Сотников Борис Иванович
Две жизни (окончание)

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Размещен: 31/03/2020, изменен: 31/03/2020. 330k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • 4. Другие мои повести
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
  • Скачать FB2
  •  Ваша оценка:

     []
    Две жизни
    (повесть, окончание)
    Работа
    Забота у нас такая,
    Забота наша простая,
    Жила бы страна родная,
    И нету других забот.
    Л.Ошанин
    22

    Поезд "Москва-Мурманск" приближался к Петрозаводску и долго шёл почти без остановок. Зубков сидел в вагоне-ресторане и в ожидании обеда пил пиво. За окном мелькали красно-ствольные сосны, росшие на ровном каменистом плато. Потом лес кончился, и пошли одни камни - крупные голыши, валуны. Вагон от большой скорости покачивало так, что позвякивало в буфете.
    На Зубкове был серый костюм, он боялся его испачкать и часто поглядывал на локти - скатерть-то несвежая, с мокрыми пятнами от пива и пролитых щей. Официантка обещала сменить да, видно, забыла и не появлялась из кухни уже минут 20.
    Людей в ресторане было мало. Зубков прислушивался к разговору трёх молодых лётчиков за соседним столом. Двое из них, судя по внешнему виду, были кавказцами, третий - рыжий как солнышко, тараторил саратовской скороговоркой:
    - Ну и места! С тоски околеем.
    - А гаварили - сложный условий, быстро получим класс. Ни адной тучки в нэбе! - скалился смуглый кавказец с орлиным носом.
    Его земляк, щуплый и маленький, поддержал:
    - Тоже мне осень! Тэпло как на курорте!
    Зубков улыбнулся. Лейтенанты усиленно курили - взрослые: морщили лбы - сама суровость; хмурили брови - бывалость. И обменивались бравыми фразами - лётчики!
    К их столику подошёл мужчина: худой, с жёлтым испитым лицом. На вид ещё молодой, а щёки уже посечены мелкими морщинами.
    - Привет соколы! - сказал он, дружески улыбаясь. - Не возражаете? - поставил на стол бутылку коньяка. - Одному как-то не то, а тут вижу, такой народ!
    - Пожалста, - гостеприимно сказал высокий кавказец. Пожав плечами, добавил: - Только официантка заказ уже принял.
    - Эт ничё, эт мы устроим!
    Не переставая улыбаться, мужчина сел за стол, громко позвал:
    - Ва-личка-а! Сообрази-к нам чего-нибудь!
    К удивлению Зубкова, официантка тут же появилась и тут же "сообразила" - на столе появились тарелочки с ломтиками осетрины, четыре бутылки пива, розетка с икрой. Пошли тосты: первый - за приятное знакомство, второй - за дружбу, третий - ещё за что-то. Зубков не слушал. Потом увидел: началась игра в карты. Мужчина, кажется, проигрывал, горячился. Выставил ещё бутылку, и игра пошла, должно быть, по-крупному. Незнакомец начал выигрывать.
    Зубков присмотрелся и понял - к лётчикам подсел шулер. Отвлекая парней разговорами, он нежно прощупывал пальцами верхнюю карту и, если она была для него неподходящей, ловко передёргивал. Он притворялся пьяным, но пальцы его были чуткими и ловкими.
    Зубков поднялся из-за стола, подошёл.
    - Минуточку! - Накрыл рукой колоду карт. - Верни офицерам деньги!
    Не поднимая головы и глядя на руку, накрывшую карты, мужчина побледнел. На виске у него задёргался живчик:
    - Кто ты такой? Чё надо?
    - Деньги на стол! - Зубков побледнел тоже.
    Шулер вскочил, бросил на скатерть кучу смятых бумажек:
    - На, не жалко! Отдай карты и пойдём разберёмся, чё тебе не понравилось! - глаза шулера бегали, он опасливо примерялся к росту Зубкова.
    Зубков тягуче на него посмотрел, пошёл грудью. Шулер, отступая, зловеще пришепётывая, торопливо выплёскивал:
    - Ша, отсидел и уже порядки забыл! Хочешь, шоб напомнили тебе пером? - он вдруг круто развернулся и быстро засеменил от стола к кухне. На ходу сунул что-то наблюдавшей за ними официантке и вышел из вагона.
    - Сэйчас шпану прывидёт, - сказал маленький черноволосый лейтенант, - скандал будет. - Офицеры поднялись.
    - Не приведёт, только его и видели теперь! - сказал Зубков.
    Лётчики молчали. Зубков поднял одну из карт.
    - С вами играл шулер: карты меченые.
    - А вы что, действительно сидели с ним? - удивлённо спросил рыжий лейтенант, собирая со стола деньги.
    - Впервые вижу, как и вы. Выпускники, что ли?
    - А что, тоже меченые: на лбу, что ли, написано? - спросил рыжий вызывающе.
    - Форма у вас не обмятая.
    - А ты сам кто такой будэш?
    Зубков понял - офицеры не возьмут в толк, кто он такой.
    - Я тоже лётчик и тоже выпускник. Качинское закончил, - он достал удостоверение личности, показал лейтенантам.
    - А мы - из Армавирского, товарищ Гэна Зубков. Гаваришь, выпускник, а пачему старший лейтенант? Пачему ходыш в штатском, а? - спрашивал высокий смуглый лейтенант.
    Начали знакомиться. Кавказцы - высокий Ибрагим Мамедов и маленький Самед Алиев - оказались азербайджанцами. Рыжий назвался Валеркой Саниным. Недоверие их прошло, завязался дружеский разговор.
    - Что же это вы, братцы, сели здесь в карты играть да ещё в очко? Всё-таки офицеры! В преферанс и то люди дома играют, а тут в ресторане, с таким типом...
    - Нэ сэрчай, Гэна: растэрялись, навэрна. Угащает, карты достал. Нэудобно как-то атказат. Тэпэр умнее будэм! - оправдывался за всех Ибрагим, чувствуя в Геннадии старшего не только по званию, но и по возрасту.
    Зубков кивнул на бутылки:
    - С этого тоже не советую начинать службу, поверьте! Могу поделиться печальным опытом, если хотите.
    - Нэт, скажи сначала, пачему в гражданском ходыш?
    - Да надоело в форме, вот и всё. Я ведь не первый год... До этого техником был, увлекался вот этим... - Он опять кивнул на бутылки и принялся рассказывать им историю о самовольном взлёте.
    Парни заинтересовались - знакомое всё, не врёт! - слушали внимательно. А когда, закуривая, замолчал, Санин нетерпеливо спросил:
    - Ну и чем кончилось?
    - Хотели под трибунал - следователь приехал. А потом командующий заменил судом офицерской чести.
    - И что?
    - Разжаловали до младшего лейтенанта. За поломку - 25% из оклада, на 4 месяца, - Зубков выпустил струйку дыма. - Сначала даже обрадовался, что так обернулось - всё-таки не тюрьма! А потом заскребло. Дружки - старшие лейтенанты все, переженились. А я, как отщепенец какой - ни семьи, ни удачи ни в чём.
    - Я бы ушёл. Дэмобылизавался к чёртавай матэри! - горячился Ибрагим.
    - На моей совести поломка была! Ну и работал как зверь: днём помогал обслуживать чужие машины, а вечером - в ПАРМ, к ремонтникам. Думал, рассчитаюсь за всё, а тогда и в "гражданку" с лёгкой душой. Хватит, мол, с меня. Настроение паршивое, всё не мило. Но тут вдруг лётчики ко мне зачастили - стали готовить по вечерам по всем теоретическим предметам. И я понял: начальство решило подготовить меня к приёму в училище, сэкономив год на теории.
    - А сколько тебе тогда было?
    - 25-й пошёл, - охотно отозвался Зубков. - Обещали в виде исключения, за хорошую службу. Сняли судимость, восстановили в звании, рекомендацию написали, и очутился я в Качинском училище. Теорию уже знал. Проэкзаменовали и зачислили слушателем. Весной начались полёты. Брал я всё с ходу, легко.
    - Ну и сколько же проучился?
    - 2 года почти. Тут срок очередному званию подошёл, выпустили меня старлеем. А на север я сам напросился: мой старый полк сюда перевели. Вот приедем в отдел кадров штаба за назначением - буду проситься к своим.
    - Во, как бывает, а! - затараторил Санин. - Вместе ехали, в одно место, и не знали даже!
    - А давайтэ и мы папросымся в его полк, а? - горячо предложил молчавший до этого маленький Алиев. - Там и сэвэр настоящий!
    Зубков обрадовался:
    - А что, верно, ребята! В авиации, как нигде, дружба поощряется - могут удовлетворить. Жаль, перевели в другую часть нашего прежнего замполита - душевный человек! - он бы нас встретил! А Гаврилов - суровый мужик.
    - Кто это?
    - Командир полка.
    - Ничего. Значит, договорились: просимся в один полк!


    На приёме у начальника Зубков изложил свою просьбу. Болезненного вида полковник выслушал его молча. Достал из шкафа "Личное дело", которое пришло из училища. Полистал и вдруг расплылся в улыбке:
    - А ведь мы с вами, товарищ старший лейтенант, старые знакомые!
    - Извините, товарищ полковник, - Зубков пожал плечами, - что-то не припомню.
    - Да нет, ты в лицо-то не знаешь меня, - перешёл полковник на "ты". - Я и тогда в отделе кадров штаба служил, когда ты самовольно взлетел. Лично докладывал о тебе командующему. Он, кстати, здесь. Душа-человек! Я с ним уже 12 лет вместе. Думаю, ему тоже будет интересно посмотреть на тебя. Полковник направился к двери. - Ты подожди тут, пойду доложу.
    Командующий, действительно, заинтересовался человеком, судьбу которого решал в своё время. Как-то не верилось, что офицер не затерялся - сидит теперь здесь, кончил училище, добился желанной цели. Генералу было приятно, что Зубков оправдал доверие и вышел на твёрдую дорогу. Полагая, что в этом есть и его доля заслуги, захотел взглянуть - каков?
    - Пусть войдёт, - сказал командующий полковнику и улыбнулся. - Вот ведь как бывает, Алексей Петрович! А мы хотели его тогда...
    Зубков вошёл в кабинет командующего, внутренне подобравшись. Чётко доложился и с интересом стал рассматривать пожилого невысокого генерала, которого тоже никогда не видел и не знал. Его удивило: командующий был похож на старого учителя истории, который преподавал у них в школе. Такой же мешковатый, добродушный, очки в массивной чёрной оправе. Кличка учителя была Геродот. Командующий тоже походил на Геродота, только носил генеральский френч с массивными витыми погонами. Лицо морщинистое, простое. Голубые, увеличенные стёклами очков, глаза.
    - Здравствуйте, товарищ Зубков! - Генерал вышел из-за стола, протянул небольшую лёгкую руку. - Вот, значит, вы какой! - В голосе командующего прозвучало одобрение. Он обошёл Зубкова и осмотрел полностью - фигуру, выправку. Остался доволен.
    - Хотите, значит, в родной полк?
    - Так точно, товарищ генерал.
    - Это неплохо. В своём полку и служить легче - не надо привыкать. Кто там командиром?
    - Подполковник Гаврилов, товарищ генерал.
    - А, Гаврилов. В Н-ский полк, значит. Гаврилова я хорошо знаю - служили когда-то вместе. Ну что же, теперь вот и вас буду знать. Да-а, любопытная у вас судьба! Передайте в отдел кадров, что я не возражаю против вашего направления в полк Гаврилова.
    - Спасибо, товарищ генерал! Тут ещё три лейтенанта просятся - Армавирское закончили.
    - Не возражаю, если в полку есть вакантные места. Я позвоню.
    - Разрешите идти, товарищ генерал?
    - Ступайте. Желаю удачи. И передавайте Гаврилову привет от меня и поздравление с присвоением ему звания полковника! Вчера пришёл приказ из Москвы.
    Через час Зубков и его новые друзья рассматривали на вокзале на стене картину какого-то художника: деревянные мостки возле озера, белые паруса баркасов и треугольнички чаек. Просторно, голо до горизонта. Вместо леса пустынное плато, усеянное камнем-голышом, - каменная безлюдная степь. Может, и их ждёт такое же в полку Гаврилова? Ведь где-то же подсмотрел художник такое безотрадное место: даже от картины его холодно и тоскливо на душе.
    Вышли на перрон. По часам - ночь, а день был всё так же светел и тих. Настроение было хорошее: скоро поезд, и увезёт он их, как в сказке - в неведомое!..
    Зубков волновался: как встретят ребята, Гаврилов? И хотя намаялся за северный нескончаемый день, спать не хотелось.
    На другой день они пересели в Оленегорске в местный узкоколейный поезд и ехали сначала по голой тундре, потом показались красивое синее озеро и полоска города вдалеке на берегу - между двух сопок. Они сошли, не доезжая до него, на каком-то разъезде, расположившемся в невысоком сосновом лесу. Виднелись деревянные дома, построенные по одному образцу. Наверное, это их новый гарнизон.

    23

    Поселился Зубков с товарищами в двухэтажном доме, где жили холостяки. Напротив была волейбольная площадка, на которой играли до полуночи по-московскому. Чуть дальше стоял продуктовый магазин. Ещё дальше - офицерский клуб. Там 5 раз в неделю крутили кино и выдавали книги, а 2 раза устраивали для молодёжи танцы под радиолу.
    В полку оказалось много новых, незнакомых людей. Но были и свои, старожилы. Зубкова поразило, что он открывал их для себя как бы по-новому, словно появились у них вдруг чёткие лица, характеры. Оказывается, раньше только думалось, что знает их. Вместе учился или работал. А на самом деле в сознании были лишь смутные лица, звания да фамилии. Никого по-настоящему, выходит, не видел, не знал, занятый своими неудачами.
    Началось с "открытия" Васи Пеняева - к нему он зашёл в первый же день. Ожидал увидеть худенького застенчивого паренька с предупредительной улыбкой, а дверь отворил светловолосый крепко сколоченный офицер с твёрдым взглядом. Голубые глаза секунду были внимательными, всматривающимися, а в следующую вспыхнули радостью:
    - О, кто к нам приехал-то! Ге-н-ка-а, здорово! - он обнял Зубкова железными руками техника и завопил: - Валя! Скорее сюда, смотри, кто приехал!
    Пеняев громко смеялся, нос его весело морщился, и Зубков, узнавая его, в то же время и не узнавал - откуда такая уверенность в себе, раскованность? Нет, он представлял себе бывшего товарища другим. И встречу представлял по-другому: Вася на него робко уставится, от растерянности будет моргать. Зубков хорошо помнил: Пеняев в училище был пареньком тихим, без самолюбия. Знал, что друзья и учатся лучше его, и работают быстрее и сноровистее. Он говорил о себе: "Ну, я - средний, не лучший из породы людей. Так что? Куда же вы все торопитесь? Чего хотите?". Сам он никуда не спешил, любил подолгу смотреть на Волгу или лес и всё о чём-то думал, думал. Зубкову он казался мечтательным, сентиментальным, способным заплакать. Признавал он в нём только один талант - талант доброты. Вася мог приютить незнакомого человека, лечить чужого кота или собаку. А уж друзьям был рад и днём, и среди ночи - такой человек.
    И вот этот добрый и мягкий Вася не растрогался, не заплакал, а обрадовался по-нормальному, как все люди, улыбался и был уверен в себе - сильный, здоровый мужчина.
    Дальше было ещё удивительнее. Появилась Валя в красивых очках, делавших её лицо серьёзным, интеллигентным и милым. Раньше она ему представлялась этакой деревенской, жёлтоволосой, застенчивой. А волосы были каштановыми, очков не помнил вовсе. Оказывается, были всегда, даже на свадьбе она их не снимала. И родом-то Валя не из деревни, а из Москвы, и не застенчива, а говорливая.
    - Ой, Геночка! - набросилась она на него. - Рада-то я как за тебя: добился всё же! Ну, молодец, дай же я тебя поцелую! - и поцеловала, и, действительно, рада была - вон как глаза сияют, и, оказывается, переживала за него. А он всего этого не знал.
    - Ну, проходи, садись, рассказывай! А я вас угощать буду. Вася тоже ведь молодец: заочно в академии Жуковского учится!
    - Да ну? - изумился Зубков. - Поздравляю!
    Проворно расставляя посуду, Валя не унималась.
    - Поздравь и меня, я тоже молодец.
    - А тебя, Валечка, с чем?
    - Не видишь?
    Зубков посмотрел по сторонам, ничего особенного не увидел.
    - Эх ты, сказано - холостяк! - Валя рассмеялась, прижала к своим коленям две детские головки. - Смотри, сколько их теперь у нас!
    Зубков детей видел до этого: два стояли возле отца - в руках по игрушке. И тогда, отбросив стеснение, сказал:
    - Ну, этих-то я сразу заметил. Ещё подумал - был ведь один, когда же успели? Потом решил, может, соседские?
    Пеняев добродушно остановил жену:
    - Ладно тебе хвалиться! Гостя кормить надо, а ты - баснями.
    За столом Зубков с особенной остротой почувствовал, что далеко они от Москвы, за полярным кругом, где и ночью тихо льётся северный неяркий свет, в раскрытое окно входят запахи сырого леса и озера, а кругом стоит вековая, ничем не потревоженная тишина, которой он нигде больше не встречал. И от всего этого на душе у него стало по-особенному хорошо. Пеняев с женой казались родными людьми, хотелось говорить, говорить - задушевно, не торопясь. Куда спешить? Выпить ещё по рюмочке, закусить солёными грибами, которые Валя сама здесь собрала и приготовила. И никуда не уходить - смотреть на друзей и слушать. Наконец-то, всё плохое кончилось, позади, и можно расслабиться.
    - А Лида, знаешь, за геолога вышла! - сообщила Валя новость. - Сын уже растёт. Спрашивала как-то в письме о тебе - где ты, как? Она теперь в Петропавловске-на-Камчатке живёт.
    Зубков промолчал, не найдясь, что сказать. Лиду он вспоминал редко и не предполагал, что она переписывается с Валей. Теперь же, услышав, что у неё своя семья, обрадовался - и там всё плохое кончилось. Но вдруг загрустил, задумался о себе - личной-то жизни нет.
    Выручил Пеняев, сменив разговор:
    - Гена, ты Митю Проскурина помнишь?
    - Ещё бы! Комсорг полка. А что?
    - Нет больше Мити. - Пеняев вздохнул.
    - Как нет?
    - Умер. Поступил в академию, а тут - гнойный аппендицит. Врача сразу не вызвали - ты же знаешь его! - постеснялся, думал, пройдёт, ерунда какая-то. А потом уже поздно было. Жена простить себе не может, что послушалась его, не вызвала "скорую". Какой парень был - умный, начитанный!
    Разговор соскользнул на воспоминания, и они долго ещё перебирали своих прежних товарищей, уточняя, кто и где служит. Оказывается, разбился майор Стрельцов, их бывший комэск. Пытался спасти горящую машину, и не успел - взорвался после приземления.
    - Чего ж не написали? - обиженно спросил Зубков.
    - Сначала не до этого было, - честно признался Пеняев. - А потом уж прошло, ты летать стал - не хотели тебя расстраивать.
    Новостей было много. Ушёл Зубков от Пеняевых в первом часу ночи. Но было светло, холостяки играли в волейбол на площадке. Дремала на скамье возле магазина сторожиха с ружьём. А солнце пошло от горизонта вверх, набирая силу для нового дня.
    Поднялся Зубков в 6, вместе со всеми. Возле столовой встретился с инженером первой эскадрильи майором Маховиковым - тот спешил к машине, отходящей на аэродром. Почти не изменился, Зубков узнал его сразу - такой же худой, широкоплечий, с впалыми щеками и монгольскими скулами.
    - Доброе утро, Борис Алексеич! Не узнаёте?
    - Доброе утро, Гена! Отчего же, узнаю`, - инженер остановился, протянул руку. - Я уже в курсе о твоём приезде.
    - От кого?
    - Только что с Пеняевым виделся.
    - А-а. Откуда у него столько детей?
    - Самые маленькие - не свои, из детского дома взяли. Ну, и свои родились. Он, что же, не сказал тебе?
    - Представьте, нет. А зачем он это сделал? Ведь у него и так двое!
    - Их матери после родов не стало. Ни родственников, ни отца. Их подержали в роддоме, а потом - в детдом. А теперь они счастливы, как и все. Мы до сих пор толком не знаем, какие у них дети не родные, - объяснил Маховиков.
    И Зубков всё понял - Пеняев сам рос без родителей.
    - Ну, а как ваши дети?
    - Растут! - рассмеялся Маховиков.
    - Передавайте привет Ольге Николаевне! - заторопился Зубков, видя, что Маховиков поглядывает на машину. - А вы, значит, уже майор?
    - Да, в инженеры эскадрильи перевели. Ну и...
    - Понимаю. Вы были тогда техником звена, ещё историей увлекались.
    - Я и сейчас увлекаюсь. Заходи, чаю с брусничкой попьём! - Майор побежал к бортовой машине. Техники протянули ему руки, втащили в кузов. Майор обернулся, помахал.
    В штабе Зубкова направили вместе с Алиевым во вторую эскадрилью. Мамедов и Санин получили назначение в первую. Пошли все на аэродром - представляться новому начальству.
    Начальством, к удивлению Зубкова, оказался бывший командир звена Олейников - тот самый, который знал два языка. Когда подошла очередь доложить о назначении в его эскадрилью, то не узнал - незнакомый седой майор. И только когда тот улыбнулся и заговорил, Зубков узнал прежнего Олейникова. Оказывается, чуть не разбился и поседел.
    - Рад за вас, поздравляю! - пророкотал Олейников, подавая руку. - Я уже знаю о вашем назначении. Будете летать со своим товарищем во втором звене, у капитана Гармаша.
    Олейников достал из планшета тетрадь и записал биографические данные обоих лётчиков. Пряча тетрадь, улыбнулся, сказал:
    - Ну что же, друзья. Чем быстрее изучите район полётов и местные климатические особенности, тем быстрее приступите к полётам, - он взглянул на Зубкова. - Работа, надеюсь, будет теперь в радость, значит, всё отныне зависит только от вас.
    - Мы уже получили карты и схемы у штурмана.
    - Вот и хорошо, - на лётчиков смотрели внимательные, изучающие глаза. - Хочу предупредить: летать на севере - совсем не то, что на Кавказе или, скажем, в средней полосе России. Северный лётчик должен быть вдвое внимательнее, погода здесь изменяется, бывает, за 20 минут. Так что учитесь летать в любую погоду, чтобы не бояться потом ни снега, ни дождя на посадке. Это - залог жизни, друзья! Ещё один мой вам совет - старайтесь не пропускать полёты, наоборот, выпрашивайте их у меня, у командира звена. Надо летать и летать, при любых обстоятельствах! Ну, а нет полётов - проигрывайте их в уме. Не допускайте, чтобы вылеты, запланированные вам по программе, срывались или по болезни, или из-за неисправности материальной части. Так что берегите и здоровье, и матчасть, и своих техников! - майор улыбнулся. - От них тоже многое зависит в вашей судьбе. Советую познакомиться с механиками, мотористами, техниками не формально, а поближе. Людей надо знать, как своих близких родственников, вплоть до привычек и всех изгибов характера.
    Лётчики, слушая, кивали. Всё им в Олейникове нравилось - речь, белые пряди на голове, раздвоенный подбородок, поджарая фигура. Даже то, как он носит планшет с картой и документами - не до пят, как у пижонов, играющих в воздушных асов, но и не коротко, когда будет мешать свободе движений в полёте. Никакой позы, рисовки. Напротив, во всём продуманность, спокойная деловитость.
    - Командиру полка представлялись?
    - Нет ещё, болен, - ответил Зубков.
    - Только что звонили - вышел. Пойдите, представьтесь.
    Удивили Зубкова и Гаврилов с Сеоевым - оказалось, тоже знал их плохо. Оба находились в кабинете начальника штаба полка, когда Зубков и Алиев вошли, чтобы представиться.
    Выслушав доклад лётчиков, Гаврилов пожал им руки и, похлопав Зубкова по спине, дружелюбно сказал, глядя на Сеоева:
    - Ну вот, а что я говорил! Добьётся своего - и добился!
    У Зубкова потеплело на душе: "Не такой уж он плохой человек! А я обижался на него". Понравился ему и вид командира полка - мужественный, крепкий. Голову полковника тоже посеребрило время, но от этого он выглядел, казалось, мудрее, спокойнее. Шёл ему и тёмный загар на обветренном лице - признак того, что бо`льшую часть времени проводит на аэродроме. Искренняя улыбка, крепкие прокуренные зубы, казачий с горбинкой нос.
    - Вам привет от командующего! - сказал Зубков, улыбаясь. - Поздравляет вас с присвоением очередного звания: пришёл приказ.
    Гаврилов буркнул:
    - Поздравляет, говоришь? А сам тянул столько лет с представлением! - И уже подобрев, спросил: - Ну как он там?
    - Да ничего. В очках сидит.
    - В очках? Правильно. Он же лет на 10 старше меня! Да и летать ему не обязательно.
    - Говорит, вы вместе служили.
    - Воевали. Он был командиром полка в финскую, а я у него - командиром звена, как и Лёнька Шевцов. Только Лёньку он и тогда уже двигал, а меня не больно - характер мой ему не по душе.
    Гаврилов умолк, а Зубков с досадой на себя подумал: "Вот так помудрел! Всё такой же".
    Сеоев, маленький, полный, с кавказскими усиками и широкими не по росту плечами с погонами полковника, тоже подошёл к лётчикам, но поздравил без лишних слов и эмоций - был озабочен чем-то. И как только Гаврилов замолчал, рассматривая Зубкова, заговорил раздражённо:
    - Почему не отвечаешь? Почему как лиса ходишь всё время в сторону? Заявляю тебе как коммунист: если и дальше так дело пойдёт, не посмотрю, что ты... - Сеоев взглянул на лётчиков и, подавив что-то в себе, замолчал: опомнился, что нарушает субординацию.
    - Ладно, Зубков, ступайте - в другой раз поговорим, успеем ещё, - сказал Гаврилов. И не дожидаясь, пока лётчики выйдут из кабинета, взорвался: - Храбрым стал, Леван Георгич! У Крылова, что ли, научился? Так его теперь нет, а парторг тебя не поймёт!
    - Посмотрим, кого поймёт партийная организация! А парторга мы переизберём в этом году, - услыхал Зубков уже за дверью.
    - Слушай, Гэна, чего эта ани? - растерянно спросил Алиев.
    - Сам удивляюсь. Раньше Сеоев боялся командира, а теперь - не узнать! Видно, далеко у них зашло, если не смогли удержаться даже при нас. И не поздравил Леван Георгиевич командира.
    - Навэрно, уже знали до нас. Скажи, что не могут падэлит?
    - А бог их знает. Пошли! Под горячую руку, видимо, попали.
    В душе Зубков был рад, что переизберут парторга, и почему-то поверил в это. Давно пора, сухарь, а не парторг! И вдруг догадался: храбрости начальник штаба набрался от Крылова. И хотя Крылова в полку уже не было, дух его, по-видимому, остался. Значит, в полку многое изменилось с тех пор.
    Зубкову остро захотелось летать - скорее включиться в работу, войти в строй боевых лётчиков и жить с ними одной жизнью.


    К полётам Зубков приступил через неделю, когда сдал все экзамены и по памяти вычертил крупномасштабную карту района полётов в радиусе 300 километров. С тех пор он летал целый год почти ежедневно и окреп как боевой лётчик. Он летал уже в облаках и ночью. Овладевать мастерством настоящего полярного лётчика ему доставляло истинное наслаждение. Наверное, он был бы счастлив совсем, если бы влюбился и завёл семью: всё остальное уже было - успехи, любимая работа. Но он по-прежнему вспоминал о Евгении, а это приносило лишь горечь.
    Приближался очередной отпуск. Зубков всё чаще и чаще задумывался о невероятном: "А что, если взять да и поехать к Жене в Харьков?". Однако всегда отвергал эту несуразицу: "Что за бред! Как это будет выглядеть? Приехал, как здрасьте! Зачем? Ну, допустим, разыщет её. А что скажет? Ничего. Чушь какая-то!"
    В один из томительных вечеров мысль о поездке одолела особенно: человеческие грёзы умеют убаюкивать не только детей. И тогда невозможное кажется возможным, сложное - простым. Зубков несколько раз поднимался с постели, курил и долго смотрел на молочный, льющийся с северного неба свет. По-московски - ночь, а по-здешнему - всё ещё день, вернее, раннее утро.
    "Скоро на работу, - подумал он, глядя на спящего Санина. - Люди думают, всё просто: взлетают, садятся самолёты. А для чего взлетают? Разве объяснишь это? Не представляют себе ни пота, ни нашей усталости. Потому что видят в городе на нас лишь фуражки с кокардами да кортики. А вот Женя знает эту жизнь по-настоящему. Знает, кто первым встаёт и когда мы ложимся. Об этом ей, что ли, рассказывать? Ей это не надо. Что же тогда у нас общего, кроме этого?
    Глупо всё. Никогда я к ней не поеду, и не будет никакого разговора - у неё есть муж, своя жизнь. Только мешаю себе спать".
    Зубков погасил окурок, в последний раз посмотрел на полоску новой зари над верхушками деревьев - вся Европа, наверное, спит - и лёг на кровать: часика полтора можно ещё прихватить.

    24

    Тёплым июльским вечером, когда густой туман, наползавший на остров из Баренцева моря, отнесло назад ветром, дующим из норвежских фиордов, полковник Маккормик вызвал к себе в штаб лучшего пилота авиабазы капитана Маккензи - тот освоил недавно полёты на новом бомбардировщике, закупленном у дружественного государства. Самолёт этот, предназначенный для разведывательных полётов, имел недосягаемый для иностранных истребителей потолок, и высокое начальство, находившееся где-то в штабе заморских ВВС, решило опробовать его в деле. На полковника возлагалась подготовка машины к полёту и выбор конкретного экипажа, который сможет осуществить задуманный план.
    На разведывательном самолёте летали ещё 3 лётчика базы, но полковник остановил свой выбор на Джеке Маккензи. Этот пилот ему нравился не только техникой пилотирования, он был сдержан и молчалив. Какая-то внутренняя сила сквозила во всём его облике.
    Ожидая Маккнзи, полковник сидел в кабинете и рассматривал крупномасштабную карту Кольского полуострова с обозначенными на ней чёрной тушью квадратиками военных аэродромов сопредельного государства. В правой руке у него была большая лупа в белой костяной оправе, в левой - дымилась сигарета.
    Дверь в кабинет тихо отворилась, и на пороге возник рыжая громадина Маккензи.
    - Разрешите, господин полковник? - Он поднёс руку к фуражке и доложился по всей форме, как того требовали правила военного этикета.
    - Вижу, что прибыли. - Полковник улыбнулся, встал и закончил совсем дружески: - Проходите, Джек, я жду вас.
    Умные голубые глаза пилота в ожидании уставились полковнику в лицо. Маккензи только что вернулся из клуба домой и собирался засесть за письмо, но раздался телефонный звонок, и пришлось идти в штаб.
    Полковник пожал капитану руку и, кивнув на кожаное кресло перед столом, сказал:
    - Садитесь, Джек, разговор будет долгим.
    Когда Маккензи уселся, Маккормик сел тоже, придвинул настольную лампу, устало продолжил:
    - Капитан Маккензи, вам поручается не совсем обычное дело... - Полковник выдержал небольшую паузу. - Надо слетать на этой новой телеге в сопредельное государство - миль на 90 вглубь, не больше, затем назад.
    - Зачем, господин полковник?
    - Ну, разумеется, Джеки, не для того, чтобы сказать русским "добрый день, господа!" - Полковник опять улыбнулся.
    - Это я понимаю, господин полковник, - сказал капитан без тени улыбки, не боясь прослыть прямолинейным парнем без юмора. - Меня интересует дело: зачем и кому это понадобилось, господин полковник? Если уж лететь предлагается мне, могу я спросить?
    - Конечно, Джек. Надо сфотографировать в четырёх местах аэродромы русских и всё то, что появилось на них нового. Как вы на это смотрите?
    - А как на это посмотрит правительство дружественной нам страны, чей остров мы тут арендуем? - уклончиво ответил Маккензи. - Оно в курсе, как я?
    - Нас это не касается, Джек, мы с вами только солдаты. Политика - дело майора Хилла и его службы. И там, надеюсь, всё согласовано. Во всяком случае, я сильно надеюсь на это.
    - Понятно. - Маккензи угрюмо молчал. Почувствовав, что дальше молчать неприлично, добавил: - А если русские подобьют меня по невоспитанности и мне придётся возвращаться к друзьям, у которых мы сейчас находимся?
    - Нет, Джек, к друзьям лететь в таком виде вам не рекомендуется. Понимаете, следы от порванных штанов могут им не понравиться. Хотя я не думаю, что вам могут попортить обшивку: потолок вашей машины для истребителей русских сейчас недосягаем!
    - Так. С вашей сильной надеждой на согласованность всё ясно, господин полковник, - мрачно пошутил капитан.
    "Нет, с юмором у него в порядке", - отметил Маккормик. Однако, задетый за живое, раздражённо отреагировал:
    - Но уж с высотой полёта всё действительно обстоит так, как я говорю!
    - А если будет облачность? - Маккензи едва заметно осклабился. - Надеюсь, мы ещё не научились фотографировать из-за облаков?
    - Пока ещё нет. Но я понимаю вашу тревогу, капитан: появится облачность, изменится высота, а вместе с ней и ваша безопасность - в нашем деле никто не застрахован от случайностей. Но именно этот случай как раз учтён: вам погрузят на борт "лапшу" из фольги, и вы сможете создать чужим радарам хорошие помехи на их экранах. Сто`ит лишь нажать на кнопку, серебристая лапша посыплется в воздух, и ваша машина растворится на экранах в иголочках мелькающих помех! Нельзя будет определить ни курса, ни скорости...
    - Но этого новогоднего серпантина для барышень мне в воздухе надолго не хватит, - возразил Маккензи.
    - Согласен с вами, Джек, риск, конечно, есть. Но кто же говорит, что полёт будет длиться долго? И потом вам неплохо заплатят за это.
    - Сколько же? Наконец-то, мы подошли, кажется, к делу. Вы согласны, что рыжая шкура Маккензи подвергается риску?
    - Хорошо, давайте вести деловой разговор, капитан. Лично вы получите 50 тысяч. Остальные - по 20. Так мне сказал майор Хилл.
    - А если остальные не согласятся? За безопасный полёт у нас не заплатят таких денег, господин полковник! Значит, там, - Маккензи ткнул пальцем в потолок, - прекрасно представляют себе нашу "прогулку" и риск!
    - Согласятся и остальные, Джек. Не вы, так других найдут.
    - Пожалуй, вы правы, - мрачно согласился Маккензи.
    - Цена хорошая, соглашайтесь, Джек. А риск всё-таки не так уж велик.
    - Не так уж и мал, господин полковник, - заметил Маккензи. И пояснил: - Надеюсь, вы помните, что уже несколько экипажей с наших баз не вернулись назад? А на правительственные ноты о невозвращении самолётов русские ответили, что самолёты "ушли в сторону моря", что больше они ничего не знают. Но мы-то с вами знаем, куда они "ушли"! И что они делали, перелетая границу, как туда попали. Вовсе не из-за плохой погоды...
    - Всё это пропаганда, которую русские печатали в своих газетах. А Европа потом перепечатывала ради сенсаций.
    - Почему же мы тогда не заявляли своего протеста на весь мир? Русские сообщали, что самолёты, которых они отогнали от своих границ, были без опознавательных знаков! Так чьи экипажи "заблудились" и ушли в "сторону моря" от чужих границ? Кто согласится признаться, что это наши самолёты летают без опознавательных знаков? Вот почему, я полагаю, мы не протестовали. Разве не так?
    - Насколько мне известно, - тихо сказал полковник, хмурясь, - раньше летали туда на других самолётах. С малым потолком. У нас не было тогда такого разведывательного самолёта. И потом, - сменил он тему, - давайте посчитаем всё по времени... Идёмте к карте!
    Маккормик поднялся, захватил со стола карандаш и подошёл к большой оперативной карте на стене. Показывая на ней маршрут полёта и объясняя, откуда и как заходить на советскую территорию и какие сфотографировать точки, он спросил:
    - Сколько вам потребуется времени, чтобы углубиться на их территорию миль на 100 и вернуться обратно?
    - Минут 17... - ответил Маккензи.
    - Прекрасно. Как видите, это... - Полковник ткнул карандашом в карту, - самая восточная точка дружественного нам государства, стоящая на границе с русскими. Таким образом, пока вы будете идти к ней на юг через фиорд Варангер, то есть над нейтральной акваторией, русские радары вряд ли будут следить за вами - там летает всегда много наших и норвежских самолётов: обычное дело. А вот когда вы ринетесь от Кунг Оскара-2 на их территорию и пойдёте вдоль их береговой черты, чтобы сфотографировать вот эту морскую и авиационную базу, начинайте выбрасывать фольгу. Этим вы сразу же создадите русским радарам помехи, и вас засекут только минуты через 3. Да пока поднимут на вашу высоту истребителей - это в случае облачности, как вы говорили! - пройдёт ещё 3 минуты. На весь риск, посчитайте, останется 11 минут. Но и тут, в случае опасности, вы сможете начать отход с набором высоты. Преследование, таким образом, будет угрожать вам только до высоты 56 тысяч футов. Потолок же у вас 70 тысяч!
    - А скорость! - возразил Маккензи. - Русские перехватчики могут не позволить уйти в набор, и тогда придётся удирать от них с потерей высоты, чтобы разогнать машину и скорее выскочить в нейтральную зону. Но и в этом случае их скорость будет больше моей! Больше 600 миль я не выжму.
    - Хорошо, - согласился полковник. - Допустим, какие-то их истребители будут находиться в воздухе и навалятся на вас сверху. Но долго ли они смогут гнаться? У них горючее будет уже на исходе. А ведь ещё им надо догнать вас, прицелиться - всё это не так просто! Вы достигнете нейтральных вод прежде, чем они успеют опомниться. 6 минут, и вы в безопасности!
    - На перехват могут подняться со всех аэродромов сразу, господин полковник, и могут отсечь путь к морю.
    - Джеки, всего 6 минут опасности! И то это при самых неблагоприятных обстоятельствах. Наводить с земли на цель непросто, вы это знаете. Неужели вы допускаете, что русские уже измеряют время в секундах?
    - Не знаю. Воевали они хорошо, это всем известно.
    - Да представьте же вы всё реально, наконец! Что такое 360 секунд? В уборную не успеете сходить! А вы боитесь.
    - Я не боюсь, я пытаюсь трезво всё взвесить. Это разные вещи, господин полковник, - обиделся Маккензи.
    - Прошу меня извинить. Но берите же тогда в расчёт и то, что на повышенных режимах истребители долго не продержатся! Тут преимущество на стороне бомбардировщика. К тому же у вас полтонны фольги на борту! Будете её выбрасывать при надобности и мешать наведению. Да и скорость у них - больше вашей всего на каких-то полдюйма! Кончилась эра поршневых самолётов, теперь у истребителей преимущество в скорости невелико.
    - Почему же тогда не полететь с нами и Хиллу? - возмутился Маккензи, наливаясь краской. - Он мог бы неплохо заработать! - Пилот зло осклабился, и стало видно, что ему уже под 40 - лицо жёсткое, в резких морщинках, как у всех лётчиков, годами напрягающих глаза и нервы в полёте.
    - Он не авиатор, Джек. Ему платят за другое, - ушёл от ответа полковник. - Вылет завтра в полдень.
    - Почему не на рассвете, когда там, - капитан кивнул на карту, - все будут спать? - Он был удивлён.
    - На рассвете, Джек, в воздухе почти не бывает самолётов. Русские радары обнаружат вас ещё до подхода к их границе и приготовятся к встрече заранее. Зачем вам это?
    Маккензи кашлянул, достал сигарету:
    - Разрешите, господин полковник?
    - Да, курите. А в полдень у русских лётный день в самом разгаре - на экранах радаров десятки самолётов! Тут не сразу поймёшь, где свой, где чужой. К тому же, все устанут, будут спешить на обед, бдительность у всех будет ослаблена.
    Маккензи всё понял и почувствовал благодарность к полковнику за такой разумный выбор времени. А Маккормик засомневался, нужно ли было ему выбирать капитана. Но менять решение было уже поздно.
    - Какие у вас ещё вопросы ко мне?
    - Если всё же придётся объяснять русским, почему мы летели без опознавательных знаков, что им сказать?
    - Скажете, что машина только закуплена и вы полетели на первый облёт. Не успели накрасить! - рявкнул полковник, начиная раздражаться. - Вас ли учить таким пустякам?
    - Я могу идти, господин полковник? - спросил Маккензи с нескрываемой обидой в голосе.
    - Идите.
    Маккензи отдал честь и вышел из кабинета полковника с ощущением тревоги. В приёмной полковника он увидел сидевших своего штурмана и радиста и понял - очередь получать напутствия от командира теперь за ними.
    На улице в грудь ему упёрся свежий солоноватый ветер. Слабое солнце на горизонте всё ещё продолжало лить призрачный северный свет. В его неверных лучах дыбились тёмные горбы волн с белыми барашками пены на гребнях. Косо скользнула над головой снесённая ветром чайка и жалобно пропищала. Север, тоска.
    "Надо бы написать письмо Кэт..."

