё холодная.
- А мы не будем купаться, раз холодная. Давай лучше полежим...
Прижимаясь к ней внизу своей напрягшейся под кальсонами пикой, он хотел повалить её. Но она вывернулась из его объятий:
- Нет, Серёженька! Мне - просто необходимо искупаться. Да и тебе, я думаю, тоже. Смоешь всю эту госпитальную грязь, пот. Почувствуешь себя свеженьким, бодрым. А я - искупаюсь чуть в сторонке. Сделаю, что мне надо... - Она подняла с земли сумку с крестом, раскрыла.
- А как же мой гипс?..
- А что ему будет? Не раскиснет, не бойся. - Заглянув в сумку, она достала кусок хозяйственного мыла, передала. А себе вытащила пахучее, туалетное и пошла вправо, за камыши.
Вода действительно показалась разгорячённому Сергею обжигающе холодной - даже прошло его возбуждение. Торопливо плескаясь, он принялся намыливать всё тело. Потом окунулся и смыл с себя и мыло, и грязь. А вот вытереться после купания было нечем. Стоя на берегу, он стал размахивать руками, растирать себя, пока Варя хлюпала водой где-то рядом, за камышами. Постепенно он согрелся, начал обсыхать.
У Вари же было в сумке и полотенце. Минут через 5 она появилась перед Сергеем причёсанной и сухой, и показалась ему в свете луны, поднявшейся над метёлками камышей, сказочно прекрасной. Когда он подошёл к ней, она стелила на траве свою гимнастерку, юбку, женскую комбинашку, всё, что было у неё сухим. И только после этого обняла его и прижалась к нему всем телом. Ощущая своей грудью её упругие белые яблоки, он упёрся в неё чуть ниже пупка перенапрягшейся от желания пикой. Но Варе она показалась могучим огурцом-семенником, разжигающим страсть. Эта страсть опаляла её, передаваясь через поцелуи, тепло, исходящее от нагого мускулистого тела, сладкие прикосновения внизу. Не выдержав, она взяла негнущийся огурец в руку и, чувствуя, что Сергей намного выше её, пыталась приподняться на цыпочки, чтобы огурец вошёл в неё. Однако, у неё это не получалось, и она прошептала:
- Давай ляжем...
Когда он ложился на неё, она ловко раздвинулась и, ощущая плотную сладость вхождения и обладания могучим мужчиной, задвигалась под ним, шепча слова любви и благодарности:
- Ой, какое же ты чудо, Серёженька! Какое наслаждение! Хочу с тобой всегда, всегда...
Последние слова она произносила, охваченная за плечи словно тисками, в такт могучим толчкам Сергея, который ещё и поддёргивал её к себе за плечи, будто хотел раздолбить. Сверх темпераментная, никогда ещё не испытавшая такого блаженного вторжения в её тело, она бурно подкидывалась под ним, и на этом всё для них и кончилось. Ни разу в жизни не обладавший женщиной, Сергей извергался в неё с облегчающей душу судорогой, не успев ни насладиться по-настоящему, ни что-либо понять и запомнить. Понял только, что было необъяснимо хорошо, но сразу же и кончилось. А так как от опытных товарищей уже знал о близости теоретически многое, то тут же понял и другое: он, видимо, не доставил Варе глубокой радости. Стало быть, опозорился, что ли, как рассказывали ребята про такие моменты?
- Прости меня, - пробормотал он, сползая с неё, пряча глаза и стыдясь даже луны, которая видела всё. Оправдывался: - Я же первый раз... Я не знал, что у меня это так быстро произойдёт.
- Ой, да что ты, Серёженька! Это же у всех мужчин так, - вспомнила она рассказы медсестёр. - Которые оторваны от нормальной жизни с женщинами. Война!..
- Откуда ты знаешь? Ты ведь не мужчина... - буркнул он.
- Господи! - вырвалось у неё. - Но я же не девственница, как ты. - Вот полежишь сейчас, отдохнёшь чуть-чуть - и сам увидишь, как всё хорошо будет во второй раз!.. Только сходи ополосни свой "огурец". Чтобы мне от тебя не забеременеть. И я тоже схожу...
Он исполнил её приказание с радостью - только бы уйти поскорей, не видеть её глаз, прийти в себя. Думал: "Хорошо ещё, что не стала насмехаться. Добрая. Другие, говорят, есть злые: готовы убить за такое!" Под "таким" он имел в виду позор мужчины, не сумевшего удовлетворить женщину своей половой энергией, сделать её счастливой физически.
Видя, что Варя ушла за камыши приводить себя там в порядок, он вдруг вновь услышал - будто проснулся или избавился от глухоты - вселенский треск сверчков в ночи и кваканье лягушек, которые с появлением луны усилили свои голоса ещё больше, и подумал: "У них тоже настала пора любви. Вон как расквакались! Болотные соловьи, да и только". "Сказала, "это у всех мужчин так". Выходит, многих уже испытала, так что ли?.."
