Сотников Борис Иванович
Брошенный народ

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Размещен: 30/09/2019, изменен: 30/09/2019. 436k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • 3. Сборник `Запретные повести`
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
    • Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:
    []
    Брошенный народ
    (повесть из сборника "Запретные повести")

    В настоящей повести показаны судьбы пяти героинь из комнаты женского общежития в Украине после распада Советского Союза. Каждый человек знает, что прожить без любви невозможно, да и в песне поётся: "Ну как на свете без любви прожить?.." Но политическая независимость, полученная украинским народом, повела его в экономический тупик, сформулированный рядовыми гражданами кратко, но очень ясно: "Мы боремся теперь не за счастье, а за простое выживание". Какая уж тут любовь, до неё ли? Если даже при нормальных обстоятельствах это великое чувство с годами совместной жизни незаметно тускнеет, слабеет, а то и умирает, и большинство людей утешается лишь воспоминаниями молодости. А в повести почти все героини ещё молоды (не забыла свою молодость и самая старшая героиня), но их любовь, по выражению одной из них "возможна только в рассрочку".
    Что она имела в виду, читатель поймёт, прочитав эту правдивую, интересную и очень печальную повесть. И тогда задумается о "вечном вопросе" всех поколений: "Что делать?", чтобы изменить жизнь к лучшему. Но в первую очередь об этом должно заботиться правительство. Использовать все возможности - его обязанность. Не использовать - подлость. При правительстве, в котором нет подвижников, народ пребывает в нищете и бесправии.
    Повесть написана автором для того, чтобы создать общественное мнение о том, что дальше так жить нельзя. Правительство, при котором не живут, а борются за выживание, а журналистам, возмущающимся таким положением, отрезают головы, должно быть осуждено мировой общественностью.

    "Я оглянулся окрест себя,
    и душа моя страданиями народными
    уязвлена стала"
    А.Радищев

    Часть первая. Маршрут Галины Максимовны.

    1

    Осень 95-го года заканчивалась в Днепропетровске первым реденьким снежком, полетевшим с хмурого неба сначала в виде лёгких пушинок, а к двум часам дня по улицам уже мело сухой колючей позёмкой, и всё везде побелело, и загудело в проводах от пронизывающего порывистого ветра. 42-летняя Раиса Ярошенко, потерявшая недавно из-за сокращения штатов работу, влетела в полузаполненный вагон трамвая в последнюю секунду вместе с ветром и не успела рассмотреть изможденного лица пожилой кондукторши.
    - Прошу оплатить проезд, гражданочка, - обратилась к ней та с привычной фразой.
    - Да мне тут всего 3 остановки. Замерзла и решила вот... Но раз уж вы... - Покраснев, Раиса полезла в сумку за кошельком, а вынув деньги, услышала:
    - Раечка, вы?!.
    - Я... - растерянно смотрела Раиса, всё ещё не узнавая в болезненно-землистом лице кондукторши свою бывшую знакомую. В 73-м году они вместе жили в женском общежитии, которому дали прозвище - "Бордель". Галина Максимовна Полищук и тогда была для всех девчонок женщиной, которую они называли по имени и отчеству - 22 года назад ей было уже 36 - а теперь она и вовсе постарела до неузнаваемости. Поэтому не мудрено, что она сама напомнила о себе растерявшейся Раисе:
    - Не узнаете? Я ж и тогда работала кондуктором. А теперь вот не могу прокормиться на пенсию, и снова пошла. В этом году кондукторы понадобились опять, я и попросилась в отделе кадров. Кадровик там - всё тот же, ну, и принял по старой памяти. А то б я пропала, наверно. Последние 3 года трамваи ж ходили у нас без кондукторов - предприятия платили за проезд своих граждан.
    - Ой, Галиночка Максимовна! - оживилась Раиса, узнав, наконец, женщину, которой и прежде сочувствовала, зная её трагическую судьбу. А теперь, став безработной, обрадовалась встрече ещё больше: - А меня в ваши кадры - не возьмут? Я сейчас без работы осталась, не могу устроиться никуда. Институт я так и не кончила, специальности хорошей - тоже не приобрела. Вот и сократили меня из лаборанток. В лаборатории химзавода работала. Оставили только тех, у кого техникум или высшее образование.
    - А я поговорю о тебе с кадровиком, - пообещала добрая по натуре Галина Максимовна. - Он - хороший старик, я его упрошу.
    - Вот спасибо вам, Галиночка Максимовна! - обняла Раиса кондукторшу. - А зарплата у вас - жить-то на неё хоть можно?
    - Та не плохая зарплата, если сравнивать с другими. Заводы ж сейчас почти остановились везде? Люди - нищенствуют, а не живут. Инфляция ж кругом! А работа кондуктора - тяжёлая. Здесь, если мало платить, люди не станут работать. Я вот только заступила на смену, а на ногах буду - аж до 10-ти. А когда народ набьется в вагоны после своих смен, то ж и протолкнуться нельзя сквозь спины! Ноги отекают. Не хватает и сил.
    - Ничего, я ещё молодая, выдержу! - пообещала Раиса.
    - Та, конечно! - улыбнулась Галина Максимовна. - Я в твои годы, - она наклонилась к уху Раисы и договорила потише, - ещё и мужчину имела. Ой, стыдно теперь и споминать, шо было у молодости! - Галина Максимовна зарделась на несколько мгновений, и сквозь её изможденность и усталость от жизни проглянуло вдруг знакомое и когда-то миловидное лицо лукавой украинской смуглянки. Хотелось расплакаться, глядя на нее. И Раиса подумала: "Господи, что же ты делаешь с нами на старости лет?" Вслух же сказала:
    - Я сначала подумала, что вы - больны.
    - Та шо-то нездоровится мне, - призналась Галина Максимовна, кивая на плакатик, предупреждающий пассажиров об эпидемии гриппа в городе.
    - Надо было действительно обратиться к врачу, - прочла Раиса плакат на стенке вагона.
    - Та начальник смены лично попросил меня подменить заболевшую напарницу. Нет же ж свободных людей!
    Ещё раз оглядев Галину Максимовну - что-то с ней было такое... похуже, чем грипп, Раиса произнесла:
    - Зачем же вы согласились, если сами больны? Какая-то бессмыслица...
    - Меня, когда родили, тоже не спросили согласия, - пошутила Галина Максимовна. - И нихто больше не спрашивает ни о чём. Иду, как по заколдованному кругу, Раечка, на котором всё повторяется и заранее всё известно. Ну, та ничё, пойду завтра в больницу. Последний маршрут сегодня...
    Чего-то словно испугавшись, Раиса торопливо спросила:
    - Галиночка Максимовна, а я, как, на ваш взгляд: сильно изменилась?
    - Та нет, - опять ободряюще улыбнулась Галина Максимовна, не желая огорчать ещё молодую, но уже потускневшую Раису. "Это в неё от безработицы. Отойдёт, и будет ещё справной! Какие там у неё годы!.." И добавила: - Я тебя сразу узнала! Потому, шо ты была и осталась красивой.
    - Ну, спасибо вам большое! - тепло откликнулась Раиса, подумав: "А она - совсем обукраинилась у нас тут за столько лет! Вон, какой родной акцент обнаружился - даже "гэкать" стала. А ведь в России росла". Но спросила всё-таки о своём: - А вы - это... не утешаете меня?
    - Та нет, нет. Красивая ж? Верь.
    - А вы ещё кого-нибудь из наших - встречали?
    - Встречала. Я же на транспорте. А трамваем - пользуются все.
    - А кого?
    - И Верочку, и Татьяну.
    - Ну, и как они? Где?..
    Лицо Галины Максимовны опечалилось:
    - Я тебе в другой раз расскажу про них. Приходи ко мне за результатом переговоров с кадровиком, вот и поговорим.
    - А почему не сейчас?
    - Та долгий разговор, и невесёлый.
    - Ну, хоть коротко: где они?
    - Верочку Татьяна пристроила в больницу, и больше я её не видела. А сама - вышла замуж.
    - За Григория?
    - Нет, за одного еврея, и уехала с ним в Израиль.
    - Да ну?!
    Разговор пошёл у них сумбурный, прыгали с 5-го на 10-е. Галину Максимовну то и дело отвлекали входящие на остановках пассажиры, которым она предлагала оплачивать проезд, да и рядом громко разговаривали 2 толстухи ни о чём: "Сегодня у нас что, четверг?" "Ага, 30-е, четверг. Завтра - зима по календарю". "Так она - уже сегодня началась..." К тому же сильно стучали и мешали колеса. Раздражал трамвайный гремящий звонок, предупреждавший пешеходов о своём приближении. И вообще Раиса разволновалась не только от встречи и разговора и не могла собраться с мыслями, так неожиданно всё происходило, но ещё и оттого, что давно уже проехала свою остановку, и чтобы нормально закончить разговор с Галиной Максимовной и договориться о новой встрече, ей придётся теперь ехать до конечной остановки маршрута - выходить будет на обратном пути.
    На конечной народа было немного, и они договорились о том, что Раиса заедет к Галине Максимовне во вторник, чтобы узнать о результате переговоров с кадровиком. Потом Раиса спросила:
    - А где вы теперь живёте? Телефона, случайно, нет?
    - Та всё там же, у "Борделе", - простодушно ответила Галина Максимовна. - И телефон тот же: у дежурной по общежитию.
    - Вы что же, - изумилась Раиса, - так до сих пор и не получили квартиры? Ведь более 20-ти лет прошло! И организация у вас была богатая!
    - Та нет, получила, но не от богатой организации. Организация - только надавила на городскую власть, шоб та дала мне отдельную комнатку в городском общежитии, в котором я жила. А город - предложил мне тогда перейти на работу дежурной по этому общежитию. Я согласилась. Комнату мне дали на первом этаже, рядом с кладовкой коменданта. А от с кухней и душевой - на общих началах с жиличками. Но санузел у меня - свой, рядом! - похвалилась Галина Максимовна. И чтобы сгладить тягостное впечатление у Раисы, добавила: - Ну, кухни - на каждом этаже есть, ты ж сама знаешь. И свободные целый день - все ж на работе. Душевые - тоже. Так что и постирать, и скупаться - проблем для меня нет, не переживай за меня. Ну, а будешь звонить мне, набирай номер дежурного по общежитию - он и позовёт, это рядом с моей комнатой. Я ж теперь не дежурю, опять кондуктором.
    - А парни по-прежнему лазают по ночам к женщинам в окна? - спросила Раиса, вспомнив, как истомившиеся по мужской ласке женщины - сама была одно время такой - сбрасывали своим хахалям верёвочные лестницы из окон, и хахали лезли по ним вверх, как матросы на мачту корабля. А может, как солдаты, штурмующие вражескую крепость, в которой все женщины будут принадлежать им целых 3 дня.
    Галина Максимовна принялась рассказывать, чего насмотрелась в последнее время, когда ещё работала дежурной:
    - Ой, Раечка, то, шо было в ваше время, то - детские шалости по сравнению с тем, шо происходит теперь. Разве ж тогда был в общежитии бордель? То - была просто любовь. Ну, негде было молодым людям зимой встречаться. Летом - так хоть кустики за городом, лесные посадки. Да и кто и до кого шел? К таким, как ты - студенты, у которых тоже не было своего угла. К таким, как наша Татьяна-штукатур - одинокие рабочие. Где ж ей было "трахаться", как теперь говорят? Сама помнишь, как она ходила к своему парторгу в трест и доказывала, шо она - тоже человек. А шо с того вышло? Спомни...
    Раиса кивала: помнила.
    - А от теперь, скажу я тебе, - продолжала Галина Максимовна, перестав отвлекаться на входивших пассажиров - "Нехай едут пока бесплатно, потом обилечу!" - никакой же ж любви уже нет. Есть только... как его? Секс! И тот - за деньги. Знаешь, хто теперь к нашим девкам приходит? Причём, в открытую - и днём, и ночью. Кавказцы, как правило. Шо с базара. Чёрные все и с усами. Наторгует денег на "Озёрке" на своих фруктах, и - в дом терпимости! То есть, до нас, в общежитие. В городе ж - сифилису стало полно. А они, стервы, не боятся. Доллары им нужны! Шоб за границу скорее уехать и выйти там замуж.
    - Зачем же пропускаете вы этих кавказцев? - удивилась Раиса.
    - Та не мы ж их пропускаем. Они платят теперь - тоже долларами - и дежурным, и коменданту. Дежурные - везде теперь только мужики. Ну, й зарабатывают на этих усатых кобелях с Кавказа. А те - сразу по этажам, и к девкам под одеяла. Я боюсь уже стирать своё бельё в ванне: несу с собой и таз, и свою табуретку, чтобы не прикасаться ни к чему! А ночью на этажах - сплошной скрип, словно северное море штормит. Вот когда общежитие - настоящим борделем стало! Сразу по 2 пары трахаются в одной комнате. И не стыдятся. Такие теперь у нас там дела.
    Пассажиров в вагоне всё прибавлялось, Галина Максимовна опять стала отвлекаться на них, и Раисе так и не удалось всего выяснить о жизни Галины Максимовны и рассказать всех новостей о себе - приближалась её остановка. Ладно, договорят обо всём во вторник, при следующей встрече, а пока надо прощаться. И она, прижавшись губами к горячей щеке Галины Максимовны, выскочила из трамвая. Помахала рукой: "Пока!.."
    "Какие власти, - тоскливо подумала она, пригибая голову от летевшей в лицо снежной крупы, - такие порядки и в общежитиях". И вдруг вспомнила вот такой же зимний и давно забытый день, когда жила в общежитии и хотела выспаться утром в воскресенье, но помешали выборы "народных депутатов" в Верховный Совет республики, а заодно вспомнила и всё остальное, что тогда происходило...

    2

    На каждой остановке продрогшие от холода горожане брали входные двери трамвая штурмом, и Галина Максимовна вынуждена была прервать свои воспоминания, навеянные встречей с Раисой - народу в вагон набилось столько, что уже невозможно было работать. А надо же ещё переходить на остановках в другой вагон и обилечивать пассажиров и там - двух кондукторов на одном трамвае не держат. Но попробуй-ка, выйди в часы пик, чтобы пересесть во второй вагон! Можешь и не сесть потом, хоть ты и кондуктор. Сплошные мужские спины будут стоять стеною перед тобой.
    Сплошные спины преграждали ей путь и теперь, внутри вагона, а жаркая перебранка так просто пугала. Особенно доставалось в этих ссорах пенсионерам, которым разрешено было ездить бесплатно:
    - Ну, вы-то, какого хрена вылезли из своих квартир?! Сидели бы себе дома, пока проедут те, кто работает и кормит вас, дармоедов!
    - Сам дармоед! И дурак к тому же. Если не разбираешься, кто на самом деле сидит у нас на шее. Я - таких, как ты, защищал на войне от фашистов! А ты теперь меня - в дармоеды зачисляешь! Сопляк!
    - А я - не просил тебя защищать меня. Если бы немцы победили вас, коммуняков, в той войне, может, не было бы сейчас этого бардака!
    - Ах, ты, сволочь поганая! Товарищи!.. Вы слышите, что говорит этот мерзавец? Летом - весь мир праздновал 50-летие нашей победы над фашизмом! А этот ублюдок - с умом курицы - выходит, недоволен тем, что победил не Гитлер! Господином себя почувствовал! Убью, погань предательская!..
    В перепалку вступил весь вагон. Страсти накалились настолько, что могла начаться драка. Но крикуны не могли дотянуться друг к другу и сражались лишь глотками:
    - У тебя, гад, наверное, отец - в бандеровцах ходил?!
    - А коммуняки - что, были лучше, да? Только и знали, что расстреливать людей да в тюрьмы сажать!
    - То - были не коммунисты! Перерожденцы, понял?! А сейчас - разве не убивают безвинных людей? Дурачьё тёмное! Не понимаете, что только 10% - едят сладко! А народ весь - на коленях уже! Кому стало хорошо жить? Трудовому народу, что ли? Предатели!..
    - А вы - старые идиоты - тоже хороши! О Сталине мечтаете до сих пор! Только на одно "красное" запрограммированы.
    - Красное - значит, по-русски - красивое, понял! А с вашими кравчуками да кучмами - никогда порядка не будет! Даже лекарств не стало! Помирайте, мол, поскорее.
    Услышав про лекарство, Галина Максимовна нащупала во внутреннем кармане своего старенького ватного пальто тюбик "Преднизолона", который купила утром за 800 тысяч купонов. Дело в том, что от многолетнего непрерывного стояния на ногах на дрожащем трамвайном полу они начали у неё опасно отекать. К концу смены отёкшие ноги тоже дрожат, как пол, и печёт их, словно огнём. Только пол-то и завтра будет дёргаться и уходить из-под ног, как ни в чём ни бывало, а вот ноги, если не выдержат, могут уложить тебя в инвалидность. Вылечиться при новой власти рабочему человеку - уже невозможно. Значит, подыхай тогда от беспомощности на своей трудовой пенсии.
    "Коммуняки-то коммуняки, - думает Галина Максимовна, прислушиваясь к брани и зная, что через пару часов, когда схлынет основной поток пассажиров, споры в трамваях утихнут и можно будет хоть присесть и отдышаться от усталости и боли. - Они у меня самой расстреляли отца в 38-м, а маму - уморили в забайкальской ссылке. Но всё равно такой подлости, как при теперешних "демократах" - не было ни при одной власти!"
    И вдруг началась почти весёлая перебранка. Злые вышли на остановке, вошли новые, с юмором:
    - Ну, куда, куда прёшь? Куда торопишься, словно ты на ракете?
    - В 21-й век, куда же ещё! - раздаётся насмешливый ответ.
    - А я и не знал, что туда опять дураков приглашают, - нашёлся тот, кто спрашивал. - Раньше вы все торопились в коммунизм.
    - Так у вас же - в коммуне планировалась песней остановка, - опять смеётся ракетчик. - А нам - дальше...
    - Кому это - вам?
    - Ну, не старикам же! - беззлобно ответил молодой.
    В общем, поговорили, называется, пообщались.
    Брань в вагоне постепенно утихла, в проходах становилось всё просторнее, и Галина Максимовна, выскочившая на остановке и, волоча ноги, пересевшая во второй вагон, принялась "обилечивать" пассажиров и там. А когда всё сделала, присела, наконец-то, на кондукторское кресло возле задней двери и опять смогла задуматься о своём: "Ничего, вот сдам к ночи смену, приду домой в общежитие, намажу ноги дорогой мазью, они и перестанут гореть. А тогда уж попью горяченького чаю с вареньем и сушками, а там..." Рот Галины Максимовны, из-за насморка, всё время полуоткрыт. Всем видно, что в нём не хватает больше половины зубов - нет денег, чтобы вставить. С боков - чернели проёмы вместо зубов. А среди тех, что ещё остались, торчали жёлтые истёртые пеньки. Старуха! Она и ходила-то медленно, тяжело переставляя в валенках с галошами свои ноги.
    Додумать про свои зубы, из-за которых плохо прожёванная пища всё время пучит живот, она не успевает - на "Центральной" вагон штурмом взяла новая партия пассажиров, посиневших от холода. Значит, долго не было трамвая, и они здесь накопились. Пришлось встать и ей - работа остаётся работой. Вагон на повороте резко занесло, заскрежетали колёса, и Галина Максимовна почувствовала, что ноги у неё начали гореть огнём раньше обычного. А толчея рядом с нею не прекращалась. Люди опять давили друг друга, пыхтели, толкались, пытаясь подальше пробиться от входной двери, оставшейся раскрытой. Перед глазами Галины Максимовны поплыли то синие от холода лица, то разгневанные до пунцовой красноты от ненависти ко всему живому и давящему.
    - Да освободите же вы там дверь! Дайте ей закрыться - холодно же!..
    - Ну, куда ты прёшь, куда прёшь, скотина! Разве же нормальные люди так делают?!
    - Сам ненормальный! Хам, понимаете. Люди - скотина для него! А если проверить, так и билета, наверное, не купил!
    В перебранку включился и женский возмущённый голос:
    - Ну, как вам не стыдно, господа! Вы же - мужчины!
    - А если мужчины, так что? У нас нервов, что ли, нет? Разве не поняли: это же абсолютно жлободневный человек!
    Какой-то старичок в беретике и с белой бородкой клинышком принялся объяснять:
    - Теперь такая жизнь, гражданочка, пошла, что люди как звери друг на друга кидаются. На каждое "гырр" у каждого своё "гав". Вот отведут душу оскорблениями, разрядятся и приедут домой успокоенными. Иначе - всё это обрушится на семью.
    Некоторые пассажиры рассмеялись. А женщина вздохнула и произнесла фразу, которую Галина Максимовна слыхала ещё 20 лет назад и вообще каждую зиму с тех пор:
    - Господи! Скорей бы уж лето, что ли...
    - Как бы не так, - добродушно откликнулся "Берет". - Зима только ещё началась. Да и что изменится-то?
    Трамвай, словно отдуваясь от длинного и крутого подъёма на взгорье, остановился возле Горного института. Тут и парк рядом, и кинотеатр, Исторический музей - вообще большая по времени остановка, потому что много выходит народа.
    Водитель включил электромотор, доски на полу задрожали, и вагон дёрнулся из-под ног снова. Стёкла в окнах тоже подрагивали, дребезжали, но всё равно было слышно, как над крышей вагона перекидная дуга высекала электрические искры - там лопалось что-то, брызгало длинным синим светом и трещало. А когда вагон заносило на очередном крутом повороте, тошнотворно скрежетали, трущиеся о рельсы, колёса.
    Всего 3 часа промаршрутила Галина Максимовна, ещё только темнело, а ноги и спина уже привычно заныли. К концу смены начнётся такая боль в ногах, что и свет станет не мил. А всё равно надо будет ходить, приставать к пассажирам, иначе не выполнишь норму по сбору денег, и тогда тебя могут уволить. Никакой профсоюз теперь не заступится.
    На подрагивающем полу белел раздавленный ногами окурок, и Галина Максимовна удивилась: когда только умудряются ещё и покурить! Вроде и запаха дыма не чуяла, а ведь он острый, пробьётся сквозь все женские духи, мужской пот, чеснок и селёдку. Правда, ещё деготь может перебить все запахи, но это бывало только в прежние, доперестроечные годы, когда приезжал в город какой-нибудь старик из села. Но теперь и в деревнях никто не смазывает сапоги дёгтем.
    После остановки на Кировской дело пошло легче: там сошли студенты-вечерники, преподаватели, киношная публика, а вошло только несколько старух, распродавших цветы, выращенные в домашних теплицах. В вагоне стало почти пусто, да и участок дороги здесь был красивым: вокруг огромного сквера с музеем, вечного огня на могилах погибших солдат, древнего собора с золотыми крестами вверху. А ещё дальше - любимый парк Галины Максимовны на крутом склоне высокого берега вдоль Днепра. Там у Галины Максимовны был когда-то ухажёр, возил её на своей лодке на дальний остров и там раздевал и делал с нею всё остальное, что мужчине от женщины нужно. Он ей тоже был нужен, хотя особых чувств к нему и не было.
    Особые чувства у неё были давно и очень далеко отсюда. Так далеко, что даже памятью трудно туда дотянуться - аж на прибрежных скалах Берингова моря, на высоком маяке. Маяк этот светил в ночную морскую темень не только кораблям, принося надежду и облегчение душам матросов, он светил много лет и ей. И так и остался светлым пятном в её душе и памяти о той жизни, которую потом отняли у неё, как вот теперь отняли у нескольких миллионов русских людей возможность жить у себя на родине, память о которой у них, обездоленных трудяг, осталась светлой.
    С молодостью, проведённой на дальнем севере, у Галины Максимовны получилось всё почти что случайно. Господи, сколько раз, бывало, когда пустой вечерний трамвай катился вот так же по своему повторяющемуся маршруту, память с ещё большей скоростью уносила её на север, повторяя жизнь, словно она тоже катилась по гладким рельсам, хотя на самом деле в ней были и страшные удары. Так ведь даже гладкие колёса стучат...

    3

    Мать умерла под Читой, когда Галине исполнилось только 3 года. Матери было - 24. Шёл 1940-й год. Отец был арестован в 37-м, а в 38-м его уже не было в живых. Всё это Галина Максимовна узнала, много лет спустя...
    А тогда, в 40-м, её увезли в Читу в детдом. Там и росла до 18-ти лет. Потом, когда закончила школу, завербовалась на работу на крайнем севере - хотелось добыть побольше денег, чтобы вернуться после окончания срока вербовки в родные края; может, найдётся там какая-нибудь родня?..
    Срок вербовки был на 5 лет, и начался с момента прибытия по морю из Владивостока в порт Хатынь, который был построен в устье реки Хатырки, впадавшей в Берингово море - это почти что на 62-й параллели северной широты, на одном уровне с Якутском, только восточнее на 2 тысячи километров. Из Владивостока плыть пришлось на теплоходе больше месяца - правда, с заходами в порты Ильпырский, Тилички, Пахача, Апука, Кавача, Тамак, Ватына, Ильпи и Красная Яранга для выгрузки в них горючего и продуктов питания. Сплошные глухие медвежьи углы, куда зимой не добраться ни по морю, ни по суше. Недаром же пожилой матрос Андрей Иванович Коростылёв, расспрашивавший в пути её, хрупкую девчонку, куда она плывёт и зачем, заключил:
    - Край земли это, девонька! Считай, что тупик. Там - ты и замуж навряд ли выйдешь. Тыщи полторы людей-то всего, не больше. И - семейные все. Вот. - Матрос смотрел на неё не то с сочувствием, не то с изумлением. Пожалуй, всё-таки с изумлением, потому что добавил: - Блаженная ты, скажу я тебе! Вот. Зачем согласилась? Заманили, небось, обещанками? Это - у нас умеют...
    Блаженной считали её и потом, в Хатыни. Работала в цеху по переработке рыбы - на самом тяжёлом участке, безотказной была. А ни с кем не сдружилась за 3 года. Не ходила в местный клуб ни на танцы, ни в самодеятельный хор - тихо жила, словно святая. Никто даже не заметил и не знал, что влюбилась в женатого дежурного электрика Николая Сенцова на маяке - открылось всё только на том страшном суде...


    - Подсудимая Полищук, вы признаете свою вину?
    - Да, признаю.
    - Пожалуйста, громче! Повторите, что вы сказали.
    - Да, признаю.
    - Расскажите суду, как все было?
    - Я этого не помню.
    - Как это не помните?! Вы же следователю признались, что ударили гражданку Сенцову скалкой в висок? Потом сами пришли в милицию и заявили, что совершили убийство.
    - Да, заявила. Потому что я - не хотела её убивать. Даже не думала, а защищалась. Я была ещё слабой после аборта, а она - сама пришла ко мне в комнату. И стала таскать меня за волосы. Было очень больно...
    - Как вы думаете, а Сенцовой - не было больно, когда она узнала, что вы - сожительствуете с её мужем?
    - Я же не отказываюсь, что виновата перед ней. Просила прощения. Я же ничего этого не хотела... Это может подтвердить и её муж. Он тоже не хотел. Просто любовь оказалась сильнее нас. А она меня - за волосы. Расцарапала до крови лицо. А потом - стала душить. Я ж ещё совсем слабой была...
    - Кто вам сделал подпольный аборт?
    - Этого я не могу вам сказать. Я же сама упрашивала...
    - Значит, отказываетесь назвать фамилию подпольной абортальницы? Предупреждаю вас, за сокрытие преступной деятельности повитухи вы - несёте дополнительное наказание!
    - Делайте со мной, что хотите, а безвинного человека - я не выдам! Я же на коленях её упрашивала...
    - Хорошо, ответьте тогда выездному суду, почему вы отказались от защитника?
    - А зачем же меня защищать, если я - своей вины не отрицаю?
    - Вас предупреждал следователь, что вы имеете право на квалифицированную защиту ваших интересов в любом случае?
    - Предупреждал.
    - Тем не менее, вы отказываетесь от защиты?
    - Да.
    - Вы знали, какое вас ждёт наказание, когда шли в милицию со своим заявлением?
    - Да, знала. Высшая мера...
    - Нет, женщин у нас - не расстреливают.
    - Я в тот день этого не знала. Просто я не хотела больше жить.
    - А теперь - хотите?
    - Не знаю.
    - Как это не знаете? Вам же сообщили потом, что Сенцова жива? Не погибла от вашего удара, а только потеряла сознание.
    - Да, сообщили.
    - Почему же вы не знаете, хотите вы жить или же не хотите? Ведь вам по закону - и срок-то грозит не очень большой! Более за сокрытие повитухи, которая нарушила закон, а не...
    - Всё равно. Мне - что расстрел, что тюрьма - одинаково. То - уже не жизнь.
    - Значит, вы раскаиваетесь в содеянном вами? Что чуть не убили женщину, вами же и оскорблённую. Что скрываете преступницу повитуху.
    - Что ударила - раскаиваюсь. Да я же и не хотела её бить!... Это ж получилось нечаянно! А что повитуху - нет...
    - Как это было - нечаянно? Расскажите суду...
    - Ну, Светлана ж стала меня душить, говорю. Я как-то всё же вырвалась, и увидела на столе скалку. Я - тесто в тот день завела... Схватила ту скалку и закричала ей: "Не подходи, а то ударю!". А как было всё дальше - я не помню. Я замахнулась, а она - всё равно пошла на меня. Только голову вроде отвернула. А потом уже, смотрю - лежит, как мёртвая, на полу. И не шевелится. Я испугалась, и, как была, побежала в милицию.
    - Что значит, "как была"?
    - Ну, не одетая по-настоящему. Накинула только шубу на себя - я в ночной рубашке была - сунула ноги в валенки, и на улицу! Без шапки и платка. Это и в милиции могут подтвердить: я - сразу сообщила. Скрывать ничего не собиралась.
    - Как вы себя чувствуете сейчас? В смысле здоровья? Слабость ваша - прошла? Врач говорит, что вы после аборта потеряли много крови.
    - Слабости - уже нет. Много ж времени с тех пор прошло. Пока вы приехали к нам сюда из Анадыря. Теперь вон - уже весна...
    - Вот вы не хотите назвать свою повитуху. А врач - дал заключение: что детей у вас - никогда уже не будет. Вы знаете об этом?
    - Да, знаю.
    - Она же искалечила вас как женщину! А вы - покрываете её.
    - Что же теперь: и ей калечить судьбу? - Из глаз Галины покатились слезы-горошины. - Мне же от этого - не полегчает...
    А какие косы были у неё тогда! Какое было хорошее здоровье. И стройная, и миловидная была. А вот глаза в зеркале - были уже несчастными. Как у покинутой хозяином собаки. Потому что впереди ей маячила тогда своим мрачным светом тюрьма, а не маяк Николая, светивший ещё недавно любовью.
    В качестве свидетеля на суде Коля выступать отказался. Но в зале - сидел. Правда, не смотрел Галине в глаза, сколько ни пыталась она поймать его сочувственный взгляд. А потом даже голову опустил, когда его жене предоставили слово и она стала выкрикивать в зал:
    - Я не трогала эту сучку! Она - сама напала и сделала меня инвалидом на всю оставшуюся жизнь!
    Председатель суда перебила истицу вопросом:
    - А в чём выражается ваша инвалидность? Что у вас повреждено на всю оставшуюся вам жизнь?
    - Как это, что повреждено? Голова! У меня до сих пор не прекращаются головные боли! А ещё - я забываю выключать свет, электроплитку. Спросите вон свидетелей...
    Свидетели - соседи по квартире Клавдия Жигалова и Лидия Широких - подтвердили по очереди:
    - У меня - таблетки занимала несколько раз. Всё время жалуется на голову.
    - Забывает про свет - это точно. Сначала свою электроплитку сожгла, а потом - и мою, подтверждаю.
    Председательствующая вновь обратилась к истице:
    - Гражданка Сенцова, ответьте суду: откуда вам известно, что вы - не выздоровеете до конца своей жизни? Вам что, сказали об этом врачи или же вы сами так решили?
    Истица окрысилась:
    - Врачи - ничего не понимают! Даже бюллетени отказываются мне давать! И я хожу из-за этой сучки на работу с головными болями. А она, паскуда такая - грозит мне, что добьёт меня, как токо всё утихнет! А мужа моего - заберёт себе.
    - Гражданка Сенцова! - повысила голос председатель суда. - Если вы не прекратите выкрикивать оскорбления, я лишу вас слова! Ведите себя, как положено. Вы - в суде, а не на базаре!
    - А чё я ей такого сказала? Вон и свидетели подтвердят, что она грозилась добить меня! Спросите их...
    Не дожидаясь вопроса, свидетельницы дружно закивали. А Светлана, показывая на изумленную Галину пальцем, выкрикнула:
    - Ты, ты, сучка поганая, сделала меня калекой! Ты - затащила к себе в постель моего мужа! И ещё добить меня хочешь, да? Лю-ди! У меня же двое детей!.. У-у, гадина! Проклинаю тебя!..
    При этих словах Николай от стыда закрыл лицо руками. Светлана это увидела, завопила, тыча в его сторону пальцем:
    - Да рази ж это - муж?.. Граждане судьи, какой он мне теперь муж, а? Ну, какой, я вас спрашиваю? Посмотрите вы на него! Кого он жалеет? А мне - даже не посочувствовал ни разу! И в больницу ко мне - тоже ни разу!..
    Председательствующая перебила Сенцову вновь:
    - Гражданка истица, сколько дней вы находились в больнице?
    - Это неважно, сколько, - дерзко вела себя Светлана. - А к этой курве - он ходил даже в милицию чуть ли не кажный день! Ей - так сочувствовал, стихоплёт вонючий!
    - Вот у меня в руках справка, - перебила её судья, - выдана местной больницей. Вы находились там - всего лишь один день. А вечером - самовольно ушли домой. И за медицинской помощью больше - не обращались.
    Светлана, будто не слышала. Глядя на адвоката, продолжала своё:
    - У меня от него, - кивнула она в сторону мужа, - двое детей! А он этого - даже не чувствует, скотина такая! Не хочу я с ним жить после этого! И не буду! Пусть живёт теперь, гад такой, на своём маяке! Где блудил с этой сучкой... - Она истерически разрыдалась, и заседание суда было прервано.

    4

    Если бы не тот далёкий маяк, который светил Галине потом и во Владивостокской тюрьме, и в женском лагере, расположенном в лесу рядом с Японским морем, где она провела целых 2 года то за колючей проволокой в бараке, то в тюремном цеху по изготовлению аккумуляторов для автомобилей, куда их, преступниц, привозили из лагеря под конвоем, может, сошла бы она с ума. Потому что нет для женщины ничего страшнее, чем жизнь в неволе. Для мужчин и то это незаживающий шрам на душе. А уж для женской души - это хуже ада, придуманного художниками, иллюстрировавшими Евангелие. Потому что, когда нагие женщины начинают ночью дрыгаться друг на дружке, и верхняя изображает из себя мужчину или, как говорят в блатном мире, "коблу" - даже стрижку делает себе мужскую, носит на голове мужскую кепку и натягивает на себя брюки, чтобы внушить "нижней", "коблихе", дополнительную иллюзию и скорее вызвать оргазм - то отвратительнее этого зрелища трудно себе даже представить. А ведь толкает женщин на этот содомский грех закон, созданный государством в целях сохранения именно такого жестокого порядка в тюрьмах, ради которого они и созданы. Законодатели считают, что за совершённые против личности или общества преступления виновные должны нести наказание и, следовательно, тюрьму нельзя превращать в дом отдыха от работы да ещё с бесплатным питанием и сексуальными радостями. Задача тюрьмы сделать всё для того, чтобы отбывающие наказание преступники не забыли потом о возмездии, которое их ждёт, если они снова нарушат закон. Вот почему закон не допускает в женские тюрьмы мужчин, тюрьма - не родильный дом. Правда, некоторые женщины всё-таки ухитряются забеременеть и в тюрьме, но содержать потом таких рожениц в специальных камерах для грудных детей - дело слишком дорогое для государства и хлопотное. Короче, суровый тюремный закон как бы невольно вступает в противоречие с живой женской природой и доводит женщин до "коблизма" и других унизительных для человеческого достоинства вещей. Однако, распространенный во всех тюрьмах мира онанизм считается лучшим выходом из положения, так как никакого очевидного вреда никому не приносит, и все арестованные мужчины не сходят от этого ни с ума, ни становятся агрессивными. Значит, и женщины могут обходиться без контактов с мужчинами - пусть засовывают себе свежеочищенные огурцы, и всё будет в порядке со здоровьем и у них.
    "Забывается" при этом лишь одно обстоятельство: это у мужчин с онанизмом всё просто, будь они хоть в карцере, хоть на крайнем севере, где свежих огурцов и в помине давно нет. Была бы только тёплой рука. Женщинам же в этом смысле "хорошо" - только в Японии. Об этом рассказала одна заключённая, попавшая в "зону" из-за мужа-дипломата, который плохо справлялся в постели с супружескими обязанностями и застукал её с японским электронным "любовником", а потом упёк в тюрьму как "растлительницу" несовершеннолетнего подростка, которого она в глаза не видела. Ну, это всё, может, и сказочки в целях личного оправдания перед слушательницами её баек, а вот про электронный мужской "член" - может, и правда: уж очень подробно и со знанием дела она поведала о нём...
    Есть, мол, в японских спецмагазинах не только для мужчин совершеннейшие резиново-атласные женщины-куклы, но и для нашей сестры "штучка" из какого-то нежнейшего материала, способного раздуваться до требуемых размеров в длину и толщину. Для этого есть, мол, такая кнопочка, чтобы каждая женщина, постукивая по ней пальцем, могла подогнать эти размеры по личному вкусу. На этой "штуке" - постоянная человеческая температура и есть моторчик, работающий от электрической сети, и кнопочка для включения члена в "работу". Есть регулятор "темперамента", то есть, скорости толчков и их силы. Есть удобные присоски для закрепления упоров члена к собственным ляжкам. Если в доме нет электричества, можно закрутить долговременно работающую стальную пружину механического действия. Лежи себе полёживай, а нежный и навазелиненый член будет работать, как нужно, сам. И никаких тебе хлопот и проблем с мужиками. Проблема только одна - дорого стоит эта японская штучка, и её может украсть любая лагерная "соперница". В остальном же - полная иллюзия близости с мужчиной и благодать: всякие там "капризы" и "я не могу, я устал" - исключены. Сплошная безотказность. Ну, так это же в Японии - у них там электроника во всём! А у нас, если и сделают когда-нибудь, то из резины для автопокрышек - всё равно радости не принесёт. "Радость" проверена на отечественных презервативах - никакой. А ведь из истории развития человечества было известно даже заключённым, какие "номера" выделывали в Риме ещё до нашей эры рабыни, да и распутные матроны из богатых семей. Современным бабам такое даже в лагерных бараках не приснится. Хотя знали - есть такие книжки и на русском языке, в библиотеках для интеллигентных людей.
    Галина спасалась в неволе воображением. Закроет ночью глаза, перенесёт себя памятью из-под одеяла на нарах за 2 тысячи километров в горячие и сладкие объятья, к любимому Коленьке, и наступает у неё в мечтах всё, что бывало когда-то и наяву. Любимый входит в неё, начинает двигаться, целует в губы, нежные соски на груди...
    А впервые началось у неё с ним это так. Было лето. Она любила ходить на скалы, что нависали с берега над бухтой, и оттуда наблюдала за тихоокеанскими приливами, надвигавшимися на воды Берингова моря каждые 6 часов. Волны поднимались, росли, покрываясь белопенными барашками. И нарастал и всё ширился шум - по всему побережью, на сотни километров. Затем огромная волна, вдоль всего видимого берега, ударялась о скалы, и вверх, словно от разрывающихся снарядов, взметались фонтаны воды. Море делало огромный вздох, следовала пауза, а затем раздавался новый шумный вздох и взмётывались фонтаны. Грохот стоит обычно такой, будто по всему фронту в тысячи километров идёт артиллерийская подготовка. Сила стихии настолько захватывала душу, что Галина забывала обо всём на свете.
    Стоя вверху на своей любимой скальной площадке, она ощущала себя то альбатросом, то вольной чайкой, парусившей на белых крыльях над океаном. Нигде и никогда в жизни до этого не испытывала она такого восторга. Небо над головою - прозрачное и бесконечно высокое, водная стихия - до самого горизонта, и нет ни одной человеческой души нигде, только выкрикивают от радости чайки и мчатся через тебя тысячи кубометров чистого воздуха. Воля! Огромная воля и бесконечный простор вокруг. Полная грудь воздуха. Пустынно - и одновременно шумно; это дышит сам океан - от Хатыни до Японии и дальше. Где ещё такое почувствуешь или встретишь?..
    Однажды её увидел высокий костистый Николай Сенцов, дежуривший на маяке. Она стояла тут, у "себя", почти нагая, подставляя высокому солнышку то смуглую спину, то упругую девичью грудь без лифчика. Не знала, что он давно уже наблюдает за ней. А он взял и позвал:
    - Эй, Га-ля-а-а!..
    Она не смутилась почему-то. Наверное, оттого, что знала: фигурка у неё - красивая, и ноги, и руки красивые. А какие густые косы, а карие глаза! Значит, любовался, если позвал. Надев не спеша лифчик от купальника - никого ведь не было, когда раздевалась - она отозвалась:
    - Че-во-о-о?..
    - Иди сюда-а! Вместе загорать будем...
    Знала, электрику Сенцову 34 года. Читал в клубе со сцены стихи Маяковского. Говорили про него, что пишет стихи и сам, но - не под Маяковского, а под Есенина. Знала и его жену, и детей. Но то, что у него такие вот добрые и светлые глаза, восторженно устремлённые на неё, увидала - вернее, открыла для себя - впервые, когда подошла к нему, неся в сумочке платье, туфли и шерстяную жёлтую кофточку. Здесь, возле маяка, поставленного чуть ли не на краю света, всё-таки было прохладно, кофта нужна.
    - Не холодно тебе? - спросил он.
    - Я привыкла.
    - А тебе говорил кто-нибудь, что ты - красивая?
    - А кто мне тут скажет? - Она приветливо улыбнулась ему.
    - Сколько же тебе лет? - заулыбался и он.
    - 22 скоро.
    - Как же ты здесь живёшь-то? Одна, без друзей, без любви.
    Она смущённо пожала плечами.
    - Ну, ты даешь! - удивился он. - Неужели не хочется?
    - Чего? - не поняла она.
    - Ну, ты даешь! - Он рассмеялся. - Ты что - ещё девочка, что ли?
    Она кивнула, и от смущения отвернулась от него - заинтересовалась чайками, которые носились над скалами и пищали. Но Сенцов продолжал смущать её, находясь у неё за спиной:
    - А целоваться-то - хоть умеешь?
    Не оборачиваясь к нему, она приподняла и опустила свои худенькие плечи. И чтобы не молчать, спросила сама:
    - А зачем вы и днём ходите на работу? Ведь огонь на маяке зажигается только ночью.
    Он добродушно объяснил:
    - А если ночью не включится, тогда что делать? Искать неисправность всю ночь? А корабли - пусть плавают, как хотят? Так, что ли? Вот поэтому всё проверяется днём. Поэтому - ходим на работу. Проверяем, работает ли электродвижок? На случай, если шторм, и электричество из города отключится.
    - Как это - отключится?
    - Ну, если ветер порвёт провода.
    - А если и движок остановится, тогда как?
    - На такой случай у нас есть переключение на запасные аккумуляторы, ацетиленовые лампы. Ты была когда-нибудь на маяке?
    - Нет.
    - Ну, так идём, я тебе покажу на месте, и как работает всё, и как устроено.
    - Правда, покажете? - обрадовалась она, сияя в счастливой улыбке.
    - Зачем мне тебе врать? - Он пожал плечами. - Идём, покажу. - И направился к входной двери на маяк.
    На первом этаже башни Галина увидела небольшой автономный электродвижок, работающий на бензине - как на автомобилях. Николай показал ей, как он запускается и работает. Затем, выключив движок, повел её по винтовой лестнице на второй этаж башни. Там было тихо, тепло, ветер сквозь толстые стены нигде не задувал. Солнечный свет проникал в круглое уютное помещение через окна-иллюминаторы с толстыми стёклами, поэтому в нём было сумеречно, и Сенцов включил электрический свет. Показывая рукой, пояснил:
    - А там у нас - печь. Тепло даже в сильные морозы.
    Осматривая зал, Галина увидела большой письменный стол у стены под иллюминатором, 2 стула и диван, накрытый клетчатым летним одеялом. На столе были электрический самовар и настольная лампа с матовым стеклянным абажуром. Она спросила:
    - А если сильный шторм? Выдержит ваша башня?
    Николай улыбнулся:
    - Раз стоит до сих пор, значит, выдерживает.
    Она, поощрённая его улыбкой, осмелела:
    - А где же сам огонь маяка? Ещё выше, да?
    - Правильно, фонарное устройство у нас - в самой верхней точке, в башенке. Там есть и ацетиленовые лампы, на случай, если всё поотказывает. Идём наверх, покажу... Наш маяк - не приёмный, а только указательный - для определения проходящими судами своего места вдоль побережья.
    - Вы тут - совсем одни, что ли?
    - Нет, есть ещё кот Маркиз. Пушистый такой. Ушёл погулять на волю.
    - Нет, я - серьёзно. Разве может один человек...
    - И я - серьёзно, - перебил он, показывая ей фонарное устройство. - Есть и помощники, конечно. Когда нужно разобрать и починить движок там или другое оборудование. А когда всё исправно, зачем же нам держать тут лишних людей? Это на приёмных маяках целая служба дежурит. Там у них - радиотехнические и акустические установки, связь по радио.
    - Что значит - акустические установки?
    - Сирены. Или - сигнальные пушки. А у нас - даже радиопередатчика нет. Стало быть, не положено нам по штату и дежурного радиста. У нас - вход в бухту простой, не опасный: нет ни подводных рифов, ни мелей.
    - И не страшно вам тут зимой? Особенно - ночью.
    - А кого бояться? Разве что пьяных, одуревших от водки. Так дверь у нас - железная. И запоры крепкие. Сиди возле радиоприемника на дежурной волне, и занимайся, чем хочешь.
    - А что это за "дежурная волна"?
    - Для радиограмм с судов, с катеров пограничной охраны. Могут и метеорологи сообщить штормовое предупреждение населению. А мы его - местным рыбакам, властям.
    - А если захочется музыку послушать?
    - Для этого - у меня свой радиоприёмничек есть. - Он поднялся и включил на стене маленькую "Селгу", висевшую на ремешке. Приемник сразу же откликнулся далёким голосом анадырского диктора:
    - На этом наша радиостанция известия заканчивает, послушайте музыку...
    Стало слышно, как где-то далеко, прорываясь сквозь эфирный фон и грозовые разряды, заиграл духовой оркестр, и зал под протяжные вздохи океана стал наполняться звуками вальса "Амурские волны". Николай спросил:
    - Ну, как, нравится тебе здесь?
    - Очень! И уютно, и музыка есть, и кот Маркиз, говорите. И даже самовар на столе!
    - Ещё и книги есть хорошие, журналы - вон, в шкафу! И магнитофон есть, - похвалился хозяин. - Хочешь - читай, хочешь - музыку слушай или танцуй.
    - А правда, что вы - стихи сочиняете?
    - Правда. Вот за этим столом. Если б не такая работа, не такое уютное, как ты сказала, место, может, и не писал бы. Дома - мне совершенно не пишется.
    - Почему?
    - Да как тебе сказать? Не знаю. Вернее, знаю, да говорить об этом не хочется. А здесь, - он подвёл её за руку к круглому окну-иллюминатору, - погляди, какая красотища! Стихи тут - сами наружу просятся.
    Она, глядя через иллюминатор на морскую синь, скалы с чайками, неожиданно попросила:
    - Прочтите - если можно, конечно - какое-нибудь своё стихотворение.
    - Ладно, слушай...
    Стоя чуть позади неё, он с чувством продекламировал: 
    
                От звезды до звезды - ерунда, если взглядом...
                От мечты до мечты - вообще ерунда...
                Как желанья скромны: ведь всего-то и надо -
                Чтоб спокойные сны и чтоб ясная даль...
    Он умолк и смотрел в синюю даль тоже, когда она, поражённая смыслом услышанного, порывисто обернулась.
    - Ой! - вырвалось у неё. - Ещё что-нибудь, если можно. Ну, пожалуйста!.. - А в глазах - напряжённое изумление.
    Ему что-то передалось от неё - необъяснимое, потянувшее к немедленному отклику. Лицо его переменилось, глаза стали прекрасными, а слова проникали в самую глубину души: 
    
                        Ничего не поделаешь - осень.
                        Ничего не попишешь - дожди.
                        Ветер листья куда-то уносит.
                        И не крикнешь ему: "Подожди!"
                        Ну, а если и крикнешь - что толку! -
                        Будут рощи всё так же редеть,
                        Будут листья всё так же лететь.
                        Если б листья одни, да и только.
                        Может, с ними летят мои дни.
                        Может, с ними проносятся годы...
                        Да не может, а точно - они,
                        Это явственно так в непогоду.
                        Ничего не поделаешь, годы,
                        Ничего не попишешь, летят...
                        Вот и строки об этом из моды
                        Всё-то выйти никак не хотят.
    - Ой, как здорово! А ещё - можно?..
    Увидев теперь в её глазах не напряжённое удивление, а счастливый восторг, он рванулся в чтение, как в сладкий дурман: 
    
                        Странно, сам в себе стихаю,
                        Будто нет меня во мне.
                        Нет того, кого стихами
                        В полночь мысли настигали,
                        Страстно по сердцу стегали
                        И кружили в тишине...
                        Странно, сам в себе воскресну,
                        То ль от жизни опьянев,
                        Заверну в такую бездну!
                        Затяну такую песню!..
                        Хоть, ещё и неизвестно,
                        Может песня не по мне...
    Он стоял перед нею бледный, красивый от охватившего вдохновенья, и она, не сознавая до конца, что делает, осторожно поцеловала его в щёку, невинно пробормотав:
    - Извините, пожалуйста! Я очень благодарна вам...
    Господи, что сотворилось с ним! Он тоже поцеловал её, слегка притянув к себе, но не в щёчку, а в губы - правда, тоже нежно и с благодарностью. Затем отстранился, сумбурно заговорил:
    - Вот ты спросила меня - "почему"? А я ответил, что не хочется говорить. Но тебе теперь - откроюсь! Хотя это и невесело, да и действительно стыдно. Дома - жена. Живём мы с ней - плохо, ей чужды мои увлечения! Но изменить ничего уже нельзя - двое детей, понимаешь! А ты вот - целоваться ещё не умеешь - а душу поэзии чувствуешь, словно струна пальцев. Понимаешь? Тут же - только пьют все и пьют. И жена моя пьёт. И я тоже... начал.
    Она ещё не понимала всего, что происходило с ним, но кивала, потому что чувствовала: происходит что-то хорошее. Её потянуло к этому странному человеку. А его - к ней, сомненья в этом у неё не было. Как и не было опасения, что он может поступить с нею как-нибудь нехорошо. Она чувствовала - ему нужна была её поддержка. Нет, даже не поддержка, а её присутствие возле него в качестве искренней и понимающей слушательницы. И она слушала его стихи в тот день и слушала. Они у него были искренние, идущие от души, к тому же с большой силой воздействия. Она только не понимала тогда, что это признак крупности поэтического дарования.
    Растроганный её отношением к себе, он достал из какого-то тайничка бутылку марочного портвейна, и они её незаметно и с радостью выпили. Никогда ещё не было у неё так легко и хорошо на душе. А потом Николай вдруг очень доверительно и, глядя ей прямо в смеющиеся, должно быть глаза, спросил:
    - А хочешь, я научу тебя целоваться?.. Ты ведь не умеешь...
    И она, понимая, несмотря на ударивший в голову хмель, что это - только вежливый предлог, а на самом деле ему просто хочется целоваться с ней, согласилась. Потому что хотела целоваться тоже. Ей даже такие сны часто снились, что её целует и гладит во сне то киноартист Вячеслав Тихонов, которого она видела в кинофильме "Дело было в Пенькове", то артист из фильма "Цирк" - рослый такой, белоголовый. После таких снов всегда хотелось и целоваться, и даже свою невинность потерять. Но целоваться было не с кем, и она и не умела поэтому. А тут вдруг такое предложение! И она в ответ тоже слукавила чуток:
    - Научите, но только по-честному, без подлости, ладно?
    - Ладно, - легко согласился он.
    Вот с того дня и начались у неё отношения с Николаем Сенцовым, как в Пенькове у девушки агрономши с женатым трактористом Матвеем Морозовым. Даже песня из этого кинофильма "Парней так много холостых, а я люблю женатого" стала для Галины любимой до душевной боли и крика. Потому что пришло её время любить и отдаваться своей запретной страсти с любимым человеком тайно от всех, на маяке, и только по ночам. Тут уж она больше не думала о "подлости", о которой когда-то предупреждала Николая при учении целоваться - любовь затянула её, детдомовку, не знавшую не только родительской ласки, но и обычного человеческого тепла. А любимый человек читал посвященные ей стихи, называл её нежными именами - "зоренька моя ясная", "ласточка", "зайчик", гладил по голове, словно родной отец, влюблёно целовал. И ей самой, изголодавшейся по всему этому, хотелось целовать его руки, которыми он гладил её и от которых излучались тепло и доброта родственной души - такой у неё никогда до этого не было рядом. Он заменил ей собою весь основной мир - отца, мать, любимого. А какие были у него лучистые глаза, когда смотрел на неё или читал ей свои стихи! Наверное, и у самой лучились глаза - она это чувствовала. Ей было так хорошо с ним, что после расставаний она начинала вести счёт часам: сколько осталось до следующей встречи? А потом, когда уже шла к нему, считала и минуты. Сердце её отчаянно колотилось. На работе перестала уставать. А ведь ещё нужно было снова прожить целых 48 часов! И когда они оставались, наконец, позади, и она бежала в темноте с колотящимся сердцем к маяку на скале, ей опять начинало всё нравиться: то, что живёт на краю света; что где-то рядом знаменитый Берингов пролив; нравились скалы у бурного моря; низкие тучи, сквозь которые продиралась луна; нравилась жизнь чаек, прятавшихся среди утёсов и вспархивающих неожиданно перед нею, если им казалось, что она идёт прямо на них. И хотя ей не нравился только поселок, в котором она жила и в котором все беспробудно пили, всё равно душа в эти минуты пела от счастья: "Господи, спасибо тебе, что забросил сюда! Спасибо, что и Колю послал мне на самом краю света! Что он светит мне оттуда своим маяком! Нет, своим сердцем, как Данко у Горького..."
    И вдруг всё испортила, поломала беременность, от которой не сумела по неопытности уберечься. Но всё равно на всю жизнь запомнились не только беременность и последовавший за нею подпольный аборт, а и многие близости с Колей в его поэтическом маяке. Так и стоит до сих пор перед глазами этот маяк, поставленный на краю государства среди скал, чаек и моря. Там - даже океан живой и дышит шумными протяжными вздохами. Там действительно был простор и воля, как у свободной чайки. И красота отношений после волшебной музыки и стихов, посвященных только ей. Всё осталось там, на краю света...
    Особенно запомнился вечер под новый, 1961-й, год. И ночь, которую провела вместе с Колей, не разлучаясь ни на минуту. Коля сделал всё для того, чтобы попасть на маяк в ту праздничную ночь. Его напарник по дежурству пожилой электрик Рогачёв, который должен был заступать на дежурство 31-го, согласился с радостью, когда он пообещал ему, что отдежурит вместо него на маяке, но всё же спросил:
    - А чё это ты? Со Светкой, штоль поругался, што бежишь от неё в такой праздник?
    - Да нет. Хочу новую поэму закончить - прямо руки чешутся! А дома у меня, сам знаешь, не получится. Светка выставит водку, ну, и перегорю... Ты уж притворись сегодня, что заболел, мол. Я и с Тепловым хочу договориться, чтобы и он не приходил первого, а напился. Двое суток - мне вполне хватит. Так что приходи на маяк аж второго числа вечером. Договорились?
    - Мне что - годится! - заулыбался электрик. - Ну, и чудик ты, как посмотрю...
    Легко договорился Коля и с Михаилом Тепловым. Но только пришлось потом, вечером первого, бежать домой и врать пьяной жене:
    - Понимаешь, Света, Теплов напился и не явился на смену. А Рогачёв - тоже пьян, как и ты. Вот такие, значит, дела. Придётся опять мне... - И убежал.
    И хотя обоих пьянчуг-электриков он предупредил, чтобы никому не проболтались о заключённом с ними уговоре, однако протрезвевший потом Теплов сообразил, что дело не в стихах и сообщил о своём предположении жене. А та после праздников - жене Коли, Светке, и началась после этого за ними слежка. Но тогда, в те новогодние двое суток, счастью Галины не было, казалось, пределов.
    Она тоже подготовилась к своему счастью заранее - стол на маяке был заставлен ею сплошными деликатесами и марочным вкусным вином. Музыка, которая, словно радостный вихрь, ворвалась к ним в ту ночь из Анадырского радиомаяка, тоже была, будто подарком судьбы. Сначала лихо отмандолинила, заражая огнём, итальянская тарантелла. Затем обдала души горячим чувством народная песенка неаполитанских моряков "Марек-яре". Её сменили старые русские романсы, романсы сменились лучшими песнями советских композиторов. Слова этих романсов и песен проникали в самую душу, от них сладко замирало сердце. А потом, загоревшись от них, Коля стал читать ей свои стихи - тоже хватавшие за душу. Наверное, она и любила-то его более всего за эти стихи, нежели за красоту и характер. Характером он был слаб, его самого надо было защищать, а не ждать от него защиты.
    Раздевал он её в ту ночь с такой необычайной нежностью, что она млела от его прикосновений, словно воск. А какие произносились при этом слова!..
    - Галчонок мой любименький, солнышко ты моё ласковое! - шептал он, прикасаясь горячими губами к её упругим соскам, шее. А пальцы были уже там, возле желания, и гладили, гладили... И вот уже в ахнувшее от счастья тело вошла сладкая до дрожи мужская сила, взметнувшая в ней встречную страсть, которая была пока ещё сдержанной, как размеренные вздохи океана, вздымающегося где-то внизу, у подножия скал. В иллюминатор светила луна и делала в помещении всё призрачным. Новогодняя сказка, да и только!..
    Первая близость в жизни девушки с любимым человеком всегда великое ожидание, а всё последующее - и прекрасное потрясение, после которого открываются новые грани счастья, и каждый раз новый взгляд и на саму жизнь, и на прекрасный мир вокруг. Наверное, поэтому такие минуты и запоминаются навсегда. А тут была целая ночь, проведённая вместе. К тому же в ту ночь произошло и другое новшество - зачатие. К сожалению, оно оказалось не счастливым и привело её к трагедии, которая тоже запомнилась навсегда. А ведь перед этим ей были прочитаны стихи о том, что такое рождение человека. 
    