    25

    Трудно летом на севере - солнце не заходит совсем, и люди ложатся из-за этого очень поздно. Потом ходят не выспавшиеся. Даже куры, одуревшие от бесконечного света, ведут себя на улице как-то странно: ко-ко-ко, а голова, не в силах удержаться, вдруг падает книзу, и бедная курица останавливается и не знает, то ли ей поспать за эти 3 дня, то ли пойти и снести яйцо. А вот петух сторожихи Агафоновны так совсем обалдел перед сегодняшним утром - выкрикивает каждые полчаса неуверенным голосом, а потом подозрительно смотрит вокруг кровавым глазом, подёрнутым от недосыпания плёнкой: утро или обман? Агафоновне, сидевшей на скамейке возле магазина, это мешало. Каждый раз она вздрагивала с берданкой в сонных руках, озиралась и обзывала Петьку "дураком несерьёзным". Не уверен - чего горло дерёшь?
    Техник звена Пеняев, хоть и не петух, перепутавший время суток, а тоже боялся проспать в этот раз: ему вставать первым - стоянку самолётов вскрывать, чтобы техники могли въехать на аэродром и приняться за свои ранние дела. Хуже, чем у петухов, распорядок.
    Будильник, всё ещё вздрагивая от последних нервных конвульсий, показывал 3. Жена, толкнув Пеняева в бок, снова сладко спала, разметав на белой подушке тёмные волосы. В окно лился призрачный свет полярного дня - ни зари там, ни румяных облаков: ясно. И не было ещё комариного зуда - позже техников встают, подлецы.
    Пеняев тихо поднялся, выглянул в окно. Агафоновна, крепко уверенная в людях, кемарила на скамье возле продуктового магазина. Лицо её было освещено чуть тёплым солнышком - виднелся раскрытый рот с белым стальным зубом. Возле неё уже тряс шеей с поднятым воротником перьев петух, готовясь подарить миру очередное неуверенное ку-ка-ре-ку-у. Рыжий кот лизал полосатую лапу. И у этого - жизнь как жизнь.
    Пеняев вздохнул и пошёл в кухню. Там он сначала побрился безопаской в 10 быстрых заученных движений - ладно, сойдёт. Потом почистил зубы и умылся, стараясь не греметь соском умывальника. Прошло всего 5 минут. Ткнул вилкой в котлету, прожевал и выпил стакан молока. Теперь можно и закурить.
    Он вернулся в спальню, быстро оделся, нацепил на рукав красную повязку "Дежурный по стоянке" и тихо вышел. В коридоре, спускаясь со второго этажа, он, наконец, закурил. Подошёл к сараю, открыл дверь и вывел за руль маленький мотоцикл "Москва".
    Агафоновна чуть не свалилась с лавки, а петух шарахнулся, роняя огненные перья и гордое петушиное достоинство, когда Пеняев затрещал на своём мотоцикле. Увеличивая скорость, лихо вымахнул на шоссе.
    Привычно замелькали с боков сосны, ели. 6 минут - и показался аэродром. Впереди высились белые громадины бомбардировщиков, за ними - низкорослые "миги", стоянка истребителей, которую ему открывать. Направив мотоцикл к белеющему зданию караульного помещения, Пеняев резко убавил скорость.
    - Стой, кто идёт?!
    Выключил зажигание, ответил:
    - Дежурный по стоянке!
    - Начальник караула, на выход! - громко прокричал часовой.
    Из караулки вышел с лицом любителя ночного чтения лейтенант, начальник караула. Проверил у Пеняева документы, хотя был соседом и знал не только Пеняева, но и его детей, официально спросил:
    - Будете вскрывать?
    - Да.
    - Дятлов!
    В дверях незамедлительно возник разводящий.
    - Пойдёшь с техником на стоянку "мигов"! Как примет, снимай часовых.
    Сержант Дятлов по дороге жаловался Пеняеву:
    - Личный состав на лесозаготовки отправили, вкалываем теперь через день "на-ремень". Сплошной караул получается.
    - На том свете отоспимся, - утешил Пеняев, сбоку поглядывая на сержанта.
    - Вам хорошо говорить, зимой отдохнёте, когда полётов мало. А нам и зимой: "Стой, кто идёт?"
    - Ага, нам хорошо, - Пеняев вздохнул. И продекламировал: - Кому не спится в глухую зимнюю пору? Технику, петуху и вору.
    - Ну, всё-таки раз в год у вас отпуск!
    - Дохнут от морозов глухари, едут в отпуск технари, - тут же снова продекламировал Пеняев. - Всё понял про хорошую жизнь?
    - Да, вам тоже не сладко, - согласился разводящий из уважения к народному творчеству.
    Их увидел часовой, радостно заорал:
    - Стой, кто идёт? - понял: служба его на часах кончилась.
    - Разводящий! Не видишь, что ли? - озлился сержант. Ему до конца смены ещё далеко, работы у него больше.
    - Так ведь ночное время, товарищ сержант! - оправдывался часовой.
    - Какая ночь? - разводящий посмотрел на солнце. - Книжки про любовь можно читать!
    - На посту не читаем, товарищ сержант: службу несём! - весело отвечал часовой, стараясь угодить "начальству". Хотя и небольшое оно, но ближе всех.
    - И далеко несёте? - сержант усмехнулся. Значит, отмяк. - Ладно, Митяев, - заключил он, - кончилась твоя служба, сдавай пост.
    Не прошло и 20 минут, сняли они с постов ещё трёх часовых - стоянка была вскрыта. Пеняев закурил, глядя на удаляющиеся фигурки солдат. И не успел он затоптать окурок, как показались на рулёжной полосе тягачи с техниками и мотористами, керосинозаправщики, спецмашины. Аэродром ожил, наполнился голосами.
    Одетые в комбинезоны цвета машинного масла - "любимый цвет", механики и мотористы, будто гончие, бросились вдоль стоянки и принялись снимать с самолётов чехлы. Служба только началась, и они ярили себя, чтобы не охладевала душа. Без рвения механику нельзя - задумываться начнёт, что рано встаёт и последним ложится. А это для службы хуже простуды. Лучше бросайся на работу, как лев на сырое мясо, и дело пойдёт, как и должно оно идти в авиации - бегом, бегом, а на бегу о мелочах думать некогда.
    Работа шла дружно, слаженно. Техники полезли в кабины, чтобы проверить работу турбин. Механики проверяли давление в стойках шасси и в колёсах. Радиоспециалисты принялись настраивать радиостанции, электрик и кислородчики проверяли спецоборудование. Истребители были похожи на больших белых рыбин, облепленных чёрными муравьями. Не дай бог откажет что-нибудь в полёте! Нужного "муравья" найдут сразу: ты готовил? Поэтому трудились "муравьи" не за страх, а за совесть - твоему же лётчику летать на этой машине! И каждый должен вернуться на землю - такая работа.
    На самолёте Зубкова моторист Губенко заявил после осмотра, что в полёте потечёт керосиновый бак (не потёк ещё, а - потечёт! Каково?).
    - Потечёт, говоришь? - спросил техник Бугров недоверчиво. - Это ж 400 шурупов на панелях вывинтить, менять бак! А если не потечёт? Сам всё будешь завинчивать, один!
    Губенко ещё раз подумал, не дрогнув, сказал:
    - Потэче, товарышу лейтенант!
    Бугров сразу за отвёртку - и с яростью на шурупы. Ему помогли, вскрыли панель. И увидели: уже течёт, сволочь, капает! А от вибраций в воздухе потечёт по-настоящему. Молодец Губенко, всё вокруг прокеросинено, а он - учуял. Нюх у него на дефекты!
    Доложили о беде главному "нюхачу" - технику звена.
    - Во сколько у машины вылет?
    - В 7.15, - угрюмо ответил Бугров. - Оно всегда потечёт, когда не надо, и там, где не видно. Закон подлости. Осматривали же вчера - не капало!
    Срыв вылета из-за неисправности матчасти почему-то относили всегда на нерадивость техника, и поэтому Бугров оправдывался, хотя и знал: техник звена его не винит.
    Тот и не винил.
    - Кто обнаружил дефект?
    - Губенко.
    - Поощрить. В 7.15, говоришь? - он посмотрел на часы. - Ну-у, так у нас же куча времени! Успеем. Сейчас подброшу тебе двух механиков с огоньком.
    - Горючее же кругом! - пошутил Бугров. У него беда, а он ещё шутит. Значит, надеется, что сделают к сроку. Техник звена это понял, весело поддержал:
    - ... с комсомольским огоньком, говорю, - он улыбнулся. - Есть у нас ещё такой? Вот, замените, значит, бак на новый. Если до мыла вспотеть, успеть можно. Сливайте горючее! - И пошёл. Великое дело шутка.
    Не успел техник звена отойти, а Бугров распорядиться, Губенко уже на подножке керосинозаправщика: к самолёту летит. Орёл парень, недаром такого в авиацию взяли.
    Мыло на спинах пениться начало сразу. Раз-два - открыли нижнюю, плотно завинченную горловину бака для слива. Хукнули и подсоединили к ней шланг от цистерны керосинозаправщика.
    - Шо-фёр! Включай на откачку!
    Пока два механика, те, что "с огоньком", выписали со склада новый бак и привезли его на тягаче, горючее из старого бака было уже слито, мотористы отсоединяли керосинопроводы, развинчивали стальные ленты, стягивающие бак по протектору. Полчаса - и принялись вытаскивать бак из тёмного чрева истребителя. Теперь уж недолго. Новый бак - он резиновый - только ввести в чрево, подсоединить к нему шланг от баллона с воздухом и надуть как понтончик: он сам расправится и примет нужную форму. Тогда стягивай его, где нужно, лентами, заливай горючее.
    Рядом всюду уже пробовали двигатели, всё потонуло в могучем рёве и смерчах пыли. А на насыпном холме за взлётной полосой, в лесочке, день и ночь вращались стальные лопасти главного радара - там меняются только механики, а настройка производится круглосуточно. Перед операторами экраны светятся в темноте: идёт холостая развёртка посылаемых в небо сигналов. Отражённых пока нет, значит, никто нигде не летит. А полетит, не скроется - для того и сидят там в лесу.
    Раннее утро, а всем уже жарко.


    Первыми лётчиками, вошедшими в столовую, были, конечно, женатые - этих жёны пораньше будят, чтобы ели они в столовой не торопясь и не портили себе желудки, коль уж домашняя пища не разрешается. А вот холостяки явились под занавес. Семейные уже мировые проблемы решают - скоро ли кончится в Корее война, что сказал своему конгрессу американский президент Эйзенхауэр, а этим - не до разговоров: сразу за ветчину и какао. Некогда разбирать, что солёное, что сладкое - на пределе идут. И будильники часовой завод выпускает какие-то хилые - в пустые вёдра приходится ставить. Как загремит общежитие звоном, даже Агафоновна вскакивает со скамьи: "светопреставление!". А вот гордые соколы почему-то не слышат. Выстрелит она им по уговору под окнами из своей берданки, тогда встают, кричат спасибо в окно и покупают потом конфеты. Агафоновна уважала теперь только пастилу и зефир, жёстких ей не взять, как прежде, - зубы не те.
    Гаврилов с утра был не в духе, но виду не подавал. Вот если на автобус начнут опаздывать, тогда он им задаст. А пока только с неприязнью смотрел на отбивную котлету и на начштаба Сеоева, сидевшего напротив с приказом, который не хотелось подписывать. Завтракали они в общем зале, хотя и в отдалении от всех, чтобы не было их слышно, но говорить старались негромко.
    - По графику, значит? - недобро переспросил Гаврилов, беря у начальника штаба бумагу.
    - Так точно, по графику, - подтвердил Сеоев.
    - А такую погоду, как сейчас, ты мне потом по графику дашь?
    - График отпусков ты сам утверждал, я тут ни при чём.
    - Ну, я подписывал - я и отменю, большое дело.
    - Правильно говоришь! Испортить людям настроение - дело небольшое! И веры в наши графики не будет. Зачем тогда их составлять? - Начштаба брезгливо пошевелил усами.
    - Ладно, позже подойдёшь, после полётов! - раздражённо ответил Гаврилов, возвращая Сеоеву приказ, отпечатанный на машинке.
    Сеоев резко поднялся:
    - Я, конечно, могу подойти и после полётов. Я ночью могу подойти! Но штаб ночью не работает. Люди потеряют сутки отпуска. А командир при этом - хороший человек! Штаб плохой. Кто выдаст ночью проездные документы, деньги?
    - Чего ты от меня хочешь? - Гаврилов тоже угрюмо поднялся.
    Несколько секунд они зло смотрели друг на друга, словно петухи, готовые к драке.
    - Что мне сказать людям, когда придут в штаб за документами? - спросил Сеоев, подавляя в себе гнев.
    - Ты уже сказал - командир у них плохой! Приказ не подписал. А он не подписал его потому, что погода стоит хорошая, летать надо, а не на курорты ездить! Поедут потом.
    - Когда потом? Число назвать можешь? Зачем подходить к тебе после полётов?
    - Ну, так не подходи! Я, однако, 10 лет уже как зимой хожу в отпуск, и ничего - не умер!
    - Если ты знал, что сегодня не подпишешь, - Сеоев потряс листком в воздухе, - почему тогда не запланировал на полёты этих лётчиков? Погода хорошая, а они не летают! Ходят за мной. Я - хожу за тобой. Это дело, да?!
    Гаврилов не нашёлся, что ответить и, беленея от этого, угрожающе рявкнул:
    - Сколько раз тебе говорить: не лезь не в своё дело!
    Сеоев оглянулся на притихший зал, проговорил вдруг спокойно:
    - Это и моё дело! - он положил на стол приказ, прихлопнув его рукой. - Или, может, мне ещё составить график, когда к тебе подходить? Подписать у твоей жены, с которой ты поскандалил, да?
    Сеоев угадал. Гаврилов покраснел, достал из куртки авторучку и, нагнувшись, подписал приказ.
    - На, иди! - он тяжело дышал - паровоз, выполнивший тяжёлую работу.
    - Спасибо, благодетель! - Сеоев издевательски поклонился. - Никогда не забуду! - Из столовой он вышел, полыхая от гнева.
    Горели щёки пятнами и у Гаврилова. Завтрак он так и не доел, пошёл на улицу тоже. И тут услыхал радостные возгласы Сеоева, который говорил с лётчиками:
    - А как же вы думали! Командир сказал: график - значит, график, не игра! Можете оформлять документы.
    Гаврилов держал в руке фуражку. Хотел надеть, но случайно заглянул внутрь и зло сплюнул, так и не надев. Подойдя к своему газику, коротко бросил шофёру:
    - На аэродром! - Позже спросил, показывая фуражку: - Как думаешь, чья работа? Хоть на вешалку не вешай!
    На шёлковой серой подкладке был нарисован красным карандашом зад уходящего кота с загнутым вверх хвостом.
    - Лейтенанта Санина, его стиль! - сержант улыбнулся.
    - Вот собака, а! - Гаврилов вдруг засмеялся, настроение поднялось, и всю дорогу до аэродрома он вспоминал молодость.


    В автобусе, когда поехали, началась привычная зубоскалка:
    - Кондрашов! Заарретируй Санину гироскоп - заваливается!
    Лётчики посмотрели на Санина, свесившего голову, и рассмеялись: не просыпался даже на кочках, когда автобус подбрасывало.
    - Пусть спит, - скалится Кондрашов. - Он же барин, на всём готовом живёт. Вот женится, прижмёт его жена "частной собственностью" - сразу проснётся!
    - Братцы, а за завтраком, пока Гаврилов шёл на таран Левана Георгиевича, ему кто-то кота нарисовал!
    - Да ну?! - лётчики дружно поворачивают головы к говорящему.
    - А какого? "Кот пришёл" или "Кот ушёл"?
    Рассмеялись - дружно, весело.
    - Кто ж это исхитрился? - повис восторженный вопрос.
    - Микеланджело из Каптёрки.
    По всем авиаполкам кочевала новая аэродромная забава. Стоило положить или повесить свою фуражку где-нибудь, как на подкладке внутри появлялась кошачья морда с усами или кошачий зад, нарисованный одним умелым росчерком цветного карандаша.
    "Умельцы" тренировались в рисунке на фанерках, заборах, листах бумаги, оттачивая своё мастерство до фантастической скорости и графической выразительности. А потом переносили свои "сюжеты" в фуражки товарищей или прилетавших в командировку гостей. Не щадили даже "чужих" генералов.
    В полк Гаврилова игра перекочевала с соседнего аэродрома, куда летала третья эскадрилья в командировку. Завелось после этого около десятка и своих "графиков-моменталистов". О "котах" знали уже все жёны в гарнизоне. Пробовали отмывать фуражки мужей, но всё повторялось. Тогда махнули на это рукой: ходите, если вам так нравится. Даже Агафоновне было известно, что без "котов" остались только комдив да Гаврилов - у остальных были. И вот кто-то не пощадил сегодня и командира полка.
    Никакого недовольства шутка не вызывала: ну и что с того, что командир полка - у нас равенство! Но попадаться, конечно, нельзя - "потерпевший" имеет право на скандал, это понимали все.
    Автобус, наконец, выехал на аэродромную рулёжную дорожку, перестал подпрыгивать и легко покатил к стоянке истребителей. Доехав до середины, остановился, и лётчики побежали к своим самолётам - кончились шуточки, пора принимать машины.
    Самолёт Зубкова к полёту готов не был - потёк бак с горючим. С 7.15 планировалось четыре тренировочных вылета по системе слепой посадки. Потом, с 10-ти часов, Зубков должен был вылететь на полигон, на отработку задач боевой подготовки, в составе звена, в котором служил. Если самолёт к этому времени не исправят, всё звено снимут и с боевого дежурства, которое планировалось на сегодня - лётчики должны быть только из слётанных пар. Потерять столько вылетов сразу Зубкову казалось верхом расточительности.
    На всякий случай он пошёл в каптёрку вместе со всеми, чтобы получить парашют. Вдруг успеют заменить бак! Тогда он отлетает и упражнения. Правда, надежды на это почти не было - слишком мало оставалось времени на замену, но из личного опыта знал: невозможное часто оказывается возможным. Поэтому лучше парашют всё-таки взять, чтобы не сожалеть потом и не бегать. Да и техники обидятся: мы, мол, своё сделали, а ты - подвёл.
    В парашютной лётчики внимательно осматривали свои парашюты: как продет вытяжной тросик, не загнулись ли концы, не торчит ли где шёлк? Ну и, конечно же, снаряжение, которое упаковано в специальном ранце, на случай, если здесь, в условиях севера, вынужден будешь прыгать. В ранце должны быть ракетница, патроны к ней, патроны к пистолету, две большие плитки шоколада, соль, спички в непромокаемой бумаге, большой сухарь, лёгкая надувная лодка. А вот охотничий нож, портативный топорик и пистолет - это всегда при себе. В тундре можно продержаться несколько дней, если придётся.
    К Зубкову подошёл рыжий, сияющий от какой-то удачи, Санин. Увидев хмурое лицо друга, спросил:
    - Ты чего такой?
    - Бак потёк. Если не успеют заменить, Гаврилов снимет машину и с полётов, и с дежурства. Побегу помогать.
    - Посмотри, каких я крючков достал! - Санин растопырил пальцы и показал на ладони несколько мелких рыболовных крючков.
    - Ты разве рыбак?
    - Вот чудик, а если в тундре придётся?
    Разглядывая товарища, Зубков улыбнулся:
    - То тебе граница нужна была поближе, теперь в тундру собрался. Романтик ты, Валера! А тундра - штука серьёзная, её крючком не возьмёшь. Поэтому нам и кладут по 50 патронов в ранец.
    - Рыбалка, говорят, надёжнее.
    - Ну ладно, я пошёл.
    Зубков поднял парашютную сумку, хотел идти, но тут что-то будто кольнуло его в шею. Обернулся - улыбается Санин.
    - Ты чего?
    - Ничего...


    С командного пункта прибежал на стоянку дежурный по полётам. Прокричал:
    - Выходи строиться на предполётную!
    Лётчики торопливо расписывались о приёмке самолётов и выбегали на середину рулёжной дорожки: через минуту начнётся последняя подготовка.
    Сначала перед лётчиками прошёлся полковой врач и спросил всех лично - здоровы ли? Затем подошёл метеоролог.
    - Облачность 7-8 баллов появится только ко второй половине дня, - сказал он. - Будет она на высоте 8-10 тысяч и на характере сегодняшних полётов не отразится.
    Метеоролога сменил штурман полка. Этот деловито продиктовал позывные запасных аэродромов, напомнил поворотные пункты маршрутов и велел записать и установить на борту самолётов радиолокационный код "Я - свой" - тройку.
    - Не забудьте, товарищи, убрать вчерашний код - 8. Лучше сделать это сразу, - советовал штурман, - а то потом забудете: окошечко и цифра маленькие, а 3 на 8 похожа. Подымут из-за вас локаторы тревогу по всему Заполярью!
    - Да что мы - маленькие! - вставил кто-то. И штурмана понесло:
    - Маленькие не маленькие, а уже был случай на соседней точке. Все дежурные звенья Заполярья поднялись в воздух, около сотни тонн горючего сожгли и своего чуть не сбили! Хорошо, с выпущенным шасси шёл: не поверили, что чужак так ходит, поняли - свой дурак, и пожалели. А командиру части потом из-за разгильдяя чуть задницу в штабе округа не оторвали!
    Лётчики рассмеялись.
    - Ничего смешного! - ещё больше завёлся штурман. - Вам смешно, а кому-то не до смеха...
    Сзади подошёл Гаврилов и, тронув штурмана за плечо, весело проговорил:
    - Ладно, хватит про чужие задницы, у меня в фуражке уже есть одна! Дай я про сегодняшние условия расскажу. - И начал: - Ветер сегодня боковой, справа. 5 метров в секунду, почти попутный. Значит, газ надо убирать пораньше точки выравнивания и прикрываться правым кренчиком. Запишите барометрическое давление...
    Гаврилов продиктовал давление, толково и коротко рассказал о погоде, которую видел разведчик погоды над аэродромом и на маршруте, и приступил к указаниям для тех лётчиков, которые должны выполнять упражнения по освоению полётов под колпаком:
    - Следите за высотой! Не пересекайте общего круга полётов! Перед входом в круг - непременно открывайтесь и запрашивайте разрешение на вход.
    Всё привычное, не раз слышанное изо дня в день, но никто не возмущался даже в душе - слушали и были внимательны. Повторение спасло жизнь не одному человеку. Да Гаврилов и не "молотил" попусту никогда - говорил только дело и без размазывания.
    - Р-р-разойдись! - дал Гаврилов команду.
    Затем сел в свой "газик" и укатил к высокому командному пункту.
    Минуты через две в небо взвилась белая ракета, и первый истребитель порулил на взлётную полосу.
    - "Сосна", я - 269-й, взлёт!
    - Взлёт разрешаю, я "Сосна", - ответил Гаврилов в микрофон и привычно оглядел старт сверху.
    Полёты начались. Было 6 часов 15 секунд. Закрутились бобины магнитофона. С этого момента на плёнку будет записано всё, что прозвучит в эфире и перед микрофоном Гаврилова - от вздоха каждого лётчика в воздухе до ударов сердца руководителя полётов. И как нельзя нарушать законы, так запрещено останавливать или выключать стартовый магнитофон - живой документ лётного дня с его удачами или трагедиями. В случае беды он поможет найти виновных и научит, как прожить следующий лётный день без ошибок.
    После белой ракеты и включения магнитофона на аэродроме началось то, ради чего они были призваны в авиацию - мирная работа. От боевых действий она отличалась тем, что вместо врага летают условные "цели", а в пушках и пулемётах вместо снарядов вспыхивают кадры киноплёнки, и не будет жертв и повышенного риска. В остальном - никакого различия.


    Динамик стартовой радиостанции на столике Гаврилова не умолкал:
    - 8-й, 9-й, приготовились! Атака!
    - 279-й прошёл дальний!
    - "Сосна", я 283-й, разрешите запуск.
    Гаврилов взглянул на лист плановой таблицы полётов, поднёс к губам микрофон:
    - 283-й, запуск не разрешаю: рано, ещё 5 минут до взлёта! Я - "Сосна".
    - 8-й, 9-й, приготовились! Атака!
    - 279-й на ближнем!
    - 280, на пер-р-рвом!
    - "Сосна", я 286-й, задание выполнил, докладываю: с северо-востока натекает высокая плотная облачность. Разрешите вход в круг.
    - Вход в круг разрешаю, я - "Сосна", - ответил Гаврилов, глядя, как 275-й приземлился на полосу.
    Из стартового "кармана" на взлётную вырулил истребитель. Он запросил:
    - "Сосна, я - 266-й, взлёт!
    - Взлетай, 6-й, я - "Сосна". - Гаврилов опустил микрофон. А истребитель бешено рванулся вперёд, набирая скорость. Вот он оторвался, убрал шасси и круто пошёл в набор.

    26

    Капитан американских ВВС Джек Маккензи пересек воздушную границу Советского Союза в районе Кунг Оскара-2 в момент, когда в воздухе было много машин, а сам он находился в облаках. Всё-таки они появились, несмотря на отличный прогноз погоды! Он увидел их ещё при отходе от Варда, когда взял курс на юг, чтобы перелететь через норвежский фиорд, который был в том месте широк, как море.
    Чтобы начать фотографировать чужую базу из-под облаков, Маккензи пришлось снизиться со своей безопасной высоты до 28 тысяч футов - это было уже опасно. Поэтому при перелёте границы он и залез в облака, на всякий случай. И сразу же стал работать переключателем кода "Я - свой", перебирая цифры от 1 до 9. И так снова и снова, в разном порядке. Несколько раз он, видимо, угадал цифру, внеся, вероятно, сомнение в души советских операторов на радарах. Да ещё радист Стивенсон выбрасывал за борт порциями фольгу, создавая на экранах радаров помехи.
    Вынырнув из облаков, Маккензи осмотрелся. Русских истребителей поблизости не было. Разогнав скорость, он ворвался на чужую территорию так, что подрагивала машина. Правда, он немного уклонился в облаках, и теперь, чтобы взять курс на советскую морскую базу поточнее, штурман приказал подвернуть на 3 градуса вправо.
    Прошло полторы минуты, и Маккензи скомандовал штурману сам:
    - Пит, приготовься! Сейчас установится нужная скорость, и делай свои "портреты"!
    - О`кей! - буркнул штурман.
    "Знает своё дело", - подумал Маккензи. Он, Джек, тоже знал. Летают вместе немало, лишних слов им не требуется. Продержаться бы только 360 секунд с момента, когда заметят истребители и ринутся... Но, может, ещё и не заметят? Впрочем, в век техники надеяться, что не заметят, наивно. Заметят, чёрт побери, и тогда начнётся жаркая баня!..
    Выдерживая режим полёта и поглядывая вниз, на береговую черту, Маккензи вспомнил, как перед вылетом к ним подошёл Маккормик, поздоровался со всеми и отвёл его в сторонку:
    - Джек, дружище, если уж не повезёт и русские заставят вас сесть на свой аэродром, не забудьте напомнить штурману, чтобы перемотал в аппаратах плёнку. А на допросах держитесь одной версии: заблудились в облачности и потеряли ориентировку. - Полковник посмотрел вверх. Небо над островом было чистое, без единого облачка. Он улыбнулся: - Это я так, на всякий случай...
    - Господин полковник, - ответил Маккензи, - я не собираюсь обедать у русских! - А про себя подумал: "Сволочи, значит, рассчитываете и на такое?! - И не хотелось ему уже встречаться ни с Маккормиком на Гавайях или во Флориде, ни с высокомерным Хиллом, который сам ничем не рисковал, но тоже инструктировал целое утро, что им делать и как себя вести. - Оба они равнодушны к чужой судьбе!"
    В ушах стояли слова Маккормика:
    - Это верно, дружище, лучше там не обедать. После такого "обеда" никакого счёта в банке вам не откроют. Хилл откроет другой счёт, и боюсь, проценты будут большими. Я тоже не хочу иметь процентов у Хилла, вы меня поняли, Джек?
    Угрюмо ему буркнул:
    - Слишком хорошо понял.
    Маккормик поморщился.
    К ним опять подошёл откуда-то появившийся Хилл. С ним они вернулись к самолёту, и здесь Хилл потребовал, чтобы экипаж сдал ему свои личные удостоверения.
    - Как? - изумился штурман. - А если нам придётся топать куда-то на вынужденную? Чем мы докажем, кто мы такие?
    Хилл успокоил:
    - Всё предусмотрено. Если это будет территория наших друзей, доказывать ничего не придётся.
    В воздухе вдруг появились серебристые точки, похожие издали на маленьких ос, и Джек отвлёкся от воспоминаний. Позвал штурмана:
    - Пи-ит! А они не зря забрали у нас документы...
    - Потом, Джек! Включаю фотоаппараты, держи курс!
    - Курс и скорость - заданные! - отозвался Маккензи, поправляя на лице кислородную маску. Настроение у него испортилось. Паршивое было настроение.
    - Один портрет готов, Джек, выключаю! - доложил штурман. - Бери курс на следующий!
    Маккензи торопливо развернул машину на новый курс, подбодрил штурмана:
    - Готово, Пит!
    А в следующую секунду радист закричал:
    - Снизу справа приближаются русские!
    Потянув штурвал на себя, Маккензи взволнованно приказал Стивенсону:
    - Бросай фольгу, уходим в облака!
    Он торопился в облака, а потом и выше, чтобы уйти на недосягаемую высоту. Однако курс у него был запланирован вглубь полуострова, и Джек судорожно обдумывал, как ему поступить дальше? Задание-то не выполнено. Он чертыхнулся. Не было бы облаков, плевал бы он на этих перехватчиков.
    К сожалению, облака были, и истребители тоже - видно, что уже гонятся. Может, уже начались те 11 минут, и не надо испытывать судьбу, пора удирать? Всё нужно делать вовремя.
    - Командир! - закричал радист. - Они нас преследуют! Пугнуть их из моей установки?
    - Нет, Джонни, ни в коем случае! - Подумал: "Здо`рово получится, заблудились и открыли огонь по хозяевам, обнаружившим нас!"
    Увидев перед носом самолёта огненную трассу, а за нею и выскочившего вперёд истребителя, дающего сигнал "Следуй за мной!", Маккензи, как ужаленный, дал полный газ и влетел в облачность.
    - Джонни! Выбрось фунтов 80 фольги ещё!
    "Пусть ищут теперь в облаках! А радары - наводят при серпантине!"
    - Пит, за 2 минуты до подхода к очередному объекту - предупреди! Вывалюсь для тебя из облаков!
    - О`кей, Джек! - хладнокровно отозвался штурман. - Морскую базу и аэродром мы щёлкнули, кажется, удачно.
    Спокойствие экипажа укрепило Маккензи в мысли не прекращать задания. Он упрямо подумал: "Ещё не вечер!.."