В груди у Сергея впервые как бы запекло. Но он ещё не знал, что это ревность; не было конкретного образа соперника. Он ревновал "вообще": к неведомым ему бойцам и командирам, с которыми Варя была, наверное, близка. И хотя она осчастливила вот и его самого, и ничем ему не обязана - скорее, наоборот, обязан он ей - ему было почему-то обидно.
"Ладно, - пытался он успокоить себя, глядя на луну, - что же теперь?.. Она мне ещё не жена и даже не моя невеста. На что обижаться-то? Благодарить надо. А я, дуралей, про неё такое!.. Да и не только я. В госпитале говорили, что она - "пэпэжэ". С майором по хозчасти, будто, живёт. Могли и наврать, конечно, от зависти - вон какая девка!.. А мужики - тоже умеют иногда... распускать сплетни. Разве отдалась бы она мне, если у неё есть другой? Но то, что я у неё - не первый, это, конечно, факт".
"Ну и что с того?! - тут же попытался оправдать он женщину, которую, чувствовал, уже любит. Да не просто так, а всей душой и сердцем. Потому, видать, оно и болит. - Варя хоть и женщина, а тоже, небось, понимает, что находится на войне. Её ведь здесь могут убить. Вон скоко сегодня народу погибло! Могло ведь и её?.. Для кого же ей тогда беречь эту свою невинность? Для "Костлявой", что ли? Все мы теперь одним днём живём! Вот и она, видимо. Какое у меня право осуждать её?!"
Память о погибших вдруг родила в нём жуткую мысль, что погибшие-то эти - здесь, рядом лежат. Пока он лежал на Варе, их души - страшно подумать! - наверное, наблюдали за ними с небес? А он, занятый своим кобелиным делом, даже не вспомнил о том, что его мёртвые товарищи лежат друг на друге, словно дрова, в какой-нибудь сотне метров отсюда.
"Ну и гад же я!.." - охнул Сергей.
"Так ведь те четверо, что ушли назад, тоже не вспомнили об оставшихся в степи! Может, там был ещё кто-то живой? Вспомнила только медсестра. А они - нас там бросили, и пошли. На войне всё по-другому воспринимается. Иначе мы и воевать, наверное, не смогли бы, - вновь оправдывал он и себя, и других. - Вон и Варя - тоже ведь не вспомнила про ребят в кузове... Правда, мы с ней спирту хлебнули..."
Да, оправдание у него было, конечно. Но утешения уже не было.
"А может, Варька-то - сейчас тоже опомнилась и мучается? Надо бы их закопать. Хоть теперь сделать всё по-человечески..."
"А где взять лопату? Чем закапывать - голыми руками? Значит, придётся их везти аж до Боровой. Какая уж теперь любовь..."
Его опечаленное лицо Варя встретила и поняла по-своему:
- Чего кислый такой? Вспомнил, что я не целка? Что спала до тебя с Гришаевым, да? Так я его не люблю. И не любила никогда! Он меня почти силой взял!
- Как это?..
Она достала из сумки флягу, протянула сначала ему, потом отхлебнула сама и, отдышавшись, чувствуя хмельной шум в ушах, не стесняясь, продолжила:
- Устроил в госпитале вечеринку для медсестёр. Начальства не было. Подпоил, и стал угрожать. А потом увёл к себе и руками мне - под трусики. Я и опомниться не успела, как поддалась.
Глядя на похорошевшую от выпитого и нагую Варю, Сергей с непонятной обидой спросил, ощущая хмель, ударивший в голову:
- А до него - у тебя никого, что ли, не было?
- Ну, и телок ты, Серёженька! - Варя с озорным лукавством посмотрела на его взбухающий "огурец" - тоже ведь сидел перед нею нагим и действовал на неё возбуждающе. - Парень у меня в Москве - был. Да и другим ребятам я нравилась. Но того, о чём ты думаешь - у меня до войны ни с кем не было, понял! Только с тобой вот я - по любви-то. - Хмелея, она вдруг обиделась: - А если ты считаешь, что я тебе не пара - можешь и ты больше не подходить ко мне! Как и майор этот. Ишь ты, сразу разонравилась ему! Хуже стала, - выкрикивала Варя от непонятной ему обиды. - Что же ты 10 минут назад - не обижался на меня, а?..
- Ну, чего ты, Варенька? Разве я тебя корил? Я ведь люблю тебя тоже! Не веришь?..
- Не знаю теперь... - Но голос уже потеплел, хотя и была всё ещё обиженной, готовой постоять за себя.
Тогда обиделся на неё он:
- Как это не знаешь? Да я - хоть завтра готов жениться на тебе! Если ты согласна, конечно.