                   Подумать только, я бы мог не знать
                   Про этот мир - про землю, небеса
                   И не сочился б свет в мои глаза,
                   И не кружила б голову весна...
                   Подумать только, я бы мог не быть.
                   Нет, это всё уму непостижимо...
                   Надо любить 
                   И надо быть любимым,
                   Чтоб явленье собственной судьбы
                   Понять. И вновь восславить ту случайность
                   И ту любовь за всё благодарить:
                   Если бы мать с отцом не повстречались,
                   Подумать только, я бы мог не быть,
                   И без меня бы годы мчались...
                   А жизнь, она была бы всё равно.
                   И кто б моё отсутствие заметил?..
                   Подумать только, что живу на свете,
                   Как будто так и быть оно должно...  
1.
    5

    "Да, годы промчались без не родившегося ребёнка быстро, - думала Галина Максимовна, сидя в трамвае, двигавшемся по своему рельсовому городскому кругу. - Давно ли, кажется, ходила я из лагеря в ту больницу на Дальнем Востоке? Смешно теперь, когда вот стала старухой, даже подумать: ходила за лекарством, чтобы не хотелось мужчины..."
    Она так и сказала в "Лечкомиссии" для номенклатурных партийных работников - в ту неделю их возили на работу не в цех, а на авральную расчистку центра города от снега, которым завалило тогда все дороги. А эта "Лечкомиссия" была рядом с центром. Одна из надзирательниц благоволила к молодой и неопытной Галине, ну, и отпустила её с расчистки на полчаса, сказав: "Там у них при обкомовской больнице любые лекарства есть. Только не опаздывай мне, смотри!"
    В "Лечкомиссии" Галине понравились руки женщины, прошедшей мимо неё по больничному коридору: морщинистые, привыкшие к штопке и разъеденные мыльной водой во время ночных постирушек. Помнится, даже подумала о ней: "Этой можно доверить: и пожилая, и бедная, видно. Значит, поймёт..." Приняв такое решение, она догнала медсестру:
    - Можно вас спросить? - И тронула её за плечо.
    - Слушаю вас, - остановилась женщина и смотрела Галине прямо в глаза.
    - Как мне достать лекарство, чтоб не хотелось мужчину по ночам, - тихо проговорила Галина, называя вещи своими именами. И добавила: - Деньги у меня есть. Вот... - Она показала деньги.
    У медсестры от изумления поднялись брови:
    - Вы что же, не хотите жить нормальной жизнью?
    - То не я не хочу.
    - А кто же? Ваш муж?
    - Я нахожусь в лагере сейчас. Нам - нельзя жить.
    - Как это - нельзя? В каком ещё лагере? - Не могла взять в толк медсестра, кто стоит перед нею. И Галина решила оставить её в покое:
    - Ну, не в пионерском же! - обиделась она, показывая руками на тёмный ватник заключённой. "Видно, ошиблась я в ней!.."
    - Постойте, куда же вы? - остановила медсестра. - Давайте деньги, сейчас принесу. Извините, пожалуйста... - И взяв у Галины деньги, пошла по коридору дальше, к ступенькам, ведущим на второй этаж.
    Оставшись внизу и разглядывая свой тюремный вид в большом зеркале, перед которым остановилась, Галина ждала. Минут через 10 она стала переживать: "Вот дурочка! Отдала целых 6 рублей, а кому - даже не известно. Теперь, в случае чего, и спрашивать будет не с кого. А надзирательница только посмеётся надо мной. Скажет: "Эх, дура ты, дура! Кто же так делает? Даже имени не спросила!"
    Женщины в халате всё не было, и Галина, чувствуя, как горячо делается глазам и пощипывает в носу, собралась уходить. Только сначала, увидев над зеркалом круглые электрические часы на стене, дала себе зарок: "Вот постою ещё 5 минут, и тогда уж пойду..." Однако, выстоять ещё 5 минут было уже мучительно. В зеркале она видела свою чёрную шапку-ушанку - как у зеков-мужчин, старые стоптанные валенки, с которых натекла на паркетный пол небольшая грязная лужица. И всё время было страшно: "Вдруг возьмёт кто-нибудь и спросит: "Кто, мол, такая? Откуда?.."
    И хотя в длинном и пустынном коридоре по-прежнему никого не было, Галина отошла от зеркала к гардеробщице, мимо которой недавно прошмыгнула, дождавшись за стеклянной входной дверью, когда та пошла за чьим-то пальто к вешалке. Теперь же, ласково глядя на эту мордатую бабу в синем сатиновом халате, спросила:
    - Скажите, вы не знаете ту женщину в белом халате, с которой я недавно разговаривала вон там?.. - Она кивнула в сторону левой половины коридора.
    Мордатая ответила охотно, но с удивлением:
    - Да что я тут, обращаю, что ли, внимание на всех, кто стоит или проходит в белом халате? Тут - все в белом! Здались они мне...
    Галина тихо отошла от неё и вновь принялась следить за большой стрелкой, нервно дёргавшейся каждую минуту от электрического импульса. Как только вздрогнет стрелка ещё раз - нет, пару раз - можно возвращаться к надзирательнице.
    Галина была уже близка к слезам, когда на ступеньках, идущих со второго этажа, появилась пожилая женщина с разъеденной на руках кожей. Было видно, как она торопилась. Всё-таки, честной оказалась. Галина даже дёрнулась от счастливого удивления, словно нервная стрелка на часах.
    Приняв из рук в руки лекарство и сдачу, она всё-таки тихо заплакала - не выдержали нервы. Медсестра растерялась:
    - Ну, что вы, что вы!.. Извините, пожалуйста, меня задержал врач.
    Она ещё долго смотрела Галине вслед, будто чем-то мучаясь или на что-то решаясь. Наверное, хотела предложить заключённой, чтобы та заходила ещё, если что-нибудь понадобится из лекарств. Низко опустив голову, почти бегом, она пустилась назад - видно, ждал врач, которого боялась.


    Трамвай остановился возле Транспортного института - тупик, поворотное кольцо назад. Но водитель, выпустив пассажиров, объявил по селектору: "Граждане пассажиры! 20 минут будем стоять в тупике, на запаске". И перегнал вагоны в тупик.
    "Пойдёт в уборную, - подумала Галина Максимовна, - тут рядом... Сходить и себе, что ли?.. Пока не закрыл двери".
    Выходя, она вспомнила другой тупик, настоящий, в который загнала её жизнь после освобождения из тюрьмы. Николай писал ей в далёкую неволю трогательные письма, посылал стихи и ждал её. Сообщил, что развёлся с женой и получил в посёлке ту самую комнату, которую занимала Галина до суда.
    Документы на жительство после освобождения из лагеря она выписала, конечно же, на Хатынь, где её ждал Коля и откуда 2 года назад её забрали в тюрьму, то есть, отвезли на пароходе во Владивосток. Теперь ей нужно было появиться в Хатыни опять, предъявить поселковому Совету справку об освобождении, получить в нём паспорт, зарегистрировать свой брак с мужем и прописаться на его жилплощади. Только после этого можно снова устроиться на работу, заключив новый контракт с консервным цехом по переработке рыбы.
    Первым её шагом, сделанным на пути к новой жизни, была покупка билета на теплоход, идущий из Владивостока аж до Полярного Круга в Беринговом проливе, с заходом, разумеется, во все морские порты на севере, в том числе и в Хатынь. Казалось, не дождётся, не доживёт до отплытия. Не верила, что через месяц увидит родной маяк на скале и милого Коленьку. При одной только мысли о нём у неё замирало сердце и возникали такие мучительные желания близости с ним, что боялась помешательства на этой почве. Заключённые рассказывали, такое случалось иногда с теми, кто долго воздерживался.
    Когда океанский теплоход прошёл траверз трёх Командорских островов - это 54-я параллель северной широты, широты Казани на Волге, довольно солнечной и теплой - с севера потянуло вдруг холодом. А за безлюдным мысом Олюторским с его автоматическим маяком на высокой горе, которую прошли ещё через 12 дней, Берингово море встретило их снежными зарядами, и она вспомнила пожилого матроса Андрея Ивановича Коростылёва, который сказал ей 9 лет назад про место, в которое она плыла: "Край земли это, девонька! Считай, что тупик". А она вот теперь на крыльях летела бы туда, словно чайка к родной скале, только бы скорее добраться. Там, казалось ей, её ожидает великое счастье. Не было, правда, "подъёмных", как 9 лет назад по "вербовке" - билет пришлось покупать на собственные кровные, что заработала в лагере - но ничего, счастье не в деньгах.
    Стоя на вздымающейся от волн палубе, она вспомнила: в последний месяц отсидки из алюминиевого репродуктора на столбе в центре лагеря часто раздавалась новая и, видимо, модная на свободе, песня. Её бодрый припев: "Мой адрес - не дом, и не улица, мой адрес - Советский Союз" - казался ей издевательским. Наверное, потому, что своего дома с номером квартиры у неё никогда не было. Сначала был чужой дом в ссылке. Потом - детдом. Потом - комнатёнка в бараке для семейных северян в посёлке Хатынь - тоже без названия улицы. Адрес был таким: "Дальний Восток, Корякский национальный округ, Хатынь, Промстрой, консервный цех". Без номера барака и без названия улицы. И вот теперь, на океанском теплоходе, задирающим свой огромный нос на 10-метровую волну, казалось, к самому небу, и, упирающимся там высокой мачтой с антенной в тёмные тучи, опять несся из палубного репродуктора всё тот же бодрый и мощный припев:

    Мой адрес - не дом, и не улица,
    Мой адрес - Советский Союз.

    Вместе с океанским протяжным вздохом нос теплохода опускался вниз, следовал тяжкий длинный шлепок о маслянисто-тёмную воду, и бодрая песня выныривала из пучины снова и летела опять к свинцовым облакам, радостно извещая сопровождавших теплоход альбатросов:
    Мой адрес - Советский Союз.
    Галина снова плыла в свою Хатынь, в свой безадресный барак. Видимо, дежурный радист на теплоходе тоже был человеком не семейным, жил безадресной холостяцкой жизнью и ему нравился припев к этой песне.
    Откуда знать было, что припев этот врежется теперь в память на всю оставшуюся и снова безадресную жизнь.
    Долгожданный маяк на скале она увидела задолго до подхода к нему. И сразу вспомнила дорогу из посёлка к маяку, по которой пробиралась ночами к любимому. Каменистая тропинка эта тянулась по каньону, пробитому, может быть, тысячу лет назад, бурной водой Хатырки. Петляла между камней и валунов. Взбиралась на мокрые от дождей скальные выступы. Галина даже в безлуние и пургу узнавала каждый крупный камень, каждый подъём. И ничего не боялась. Только вздрагивала, если почти из-под ног взлетала вдруг вспугнутая ею кайра или чайка. Сердце тогда колотилось. Но, как только за последним поворотом показывался огонь маяка вверху, она успокаивалась. Поднималась вверх безбоязненно, не боясь сорваться вниз и разбиться о камни. Океан внизу казался ей живым существом, вздыхающим устало и шумно. А наверху - ждал Коля. Прижимал к себе и целовал. Мокрую, уставшую. А потом замирал и слушал, как стучит у неё сердце. Оно и вправду готово было выскочить из неё, так рвалось к нему всегда. Вот и теперь он должен был встретить её в порту. Радиограмму она отправила ему, когда заходили в порт Тамак. Тут уж и плыть-то оставалось 300 километров каких-то!
    Господи, как тяжко они ей дались, эти последние морские мили! Даже ночью не уходила с палубы, боясь пропустить "Колин маяк". Он показался и приветственно замигал ей из ночного пепла только под утро. А потом ещё плыли к нему и плыли, пока не погас - стало светло.
    На скале никого не было, когда подошли. Не прыгал никто от радости и на площадке возле фонарного устройства на маяке. Это её обрадовало: "Значит, Коля не дежурит, встречает в порту". А вот он и порт вдали - высыпало встречать всё население...
    Прибытие теплохода в северные порты - всегда большой праздник для жителей: это письма, журналы, газеты, продовольствие на весь год, спиртное, горюче-смазочные материалы, ну, и новые киноленты художественных фильмов в круглых жестяных коробках. Всё это прибывает на север только в период летней навигации, без неё - даже человека в тюрьму не вывезут потом. Вот почему на берег высыпает с духовым оркестром весь город или посёлок, и начинается сплошное веселье у всех. Отправят теперь и свои посылки и письма, пушнину, консервы - всю местную продукцию, за которую им платит государство и держит их здесь.
    Коли среди встречающих почему-то не было - она это поняла сразу, как только стала различать с палубы лица людей. Сколько ни всматривалась, не было! Если бы он был, он рвался бы к сходням впереди всех - звал, кричал, махал кепкой, смеялся бы от счастья! Однако такого человека среди встречающих не было. У неё упало сердце - почему? Дежурит на маяке? Тогда почему не прыгал от радости там? Ведь теплоход прошёл мимо маяка, отсалютовав гудком, а Коля так и не появился. Правда, тревоги тогда ещё не было. Наоборот, думала, ждёт в порту. Теперь же в душу полезло недоброе предчувствие: "Что-то случилось, что-то произошло - не мог он не встретить!.."


    Действительно, произошло самое ужасное, что только могло произойти - не напился, не опоздал и даже не заболел так, что слёг и не мог прийти, а умер от инфаркта. Причём, всего 3 недели назад, когда получил от неё первую телеграмму, отправленную из Петропавловска-на-Камчатке с извещением, что уже плывёт к нему на теплоходе.
    О его смерти ей рассказал Павел Петрович Рогачёв, пришедший её встречать вместо него. Вот когда поняла она всю глубину слова "тупик", высказанного ей пожилым матросом ещё 9 лет назад. В этом слове только теперь ощутилась вся его тупиковая непоправимость и безысходность, обрушившаяся на неё, казалось, с самих небес, столько лет карающих её, неизвестно за что.
    Придя в себя после краткого обморока, не стала она ни кричать, ни рвать на себе волосы - только обмякла вся, будто из неё, как воздух из лопнувшего надувного шарика, ушла не только надежда и радость, светившаяся в её глазах ещё час назад, но и сама жизнь. Рогачёв что-то рассказывал ей по дороге, неся её чемодан, она не воспринимала. Поняв это, он замолчал. А у себя дома, куда он привел её, она выпила водки, которой он её угостил, и уснула. Только на другой день, когда уже нужно было заступать Рогачёву на свою смену на маяке, она пошла с ним по знакомой тропинке и расспрашивала уже осмысленно, как это могло случиться такое с человеком, которому не исполнилось ещё и 40 лет!
    - Да тут, Галя, дело не в возрасте вовсе,- отвечал ей этот заядлый и немолодой уже курильщик и выпивоха, не выпускавший изо рта злые махорочные цигарки. - Уж больно взрывной он был, твой Колька! Понимаш? На всё, что ни происходило здесь, опосля тово, как тя увезли на теплоходе во Владивосток, он откликался - ну, до самых печёнок, скажу те. Да ишшо зачал поддавать по-настоящему. Разошёлся с женой, спилася она тут. А потом - разрывалси - на детей, на тя. Одним словом, переживал, тосковал. И так - все 2 года. И вдруг твоя телеграмма! Ты ево - такой радостью шибанула с Камчатки, што он, должно быть, и не выдержал. Я так понимаю...
    - Выходит, я, что ль, виновата в его смерти?
    - Да нет, што ты!.. Твоей вины - тут никакой. Человек он, говорю, был... Ну, не готовый, што ли, к штормам. Как ишшо сказать те, не знаю. Потому, видно, и стихи он писал. Ну, жил, што ли, токо чувствами. Сердцем, значит. А сердцем у нас тут - жить низзя. Сама, чать, знаш.
    - А дети любили его?
    - Думаю, што нет. Их Светка от нево отпугивала. Самолично слыхал: дармоедом обзывала. Понимаш?
    - Все его вещи она, что ли, забрала? Я ходила - пусто в комнате...
    - Она.
    - А у вас нет его фотокарточки?
    - Нету, милая. На што мне карточки?
    - Может, фотографировались вместе когда? А то и на памятнике, что на его могиле поставили - железная тумбочка со звездой - тоже нет карточки. Откуда же мне теперь переснять?
    - А ты у Светки попроси. У неё, чай, есть?
    - Вы хоть думаете, когда советуете? - обиделась она.
    - Прости, дурака, - повинился Рогачёв и полез в кисет за махоркой. Спросил: - Куда ты теперь?..
    - Спущусь вниз, похожу по берегу. Сейчас там - отлив, чаек будет много.
    - Да нет, не о том я. Жить, где будешь?
    - Назад - в этом году не уплыть уже: пока документы выдадут, навигация уж закончится. Вот когда получу паспорт, заработаю на дорогу - тогда и уеду, наверное. На родину отца. У мамы, я знаю, никого уже нет в живых - она из Севастополя, в войну погибли. А вот у отца - не знаю. Может, найду кого...
    Галина спустилась вниз и шла по берегу до тех пор, пока не скрылся из вида маяк. Душу ей раздирала тоска. На берегу встречались кое-где белые стеклянные шары величиною с голову - это поплавки, оторвавшиеся от сетей во время шторма. Они напомнили ей собственную судьбу, оторванную от родины и брошенную за ненадобностью на чужом берегу: никому уже больше не нужна, хоть и красива на вид. Пустая игрушка, отслужившая свой короткий срок.
    За уходящей водой торопились уползти маленькие крабы. Чайки набрасывались на них и, не в силах проглотить или расклевать, бросали вниз, жалобно пищали. Небо косматилось низкими тучами, давило, делало жизнь невыносимой. Глухо стонало вдали море. Действительно, тупик - некуда ни уйти, ни улететь, ни вырваться из тоски.
    Идя по берегу подковообразных бухт, сжимаемых высокими скалами, потрескавшимися за тысячелетия от морозов и ветров, она думала о том, что её тупик начался, наверное, не здесь, а ещё раньше. Тупик - это само государство, загоняющее своих граждан в неволю, где бы они ни появились на свет. Помнилось, Коленька посоветовал ей написать Хрущеву в Москву, чтобы реабилитировали её отца и мать, пострадавших безвинно от сталинских репрессий, а заодно потребовать и денежную компенсацию за гибель родителей. "Ведь государство испортило тебе жизнь, - убеждал он. - Шёл 37-й год, Сталин уничтожил тогда весь командный состав Красной Армии. И хотя твой отец, как ты говоришь, был всего лишь командиром полка, а не крупным военачальником, это всё равно. Какая разница, комкор или комполка? Жизнь-то - одинаково должна цениться!" А она постеснялась: "Да ладно, Коленька, ну, их... Свяжешься, потом - не развяжешься. Да и мама - была ведь у отца второй женой, не первой. Он был старше её на 12 лет. Подумают про маму, что разбила чужую семью... Ну, и папе - припишут какое-нибудь разложение. Родителей - мне государство всё равно не вернёт, а память о них - запачкать могут. У них это недолго, глубоко разбираться не станут".
    "Нет, Галочка, ты-то тут - при чём? Закон будет на твоей стороне!" - не соглашался Коля. Но она всё-таки не решилась: "Если, говоришь, закон - на моей стороне, то государство должно возместить всё и исправить, без напоминаний..."
    А потом сама оказалась в тюрьме. И хотя вышла на свободу без поражения своих гражданских прав, знала - писать в Кремль бесполезно, никто и ничего ей не заплатит. А чтобы не платить, не станут и родителей реабилитировать - со многими уже так обошлись.
    Тупиком были и ссылка, в которой она жила с матерью. Потом ссылку сменил детдом. Детдом сменился Хатынью. Хатынь - тюрьмой и лагерем. Теперь вот последовал новый приезд в тупик, из которого, наверное, уже не будет и выхода. Впрочем, тупик - это и сама бессмысленная жизнь, в которую попала она от рождения. Куда уж теперь стремиться, если погас в сознании даже маяк, который звал и манил её из неволи. Зачем всё?..

    6

    Вернувшись к трамваю, который вновь покатил Галину Максимовну по её бессмысленному кругу, она ещё не понимала, что судьба, пропустившая её за кулисы искусства и познакомившая на краю земли с поэтом - нашла же место! - совершила жестокий эксперимент, оборвав эту связь. Поэтическое отношение к жизни осталось навсегда в её душе, а вот подлинная жизнь оказалась иной, и Галина Максимовна не могла уже к ней приспособиться. Но всё же подумала: "Только и мечты теперь каждый год, как у жалкого воробья: "Скорее бы лето!.." Значит, уже инстинктивно догадывалась, что тепло - это ещё не спасение от несправедливости. Да и само солнце тоже ведь ходит по кругу, словно трамвай.
    Под стук колёс лента жизни опять стала отматываться в прошлое. Из Хатыни не удалось выехать ни на другой год, ни на третий. В Днепропетровск Галина приехала только в возрасте 35-ти лет, когда уже и саму Хатынь переименовали в Хатырку по наименованию речки, на которой она стоит - двух маленьких Хатыней на большое государство показалось кому-то много. Так что не стало даже географической точки с названием, которое записано у Галины Максимовны в трудовой книжке и которое осталось в её памяти лишь как светлый маяк в ночи. Хатынь теперь есть только в Белоруссии, да и та с жутким памятником, порождённым войной, а не светом.
    Начались мытарства с трудоустройством, пропиской. Господи, сколько ещё горя пришлось хлебнуть, пока всё это утряслось! Никаких следов родственников не нашла она ни в городе, ни в области. Видимо, смертная участь постигла и двух братьев отца, а их семьи разлетелись, неизвестно куда - найди их в такой стране, попробуй!.. Да ещё перепуганных, может быть. Это теперь - что листья с деревьев, а не семена, которые взойдут где-то под собственными именами. Приняли, может быть, на себя фамилии матерей, мужей - лишь бы не отцовские...
    Единственное, что, наконец-то, нашла себе Галина, так это постоянного мужчину, чтобы не перебиваться больше редкими и случайными связями. Обходиться случайно и редко - стало плохо не только в моральном отношении, но и для здоровья. Поэтому она много лет отдавалась без всякой любви к человеку, но зато одному и тому же, и постоянно - просто, как молодая тёлка крепкому и не задумывающемуся ни о чём быку. Бык этот работал через двое суток на третьи ночным сторожем на лодочной станции, построенной металлургическим заводом на Комсомольском острове на Днепре. В хорошей зарплате он, как бывший майор Военно-Воздушных Сил, а теперь солидный пенсионер, не нуждался, а потому и прельстился почти что курортной жизнью на воде и свежем воздухе. Плюс относительная свобода от давно нелюбимой жены, которую стеснялся оставить из-за троих, уже взрослых, детей. Было ему 48 лет и был он здоров, словно породистый жеребец. А стройную кобылку Галину он нашёл себе на пляже - положил на неё, как говорится, свой намётанный глаз. Вот тогда и устроился он работать на этой лодочной станции, прочитав на её стене объявление, что нужен третий сторож.
    Ночью на этой станции было хорошо и Галине - как на далёком маяке, только без прежнего поэтического света и любви. Зато здесь были весной соловьи, крепкие мужские объятия и неутомимые азартные толчки могучей плоти. Правда, наученная горьким опытом прошлого, Галина опасалась вначале, что может застукать их здесь жена Андрея Силантьевича, "майорша". Но бывший штурман дальней авиации успокоил её решительно и навсегда: "Моя Валентина никогда сюда не пойдёт, запомни это! Никогда! Я её сам застукал, когда ещё служил. С тех пор - у меня своя жизнь, у неё - своя. Поняла?"
    Она поверила ему. Человек он был прочный, надёжный не только в физическом отношении - во всём. У него был где-то свой дом с садом. Своё виноградное вино, которое он приносил и которым угощал. Свой "Москвич". И хотя ничем этим делиться с женой он не хотел, не разводился с нею он всё-таки не из-за жадности. Просто не любил ссориться, судиться и вообще не терпел резких перемен в жизни. Есть такие люди, Галина знала. Знала и другое: как женщина она безумно нравилась ему, мужчине-"производителю". И если бы хотела, могла уговорить его и на развод. Но ей всё ещё светил в душу Николай с далёкого маяка. А быкоподобного майора она не любила как человека и не могла полюбить, она это знала. Поэтому тоже не хотела никаких перемен, тем более ценою чужого несчастья. До сих пор ей снилась пьяная, грязная полуоборванка Светка, у которой она отбила мужа. Эта женщина стала похожей на старуху и не могла даже внятно высказаться при встречах, которые случались потом. Она поднимала вверх грязную руку, похожую на воронью сухую лапу, и мычала что-то нечленораздельное: "Т-ты, ш-ша-а-ла, врнулась, да? У-уббю, лядь, та-ака!" И смотрела пронзительными глазами, едва удерживаясь на ногах - всегда казалось, что сейчас не удержится на снегу и упадёт. Но она не падала. И как-то на что-то жила. Дети росли грязными, полуголодными, и Галина их тайно подкармливала: "Колины..." Из-за них, пожалуй, и не уезжала из Хатыни так долго - ждала, когда подрастут. Только после этого пошла к Колиной могиле, попросила прощения и уехала.
    Нет, второй раз брать на душу такой грех, в Днепропетровске, Галина не хотела.
    Постепенно она к Андрею Силантьевичу всё же привыкла и не замечала уже его деревенской простоватости и тяги к "куркульству" - была в нём эта хозяйственная жилка: найдёт старый болтик на дороге или гайку, и ту подберёт и унесёт в своё хозяйство. А уж мужское дело он действительно выполнял, как породистый производитель. В этом он несомненно был лучше Коленьки, который и пил, и курил, и нередко уставал во время близости, и вообще был хлипковатым от природы и слабым от "изношенности", что ли. Но с ним было сладко от нежных слов, нежных прикосновений. А какие удивительные мысли приходили ему в голову - яркие, интересные! Он и в интимные моменты иногда говорил ей что-нибудь о том, как ему хорошо с нею, какие красивые у неё ноги, грудь. И каждый раз что-то новое, неожиданное. Им руководила любовь и поэзия одновременно. А она - слушала, слушала, не стесняясь, попадая от его слов в блаженный рай, в котором всегда сомлевала от счастья, и тогда наступал неповторимый по сладости оргазм. Ей тоже хотелось многое ему сказать. Но почему-то стеснялась, не умела.
    Может, не умел говорить и Андрей Силантьевич? Да нет, вряд ли. Просто он не чувствовал к ней такой нежности, а был лишь сладострастным и неистощимым любовником, готовым хоть до утра вгонять в неё свою плоть. С ним ей тоже было приятно. Но состояния блаженного счастья, конечно, не было. Правда, она даже похорошела тогда, после постоянных близостей с ним. Но он так и остался чуждым ей человеком по духу - ей хотелось романтики, слов. А этот умел делать лишь дело. Ну, да она понимала, что нельзя винить человека только за то, что его воспитали таким, а не другим. У него и жизнь была попроще, хотя захватил и войну. Но никогда не курил, не излишествовал ни в чём.
    Словом, жизни в Днепропетровске, о которой Галина Максимовна мечтала когда-то в молодости, у неё тоже не получилось. И уже не могло получиться, она это знала. А в итоге жизнь её приобрела полную бессмысленность и даже мучительство. Потому, наверное, что угораздило её родиться в борделе вместо человеческого государства. Или в трамвае, который грохочет, куда-то катится. За окнами чужие счастливые огни, чужая жизнь. А не видно из-за слёз - размыто, как ночью в дожде. Значит, придётся домучиваться уже теперь до гробовой крышки в этом грохоте вместо жизни.
    А трамвай по городу всё катится, катится. И кружит она в нём от уборной на одном конце маршрута - до вокзала на другом конце, где выезд в иную жизнь, уже на поездах. И получается, что жизнь кондуктора Галины Максимовны тоже катится по замкнутому кольцу, как в песне: "Любовь - кольцо, а у кольца начала нет и нет конца". Какие точные, прямо философские слова, а вот мелодия хотя и красивая, но разрывает душу горькой обидой. Отняли у неё любовь. И нет у неё теперь ни детей, ни любимого человека, ни семьи - ничего нет! Осталось только трамвайное кольцо, из которого не выскочить и не встретить уже ни радости, ничего нового, кроме забот и печалей. А ведь 20 лет назад была у неё на животе ещё и 10-килограммовая сумка с медяками, которую нужно было таскать 8 часов и которая теперь, наконец-то, исчезла, оставив лишь страшную боль в ногах. Но разговоры у пассажиров - всё те же: "Скорее бы лето!" Прав старичок в берете: "А что изменится-то?" И люди ничего другого не ждут уже. Ни от Бога, ни от властей, ни от кого. И ни на кого не надеются. Только на солнышко, только оно всех обогреет...
    Словно в подтверждение этому, рядом раздаётся возмущённый голос:
    - Да разве же у них, паразитов, дождёшься человеческой жизни? Что сам для себя урвёшь, то и твоё!
    - А что я могу урвать? Что?! Рядовой инженер... На улицах - 10 лет уже, как никто не улыбается! Лица у всех - словно уксуса только что отхлебнули.
    - Ну, а что же вы хотите при такой жизни! - отозвался пожилой интеллигент с белой бородкой, стоявший с инженером рядом.
    - Как это что? Хочу, чтобы правительства ведущих стран мира договорились сделать на земном шаре единое государство. Ведь средств для того, чтобы каждый землянин мог прожить жизнь, достойную Человека, уже сегодня достаточно! На войны - больше уходит...
    - Вы романтик, Леонид Алексеич! Да разве же наши "новые русские" согласятся на такое? Чтобы ездить вместе с нами на трамваях? Вместо того чтобы мчаться на своих "мерседесах" и "вольвах"? Уто-пи-я-а!..
    - Да я понимаю всё это, - согласился инженер. - Но ведь живут же остальные живые твари на земле, не издеваясь над себе подобными и не доводя размножение до абсурда!
    - Так то - кошки, собаки, милый вы мой человек! А мы - лю-ди, существа, так сказать, мыслящие...
    Почувствовав в словах старого интеллигента горькую иронию, Галина Максимовна вспомнила разговор 20-летней давности в этом же самом трамвае. Вагон был почти пустым, и 2 пожилые женщины тоже неторопливо изливали душу друг дружке:
    - А что же вы хотели? Ставки ж у врачей - низкие, разве на одну зарплату можно прилично прожить, чтобы на врача быть похожим? Вот они и берут на лапу, кто даёт. За старательность на операции. Так ведь не только ж врачи! Теперь - все берут, куда ни сунься. Особенно в сфере обслуживания. А в суде - так и говорить не о чем!
    - А что делается в школах! - подхватила другая женщина. - Знаете, приходит ко мне вчера сестра и рассказывает. Опять, говорит, учительница передала с моей Оксанкой: надо по 5 рублей с каждого родителя на ремонт школы. И спрашивает меня: когда же, мол, это всё кончится? На газету - 6 рублей дай, на общество "Красный крест" - дай. 30 копеек, конечно, не деньги, но принцип - всё тот же: "дай". Дай и на общество охраны природы, и на подарок учительнице ко дню рождения. На то, на сё, и у себя ж на работе - такая же история. И на всё везде круглый год дай, дай, дай! Ну, ладно - на работе. А в школу, почему надо давать? Дети ж ещё не зарабатывают сами! Должно государство ремонтировать. С мужа - тоже на работе шкуру дерут: на те же газеты, которые ему не нужны, да ещё на те же общества всякие, чтоб им сгореть! Так ещё и с детей наладились. Получается, что с одной семьи - 3 шкуры. А сейчас у сестры ещё и мужа уволили по сокращению, ищет работу. Трудно ж сестре одной! Где ей взять ту пятёрку на школу? Как жить?..
    - А какое ж ещё равнодушие началось везде! Слыхали про случай в детской поликлинике?
    - Нет. А шо там?..
    - Заболел у одной женщины мальчик - что-то с почками. Ну, пошла с ним в поликлинику. Врачиха осмотрела, говорит: надо сдать мочу на анализ. Сдали. На другой день ответ: все показатели в норме. Врачиха не поверила, послала на анализ мочи повторно. И опять всё в норме. А лаборантки там - все крашеные финтифлюшки, заняты только собой. Ну, женщина та, что с больным ребенком, снова берёт направление на анализ, но - прихватывает уже с собой двух соседок в свидетели и направляется с ними в гастроном. Покупают там стакан яблочного сока, сливают его в баночку с надписью "моча такого-то" и едут в поликлинику, где и сдают этот яблочный сок на анализ как мочу. И опять им выдают на другой день бумажку с показателями мочи: всё в норме. Вот тогда эта троица устраивает в поликлинике большой тарарам. И шо ж выясняется? Финтифлюшки эти вообще не проводили никаких анализов у большинства баночек. Ну, повыгоняли их там, тем дело и кончилось. Вот, в каком государстве мы уже живём: всем всё до лампочки, начиная с правительства!
    Галина Максимовна, отрываясь от воспоминания, вздыхает: "Господи, а теперь жить стало вообще невмоготу! Одни разбойники везде! Даже в семьях: если не поножовщина, как в Чечне, то свой семейный Вьетнам с руганью и горящим напалмом в душе, когда горят не волосы на голове, а нервы, и все кричат от боли, пьют и ругаются. Хорошо живётся только банковским сотрудникам да взяточникам-чиновникам. А пенсионерам - не хватает пенсии, чтобы заплатить за воду и газ и за проживание в государственной квартире. На еду - ничего не остаётся, не говоря уже о том, что и обувь, и одежду покупать надо. Вот и выбрасываются из окон на улицу с высоких этажей. Даже милиция уже знает, что это - самый распространённый способ самоубийства в Украине".
    Трамвай привычно остановился, двери привычно раскрылись, и с улицы потянуло холодом. Галина Максимовна, сидевшая в своём кресле, открыла набрякшие веки и увидела напротив себя на стенке вагона надоевший плакатик: "Граждане! При заболевании гриппом немедленно обращайтесь к врачу!" Затем мимо неё безликими тенями скользнули к выходу инженеры, что разговаривали об уксусе во рту вместо счастливых улыбок, и скрылись в сетке дождя - оказывается, снег на дворе уже перешёл в дождь, который тут уже застывал на земле в виде наледи.
    - Разве это зима?! - слышится раздражённый голос инженера, который был помоложе. - Чёрт знает что!.. Не упадите, Виктор Михалыч, вы постарше меня...
    "Всем не сладко, - заключает Галина Максимовна, - не только мне. У старичка-то - и пальтишко на рыбьем меху, лёгонькое. А на улице и впрямь что-то неладное творится. Озябнет, пока дойдёт. Или упадёт, не дай Бог! А у меня же ноги - тоже никуда уже не годятся в гололёд..."
    Никто из вагона больше не вышел и не вошёл в него. Зима - тоже силу ещё не взяла, а темень сгустилась ещё сильнее - дни-то короткими стали, пых, и прогорел. Галина Максимовна обрадовалась, когда двери закрылись - перестало сквозить. За смену так просифонит тебя, что и помереть можно. Она действительно вот уже часа 2 или 3, как чувствовала себя всё хуже и хуже и еле переходила на остановках из вагона в вагон - на улице было темно и мокро.
    Наконец, кто-то догадался на подстанции и включил уличный свет - хватит экономить, людям же скользко! Вдоль трамвайного пути тоже вспыхнули уличные фонари, и в вагоне сделалось от этого уютнее. А главное для Галины Максимовны - людей почти нет, можно и подремать даже, если удастся. Нет, подремать ей не удаётся. В распахнувшуюся дверь на следующей остановке ворвался вдруг из транзистора паренька, который подсадил в вагон свою девчонку и помахал ей рукой, забытый за 2 десятка лет бодрый припев:

    Мой адрес - не дом, и не улица,
    Мой адрес - Советский Союз!

    Галина Максимовна тут же вспомнила вопрос Раисы об адресе, и есть ли у неё телефон, и невольно подпела про себя:
    Мой адрес - не дом, и не улица,
    Мой адрес, мой адрес - "Бордель"!
    А когда двери трамвая захлопнулись, и парень с транзистором остался в темноте позади, подумала: "Вот так надо было ответить Раечке". Галина Максимовна мёртвым взглядом упёрлась в окно и зачем-то стала вспоминать старую, давно забытую обиду: как лежала она в больнице лет 8 назад после операции язвы желудка. Рядом с нею лежала женщина - хорошая такая, разговорчивая - жена бухгалтера. Так ей и операцию сделали аккуратнее, и сиделка дежурила потом подле неё, и уход был другой, и питание ей приносили из дома особое. А её муж так ещё до операции заплатил хорошо и хирургу, и сёстрам, и даже санитаркам, которые дежурили возле неё. А вот за Галину Максимовну платить было некому, её лечили "обычно", чтобы только не померла. На обходах врач равнодушно подходил к её кровати, безразлично спрашивал что-то - какие-то общие слова и вопросы, а потом, не дослушав её ответов, отворачивался к жене бухгалтера. Возле неё он присаживался, щупал пульс, расспрашивал обо всём участливо и подробно, что-то записывал себе в блокнот. Ведь только что вроде бы спешил куда-то. А тут и время сразу нашлось, и ласковость в голосе.
    Потом, когда уже выздоравливали и выходили из палаты, "бухгалтерша" объяснила Галине Максимовне её заблуждение, воспитанное в ней и привитое ещё в детдомовской школе рассуждениями о равенстве и справедливости в советском обществе, где лечение и образование бесплатны. Она разрушила её веру всего лишь одной фразой: "Вы что, разве не знаете, что лечиться даром - это даром?" Да, жизнь поменялась, все об этом, кроме Галины Максимовны, знали и не стеснялись жить по-новому. Нет, знала, конечно, в какой-то степени и она - не на Марсе жила. Понимала, что про таких, как она, никто не напишет и не заступится нигде, потому что бедность официально как бы узаконена уже, и теперь принято считать, что бедность - это от нежелания хорошо и честно трудиться, и престижным журналистам вроде бы как бессмысленно даже писать о таких, как она, а многие из них вообще уже продались за пахучие крошки с большого барского стола наверху. Понимала, что выглядит в своей телогрейке, с седыми прядями волос под старым шерстяным платком, как нищенка. И ещё взгляд этот на себя из зеркала по вечерам, когда приходит домой - вечно собачий, несчастный. Морщины на лице... Если шла по улице и нужно было у кого-нибудь что-то спросить, то сначала пристально всматривалась в прохожих и пыталась определить, кто из них подобрей, чтобы не нарваться на грубость или оскорбление. Сама-то она всех уважала, боясь причинить своим вопросом неудобство незнакомому человеку. Но люди проходили мимо неё почему-то как мимо корявого пня или пустого места. Значит, знали про жизнь больше, чем она...
    За окнами трамвая продолжали мелькать размазанные дождём пятна огней, согнувшиеся фигурки прохожих. В такое время и в такую погоду в кресле хорошо людям думается. Но Галина Максимовна поймала себя на том, что прислушивается к разговору двух женщин: "Разве же дадут мне такую путёвку бесплатно? Да ни за что! Вон, какие цены на лекарство теперь! Видно, придётся помирать..." - И поняла: не думается уже о своём, устала. Вот досада, и не дремлется, и не думается. И не замечает она, что чужая обида доходит до неё всё слабее, слабее. Чужого разговора она почти не слышит больше, а ловит себя на том, что всё-таки дремлет. Но вагон на повороте вдруг дёргается, голова Галины Максимовны резко вскидывается, глаза открываются, и она опять читает надоевший плакатик: "Граждане! При заболевании гриппом..." Дальше читать не хочется, но и думать не хочется - разве это мысли, всё про жизнь да нужду, да как избавиться от нужды.
    А потом и вовсе сумасшествие какое-то началось - проклятый плакатик стал бросаться в глаза без конца. Каждый раз она начинала его читать, шевеля толстыми, набрякшими губами. Не хотелось, а читала. И повторяла навязчивые эти слова про себя. И чем больше она противилась этому, тем сильнее не могла от плакатика оторваться. В памяти вроде бы мелькают годы, разменянные на бессмысленные месяцы, недели и дни, а, с другой стороны, это "Граждане! При заболевании гриппом немедленно обращайтесь..." Ей стало казаться, что она сейчас помешается от этой упорной, навязчивой мысли, которая склоняет её голову к покорности и заставляет повторять про себя рвущимся из души криком: "Граждане!", "Граждане!", " Спасите, граждане!.." И уже под монотонный стук колёс: Обращайтесь к врачу, обращайтесь к врачу, обращайтесь к врачу! Граждане... граждане... граждане!.." А рельсы там, под колёсами, мокрые, должно быть, полированные до хромовой белизны. И мокрая галечная дорога с ползущими крабиками тянется вдоль моря. Вздымаются океанские валы, и кто-то протяжно и шумно вздыхает на весь Дальний Восток. А под плакатиком, висящим над Охотским морем, кто-то приписал шариковой ручкой:
    "Коля + Галя = любовь".
    И вдруг далеко-далеко, на высокой скале, нависшей над ночным океаном, подошёл к фонарному устройству на маяке Коля и включил там прожектор. Океан в его светлом луче изогнулся, как тёмная и живая спина кита-касатки, и, вздымаясь огромной лоснящейся поверхностью всё выше и выше, ринулся к берегу. Его грозный, нарастающий шум, с каждой секундой ширился, приближался, а затем ядерно взорвался по всему береговому фронту среди десятков тысяч скал фонтанами воды. Они вспыхнули ярким светом и ослепили её.
    Открыв глаза, Галина Максимовна увидела за стёклами вагона снопы ярких электрических искр, высекаемых дугой трамвая, словно из электросварки. Звенел, лязгая на крутом повороте, звонок, и скрежетали внизу, под полом, колёса. Поняв, что спала и проснулась, Галина Максимовна поднялась и увидела перед собой парня и девушку, которых подтолкнуло к ней при заносе вагона.
    - Вам что, билетики? - спросила она.
    - Нет, у нас - "проездные", - ответил парень.
    - Покажи...
    Парнишка на секунду смутился, но тут же достал из кармана серую картонку с синим штампиком "автобус" и показал ей. Она, стесняясь отчитывать его при девчонке, превратила всё в шутку:
    - Куда у тебя этот билет? В 21-й век, что ли?
    - Ага, - радостно откликнулась девчонка. - Давно уже куплены...
    - Ладно, ребята, - улыбнулась она, - вы поезжайте в своё будущее, может, на сэкономленные деньги купите пачку мороженого на двоих, а я - сойду здесь. - Водитель, находившийся в первом вагоне, уже тормозил, подъезжая к очередной остановке, и Галина Максимовна, чувствуя, как плывет у неё всё перед глазами, добавила: - Не по пути мне уже с вами...
    52-летний водитель, серьёзный и глуховатый Иван Никитич, удивился, увидев перед собой Галину Максимовну:
    - Ты чего это такая красная? Прямо, как из парилки!
    - Заболела я, Никитич. Не могу больше, сойду на своей остановке. На вот тебе "кассу", билеты, - достала она деньги и рулончик из тонкой бумаги. - И передай там дежурному, что, наверное, я не выйду на работу и завтра. Что-то совсем плохо мне. Видно, лягу в больницу...
    - А что болит-то? Ноги или сердце?
    - Нет, не сердце. Не знаю, что... Сил нет, и сны нехорошие.
    - Ладно, скажу, - не стал вникать Никитич в подробности - некогда. И убрав билеты и деньги к себе в сумку, что лежала у правой ноги на полу, повёл трамвай дальше. На остановке, на которой Галина Максимовна пошла к выходу, он пожелал:
    - Счастливо тебе, выздоравливай!..
    - Спасибо, Никитич, - отозвалась Галина Максимовна уже снизу. И посмотрела на него хватающим за душу, собачьим взглядом. Будто прощалась не с ним, а с самой жизнью. Никто, мол, так и не пожалел...
    Привыкая к темноте, она подождала, пока трамвай скрылся в ночи, как в неизвестности нового века, мировая дверь в который, наверное, уже открыта. И неожиданно подумала: "А Земля, как и мой трамвай, так и будет ходить по своему круговому маршруту. И ничего уже к лучшему, видно, не изменится. Кольцо. Каждый рождается и умирает в одиночку и не знает, где конец и где начало всему. Разве вырвешься?.. Вот и остаётся надежда только на солнышко. Больше не на кого, все нас покинули. А оно всех приласкает и обогреет своим божиим светом".
    Понимая, что угрюмость такой же грех, как и самоубийство - раз уж тебе дарована жизнь, то воспринимай её, как великий дар и не протестуй против жизни - Галина Максимовна и не протестовала; не жаловалась никому, не угрюмилась. Напротив, она любила все маленькие радости, которые ещё были доступны ей, и хотела жить. Хотела лечь в больницу и выздороветь, хотя знала, что нет там ни бесплатных лекарств, ни христианского ухода и милосердия к бедным людям, ни пригодной для выздоровления еды. Но ведь и в тюрьме находились добрые люди. Может, найдётся кто-нибудь и в больнице?..
    От трамвайной остановки до общежития надо было идти ещё с километр. Он давался ей с таким трудом, будто она умирала на ходу. Земля всё время накренялась, и Галина Максимовна, боясь упасть, делала такие мелкие шажки, будто была маленькой больной собачкой. А главное, никому не нужной - ведь никто не наклонится над нею, не поможет подняться и не доведёт до крыльца. Она это знала и потому более всего боялась упасть. А тут ещё скользко стало из-за гололёда, она уже чувствовала, что у неё поднялось кровяное давление. "Наверное, до предынсультного состояния. А сосуды в голове - к старости уже хрупкие..."
    И всё-таки она дважды тяжко упала, пока добралась до родного крыльца - второй раз, даже ударившись головой об асфальт, и, кажется, с потерей сознания. Потому что ей показалось, будто от тяжкого обвального грохота она погружается во тьму вместе с рухнувшими в море скалами и всюду обваливающимся берегом от самой Хатыни до Камчатки. Было такое ощущение, словно вокруг неё вдребезги раскололся весь мир и везде мчатся со страшным рёвом и ветром цунами, сметающие всё на своём пути.
    В своих опасениях она оказалась права. Действительно, никто над нею не склонился, не подошёл и не помог - поднималась сама. Автоматически подумала: "Господи, скорее бы уж лето!.." Слёз, которые текли из глаз, не чувствовала - думала, это дождь стекает по мокрому лицу. А ещё ей хотелось увидеть свет маяка, и чтобы там её ждал Коля. Но маяка почему-то всё не было впереди, хотя и знала, что идёт правильно, не сбилась с тропинки в ночи, тяжко лишь подниматься вверх через мокрые и скользкие камни и валуны.
    А поднималась, оказывается, уже на высокое каменное крыльцо общежития, с обледеневших ступенек которого снова вдруг покатилась вниз, уже в третий раз ударившись головой, и, потеряв сознание. И всё-таки оно вновь вернулось к ней, дав ей возможность отползти зачем-то от нижней ступеньки вправо, за боковую стену цоколя. Подняться сил уже не было.
    Находясь в полусознании, она продолжала думать, но как-то неясно. Может, никакого Коли и не было у неё никогда - сказочка, которую придумала себе в лагере от тоски? Ведь нет же на карте дальневосточной Хатыни! Хотя и она - тоже была настоящим адом, только на краю света, куда никто из иностранных журналистов не заглядывал, а потому и не знают люди, что был и советский ад, не только немецкий, как в белорусской Хатыни. Так, может, нет уже и никакого маяка больше?..
    Даже фотокарточки Колиной у неё нет - в памяти остались лишь строчки его стихов, которые он присылал ей в тюрьму и которые она потом вспоминала. Они волновали её, но и почему-то обижали: 
    
                        Я придумаю себя.
                        Ну, конечно же, такого,
                        Чтоб на диво всем знакомым,
                        Жил, не споря, не грубя.
                        И придумаю затем
                        Это небо  - понебесней,
                        Эту жизнь - поинтересней,
                        Чтоб - ни стрессов, ни проблем...
                        Напридумаю друзей!..
                        Что хочу, могу придумать...
                        Вот придумать бы  не думать -
                        Невозможно, хоть убей.
    Так и жила с этой обидой, пока не поняла, что обижается не на стихи, а на безжалостное поднебесье, на пустую, неинтересную жизнь. А не думать об этом - тоже не научилась. Не думают, наверное, только счастливые кошки, живущие в тепле и человеческой ласке. А вот самой пришла, кажется, пора умирать, так и не дождавшись ни личного адреса, ни личной жизни. Недаром, видно, этой весной, когда спала днём после ночной смены, приснился Коля и звал на зиму к себе. Может, хоть там, у него, удастся теперь встретиться?..
    Давно, когда Коля умер, не успев попрощаться с нею даже запиской, она, чтобы хоть как-то утешить себя, придумала с горя, что вздохи волн - это вздохи умерших людей; прощаются так. А сейчас, думая о собственной смерти, несогласная погибать так же нелепо, как Коля, решила, что океанский прибой, яростно выстреливающий в небо стотонными фонтанами воды - это уже не вздохи, а протестующие крики людей. Они скопились из всех тысячелетий, в которых бессмысленно мучились миллионы несогласных с этим. Ей хотелось теперь, чтобы и её последний вздох-крик присоединился к тем, которые хоть в непрерывном совместном прибое проявляли своё несогласие, если уж не смогли его проявить на земле. От этой мысли ей стало легче: "Пусть видят и боятся нас тоже!"
    И было ещё одно утешение: не нарожала здесь, находясь на земном свете, детей. Значит, не будут они мучиться в этой "независимой" Борделии. "Спасибо тебе, Господи, что предусмотрел это!.."


    Умирала Галина Максимовна от холода медленно, находясь уже в бреду, никем не замеченная в густой темени от боковой стены высокого крыльца. Окончен маршрут, достигнута последняя остановка несчастий и унижения, созданных вождями "самого справедливого государства в мире" с молчаливого согласия миллионов безымянных рабов. Правда, по схожему маршруту движется уже много веков и всё человечество. Каждому из пассажиров светит в сознании какой-нибудь личный маяк, но и ждёт впереди свой последний тупик. Разница только в том, что человечество - бессмертно, и все маяки у него - всегда впереди, а не позади, чтобы светить из прошлого. И нет тупиков ни для науки, ни для технического и культурного прогресса. Галину же Максимовну с миллионами похожих на неё муравьев гоняла по замкнутому кругу без личного счастья не столько бессмысленность бытия, о которой люди не думают, пока это бытие не отнимает у них маленьких радостей, сколько бездушная чиновничье-воровская система власти, которая была против того, чтобы человек мог подняться из бессмысленной суеты до осознания ценности своей личности и обессмертить своё человеческое Имя.
    Не сумев подняться на скользкие ступени крыльца, на котором красовался тяжёлый "Бордель", словно символ великого лицемерия, бедная Галина Максимовна выпала из развалившейся системы, как картошка из гнилого мешка. А новая власть, состоящая всё из тех же бывших секретарей райкомов, горкомов, обкомов, центральных комитетов партии и комсомола, а также из тайных криминальных структур, не интересовалась раздавленной ею букашкой. Называя себя независимой демократией, она и на самом деле уже не зависит от обманутого ею народа, "избравшего" её. Народ опять сам зависит от неё во всём. Государственный маршрут не изменился, изменились лишь его символы. Вместо красного маяка коммунизма, на который двигались все виды общественного транспорта, теперь горит зелёный огонь для "мерседесов" и "вольв", мчащихся в 21-й век с пассажирами, никогда не создававшими человеческих ценностей. Это всё те же, только перекрасившиеся, "безбожники", забывшие о милосердии и совести и никогда не соблюдавшие правил движения. Они обогнали едущих на трамваях и первыми примчались к распродаже общественного имущества, став "победителями" собственного народа. Потому что кольцо угнетения в Борделии исторически неизменно, и останется неизменным до тех пор, пока телевидение, формирующее общественное мнение и сознание, будет находиться в руках ловкачей, придумывающих всему лишь новые названия, но сохраняющих прежнюю суть отношения власти к своим гражданам.
    Умирающая Галина Максимовна почувствовала, наконец, что пришла к себе в казённую комнату, переоделась в старый тёплый халат, взяла полотенце и мыльницу и отправилась в общественную душевую с работающей радиоточкой в раздевалке. Там, под горячей водой, слушая музыку, она помыла голову, затем намылила и ополоснула огромную ванну, в которой обычно стирала бельё, и напустив в нее горячей воды, залезла и легла, чтобы отпарить больные ноги и намазать их потом дорогой лекарственной мазью. Распухшие за день, они начали блаженно отогреваться, и Галина Максимовна стала предвкушать, как вернётся она в комнату, вскипятит в чайнике воду и засыплет в кипяток вместе с чайной заваркой сушёных листочков смородины и вишни, как в комнате запахнет деревьями и душистой сосновой смолой, а затем и малиной, когда будет открыта банка с заветным вареньем, и наступит полное блаженство.
    Наверное, в душевой погас свет, потому что стало совсем темно, как ночью в океане. Но радио на стене продолжало играть, а потом, когда ногам в ванне стало совсем хорошо, а сама почувствовала, что всё медленнее и спокойнее бьётся замирающее сердце, радио вдруг объявило голосом диктора-женщины:
    - Товарищи, счастливое лето, которого все так хотели и ждали, пришло. Дверь в 21-й век открыта. Покупайте билеты на очередной маршрут, господа! Вас ждут там с любовью...
    Диктора сменила певица и запела забытую, хватающую за душу, песню:

    Любовь - кольцо, а у кольца
    Начала нет и нет конца-а-а...

    И тут же на далёком маяке в темноте стала призывно сигналить красноватая точка: свет - чернота, свет - опять чернота. И донесся из вселенной замирающий в бесконечности голос Коли:
    - Лети сюда-а! Я здесь, разлука кончи-и-ла-а-сь...
    Она рванулась на этот зов и полетела по воздуху головой вперёд в какой-то тёмной и бесконечной трубе, похожей на штольню метро. В конце этой трубы появился Колин луч, который всё укорачивался там, сокращался, пока она летела к нему и никак не могла догнать. А когда уже готова была коснуться его на краю света, он превратился в красноватую точку, помигал в последний раз и исчез. В трубе завыл ураганный ветер, и она вылетела, наконец, из неё в голубую даль, усеянную светлыми мигающими точками. Подлетая, словно бесшумная ракета, к Колиной звезде, она и сама превратилась в светившуюся от счастья точку.
    Всё, отмучилась...


    В безлюдном районе береговой черты Дальнего Востока, удалённого от скончавшейся Галины Максимовны почти на 10 поясных часов, взметнулся в выстуженное небо пушечно бухнувший фонтан горько-солёной воды. Вскрикнувшие чайки взлетели с холодной скалы, роняя перья-пуховички. Водяные глыбы тяжело упали вниз, проваливаясь в закипевшую воронкой пучину. В пошедших от того места кругах поплыли к берегу 2 белых пуховичка. На берегу виднелся ледяной припай, похожий на огромные куски стеарина, облизанного крутыми волнами до полированной скользкости. Океан, слабо освещенный с замглившегося горизонта тусклым северным солнцем, готовился к новому тысячемильному вздоху. В этот миг пустое от прозрачной бездонности небо, шумно вздымающаяся водная пустыня, покрытая вдали рядами пенных барашков, и 2 близкие пушинки на лоснящейся от света поверхности напоминали о невесомости человеческой жизни. В бессмысленной бесконечности движения мёртвой воды, обречённой биться о каменные рифы и скалы, было что-то пугающее. Зачем?.. И слово "добиваться" - добивать себя - тоже казалось на этом фоне бессмысленным. Зачем?.. Ради непрерывности мировой суеты?

    Часть вторая. Дорога в тупик.