    27

    Зубков отлетал упражнения по отработке слепого захода на посадку вовремя, как ему и планировалось. Новый бак успели поставить - и к 10 утра, съев стартовый завтрак, который привезли им в термосах, он стал продумывать свой очередной вылет на полигон в составе звена. Капитан Гармаш давал последние наставления старшему лётчику Дорохову и Алиеву - вторая пара звена. Зубков - ведомый у Гармаша. Уточнили всё и пошли в комнату отдыха.
    До вылета оставалось ещё больше часа, и Зубков, возбуждённый утренними полётами, стал их вспоминать. В первом он решил втайне от всех попробовать взлетать со стаканом воды, поставленным возле вентилятора на щитке. Так летали на спор опытные лётчики. Наливали в стакан 2/3 воды, ставили его на щиток, осторожно выруливали и взлетали. Затем выполняли полёт по кругу, садились, заруливали и, выключив двигатель, открывали кабину. Сбегавшиеся техники и лётчики восхищались:
    - Ни капли не пролил!
    - Вот это класс, братцы! А видели, как рулил?
    - А техника пилотирования, а посадка!
    Ас спокойно вылезал из кабины и, словно ничего не произошло, уходил от самолёта: покурить надо. А слушать похвалу... Подумаешь, дело большое! Раз плюнуть.
    Однако "плюнуть" могли в полку только 6 человек. Зубков хотел стать 7-м. И не потому, что был тщеславен или завистлив. Чувствовал: сможет. Здесь, на Севере, он столько отдал времени отработке техники пилотирования, проигрывая полёт во всех его мелких подробностях, следя за всеми посадками и подводу к ним, что в своих реальных полётах был уже близок к настоящему мастерству. Хотелось себя проверить. У него и стакан был для этого припасён, и вода была с собой в маленьком термосе. Втайне от товарищей он тренировался не один раз. Но вода неизменно проливалась - либо ещё до взлёта при неосторожном торможении на рулёжке, либо в полёте, когда подболтнёт, а больше всего при посадке. На посадке машину надо подвести к полосе так, чтобы колёса неслышно коснулись бетона и катились потом, как по маслу. А если самолёт опустить на полосу даже с высоты 15 сантиметров, что считается на оценку "отлично", вода из стакана прольётся.
    Ещё до первого полёта Зубков думал о том, как он сядет в кабину, пристегнёт привязные ремни, осмотрится: всюду приборы, кнопки, сразу за аэродромом - щетинка притаившегося леса, впереди полосы` по курсу взлёта - гладь озера; стоянки самолётов с высоко поднятыми в небо хвостами; снуют фигурки техников, проезжают тягачи, керосинозаправщики - привычная аэродромная жизнь, о которой мечтал столько лет и которая сбылась теперь для него. Гироскопы приборов начнут чуть слышно гудеть, как только он включит аккумулятор. От всех панелей будет исходить специфический запах разогретой краски и резины - едва уловимый, пахнущий полётами и небом. Потом он нальёт воды в стакан и поставит его на щиток. Взглянет на полосатую "колбасу", указывающую силу и направление ветра; там Гаврилов с микрофоном у жёстких губ, дежурный штурман со своей разграфленной картой, начальник связи возле рации, в стартовом домике "режутся" в домино свободные от полётов лётчики. А воздух над аэродромом такой прозрачный и чистый! - тут север, пыли нет. И полетит он сейчас в этом воздухе на своём "миге", и увидит всё сверху: и аэродром, и озеро, и город за озером между двух сопок, и свой гарнизон в лесу на разъезде, и тундру - зелёную и плоскую до самого горизонта, с зеркальными блюдечками болот. Воздух под самолётом будет пружинить, а он будет нестись в нём, оставляя белый след и увлекая за собой чью-то мальчишечью мечту. Сам будет поглядывать на стакан с водой и на "Золотую стрелку" радиокомпаса, чтобы не запаздывать с разворотами по системе слепой посадки. Да, в мире нет профессии лучшей, чем эта. Одно движение элеронами - и стальная машина послушно начнёт отклоняться, куда тебе надо; смотришь вниз и любуешься стремительным зелёным мельканием, а впереди, за горизонтом - холодное Баренцево море, громады вод и белые холодные барашки по ним, сколько хватает взгляда. И хотя на тебе надувной спасательный жилет из красной резины, в море лучше не попадать: холодное оно, жизнь в нём держится не более двух часов; а когда будет сделан последний разворот, в наушниках раздастся звонок - сигнал прохода дальней приводной радиостанции перед полосой, потом будет звонок от ближней, тут уж останется ровно километр до посадки. Поэтому плавно сбавляешь газ, подводишь машину к полосе так, чтобы неслышно коснуться её колёсами. И вода в стакане не расплещется. Можно будет показать потом технику на стоянке - смотри, с чем прилетел! Всё может одолеть человек, если по-настоящему хочет.
    После полётов лётчики будут показывать руками, как заходили в атаку или на посадку, начнут хвалиться взлётами в паре, когда ведомый был словно приклеен к своему ведущему - ведь это искусство! И техники тоже будут хвалиться - кто исправил гидронасос за 20 минут, кто сменил помпу подкачки - "лётчик даже покурить не успел!", кто заменил бак для горючего, и все они такие молодцы, у каждого золотые руки! В авиации любят и не могут не похвалиться - зачем тогда работа, зачем скорости и секунды, которыми исчисляются здесь талант и умение. Нет, без оценки твоего мастерства и работа не работа, и полёты не полёты. Это что свадьба без музыки. И вообще жизнь - это ещё и оценка проделанного труда. Не будет оценки - не будет и высокого стремления к труду. И плох тот командир, который забывает об этом.
    Вот он, Зубков, когда отшумят все, скажет о достижении своих механиков - что они бак успели заменить до вылета, а времени почти не было. Как звери работали ребята! И пойдёт оно, покатится - этот вечно живой, задорный разговор авиаторов. Не кончится он и в столовой за обедом, а будет продолжаться ещё в офицерской бане - сегодня банный день. Сначала под душем будет литься вместе с водой, а потом и за кружечкой пива потечёт в буфете. В бане чувствуется по-особенному, что ли, что ты - лётчик, ловкий и сильный пилот. Накачанные мышцы упруги и скользки, тело играет от них. Только что был в облаках, в небе, а теперь наслаждаешься горячим душем. Тут особенно хочется жить, поделиться своей радостью. А потом - послушать радость других. Ну что ещё нужно для счастья? Наверное, у всех лётчиков мира такое творится в душе после полёта. Нет, без взлётов в воздух и всего связанного с этим жизнь потеряла бы половину своей прелести.
    А как ценится хладнокровие в авиации! У человека горят баки в полёте, может, взорвутся вот-вот, а он докладывает перед посадкой, будто это обычное дело: "Сосна", приземлюсь сейчас с недолётиком - с движком что-то... Вышли на всякий случай "пожарку" в конец полосы". Хотя знает, вызывать надо уже не "пожарку", а взвод музыкантов на похороны - вон какой дым и огонь за ним тянется, как от горящей кометы! Доро`га одна - в чёрный ящик. Это он тоже знает. Но зато и после его смерти лётчики будут вспоминать его хладнокровие: "Вышли "пожарку". В памяти друзей его голос останется навсегда, а это чего-нибудь стоит, кто разбирается в мужественном "пижонстве". Ведь от взрыва всё равно не спасёшься, хоть кричи до развязывания пупка. Такая работа.
    Да вот хотя бы на прошлой неделе...
    Летел в паре с командиром звена за американским воздушным шаром, наполненным так называемой "антисоветской литературой". Запускают теперь такие "шарики" с чужих островов почти еженедельно. Доходят они до советских воздушных просторов, начинают постепенно терять высоту и выбрасывать отрывки из разных книг и журналов через каждые 2 часа - читайте, кто живёт за "железным занавесом". Что-то упадёт в море, в тайгу или болота, да ведь что-то и для деревень с городами останется. Так вот, чтобы доставалось ещё меньше, наши радары такие шары засекают, наводят на них истребителей и те стараются их сбить, если они летят с попутными ветрами на досягаемой высоте. Размеры такого шара с подвесной корзиной - до 80 метров. Газа в куполе хватает долететь до Камчатки. Дорогое удовольствие, но американцы на него идут в надежде, что когда-нибудь русские прозреют, и тогда затраты окупятся тем-де, что люди на земле перестанут тратить миллиарды на создание оружия.
    В тот раз американский шар опустился до высоты 15 тысяч метров и его атаковало дежурное звено капитана Гармаша, в котором был и Зубков. Но получилось так, что огонь по шару они открыли поздно, с короткой дистанции, и их машины швырнуло в стороны огненным взрывом. Ведущий был к шару ближе, мог погибнуть. Зубков так и подумал в первую секунду, когда самолёт Гармаша исчез в огненном вихре. Но капитан уцелел и только ругнулся по радио: "Вот перхоть собачья, чуть не засыпало!". И всё - никакой дрожи в голосе.
    У Зубкова лежит под подушкой томик избранного Куприна, но он его всё ещё не раскрыл, не в силах оторваться мыслями от своей авиации. Что за работа такая? До петухов встают и после комаров ложатся. Взять хотя бы сегодняшний день. Летать ещё целых 2 часа. А потом техники набросятся на обнаружение неисправностей, будут записывать их себе в "рабочие тетради", чтобы не забыть ни одной. Лётчики примутся оформлять полётные листы, заполнять талоны на горючее, на истраченную по учебным целям киноплёнку, снаряды, выпущенные по учебному воздушному конусу, - отчётность! Добро-то - народное... Потом для тех, кому не идти на боевое дежурство, начнётся разбор полётов - кто и какие допустил ошибки.
    Штаб полка и штаб батальона аэродромного обслуживания тоже будут составлять общий отчёт за день, затем засядут писать заявки на следующие полёты: сколько надо завезти на склады горючего, бомб, снарядов для авиапушек. Какие упражнения будут отрабатывать лётчики. Работы хватит до вечера.
    В оперативном отделе штаба Воздушной Армии эти сведения соберут со всех авиадивизий и отметят красными и синими треугольничками на общих схемах и графиках выполнение плана учебной работы лётчиками, чтобы знать, где и как справляются командиры полков с программой боевой подготовки экипажей в мирные дни.
    Командующий тоже не уйдёт домой до самого вечера - ему сообщать по телефону о готовности его частей и соединений в Москву. Хоть и большой начальник, а тоже может позавидовать комарам - те улягутся раньше, у них односуточные воздушные силы, далеко вперёд смотреть не надо, да и шифровать ничего не требуется.
    И в Москве не уснут раньше принятого в авиации - командующих у штаба ВВС тоже немало. Чтобы реально осуществлять планирование боевой подготовки всех военно-воздушных частей страны, надо знать результаты каждого лётного дня. Да это ещё и не всё, это лишь малая часть работы - видимая. А сколько невидимой?
    Самому Зубкову надо после боевого дежурства прочитать лекцию солдатам эскадрильи о международном положении. Особенно нелегко будет касаться "победы корейского народа в борьбе с иноземными захватчиками". В полку было 3 лётчика "оттуда" и один техник. От них Зубков знал правду об этой войне, и эта правда не совпадала с тем, что печатала "Правда". Значит, придётся как-то обходить эту тему. Уклоняться и от вопросов по ней. А это тоже часть работы - воспитание у солдат сознательности и высокого интернационального чувства. Так это называется официально. И сколько же стои`т за этим усилий не только его, Зубкова, а и других офицеров. К чему приведёт когда-нибудь армию это расхождение правд - правды истинной и официальной? Ведь грош цена словам, не подкреплённым делами. Нужны не лживые лекции и разъяснения, а ежедневные личные примеры поведения офицеров на земле и в воздухе - в армии всё на виду, нужно объёктивное отражение международных событий прессой и честная политика государства.
    Зубков впервые взглянул на себя как бы со стороны: "28 лет уже - зрелый мужчина! Как быстро летит время!"
    Действительно, время у него в авиации летело, не шло. Ещё так недавно был мальчишкой, и вот уже ощутил себя зрелым и помудревшим. До этого всё ещё менялся, ломался, обретая новые качества, а на новую ступеньку жизни взошёл, кажется, лишь теперь.
    В последнее время почувствовал не только уверенность в себе, но и как-то отмяк, что ли - подобрел, сделался спокойнее. Да и мыслил уже по-новому. Раньше лишь свой труд и себя видел, сейчас думалось обо всём военном организме, в котором служил. Даже о количестве вагонов надо кому-то думать, чтобы заказать их для обеспечения полётов всем необходимым. Пришло понимание масштабов.
    Вспомнились слова Маховикова: "В одиночку к звёздам не взлететь, авиация - дело коллективное, а не смелый прорыв одного человека". Разве стал бы он лётчиком, если бы окружавшие его люди дали ему разочароваться в себе и других? Разве летали бы самолёты без техников и механиков? Всё в жизни тесно увязано. Жить нужно со всеми и для всех.

    28

    Первым, кто определил на экране осциллографа воздушную цель без кода "Я - свой", был сержант Фомин, дежуривший на радаре аэродрома при военно-морской базе. Опытный оператор пункта воздушного наведения, уже кончавший службу, он определил, наконец, сквозь серебро помех и гущу точек с всплесками "Я - свой", что одна из точек на экране ведёт себя странно - всё время даёт разные всплески, то есть, меняет код и почти непрерывно покрывается серебром помех. Попросив механика навести антенну только в нужном ему направлении и подержать так пару минут, он воскликнул:
    - Товарищ лейтенант, по-моему, к нам пожаловал "гость"! Посмотрите...
    Дежурный офицер посмотрел и дал команду по селектору в домик дежурного звена истребителей:
    - Тревога! Дежурному звену готовность N1!
    Проводив взглядом выбегающих из домика дежурных лётчиков, пристёгивающих на бегу шлемофоны, лейтенант снова приник к осциллографу. Напряжённо всматриваясь, он скомандовал через минуту оператору:
    - Давай ракету!
    Сержант, стоявший наготове возле раскрытого окна, выстрелил в небо из ракетницы. И не успела ракета догореть в воздухе, как кнопки запуска двигателей были нажаты, и истребители, стоявшие у взлётной полосы на старте, ринулись с места, на ходу набирая обороты и скорость. Вот оторвались, убрали шасси и свечками пошли вверх. Из динамика на столе дежурного раздался голос командира взлетевшего звена экипажа Ильченко:
    - Медведь, я - 103-й, в воздухе! Наводи!
    Глядя, как Фомин снимает автоматическими линейками с экрана осциллографа курс, с которым летел чужой самолёт, его высоту и скорость, лейтенант наведения принялся за своё дело:
    - 103-й, я - Медведь. "Ручей" вам - 283, "лестница" - 8500.
    - 103-й понял, беру!
    Через 20 секунд "Медведь" выдал истребителям новую команду:
    - "Ручей" 290!
    - Понял, беру! - ответил Ильченко басом.
    Продолжая идти в набор почти вертикально, оставляя за собою 4 белых следа, перехватчики ещё раз изменили курс, но ничего впереди себя пока не видели.
    - 103-й, "ручей" теперь - 26! Цель - от вас справа! Дистанция - 15! - прокричал лейтенант в микрофон.
    - 103-й понял.
    Лица перехватчиков мгновенно напряглись: до цели оставалось 15 километров, а они всё ещё не видели её.
    - "Ручей" - 10! Цель - слева, 10!
    Дмитрий Ильченко взглянул на высотомер и перевёл машину в горизонтальный полёт, доворачивая её одновременно влево. Высота - или "лестница" - заданная, где же цель? 10 километров - не расстояние... И тут же увидел её впереди себя и чуть влево по "ручью" - курсу. Тёмная каплевидная точка шла уже под самыми облаками.
    - Медведь, цель вижу! - прокричал Ильченко. - Это Канберра, по-моему, Канберра-2! - И добавил уже для своих ведомых: - Догон! Приготовиться к атаке спр-р-р-ава!
    Они неслись к цели на максимальной скорости, сжигая горючее на форсированном режиме. Когда силуэт вражеского бомбардировщика впереди стал чётче, Ильченко убедился в своей правоте: перед ним была "Канберра", сверхвысотный разведывательный бомбардировщик дальнего действия, который они до этого видели только на картинках в классе воздушной стрельбы, да слышали о нём, что это - последняя зарубежная новинка.
    Нажав на клавиши "перезарядка пушек", Ильченко услышал сквозь шум реактивного двигателя глухой щелчок и поставил перед собою прицел в боевое положение. Опознавательных знаков на чужом самолёте всё ещё не было видно, но Ильченко уже начал носом своего самолёта первое грубое слежение за нарушителем и, поворачивая рукоять прицела, стал обрамлять воздушную цель смертельными точками-ромбиками: как сойдутся - огонь! Автоматика сама выработает нужное упреждение и ударит без промаха. И в тот же миг услыхал с земли неожиданный приказ:
    - 103-й, я - Медведь. Посадите цель на свою точку! Так приказал Главный.
    "Мать твою за ногу! Не сбивать, посадить нарушителя на свой аэродром!"
    Дело резко осложнялось. Сбить проще. Посадить - бабушка надвое сказала: как получится. Вот она, Канберра с картинки - рядом! Ильченко нажал на гашетки и дал предупредительный залп: огненные трассы из обеих пушек прошли перед носом разведчика. Рванувшись вперёд и обогнав Канберру, он показал ей сигнал "Следуй за мной!". Только после этого ответил наведению:
    - "Медведь", вас понял: посадить цель на точку! - И тут же прибавил для второй пары ведомых: - 5-й и 6-й! В случае неповиновения - сбивайте!
    Ведомые ответили почти хором:
    - 105-й вас понял.
    - 6-й - понял.
    И сразу же завопили:
    - Ушёл, гад, в облака!
    - У-шё-ол!..
    Ильченко, показывавший впереди путь Канберре, завертелся, оглядываясь на нарушителя и не находя ни его, ни второй пары ведомых, ушедших в облака. Рядом был только собственный ведомый. А 105-й уже докладывал из облаков, что цель потеряли.
    Пришлось докладывать и самому:
    - "Медведь", я - 105-й! Цель вошла в облачность, наводите, не видим!
    - 103-й, я - "Медведь", вас понял. Продолжайте следовать прежним "ручьём" и ждите. На экране обильное "серебро", видимо, цель бросает "лапшу".
    - Понял: ждать, - уныло отозвался Ильченко.
    - Сколько у вас осталось "водички", я - "Медведь".
    - На 20 минут.
    - Ясно. Если цель не обнаружите в течение 5 минут, возвращайтесь назад. Я - "Медведь".
    - 103-й понял, - безрадостно ответил Ильченко, оглядывая необъятное небо, в котором растворилась Канберра. Он был похож на гончую, неожиданно потерявшую след и сникшую оттого, что охоте окончена. "Медведя", отдававшего приказ на взлёт другому дежурному звену, он почти не слушал. Знал, сейчас в общую тревогу включатся другие пункты наведения, поднимут в воздух своих перехватчиков, и начнётся большая охота. Но они, 103-й и его ведомые, уже вне игры, они - выбыли.
    До комка в горле было обидно: как же так, уже видел, мог сбить, и вдруг в неудачники! Победа достанется теперь другим - не по праву: не они первыми взлетали и начинали этот поиск и гонку. И как можно было упустить эту Канберру? Лучше бы он был ведомым! Он бы не упустил этого ухаря в облака. Его упустили молодые, по неопытности. Да и Главный хорош! Живых нарушителей захотелось показать Москве. Опоздай он со своим звонком "Медведю" на 10 секунд, подходила бы сейчас эта Канберра к земле горящим факелом. И было бы всё по пословице: лучше синица в руке, чем журавль в небе. А если применить к ситуации, то лучше мёртвый враг на земле, чем живой на свободе. Опытный там сидит, ничего не скажешь!..
    Стало ещё обиднее. Сколько раз летали на перехват, и перехватывали! Но кого? Учебные цели, специально выпускаемые для отработки тревоги и перехвата. "Сбивали" их всегда из фотокинопулемёта. Потом рассматривали на земле кадры плёнок с "целью" в сетке прицела и показаниями секундомера в углу, указывающими точное время. "Сбитой" цель бывала у многих, кто заходил на неё в атаку. Но засчитывалась она только одному лётчику, у которого на плёнке было показание времени первого точного "залпа". А тут раз в жизни живая Канберра шла, не игрушка. И на тебе! Уж, как говорится, кому не везёт, так не везёт во всём - даже соли насыпали утром в чай и ржали потом. А он и не заметил, когда это сделали...

    29

    Звено капитана Гармаша набирало высоту, чтобы лечь на маршрут и идти на полигон, когда с земли поступила команда прекратить задание и идти на перехват воздушной цели в квадрат "9-15".
    - Следите, чтобы цель не ушла к морю! Сигналу соседей "Следуй за мной!" цель не подчинилась. Временно её не видим - рябит экран. Экономьте "водичку". Задача: при обнаружении цели - немедленное сближение и поражение без предупреждения!
    Ого, это не учебная тревога - такой длинной установки и такого сурового голоса они ещё не слыхали. Значит, действительно, кто-то нарушил границу.
    - Вас понял, я 272-й! - ответил Гармаш.
    Понял всё и Зубков, и остальные ведомые - это не политинформация в клубе о каких-то абстрактных происках врагов, сейчас враг был настоящий, сидел в кабине конкретного самолёта и летел где-то над их территорией. Через несколько минут они будут гнаться за ним, чтобы уничтожить. Значит, действовать нужно быстро и без ошибок.
    И они действовали - чётко, слаженно. Как на учении. Нажали на клавиши "перезарядка пушек". Разделились на две пары и стали в круг в 100 километрах северо-западнее своего аэродрома. Зубков сбросил подвесные баки и в ту же секунду увидел, что сбросил баки и его ведущий. Значит, поступил он правильно и самостоятельно, как и полагается в боевой ситуации - это увеличит им время пребывания в воздухе за счёт уменьшения сопротивления и расхода горючего. При обычной ситуации на сброс баков надо запрашивать разрешение.
    - 272-й с ведомыми в квадрате! - доложил командир звена на землю по радио.
    - 72-й, "ручей" - 45! - торопливо прокричал дежурный с пункта наведения. - Цель уходит вверх, отсекайте! "Лестница" - 9100!
    Обе пары, взяв курс 45 градусов, ринулись в набор и на перехват. Цели они ещё не видели.
    - 72-й, приближаетесь к цели слева, дистанция - 30! Не упустите, с соседней точки уже упустили: не хватило "водички"!
    И тут, услышав ещё раз напоминание о "водичке", опомнилась вторая пара ведомых, привыкшая к опеке.
    - 72-й, я - 74-й с 5-м, разрешите сбросить подвесные?
    - Давно надо было! - рявкнул Гармаш в ответ.
    - Есть, сбросили! - радостно доложил Дорохов, старший второй пары.
    - 72-й, "ручей" - 28! - выкрикнул оператор. - "Лестница" - 9300, дистанция - 20, цель справа от вас, вошла в облака! Пробивайте вверх, на выходе увидите!
    - Понял, 72! - ответил Гармаш и дал команду звену: - Вход парами, сбор за облаками!
    Они ворвались в облака и шли сквозь них свечками вверх, не сбавляя скорости, на полном режиме. Зубков, поглядывая в плотном тумане облачности на ведущего, следил за кренами, чтобы не столкнуться. Наконец, облака начали светлеть, делаться тоньше.
    Словно ядра из пушек, выскочили истребители из облаков и продолжали яростный набор высоты, чтобы опередить противника и не дать ему уйти выше - надо заставить снижаться.
    - "Ручей" - 9, 72-й! Вы уже выше, цель слева по курсу! Дистанция - 10.
    Командир звена переложил машину в горизонтальный, исправил курс и в ту же секунду крикнул:
    - Я - 272-й, цель вижу!
    Теперь они видели её, следя за ней точными внимательными глазами - впереди всё чётче и чётче обозначался силуэт вражеского разведчика. Опознавательных знаком на нём не было.


    Маккензи, как опытный лётчик, сообразил - фотографировать русские аэродромы теперь, когда его самолёт обнаружен, нужно так, чтобы из облаков выглядывало только брюхо его машины, остальная же часть должна находиться в облачности, тогда перехватчикам не найти его на общем сером фоне. Аэрофотоаппараты же, установленные внизу, в открытом люке, землю будут видеть, и Пит может продолжать выполнять своё дело спокойно. Так оно и получалось пока - сфотографировали уже 3 аэродрома и подходили с нужным курсом к четвёртому. Трудность заключалась лишь в том, что нужно было выдерживать высоту полёта с точностью до одного метра, чтобы люк, из которого "смотрели" голубые оптические "глаза" сразу трёх аппаратов - два в стороны и один строго вниз - не скрывался в парах облачности. Такая задача не каждому пилоту по силам даже в открытом полёте, а Маккензи вёл машину по приборам, так как его кабина находилась в облаках.
    И всё-таки, устав от напряжения, он вышел из облаков. А там и радист стал всё реже бросать фольгу - экономил, пока не закончилась. Вот тут-то и началась чехарда: их обнаружили, стали гнаться и пришлось ринуться вверх, в спасительную высоту - другого выбора у них теперь не было.
    - Командир! - закричал радист после пробивания облачности. - Русские истребители сзади и сверху!..
    Маккензи оглянулся и прокричал тоже:
    - Вижу! Пит, сколько лёта до нейтральных вод?
    - 210 секунд, полагаю!
    - О, дьявол! Включи секундомер...
    Машина мелко подрагивала, и Маккензи переживал: только бы не сорвало обшивку, только бы успеть вырваться! Перехватчики были от него уже в полумиле и тоже мчались за ним на пределе возможностей. Началась борьба нервов - у кого сдадут раньше: у русских - на исходе горючее, у него - может не хватить секунд. И тогда русские либо прекратят эту гонку и вернутся, как уже было однажды, либо собьют его над своей территорией.
    Впереди внизу показалась в разрывах облаков береговая черта. Однако ничего уже не изменить, не поправить, Маккензи понимал это. Оставалось лишь ждать - что из всего получится? Может, промахнутся на такой скорости?..
    Маккензи оглянулся. Русские перехватчики неудержимо приближались. Зря, зря не прекратил задания чуть раньше! Не хотелось портить репутацию. Теперь же можно испортить рыжую шкуру, а сыну - будущее.
    За спиной Маккензи услыхал глухой и частый звук крупнокалиберного пулемёта - радист, не спрашивая разрешения, начал отстреливаться: не выдержали нервы. Нет, радуется, дубина:
    - Не нравится им, командир, взмыли!..
    Отчитывать радиста не стал - некогда, да уже и ни к чему. Только с удовлетворением подумал: "Взмыли - это хорошо, это потеря скорости, а у меня пара спасительных секунд".
    Ободрённый, Маккензи ещё чуть отжал штурвал от себя. Скорость выросла за 700 миль, и он испугался, что сейчас машина начнёт разваливаться на куски, она не рассчитана на такое. Впрочем, быть расстрелянным в упор - тоже не сахар. Значит, одно и то же. И он ждал, надеясь теперь на везение и счастье, которое ещё не изменяло ему - опыт в счёт больше не шёл.
    - Атаку-у-ю-т!.. - закричал радист.
    Вместе с его криком опять глухо простучала пулемётная установка.


    Зубков и Гармаш перестроились во время догона для атаки: Зубков шёл за Канберрой слева, капитан - справа. А в следующую секунду воздушный стрелок-радист нарушителя открыл по ним из своей установки огонь и мог убить, не задумываясь о собственной неправоте.
    Сами они огня ещё не открывали - рано. Начали маневрировать, чтобы радист не попал.
    Зубков не заметил в погоне, как стали отставать Алиев и Дорохов. Услышал их возбуждённые голоса, лишь когда они один за другим передали по радио, что горючего у них только на обратную дорогу.
    Ведущий тут же запросил и его:
    - 273-й, как с "водичкой"?
    - Нормально, - ответил Зубков. - Я же вовремя подвесные!.. А как у вас?
    - Вот когда будешь ты старшим, я тебе доложу! Продолжаем преследование...
    Зубков сжался в комок нервов: всё, можно открывать огонь! Почти одновременно с ним выполнил слежение и капитан, и они открыли по Канберре шквальный огонь с обеих сторон. Зубкову показалось, что первая его трасса прошла мимо, но тут же он увидел в сетке своего прицела, что Канберра заваливается на левое крыло, начинает дымить, и завопил:
    - Ур-р-р-а-а!
    Его радостный вопль, выпущенный в эфир, поддержал Гармаш:
    - Готов, сука! Теперь не уйдёт.
    И действительно, нарушитель круто пошёл вниз, падая на белые облака и, казалось, измазывая их чёрным дымом.


    Маккензи заметил, как вдоль фюзеляжа прошли огненные трассы - они выскакивали прямо из-под носа машины, где сидел штурман. А в следующий миг захлебнулся левый двигатель, по которому попал перехватчик, стрелявший слева. Самолёт завалило на левое крыло.
    - Пи-ит, где мы?
    - Перед нейтральной!
    - Нас подбили, Пит! - кричал Маккензи, пытаясь выровнять машину. - Катапультируйте-е!.. Несколько секунд я ещё подержу - до нейтральных! Потом - я! Го-ри-им...
    Видно, прибрав газ, перехватчик справа врубил ещё одну очередь. Машину всё больше заволакивало дымом и в конце концов она круто пошла вниз, объятая пламенем. Она падала на белые облака, освещённые солнцем, под которыми было море - своё оно или чужое, для Маккензи уже не имело значения: игра проиграна, весь мир будет жить, смотреть на солнце и дальше, а ему и его экипажу не хватило нескольких секунд...


    Капитан Гармаш докладывал земле официальным тоном:
    - "Сосна-3", докладывают 272-й и 73-й: задание выполнили, цель пошла "в сторону моря"! Возвращаемся на "точку".
    - Вас поняли, поняли всё! "Сосна-3" поздравляет вас. Как с "водичкой"?
    - Хватит, хватит "водички", - успокоил Гармаш. - Теперь пойдём со снижением, экономно...
    Зубков не выдержал, радостно поделился:
    - Андрей Петрович, а ведь огрызался, гад! Видели трассы на хвостовой?
    - Видел, видел. Дома поговорим.
    Они благополучно вернулись на "точку". На старте их уже ждали командир дивизии с начальником штаба и Гаврилов - улыбались, поздравляли. Назначили на дежурство новое звено, а их принялись расспрашивать.
    Командир звена, возбуждённый погоней и боем, стал рассказывать подробности, жестикулировал, ссылался на Зубкова и хвалил его за самостоятельность, хотя самого Зубкова всё ещё мучило сомнение: попал в нарушителя, скорее всего, только ведущий, а он, наверное, промазал.
    Тут же стояли и Алиев с Дороховым - понурые, хотя никто их особенно не упрекал. Горючее на догоне - дело тонкое. Да и не капитаны ещё, чтоб спрашивать с них по-настоящему. Настоящий спрос в авиации с капитанов - на них она держится, это каждый знает.
    Потом была красная ракета над стартом - конец полётам, и все повалили к автобусам на обед, обсуждая по дороге случившееся. Нарушителей здесь ещё не сбивали, поэтому остаться к такому событию равнодушным никто не мог.
    Обедали в столовой рассеянно: бифштекс к себе уважения требует, а они вроде бы обязанность выполняли. Прислушивались больше к столику, за которым сидели Гармаш с Зубковым и Гаврилов с Сеоевым - там пили коньяк (сам командир дивизии разрешил по такому случаю) и громко разговаривали всё о том же: как чужой самолёт огрызался из хвостовой, как по нему потом "врезали вдоль ушей", и он завалился на левое крыло - завтра на фотоплёнке всё будет, по секундам.
    - Молодцы, мальчики! Орлы! За это стоит выпить! - предложил Сеоев.
    Хороший шёл разговор. Из столовой уходить не хотелось.
    Но надо. Пошли заполнять документацию - без неё тоже нельзя: как оценить результаты? Однако писать лётчики не любили во все временя - это любой скажет. Затем был разбор полётов, и опять хвалили всех, кто участвовал в перехвате (говорят, уже в Москву сообщили!). Гармаша и Зубкова, конечно, особенно - этих по делу.
    Со своими техниками встретились лётчики только под вечер, в бане, когда штабы уже передавали по телетайпам отчёты. И удивительными показались Зубкову и бочковое жигулёвское пиво, и жаркий сухой пар в парилке, и довольные лица друзей.
    После бани Зубков зашёл в казарму и прочёл там солдатам обещанную лекцию о международном положении. Слушали его в этот раз шумно, перебивали и задавали вопросы не о Корее, а о том, как сбивали он сегодня нарушителя.
    Зубков почувствовал, что его здесь уважают, а может быть, даже любят, и что он, наконец-то, в жизни на своём месте. Он отвечал солдатам на вопросы, улыбался и ответно любил их всей душой, и ничего ему больше не надо было.
    После лекции он потренировался с полчаса в спортзале на ринге со спарринг-партнёром сержантом Глебовым, служившим парашютоукладчиком, но от пережитого за день и от стопки коньяка быстро вспотел, понял, что боксировать не может, и пошёл в гарнизон - теперь уже на ужин, благо лётная столовая была в офицерском городке. Но и за ужином ему не дали отдохнуть и толком сосредоточиться на случившемся. Сначала расспрашивали обо всём лётчики из других эскадрилий, которые не знали подробностей, а потом прилипла официантка Симочка, или Пончик, как её называли все за глаза. Ей тоже всё было уже известно от других, но хотелось удостовериться от него лично - Симочка уважала первоисточники. Зубков замечал, что как "первоисточник" он и раньше нравился Симочке - то лишнее пирожное подсунет, то лошадиных размеров лангет. Смеялся в душе над таким способом привлечения внимания, но этим и ограничивалось всё. Теперь же Симочка откровенно не сводила с него глаз и то и дело всплескивала руками, переспрашивала, хотя ровным счётом ничего не смыслила ни в "ракурсах", ни "в выработке угла слежения". Не в них была суть в данный момент. Зубков понял это и рассмеялся. А уходя из столовой, шутливо поблагодарил, чмокнув Симочку в щёку. Симочка вся вспыхнула, как Канберра, и полетела на кухню, может, за пирожными, которых Зубков не любил, а может, чтобы побыть одной и разобраться в смятении, произведённом молодым лётчиком-истребителем.
    По времени было уже поздно - домой пора. Но дома его никто не ждал - там одни стены да радиоприёмник. Стало грустно, поплёлся на площадку к волейболистам.
    Солнце опять стояло над самым горизонтом, но заходить не собиралось - было светло, игра шла полным ходом. Кто-то уступил Зубкову место, он снял с себя кожанку и через минуту носился вместе со всеми как угорелый, только бы не думать об одиночестве.
    С аэродрома появился последний техник, закрывший стоянку и сдавший её под охрану караулу. Всё, рабочий день в гарнизоне закончился - один из сотен, без аварий, без катастроф, похожий на тысячи других, как бывают похожи медные копейки. Вот только нарушителя сбили...
    На скамейке возле магазина появилась Агафоновна с ружьём и незлобиво, больше для порядка, крикнула играющим в волейбол:
    - Эй, народ, кончайте пузырь гонять! Не подыметесь ведь завтра! Опять вам стрелить из ружжа, а меня за это начальник гарнизона серьёзно предупредил!..
    - А что он тебе сказал, Агафоновна?
    - Сказал, что пугаешь народ!
    И в самом деле, пора было расходиться - даже комары улеглись. Лишь одуревший петух Агафоновны всё ещё вышагивал, тряс на шее пером и клевал дремлющих кур в затылок. Известное дело, дурак, только вид бдительный.
    Встреча
    Что ты жадно глядишь на дорогу,
    В стороне от весёлых подруг?
    Иль сердечко забило тревогу?
    Всё лицо твоё вспыхнуло вдруг.
    Н.А.Некрасов
    30

    На другой день проявили плёнки, и Зубков успокоился: ударил он по нарушителю одновременно с командиром звена и попал - у обоих одинаковое время и снимки. А то уж хотел идти к командиру и признаться, что он тут ни при чём: всё сделал капитан Гармаш, и чужой славы ему не надо. Потом их с Гармашем фотографировал прилетевший из Москвы корреспондент. А ещё через несколько дней в "Красной Звезде" появилось сообщение о нарушении в прошлую среду неизвестным самолётом воздушного пространства СССР. В сообщении также говорилось, что лётчики Н-ской части капитан А.П.Гармаш и старший лейтенант Г.В.Зубков преградили неизвестному самолёту путь вглубь советской территории. В ответ на сигнал "следуй за мной на посадку" неизвестный самолёт открыл огонь и не подчинился законному требованию. После чего был выдворен заградительным огнём за пределы Советского государства и ушёл в сторону моря. За бдительность, проявленную при охране государственной границы СССР, лётчики Н-ской части капитан А.П.Гармаш и старший лейтенант Г.В.Зубков Указом Президиума Верховного Совета СССР награждены орденами Красного Знамени. Ниже сообщения были помещены портреты лётчиков - оба улыбались.
    Зубкова опять все поздравляли, и опять было неловко, не знал, куда деваться. Взял и уехал на воскресенье в город.
    А в городе произошёл случай, который неожиданно вернул его в состояние прежней хандры и тоски. Всё случилось мгновенно, не успел и опомниться. В центральном универмаге, куда зашёл купить лампу для радиоприёмника, увидел вдруг Женю - рассматривала что-то на прилавке галантерейного отдела. Но как она очутилась здесь?
    Женя, отгороженная толпой покупателей, стояла в 20-ти шагах от него - он увидел знакомый профиль и сразу, конечно же, узнал. Она повернулась, собираясь, видимо, уходить. Строгий серый костюм, воротничок, отделанный тёмным бархатом. Копна чёрных волос. Худенькая, ладная - всё такая же, без перемен! Женя! Его Женя! Он устремился за ней, натыкаясь на спины, задевая людей.
    Догнал на выходе из магазина.
    - Евгения Александровна! Женя!
    Обернулась. Чужое лицо, удивлённый взгляд. Как же так?
    Наверное, с его лицом что-то происходило.
    - Что с вами? - спросила женщина.
    - Простите, пожалуйста, обознался. Столько лет...
    Женщина пошла рядом.
    - Я вам кого-то напомнила? - Теперь лицо было добрым, а взгляд приветливым.
    Не стесняясь, он стал рассказывать ей историю с Женей. Может, поступил так потому, что был потрясён этой встречей, а может, сознавал, что они не знакомы и сейчас разойдутся. Он не мог уйти от неё просто вот так...
    Не торопилась уходить и женщина. Видимо, и ей передалось его волнение.
    - Да-а! Завидую я вашей Жене, - вздохнула она.
    - Почему?
    - А разве нужно объяснять? Такая любовь! Нынче мало кто из мужчин умеет любить. То ли им некогда, то ли жизнь задёргала, не знаю. Любят себя, а думают, что нас. Но вы - прямо исключение!
    Он смутился.
    А она протянула ему руку, сказала:
    - Меня зовут Таней.
    - Геннадий Зубков. - Он пожал её ладонь.
    Она вдруг удивлённо всмотрелась в него, словно с кем-то сравнивала:
    - Очень приятно. От всей души желаю вам найти свою Женю!
    - Да ведь она замужем! Я же вам... Глупо всё.
    - Почему глупо? Сами же говорили - она не любила его. Как женщина я могу её понять: растерялась. Считала погибшим, а тут такое на голову! Ну, а потом, может, и разошлись. А может, он не вернулся к ней с войны. Вы же ничего не знаете, даже адреса! А в жизни всякое бывает.
    Зубков пожал плечами:
    - Это только в книгах или в кино. Вот поверил, дурак, на минуту, что Женя могла оказаться здесь, а вышло - как в жизни. Не могла она здесь очутиться, сразу мог бы сообразить. Так и остальное.
    - И всё-таки я на вашем месте проверила бы. Может, она несчастна тоже, и всё помнит. А сейчас так точно вспоминает!
    - Почему это?
    - Господи, да читает же она газеты!
    - И что? - И тут он покраснел от догадки, что Таня, видимо, узнала его по газетному портрету.
    - А вы поезжайте в Харьков и всё узнаете на месте! - неожиданно посоветовала она. - По крайней мере, вам станет легче, потому что неизвестность - хуже всего! - Она ещё раз крепко пожала ему руку, и они расстались; она ушла чем-то подавленная, а он, наоборот, словно успокоенный, повеселевший. Так и ехал до самого дома со светлым чувством. Жил он теперь не в общежитии - отдельную комнату ему дали, вот как.
    А приехал - и дудки! Всё пошло кувырком.
    Необъяснимо вспыхнувшая тоска по Жене, желание встречи с ней выматывали его. И он твёрдо решил: как только подойдёт отпуск - оставались уже считанные дни - поедет в Харьков непременно. Хватит с него этой му`ки, надо выяснить всё и поставить точку, Таня права.
    О встрече с Евгенией он мечтал, собственно, давно, но с чем было ехать - с неудачами? А когда закончил лётное училище и, наконец, добился своего - из дома пришла телеграмма: тяжело болен отец. Пришлось тогда выехать не в Харьков, а лететь самолётом домой. Он решил: не судьба, наверно, всё к лучшему.
    А сейчас снова мучился, верх брал рассудок - глупо всё. 10 лет прошло - срок! У каждого своя жизнь, вероятно, уже и забыла его.
    Но встреча с Таней, похожей на Женю, не выходила из головы. Её совет так разбередил воображение, что всё чаще и чаще стал задумываться: может, и впрямь хоть раз послушаться своих чувств, а не "доводов"?
    Как-то бессонной ночью, вращая ручку настройки приёмника, Зубков наскочил на сообщение из-за "бугра". Женщина-диктор уныло сообщала:
    - ... в одном из северных районов рыбаки выловили три трупа в форме военных лётчиков, потерпевших, очевидно, аварию в воздухе. Документов при погибших не оказалось. Смерть, как считают эксперты, наступила в результате переохлаждения.
    Женщину сменил диктор и заговорил о политике. Диктор говорил о приезде в Вашингтон Ли Сын Мана для переговоров с правительством Соединённых Штатов Америки об увеличении численности регулярной армии Южной Кореи.
    В эту ночь Зубков не уснул - вставал, подходил к окну и курил, глядя на тихо льющийся северный всеет. А утром его вызвали в штаб полка - очередной отпуск: куда выписывать проездные документы?
    - В Харьков, - твёрдо сказал он начальнику штаба. Вздохнул.
    Пусть будет разочарование, что угодно - нет сил жить в неизвестности. Надо ехать. Чтобы не думать больше, не помнить. Но для этого необходимо увидеть Женю, увидеть хоть раз.