- Для этого - мне нужно сначала майора отшить от себя, - обрадовалась Варя. И виноватясь, заторопилась: - Ты - не обижайся, ладно? Он ведь - тоже человек, а не пуговица. Взял, да и оторвал.
- Мне - плевать на него. Мне важно, что чувствуешь ты, а не он!
- Да не о тебе идёт речь, Серёженька, - заворковала Варя и, стесняясь уже своей наготы перед ним, стала надевать на себя комбинашку. - Дело во мне. Он же тоже предлагает мне руку от чистого сердца, и мне неловко теперь дать ему под зад вот так грубо. Иди, мол, куда хочешь. Дело всё же деликатное, Серёжа.
- Ты же говорила, у него жена! Значит, есть и дети, наверно!
- Да ко мне-то он - хорошо. Почему же я должна с ним не по-человечески?
- Ну, как знаешь, - смутился Сергей и одновременно обиделся. - Я вот... только не понимаю: как ты с ним хочешь-то? Чтобы по-человечески...
- Это уж моя забота, Серёженька. - Она поднялась.
Поднялся и он, полагая, что она теперь оденется, и нужно будет уезжать. Тут же смутился, что стоит перед нею раздетый, а она - уже в комбинашке. Хотел нагнуться, чтобы взять с травы одежду. Но Варя вдруг опять сняла с себя комбинашку и, прижавшись к нему своими яблочками, обняла его за шею и принялась целовать - в губы, щёки, везде. Бормотала:
- Не беспокойся, я быстро с ним всё улажу, добром. Объясню ему, да он и сам знает, что не люблю я его и не полюблю никогда. Я тебя, я - только тебя люблю!
Он возбудился, в голове зашумело. А она прижималась к нему горячим мыском внизу и, чувствуя его торчащий "огурец", толкалась в него, продолжая целоваться и улыбаться. Её поцелуи становились всё призывнее, жарче. И Сергей, не помня себя от охватившего пожара, целовал её тоже, поглаживал правой рукой бёдра, полез ниже, и уже не помнил опять ни убитых, лежавших в машине, ни того, что только что хотел одеться. Сердце его билось, словно большая рыба, запутавшаяся в сетях, стучали молоточки в висках, а его "огурец" оказался уже у Вари в руке, и они повалились на траву. Опять он оглох и не слышал ни лягушек, ни зуда появившихся всё-таки комаров, ни степного прилива сверчков и кузнечиков - чувствовал лишь нагую фигуру Вари под собой, облитую светом луны, только её горячие бёдра и белые яблоки грудей, которых касался своей грудью. Все его помыслы остановились на желании слиться в Варей в счастливом восторге. И он брал её в этот раз с такой желанной мужской энергией, что она содрогалась под ним до позвонков и непрерывно целовала его в шею, плечи и шептала:
- Какое наслаждение, какое сладкое, Серёженька! Ещё так, ещё!..
Ощущая её встречную энергию и азарт, он был несказанно счастлив. А её бормотанье: "Ой, как мне хорошо с тобой, ой, какой же ты мощный и сладкий, Серёженька! Хочу с тобой до утра... навсегда... А ты?.. А тебе... хорошо?" казалось ему волшебной музыкой.
- Да, да! - тяжело дыша, отвечал он. - Я люблю... люблю... тебя, тебя, тебя!..
Ощущая невыразимое блаженство, она радостно спросила:
- Ну, ты понял теперь, что это такое?
- Спасибо тебе, милая. Помолчи, не мешай...
- Нет... нет, Сереженька. Я... молчать... не могу. Я... должна... говорить... Чтобы ты... чувствовал. Как хорошо мне... с тобой. Чтобы знал... Что такое настоящее счастье. Вот так, так!.. Ещё так... растерзай меня... А теперь - замри. Замри на мне, Серёженька! А-а, а... умираю!.. Обними плотнее, прижмись...
Когда всё кончилось, когда они блаженно отлёживались, отходя от счастливой усталости, Сергей снова вспомнил об убитых в кузове и, поражённый, замер. Увидев его лицо, она в тревоге спросила:
- Что с тобой? Не пугай меня так: ты опять думаешь об этом, да?..
- Нет, Варенька. Я и тогда думал не об этом... - Он стал рассказывать ей о своём ужасе и чувстве вины перед погибшими, и она, слушая его, причитала:
- Господи, прости меня, прости меня, грешную! Это я, я во всём виновата. Я даже не вспомнила о них, токо о себе думала. Но я же не хотела этого, не хотела. Ну, не от подлости же, господи!.. - И вдруг открыто посмотрела на него: - Серёженька, может, и нас завтра, как их, а?.. Не надо так...
- Что - не надо?
- Ну, обвинять.
![[]](/img/s/sotnikow_b_i/bis0204/parus.jpg)