    1

    - Нет, смысл в жизни всё-таки есть, - не соглашался Глеб Ярошенко, глядя на бывшего товарища по университету Сергея Вихарева, с которым не виделся 20 лет. Жены Глеба дома не было, и они в честь встречи уже выпили. Ну, а там, где водка, там и споры: либо политические, либо философские - так уж устроены все славяне.
    - Скажи тогда, в чём? - потребовал гость конкретности. Но Глеб любил всё высокое, а не "мышиную приземлённость", как называл он все проблемы, связанные с конкретным, сиюминутным бытом. Такие масштабы его не устраивали. И он ответил в рамках заботы обо всём человечестве:
    - Если жизнь у тебя украшена радостями научных открытий, облегчающих жизнь людей на земле и делающих её более комфортной для всех, то, стало быть, такая жизнь наполнит и твою личную смыслом. - Глаза его вдохновенно светились не только от выпитого - от благородного служения человечеству тоже.
    Гость, более трезво смотрящий на жизнь, не соглашался:
    - Ну, какие у нас с тобой научные открытия? Что мы из себя представляем со своими кандидатскими диссертациями в масштабах человечества? Да ещё на филологические темы! Это ведь не медицина, не техника! Так, лёгкий пух... не ощутимый по весу.
    - Серёжа, мы же говорим не о нас с тобой лично, а о смысле жизни человека!
    - Абстрактного, что ли? Так я этого - не люблю...
    - Любого! Входящего в понятие "человечество". Ведь отдельные капли воды - в дожде ли, в речках, в океане - тоже ничего не значат, пока не сольются в общую воду. Но эта вода, заряженная солнцем и питательной энергией солей и минералов, вымываемых ею из земли, приносит ежегодные урожаи. Кормит обитателей океана, давая им возможность размножаться в своей среде и создавать и нам условия для существования. Запасы белка в морях...
    - Глеб, тебе уже за 40, а ты - так и остался романтиком, словно мальчишка.
    - Нет, ты погоди, дослушай... Энергия вращения земли и энергия ветра превращают океан воды не только в бессмысленную силу, но и дают нам возможность использовать её. Значит, и человеческие пушинки, как ты заметил - из которых, кстати, формируются наподобие капель нации и человеческий океан в целом - тоже не так уж невесомы! Заряженные энергией разума, они способны на многое.
    - Например?.. - На Глеба смотрели насмешливые глаза приземлённого прагматика.
    - Ну, хотя бы: люди могут перестать мучить друг друга. Взять под разумный контроль размножение. Или остановить засорение и уничтожение живой природы. Люди могут объединить усилия всех стран на общее благо, отменив границы и войны.
    - Всё это красивые бредни, Глеб. Романтическая утопия!
    - Ну, почему же? "Европейский союз" такие усилия уже проводит в жизнь.
    - К сожалению, наше государство снова поехало по заколдованному кругу. Так и не выяснив своих извечных вопросов - "Что делать?", "Где правда?" и "Кто виноват?" - оно безнадёжно отстало от других стран и опять будет биться лбом всё в те же вопросы, вместо того, чтобы по-настоящему заняться экономикой.
    - А при чём тут "извечные", как ты говоришь? - насторожился хозяин.
    Гость усмехнулся:
    - Да при том, что не надо искать, кто виноват. Ни Чернышевский, ни Ленин, ни Карл Маркс, ни отдельные личности, ставившие эти вопросы, не виноваты в том, что их идеи привели нас к тупику. Да и не идеи даже.
    - Что же тогда?
    - Виноват наш национальный характер. Это - с одной стороны. А с другой...
    - Не понял, поясни...
    - Характер - ну, это, как пшеничные зёрна, что ли. Если их даже утопить в амфорах в море и продержать там 3 тысячи лет, а потом достать оттуда и высеять в землю - всё равно вырастет наша пшеница, а не чужой овес. Вот так и из нашей природной славянской доверчивости неизменно - сколько уже столетий! - вырастает всё та же слепая и наивная доверчивость, которой пользуются всякие варяги, чтобы заманить нас своими идеями под свою власть и заставить нас жить по противоестественным нашей природе законам. А с другой стороны, мы и хорошую идею можем дискредитировать на практике.
    - Погоди-погоди, что ты хочешь этим сказать? Ты - против справедливости и равенства, что ли?
    - Вот равенство-то и противоестественно природе. Физически сильный мужчина никогда не уступит слабому - не захочет. Умный не захочет равенства с дураком, талантливый - с бездарным. Красивая женщина - с некрасивой. А ведь именно к этому и принуждали нас верные ленинцы, так что...
    - Погоди-погоди! - снова вскричал Глеб. - Ты же - с ног на голову всё... Речь всегда шла о равенстве людей перед законом, об устранении привилегий, а ты... какие-то варяги.
    - А я - о природных привилегиях! А марксизм, кстати, прибыл к нам из-за моря. Так что сам погоди и дослушай меня... Почему наша сокурсница Демидова влюбилась когда-то в тебя, а меня отвергла? Хотя я - готов был жениться на ней. Да потому, что это было её природной привилегией. В кого ей влюбляться решала она, а не её родители.
    - Что ты хочешь этим сказать?.. - ощетинился Глеб. И Сергей, чтобы сгладить остроту спора, вернул его - причём, довольно логично - из личного русла в политическое:
    - А то и хочу сказать, что если мы, славяне, не станем учиться осмотрительности и будем в своей слепой доверчивости влюбляться по чужой рекомендации в идеи тех, кто стремится к власти над нами, то ничего в нашей жизни не изменится, и к светлому будущему, живя чужим умом, мы никогда не придём. Будем уступать новым подлецам или проходимцам. Сначала - печать, радио и телевидение. А потом и власть над нацией.
    - А при чём же тут природные привилегии всё-таки?..
    - Ты что, так и не понял? - удивился Сергей. - Твоё понимание равенства начинает своё насилие именно с этого: с устранения природных привилегий, с уравнивания дурака с умным, подлого - с честным. А дальше уже - привычный практический маршрут: к утопическому коммунизму либо к заведомо подлой ловушке.
    - Да почему же к утопическому-то?
    - Потому, что природные привилегии - заложены в людях самой природой и они - никогда не согласятся на кастрацию, которую, пусть и невольно, хотели проделать с нами марксисты.
    - Э, нет, давай тогда разберёмся!.. - раскраснелся хозяин.
    - Давай не будем разбираться, - улыбнулся гость примирительно.
    - Почему?
    - 70 лет разбирались, может, хватит? Давай, лучше выпьем.
    - Неудобно получится, - робко произнёс Глеб, посмотрев на бутылку, опустошённую уже больше, чем наполовину. - Скоро придёт Рая...
    - А у меня там, - кивнул гость на свой огромный портфель, - ещё одна есть, в запасе...

    2

    Несмотря на то, что ветер швырял Раисе в лицо снежную крупу, закручивающуюся у неё из-под ног целыми вихрями, она всё ещё не могла отделаться в мыслях от встречи с Галиной Максимовной. Бывшая подруга показалась ей не только совершенно старой, но и смертельно больной. Вот ещё почему так остро нахлынули воспоминания, связанные с проживанием в общежитии...


    Зимой, когда начинал звонить будильник, у Райки всегда обрывалось сердце - сейчас в комнате все проснутся и начнут проклинать. Дело в том, что Райке нужно вставать раньше всех, и она ставит будильник на 5, хотя остальным можно ещё спать почти целый час. И она вскакивает каждый раз с бьющимся сердцем, зажимает на будильнике тормозной рычажок, и только после этого садится на кровать и медленно приходит в себя. С закрытыми глазами, свесив голову, она думает, когда товарки по комнате набрасываются на неё: "Господи! Ну, что за жизнь?.." Хотя жизнь-то была ещё молодая и сладкая.
    Вот и сегодня...
    - Шо, опять завела на всю катушку! - раздался простуженный голос из-под одеяла. - Сколько раз тебе говорить, закручивай на 2 оборота, не больш!
    Это Танька-штукатур, на вид - красавица-интеллигентка, а заговорит, и от интеллигентности следа не остаётся: не язык, а какая-то смесь русского с украинским базаром "Озёркой". Дело в том, что Днепропетровск - город в основном русскоязычный. Райка и сама говорит по-русски и следит за своей речью, хотя и украинка. Татьяна же, как и многие другие украинцы, изъясняется на так называемом "суржике", вульгарном и грубом. А сама - высокая и стройная, ни жириночки нигде. Ей 29, она всего навидалась и самая боевая из них, ей просто так не ответишь - лучше смолчать. У неё 3 аборта уже, выпить может бутылку водки, а материться умеет так, что мужики завидуют. Но фигура у неё и лицо - броские, ни один мужчина не пройдёт мимо, чтобы не заметить: ну, копия киноактрисы Виктории Федоровой! И такая же смуглая, темнобровая, и губы сочные, и талия рюмочкой, и вообще длинноногая красавица. Так что и с этой стороны - у неё авторитет тоже. И Райка промолчала, только подумала: "Проклятая жизнь, и поспать некогда!" Но тут жалобно пропищала и Верочка-продавщица:
    - Рай-к, ты если заводишь круто, так хоть не лежи, вскакивай сразу!
    - А я что, не вскакиваю? До сих пор сердце заикается, в одной рубашке сижу.
    Верочке, как и Райке, только 22, но у неё - нервы. И носик остренький и приподнятый, как у Буратины. Фигурка - одни косточки. Словом, вся истощенная какая-то, хотя и к родителям недалеко - рядом, в райцентре живут, могли бы и поддержать чем домашним. Но Верочка, в общем-то, не нуждается. Она в продуктовом магазине работает, что на проспекте стоит. Беда вся в том, что она работает на колбасе, и там у них всегда злые покупатели: требуют книгу, заведующую. Верочка от них плачет. Она и обвешивать-то ещё не умеет, а люди её подозревают. Только полгода работает Верочка, а нервы уже ни к черту. В общем, Райке её жалко. Разве это судьба: ни рожи, ни кожи, еле устроилась в это "сводное" городское общежитие, да ещё на работе терзают её каждый день.
    - Рая, а вы купите себе маленький будильничек. Звоночек у него тихий. И класть его можно себе под подушку, не остановится. Вы - его бы слышали, а больше - никто.
    Это Галина Максимовна советует, самая старшая из них, но своего угла так и не получила - до сих пор по общежитиям мотается. Ну, да она тут не виновата, так уж сложилась у неё жизнь - неудачница. И родственников у неё нет, и боится всех. Она одна не кричит на Райку, потому что когда ей самой нужно идти на работу в первую смену, она встаёт ещё раньше Райки. Правда, Райка не слышит этого, потому что Галина Максимовна умеет просыпаться без будильника. И встает тихо, словно кошка ночью - никто её не слышит.
    "Не было бы в комнате Галины Максимовны, может, девчонки не так злились бы" - думает Райка сонно и, не открывая глаз, протягивает голую руку к стулу, нащупывает там свои тёплые рейтузы и продолжает сидеть так, зажав их в бледном кулачке.
    "Да, причина в ней, - продолжает думать Райка о Галине Максимовне. - И как это она может не разбудить никого!.. А ведь ночью, бывает, храпит, когда намучается на работе. Но ей, понятно, прощают".
    Райке опаздывать на работу нельзя - в детском саде работает, а там её ненавидит заведующая. Потому что Райка - она это сама знает про себя - девчонка видная, и заведующая детсадом "Ручеек", разведёнка Нина Сергеевна, её за это уничтожить готова. Дело в том, что на Райку заглядываются родители детей - которые мужчины. Приходят вечером за своими малышами и не спешат уводить их. А что? Сложена Райка, как балерина, ростом не мала и не велика, попка коромыслицем, изящные руки, ноги. Ну, а про лицо, тут уж и говорить не приходится - большие голубые глаза, игривый, чуть вздёрнутый, нос, нежная матовая кожа, сочные губы бантиком. Ей бы не воспитательницей в детском садике, а кинозвездой. Но к судьбе на примерку не сходишь, каждый носит, что выдано.
    На судьбу Райка не сетует, потому что надеется, что её жизнь как-то наладится, пойдёт лучше. А пока у неё в группе 35 малышей и у всех у них очень занятые по утрам, спешащие родители. Разве только вот Лена Осинцева исключение - её приводит дедушка, Григорий Данилович Осинцев, который никуда не спешит. Он пенсионер, инвалид Отечественной войны. Остальные все спешат, ругаются, если опоздаешь на работу.
    "А чего ругаться? Сами разве не опаздывают? - Райка снимает с себя ночнушку и сидит теперь в темноте совершенно нагая - белеют лишь тугие яблоки грудей да светлеет полоска, где летом были узкие плавки. А так Райка вся ещё матово-смуглая, гладенькая. - Чего ругаться-то? - продолжает она свои думы. - Лучше бы добивались в горисполкоме, чтобы дали их детям другое помещение под детский сад. 180 детей на 100 квадратных метрах всей площади! Так сюда, в эти 100 метров, входит и столовая, и коридорчик. По-настоящему, так на ребёнка меньше одного метра приходится. А им же надо ещё двигаться, бегать. Где же бегать-то, если как на кладбище? Ну, и злятся люди, вымещают всё на воспитателях. А в горисполкоме ведут себя совсем иначе; Райка ходила с ними один раз. Притихли. Кивали. Председатель, видать, наточил ум в институте, не говорил им, а резал. Обещал под конец облегчить их положение на следующий год. А пока, говорил, придётся вам, товарищи, подождать: не хватает ещё в городе жилья. Строим, а не хватает! На том и разошлись, не сказав больше ни слова - ни шумели, ни грозились. Да и то сказать, трус - правды не посеет. На улице Нина Сергеевна сказала Райке, что в прошлом году председатель тоже обещал облегчить положение. Но облегчил, видимо, где-то в другом месте. Так вот и живут детишки в теснотище. Простужаются, болеют. А не проветривать - тоже нельзя, за зиму у них лица жёлтенькими станут.
    "Скорее бы уж лето! - подумала Райка и надела на себя тёплые рейтузы из байки, потом бюстгалтер. Застёгивая сзади, на лопатках, крючки, вздохнула: - Летом детишек в парк уведёшь - рай!.."
    Мысли её переключились на бюстгалтер. Он был чистенький, знала, но старенький, латаный. С некоторых пор она стала стыдиться его и потому даже теперь, в темноте, поскорее упрятала его с глаз, набросив на себя халат - тоже не новинка, но всё же. Теперь надеть только шлёпанцы, и можно бежать на свет, в общую громадную кухню, пока там нет никого. Побыстрее поставить на огонь чайник - хорошо всё-таки жить с газом! - и можно бежать умываться. Чай - это для девочек, сама Райка позавтракает в садике, тут ей в смысле работы повезло: все по столовкам мотаются, а ей не нужно. Но всё равно, где люди - там и обиды, знала это ещё от матери.
    В кухне действительно никого не было, Райка включила свет и, набрав воды из тугой холодной струи, поставила чайник на плиту, по которой побежал и скрылся рыженький таракан прусачок. Поджигая ломавшимися спичками газ, торопясь, Райка подумала: "Никогда их тут не вывести, сколько ни пробовали! Проклятье какое-то эти прусаки!.." - Она пошла к раковине чистить зубы. Отыскала свою щетку, порошок, которые принесла сюда ещё с вечера, чтобы утром не искать, но порошок тут же просыпала, потому что опять торопилась, дурочка, как на пожар, и только в этот момент, некстати, вспомнила, что сегодня же пятница, господи! Сердце её под халатиком испуганно заколотилось: "Неужели опять эта Татьяна будет мучить меня?.."
    Райка вспомнила разговор, который затеяла с ней Татьяна в прошлую пятницу, и который словно ожил теперь в её ушах:
    - Послушай, подружка, у меня до тебя небольшая просьба. Понимаешь, щас зима на дворе, и я из-за этого уже не спала со своим Гришкой, считай, больше месяца. От. Ну, негде нам, понимаешь? Так шо любов у меня с ним, получается, как с покупкой дорогой вещи - только в рассрочку. Когда зарплату выдают. Понимаешь?
    - Понимаю, - улыбнулась Райка. - Это даже оригинально: любовь - в рассрочку. - Она поселилась в этом общежитии всего несколько дней назад и ещё не успела привыкнуть ни к людям, которые в нем жили, ни к порядкам, которые они здесь завели.
    - Так от, - перешла Татьяна к делу. - Сёдни вечером Григорий придёт сюда, в общежитие. Я уже договорилась с ним. Так от, шоб он тут не стеснялся, ты - не появляйсь до половины 12-го вечером, поняла? Галина Максимовна - уходит вечером в ночную смену. Верочка - сразу после работы - уезжает по пятницам до своих родителей: на всю субботу и воскресенье. Осталось уладить только вопрос с тобой. У тебя здесь парень, в городе - есть?
    - Ну, есть. Так что?..
    - От и сходи с ним в кино или ещё куда. До 11-ти. А когда тебе захочется с ним... в постель - тоже подгадаешь, как я. Тогда вже буду испаряться я. Поняла?
    - Поняла.
    - Я так и надеялася, шо ты поймешь. Дальнейший график наших отношений - будем уточнять вместе. Так как Верочка у нас - ищё целка, ей не надо. А у Галины Максимовны - тёплое помещение есть, у её хахаля. Так шо других претенденток на эту комнату, - Татьяна обвела глазами вокруг, - кроме меня и тебя - больше нету. Вопросы - будут?
    Взглянув на смущённую Верочку и Галину Максимовну, делавшую вид, что не слушает, а ещё спит, Райка спросила:
    - А почему вы решили, что я - не целка?
    Татьяна усмехнулась:
    - Это уж моё дело. По бёдрам и по твоей походке. Поняла?
    - Нет.
    - Ну, тогда подойди до зеркала и посмотри на себя! - сказала Татьяна с вызовом.
    - Зачем? - опять не понимала Райка.
    - Ну, тогда на Верочку посмотри! Всё лицо - как в клопиных укусах! А у тебя - нет.
    - У нас что, водятся клопы?! - пришла Райка в ужас.
    Татьяна добродушно рассмеялась:
    - У нас - водятся дурочки! Одна - заместо того, шоб сношаться с парнем, выдавливает на морде прыщи. А другая - ты! Которая не понимает этого. Слухай, а я не ошиблась в тебе? Ты, может, тоже - целка?
    - Это уж моё дело! - отрезала Райка словами Татьяны, почувствовав, что пора показать зубы этой нахалке тоже.
    - Та ясно, шо твоё. Я ж тебе - не мать, шоб следить. И не гинеколог. Мне нужно знать от тебя только одно: претендуешь на график или нет?
    Райка вспылила:
    - Господи, это что - общежитие или бордель?
    - А и то, и другое, - твёрдо ответила Татьяна вместо господа, к которому обращалась Райка. - Но только не монастырь! Это я тебе - гарантирую. - И рассмеялась: - А ты правильно придумала: бордель! Так и будем теперь называть нашу общагу. Каждую ж ночь - девки мужиков принимают. Но денег, дурочки, не берём. Рази ж только на аборты.
    Райка ляпнула:
    - Так что, может, закажем табличку к входным дверям: "Бордель N38"? А ниже - прейскурант.
    Татьяна уставилась на неё тёмными от гнева глазами:
    - Ты, б..дь, откуда такая грамотная взялась, а? Ну, шо отсюдова, - ткнула она себе пальцем пониже пояса, - это я знаю. А от, хто тебя всему остальному обучил? Про верность марксизму и онанизму, а?..
    "Проснулась" Галина Максимовна:
    - Та-ня-а! Не заводись. Девочка ж ещё не знает наших порядков.
    - От я ей и разъясняю. А она мне - шо на это?.. Шо, а?
    - Ну - девчонка ж ещё, что ты к ней прицепилась!..
    - Девчонка она - только в ушах! А ниже - уже везде прокомпостирована. Нечего здесь строить с себя целку!
    И тут Райка нашлась - прямо-таки ошеломила Татьяну:
    - Вы меня не поняли, Таня. Я не хотела вас обидеть. Просто нескладно получилось, вот и всё.
    - Ты шо - извиняисси, что ли?
    - Ну да. Прости меня, если не так вышло...
    Разговор тут же кончился миром, рукопожатиями, а затем и общим завтраком - вместе пили чай с колбасой, булками и маслом. Затем Райка полетела в свой "Ручеек", а у Татьяны в тот вечер что-то не получилось, и она пришла к Райке в детсад, чтобы сказать об этом, чтобы Райка не мёрзла зря и не тратила деньги на вино или там на кино. И предупредила, что в следующую пятницу разговор о "графике" у них будет опять.
    И вот снова пятница, и Татьяна опять, наверное, заведёт с ней разговор о бордельном графике, а Райка об этом забыла и не договорилась с Глебом о походе в кино или ещё куда-нибудь. Поэтому вернулась Райка из умывальника в комнату притихшая, с надеждой, что Татьяна, может быть, тоже забыла о "графике" и все обойдётся. Но не тут-то было. Татьяна возникла перед нею со своей проблемой с такой циничной и грубой прямотой, словно после того, недельной давности, разговора прошло 5 минут, и Райка уже была её стопроцентной сообщницей:
    - Ну, шо, Рая, помнишь наш уговор? Я - е....ся хочу. Понимаешь? Аж трясёт меня всю!
    - Хорошо, я не помешаю, - быстро ответила Райка, вспомнив, как растрогала её Татьяна своим приходом к ней на работу и извинениями. "Ведь не поленилась! Это какой же внимательной надо быть, доброй! А теперь, когда нужна деликатность, ведёт себя, как хамка!" - подумала она с неприязнью.
    Татьяна, видимо, почувствовала на этот раз, что избрала неверный тон, спросила:
    - Ты обижаисси, что ли?
    - Да нет. Но зачем же так оголять всё? Всё-таки мы женщины, не мужики.
    - Ладно, прости и ты меня. Я поняла... Я ж на стройке работаю! Там же... ты бы только послушала...
    Райке не хотелось уточнять, что у Татьяны происходит на стройке, да и боялась опоздать на работу. Поэтому извинилась и, надев на себя лёгкое старенькое пальтишко, побежала из общежития, словно за нею гнались. Но по дороге вдруг вспомнила, как познакомилась в этом городе с Глебом, и как произошла у неё после этого потеря девичьей невинности.
    Глеб Ярошенко был студентом третьего курса университета на филологическом факультете, жил в студенческом общежитии. Познакомилась она с ним 2 года назад, когда снимала комнату в Днепропетровске в частном доме - место в общежитии ей дали недавно. А тогда она берегла каждую копейку, и вот, получив аванс, решила пойти в кино: шёл нашумевший по всей стране "Бег" режиссёров Алова и Наумова. Рядом с нею опустился в кресло, отслуживший в армии и только что ставший студентом, парень, который сразу ей понравился. Она ему тоже понравилась с первого взгляда. Из кино они шли уже вместе. Он рассказывал ей, где служил, где живут родители, как поступил в университет. Она поступала, оказывается, вместе с ним, но не прошла по конкурсу и теперь удивлялась:
    - Как же я тебя не заметила тогда? Ведь всего 3 группы было!
    - Не знаю, - удивлялся и он. - Наверное, заняты были только экзаменами и страхом провалиться. Абитуриенты - не студенты ещё, безразличны друг к другу. А ты, где теперь?
    - В детском садике "Ручеёк". В центре города, а теснотища - словно в братской могиле. Детям у нас там - когда наступили холода - просто нечем стало дышать. Летом - хоть окна были открыты...
    И пошёл у них дружеский разговор - с 5-го на 10-е, но взахлёб, обо всём на свете, словно изголодались по общению друг с другом. А потом, когда он её проводил к дому, не хотелось расставаться, и ещё проболтали почти 2 часа, пока ноги не замёрзли. Но через год, когда любовь захватила их своим бурным половодьем, Райка решила сделать Глебу подарок ко дню Советской Армии, давно уже превращённому по всей стране в День Мужчин, наподобие женского дня 8 марта.
    23-го февраля, купив подарок, она пришла вечером к университетскому клубу, где её уже поджидал Глеб. Сначала было торжественное собрание по случаю праздника, потом студенческая самодеятельность, а потом Глеб пригласил её в свою студенческую столовую на первом этаже. Там она, с ним и его компанией, пила вино, девчонки поздравляли ребят с их праздником, хотя многие из них даже ни одного дня не служили в армии. Всем было очень хорошо, весело. А Райке хотелось, ну, прямо полететь птицей от счастья - таким нежным и ласковым был в тот вечер её Глеб.
    Из столовой они вышли всей ватагой и накупили в центральном гастрономе вина ещё. Кругом шли нарядные люди, манили цветные электрические лампочки, всё было так празднично, и Райка размякла - не побоялась идти в мужское студенческое общежитие. Глеб сказал, что комендант у них в праздники добрый: его угостят ребята винцом, он и пропускает их вместе с подружками. Праздник же! А студенты - народ культурный...
    На улице мела позёмка, было холодно, а в комнате у ребят - горячие батареи, теплынь. Выпили вина ещё, и Райка захмелела. Глеб уложил её полежать на свою постель. Там она и задремала. А когда проснулась оттого, что рядом кто-то ложится, в комнате было уже темно и никого не было, кроме Глеба. Он объяснил ей:
    - Чтобы тебе не тащиться через весь город домой - да и мне тоже, к тому же мне пришлось бы ещё и возвращаться назад - ребята разошлись по другим комнатам.
    Из тепла вылезать не хотелось, она была благодарна и ребятам, и Глебу. А потом уж и вовсе - пошли сладкие мужские ласки, она разомлела вся. От поглаживаний под трусиками у неё пошли такие горячие волны по всему телу, что её молодая плоть захотела немедленной близости. Глеб это каким-то образом почувствовал и стал осторожно раздевать её, шепча:
    - Раечка, миленькая! Ведь всё равно поженимся... А чтобы ты не забеременела, я приму меры, ладно?..
    Устав от бессмысленного сопротивления, а особенно после того, как почувствовала над собой, что и он уже голый и горячий, она сдалась, раздвинув ноги. И туда сразу же сладко вошёл и упёрся в секундную преграду из боли его мощный и требовательный член. Ей самой так хотелось этого мига, она так давно мечтала о нём, что больше и не сдерживала себя ни в чём, радостно пойдя своим телом ему навстречу. И всегда потом помнила, как началось это обморочно-сладкое вхождение - раз за разом, с безумно приятными и гладкими толчками. А потом она вся содрогнулась от сладко-судорожного извержения внутри и погрузилась в неописуемое блаженство, из которого не хотелось выходить. Обхватив на себе тело Глеба руками, она прижалась к нему так, словно хотела вдавить его в себя полностью. А затем изошла облегчающим душу выдохом-стоном. Мир сразу легко растворился, исчез.
    Так повторилось ночью ещё 3 раза, и Глеб с огорчением произнёс, целуя её в ресницы:
    - Больше у меня нет презервативов...
    А ей и не хотелось больше - она разнежено устала. И целовала его потихоньку уже, осторожно, целовала, пока он не попросил:
    - Хватит, моя хорошая, а то я снова хочу, и ты забеременеешь.
    Вот этого ей не хотелось до свадьбы - зачем? Обняв его за шею, она сладко уснула и проснулась, когда за окном был уже день. Она ни разу не пожалела потом, что "досрочно" узнала, что такое горячая близость с мужским телом и его мужской плотью. Но все эти "потом" - то под кустиками в лесных посадках за городом, то в Глебовом общежитии иногда - были, как точно определила Татьяна-штукатур, "любовью в рассрочку". Так что она отлично поняла сегодняшнее состояние старшей подруги по "несчастью со счастьем". Но не согласна была с её грубым и циничным откровением. Как не понимала и её дружбы с "целочкой" Верой, похожей в сравнении с нею на худосочного издыхающего цыплёнка. В общежитии говорили, что Татьяна даже провожает эту Верочку на работу в её продуктовый магазин, где та работает продавщицей. И теперь, торопясь в свой детсад, Райка со странным недоумением думала: "Ну, что она ей? Зачем?!" Настроение было почему-то испорченным.
    Не поднялось оно у неё и в троллейбусе, хотя думала только о самом приятном - о Глебе. Когда она о нём думала, всегда почему-то становилось жарко в груди. Но в этот раз не грели мысли даже о Глебе - не выходила из головы проклятая зануда заведующая. Ведь обязательно сегодня скажет: "Ну, что же это вы, Рая? Второй раз уже не подготовились к проведению политинформации, а ещё комсомолка!.."
    Райка представила себе столовую, в которой они соберутся, когда дети уснут после обеда, представила ещё двух воспитательниц и повариху тётю Дусю, толстую и добродушную, тонкие губы заведующей и её злые, торжествующие глаза с редкими бесцветными ресницами. На другой работе - можно было бы до обеда успеть подготовиться. Но - только не на Райкиной! Тут - вздохнуть будет некогда...
    Так, в ожидании начала рабочего дня, Райка доехала до своей заснеженной, но раскисшей уже улицы. Немного всё же опаздывала, и потому по тротуару не шла, а почти бежала, облетая вокруг появившихся прохожих: "Куда только идут в такую рань! Не сидится им дома..."
    На столбах хотя и горели фонари, но всё равно везде было темно. И ветер был пронзительный и сырой, под стать настроению. Мужчины шли с поднятыми воротниками, уткнув носы в шерстяные шарфы. А Глеб, наверное, ещё спал в общежитии. Какой он высокий, не то, что все эти...
    Всё-таки по дороге Райка нагнала время - влетела в свой "Ручеёк" вовремя. Поздоровалась с уборщицей тётей Полей, отжимавшей мокрую тряпку над ведром, и бросилась к вешалке. Сняла своё пальтишко на рыбьем меху, вязаную красно-синюю шапочку с ярким помпончиком наверху, сбросила ботики, влезла в рабочие туфли, которые никогда не забирала и которые дожидались её под вешалкой внизу, и к зеркалу. На неё глянуло румяное, озабоченное лицо с влажно блестевшими глазами. И брови были с тем же молодым блеском - тёмные шнурочки, волосок к волоску. Райка метнулась к сумке, которую оставила на тумбочке. Выхватила оттуда широкую голубую расчёску с ручкой, и опять к зеркалу. Подёргала расчёской по буйной шевелюре, подёргала - всё, сойдёт и так. Теперь только помыть в тёплой воде руки с мылом, и можно будет принимать детей - через 5 минут появятся первые родители.
    Повариха тетя Дуся рассказывала возле плиты интересный сон тете Поле, но дослушать Райке уже не пришлось - вошёл Диденко с плачущей дочерью.
    - Здравствуйте! - мрачно поздоровался он. - Вот, не хочет идти в детсад, и всё.
    - Здравствуйте, - ответила Райка, направляясь к девочке. - Верочка, ты это что надумала?
    - Не хо-чу-у...у-у! - заревела та в голос. - Тут пло-о-хо, хочу к маме! - Личико Верочки сморщилось, задёргалось, жалко было смотреть.
    - К маме сейчас нельзя, Верочка, - стала хлопотать Райка, раздевая ребёнка. - Мама на работу ушла. Ну-ка, где твой платок, давай вытрем нос... Ух, ты, сколько сопелек накопилось! Та-ак, давай-ка ещё...
    Диденко проговорил из коридора уже:
    - Ну, так я пошёл! Вечером за ней - жена зайдёт, у меня собрание. Не плачь тут, смотри, Верочка!
    Верочка, конечно, заплакала. И тут Диденко исчез, а вместо него появились сразу трое, и Райка устремилась к ним, но двое оказались не из её группы, из её - был только Миша Гребенюк, спокойный толстый мальчик, и Райка вернулась к плачущей Верочке. Мишу мать раздевала сама.
    И вот началось самое страшное - родители с детьми хлынули из двери неудержимой волной. А коридорчик маленький, тесно. Родители начали набиваться в столовую и раздевали детей там, под укоризненным взглядом тёти Поли, смотревшей на тёмные следы на полу, натекавшие с обуви и детей, и взрослых. Взрослые уже пробивались с одеждой в руках к шкафчикам своих чад. Наружная дверь почти не закрывалась, оттуда несло холодом, сквозило, как из Антарктиды. Дети, которые были уже раздеты, дружно закашляли.
    Какая-то из мамаш - в гуле голосов не разобрать, чья - визгливо выкрикнула:
    - Да закрывайте же двери!..
    Но где там, шли новые.
    - Господи, когда же только кончится теснотища эта, проклятая! Не жизнь, а бардак какой-то! - простужено пробасила бабка Вовика Ульянова, раздевая покорного внука.
    Завыл чей-то малыш:
    - Тёть Ра-я-а!.. А меня Генка Синицын уда-ри-ил!..
    Райка, отыскивая взглядом вечно шустрого Генку, поднялась с корточек. И не находила. Сзади неё, внизу, раздалось с назиданием:
    - А чего он мне мячик вчера не давал!..
    Выяснять отношений Райка не стала - когда тут? - вновь склонилась к девочке, которой помогала раздеться. Прикоснулась губами к её малиновой щёчке:
    - Наташенька, у тебя щёчки горячие! Где папа? Ты не заболела?
    - Забалеля, - тихо согласилась девочка, закрывая от слабости глаза, покорная всему.
    Райка рывком поднялась:
    - Зачем же тогда тебя папа привёл? - Она уже искала глазами кого-то. - Товарищ Завьялов! За-вья-лов!..
    Не было Завьялова - убежал. Может, на работу опаздывал - Райка знала, ему далеко. Но ведь и так - тоже нельзя: приводить больных детей в детсад, чтобы тут врача вызывали. Райка знала и это: делают так иногда, когда не могут утром дозвониться до поликлиники. А если это не простуда, а корь или ещё что-нибудь инфекционное? Заразиться же могут другие! И Райка принялась звать заведующую:
    - Нина Се-рге-евна-а! Тут Завьялову привели с температурой...
    - Не принимать! - отозвалась откуда-то заведующая: не было ещё видно, откуда.
    - Так ушёл уже! Бросил, и ничего не сказал. А я - стала её раздевать, к щёчкам, а они - малиновые, горят!
    Могучего телосложения, Нина Сергеевна появилась, вдевая на ходу руки в просторный халат, возвышаясь над мелюзгой белым айсбергом:
    - Вот родители пошли! А потом будут говорить, что детский сад виноват: простудили ребёнка!
    Её услыхал дедушка Лены Осинцевой, возмутился:
    - А разве вы их нам - не простужаете тут каждый раз?! Как только наступает зима, наша Лена - не перестаёт кашлять!
    Заведующая оскорбилась:
    - Ну, Григорий Данилыч, не ожидала от вас! Вместе же ходили в горисполком!..
    - А что мне - горисполком? Ленка-то - кашляет. Для детей не могут построить! За что же мы тогда - воевали?!
    Осинцева поддержала мать Гены, учительница русского языка:
    - А вы - почитайте-ка, что пишут в еженедельнике "За рубежом" про Японию! В последнем номере... У них - дети на первом плане! Для детей - там всё! А между прочим - капиталисты...
    Учёную беседу накрыл, разрывающий душу, рёв ребёнка:
    - Ма-ма, мамочка! Не оставляй меня здесь, тут бегать не разрешают! Нельзя бега-а-ать!..
    Захлёбываясь слезами, мальчишка притопывал ногами, вырывался, будто его волокли на эшафот - шустрый такой, ловкий: вот-вот уйдёт от казни, сбежав в Японию. Рядом раздевала девочку вторая воспитательница, не поднимая головы, ответила бунтарю:
    - Юрасику, та хде ж тут бегать? Хто ж не даёт тебе? Некуда ж бегать - сам посмотри...
    Юрасик заверещал ещё сильнее, вырываясь из материнских рук на свободу. И - ровно сигнал к революции подал: заревело ещё несколько свободолюбцев. Райка не знала уже, что говорить, к кому бросаться с помощью, к кому с возмездием. Вот уж истинно - "ручеёк", скоро озеро наревут! Господи, скорей бы уж лето...
    Теперь, 20 лет спустя, отбиваясь от воспоминаний и снежных вихрей, Раиса подумала: "А ведь и Верочка где-то сейчас, и Татьяна, и все остальные. Почти не думала о них тогда, как и теперь, а они тоже были рядом и как-то жили. Неужели и у них было всё так же?.."

    3

    Очередь перед весами Верочки всё прибывала, росла - самое противное это время: полдевятого! И берут-то - 200 граммов этого, 150 того, пятого, десятого столько же: на трёшку капитала. А очередь - копится, растёт, бушует в своей непонятной ярости, словно тут им Южноафриканский союз и нет равноправия. Становись хоть к рыжей Полине, хоть сюда - всё равно одинаково обслужат, нет негров.
    Верочка, правда, понимает и очередь: колбаса - дорогая, её много не купишь на рядовую зарплату. А семью хозяйкам - кормить чем-то надо. А тут ещё в очереди надо стоять, терять время - вот и злятся. Не понимает она пока другого: в их продмаг завезли с базы 20 ящиков уток по 1 рубль 65 копеек за килограмм. Это же хозяйкам - радость. На рынке к уткам не подойдёшь: там такая цена! А заведующая - приказала продавцам: уток - в продажу пока не пускать. Мало, говорит, завезли. Только гусей будем дразнить. И - отложила: пол-ящика - для директора пивзавода; подойдёт за этими утками потом домработница; пол-ящика - для районного прокурора Брагинского, его жена приедет на машине и увезёт; ну, и на остальные ящики охотники вроде уже есть: на каждом записочка кладовщику, чтобы не ошибся, кому и сколько отвесить. Продавать будут - с той стороны продмага, что смотрит во двор. Спустишься в подвал, и там тебе весы...
    Полина успела шепнуть Верочке:
    - Зато наша мымра - тоже нигде не будет стоять в очереди. И "не сядет" никогда!
    - Что, не устаёт за весь день на ногах? - удивилась Верочка. А Полина - тоже: сначала удивилась, подняв на неё по-идиотски глаза и плечи, а потом - расхохоталась до икотки. Еле ответить смогла:
    - Нет, не устаёт, сучка! Это ты - устаёшь за весами.
    "А эти - стоят, и не знают ничего!" - пожалела Верочка женщин в очереди.
    Жалели сегодня и женщины её. Никто ещё не набрасывался, не оскорблял. Видать, поняли, что она здесь - новенькая, и не обвешивает никогда. А, может, разговором были заняты: как всегда, на тему - трепещущую...
    - Господи, когда уже будет мясо дешёвое? - продолжала одна, жёлтая и пожилая, не обращаясь ни к кому.- Осточертела моим эта колбаса! Один крахмал в ей. И всё равно - дорого...
    Однако на её безадресный стон откликнулся старичок в тёмном пальто и коричневой меховой шапке "пирожком":
    - Скажите ещё спасибо, что хоть такая есть! Мой сын вернулся недавно из командировки - в Горький ездил - так там и колбасы нет. И так, говорят, по всей России - одна только тюлька. Так что у нас, на Украине, ещё грех жаловаться.
    За спиной старика пожилая женщина с кошёлкой в руке тихо, но ядовито заметила:
    - Спасибо надо говорить? Достигли запланированного изобилия? Мясо-то "по рубль 90" - есть токо в прейскуранте! Токо числится, што есть!
    Никто больше ничего не сказал - вроде бы и не слыхали. И опасный разговор на этом оборвался. Но не выдержал вдруг мужчина с авоськой, седыми висками и в фетровой шляпе, какие носили прежде обкомовцы:
    - Мяса - на базаре полно! - Он с вызовом посмотрел на гражданку с кошёлкой. - Иди - бери...
    Вот этого ему не надо было говорить.
    - А цена? - живо откликнулся старичок. - 3.50 килограмм! Много вы купите такого мяса? Да ещё костей вам...
    - Но всё-таки - есть! Не тюлька, а - мясо, - слабо защищался мужчина в шляпе.
    Старичок измерил его взглядом:
    - А вы знаете, молодой человек...
    - Я вам - не молодой человек! Я уже на пенсии...
    - Передо мной - вы всё равно молоды. Так вот, знаете, сколько стоило мясо до войны? Да не такое, как теперь нам продают, а самое лучшее, не обрезное!..
    - Не помню.
    - А должны бы, коли "не молодой". Как сейчас помню: в 39-м году - мясо стоило 4 рубля.
    - Ого! - весело воскликнул в шляпе. - Значит, всё-таки вперёд идём, не назад?
    - А чему вы радуетесь-то? - сурово осадил старик.- В пересчёте на теперешние деньги - это 40 копеек. Понятно вам, насколько продвинулись вперёд? Почти на 1000%!
    В шляпе - больше не отвечал: "заинтересовался", как работает продавщица, бросал горячие взгляды то на гирю, то на красную стрелку, которая ходила туда-сюда, словно его личное настроение. Старик тоже чего-то умолк - должно быть, выдохся быстро, живя без дешёвого мяса - уставился взглядом в спины. Очередь двигалась медленно, люди в ней томились, и жгучую тему снова подхватили женщины.
    - А - на масло, на молочные продукты, насколько процентов?.. Писали в газетах - "временная мера"...
    - Вре-менная! Какая же она временная? Постоянная давно: 8 лет уж прошло...
    - Да ещё творог в сметану стали подмешивать: официально разрешено! Конечно, "вперёд" идём - к этому, как его...
    - Цены - растут втрое быстрее зарплаты. Ну на 10 бы, ну на 15% - ладно, понимаем: Кубу кормить надо, Вьетнаму помогать. А то ведь сразу - на 100, на 150, и вроде, как - так и надо! За границей - на 5% повысят, так уже забастовки. А у нас - на водку никак не могут окончательной цены придумать! Сколько же она, стерва химическая, должна стоить?
    - Всю красную рыбу "загранице" продали! Они там - люди, пусть едят, а нам - тюлька...
    - И на ту додумаются ещё повысить!
    - За границей - повышают тоже, - неожиданно сказал многоопытный старичок, не оборачиваясь, глядя на "шляпу". - И потом, товарищи, надо же различать!.. Помощь Вьетнаму, разоренному войной, другим борющимся странам - это одно, а... это - совсем другое.
    Очередь, словно от чего-то опомнившись, вдруг сникла, затихла, как перед дальней, посверкивающей грозой. А умолкнув, тут же поняла, что и это не правильно: молчать - признать за собой вину. И тогда женщина с кошёлкой всех выручила:
    - Скорее бы уж лето! - Она вздохнула. - Летом - овощи, фрукты, всё легче... - "Вот ведь о чём все время разговор, а не об чём-то таком!.. И молчать нам тут - нечего: невиноватые ни в чём. А как свободные ещё и по Конституции - можем что угодно..."
    Слыша обрывки разговоров из очереди, Вера радовалась: слава Богу, сегодня - за цены взялись, не за продавцов, "которые все - воры"; сегодня - хоть плакать не придётся. Хотя, если разобраться, они и в этом правы: разве Полина не обвешивает? Разве заведующая не держит на сберегательных книжках 150 тысяч? Об этом Вере сказала сама же Полина, она в дружбе с "мымрой". Это от "трудовых сбережений", что ли? Так что обижаться на них не стоит и за это. Даже мама посоветовала Верочке, когда она уезжала в город: "Иди в продавцы, если с техникумом не получится". Значит, знает и она, что такое торговля...
    Плакать Верочке в этот день не пришлось: к весам никто не придирался, контролёров-вымогателей не было, и она стала думать о том, как выспится и отдохнёт в субботу. Суббота теперь - её день, согласно скользящему графику, который утвердила сама мымра. А вот в прошлом месяце выходной день приходился у Верочки на понедельник - хуже нет! Всё везде закрыто, все на работе, а ты - отдыхай в пустом городе одна. Только в кино ходила или ездила в район к матери. Но после "того" разговора перестала ездить...
    - Ну, как тебе там работается? - спросила мать.
    И Верочка пожаловалась, что "мымра" установила уже и для неё таксу: каждый вечер должна сдать ей 5 рублей. Другие - по 10, а ей пока - 5. Передавала через Полину. Это она всю эту "механику" Верочке разъяснила: "Сдавай пятёрку, если хочешь остаться работать. А нет, она тебя в момент выпрет!" "Да где же я ей возьму? Из зарплаты, что ли?" "Учись, дурочка, обвешивать, пора уже. Да и на утруску и всякую усушку - тебе же норма отводится..." Вот из этой самой "утруски" от продуктов Верочка и платила своей заведующей обязательную дань - как раз на пятёрку и набегало. "А вот что делать, когда десяткой обложит?" - жаловалась она матери. А та и не возмутилась даже. Наоборот, тоже, как и Полина, посоветовала учиться понемногу не довешивать. Верочка расплакалась, а мать ещё и отругала её: "Живи, как люди живут, своих законов не устанавливай!" Ну, Верочка в долгу тоже не осталась: "Торговать совестью - прибыльно, да чести в убыток!"
    - Ах ты, графиня Свинопасенко! Честь у неё. Может, снова вернёшься к нам с отцом на шею? Оно, конечно, сидеть сбоку от жизни - спокойнее. Но только жизнь тогда - мимо тебя и пройдёт, запомни!
    Пришёл с работы подвыпивший отец, расчувствовался, окапал Верочке лицо пьяными слезами. Но мать и его вернула в общее русло жизни:
    - Посмотри на свою дочь! Не дивчина, как все - "Почётная грамота" под стеклом! - И рассказала всё. Добавила тут же и про собственную бедность - какой у них заработок с отцом: вдвоём двух сотен не выколачивают. А и Верочке на шубку надо, и меньшему братишке Витьке надо - в школе учится. С отца - много не спросишь: подумаешь, учётчик в военкомате!.. Правда, больной, язва желудка у него. Но - как выпить где, так и язва не мешает! Ходит потом с "орнаментами" на роже. Мать, чувствовалось, не любила отца, отзывалась о нём при детях резко. Потому, что озлилась на него и умом, и сердцем. А он ("Пациент выпивки и закуски!" - её слова) только молчал. Вот выпьет опять, "сочинит себе храброе настроение" - выражение матери - и пойдёт "сокрушать". Неизвестно только, кого.
    - Сначала - по улицам будет вышивать без цели, а потом - варнякать! - выкрикнула мать при отце. - Или в пивной шакалить - может, поднесёт кто ещё! Вот там у него - безмерная угодливость перед всеми...
    - Мама, зачем ты так! - попробовала заступиться Верочка. Но вышло только хуже.
    - А что же мне ещё? Молодым был - прилипал глазами к чужим женщинам, будто к витринам. Теперь вот - прилипает к стакану: стакановец он у нас! С подтаявшей твёрдостью. Сколько раз обещал бросить пить, да всё никак. Спасибо мне ему теперь говорить? За испорченную жизнь! Так, что ли?
    Отец - как был, в одной рубахе - вылетел из избы в пламя мороза. Но быстро вернулся - видно, ожгло. Ушёл от разговора в свою комнату и там вздыхал, точно корова в хлеву.
    Мать работала красильщицей в местной артели по выделке кож. От натруженных её рук не отмывалась бурая краска. А получала она за эту каторгу 115 рублей. Отец понимал, что ей горько с ним.
    Мать тихо плакала. И Верочка решила не ездить больше домой. Вооружившись этой мыслью, она собралась вечером от них к последнему автобусу. И было ей жаль и мать, и себя, и отца, на которого была похожа лицом. А что, если и судьбой? Говорят, это передается от родителей тоже. Судьба столкнула отца сначала с войной, на которой был ранен в живот осколком, а потом, в 47-м, с матерью, где-то под Курском. Он привёз её сюда, на свою родину, уже беременной, и стала она с тех пор его невесёлой судьбой. Теперь жизнь, которой они не понимали и не могли изменить, покрыла их души ржавчиной, и отношения уже невозможно было ни изменить, ни подчистить. Мать, правда, была сильнее отца и не сдавалась, считая, что надо уметь ко всему приспосабливаться. Отец лишь вздыхал.
    - Запятнанную совесть, - говорил он, провожая Верочку к автобусной станции - мать с ними не пошла, - мне, дочка, в химчистку, конечно, не сдать. Но и так жить, как все, тоже - парад тоски и скуки.
    Говорить цветисто он научился от матери. Верочка тоже набралась этого от неё, как от кошки блох. Это же надо, как выдала днём: "Торговать совестью - прибыльно, да чести в убыток"! Почти пословица получилась или афоризм. И хотя внешне была неказистой - не в мать, но сказануть тоже любила.
    "Выдал" Верочке и отец, когда подошли уже к автобусной станции и взяли билет - народу почти не было:
    - Карусель всей нашей жизни, дочка, состоит, я думаю, в том, что нам - лишь кажется, будто вокруг всё меняется. А на самом деле мы движемся только по кругу. И - половодье принуждения во всём! Даже газету обязан выписать себе человек не ту, которую хочется. А, ладно, - махнул он вялой рукой, - ступай в свой автобус! Дорогу ногами всё равно не развеселишь, а песней - можно. - И тихо, с каким-то жутким надрывом, пропел:
    - Мой дружок в бурьяне, неживой ле-жи-ит...
    Пояснил:
    - Нету у нас песни о войне правдивее этой!
    Он прижал Верочкину голову к своей груди, погладил осторожно, и помолчал. Верочка слышала, как от чего-то дрожит его усохшее тельце - не от холода, одет был тепло. Нечаянно всхлипнул и пошёл от неё в темноту, не оборачиваясь. Так они вот расстались... И затерялся её районный автобусик в метельной степи, как снежинка в сугробах.
    - Девушка, очнись! Мне - полкило докторской, 200 масла и пачку маргарина...
    Верочка увидела перед собой женщину, лицо которой говорило о разменянной молодости, захватанной красоте. Спеси перед растерявшейся продавщицей не было: жизнь выбивает из людей спесь, к старости остается одна сущность. Женщина Верочке улыбалась:
    - Задумалась, девонька? Это бывает. Да и о чём тебе думать-то ещё? Разве что о свиданиях...
    Опомнившись, Верочка работала: кидала на весы колбасу, резала огромным ножом масло, ходила к полочке с маргарином. Очередь у неё понемногу убавлялась, а сама она уже думала о том, как сегодня поедет домой опять: "Нехорошо так, родители всё же..." Особенно жалко было отца - даже всхлипнула нечаянно - точно, как он...

    4

    Татьяна ехала на стройку автобусом. Как всегда, людей было, что селёдок в бочке, но она, привычная к этому, думала, несмотря на давку, о своём. Как пойдёт сегодня в строительное управление и скажет там парторгу прямо в лицо всё, что думает и о своей жизни, и о тяжёлой работе. 30 лет, скажет, мне; ничего, что лишний годочек себе накинет - парторгу можно, не Григорий; и спросит: сколько же мне ещё по кустам, да по посадкам ходить и прятаться от людей? "Зачем", спрашиваете? А где же мне ещё свою любовь справлять?! А зимой? Зимой ведь под куст не ляжешь! Опять лета ждать? Так до лета - мой мужчина может и не дождаться; бросит меня, и всё. А тогда как? Как мне, молодой и здоровой женщине, прикажете жить? Радоваться тому, что здорова? Спасибочки! Я - шо у вас, в тюрьме? Легко это - радоваться без мужа? Разве ж я виноватая в том, шо на мне никто не женится, шо мои годы ушли? На работе ж ушли! В мужской спецовке да в цементном растворе не заметили меня мои сверстники! Да и когда ж им было меня замечать? Они ж - в армию все поехали. Служить. А вернулися, меня на танцах - нет! Я ж уставшая лежала вдома, посля работы. Работа штукатура - сами ж знаете - нелёгкая! Та и жизнь тогда другая была - в скромности. От и прошли мои скромные годы. Это я потом обнахалилась! Когда по рукам у мужиков на стройке пошла. Так чья это вина? Шо такая жизнь у меня сложилася? А теперь вот, может, одной придётся жить и до старости. В общежитие ж - моего мужика не приведёшь? И товарки, и комендант не разрешают. Ну, товарок - можно упросить в кино лишний раз сходить или ещё куда. А от коменданта, собаку, не обойдёшь: соблюдает порядочки не хуже сторожевого пса. Да оно, может, так и надо, если по совести. Вон, шо рассказуют, творилося в 28-м женском общежитии: не приведи Бог! Ну, й приходится свою любов справлять, где? На работе! В заляпанной красками спецовке. Та ищё искать каждый раз на стройке укромный уголок, где уже стёкла вставили и двери навесили. А случалось, шо и без стёкол и дверей. На холодном полу. Лишь бы от людей подальше - где-нибудь на самом высоком этаже, куда оправляться никто не ходит: лень же подниматься на верхотуру, гадят пониже. Уборных на стройке - как всегда, нет. Ну, рази ж это жизнь, рази ж это условия для женщины? Самой же стыдно потом вспоминать. В общем, скажу этому парторгу, шоб выделил мне однокомнатную квартиру, и баста. Хоть на самом краю города - я согласная. Хватит по общежитиям жить! Та й вообще расскажу ему за нашу жизнь...
    Татьяна вдруг вспомнила рассказ Гришки:
    - Забивали наши рабочие летом стальные стержни в бетонную стену электропистолетом. Рядом с обкомовской лечебницей работали - в ста шагах. У Петра Свириденко стержень вдруг вырвался и пробил ему живот. Мужик тут же упал, потерял сознание. Кровь хлещет. Ну, хлопцы - сразу его на носилки из-под раствора, и в эту лечебницу: давайте скорее доктора, человек помирает. А их не пропускают: ни в какую, и всё!
    - Кто? - не поняла Татьяна.
    - Заведующий этой лечебницей, кто же ещё. Говорит, не приму, лечебница, мол, специальная, только для обкомовских работников. Ну, хлопцы сразу на мат: "Человек же помирает, так вашу перетак! Что ж нам теперь, в Америку, что ли, его нести?" Нет, говорит, вызывайте скорую помощь. Хлопцы: "Дайте хоть носилки, мы его без скорой донесём!" Нет, говорит, не могу, вы их нам кровью зальёте. А из Петра и, правда, течёт и течет. Пока звонили в скорую, пока ждали минут 40 - время идёт, а скорой всё нет и нет. Видят, дело плохо, погрузили его на свой самосвал. Пока довезли, пока в больнице на стол положили, он и помер, Петро. Ему кровью все внутренности залило. Стержень тот - сантиметров 8, больше пули. Хирург сказал хлопцам: "Если б вы его хоть минут на 30 раньше привезли, я б его, может, и спас. А так, сами ж видите!.."
    - Гриша, та ты шо?! Такого ж не может быть!..
    - Вот тебе и не может. У нас - всё может. Что толку, что врача этого сняли с работы потом. А человека-то - нет! Помер...
    - Это я знаю. На словах - все люди. А как до дела доходит, в кажного свой интерес берёт верх.
    Распаляя себя, Татьяна продолжала думать, что скажет парторгу ещё, и не заметила, как доехала до своей остановки - надо было идти, работать. Сказать Гришке, что сегодня может приходить, как стемнеет - комендант свою бутылку уже получил...
    На первом этаже строящегося дома - или на "объекте", как говорят строители - Татьяну встретил Григорий. Он работал в бригаде плотников. Первый этаж после возведения стен был отдан плотникам - они там настилали полы, вставляли деревянные коробки для дверей и окон. Татьяна же трудилась в соседнем доме, где велись уже отделочные работы. К Гришке она зашла только затем, чтобы напомнить, что ждёт его сегодня у себя - всё, мол, улажено.
    Григорию 35 лет, он развёлся с женой где-то в Мордовии, и вот уже почти 3 года как живёт и трудится на Украине. Он высок, костист и на рожу не плох. А главное - свободен. Потому Татьяна и живёт с ним, не боясь, что жена может устроить скандал или, что ещё хуже, набить морду. Плохо только то, что Татьяна сделала уже 2 аборта от него, а вот о женитьбе на ней он даже и не заикается. Заводить же с ним самой разговор об этом Татьяне не хочется - боится вопроса: "А где жить будем с тобой? Ходить друг к другу в гости из общежития в общежитие?"
    Да нет, не в этом даже дело. Как строителям - им дали бы квартиру вне очереди, если б они поженились. Просто Татьяна боится поднимать этот вопрос перед Гришкой из-за того, что сама виновата - изменила ему 2 года назад, когда уехала в отпуск, аж чёрт знает, куда, и там забеременела. Однако же, когда вернулась из отпуска, пришлось через месяц лечь в больницу на аборт. А Гришке вынуждена была сказать, что беременна от него. Но он, видимо, вычислил всё и не поверил ей, хотя потом она "залетела" 2 раза и с ним. Оба эти раза были зимой, когда не было условий и не было с собою даже презерватива, но он всё равно хотел её, эгоист проклятый, и не пожалел, не внял просьбам. Так что и он тоже был виноват перед нею. Вот после этого и потерял уверенность в её вине перед ним тогда, запутавшись в её женских делах. Но она-то сама знала, что тем летом он как раз предохранялся. В общем, повод не верить ей у него был...
    Татьяна хорошо помнила то лето. С Григорием отношения у неё ещё не были прочными, а тут понравился ей другой, и она была даже на грани того, чтобы оставить Григория совсем - "чужак". Уехала в отпуск со "своим" - а проще сказать, скурвилась. Это уж потом разобралась во всём, когда произошло всё. А тогда и не мучилась нисколько, что предала Гришку. Совесть стала мучить после, когда самой было стыдно вспомнить, как повела себя. При чём тут "свой"? Этим хотела оправдать себя, да не получилось. Одним словом, прежние отношения с Гришкой она вроде бы восстановила, и нравился он ей опять, но упрекать его за то, что не делает предложения и давить на него, чтобы женился, уже не могла - не было морального права. В общем, сложные установились отношения. Ну, а сегодня вот получилось, что как бы снова поссорились. Потому что встретил по-дурацки, охломон неотёсанный:
    - Ну, ты чё опаздываш-то? - оскалился Григорий в нахальной улыбке. А ведь знал, что шла к нему с доброй вестью: по лицу должен был понять и встретить как-то, ну, по-человечески, что ли. Так нет, "опаздываш"! Потому и отреагировала:
    - Тебя забыла спросить! - И хотела пройти мимо, чтобы скорее показаться своей бригаде. Но Гришка, дурак, изловчился и больно хлопнул её своей лопатой-ладонью пониже спины. Даже вскрикнула от неожиданности:
    - От дурак-то! - В иной раз сама огрела бы за такие шутки, и посмеялась бы потом вместе с ним, а тут почему-то заплакала. Может, от обид на всё, про что надумалась в автобусе. Оглядывалась, а слёзы сами текли, текли...
    Гришка, с топором в руке, смотрел растерянно, пока не скрылась от него. А когда появилась уже на своем "объекте", бригадир мужской бригады штукатуров включил свою установку, мотор затарахтел, шланги от нагнетаемого в них раствора, как змеи, шевельнулись, и никто не заметил её слёз в общем рабочем грохоте. Как и штукатуры мужской бригады, она тоже прижимала свою затирочную машинку к стене двумя руками и водила ею кругами до тех пор, пока стена не становилась ровной и гладкой от выжатого на неё раствора. Руки постепенно начали отекать, а когда дошла очередь до оштукатуривания потолка, заныли и вовсе. Да ещё холодный ветер врывался в оконные проёмы - стелился понизу, забирался под ватник, холодил ноги в ватных мужских штанах. Штаны были старыми, заляпанными мокрым раствором, она была похожей в них - и в такой же ватной, заляпанной куртке - на заключённую. Жужжали диски машинки, пекла молодые губы обида, и слёзы опять сами капали, капали...
    И тут появился прораб, и объявил Татьяне, что главный инженер вызывает её в Управление и что она может идти. Татьяна спросила:
    - Иван Михалыч, а зачем, не знаете?
    - Знаю, - недовольно отозвался прораб. - Когда коту не хрен делать, он - шо делает?
    - Лижет свои яйца, - с готовностью ответила Татьяна, знавшая присказку о бездельнике-коте, попавшем в руководство.
    - Правильно! - одобрил прораб ещё угрюмее. - Так от: парторг треста удумал провести сегодня в нашем Управлении обмен передовым опытом работы с применением затирочных машинок Демьяненки. Мы - первыми, как тебе известно, перешли на эти машинки. От на базе нашего Управления, значит, и решили провести это совещание.
    - А я тут при чём? - удивилась Татьяна.
    - Ты ж у нас - передовой бригадир среди штукатуров или хто? От тебя, значит, и вызывают. Так шо оставляй за себя заместительницу, и - шуруй до Управления! Языками будете там чесать заместо работы!
    Татьяна, человек беспартийный, работающий не языком, сделала вид, что обиделась, но в душе была рада: сама собиралась отпрашиваться после обеда в Управление, чтобы попасть на приём к парторгу. А теперь эти парторги все будут там, раз совещание. Значит, можно будет поговорить, не дожидаясь официального приёма. Поэтому, уезжая с работы в Управление, Татьяна сильно надеялась на положительный результат в своём разговоре с Ефимом Михайловичем Вигдорчиком по "квартирному вопросу". Во-первых, ему будет трудно отказывать ей не только потому, что она - передовик производства, а ещё и потому, что сам парторг треста будет её там хвалить и рекомендовать всем именно её опыт работы с затирочной машинкой. А, во-вторых, она знала, что нравится этому Вигдорчику как женщина. Прошлым летом, когда всем Управлением выезжали праздновать День строителя на природе, Вигдорчик как увидел её в купальном костюме на берегу Самары, так прямо поедал её тело глазами. А, в-третьих, он, видно, давно заметил её. Потому что это же он посоветовал ей переселиться из дома матери в городское общежитие. Частный дом в пригороде Игрень числился после смерти отца как личная собственность матери, поэтому Татьяна, переехав в общежитие, могла претендовать на получение жилья от государства. "Уверяю тебя, Гриценко, - обещал ей Вигдорчик, - как только ты встанешь у нас на квартирный учет, как не имеющая личного жилья, то получишь это жильё - ты же строитель! - в первую очередь!" Она послушалась его совета и переселилась в общежитие, куда он же и посодействовал ей устроиться - нашлось местечко. После этого она была принята в Управлении на квартирный учёт для получения жилья, и ждёт там своей очереди уже более года. Вигдорчику можно было напомнить об этом с чистой совестью ещё летом, но она не напоминала, потому что после переселения в город рада была облегчению, которое наступило в её жизни. Во-первых, отпала необходимость терять каждый день по 2 часа на переезды из Игрени на работу в Днепропетровск и с работы опять в Игрень; да и проездной билет на электричку не надо больше покупать. Во-вторых, она стала высыпаться. В-третьих, у неё участилась возможность спариваться с Григорием - иначе такие встречи-близости не назовёшь: всегда в загородных посадках, где ходит и скот, и прохожие, всегда в спешке и антисанитарных условиях. Ведь в дом к матери, где чисто и есть вода, Гришку-"хахаля", а не жениха, не приведёшь. А в кустах - долго не задержишься: и люди там, и надо ещё ехать домой, а электрички ходят не часто. Словом, в общежитии с "личной жизнью" стало всё-таки посвободнее. Ну, и, в-четвёртых, появилась, наконец, перспектива получить собственное жильё. Пусть даже в общежитии для семейных, но всё равно у неё будет своя, отдельная комната! Стало быть, и с Григорием можно будет проводить встречи не только ради случек, как у собаки и кобеля, а и по-человечески - с нежностью и любовью. Будут собственные стены, тишина, и не будет посторонних. Даже раздеться можно полностью. И с гигиеной всё будет в порядке. Это же счастье, Господи! Счастье, которого у неё нет, которого её лишили в государстве с тюремными порядками и уродливым античеловеческим строем. За что, Господи, если рождена человеком, а не собакой?..
    Правда, Гришка, узнав от неё, что после третьего аборта она уже никогда не будет рожать детей, вообще перестал заикаться о женитьбе на ней. И всё-таки она подспудно верила и надеялась, что никуда от неё Гришка не денется, так как знала, что он не может долго обходиться без неё, а дети ему не нужны. Да и подходили они друг другу. Тем не менее, знала она и другое, что, видно, придётся ей лечь разок и под парторга Вигдорчика, чтобы пробиться к своему счастью сквозь подлую государственную систему, основанную на взяточничестве и пренебрежении к рядовым гражданам. Она, конечно, не рассуждала политическими категориями, думала словами попроще, но суть их была той же: "не дашь - ничего не получишь". Жизнь под коммунизмом она видела не только с парадного входа.
    Вот и сегодня она понимала всё просто: пора сделать напоминание о себе. "Обещали, мол, сами же, что дадите квартиру через год. А уже, вон, и второй пошёл..." Ну, и намекнуть как-то, что и сама в долгу не останется перед ним - ляжет под него. Тогда он быстро всё провернёт, в этом она была абсолютно уверена. А потому и хмурое настроение у неё постепенно улетучилось. Да и с Григорием успела всё же помириться, когда уходила с работы. Он обрадовался, пообещал, что придёт в общагу, как только стемнеет. Так что ехала Татьяна в Управление уже с хорошим настроением. Недаром же мужики говорят, что женские слёзы быстро высыхают, а настроение меняется от плохого к хорошему, как погода, если выглянет солнышко. Всё уладится, утрясётся...