    31

    В Харьков Зубков ехал хмурым - сомнения начали одолевать его с новой силой. Вдруг Женя встретит холодно? Или вдруг её нет в Харькове вообще - не вернулась или потом куда-нибудь выехала с мужем. Мало ли что. Где её тогда искать? А если с мужем, то и вообще всё ни к чему. Но его упорный с детства характер, заставивший сделать первый шаг к намеченной цели, снова начал себя проявлять и не поддавался теперь ни на какие доводы и уговоры.
    "Ну что же, доведу дело до конца, коль уж поехал. Там видно будет, как и что. Можно попробовать отыскать её маму: имя известно - Елена Глебовна Бахметьева. А через неё найдётся и Женя. Остались же какие-то следы?".
    Зубков с упорством одержимого решил: где бы Женя теперь ни была, он её всё равно найдёт.
    Поезд пришёл в Харьков поздно вечером. Зубков сошёл на перрон, осмотрелся. Вот он какой, её Харьков - ничего! Спустился по ступенькам вниз и подземными переходами стал пробираться к вокзалу.
    Горсправку нашёл в зале для транзитных пассажиров - ещё работала. Поставил у ног чемодан, спросил:
    - Как узнать адрес Евгении Александровны Свежинцевой?
    - Год рождения? - Полная женщина в окошке, не глядя на него, записала на бумажке фамилию Жени.
    Подсчитав в уме возраст Евгении - никогда об этом как-то не задумывался, - Зубков неуверенно произнёс:
    - 17-й, наверное.
    Женщина, записав год рождения, сняла телефонную трубку:
    - Шурочка? Опять я. Дай-ка мне адрес Свежинцевой Евгении Александровны. Что? "Адмирал Нахимов"? Нет, ещё не смотрела. А что, хорошая картина? Спасибо, Шурочка, ты записала? Хорошо, жду.
    Волнуясь, Зубков машинально достал папиросу.
    - Здесь курить нельзя, молодой человек! - строго сказала женщина из окошка. И тут же, посверкивая золотом зубов, проговорила в трубку: - Разве я не сказала, Шурочка? Моя ровесница, 17-го. Да. Хорошо, записываю.
    Он расплатился, взял бумажку с адресом и пошёл к выходу. На улице отыскал свободную скамью, сел и с наслаждением закурил, рассматривая при свете уличного фонаря выданный адрес. Он прочёл его ещё раз, запомнил номер квартиры, трамвай, которым ехать, троллейбус - всё было. Значит, была и Женя. То есть, не была, а есть, живёт в этом городе, в одном из его домов. Наверно, стелет сейчас постель и готовится спать.
    Всё, Женя здесь, где-то рядом, осталось сделать только несколько шагов! Это же надо - не тысячи километров, а несколько улиц отделяют от неё! Можно взять такси - и шофёр домчит его за несколько минут. А разделяли годы. Просто не верилось, что через каких-нибудь полчаса он уже будет стучаться к ней в дверь.
    И хотя прошло столько лет, он отчётливо представлял себе её лицо - смуглое, девичье. Блестящие тёмные глаза, копна чёрных кольчатых волос... Представил - и вскочил со скамьи.
    "А если в отпуске? Уехала! Ведь сейчас лето".
    Опять сел. Вытер платком лоб и неожиданно подумал совсем о другом: "А если дома муж? Майский". Нет, радостный вариант со стуком в дверь отпадал. Приехал якобы случайно, а такое нетерпение на ночь глядя. Как это объяснишь? Что же делать? Видимо, придётся ждать утра. Встретить Женю где-нибудь на улице - покараулить возле дома".
    Теперь уже не торопясь, тяжело, Зубков вернулся в здание вокзала, сдал в камеру хранения чемодан и, расстроенный, отправился на улицу ловить такси. Надо было устраиваться где-то на ночлег.
    Свободных номеров в гостиницах не было. Один из таксистов посоветовал съездить в Дом колхозника. Там и устроился в первом часу ночи. Номер был на восьмерых, 6 человек уже спали. Чтобы не тревожить их, тихо разделся в темноте и лёг.
    Проснулся рано. Съездил на вокзал за чемоданом и, вернувшись, побрился. Потом вышел на улицу и опять стал ловить такси. Добрался на Сумскую.
    Вот и нужный ему номер дома - таксист остановился.
    - Здесь, что ли?
    - Ага, - Зубков расплатился.
    Никого внутри двора не было, только дворничиха мела. Спросить? Нет, лучше уж без расспросов, самому. Он пошёл вдоль дома и стал читать фамилии жильцов на фанерках у подъездов.
    Во втором подъезде ему встретилась фамилия "Е.Г.Бахметьева", написанная более свежей краской, чем остальные. Видимо, старая фамилия какого-то жильца была соскоблена и по ней написана эта - фамилия матери Евгении. Это здесь. Значит, она живёт у мамы.
    Зубков сел на скамейку во дворе и закурил.
    Ушла дворничиха. Зубков сидел один в огромном пустом дворе. Прошла мимо собака. Увидев её, выгнул спину жёлтый в подпалинах кот и зашипел. Однако ссора не состоялась - собака даже не посмотрела на кота: свои дела, поважней...
    Евгения не появлялась.
    Время тянулось медленно. Зубков накурился до тошноты и только тогда вспомнил: сегодня же воскресенье. Если Женя даже и не в отпуске, то может сидеть дома, и он её тут не дождётся.
    "А что, если взять в справочной адрес Майского? - ожгла догадка. - Если он тоже прописан тут, то никаких сомнений не будет, и придётся караулить Женю здесь, неизвестно сколько".
    Он опять поехал на вокзал. В справочном бюро дежурила уже другая - седенькая старушка в очках. Он попросил у неё адрес Григория Николаевича Майского.
    И опять вопрос, заставший его врасплох:
    - Год рождения?
    Зубков задумался. В 1944-м году Майскому было лет 40, 45. Вспомнилась розовая лысина в капельках пота, животик, большие тёмные глаза.
    - Примерно 901-го или 4-го года, - подсчитал он, добавил: - Врач.
    - Хорошо, ждите.
    Вся затея с поездкой в Харьков опять стала казаться сплошной нелепостью, наивностью до глупости, всё начинало раздражать - дурак, да и только!
    Минуты через 3 окошко открылось, старушка протянула листок с адресом: "ул. Данилевского". Он облегчённо вздохнул. Совершенно другой адрес. Значит, вместе не живут. Надо возвращаться на Сумскую.
    Припекало. Хотелось есть и пить. Он пошёл в привокзальный буфет и там наскоро поел. Теперь - на остановку такси...
    Машин долго не было. В ожидании он принялся читать афишу, извещавшую, какие фильмы идут в кинотеатрах города: "Большая семья", "Запасной игрок", "Аттестат зрелости", "Верные друзья", "Мы с вами где-то встречались". Ни одного из этих фильмов он ещё не смотрел - видимо, новые.
    Подъехало такси. Он сел рядом с шофёром, назвал адрес.
    Во дворе опять никого не было - полдень, жара. Он узнал скамейку, на которой сидел. Волнуясь, направился ко второму подъезду. Ещё раз прочёл указатель. Всё правильно, фамилия Бахметьевой стояла именно против номера квартиры, который у него был записан в адресе Жени. Вглядываясь в номера на дверях, стал подниматься по лестничным маршам.
    Вот и дверь с нужным номером. Хотел позвонить, но опустил руку. Надо успокоиться, передохнуть. Он достал папиросу. Куда спешить, успеет. А если откроет её мама, что тогда сказать, как вести себя?
    И тут же, обжигая пальцы, потушил папиросу, нажал кнопку звонка. Нажал и не отпускал, пока за дверью не послышались лёгкие шаги. Щёлкнул английский замок, и на пороге появилась женщина. Увидев её, Зубков хотел извиниться, ошибся, мол, и уйти - худая, с проседью на голове, женщина не была похожа на Женю. Но она воскликнула:
    - Ой, Гена! - и ухватилась рукой за косяк.
    Теперь он вроде бы узнал её. Маленькая, смуглая, только с сединой в густых чёрных волосах, и гусиные лапки у глаз. Уже заметные. Да и лицо - тусклое какое-то, утомлённое. Глаза с печалью, без блеска.
    Столько лет мечтал он о встрече с ней, а вот встретились, и он ровно и даже буднично произнёс:
    - Здравствуйте, Евгения Александровна!
    Она выпрямилась - там, у косяка, и будто хотела в порыве шагнуть к нему, но вдруг замешкалась, протянула руку.
    - Здравствуй, Гена! Проходи.
    В лицо ей густо хлынула кровь, оно ожило, осветилось былой красотой. А глаза, наполняясь живым светом и блеском, вспыхнули тёплой радостью.
    У него вдруг горячо стало глазам, он нелепо проговорил:
    - Вот и увиделись.
    Она неожиданно уткнулась головой ему в грудь - был виден седой пробор - и, мелко дрожа, заплакала. А он всё смотрел на её седину, и было ему чего-то жаль и не по себе.
    Наконец, она взяла себя в руки, отстранилась. Утирая слёзы ладошками, сказала:
    - Как возмужал-то! Проходи, я сейчас... - И не поднимая заплаканного лица, ушла в ванную комнату. Она была в домашнем лёгком халатике - как он и мечтал. Но почему-то это уже не тронуло его - ему было её только жаль.
    Слыша, как плещется из крана вода, он рассматривал комнату. Тёмные шторы на окне. Сумеречно, прохладно. В углу поблескивает высокое трюмо. Кровать. Диван. А это что? Ах, да - телевизор. Он их ещё не видел.
    Он прошёл по ковровой дорожке к столу и сел. На столе стояла пепельница. Значит, курит, не бросила. А может, муж?
    Евгении не было долго. Потом она появилась, в красном платье с чёрной брошью. Причёска уже не гладкая на пробор, а высокая, в кольцах кудрей. Рубиновые каплевидные серьги в ушах. Довершали наряд чёрные замшевые туфли на каблуках-шпильках.
    Её было не узнать - так она переменилась. Зато он узнал в ней прежнюю Женю - ту, к которой стремился все эти годы, которую помнил, любил. Даже морщинки у глаз куда-то исчезли - чудеса!
    Всё было, казалось, по-прежнему, но то ли был уже не тот он сам или что-то всё же не так, он не мог этого объяснить - только волнение его исчезло.
    Наверное, она уловила в нём эту мгновенную перемену, спросила:
    - Я постарела, да?
    Ответила сама:
    - Конечно, постарела. Всё на мне держится, нелегко, - и тут же переменила разговор. - Ты посиди немного, у меня ни капли вина в доме. Я скоро... - у неё дрожал голос.
    Надо было как-то сгладить неловкость, но он в растерянности стоял и молчал, глядя на неё. Она вышла в коридор и там, кажется, всхлипнула. Потом хрустнула металлической застёжкой сумочки, скрипнула дверь и захлопнулась. Всё, ушла.
    Он остался один и только сейчас с досадой подумал, что не захватил с собой ни вина, ни конфет - не догадался, растяпа! И не догадался предложить сбегать самому в магазин, а не гонять её.
    Евгения вернулась быстро - запыхалась, разрумянилась. Начала вынимать из хозяйственной сумки "Столичную", "Мускат", сыр, окорок. Сбегала на кухню и принесла хлеб, абрикосы. Ещё сходила и вернулась с графином квасу, тарелками. Графин был из холодильника, запотевал. Она ушла и принесла вилки, рюмки. Весело сказала:
    - Ну, теперь, кажется, всё! - улыбнулась и села напротив.
    Он улыбнулся ей тоже. Она смотрела на него, подперев подбородок.
    - Ты один в доме мужчина - наливай!
    Наливая в рюмки, он спросил:
    - А где же Дима?
    - Побежал с ребятами в кино, - ответила она. - Ему уже 14-й, большой стал. А Майский с нами не живёт: ушёл в другую семью. Ну, давай выпьем! - она подняла рюмку. - За встречу, что ли?
    Они выпили, и она продолжала:
    - Ну, а мы с Димкой остались здесь, у мамы. Папу расстреляли немцы во время оккупации. Связан был, оказывается, с подпольщиками, кто-то их выдал. А мама тогда ушла жить к знакомой в другой конец города и выжила. Болеет, правда. Не может забыть, как мучили папу, плачет часто. - Лицо Евгении сморщилось.
    - А где же она? - быстро спросил он.
    - В Трускавце сейчас, язвенная болезнь обострилась. Старенькая уже, плохонькая. Ну, а Майский - профессор теперь, двое детей. Заходит иногда - Димку повидать. Но редко. Занят, да и молодой жены побаивается. Видно, невесело ему там: скучный всегда, жалкий какой-то. Сидит, молчит. Постарел сильно. Димка к нему почему-то равнодушен... Я тоже ведь его не любила. Сказала ему об этом, он и ушёл: хотел счастья. Все хотят...
    Зубков всё ещё ощущал себя неловко, не знал, о чём говорить.
    Она немного ещё рассказала, где работает, как идут дела. Затем спросила:
    - Ну. А как у тебя? Где ты теперь?
    Он объяснил.
    - Женат?
    - Нет.
    Она не смотрела на него. Достала из сумочки коробку "Любительских", закурила, спросила ломким голосом:
    - Ты вспоминал меня? Только честно.
    - Конечно, - сказал он. - Разве бы я приехал просто так?
    Она резко подняла голову, посмотрела на него.
    А он отметил, что всё же выглядит она много моложе своих лет - разрумянилась, похорошела.
    - А я подумала, ты случайно, проездом. Узнал как-то адрес и...
    - Нет. Я помнил тебя все эти 10 лет. Вот...
    Она опять наклонила голову, принялась гасить в пепельнице окурок. Шея и щёки её пылали. Стала рассказывать, как он ей недавно приснился, а утром - портрет в газете.
    - Вот и не верь после этого снам! - она снова внимательно посмотрела на него.
    Он промолчал. Так много хотелось сказать, когда ехал, а теперь сидит как истукан и не знает, что делать. И разговор ведь пошёл откровенный...
    - Ладно. Наливай! - она протянула руку к папиросам. - Ты извини, пожалуйста, я, кажется, захмелела и несу чушь. Знаешь, редко пью - в праздники только. Ну, а сегодня хочется выпить. Спасибо тебе, что помнил, заехал! Для меня это... Ты знаешь, у меня было какое-то предчувствие... Я тоже часто о тебе... - она тряхнула головой, закрыла лицо руками.
    Он увидел слёзы. И вдруг почувствовал облегчение, будто вместе со слезами Жени вернулось то, давнее, когда вот так же на ресницах у неё были капли и она впервые поцеловала его. Захлёстнутый этим чувством, он подошёл к ней, склонился и поцеловал в шею.
    Она поднялась - взволнованная, прежняя. Будто поверила: сбылась её детская сказка...
    - Женечка, милая, как же я тосковал по тебе!.. Думал, с ума сойду.
    Он целовал её словно изголодавшийся, непрерывно, забыв о только что мучавшем его отчуждении, и ощутил, как она вся обмякает, слабеет в его объятиях и плачет, плачет.
    Но вдруг она отстранилась от него.
    - Не надо, Гена! - не глядя на него, тихо добавила: - Это в тебе вино. А во мне - одиночество.
    Он промолчал, потрясённый догадкой: "Не любит?".
    А почему, собственно, она должна его любить? Что с того, что растрогалась? Насочинял себе...
    Она ушла, кажется, на кухню, и не было её долго...
    Он сидел и курил, опять задеревенев, обескураженный. Потом она вернулась. Он увидел, что веки у неё покраснели и чуть припухли. Налил себе водки и выпил - один. И не замечал уже, что померкла и Евгения, поняв, что нечаянно совершила какую-то непоправимую ошибку и теперь мучилась, не зная, как поправить беду. Радость померкла, им снова стало тяжело.
    Напряжение разрядил вернувшийся из кино Димка.
    - Здравствуйте! - поздоровался он, глядя на незнакомого ему лётчика.
    - Здравствуй, Дима! - Зубков поднялся. - Вот ты какой! - он тоже с изумлением рассматривал сына Евгении.
    Она подошла к мальчику:
    - Дима, это Геннадий Васильевич Зубков. Помнишь, я газету тебе показывала? Рассказывала, как мы жили в Актюбинске. Дядя Гена тогда тебя на руках носил, такой ты был маленький. Мы жили в войну у его мамы.
    - А, так это вы?! - мальчик улыбнулся и сразу подобрел. - Вы теперь тоже кортики носите, как моряки?
    - Да, носим, - Зубков покраснел.
    - А можно посмотреть?
    Чувствуя полную растерянность, необъяснимое смятение в душе, Зубков отстегнул кортик.
    - На, посмотри, - он повернулся к Евгении. - Вырос как!
    Неловкость ощущала и Евгения:
    - Тогда ему ведь 3 годика было. Ну, а как поживает твоя мама?
    - Спасибо, хорошо.
    ... Потом он стеснялся подросшего Димку ещё больше. Всё время хотелось поговорить с Евгенией, выяснить, казалось, что-то очень важное, чтобы исчезла эта странная недоговорённость между ними - ведь, с одной стороны, Евгения снова дала ему понять, что всё хорошо, а с другой, двусмысленность положения не исчезала. Женя словно не понимала, что он приехал не только выяснить отношения, но и забрать её с собой. А мальчишка, кажется, всё понимал и следил за ними. И Женя продолжала вести себя странно - лишь печально смотрела, смотрела, будто примеривалась к чему-то в нём или решала какую-то загадку. А на лице - то счастье, то опять му`ка. Мечется, ничего не понять.
    Не понимал мать и Димка. Увидел утром, как она минут 10 окунала лицо то в горячую воду, то в холодную, а потом долго массировала его, пряча морщинки под кремом. Закрасила седину, надела всё самое лучшее.
    - Ты чего? - спросил он её, удивлённый.
    Мать смутилась, но ответила спокойно:
    - У нас же гость.
    А днём всем было неловко - мальчишка никуда не уходил, ощущалась какая-то натянутость. Зубков мучился, не выдержал и поехал за чемоданом в Дом колхозника.
    Мучился он и ночью. Он догадывался, она видит это и, вероятно, не прогонит в этот раз - меж ними словно установился молчаливый уговор, когда оба всё знают наперёд и понимают, что это должно произойти. Но Димка спал с ним в одной комнате, и Генка боялся подняться и пройти к ней - вдруг мальчишка проснётся! Забылся только под утро.
    Евгения не работала - каникулы, и они опять целый день просидели дома.
    Несколько раз она порывалась поговорить с ним, но Димка словно чувствовал что-то и всё время вертелся рядом, не давая им возможности побыть вдвоём.
    Евгения занавесила окна. Стало прохладно, темно. Наверное, ей казалось, что так им будет легче.
    Пили вино. Смотрели крохотный телевизор. Говорили мало, да и то больше о литературе. Мальчишка прислушивался.
    Мучились. От путаницы, недосказанности. Всё стало сложным. Непонятная штука - жизнь...
    Вечером было душно. Евгения сняла с окна плотное покрывало и раскрыла створки. В комнату влился свежий воздух, на чёрном небе блистали яркие южные звёзды. Светился голубым пятнышком телевизор - звука не было, убрали: уснул намаявшийся Димка.
    И вдруг пришёл покой - необъяснимый, непонятный. Словно вошёл в темноту вместе со свежим воздухом.
    Они молчали, но молчали в этот раз иначе, будто отдыхали после изнурительной работы. Зубков стелил себе на диване постель, обернулся. Евгении не было.
    Он подошёл к телевизору и выключил его. Заглянул в комнату Евгении. Она стояла возле окна - как тогда! - в белой сорочке и курила. Тоже как тогда!
    Он тихо спросил:
    - Женя, можно к тебе?
    Она ответила, стоя к нему спиной:
    - Только запри дверь. - И вздрогнула, когда щёлкнул английский замок.
    Потом он, закрыв глаза, курил - прямо в постели. Хотелось спросить, были ли у неё мужчины? Глупо, конечно, по`шло - но хотелось, и всё. Он ревновал её.
    Так и не спросил. Решил: были, конечно. Красивых женщин не оставляют без внимания. И оттого, что он уверил себя в этом, в нём снова проснулось необузданное желание.
    И опять она всё целовала его, целовала - с какой-то жадностью, словно хотела нацеловаться на всю жизнь. Вдруг заплакала, прошептала:
    - Господи, если б ты на 5 лет раньше, раньше! Когда Димка был маленький!
    - А разве теперь поздно?
    - Взрослый уже...
    Он гладил её, целовал - осторожно, нежно. Хотел ей сказать, что всё будет хорошо, как-то утешить, но она закрыла ему ладошкой рот:
    - Не надо, ничего не говори сейчас! Я сама ещё не знаю, не решила.
    На другой день ходили в кино, бродили по паркам. Евгения выглядела молодой, похорошевшей. Прохожие принимали их за мужа и жену. Зубкову это льстило.
    Дома всё было по-другому. Димка больше молчал, хмуро посматривал и на третий день, и на четвёртый. Зубков устал от него и понял: сын Евгении вырос и не даст им свободы, будущее будет принадлежать ему, а не им. Значит, любви их не суждено быть долгой. А что тогда?
    Кажется, поняла это и Евгения. Сникла, сказала растерянно:
    - Может, отправить его в пионерский лагерь? Путёвка, правда, через 20 дней, но это можно устроить: несколько детей заболели и вернулись назад. Места освободились.
    - Смотри сама, тебе виднее, - сказал он. - По-моему, он в том возрасте, когда дети против любого, кто подходит к их матери.
    Она тихо заплакала.
    - Да, ты прав.
    Он успокаивал её, что-то говорил, но чувствовал: сник и сам - уверенности в будущем у них нет. Видимо, об этом и думала Евгения всё это время.
    На другой день она отправила сына в лагерь. Когда вернулась, он спросил:
    - Что ты ему сказала? Он же всё понимает!
    - Объяснила, что мне надо ехать за бабушкой.
    - А если он узнает, что ты никуда не ездила?
    - Я поеду - вот билет, - она достала из сумочки билет. - Мама написала, что чувствует себя очень плохо и что ей всё хуже и хуже.
    Его удивило ей решение, хотя и видел - она встревожена и опечалена по-настоящему. Спросил:
    - Когда едешь?
    - Через 3 дня.
    Он удивился ещё больше. Что это? Ведь мечтала остаться вдвоём, добивалась досрочной отправки сына - и нате! Может, она действительно отправила сына только из-за этой поездки к матери?
    Зубков ничего не мог понять, и был даже обижен, не зная, на что и на кого. Но вдруг тоже принял решение: надо уезжать и ему. Раз так всё складывается, может, это и к лучшему. Кончится вся эта путаница, Евгения съездит к матери, успокоится, а там расстояние и время сами покажут, что делать им дальше.
    Словно почувствовав его настроение, она сказала:
    - У нас осталось 3 дня.
    Он вздохнул. 3 дня без помех - тоже время. Эти дни, думал он, возможно, сделают их снова счастливыми, и всё изменится.
    А вышло наоборот. Утром она отвернулась от него к стене, глухо проговорила:
    - Старая я для тебя, Гена. Уезжай.
    Геннадий понял: она надеется, что он будет возражать. Но ему нечего было ей предложить, и он ни на чём не настаивал. В её голосе почудились слёзы, и была она жалкой и беспомощной в своём запоздалом желании быть счастливой.
    Ему стало невыносимо больно. Он взглянул на Евгению и как будто впервые рассмотрел: у неё было сильное юное тело, но в утреннем свете, хлынувшем в раскрытое окно, стало видно сникшее, утратившее краски и блеск лицо.
    Вечером она пошла провожать его. Таксист просигналил во дворе - и они вышли.
    На перроне, когда подошёл поезд, ему захотелось крикнуть ей: "К чёрту всё! Никуда я не поеду, остаюсь!". Но она и это почувствовала: жалеет, а ей нужно другое. Она печально покачала головой - не надо. Да, ничего уже не надо, никаких слов, которые лишь больнее ранят и поселяют глухую надежду - поздно! Зубков засуетился, подхватил чемодан и первым вошёл в вагон - совершенно несчастный от её проникающего всепонимания, от острой жалости к ней и к себе. Господи, какая она удивительная душа! Что же делать? Ведь надо что-то сделать, нельзя же так...
    Она тронула его за плечо.
    - Ну, Геночка, пока никого нет, давай прощаться.
    Он опять засуетился, не зная, на что решиться. Хотел обнять и поцеловать её, но она отстранилась.
    - Нет, Гена, так больше не надо.
    - А как? - спросил он в недоумении.
    - Просто я на тебя посмотрю, а ты спокойно постой, - ей трудно было говорить, - ведь больше мы никогда не увидимся.
    - Да ну!.. - начал было он. Она остановила:
    - Нет, Гена. Коль уж больше не встретимся, это всё равно, что похоронить. Вот я и хочу запомнить свою сказку.
    - Какую сказку?
    У него перехватило горло. Исчезло ощущение досады, с которым жил последние дни. Вместо этого пришли раскаяние, горечь расставания - да, навсегда, она права. И оттого, что прощаются они действительно навсегда, ему захотелось плакать. Стало страшно: как это - навсегда, неужто такое возможно? Лицо задеревенело, губы стали бесчувственными. Накатило прошлое - далёкая юность, Актюбинск. Остро захотелось остаться, не уезжать. И вдруг ярко, как молнией, озарило: ведь если бы приехал к ней раньше, хотя бы лет на 5, она бы не постарела - от счастья не стареют. И Димка привык бы. Хотя при чём тут Димка? Почему же не приехал?
    Она вынула из сумочки свою фотографию - давнюю.
    - Это тебе на память. А я пойду, прощай, Гена!
    Она наклонила голову и быстро вышла из купе. Он хотел остановить её, и пошёл было за ней, но навстречу уже шли с чемоданами, мешали.
    Увидел её из окна ещё раз, когда шла вдоль вагона. Милое лицо, лёгкая походка, стройная фигурка девочки. Такой и запомнил. Она не оглянулась.
    А потом двинулся поезд, и Зубков с ужасом подумал: зачем же он ехал сюда? Чтобы остаться снова одному? Раньше хоть была надежда на встречу, ожидание, а что теперь? Полное одиночество, но уже без надежды. 29-й год, север, работа и одиночество? Что же ты наделал, дурак!
    Зубков ехал сейчас домой, в Актюбинск. А потом, после отпуска, будет долгая полярная ночь, колышущийся от метелей мрак за окном. От Евгении у него остались только цветы, на столике в купе, да маленькая карточка в кармане. Достал - надписи на обороте не было. И это предусмотрела.
    Он закурил, со вздохом подумал: "Вот и всё..."
    Авария
    "В авиации не учатся на собственных ошибках.
    Законы лётчиков писаны кровью товарищей".
    Афоризм инструкторов.
    32

    Отпуск пролетел незаметно, скучно, и вот Генка уже возвращается в свой полк. Из динамика в купе раздаётся голос диктора:
    - Граждане пассажиры! Наш поезд прибывает на станцию... Стоянка 30 минут. Повторяю...
    За окнами вагона замелькали большие столбы, линии проводов, приземистые строения из потемневшего красного кирпича, высокие заводские трубы с желтовато-ядовитыми венчиками дымов, гружённые углем платформы на соседних путях, которых становилось всё больше и больше - они расходились веером. Зато исчезал лес, чувствовалось приближение города.
    Соседи по купе начали готовиться к выходу - выносили в коридор чемоданы, сетки, наполненные фруктами. Поезд остановился, и все повалили на перрон.
    Вышел размяться и Зубков - всё равно делать нечего. Купил в киоске свежих газет, бутылку пива и вернулся в вагон перед последним звонком. В купе уже сидели новые пассажиры.
    Пожилая женщина в деревенской плюшевой жакетке и длинной, почти до пят юбке возилась с корзиной и узлом, которые никак не помещались в багажнике. Бородатый, тоже в деревенском, мужчина искал, куда пристроить свой плотницкий инструмент: в деревянном ящике виднелись черенок топора, рубанок. Возле столика, прильнув носом к стеклу, всё ещё прощалась с немолодой женщиной белоголовая девушка.
    "С тёткой, - решил Зубков. - Мать была бы заплаканной". И сразу вспомнил свой отъезд из Харькова, Евгению, и нехорошо стало на душе.
    Пассажиры не обращали на него внимания, он был этому рад - знакомиться не хотелось, вышел в коридор. Только закурил, вагон дёрнуло - поезд пошёл. И вместе с мельканием за окном замелькали и мысли...
    Почему так всё получается? Встретил Лиду, а не женился. Поехал, наконец, к Жене, но и к ней опоздал. Запуталось всё, не распутать. Отпуск просидел дома, никуда почти не ходил. Даже мать встревожилась: "Ты что же это, сынок? Столько девушек кругом, а ты всё один да один. Семьёй пора обзаводиться". И хотя отец цыкнул на неё и гордился тем, что о сыне напечатали в газетах, но чувствовалось: не было настоящей радости и у него. Видел: Генка по-прежнему одинок и не живёт, а нудится.
    Может, родители правы - надо обзаводиться семьёй, а не ждать чего-то всю жизнь?
    Упущенного не наверстаешь, жизнь у человека одна. Но как обзаведёшься, когда нет никого на примете, да и чувство нужно, нельзя ведь просто так...
    Зубков ощутил, что кто-то на него смотрит. Повернулся: белоголовая девушка возле окна с книжкой в руке. Кажется, та, что с тёткой прощалась. Улыбнулась. Он улыбнулся тоже - из вежливости. Тогда она несмело подошла к нему.
    - Здравствуйте. А я вас знаю.
    Он удивился:
    - Откуда?
    - Вы же Гена Зубков, так ведь?
    - Да, - он удивился, глядя на неё.
    - А меня вы не помните? - она опять улыбнулась.
    Он силился вспомнить и не мог. Совершенно белая, такой характерный, с горбинкой нос, голубые глаза - нет, такую запомнил бы. Где же они могли встречаться?
    - Вспомните, юг, кинотеатр. Шёл фильм "Под небом Сицилии". Девочка с мороженым. Ну, узнаёте теперь?
    - А, да-да... узнаю`, - вспомнил он. - Так вы же были тогда...
    - Правильно, сопливой девчонкой! - собеседница рассмеялась. - А теперь уже на третий курс перешла, вот. Еду на каникулы к папе с мамой.
    - А где они у вас?
    - На аэродроме "М". А вы разве не там сейчас?
    - Простите, а как фамилия вашего отца?
    - Гаврилов.
    - Да? Так вы... Гаврилова?!
    - Ну конечно же. Я ещё обрадовалась, когда узнала вас. Думаю, вот будет попутчик на всю дорогу. Я ведь у них там ещё не была, не знаю даже, где это.
    - Я провожу вас. Гаврилов - мой командир полка.
    - Как там у вас, красиво?
    - Как вам сказать... А вы, значит, студентка теперь?
    - Да. Учусь в консерватории. По классу фортепиано.
    - Это вас тётка провожала?
    - Заметили, да? Нет, это моя хозяйка, я у неё снимаю комнату. Очень интеллигентная женщина - настоящая! У неё вся семья погибла в блокаду...
    - Простите, а как вас звать?
    - Лена, - она протянула ладошку.
    - Что вы читаете?
    - Это? - она подала книгу. - Сергей Антонов "Поддубенские частушки". Превосходные рассказы о России! Я ведь не знала её. С детства кочевала с родителями по республикам.
    - Да-а, Ро-сси-ия! - проговорил он задумчиво. - По книгам её не узнаешь, надо видеть.
    - Конечно, - легко согласилась она. - Но языку-то можно учиться у книг? А у Антонова язык - превосходный!
    На Лене была шерстяная кофточка, закрытые коричневые туфли, шерстяные гольфы. Ему это понравилось: в курсе, куда едет, - в холод.
    Чутьём взрослого он угадал, что нравится ей, но было не до неё - из головы не выходила Евгения, каково ей там?
    - Что с вами?
    - Так. Одного хорошего человека вспомнил и жалко стало.
    - А что с ним?
    - Обидел. Не хотел, так вышло. Можно, я закурю?
    - Курите, пожалуйста. А вы письмо напишите. Если хороший, поймёт, - Лена светло улыбнулась.
    - Ладно, напишу, - глаза его потеплели. Всё ему в этой девушке было симпатично: и эта милая щербинка впереди на ровных и чистых зубах, и худенькие покатые плечи, и кофточка, и доверчивая улыбка, и блестевшие от возбуждения глаза, и даже её книга, которую он не читал, но о которой услышал от неё, что хорошая. А главное - развеялось его тяжёлое настроение. У девчонки был редкий дар радостного, чистого восприятия жизни. Чувствовалось: её душа ещё не замутнена никакими драматическими поворотами судьбы, сложными отношениями с людьми - все люди братья, а мир прекрасен и создан для счастья.
    Зубкову тоже захотелось улыбаться, стоять так в коридоре и никуда не уходить. А за окном пусть мчится белоствольная Россия с поддубенскими частушками, с косыми грибными дождиками. Вот если б не мучиться ещё прошлым! Хватит с него драм, сложностей - пусть хоть раз будет всё просто и легко, как у других людей. Да только вряд ли, нечего и голову забивать: уедет через месяц в свою консерваторию. У неё там своя жизнь.
    - А мой папа вам нравится? Как он? По-моему, он - настоящий лётчик! Правда?
    - Ну, вы-то уж никак на него не похожи! Былинка против могучего дуба, - уклонился Зубков от ответа, понимая, что под "настоящим лётчиком" Лена представляла себе настоящего человека.
    Чем-то непонятным взволнованные, они смотрели друг другу в глаза и спорили о любви, прочитанных книгах. За окнами не кончался северный день, его тихий призрачный свет не угасал, и они всё стояли, говорили. Было уютно, проводница носила чай.
    - Наши-то, молодёжь, не наговорятся никак! - сказал вернувшийся из коридора бородач, выходивший из купе покурить. - Да и то, девка хоть куда - королевна!
    - Да ведь и парень ничего, - отозвалась его жена неуверенно.
    - Ну ладно, однако, и спать пора! - неласково прекратил разговор супруг и полез на верхнюю полку. Улёгся там, громко, откровенно зевнул.
    А в коридоре всё говорили.
    - Гена, вы читали рассказ Вересаева "Паутина"? Нет? Обязательно почитайте! Вам понравится. Ой, это такой рассказище, такой!.. - Лена закрыла глаза, покачала головой. - Он учит по-настоящему жить, не замечать неприятные мелочи.
    - Так ведь жизнь-то состоит из мелочей! - Зубков усмехнулся.
    - Ну и что же. Потом, понимаете - это красиво о красивом!
    - Это другое дело.
    - А вы музыку любите? Как вам первый концерт Чайковского?
    - Не помню...
    - А, ну да. Ах, ну какая же там музыка! Понимаете, на-стоящая!
    И вдруг:
    - Гена, а почему вы не женаты? У вас девушка есть?
    - Да вроде бы нет, - Зубков растерялся от неожиданности. Покраснел, добавил: - Была, теперь нет.
    - Она была хорошая, да?
    - Почему вы так решили?
    - Знаете, вы какой-то настоящий! Это ничего, что я так? - она смутилась. - Немногословный вы. Папа говорит, что немногословные не бывают пустыми. А вот я - тарахтушка, да?
    Зубков промолчал, думая о Евгении.
    - А почему - была? - спросила Лена.
    - Мы долго не виделись, - глухо сказал Зубков. - Так долго, что всё прошло.
    Дальше разговаривать стало неловко - Зубков потемнел, замкнулся. Лена угадала в нём эту перемену. Почувствовав, что вторглась в запретное, стала прощаться.
    Зубков ушёл в вагон-ресторан. Ничего не прошло, вот ведь в чём заковыка! Когда же у него всё это кончится? А вдруг - никогда. Ему стало не по себе.
    В купе вернулся поздно, когда уже все спали. Спала и Лена, по-детски подложив под щёку кулачок. Он тихо разделся и тоже лёг.
    Стучали на стыках колёса: "Тра-та-та... тра-та-та... тра-та-та!". Мысли начали путаться, потом их заглушил гудок паровоза где-то там, впереди: "У-уу!", и всё смешалось.
    Поезд мчался на север.