    5

    Выйдя из автобуса, Татьяна проследовала прямо к зданию строительного Управления и долго охорашивалась там в вестибюле перед большим зеркалом, приводя себя в порядок. Наконец, увидела, что из зеркала на неё уже смотрит не хмурая и потерявшая в себя веру женщина, а молодая и сочная красавица с подведёнными ресницами и подкрашенными губами, пошла на второй этаж. Там находился большой конференц-зал для высоких торжественных собраний и встреч с высоким начальством. Поднимаясь по ступенькам, которые на языке строителей назывались "проступями", она подумала всё-таки с огорчением: "Жалко, что прямо с работы вызвали, не дали переодеться дома. Разве же в этой заляпанной раствором робе рассмотрит он моё тело! Ну, да ладно, небось, помнит, какая у меня фигура. Летом готов был прямо сожрать глазами".
    Первым, как она и надеялась, её увидел и встретил Вигдорчик - упитанный толстячок с яркими, как у женщин губами. Татьяна знала, он не пил, не курил и был ничего из себя. К тому же и не очень старый - лет на 15 старше, не больше.
    - А, Гриценко? - обрадовался он. - Здравствуй, красавица! Хорошо, что ты приехала первой. Надо срочно поговорить... - И шутливо полуобняв её и сразу оказавшись заметно ниже - потому, видно, и отстранился, сообразив это - он повёл её в кабинет, именуемый "парткомом". Там никого ещё не было, и Татьяна обрадовалась этому обстоятельству: "Всё идёт, как надо, как и не надеялась даже! Мой день!.."
    А Вигдорчик между тем уже начал свою канитель:
    - Значит, так, Гриценко! Сейчас начнётся совещание по применению затирочной машинки Демьяненко. А ты у нас - одна из лучших штукатуров в области! Дадим тебе слово первой...
    - Не, первой я не буду, Ефим Михайлович, - перебила Татьяна.
    - Почему?
    - Я стесняюся. И ещё от шо! Давайте, пока никого нет, решим сначала мой личный вопрос. Согласны?
    - Хорошо, - легко согласился Вигдорчик, откровенно любуясь ею, - я слушаю тебя.
    И Татьяна, готовившаяся к этому разговору заранее, высказала ему всё, что хотела, и именно так, как хотела. А когда Вигдорчик начал ссылаться на затруднения с жильём, и она хотела дать ему понять, что ляжет под него, если он выбьет ей однокомнатную квартиру, в кабинет вошли сразу 2 больших начальника - парторг треста и главный инженер. Вигдорчик тут же попросил её немного погулять и занялся вошедшими. Она не обиделась - чувствовала: разговор у неё с ним ещё будет, и закончится хорошо, как нужно ей. Поэтому вышла из его кабинета с лёгким сердцем.
    Мимо неё проходили туда, сюда, какие-то мужчины с папками, задерживали кобелиные взгляды на её бёдрах и, улыбаясь, уходили с понятными мыслями об одном и том же. Татьяна к этому хотя и привыкла, но один из них ей не понравился особенно. Жениться - ему было уже поздно, гроб заказывать - ещё рано, одним словом, неопределенного возраста человек, а пялился, будто настоящий мужчина.
    "Тьфу! - сплюнула она мысленно. - И ещё этот начёс на жёлтую черепушку - слева направо..."
    Идти на совещание Татьяне не хотелось. И машинка ей не нравилась, и одета вот в спецовку. Но, чтобы не обидеть Вигдорчика, не настроить его против себя, решила не отказываться. И тут он вышел из кабинета вместе с начальством и, направляясь в конференц-зал, скомандовал ей: "Пошли, Гриценко!"
    И она пошла за ними, сразу оробев, утратив весь свой боевой задор.
    Совещание проводил главный инженер, и Татьяна быстро поняла, чего он хочет. Ему хотелось, чтобы штукатуры одобрили затирочную машинку, и тогда инженер напишет в министерство, что машинкой штукатуры довольны, что машинка эта принята и её можно внедрять в производство повсюду. Машинка Демьяненко была детищем треста, а, стало быть, и награды, и слава тоже должны достаться тресту.
    Штукатуры, однако, отмалчивались или отделывались общими фразами. Тогда инженер спросил сразу всех, как бы подводя этим итог:
    - Ну, так что, товарищи, стоит машинку внедрять повсеместно? Хорошее это дело или нет?
    - Да можно.
    - Хорошее.
    - С машинкой всё-таки намного быстрей получается, - раздались нестройные голоса с мест.
    - Ну, а вы, что думаете по этому вопросу, товарищ Гриценко? - обратился инженер конкретно к Татьяне, подчеркивая этим, что не забыто здесь и её мнение. - Нравится женщинам-штукатурам работать с машинкой?
    Татьяна поднялась. Чувствуя, как загораются пламенем щёки, проговорила:
    - Куда ж денешься. С машинкой легче дать норму. - Она перевела дыхание. - Только ж тяжёлая, хоть и вращаются те затирочные диски от электричества.
    - Кто тяжёлая? - не понял инженер.
    - Та машинка ж та, - сказала Татьяна, не глядя инженеру в лицо. - 2 кило 700! Попробуйте, потаскайте её в руке по стене целую смену. Штукатурка - ничего не скажу, получается гладкая: хорошо затирает машинка. Только ж рук после неё не чувствуешь. А есть девчатки весом чуть больше той машинки: как им с ей быть?
    Штукатуры-мужики, что были на совещании, дружно рассмеялись. А расстроенный Татьяниным ответом инженер изумился:
    - Так вы что, против машинки, что ли?
    - Та не, я лично - не против, - опомнилась Татьяна. - Только ж лехше её надо сделать! - Она села.
    Совещание явно не удалось, машинка была провалена, и инженер, глядя с явным укором на парторга, который привёл эту Гриценко, понял и сам: какая же это механизация труда, если она требует дополнительного физического напряжения от штукатура?
    - Все свободны, товарищи, - объявил он, потемнев лицом. Штукатуры радостно поднялись и, пока инженер чего-нибудь не передумал, быстро разошлись.
    Татьяна опять пошла с Вигдорчиком в его кабинет. Тот шёл с нею хмурый, молчал. А когда вошли, показал ей на стул перед своим столом и сел сам.
    - Ну, так шо у тебя там, рассказывай?
    - Так я ж вже говорила, - напомнила Татьяна, изумляясь про себя такой перемене в человеке - ну, совершенно другой, будто и не слыхал от неё ничего час назад.
    Словно подтверждая её предположение, парторг признался:
    - Ты, Гриценко, меня извини, пожалуйста. Я был занят мыслями об этой проклятой машинке и не запомнил, шо ты мне говорила.
    Татьяна так и не села на предложенный им стул - осталась стоять перед его столом. Сглотнув, начала:
    - Юхым Мыхайловыч, скажить мне, сколько домов я построила для людей за оте 12 лет, шо работаю в нашому Управлении?
    - Ну, много, - согласился Вигдорчик, не поднимая тёмной, мелкокурчавой головы с небольшой плешинкой на затылке. - Ну, так шо? Другие - тоже не меньше работают.
    - Та как это - шо? Вы ж мне сами - шо обещали?
    - Я тебе уже говорил: придётся ещё немного подождать. У нас сейчас - сложная обстановка с жильём. Да и чего ты так торопишься? Живёшь в отличном общежитии, со всеми удобствами, в центре города!
    - Вдобствами, говорите? А какое ж ото вдобство, когда ты могла бы утром спать ищё целых 2 часа, а тут тебе начинает дзеренчать над самым вухом будильник твоей соседки по кроватям! Мы ж - по разным сменам все работаем! Опять же - другое "вдобство": захотелось тебе помыться. Йди в душевую на первый этаж. А там - вже очередь из таких, как ты. Вдобно? А как обстоит з любовью?..
    - Что с любовью? - Вигдорчик сделал вид, что не понимает Татьяну.
    - Ну, летом - ладно. А зимой как быть?
    - Шо - зимой? - продолжал "не понимать" парторг.
    Татьяна покраснела, и он вновь увидел, как она хороша. Если бы не корявая речь из смеси русских и перековерканных украинских слов, ею можно было бы любоваться даже художникам. Большие глаза, тёмные, как ночь, и с восточным разрезом. Тёмные брови вразлёт. Красивый нос с лёгкой горбинкой. Сочные губы. Густющие, вьющиеся волосы. Про фигуру и говорить нечего: даже под зимней утолщённой спецовкой видны были все формы - не женщина, а загляденье! Лично для него - крупновата, правда. Ну, так это ведь не её вина, а, скорее - его личный недостаток: ростом не вышел. Но, если б она согласилась... он был бы на 7-м небе. От всех только и слышал: "Ну, копия дочь Зои Федоровой! Вероника, которая играла немую девушку-музыкантшу в кино. Если б наша Танька умела ещё говорить, со вкусом одеваться и делать причёску, как Вероника - могла бы стать её двойником. А так - выглядит чуточку грубее..."
    Но ему она - в самый раз и такая, какою была. Обожал таких женщин: "И тело есть, и ни грамма лишнего жира!"
    Решившись на стыдный разговор, который Татьяна предусмотрела ещё утром и который сочла в данный момент подходящим, глядя на пожирающего её глазами Вигдорчика, она задала ему сначала грубый вопрос:
    - Скажите, могу я зимой пригласить до себя в общежитие своего кавалера? Могу, если там - ещё 3 женщины спят?!
    Вигдорчик растерялся:
    - Чего же ты от меня-то хочешь?
    - Дайте квартиру! Нехай всего одна комната, но - шоб никого рядом не было! Шоб - отдельная была от всех! Шоб и соседка никакая не слышала ничё и не осуждала меня! Надоело отак жить - как в казарме! Шо ж я вам - сучка какая или это... проститутка? Шоб усю свою жизнь по посадкам полуголою прятаться...
    - Ну, ты, Гриценко, подбирай выражения, однако! Я тебе здесь - тоже не из бардака! - осадил он Татьяну.
    Но она уже завелась:
    - А если я больше не могу без мужчины, то шо мне по-вашему? Делать из общежития "Бордель", как сказала наша новенькая, или выражения подбирать?
    - Выходи замуж. Такая женщина, понимаешь, а не можешь найти себе жениха! Как семейной - дали бы тебе квартиру вне очереди! Или в первую очередь...
    - От этим - вы сами толкаете усех одиноких делать из государства бардак! А их у нас - давно вже больше, чем семейных!
    - Ну, ты говори, да не заговаривайся! Государство ей виновато!..
    - А то хто же?.. - Щёки у Татьяны от стыдного разговора и так раскраснелись, а тут ещё подстегнула обида. И "такая женщина" вдруг расплакалась. Не всхлипывала, правда, не дёргалась - просто слёзы сами покатились по горячим щекам. Она выкрикнула: - А от вы - женилися бы на мне? Ничё, шо вже не молодой, я согласная...
    - Да ты шо, Гриценко?! У меня же - семья, дети...
    - А, дети? А мне - так, значит, нельзя их иметь? Так получается, да? Та й без детей... Не обязательно ж люди ложатся спать, шоб каждый раз делать ребёнка? А й просто так... Если женщине хочется мужчину, то шо, низзя, раз ты не семейная? Так, по-вашему? Одинокие - шо, вже й не женщины, да? - Слёзы у Татьяны мгновенно высохли. - А нам же - негде! Вы хуч понимаете это или нет?! Никаких же для нас нет человеческих условий!
    - Ну, понимаю, понимаю, - растерялся парторг. - Но, что же я могу сделать?.. Я же не Брежнев...
    - А если б вас посадить на его место - могли бы? Ну, хуч шо-нибудь?..
    - Знаешь, Гриценко, шо? После таких разговоров, какие ты завела здесь со мной, меня, конечно, могут посадить. Но только в другое место! Поняла?
    - Та не бойтесь вы меня. Вы ж - тоже можете сделать для меня кое-шо. Хоча вы й не Леонид Ильич, - твёрдо заявила Татьяна, раскрасневшись от стыда уже маковым цветом. - Выбейте для меня маленькую отдельную квартиру, и я - 10 раз пересплю в ней сначала с вами, а потом вже выйду замуж за своего кавалера. Вы ж - хотите меня?..
    Теперь горел красным огнём и Вигдорчик. Но радостно выпалил:
    - Хочу! А ты - не откажешься потом от своего обещания?
    - Та не откажуся, будете довольные и вы.
    - Ну, спасибо тебе, Гриценко! Правда, такого подарка от тебя я не ожидал. Но теперь - клянусь, сделаю всё возможное! И как можно скорее...
    - Значить, договорилися? - протянула Татьяна руку. - Я знала, шо вы - не откажете мне.
    Схватив её руку в обе свои, Вигдорчик воспалённо попросил:
    - Можно, Танечка, я тебя поцелую?
    - Э, не-е, Юхым Мыхаловычу, - она легонько хлопнула его сначала по рукам, затем по возбудившемуся под брюками члену, добавила: - вы тогда и ещё чего захотите. Не надо так. Соблюдайте уговор, как положено. А тогда уже - всё будет...
    Счастливая от заключённой сделки, Татьяна вышла из кабинета, оставив Вигдорчика готовым не только к немедленному штурму жилья для неё, но и к разводу с давно надоевшей женой, пожелтевшей от какой-то затяжной болезни. Однако ещё долго не мог выйти из кабинета - оттопыривались брюки.

    6

    - Что же это вы, Коротченко? Уже второй раз не подготовились к проведению политинформации, а ещё комсомолка! - выговаривала Райке заведующая детским садом. - Опять мне, что ли, проводить вместо вас? - И смотрела на воспитательницу, наслаждалась её унижением.
    Смотрели на Райку - но без высокомерия, скорее, с сочувствием - и повариха тётя Дуся, и уборщица тётя Поля, и медсестра Олечка с пухлыми, почти ещё детскими губами (только медучилище окончила), и немолодая уже Клавдия Петровна, другая воспитательница. Но Райке перед ними всё равно неудобно, хоть и сочувствуют. Да и тема политинформации была несложной: "Происки международной реакции в Чехословакии". Газеты Райка читала. И Глеб у неё - парень с филфака - тоже просвещает во всём. Но сказать так, как она стала про Чехословакию всё понимать, Райка знает, нельзя. Надо говорить без расхождений с газетами. Однако по-газетному ей не хочется - противно. Да и готовиться надо было. Вот и хлопай теперь глазами перед этой партийной гадюкой. А всё из-за Глеба: целовались вчера почти до 12-ти - когда же было газеты читать? В общагу Райка заявилась только в первом часу ночи.
    От всех разговоров о чехословацких событиях в голове у Райки осталась одна, но жуткая фраза, сказанная однажды Глебом: "Мы думали, что хоть раз, хоть где-то люди при социализме будут сами решать, как им жить и что делать. А брежневские танки погасили и эту искру надежды". Длинная, а почему-то запомнилась. События происходили в Чехословакии 5 лет назад, когда Райка и взрослой-то ещё не была, а вот партия "Гадюки" до сих пор морочит ими голову.
    - Ну, что же вы молчите, Раиса Ивановна? - опять строго спросила Нина Сергеевна, "Гадюка".
    Опустив голову, Райка молчала. И тогда Нина Сергеевна стала объяснять всё сама, потому что считала себя, как это принято у партийных, на голову выше всех беспартийных Раек.
    Райка почти не слушала "Гадюку" - думала о своём, поглядывая на спящих детей. Дверь в их спальню была приоткрыта, и Райка видела их. Лица детей во сне раскраснелись, похорошели. Если бы открыть им сейчас ещё 3 форточки, думала Райка, совсем было бы хорошо. Но делать этого в такой теснотище нельзя, получится только сквозняк и больше ничего хорошего.
    Мысли Райки постепенно переключились на Глеба, и у неё от нежности к нему стало даже пощипывать в носу. После того, как это случилось у них, он стал относиться к ней ещё ласковее. Скоро они поженятся, и тогда вообще всё у них будет хорошо.
    - ... вот хотя бы у нас, - донёсся до Райки голос заведующей, - для чего делалась революция? - И тут же Нина Сергеевна ответила сама - как лектор на собрании: - Чтобы уравнять людей перед законом, лишить правящий класс его привилегий. А в Чехословакии происходит всё как раз наоборот: контрреволюция - до сих пор не может успокоиться...
    Райка не заметила, как перестала слушать, что говорила Нина Сергеевна о заблудившихся в 1968 году чехах - задремала. Её осторожно принялась будить сидевшая сзади медсестра Олечка - щипала за мочку уха...


    Тяжело складывался для Райки этот день. Но, слава Богу, подходил уже к концу - впереди теперь только приятное: встреча с Глебом. А пока не прекращался дождь. В "Ручейке" почти нет никого - стемнело. Тётя Поля домывает полы (её не было целый день, уходила домой), да тётя Дуся перетирает тарелки после мытья, вот и весь персонал. Ну, и сама Райка ещё с двумя девочками: примостились у подоконника и смотрят в окно - ждут родителей. Глаза у Райки слипаются, а не уйдёшь: детей надо сдать родителям с рук на руки.
    "Вечно опаздывает эта Третьяк! - думает Райка с обидой о матери Валечки. - Девочка исплакалась вся, а её, бесстыжей, всё нет и нет. Ну, мать Наташи - та хоть понятно: на стройке вкалывает, которая к тому же где-то за городом. И дождь, вон какой! А эта - в магазине где-нибудь застряла, не иначе. Родители говорят, сегодня в городе "выбросили" кое-где селёдку".
    Сквозь заплаканное дождём окно Райка вдруг замечает среди согнувшихся под зонтиками прохожих мать Валечки. Конечно же, это она! Райка оказалась права: по магазинам шлялась, подлая. Из её огромной сетки торчали утиные лапки, кульки, свёртки, 2 бутылки молока, хлеб. А ты тут сиди с её ребёнком и жди, будто самой ни в какой магазин не надо.
    Мать Валечки вошла в коридор мокрой лисой, с хода принялась оправдываться:
    - Ой, уже и свет выключили! Извините, пожалуйста: на улице такой дождь пошёл, задержалась вот... - Она положила свою тяжеленную сетку на стол и подошла к дочери. - Ну, идём, Валечка, собирайся...
    - Да она уже собрана, - замечает Райка, - ей только шубку надеть.
    - Спасибо вам, Раиса Ивановна, извините уж! Сами, небось знаете, какая жизнь у нас, женщин: вся в бегах, да в очередях...
    Третьяк с дочерью вскоре ушла, а Райка опять принялась смотреть в окно - теперь высматривала мать Наташи Завьяловой. Дождь всё шёл...
    - Ляиса Иванна, - серьёзным голоском проговорила Наташа, - а у меня опять щёчки лязгалелись.
    Райка прикоснулась к щеке Наташи губами, испугалась:
    - Ой, и правда горят! Я же тебе тетрациклин давала! Ну, ничего, сейчас твоя мама придёт, я ей скажу, чтобы она тебя на ночь чайком с малинкой попоила и врача на утро вызвала.
    - Это, чтобы я не забалеля?
    - Да, Наташенька, чтобы не заболела.
    - А утлём я папе сказаля по долёге, а он сказал мне: в садике сами лязбелются. Он на ляботу опаздывал.
    - Опаздывал, Наташенька, опаздывал. Я твоей маме всё расскажу.
    - Мама глявнее папы, да?
    - Да, Наташенька, главнее в этих делах.
    - А какие деля есть ещё?
    - Ой, много, Наташенька, всяких дел, их не сосчитать у нас.
    - А кто там самый глявный?
    - Дядя Лёня, Наташенька.
    - А кто это?
    - Ты его не знаешь.
    - А он халёший?
    - Хватит, Наташенька, хороший. Я б тебе сказала про него, да ты ещё маленькая и не надо тебе этого!.. - Райка, почувствовав прилив удушья от комка в горле, вздохнула.
    Зазвонил телефон. Тётя Поля бросила на пол тряпку, отёрла руки о подол тёмного сатинового халата и сняла трубку.
    - Слухаю, - сказала она. - Шо тебе? Шо? А-а, щас...
    Уборщица отвела от себя руку с трубкой, позвала:
    - Раю! Тэбэ...
    - Кто, тёть Поль? - Райка метнулась к телефону.
    - По голосу - хлопчак, молодый голос. А там, хто ёго зна...
    Райка взяла в руку трубку, поднесла к уху:
    - Слушаю... Ой, Глеб?! Вот спасибо, что позвонил: чего-то такая тоска, ну, прямо не знаю с чего! Может, оттого, что дождь. Что? И у тебя, да? Почему? От жизни?.. - Райка отвернулась к стене. - Ага, ага...
    Глеб понурым голосом сообщал Райке, что, вероятно, задержится немного: комсомольское собрание. Но вопрос, мол, демагогический, про энтузиазм и застрельничество комсомольцев в общественной жизни, так что ждать придётся недолго, если что. И уточнил ещё раз место встречи: в кафе центрального универмага.
    - Не переживай, - закончил он, - люблю тебя и целую. - Из трубки пошли гудочки.
    Но Райка повеселела - хорошо стало на душе. Однако время всё равно тянулось медленно. Дождём размыло последний снег за окном - не белело уже нигде, одна мокрая чернота. Ушли тётя Дуся, а за ней и уборщица тётя Поля. Остались при детсаде одна Райка, да сторож Семёныч на улице, который уже пришёл и заступил на свою смену - у кочегаров пока сидит, в подвале. Ему Райка отдаст ключ, когда будет уходить. Тогда он выберется наружу и начнёт сторожить. А скорее всего, не начнёт - опять спустится в подвал к дежурному кочегару-газовщику. Кто в этот детсад полезет, зачем? А в кочегарке теперь чисто, уютно. Там и чекушку с селёдкой можно употребить, поговорить о жизни. Хотя, какая она, все и без разговоров знают. А выпьют - вроде бы и легче терпеть. Да ещё душу отведут виртуозными матерками. Завтра опять придут на работу, которая ничего не изменит в их жизни. Недаром же говорят: от работы не разбогатеешь. Но чекушка опять исправит им настроение. А вот как быть женщинам?..
    Райка опять смотрит в окно и опять думает о своём Глебе. Потом о Семёныче, опять о дожде и жизни, и жизнь без улыбок и радостей начинает казаться ей занудной, как дождь. Даже по телевидению ничего интересного нет! А тут вот ещё ждать надо...
    Райка не заметила, как в дверь тихо вошла мать Наташи Завьяловой.
    - Заждались, небось, тут? - спросила она севшим, извиняющимся голосом. Стояла она, как и недавно Третьяк, тоже с сеткой в руке, но в комбинезоне, заляпанном известью и штукатуркой - ну, точно, как Татьяна, когда является с работы в общежитие. И пахло от неё не духами и женщиной, а гашёной известью. Райке стало её жаль: лицо усталое, мокрое. У Татьяны хоть детей нет.
    Райка ответила:
    - Да ничего, ещё не поздно. Вот только ваша дочка заболела.
    - Как заболела?! - В голосе Завьяловой взметнулся испуг. Но не за ребёнка, как оказалось - что-то другое, словно отняло ей ноги и силы сопротивляться.
    - Ещё утром, - продолжала информировать Райка. - Ваш муж привёл её больную ко мне и убежал. Ну, мы тут с медсестрой дали ей тетрациклинчику, горячим молочком попоили с содой.
    Слова Райки не утешили, а возымели обратное действие. Мать Наташи опустилась на детский стул, обхватила лицо ладонями и разрыдалась:
    - Господи! - всхлипывала она. Ну, за что мне такое наказание? Ну, куда я её завтра, на кого?! Ни бабки, ни знакомых, чтобы могли взять... Мужу - ехать на работу в один конец города, мне - в другой. Строители, а своего угла до сих пор не имеем, в подвале живём.
    Райка налила из графина в стакан воды, подавая его Завьяловой, стала поддакивать:
    - У моего парня - знакомый работает в газете. Так рассказывал... Вы попейте, успокойтесь... Был он, говорит, на закрытом совещании горисполкома. Ну, и наслушался там... Есть у нас в городе, оказывается, и проституция, и сифилисные мужчины и женщины. Не хватает магазинов на количество населения - в 8 раз меньше, чем надо по норме. Столовых - в 10 раз. Кафе - страшно сказать: в Братиславе в Словакии - 300 кафе на полмиллиона населения, а у нас - 30 на 700 тысяч! Куда молодёжи пойти? Чтобы очередь над душой не стояла и не ждала, глядя тебе в рот, когда ты уйдёшь и освободишь место? Какой там журнал за столиком или шахматы!.. Не подавился, и за то спасибо. А какое хулиганство по ночам и бандитизм! С людей срывают на ходу меховые шапки, выдёргивают золотые серьги из ушей. Милиции - тоже не хватает на всё это. А тут ещё какой-то насильник-садист объявился. Больниц - на 50 тысяч населения - одна! Какой там приём, когда такие очереди?! Я как-то заболела, выстояла к своей врачихе очередь, захожу. Она мне: "Раздевайтесь!" - и продолжает что-то писать в историю болезни женщины, которую только что осматривала. Та застёгивается, я расстёгиваюсь. Она выслушала меня: "Одевайтесь!" Сама опять пишет в историю той женщине. Выписала лекарство, распрощалась с ней и мне снова: "Раздевайтесь!" Ну, о каком внимании к больному можно после этого говорить!.. А на Шинном заводе - пробы воздуха показали: что в цехе вулканизации - стало опасно работать. Там могут вспыхнуть онкологические заболевания. Да у нас теперь - даже на улицах стало тесно, столько людей наплодилось! А город - не успевает за ними. Не развивается. Деньги у нас - на другое идут... А в городах России - говорят, ещё хуже обстоит. Там - вообще всё заглохло. Как на болоте. Так что не одна вы так живёте!..
    Притихшая после воды Завьялова всхлипнула снова:
    - У нас - объект скоро сдавать. А людей на стройке - не хватает. Начальство гонит вовсю, торопит. А тут ещё и я не выйду на работу! Не сдадим объект в срок - у всех премия полетит. А на что жить будем? Каждый месяц по 10 дней пропускаю из-за её хворей, - Завьялова кивнула на дочь. - А выплачивают мне - не за 10, сами, небось, знаете: на "справке" не положено.
    Чем ей Райка могла помочь? Знала - да это уже все знали - старый вождь пьёт каждый день со своими подхалимами, только и занят что праздниками да банкетами. А в государстве - всё потихоньку рушится, осыпается, как старая штукатурка на голом песке. Но сказать об этом - нельзя: нанесёшь урон государственному престижу и чести. Даже уголовную статью за это приказал добавить в закон. Вот вместо критики - только похвальба идёт теперь на весь мир. И - "благодарность" от народа каждый раз в газетах. Счастливому и беспечному отцу рассыхающегося государства лично. Веселиться-то, конечно, приятнее и легче, чем работать. Да ведь всему же должен быть и предел...
    Предела пока не было. Это ведь тоже видели все, особенно чиновное высокое жульё, принявшееся растаскивать государство по мещанским сытым углам. Возмущались этим только такие люди, как Глеб, да и то лишь перед Райкой: "Так, Раечка, подгнило всё незаметно, потихоньку да полегоньку, что теперь и представить себе трудно, что кто-нибудь отважится выгрести столько дерьма из страны. Мещанство у нас - самый лютый, самый многоликий и опасный враг!"
    - Почему? - спросила Райка.
    - Потому что воспринимает жизнь не умом и совестью, а через брюхо. Интеллигенции - нет, задавили. Только не распространяйся, кому попало, об этом...
    Боже, как любила она его в такие минуты! И даже теперь ей не хотелось отрываться от мыслей о нём. Но поднялась и ещё раз всхлипнула Завьялова, надо было опускаться на грешную землю и Райке.
    - Иди сюда, Наташенька, - позвала Завьялова. - Будем уходить... - И тут же, прикоснувшись к щеке дочери, снова запричитала: - Ну, куда я с тобой в такой дождь, господи!.. Скорее бы уж лето, что ли!..
    В мокрую темень Райка вышла вместе с Завьяловой. Девочку они укутали, как могли, да и дождь вроде бы утихать стал. Проводив взглядом симпатичную Завьялову - а у неё и фигура вроде бы неплохая - Райка пошла в кочегарку отдавать ключ.
    Семёныч играл с кочегаром Иваном Васильевичем - тоже пенсионером - в домино. На столе рядом с ними стояла уже пустая четвертинка - усидели под дождь - початая луковица, немного хамсы и хлеб с солью. Глаза у Семёныча азартно блестели. На Райку он не обратил даже внимания - не начальство, и не закуска. Не интересовала его и её свежая, яркая красота - вышел уже из интересного возраста, чего попусту обращать внимание на чужие соблазны. Теперь у него - один интерес... Он посмотрел на бутылочку. Но та была пуста, и оставалось ему лишь хлопнуть костяшкой домино с досады на жизнь. Что он и совершил, словно ударив по капитализму: так ево в душу!..
    Райка поднялась из подвала наверх. Завьяловых уже и след простыл - впереди одни лужи с огнями от фонарей и повыше - сами огни в черноте. Ни людей, ни машин - пустынно на улице. Живой была только вода в сточной трубе с крыши дома - полоскалась там, журчала...

    7

    Ожидая Григория в комнате общежития, Татьяна выключила свет и нервничала: вдруг комендант не пропустит его к ней? Мало ли, что принял в виде взятки бутылку водки. А вот возьмёт и заупрямится. Что тогда? Окна - уже забиты на зиму и законопачены. А просить незнакомых ему девок, чтобы позвали ему со второго этажа Татьяну Гриценко Григорий не станет - в таких делах он почему-то, чёрт знает, какой стеснительный. Возьмёт, кобель, и уйдёт молча! Он только на стройке мастак лапать всех - мол, свои, можно...
    Чтобы не прозевать прихода "кобеля", Татьяна уже с полчаса как не отходила от окна, вглядываясь в темень - Григория внизу она узнает и за версту. Во-первых, высокий, костистый - косая сажень в плечах. А во-вторых, всегда сутулится. Ну, и без шапки на голове - если даже мороз. Форсит, дурак этакий. Хорошо, что морозов здесь почти не бывает - зимы в этих краях гнилые, мокреть одна. Но всё равно жалко, дурака - всё-таки не чужой он ей. А болеть мужики не умеют - начнёт лечиться водкой, дело известное. Ну, и так далее, ничего хорошего не жди тогда от него, пьяного, думала Татьяна.
    За спиной у неё висела большая карта Советского Союза, которую купила после одной дальней поездки и повесила у себя над кроватью. Теперь вот, чтобы отвлечь нервы от ожидания, она принялась вспоминать и ту поездку, и всё, что с нею было связано...
    Летом 72-го года дали ей на работе очередной отпуск. А Гришка, с которым у неё тогда всё ещё только начиналось, не вернулся из своего отпуска - гостил где-то в Саранске у матери. Когда уезжал, пьянствовал с дружками, потом его за что-то продержали сутки в милиции и отпустили только потому, что он находился уже в отпуске - сжалились. Однако начальник отделения милиции сказал ему: "Запомни, Шулепов, если ты сегодня же не выедешь из Днепропетровска, я тебя посажу на 15 суток! Понял? Чтобы ты у меня здесь - больше не куролесил!"
    И Гришка в тот же день достал билет и укатил - сама ходила провожать на вокзал. А вот на близость с ним не было уже ни времени, ни подходящего места. Да и перед этим у неё ничего не было с ним около двух недель. Так что вскоре после его отъезда её охватило такое неудержимое желание, что хоть отдавайся первому встречному. И тогда она вспомнила, сын соседей по родному дому на Игрени, когда она приезжала к матери, всегда смотрел на неё с немым обожанием. Он был моложе её на 4 года, учился вместе со своим братом- близнецом в Днепропетровском университете на физико-техническом факультете, и она не обращала на них внимания - сосунки. Близнец Борис после окончания третьего курса женился и переехал жить куда-то к жене - Татьяна не видела его уже года 3 - а Валентин после окончания учёбы устроился работать не инженером на завод, а пошёл на какие-то курсы механиков по холодильным установкам. После этих месячных курсов его приняли - мать Татьяны говорила, что по блату - на железную дорогу работать рефрижераторщиком, то есть, механиком огромного вагона-рефрижератора. Вот в этом "холодильнике" на колёсах он и разъезжал теперь чуть ли не по всей стране. Соседка хвалилась матери, что никакие инженеры, даже работая в военных "ящиках", не зарабатывают столько, сколько её сын. Да и работа была вольной. Валентин Квасневский то надолго куда-то уезжал, то подолгу сидел без дела дома - днём загорал на Днепре, а по вечерам модно одевался и уходил в парк на танцы. Однако жениться не хотел ни в какую, и его мать переживала, когда он поздно возвращался домой.
    Татьяна догадывалась, почему Валентин ни на ком не женился - до сих пор не сводил с неё глаз, хотя и приезжала она теперь к матери редко. Он ей тоже нравился внешне, но, понимала, хотя он уже и взрослый, всё равно ведь младше её намного. К тому же родители его - соседи, переполошатся, обидятся и на мать, и на неё. Потому и не стала забивать себе голову красивыми надеждами. Разве она ему пара? Ну, как узнают его родители о её непутёвой жизни! Найдутся какие-нибудь доброхоты из соседей, у которых "чистые" дочки на выданьё, "просветят". Тогда уж добра не жди и от семейной жизни. Одним словом, Татьяна не помышляла о том, чтобы "захомутать" Валентина, родить ему ребёнка, а там, мол, видно будет. Совесть у Татьяны была, не хотела она обижать ни его самого, ни его родителей. Люди они были хорошие. Мать работала учительницей в местной школе, отец был каким-то военным начальником в "ящике", но уволился в запас. И хотя пенсии у военных хорошие, жить можно и не работая, Станислав Всеволодович всё равно дома не усидел - безделье было не в его характере: устроился где-то работать. Так вот, чтобы никого не обижать, свою проблему с Валентином Татьяна решила так: "Лучше я просто поддамся ему. Пересплю с ним несколько раз, пока нет Гришки, и на том всё. Валька - парень ни рыба, ни мясо по характеру, значит, стерпит, что я его быстро оставлю. Да и поймёт. Он - с 48-го, я - с 44-го, огонь и воду уже прошла, осталось только через медные трубы. Какая я ему жена? Ну, а Гришка - и вовсе ничего не узнает".
    Мучить себя желанием больше не хотелось, это лишь здоровью вредить, и Татьяна как человек решительный и с характером, как задумала, так и сделала - поддалась этому Валентину. А ему тут срок подошёл выезжать в какой-то неблизкий путь со своим вагоном. Парень только во вкус нормальной жизни вошёл, да ещё влюбился сильнее прежнего - как было отрывать себя от неё? Видно, не мог. Ну, и пустился уговаривать прокатиться с ним по Союзу. Надо, мол, лишь отпуск взять, остальное всё он берёт на себя. И билет ей купит назад, и кормить и поить будет в дороге. В вагоне - их всего двое: он и его родной брат, она будет третьей. Вагон этот - прямо дом на колёсах, для каждого есть отдельное купе в разных концах, есть душевая и маленькая кухня. Сами себе готовят и пищу в пути, и стирают, и убирают. Ну, а возят они в этом вагоне - мясо, рыбу, дорогие окорока и колбасы, сыры, словом, продукты. Плюс прихватывают с собой из Днепропетровска дефицитные товары для перепродажи в пути. Так что и денег у них всегда навалом в дороге. В общем, катаются по всей стране совершенно даром. То едут без остановки день и ночь, мелькают лишь названия станций, то вдруг застрянут где-нибудь на несколько дней - выгружают одни продукты, пополняются другими, местными. И снова в путь по неизвестному маршруту.
    - Ну, как - поедешь?.. - перешёл Валентин от описаний к конкретному вопросу.
    - А что я маме скажу?
    - Скажи, что едешь в отпуск, на курорт. А можешь и правду сказать, решай это сама.
    - Нет, ей лучше правды не знать. Она - тогда не пустит. Скажет: "Как это так? Ты что, с ума сошла?.."
    - Как хочешь. Я же люблю тебя, понимаешь? Хочу побыть с тобою подольше. Брательник - женат, он поймёт. Ну, так как, а?..
    - А если ты завезёшь меня далеко, как я тогда успею назад? Мне же на работу надо будет возвращаться!
    - Это всё рассчитаем в пути. В крайнем случае я куплю тебе билет на самолёт в ближайшем аэропорту, и ты успеешь. Можешь не сомневаться!
    - А где же в вашем вагоне буду спать я? На кухне, что ли?
    - Да со мной же, в моём купе! Чужих людей в вагоне у нас нет, я же говорил тебе - только мой брат.
    - А если на какой-то станции к вам войдёт ваше железнодорожное начальство? И спросят меня: кто такая?
    - Нет, нас - не проверяют, мы сами себе начальство в дороге!
    В общем, уговорил он её. Взяла Татьяна на работе очередной отпуск - кстати, еле выпросила, пойдя на обман, что едет лечиться - и поехала с братьями-близнецами по направлению аж в Омск. Выезд - со станции Днепропетровск. Собирая в дорогу себе чемодан, радовалась: впервые в жизни никто не будет мешать отдаваться любви.
    И, действительно, первые трое суток она потеряла счёт, отдаваясь Валентину в полном уединении в его купе. Мешал поначалу только стук колёс, пока не привыкла. Зато никаких человеческих голосов не было, ну, совершенно! Мылась под душем, сколько хотела. Спала, сколько хотела. Брата Валентина, Бориса, почти не видела. К тому же он до неразличимости был похож на Валентина, так что почти и не воспринимался, как посторонний. Да он и не заходил к ним - вместе только питались. Еду братья готовили по очереди, причём, очень вкусно, как настоящие повара. В купе Валентина работала прохладная вентиляция, и Татьяна просто блаженствовала от полного отдыха. Такого блаженства у неё не было даже в санатории, куда ездила однажды по профсоюзной путёвке. И теперь она так отдохнула от всего, так отдышалась на чистом воздухе от своих известковых растворов, что до неузнаваемости похорошела: сама себе понравилась в зеркале. Из большой зеркальной рамы на неё смотрела обалденная красавица с сочными губами, впалыми от природы щеками и сияющими от счастья глазищами.
    Вот эта её женская красота и природная сила, видно, и помешали её редкому счастью - в неё влюбился и брат Валентина, Борис. Однако не признался ей в этом, и вообще не сказал ничего, а просто поступил, как последний мерзавец. Так ловко и независимо вошёл к ней в купе, когда на очередном дежурстве находился его брат, ушедший по каким-то делам на станцию, что она приняла его за Валентина. И одет был точно так же, в бело-голубую тенниску и тёмно-синие брюки, и голос такой же, а главное, многое знал, оказывается, об их интимных отношениях - даже любимое выражение Валентина, когда он её хотел: "Ну, что, Танечка, может, прокатимся, а?.."
    - Давай, - привычно и радостно согласилась она, полная сил.
    Он быстро разделся при ней, напялил на свою мощно торчащую пику презерватив, страстно прижал её к себе и как-то "не так", как обычно, задыхаясь, принялся целовать в губы, шею, а затем с такой страстью вогнал в неё свою пику, что она даже ойкнула под ним от удовольствия. Дальше всё началось вообще не так, как прежде. Валентин обычно замирал на ней, двигался медленно, словно смаковал свою близость с нею, не желая отвлекаться ни на поцелуи и уж тем более, на какие-нибудь слова - молчал, прижимаясь к её телу с закрытыми от блаженства глазами. А в этот раз она просто сотрясалась вся под ним от его мощных, словно кабаньих, ударов. А когда на неё обрушился ещё и поток горячих слов: "Танечка, я люблю тебя! Я люблю тебя! Я хочу тебя, хочу тебя! Ты прекрасна, Танечка! Хочу, хочу, не могу без тебя! Я умру без тебя!" - и всё это с такими сладкими и бурными вхождениями в неё, резкими, сильными - то она поняла: "Это же не Валька! Всё делает по-другому: это Борис! Ну, конечно же. И глаза открыты - жаркие, пожирающие!" Но остановиться, столкнуть его с себя - уже не могла: не хотела. У неё никогда не было такой бурной и неожиданно сладкой близости. По темпераменту Борис словно специально был создан под неё. И она, не в силах остановиться, стала отдаваться ему с такою же ответной страстью, то прижимая его к себе, то подбрасывая с облегчающими душу стонами. Она впервые почувствовала безумную мужскую любовь к себе - искреннюю, неповторимую. "Ладно, что будет теперь, то и будет!" - думала она, целуя его и чувствуя ответные горячие поцелуи. А потом чуть не задушила его, прижав к себе во время бурного, извергающегося из неё, оргазма. Он простонал на ней:
    - Танечка, я - не Валька, я - Борис! Я умру теперь без тебя...
    - Да поняла уже, - расслабилась она под ним, не прогоняя.
    - А как ты узнала?
    - Моё дело. Только зачем же ты так?..
    - Я знал, ты не согласилась бы добровольно. Не поверила бы в мою любовь.
    - А как же теперь мне вести себя с твоим братом?..
    Согнав его с себя, она села и только теперь заметила, что и трусы Бориса, валявшиеся на полу, не как у Валентина - у того с утра были голубые, а эти - чёрные. И потом Валентин недавно подстригся и от него пахло одеколоном, а Борис был с запущенной стрижкой и пах по-другому.
    - Не знаю, - ответил Борис, опустив голову.
    Сидя рядом с ним по-прежнему голяком, она молча наблюдала, как он стал одеваться, затем произнесла:
    - На словах, так все - люди. А как доходит ответ держать, так сразу - "не знаю". Выкручивайся теперь сама, да? Вот и вся твоя любовь.
    - Нет, я действительно тебя очень люблю! Прямо задыхаюсь...
    - А что скажешь теперь брату?
    - А зачем ему говорить? Ничего не скажу.
    - Ладно, - согласилась она, - чтобы не было ссоры, я тоже ничего не скажу. Но ты - знай: ты - поступил подло! И не подходи больше ко мне, понял?
    - Понял.
    - Ты - ведь получил, что хотел?
    - Получил...
    - А теперь - уходи отсюдова! Если не хочешь, чтобы я сама всё рассказала. Ты - подлец не только по отношению к своему брату и к своей жене. Ты и меня обманул! Так делают, знаешь, какие люди? Гамнюки!
    Он ушёл, опустив голову. Но она - сделала ошибку, что не рассказала обо всём Валентину. Через сутки, когда Валентин опять ушёл на станцию, прихватив с собою на продажу женские кофточки, Борис вновь появился в её купе. Взмолился:
    - Я не могу без тебя, Танечка! Я люблю тебя. Понимаю: да, я - подлец, я всех обманул и предал. Но я - ничего не могу поделать с собой! Ты у меня - и днём и ночью - перед глазами: только о тебе думаю. Я теперь, наверно, пропаду без тебя. Стоит вспомнить, что у меня с тобою было, и я начинаю плохо дышать, понимаешь?.. - Он опустился перед ней на колени и стал целовать её ноги - сначала где-то ниже колен, а потом и под халатом, выше, выше. Стал гладить рукой под трусами и вдруг заплакал.
    Это её ошеломило.
    - Ты ведь женатый, Бо-ря!.. У вас с Надей ребёнок растёт - встань!
    Он покорно поднялся.
    - Танечка, ну, разве же я решился бы на такое, если б не потерял из-за тебя рассудок? Ведь это же - от любви к тебе! Ну, Зайчик, ну, миленькая, ну, прости ты меня! Я сам не знаю, что делать... - И принялся целовать ей руки, грудь, выглядывающую из-под выреза в халате.
    Она почувствовала и по его тону, слезам на глазах, по тому, как его трясло, словно он был в лихорадке, парень действительно потерял голову и любит её до беспамятства. Ей это было приятно - никто ещё её так не любил. И не говорил ей таких слов. И не целовал и не гладил так страстно, как этот, не знавший, что делать и как жить дальше, Борис. Да и недавнюю близость с ним она не могла забыть тоже - разве сравнить его с Валентином? Под Валентином она прислушивалась к ударам колёс внизу: "та-та... та-та... та-та". И так - километров 30 подряд, не спеша. А под Борисом - всё потонуло в грохоте, как под курьерским! Жаль только, быстро всё кончилось. А может, попробовать с ним ещё разик?..
    Она сопротивлялась ласкам Бориса всё слабее, слабее, а когда наткнулась внизу на его вздувшуюся от желания пику, почувствовала, что желание немедленной близости загорелось и в ней. Видимо, он уловил в ней эту перемену и как-то быстро и незаметно разделся до трусов, кружа ей голову поглаживаниями и поцелуями. А тогда уж принялся и за неё: снял с неё халат, лифчик, трусики и, тычась внизу в неё своей пикой, горячо и страстно целовал её голые плечи, шею. Она не выдержала, стала откликаться и на поцелуи, подставляя под них свои губы, и внизу, прижимаясь к его горячему телу, нащупывая рукою его член и вводя его в себя.
    Началась незабываемая опять близость - бурная, желанная. Наслаждаясь ею, Борис непрерывно шептал:
    - Люблю тебя!.. Хочу тебя!.. Ой, какая же ты сладкая, сладкая!.. Танечка, ты - чудо. Хочу, хочу, хочу!.. Всегда буду хотеть. Лучше тебя - нет женщины на свете. Я пропаду без тебя. Танечка! Милая, любимая! Солнышко моё, Зайчик мой сладенький!.. А-а! А-а, Танечка-а-а...
    Вот с того дня и пошла у них кутерьма в вагоне - Татьяна стала жить по очереди то с одним братом, то с другим, свободным от дежурства. В её памяти от тех дней остались только непрерывные воровские близости с Борисом - под яростный грохот колёс, с подбрасываниями. С Валентином - под монотонные "та-та...та-та...", когда под ними плавно пролетали десятки приятных километров из шпал и рельсов - почти и не осталось ничего. Как и от промелькнувшего под нею пути, о котором она узнавала лишь потом, по названиям станций, на которых их поезд иногда останавливался. Да, спокойные близости с Валентином, в спокойной обстановке - стёрлись из её памяти. С Борисом - всё было словно на ноже: остро, бурно и с непонятным ей самой азартом.
    Но всему бывает конец. Наступил он и в их содомских отношениях. В Челябинске - стояли там 3 дня - она с Борисом попалась, как говорится, прямо на горячем. Между братьями произошла бурная сцена ревности, окончившаяся жестокой дракой. Поняв, что их не разнять, Татьяна ушла в купе Валентина, оделась там, собрала свой чемодан, взяла на дорогу денег - знала, где лежали - и ушла на вокзал. Там купила билет на поезд "Челябинск - Москва" и выехала домой в общем вагоне - других мест уже не было.
    После отправления поезда жизнь вернула её из райской тишины и свободы в прежний земной ад. Все купе были забиты узлами, чемоданами, детьми, шумом и гамом. Теснотища была такой, что нечем стало дышать. Возле уборных всё время толпились очереди, а зайдёшь - грязь, как осенью на стройке, и вонь. Даже колёса стучали теперь по-другому: "Бе-ре-менна... бе-ре-менна... бе-ре-менна!" Эта беда выяснилась уже на обратном пути, когда подошёл срок, а "месячные" - не пошли... Пару дней ещё надеялась: "Может задержка?.." Но в Москве поняла: залетела, девушка! А тогда поняла и другое: "Это меня Борис наградил. Когда явился во второй раз, ни на что не надеясь. А потому и без презерватива. Ну, и сама забыла в горячке. Близость произошла неожиданно для нас обоих. А теперь вот из-за этого надо будет ложиться на аборт. Отпрашивалась в отпуск - "лечиться", а куда отпрашиваться с работы теперь?.. Ведь "больничный лист" придётся сдавать потом в профком! А в нём будет чёрным по белому записано: "прерывание беременности". Да и с Гришкой придётся выяснять отношения..." В общем, настроение было, хоть топись.
    Выход она всё же придумала: прежде чем лечь в больницу - аборт делать было ещё рано - легла несколько раз под Григория. А потом уже - в больницу, свалив свою беременность на него. Но Гришка ей не поверил - прошел всего месяц, а в больницу принимают на такие дела через 8 недель! - и начались у них из-за этого ссоры. Короче, плохо закончилась для неё вся эта история. Да и братья Квасневские, как выяснила потом, рассорились из-за неё навсегда: ездили уже в разных рефрижераторах, а Борис к тому же начал ещё и пить. То оба хотели на ней жениться и клялись в необыкновенной любви, а как дошло до дела, так один - женился на какой-то "разводной", а Борис начал спиваться. Впрочем, она не обижалась на них. Бориса - даже часто вспоминала и жалела. Купила себе после аборта большую карту Советского Союза - на память о маршруте, по которому с такой скоростью и грохотом прокатилась. Глядя на эту карту, вспоминала и свой блуд сразу с двумя. Но, чем дальше в прошлое уходила от неё эта история, тем всё с большим теплом вспоминался ей влюблённый в неё Борис. Знала, никто больше не любил её так сильно, никто не брал с таким счастливым азартом, не стонал на ней от счастья, не наговаривал ей столько нежнейших слов, не ласкал больше такими пылкими поцелуями. Никто. Разве можно забыть такое? Человек плакал несколько раз после близости - от благодарности. Сладко было даже вспоминать об этом, не говоря уже о том, как было сладко, когда всё это происходило на самом деле. Нежный был любовник и страстный - действительно любил. Ну, да что теперь с того? Видно, не судьба ей жить с ним. А судьба любить только в рассрочку...