    Из окна электрички Зубков увидел знакомый разъезд в лесу и шедших с аэродрома лётчиков. Они свернули с шоссе, направились к деревянному перрону. Впереди шёл Санин и размашисто жестикулировал.
    Зубков улыбнулся:
    - Приехали, Леночка. - Он подхватил чемоданы и пошёл к выходу.
    На перроне их сразу заметил Санин:
    - Братва, Генка приехал! Смотрите, с женой! Вот тихоня, а говорил: нет никого! - Санин устремился к Зубкову: - Ге-на! Привет и поздравления...
    Пригородный поезд с маленькими допотопными вагончиками засипел, издал что-то похожее на гудок, дёрнулся и пошёл дальше, к городу. Там, за озером, виднелись сопка, заводские трубы, белые домики на берегу.
    А здесь, в сосновом лесу, было знакомое всё, привычное - значит, до`ма, приехали.
    - В буфет их, братва! Волоки!
    - Да что вы, ребята! - смеялся Зубков. - Дочку командира вам привёз, а вы!..
    - Знаем мы эти фокусы: темнит, уходит в облака!
    - Да что с ними толковать, сказано - в буфет, и точка!
    Не успел Зубков опомниться, как его и Лену подхватили под руки, затащили в пристанционный буфет. Кто-то уже шутливо распоряжался:
    - Девушка-красавица! Сообрази-ка всем "православной" по 100, селёдку зарежь. А жене молодой... Братцы, орлы! Что пьют эти, как их... которые не летают?
    - Женщины, что ли? - нашёлся кто-то догадливый.
    - Вот-вот, они самые. Молодец, Миша, орёл!
    - Кар-р! - откликнулся польщённый "орёл".
    Лена рассмеялась - парни ей нравились. Да и почему не подурачиться? Распорядитель между тем продолжал льстить могучей буфетчице:
    - Значит так, красавица наша ненаглядная! "Православной" не надо, это я пошутил. Открой лучше бутылочку шампанского и чего-нибудь сладенького. А селёдку - пощади, в другой раз. Молодец, получи! - шумел он. - А теперь - бокалы из хрусталя!
    Блестя глазами, Лена прошептала Зубкову:
    - Славные ребята, правда? - И уже громче, для всех, проговорила: - Я ведь здесь впервые. Когда папу перевели, я в консерватории была. А в прошлом году ездила в Сибирь к бабушке.
    Всё ей здесь нравилось: и лес, и домики в лесу, и парни - весёлые, открытые. Она отпила полстакана - приятно закружилась голова.
    Зубков тоже доверительно шепнул:
    - Завтра суббота. В клубе у нас танцы. Придёте?
    - Приду, - тихо ответила Лена. Губы её влажно блестели.
    К дому командира полка Лену провожали все вместе. Возле крыльца стали прощаться. Зубков прощался последним. Надо было идти - Санин ждал, а ему всё казалось, что не сказал девушке чего-то важного.
    - Идите, Гена. Мы ещё встретимся.
    Санин тронул его за плечо:
    - Ну как съездил, что хмурый такой?
    - Спасибо, нормально, - односложно ответил Зубков.
    - Влюбился, что ли?
    Зубков пожал плечами:
    - За 2 дня?
    - Ну и балда. Девчонка глаз с него не сводит, а он!..
    Дверь Лене открыл Гаврилов - был дома.
    - Дочка! При-ехала? - он обнял дочь, закружился с ней по комнате. - А чего же не известила?
    - Не хотела беспокоить. Вот север приехала посмотреть! - радостно говорила Лена. - Сибирь и бабушку уже видела, соскучилась по вас! А ты постарел, что ли, па? - спросила она, отходя от отца и рассматривая его. Действительно, что-то в отце изменилось. Щёки стали одутловатыми, резче обозначились морщины у глаз и возле губ, прибавилось седины. Даже нос и тот стал горбатее, чем был.
    - А где же мама?
    - Скоро придёт, в магазин пошла. Ну, как там живётся тебе в городе, рассказывай, - расспрашивал Гаврилов, радуясь приезду дочери. Последние годы он виделся с ней только во время отпуска. Без него и 10-й закончила, и в консерваторию поступила. - Да ты садись, садись! Рассказывай, не тяни, однако.
    - Ой, папка, когда ты только отвыкнешь от своего "однако"? - Лена шутливо нахмурилась. - Уж столько лет, как из Сибири своей уехал, а всё как дедушка - "однако" да "однако"!
    - Все, доченька, у нас в доме так говорили. Ну и привык... однако! - он рассмеялся.
    Дверь отворилась, в комнату вошла Татьяна Григорьевна - худенькая, белоголовая. Всплеснула руками:
    - Леночка!..
    - Ма! - Дочь повисла на шее матери.
    - Ой, что это? - удивилась Татьяна Григорьевна. - Вином от тебя... Роман, зачем это?!
    - Да нет, мы не пили, - изумился тот. - Только приехала вот...
    - Это меня здешние лётчики угостили. - Лена покраснела. - Шампанским. Ма, да что я, маленькая?
    - Ну ладно, ладно вам! - остановил обеих Гаврилов. Повернулся к жене: - Что же мы, не выпьем, что ли, по такому случаю?

    33

    Минул месяц.
    Дни для Гаврилова шли весело, беззаботно - дочь дома! Гаврилов ничего особенного в её поведении не замечал, ничто, казалось, не предвещало беды, и вдруг... такое открытие! Его нежная, хрупкая Ленка на его глазах целуется с Зубковым. Да как!
    Это не укладывалось в голове. Правда, они не видели его, но какая, собственно, разница? Его дочь, его любимица, почти ещё ребёнок, как он считал, сама на цыпочках тянулась к Зубкову беленькой головкой и целовала, целовала... А он, отец, мечтавший увидеть свою единственную дочь пианисткой, женой кого угодно, но только не Зубкова, поражённый, растерянный, стоял на месте и не знал, что делать.
    "Подлец! - всколыхнулось у него всё в душе. - Взрослый мужчина, а к кому привязался - к девочке! Мало ему женщин..."
    Пришёл Гаврилов в себя лишь дома. Но и здесь его ожидало разочарование. Оказывается, жена знала всё и ничего не имела против. Дочь, видите ли, сама ей обо всём рассказала. И она, она была спокойна!.. Не сочла нужным даже предупредить его - каково!
    - Да ты понимаешь, что говоришь? - набросился он на жену. - Мать называется! Ты этого человека знаешь? Меня спросила? Или с отцом о таких вещах не положено советоваться? Без отца можно благословлять!
    - Подожди, Роман, не пори горячку, - пыталась ответить спокойно Татьяна Григорьевна. - Я и сама собиралась поговорить об этом с тобой.
    - Так почему же молчала до сих пор?!
    - Грубоват ты. Не хотелось с этим спешить. Может, это просто увлечение? Пройдёт со временем. Хотя мне кажется, у неё это...
    - От увлечений, бывает, рождаются дети!
    - Я девочку свою знаю! Верю ей. И парнем интересовалась. По-моему...
    - Па-рнем?! Да он на 8 лет старше её! Хорош парень! Огонь и воду поди уж прошёл. Что же, по-твоему, у него женщин не было?
    - Ро-ман!.. Ведь это жизнь, зачем же ханжить? Глупо...
    - Судили его тогда! - гневно перечислял Гаврилов. - И вообще - недисциплинирован. "Бочки" в прошлом году на малой высоте крутил! Я его ещё на гауптвахту хотел, да случай с "нарушителем" помешал. Ишь, герой!
    Герой казался теперь Гаврилову чуть ли не исчадием ада. Вспомнив, что на юге тогда из-за самовольного взлёта Зубкова ему задержали звание полковника, выкрикнул:
    - И вообще, вот он где у меня, вот! - похлопал себя ладонью по загривку.
    - Девушке 24. Пора ей самой разбираться в людях, а не с чужих слов, чтобы не было потом хуже. Подумаешь, "бочки"! Вот и нечего катить бочку. Тем более девочка откровенно рассказывает, советуется. Ты хочешь, чтобы она потеряла доверие к нам? А у неё это, видимо, серьёзно. Она говорит, была влюблена в него ещё там, на юге.
    - Что-о?! И ты... ты это знала?! Та-тьяна!..
    - Что - "Татьяна"? Медведь в сапогах! Это она теперь мне сказала. Зна-ла! Ты даже не заметил, что девочка выросла. - Татьяна Григорьевна всхлипнула.
    Гаврилов не узнавал своей жены - подменили! Закурил, швырнул спички на стол.
    Вернулась с улицы Лена. Удивлённо посмотрела на родителей, тихо спросила:
    - Ма, что происходит?
    - Она ещё спрашивает! - взвился Гаврилов. - Ты хоть поинтересовалась, что это за человек, твой Зубков? У меня спросила? Нет. Перед фактом поставила!
    - Что за тон, папа? Да мама в курсе.
    - Ну и что, что мама в курсе?! А ты подумала о том, что он старше тебя, что он... Это я, я должен спрашивать, что происходит?!
    - Я люблю его, па, - тихо, но твёрдо произнесла Лена.
    - Не верю! Больно скоро, чтобы бросаться такими словами!
    - Я давно его люблю...
    - Давно? Месяц всего и знакомы! За что, за что ты его любишь? Так можно полюбить и вора.
    - Ро-ман!.. - опомнилась Татьяна Григорьевна.
    - Папа, не смей так говорить о нём! - дочь вскинула голову, губы от обиды вздрагивали. - За что? Разве я знаю - за что? Разве всегда можно это знать, когда любишь? - Лена разрыдалась. - Мама, мамочка, ну что я плохого сделала? - она уткнулась матери в плечо. - Гена хороший, честный, прямой, - всхлипывала она. - Разве я виновата?.. Почему он не верит мне? Со мной ещё никогда так не было, никогда!
    Гаврилов демонстративно прошёл в свою комнату, сердито захлопнув за собой дверь. Ничего толковее, убедительнее он придумать не мог и потому злился ещё больше. Подошёл к окну, погасил о подоконник окурок - на белой краске осталось тёмное пятно.
    "Будь ты неладно всё! И откуда только он на мою голову взялся опять? - Успокаиваясь, принял решение: - Ладно. Отправлю назад, в консерваторию! Там, может, одумается..."


    Сырое и, как всегда, короткое северное лето заканчивалось. Но настоящих ночей ещё не было - солнце лишь ненадолго скрывалось за горизонтом. Поэтому летали почти круглые сутки - торопились ввести молодых лётчиков в строй до наступления зимы. Зимой с ними много не налетаешь: север!
    Гаврилов не жалел ни себя, ни других - потом отоспятся. Полёты организовывал в 3 смены. Люди замотались - особенно техники. Попробуй подготовь матчасть, если летают без передышки. Иногда опаздывали на 5-10 минут. И тогда Гаврилов отстранял от полётов лётчиков. "Почему выруливаете?! - кричал в микрофон. - Ваше время вышло! Запуск? Запрещаю! Посмотрите на часы!".
    И вылеты срывались. Подавленные, лётчики вылезали из кабин, шли в стартовый домик играть в домино или на КП, к Гаврилову на разнос, если вызывал. Роптали: "Разве мы виноваты?".
    - Роман Петрович, - запротестовал, наконец, заместитель по лётной, - зачем же тогда эти трёхсменные полёты, если мы сами отменяем плановые вылеты? Что это даёт? Только людей выматываем.
    - А для чего тогда мы составляем плановую таблицу полётов? Для чего рассчитываем время взлётов и посадок? - Гаврилов мрачно уставился на заместителя. - Для безопасности или для чего? Порядок есть порядок, и не будем это обсуждать!
    - Как знаете. Я лишь хотел предупредить: торопятся техники, торопятся лётчики. Как бы не вышло чего из-за этой торопливости. В авиации спешка - сами знаете...
    - А ты не каркай! Тоже не первый год знаешь, к чему карканье приводит, - Гаврилов был раздражён. - Дисциплину в авиации ещё никто не отменял. Раскаркался тут, понимаете!
    - Извините... - Заместитель опустил голову, пошёл к выходу. Спускался с КП медленно, будто гири нёс.
    - Ну что, поговорили? - спросил Сеоев внизу.
    - Какое там... - мрачно ответил зам.
    - Ясно, - Сеоев вздохнул и направился в штаб.
    Настроение было испорчено и у Гаврилова. После полётов домой на "газике" не поехал, решил пройтись пешком, чтобы успокоиться. Захотелось взглянуть на деревья, кусты, летящую по мутно-молочному небу осеннюю паутину, почувствовать тишину, прелый запах листьев, грибов. За работой не замечал всего этого, а лето уже пролетело.
    По дороге нагнал группу лётчиков - тоже шли пешком через лесок, не желая трястись в автобусе.
    - Зубков! - окликнул Гаврилов.
    Лётчики шли впереди по тропинке гуськом. Один из них обернулся, узнал командира, повернул назад.
    - Слушаю вас!
    - Разговор есть, - сказал Гаврилов. - Пусть идут... - он угостил Зубкова папиросой и закурил сам.
    Тихо в лесу. Пахло мхом, прелью. Солнце ушло за горизонт, но было ещё светло. Они стояли на тропинке и молча курили.
    - Вот что... - произнёс, наконец, Гаврилов, - ты мою дочку, однако, оставь. Вот так. Что тебе - других мало?
    - Вон вы как!.. - удивлённо проговорил Зубков и завёлся: - Почему я должен подчинять свою жизнь кому-то? Мы любим друг друга, и хотите вы или нет, а я на Лене женюсь. Этого вы отменить не сможете - не опоздание с вылетом. Разрешите идти?
    - Погоди! - остановил Гаврилов. - Разговор не окончен. И ты этот тон со мной брось, я ей отец как-никак.
    - А разговариваете со мной, как с подчинённым.
    - Говорю, как умею. А уж ты выслушай...
    - Хорошо, слушаю, - согласился Зубков, глядя Гаврилову прямо в глаза.
    - Ты не смотри на меня так, не смотри! - проговорил Гаврилов. - Я против тебя ничего не имею. Но ты пойми - рано ей! Пусть девчонка доучится, сломать жизнь недолго.
    - А я и не собираюсь её ломать. Я по себе знаю, что это такое и как это делается. Вам кажется, что спасаете её, а на самом деле, может, и губите.
    - Что ты в этом понимаешь?
    - Я хочу, чтобы вы подумали и о моей судьбе.
    - Ты не девка. Какие у тебя сложности? Найдёшь себе другую.
    - Я уже нашёл, и менять больше не намерен.
    - Та-ак, - протянул Гаврилов. - Значит, ничего ты не понял. Не договорились, выходит.
    - Выходит.
    - Ну что ж, будь здоров! - Гаврилов даже не взглянул больше на Зубкова, пошёл вперёд.
    "Наглец! Какой наглец! - закипал он, убыстряя шаги. - Отец против, а ему хоть бы что. Ну-ну, посмотрим! Да 100 лет ты мне не нужен такой!".
    Гаврилов выругался, сорвал с дерева ветку и, нахлёстывая ею, как плетью, заспешил - не попадайся живое! На землю летела изрубленная зелёная лапша - листья, лопухи. Всё в Гаврилове клокотало. И не отдавал он себе отчёта ни в том, что жить с Зубковым не ему, а дочери, ни в том, что никакой такой вины у Зубкова перед ним нет, а что виною всему только то, что он, полковник Гаврилов, не хотел Зубкова, и всё. Почему не хотел, не знал и сам - не задумывался. И, может, будь на месте Зубкова кто-то другой, он тоже не захотел бы его в зятья. Просто он не мог привыкнуть к неожиданной для него мысли, что дочь вот так, ни с того, ни с сего выйдет замуж, будет варить кому-то борщи, стирать бельё, родит ребёнка... Его Ленка - и такая перспектива? Да это же чёрт знает что!..
    Дома Гаврилов опять поссорился с женой. Татьяна Григорьевна не понимала его. А он не мог ей толково объяснить, почему, собственно, он против Зубкова, против этого замужества, против... да чёрт его знает, против чего ещё! Может, даже против того, что Ленка уже выросла, а он вот не согласен с этим. То есть, не с этим, а с тем, что надвигается старость, что ли, что будут называть его дедом - он и сам толком не понимал. Но от всего этого росло у него раздражение и против жены, и против дочери, которая делала всё по-своему.

    34

    Лена стояла перед зеркалом. Чёрная юбка, чёрный жакет, чёрные туфли на шпильках, а волосы - лён. И белая кофточка.
    Последний раз взглянув на себя в зеркало, она осталась довольна всем. Повесив на локоть тёмную лаковую сумочку на длинном ремешке, пошла к выходу.
    - Мам! Приду поздно, не беспокойся.
    - А что сказать отцу, когда спросит?
    - Скажи, у лейтенанта Санина день рождения, и мы с Геной приглашены.
    - А подарок? Ты купила подарок? - Татьяна Григорьевна вышла из своей комнаты.
    - Да, ма. Всё у Гены.
    - Ну иди. Только смотри, веди себя там...
    - Ма, сколько можно?
    - Ладно, ладно, я - мама, а мамы всегда... - Татьяна Григорьевна проводила дочь до двери, вздохнула. Мало было у неё с Гавриловым таких вот встреч. И не было праздничности - буднично было всё. И одевались тогда не так.
    Лена торопилась. Там, возле их кривой берёзы, её ждёт Гена. Опаздывать не хотелось.
    "А по вечерам прохладно уже, пора надевать свитер", - подумала она. И увидела Гену.
    - Здравствуй! - Он обнял её, поцеловал. Растрепав её коротко остриженные волосы, сказал: - Думал, не придёшь.
    - Почему?
    - Так. Подумал, и всё. - Он помолчал. - Отец твой...
    - Что отец? - голос у Лены дрогнул. - Гена, ведь я же люблю тебя, при чём тут отец! - Она прижалась к нему, обиженно замолчала.
    От него исходило тепло, он был сильным, уверенным, и обида её проходила - ей было хорошо с ним. Она чувствовала, как всё в ней утихает, делается покорным.
    И лес молчал - не шелохнёт. Зубков смотрел куда-то вдаль, на темнеющие макушки деревьев.
    - Пошли? - спросил он.
    - Пошли... Как я? - Она отступила на шаг, подняла руки, чтобы поправить причёску.
    - В норме. - Он подождал, пока она приведёт себя в порядок, пошёл к дереву и поднял с земли маленький чемодан. - Наши подарки, - объяснил он.
    - Ага.
    Они пошли.
    У Санина все уже были в сборе - сидели за праздничным столом. Появление Зубкова с Леной встретили шумно, как встречают подгулявшие друзья запоздалых гостей.
    - Штрафную! - воскликнул Мамедов. - Так, нет?
    После пригубленного "штрафа" Лену окружили девушки - заинтересовались её сумочкой.
    Именинник принимал от Зубкова подарки, хохотал:
    - Генка, где ты такое откопал?
    Алиев включил подаренный Генкой проигрыватель, поставил подаренные им пластинки, начали танцевать. Было тесно, половина гостей осталась за столом. Кто-то завёл разговор о любви, и маленькая темноволосая девушка спросила:
    - А можно полюбить человека за одну красоту?
    - По-моему, - ответил Зубков, - так все и делают. Сначала ведь влюбляются в красоту.
    - А как же душевная красота? - к ним подошла, бросив танцевать, девушка в очках. - Вдруг за красивой внешностью окажется плохой человек? Тогда как? - она села тоже. - Вот наши девочки говорят...
    - Да лукавят они, - убеждённо сказал Зубков.
    - Почему лукавят?
    - Книжек начитались, вот и хотят выглядеть правильными.
    - А ты разве не хочешь? - спросила Лена.
    - Между желанием и действительностью бывает разрыв, - серьёзно сказал Ступаков, разливая вино.
    - Значит, сердцу не прикажешь, так, что ли? - Повернулась к Ступакову девушка в очках. - Вы за это?
    Вместо Ступакова ответил Зубков:
    - При чём тут за это? Можно быть и против, но что от этого изменится? В жизни часто всё бывает не по-книжному, и никуда от этого не денешься. Ведь лицо-то, фигуру сразу видно, а душу ещё разглядеть надо. Пока человек разглядывает - сердце уже полюбило. Разве не так? Разве не влюбляются с первого взгляда? Мне кажется, что тот, кто говорит, что полюбил за душу, врёт всё-таки. Да чего там, все влюбляются сначала во внешность.
    - Но ведь это же страшно! - девушка посмотрела на Зубкова поверх очков.
    - Почему - страшно? - не понял он. - Сердцу, наверно, можно и приказать, - он подумал о Лиде: уехала же. - Да ведь чаще бывает, что за красивой внешностью и человек неплохой. Ну какие там в юности недостатки?
    - Ген, а если... не сможешь приказать? - спросила Лена и покраснела.
    - Тогда это уже не любовь, а болезнь. Ведь и плохих любят, зная об этом.
    На Зубкова опять смотрели из-под очков серьёзные глаза:
    - Что же тогда делать? Так с этим и мириться?
    Он пожал плечами:
    - Наверно, при более близком знакомстве с красивым, но плохим человеком чувство всё-таки пропадает...
    - Постой, Ген! - Лена рассмеялась. - Но если все будут влюбляться только в красивых, что будет с другой половиной человечества, с некрасивыми? Их никто не полюбит?
    Зубков тоже рассмеялся:
    - Вымрут. - Разговор на эту тему стал казаться ему смешным.
    - Не вымрут! - весело вставил Алиев, глядя на Лену с восхищением. - Вы забыли Лена, что у людей разные вкусы. Для одной - я плохой, для другой - красавэц! Ибрагим, так, нет? Лично я - люблю бландинок!
    Все рассмеялись. Ступаков опять поставил пластинку, предложил тост:
    - Выпьем, чтобы каждый был счастливым и чтобы не было плохих!
    Разошлись поздно.


    - Походим? - предложила Лена на улице. Опять было светло, хоть газеты читай. И очень тихо, как бывает только на севере.
    - Холодно, ты простудишься. И роса сейчас в лесу.
    - Не хочется уходить. Так хорошо на душе.
    - Пойдём ко мне? - неожиданно предложил он.
    - Ген, ты северное сияние видел?
    - Суеверное сияние? - он улыбнулся. - Видел.
    - А и правда, пошли! - согласилась она. - Посмотрю, как ты живёшь. И вообще - не хочется расходиться, и всё.
    - А мама беспокоиться не будет? - вспомнил Зубков о своих отношениях с Гавриловыми.
    - Спит, наверно. Завтра, то есть уже сегодня - воскресенье. Конечно, спят.
    Они медленно шли вдоль деревянных, словно замерших в ожидании чего-то домов и, прислушиваясь к своим шагам, молчали.
    Что-то должно произойти. Они чувствовали это и потому замолчали, словно боялись спугнуть тишину. Казалось, в них вселилось тихое ожидание, и нельзя было спешить.
    На второй этаж тоже поднимались медленно. Поскрипывали половицы. Затаился в углах полумрак. Все спали.
    На лестничной площадке перед квартирой Зубкова они постояли. Потом он достал ключ и вставил его в скважину. Поворот ключа заставил их вздрогнуть. Но нет, тихо всё, никто не проснулся.
    Скрипнула дверь, и они вошли в тёмный коридор. Зубков приложил палец к губам: "Соседи!". А она прошептала:
    - Не запирай. Как я уйду потом?
    Они осторожно прошли по коридору, добрались до общей кухни, и тут их стал разбирать смех. Они боролись с ним, зажимали друг другу ладонями рот. Смеяться от этого хотелось ещё сильнее.
    Наконец, Зубков отворил дверь в свою маленькую комнату, кухня у них осталась за спиной, и они рассмеялись, уже не сдерживаясь. Потом обнялись и опять долго стояли молча, затаив дыхание.
    За окном уже дымился рассвет.


    Татьяна Григорьевна проснулась и посмотрела на часы. Пятый час. Сердце её тревожно забилось. Она поднялась, прошла в комнату дочери. Кровать была застелена, тихо, пусто. Солнце уже привело за собой новый день, а Лены ещё не было...


    - Ген, ты спишь? - Лена прикоснулась к его щеке.
    - Нет, - он повернулся на бок и обнял её.
    Минуты две молчали. Потом она спросила:
    - О чём ты думаешь?
    - О тебе.
    - Ой, я такая счастливая, а всё равно страшно, - она поцеловала его и тихо заплакала.
    Чувствуя, как намокает плечо, Зубков гладил Лену по спине и осторожно целовал в голую шею, плечи, пока не успокоилась.
    - Ген, а этот Самед... он ведь правильно сказал: люди тем и хороши, что у них вкусы разные, правда? А вообще-то, - добавила она, - вырос человек - и выросли его идеалы.
    Он молчал. Было слышно, как тикает будильник на столе.
    - Ген, а ты знаешь, я ведь была увлечена тобой ещё на юге, а ты и не знал ничего.
    - Откуда же я мог знать такое? - Зубков улыбнулся.
    - Ген, а как ты думаешь, за что всё-таки любят?
    - А я не думаю.
    - А я, кажется, знаю, - она поцеловала его плечо.
    - За что?
    - Как бы это тебе одним словом? - она задумалась. - Ну, вот хотя бы ты. Понимаешь, ты какой-то надёжный. Не подведёшь, я это чувствую.
    - И ты за это любишь, да?
    - Угу.
    Она радовалась тому, что нашла, наконец, то нужное, точное определение, которое так не давалось ей в разговоре с отцом. Вспомнила, как впервые поцеловал её Зубков, когда переносил в лесу через ручей, и как тут же, растерянный от своей дерзости, признался: "Я люблю вас, Леночка! Последний раз люблю, я больше уже не смогу". Странно сказал, а так убеждённо, что она поняла - это не поцелуй на первом курсе с Гришей Авдеевым...
    - Ну вот, теперь ты смеёшься, - сказал Зубков. - Тебя не поймёшь!
    Она прошептала ему в самое ухо:
    - А ещё я тебя люблю за то, что ты меня любишь, понял!
    - Ничего не понял.
    В дверь осторожно постучали.
    - Кто там? - тихо спросил Зубков. - Иван Сергеич, вы, что ли? - подумал он на соседа.
    - Гена, - раздался женский голос, - извините, пожалуйста, но мне бы хотелось знать, где Лена? У вас её нет? - голос за дверью дрожал.
    - Ой, мама!.. - испуганно прошептала Лена, садясь на постели и закрываясь до подбородка простынёй.
    - Ну и что? - тоже шёпотом ответил ей Зубков. Отвернулся, громко сказал в сторону двери: - Здесь. Подождите минуточку...
    Одевались, как попало, только бы скорее. Было неудобно, словно их уличили в чём-то нехорошем, и они торопились.
    Татьяна Григорьевна зашла заплаканная, посмотрела на постель и молча прошла к окну. Стоя к ним спиной, сказала, обращаясь к Зубкову:
    - Извините... я не предполагала...
    Они смотрели на её прямую спину и не знали, что делать. Зубков опомнился первым:
    - Вы же ничего не знаете, а...
    - Лена, приведи себя в порядок, - Татьяна Григорьевна продолжала смотреть в окно. Голос у неё был по-прежнему слабый, дрожащий, но в нём уже чувствовались командно-жёсткие нотки.
    - Мама, мамочка! Ну зачем ты так... Мы с Геной поженились. Я теперь его жена, - Лена с обидой смотрела на мать.
    - Когда же вы зарегистрировались? - и опять в голосе эти нотки. Лене они показались фальшивыми.
    - Разве в этом дело? Мы ещё не регистрировались, но...
    - Но уже вместе спите?
    - Послушайте!.. - вырвалось у Зубкова. - Что за мода? Вы действительно испугались за дочь или пришли, чтобы... - он не договорил.
    Татьяна Григорьевна вдруг увидела себя как бы со стороны, ей стало невыносимо, и она заплакала - искренне, так, что еле смогла выговорить:
    - Леночка, что я скажу отцу? Ты же знаешь папу, что я ему скажу?
    - Мама, я что же, не имею права выйти замуж по своему выбору?
    Татьяна Григорьевна перестала плакать.
    - Можно мне, наконец, обернуться? - спросила она.
    "Вежливость" матери вновь взорвала Лену:
    - Можно! Тебе вообще пора обернуться... К жизни лицом!
    - Лена, как ты с матерью разговариваешь! - Татьяна Григорьевна повернулась, села на стул. - Хорошо, давайте обсудим всё спокойно, - проговорила она, сдерживая дрожь в голосе. - Сядьте.
    Они сели на кровать. Но всё равно всё казалось нелепым, искусственным, и было неловко.
    - Давайте обсудим всё спокойно, - повторила Татьяна Григорьевна. - Любовь - это ведь не только поцелуи. Существуют ещё борщи, кашки, замарашки. Бессонные ночи у постели больного ребёнка. А Лена ещё не закончила учёбу и, боюсь, теперь уже не закончит. Что же во всём этом хорошего?
    - Ма, закончу. Ну что ты, в самом деле!..
    - Ах, Лена, Лена, жизни ты ещё не знаешь. И потом, - Татьяна Григорьевна взглянула на Зубкова, - очень важно, чтобы у вас были общие интересы, стремления.
    - Ой, как это всё рассудочно, ма. Ты долго рассуждала, когда выходила замуж за папу? Ну, я читала, знаю: одинаковое отношение к жизни, родственные души, готовность к трудностям... Что там ещё? Нужно быть сильной, матерью быть нелегко.
    - Всё ты только читала, из книг знаешь. А вот столкнёшься с жизнью...
    - Мама, я вот что хочу тебе сказать: силы и мужество всё переносить даёт людям любовь. А это у нас с Геной есть. И потом, ма, ведь ещё недавно ты была не против. Что изменилось?
    Вмешался Зубков:
    - Татьяна Григорьевна, вы обо мне забыли. Я гарантирую: учиться Лена не бросит. Не собираюсь и я топтаться на месте. Поступлю в академию на инженерный факультет. Стану лётчиком-испытателем. Я вам это к тому, чтобы у вас не было неясности насчёт этих... как вы сказали, общих интересов и кругозора.
    - Час от часу не легче! - запричитала Татьяна Григорьевна. - Да вы хоть знаете, сколько этих испытателей гибнет?!
    - Это не аргумент, - обиделся Зубков. - Опять же, академия - в Москве. Лена сможет перевестись из своей консерватории в Московскую. Доучится там.
    - Ма, ну видишь, как хорошо всё устраивается?
    - Вас послушать, так вы уже в Москве! - Татьяна Григорьевна впервые за всё время улыбнулась.

    35

    Шли дни. Гаврилов разговаривал дома мало, неохотно. Больше отмалчивался, торопился уйти на работу.
    Начались первые короткие ночи. А когда они достигли 4-4.5 часов, на аэродроме "М" открыли ночные полёты. Вот и в этот раз полк готовился к очередной лётной ночи.
    Забот и работы теперь у Гаврилова прибавилось. А тут ещё дочь... Подали заявление на регистрацию в ЗАГС, живут у Зубкова.
    Ах, этот Зубков. Память услужливо подсунула прошлогодний случай. В полёте Зубков обнаружил, что упало давление масла. Но продолжал летать до тех пор, пока не отлетал все заданные упражнения. А если бы что случилось? Отвечать пришлось бы технику. "Подлость" - сказал тогда Гаврилов.
    - Да парень-то какой, товарищ полковник! - заступился за лётчика командир эскадрильи. - Не от подлости это: летать любит! Да и прямой опасности не было - нормальную работу двигателя он определял по прибору температуры. Сразу же ясно, что не давление упало. А только прибор отказал.
    Парень и вправду, показалось ему, не походил на подлеца. И вот - много ли времени прошло! - лётчик стал ненавистен.
    Отношения усложнились. Самое же неприятное заключалось в том, что как командир полка он должен был относиться к подчинённому ровно и хорошо, а как человек - терпеть его не мог и всё время боялся допустить оплошность.
    Суровый, обветренный, Гаврилов в присутствии Зубкова старался быть корректным и вежливым, а выходила какая-то искусственность во всём, как у плохого актёра. Ему казалось, что все это замечают, переглядываются за спиной. Зять, мол. Это приводило в бешенство.
    "Однако, быстро ведь как всё! - в который раз уже возмущённо удивился Гаврилов, поднимаясь на КП. - Не успела приехать!.."
    До начала ночных полётов было ещё полчаса, и Гаврилов всё думал о Зубкове и дочери. Вспомнилась своя молодость. Год целый в санчасть ходил, пока признался своей Татьяне, а тут...
    "Да-а, выбрала дочка зятька! - Гаврилов закурил. - Ишь ты... В городе никого не нашлось..."
    И сразу мерзкими показались ему и Север, и здешняя жизнь. Захотелось на юг - к морю. Воображение нарисовало дрожащий от зноя воздух, плеск волны, жёлтый ракушечный берег. И скользящие по лезвию горизонта белые парусники. А вечером - пальмы, запах цветов. Синий морской залив из окна санатория. Смотри, любуйся.
    Гаврилов вздохнул. Представил себе свой аэродром, весь их край, который не раз видел с воздуха. И холодно стало на душе. Бесконечная тундровая равнина с чахлыми деревьями и вода, вода, вода. Даже сверху смотреть и то уныло. А если по тундре идти? Чёрная густая жижа, куда ни ступишь, так и брызжет из-под ног: частенько там охотился. И серое, низкое-низкое от косматых туч небо над головой. Болота, озёра... тысячи, так и блестит всё от них, если солнечно. А вот из свинцовой облачной рвани даже в июле могут полететь пушинки снега. Мокро, живого места нет нигде.
    Но так только кажется. Дальше, с северо-запада на юго-восток, из мокро-зелёной и рыхлой жижи грядой поднимается грунт крепкий: твёрдая земля и каменные глыбы невысоких гор. Здесь и лес большой, настоящий, и красивые холодные озёра, и жильё, люди.
    По берегу моря тоже люди живут - рыбаки. Встанет в небе низкая северная звезда и одиноко горит над горизонтом зеленоватым светом - маячит рыбакам. Горбятся высокие волны пустынного моря - пушечно бьют в скалистый берег. Всё вокруг кажется одиноким, печальным. Молочный Север - ни ночь, ни день. Так и жизнь тут - не то сон, не то явь, не разобрать.
    А как здесь зимой? Пойдёшь с ведром по воду, а в проруби озера мохнатая Полярная звезда плавает. Холодно там, глубоко. Вот он каков, Север. Не зачерпнёшь, не унесёшь в ведре звезду: всё останется по-прежнему. Вечно.
    Гаврилов вспомнил молодость, аэродромы, на которых бывал, фронт, товарищей и не заметил, как вернулся опять к мысли о дочери.
    "Ну что она в нём нашла? - встрепенулось в нём всё, как от укуса. - Ну, красив, здоров, ну и что? Летает неплохо? Так я в его годы командиром эскадрильи уже был, однако...
    Стишки, небось, как все несерьёзные люди, пишет. Такие обязательно пишут. Украдкой. По ночам. И, наверное, ей потом отдаёт. А она, дура, читает".
    На старте включили дальний и ближний прожекторы - опробовали. Длинные щупальца лучей протянулись вдоль посадочной полосы, упёрлись в тёмный лес, помигали и, сокращаясь, погасли. Темно опять. А мысли бежали, бежали...


    Ночные полёты открылись сразу же, как только зажглись стартовые огни. Истребители один за другим с грохотом шли на взлёт. Вся жизнь на аэродроме с этой минуты была подчинена единому напряжённому ритму, в котором не было места ничему постороннему. Все, кто летал или обслуживал полёты, были заняты общим делом.
    В бревенчатом стартовом домике собрались свободные от вылетов лётчики. Их час ещё не настал, и они в ожидании своей очереди играли в домино или шахматы, балагурили перед предстоящим напряжением: к вылету лётчик должен прийти свежим. Потом их место займут здесь другие, отлетавшие - эти будут снимать напряжение.
    В домик вошёл отлетавший упражнение Санин. Увидев Зубкова, радостно проговорил:
    - Гена, расставляй фигуры! Ну и врублю ж я тебе сейчас под настроение! - он сорвал с головы шлемофон. - Только что такую посадочку сотворил - у-у-м! - пальчики оближешь, - он причмокнул губами. Притёр - вода в стакане не расплескалась бы!
    Начали играть. Ходов по 10 сделали молча, настоящего азарта пока не было.
    - Встать! "Лысым" кончаю! - раздалось за столом доминошников. Там поднялась привычная суматоха: стучали кулаками по столу, загоняли кого-то под него для "унижения" - проиграл, лезь.
    - Не пролезет, толстый! - шумел Ступаков, ухватив "козла" за уши и "помогая" ему пролезть под столом.
    - Братцы, вы же мне "радио" повредите, как я буду команды Гаврилова слушать! - "Козёл", оберегая от злых рук горевшие огнём уши, сопротивлялся. Стоял хохот.
    Санин потянул Зубкова от буйной компании за локоть:
    - Твой ход, Гена! Я там товарищем Кобылкиным гениальный ход сделал, твоему императору - шах!
    Зубков вернулся к доске, осмотрел позицию.
    - Ну и что? А мы отойдём вот сюда, а потом вот этим ундером прикроемся, - он показал на пешку. - И будет порядок.
    - Нет, Гена, не будет: на этот случай у нас припасён прапорщик! - Санин походил белым слоном, обернулся к нарам. - Самед, спишь?
    - Не спит, - отозвался Ибрагим, сидевший рядом с Алиевым. - Профессора Храповицкого изучает, раздел "Выпрямление ушной раковины посредством подушки".
    Зубков потёр руки:
    - Ну, Валера, кажется, ты доигрался! Ибрагим, взгляни, верно? Каюк ведь!
    Игра приняла острый характер. Через минуту Санин кричал:
    - Ты на моего ундера посмотрел? Бери!
    - Да не смотрел я на него, - оправдывался в запарке Зубков.
    - Как же не смотрел! Ты же глаз с него не сводил!
    - Валера, - вмешался Ибрагим, - так он же не трогал твоего ундера, только смотрел? Это что - новый правил, да? Посмотрел - ходи, да?
    - А ты, Ибрагим, не в своё дело не лезь! - кипятился Санин. - 5 компотов кто вчера проиграл? Когда поить будешь?
    - Приезжай, дарагой, к нам в Баку. С инжиром пить будешь! Сколько хочешь пить будешь! Приедэшь, нэт? - скалил Ибрагим сахарные зубы.
    - Зубков! К командиру эскадрильи! - прокричал кто-то, приоткрыв дверь. Зубков схватил шлемофон, побежал.
    Над золотистым от огней стартом со свистом пронёсся истребитель. Мелькнули разноцветные бортовые огни, и нет самолёта - скрылся в темноте.


    Из динамика на столике Гаврилова раздался мощный рокочущий бас: "Я -119-й, нахожусь на пер-р-рвом!".
    С высоты командного пункта, раскрашенного полосами как шлагбаумы на дорогах, Гаврилов смотрел на жёлтые огни старта, на красный световой маяк, что мигал вдалеке на посадочном курсе, на вспыхнувшие ослепительным голубым светом прожекторы - самолёт шёл на посадку, видел тёмные снующие фигурки техников в свете фар от проходящих керосинозаправщиков, всю эту такую привычную, знакомую и любимую обстановку аэродромной жизни и курил. Всё шло правильно, хорошо, и это успокаивало.
    В луч прожектора вошёл серебристый силуэт самолёта, начал выравнивать. Из динамика на столе неслась возбуждённая речь следующего лётчика:
    - "Сосна", я - 269, шасси выпущено, разрешите посадку!
    Зазвонил телефон. Гаврилов снял трубку:
    - Слушаю. Что тебе, Олейников?
    Командир второй эскадрильи Олейников звонил со стоянки самолётов. Скосив глаза на застывшего перед ним в нетерпеливом ожидании Зубкова, говорил:
    - Товарищ командир, у меня заболел лейтенант Агалахов. Да, отправил домой! - громко кричал Олейников в трубку, прикрывая второе ухо от аэродромного грохота. - Я его планировал сегодня на маршрут. У меня тут старший лейтенант Зубков свободен. Разрешите его выпустить на маршрут вместо Агалахова. Я его уже проверил на спарке только что. А то машина будет зря простаивать.
    - Заболел, говоришь? Живот? - переспросил Гаврилов. Выпускать на маршрут Зубкова ему не хотелось: не запланирован - и баста! Но заколебался: "Ведь подумает, стервец, что зажимаю!". - Олейников, так что там у тебя за ситуация, повтори! Плохо слышно.
    - Машина будет простаивать, говорю!
    - Ну и что? - Гаврилов, обдумывая, как ему поступить, тянул время.
    - Прошу вашего разрешения выпустить Зубкова. В плановой таблице можно же исправить: Агалахова зачеркнуть и вписать вместо него Зубкова, - убеждал Олейников просительно. - Время вылета, номер машины, маршрут - всё остаётся, как было, фамилию лишь другую написать. Что? Разрешаете? Всё, товарищ командир, спасибо. Слушаюсь: в другой раз не будет такого! - Олейников повесил трубку.
    - Разрешил! - сказал он Зубкову. - Только предупредил: - если задержишься с выруливанием хоть на минуту - всё, порядок общий: вылет отменит. Давай!
    Зубков опрометью бросился по стоянке. Вдруг остановился, хлопнул себя по лбу, развернулся в другую сторону.


    Перед рассветом в стартовый домик вбежал дежурный по полётам с красной повязкой на рукаве.
    - Майор Олейников здесь? - выкрикнул он с порога, настежь распахнув дверь. В комнату ворвался грохот, свист от взлетающих и рулящих самолётов.
    - Дверь закрой, песок летит!
    - Майор Олейников есть? - повторил дежурный, обводя всех взглядом - спящих на топчанах, сидящих за столом доминошников. - Если кто увидит, передайте ему, чтобы срочно шёл к командиру!
    - А что случилось?
    Почуяв в голосе дежурного что-то недоброе, лётчики вскочили. Посыпались на пол костяшки домино.
    - С Зубковым оборвалась связь: перестал отвечать с маршрута.
    - Постой!! - К дежурному метнулся Санин. - А локаторы его "видят"? От аэродрома он далеко?
    - Нет, пока не обнаружили. Ну, я побежал искать майора.
    Тёмное небо над аэродромом разрезали длинные узкие лучи прожекторов: описывая "воронки" над собой, обозначали аэродром. Лётчики выскакивали, надевали на бегу шлемофоны, с ходу вскакивали в кабины готовившихся к очередным вылетам самолётов, включали аккумуляторы, рации. Из эфира в наушники врывался глуховатый, осевший голос командира полка:
    - 273-й... 273-й... для связи, для связи! Вызываю вас для связи! Отвечайте, где находитесь, отвечайте, где находитесь?
    Пауза для прослушивания, и снова:
    - 273-й... 273-й...
    273-й не отвечал, и Гаврилов передал команду для всех находящихся в воздухе:
    - Всем... всем! Я - "Сосна", я - "Сосна". Немедленная посадка! Немедленная посадка! Всем, кроме 273-го, прекратить радиосвязь: не мешать! 273-й... 273-й! Я - "Сосна", где находитесь? Отвечайте... отвечайте!.. 273-й... - настойчиво, терпеливо повторял командир полка. Умолкал, прослушивал эфир и включался снова.
    Сгорбившись в кабинах, лётчики сидели с застывшими лицами, слушали тревожные позывные. Ждали: вот сейчас Зубков услышит, отзовётся.
    Замерло всё и на старте. Даже керосинозаправщики перестали урчать и накачивать баки самолётов горючим. Подле низких кабин стояли молчаливые техники - тоже прислушивались, склоняясь к шлемофонам своих лётчиков.
    Один за другим на посадку шли возвратившиеся с задания самолёты. Прожекторы вспыхивали и снова гасли.
    Зубков не отвечал.
    Ни одного бортового огонька нет больше в небе. Мигал только красный световой маяк на посадочном курсе - зловеще, упорно: тире... точка, тире... точка... - да бледные северные звёзды застыли, словно тоже прислушивались.
    Самолёт Зубкова не появлялся.
    Из-за светлого по краям облака вышла луна. Осторожно осветила бетонированную полосу, невысокий лес, что обступал аэродром со всех сторон, тёмные фигурки техников, всматривающихся вдаль против посадочного курса, сидящих в открытых кабинах лётчиков, и снова прикрылась реденьким кисейным облачком.
    Из-за тёмного капонира вырулил на взлёт серебристый самолёт майора Олейникова. Замер на взлётной, загрохотал, и рванулся вперёд, оставляя за собой длинное красное пламя из сопла. Вот он оторвался... исчез в темноте. Только бортовые огни было ещё видно да доносился вибрирующий замирающий звук.
    Но вот и огни исчезли. Замерло всё опять, притаилось в тревожном ожидании.
    Тире... точка, тире... точка, - вспыхивает красный свет вдалеке, подчёркивая напряжение ночи.
    К Гаврилову наклонился дежурный штурман:
    - Находится в полёте 1 час 15 минут, горючее на исходе, товарищ командир.
    Не глядя на штурмана, командир полка молча выслушал, поднёс к губам микрофон:
    - 273-й, я - "Сосна", 273-й, я - "Сосна"! Для связи! Где находитесь? - повторял Гаврилов снова и снова.
    "А может, у него лишь радиопередатчик отказал? Тогда ответить не сможет, а слышать - должен".
    - Наберите высоту, наберите высоту! - стал подавать команды Гаврилов. - Вас ищет лидер: 268-й! Если его услышите - держите связь с ним!
    "А, впрочем, какая же связь? - тут же подумал он, вспомнив свою догадку о передатчике. - Потому и нет связи, что ответить не может. Ну, да только бы слышал, выведем, наведём! - успокаивал он себя. - А может, высоту потерял, поэтому не слышно его?".
    - Наберите высоту: вас не слышим! Не "видят" локаторы, наберите высоту, включите сигнал! - продолжал подавать команды Гаврилов, подхлёстнутый своими догадками.
    В эфир ворвался ещё один голос - Зубкова вызывал теперь взлетевший на поиски майор Олейников.
    - 273-й, я - 268-й, для связи! Где находитесь? Наводите, иду к вам! Набирайте высоту, становитесь в круг! Обозначайте себя ракетами... включите фару!
    Гаврилов повернулся к дежурному штурману, устало переспросил:
    - Так заправка, говоришь, была полной?
    - Полная, товарищ полковник. Техник доложил - полная.
    - Та-ак! Продолжать поиски локаторами! Сообщить на соседние аэродромы... держать в готовности все виды связи! В случае обнаружения - немедленно навести на него Олейникова и обеспечить быстрейший выход на аэродром!
    И опять: - 273-й... 273-й...
    Так продолжалось долго, казалось, очень долго. Без фуражки, ссутулившийся, командир полка стоял с микрофоном и, вглядываясь в уже бледнеющее небо, настойчиво повторял позывные. Он всё ещё надеялся увидеть два бортовых огонька: зелёный и красный. Но небо на востоке уже дымилось рассветом, а огни не появлялись.
    Гаврилов посмотрел на часы, выпрямился и положил на стол ненужный более микрофон. Олейников прилетит не скоро.
    - Вызвать на КП командиров эскадрилий и их заместителей.
    - Слушаюсь... - так же тихо ответил дежурный по полётам.

    36

    Когда Зубков обнаружил, что радиокомпас - прибор, указывающий точное направление на приводную аэродромную радиостанцию и дающий отсечку стрелкой в момент её пролёта, - отказал, он понял, что курс на аэродром держит неверный. Чтобы убедиться в том, что прибор действительно не работает, он ещё раз ввёл самолёт в разворот. Стрелка радиокомпаса не шевельнулась - как была, так и осталась в нулевом положении. На нуле она должна быть только в том случае, когда самолёт летит точно на радиостанцию. Малейший разворот - и стрелка с нуля сойдёт.
    Зубков рывком вывел машину из разворота.
    "С последнего отрезка пути разворачивался обычно, пока стрелка компаса не подошла к нулю. Дальше шёл, полагая, что лечу на привод, и за магнитным компасом не следил, - Зубков взглянул на компас. - 196 градусов. А должно быть 215! Та-ак, значит, уклоняюсь влево. Доверился, дурак, тому, что стрелка с нуля не сходила, а она, наверное, уже не работала. Дошло это до меня не сразу, минут... - Зубков скосил глаза на часы на приборной доске, - минут через 7-8. Думал, хорошо выдерживаю курс, вот стрелка и стоит на нуле, как вкопанная! Да, старый лётчик, вероятно, мгновенно сообразил бы, в чём дело. А я хватился поздно. Потом проверял радиокомпас: ещё пара минут прошла, а скорость - 1000 километров! Ну что же, лечу на этом участке 19 минут. Так, значит, справа минут через 5 должны показаться огни аэродрома".
    Зубков решительно подвернул вправо на 30 градусов и стал ждать. В такт секундомерной стрелке на часах дёргалось в груди сердце.
    Прошло 8 минут, но ни справа, ни слева, ни впереди огни не появлялись. Зубков обеспокоился всерьёз.
    "По времени давно уже должен быть аэродром! Значит, всё-таки уклонился и прошёл где-то сбоку. Интересно, справа или слева? Вот тебе и "золотая стрелка"! - Зубков тихо, сквозь зубы, выругался и стал менять курс на обратный. Он явственно слышал, как переговариваются лётчики с "землёй", и это его успокоило: значит, аэродром где-то здесь, поблизости. Разговаривали летающие по "большой коробочке".
    На очередной запрос "Сосны", где он находится, Зубков спокойно ответил:
    - Подхожу к вам.
    С новым курсом Зубков летел не больше 6 минут. Ни одного огня впереди и - странно: всё тише и тише доносятся голоса из эфира.
    "Неужто ухожу от аэродрома? - обожгла мысль. - Зря соврал... Да нет, подымать панику прежде времени тоже не резон!".
    Затекал в глаза пот. Зубков привычно смахивал его, протирал лоб и глаза ладонью и всё вглядывался вперёд, в темноту. Курса он уже не выдерживал - заметался, за высотой не следил, снижался. И тоскливой волной поднималось в душе какое-то сосущее, взвинчивающее чувство.
    Даже размышлял Зубков сейчас быстро и нервно:
    "Хватились уже! По времени - должен сидеть. Подумают: блуждаю. А, чёрт! - он сжал ручку управления. - Достанется теперь! Факт. А молчат, не запрашивают... - удивился он, прислушиваясь. - Может, далеко ушёл и не слышу?".
    Тихо в эфире, ни единого звука.
    "Ну, даст мне Гаврилов! За всё отыграется. Заблудился, скажет, все аэродромы на ноги поднял. Долетался, что спецсигнал пришлось включать!".
    "Да нет, спецсигнал зачем же - не заблудился ещё, - принялся он успокаивать себя. - Спецсигнал - это на весь Север, "SOS" все засекут! Сойдут со своих курсов даже корабли в море, чтобы спасать. Рано такой тарарам подымать".
    Зубков зачем-то подвернул вправо ещё и вдруг вспомнил про пеленги. "Зачем сразу крайние меры, когда можно запросить пеленг? Всё равно по времени уже хватились. А пеленг запросить - ещё не блуждание: для контроля запрашивают. А, чёрт с ним, что будет - запрошу!" - И он нажал на кнопку передатчика:
    - "Сосна-100", "Сосна-100", я - 273-й! "Прибой"! "Прибой"!
    Никто ему не ответил, пеленгатор молчал. Тогда Зубков вновь перешёл на канал связи с командным пунктом:
    - "Сосна", "Сосна", я - 273-й! Для связи, для связи...
    Молчание. Не отвечает "Сосна".
    "Не слышат. Значит, и впрямь далеко отошёл! Уклонился..."
    Зубков торопливо стал припоминать курсы, какие брал, отрезки времени и путём вычислений попробовал определить своё место хотя бы примерно. Он уже признался себе, что блуждает.
    Слева по борту, где-то чуть ниже и правее облачности, мелькнули огни. Зубков резко и круто начал разворачиваться на них. Но их прикрыла облачность.
    "Ничего, это потому, что под новым ракурсом. Минута - и увижу", - успокаивал себя Зубков, радуясь тому, что вышел-таки на огни. Дальше проще будет - определится. А в следующую секунду он влетел в облачность сам и перешёл на пилотаж по приборам.
    Машину потряхивало. Впившись глазами в авиагоризонт, Зубков почувствовал, что мокрым стало всё лицо, горячей испариной охватывает спину и грудь. Он следил, чтобы не было кренов. Мучила духота.
    Когда облачность кончилась и он выскочил из неё, никаких огней нигде не было.
    "Показалось? А может, звёзды принял за огни?" - вспомнил: бывает и так, особенно с яркими.
    Всё на нём прилипло, казалось, что в кабине очень жарко. Чувствовался специфический запах нагретых панелей, приборов, резины. Зубков включил вентиляцию.
    "Что за чертовщина! Может, дать всё-таки сигнал бедствия? Сразу все аэродромы засекут. А что? Запеленгуют, выведут на аэродром, как положено".
    "Но и позора не оберёшься потом: как маленького, скажут, за ручку привели. Опять же и с флота могут засечь. Подумают, что кто-то терпит бедствие в море, сойдут со своих курсов корабли, пойдут в направлении сигнала бедствия. Ничего себе шуточки! Одних убытков людям наделаю столько, не говоря уже обо всём остальном. Гаврилов, конечно, припомнит строчку из "Личного дела", начнутся старые дела. Да и орден недавно получил. Нет!"
    И Зубков не включил спецсигнал. Он посмотрел, сколько осталось горючего, и ещё раз запросил пеленг. Ему не ответили.
    Дальше пошло беспорядочное хождение по курсам. Горючее ещё было. Зубков метался из стороны в сторону, пытаясь увидеть аэродром визуально. Он следил только за появлением огней на земле.
    Шло время, огни нигде не появлялись. На запросы пеленгов ответов по-прежнему не было, значит, он далеко, и его просто не слышат.
    "А может, всё-таки включить "SOS"?
    "Нет, узнают, что блуждаю, и не дадут больше летать ночью".
    Чувство страха перед будущим победило. Зубков и на этот раз не включил сигнал бедствия. "Найду, не маленький. Сам найду! Ещё немного..."
    И ему действительно стало казаться, что аэродром вот-вот появится. Он верил в это интуитивно, всем своим существом и даже подвернул вдруг влево - там, по его мнению, должен был показаться аэродром.
    Курсов Зубков теперь не запоминал - зачем, когда ориентировка потеряна? Он по-прежнему не знал, где находится.
    "Странно, почему ни разу не встретились огни железной дороги? Ведь там же разъезды, станции, поезда. Можно было бы хоть примерно определить своё место".
    Зубков взглянул на высотомер: 950 метров.
    "Мала высота... теряю! - осенило его. - А если далеко от аэродрома? На такой высоте ни локаторы не обнаружат, ни по радио не услышат. А горы?.. Если рядом горы!".
    Зубкова словно опалило. Он дал полный газ и свечой пошёл вверх. Мельком взглянул на керосиномер.
    Сердце его забилось часто и сильно: на керосиномере горела красная лампочка.
    "Кончается горючее! Кончается горючее!.." - вихрем завертелось в сознании.
    Стало невыносимо жарко. Осматриваться было некогда.
    "Только бы успеть высоту... - Помогая машине, он затаил дыхание, словно ей было от этого легче. - Только бы успеть высоту... Тогда подальше можно спланировать... приготовиться, осмотреться".
    Машина вздрогнула и, будто захлебнувшись на полном ходу, зависла. В кабине стало необычайно тихо, даже шум гироскопов в приборах был слышен. Вариометр всё ещё показывал набор, но это было уже по инерции, с каждой секундой он уменьшался.
    - Всё!.. - прошептал Зубков. - Остановилась турбина.
    Он чуть отжал ручку управления от себя и перешёл на планирование. Осматривался.
    На востоке, внизу, у самого горизонта, бледнело небо - звёзд в той стороне почти не было: приближался рассвет. Виднелась тёмная щёточка леса, светлели блюдца озёр и болот. А подумать по-настоящему обо всём не было уже времени.
    Зубков планировал. Чтобы не прыгать на лес, подвернул самолёт к озеру и пошёл вдоль него.
    "Лучше в воду... недалеко от берега... На лес - опасно: можно сломать ноги".
    Он отстегнул кислородную маску, отбросил её и стал гасить скорость, чтобы катапультироваться.
    Когда высота достигла 2000 метров, Зубкову показалось, что в наушниках прозвучал его позывной. Палец потянулся к кнопке радиостанции:
    - Я - 273-й... горючее кончилось... катапульти-и-руюсь! - прокричал Зубков. Перед прыжком подобрал к сиденью ноги, "аварийно" сорвал фонарь кабины и, сжавшись в комок и плотно закрыв рот, чтобы не разорвало встречным потоком воздуха, нажал правой рукой на скобу стреляющего механизма.
    Горячий хлопок, дым, удар встречного воздуха - и Зубков, переворачиваясь через спину и теряя на долю секунды сознание, полетел вперёд и назад, описывая в воздухе сложную кривую.
    Когда он почувствовал, что началось падение, потянул на животе за "грушу" привязных ремней и резко оттолкнулся ногами от сиденья.
    Теперь Зубков падал без сиденья, оно отделилось. Он судорожно нащупал на левой стороне груди парашютную лямку, кольцо и дёрнул. Через несколько мгновений его рвануло вперёд, а над головой раздался шелест шёлка.


    - "Сосна", "Сосна"! Я - 268-й, нахожусь в восточном районе - примерно, квадрат "26". Только что услыхал по радио: "Горючее кончилось... катапультируюсь!". Голос 273-го. По-моему, это где-то здесь, уж очень хорошо было слышно! Жду указаний, - раздалось в динамике сообщение Олейникова.
    - 268, я - "Сосна"! Вы с ним пытались связаться?
    - Да. Запросил несколько раз, где находится, но он мне не ответил. Я - 268-й.
    - Вам посадка, я - "Сосна", - ответил Олейникову Гаврилов и положил микрофон.
    - Вас понял, иду на посадку! - громко проговорил динамик и смолк.
    Гаврилов снял фуражку, повернулся к поднимавшимся на КП офицерам:
    - Вот так, товарищи. Слыхали? Садитесь, садитесь... - он показал рукой на табуретки, обратился к начальнику штаба: - Подполковник Сеоев, когда обещают вертолёты?
    - Через час, товарищ командир.
    - Та-ак... - Гаврилов обдумывал план действий, долго молчал.
    - Ну что же, товарищи... долетались! - заговорил он снова. - Надо теперь искать... организовывать поиск. Вот придут скоро вертолёты, разде`лите людей по группам, на смены - и приступайте. Все вы знаете, что значит выбраться летом в нашем районе. Особенно - в восточном. Тундра, тысячи болот, озёр и ни одного жилья вокруг. Лётчику придётся трудно, конечно. Нелегко и нам отыскать. Однако район поисков мы с вами примерно знаем. Поможет и сам Зубков: знает, что надо делать в таких случаях. Разожжёт костёр, ракетами будет сигналить. Наша задача - не проглядеть ни одного дыма в тундре, смотреть надо внимательно. Может, ракета где вспыхнет - следите! Так и передайте всем. Всё будет зависеть от нас. Искать всеми доступными способами: "гребёнкой", методом "галсов", по квадратам. Обо всём замеченном - докладывать мне по радио, связь с КП не прекращать! Вопросы есть? Нет? Приступайте.
    Командир полка опять повернулся к начальнику штаба:
    - А вы, Сеоев, спускайтесь вниз тоже и всех, кто видел Зубкова перед вылетом или разговаривал с ним, направляйте ко мне. Командира звена Зубкова и командира эскадрильи - как приземлится - тоже ко мне. Передайте, чтобы захватили с собой лётную книжку Зубкова, формуляр самолёта и рабочую тетрадь техника. Будем выяснять обстоятельства.
    Оставшись один, Гаврилов мучительно раздумывал обо всём. Через час появится начальство из дивизии, потребует объяснения. И хотя не до них сейчас, объясняться всё же придётся.
    Гаврилов поморщился, закурил.
    Вывод напрашивался один. Если лётчик летал до полной выработки горючего, значит, матчасть была в порядке: так что же? выходит... заблудился?
    "Но почему тогда не было связи? Почему заблудился? - Гаврилов потёр переносицу, ответил сам себе: - Локаторы не обнаружили, значит, потерял высоту. Да к тому же, возможно, был далеко... за горами. Локаторы туда не достают. Не было слышно по той же причине. Но почему всё-таки заблудился?".
    На столе ожил динамик:
    - Я - 268, шасси выпущено, разрешите посадку.
    Гаврилов поднёс к губам микрофон, устало ответил:
    - Посадку разрешаю.
    "Катапультировался! А что, если с большой высоты?".
    Услужливая в таких случаях память подсказывала, что может произойти, если у лётчика плохо подогнана кислородная маска. В момент катапультирования её срывает с лица и тогда...
    "Нет, это исключено!" - подумал Гаврилов. Знал: Зубков не допустил бы такой оплошности. Гаврилов не раз повторял лётчикам: "В авиации не учатся на собственных ошибках. Законы авиационные писаны кровью товарищей". Собственно, эти слова долбят все, начиная с инструктора в школе. Нет, в полку Гаврилова маски подгоняли хорошо.
    "И всё-таки надо твердить, повторять, чтобы не пугаться потом: а как он там... что? Да и не был Зубков на большой высоте: обнаружили бы локаторы!" - успокаивал себя Гаврилов. И вдруг взвился:
    "Опять этот проклятый Зубков! Снова ЧП! Ну откуда он взялся на мою голову? Опять разбирайся вот с ним, ищи его, отвечай!.." - Гаврилов сплюнул в досаде, затоптал каблуком окурок.
    Но в голову всё лезло, лезло...
    "А если на деревья приземлился и сломал ноги? Этак, он, пожалуй, и костра разжечь не сумеет. Как же мне его тогда искать? А если не найдём, пропадёт..."
    Гаврилова охватывало всё большее и большее беспокойство. Самолёт - а он миллион стоит! - пропал, это ясно. Раз. Лётчика нет, и неизвестно ещё, найдётся ли, - два. Самого могут понизить в должности - три. И дочь с ходу может остаться вдовой - это четыре. Ничего себе перспективы!
    "Сколько сразу горя принёс!" - Гаврилов выругался про себя. Он не мог простить себе ни этого дурацкого, как стало казаться теперь, разрешения на вылет, ни того, что не воспрепятствовал дочери с этим - опять-таки дурацким! - да, дурацким замужеством. И снова, в который уже раз, хотел закурить, но кончились папиросы...
    На КП поднялся седой угрюмый Олейников.
    "Разве таким должен быть комэска! Ни огня в душе, ни грома в голосе, роды ему у баб принимать, а не лётчиками командовать!". И Гаврилов зло спросил:
    - Ну, что скажешь?
    - Виноват, товарищ полковник, недосмотрел.
    - Виноват, говоришь? Ещё бы! А что же ты мне по телефону... - Гаврилов передразнил Олейникова, смакуя его слова: "Това-рищ полковник, я лётчика проверил лично! Так разрешаете, да?". Хорошо же ты его проверил!
    Забыв, что папиросы кончились, пошарил по карманам, потом вспомнил, заорал:
    - Закурить дай! Ты хоть знаешь, каким должен быть комэска?! - Дальше пошло непотребное. - Извини, по-французски не умею: по-русски тебе!
    Олейников дал закурить и, выждав, когда командир насладится табаком, заговорил вежливо, но не робко:
    - Я от ответственности уходить не собираюсь, товарищ полковник. Так что кончайте тут... грубостью убеждают только дураков. Сейчас человека надо искать, вот о чём говорить надо.
    Гаврилов промолчал. Олейников сказал об ответственности, и он невольно подумал: "Как минимум - разжалуют до подполковника, максимум - снимут с должности. Всё будет зависеть от исхода...". Стало обидно: дослужился на старости лет! Однако обиду в себе подавил, спросил миролюбиво:
    - Как думаешь, долго Зубков продержится один в тундре?
    - Ну, дней пять-то наверняка, - ответил Олейников. - А может, и больше. Я думаю, успеем найти.
    - Дай-то бог! - Гаврилов вздохнул. - Расскажи мне о нём.
    - Что рассказать? - не понял Олейников.
    - Всё, что знаешь. Кто он, что он? Как готовился к вылету, при каких обстоятельствах вылетал? В каком состоянии был самолёт? Ты с лётчиком связан непосредственно, всё это знаешь лучше меня, - пояснил Гаврилов. - Хочу кое-что сопоставить.
    - Матчасть была в порядке, - начал Олейников.
    - Давай сядем, - предложил Гаврилов. - Садись, так оно удобнее. И не торопись.
    У Гаврилова залегли на лице резкие, глубокие морщины. Сегодня они выделялись особенно, и угрюмое лицо его от этого выглядело усталым и старым. Короткие жёсткие волосы были тусклыми, похожими на пепел из печки.
    "Эк, скрутило его! - подумал Олейников. - Прямо старик". Он как-то не замечал в энергичном властном командире его возраста.
    Гаврилов попросил ещё папиросу, спросил:
    - Какой у него характер? Чем увлекается?
    - Матчасть была в порядке, - повторил Олейников. - Вчера только поставили новый радиокомпас, машину облетали после этого. Заправка была полной, двигатель работал на всех режимах устойчиво. Ну, к вылету Зубков готовился без меня, под наблюдением командира звена - придёт сейчас, за лётной книжкой Зубкова пошёл. Но командир звена доложил мне, что готовился лётчик обычно, хотя несколько торопился. Времени до вылета оставалось у него маловато.
    - Почему?
    - Этого не знаю. Почему-то где-то, говорят, задержался. К самолёту не пришёл, а прибежал. Но готовился правильно, капитан Гармаш видел. Летает хорошо, товарищ командир, просто влюблён в своё дело. Ради лишнего полёта готов, как говорится, от обеда отказаться. - Олейников пустился в такие подробности лётных качеств Зубкова, что Гаврилов ему позавидовал. Так, только так и надо знать своего лётчика.
    Гаврилов вспомнил себя в роли командира эскадрильи. Он знал и изучал лишь слабых лётчиков. Чтобы узнать, почему у такого что-то не клеится, вникал и в пилотаж, и в характер, привычки, даже в то, как спал лётчик перед полётами. Он следил за каждой ошибкой такого лётчика, за каждым его успехом и знал его порою лучше, чем собственную дочь. Он не давал ему совершить серьёзную ошибку, чтобы не стала она для него роковой. Наверное, поэтому слабые лётчики редко терпят аварии и погибают.
    А вот о хороших лётчиках не тревожатся - их просто любят. И любовь такая порой бывает преступна, особенно, когда лётчик ещё не набрался настоящего опыта, но самолюбив и самоуверен. Этот может допустить в полёте небрежность. Именно таким, видимо, и был Зубков.
    Чтобы увериться в догадке, Гаврилов напомнил Олейникову свой вопрос ещё раз:
    - Ну, а что он за человек?
    Олейников стал рассказывать, откуда Зубков родом, кто его родители. Вспомнил, что ему пошёл 29-й год, и заключил:
    - Серьёзный офицер. Очень настойчивый, много читает. Хороший спортсмен, значит, тундру должен выдержать. Как человек - общительный, но... до известных пределов. Есть какая-то скрытность всё-таки. По-моему очень честолюбив.
    - В чём это проявлялось?
    - Уж очень стремится научиться летать в короткий срок... - Олейников замялся. - Как бы это вам поточнее? Ну, лучше всех, что ли.
    - Что же в этом плохого?
    - Да не это плохо. А то, что торопится. Любой ценой. Ведь и этот полёт он у меня буквально вырвал. Времени оставалось маловато, вот он, видимо, и торопился. Может, упустил что-то. - Олейников принялся каяться и винить себя за то, сам внушал лётчикам мысль летать как можно больше и что его, вероятно, не все, как надо, поняли.
    Гаврилов не слушал, вспомнил разговор с женой. Татьяна говорила что-то о желании Зубкова перевестись в испытатели, да он не обратил тогда внимания. А собака-то, может, в этом и зарыта - Зубков в короткое время хотел набраться опыта и умения. Надо было глаз с него не спускать, а он опять упустил его из виду - "сложные отношения" помешали.
    Гаврилов оторвался от воспоминаний:
    - Что же ты мне раньше об этом не сказал?
    - Полагал, для серьёзного разговора о человеке нет оснований. Область догадок, согласитесь, не повод.
    - Да-а, мешают нам жить эти "сложные отношения".
    "А чего там сложные? - впервые пришёл Гаврилов к спокойному выводу. - Сам их и осложнял всё время. Вот и прозевал парня, прошляпил! А теперь... Да что теперь: звезду с погон снимут - и все дела. К тому же ещё дочь, не дай бог, вдовою останется. А может, она ещё и беременна, потому так торопились пожениться?".
    Последняя мысль ужалила Гаврилова, и он пожалел - опять же впервые - о том, что Зубков отныне может отсутствовать в его жизни - "не мешать". Нет, Гаврилов хотел теперь, чтобы Зубков непременно нашёлся и был мужем его дочери - полноценным, то есть здоровым и невредимым. Целёхоньким! И он, Гаврилов, найдёт его, чего бы это ему ни стоило. В конце концов, не такой уж он плохой парень. Пойдёт в академию, подучится, ещё вполне может человеком стать.
    Вообще-то Гаврилов раньше мечтал о зяте гражданском, видном инженере или перспективном аспиранте. Не хотел он только зятя лётчика или музыканта. Отчего - не задумывался. Ну, да теперь уж чего...
    На КП поднялся с лётной книжкой Зубкова командир звена капитан Гармаш. Ничего нового он не сообщил. Оба - и командир эскадрильи, и командир звена - чувствовали себя виноватыми и потому больше молчали.
    - Ну ладно. Сейчас начальство появится, не до вас... Будем искать. Парень он сильный, здоровый - продержится несколько дней! - Гаврилов отпустил лётчиков.
    Всходило солнце. Из спасательного отряда один за другим прибывали вертолёты. Приземлялись, пилоты уточняли задачу, район поисков, забирали людей и с оглушительным рокотом уходили.
    Поиск начался.