    Григорий пришёл к Татьяне в хорошем настроении - побывал, оказывается, в парной бане, а потому и запоздал на полчаса. Принёс с собою из буфета бутылку водки, килограмм колбасы. Татьяна включила свет, тут же накрыла стол и радовалась тому, что, наконец-то, и у неё всё по-человечески: никого из посторонних нет, тепло, уютно. Сама искупалась под душем и была теперь свежей, излучающей аромат рижских духов. Дверь она заперла изнутри, можно спокойно сесть за стол напротив Григория. Из радиодинамика на стене лилась тихая, успокаивающая музыка. А главное, не нужно было спешить...
    Она и не спешила, угощая Григория шпротами, другими приятными и лёгкими закусками. Выпили - только чуть-чуть, для настроения. И принялись целоваться. Почувствовав, что Григорий возбудился, Татьяна уверенно, как это бывает, наверное, у семейных людей, предложила:
    - Разденься, мы ж здесь одни...
    Задёрнув на окне самодельные шторы, разделась и сама. Перед нею стоял высоченный мускулистый мужчина с торчащей, как у жеребца, пикой. Он был сильным, физически развитым, с ещё не сошедшим летним загаром. Под стать ему была и она - тоже высокая и загорелая. Жира на ней не было совершенно. Фигуристая, с белыми тугими яблоками грудей, она была прекрасна в своей сильной, плотной упругости. Прекрасными были и длинные шоколадные ноги. От неё вообще исходила женская сила во всём и красота. Наверное, сам Гойя залюбовался бы ею, если бы мог увидеть такое совершенное творение природы. Но вместо него Татьяной любовался плотник Григорий. Он был даже рад тому, что его подруга уже никогда не забеременеет и ему не нужно больше предохраняться и портить себе чуть ли не половину удовольствия "проклятой резиной".
    Не отказывала теперь себе в удовольствиях и Татьяна - выделывала с Григорием в постели всё, что хотела. Два их мощных и красивых тела сопрягались на кровати в таком азартном темпе, что это "казённое имущество" могло и не выдержать. Но оно выдержало и раз, и другой, и третий. И стало Татьяне бесконечно хорошо в этот вечер: "дома", по-людски, без помех. Чего ещё надо женщине?..
    А потом тихая музыка со стены сменилась политической трепотнёй, никому не нужными сообщениями о завершённых где-то стройках, других делах, опять о политике: "Договор между СССР и Федеративной Республикой Германией открыл новые возможности для улучшения отношений между европейскими государствами", - вещал диктор Московского радио. И Татьяна поняла, её "спокойное счастье" кончилось, дальше опять начнётся "любовь в рассрочку". А "отношения" сейчас между нею и Григорием - испортятся. Потому что придётся его, сладко задремавшего и уставшего, будить и выпроваживать на улицу. Потому что их "игровое время" уже заканчивается. Для того она и радио не выключала - чтобы не прозевать. Скоро должна вернуться в "Бордель" Райка, выброшенная из "общего жития" в единоличное несчастье на улице.
    И до того всё это стало Татьяне, расслабившейся и разомлевшей от короткого человеческого отдыха, обидно, что она готова была расплакаться. Но и поплакать нельзя было - расстроится Григорий, начнёт донимать: "Ты чё, ну?.. Чем я тя обидел?" Да ничем, и не он вовсе, а вот плакать-то потому и нельзя, а нужно его будить. И она разбудила. Торопливо отдалась ему ещё раз, почти без удовольствия, только для того, чтобы угодить хоть чем-то приятным ему. Она-то останется дома, в тепле, а ему - шагать ещё по холоду. Пришёл без шапки, дурак, простудит, не дай Бог, голову, тогда и ей хлопот поприбавится!.. Бегать к нему, поить горячими бульонами, варить их. О, Господи!..
    Провожая Григория на улицу, Татьяна привычно заторопилась и там: торопливо прижалась, торопливо поцеловала его в темноте - словно воровка, которая должна всё время озираться, оглядываться. Но вернулась в общежитие всё-таки с облегчением: "Слава Богу, всё прошло хорошо, не застукали!" Хоть и решительной была, и умела постоять за себя даже с матом, а всё ж таки и ей пересуды неприятны - лучше без них...
    Войдя в свою комнату, она включила опять свет - сигнал для Райки и Галины Максимовны: "можно входить" - и вдруг увидела при ярком после улицы свете, что не было тут никакого уюта: ни домашней мебели, ни мраморных белых слоников на серванте, как у семейных людей, ни красивых разноцветных и мягких ковров, ни красивой посуды, ни холодильника, ни живой кошки, ни детских игрушек, ни даже своего, отдельного, сортира, пусть и совмещённого с ванной, какой есть у всех людей, но не с другими туалетами в общем и вонючем ряду. А поняв всё это, повалилась лицом вниз на свою, уже остывшую после Григория, кровать и тихо зарыдала в подушку, чтобы не переполошить соседей, чтобы не подумали, будто у неё умер кто-то близкий или её ограбили до нитки, оставив вместо мебели и ковров, 4 казённых кровати, как в казарме для солдат или в камере для заключённых. Чувствуя, что ограблена, одинока, она не могла остановить слёз. Ей казалось, что под кроватью у неё опять стучат бесконечные рельсы, и жизнь куда-то уносит её на своих колёсах всё дальше и дальше, в темноту, а вместо карты над кроватью - это безжалостное государство, лежит уже на ней самой и берёт её, берёт её, терзает так, что лязгают, словно зубами, стальные колёса и рельсы. А комната, в которой она находится, и не комната вовсе, а переполненный людьми общий вагон из Челябинска - душный, смрадный, в котором нечем больше дышать.
    Галина Максимовна, вернувшаяся ночью со смены, застала Татьяну не спавшей, зарёванной так, что в испуге спросила:
    - Таня, что случилось? Григорий обидел, да?
    - Нет, - тихо ответила Татьяна, - просто дышать нечем. Какое большое государство, - она показала протянутой из-под одеяла рукой на карту, - а - как в мышеловке!
    К её удивлению, Галина Максимовна всё поняла:
    - Я тоже думала, что большая страна, и воздуха много, когда смотрела на океан со скал. А когда увидела в тюрьме, как тесно людям, сколько среди них туберкулёзников, сколько грязи, чесотки, так поняла тоже: действительно, мышеловка. Да и сажают - кого? Кто ничего плохого не сделал. Подумаешь, не сказала фамилию абортальницы! Или кто-то рассказал анекдот про Никиту-"кукурузника". А настоящие преступники, с большими стажами в партии - все на свободе. От и получается, шо страна - большая, а дышать в ней большинству - нечем. Шо на Чукотке, шо в Днепропетровске. От самого рождения.
    Татьяна смотрела на усталое лицо Галины Максимовны с изумлением. Считала её "затурканной", отсталой, а она - вон, какая умная и смелая! С одной фразы всё поняла.
    Потом Галина Максимовна вскипятила воду, раз уж Татьяна не спит, и отпаивала её, притихшую, чаем с малиновым вареньем, словно простудившегося на государственном сквозняке ребёнка. Они почти не разговаривали больше: понятно всё и без слов, зачем бередить душу и сердце? Только вот поглядывала Галина Максимовна как-то странно, словно жалела не себя, а её, Татьяну. Татьяна не знала, что изменилась от своих слов и мыслей неузнаваемо в эту ночь. Теперь её не стал бы рисовать не только мрачный испанский художник Гойя, почти помешавшийся от инквизиторов, но и жизнелюбивый фламандец Питер Пауэл Рубенс, обожавший пышные женские формы и румяные лица. Потому что обнажение у Татьяны произошло и внутри, и снаружи - словно с её лица кто-то содрал кожу, и оно стало ужасным. Хотя ужасной была не она, а жестокий скульптор - жизнь.
    Райка в эту ночь так и не появилась в "Борделе" - заночевала где-то в другом месте. Страна большая, места всем хватит, хотя и "мышеловка".

    8

    В Центральном городском универмаге на первом этаже было кафе. Райка столкнулась в нём вечером с бывшей одноклассницей Люсей Остужевой. 2 года назад они ещё вместе учились в соседнем с городом райцентре, а потом уехали в Днепропетровск поступать в ВУЗы, и обе не прошли по конкурсу. Из сёл редко кто выдерживает конкуренцию с выпускниками городских школ. С тех пор Райка нигде Люську не видела, и теперь безумно обрадовалась этой неожиданной встрече.
    - Ой, Люсенька! Ты?.. - И пошли объятия, поцелуи, искренние расспросы, хотя у себя в районе, когда учились в школе, особенно и не дружили вроде бы. У Люськи были свои любимые подруги, у Райки - свои. Но Люська всё-таки нравилась Райке, потому что была девчонкой хоть и некрасивой, зато умной, честной и простодушной.
    Выпуская Люську из объятий, Райка спросила:
    - Ну, где ты сейчас, что делаешь?
    - А разве тебе твоя мама не говорила обо мне? - удивилась Люська.
    - Нет, я теперь редко езжу домой. А когда бываю, забываю спросить о тебе: вечно какие-нибудь поручения сидят в голове... - честно призналась Райка.
    - Я ведь тоже в институт не прошла, - стала рассказывать Люська. - Отойдём в сторонку, а то здесь толкают... Ну, так вот: взяла документы и поступила сразу на третий курс в техникум, на отделение бухгалтеров. Кончаю в этом году. А ты - мне говорила мама - в садике устроилась, воспитательницей. Видишь, всё про тебя знаю!
    - Ну, как живёшь-то, Люська? - радостно тормошила землячку Райка. - Замуж не собираешься? - Она действительно была рада этой встрече, красивые её глаза блестели.
    - Ой, Раечка, живу - во! И во сне мне такого счастья не снилось: тьфу, чтобы не сглазить! - заторопилась Люська. - Первый год было, правда, неважно. А потом вдруг - как поволокло!.. Подходит ко мне наша "англичанка" и говорит: "Послушайте, Остужева. Сколько вы платите своей хозяйке за комнату?" Знала, что в общежитии мне места не досталось. Я ей и говорю: "Какая там комната - угол в комнате! Нас там трое. Платим по 10 рублей". А она мне: "Ну, так могу предложить вам отдельную комнату, 18 квадратных метров, бесплатно. Мы с мужем только что получили новую квартиру - тут недалеко от техникума - и я могу вас взять к себе, если вы согласитесь помогать мне с уборкой квартиры". Понимаешь, вот так прямо и предложила. Ну, я стою и думаю: господи, да что мне, трудно, что ли, помочь? Согласилась. Только спросила её, почему она именно меня к себе выбрала? Она рассмеялась так это легко и говорит: "Просто вы мне симпатичнее других, вот и всё". Ну, какая я симпатичная, ты, Раечка, знаешь, хотя и про замужество - из вежливости, конечно - меня спросила. Кому я нужна? Хуже меня - во всём нашем классе, пожалуй, не было. Разве что тут найдутся - город большой, народу всякого полно.
    - Да ну тебя, Люська! - запротестовала было красавица Райка. Но Люська не обратила на это даже внимания - продолжала без обиды на жизнь:
    - В общем, пошла я к ней. Думаю, не понравится - недолго и уйти. Однако никакого плохого расчёта у неё не было - всё по-честному сказала. Живут вдвоём - сын у них кончил институт, в другом городе теперь - а жилпло-щадь, Райка, ты себе и представить не сможешь: 143 квадратных метра! 2 ванных комнаты только, 2 сортира. Вся мебель - встроена в стены: специально так делали строители! 2 холодильника - тоже в стенных нишах. На крыше - солярий: даже вот сейчас, зимой, загорать можно! На первом этаже - для всего дома, правда, - бильярдная, кинозал. Ну, чисто тебе князья, помещики!
    - Да что же это за дом такой? - удивилась Райка. - Прямо санаторий какой-то! А квартира твоей хозяйки - так больше нашего детского садика. И загорать, говоришь...
    - Обкомовский. В нём всего 6 семей живёт: самое высокое начальство. И у всех - такие квартиры. Есть даже ещё больше - 180 квадратных метров!
    - Не сочиняешь? - усомнилась Райка.
    - Приходи в гости, сама увидишь!
    - Ну, и какой же пост занимает этот твой князь? Кто он хоть такой?
    - Панченко. Он всей прессой командует в области.
    - Не знаю, не слыхала про такого, - сказала Райка.
    Люська вдруг увидела свежий плакатик, наклеенный на стене, возле которой они стояли. Радостно воскликнула: - Ой, да вот же он! Расклеили везде - скоро же выборы! Депутат.
    Действительно, на них смотрел со стены сытым, нарастившим сало, боровком хозяин Люськи. Панченко Яков Андреевич, гласила надпись под синим плакатиком. Райка, глядя на него, похвалила:
    - А ничего дядечка, уверенный в себе!
    - Хороший, - поддержала Люська. - И она - тоже хорошая! Не жадная, не подозрительная. Я же у них и питаюсь теперь - как к своей родной дочери привыкли! А если надо что из шмоток достать, так только скажи размер: мигом с базы привезут. Да всё импортное, высший сорт! В городе - ты такого даже на витринах не встретишь. И недорого всё...
    - Ой, Люська! - обрадовалась вдруг Райка пришедшей в голову мысли. - А мне - она не смогла бы? Сапожки на молнии. Нет ведь нигде!..
    - Сможет, - уверенно сказала Люська. - Только я ей скажу, что не подруге, а сестре. Привезёт! Она это любит обделывать. Другая бы - ни за что, только себе. А эта - любит, когда ты на неё с этаким восторгом, как на волшебницу, смотришь.
    - Ну, а как он сам? - спросила Райка. - Не пристаёт к тебе, когда её нет?
    - Ну, что ты! - краснея, запротестовала Люська. - Я только потом поняла, почему эта "англичанка" именно меня взяла в дом. У него, оказывается, уже был какой-то роман с секретаршей на работе. Ну, хозяйке моей об этом немедленно донесли, как я поняла. Был крупный скандал и ещё что-то, не знаю. А ко мне - не пристаёт. Так что хозяйка знала, кого выбрать. И - чтобы не дурочка, и чтобы поговорить можно было, если захочется.
    - Ну, ладно, Люсенька, я пойду, - сказала Райка.
    - А куда ты? Я - так рада, что встретились, а ты - уже уходишь!..
    - Да никуда. Сюда сейчас мой парень должен прийти. Будет выгуливать меня по улицам, пока из моей комнаты в общежитии не уйдёт один хахаль.
    - Ой, Раенька, у тебя есть парень, да?
    - Что же тут такого? - удивилась Райка. - 22-й год уже, не маленькая!
    - Мне столько же. - Люська потухла. - А парня у меня - так и не было никогда. Видно, в старых девах придётся... - Натолкнувшись на суровый взгляд подруги, Люська растерянно произнесла: - Я - что-то сморозила, да?
    Райка всем видом показывала, что рассердилась:
    - Ну, и настроения у тебя! И вообще, тебе давно бы пора знать истину: "старой - буду, но девой - никогда"! - лихо закончила Райка словами, слышанными ею здесь, в городе, и понравившимися ей. Увидела умнющие смешливые глаза Люськи и запнулась. Тогда Люська добродушно рассмеялась:
    - Раечка, я же не против!.. А ты? Сама?..
    Рассмеялась теперь и Райка. И так это их вдруг развеселило, что они смеялись всё громче и громче, на них даже стали оглядываться и обращать внимание. Тогда они отошли в угол и стали шептаться. Люська спросила шепотом Райку: "У тебя это уже было или ещё нет? Ой, так хочется узнать, что это такое, даже сны жаркие, а парня - всё нет и нет!.." И Райка ей доверительно прошептала тоже:
    - А у меня - есть, да встречаться нам негде. Он живёт в общежитии, и я тоже. Он - теперь мой жених.
    - Так ты... уже, да?
    Райка кивнула. У Люськи мгновенно загорелось лицо и жарко заблестели глаза:
    - Ну, и как это? Приятно?
    - О-чень! - Райка блаженно закрыла глаза.
    - А как его звать у тебя?
    - Какая тебе разница? Ну, Глеб...
    Перестав шептать, Люська нормальным голосом предложила:
    - Рай! А можно мне посмотреть на него? Когда придёт. Я только взгляну сбоку и отойду, ладно? - И испугалась: - Я, что, опять глупость, да?..
    - А ты - не глазливая?
    - Нет, что ты! У меня же светлые... А хочешь, - решилась Люська на что-то, - пойдём потом ко мне. Хозяева мои уехали сегодня в Киев к сыну. Вернутся только в понедельник. Хочешь, и Глеба своего бери.
    - А что мы там, у тебя, будем делать? - спросила Райка.
    - Как что? - изумилась Люська. - Ты же сама говорила, что тебе - негде с ним... А у нас там этих комнат!.. Да и отдохнёте, что же ещё! Разве лучше по холоду шляться?
    - Ой, правда?! - обрадовалась Райка предложению. До неё только теперь дошёл смысл сказанного Люськой.
    - У нас там и кино внизу можно посмотреть бесплатно. А нет, так у хозяев - цветной телевизор... Можно и в солярии на крыше позагорать. В холодильнике - вино стоит, закуски...
    - А тебе за это?..
    - Не переживай. У хозяина этого добра без счёта, даже не узнает никогда! 2 холодильника - в человеческий рост. А - вина, коньяки, консервы всякие - есть ещё и в кладовках.
    - Ладно, тогда идём! - весело согласилась Райка.
    Так очутилась она в гостях у секретаря обкома партии по вопросам идеологии. Сначала, разумеется, она познакомила Люську с Глебом, а когда пришли уже в обкомовский дом к Люське, то решили принять сначала ванны в шикарных больших комнатах с кафельным полом. Комнаты эти были рядом, и честная компания тут же заняла их - Глеб левую, один, а Райка с Люськой зашли в правую. Смеясь и перекликаясь через раскрытые двери, они напустили горячей воды и полезли купаться. Райка легла в ванну, а Люська стояла в её ногах - кстати, прекрасно сложённая - под душем. Так они барахтались в воде с полчаса, а потом дружно оделись и вышли в гостиную - румяные, свежие. Люська, полюбовавшись на подругу и её жениха, отправила их полежать в дальнюю комнату, а сама принялась накрывать на стол. Поставила на середину початый коньяк, бутылку шампанского, открыла 2 банки лососевых консервов, задумалась: чего бы ещё? И пошла в кладовку...
    Когда стол был накрыт и всё было готово к празднику, Люська включила в нише стены цветной телевизор и пошла звать дорогих гостей к праздничному столу. Как и рассчитывала, те были поражены.
    - Ой, Люська! - в восторге подняла руки Райка. - Да это же - просто княжеский стол!
    - Вот именно: царский! - подтвердил Глеб, оглядывая дорогие яства. И принялся рассказывать, как становятся миллионерами продавцы мяса.
    - Заведующий обыкновенным продмагом или гастрономом, - произнёс он поучающим тоном, как профессор на лекции, - получает разнарядку на свой магазин, допустим, на 500 килограммов мяса, стоимостью по рубль 90. Посылает на базу своего кладовщика с шофёром, и кладовщик забирает это мясо с базы. Но! - Глеб поднял вверх палец. - Везёт это мясо не в свой продмаг, а на склад коопторговского магазина. В коопторге это мясо - и своё тоже - продают не по рубль 90, а по 3 рубля за килограмм. Заведующий продмагом вносит в кассу деньги за стоимость полтонны мяса, и считается, что оно было продано нам по рубль 90. А 550 рублей навара делят между собою те, кто участвовал в комбинации. И так - много раз в месяц.
    Райка ахнула:
    - Так вот почему мяса по рубль 90 - почти никогда не бывает в продаже! Господи, как просто. Глеб, а как ты додумался? Вот, молодец! А мне такое и в голову бы не пришло!
    Глеб улыбнулся:
    - Это "открытие" сделал не я. Рассказал один парень.
    - А я думала, ты... - В голосе Райки прозвучало разочарование.
    Глеб по своему добродушию не обиделся:
    - Это ещё что - цветочки! А один наш доцент - так целую теорию нам как-то прочёл за бутылкой вина. Вот это - уже ягодки! Теоретический фундамент подвёл под всё мещанство. А это значит - под большинство населения.
    Теперь уже с интересом слушала Глеба и любознательная Люська, готовившая себя к экономической деятельности. Даже похвалила себя: "А знаете, у меня обнаружились такие способности во всех этих "дебитах" и "кредитах", что мой преподаватель в техникуме предрекает мне большое будущее!"
    Глеб, почувствовав, что завладел вниманием девчонок полностью, излагал "теорию" для "большинства населения" с азартом, будто сочинил её сам, а не взял на прокат с чужого плеча:
    - Значит, так. Общеизвестно: люди строят машины, дома, заводы, мосты. Но, если при этом будет нарушена технология строительства, то всё, что построено - окажется плохим, низкого, так сказать, качества. Однако мало кто задумывается, что и в построении личной жизни человека - всё обстоит примерно так же.
    - То есть? - не поняла Райка.
    Глеб снова улыбнулся своей милой, обезоруживающей улыбкой:
    - Поясняю. Не учёл человек правил современности, и его жизнь получится плохой. Учёл - всё о`кей! Вот и выходит: один построил себе жизнь-развалюху, другой - жизнь-хижину, а третий - жизнь-дворец.
    - Как мой хозяин. - Люська улыбнулась тоже, обводя глазами огромную комнату-зал, в которой они сидели.
    - Да, - вздохнула Райка, - тут весь наш "Ручеёк" разместился бы!..
    Но Люська вдруг запротестовала:
    - И всё-таки я не согласна с вашей теорией!
    - Почему? - спросил Глеб. - Хотя она и не моя.
    - Мне кажется, что в жизни многое зависит и от простого везения. От красоты даже, - стала доказывать Люська. - Красив человек, - и всё у него хорошо. - Она посмотрела на Райку. - Я говорю глупость, да?
    Райка, чтобы не обидеть подругу, "не согласилась":
    - А как же народная мудрость? Не родись красивой, родись счастливой...
    Глеб остановил, поднявшиеся было, страсти:
    - Согласен с вами, элемент удачи там или везенья в жизни - полностью не исключается. Но это - всё-таки, девочки - исключение из правил.
    - Хорошо, каково же правило? - немедленно спросила Люська, останавливая подругу, пытавшуюся что-то возразить.
    Глебу, казалось, этого только и надо было:
    - Правило? Умение строить жизнь, а не ловить удачу. Пока что - всё даже диалектично.
    Подруги лукаво переглянулись, сделав друг дружке глаза: "Ого! А молодой-то человек - не хухрю-мухрю..." Глеб, не обращая на них внимания, продолжал:
    - Но дальше - следует уже мещанская диалектика. Однако же, не лишённая наблюдательности и своеобразной логики...
    - Гле-б, ну, не тяни ты кота за хвост, не надо так по-учёному!.. - осадила Райка.
    Парень на секунду смутился, стал оправдываться и рассказывать "теорию" дальше:
    - Да я не к тому, чтобы повыпендриваться перед вами, а к тому - что интересно всё-таки, вы дослушайте!.. Технология построения счастливой современной жизни, значит, такова. Правило первое: если современность требует от человека угодничества, беспринципности, то это и должно стать доминантой в его действиях.
    - Чем-чем? - не поняла Райка. - Какой ещё доминантой?
    Глеб снова смутился:
    - Доминанта - это, ну, как лейтмотив в песне, что ли, преобладание...
    Райка возмутилась:
    - Так и говори. А то - "до-ми-нанта", "до-ре-ми-фа-соль"!
    Люська усмехнулась:
    - Хороша песня: с преобладанием... беспринципности!
    Глеб обиделся:
    - Да ведь я не учу вас этому, а только рассказываю, какие теории люди изобретают! - И замолчал.
    Райка немедленно подлизалась к нему:
    - Ну, Глебушка, ну, не обижайся только! Где люди, там и обиды. Мы же не на тебя, а на "теорию"... Так что там, дальше-то?
    Глеб подумал, помялся и без воодушевления закончил:
    - Жизнь-дворец, таким образом, у нас могут построить только подлецы. У честных людей - всегда будут хижины. - И вдруг воспрянул: - Но, если правительство станет поощрять не на словах, а на деле честное служение народу, ценить в людях порядочность, а не подхалимство, то хорошая жизнь будет возможна для всех!
    - Вот за это я тебя и люблю! - воскликнула Райка. Подбежала к стулу, на котором сидел Глеб, и поцеловала "своего студика" прямо в губы. Глеб смутился, и Люська выручила его тем, что попросила налить в рюмки и отпробовать, что есть на столе.
    Они быстро выпили, закусили вкусной всячиной, разрумянились, и Глеб опять заговорил о прощелыгах, которые разрушают главное - веру в честный труд.
    - Умные подлецы, - выкрикивал он, - научились создавать искусственный дефицит на самые необходимые людям товары. Используют на себя работу многих фабрик и заводов государства.
    - Как это? - Люська во все глаза уставилась на чернобровое лицо Глеба: чёрные волосы, чёрные усики, а глаза - синие. Чудо, да и только! И ещё нос с горбинкой, как у турка. Красивый жених у Райки...
    - Очень просто. Зачем тратить деньги на создание частной артели, покупать себе оборудование, патент? Проще устроиться в магазин заведующим или кладовщиком на базу и не допускать хорошие и нужные товары до прилавков. Например, женские сапожки. Роздал спекулянтам прямо из склада 200 пар, и те продадут их за двойную цену. Первая цена - идёт в государственную кассу, а из второй - 15% спекулянтам, за их труд, а 85 - делят на троих, кто в доле. Какое же государство сравнится с такой прибылью! Выручка государства идёт ещё на покрытие расходов на станки и кожу, на зарплату рабочим, и тэдэ, и тэпэ. А вор - наживается чисто, без всяких вычетов. 10 лет, и готовы новые миллионеры. Когда-нибудь они вообще уничтожат социализм!
    - Но ведь их же можно посадить! - вставила Райка.
    Глеб усмехнулся:
    - Таких - теперь не сажают: они выгодны той же милиции, которая трудится за гроши, прокурорам и выше. Миллиона хватит на всех, чтобы задарить даже самых ответственных за всё. А те - уже перервут горло любому гражданину, если он только надумает разоблачать миллионера. У нас опять, как при капитализме, началась власть денег. Голос так называемой "общественности" глушится этой властью лучше вражеских радиостанций.
    Люська не поверила:
    - Что могут сделать 2-3 миллионера?
    Глеб так и вскинулся:
    - Во-первых, их давно уже не 2 и не 3 в каждом городе! А если собрать всех вместе, то по стране наберётся не меньше, может быть, чем в самой Америке. Так что теперь с ними уже не справиться никакой силе - всех опутали! Разве что интеллигенция осталась...
    Райка заметила:
    - А что эта интеллигенция может? Поэтому её и не подкупает никто.
    - Ну да! - не соглашался Глеб. - Дали бы нам возможность писать в газетах правду, тошно стало бы не только миллионерам, но и тем, кого они опутали своими деньгами! У нас - не Америка: у нас, слава Богу, слово пока ещё дороже доллара! Но, к сожалению, наше правительственное мещанство задавило интеллигенцию, и миллионеры проглотят когда-нибудь и само государство, если оно не опомнится.
    Люська, глядя на стол перед собой, тихо проговорила:
    - Государство - это мой хозяин. А он - не опомнится, я думаю. Его всё это устраивает. - Чтобы смягчить разговор, она вздохнула: - Но почему такая сила у безыдейного, казалось бы, мещанства, откуда?
    Глеб посмотрел на неё, катая хлебный шарик.
    - Откуда? От нашей зависти, от бедности. У меня - чего-то нет самого необходимого, а у тебя - есть. Ну, и начинается!.. А тогда уж в средствах не разбираются. При такой психологии обедневшего народа любителям наживы за чужой счёт всегда хорошо: мещанство не выдаст, не взбунтуется. А в мутной воде легче маскироваться и тем, и другим. Я же не договорил вам про "технологию" новой "теории" жить по-мещански.
    Люська, просветлев лицом, чему-то обрадовалась:
    - А что, ещё не конец, да? Есть продолжение?
    Глеб рассмеялся:
    - Есть. Я даже записал кое-что и сейчас вам прочту... - Он полез в нагрудный карман пиджака, достал записную книжку.
    Пока Глеб искал нужный ему листочек, Люська налила в рюмки опять, предложила:
    - За перемены в жизни! Чтобы всё-всё переменилось, пошло как-то по-другому...
    Её тост с удовольствием поддержали, опять ели, хвалили, что вкусно, а потом Глеб всё же прочёл им то, что у него было записано:
    - Правило мещан второе: всегда хвали начальство, а его подчинённых - критикуй.
    Третье: не отстаивай никаких принципов, за исключением одного: жить надо - только для себя!
    Четвёртое: ладить - умей со всеми, не заводи себе врагов.
    Пятое: закрывай глаза на беззаконие сильных и делай вид, что ничего плохого не происходит. Помни, начальство любит лесть и подарки. Можешь дать взятку? Дай. Окупится потом за счёт повышения твоей зарплаты, то есть, государством.
    Шестое: честность, гордость и скромность - для карьеры помеха.
    Седьмое: обрастай связями с влиятельными людьми. Острые углы в жизни сглаживай юмором и миролюбием в поведении.
    Восьмое: фундамент личной жизни должен держаться на фундаменте государственной идеологии, в противном случае у твоего фундамента не будет опоры.
    Райка вставила:
    - Непонятно что-то...
    Глеб пояснил:
    - Имеется в виду приспособляемость: умение маскировать свои убеждения. Ну, и последнее правило, девятое. Жизнь даётся каждому один раз, поэтому старайся прожить её хорошо, то есть, по принципу: жить - хорошо, а хорошо жить - лучше. Вот какие правила пишут теперь люди под видом юмора. А на самом деле - это уже давно не юмор, а практика жизни.
    - Давайте лучше потанцуем, а? - предложила Люська и пошла к магнитофону. - В этом зале - 48 квадратных метров! Только танцы устраивать... - Она включила магнитофон и подошла к Глебу: - Сеньор, разрешите вас на женский танец!..
    Глеб провальсировал с Люськой по блестевшему паркету, но вальс он умел плохо, и Райка, дождавшись конца музыки, попросила у Люськи другую:
    - Твист, если есть!
    Был и твист. Люська, счастливая от танца с красивым парнем, быстро подмотала плёнку, нашла "методом проб" твист и включила магнитофон на всю катушку. Дружно завопили по-английски какие-то негры, в каждой жилочке запрыгал бодрый весёлый ритм, и все трое начали "ломать" твист. Вот уж тут Глеб развернулся! Такое начал выдавать, что Райка и Люська попадали от восторга на диван. Всем стало весело, к чёрту "умные" разговоры! А потом устали, проголодались и опять сели за стол. Райка откупорила бутылку шампанского, которое очень любила - коньяк почему-то "не шёл" у неё - и, поднимая фужер с пенкой и пузырьками, попросила:
    - Глеб, скажи тост! Ну, что-нибудь такое... - Ей хотелось, чтобы тост был красивым, про жизнь, которая тоже после его слов сбудется и станет красивой. Ей казалось, что у него лёгкая, счастливая рука, и потому она верила в это.
    - А что тут говорить? - Глеб улыбнулся. - Выпьем за наше личное счастье - чтобы оно было у нас!
    Они выпили и опять возликовали, разделывая всё тот же твист, который им очень понравился. Видно, неплохо там, у этих негров, если такая весёлая музыка и азарт.
    И снова ели лососину, копчёную "столичную" колбасу, нарезанную Люськой тонкими ломтиками, мёд в сотах и мёд простой. По поводу мёда Люська сообщила:
    - Позавчера какой-то дядечка нам целый бочонок из колхоза привёз. Килограммов 20 будет! Мол, от Онищенки. Ну, я передала потом хозяйке: был, мол, Онищенко, мёду привёз. А она усмехнулась и поведала мне, что недавно этого Онищенку терзала за что-то наша милиция. А Яков Андреевич позвонил куда-то, и всё прекратилось. Ну, вот этот Онищенко - в благодарность, значит, и приволок нам медку - да ещё и в сотах прихватил. - Люська подумала о чём-то и, как заправская хозяйка, пригласила: - Пойдёмте, я вам наш солярий покажу!..
    Поднялись на крышу, где был устроен зимний солярий. Люська включила кварцевые лампы, но гости не захотели раздеваться, чтобы позагорать ночью. Райка лишь мечтательно протянула:
    - Эх, скорее бы лето! Тогда и на Днепр можно, и вообще...
    Глеб заметил:
    - А, по-моему, зимой и здесь неплохо. - Однако по его тону чувствовалось, он никому и ни в чём не завидовал. И Люська подумала: "рождаются же вот такие, добродушные!" Сама она сегодня впервые позавидовала. Не хозяину своему с его мёдом из колхоза и солярием на крыше, а счастливой Райке. Хороший у неё парень! Ну, просто отличный - и умный, и красивый. А главное - она это видела - не жадный ни к еде, ни к богатству, и не завистливый. Очень спокойный, уверенный в себе. И танцевал здорово. Вот у Райки с ним - будет настоящая жизнь!
    И вдруг почувствовала жар во всём теле - как вечером, когда прокралась к их двери в дальней комнате, чтобы хоть послушать: как это бывает у других? Её снова сжигал теперь этот неведомый ей огонь. Ведь там, под дверью, она услыхала такие нежности и вздохи, что заплакала и убежала. И вот ей снова жарко, стыдно и завидно в одно и то же время. Щёки у неё горели.
    Райка, ничего не замечая, думала о своём:
    - Эх, на эту бы крышу моих малышей!.. Особенно болезненную Завьялову.
    Они спустились опять в квартиру и продолжили своё застолье - ешь, что хочется, пей хоть шампанское, хоть коньяк. Но ни есть, ни пить уже не хотелось, и Люська включила цветной телевизор. Там шёл фильм "Сладкая жизнь". Обнявшись на диване, они стали смотреть, но сладко им не было - чужое всё... А когда же будет своё?
    Люська не знала, не могла знать, что скоро станет предметом зависти у своей хозяйки, так талантливо изучит она английский язык по магнитофонным "учебникам" этой "лэди", по иностранным пособиям на грампластинках, ну, и благодаря собственной настойчивости и усердию, конечно.
    Впрочем, перемены в жизни были не за горами не только для неё. И Райка, и Татьяна должны выйти замуж. Райка - весною, за своего Глеба, а Татьяна в это время не посмеет даже мечтать о таком повороте своей судьбы. До самой осени всё ещё будет встречаться с Григорием, который так и не сообразит жениться на ней. Вот как повернутся дела впереди, а пока...

    9

    Апрель 1974 года в Днепропетровске был солнечным, тёплым, хотя в первых числах по утрам случались ещё заморозки. А вот 21-го, в воскресенье, день выдался погожим особенно. Однако настроение у Татьяны неожиданно испортилось. Пришла в парк Шевченко на свидание с Григорием - ни на минуту не опоздала - и, как всегда, обнаружила, что хахаля в назначенном месте нет - опаздывает. Стало обидно: у всех встречающихся пар может опоздать женщина, и это прощается, а у неё с Гришкой - всё наоборот: опаздывает всегда он. Почему-то на этот раз Татьяне стало обидно, как никогда. Не радовало уже ни солнышко, ни тёплая погода - хотелось взять и уйти, не дожидаясь. Чёрт с ним, с этим Гришкой! Найдёт себе более уважительного кавалера...
    Она хотела уйти - вспомнился почему-то женатый, но зато умеющий любить Борис - настроение упало окончательно, но тут показался в глубине парка Григорий. Она сразу узнала его высокую сутулую фигуру. Он тоже заметил её. Затоптал окурок и прибавил шагу.
    - Здравствуй, Тань!
    - Здравствуй, - ответила она с безразличием.
    - Ты чего? - удивился он.
    - А ты не знаешь?
    - Нет.
    - У тебя часы - есть?
    - Есть.
    - Ну, так посмотри, сколько уже на них?
    - А, ты про это... Извини. Понимаешь, Мишка Клименко пришёл. Я ему - должен. Пришлось зайти по дороге в кафе.
    - У тебя всегда причина найдётся. - Татьяна поёжилась.
    - Замёрзла? Ну, прости, Тань!..
    - Ладно уж. - Голос у неё потеплел. - Куда пойдём?
    - Куда хошь. А давай, лучше во-он туда... - Он кивнул в сторону голубого павильона. - Ты же замёрзла? И день рождения Ленина завтра...
    - В "Ветерок"? А что там?
    - Вино, шашлыки. И народу, кажется, нет.
    - Ну, пошли, - согласилась Татьяна. Она, действительно, продрогла, ожидая его, и ей хотелось согреться.
    Григорий оказался прав: в "Ветерке" почти никого не было. Татьяне это понравилось. Понравилось и само крохотное уютное кафе: стеклянные двери, стеклянные стены - весь парк, как на ладони. И внутри чисто, цветочки в керамических горшках.
    Григорий подошёл к стойке, принялся там что-то заказывать, а Татьяна заняла высокий мраморный столик в углу с видом на Днепр. Стульев в этом кафе-"бистро" не было, пить и есть надо было стоя, и Татьяне это понравилось тоже - никто из посетителей тут не засидится, а потому и не наклюкается. Играл проигрыватель-автомат - музыка была бодрой, хорошей. И уж очень красивыми оказались высокие мужчины за соседним столиком - пили вино. Она их узнала. Черноволосый красавец - несколько, правда, сутуловатый, как Гришка - был известным в Днепропетровске поэтом, часто выступал перед публикой на читательских конференциях, его фамилия была Виктор Корж. А его товарищ - Константин Чернышёв - был светловолосым блондином, похожим на прибалта: тоже поэт. И тоже красавец, напоминающий в профиль горбоносого французского графа, фотографию которого Татьяна видела в какой-то книжке, но не запомнила фамилии. Зато обоих поэтов она помнила отлично - выступали по телевидению в новогоднюю ночь.
    Ожидая, пока Григорий принесёт что-нибудь выпить и поесть, Татьяна с интересом прислушивалась к непринуждённой беседе поэтов. Блондин Чернышёв с грустью произнёс:
    - Написал я лет 20 назад неплохой вирш - "Работа" называется. А напечатать, видно, так никогда и не придётся.
    - Чому? - спросил Корж по-украински.
    - А вот послушай, тогда сам всё поймёшь.
    - Ну, то давай... - согласился собеседник. И поэт, похожий на французского графа, на вид - лет 40, негромко начал декламировать глуховато-скорбным баритоном: 
    
                 Я славить не могу тяжёлый чёрный труд!
                 Что мозолей кровавых и грубей и плоше.
                 А то, что труд облагораживает, - врут,
                 Он благороднее не сделал даже лошадь.

                 Я вижу вольного в долине скакуна:
                 Крутая шея, бок лоснится ярко,
                 И ноги тонкие упруги, как струна,
                 И глаз лихой, и воздух ржанья жаркий.

                 И вот он пойман - и десяток лет
                 Таскал телегу от зари до зорьки...
                 Что в результате?.. Кожа да скелет,
                 Облезлый бок и глаз понуро-горький.

                 Но это конь... Так скажем, божья тварь, -
                 Ей должно, вроде бы, мозолить спину.
                 Но власть имущие - как то велось и встарь -
                 Людей всё норовят преобразить в скотину.

                 Вот по дороге, подолами шурша,
                 Бредут колхозницы - девчата и вдовицы:
                 Обвисла грудь, расшатан тяжкий шаг,
                 Картошкой вялой - из платочков лица.
    К столику Татьяны подошёл Григорий с подносом, на котором стояла бутылка с портвейном, 2 стакана и горячие сосиски на тарелке, намазанной по краям горчицей, на другой - нарезанный ломтями хлеб. Гришка хотел что-то сказать, но Татьяна, кивнув на читающего свой стих поэта, сильно сжала Гришкину руку: помолчи, мол. И удивлённый Григорий стал слушать тоже.
    Поэт, глядя куда-то в оконно-стенную даль, за которой видел что-то ведомое только ему, угрюмо продолжал: 
    
                 Вот мужики - средь скул мясистый нос,
                 Костяк лица в лужённой мешковине.
                 Один, как гриб, корявой шапкой рос,
                 Другой, как жердь, засушенный и длинный.

                 Или в вагонах, где рабочий люд
                 Толпится, грязный после каждой смены,
                 Иль у ларьков, где беспросветно пьют, -
                 Везде - лишь пот с блевотиной и пеной.

                 Везде глаза, как пустота, сквозны,
                 А крик души - клубами матерщины;
                 Коровий спрос на ласку у жены
                 И рёв животный в похоти мужчины.

                 А кто-то им бросает свысока
                 С протянутой в пустую даль рукою,
                 Что мы построим, цель недалека -
                 Лишь жизнь отдай металлом и мукою.

                 Мне больно видеть чёрных пашен плёс
                 И заводскую мрачную махину,
                 Где человек, как лошадь, тянет воз
                 Любого строя подлую машину.

                 И многие бегут, оставив труд,
                 Ведь ехать, чем везти, я думаю, не плоше.
                 А то, что труд облагораживает, - врут,
                 Он благороднее не сделал даже лошадь.
    Кончив читать, поэт спросил у слушавшего друга:
    - Ну, как?..
    - Молодэць! - похвалил тот. - Цэ, мабудь, крашче ниж вирш Сирэнка з ёго рядкамы "Аквариум - иллюзия свободы, вокруг свобода, а свободы - нет", га? Хоча образ нэволи у символи аквариума тэж добрэ. Сталин зробыв цэй аквариум, а мы - рыбки у нёму.
    - Но ты же знаешь, чем для него эти строки закончились?!
    - Та знаю. Як и тэ, шчо вирши в нёго е нэ погани. А сам вин, як людына, мэни нэ дуже подобаеться. Алэ ёго громадянська доля...
    - Ладно, - перебил Чернышёв, - пойдём отсюда. А то к нам, кажется, прислушиваются.
    Поэты допили вино, застегнули на себе плащи, надели береты - брюнет - чёрный, блондин - серый, такого же цвета были у них и плащи - и вышли из павильона в парк. А Татьяна всё ещё не могла опомниться от поразившего её открытия: "О, Боже! "Картошкой вялой - из платочков лица"... Это ж - от не женской работы! Это ж - про меня! И я буду такой, когда отдам тому вождю "с протянутой рукою" свою жизнь на "стройках коммунизма". Боже! "Коровий спрос на ласку у жены..." - Она посмотрела сбоку на Григория и готова была расплакаться.
    - Ты - чё это, чё? - доносился до неё голос Григория, словно из аквариума с водой. Он сбегал к буфетчице и принёс по горячему шашлыку на шампурах, 2 стакана с помидорным соком. - Ешь, пока горячие! Свининка!..
    - Хорошо, - кивнула она, - спасибо... - А сама опять вспоминала слова из стихотворения: "Людей хотят преобразить в скотину..." И было ей нехорошо на душе до рыданий, сдерживаемых лишь усилиями воли. Но он спросил у неё:
    - А ты знаешь, какая щас зарплата у народных депутатов Верховного Совета? В 10 раз больше, чем моя и твоя вместе!
    - Да какие же они, в чёрта, народные? Это ж - глисты, сосущие из нас последние соки!
    - Ладно, хрен с ними, - отвлёк он её, подсовывая ей вино с шашлыками. По телу Татьяны прошла волна тёплой расслабленности.
    Захмелев, она простила Гришку и за его опоздание, и бесчувственность - он ведь тоже, как тот конь и те заезженные жизнью мужики, лица которых делаются похожими на мешковину. В чём его вина? А сегодня так вообще тихий такой, чистенький. И парк здесь тихий. Деревья ещё голые, весна только-только пробивается кое-где зелёно-жёлтыми почками, робкими ростками травы, не уверенной в себе, как сама Татьяна, собравшаяся поговорить, наконец, со своим хахалем серьёзно. В кафе никого уже не было, и она, собравшись с духом и силами, тихо проговорила:
    - Гриш, всё спросить у тебя хочу... - Она замялась.
    - О чём? - помог он ей.
    - Ты ведь был женат?
    - Ну, был. Я же говорил тебе об этом.
    - Разошлись, что ли?
    - Ну, разошлись. - Он махнул рукой и полез в карман за папиросами.
    Татьяна, не глядя на него, а в тарелку, продолжала:
    - А чего так? Жена плохая попалась?
    - Да нет. Так... Жизнь нам нехорошая выпала.
    - А что жизнь? - не согласилась Татьяна. И, наконец, взглянула на него. - Жизнь - она у всех, как у того поэта. Все - на износ живём. Задержи работягам аванс или получку на 10 дней, люди кинутся в долг занимать. Не дай Бог - война! Такие, как мы, первыми с голода начнут пухнуть: никаких запасов, никаких сбережений! - горько договорила она.
    - Ну, вот, знаш, а спрашиваш. Потому и в разводе у нас - половина населения. От "хорошей" жизни.
    - От лошадиной, - поправила она. И спросила:
    - А ребёнок есть?
    - Есть. Алименты плачу.
    Они помолчали.
    - Гриш, а если б у меня была своя комната, женился б ты на мне?
    - Не знаю, - ответил он честно, задумчиво глядя на макушки голых тополей за окном-стеной.
    - Не любишь, значит? Живёшь со мной - просто так? - Опять она смотрела не на него - в тарелку с шашлыком, красным от ткемали.
    - Зачем сразу так? Люблю.
    - А почему же?..
    - Что ты заладила: любишь, не любишь!.. Не знаю я, понимаш! Может, жизнь такая, а может, я такой...
    - Какой?
    - Ну, неподходящий, что ли, для семейной жизни, понимаш? Тошно мне: и на работе, и после работы. Скушно как-то. Выпью - вроде полегче становится. Ну, какой из меня муж, сама подумай! Штобы токо плакать потом, как Валька. Тебе тоже развода потом хочется? Да и зарплата у меня - сама знаш: 3 раза в ресторане посидеть. Вот это - "всеобщее благополучие" - и отражается на прочности наших семей.
    - Её Валей звать, да? Где она щас?
    - В Саранске, у родителей.
    - Кто у тебя там - дочка, сын?
    - Дочь.
    - Тоскуешь по ней?
    - Вот завела шарманку! - Григорий схватил со столика стаканы, рванулся к буфетчице. Через минуту принёс ещё "сто" и "150". Молча поставил, остывая, предложил: - Ну, за мир, што ли?
    - Нет, - не согласилась она, - давай за то, чтобы всем этим, которые парторги везде, дали по шапке!
    - А не боишься? - удивился он, разглядывая её так, словно увидел в ней что-то новое.
    - А ты? - спросила она его, хмельно думая о красивом и, наверное, смелом поэте. А уж, что умный - была просто уверена. Вот кого она полюбила бы с удовольствием! Крупный тоже, красивый, и по возрасту старше. Настоящий, видно, мужчина.
    - А чёрт его знает, - ответил Григорий. - С одной стороны, страшновато, конечно. А с другой, если им всем - по шапке, может, полегче бы нам стало. Как думаш? Не поймёшь, что творят... Вон вчера - не слыхала? До инженеро`в добрались! Из проектных организаций в помощь к малярам прислали. Наш трест не укладывается в сроки, так их к нам в помощь - как китайцев... Как всё равно за провинность, на перевоспитание. Отработают по 2 недели - новых, сказали, на замену пришлют. Сам видал: интересные мужики есть, всё понимают! Но - терпят. Куда денешься? А ими - Маруська Потапенко командует: поднеси то, подай это. 6 классов образования, и ещё посмеивается. Ну, не цирк! Говорят, горсовет такое удумал. Летом - те же инженеры - в поле вкалывают. Вместо колхозников. Весной - косят траву косами. Зимой вот - вместо маляров. Чем не Китай?..
    - Ты только Грищенке не скажи об этом, - она смотрела на него уже опять влюблёно, - где-нибудь при людях! Только я тогда тебя и видела...
    Опять они выпили, доели шашлык. Григорий сходил к стойке, принёс ещё по одному шашлыку. Татьяне стало совсем тепло. Она погладила грубую плотницкую руку Григория. Тот смутился от её нежности, посмотрел в сторону буфетчицы. Вроде бы не заметила - на счётах что-то кидает. Вот у кого жизнь!..
    - Пошли? - спросил он.
    - Постоим немного ещё. Хорошо тут, Гриш! Спасибо тебе...
    Он достал папиросу, но опять не закурил, наткнувшись глазами на плакатик. Курить от этого захотелось ещё сильнее, и Гришка, не зная, что делать, завертел шеей, рассматривая отсутствующим взглядом буфетчицу, её счёты, тополя с галками за окном. Татьяна, разомлев от тепла и водки, тоже смотрела в парк. На макушках деревьев возились галки. А по чистому холодному небу над ними плыли кучки белых далёких облаков - куда-то плыли, спешили в другую жизнь.
    - Пошли?..
    - Ну, пошли...
    Они вышли из кафе и направились по парку вниз - в балочку, ведущую к Днепру. Григорий торопливо, немедленно закурил. Когда спустились на дно балки с прошлогодними рыжими листьями и ростками новой травки из-под них, он затоптал свой окурок, отёр губы ладонью и, воровато оглянувшись по сторонам, притянул Татьяну к себе. Целуя её всё жарче, сильнее, дал волю рукам...
    - Да ты что, Гриш! - опомнилась Татьяна. - С ума сошёл!..
    Он продолжал целовать, молча лез к запрещённым местам.
    - Не надо, Гриш!..
    - Почему?
    - День же, люди кругом!..
    - Какие тебе тут люди! Балка же, лес...
    - Да ведь холодно ещё, застужусь опять!
    - А я свой плащ подложу...
    - Ну, и несознательный же ты! - Татьяна резко вырвалась, принялась поправлять на себе тёмное весеннее пальто - застегнула опять его на все пуговицы - причёску, съехавший платок.
    Глядя на неё, Григорий обиделся:
    - Несознательный, говоришь? Тогда, может, к тебе или ко мне в общежитие пойдём? Доложимся коменданту: так, мол, и так, сознательные мы сегодня и культурные - хотим посношаться в тепле и в чистоте. За этим, мол, и пришли. Как, по-твоему, пустит он нас?
    Татьяна, конечно, расплакалась. А Гришка опять закурил: "Лёгкие эти бабы на дармовую слезу! А в чём, если разобраться, моя вина перед ней, ну, в чём? Даже покурить нельзя, где тебе хочется и когда тебе хочется: не житуха, сплошной регламент во всём!"
    Но всё же на этот раз докурил - удалось, наконец.
    Татьяна всё ещё всхлипывала:
    - Лета дождаться не можешь! Тебе - что`, чужого здоровья не жалко. - Она посмотрела на весеннюю грязь на земле, мокрые от дождей листья. - Разве ж это условия? А мне - опять потом на бюллетень, да? - И зашлась уже до икотки, по-настоящему.
    Григорию стало её жаль, принялся молча гладить, утешать поцелуями. Поцелуи его становились всё нежнее и ласковее, да и гладил её уже по-доброму: плечи, спину, а не лез "туда". И Татьяна утихла, стала отвечать на его поцелуи, а затем и распалилась сама, шепча ему в ухо:
    - Ладно, Гришенька, кажись, и вправду никого нет...
    Гришка быстро снял с себя плащ, нашёл место посуше среди листьев и положил на него сначала плащ, а затем и Татьяну, задрав на ней платье вместе с комбинашкой выше голого пупка и, потянув с неё вниз трусы с какими-то зимними бабьими штучками в виде пояса и свисающих с него резинок, принялся раздеваться и сам, приспуская с себя брюки и трусы. А увидев её райское место в тёмных кущах, упёрся носками ботинок в землю, лёг на неё, вгоняя в кущи свой изнывающий от ломоты и желания напрягшийся член. Почувствовав, как Татьяна ответно пошла ему навстречу, и её райское тепло, он запрыгал на ней, входя в неё с такой силой, словно хотел пришпилить её к земле. Обоим стало жарко и хорошо, и Татьяна удвоила встречную энергию тоже. Наконец, они замерли в совместном облегчающем стоне, и на этом их последняя выплата за просроченную любовь кончилась. Они ещё не знали, что получен окончательный расчёт и что близких отношений между ними больше не будет.
    Татьяна быстро натянула на себя трусы, поправила пояс, резинки, опустила вниз комбинашку и платье. Потом застегнула на себе пальто и поднялась. Григорий был уже одетым тоже и поднял с земли свой плащ. Очистив его от листьев и комочков мусора, встряхнул и надел на себя. Никого нигде не было, можно было спокойно выходить по балочке вверх, туда, где был парк, и там принять независимый вид. А что? Гуляем по парку. Ничего не было...
    Поднимались по тропке наверх усталые, почти счастливые. Почти - потому, что Татьяна, вздохнув, сказала:
    - А всё-таки летом - лучше...


    Через неделю Григорий сломал себе правую ногу на стройке - выпил бутылку водки во время работы и, не удержав равновесия на деревянном мостике, который сам же построил для переходов из одного строящегося дома в другой, сорвался с уровня второго этажа вниз. Хоть и пьяным был, а приземлился, слава Богу, не на голову - правой ногою на мокрые опилки внизу.
    Татьяна каждый день ходила к нему в больницу, варила ему лапшу с курятиной. А он выздоровел через месяц, рассчитался втихаря с работы и навсегда уехал в родной свой Саранск, даже не попрощавшись с нею - видно, боялся чего-то. Татьяна была потрясена.
    Зато осенью она дождалась, наконец, своего "лета", и неожиданно для себя стала счастливой. У парторга Вигдорчика умерла в июне от рака желудка жена, и он сказал Татьяне через 3 месяца после похорон такие слова:
    - Послушай, Таня, зачем тебе та однокомнатная квартира в общежитии, которую я тебе обещал?
    Она было возмутилась:
    - Как это, зачем?!
    Но он - непрерывно улыбаясь ей - перебил её возмущение:
    - Ты меня не дослушала. А старших - надо уважать и уметь их слушать. - Продолжая улыбаться, он загадочно замолчал.
    - Ну, то я слушаю вас... - улыбнулась ему и она, и лицо её сразу стало красивее и милее.
    - Это хорошо, шо ты меня слушаешь. Потому, что я - имею до тебя совершенно серьёзное предложение. Как ты, наверное, знаешь, у меня умерла недавно жена. Сын - закончил в этом году Строительный институт и вчера уехал на 3 года на отработку стажа. В Кривой Рог. По распределению кадров выпускников. Моя дочь Роза - вышла замуж ещё 2 года назад и живёт со своим мужем в его квартире. А я, таким образом, остался вот в своей трёхкомнатной со всеми удобствами - совершенно один. Теперь ты догадываешься, Танечка, шо я тебе хочу предложить?
    - Догадываюсь. - Лицо Татьяны стало серьёзным, она что-то обдумывала.
    - Ну, и шо ты уже ответишь на это мне?
    - Не знаю, Ефим Михайлович. Это всё так неожиданно для меня... - По лицу Татьяны было видно, что она в растерянности: никакой радости предложение Вигдорчика ей не принесло.
    - А шо уже тебя смущает? - встревожился он. - Мой возраст? Так я - старше тебя всего на 15 лет. Разве это уже так много? Жена - и должна быть младше своего мужа. Шоб его не тянуло к другим. Раньше - мужчины вообще не женились до 35-ти. А в жёны брали себе - 20-летних. Как инженер - я тоже не на плохом счету. Потому и избрали меня парторгом. Так что на жизнь - я всегда себе заработаю: на стройках безработицы не бывает. А для тебя - найду другую работу, женскую. А можешь и вообще не работать, если хочешь. Моя покойная жена, например - не работала.
    - А шо скажут люди? Ваши дети... Не успел, скажут, похоронить жену, как вже привёл в дом новую. Где и постель ещё не остыла... - сообразила, наконец, Татьяна, как оттянуть окончательный свой ответ. Никогда не думала о таком варианте замужества, потому и не знала, что говорить.
    Вигдорчик с её доводами согласился:
    - Я понимаю тебя. Могу этот год подождать - не расписываться. А в новом - уже ни дети, ни соседи ничего мне не скажут. А шо на это скажешь ты? Ждать мне тебя? Или подыскивать в жёны другую женщину? Скажу тебе прямо: без женщины - я долго быть не могу. И без того устал, пока болела жена. Да впереди ещё, сколько месяцев!.. Поэтому я хотел бы начать семейную жизнь - до регистрации брака. Ну, как бы нелегально, что ли.- Вигдорчик поднял на Татьяну глаза, в которых она прочла решение жениться на ней. - Ну, шо ты мне скажешь теперь? Я тебя - люблю, и не обману, можешь мне верить! - Он приложил руку к сердцу.
    Она поверила: обманывать её он не собирается. Но всё же спросила:
    - А вас не смущает, шо` вам станут говорить обо мне? На ком вы женилися... Я ж и ребёнка вам никогда не рожу.
    Вигдорчик отреагировал на её слова непоколебимой уверенностью:
    - Мне - наплевать на это. Главное для меня то, шо ты - мне, мне - нравишься. Шо я - люблю тебя. Шо я буду чувствовать себя счастливым от того, шо моя жена - ты, а не другая. Будь она хоть целкой или образованной женщиной. Поверь мне, я - разбираюсь, шо - главное в жизни, а шо - так, культурная ерунда.
    Отступать дальше Татьяне было уже некуда, и она произнесла:
    - Ну, за вас - мне уже ясно всё: я вам - верю. А от как быть мне, на моём месте - я пока не знаю. Я ж вас - как от вы меня - ищё не люблю. Не думала о таком. Значит, должна я обдумать ваше предложение, как вы считаете? Шаг этот - серьёзный. Так или нет?
    - Я согласен с тобой, шаг серьёзный, и ты, конечно же, должна обдумать его со всех сторон. Мне даже приятно, шо ты - женщина не только красивая, но и серьёзная. Честная, я бы сказал, а не какая-то там...
    - Ну, й шо вы мне посоветуете? Только честно...
    - Я - обо всём уже думал, Таня. И посоветовать тебе - могу только одно: ты сама должна решить этот вопрос. Ведь ты - уже тоже знаешь, шо такое жизнь. Шо такое одиночество. Помнишь, тот наш разговор? Ты ж, кстати, сама и навела меня на мысль о женитьбе на тебе. Помнишь, как ты спросила: женился ли бы я на тебе?
    - Помню. Но я ж не думала тогда о таком...
    - И я не думал. А теперь вот - всё передумал. Разве я - на вид - хуже других мужчин? А как мужчина - то есть, в постели, прошу прощения - думаю, что ещё долго не уступлю молодым.
    - Откуда вы знаете?
    - Одна молодая женщина сказала. Когда жена болела, а я - изменял ей с этой женщиной. Так шо, лет 25 - я ещё буду жеребцом, как и мой отец. Он - до 75-ти имел женщин. В конце концов, ты можешь сама испытать меня... И если тебе понравится, мы с тобой сойдёмся по-настоящему. А нет, то, как говорит пословица, на нет - и суда нет. А характер у меня - ты ж это знаешь - спокойный, открытый. Чего тебе ещё надо?..
    Она молчала.
    - Любви? - спросил он. - Ну, и много ты её имела в своей жизни?
    Боясь какой-то непоправимой потери, она опять промолчала. Всё ещё надеялась: "А вдруг Борис уйдёт от своей жены?.."
    Видя её сомнения, Вигдорчик усилил нажим:
    - А я - обеспечу тебе человеческую жизнь. Ведь ты - до сих пор её не имела. Ну, скажи честно, сама!.. Это - во-первых. Во-вторых, я тебя - буду любить и ласкать не хуже молодого, можешь не сомневаться. Потому, шо меня - ну, так просто и тянет к тебе! Как магнитом. А за любовь - я имею в виду умных женщин - выходить надо, не раздумывая. Потому, шо любовь - всегда рождает ответное чувство.
    - Так то ж, наверное, благодарность, а не любов, - тихо не согласилась Татьяна.
    - Может быть, - кивнул он. - Благодарность - не такое горячее чувство, конечно, как любовь, но всё равно - чувство!
    - Так ведь и тоска, и ненависть - тоже чувства, - тихо продолжала Татьяна не поддаваться на обещания.
    - Я под благодарностью подразумеваю доброе чувство. А с таким чувством жить с мужем тоже можно: это - не ненависть. Хуже, когда жить не с кем вообще! Когда человек - один, как бездомная собака. И никому уже не нужен. Смотрит ночью на город в окно, и плачет. Вот, шо я хочу сказать тебе. Хочу сказать, шо я - готов носить тебя на руках! А как представлю тебя раздетой, во мне - ну, буквально всё подымается на тебя! И я готов на любые поступки. Поняла?..
    - Ладно, - произнесла она со вздохом и впервые улыбнулась ему. - Я - согласная. Вы умный и добрый человек, я это знаю. Может, оно и взаправду будет к лучшему всё, как вы тут говорите.
    Перед нею стоял влюблённый и, похоже вправду, добрый мужчина - это было видно по всему. И был он, действительно, ещё крепок на вид, коренаст, неплох собою; подумаешь, 45 лет! Вот разве что ростом не вышел - чуть ниже её был, ну, да ведь не в росте же дело в конце-то концов? Дело в хорошем, непьющем человеке. А характер у него, знала сама - был покладистым. Ну, и умный, наконец! Это ведь тоже немало значит для жизни. А, была, ни была!..