    Первый день розысков ничего не принёс. А на второй свалилось новое и тяжёлое открытие. В штаб пришёл бледный сержант Глебов, парашютоукладчик. Открыв дверь в кабинет командира полка, заикаясь, он проговорил:
    - Ра-азрешите?
    - Входи, - сказал Гаврилов. Он стоял возле окна и высматривал свой "газик". Надо было ехать на КП, а тут этого сержанта принесло - чего ему?
    - Здра-авия желаю, товарищ полковник! - Глебов неуверенно приблизился к командиру полка. - Разрешите обратиться?
    - Да, слушаю вас.
    - Дело в том, что парашют у лейтенанта Зубкова...
    - Что?! - Гаврилов шагнул к сержанту. Впиваясь в него глазами. - Что? - повторил он. На спине и на лбу выступила испарина. Даже ладони вспотели и стали влажными. Гаврилов понимал, перед ним - парашютоукладчик, не кто-нибудь. Его пронзила страшная догадка.
    - Не... нет, не то! - выдохнул Глебов, догадываясь о мыслях командира полка.
    - Садись, однако, и рассказывай по порядку, - приказал Гаврилов, чувствуя, как обмякло всё тело.

    37

    Повиснув на подвесной системе, Зубков ослабил на ногах лямки парашюта, подтянулся руками за стропы и "сел". Теперь снижение было тихое и плавное.
    Нервное напряжение прошло. Зубков почувствовал, как лица его коснулся прохладный ветерок. По щеке стекало что-то липкое и тёплое - до этого, разгорячённый, не замечал ничего.
    Где-то внизу и далеко впереди раздался в отчётливой тишине глухой, но мощный шлепок в воду чего-то тяжёлого. Зубков догадался: упал в озеро его самолёт - нет больше самолёта, пропал. И виноват в этом он, Зубков. Ему стало не по себе.
    Прислушиваясь к шелесту купола, он вытер ладонью кровь на щеке и безразлично подумал: "Разъёмной фишкой, наверно. Забыл перед прыжком спрятать шлемофонный шнур за пазуху, вот и... Могло выхлестнуть глаз, легко отделался". И тут же вспомнил, что не надул воздухом спасательный жилет и что, стало быть, надо немедленно это сделать. Повернув у надувных шлангов колпачки, по очереди надул обе половины жилета.
    А вот и вода - поблескивает тёмной гладью. Зубков приготовился к приводнению: отстегнул лямки парашюта и повис, держась руками за стропы.
    Вода! Он разжал руки. Сначала накрыло волной, но тут же выбросило вверх. Жилет держал на воде хорошо, даже сапоги не пришлось снимать. Но всё тело пронизало острым холодом: вода была ледяной, перехватывало дыхание.
    Одной рукой он ухватил намокающий, уже тонущий парашют и поплыл к берегу. Плыть стало тяжело, но бросать парашют нельзя - там, в его ранце, спасение, жизнь. Там шоколад, ракеты, ракетница. Спички в непромокаемой бумаге, патроны для пистолета.
    Судорогой свело левую ногу. Зубков с трудом доплыл до берега, выволок за собой парашют и, хромая, отошёл к невысоким кустам. Светало.
    "Долетался!.." - подумал он, снимая с себя жилет и кожаную куртку. Быстро разделся догола.
    "Эх, и достанется же теперь, дела любезные!".
    Чтобы не думать о том, как достанется, закрыл глаза. Однако не думать об ответственности не удавалось, хотя и посинел весь от холода.
    Он начал приплясывать, хлопать себя руками.
    "Ребятам устроят зачёт по правилам восстановления утраченной ориентировки. Да и так достанется всем - и комэску, и Гаврилову, и командиру звена. Захвалили, скажут. К ордену представили. Вот он вам и...".
    - У-у! - простонал он, перестав прыгать. - И всё из-за меня!
    "До чего же глупо получилось! В "блудёжке" не хотелось признаться, всё, дурак, на что-то надеялся. Ну, отругали бы, зато был бы цел самолёт. Да и сам бы сидел сейчас на аэродроме. А так... И без того отец Ленки волком смотрит, а после этого и говорить нечего. Да и каково будет ей самой?.."
    В душе у него всё заныло, от холода опять застучали зубы, и он снова принялся прыгать.
    "Стоп! Зачем же терять время, надо кустарник рубить, только в этом сейчас и спасение. Разожгу костёр, согреюсь, обсушусь. А там, глядишь, и прилетят на дым".
    Зубков подошёл к развешанной на кустах амуниции, отстегнул от ремня портативный топорик и ожесточённо, чтобы скорее согреться, начал рубить кусты и деревца. Нарубить надо много, чтобы суток на двое хватило. А главное - побольше хвои, от неё дым густой и заметный. Тело его кололи иголки хвои, жалили комары. Он не обращал внимания.
    Из-за горизонта показалось солнце, и небо на востоке сразу окрасилось. Зубков выпрямился, стал осматриваться. Всюду, куда хватало взора, лежала бескрайняя тундра. Теперь видно было всё. Блестели на солнце болота, озёра, рос кустарник - до самого горизонта. Кое-где жались небольшими группками и деревья. Виднелась одинокая сопка вдали. Над равниной дрожал согревающийся воздух. В его волнах всё искажалось, становилось извилистым и волнистым: и кусты, и деревца, и даже сопка. Ни одного облачка - бездонное небо над головой. Это редкость. Но гор ни с одной стороны не видать. Всё замерло, притаилось. Ни птиц нигде, ни единого звука - одни комары тонко звенят над головой, и от этого кажется, что звенит в ушах тишина.
    "Вероятно, я в северо-восточной части полуострова, - решил Зубков. - С юга, даже из Кандалакши, видны горы. А здесь их нет. К тому же кругом болота. Видимо, это район Волчьей тундры или Сальной", - припоминал Зубков места, над которыми часто летал.
    Донимали комары, хотелось курить. Зубков бросил топорик, направился к своей амуниции, отмахиваясь от комаров и шлёпая себя по голым ляжкам. Тело его покрылось размазанной кровью: тундра звенела от комарья. Вместе с теплом они всё прибывали.
    Зубков подошёл к брюкам и, приплясывая от укусов, стал выворачивать карманы. Всё мокрое: деньги, папиросы, платок, записная книжка.
    "Вот ведь, дела любезные, и не закуришь!" - Зубков осторожно поднял с травы измятую мокрую пачку "Беломора".
    "Ничего, просохнут, - он выложил папиросы из пачки на траву. Некоторые из них полопались. - Подсохнут..."
    От комарья не было уже никакого терпения, и Зубков торопливо натянул на себя мокрое трикотажное бельё - на теле просохнет. Стало полегче - незащищёнными осталось лицо и кисти рук. Но и под бельём всё тело ныло от зуда, и зуд этот не прекращался, словно Зубков голым повалялся в крапиве. И снова он закоченел - от мокрого белья.
    В лицо косо било поднимающееся, раскалённое солнце. От его ровного яркого света слезились глаза. Небо было не голубое, а бледно-бирюзовое, прозрачное и бесконечно глубокое. И всё-таки, несмотря на яркое солнце, было холодно. Само небо казалось холодным, застывшим и оттого таким чистым. Тихо. Пахло болотом: тиной, гнилой корой, корягами. А воздух дрожал, струился. Хоть и север, а всё-таки начало пригревать. Вон и с болот парок уже пошёл... А тундра замерла, притаилась. Что задумала она, что преподнесёт?..
    Зубков подошёл к своим вещам на траве.
    "А где же спички? - испугался он. - Деньги... расчёска... носовой платок... записная книжка... папиросы... карандаш... авторучка... а спичек..."
    Курить захотелось ещё сильнее.
    "А впрочем, спички же есть в парашютном ранце! Притом сухие, в специальной непромокаемой бумаге, - Зубков повеселел. - Во-от... достанем сейчас, костёр разожжём... оно и просохнет всё быстренько: закурим!"
    Он взял нож и пошёл к парашюту. Уже было нагнулся, чтобы вспороть подкладку, но вдруг выпрямился. Долго и, казалось, бессмысленно смотрел на ранец. Ранец был вспорот и пуст. Ни спичек, ни шоколада, ни ракет - ничего не было.
    Теперь он вспомнил, что произошло в каптёрке, и с беспощадной трезвостью понял, что его ждёт. Он знал, что такое тундра. Голод начнётся сразу же - через несколько часов. Нет ракет. Его не найдут, даже если будут пролетать рядом. Можно было бы зажечь дымный костёр, если были бы патроны, но...
    Он посмотрел на кучу нарубленных им веток и палок. Да, патронов у него нет, как и нет с собой пистолета - на маршрутный полёт его сегодня не планировали, вот и не взял пистолет на полёты. "Хранится" у дежурного по части вместе с патронами. А нужны-то патроны здесь! Чего проще: вынул бы сейчас пулю, вставил вместо неё клочок ваты или материи и ударил по капсюлю. Тлел бы маленький огонёк. Опять же и ракетным патроном можно было разжечь...
    "Стоп! А как же Федя, парашютоукладчик?! - ахнул в душе Зубков. - Его же... в случае чего - под суд, под трибунал. Вот так дела-а! Голая, необитаемая тундра... И с собой ничего нет. А быстро теперь не найдут, это ясно".
    Зубкову впервые стало по-настоящему страшно.
    - Ах, Федя, Федя! - беспомощно повторял он, терзаемый совестью. - Да ведь тебя теперь из-за меня...
    Он не додумал - дальше думать не хотелось, понятно было и так. Бросился к обмундированию.
    "Надо что-то делать, предпринимать - срочно! Ни за что пропадёт парень. - Одеваясь, Зубков торопился. - Выбираться! Скорее отсюда выбираться! Самому. Никто меня в таком положении, без спичек, без ракет, не найдёт. Только самому... рассчитывать только на себя. А если... если отсюда не выбраться?! - осекся он вдруг. - Что тогда?"
    Зубков оглянулся, дико посмотрел вокруг себя. Над головой по-прежнему вились и звенели комары. Зловеще молчала тундра.
    "А, ерунда, глупости..." - отмахнулся он от себя, продолжая одеваться. Сел, чтобы надеть сапоги.
    - Спокойней, Гена, спокойней! - шептал он. Застегнул на сапогах застёжки-молнии, вскочил, заметался - куда идти?
    "Нет, так не годится! Надо всё обдумать. Не беспокойся, Федя, всё будет нормально, всё будет нормально..." - повторял Зубков, останавливаясь и соображая.
    "Да, ближе всего отсюда, пожалуй, к районному центру Лов-озеро. Километров 90, не больше. Болота? Пусть! Всё равно километров по 20 в день можно..."
    - 4-5 дней! - подсчитал Зубков вслух. Решил: "Не подохну! Кругом полно ягод, грибов. Идти надо, примерно, на юго-запад. Хорошо хоть компас с собой есть, не придётся кружить".
    Он с благодарностью подумал о тех, кто придумал им эту северную экипировку. Неспроста всё, даже топорик учтён. Вот и пригодится теперь...
    Зубков посмотрел на компас, определил, в какой стороне юго-запад, надел шлемофон, красный жилет и пошёл.
    Над тундрой всё ещё стояло марево. Воздух был влажный, тяжёлый. От болот несло гнилью. Но Зубков притерпелся, что ли, и шёл, не обращая внимания. За ним курился живой комариный дымок - куда Зубков, туда и он.
    Тишину в тундре теперь нарушает только хлюпанье да бульканье - человек бредёт по болоту: хлюп... буль-буль! Хлюп... буль-буль!
    Шаги тяжёлые, размеренные. И пузырьки воздуха со дна поднимаются. Наверху они с шипением лопаются, и кажется, что вода в том месте закипает.
    Проходит секунда, две, нога из илистого дна и тины медленно поднимается - и снова:
    - Хлюп... буль-буль-буль! - погружается сапог в воду.
    Иных звуков нет. Лишь комариный звон вьётся ещё за ним, но это не в счёт, это звук непрекращающийся, а стало быть, и не звук вовсе: наваждение.
    Когда начинаются места глубокие, Зубков погружается в воду по пояс, и на время хлюпанье прекращается - слышен лишь приглушённый шум, будто по болоту волокут что-то тяжёлое. Иногда Зубков проваливается по самое горло, и тогда над черноватой водой торчит один его шлемофон.
    Пошли топи - вода стала зловещей: густой, зелёной. Зубков насторожился. И всё чаще попадались корни, какие-то коряги, хватающие за ноги своими болотными руками. Топи начались сплошные, бесконечные, куда ни глянь. Дно делалось всё вязче, хуже, и вытаскивать ноги приходилось всё трудней и трудней.
    Зубков надул воздухом жилет, остановился. Начиналась трясина...
    Постоял, слизнул с посиневших губ брызги, подумал и свернул влево. Но и там вскоре началось то же самое.
    Так прошёл час или больше. Куда ни пытался Зубков пройти, везде путь на запад преграждали ему топи. Широки ли они? Не знал. Дальше, вглубь трясины, идти не решился - вернулся назад, где лежал парашют.
    "Ничего, вот отдохну и пойду на северо-восток, - переменил он решение. - А что, расстояние одно и то же, зато в сторону моря грунт должен пойти твёрже, каменистый. Меньше топей, - рассуждал он. - Правда, берег у моря в том направлении безлюден, но если до него добраться, идти станет легче: берег всё-таки, не болото! И вдоль берега, вдоль берега - на север. Рыбаков можно встретить или ещё кого..."
    - Не лезть же мне в топь? - громко сказал Зубков, словно его мог кто-то услышать. Сказал и удивился своему хриплому одинокому голосу, эхом отскочившему от болот: "Ни лесьть жи мне фтопь?" - поскакало, запрыгало по болоту. И захлебнулось где-то в трясинах.
    - И на месте сидеть... тоже смысла немного, - договорил он тихо. Равнодушно взглянул на лежащий подле кустов парашют.
    "А почему бы и не на месте? Де-ла любезные!" - мелькнула догадка.
    Он встал, подошёл к парашюту, что-то ещё раз прикинул в уме, принялся отрезать от купола стропы - оставил только четыре угловых. Затем осмотрелся и потащил за собой шёлк на поляну, свободную от кустарника. Здесь он ровно расстелил полотно, аккуратно привязал угловые стропы к веткам. Получился огромный белый квадрат.
    "Вот чудак! Как сразу не додумался? И ведь мог уйти... Посадочное "Т" за сколько километров видать? А тут - целых 50 квадратных метров! Будут же искать..."
    Зубков вытер влажный лоб, подтянул углы полотнища ещё туже, чтобы было натянуто, как парус, и, довольный своей работой, отошёл в сторону.
    "Пятнышко ничего!" - он слабо улыбнулся.
    "А вдруг всё же не заметят? - поколебалась надежда. - Могут пойти дожди, низкая облачность..." - Зубков сел и неспокойно, без особой уверенности стал ждать.
    Потянулись томительные часы. Хотелось есть. Донимали комары, и клонило в сон.
    Зубков несколько раз принимался собирать ягоды. Ягод здесь много, он набирал их в шлемофон, но были они водянистыми, безвкусными, и голод от них, казалось, только усиливался. А главное, всё время хотелось курить - до сосания под ложечкой. Чего бы ни отдал сейчас за одну спичку, сухую папиросу! Затянуться бы табачком, хоть на минуту отогнать невесёлые думы. Может, тогда и голод легче бы перенёс, и комарьё.
    Комары донимали особенно - просто не было от них спасу: лезли в глаза, нос, даже уши. Он вынужден был сидеть в шлемофоне и беспрерывно отмахиваться веточкой. Руки его были искусаны и распухли. Жгло лицо. А тут ещё всё влажное на нём, так и не просохло - тоже неприятно.
    Когда голод утихал, его клонило в сон - не выспался, да и нервное напряжение было какое! А теперь вот разрядка... Но уснуть не мог: и комары мешали, и было ему зябко в мокром, хотя и лежал на солнышке.
    Сначала всё думал о встрече с Гавриловым: что скажет ему, как будет оправдываться. А потом устал - потянулись воспоминания: детство, школьные годы, и так до самого приезда Евгении, пока не задремал и всё смешалось...
    Проснулся он минут через 20. И только тогда, впервые за весь этот день, подумал о Лене и уже не косвенно, не в связи с Гавриловым, а именно о ней самой. И сразу вскочил на ноги: надо идти, волнуется ведь! Но идти было некуда: волнуется Лена, понял Зубков, уже давно, с самого утра, и ничем ей отсюда он не поможет. Он сел.
    Плохи дела. Знал, каким криком кричат жёны погибших лётчиков. А Лена, может, считает его уже погибшим.
    "Да нет же, там Гаврилов: объяснит, успокоит..."
    Вспомнив, как хорошо ему было с Леной, смягчился. Всё у неё было только настоящее. Когда они стали встречаться, она как-то сказала, что любовь у них не такая, как у всех, а особенная, необыкновенная. С детства!
    Ну, с детства-то, пожалуй, была только у неё, у него было другое детство. И опять в голову полезли воспоминания о Евгении, он отгонял их, а они лезли. Хорошо, помешали комары - набились даже в брови, он расцарапал их в кровь и стал думать не о Евгении, а о накомарнике: из чего сделать? Не из чего: нужна марля.
    К вечеру наползли низкие облака, небо затянуло, подул ветер, стало холодно. Попрятались комары.
    Несколько раз Зубков принимался добывать огонь вращением палочки в пне, но ничего из этого не вышло... Палочка нагревалась, но мох не загорался. То ли мох был сырой, то ли палочка не такая - ничего не получилось. Врали, наверное, в книжках, решил он.
    Всю ночь шёл дождь. Зубков не спал, ходил. От холода у него сделался жар, стучали от озноба зубы, но зато исчезло сосущее чувство голода и уже не так хотелось курить. А самое главное - совсем исчез враг номер один: комарьё! Хотелось спать, но как уснёшь под дождём?
    Утром он увидел: парашют превратился в грязно-серую тряпку, с воздуха его уже не заметишь. Дождь лил за шиворот, хлюпало в сапогах и казалось, что этому не будет конца. А если так будет несколько дней? Какой же смысл тогда ждать? Сидеть на одном месте, без пищи, и ждать - занятие рискованное.
    Наклоняясь вперёд, обхватив себя руками, Зубков ходил, ходил... Дождь не прекращался. Настроение падало...
    Дождь перестал только часам к 11-ти. Но было по-прежнему сыро, холодно. Зубков перетряхнул нарубленную хвою, мох и начал готовить себе постель - поспать-то надо! Он еле держался на ногах - так хотелось ему спать.
    Уснул сразу - неспокойным, нездоровым сном. Не прекращался озноб. А потом опять появились высохшие на ветерке комары и начали донимать даже во сне. Спал он лицом вниз, закрыв голову руками.
    Поднялся Зубков часа через 3 - замёрз. Парашютный шёлк стал почти неприметен, оставаться на месте не было смысла. К тому же такие дожди, рассудил Зубков, могут лить каждый день - сентябрь.
    Он отряхнулся, приготовился уходить. Подумал - и принялся собирать еловые ветки. Выложил ими на полотнище большую стрелу в направлении на северо-восток.
    "На всякий случай..."
    Сверил направление с компасом и пошёл по кочкам. За ним - сизым дымком комары.

    38

    - Рассказывайте, сержант, - повторил Гаврилов внешне спокойно.
    - Парашют исправен! - Сержант поднялся со стула - не мог сидеть. - Но он без снаряжения в ранце, понимаете? - Парашютоукладчик глотнул, втягивая голову, торопливо продолжил: - Он прибежал и говорит: "Скорее парашют: через 10 минут вылет!.."
    - Куда прибежал?
    - Ко мне, в парашютную. Ну, на аэродроме тогда. Я и говорю ему... сказал я, товарищ командир, ведь сказал! - что вынул из его парашюта всё снаряжение. Для замены, значит. - Сержант замолчал.
    - Ну и что же, не тяни! - Не сводя с сержанта глаз, Гаврилов закурил.
    - Мы ведь тоже всё по срокам проверяем. - Глебов опустил голову. - Следим за этим. Шоколад - крошится, патроны - отсыревают... У Зубкова срок как раз вышел, а тут самое удобное время. На спарке они все с одним парашютом летают, личный у каждого в своей машине лежит. А Зубков, товарищ командир, в ту ночь не планировался, парашют свой вечером не брал у меня. Вот я снаряжение из его ранца и вытащил. Распорото как раз всё, собираюсь только замену закладывать и зашивать, а он тут как тут. Налетел на меня. Не давал я, товарищ командир, честное слово, не давал! Да он из рук прямо выхватил - и ходу! Хотел я догнать, другой парашют ему выдать, Агалахова, хоть и не положено тоже - да уж он побежал. И не расписался даже - так его росписи и нет до сих пор.
    - Ну как же так, Глебов? - Гаврилов швырнул в угол окурок. - Что же это, игрушечки, что ли? По-бежал, не расписа-ался... Эх ты, размазня! - Чувствуя, как всё закипает внутри, командир полка сдержал себя, мрачно зашагал по кабинету.
    - Думал ведь как, товарищ командир, - оправдывался Глебов, - обойдётся. Ну и боксу он меня...
    - Довольно, - остановил Гаврилов укладчика. - Почему сразу не доложил?
    - Боялся, товарищ командир, - тихо признался Глебов. - Вчера, думал, найдёте его. Ну, а больше молчать не могу, - он поднял голову. - Я - готов... - добавил он твёрдо и вместе с тем отрешённо.
    - Та-ак! Оно и то... еле дослушал тебя, однако. Что ж, может, и правильно: с тобой действительно в трибунале нужно разбираться, - наливаясь гневом, Гаврилов вспомнил Олейникова, заговорил без крика. - Вы находитесь на службе, а не на ринге! А на службе отношения должны быть уставными, и ты это знаешь! Мог, в конце концов, и офицеру об этом напомнить, если тот забыл. И настоять на своём! - Гаврилов разрубил рукой воздух. - Вы этого не сделали, дружеские отношения оказались для вас дороже служебных. Ну и удружили всем! Идите. С вами потом...
    - Он ещё бюрократом меня... - пробормотал укладчик.
    - Сержант Глебов! Я кому сказал: идите! Я вижу, вы до сих пор ничего не поняли, не сделали... выводов. - Гаврилову хотелось сказать что-то ещё - обидное, злое, но он только подумал: "Раз-мазня! Хо-одит тут, варежку жуёт!"
    Глебов ушёл, а Гаврилов долго ещё стоял посреди кабинета и курил. Потом зашёл за Сеоевым и велел шофёру везти их на аэродром.
    На аэродроме Гаврилов приказал остановить "газик" возле группки офицеров из эскадрильи Олейникова: шли к вертолёту.
    - Товарищи офицеры! Зубков - курящий?
    - Курит, товарищ командир.
    Гаврилов повернулся к начальнику штаба:
    - Ну, тогда ещё ничего, значит, спички у него есть! - И повеселевшим голосом тихо добавил: - Сержанта Глебова распорядитесь отправить пока на гауптвахту. Пусть там одумывается и казнится.
    - Слушаюсь, - тоже тихо ответил Сеоев. Посмотрел на небо, вздохнул: - А дождик не прекращается.
    Через час весть о том, что произошло в парашютной, облетела весь полк. На КП к Гаврилову пришёл вернувшийся с поисков Санин.
    - Товарищ подполковник, нет спичек-то у Зубкова, нет! - заговорил он с порога. - Он у меня перед вылетом прикурить попросил. Ещё сказал, что у капитана Гармаша "морская привычка". Прикурит, а спички - себе в карман! - пояснил Санин.
    На КП вызвали капитана Гармаша, спросили.
    - Точно! - командир звена хлопнул себя по лбу. - Было такое. Ещё хотел отдать, да не захотелось возвращаться. А он пошёл летать на спарке с Олейниковым. Потом уж, когда готовил я его к этому вылету, про спички, конечно, забыл, так и не отдал. Санин правильно говорит.
    Гаврилов хотел разразиться, но только махнул рукой и полез в карман за папиросами.
    А Гармаш, что-то припомнив, заговорил опять упавшим голосом:
    - И вот ещё что. Мне кажется теперь, что Зубков и без пистолета.
    - Почему так решил? - Гаврилов резко поднял голову, уставился капитану в глаза.
    - Да вот... - Гармаш отвёл взгляд. - Когда я проверял его, он садился в кабину и задел меня правым бедром, где кобура, да что-то мягко мне показалось. Я ещё хотел спросить его про пистолет, но чем-то отвлёкся и забыл. Случайность, конечно.
    - Та-ак! - Гаврилов хлопнул себя по колену, поднялся с табуретки. - Час от часу не легче с вами. Не слишком ли много случайностей? Ну, я так этого не оставлю. Ишь, случайность! Закономерность это, а не случайность... Вы из слов комэска запомнили только одно: как можно больше полётов. А какой ценой, никто не думает, вот и пренебрегают элементарным. Особенно - Зубков.
    Гармаш молчал.
    - Я знаю, - продолжал Гаврилов, - что Зубков летал с распущенным парашютом. Распустил нечаянно, а пойти заменить не захотел - полёт же сорвётся! Наверное, ещё и героем себя при этом чувствовал. Ну как же - орден в мирное время получил!
    - Это было ещё до ордена, - возразил капитан с тихой обидой.
    - Молчать! Выходит, это уже система, товарищ Гармаш. И вы как командир звена её проглядели!
    - Лётчик был наказан, товарищ командир.
    - Молчать! - Гаврилов прошагал к телефону, снял трубку. - Дежурного по части. - Ожидая, когда его соединят, продолжал: - Зубков - лётчик хороший, знаю. Но это его желание летать когда угодно, на чём угодно... Что? Дежурный? Гаврилов говорит. Посмотри-ка там у себя, пистолет Зубкова на месте, нет? Да-да. Трубку не вешай, доложишь, жду. - Гаврилов снова повернулся к Гармашу: - Вот вам и результат: один, в тундре, и без самого необходимого. Понятно это вам?!
    - Что же мне, обыскивать лётчиков перед каждым вылетом? - обиженно спросил Гармаш.
    Гаврилов отвернулся от него, заговорил в трубку.
    - На месте? Ладно, у меня всё, - он повесил трубку. - Ну вот, значит, в тундре он - с голыми руками! Всякая авария, если хотите знать, зарождается ещё на земле - там её корни!
    Замолчал. Что теперь впустую толковать? Да и сам тоже хорош! Не научила, видать, ещё жизнь. Случится что - тогда лишь хватаемся. А до этого где был? И Олейников - гусь! Захвалил этого Зубкова. Всё его полёт на перехват нарушителя забыть не может. Вот лётчик и потерял бдительность, почувствовал себя "особенным". Нет, чтобы глаз с него не спускать, доказать ему обратное - обыкновенный, как все! В нашем деле что главное - опыт! А у него его - с гулькин нос!
    Гаврилов сурово посмотрел на командира звена:
    - У нарушений, как у воровства, всегда бывает конец! На первый взгляд случайный, а на самом деле - подготовленный всем ходом событий. Понятно? Как теперь прикажешь его искать? На что надеяться? Плохо смотришь за подчинёнными! И это тоже не случайно! Сам допускал в полётах небрежность? Допускал! Вот и результат. Рано я поставил тебя командиром звена! Тебя ещё самого воспитывать надо, хоть ты и капитан!
    В этот день Зубкова также не нашли. Усталый, Гаврилов возвращался вечером домой, но свернул вдруг к общежитию техников-холостяков. Зачем? И сам не ведал, свернул, и всё. Дома опять будут глаза дочери - бездонные, вопрошающие. Он не мог в них смотреть и боялся теперь встреч с дочерью - что он ей скажет? Сказать нечего.
    В общежитии он остановился в коридоре и закурил. Было темно, и это почему-то устраивало его - не хотел света. Прислонясь к стене, он слушал, как за дверью кто-то запел под гитару старую фронтовую песню лётчиков:

    Эту весть мы узнали не сразу.
    Нам не свыкнуться с болью разлук.
    Самолёт не вернулся на базу,
    А на нём наш товарищ и друг.
    Когда не возвращается с заданья друг,
    Сердца друзей сжимаются в железный круг.

    Дослушивать не стал - и здесь то же самое: тоска. Пошёл к выходу. Густые аккорды гитары стали глуше, затихли. А он шёл и удивлялся: "Откуда знают эти мальчишки их фронтовую песню?"
    Опомнился Гаврилов возле дома Зубкова - вот ведь куда ноги привели! Так и не был он тут ни разу. Захотелось посмотреть, как живёт. Поднялся на второй этаж. Его дочь тоже здесь жила...
    Гаврилов постучал. Вышла жена техника Дроздова. Он не помнил, как её зовут, и потому только поздоровался и спросил, можно ли ему пройти в комнату Зубкова. Она пропустила его, провела в кухню и указала кивком на дверь. Чтобы не смущать, сразу ушла к себе.
    Гаврилов потянул за ручку - заперто. Хотел уже уходить, но вспомнил, что все здесь, в гарнизоне, держат ключи на дверных косяках сверху, и протянул руку. Действительно, ключ был - видимо, его оставила там дочь.
    Открыл дверь и вошёл. На спинке кровати висело женское платье, бросился в глаза туалетный столик - тоже всё женское: губная помада, духи, скляночки, баночки. На письменном столе - книга. "Полёты в облаках". Не читая, начал перелистывать и наткнулся на закладку. Нет, не закладка - бумага была мелко исписана.
    "Выписка какая-нибудь..." - Собирался перевернуть страницу, но глаза уже успели прочесть: "Любопытная мысль пришла мне сейчас..." И он заинтересовался.
    Зубков писал: "А что если истребители применять как штурмовики? Ни один локатор тогда не засечёт. Ведь это же в случае войны насколько потерь будет меньше! Мы-то ходим на большой высоте, нас заранее "видят", ждут, перехватывают, навязывают бой, сбивают зенитками. А если на бреющем? Да с ходу, неожиданно, вот это будет штука! И по аэродромам можно, и по переднему краю.
    Поговорить бы об этом с отцом Лены, да как? Пожалуй, и слушать не захочет. Тоже, мол, теоретик мне нашёлся! Я-де воевал, а не сую свой нос в тактику, а ты кто такой? Да и вообще волком смотрит: мы теперь в некотором смысле родственники, и ему это непереносимо. Но Лена его любит, считает добрым".
    Записка на этом оборвалась - не было больше места, с обеих сторон исписал. Наливаясь краской, Гаврилов захлопнул книгу. Отчего-то было стыдно. Закурил.
    Никогда он не слышал в полку, чтобы про него говорили - "Батя". Знал: других командиров полков так называли. Его - нет. Крутоват он с людьми. Вот и Зубков в своей записке... "В некотором смысле родственники". А получается как-то двусмысленно.
    Обида пекла, надувала губы.
    "Считает добрым...". Выходит, сам Зубков так не считает.
    Однажды Гаврилов тоже подумал, что пора для реактивных истребителей выработать новую тактику, чтобы как-то избегать перехваты их противником. И вот... Зубков опередил его.
    Сколько раз казалось, как только уйдут из авиации они, старики, всё заглохнет - не та пошла молодёжь, не те лётчики. Выходит, ошибался?
    А вдруг не только в этом? И пора менять уже многое в своих установках? Может, вообще... пора и самому меняться в корне? Пока этот корень...
    Гаврилов сам не понимал, что с ним творится - была и обида на всех, и непонятный страх перед чем-то, был даже стыд - до краски, до жжения на щеках. Неожиданно признался себе, что вообще-то у Зубкова сильный, терпеливый характер. И тут же вспомнил рассказы дочери. Перед сном Зубков заучивает по 8 английских слов и утром безошибочно называет весь запас. Задался целью - изучить английский. "И он выучит, увидишь!"
    Гаврилов подумал ещё о том, что есть в этом Зубкове что-то напористое, перед чем не может устоять вот даже он сам, и что если посмотреть честно, то, в конце концов, не так уж и плохо, что они вместе, Ленка и Зубков. Но вот отвечать за него всё же придётся.
    Гаврилов разбередил себя, растревожил, и ему остро захотелось водки, как тогда, когда не вернулся с фронтового задания Гриша Летягин, друг.
    Гаврилов поднялся, закрыл за собой дверь и зашагал домой. Шёл, а перед глазами маячило лицо Зубкова, словно опять они стояли в лесу.
    "А ведь он серьёзный парень, - неожиданно сделал открытие. - Как же мне найти его? Ну как найти?!"
    Решил искать до тех пор, пока не будет уже никакой надежды. Может, примешивалось сюда и сознание своей вины перед лётчиком, и то, что чем-то напоминал он ему самого себя. Да и хотелось доказать Зубкову... чтобы не думал... чтобы знал... какой он, Гаврилов, в действительности!
    Дома наткнулся на глаза дочери и потемнел ещё больше. Правда, при нём она не плакала, но он же видел - не слепой! - что с ней происходит.
    Принесла графин кислого квасу.
    - Пей, папа, ты ведь любишь, - и ушла в свою комнату.
    Гаврилов молча налил себе квасу.
    - Водки лучше бы принесли! Что - квас! - Опомнился, взглянув на жену, проговорил уже тихо: - Не сердись, Таня. Правда, принеси водки: опять, однако, уснуть не смогу. Полётов теперь нет...