    10

    Прожитые дни люди отмечают сорванными листками с настенных календарей. Вроде бы тихо и незаметно идёт время, а если задуматься и вспомнить, сколько одних только вождей похоронила страна с тех пор, как Татьяна Гриценко вышла замуж и дожила до воцарения Горбачёва в Кремле, устроившего государственную перестройку к демократизации власти и тут же скрывшего от народа правду о Чернобыльской атомной катастрофе, то календарных листков нападало уже в каждой квартире не меньше, чем осенью листьев с деревьев. И хотя все прожитые годы кажутся одинаковыми в государстве, в котором ничего не менялось вот уже много лет, в жизни его отдельных граждан перемены всегда значительнее, ибо коротка человеческая судьба.
    В 1982 году умер в одно время с алкоголиком Брежневым, правящим страною, словно пьяный сибирский мужик Гришка Распутин, отец Верочки, не ждавший уже от жизни ничего хорошего и ни на кого не надеявшийся. Потому, что его дочь так и не научилась обвешивать покупателей. Пришлось ей уйти из зажиточной торговой сети, оставив отца без мечты вырваться из его собственной нищеты. А торговая сеть Днепропетровска с каждым годом всё толстела и ширилась, наглела и совершенствовалась в своей подлости, а потом и вовсе обручилась сверхпрочным золотым кольцом с крупным областным начальством из милиции. Образовалась мафия. Заведующие продмагами уже не брали, как раньше, с каждого продавца по 10 рублей - тарифы стали другими, как и цены на продукты. Теперь заведующие сами сдавали начальнику базы снабжения по 200 рублей каждый день. Так что и продавцам приходилось платить в виде английского рэкета более прежнего. Ну, и более прежнего отдувался за всё, разумеется, покупатель.
    В каждом магазине продавцы выбирали себе своего "инкассатора", сдавали ему всю свою "лишнюю" кассу, и тот нёс её своей "Мымре". Расчёт от "дохода" производила она сама, отсчитав сначала 200 рублей главному мафиози. Тот делился с кем-то из высокого начальства на своём уровне, но это никого уже не касалось. Зато все жили после этого в твёрдой уверенности, что никакой народный контроль уже не страшен - уплачено всем.
    Деньги с каждым годом всё обесценивались, но миллионеры в городе росли, как грибы после дождя. Обороняться от них честным и мирным гражданам становилось всё труднее и безнадёжнее: в большую силу вошли, повязав свои судьбы с прокурорами и милицией. Кто пробовал на них жаловаться, писать, сам попадал на скамью подсудимых. Мафия из ничего могла состряпать "дело" на любого человека, и "свидетелей" всегда находила - ничего не докажешь. А то просто в бараний рог скрутит: снимет с работы, изобьёт до полусмерти руками уголовников. И люди поняли: деньги - это всё, самая главная сила на земле. И отказавшись от бесполезной борьбы, притихли перед сильным, атакующим без автоматов, противником.
    Притихла и Верочка, понявшая всё и очутившаяся в разнорабочих на городской овощной базе. Замуж её так никто и не взял из-за некрасивой внешности, и годы покатились у неё из-под ног, как камешки с крутой горки. Начала Верочка попивать с горя, да и втянулась в это дело по слабой отцовской наследственности - не только внешностью оказалась в него. А цены на вина и водку тоже поднимались каждый год, как на опаре - спрос на товар делал своё подлое дело. Зарплата же у разнорабочих оставалась прежней, и была, как известно, невелика. Пришлось Верочке вместе с другими рабочими прихватывать в свою сумку с базы то банку с компотом из слив, то морковь, то баклажаны, а зимой бананы, привезённые из чужедальних стран, где мучились под капиталистами негры. Денег на выпивку не хватало, а выносить с базы - не обвешивать: все несут. Даже название такое появилось в стране: "несуны". Ну, а если женщина несёт, как вот Верочка, значит, "несушка" - наподобие курицы. Только та - птица полезная, а тут... Ну, да ради юмора, чего только мужики не придумают!.. Верочка не обижалась на прозвище.
    Женщиной она стала совершенно случайно. Узнали про неё рабочие на базе, что девственница - от её напарниц, конечно, а может, по её поведению догадались - ну, и разыграли её на своём мужском пари. Жребий "соблазнителя" достался довольно приятному на вид, разведённому алкашу Жорке. Ему было уже лет 45, опытный - подпоил её вином и уговорил быстро. Хорошо, хоть обошлось без последствий - почему-то Верочка так и не забеременела, хотя и жила со своим ухажёром почти полгода, пока не узнала, что все вокруг смеются над ней. И про спор знали, и что Жорка гонореей болел - подхватил, когда ещё был женат. Потом, правда, вылечился, но всё равно это ужасно оскорбило Верочку и обидело. Ведь женщины тоже знали, а ни одна не предупредила. Сволочи все. Вот с тех пор Верочка и махнула на себя окончательно. Особенно после того, как ей тяжело стало жить без мужчины, а никто из порядочных даже не подходил к ней. Разве это жизнь? Пила уже без оглядки на будущее.
    Теперь ей самой на вид 45, хотя на самом деле только 35. От прежней Верочки одни лишь серые ясные глаза остались. Да и те сменили выражение на собачье - большие, вроде голодные, и светились непониманием и растерянностью. Как у отца когда-то. Скуластенькое личико с остреньким носом Буратины покрылось мелкими морщинами, сделалось серым. И даже рано поседевшие волосы, потерявшие молодой блеск, казались тоже серыми и тусклыми, как зола. Худющая, нескладная, она и прежде бросалась в глаза своей беспородностью, а теперь, когда стала курить, сделалась вовсе похожей на пугало. На работу она надевала дешёвенькие синие джинсы, и её тонкие, без икр, ноги казались журавлиными. Между ними могла бы проскочить толстая высокая собака, и не зацепилась бы.
    К матери Верочка больше не ездила - неловко. Та приезжала несколько раз к ней сама, насмотрелась на её житьё и, видно, вычеркнула её из своей памяти: ни писем не шлёт больше, ни сама не показывается. Живёт у сына, который вырос давно, женился. Брат писал Верочке, что у него уже двое детей, дочка и сын, что мать целиком посвятила себя внукам. Ну, а сама Верочка продолжает скитаться по общежитиям - 4 сменила за эти годы. А собственную комнату ей так и не дали - аморально ведёт себя.
    Бывают дни, когда Верочка не пьёт - по зароку. И тогда, протрезвев до нормального восприятия жизни, тихо плачет где-нибудь в дальнем углу овощной базы, где никого нет. А потом не выдерживает и снова принимается за прежнее. Хорошо ещё, что не наркоманка - у тех, слыхала она, совсем нет никаких перспектив в жизни. А тут есть всё-таки надежда: можно вылечиться, если лечь в специальную больницу. Только никак вот Верочка не соберётся туда - стыдно. Да и не навестит там её никто - бездомной собакой, что ли, лежать? Как-то жутковато. Хотя и на воле друзей у неё нет...
    Недавно встретила она Татьяну-штукатура на улице. Та её не узнала даже - смотрела отсутствующими глазами. А у Верочки защемило вдруг что-то в душе, не выдержала и подошла к своей бывшей заступнице.
    - Здравствуйте, Таня! Не узнаёте?..
    Татьяна несколько секунд вглядывалась в неё, а потом всплеснула руками:
    - Ой, Верочка, ты, что ли?! Шо это из тобой?.. - А в голосе не то испуг, не то слёзы. Но первой заплакала всё же Верочка: слезливой стала в последние годы.
    - Я...
    - Где же ты теперь? В магазине том - я заходила часто - тебя уже много лет нету. Я спросила, сказали, уволилась. А куда, не знают. Да там теперь новые все... - В голосе Татьяны испуга уже не было, остались только сочувствие и жалость.
    Верочке захотелось уйти. Жалость в голосе Татьяны разжалобила и её, слёзы текли и текли, не могла их остановить, и разговаривать не могла. Было жалко себя ещё и потому так сильно, что Татьяна была старше на 10 лет, а вместо того, чтобы состариться, расцвела, как абрикосовое дерево розовым цветом вся - ну, свежая красавица-девка, а не женщина, которая ходила спать с мужиками в посадки и делала потом аборты от них. А как разодета теперь!.. Мужчины шли, и всё оборачивались на неё, разглядывая её лицо и фигуру. Вот неувядаемая порода! Верочка почувствовала себя нищенкой перед нею и, махнув от безнадёжности рукой, пошла от Татьяны прочь, прикрывая от горя лицо ладонями.
    Татьяна остановила её за плечо:
    - Верочка, ты шо? Шо с тобой, а ну, рассказуй!
    Верочка молчала. Тогда Татьяна решила взять дело в свои руки:
    - Так, ясно. Не можешь разговаривать отут, едем тогда до меня. Я давно замужем, муж у меня хороший. Он щас на работе - главным инженером строительного управления трудится. А я сёдни уже отработала - отпустил меня домой. От и поговорим...
    В голосе Татьяны было столько искренности, сочувствия, что Верочка безропотно согласилась. Да и захотелось вдруг узнать, где Татьяна живёт, как? Может, придётся за помощью когда обратиться? Или навестить просто так. Ведь нет же ни одной родной души во всём городе! Даже пожаловаться некому, если что... Словом, от встречи с бывшей заступницей у Верочки словно стронулось что-то в душе, и слёзы закапали, как из оттаявшей под крышей сосульки - сами: от тепла. Ей казалось, что она встретила не только своего ангела-хранителя, но и как бы милое прошлое, в котором было всё хорошо: были конфеты в магазинах по доступной цене, сыр, а главное - была молодость, какая-то ещё надежда на человеческие радости и человеческое сочувствие, на поддержку людей. Теперь ничего этого уже не было, как и самого элементарного, что есть во всём мире даже у самых бедных и несчастных людей - у американских там индейцев, например, которых, как писалось в газетах и книгах прошлых лет, американцы согнали с родной земли и лишили их вольной жизни насильственно. А здесь, дома, как тоже писалось всегда, всё происходило по "просьбе трудящихся", то есть, добровольно. Заканчивалось строительство развитого социализма, оставалось, как говорил теперь Горбачёв, сделать лишь последний шаг, последнее усилие, чтобы начать строительство коммунизма. Верочка знала, при коммунизме должно было наступить изобилие. Но почему-то всё неожиданно лопнуло и стало разваливаться. А когда вся цветистая штукатурка, которой штукатуры из Политбюро ЦК КПСС замазывали правду, осыпалась, и правда жизни обнажилась во всей её неприглядности, тот же Горбачёв заявил, что теперь надо всё перестраивать, потому что всё-де осуществлялось не так, как требовалось согласно теории, и запретил продавать водку в стране. Ну, не совсем, правда, запретил, а приказал только снизить её производство настолько, что везде появились очереди за ней, словно к мавзолею Ленина в праздничные дни. А без водки Верочка жить уже не могла и вынуждена была закупать её себе впрок и потому напивалась иногда до бесчувствия. Потом голодала...
    Она и сейчас хотела есть. Наверное, поэтому и спросила:
    - Тань, а к вам далеко ехать?
    - Та нет, щас на трамвае доедем - 2 остановки всего. Может, Галину Максимовну встретим - я её часто вижу. А от Райка - как вышла замуж, так я её с того времени и не видела. Ты, помнишь её? Она ещё наше общежитие "Борделем" прозвала.
    Рассматривая на Татьяне красивый шерстяной костюм, Верочка кивала:
    - Я помню. Мы же вместе были на её свадьбе тогда... Помните, ещё тарелки ей покупали вместе, в подарок? Но я с тех пор тоже никого больше из наших не встречала. Миллионный же город!
    Сентябрь в этом году выдался тёплым, но Верочке в её стиранном-перестиранном жакетике было холодно, что ли, и она поёживалась, приподнимая прямые остренькие плечи, не знала, куда деть руки с затрёпанной сумочкой. Сумочка эта у неё облупилась, и Верочке было стыдно - люди смотрят... Да и сама смотрелась не краше этой "лаковой" сумочки: кожа да кости. И ещё синие круги, как всегда, под глазами - словно у изношенной проститутки. Всё про себя знала. И про синие губы - зеркальце есть...
    Татьяна продолжала рассказывать о Райке:
    - Её мужа оставили тогда, после окончания университета в аспирантуре. Он и Раечку, говорили, подготовил - поступила на какие-то курсы. Но - родила сына, и учиться бросила. А потом я её больше и не видела - как в землю пропала...
    Верочка со вздохом предположила:
    - Так у неё теперь сын - наверное, уже большой, помогает...
    Татьяна не согласилась:
    - Та ну, какой же ж там большой? Тебе всё время кажется, шо 100 лет уже прошло, а прошло всего 17. - Голос Татьяны вдруг сломался, она договорила, чуть не плача: - Да, у всех людей - дети, внуки уже. Только от у нас с тобой... - И замолчала.
    Верочка осторожно спросила:
    - Ну, а как живёте вы?
    - Вера, шо ты мне ото всё "выкаешь". Мы ж с тобой не чужие! - И словно отогнав от себя какую-то печаль, Татьяна снова оживилась и принялась рассказывать обо всём по порядку: - Как живу, спрашуешь? Та неплохо живу, и муж любит, а от деток у меня - нет.
    - А ты мужа - любишь? - перешла Верочка на "ты". И Татьяна, не зная, можно ли довериться Верочке в таком деле - вдруг ляпнет вечером что-нибудь при муже, когда выпьют (Татьяна решила оставить Верочку у себя на ночь, чтобы наговориться) - ответила осторожно:
    - Та как тебе сказать? Я ж вышла за него неожиданно. Люблю больше за то, шо он меня любит. Ревнует до сих пор...
    - А к кому же он ревнует? - удивилась Верочка. - Разве вы... то есть, ты - изменяла ему?
    - Не, я ему никогда не изменю за его доброту и любов. Но он разузнал, видно, кое-шо про моего хахаля, который был у меня до замужества. Помнишь, я встречалась тогда с Григорием-плотником?
    - Помню. Ты ещё сказала про любовь в рассрочку. Я это на всю жизнь запомнила, потому что поняла потом, что это такое. Почти полстраны женщин и мужчин выплачивают за неё...
    - Это точно. Так от в том самом году, когда мы ещё жили с тобой вместе, Гришка мой напился, гад, прямо на работе - тогда это не преследовалось - та и оступился. Упал на стройке в пролёт со второго этажа. Сломал ногу. Было` б там чуть повыше - убился б, гад, совсем. А так - только переломом отделалси. Ходила к нему в больницу чуть ли не кажный день. То курочку ему, кобелине, то бульончику с пирожком. Целый месяц, жеребец, пролежал!
    - Я это помню. Ты поздно приходила с работы, и вид у тебя был усталый и невесёлый. Шла потом на кухню, что-то варила там, жарила. А вот, чтобы ела, мы не видели и ещё удивлялись. Мы ж не знали ничего...
    - Думали, шо Танька на тихаря жрёт, под одеялом?
    - Ну, что ты!.. Не думали мы такого. Говорю же, не знали ничего.
    - А зачем вам было` знать? Никому я тогда не рассказывала ничё. Ему ведь по больничному ни копейки не платили. Вот и делилась с ним последним, шо у самой было`. А он выздоровел, жеребец, и уехал!
    - Куда?
    - До своей матери. В город Саранск. И оттуда мне потом - ни ответа, ни привета. От я и вышла замуж без любви. Хороший человек, а я всё того жеребца забыть не могу. И ещё одного - был у меня временно. Мне ж никто за всю жизнь нежных слов не говорил никогда. А тот Борис - говорил. Муж - тоже не умеет говорить, хотя и любит, я это знаю.
    У Верочки опять потекли по лицу слёзы. Пожалела сразу обеих, всхлипывая:
    - Видно, у нас с тобой такая судьба.
    Тронутая её сочувствием, Татьяна спросила:
    - Ну, а шо, Верочка, с тобой? Только не стесняйся, я пойму! Я жизнь и сама знаю, как она бабу умеет трепать.
    И Верочка - уже в квартире Татьяны - рассказала ей всё, без утаек. Хотелось выговориться, чтобы хоть раз кто-то её пожалел, посочувствовал по-настоящему.
    Татьяна расплакалась:
    - От проклятая жизнь, а! Шо может сделать с хорошим человеком. А гады - живут!.. - Обняв Верочку за плечи, Татьяна принялась гладить её и целовать. Потом накормила обедом и даже рюмочкой угостила. Заметив, как молодая женщина ожила после рюмки и на глазах помолодела, налила ещё по одной, и они дружно выпили. После этого Верочка и вовсе осмелела - начала высказываться на политическую тему. Подхватив мысль Татьяны о городских "гадах", она полувопросительно заметила:
    - Как считаешь, вроде и за них теперь принялись - судят, а?
    - Кого судят? - изумилась Татьяна.
    - Ну, как же? - Верочка растерялась. - Помнишь, поменяли всё начальство в милиции. Арестовали прокурора, отдали под суд главных городских ворюг. Да и в других городах, говорят, идёт сейчас перестройка.
    - Ну, й шо? - не сдавалась Татьяна.
    - Ну, как же? - не понимала её упорства Верочка. - Теперь - меняют даже министров, секретарей обкомов. Я сама читала...
    Татьяна перебила:
    - А шо пишет главный следователь по "Узбекскому делу", ты читала? Где щас "сидят" самые главные преступники та миллионеры? Вовсе не в тюрьме, а "там"!..- Татьяна ткнула пальцем вверх, над головой. - И хотят теперь выкинуть из партии того главного следователя самого. За то, шо подбирается й до них. А шо получилось с тем Чурбановым?! "Мелкий" вор, получилось.
    - Откуда ты знаешь, что Гдляна хотят исключить из партии?
    - Люди говорят.
    - Ой, люди теперь говорят такое, что и во сне нам не присни...
    - Та шо мне люди, если я сама видела по телевизору, как новый прокурор, которого выбрали на съезде, не знал, шо й отвечать! Какая ж это "перестройка"? - Татьяна пожала плечами. - Как всё было`, так пока и остало`ся. От!
    - Я, Таня, в политике не разбираюсь. Им там, - Верочка тоже показала пальцем над головой, - виднее, что делать.
    - Невезучая ты, Верочка, от шо я тебе скажу! - неожиданно заключила Татьяна и вздохнула. - Но я - тебя теперь не брошу одну... Будем регулярно встречаться. Й мужа подключу, шобы помог пристроить тебя в больницу. Хочешь вылечиться от алкоголизма? Тольки чесно говори, силовать тебя не хочу.
    - Конечно же, хочу, Танечка! - Верочка чмокнула Татьяну в горячую, зарумянившуюся щеку. - Спасибо тебе! А ты будешь навещать меня там? У меня же нет никого, кто бы помнил обо мне, поддержал... Я же - одна, кругом одна осталась!
    - От и Гдлян с Ивановым - тоже, считай, шо одни осталися. А шо человек может, когда он один? Ничё не может. Обязательно буду приходить до тебя, не сомневайсь! Главное для тебя теперь - это туда попасть...

    11

    В больнице Верочке "зашили" в зад какие-то французские дорогостоящие таблетки против алкоголизма. Она сама об этом рассказывала Татьяне с радостью, когда та пришла к ней на очередное свидание, принеся с собою зажаренную курицу и горячий бульон в термосе.
    - Ой, Танечка, милая, теперь - всё, теперь я - спасена! Врачи говорят, это очень сильные таблетки. Если выпить теперь даже 100 граммов водки - сразу смерть! С меня уже и подписку взяли...
    - А может, не надо было`? - засомневалась Татьяна, разглядывая посвежевшее за 3 недели и помолодевшее лицо подруги.
    - Что - не надо? - не поняла Верочка. - Подписку - это обязательно! Без подписки они и возиться не стали бы со мной.
    - Не, я - про таблетки такие, шо й умереть от них можно. Лечат же ж как-то й без них?
    - Лечат, - согласилась Верочка. - Но сами алкоголики рассказывают: антабус - это ещё не излечение. Человек опять может начать пить. Сначала - квас, потом - пиво, вина понемногу, и - начинается всё сначала. А вот тем, кто заплатил, как я - вернее, ты за меня - кто твёрдо хочет избавиться от этой болезни раз и навсегда - лучшего средства, чем вшивание таблеток, пока нет. Особенно для больных со слабой волей.
    - Ну, ладно, я - радая за тебя, - улыбнулась Татьяна, видя перед собою счастливое лицо Верочки. Безразличие у неё прошло, она уже интересовалась всем. Вспомнила про какую-то давнюю подружку Раисы:
    - Танечка, ты не знаешь, где теперь подруга Раи Люся, про которую она рассказывала, что та изучила английский язык сама лучше, чем учительница, у которой она жила и училась?
    - А ты, шо, тоже хочешь выучить? Зачем тебе английский? - пыталась Татьяна припомнить, о ком идёт речь.
    - Да нет, просто так спросила. - Верочка покраснела. - Понимаешь, Рая мне говорила, что эта Люся - она, как и я, тоже некрасивая - а устроилась в жизни...
    - Шо, отак прямо и сказала тебе, шо - некрасивая, как ты?! - возмутилась было Татьяна. Но Верочка рассмеялась:
    - Да нет, прямо она не говорила, не в этом дело.
    - А в чём? - красивое лицо Татьяны всё ещё пылало от возмущения.
    - Ну, ладно, Бог с ней, с этой Люсей! Я просто так... Выпишут меня, сказали, через 3 дня. Так ты уж больше не приходи сюда. Я сама к тебе зайду.
    - Ладно, приезжай. Всегда буду радая тебе! - искренне пригласила Татьяна. - Мой Ефим передаёт тебе привет и говорит, шо подыскал вже для тебя хорошую работу.
    - Ой, спасибо ему! Передавай и от меня привет. Скажи, что никогда не забуду я вас обоих! Вы для меня теперь - роднее родителей...
    На этом Татьяна с Верочкой рассталась, и было ей легко и радостно: спасла, бедную, от лютой судьбы! А через неделю, когда Верочка всё не приходила к ней и не звонила, Татьяна поехала к ней в общежитие, и там узнала, что Верочки уже нет в живых. Из больницы позвонили коменданту, чтобы родные забрали из морга труп и похоронили. Из райцентра приехала мать и увезла дочь с собой, где и похоронила рядом с её отцом, тоже алкоголиком.
    Ноги у Татьяны от жуткого известия ослабели, сама покрылась испариной, но при чужих людях не разревелась. Сдерживая рыдания, спросила:
    - От чего Верочка умерла, не знаете?
    - Нам не сказали. Об этом надо спрашивать у её матери.
    К Чижиковой Татьяна не поехала, а пошла в больницу, в которой Верочка лечилась и умерла. Там ей сообщили: в ночь перед выпиской Вера Андреевна Чижикова ушла в душевую комнату, которая не закрывалась на замок, и там, выпив стакан водки, умерла от приступа боли. Обнаружили её только утром.
    Татьяна не понимала поступка Верочки:
    - Но ведь она же знала, что ей - нельзя пить водку! Она же сама мне говорила об этом. Тут шо-то не так, доктор...
    - А вы кем ей приходитесь? - спросил врач, немолодой уже, начавший тучнеть.
    - Знакомая. То есть, подруга её старшая. - Проговорив это, Татьяна всё-таки разрыдалась. - Она ж мне, ну, прямо, как дочка была! Это я ей дала денег на лечение. Она хотела жить, на другую работу пойти. Я ж любила её!..
    Врач налил Татьяне воды и, пока она пила и успокаивалась, обдумывал, стоит ли говорить ей правду. Уловив его настроение, Татьяна искренне и почти спокойно уже проговорила:
    - Доктор, я - шо такое жизнь - хорошо знаю. И клянусь вам - если вы шо-то про смерть Верочки знаете такое, шо не всем можно рассказывать, то никому не скажу и я! Да и чё теперь можно изменить? Ничё. Так шо будьте у надёжи: я никому не проболтаюся, если шо было сделано не так. Какой мне смысл кому-то мстить или вредить? Нарочно ж никто плохого не делает больным. А от ошибок никто и не застрахованный: жизнь - это непредсказуемое дело.
    - Да нет, я, собственно, не боюсь ничего, вы меня не так поняли!.. - пошёл было на попятную врач. Но Татьяна его перебила:
    - Доктор, клянусь вам!.. Но я вижу, шо вы - шо-то не хотите мне говорить.
    - Ну, хорошо, - сдался тот, что-то обдумывая и вновь протирая платком стёкла очков. - Меры, собственно, уже приняты, мы обсуждали этот вопрос на общем собрании... Дело в том, что ваша подруга была женщиной очень ослабленной и истощённой. А в последние дни жаловалась на упадок сил и головокружения. Я решил выяснить причину... Дал ей направление на анализы крови, мочи, кала. Мы это делали, правда, и в начальном периоде, когда она к нам поступила, но, знаете ли, проверить всё лишний раз - никогда не мешает... - Врач замолчал.
    - Ну, й шо? - подтолкнула его Татьяна вопросом. - Шо показали анализы?
    - Анализ крови показал, что у неё начался лейкоз,- выдохнул врач с сожалением.
    - А шо это такое, доктор?
    - Белокровие по-народному. Раковое заболевание крови, короче говоря.
    - Ой, Боже мой!.. - вырвалось у Татьяны. И сразу же покатились слёзы. Врач снова налил ей воды.
    - Ну, й шо было` дальше, доктор? Верочке кто-то об этом сказал, да? - догадалась Татьяна.
    - Да, - опять вздохнул врач и торопливо, боясь, что Татьяна неправильно всё истолкует, добавил: - Но произошло это совершенно случайно. Вера случайно услышала разговор двух медсестёр, одна из которых назвала её фамилию и стала вслух жалеть: бедняжка, мол, не успела избавиться от одной болезни, как заболела другой, неизлечимой. И назвала эту болезнь. Вера, как грамотный человек, видимо, знала, что это такое, ну, и поверила словам молодой сестры о неизлечимости. Хотя при своевременном проведении курса лечения - летальный исход вовсе не обязателен. Есть немало случаев, когда больные выздоравливают.
    - И Верочка?.. - опять догадалась Татьяна, глядя во все глаза на врача.
    - Да, - кивнул тот. - Сначала расплакалась, конечно. Рассказала соседке по койке. А ночью, когда все заснули, украла бутылку водки у только что поступившей к нам больной. По условиям приёма алкоголиков в нашу больницу они должны все приносить с собой по 2 бутылки водки. Чтобы лечащий врач мог внушить потом каждому методом гипнотизирующего воздействия отвращение к алкоголю. После сеанса он даёт больному его водку: "Пей!" Того тошнит. Так вот Вера и выкрала у такой поступившей в палату больной бутылку водки из тумбочки. Ушла в душевую и отпила граммов 200. А утром её обнаружили там мёртвой.
    - О, Боже! - всплеснула Татьяна руками. - А можно было б её спасти, если б она выпила в палате?
    Врач кивнул:
    - Вполне. Приступ - а он очень мучителен, с вскриками - начался бы прямо в палате и разбудил бы всех. Дежурный врач назначил бы укол, промывание... Сердце у Веры было почти в норме, возможно, её удалось бы спасти.
    - Ну, й шо теперь той медсестре?
    - Пришлось уволить с работы. Под суд - решили не отдавать, так как всё произошло не умышленно.
    Татьяна вздохнула:
    - То вже такая судьба. И у неё, и у Верочки. - Она поднялась уходить. - Английским языком, бедная, интересовалася. Бо не знала, шо её ждёт впереди. Та й де она тую Люсю искала б?.. Навищо?
    - Какую Люсю? - не понимал врач Татьяну. Но та лишь махнула рукой:
    - Я её тоже не знаю. Та й никто тепер вже не скажет за неё Верочке: де она там й как? Известно только, шо некрасивая, как и Верочка, и тоже, видно, никому не нужная. От и не знает никто ничё про неё. Ну, та ладно, доктор, я пойду. Всего вам хорошего за правду...

    12

    Не зная ничего о судьбе Людмилы Остужевой, Татьяна ошиблась, полагая, что главное в жизни женщины её красота, которая в итоге и определяет её судьбу. Хотя и есть на этот счёт русская поговорка: не родись красивой, родись счастливой.
    Не думал об этом дня через 3 после всех печальных событий, связанных с Верочкой, и кандидат исторических наук Яков Андреевич Панченко, завернувший по дороге из университета домой в городской парк над Днепром. Но он-то всё знал о своей бывшей домработнице, когда "трудился" в обкоме партии секретарём по идеологическим вопросам. Горбачёвская "перестройка", правда, вышибла его из номенклатурной осетровой кормушки и громадной квартиры в "особом" доме, но поедать осетрину и чёрную икру он всё-таки продолжал, ибо заранее подготовился к своим "чёрным дням". Ещё лет за 8 до "перестройки", когда он считался партийным ферзём, учёные историки написали вместо него диссертацию по материалам революционного движения на Екатеринославщине, и он успешно "защитился" по ней, получив степень кандидата исторических наук, и теперь читал лекции в университете, числясь старшим преподавателем на кафедре "Истории КПСС". А, во-вторых, начал скупать в годы своего процветания золото и дорогие вещи по совету одного умного экономиста: "Э, уважаемый Яков Андреич, вспомните, как было при Иосифе Виссарионовиче? Сегодня у вас в руках - деньги, а завтра - после очередного Указа правительства - одна пыль вместо них. Разве забыли? А вот золото и недвижимость - всегда остаются в цене. Запомните это!" Он запомнил и приобрёл затем ещё недвижимость в виде двух железобетонных гаражей в городе и огромного дома-дачи за городом с большим приусадебным участком. Дачу он обставил дорогой мебелью, канадской радиоаппаратурой и японскими цветными телевизорами. В гаражи - загнал по "Волге": для себя и для сына. И продолжал жить, таким образом, в своё удовольствие.


    В этот четверг Яков Андреевич, вышагивая по парку с дорогой, вишнёвого цвета, палкой в руке, радовался солнышку, тому, что в аллеях не было знакомых - будний день. И вдруг увидел в руках женщины "Огонёк" - сидела на скамье и читала. Ещё едко подумал: "Новое горбачёвское мышление развивает!"
    Чертыхаясь - "Зачем женщинам это нужно!.." - он почти не обратил внимания на саму женщину. Просто прошёл мимо и злобился. Но что-то мешало ему, что-то скреблось у него на дне памяти. А вот что, не мог понять, и это выводило его из себя тоже. Подумал было: "Может, просто давление поднялось? От погоды?" Действительно, день был странным: ни дождя, ни настоящего света, хотя и небо вроде не со сплошными облаками, и проглядывало солнышко. Наверное, паршивое настроение было всё-таки от неустойчивой погоды. Сказано же - серенький четверг...
    "Стой, да это же Она там!.. Может, потому и лицо прикрыла журналом, когда проходил мимо неё - узнала? Неужели... Люда?!"
    Яков Андреевич замедлил шаги, потом сделал вид, что увидел белку на земле - стал будто бы следить за ней и поворачиваться, а сам поглядывал туда, где сидела женщина с "Огоньком". Наконец, он увидел её полностью. Перед ним была всё та же аллея, скамья вдали, и на ней - Она, бывшая его домработница, Люся. Никаких сомнений больше, это сидела Она и, кажется, тоже поглядывала в его сторону...
    "Нет, пожалуй, не смотрит..." - решил он. И неторопливо приближаясь, рассматривал её сам. Знакомый скуластый профиль. Нос этакой небольшой картошечкой. Но ничего, из общего "ансамбля" не выбивался. Те же рыжеватые, как и прежде, волосы. Только теперь в новой, изящной прическе. А если подойти ближе - Яков Андреевич остановился - так можно будет разглядеть и конопушки на лице. Помнится, их было много у неё на щеках. Но вот что странно: они и раньше, как и её нос, казалось, не портили её. А теперь их не существовало на её лице. Уж не ошибся ли?.. В этой женщине появилась какая-то неожиданная симпатия, что ли. А может, это шло у неё от умнющих и добрых глаз? Наверное, в этом и всё дело. "Это она, она! Сразу если, то симпатии - не заметить. А вот присмотришься когда - что-то есть. Ну, а фигурка и прежде была - хоть в манекенщицы! Теперь-то, кажется, располнела немного? Но в меру, пожалуй. А может, это потому так кажется, что сидит? Вроде и не располнела, всё та же..."
    Яков Андреевич не выдержал и повернул по аллее в обратную сторону - жарко стало глазам. Удаляясь от Людмилы всё дальше, уже спокойно подумал: "Интересно, сколько ей теперь?.. Лет 35-37, наверное. Ну, да. Когда жена привела её в дом, ей было, кажется, только 20. Овладел я ею, когда она заканчивала уже учёбу - в 22..."
    От грешного воспоминания и грешных мыслей Якову Андреевичу снова стало жарко и не только глазам - тепло покатилось вниз, по всему телу. Он снова расстегнул пуговицы на пиджаке и как-то сбивчиво, торопливо стал думать: "Всё боялся, чтобы она не забеременела по дурости. Странно, для всех - некрасивая, но как же я привязался тогда к ней!.. Теперь бы мне прежний страх... А то ни страха, ни прежней мужской силы - не старик, но почти импотент! Нету стимула..."
    Он вспомнил, как спешно подыскивал тогда для неё место в городском банке. Потом выбивал ей однокомнатную квартиру. И свободно вздохнул лишь после того, как спровадил её от себя, когда она переехала жить "на свою площадь".
    "Господи, каким же непроходимым дураком был! Потерять такую сладкую бабёнку. И ведь всё сам!.. Все эти страхи себе сочинил, за бюро обкома думал - кто и что скажет? А никто ещё и не гнался за мной - ни обком, ни жена. Боялся, старый пенёк, что возьмёт след моя холодная дылда! А у Люськи - пусть и не было настоящей красоты - зато какое же было тело! Какой темперамент! Ни одной такой, другой, у меня во всей моей подлой жизни не было! И умом Бог не обидел девчонку, и характером. Зато, выходит, обидел меня, дурака: всё боялся, всё писался под себя! Походил к ней тогда на её квартирку немного, да и наделал себе в штаны: испугался - чего? Привычки! Ну, и перестал со страха ходить. А была-то - не привычка ведь... Когда понял это, сунулся к ней снова. Вот она и врезала мне правду-матку в лицо: "Либо ходите ко мне регулярно, Яков Андреевич - женить вас на себе я не собираюсь, так что бояться вам нечего, разве что ребёночка рожу от вас, если захочу - либо не приходите больше никогда, совсем! Мне тоже надо свою жизнь как-то устраивать..." И ведь при этом смотрела на меня, любя, по-хорошему. А я опять по своей обкомовской привычке - в штаны: ребёночка? У всех на виду? От секретаря обкома?! Аж член от страха завял. Ну, и не пришел больше к ней - внял, так сказать, совету...
    Потом уж, лет через 5, встретил её в горкоме на конференции - делегаткой пришла от своего предприятия. Вот там и узнал от неё, что побывала замужем, развелась. Работает всё там же, в банке. Растит ребёнка. Не от меня, от мужа, который её бросил, а потом просился назад. "Красивый дурак", охарактеризовала. Вступила в партию... Ну, это он помнил: сам рекомендацию ей написал.
    Яков Андреевич отчётливо вспомнил, с чего началось у него с ней... Обернулся на аллее ещё раз. Людмила больше не смотрела в его сторону - читала. Он подумал: "Странно, почему она не на работе? Будний же день, четверг. И время рабочее - разгар дня... Не на бюллетене же она! Среди лета?.."
    А началось вот с чего... Обсыпало Людмиле всё её лицо грубыми красноватыми прыщами - смотреть было жалко. Ну, и заметил как-то жене: "Что это с ней? Не заразное?". Дылда расхохоталась: "Ну, и дурачок же ты у меня, Яша! Девочка она ещё - чистая, понял? Мужичка ей надо, время подошло. А с её "красотой", где же его взять? Никакой парень на такую не позарится, разве что, какой мужчина в возрасте. Вот от "хотюнчиков" и разрисовало у неё мордочку, как на клубничке. Дурные сны ей, видно, снятся - горит вся по утрам, а надежды-то - никакой..."
    Разговор на том и кончился, а в голову почему-то засело. Жалко стало девчонку - знал: умная, добрая. А потом присмотрелся к ней дома, когда девчонка то в подаренном дылдой прозрачном пеньюарчике промелькнёт, то в одних трусиках ночью на кухню и жадно там пьёт холодную воду. Он сидел в своём кабинете с открытой дверью - готовился к партийной конференции - и видел всё, обалдев от своего открытия: "Так у неё же фигурка - на загляденье!.." Вот тогда и родился у него план...
    Дождался, когда жена уехала в Киев на 5 дней - сам же и подстроил ей эту поездку - и угостил Люську у себя в спальне французским коньяком. Сначала, конечно, заманил: скучно, мол, одному, и настроение вот невесёлое. В общем, позвал вроде бы просто так. Выпила она рюмочку, и удивилась: "Что это? Приятное какое!.." Ну, он ей в рюмочку - ещё. Объяснил: "Французский коньяк, мол. "Камю" называется". И включил магнитофон с отличной музыкой - тоже заранее приготовил. А Люська удивилась: "Чудно! Писателя Камю - знаю. А что и коньяк есть такой же - в жизни не слыхала! И музыка у вас хорошая..."
    Вот тут он и предложил - естественно так получилось: "Потанцуем?.." Люська кивнула и подошла к нему, как ни в чём ни бывало - приподняла руки...
    А у него и тут всё было предусмотрено: одна только маечка на нём, да лёгкие брюки от шелковой пижамы. Под брюками - уже ничего. Ну, и она была в лёгком домашнем платьице. Почувствовав, что он сильно возбудился, сама прильнула к нему. Тут уж он не терялся: принялся её целовать, гладить по запрещённым местам. Девчонка и загорелась...
    До самой смерти ему не забыть, какое тело ему открылось, когда раздёл её донага! А когда и с себя сбросил всё, она уже и не сопротивлялась. Только горячо шептала куда-то в ключицу: "Скорее, скорее! Я хочу это знать..."
    В последующие дни она была ненасытной, поэтому он и боялся, что забеременеет. Его "предохранитель" она, попробовав, с негодованием отвергла. А он любовался её длинными ногами, изящными округлостями на бёдрах, тугими яблоками грудей, тёмным мыском внизу живота. И жалел, что был женат, не молод уже. Она же не замечала ничего, отдаваясь новизне в своей жизни целиком.
    "Чудно!" - как говорила Люська. Она знала писателя Камю, а он знал только такой коньяк. Она сразу поняла, что такое близость в жизни человека, а он прожил, казалось, целую жизнь, но только теперь вот, с этой неопытной Люськой, понял, что половой акт - не животное стремление, а любовь, столько нежных слов наговорила ему эта девчонка; словно цветами осыпала. Понял и то, что сама Люська - необыкновенное чудо в его жизни. И 5 дней он на работу даже не ходил, сказавшись больным - пролетели, как миг. Вернулась жена...
    Вот с того дня и пошли его страхи. Встречаться с Люсей приходилось "на вздроге", тайком - без неё он уже тоже не мог. Но и понимал, что рано или поздно не может не попасться на горячем. Прыщи у Людмилы сошли, вся она дивно похорошела и стала женственнее. Не могла же Дылда всего этого не заметить. В общем, началась у него жизнь, как на раскалённой сковороде. Боялся потерять свой пост, если дело дойдёт до гражданской войны в доме. А на самом-то деле надо было, дураку, не бояться, а жениться на Людмиле. С женой - развестись. Ведь с Дылдой с тех пор быть вместе стало просто невмоготу. А Людмилу вот до сих пор, оказывается, не может забыть... Да она и по английскому языку обогнала жену - лопотала, как англичанка с горячей кашей во рту. А жена - знала только грамматические правила, но говорить - не умела.
    "Сколько же это я с ней не виделся? - подумал Яков Андреевич, охваченный огнём воспоминаний. - Лет 15. Однако она - женщина в расцвете сил, а я вот... физически уже, как старик. Старик, чего там, хоть снаружи ещё и не совсем! Потому и подойти стыжусь. Значит, всё..."
    Собственная жизнь с Дылдой - хотя и по-прежнему "осетровая" - в этот раз показалась Якову Андреевичу особенно ненавистной. Ну, чего в результате достиг, дурень? Боялся потерять место? Так Бог с ним, с местом. Всё равно ведь в конце концов потерял... Нет, в жизни - надо жить сразу, а не выгадывать. Счастье - не в кресле, и не в деньгах. Впрочем, чёрт его знает, в чём оно, если без власти и почёта - тоже покоя нет.
    "А может, всё-таки подойти к ней?.."
    Подойти захотелось горячо, неотвратимо, и он повернул по аллее назад. Гулко, на весь сад, закаркали вороны - кра, кра! А ведь лето. Всё перепуталось теперь и в природе. Вот уж век!.. И уже не слышал ничего - несло в прошлое, будто океанским отливом: даже задыхался от непонятного жара. А его всё тянуло, хватало, словно водой за ноги, и тащило, тащило назад, хотя смотрел он - вперёд, туда... Казалось, что прошлое вот-вот накроет его своей водой совсем, и он там захлебнётся от счастья. Нервная дрожь даже появилась внутри: что сейчас скажет - что?..
    Не знал, не думал. Не хотел уже думать. Летел к ней из прошлого, вот и всё.
    - Люся, здравствуйте! Не узнаёте?.. - "Господи! На "вы" с ней заговорил?.. - ужаснулся он своему раболепию. - Откуда это во мне, зачем?.."
    Она отложила журнал и секунду-две смотрела на него, будто приходя в себя и не зная, на что решиться. Потом поднялась.
    - Здравствуйте... - А голос деревянный, не её, словно всё ещё не узнавала. И рассматривает как-то странно. Ну, чего смотреть-то, чего?..
    - Что, не узнаёте? - повторил он вопрос, не зная, что сказать ей ещё. - Постарел, да? - Последняя фраза получилась заискивающей, и он опять стал неприятен себе.
    Она вздохнула:
    - Все постарели. Но я - вас узнала сразу. Как вы только прошли...
    - Чего же не окликнули, не позвали?
    Она молчала, и он зачем-то снова залебезил:
    - Ну, вы-то - ещё молоды! А я... Вам ведь тогда было 23, а мне - 46... Я тоже узнал. Только не сразу - когда отошел. Вы прикрылись журналом... Потому и вернулся, чтобы удостовериться...
    - Так сильно изменилась?
    - Да не то, чтобы... Просто я не обратил сначала внимания. А потом - сердце подсказало, что ли. Не знаю. Я ведь часто тебя вспоминал, - перешел он вдруг на "ты".
    - Чего же не позвонили, не зашли?
    "На "ты" - не принимает, не хочет..." - подумал он. Тоскливо признался:
    - Дураком был!
    Она серьёзно, печально посмотрела ему в глаза. Поняла, что не врёт, спросила:
    - А теперь?..
    Он понял, что она имеет в виду не "дурака", а его приход к ней, поэтому не обиделся:
    - А теперь - ничего уже не изменить, поздно. Не хотел зря тревожить: зачем?
    - Да, поздно, - согласилась она. - Если бы те же годы мы прожили вместе, тогда дело другое. А так... Вы, я слыхала, в университете теперь? Преподавателем.
    - Да. Старшим преподавателем. - Он вздохнул.
    Она поняла его как-то по-своему:
    - Скоро на пенсию пойдёте. А с пенсиями у нас - ерунда какая-то... Не по социалистически назначают.
    Он не понял, смотрел вопросительно. Она пояснила:
    - В старости все люди беспомощны одинаково: и генералы, и рядовые колхозники. Значит, и пенсии надо устанавливать, чтобы на них можно было прилично жить, но - всем одинаково. Ну, горожанам, правда, немного побольше, колхозникам - немного поменьше, у них приусадебное хозяйство есть.
    Он заинтересовался:
    - Ну, и по сколько же назначили бы вы? - "Господи, опять "вы"! Что это со мной?.. Так растерялся..."
    - Не знаю. Это Верховный совет должен решать, экономисты - им виднее. Но всем - одинаково!
    - А как же со справедливостью тогда? - Он искренне возмутился: - Один - был генералом, как вы говорите, а другой - солдатом, и - поровну? Один - выплавлял сталь, а другая - мыла полы...
    - Ну и что же? Пока генерал был генералом, он ведь и получал намного больше. У него - сбережения. А в старости, в беспомощности и болезнях - чем же судомойка отличается от него? Оба уже ничего не делают и никакой пользы обществу не приносят. Значит, перед лекарствами и болезнями - все должны быть равны. Это и есть справедливость, если мы хотим построить социализм на деле, а не на словах.
    - А как быть с почётом? Тоже - поровну?
    - Поровну. Только поровну, Яков Андреевич! Пенсия - не рента за былые заслуги, а плата - на еду, одежду и лекарства. Достаточно и одной несправедливости - сумасшедшего разрыва между зарплатой верхних слоёв общества и зарплатой тех, кто трудится на тяжёлых работах.
    - Каких это - тяжёлых?
    - Вы сами посудите, разве можно сравнивать работу шахтёра или сталевара в их аду, с работой людей, сидящих в кабинетах с кондиционерами?
    - А ответственность? У кого больше: у члена правительства или шахтёра?
    - За свою ответственность - члены правительства живут на полном государственном обеспечении: снабжение, лечение, отдых. А какой почёт! Какое внимание к ним! Я считаю, этого вполне достаточно. Это и так - большие привилегии, против которых выступал ещё Ленин. А вот после него - так называемые "верные ленинцы" - кажется, оторвались от своего народа, а? Вам не кажется? Да и какая там ответственность? Не припомню, чтобы начальство у нас отвечало за что-то.
    Людмила, видимо, вспомнила его прежнюю квартиру с солярием и холодильниками, забитыми осетриной и всякой дорогой снедью, недоступной для неё, оттого и смотрела на него с такой нескрываемой неприязнью. Он возмутился:
    - А вы кто, собственно, будете, что так "глыбоко" во всём разбираетесь и подвергаете всех критике?
    - Я - просто бухгалтер, - ответила насмешливо. - И потому в экономике разбираюсь немного больше гуманитариев. А что?
    Попёр на неё ещё с большим озлоблением:
    - Да то, что вы же - уравниловку предлагаете! Но теперь - не 18-й год, чтобы государственный деятель ходил в засаленном пиджачке и ел наравне с трактористами!
    - Вот поэтому, Яков Андреевич, мы и топчемся на месте, - заметила она спокойно. - И вовсе я не за уравниловку. Я - только против несправедливых диспропорций. Если люди будут стремиться к карьере члена правительства, как к самой заветной мечте, значит, в таком правительстве созданы слишком большие привилегии. А Ленин говорил, что этого - не должно быть. Иначе к правящей партии начнут примазываться карьеристы. Чтобы "руководить", а не служить народу.
    - А что ты понимаешь под словом "служить"? - спросил он насмешливо, радуясь, что вернул себе самообладание.
    - Служить - это значит переносить дополнительную нагрузку за невысокую плату. Для этого - надо быть идейным, а не желающим превратить себя из народного слуги в господина над народом.
    Просто озверел от её бритвенной логики:
    - Ух, ты, какой стала! Не узнать!.. Что же не написала о своих соображениях туда? - Он ткнул своей красивой палкой в небо.
    - Писала... - Она вздохнула.
    - Интересно, кому?
    - Брежневу писала. Когда шло обсуждение проекта новой Конституции.
    - Ну, и что он тебе на это?
    - А ничего. Даже ложную информацию дал по телевидению.
    - Как это?
    - Сказал, что "есть-де у нас товарищи, которые предлагают ввести уравниловку во всём".
    - Ну, а я тебе - о чём?! Что же тут ложного?!
    - А то, что он исказил смысл моего предложения. Я - не вообще уравниловку предлагала. А только в старости, в пенсиях. Причём, объясняла даже, насколько это удобнее и выгоднее было бы не только людям, но и государству.
    - Какая же от этого выгода, прости, государству?
    - Не надо было бы заводить на каждого пенсионера целую кучу документов, перерасчётов. Это же уйма работы, уйма сотрудников! Проще издать один Указ - для всех. А дальше - только составлять списки на пенсионеров, и всё. Высвободились бы от ненужной работы в стране десятки тысяч счётно-бухгалтерских работников.
    - Мне кажется, Люда, ты подошла к этому вопросу только со своей, с бухгалтерской стороны. А с моральной? С тобой же - не согласится никто!
    - Почему? Вот вы, разве не согласны с тем, что дети и старики - должны быть перед законом равны?
    - Да при чём же тут дети?! - начал опять выходить из терпения.
    - Как это - при чём? И дети, и старики одинаково беспомощны. Разве справедливо, чтобы академики и генералы питались и в старости намного лучше, чем те, кто их обслуживал всю жизнь?
    - От заладила! Шо же, по-твоему, профессор кончил читать лекции, и переходи на хамсу и капусту? Не-е, шо-то у тебя в твоей теории не так! Не сходится, поверь мне, - упрямо не соглашался с её максимализмом. А про себя вдруг подумал: "Завидует, от и всё!"
    - По-моему, моя теория вытекает из принципов нашего народного строя. А чтобы профессору не есть хамсу в старости, он должен был откладывать себе на старость из своих профессорских окладов и - отстаивать права пенсионеров на приличную жизнь.
    - Да шо теперь те деньги сто`ят?! Рубль - давно уже не рубль стал! Шо теперь на те сберёженные копейки можно купить?!
    - В таком случае я удивляюсь вам, как бывшему партийному работнику. Кто нам всю жизнь...
    - А ты - не удивляйся! - В своей запальчивости не понял, дурак, что она хотела сказать. "Обиженно" продолжал: - Турнули твоего партийного работника! Правда, не только меня одного - многих. Видно, такое теперь время пришло: перестройка! Много появилось таких - от, как ты - с новыми идеями... Старые опытные кадры - не нужны стали! Берут новых... - Зло оглядел её. - От и топчетесь на одном месте!
    Видимо, зря ей это сказал - сразу переменилась вся, даже в лице появилось что-то враждебное. Спросила:
    - Не верите?
    Обалдело смотрел на неё. Она пояснила:
    - В перестройку.
    Никого в парке не было, стояли одни. Да и тёплое чувство исчезло - "Хрен с ней!" - влепил:
    - Не верю! Я лучше тебя знаю, шо за люди сидят наверху.
    - Ну, и кто же там, по-вашему? - Нагнулась, забрала со скамьи свой "Огонёк", сунула в большую бабью сумку.
    Молчал, подыскивая слова. Тогда она напомнила о своём вопросе по-другому:
    - Мне это интересно... Хочу понять: что же всё-таки, по-вашему, происходит? - Выпрямилась. Готовая в путь, добавила: - Может, пройдёмся?.. - В глаза уже не смотрела, как и сам.
    В первую минуту был ей благодарен за это. И за приглашение пройтись - тоже. Так было легче - не видеть больше её глаз, умных, всё понимающих. Да и она меньше будет вглядываться в него на ходу и видеть его обрюзгшие котлетки вместо щёк, палку, с которой ходит теперь по-стариковски.
    С болью в душе и усмешкой поймал себя на том, что всё ещё хочет ей понравиться. Спросил:
    - А ты шо, уволилась или в отпуске?
    - Нет, работаю, и всё там же. Просто у меня остался ещё один день по больничному.
    - А-а... - Он развернулся на другую аллею. Она пошла машинально за ним, спросила:
    - Так, почему вы не верите в перестройку, Яков Андреевич?
    Вдруг понял, что ей всё же почему-то интересно с ним, что ей можно довериться - не чужая, и рассказать всё откровенно. Может, она тоже не верит и хочет понять, что происходит, колеблется. И он обрушил на неё всё, что накипело у него, с чем был не согласен и о чём последнее время только и думал.
    - Да потому не верю, - начал он, - что никакая это не перестройка, а только перемена в руководстве страной. Как в футболе: новый тренер, значит, и новая команда. А отсюда - и обещания играть по-новому. А на самом деле, если хочешь знать, всё это нужно им для того, чтобы разогнать старую команду и стянуть к сладкой кормушке своих игроков. У них же там, наверху, никогда не было - думаю, что и не будет - честных людей! В этой системе быть честным человеком - просто невозможно: уничтожат. Там - всегда надо врать, изворачиваться. А главное - интриговать.
    Странно взглянув сбоку, она усмехнулась:
    - И это говорите - вы?! Бывший секретарь партии по идеологии?..
    - Я - секретарь бывшей партии, Люся. Ленинской! - стал оправдываться перед ней, презирая себя в душе за трусость, обиженно думая: "Никого же нет рядом! Да она и не будет пытаться... А я - опять уже в штаны!.." Но привычка к осторожности, несмотря на презрение к себе, всё-таки победила. Поэтому и продолжал притворяться перед Людмилой: - А при Брежневе - осуществлялась уже не ленинская идеология, а "лёнинская", как зло шутят теперь.
    - В таком случае вы противоречите сами себе, - заметила она. - Вы же только что сказали, что там, - Людмила потыкала пальцем в небо над головой, - никогда не было честных людей. Стало быть, и вы... были нечестным?
    - Та нет, ты меня не поняла... - злился он, чувствуя, что запутывается. - При Брежневе ж и захватили власть все эти горбачёвы. Они и начали избавляться от таких, как я.
    - А куда же смотрели вы, ленинцы, если всё понимали? - спрашивала Людмила почти насмешливо, плохо скрывая, что всё понимает. - Вы же сами, простите, банкетничали вместе с этим "Отцом застоя". Говорили одно, а делали - совсем другое. А настоящие дела, необходимые для перемен к лучшему для народа, вы - всегда подменяли только словами. Но - не делали.
    От обиды, помнится, даже набычился:
    - Шо, значит, подменяли? Шо, значит, делали другое? Шо говорили, то и делали!
    - Нет, вы говорили о благе народа, а осуществляли всегда - личные цели. А всё общественное - стояло у вас на месте. И знаете, почему?
    - Ты шо, поссориться хочешь?
    - А вы давно со мною поссорились.
    - От, видишь: это - ты путаешь личное с общественным, а не я.
    - Потому, - продолжала она свою мысль, - что в нашем государстве... из-за вас... - Людмила тут же поправила сказанное: - я имею в виду не только вас лично, а всех, кто владел жилой площадью величиной больше детских садиков - в государстве и стала развиваться идеология мещанства. Во главе с Брежневым!
    Удивил не столько обидный смысл сказанного, сколько то, как она это говорила. Какие находила слова! Будто это она была руководящим работником и научилась так чётко излагать свои мысли. А он вот - остался для неё только мещанином. Поэтому и спросил её с таким нелепым в этой ситуации вызовом:
    - А теперь шо, лучше стало? Даже водки нет! А при нас - было всё: и сыр, и колбаса, и конфеты. Где же твоя честность после этого, где объективность?
    Бывшая любовница и тут выкрутилась:
    - Отсутствие продуктов и товаров - это не только следствие горбачёвской перестройки, Яков Андреевич.
    Не выдержал, перебил:
    - А чего же ещё?
    - Это и следствие того, что ещё со времён Сталина все вы заботились только о чугуне да стали. Лёгкую промышленность, так нужную для людей, не пытались даже развивать, хотя количество населения с каждым годом всё увеличивалось и увеличивалось. Так что поезд, в котором мы едем теперь, был отправлен ещё вами и шёл только по инерции, силы - уже не было.
    - Нет, дорогая Людочка, - выкрикнул ей, - он шёл, куда надо было, этот поезд! А от горбачёвцы - его завернули. И направили не в ту сторону.
    - Нет, Яков Андреевич! - стала выкрикивать и она,- он просто дошёл до станции вашего назначения!
    - Какой ещё станции?
    - С названием "Тупик"! И не надо всё валить на других.
    - Это ваша мода, молодых - валить всё на Сталина, Брежнева. А остальные все - хорошие? Чё ты хочешь, не пойму? Ну, прямо, как на сессии в новом Верховном Совете - один крик, а толку - никакого! Бардак один.
    Однако чувствовал, что кричит всё время и сам, задыхаясь от бессилия и охватывающей злобы. Она же, словно не замечая в нём этой перемены, продолжала, паскуда, своё и своё:
    - Перестройку, Яков Андреич, надо было начинать много раньше - сразу после смерти Сталина. Если вы считали себя ленинцами.
    - А тебе не приходило в голову, шо Сталин после смерти Ленина - продолжал его дело.
    - А, так вы - сталинист? Как же я сразу-то не догадалась... Тогда мы - зря тратим время: народ для вас - лишь винтики, а вы - приводные ремни, заботившиеся под видом партии о себе. Это вы для нас писали лозунги под крышами: "Здоровье каждого - богатство всех!" И тащили всё в свои холодильники.
    - Замолчи, Людмила! Это зависть в тебе говорит.
    - Нет, Яков Андреевич, зависть - это у вас! К тем, кто сидит в обкомах теперь. Которые отогнали вас от своего дармового корыта.
    Хотелось плюнуть ей в лицо и уйти. Но тогда разговор закончился бы её победой, а вот этого ему не хотелось, несмотря на всю оскорбительность разговора для него. Странно всё-таки устроена человеческая психология! Поэтому не плюнул и не ушёл, а произнёс опять с вызовом:
    - Ну, скажи, шо дал вам этот Горбачёв? Он - точно такой же, как и Брежнев, лишь моложе и похитрее!
    - Появилась хотя бы гласность. Теперь - уже нельзя обращаться с народом...
    - Та шо дала тебе та гласность, извини! Это ж - вовсе не гласность, а заигрывание с народом. Шоб поддерживал, а не гавкал, от шо! - Чуть не задохнулся от ненависти. - Только игра эта - тоже опасная. Можно так доиграться, шо!.. И доиграются, от увидишь. Нельзя обращаться?.. Увидишь ещё, чем всё кончится!..
    - Чем? Я сказала глупость, да?
    Посмотрел на неё, врезал:
    - От те самые шахтёры, которым дали такую волю, и доведут государство до того, шо сначала - слетит всё с резьбы! А потом - опять придёте к тому, с чего началось - к гайке! К той самой гайке, которую Горбачёв, шоб понравиться всем, открутил, и которую... кому-то... придётся закручивать снова. От!
    Испугалась, сучка, поверила:
    - Но это же - страшно, неужели вы не понимаете этого! Вам-то что это даст? Вам лично?..
    - А шоб гамно не текло и не воняло на весь мир! От только кадры, жалко, старые поразгоняли. Та наделали своей критикой то, шо потом и новое руководство ещё долго будет бояться своих подчинённых. Трудно будет руководить таким народом - разболтались все! Не завидую...
    Она выкрикнула:
    - Вы сами не понимаете, кто вместо Горбачёва и вместо вас может прийти к власти!
    - А ты, значит, понимаешь? - Спросил её насмешливо.
    - Да, понимаю. Как экономист. Придут сегодняшние теневики производства. Возьмут в свои руки всё без политического треска и шума, и задушат всех! Испортят жизнь в стране - ещё на 50... или на 100 лет!
    Вот когда он зло сплюнул себе под ноги. И не оглядываясь, даже не опираясь на свою палку, пошёл прочь. Противно было всё - и прошлое, которое связывало его с ней, и настоящее, потому что вынужден был целый час ходить тут, рядом с этой б....ю, и выслушивать весь её бред. Она, словно почувствовала это - а, может, как и сам только что, хотела высказать ему до конца что-то своё - и крикнула:
    - Яков Андреевич, подождите!..
    Конечно же, остановился. Обернулся к ней. И тогда она, подойдя к нему и глядя своими васильками прямо в глаза, сказала такое, что до сих пор застряло и сидело в душе, пронзив непонятной душевностью:
    - Мне показалось, вы - просто чем-то лично обижены? Может, не увидимся больше... Зачем же так? Ведь это я могу - имею право - обижаться на вас. А вы-то, почему же?.. А?
    Исчезла сразу вся ненависть к ней, злоба. Ответил устало:
    - Я - не на тебя обижаюсь.
    - А на кого же? - Глаза у неё - были тоже без счастья, смотрели с сочувствием.
    - На партию, - тихо выдохнул ей. - Ну, сама подумай, если по-человечески... Ка-кой я высокий пост занимал! Какой приобрёл опыт! А меня - р-раз, и мордой об стол, да? Разве это справедливо? Для кого же я старался, спрашивается? Разве не для той же партии? При Брежневе ж - можно было хоть повиниться. И простили бы мне - и дачу, и большую квартиру. Потому, шо и у всего руководства - точно такие же. А эти - ни "своих" не жалеют, ни народ...
    Опять увидел её глаза - сочувствия в них не было. Было одно изумление. Что она там увидела на его лице - то одному Богу известно. Вот и растерялся опять, наткнувшись на этот взгляд-шпагу. И понёс совсем уже не то, что надо было ей, а своё, наболевшее. Видно, обида эта бродила в душе, как старая закваска в утихшей барде, в которую подсыпали сладкой надежды. Кричал:
    - Должен быть порядок в стране или нет? Большую он волю дал болтунам! Начали - со Сталина, а кончат - им же самим. Как только ослабнет державная рука. А она - неминуемо ослабнет, если и дальше будет так вести себя. Единоначалие - это же хребет, на котором держится государственная власть! Разве же можно ставить такие опыты на собственном хребте?!
    - А вы - что же, считаете себя одним из позвонков этого хребта?
    Опять стало не хватать воздуха. Еле набрал полную грудь, чтобы рявкнуть:
    - Так от: дойдёт до того, шо те шахтёры - потребуют в конце концов отстранения не только позвонков, но и всего хребта от политической власти. А это уже - от вспомнишь тогда мои слова! - будет конец всему.
    - Чему - всему?
    - Партии. Её хребту, на котором держатся: власть, армия, порядок - всё!
    Своим вопросом эта стерва сбила его снова - замолчал, не зная, как с ней ещё говорить. Ведь только что, 3 минуты назад, вроде бы жалела, сочувствовала - он её снова любил за это - и куда-то исчезло всё. Словно опять на разных языках разговаривать стали: он ей - на русском, а она ему - на английском. Никакого понимания!
    - Яков Андреич! - выкрикнула она. - Партия - отстранила уже многих от руководства. И ничего не произошло. Народ - лишь доволен.
    - Да, народ у нас - всегда доволен, если кого-то снимают! - стал орать на неё. - А если б нам всем - ещё рубили головы прямо днём, на Красной площади, где Лобное место - то радовались бы ещё больше! Вся Москва собралась бы смотреть на эту кровь. Ещё и детей прихватили бы с собой, гуманисты вонючие! Хотя и по сей день осуждают Сталина за репрессии. Вот тебе мой ответ на твой вопрос: сталинец ли я? У нас - все сталинцы, вся страна!..
    - Да, сталинистов ещё много, согласна. Но, почему нужно бояться, если партия передаст свою власть Советам? Ведь партия - не должна быть властью. Тогда - это уже не партия, а правительственная власть! Идёт естественный процесс обновления...
    "Ой, так твою мать, она - "согласна", называется! И я - давал ей свою рекомендацию, дурак!" Тут уж возмутился и вслух, по-базарному:
    - Нет не естественный! Тогда - начнут привлекать к ответу всех старых сотрудников! Начнут валить всё гамно на них: они, мол, нам жизнь испаскудили, а потому и виноваты во всём. Ну, и шо будет? Кто пойдёт после этого делать всю черновую работу за этого мудака Горбачёва? Кто будет охранять порядки и заступаться за него самого? Он об этом думает - или нет, гамнюк?!.
    Вдруг увидел: Людмилу, словно била какая-то внутренняя дрожь - затрясло всю и снаружи. Страстная всё же бабёнка! Так и обдала своим вопросом, будто огнём из клокочущего кратера:
    - А от кого нужно его охранять? От народа, что ли? Но ведь народу - нравятся перемены, которые сейчас происходят!
    Почему-то не решился ответить ей прямо - ушёл в сторону:
    - К примеру, шахтёрам? Которым он не только с водкой поперёк горла встал, но и с мылом, которого тоже не стало в продаже. А журналисты, которым он дал - непонятно, зачем? - такую власть!
    - А вы, значит, считаете - не надо было?
    - Я считаю, что у этих - не долго и отнять. Позатыкать им рты - шоб не болтали там лишнего по телевидению, а потом - и задницы, шоб не было утечки информации и с той стороны. А вот у шахтёров - уже не отнять, это ж - не журналисты, за этими - стотысячная сила везде!
    Людмила полоснула, как бритвой:
    - Вот теперь я поняла вас, кажется, до конца. Вон, сколько сразу ненависти и злобы, как только отняли привилегии для сытых кабанчиков! А у народа - так и последнее надо отнять, не так ли? Даже зарплату за добытый уголь, то есть, за тяжелейший подземный труд! Пусть голодают и работают там, в своем аду, бесплатно! Это же - вы, вы, которые ещё остались там, - ткнула она пальцем в небо снова, - устраиваете им все эти невыплаты за труд! Если бы вас самих так, хотя бы раз...
    - А пошла ты, знаешь куда?!. - выкрикнул ей озлобленно, прямо в лицо. - Вместе со своим народом! С ним - нужно только твёрдой рукой. А у нас - бардак вместо власти!
    Разгневанно уходя по аллее куда-то вперёд, грозно тыча в асфальт палкой, ничего не видел перед собой, но понимал - разрыв произошел окончательный, навсегда. И не было уже к Людмиле ни любви, ни остатков прежнего тепла - прогорело; как в печке дрова. И у неё тоже, видимо, ничего к нему не было. Значит, ошибся он в ней 5 минут назад, чего-то не понял. Враги. Вот это - правда, и никакой другой и быть не могло.
    А в душе всё протестовало, против всех: "Шо я, не заслужил себе той квартиры за столько лет ответственной работы? А если вдруг заболею? То, шо - иди теперь в больницу? Становись в очередь наравне со всеми? А потом - врач осмотрит тебя за одну минуту. Ну, и шо он может определить за ту минуту? Шо, я спрашую!.. Почему 30 лет ездил в Сочи по льготной путёвке, а теперь - не имею права и думать о ней? Шо, не заслужил уже и путёвки? Может, вам и свою "Волгу" отдать в общее пользование? А самому - ездить по городу из конца в конец на трам-тара-рам-вае?! Нет, Людочка, ты ничего не поняла тогда в жизни! Засрали мы тебе мозги собственными же книжками о демократии и любви к народу, а ты и поверила. Правильно я сделал, шо не сошёлся с тобой. Моя "Дылда" - никогда против сытой жизни не выступала. И не будет выступать. Потому, шо хорошо понимает: жить - это хорошо, а хорошо жить - это ещё лучше. А от ты - как я теперь понял - могла бы и нагадить на мой стол. Тебе - только заработанное собственными руками подавай. А если мозгами, то вже и не надо. Ну, й живи так сама. А я - предпочитаю быть здоровым и богатым, а не больным и бедным. Даже не спросила меня про Нину Сергеевну, гамно такое! Как, мол, она там - жива, здорова? Сама же говорила мне тогда, шо не можешь смотреть ей в глаза. Спрашивала: "Ну, как она, не догадывается, не переживает?" Значит, понимала, шо "Дылда" змею пригрела в своём доме. А теперь - даже не поинтересовалась: живая ли? Где же благодарность за всё? Стервы всё-таки вы, бабы! И "Дылда" - такая же..."
    Якову Андреевичу казалось странным, что его прежнюю любовницу не интересовала его жена. Хотел ещё что-то обидное вспомнить, но вдруг остановила ненужная боль в заднем проходе - разыгрался на нервной почве застарелый, так и не вырезанный, геморрой. Надо было вырезать в своё время, когда предлагал лечащий врач в спецбольнице, так нет, отказался, дурак. А теперь - ложиться, что ли, с такой болячкой в общественную больницу? Так это всё равно, что в городской общественный туалет! Одна грязь кругом и тараканы.
    Широко расставив толстые короткие ноги, опершись обеими руками на выставленную перед собой палку, Яков Андреевич остановился на безлюдной аллее и, прислушиваясь к пекущей боли в заднем проходе, и к каркающим среди лета воронам, подумал: "А зимой - с геморроем жить легче: не так тревожит. Не распаривается от жары. Эх, скорее бы уж зима, что ли!.." И тут же вспомнил неприличный "обкомовский" анекдот: знакомый спросил друга: "Не знаешь ли случайно, что за болезнь такая - геморрой? Говорят, очень болезненная. Правда, нет?" Друг ответил вопросом на вопрос: "У тебя зуб когда-нибудь болел?" "Да". "Так вот представь себе, что у тебя в заднице болят сразу все зубы!"
    Озлившись на старый анекдот, Яков Андреевич, привыкший ходить по парку просто так, теперь уже не мог пройти "просто так" и направился из парка домой медленными шажками. Думая о боли в неприличном месте, вспомнил, как один филолог недавно объяснял ему, что по латыни задний проход - "мерда". Отсюда, мол, произошёл и русский глагол "смердить", и существительное "смерд", то есть, крестьянин, который ухаживает за скотом и от которого всегда воняет, смердит. Почему-то мысль об этом расстроила теперь до сопения.
    Перед входом во двор, к которому так и не смог привыкнуть - чужое всё, грязное - раскоряченный Яков Андреевич вспомнил и ещё одну неприятность: вечером по местному телевидению будут транслировать его выступление, записанное на видеопленку. "Об успехах перестройки на Днепропетровщине". Поморщившись, словно от него самого засмердило, он подумал, стоя в раскоряченной позе: "Всех соседей, дурак, предупредил сгоряча. А они теперь присмотрятся вечером, и раскусят: "Какой же это, мол, перестройщик? Это же - из бывшей номенклатуры товарищ. У него и на лице написано пренебрежение к нам всем!" Да, от киноглаза, говорят, ничего не скроешь..."
    Действительно, Яков Андреевич давно не выступал по телевидению, а потому и держался перед телекамерой привычно - прежним большим начальником. Это же все увидят теперь. А увидев, поймут: "Даже не перекрасился, сукин сын!.." С обидой подумал о жене: "Ведь просил же её подтянуть цепочку на шее так, чтобы виден был маленький медный крестик! А она стерва съехидничала: "Получится, что поменял партбилет на крестик. Так это для тебя только хуже..." И не подтянула.
    Переживал Яков Андреевич и на ступеньках, пока поднимался по лестничному пролету к себе на второй этаж: "Да, могут вообще догадаться по моему лицу, что я - враг перестройки. Тогда моему преподаванию в университете конец. Неужели придётся искать работу? Только этого мне и не хватало... А может, как-нибудь пронесёт, а?.."
    Дома, чтобы прекратить переживания, он пообедал с армянским коньячком, да так не по-стариковски, не умеренно, что проспал потом до самого вечера. Разбудила "Дылда", сказав:
    - Смотри, сейчас тебя будут показывать: уже объявили!..
    Геморрой после выпивки опять разыгрался, и Яков Андреевич, испытывая дискомфорт и пекучую боль, осторожно устроился на диване поудобнее и, сидя в китайской шёлковой пижаме, поймал себя на мысли, что то, как он говорит сейчас с экрана, обращаясь ко всем соседям и к "Дылде", сидевшей рядом в кресле, ему нравится.
    "Всё-таки, не разучился говорить с массами! А вот лицо... В морщинах, с "котлетами" на провисающих вниз щеках - старик! Неужели Людмила тоже сейчас смотрит? Лучше бы не смотрела..."
    Вот так впервые он отрёкся от себя внешнего. Но внутренне - в утешение себе - подумал: "Ничего, пока там есть люди, которые будут приглашать таких, как я, на телевидение, и будут представлять собою власть на местах, жизнь ещё долго не изменится для нас к худшему: проживем! На наш век хватит и армянского коньячка и чёрной икорки. От - жопе только больно... Но это - пережить можно, лишь бы не передохли поставщики. Лично я - за такой народ, и шоб он - жил!.."
    Э П И Л О Г

    1

    Во вторник, как и договаривались, Раиса Ярошенко пришла к Галине Максимовне в общежитие, чтобы спросить о возможности своего трудоустройства в кондукторы, а попала на поминки - Галину Максимовну только похоронили на городском кладбище, и пожилая вахтёрша Екатерина Романовна, хорошо знавшая усопшую, решила помянуть её душу по древнему христианскому обычаю сама, так как никаких родственников у Галины Максимовны не было. Потому и на кладбище почти никого не было - комендант общежития, она вот, единственная женщина-вахтёр, да несколько сослуживцев Галины Максимовны по трамвайному парку. Те, правда, сразу уехали с кладбища по домам, а Екатерина Романовна с комендантом Петровичем решили вот помянуть. Петрович купил бутылку водки, а Екатерина Романовна сварила поминальный капустняк заранее, приготовила свёкольный салат на закуску, подрезала хлеба и сала - всё это в комнате, где жила покойная и где находились пока её вещи - и пригласила туда и Петровича, и появившуюся Раису. Для той, конечно, это было, как обухом по голове, сначала расплакалась, но после рюмки постепенно пришла в себя и слушала, как всё произошло, присмирев и опечалившись, как это бывает, когда до сознания доходит, что произошла смерть, то есть, конец всему - солнышку, свету, страданиям. Что хороший человек никогда уже не вернется, а тебе всё это ещё предстоит.
    - На улице мы её нашли. Возле крыльца замёрзла. Ну, пока искали родню, выясняли - никого у неё не оказалось - кончилась пятница. В субботу - никого из начальства нигде: ни в больнице, ни в ЗАГСе, ни в Трамвайном Управлении. Кто должен её хоронить? Неизвестно. Да и милиция - приходил участковый - должна была ещё разрешение дать на похороны. А для этого - вскрытие нужно было делать. Только в понедельник раскачались все. Трамвайщики - гроб заказали, венки, оркестр. Теперь ведь похоронить человека - не простое дело, сплошные заботы и разорение, - жаловалась Екатерина Романовна Раисе. - А какой золотой человек была Галина Максимовна! Тихая, аккуратная. За всю жизнь - грубого слова никому не сказала.
    У Раисы опять покатились горошком слёзы. Вдруг поняла, что действительно не стало на земле доброй и чистой души. Галина Максимовна была похожей на ласковую, но бездомную собаку, которая смотрит на людей, всё понимает, а подойти ей в этом огромном и жестоком мире - не к кому. Все пинают и прогоняют.
    Раису охватила щемящая запоздалая жалость, да так, что наплакалась до икотки.
    Петрович допил водку и молча ушёл, а Екатерина Романовна ещё долго вспоминала разные эпизоды из жизни Галины Максимовны и горевала вместе с Раисой. Потом, видя, что гостья уже опухла от слёз, вспомнила другую историю, чтобы отвлечь. А вышло, не отвлекла:
    - Этим летом приезжала к нам в Днепропетровск, в гости, Татьяна из своего Израйля. С мужем. Родных у неё здесь уже нет, мать померла, только родственники мужа, которые остались ещё здесь. Ну, она зашла и к нам сюда, до Галины Максимовны, значит. Рассказала нам, как Верочка покончила с собой в больнице...
    - Как покончила?! - вырвалось у Раисы с неожиданным надрывом.
    Екатерина Романовна принялась рассказывать, представляя себе приезд и появление Татьяны в комнате Галины Максимовны. А рассказав о Верочке, воскликнула, вспоминая Татьяну:
    - Всё такая же, красивая, и - не постарела! Лишь располнела немного... Сильно скучает там по родине. Хотя и ругалась...


    - От знаю же, шо бардак тут у нас, и жить людям - просто невозможно. А тянет! - Татьяна загнула матом.- Только там я и поняла, шо родина - это не вишни и сельские хаты в белом. А родной язык. Кругом разговаривают все по-нашему. Всё понятно, родное. Другая душа у людей. Там даже мой муж оказался Ефраимом Мойсеевичем для них. Из Ефима Михайловича, значит. А для меня - как был, таким и остался. Так от, даже он не может долго без нашего языка. Хотя и выучил ихний.
    - А ты, выучила? - спросила Галина Максимовна, улыбаясь и рассматривая дорогие подарки, которые Татьяна ей привезла.
    - Я не так хорошо, как Ефим. Но для базара или в магазине - могу сказать всё, шо надо. И спросить тоже. Та за себя я не боюсь, я ниде не пропаду! Если надо, работать пойду. Это Ефим не хочет, шоб я работала. Хотя сам - опять устроился на стройку. Взяли даже инженером. В них же на пенсию - не как у нас, а с 65-ти! А мы первыми туда приехали, ещё в 90-м, когда ему был 61. Так зато свой дом там купили, и машину. Ефим - умный мужик, с головой! Но - без наших разговоров под водочку, без нашего языка - не может и он.
    Галина Максимовна, привычно стесняясь, заметила:
    - А мы ж с тобой, Танечка, украинки, а родного языка и не знаем по-настоящему. На "суржике" разговариваем: ни русский он, ни украинский. С базара "Озёрки".
    - Всё равно родной, - не согласилась Татьяна, - потому, шо славянский. Мы ж не виноватые, шо нас жизнь так искалечила? А дети будут вже чисто по-украински говорить, щас жизнь другая пошла. Думаю, шо они нас простят за нашу некультурность. А кто не захочит, тот сам, значит, не очень культурный.
    Галина Максимовна согласно произнесла:
    - Да, первый признак культуры - я читала - это умение прощать, доброта. И неожиданно спросила: - А как твой муж? Он добрый, любит тебя?
    - Ой, Галиночка Максимовна! От клянусь вам: говорит, шо лучше меня он не встречал женщины за всю свою жизнь!
    - А ты его?..
    - Ну, как вам сказать? Шоб так, как он, то - не. Я ж за него не по любви шла, от женской своей доли спасалась. Но - уважать, уважаю! Хотя и вспоминаю, бывает, своего Гришку-хахаля. И ещё одного парня - Бориса.
    - А могла бы изменить мужу, если бы хоть один из них был здесь?
    - Нет. Этого - я не позволю себе никогда! Та й пословица ж есть русская, мне её Ефим не раз говорил: от добра - добра не ищут! Зачем мне это? Хотя Борис и здесь живёт, в Днепропетровске. Я когда ездила на Игрень, на могилу мамы посмотреть, видела его. Он там у своей матери был - это рядом. Но не подошла.
    - Почему? Что ж тут такого?..
    - Я по глазам его поняла, шо любит и доси.
    - Ну и что? - удивилась Екатерина Романовна. - Пусть себе любит. Я бы - подошла на твоём месте. Это даже интересно...
    - Шо ж тут интересного, если и я не могу его забыть! Вдруг не выдержала б? Ну, й шо было б тогда? Опять - любов в рассрочку? Нет, мне хватит той любви! До родины - у меня тоже теперь: у рассрочку. Вы ж знаете, шо это такое. А у Бориса - жена есть, дети. Не, хватит...
    - А как там к тебе относятся израильтяне?
    - Наших евреев, из Советского Союза, они там не любят. Но до меня лично - относятся хорошо.
    - Почему? - заинтересовалась Галина Максимовна.
    - А я ж - прямая, без хитростей. Шо на уме, то й говорю. А наши евреи там - усе хитрожопые. И захватывают лёгкие та прибыльные места на работе, когда выучивают язык. На стройку вкалывать, как мой Ефим - не йдут. От их и не любят за это. Там же ж - конкуренция во всём, капитализм! А наши... ой, как это Ефим говорил?.. Забыла: интеллигентнее, что ли, но только другое слово, похожее.
    - Интеллектуальнее? - подсказала Галина Максимовна.
    - От! Именно это слово, - обрадовалась Татьяна.
    - Ну, а сами израильтяне - националисты, нет? Я слыхала, шо они жуткие шовинисты.
    - Та чёрт их знает. Раввины у них - всей политической музыкой заправляют, считает Ефим. А я сама - ще й не поняла всего. Но живут они зажиточно. Всё есть, шо твоей душе завгодно!
    - Сейчас и у нас есть всё. Да купить может не всякий. Только богатые. А народ - нищенствует, - сказала Галина Максимовна. - Объяви щас людям, что за границей дадут работу и жильё, так на родине останутся одни богачи. А народ - уедет. Замучили тут нас, Таня, правители своим воровством. Говорят, шо любят народ, Украину, а на самом деле - никогда не любили. Разве что грабить нас, вот это - любят. Грабят миллионами! Так что дорога у нас одна: только в тупик.
    - Та я всё это знаю, - вздохнула Татьяна, - сама ж отсюда. Но в Израиле по сравнению с нами жизнь - настоящий рай! И правительство относится до народа по-человечески, по справедливости.
    - Нет, всего - ты уже не знаешь, - завелась вдруг Галина Максимовна. - Хочешь знать про нашу Украину полную правду?
    Татьяна перебила:
    - Ладно, давай. Но и я хочу сказать откровенно: ради жратвы и шмоток - не стоит уезжать с родины. А уважать - нас, приезжих, и там не будут. Мы ж не так воспитаны, как они. Остался б щас мой муж у нас тут вдома, я б никуда и не поехала больше. Женщине - шо нужно? Надёжную семью. А наше государство только и знает, шо унижает, не даёт людям жить нормально. От они и готовы бежать на край света от такой жизни.
    - Да, - тихо произнесла Галина Максимовна, - я согласна с тобой. Нам ведь много - или чего-то там особенного - и не надо. Так ведь растоптали вже и семью, на которой это подлое государство держится, и нашу душу! Ничего нет святого для них. А должны ж понимать: если семьи везде рушатся, значит, и государство - тоже. Оно ж - на семейных налогах держится. На семейных покупках. Холостяки - они ж только пьют. А вещи покупают у государстве - семейные люди. И никому в правительстве до этого дела нет! Пусть рушится всё. У нас щас в больших городах - десятки тысяч женщин проститутками стали! Чтобы хоть как-то прокормиться. Заводы ж - останавливаются, везде идут сокращения. А кто и нашёл себе работу, так ему зарплату не платят по 3-4 месяца. Как жить без денег? От молодые женщины и вынуждены продавать себя. А шо делать? Ну, нету ж никакого другого выхода! Либо милостыню просить, либо помирать, как пенсионеры - пачками. У нас щас - самая высокая смертность в Европе! И некому жаловаться. Ну, кому? Это ж не государство, если оно истребляет собственных граждан без всякой войны! Это - вооружённый беззаконием неприятель, бандит. Убивают журналистов. Одному отрезали голову и привезли показать президенту! Ну!.. Я вот - пропадаю без витаминов, меня и убивать не надо, сама сдохну.
    - От бардак, а не государство! - вырвалось у Татьяны в сердцах.
    Все тягостно примолкли, и Галина Максимовна, намолчавшаяся за всю свою жизнь и натерпевшаяся больше других, снова ринулась в спор, словно внутри у неё опасно взорвался маленький огнедышащий вулкан:
    - Щас, чтобы старому человеку вставить пластмассовые челюсти - ну, нет у человека зубов, жевать уже нечем! - ему нужно скопить себе 6 пенсий! Это невозможно, и человек помирает. Потому, шо собрать 6 пенсий - при нынешней квартплате, плюс - за газ, за электричество, да ещё и питаться нужно, я не говорю уже за лохмотья вместо одежды - так это ему удастся лет за 10. А других сбережений у пожилых людей теперь нет, их у нас украло государство. Когда мы держали деньги на сберкнижках. А теперь лифчик стоит почти четвёртую часть пенсии - 800 тысяч карбованцев! Так и это ж ещё не вся беда. На операцию к хирургам в государственную больницу - можно попасть сейчас только за большие деньги. Да ещё и со своим лекарством, бинтами. Потому, шо никакого государственного контроля за всем этим теперь нет. Везде одни хищники. Которые со всех сторон рвут народ, как волки. Попробуй, вызови на дом при сердечном приступе скорую помощь! Знаешь, что ответят тебе в телефонную трубку?
    - Нет, не знаю, - онемела Татьяна от дурного предчувствия.
    - Так вот знай: "Приедем, если оплатите нам бензин". Или другой вариант: "А у вас есть для укола свой дибазол и папаверин?" "Нет? Как хотите тогда..." Ну, где ещё в мире такое? Где? Только в России, где за самый тяжёлый труд на земле не платят по 5 месяцев зарплату. Шахтёры вынуждены не только бастовать из-за этого, но и объявлять коллективные голодовки! Нечем кормить детей! А у правителей - морды лопаются от жира! Посмотри в телевизор на них... И не стыдятся, что воры, которые где-то прокручивают денежки шахтёров, им милее, чем те, кто трудится бесплатно на государство. Наказаны собачьей жизнью, получается, не воры, а рабочие! Где это видано - не платить за работу? Где ещё заработанные деньги нужно выбивать себе голодом?! При Брежневе из Афганистана присылали рабочим и колхозникам их "цинковых" сыновей вместо кормильцев, а теперь уже и их отцам не дают возможности жить. От такая у нас, Таня, картина жизни теперь. Как в лагере. Я не говорю уже за многое другое - за сифилис, который гуляет по городу, про туберкулез, который косит людей, за эпидемию дифтерии. Так что жить в нашем государстве трудовым людям - уже полностью невозможно! Надо новую революцию делать. Но у нас - нет мужчин. Все терпят, чего-то ждут. Профсоюзы - нас предали. Сказано, рабы все...
    - Как это нет мужчин? - не поняла Татьяна.
    - А от так! - мрачно ответила Галина Максимовна. - Молодёжь сейчас - мужскую стрижку забыла, косичку носит. Девки - надели брюки, а мужикам осталось только юбки надеть? Разве это мужчины? От и некому за нас заступиться. И уехать некуда. И жаловаться - тоже некому. Власть - везде только морды, как у кабанов, понаедала, а законов не соблюдает. И включает радио для нас по утрам: "Шче нэ вмэрла Украйина!" Тобто надо прыскорыты цэй процесс, - перешла она на украинский язык, - шоб останний прызыдэнт змиг колысь скоришэ проспиваты ранком замисть пивня-шахрая: "Вже вмэрла, сдохла, кинэць-кинцив, слава тоби, Боже!" И пойихаты звидци за кордон на яки-нэбудь Гавайи, щоб видпочиты там на наши гроши разом из мафиозямы та блядямы, бо уси воны дужэ пэрэтрудылыся! Так воно й будэ, от побачитэ. Бо нэмае вжэ у нашеи Украйини мужыкив, осталося одно гамно.
    - Та шо цэ з вамы, Галиночко Максымивна? - изумилась Татьяна. - Чому цэ вы такойи думкы за наших чоловикив?
    Галина Максимовна вновь перешла на русский:
    - Наше государство - раньше всё негров сильно жалело. На словах, конечно. Как и нас. А теперь - никакие негры, в самой глухой Африке, так не живут, как мы. И знаешь, Таня, почему?
    - Нет, не знаю, - Татьяна вновь замерла от зловещего предчувствия.
    - Потому, что хуже наших мужчин - тоже нет уже, думаю, на всём свете! Кто за нас должен заступаться? Мужчины. А у нас они - всё стерпят, любое унижение, но - не заступятся. Разве это мужчины?.. Зайдёт в трамвай пьяный сопляк, начинает приставать, изгаляется, а шо делают мужчины? Молчат. Трусливее всех в мире стали - одни говнюки, прости меня за грубое слово! От женщину обругать матом - это у них, пожалуйста, тут они у нас храбрые. А молодёжь - хитрожопая, как ты сказала. Недаром от нас уезжают образованные люди. Правительство - не дорожит ими. Хамам - нужны такие же хамы. Скорее бы уже помереть, что ли. Надоело так жить - 58 лет мучаюсь, без передышки! Только бы смерть лёгкую послал Бог... Больше ничего уже не хочу.
    Татьяна заметила:
    - Мой Ефим про нашу жизнь в Союзе всегда говорит: там живут усе по закону джунглей - сильные выживают, слабые погибают.
    Галина Максимовна улыбнулась:
    - Это - ещё до твоего Ефима открыл Дарвин, учёный такой был.
    - Может быть, - легко согласилась Татьяна. - Я всего 7 классов прошла, да и тех не помню теперь. Но, шо люди должны жить по-человечески, это должны знать даже мерзавцы. А у нас правители - не хотят этого понимать. Ой, доведут они когда-нибудь людей!.. Ой, доведут! Тогда - никакая вже милиция не поможет...
    Галина Максимовна не согласилась:
    - Ничего не будет, наши мужчины - всё стерпят. А одних шахтёров - не хватит на все города, чтобы везде навести порядок. Скажи, а как в Израйле относятся к Горбачёву? - неожиданно спросила она.
    - По-моему, хорошо.
    - Странно. У нас - его ненавидят.
    - За шо? - удивилась Татьяна.
    - Как это, за шо? Это ж, каким мерзавцем надо быть, шоб 3 года скрывать от людей чернобыльской зоны, шо там нельзя было жить! Сколько уже детей погибло или покалечилось из-за этого, да и взрослых тоже! А как он, паразит, заставлял российских военных подавлять народ! В Баку, Вильнюсе, Тбилиси. А сам потом - в кусты, отрекался от них, будто генералы во всём виноваты. И, после всего этого, опять хочет стать президентом, паразит! Ну, скажи, можно после этого жить в таком подлом государстве? Его же, Горбача этого, надо было судить всенародным судом! За преступления против человечества! А сколько у нас таких мерзавцев ещё!.. И - ни одного ж не посадили до сих пор!
    - Хотите анекдот? - спросила Татьяна.
    - Давай.
    - Как меняли в одном борделе мебель. Не слыхали?
    - Нет.
    - Тогда, значит, так... Один столяр - как опытный мастер по изготовлению мебели - выполняет для этого бардака заказ по обновлению мебели. Но это - вже на его памяти в четвёртый раз делается. От он и спрашует хозяйку бардака: "А зачем вы так часто меняете мебель?" Та ему отвечает, шо усё время в её заведении падает посещаемость клиентов. Шо за последние 15 лет снизилась вже в 3 раза. И тогда он её спросил, а сколько раз она поменяла за это время проституток? "Ни разу", - говорит ему. - Татьяна рассмеялась: - Отак и с вашим бардаком. Надо менять правительство, а не мебель.
    Все рассмеялись тоже, и гостья предложила:
    - Ну, ладно, бабоньки, давайте лучше выпьем ещё раз по рюмочке. Я такая радая, шо вижу вас усех знов, ну, просто не знаю! А шо не стало в нас настоящих мущин, ну, й хрен с ними! Наших женщин любят и ценят щас и немцы, и американцы, и англичане - не пропадёте! В Израйле щас - тоже всё самое найлучшее от нас - и учёные, и артисты, и музыканты, и врачи.
    - А израильтяне, - спросила Екатерина Романовна, - любят наших женшин?
    - Вот эти - нет. Эти - только переспать. Они считают, шо рожать для них детей - должны тольки еврейки. Иначе раввины не признают их израильтянами.
    - А как они там относятся к нашим "новым русским"? - поинтересовалась Галина Максимовна.
    - Это - которые работают в банках? Они считают их тоже евреями. Или - "полу". От я, например, считаюся для них просто "шиксой", то есть, русская, но замужем за евреем. А от, если русский женат на еврейке - это "мемзер". Но это - как говорил мой Ефим - на языке идиш, на котором говорят наши евреи, а не израильтяне.
    - Слушай, Тань, а ты не боишься остаться там "шиксой" навсегда, когда умрёт твой Ефим? - спросила Галина Максимовна.


    - А померла вот первой сама, - закончила свой рассказ Екатерина Романовна. - Правда, смерть ей послал Бог, как она и просила - лёгкую.
    Райка стала прощаться.
    А дома её ждал сюрприз. У Глеба гостил какой-то мужчина, которого он ей очень длинно представил: - Знакомься, Рая! Это - мой университетский друг, Сергей Вихарев. Не виделись 20 лет. Живёт в Полтаве, кандидат филологических наук, а к нам - проездом. Завучем работает в средней школе.
    - Очень приятно. - Раиса подала гостю руку. - Только ведь мы уже знакомились когда-то. Под новый год.
    Сергей был, видимо, словоохотлив - а может, потому, что уже выпил с Глебом - тут же сообщил:
    - А знаешь, Глеб, как я твой адрес узнал?
    - В адресном бюро, конечно. Где же ещё?
    - А вот и нет. Я на вокзале Демидову встретил. Помнишь, она влюблена была в тебя на первом курсе?
    Глеб покраснел:
    - По-моему, это ты в неё был влюблен.
    - Ну, я-то - безответно. Впрочем, как и она в тебя. Так вот она и дала мне твой адресок.
    Глеб смутился опять:
    - Откуда же она знает? Я не видел её уже много лет.
    - Этого я не знаю, - беззаботно ответил гость, даже не представляя, что попал в самую больную точку интимной биографии своего друга, от которого у Демидовой росла дочь.
    Жарко раскрасневшись, Глеб торопливо перевёл разговор на политику:
    - Ну, Бог с ней, с этой Демидовой, - махнул он небрежно рукой. - Мы с тобой - так и не договорили: зачем нам правительство, которое нас предало и ведёт народ к вымиранию? Почти миллион смертей в год!
    - Так зачем нам тогда и президент? - подхватил Сергей с лёгкостью. - Зачем нам вообще президентская власть? Чтобы вся страна опять зависела от одного "гения" или тирана?
    - А от необразованного мужика, как Хрущев - не хотел? Ведь и такое возможно, - заметил Глеб.
    Сергей согласно кивнул, но продолжал развивать свою мысль:
    - Зачем нам также и президент? - повторил он со страстью. - Который делает всё, что выгодно мерзавцам, и не смеет даже пикнуть в защиту народа! Даже при тиране Сталине наши отцы возродили промышленность из послевоенной разрухи за 3 года. А сейчас и конца не видно "восстановительным" реформам, хотя прошло целых 5 лет!
    - В России - тоже не лучше, - опять заметил Глеб. И тут же, сев на любимого конька, понёсся: - И вообще, если бы в Беловежской пуще не сговорились 3 властолюбца и не развалили бы Советский Союз, то сейчас у нас - не остановилась бы почти вся промышленность! Не пропали бы и наши деньги на сберкнижках!
    - А они и не пропадали, - ехидно вставил Сергей. - Их - лишь прибрали новые руки. И обогатили всех мерзавцев! Которые имели к ним отношение и крутили их в Швейцариях да Гонконгах.
    Глеб зациклено, как компьютер, продолжал своё:
    - 3 человека разорили огромное, отлаженное по единой технологической схеме, государство. Развалили работу промышленности, и теперь паразитируют со своими клевретами, словно князья. И доказывают нам, что это - не они так сделали, а к тому-де шёл исторический процесс. Что без этого развала на "независимые" государства в одну ночь - просто нельзя было. Нельзя было, дескать, медлить! Плавный, мол, переход мог только погубить всех. Вот ведь, какая "логика"! А что полная зависимость теперь у всех бывших республик от Соединенных Штатов Америки и всеобщая нищета - так это даже хорошо. Это - именно то благо, тот путь, который был необходим нам, как воздух!
    - Вот именно, - воскликнул Сергей. - Теперь наше население - вымирает без всякой войны! Ежегодная смертность уже превышает рождаемость. Если именно к этому нужно было стремиться, то конечная цель - недалека. Вот это - "дальновидная" политика! А Ельцин - гробит Россию с помощью войны в Чечне. И там - ему тоже нет альтернативы: стал Боженькой! А какую Конституцию "под себя" разработал! И пропихнул к утверждению. Теперь у него власти - больше, чем у царя! Разве даст он себя оторвать от неё? Да ни за какие коврижки!
    Глеб усмехнулся:
    - А вообще-то чего можно было ждать иного в наших государствах?
    - То есть, - не понял Сергей.
    - Ведь никакого социализма в СССР - на самом деле никогда и не было!
    - А что же было? - насторожился Сергей.
    - Был только теоретический миф о социализме, вот что было. На словах - всё выглядело хорошо и справедливо. А на деле была власть партийной номенклатуры, а не народная власть.
    - Так "народной власти", что по-гречески означает - "демократия" - нет и теперь, - вставил Сергей.
    - Правильно, - согласился Глеб, - всё, как было, так и осталось. Продолжается власть всё той же бывшей номенклатуры во главе с одним человеком, да ещё и пьяницей.
    Раиса от безысходности со вздохом заметила:
    - Эх, сделать бы всех этих вождей обычными пенсионерами! Чтобы не хватало им их пенсий даже на квартплату. Не говоря уже о том, что нужно питаться и покупать одежду. Чтобы они - тоже ходили с трясущимися от недоедания руками! Ведь один только туберкулез - уже косит людей, словно эпидемия!
    - Утопия, - ехидно прокомментировал Сергей. - Все они уже долларовые миллионеры, их не испугаешь. - Он достал из кармана пиджака записную книжку и, поглядывая в неё, стал чеканить, словно лектор: - 28 октября 1996 года в Совет безопасности России был назначен заместителем секретаря банкир Борис Абрамович Березовский, которого следственные органы Москвы проверяли год назад в причастности к заказному убийству директора основного телевизионного канала в Останкино Влада Листьева. Версия не подтвердилась, но этот канал стал спонсироваться Березовским. Теперь бывшему банкиру доверены высшие государственные тайны. Президент России Ельцин никак не отреагировал на это правительственное назначение, занятый подготовкой к операции на сердце. Радио "Голос России" поинтересовалось: "Этично ли было вводить в Совет безопасности фигуру, привлекаемую к уголовной ответственности?" Радио США "Свобода" провело в эфире опрос своих российских радиослушателей: как они относятся к новому назначению Березовского? Ответы большинства слушателей были отрицательными. - Сергей опять стал читать по записи: - 30 октября этого же года застрелился выдающийся российский учёный с мировым именем Владимир Нечай, не согласный с практикой правительства систематически задерживать на 4-5 месяцев заработную плату своим гражданам. Ельцин, занятый спасением собственной жизни и загубленного им водкой здоровья, и на это самоубийство никак не отреагировал. 19 октября 1996 года днепропетровская газета "Наш город" сообщила: "Гражданка такая-то, бывшая учительница Президента Украины господина Кучмы, в настоящее время пенсионерка, старый и больной человек, обратилась к своему бывшему ученику с просьбой помочь ей купить необходимые лекарства, так как её пенсии на это не хватает. Ответа на письмо-просьбу не последовало. Тогда старушка обратилась с такою же просьбой к канцлеру Германии Гельмуту Колю как бывшая узница немецких концлагерей в годы Великой Отечественной войны. Ответ и лекарства прибыли незамедлительно".
    Пряча записную книжку в карман, Сергей вопросил:
    - Ну, как, понятно теперь, какие у нас президенты и кого они уважают? Какие сочинили под них конституции банкиры типа Березовского?
    Раиса зло завелась:
    - Вот и надо: самим вносить поправки в проект Конституции! Запретить законом, например, подхалимаж в прессе на государственном уровне, от которого появляются "великие" Сталины, "дорогие" Хрущёвы и Леониды Ильичи, превращающиеся в царей. И добавить ещё закон против кремлёвских интриганов, провоцирующих бесконечную "подковёрную" борьбу за власть! А не ждать, пока новые президенты закабалят нас, словно своих крепостных. Разве же это - жизнь? Когда даже работающий человек - я уже не говорю о пенсионерах - даже работающий не может у нас один раз в году не только поехать куда-то на отдых на свою зарплату, но и не может пойти в театр! Вот, если бы такую жизнь - да устроить им самим! Чтобы поняли, какую "независимую" судьбу сотворили они своим народам! А так - что говорить: сытый - голодного не разумеет. Но главное преступление, которое они сделали против нас - это уничтожили наши сбережения на книжках. В России народ посмелее, добился, что правительство - деньги всё же вернет. А нам - наши разбойники - никогда! Придумали какие-то сертификаты вместо денег. В общем, сами - сказочно разбогатели, ограбив нас - Серёжа тут прав - а народ сделали нищим. Надо нам теперь такую Конституцию принять, чтобы в ней было твердо сказано, что Украина - считается Социалистической Республикой, а не капиталистической! И - что никакой президентской власти нам не нужно вообще! Властвовать - должны коллективные умы, а не один. Тут я снова согласна с Серёжей. Не должно быть власти одного человека - кучера Анны Иоанновны Бирона ли, распутницы Екатерины Второй, гермафродита Петра с искажённой психикой, психа ли Ивана Грозного, дурака Павла с его любовью к шагистике, Николая Второго, правившего Россией из-под юбки своей психопатической немки-жены, Ленина ли, Сталина, Брежнева, Горбачёва, теперь вот Ельцина. Нельзя одному человеку вручать судьбу миллионов!
    - А что же нужно по-твоему? - спросил Глеб. - Во всём мире так: правят либо короли, шахи, либо президенты, как в Америке.
    В разговор вклинился Сергей:
    - А что хорошего, не говоря уже о царях, в президентах? Которые давно уже привыкли к роли "миротворцев", организовали НАТО и делают всюду, что им хочется! Ну, а коль у них НАТО - организация, на самом деле, не оборонная, а агрессивная, то в противовес ей сразу же появился и Варшавский блок. А там, где противостояние, всегда будет и гонка вооружений, и войны. Нет! Миром должна управлять Организация Объединённых Наций - и только одна она! А во всех отдельных странах должен править государством Го-су-дарственный Совет, состоящий из 12-ти умнейших в стране людей: по 3 политолога, экономиста и юриста, и к ним премьер-министра, министра финансов и министра иностранных дел. Они должны избрать из своего состава Председателя, который должен быть подконтрольным Госсовету в принятии всех государственных решений и должен представлять собою главу государства. Срок действия Госсовета - 5 лет. Всё на этом! Никаких повторных сроков! Только в этом случае не будет ни узурпации власти, ни подхалимажа, запрещённого Конституцией, ни интриганства, ни подковёрной борьбы. Хватит отдавать судьбу миллионов одному человеку, даже хорошему, так как один - не может уследить за порядком во всех делах.
    Некоторое время согласно молчали. А потом Глеб, несогласный в чём-то с Раисой, проговорил:
    - Вот ты - ссылаешься на Россию: там, мол, деньги вернут и вообще демократии больше, чем у нас. Но ведь там - тоже президент во главе государства! И всё решает тоже - сам. Приказал стрелять из орудий в Белый дом? Приказал. А за чьи средства его отстраивал потом? За народные. А какое вселенское разворовывание казны идёт при нём? По 5 миллиардов долларов в год! Ежегодно. А лечится он всё время за чей счет? За свой, что ли? Он уже дороже Сталина обошёлся России! Разорил в Чечне бомбежками города, а теперь, вместо того, чтобы платить вовремя шахтёрам зарплату, тратит триллионы рублей на восстановление нормальной жизни в той же Чечне. Погубил 50 тысяч мирного населения собственного государства, причём, в большинстве случаев, русских. И все молчат и там. А он - опять хочет пролезть в президенты, ещё на один срок. И запугивает всех гражданской войной, если его не изберут. А продажные подхалимы от интеллигенции вторят ему: что Россия без Ельцина - пропадёт. Вот, какой незаменимый он у них в огромной стране! А если вдруг помрёт? Сам. Пропадёт и Россия? Ну, есть ли во всём этом хоть капля элементарной логики? Выходит, президентом России - должен быть только человек, который способен окружить себя ворюгами, расстрелять из пушек собственный парламент, бомбить мирные города, в которых живут собственные граждане. Который убрал с поста генерального прокурора страны честнейшего человека - Баранника - и посадил на его место чуть ли не силой ворюгу Ильюшенко, связанного с криминальным миром. Ведь Ельцин - трижды навязывал Государственной Думе России этого преступника в главные прокуроры страны! Пока добился своего. Спрашивается, для чего? Теперь этот мерзавец попался на взятках и сидит в тюрьме благодаря честным людям, поймавшим его за преступную "государственную" руку на горячем.
    - Кадры решают всё! - едко заметил Сергей. - Министра обороны Грачёва - Ельцин тоже защищал грудью. Показывали по телевидению. Так что и твоя мысль, Глеб, тоже за... Госсовет?
    - Согласен, - с радостным возбуждением откликнулся Глеб. - Ельцин снабдил оружием не только Чечню, за границу российские танки тоже уезжали. Однако на собственную армию - нет денег! Солдаты уже милостыню просят, а президенту - не до этого...
    - А Сосковец, которого он ввёл в свои кадры? - воскликнул Сергей. - Продал всю алюминиевую промышленность! И продолжает заключать контракты с новым ворьём.
    Глеб подхватил чуть ли не с ненавистью:
    - А куда делись миллиарды рублей, выделенные на Чечню? Арестовали одного жулика, и молчок, других - нет. А Хозяин издаёт указы по борьбе с организованной преступностью. Будто он прилетел в Россию с Марса и ничего не знает. Не понимает, что управлять государством - это не личным автомобилем! Кстати, чтобы управлять автомобилем, нужно быть трезвым и справку о здоровье гаишникам предоставить. А у него - ядерная кнопка в руке, но никакой справки о здоровье нет! Вечно "больной", "непредсказуемый". Что значит - непредсказуемый? Только одно - либо пьющий, либо шизофреник. Действия нормального и трезвого человека - всегда предсказуемы. А этот - присвоил себе в личное пользование для собственной избирательной кампании всё государственное телевидение. А сколько нагло наврал, сколько наобещал всего!..
    - Потому что телевидение, - вставил Сергей, - он сдал за эту услугу тоже в поганые руки. И Россия - слушает теперь чьё угодно мнение, но только не передовых представителей своей нации, их туда не приглашают. Вот что такое Ельцин! Пьяный боров во главе государства.
    Глеб посмотрел на жену:
    - Космические программы - закрыты, в науку - нет у него денег тоже. Всё уходит на грязь.
    Сергей перебил:
    - Под его руководством - денег нет даже на замену лопнувших канализационных труб! И не где-то, а - под Москвой. Пусть воняет, пусть начнутся летом эпидемии, развалится вся страна, энергетика, железные дороги, шахты - ему всё нипочём! Сделал из государства бордель.
    Глеб продолжил:
    - Из-за невыплат объявляют голодовки учителя, врачи. Стреляются офицеры, учёные. Вот же до чего довёл всех! Такого ещё никогда и нигде не было. Но для строительства невиданного в мире теннисного корта - деньги нашёл.
    - Да он и играть-то на нём не будет. На кой он сдался кому? - возмущенно вставил Сергей. - А сколько ещё разворовал средств его личный тренер Тарпищев!
    Глеб изумлённо пожал плечами:
    - Возле президента - всегда почему-то крутятся мерзавцы. Не поэтому ли швейцарские банки уже трещат от русского золота, хлынувшего к ним прямо рекой из России?
    - Добавь, - подсказал Сергей, - из России, управляемой ничего не умеющим делать президентом, да ещё и "не предсказуемым".
    Глеб со вздохом спросил:
    - И что же в результате?..
    Сергей ответил, не задумываясь:
    - Продолжается маниакальное желание властвовать и... бегство за границу лучших учёных и деятелей культуры. Для них - у президента нет денег. Забрал недавно последние на предвыборную кампанию. А дальше, как будет - ему всё равно. Сделает банкротом всё государство.
    - Но телевизионщики - стоят за него горой!
    - А у них - хозяева за океаном. Тем нужно, чтобы Россия подчинялась им. А для этого - нужен Ельцин: равнодушный к разрушению национального генофонда, бесхозяйственный, но желающий властвовать даже в том случае, если не сможет ходить и внятно разговаривать. Одним словом, новый Брежнев.
    - Ну, говорить-то он ещё не разучился, - снова вздохнул Глеб. - Вон сколько наобещал всего! Долги за труд будут выплачены, лесные пожары - потушены, бандиты - арестованы. А долги до сих пор остались, шахтёры уже массовыми голодовками их требуют. Леса - как горели, так и горят. Золото на приисках - разворовывается, добыча - падает. И ни одного правительственного вора не посажено, ни одного заказного убийства не раскрыто. Вместо чёткой экономической программы - демагогия из общих слов: "работа по внедрению в жизнь экономических реформ будет продолжена". А на возмущение народных масс такой "политикой" - у него наглый ответ: "Сейчас не те времена, чтобы только требовать! Надо хорошо работать". Как будто сам - хорошо работает! Полстраны голодает от его хорошей работы: развалил даже военную промышленность! Самую отлаженную. Не платит ни армии, ни флоту. Следственные изоляторы при нём признаны Европой пыточными. А какие страшные тюрьмы показывали по телевидению, особенно женские! Но и это ещё не всё. Обжираясь на своих пьянках, он уморил нулевым по сути бюджетом всю культуру России. Такого не делал даже злодей Сталин! И всё - как с гуся вода. Даже американцы говорят по своему радио "Свобода", что в США - никогда не позволили бы так себя вести президенту, как это делает в России Ельцин! Пародия - и на предвыборную кампанию, и на саму демократию. А ты - говоришь! Запомни, если этого крёстного отца Дудаева - кстати, он же получается, и его убийца - опять изберут, это будет не президент, а главный могильщик России!
    - Всё равно, - не соглашалась Раиса, - у нас жизнь - намного хуже, чем в России сейчас. Даже руководство профсоюзами Украины кричит, что нигде в мире нет такого антинародного правительства, как у нас. Цена на газ, квартиру, воду и электричество - превышает не только размеры пенсий старикам, но и среднюю зарплату тех, кто ещё трудится! А питаться, а одеваться - надо людям или нет?! Ну, где ещё такое мыслимо, где?! При каком государственном строе? А лично мне - так уже и ни копейки не платит государство, четвёртый месяц! Как безработной... - Раиса всхлипнула. - Ну, как жить, как жить, если само правительство сознательно обрекает нас либо на воровство или бандитизм, либо - на запланированную гибель?!
    - А я тут - о чём говорю?.. - словно обрадовался Глеб. - И Сергей - об этом же!.. Это ведь он - водку и закуску принёс! Если бы не он, даже угостить было бы нечем! А наше правительство за всё за это - до сих пор на свободе, а не в тюрьме.
    Сергей словно опомнился тоже:
    - Вот я и спрашиваю, братцы: а зачем оно нам вообще? Такое правительство. Всё делает только в ущерб нам и для процветания кучки мерзавцев!
    - Мы же рабы теперь у них, рабы! - уточнил Глеб, простонав. - Третий месяц зарплату не выдают. Если бы не тёща...
    Сергей возмущённо бухнул:
    - Значит, туда нам и дорога! Раз мы покорнее всех в мире. Нас обрекают на запланированное вымирание, а мы - только и умеем, что терпеть да покоряться. Мы даже не знаем точного определения: какой у нас сейчас государственный строй?
    Глеб ответил:
    - Раз Украина республика, значит, республиканский.
    - Стало быть, демократический? Народная власть, - вопросил Сергей.
    - Получается так, - буркнул Глеб. И Сергей взорвался:
    - Так почему же тогда эта народная власть загнала свой народ в такое рабское, безвыходное положение?! Не платит месяцами за выполненный труд! Лишила профсоюзы возможности заступаться за нас! Выходит, власть-то у нас на самом деле давно уже не народная.
    Раиса вдруг обиделась:
    - Ну, хватит! Всё это - надо говорить на митингах, а не на кухнях. Только на митинги вас, мужиков, не заманишь и калачом. Предпочитаете доводить до слёз своих жён. Дома.
    Глеб, виновато потупившись, стал оправдываться:
    - А что митинги? Надо что-то делать, а не митинговать.
    Раиса ехидно заметила:
    - А что надо делать? Вот и скажи, если знаешь - что?! Без конкретной программы, которую надо именно на митингах, на митингах обнародовать, а не у меня на кухне, вы ничего и никогда не сделаете! Это всё отговорки про "надо что-то делать, а не митинговать". От трусости.
    - Да ты - что-о, Рая?!. - обиделся Глеб.
    - А что, нет? - не сдавалась она. - Ведь вам будут мешать "что-то делать" - хотя вы и сами не знаете, что - и милиция, и правительство, и мафия. Вот вы и боитесь.
    - Кто это "вы"?! - выкрикнул Глеб, наливаясь краской.
    - Ну, хотя бы и ты. Или другие мужики - какая разница?
    Глеб обиделся совершенно:
    - А что мы - несколько человек - можем? Мы - такие же рядовые граждане, между прочим, как и ты, и другие! - кричал он. - Я к Сахарову уже ездил в одиночку. Хватит с меня!..
    - Значит, объединитесь сначала! На митингах. Чтобы вас стало много! - отрезала Раиса. - А я вам - не "такая же", не мужик. Я женщина. Это вы, мужчины, должны защищать нас, женщин, от правительственной дурости! - тоже стала кричать Раиса. - Кто же нас ещё защитит?.. А может, на вас уже и надеяться нечего?! Раз вы все рядовые... Очень удобная позиция - быть в "рядовых" всем!
    Первым опомнился Сергей:
    - Братцы, хватит! Так - мы далеко зайдём... И вообще, ну, что за подлая манера у нас у всех спорить? Даже читал где-то... Мы десятилетиями привыкли вести спор - в науке ли, политике - только до крови!
    Глеб не понял:
    - Как это - до крови?.. - И смотрел, ожидая: что Сергей скажет?
    Тот спокойно ответил:
    - А вот так. Мы - спорим всегда не для выяснения истины, а - для победы: кто кого запугает или - переорёт! У нас - важно не переубедить оппонента, а - победить! Любой ценой, любыми средствами. В том числе и запрещёнными. Как в подлой патриотической песне, которой все, ну, прямо гордятся: "мы за ценой, мы за ценой не постоим". И хотя бы раз, хоть кто-нибудь вдумался в смысл этой цены! А цена-то - собственная жизнь вместо умения воевать. Нате вам, я - дурак, но зато патриот! А когда человека приучают не дорожить своей жизнью, то уж чужой - он и не подумает дорожить. Всю Европу усеяли жизнями молодых парней, как навозом! Пуля - дура, штык - молодец. Вот откуда ещё тянется.
    - Но мы-то здесь при чём? - обиделся Глеб.
    - При том. Нельзя в споре превращать борьбу идей - в личную схватку. А происходит это потому, что нетерпимость к мнениям других людей сделалась у нас национальной чертой.
    Раиса неожиданно улыбнулась:
    - Ладно, сдаюсь. - И подняла руки. - А теперь - садитесь за стол, - добавила она добродушно.- Посидим и поедим, как люди. Поговорим - тоже мирно.
    Глеб бросился помогать жене - накрывал стол недостающей посудой, подрезал хлеба, сала. И вообще, суетился, обслуживал и жену, и гостя. Словом, заискивал. А Сергей, когда выпили "за встречу" уже втроём, договорил свою прерванную мысль:
    - А всё-таки, наверное, отношения между людьми - определяет не ум человеческий. - Он посмотрел на Раису, потом на Глеба. - И - не только у нас, но и во всём мире.
    - А что же тогда? - спросила Раиса, заинтересовываясь необычной логикой гостя все более.
    - Самолюбия. Характеры, обиды, - стал перечислять Сергей. - И никогда не будет этому конца. Потому что у людей - не может быть бесстрастной объективности компьютеров. Призывы к нравственности, религиозному "возлюби даже врага своего" - такая же наивность, мне кажется, как и вера в справедливость.
    Глеб изумился:
    - Да ты, что, Сергей?.. Тогда - на наших президентов, правительства и обижаться нечего, что ли? Ведь так получается?..
    - Глеб, но ведь любые слова и призывы - в связи с диким приростом населения на земле - давно уже стали...
    Глеб перебил, заметив:
    - Ну, мы-то в Украине - вымираем пока, а не прирастаем...
    Сергей не обратив внимания на его реплику, заключил:
    - ... давно стали пустым занятием. Всё идет, как было сказано ещё во времена Экклезиаста: "суета сует, кругом одна только суета и тлен, и ловля ветра". Словом, бессмысленно. Скоро станет глупостью - даже обижаться друг на друга. Пустая трата душевных сил.
    Глеб не согласился:
    - По-моему, ты слишком далеко заехал. Ум - за разум зашёл, как говорят в народе о таких вот "умствованиях". Схоластика это.
    Сергей не обиделся. Но всё же заметил:
    - Обвинить человека в том, что у него "крыша поехала" - проще всего. Особенно - в нашем милом государстве. Но, если взглянуть на всё без иллюзий, то... Давайте, порассуждаем немного. Разве не бессмыслица необходимость выяснения личных взаимоотношений между людьми? Пусть и с целью их улучшения.
    Раиса спросила:
    - А почему вы так считаете?
    - Из своего жизненного опыта. Возьмём, например, любой коллектив - на производстве ли, в школе, институте. Все почему-то верят, что стоит выяснить на собрании или в частных беседах предмет разногласий, и добрые отношения будут восстановлены.
    - А вы, значит, не верите в это?..
    - Мне кажется, что верить в улучшение отношений - это всё равно, что верить в возможность появления справедливых правительств в государстве. Люди - эгоистичны и самолюбивы. Поэтому в любом коллективе рано или поздно начинается борьба самолюбий и вражда из-за окладов, должностей.
    Раиса серьёзно спросила:
    - Ну, хорошо, а во что же тогда верите вы?
    - В Уголовный кодекс и в совершенствование законов, регламентирующих наши отношения в обществе. Только законы способны удерживать агрессивность и эгоизм людей в общественной узде.
    Раиса вздохнула:
    - Вот и поговорили... Оказывается, в жизни - надо везде только терпеть. И - ничего не выяснять. И это будет называться для каждого: его "гражданской позицией"? А нравственность зачем тогда? Идеи? Нужен один только страх перед законами?..
    В комнате стало до неприличия тихо. От этой вязкой и томительной тишины Раиса неожиданно всхлипнула и тихо произнесла:
    - Мальчики, я - никому уже не верю. Иногда мне кажется, что у нас и лета никогда больше не будет. Везде - будет, а у нас - так и не кончится зима. И все мы - потихоньку замёрзнем.
    Глеб поднялся, подошёл сзади к стулу, на котором сидела жена, и, поглаживая Раису по голове и плечам, шутливо продекламировал:
    - Товарищ, верь! Взойдёт она, звезда пленительного счастья, и на обломках самовластья напишут наши имена... Что я тебе ещё могу сказать?...
    Она с обидой, сквозь всхлипывания, проговорила:
    - Наших имен - не напишут. Ты только посмотри вокруг!.. Кто ничего не делает, не ездил, как ты, к Сахарову в Горький, ни к "самиздатовцам" в Москву, а только терпел, да молчал, веря в справедливость Уголовного кодекса, - все прекрасно устроились. Никто их не трогал ни раньше, ни теперь - не увольнял. Все они - кандидаты наук давно. Выдвинулись в профессора, деканы, доценты. Бывшие спекулянты - приобрели себе "мерседесы". И только тебя - до сих пор! - держат в старших преподавателях. Да ещё считают, что ты должен им теперь спасибо говорить. За то, что они - не сократили тебя! За то, что каждому из них ты дотягивал его кандидатскую до кондиции.
    Глеб обиделся снова:
    - Раечка! Ну, зачем же бить меня ниже пояса? Ведь прекрасно же знаешь, что мне - КГБ не давал хода. 20 лет держал под негласным надзором. При чём же теперь - спекулянты и "мерседесы"?
    Раиса расплакалась уже всерьёз:
    - Да при том, что честному и талантливому человеку - никогда не было места в нашем справедливейшем государстве! А мне - обидно, что эти твои коллеги - давно кандидаты и профессора! И что они - даже пальцем не шевельнули для того, чтобы ты хоть в 95-м году был оценён в родном университете по заслугам! Никому нет дела до твоих знаний и действительных заслуг. Как будто - так надо и всё идёт правильно! А ведь ты - когда был диссидентом - рисковал не только своей карьерой, но и личной свободой, и будущим нашей семьи!
    - Ладно, простим это им, - обнял Глеб жену и, испытывая нежность к ней и благодарность, поцеловал в заплаканные глаза.
    Ответно целуя его, она шептала:
    - И ты меня прости, Глебушка. Что не выдержала и сорвалась. Я - не хотела. Да ещё при Серёже вот... Так уж получилось: я устала. С обиды на жизнь - всё повалила опять на тебя же.
    - Я не обижаюсь, - бормотал он, смущённый. - Я - понимаю, - сглотнул ком. - Будем выкарабкиваться как-то сами, без помощи неблагодарных профессоров.
    Продолжая вытирать платочком глаза, Раиса спросила:
    - А как выкарабкиваться, хоть знаешь?..
    - Я знаю другое пока: причины создавшегося положения в стране.
    - Ну, и какие же они? - поинтересовалась Раиса.
    - Этого несколькими фразами не объяснить - я много думал об этом после приезда от Сахарова. И понял, что это нужно знать всем, чтобы решить сообща, Рая, вечный вопрос, который ты задала мне: "Что делать?" Поэтому, - он обернулся к Сергею, - разрешите мне длинную речь! Ну, как, разрешаете?
    - Валяй, - откликнулся Сергей, - если считаешь это важным.
    Глеб выпрямился, словно находился на трибуне, и начал:
    - Только прошу не перебивать меня там, где я буду задавать риторические вопросы. Возьмём, к примеру, государство, в котором 100 миллионов граждан. В нём - энное количество преступников. Через 50 лет в государстве станет 150 миллионов граждан. Как вы думаете - вопрос риторический! - количество преступников уменьшится или увеличится? - Глаза Глеба сверкнули, продолжил свою речь: - Рост населения на планете идёт бурными темпами, за которыми не поспевает строительство жилья, больниц, школ. НЕ поспевает и создание материальных ценностей, продуктов питания. Дефицитными становятся самые обыкновенные продукты: хлеб, мясо, масло, сыр, рыба и так далее. Это приводит к ужесточению жизни, к жестокости нравов и... к всеобщему равнодушию. Ценность человеческой личности девальвирует. Художник, поэт, артист - кому они дороги? Даже академик Сахаров. Дальше горизонта, за горизонт большинство людей уже не смотрит - у всех носы в подбородок! Личность становится просто человеко-единицей. И возникает другой риторический вопрос: "Можно ли сократить количество преступлений и преступников?" Как поступает в подобной ситуации наше общество? Которое не забыло и не забудет о том, что государство ограбило наши сберкнижки.
    Оно становится всё более равнодушным и... неискренним. А правительство выдаёт своё желаемое за действительное, продолжая нам лгать. Может ли во что-то верить гражданин, уже ограбленный однажды государством?
    В кино и в литературе - доминируют детективы с их убийцами, следователями и сыщиками. Вместо литературы, исповедующей нравственность, нам показывают "крутых" убийц, насилие и лихих "ментов" с торсами атлетов, умеющих кидать через себя любых громил. Убийцы и насильники предстают перед нами как сильные личности и в кино, и в литературе. Смотрите, читайте и... подражайте. Сотни тысяч молодых людей и подражают этим "героям". Да и привыкли они уже к тому, что все старшие, в том числе и родители, неискренни. Лгут, лукавят, стараются устраивать свою жизнь по протекциям, а своих детей призывают к честности. Но дети прекрасно знают, что родители нечестны и равнодушны ко всему на свете, кроме своей выгоды. Грабь, убивай среди белого дня кого-то на улице, они пройдут мимо и не заступятся и не помогут ловить преступника даже милиции. А сколько хулиганья лезет везде без очереди, отталкивая тех, кто в ней стоит и куда "порядочные" пристраивают своих знакомых, говоря, что занимали для них место.
    И опять риторический вопрос: "А есть ли в нашем государстве честность вообще? Кому она необходима, если кругом протекционизм, блат и нечестность? Ведь абсолютно все знают, что правительство погрязло в коррупции и никогда уже не вернёт нам наших денег даже в том случае, если Россия вернёт Украине свой долг. Наш Минфин начнёт крутить эти деньги для себя!
    Подведём итог причинам нашего сегодняшнего быта. Безнаказанность. Отсутствие идеалов и нравственности. Всеобщее равнодушие и враньё. И - перепроизводство детективов в кино (плюс ещё и заграничные) и в литературе. Нехватка умных кадров в полиции, низкая зарплата у рядовых полицейских и у граждан. А главное, всеобщая нищета в стране и разворовывание государственной казны чиновниками. Одним словом, государство превращено в бордель, в котором невозможно жить и надо... лишь бороться за... выживание. А вот теперь давайте думать над основным вопросом: "Что делать?" - патетически закончил Глеб и подошёл к Сергею, который, застыв истуканом, сидел за столом. Вздохнув, признался ему:
    - Лично я - пока не знаю. Но выпить хочу - за знание и дружбу! Ведь слово "дружина" - по-украински означает жену, а по-русски дружбу, друзей, объединённых в боевой отряд. А слово "народ"- народившийся урожай от людей.
    Сергей перебил:
    - Народ - это почва, унавоживающая землю для себя же.
    - Как это? - удивился Глеб, забыв, что хотел сказать, когда начал говорить о народе.
    - Очень просто, - ответил Сергей, знавший, что хочет сказать. Чувствовалось, всё у него продумано, и тоже не раз. - Чтобы на этой, унавоженной предыдущими культурами, почве снова могли народиться и гениальные творцы нового, облегчающего народу жизнь, и сам народ, воспроизводящий себя, чтобы жить вечно. Самовосстанавливающаяся система. Без народа - не будет гениев, без гениев - не будет прогресса. Так что и народ, и гении необходимы друг другу в равной степени. А народ надо - перевоспитывать.
    - Ну вот, - обиженно произнёс Глеб, - народился новый Ленин, дело за введением "Чрезвычайного положения в стране" и перевоспитанием народа расстрелами по "Закону о подозрении". А подозрение у нас всегда было глобальным: на 100 работающих - один оплачиваемый доносчик, или так называемый "сексот", это я знаю доподлинно. Да и сейчас, вероятно, продолжается. Вот куда ещё денежки-то уходят, вместо развития культуры и нравственности. Демократия у нас - только на бумаге.
    Раиса молча переглянулась с Глебом, и он почувствовал, что-то пропало в душе. Говорить больше не хотелось, а ведь предстояло ещё вместе обедать...


    Вечером Глеб и Раиса - гость уехал, сын ушёл к девушке на свидание - смотрели на экран старенького телевизора. По московской программе ОРТ показывали документальный фильм об арабском государстве Йемен. На экране один за другим, словно верблюды в пустыне, медленно проплывали чистые и красивые города - с парками, цветниками и шикарными магазинами, в которых было всё, что только могла пожелать человеческая душа. Раиса смотрела на эту жизнь минут 10, а потом опять жалобно запричитала:
    - А нам же говорили всегда, что они там - отсталые в своих песках, нищие и голодные. Как и негры в Африке. А теперь вот выясняется, что хуже, чем у нас, нет жизни нигде. Куда ни посмотришь - на арабов ли, негров - сразу хочется повеситься от обиды. Смотри, как все одеты! Словно на праздник. И все учатся, живут, как люди. А какие нам города показывали вчера, из Южной Африки! Ещё лучше этих. Какие платья, обувь! Всё есть у людей. А у нас - уже в гости надо со своим мылом идти. Конфет в домах наших людей - вообще нет никаких. Хотя в магазинах - есть, какие только хочешь! Но, попробуй купи на нищенскую пенсию или зарплату. А разве же все эти арабы - трудятся так, как трудилась всю свою жизнь я?..
    И вдруг, что-то вспомнив, набросилась на Глеба с неожиданной для него стороны:
    - Послушай, а что у тебя было с какой-то Демидовой? Ты - никогда мне о ней даже не заикался. И вдруг...
    - Да это Сергей что-то напутал, - смутился Глеб от неожиданности. И сразу вспомнил, как произошла у него с Демидовой совершенно ненужная ему близость: не любил, а поддался - вернее, пожалел. Валентина умоляла его, что ни на что не рассчитывает и просит лишь о единственной близости, чтобы не сойти с ума от своей любви-болезни к нему. Он поверил, и... пожалел. А кончилось это не единственным разом, а целой неделей совместной жизни. Дело было в колхозе, куда их курс был послан от университета на уборку помидоров. Нежных чувств к Валентине у Глеба никогда не было, но обнажённое тело и доступность девушки сделали на какое-то время возможным и поцелуи, и близости. А вот о том, что Валентина родила после этих встреч девочку, он узнал лишь через несколько лет, да и то не от самой Валентины. С тех пор этот ребёнок, девочка по имени Машенька, стала его вечным страданием и болью - ведь не мог быть ей ни отцом, ни даже просто материальной опорой, денег не хватало на собственную семью. А затем и вовсе начались тяжкие диссидентские годы. Честный и правдивый, он вынужден был скрывать от Раисы и свою студенческую измену ей, и нелегальную деятельность. Боялся, что она оставит его, хотя он по-прежнему любил её и был ей верен. Из-за этой истории у него даже характер изменился - то был уравновешен всегда и спокоен, а сделался раздражительным и жил с ощущением тяжкой вины и перед "незаконным" ребёнком, и перед любимой и законной женой. Что он мог сказать ей теперь?..

    2

    Зато сказанул грубость учёному старичку в очереди возле университетской кассы. Государство расщедрилось, наконец, и устроило для научной интеллигенции настоящий праздник: раздавало каждому свой долг, который накапливался где-то в коммерческих банках целых 3 месяца. Заканчивался год, нужно было составлять финансовые отчёты везде, поэтому, видимо, деньги и выдали. Однако, на этот раз зарплата, исчисляемая из-за непрерывной девальвации уже миллионами карбованцев, была получена кассиром в Госбанке почему-то в мелких купюрах по 20, 50 и 100 тысяч. Выдача денег двигалась медленно, и "миллионеры", томившиеся в очереди, зубоскалили:
    - Да что на эти миллионы-то купишь?
    - Почём сейчас красная рыба, знаете?..
    - А тёплые зимние ботинки?..
    - 120 миллионов обыкновенный холодильник уже стоит! Осетрину - можно купить теперь только во сне!
    Вот тут один из преподавателей старшего поколения и вспомнил:
    - А знаете, какое сегодня памятное число? 21-е декабря - это не "очко" в карточной игре, а день рождения Сталина! Если б он сейчас был жив, этого бардака, в котором мы живём, не было бы и в помине!
    Глеб не выдержал и зло поддел:
    - Нашли, о ком жалеть! При этом палаче - и нас с вами, может, уже не было бы в живых.
    Доктор филологических наук в долгу не остался:
    - Возможно. Но сия участь не исключена для нас и теперь. Я - не расстрелы имею в виду, а нынешнее массовое вымирание нации.
    Глеб промолчал, засовывая полученные пачки денег в нагрудные карманы пиджака. Радовался: "Можно будет нам хоть мяса покушать!"
    В 5 часов у него была ещё "лента" на 3-м курсе, и он задержался в университете почти до 7 часов вечера. Переживал, спускаясь вниз и выходя из здания к троллейбусной остановке: "Пока сяду, если сразу удастся, пока доеду домой, продуктовый магазин уже закроется".
    В первый троллейбус сесть не удалось, и во второй тоже, но в третий он пробился довольно легко и вспомнил, что если выйти на остановке "кинотеатр "Октябрь" - всего за одну перед домом, то за углом есть магазин, в котором допоздна продают горячий кофе на разлив, разные бутерброды, а главное - сосиски. Вот там он и купит их килограмма 2 сразу, авоська у него в портфеле, очень удобная. Придёт домой и обрадует жену и сына: "А я вам, братцы кролики, сегодня сосисок привёз! Получил зарплату за все 3 месяца. Ух, и встретим же новый год!.." Одним словом, вышел он возле кинотеатра и, глянув в сторону сквера за трамвайной линией, где была общественная железобетонная уборная, тоскливо подумал: "Может, сбегать, давно терплю? Каких-то 100 метров всего! Отолью, и назад. Потом за угол, и - в магазин. - Но тут же стал противоречить себе: - А если уборная не работает, на замке? Только время потеряю, и закончатся, возможно, сосиски..."
    Направляясь уже за угол в магазин, с сожалением думал: "Ну и что, если на замке? Можно ведь и снаружи, под стенку... Темно, да и нет там никого... Зачем терпеть, если... Эх, Глеб-Глеб, ведь уже седина на подбородке, профессор! А мысли - как у мальчишки: темно, значит, всё можно? Так, получается, да?"
    В магазин вошёл успокоенным, согласившимся потерпеть до самого дома. Да и сосиски ещё продавались, это его и вовсе обрадовало. Желание "отлить" отодвинулось куда-то, думал уже о другом: захотелось горячего кофейку, от которого шёл ароматный парок из чашек на высоком "мраморном" столике перед двумя рослыми милиционерами. По их красным лицам Глеб понял, пили они здесь не только кофе.
    "Наверное, патрульные, - решил он, расстёгивая пальто в двух шагах от милиционеров, равнодушно смотревших на него. - Вон у них и дубинки на белых новеньких поясах. Крепкие парни, высокие! Из недавнего спецнабора, видимо. Для борьбы с растущей преступностью такие вот и нужны".
    - Мне 2 килограмма сосисок, пожалуйста, - произнёс он, обращаясь к продавщице, стоявшей за прилавком, - и чашечку кофе...
    Пока она взвешивала, Глеб достал из внутреннего кармана толстую пачку денег и, сорвав с неё банковскую обёртку, стал отсчитывать, сколько нужно было, за сосиски и кофе. Портфель у него был на полу. Засунув кипу денег, освободившихся от обёртки, в карман, Глеб потрогал рукой и второй, оттопырившийся тоже. Затем достал из портфеля авоську, сунул в неё сосиски, снова упрятал в портфель, взял в руку чашку с кофе и подошёл к столику с милиционерами.
    - Не возражаете, товарищи? - спросил из вежливости, ставя свою чашку на столик, а портфель на пол, у ног, рядом с пластмассовым конусом для мусора. Среди бумажек в мусорнице лежали 2 пустые "четвертинки" из-под водки.
    Милиционеры - у одного был резкий, заметный шрам на верхней губе - видимо, догадались по лицу Глеба, что он понял про "четвертинки", и тот, что был без шрама, с большим утиным носом, начал слегка оправдываться:
    - Мы - после дежурства... Патрулировали в сквере, парке. А теперь вот погреться зашли...
    - Да я ничего, ребята. Понимаю, вы тут рискуете... - Глеб ещё раз посмотрел на шрам и закончил совсем доброжелательно: - Да и дежурство уже сдали... А не заметили случайно: уборная в сквере - работает? Отлить бы...
    - Работает, - с готовностью отозвался "Селезень". - Мы там сами недавно были.
    - Да? - обрадовался Глеб, улыбаясь. - Вот спасибо! Сейчас допью, и...
    Милиционер со шрамом странно на него посмотрел, хлопнул напарника по плечу:
    - Пойдём! Мне тоже надо отлить...
    Они ушли, а в душе Глеба возникла непонятная тревога, похожая на тоску. Однако своего намерения пойти в уборную он не оставил, допил кофе и тоже направился к выходу. Откуда было знать, что возникшая тревога была связана с тяжёлым взглядом милиционера, который в тот миг решил ограбить его, а теперь уговаривал, шагая к скверу, своего напарника:
    - Да чего ты боишься? Зайдём сейчас в сортир, проверим... Если никого нет, останемся и будем ждать...
    - А если подойдёт не он?
    - Уйдём, только и делов.
    - А если он будет не один?..
    - Тоже не тронем.
    - А если один, кто будет бить?
    - Я. Врежу ему дубинкой по кумполу, а ты - только постоишь, пока я освобожу его от денег. Видал, какие у него карманы!..
    - Ладно, на шухере постоять - я согласен. А бить - нет.
    - Ну, вот и договорились.
    - А если кто-то будет идти в сортир, когда ты его начнёшь шмонать?
    - Скажешь: "Гражданин, здесь убит человек! Проходите..." Ну, и трус же ты!
    - Да при чём тут трус? Надо заранее всё предусмотреть... Погоди! А ты - быстро с ним справишься?
    - Вот это - правильно: давай предусмотрим всё... За минуту, думаю, что управлюсь. Да ты и сам знаешь: тут не ходят в это время - боятся.
    - А он - не замёрзнет, когда мы смотаемся? Это ж будет... убийство тогда!
    - Ты чё, дура, раскаркался? Зачем мне его убивать? Оглушу токо. Минут через 5 подымется сам. На нём же шапка!..
    - Ну, ладно, ладно. Не серчай... Я же в первый раз на такое...
    - Я тоже не в 10-й. Он же сам, гад, ввёл меня... нас... в соблазн.
    - Ладно, ладно, Серёга. Если за минуту - я не возражаю. Действительно, нет никого - пусто. И освещение электрики уже вырубили. Сойдёт...
    Бандиты были начинающими, ещё не очень умелыми и храбрыми, но и трусами не были, знали уже приёмы рукопашного боя. Это сделало их уверенными в себе. Остальное подсказывала выпитая водка - риск не казался им большим и опасным. Плюс здравая предусмотрительность: нападать решили не в сортире, куда потом может войти кто-нибудь ещё; да и обыскивать лежащего на грязном вонючем полу не хотелось: останется на руках запах, по которому может обнаружить погоня. Мало ли что?.. А вот заснеженная площадочка перед сортиром - она и чистая, и в стороне от пешеходной дорожки. Самое удобное для нападения и самое закрытое место, лучшего и не придумать...
    Вышедший из магазина Глеб задержался возле собаки, взвывшей от боли - пнул кто-то за попрошайничество. Была она небольшой, голодной и, как только он её позвал, недоверчиво подошла, поджав хвост под самый живот.
    - Не бойся, не бойся! - бормотал Глеб, открывая портфель. - Сейчас я тебе сосиску достану... - А сам горестно думал, увидев в неоновом безжизненном свете от окна влагу в тёмных собачьих глазах и нетерпеливо судорожное сглатывание ртом: "Ну, зачем же было пинать такую несчастную собаку? Не хочешь поделиться, пройди мимо. Бить-то к чему?.."
    Оставив собаке на снегу сосиску и торопливо отходя - гнала нужда, Глеб всё ещё вздыхал, заворачивая за угол, к кинотеатру: "Люди стали хуже голодных волков. А этот чёрненький - может, дня 3 уже не ел, трясётся весь от холода!"
    К уборной Глеб подходил несчастным от вины перед собакой: мог ведь дать и не одну сосиску! Ну, да ладно, всё равно сейчас будет возвращаться той же дорогой - докормит... И увидел надвигающихся милиционеров, которых сразу узнал, но отшатнулся от них, когда взмахнули дубинками. Изумлённо спросил:
    - Ребята, вы что-о?!.
    Первым ударил "мент" с шрамом на губе. Вдали за сквером прозвенел как раз появившийся трамвай, и в голове у Глеба заискрило, как от электрической дуги - вырвался целый сноп, сорвавший шапку. Выронив портфель, хватаясь руками за голову, Глеб, однако, не упал, продолжая недоумённо спрашивать:
    - За что вы меня? За что?..
    Менты, не ожидавшие такого поворота событий, на несколько секунд растерялись. "Селезень" испуганно вопросил:
    - Серёга, ну, чё же ты, чё?! Щас орать будет...
    - Бей ты! Он же, падла, руки на голове с моей стороны!..
    И тогда нанёс свой сокрушительный удар "Селезень". В голове у Глеба что-то взорвалось, и он упал, как подрубленный.
    Промчавшийся с грохотом трамвай остановился, заставив ментов аж присесть возле вытянувшегося на снегу Глеба. Через пару минут могут пойти люди. И всё же мародёры не отошли от своей умирающей жертвы - принялись грабить. "Шрам", по-волчьи оскалившись, даже возмутился:
    - Обоссался, гад... не донёс!
    Из кинотеатра, что был напротив сквера, вышел врач-холостяк, заступивший в этот вечер на ночное дежурство в хирургическом отделении больницы Мечникова, расположенной возле противоположного конца сквера, в котором лежал теперь Глеб. Приняв дежурство, этот молодой человек, нарушая инструкцию и врачебную этику, отправился после ужина больных смотреть эротический фильм "Орхидея".
    - Тут рядом ведь, - объяснил он дежурной медсестре. - У нас - не "скорая помощь", никого уже сегодня не привезут. Я посмотрю и быстренько вернусь. Если кто будет звонить, отвечай "вышел в палату". С меня - шоколадка!
    Ещё не было и полдевятого. Ждать трамвая, чтобы проехать 2 коротенькие остановки, врач не стал - в такое время можно больше прождать, чем идти, и он двинулся через сквер напрямую, чуть не столкнувшись с двумя рослыми милиционерами. А напрямую - это означало мимо сортира, возле которого лежал без сознания Глеб. Врачу захотелось помочиться, и он свернул к уборной.
    - Вот те на! - удивился он, увидев лежащего на снегу человека. - Пьяный, наверное... - Перешагнул и вошёл в пахну`вшее на него вонью помещение.
    Сделав своё дело, врач снова остановился возле Глеба - тот пришел уже в сознание и стонал.
    - Что с вами? - спросил врач, наклоняясь. Запаха спиртного слышно не было - на чистом воздухе, да ещё зимой, обычно сразу чувствуется; и тогда победил врачебный долг: переворачивая стонущего на бок, врач не ушёл, а повторил свой вопрос. Глеб хотел ответить, но вместо этого лишь промычал что-то нечленораздельное. Можно было уходить: не хватало ещё с пьяным возиться, находясь на дежурстве.
    "Лучше я из больницы в милицию позвоню, чтобы забрали. А то замёрзнет... Но, почему не слышно запаха?" - рассуждал врач, всё ещё топчась возле Глеба. Наклонился к нему снова и, разглядывая интеллигентное лицо, спросил:
    - Вам плохо, что ли? Может, "скорую" вызвать?
    - М-меня... у-убили ме-енты, - выговорил Глеб с всхлипами.
    - Что, милиционеры?! - переспросил врач. И сразу вспомнил, что встретил, подходя к скверу, двух рослых, чуть не налетевших на него, милиционеров, выскочивших из сквера. Они почти бежали и тут же скрылись в темноте.
    - Да, - громче выговорил Глеб, лежавший с закрытыми глазами. И вдруг открыл их: - Они у-убили, ду-у-бинками...
    - Ну, если вы разговариваете со мной, значит, вы живы. Я - врач из Мечниковской. Давайте-ка я вам помогу...
    Врач был тоже сильным, крупным. Осторожно надел Глебу на голову шапку, валявшуюся возле него, взял в правую руку его большой "профессорский" портфель и, охватывая обеими руками Глеба под мышки, начал поднимать его с земли и, наконец, поставил на ноги. Затем просунул под его правую руку своё левое плечо и, полусогнувшись, медленно повёл в больницу. Через полчаса они были в хирургическом отделении и там, с помощью медсестры, врач раздел Глеба и, уложив на кровать, осмотрел. На голове Глеба была лиловая гематома. Чувствовал он себя плохо, пришлось делать укол, потом расспрашивать, вызывать по телефону его жену, которая, наревевшись, тоже разузнала от него всё и ухаживала за ним до самого прибытия утром нейрохирурга.
    Дальше всё происходило уже без Раисы - рентгеноскопия, сложная, с вскрытием черепа, операция, после которой Глеба удалось спасти, но он долго не мог говорить, а его тело осталось парализованным. Чтобы расплатиться за операцию и лекарства, пришлось продать холодильник и телевизор. Домой Глеб попал только третьего февраля, по-прежнему беспомощным, но уже говорящим. Правда, пока не чётко, косноязычно, но всё-таки.
    Перед выпиской из больницы лечивший его старый врач посоветовал:
    - Ну, Глеб Иванович, дальше всё будет зависеть от вас. Покой, постепенность во всём. Какие нужны будут лекарства - я расписал вашей жене.
    Раиса сидела рядом высохшая от горя, измученная. Глядя на неё, старик со вздохом добавил:
    - Советую вам не разыскивать этих "ментов".
    - Почему? - удивилась она. - Ведь он же сам мне рассказывал, что может опознать их, как только увидит. И приметы запомнил, и даже имя одного из них. Они же - на государственной службе!
    - Но свидетелей-то у вас - нет. Значит, вы ничего никому не докажете, и расстройство от этого может отрицательно повлиять на восстановление сил. А силы - вам ещё понадобятся, когда придёт время добиваться получения инвалидности.
    По небритой щеке Глеба, размазываясь, скатилась слеза. Дрогнувшим голосом он спросил:
    - Вы ситаете, я... у-уже не смогу пе-подавать?
    Врач покраснел.
    - Преподавать?.. После такого, простите, "государственной силы" удара в голову?! Подниматься с постели, ходить с палочкой - не исключаю: вероятно, сможете.
    Раиса, чтобы отвлечь Глеба от горестной перспективы, а, возможно, и подбодрить, вернула врача к теме о возмездии преступникам:
    - Доктор, а если я поручу это дело с милиционерами знакомому юристу? Ну, чтобы не мы, а он занимался этим. Надо же хотя бы выгнать этих бандитов из органов! Как вы считаете?..
    - Надо бы... Конечно, надо! Но - как Я считаю? А вы спросите людей: что` они думают сейчас о наших государственных органах?.. Брошенный народ. Вот как все считают. И я с ними согласен.
    Раиса молчала.
    Чувствуя себя виноватым, старик стал оправдываться:
    - Я - могу только сочувствовать, милая. Всем нам, которых бросили на произвол судьбы. И президент, и правительство, и та же милиция. А какие теперь "законы", простите?! Сам видел вчера по телевизору... Бывшего рабочего осудили в Минске за то, что провёл демонстрацию несогласия с властями. И присудили к такому штрафу, что нужно работать теперь 130 лет, чтобы расплатиться! Спрашивается, есть мозги у тех, кто придумывал и принимал такие законы?
    - Ну, это же не у нас, в Белоруссии, - заметила Раиса.
    - Да какая мне разница! - возмутился старик. - Всё равно на Земле, а не на Марсе! Ведь знают же, сукины дети, что штраф - не реален. А вводят. Значит, и все остальные законы в таком государстве не реальны. Имею я право так думать или нет? Имею. К человеку пришла в дом милиция и "по закону" вынесла из квартиры последнее барахло "в пользу" государства. Хочешь - живи рабом 130 лет, не доживёшь - подыхай должником. Это "закон", да?! Почему тогда сразу не приговаривать к смерти? Мешает гуманизм, что ли? Зато за страшные экологические преступления государство само себя - да и настоящих преступников - вообще не судит, а если и судит, то на копейки.
    - Да я-то здесь при чём, доктор? - всхлипнула Раиса.
    - Вы - не при чём, конечно. Но вы - задали вопрос мне, а не Лукашенке. А я - стар для борьбы с законниками, которые защищают только президентов и всегда делают виновными тех, кто их пытается критиковать. А молодёжь у нас - слишком... - старик снова вздохнул, - равнодушна ко всему, что происходит. Не знаю... Все заняты только собой, личным. Эгоизм и тупость вокруг вместо сопротивления беззаконию. А могу рассказать и иной вариант...
    10-классник "нового русского" снял на улице проститутку и, заплатив поздним вечером сторожихе своей школы, завёл девицу в класс - зима, в парке холодно для кобелиных дел. А на следующий вечер привёл с собою ещё 3-х парней и 4-х проституток, и компания завалилась в класс с вином и девками. Сторожиха поняла, что всё это может окончиться скандалом, и позвонила директору школы. Тот жил недалеко, быстро пришёл, увидел неприглядную картину групповой оргии и, узнав в одном из парней ученика этой школы, приказал: "Завтра же приведи ко мне своего отца!" На что ученик цинично и развязно ответил: "Вам, что, Сергей Иваныч, надоело работать? Да мой отец знаете, кто?!." Кончилось тем, что директор школы и сторожиха были уволены, а суд не захотел даже рассматривать этого "дела".
    На другой день Раиса перевезла Глеба на последние деньги домой, и он там окончательно присмирел и затих, думая уже не о выздоровлении, а о последних словах старого врача, спасшего ему жизнь, чтобы мог добираться с помощью палочки в ванную комнату, совмещенную с туалетом. Строители, словно предвидели "постсоциалистические" трудности Глеба и уменьшили для него их - всё в одном месте: и одеколон с бритвой, и моча.
    Иногда он ловил себя на мысли, что зря не вернулся к тому чёрненькому голодному псу. И себя бы, возможно, спас, и собаку. А так, получилось, что как бы обманул. Иногда вспоминал об уголовном кодексе, который так чтит Сергей Вихарев, и который так и не усовершенствовали депутаты Верховной Рады в Киеве. А потом, когда в соседнем высотном доме, как из жестокости века, выбросилась из окна спиною вниз, глазами к немилосердному небу известная поэтесса, мелькнувшая над этажами бессмысленным тире между годом своего рождения и годом нелепой смерти, он опять вспомнил спор о смысле жизни-мгновенья: где он, этот смысл, если жизнь была унизительной? Поэтесса, вероятно, насмотрелась по телевидению, как безуспешно протестуют против унижения шахтёры, стучащие касками об асфальт перед зданием правительства в Киеве. Наверное, правительственное равнодушие настолько глубоко потрясло поэтическую душу, что толкнуло в про-пасть: лучше сразу удариться об асфальт, как в избавление, чем стучаться головою в каске о каменную стену государственного равно-удушия. Да, каски, стучащие об асфальт, стали уже Символом нашей безысходности: бейся хоть головою о стену, никто к тебе не выйдет, никто твою унизительную жизнь не облегчит. Вот чего мы достигли вместо независимости...
    Глеб подумал, тяжко вздыхая: "Каждое поколение граждан обязано само давать ответы на "вечные вопросы" Человечества: "В чём смысл жизни?", "Что такое счастье?", "Как стать человеку Человеком?", "Кто виноват?" в том, что плохо живём, и "Что делать?", чтобы исправить свое рабское положение. Ведь всё течёт и диалектически изменяется, а мы... ждём, что на эти вопросы обязаны ответить нам наши соседи, но не мы сами себе. От гражданской трусости жизнь людей может только ухудшиться, но об этом хорошо помнят только угнетатели, знающие, что народ нужно всегда держать в страхе.
    Однажды по местному радио поэт-фронтовик Александр Мандель прочёл вроде бы незаметное стихотворение - но внятно, с паузами актёрского профессионализма: 
    
                                   Всё - связано со всем.
                                   Все - связаны со всеми.
                                   Решенье всех проблем -
                                   В единственной проблеме.
                                   Проблема эта - ты!
                                   И он. И тот. И каждый.
                                   Став жертвой немоты,
                                   Заговори однажды.
                                   Усилий не жалей -
                                   О том не пожалеешь.
                                   Себя преодолей -
                                   И всё преодолеешь.
    Поэта сменила радио-диктор, которая сообщила, что гость студии, только что читавший свои мудрые стихи - глухой человек, но продолжает играть на профессиональной сцене, так как является актёром театра. Глеб обрадовался. Человек не сдался. Глухота наступила, вероятно, на почве старой фронтовой контузии, стало быть, это уже непоправимо, поэту 71 год. А он не только продолжает работать, но ещё и дает проверенные на себе, поэтически отточенные советы.
    И тогда вспомнились сразу и глухой Бетховен, сочинявший музыку, и летавший без ног лётчик Маресьев, и известный циркач Дикуль, знаменитый штангист и писатель-борец Власов, победившие недуг неподвижности. А вслед за этим пришло и решение: "Надо начинать хотя бы с шевеления пальцами на ногах. И - постепенно, постепенно... В этом - сейчас весь смысл моей жизни, цель: подняться. Научиться ходить. Научился же разговаривать!.."
    На душе стало легче - исчезла непоправимость морального состояния: полдела сделано. Наверное, в своём одиночестве многие повинны сами, продолжал рассуждать Глеб. Общественная же бессмыслица на 50% зависит от избранных в правительство людей. Чем пассивнее избиратели, тем легче мафиям проталкивать в руководство страной своих клевретов. Но там, где правители стремятся превращать жизнь в праздник для своих граждан, как, например, в арабских эмиратах, там бессмыслицы нет. У них тоже всё кончается смертью, но есть и что вспомнить о жизни на земле. А ради этого всегда стоит жить - в этом и есть самый простой и понятный всем смысл.
    Продолжало мучить Глеба другое. Хватит ли сил у жены, пока он поднимется? Чтобы прокормить семью, она вынуждена теперь печь по ночам пирожки, а утром продавать их прохожим на улице: "Горячие пирожки-и! Горячие пирожки-и!.. Не пожалеете, покупайте-е!.."
    От жалости к ней, что она так устает и унижается, Глеб довёл себя однажды до истерики и разрыдался. Никого не было, лишь будильник казался живым и бесстрастно отстукивал секунды бессмысленной жизни. Жить расхотелось, Глеб впал в депрессию, и здоровье его перестало улучшаться. Только это заставило снова бороться за жизнь ибо понял, убить себя в таком состоянии он никак не сможет, зато мучения Раисы с ним затянет надолго. Отгоняя от себя упаднические мысли, он вновь приступил к настойчивым концентрациям своей "праны" по йоговской системе, посылая её к пальцам ног. И когда они снова стали шевелиться, начал шутить с женой, пытаясь ободрить её, добиться улыбки. Раиса улыбалась, но в душе не верила уже ему.
    "Подбадривает, - рассуждала она. - А сам, небось, придумывает, как покончить с собой". И хотя он уверял её, что "нет, ни за что на свете! Что ты, я выберусь, вот увидишь! Ты только потерпи...", она, возвращаясь домой, часто пугалась при мысли, что вот придёт, откроет ключом дверь, а Глеб там - уже мёртвый... У неё даже сердце начинало колотиться, как у пойманного в кулак воробья, а слёзы в такие минуты катились сами. Врывалась в квартиру, а он, слава Богу, живой, только испуганно спрашивал:
    - Что у тебя с губами?.. Обидели?..
    - Нет, ничего, всё хорошо, - лгала она, отходя от пережитого страха.

    3

    В марте Раиса неожиданно встретилась, как и 23 года назад, с Людмилой Остужевой. Только та встреча произошла в центральном универмаге, а на этот раз на цветочном базарчике в ста метрах от универмага. Случилось это перед женским праздником. Мать позвонила из района, что завтра, то есть, 8-го, приедет к ней, и Раиса, обрадованная тем, что всё ещё не встающий с постели, Глеб будет целую неделю под её присмотром, да и чего-нибудь вкусненького она с собой привезёт, полетела на базарчик, чтобы купить к её приезду хоть каких-то цветов - тоже ведь женщина!..
    Бывшую одноклассницу Раиса не узнала - заграничная "мадам" в рекламных шмотках. Если перевести всё, что было на ней, в доллары, то одета была Люська, наверное, тысяч на 10, не меньше. Одна только норковая шубка чего стоила! А ведь ещё были на ней серьги с длинными агатовыми каплями, золотое кольцо, браслет. Вся этакая подтянутая, спортивно-элегантная, похорошевшая от искусной причёски и умелого макияжа. В общем, Раиса сначала не узнала её, пройдя мимо. Однако узнала на этот раз Люська:
    - Рая! - окликнула она. - Раечка!..
    Раиса обернулась, но всё ещё не узнавала. Опомнилась только, когда Люська подлетела к ней и, целуя, затараторила:
    - Вот так встреча! Я тебя сразу узнала: всё такая же тоненькая, как в 10-м классе! - И вдруг осеклась, увидев вблизи измученное, постаревшее лицо Раисы. Спросила упавшим голосом: - Что с тобой, Раечка?..
    Глаза Раисы наполнились слезами, стала рассказывать о своих неудачах и горестях.
    - Всё ещё не встаёт, - всхлипывала она. - А получить инвалидность - можно только по истечении 4-х месяцев. Да ещё хлопоты с оформлением займут месяца 2. Я когда ухожу из дома - продавать пирожки или искать работу по объявлениям - у меня душа разрывается: как он там, о чём думает? Беспомощный же!..
    - Какие мерзавцы, какие мерзавцы!.. - повторяла Людмила, переменившись в лице. - А что же сын? Не помогает?.. - осторожно спросила она.
    - Да он учится ещё. На третьем курсе. А потом - в армию, наверное, заберут. Я вообще на него не надеюсь...
    - Почему? - Глаза Людмилы тоже повлажнели.
    - Да что ты, разве не знаешь современную молодёжь?.. Не думают они ни о чём и ни о ком, кроме себя. Эгоистами выросли.
    Людмила промолчала. На вид ей можно было дать лет 35, не больше. Правда, фигура у нее и в молодости была отличной, но то, что и лицом она почти не постарела, и стала такой богачкой, буквально потрясло впечатлительную Раису: "Надо же, а! Никогда бы не подумала, если б сама не увидела". Поэтому, утерев тыльной стороной ладошки слёзы, она с искренним изумлением спросила Людмилу:
    - Люсенька, откуда у тебя всё это?.. - Она кивнула на шубу Людмилы. - Вышла замуж за иностранца, да? Я тоже вот хочу - нет-нет, не замуж, я Глеба люблю! - а только наняться, как другие безработные женщины, на уборку цитрусовых в Турцию. Работа - сезонная, вызову к Глебу маму, а сама... Унизительно, конечно, зато там платят долларами.
    - Нет, я - мать-одиночка, - ответила Людмила машинально, думая о том, как и чем можно помочь Раисе. - Ты мне дай свой телефон... Я сама займусь твоими делами! И трудоустройством, и адвоката найдём...
    - Ты?! Сама?.. - опять изумилась Раиса. - У тебя что, есть где-то "рука"?..
    - Нет, Раечка, я всего - достигла сама! Лично. - Людмила расстегнула дорогую сумочку, достала стодолларовую купюру, вручая её Раисе, добавила: - Это тебе на первый случай, чтобы не отходить от Глеба. А дальше, что делать, я тебе скажу после, когда переговорю с нужными людьми. Хорошо? Бери-бери, не стесняйся...
    - Ой, Люся, спасибо тебе! - Глаза Раисы просияли, к бледному лицу прихлынул жаркий румянец, и оно мгновенно похорошело. - А как это ты?.. Вот это да-а!..
    - Ничего, Раинька, теперь всё будет по-другому! Сколько же это лет мы не виделись?
    Голос Раисы повеселел от свалившейся на неё радости, она заулыбалась:
    - Ну, с этого... с 73-го, по-моему, - принялась она вспоминать. - Нам было тогда - по 20. А теперь... Ого, 23 года прошло, Люсе-нь-ка!.. - А в глазах стояло уже счастье.
    Людмила заулыбалась тоже:
    - Вот видишь, много чего успело измениться за такой срок! А ты удивляешься... Да, а как у Глеба с его теорией: получилось тогда что-нибудь, нет?
    - С какой теорией? - не поняла Раиса.
    - Ну, как же! Помнишь, он рассказывал нам с тобой "технологию" - как надо правильно жить?
    - Нет, что-то не припомню. Хоть убей! А что - что-то интересное, да? - Раиса всё ещё улыбалась.
    - Да как тебе сказать... - уклонилась Людмила от прямого ответа. - Но я - запомнила. - И подражая манерам Глеба смотреть и приподнимать брови, проговорила его голосом: - "Правило второе: хвали всегда начальство. Критикуй - его подчинённых". "Правило третье: не отстаивай никаких принципов, за исключением одного: жить надо - лишь для себя!"
    - Ой, вспомнила! - обрадовано, всё ещё по инерции воскликнула Раиса. Но тут же погасла: - Только он ведь это дурачился! А в жизни - сделал всё наоборот. Был взят под негласный надзор, а потом и вообще...
    - Запил? - погасла и Людмила, охватывая быстрым цепким взглядом одежду на Раисе. Но тут же, чтобы исправить допущенную бестактность, шутливо закончила: - А я думала, он станет миллионером. Вон их сколько теперь появилось по его "технологии"! Даже в правительстве. Но, с другой стороны, это же - хорошо, что он у тебя такой честный! Я бы гордилась таким мужем!
    Лицо Раисы от жалости к Глебу опять сморщилось, глаза вновь блеснули слезой:
    - Я-то - горжусь. Но вот правительство... Не платит пока. Сама видишь, как мы живём...
    Застеснявшись своего вида, боясь жаловаться, чтобы Людмила не подумала, будто она хочет разжалобить её ещё больше, Раиса переменила тему разговора: - Расскажи лучше о себе: как ты-то достигла такого?..
    - Да ничего особенного, - вздохнула Людмила. - Просто мне повезло с профессией. Помнишь, я ведь закончила техникум на бухгалтерском отделении. Плюс - знание языков.
    - Каких языков?
    - Сначала английский, потом - немецкий. Сама. А когда произошёл этот "Беловежско-пущинский" переворот, и везде начался расцвет так называемой частной собственности и предпринимательства, появились и у нас в городе частные банки. Одним из них - руководила женщина. Я - работала тогда в Госбанке. Вот она и пригласила меня к себе. Банковское дело - я знала хорошо и до работы у неё. А после стажировки в Швейцарии, куда она меня направила, как знающую 2 иностранных языка - кстати, в Швейцарии сейчас учится мой сын - так вот, после Швейцарии - я уже стала в нашем банке незаменимой. Побывала теперь и в Англии, и в Германии. А в Швейцарии - бываю по 2-3 раза в год. У нас там, в Цюрихе, деловые контакты с одним крупным банком. Переводчик - мне не нужен. Вот я и стала хорошим специалистом.
    Раиса искренно восхитилась:
    - Ну, ты, Люся, просто молодчина! А ведь я как-то видела твою маму - лет 10 назад, когда ездила к своим в район. Она мне про тебя - почему-то ничего особенного не сказала.
    - Так 10 лет назад она и не могла тебе что-то сказать, - заметила Людмила спокойно. - Хвалиться было нечем. Мать-одиночка, работала бухгалтером в банке. Кого этим удивишь? Мои способности пригодились только теперь.
    - Сколько же ты получаешь, Люся?
    - По твоим меркам - много, Раечка. Лучше тебе этого не знать.
    - Почему - лучше?
    - Чтобы не плакать. Разве у нас - жизнь?! Я имею в виду основное трудовое население страны.
    Раиса поняла. Смутившись, перевела разговор на другое.
    - И красивой ты стала, - продолжала она удивляться своим "открытиям". - А почему же - "одиночка"? Да такую яркую женщину - любой красавец бы взял!
    - Ну, один уже брал, - усмехнулась Людмила. - Опыт у меня теперь есть и в этом. Так что - не хочу больше залезать в семейный хомут! Проще - довольствоваться сильным и красивым любовником.
    - А если влюбишься?..
    - Знаешь, я - пока ещё не встречала такого сочетания в знакомых мне мужчинах. Чтобы и красивым был, и добрым, и умным.
    - А мой Глеб? - вырвалось у Раисы чуть ли не с обидой.
    - Твой муж - не в счёт. Я его тоже не видела с тех пор ни разу. От него - у меня в памяти осталось только "седьмое" правило: "Обрастай связями с влиятельными людьми. Все острые углы в жизни - сглаживай юмором и хорошими манерами". Вот с этим его правилом - я согласна.
    - Так ты что, так никого и не полюбила, что ли?
    - По-настоящему? Никого. Было, правда, хорошее чувство к хозяину, у которого я жила. Помнишь, мы ломали тогда твист у него на квартире?
    Раиса кивнула.
    - Но любовь у меня с ним была... ну, как бы тебе это сказать... Он - словно продавал мне её по кусочкам. За то, что спала с ним. Я молоденькой тогда была, глупой.
    - А, понимаю, - встрепенулась Райка, вспомнив Татьяну. - У нас в общежитии это называлось тогда "любовью в рассрочку"! Как недоступная за один раз вещь в универмаге.
    - Правильно, - согласилась Людмила, невесело улыбнувшись. - Точно определили! - И заулыбалась, и тут же похорошела уже по-настоящему. - Тебе, куда сейчас? У меня вон - "Мерседес" стоит... Могу подвезти.
    - Свой?.. "Мерседес"? - пролепетала Раиса, сражённая окончательно. И забыла, что хотела пригласить Людмилу к себе, отблагодарить её дома как-то подушевнее - от всего сердца, небось, и ей не сладко одной. А вместо этого даже от приглашения "подвезти" отказалась. Почему-то захотелось остаться одной, зайти куда-нибудь под арку, в пустой двор, и там тихо разрыдаться. Не от зависти к подруге, а так... неизвестно от чего. Нет, известно, конечно. Оттого, что готова была ехать "продаваться" в Турцию, оттого, что красивые здешние девчонки уезжают "продаваться" за границу насовсем - может, женится там какой немец или швед, как в кино про "Интердевочку". Оттого, что "отечественные" мужчины превратились в постыдное "барахло": без гордости, без достоинства, без способности к сопротивлению. Умеющие только пить и желающие казаться чем-то значительным. В общем, пропала нация... "Навоз", с которым никто не считается.
    Расцеловалась Раиса с Людмилой торопливо, не глядя в глаза, обещая звонить, повидаться ещё. А в душе - Господи, до чего же странно устроена эта душа! - и "повидаться" уже не хотелось, хоть и спасительница. Зачем?.. Никто никому не нужен. Первобытный капитализм...
    "Мерседес", которым уверенно управляла Людмила, умчался вместе с целым "снопом" огненно-красных тюльпанов, которые были закуплены для женщин-"банкирш". Остался от Людмилы лишь запах тонких французских духов. В этот момент Раиса, не дождавшись появления арочного входа в пустой двор возле городской библиотеки, беззвучно расплакалась, не разжимая мелко подрагивающих губ.
    На голом дереве надрывно раскаркалась больная, должно быть, или покинутая всеми траурно-чёрная ворона. А может, корила Раису за неумение жить. Жили-то с Глебом - как? "Вот получим квартиру, тогда уж не будем себе отказывать ни в чём!" "Вот обставим квартиру мебелью, тогда уж..." "Вот поставим сына на ноги, тогда..." И не было конца этим "вот", как и не было нормальной жизни без нехваток, без отказа от самого необходимого. А жизнь-то уже прошла, повернула на старость.
    Словно в подтверждение этой мысли из цветочного переулка под ударившие по душе звуки похоронного оркестра медленно выехал чёрный катафалк, направляясь к Московской улице, чтобы затем выбраться по ней из городского центра на Короленковскую, а там подняться по Нагорному району в сторону загородного кладбища. Раиса, как и все, посторонилась, пропуская похоронную процессию, и не заметила, как оказалась в небольшой группке стариков и старушек. Сзади них продолжал разлаженно играть духовой оркестр, надрывая душу скорбными звуками. Сухой и сморщенный старик со злыми глазами, стараясь быть услышанным, кому-то советовал:
    - Демьяновна, щас, как только катафалк остановится, сразу садись в него! Ты - родственница. А то чужие поедут, а ты - останешься...
    - А ты? - откликнулась одна из старушек.
    - Я - не поеду. Кто я ему, бывшему партейцу?.. Вот провожу до остановки, и назад.
    - Небось, на поминки-то первым прибежишь! - обиженно отозвалась старушка.
    - И на поминки не приду, лучше дома помяну его грешную душу. Водка у меня - и своя есть. А он мне - только пакостил всю жизнь!
    - Постеснялся бы хоть теперь-то, Андре-ич!.. Помер он, забудь ты про свои обиды: сам ить грешишь...
    Старик хотел что-то ответить, но музыка на дрожащих нотах резко оборвалась, и он, зло блеснув из-под седых бровей несогласным взглядом, постеснялся. Лишь смотрел, как заспешила Демьяновна к катафалку, чтобы занять место рядом с родственниками усопшего. Но всё же буркнул себе под нос:
    - Ишь ты-ы, забудь! Да я ему и на том свете ничего не забуду!
    Раиса всё слышала и выбралась из толпы на тротуар. Её обогнала по воздуху одинокая ворона, перелетевшая на дерево, которое было впереди катафалка. Похожая в своём тёмно-лаковом оперении на дирижёра во фраке, она раскаркалась так надрывно, что Раисе в её выкриках снова послышалось свое: "Пр-р-ошла-а... пр-р-ошла-а!.." И слёзы сами опять потекли по её лицу, подбородку. На неё никто не обращал внимания: похороны... Никого не различала и она, спеша к трамвайной остановке, чтобы скорее добраться домой. Она вдруг поняла, что в рассрочку у неё получилась вся жизнь, не только любовь. Потому что политики, облепившие государственный потолок, словно мухи сладкое, превратили родину в мышеловку для мужчин и в бордель для женщин. Кому пожаловаться на это, кто её защитит, разве что богатая и добрая Люська, Раиса не знала. Но чувствовала, по-государственному - некому. Даже мёртвым здесь ничего уже не прощают, где уж тут жалеть живых. Атмосфера всеобщей жестокости. От невыносимости всего этого ей хотелось умереть. Но похороны, какие она только что видела, отпугнули её и от этой мысли. И тогда мыслей не стало вообще - никаких. Была лишь безысходная оторопь.
    "Кар-р-р... кар-р-р... кар-р-р!" - похоронно неслось ей вдогонку. Солнце слепило глаза, слёзы от этого катились обильные, и лишь красные тюльпаны, прижатые руками к задыхающейся груди, в которой, словно в тюремной камере, билось несправедливо обиженное сердце, были красивы и одновременно нелепы в мире, который давно оглох и стал равнодушным не только к цветам, но и к плачущим на улицах женщинам. Всё поглотила всеобщая и бессмысленная суета, и редкие человеческие радости стали казаться счастьем.
    "Господи! - подняла Раиса заплаканные глаза к небу. - С самого рождения я не живу, а чего-то жду... Теперь вот и ждать уже нечего. Сначала потихоньку украли у нас социализм - ладно, пусть испорченный, искажённый правительственными перерожденцами - но всё-таки можно было хоть лечиться в больнице, когда захвораешь, можно было поехать каждому в Дом отдыха. Милиция была за нас, а не против. А что стало теперь? По-человечески могут жить лишь взяточники, воры и бандиты всех мастей, да проститутки, пока они юные. Учёные у нас и всё честное - вымирает. Государство взяло моду не платить своим гражданам за работу: за выполненную работу! Как хотите, так и живите... На что же надеяться нам, Господи? На тихое угасание?.. Мы что же - хуже всех у Тебя на Земле? Ведь 90% из нас - чтят Твои заповеди: "не убий", "не укради". А кто же обласкан? Воры, чиновники и всякая, не желающая работать, погань. Даже в правительстве уже командуют мафии. Разве это справедливо, если Ты обо мне помнишь, видишь мою жизнь и слышишь меня? Знаю-знаю: "не ропщи!", "это вам Испытание". Но разве справедливо испытывать уже тысячу лет всё одних и тех же, кто не убивает и не крадёт чужого, а работает на угнетателей и воров? Вразуми как-то меня... Подскажи, что мне делать? Ведь избавление само по себе не приходит - надо что-то делать. Дай знак... Я хочу верить в справедливость без кровавых революций и возмездий, однако иного выхода не вижу. Даже заяц, попавший в капкан, вырывается и бунтует... Прости меня, Господи, но то, что я вижу вокруг себя - не жизнь уже, а сплошное свинство, бордель!"

    Конец
    27 марта 1996 года
    ----------------------
    Ссылки:
    1. Стихотворения взяты из сборника днепропетровского поэта Василия Козлова "Стихия". Назад
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Обновлено: 30/09/2019. 436k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    • Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.