    39

    Зубков продолжал продираться на северо-восток. Четвёртые сутки пошли, а в небе всё ещё ни одного вертолёта. Тишина кругом. Страшная, мёртвая тишина, тонко звенящая комарьём. Казалось, вымерло всё здесь и лежит так очень давно - сотни лет. Безмолвие! Молчит тундра. Притаилась...
    А над всем этим - дрожащее марево от болот, тяжёлые гнилые испарения да маленький, добела раскалённый диск солнца, который висит высоко в небе долгий северный день. Ни облачка снова. Это редкость. Преют и разлагаются корни, упавшие в воду деревья.
    Сначала Зубков сушился, когда насквозь промокал, потом перестал - бесполезно. Всё на нём было забрызгано тиной и грязью. С правого колена повис большой лоскут брюк, и теперь через дыру виднелся грязный и мокрый трикотаж. На искусанной комарами и покрывшейся волдырями шее свободно болтался испачканный в тине галстук. Куртка и ворот рубахи расстёгнуты, грязны. Зубков похудел настолько, что это испугало его. Всего четыре дня прошло, а уже одни кости. Он боялся умереть: казалось, ещё день-два, упадёт и больше не подымется - сил нет. Их надо восстанавливать пищей, сном. Ни того, ни другого по-настоящему не было. Спал урывками. Мёрз. Питался ягодами.
    Постоянно с него стекала вода. Он не обращал уже на это внимания, следил только за тем, чтобы не порвать о коряги спасательный жилет: тогда всё, отплавался! Жилет он берёг.
    Дышал Зубков хрипло, часто кашлял. Лицо его, искусанное комарами и похудевшее, с рассечённой бровью, зарастало жёсткой рыжеватой щетиной. Когда снимал шлемофон, чтобы набрать ягод, и горбился, то выглядел издали стариком. Сапоги из яловой кожи от воды набрякли, да ещё налипала на них тина и грязь. Тяжело. Сначала ноги ломило и крутило от холодной воды, но потом ощущения притупились, и боль стала терпимой. Вот только начали они опухать, и Зубков перепугался. Вспомнил Пахомыча: дед, рассказывала мать, тоже обижался на свои ноги перед смертью.
    Думал Зубков теперь вслух. Вынудило к этому длительное гнетущее безмолвие тундры. Поэтому он почти беспрерывно бормотал. Иногда вдруг останавливался и к чему-то прислушивался. Но тундра лишь звенела комарьём: "Дзи-нь... дзи-нь...". И так без конца - до одури, до боли в ушах. Казалось, звенел сам воздух, пропитанный комарами.
    Болотам не было конца. И от серьёзности происходящего Зубкову становилось страшно: цена за жизнь тут одна... Платить такую цену не хотелось.
    - Когда же будет конец этим болотам? Когда пойдёт твёрдый грунт? - бормотал Зубков, выдираясь из чёрных болот. Спотыкался, проваливался: - Когда же море?
    Сзади что-то треснуло и глухо, с длинным всплеском, шлёпнулось в воду.
    - А? Что? - вздрогнул Зубков, оглядываясь. Виднелся островок, который он только что прошёл. Там, на берегу, было дерево с чёрным стволом, без листьев, он ещё, кажется, задел его.
    - А-а... Дерево подгнило и рухнуло, - вслух отметил он. Дерева уже не было.
    Он пошёл опять, дрожа от холода. И тронулась над ним "воронка" из комаров - тоже вперёд.
    Голод Зубков ещё чувствовал, но уже не с такой острой и беспощадной силой. Главной его бедой оставались холод и комары. Даже про курево забыл начисто, но от комаров тут не избавиться, как от мыслей, - всегда с ним.
    Он продолжал есть чернику, водянистую морошку, которой здесь было пропасть, ел и грибы-сыроежки. И вот новая беда - появились острые боли в желудке. Это изнуряло, доводило его до изнеможения. Но он держался: остановиться - значит погибнуть.
    Проваливаясь по грудь в топкий мох, Зубков медленно, но выбирался и шёл дальше - вперёд, на северо-восток! Старался выбирать кочки покрепче.
    Северо-восток! Там жизнь: рыбаки, люди.
    Сверяясь по компасу, зажатому в худой, ослабевшей руке, он выбирал ориентир и старался выдержать направление. Собьёшься - будешь кружить на месте, заплатишь тундре жизнью.
    От нестерпимых болей в животе у него мутился рассудок. Кисти рук покрылись от укусов волдырями, и он, чтобы избавиться от этого, придумал выход. Когда сушил бельё, в глаза бросилась майка. Вот она-то и пошла в дело. Оторвал большой клок, разорвал на две части и обмотал кисти: пусть теперь жрут только лицо! Что? Лицо? И он оторвал ещё кусок - со спины. Обвязал им шею, нижнюю часть лица. Стало легче.
    Так и шёл он, похожий на чучело - с обвязанным лицом, руками.
    Выбившись из сил, Зубков делал привал и до крови расчёсывал зудящее тело. Отдыхая, он думал о пище: сколько идёт, а ещё ни одного живого существа не встретил! Даже птиц не видать. Значит, до жилья далеко. Надо идти, подыматься, пока есть силы.
    И Зубков заставлял себя подняться и шёл, снова загонял своё тело в холодную воду болот.
    Однажды он закричал. Тяжело дыша, остановился по пояс в воде и, стерев с лица зелёную тину и брызги, дико, по-звериному крикнул:
    - Э-ге-ге-ге-й!
    - Э-ге-ге-ге-й... гей! - поскакало по болотным кочкам приглушённое мхами эхо.
    И опять тихо. Лишь собственное хриплое дыхание слышно. Стекают с одежды в воду тяжёлые капли. Бегут по телу мурашки, мертвеет душа.
    Зубков немного постоял так, прислушиваясь к себе, и медленно побрёл. И снова на болоте один звук:
    - Хлюп... буль-буль! Хлюп... буль-буль-буль!..
    Холодно.
    Одиноко.
    Теперь он отмечал только сутки, только количество восходов и закатов солнца. Возможно, с каждым новым закатом он приближался ближе к смерти. Шёл и ночами, похожий на чёрную тень.
    Один! Хоть бы лягушки поквакали. Нет лягушек. Ничего нет, ничего живого. Одна лишь тёмная точка движется. Появляется на горизонте, растёт, увеличивается, приближаясь к намеченному кусту или дереву, и затем, наметив следующее, удаляется дальше - видна спина, которая всё уменьшается, снова превращаясь в точку на чёрных болотах. Восходы и закаты видят её.
    Стихает хлюпанье. Ушла точка... за горизонт. Эта точка - Зубков.
    Иногда, чтобы отвлечься, Зубков вспоминал ребят, полёты. Представлял себя в воздухе, и тундра казалась ему тогда жалкой и небольшой. Р-раз! Полные обороты - и на "петлю". "Бочка", переворот - и над тундрой в голубизне неба белый след, лёгкое воспоминание. В наушники врывается голос "Сосны", чувствуется близость аэродрома. Там лётчики, технари, суета, урчат керосинозаправщики. А на посадке кому-то подсказывает по радио командир полка: "Промажешь... промажешь... убери обороты! Так... так... пониже, пониже... задержи... Куда взмываешь? Не дёргай, не дёргай! - несётся быстрая скороговорка. - Теперь тормози, тормози... Разрешаю на 180... по полосе!". Всё. Значит, сел. Кто же это? После училища... из прибывших новичков кто-нибудь? Вместо болотного духа Зубкову чудится запах керосина и нагретой на колёсах резины...
    Он вздохнул, посмотрел на компас. Впереди показались деревья повыше обычных.
    "Вот дойду до них, и на сегодня хватит!" - решил он, с трудом вытаскивая и передвигая ноги по зыбкой почве. Вчера он долго шёл ночью - не мог уснуть, и сейчас смертельно устал, окончательно выбился из сил.
    И вдруг провалился по грудь.
    "Опять оступился!" - перед глазами поплыли багровые круги. Шумело в голове.
    "Ослаб, вижу уже плохо..." - равнодушно отметил он. Стал выбираться. Губы от холода посинели, кожа в пупырышках.
    Неожиданно пошёл снег. Зубков ему обрадовался: "Хоть комары передохнут!". Распухшими горячими губами и языком он ловил летевшие пушинки - хотелось пить. Он пил часто и много. Лицо его от этого отекало, словно он начал поправляться. Должно быть, плохо работали застуженные почки.
    Потом перед ним появился из снежной завирюхи островок на болоте. Стоя по пояс в воде, Зубков ухватился руками за кусты, подтянулся к берегу островка и, наклонившись, начал пить из лужи талую, со снегом воду. Она казалась ему вкусней болотной.
    Видимо, у него снова был жар - он не мог напиться. Но закашлялся и оторвался от лужи. Потом принялся пить снова, отодвигая от губ грязную тряпку. На язык попала тина - кончилась в лужице вода.
    Он сглотнул подступивший к горлу комок.
    "Только женился... не долюбил, не дожил!.."
    Это было плохо - он думал о себе уже в прошлом. На лбу и щеках таяли холодные снежинки. Он всё стоял - запорашивало снегом волосы, плечи, шлемофон с ягодами на поясе.
    Пошёл дальше. Остро захотелось жить. И было обидно. Ведь существуют на свете баня, душ... обыкновенный душ с горячей водой. И чёрный хлеб, наверное, как всегда, продают в магазинах. Тёплый, пахучий... Тут же, вроде без всякой связи, Зубков вспомнил вдруг мать. Представил, что она следит за ним откуда-то сверху - в немом отчаянии, в слезах.
    - Ма! Слышишь? - крикнул он. - Я иду, иду!..
    Наверное, сильнее пошёл снег - на ресницах у Зубкова стало мокро, он шептал:
    - Ма, я не остановлюсь, не бойся... не бойся, ма!
    Над болотами белыми мухами мельтешила метель, всё исчезло. И размеренно слышалось:
    - Хлюп... буль-буль! Хлюп... буль-буль-буль!
    Наступил 6-й день. Снег кончился, а комары не пропали.
    Зубков ещё шёл, но падать стал всё чаще. Иногда голова у него так кружилась, что останавливался, хватался за какую-нибудь кривую берёзку в воде или куст и долго стоял, боясь упасть от слабости.
    Спал по-прежнему урывками, когда выходил на сухое, но был это не сон, а беспокойное полузабытьё. Часто просыпался от холода и сырости. Отогреться чуть-чуть можно было только в полдень, когда появлялось солнце. Но вот вчера его не было - всё небо затянуло низкими мглистыми тучами. Болота покрылись плотным туманом, и идти стало совсем трудно: ни кустов, ни коряг в пяти шагах не видно.
    Три раза принимался то мелкий дождь, переходящий в изморось и колючую снежную крупу, то снег. Вымок Зубков окончательно. Но дождь сменился туманом, и на болоте немного посветлело.
    Он задевал за ветки кустов, и оттуда тучами поднимались комары. Удивлялся: "Ну и живучи, проклятые!". Спотыкался, падал.
    Сегодня с утра был тоже туман. Да, туманы по утрам будут теперь часто - осень. Воздух становился сырым.
    В полдень туман рассеялся, небо очистилось и немного пригрело солнце. Но идти Зубков почти не мог - распухли ноги. Тогда он до половины расстегнул на сапогах застёжки-"молнии" и подвернул голенища вниз, чтобы не жали икры. Разглядывая ноги, подумал: "Не ноги - колоды!". И брюки были порваны уже во многих местах.
    Зубков ослабил сапоги ещё и пошёл. Но всё равно идти было трудно, с каждым днём сил оставалось всё меньше. Появились сердцебиения, тяжёлая, долго не проходящая одышка. И всё время какой-то непонятный звон в голове и радужные круги перед глазами.
    Сколько прошёл за эти дни, не представлял. Иногда на преодоление одного болота у него уходило до 4-5 часов - он уже не шёл, а брёл. А вчера у него остановились часы - промокли, должно быть, от частых купаний. Времени он больше не знал, какое расстояние и за сколько часов преодолел сегодня, сказать не мог. Но часов 6, должно быть, уже топал. Вон солнце куда перевалило - за полдень.
    Отдохнув, Зубков приказывал себе подняться и поднимался - трудно, осторожно, чтобы не упасть от резкого движения, чтобы опять не закружилась голова. Откашливался и принимался собирать ягоды. От комаров уже не отмахивался - и притерпелся, и помогало тряпьё. Вкуса ягод не чувствовал. К горлу то и дело подступала тошнота. Мысли путались.


    - Дым... дым! Вижу на горизонте дым! - закричал лейтенант Санин в салоне вертолёта. Слов в грохоте мотора никто не расслышал, но головы все повернули туда, куда Санин указывал рукой. На горизонте виднелся дым.
    Пилот развернул вертолёт и взял курс в том направлении. За последние дни это был уже третий случай.
    Дым приближался. Прильнув к стёклам, вытягивая шеи, лётчики впились туда глазами. Человека видно не было.
    - Вижу! - снова закричал Санин. - Человек!..
    Все встрепенулись. Пилот начал снижение.
    Вот и костёр внизу. Вертолёт завис на месте, приготовился к приземлению.
    Из небольшой рощицы выбежал человек, замахал руками. Увидев, как из вертолёта стали выскакивать люди, побежал к ним, но споткнулся, упал. Обгоняя всех, ему навстречу бежал Санин, что-то кричал. Не добежав шагов 20, остановился. Из рощи выходили люди ещё, а тот, к кому он нёсся, был не Зубков. Поисковая партия... Всего только геологическая поисковая партия! Зубкова среди них не было.
    - Здравствуйте, товарищи! - Геологи улыбались. - Вы к нам? А мы думали - к нам... Решили, что продукты или аккумуляторы привезли. - Высокий геолог в болотных сапогах, видимо, начальник, кивнул на маленькую переносную радиостанцию.
    Нет, Зубкова они не встречали. А то разве бы...
    И снова вертолёт над тундрой. Ослепительно сверкают на солнце блюдца озёр - вода всюду. Есть, правда, и лес, чахлые перелески. Напрягаются до боли глаза - всматриваются, ищут точку. Ни обломков самолёта нигде, ни человека.
    Иногда встречались птицы - редко, мало. Один грохот над тундрой.
    К вечеру увидели лося. Зверь был большой, серый, с жёлтыми подпалинами на груди и с обломанными рогами - должно быть, дрался с соперником. Сохатый вздрогнул от грохота над головой, задрав горбоносую морду, метнулся по мхам в сторону. Лишь тёмная точка от него в тундре - далеко ушёл.
    Замерло всё опять. Дрожит марево...
    Санину, смотревшему в ту сторону, куда умчался лось, почудился запах коровы, тёплого молока: он родом был из деревни.
    И снова тягостное молчание в кабине.
    Третий вертолёт, на котором находился Гаврилов, вернулся на аэродром, когда стемнело. Все хмурые, уставшие. Два раза находили какие-то обломки, спускались. Всё было не то - старые катастрофы, с войны.
    К Гаврилову подошли офицеры из полка бомбардировщиков:
    - Ну как, товарищ полковник, обнаружили что-нибудь?
    Не глядя ни на кого, Гаврилов покачал головой, прошёл мимо. Молодой лётчик-бомбардировщик Кашинцев окликнул приятеля, тоже с хмурым видом шедшего за Гавриловым:
    - Слышь, Коль: ну чего носы-то вешать? Придёт ещё!
    - Придёт? Сейчас не зима, когда болота покрыты льдом и можно свободно по ним ходить. Тут каждые 100 метров по часу будешь расхлёбывать!
    - Может, он и не в болотах?
    - А где же ещё? Посмотри с воздуха: одна вода кругом. То`пи. Нет, самому из таких гиблых мест не выбраться.
    - Ты ведь тогда, 3 года назад, продержался! Помнишь, когда за ягодами отправился и заблудился. Продержится и он.
    - Найти, конечно, можно, если б у него, как у меня, еда и спички были. А так... рядом пролетишь и не заметишь. Ракет нет. Хоть глотку порви он там, никто не услышит. А дни идут.
    Поиски продолжались. С момента аварии пошёл 7-й день.

    40

    На 8-й день Зубков опять задал себе вопрос, который приходил в голову всё чаще: "Неужто не выберусь?". Остановился, мутно посмотрел на белое небо. Воспалённые глаза гноились. Снова был жар, хотелось пить.
    Из лужи, куда наклонился, чтобы напиться, на него смотрела незнакомая взлохмаченная голова. Он даже не удивился. Напился, поправил на поясе шлемофон с ягодами, бросил несколько штук в рот, разжёвывая их, побрёл.
    До его слуха донеслось жалобное курлыканье. Поднял голову, поискал в высоте клин улетающих птиц. Следя за ними, вдруг услыхал с неба чистый голос певицы:
    Ле-е-нты ре-ек, о-зёр разли-и-вы-ы,
    До свиданья, птицы, путь счастли-и-вый!
    - разносилось над тундрой.
    Очнулся. Тихо, никто не поёт. Галлюцинация. Плохо дело. Медленно двинулся дальше.
    Вскоре Зубков почувствовал: идти больше не может - сердце тяжело и учащённо билось, и как-то неравномерно: то зачастит, то опасно замрёт, будто остановилось. Руки дрожали, подгибались ноги.
    Он испугался и повернул к лужам. Но не добрался - упал, потеряв сознание. Когда пришёл в себя, долго не мог сообразить - что с ним? Сон и явь у него перепутались уже давно, и различить их, как следует, он не мог - был словно в бреду.
    Хрипло дыша, начал подниматься. Опять упал. А ведь совсем недавно был таким сильным.
    - Ничего, встану! - бормотал он. - Рано ещё меня... - И встал.
    Раскачиваясь, неверными шагами сделал несколько шагов к кривой берёзе. Обхватив её, передохнул. Дурнота понемногу проходила.
    - Нет, братцы, так не дойду! - Зубков закашлялся. "Надо что-то придумать. Как-то хоть раз, но основательно поесть - иначе умру!".
    Всё-таки побрёл снова, чтобы не мёрзнуть. Почти не видя ничего, прошёл с полкилометра. Упал.
    Когда очнулся, увидел перед собой озеро. Пошевелил головой и почувствовал в шее острую боль. Стоило качнуть головой или приподнять её, как в шею что-то впивалось и кололо, как заноза. Он сел и принялся снимать с себя жилет и куртку.
    "Что же туда попало? Хвоя? Колючка?" - думал он, ощупывая ворот куртки. Обо что-то уколол палец. Перевернул куртку и отогнул воротник. Там, поблескивая воронёной сталью, торчал маленький рыболовный крючок.
    У Зубкова искривилось лицо, задрожали губы - боялся поверить себе: ведь этот кусочек загнутой проволоки - для него ещё несколько закатов и восходов, ещё кусочек жизни, а там, глядишь...
    Обрадованный, Зубков сидел у озера, мастерил удочку и повторял:
    - Всё, всё! Не сдохнем! Спасибо тебе, Валера.
    Удилище он вырезал из тонкой берёзки. Поплавок - проще простого - из сухой веточки сделать можно. Теперь только порвать рубашку и сплести из ниток поводок для крючка. А саму леску - чёрт с ней, что будет заметная и толстая! - из узких ленточек.
    Не прошло и часа, как Зубков уже привязывал над расстеленной курткой крючок к леске - осторожно, морским узлом. Поводок вышел, правда, тоже толстоватый, но зато был прочным, а это главное сейчас. Сделать тоньше - оборвётся ещё, а второго крючка у него нет. Нельзя рисковать на таких нитках!
    Зубков прихлопнул на себе нескольких комаров, насадил их на крючок и поплевал. Теперь лишь закинуть и ждать.
    Он набрал ягод и вернулся к удочке. Не клевало. Завороженным взглядом он следил за нехитрым, из тонкого короткого прутика, поплавком - смотрел на воду. Вода в озере прозрачная, ледяная - казалось, на его глубоком дне притаилась прошлогодняя зима и дышит оттуда холодом и снегом.
    Времени прошло много, а поплавок ещё ни разу не дрогнул. Червей в земле не было, сколько их ни искал. Пробовал менять комаров - насаживал свежих и побольше - не помогало. Поплавок не шевелился.
    - Неужто здесь нет рыбы? - вслух рассуждал Зубков по выработавшейся привычке. - А может, оторвался крючок? - он похолодел от этой мысли и хотел уже броситься к воткнутому в берег удилищу, но передумал. - Да нет же, нет, только что проверял! - Своего голоса не узнавал - какой-то сиплый, чужой.
    В стороне из воды появилась мордочка, а потом и весь продолговатый лоснящийся зверёк, похожий на крысу. В зубах у зверька, ещё живая, трепыхалась большая серебристая рыба. Зверёк быстро подплыл к берегу и уставился на прибрежные кусты, за которыми сидел измождённый, заросший бородой человек.
    Успокоившись, зверёк выбрался на берег, взглянул ещё раз на заходящее солнце, на человека, присел за корягами и, деловито придерживая рыбу короткими передними лапами, быстро и умело начал её пожирать. Встряхивал головой, фыркал, урчал.
    Вдруг он насторожился опять: что-то мешало ему. Он повернул морду и встретился с человеком глазами. Человек потянулся к правому боку рукой, но потом, будто что-то вспомнив, только неожиданно и громко крикнул. Зверёк серой лентой метнулся в воду. Но рыбу на берегу не оставил, прихватил с собой. Когда он появился снова, человек вытирал глаза кулаками в тряпках.
    - Вы-дра-а! - прошептал он, сглатывая.
    Спустя полчаса повезло и ему - поймал двух небольших налимов и пескаря. Ел их целиком. И каждый раз, когда впивался в рыбу зубами, дёсны его окрашивались в красное.
    Когда был пойман и съеден пескарь, Зубков почувствовал голод с новой, неослабевающей силой - он словно проснулся в нём и озверевал. Зубков пошарил в траве руками. Нет, туда не упало ни крошечки.
    Минут через 20, утомившись смотреть на поплавок, он захотел спать. Привязал удочку к кусту - вдруг большая рыбина попадётся, утащит ещё! - и тут же около берега на солнышке уснул. И сразу начались кошмары.
    ... Зубков сидит в беседке в саду и чего-то ждёт. Рядом Полкан бегает на проволоке, виляет хвостом. Появилась мать. Странно смотрит на Генку, смахивает набежавшую слезинку. Руки у неё скрещены на груди. Что же это ты, сынок? Орден ведь получил, отец так гордился! Она умолкла и смотрела на него, смотрела, потом куда-то ушла. Вернулась с тарелкой горячих пельменей - пар идёт. Молча поставила перед ним, вздохнула и опять смотрит. Генка не выдерживает, хватает из тарелки пельмень рукой - жуёт, обжигается. Уже разливается во рту блаженное ощущение горячего жирного сока, но вот беда - никак не может проглотить. Поднимает голову, хочет взглянуть на мать - что же, мол, это? - а её уже нет. И вдруг, откуда ни возьмись - шум, грохот, и над столом в беседке появляется маленький истребитель. Чисто сделал в воздухе "петлю" и с ходу сел на стол. Из кабины оскалила белые зубы выдра:
    - Что, есть захотел? А меня что же не зовёшь? - и хвать у него со стола тарелку. Генка всё давится, не может глотнуть, а выдра уже газ даёт.
    - Стой! - кричит Генка.
    - Не забудь на разбор полётов прийти! - тявкнула выдра и окутала его облаком дыма. А когда дым рассеялся, за столом перед Генкой сидел полковник Гаврилов, тряс его за плечо:
    - Очнись... встань!
    Зубков просыпается, открывает глаза. Темно, звёзды мерцают вверху. Озеро, какие-то сосны шумят кроной на ветру, и стоит рядом Гаврилов.
    - Как же это вы? Сигнал не включили, высоту не набрали... - слышит Зубков. Моргает, трёт глаза, силится что-то понять, но снова голос Гаврилова звучит над ним:
    - От полётов придётся вас отстранить, - а самого и не видно: куда делся? - Обманули вы своего командира эскадрильи, полетели... - Гаврилов появляется из-за дерева.
    - Товарищ полковник, да ведь я... - Зубков обессилено опускает голову, закрывает глаза и снова падает на спину.
    - Не перебивайте, когда с вами старшие говорят! - вновь явственно слышится суровый голос.
    И уж не сосны, не озеро, а полковой класс. Гаврилов стоит у доски, а он, Генка, его слушает.
    - Летать вы умеете, - говорит Гаврилов, заканчивая вычерчивать мелом схему Генкиного полёта, - а вот за легкомыслие, за бездумное отношение к делу сурово надо вас наказать. Безаварийный полк был у нас! А вы со своим зазнайством...
    Зубков просыпается, силится открыть глаза.
    Вверху звёзды, ветер шумит где-то. Глаза сами закрываются, и всё исчезает. На лбу крупными каплями выступил пот, тело охвачено жаром.
    - Только о себе думали! Однако это вам...
    Генка оглядывается - вновь класс, серьёзные лица товарищей. "Что? - спрашивают их глаза. - В блужданиях не хотел признаться? - И осуждают: - Вот и угробил машину".
    - Вы вели себя, как мальчишка! - мучает голос Гаврилова. А Гаврилов вовсе и не говорит ничего, смотрит куда-то в сторону - мимо. Потом поворачивается: - Рассказывайте, какие выводы вы сделали из своей ошибки?
    Генке хочется умереть от стыда, но он набирается мужества и говорит всё без утайки. Так нужно, такой у них, авиаторов, закон. Быть может, это спасёт кому-то жизнь.
    ... Что это? Генка один... лежит на снегу, в тундре. Страшно холодно, мёрзнет бок. А над головой далёкие звёзды стынут - мерцают из стужи. Млечный путь лёгким паром перекинулся через всё небо, играют сполохи. Похожие на радужную бахрому, они скручиваются, извиваются, будто через них кто-то невидимый непрерывно пропускает электрический ток. Так и дрожит всё, призрачно светится, изгибается. То исчезнет совсем, и вот уж появляется в другом месте - неожиданно, прямо из воздуха. Всё небо изукрашено дрожащими зигзагообразными цветными полосами. И - мороз. Замер воздух, застыл.
    ... Как же очутился он тут? Ах да! Это он выпрыгнул из самолёта. Полярная ночь сейчас. И какие-то скрипы и шорохи на промёрзшем снегу. Может, это подкрадываются росомахи?
    Зубков лежит на боку, прислушивается.
    Ум-рёшь... ум-рёшь... ум-рёшь! - скрипит отовсюду.
    Совсем промёрз бок. Сполохи играют над тундрой.
    Ночь... Холодно... Страшно...
    Зубков очнулся, сел. Никакого снега. Но от сырости, холода стучали в ознобе зубы. Голова болела и пылала.
    Опять стали мерещиться снег и стужа. Евгения идёт босиком по снегу. Находясь в полубреду, он кому-то крикнул:
    - Не умру! Слышите вы, не умру! Женя, скажи им...
    - Ты её бросил! Бросил... бросил! - неслись в ответ хохочущие утробные голоса по всей тундре, словно перекликались.
    - Лена, Леночка, скажи ты им...
    Занималось утро следующего, какого-то дня: он уже не считал их. Поднялся больной, разбитый - побрёл к удочке. Поплавка видно не было, ушёл под воду.
    Осторожно, словно боясь кого-то вспугнуть, Зубков отвязал от куста удочку, начал тащить её из воды. На конце лески чуть трепыхалась уставшая рыба.
    "Граммов 600!" - обрадовался Зубков, хватая скользкого налима жадными, трясущимися от страха руками - только бы не упустить! Отцепил от крючка, впился в рыбу зубами.
    Налим трепыхался, бил его по лицу мокрым хвостом. Зубков ничего этого не замечал, лишь ощущал, как у него во рту и в желудке разливается блаженное тепло, наполняет всё его существо дикой, необузданной жаждой жизни.
    Когда ел рыбину, пожалел, что нет соли. Снова закинул удочку в озеро. Решил не уходить с этого места: вдруг в иных озёрах не окажется рыбы?
    "Вот отъемся немного, тогда и пойду. Потом..." - рассудил он. А минут через 10 почувствовал режущую боль в животе: снова там свело в мучительной, не отпускающей судороге.


    В полдень над тундрой послышался отдалённый рокот. Отвыкшее от звуков ухо отметило это сразу.
    Зубков встрепенулся: "Что?.."
    Рокот ширился, приближался и становился всё яснее, отчётливей. Этот только что родившийся в тундре звук породил в сознании Зубкова что-то неясное, но такое близкое и родное, что горячо стало в груди, и он инстинктивно рванулся вперёд. И только тогда уже сообразил, что где-то близко и, должно быть, на небольшой высоте идёт самолёт, что это - гул мотора. Спасение!.. Конец холоду, комарам, жутким мыслям о смерти - он будет теперь есть, спать в тепле, смеяться - жить! Конец мучениям, болезни... а ведь и не верил уже. А сейчас и в самом деле увидит ребят, закурит - да это же чудо, чудо!
    Не помня себя от радости, Зубков остановился, определил, что гул идёт вроде бы с юго-запада (с северо-востока тоже шёл, но слабее - то гудело эхо), устремился туда - навстречу.
    "Ищут... ищут! Нашли..."
    И сразу вроде легче стало нести голову, распрямились плечи, не болело в груди, и ноги стали подвижнее. Вот что значит, падать духом - ведь совсем уже сдал, еле двигался. А, оказывается, силы-то ещё были, есть!.. И как это он мог подумать, допустить такое, что не найдут, бросят! Вот же они...
    Он несколько раз упал, но вскакивал и торопливо, насколько был ещё способен, ковылял дальше - на открытое место.
    Вдалеке, над самым лесом, прямо на него шёл вертолёт.
    Зубков сорвал с пояса шлемофон, стал размахивать. Забыты голод, усталость, болезнь - всё.
    - Давай сюда, братцы! Сюда-а! Здесь я! - хрипел он, подхлёстнутый радостью. - На-шли-и, на-шли-и! О-го-го-го-о! Да-вай!.. - закашлялся.
    Не дойдя до поляны, где кричал и прыгал Зубков, километра полтора, вертолёт начал отворачивать в сторону.
    - Сто-ой! Сто-ой! Братцы, куда же вы?! - истошно закричал Зубков. Побежал за вертолётом.
    Прыгая через кочки, кричал, срывая голос:
    - Помоги-ите-е! Братцы-ы! Куда же вы?.. Сто-ой!
    Тяжело дыша, он остановился и долго смотрел вслед вертолёту, полный рвущего душу отчаяния. Вертолёт удалялся. Вот он уже на горизонте, превратился в тёмную каплю, скрылся совсем...
    Зубков медленно закрыл глаза, покачнулся, упал лицом в мох. Плечи его тряслись.
    Тишина повисла над тундрой - вековая, зловещая, и как всегда - комары над головой.
    Волоча ноги, Зубков поплёлся назад к озеру, туда, где осталась удочка. Острое отчаяние сменилось тупым равнодушием ко всему. Но ненадолго. С ужасающей остротой он снова почувствовал, как хочется есть, как искусан он комарами и болен. До сих пор его поднимала и гнала по болотам надежда: ищут, спасут - надо идти! И он не обращал внимания на голод, ледяную воду, шум в ушах. Он шёл, расходуя энергию, согревался, и тогда отступали холод, комары. У него была цель: остальное - второстепенное. Всё было подчинено движению вперёд.
    А теперь он впервые за всё время усомнился в своей цели: что даст это кружение по болотам? Тратит только силы, которых вот-вот не станет совсем. И так уже исхудал - похож на живой скелет, обтянутый кожей. Что же будет дальше?
    Била дрожь, просто сотрясала всего. Он понимал: всё, это - конец. И тогда расхотелось идти. Он остановился. Что делать?
    Ему захотелось умереть, сразу, немедленно. Но сразу не получится: надо лечь, мёрзнуть и долго-долго умирать. В холоде, голоде! Да за что же ему такая мучительная смерть? Если б хоть сознание потерять надолго. А так... Кто ж это выдержит? Лежать живым и ждать.
    Он подумал о матери, об отце, Лене, которая, наверно, плачет, и ему было их бесконечно жаль, так жаль, что невольно заплакал сам. Получат извещение, зайдутся в крике... Он не мог перенести этих мыслей и пошёл.
    Шёл и думал.
    "Надо продержаться ещё... надо попробовать. Наесться, перейти в другой квадрат - километров на 20. Искали с юга? Значит, завтра могут появиться ещё севернее. На север, немедленно на север! Идти и идти..."
    И он, придерживая удочку, продолжал идти - опять появилась цель. Вытаскивая ноги из мхов, он думал о прошлом, о смысле жизни, вспоминал разные случаи, эпизоды. Многое теперь казалось нелепым. Сколько люди делают глупостей, мелко живут, портят друг другу жизнь.
    Шёл всю ночь и всё утро. В одном месте вынужден был плыть - обхода не было. Его сотрясало от озноба, но он заставил себя войти в воду по колено - полилась в сапоги вода, по пояс - вода коснулась паха, обожгла живот, поползла холодом к сердцу, подмышки. Он поплыл - с синим лицом покойника, дрожа в воде, придерживая над головой удочку, не чувствуя на руках пальцев. Ну кто ещё искупается здесь ночью в сентябре? Только выдра. Так у неё же мех.
    Потом он брёл берегом, пытаясь согреться ходьбой, но не согрелся. Согрелся позже, когда снова начался жар - хотелось пить, остановиться и лечь.
    Часов в 11 обессиленный Зубков остановился. Снова перед ним было озеро, низкорослый лес. И снова шумело в ушах, и нервно, опасно замирало сердце. Не прекращалась одышка.
    Он откашлялся, набрал ягод и, в который раз уже, забросил в озеро удочку. На этот раз решил ловить на ягоду, вспомнил: так иногда делали рыбаки, когда ничего другого не было под рукой.
    Зубков ещё продолжал заботиться о жизни, но делал это скорее автоматически. Больше думал теперь о смерти - как, где это произойдёт? Наверно, надо как-то к этому приготовиться. Хвои нарубить и настлать, что ли... Странно, мысль о смерти уже не пугала. Но было очень обидно, ведь прилетал вертолёт, был рядом и... умирать. Нелепость, с которой никак не хотелось соглашаться.
    "Написать бы что-нибудь? Найдут же когда-то..."
    Авторучка у него была, но записная книжка промокла, надо сушить. Да и что он напишет, о чём? Как умирал? Это Лене и матери только сердце надорвёт, когда узнают, что всё осознавал. Будет ещё жальче... какая жуткая смерть! А он просто очень устал...
    Оторвал взгляд от поплавка. На середине озера виднелся продолговатый островок. На нём кусты группой, большие, настоящие деревья. На одном из них заметил какие-то грязно-серые лохмотья, долго всматривался. Да, что-то там висит. Но было не до того, боялся проглядеть поплавок.
    В течение часа он поймал 5 мелких рыбёшек, потом клевать перестало. Рыбёшек он поедал сразу, прямо с крючка, и не чувствуя сытости, ждал, когда клюнет опять. Теперь не клевало. Он посидел немного и начал привязывать удилище к кустам. Проверил, крепко ли, пошёл собирать ягоды: вернулось чувство голода.
    Он отошёл от своей удочки шагов на 200, когда снова невольно взглянул на островок.
    - Что же всё-таки там такое?
    Пытаясь определить - что, Зубков разглядывал деревья.
    "Может, там люди? Кой чёрт их занесло на остров? Что им там нужно?"
    И хотя догадка казалась нелепой, покоя она уже не давала. А вдруг люди? Мерещился костёр, тепло, хлеб.
    "Надо узнать! - решил он, наконец, не в силах устоять перед соблазном. - Геологи, может, какие?"
    Он вернулся, забрал удочку и, в который раз надув на себе жилет, вошёл в воду. И опять вода полилась в сапоги, коснулась паха, груди, взяла в ледяные тиски сердце.
    Плыл Зубков медленно, часто останавливаясь, - не было сил; его била в воде дрожь.
    Вот и берег, остров. Привычно и осторожно подтянулся, ухватившись за береговые кусты, выполз на сушу. Отдышался, стал раздеваться - невыносимо! Снял жилет, куртку, остатки верхней одежды. Галстуком он привязывал теперь удочку. Надо было снять ещё сапоги, но они не снимались. Натруженные, больные от голода и воды, ноги так распухли, что снять с них сапоги не было уже никакой возможности.
    Зубков ощущал опухоль: поднималась к коленям. Как опухнет пах и низ живота - смерть. Зубков знал это от тех, кто голодал во время войны.
    Стараясь не смотреть на себя, на страшную свою худобу, он медленно выжал одежду и надел на себя всё снова. Поднялся жар. Но Зубков всё же встал.
    - Сейчас узнаем, что там... сейчас узнаем! - шептал он.
    Продравшись сквозь кусты, он выбрался на небольшую прогалину. Грунт здесь пошёл крепче, идти стало легко. А вон и на деревьях что-то виднеется.
    Прогалина сузилась, перешла меж кустарника в узкое пространство, похожее на тропку. Огибая ель, "тропка" вильнула в сторону.
    К деревьям Зубков вышел неожиданно.
    - Ха...а! - отпрянул он. Лицо его исказил ужас.
    На ветках висели обрывки парашюта, а внизу, под средним деревом, у самого комля, лежал скелет в истлевшем, буром от непогоды комбинезоне. В стороне валялась обрезанная ножом подвесная система парашюта с проржавленными карабинчиками на брезентовых лямках. Кожаный меховой комбинезон и унты на погибшем прогнили, держались на костях клочьями, напоминающими пепел. Валялся разбухший шлемофон с пучками волос внутри и стальной проржавленный браслет с такими же ржавыми и почерневшими от влаги часами - всё, что осталось от человека, судя по всему, лётчика. С ветвей высоких сосен свисали обрывки запутавшихся, длинных, как лианы, строп. От всего веяло холодным ужасом.
    Дунул ветер, и стропы зашевелились. И словно зашевелились на голове у Зубкова волосы. Ему показалось, что он сходит с ума, что это он сам лежит там под деревом.
    Зажмурился, затем открыл глаза. Опять перед ним скорбные останки погибшего лётчика. А на ветвях сосен висельно раскачивались стропы.
    Зубков отвернулся, пошёл прочь, но пройдя немного, подумал, что надо бы предать останки земле, и вернулся. Не глядя больше на них, стал выдалбливать в сторонке могилу. Топорик был маленький, сил почти не было, работа продвигалась медленно. Долбя грунт, резко разогнулся, потерял сознание. Придя в себя, всё вспомнил, отложил топорик, задумался: "А может, себе рою?". Он окончательно уверился: из тундры ему не выбраться. Здесь окончится его путь - в болотах.
    Могилу копать расхотелось. Он сел, почувствовав смертельную усталость. Всё бессмысленно!..
    Минут 5 посидел, поднял голову - смотрел перед собой воспалёнными больными глазами. Рядом с останками болтался на кусте какой-то предмет, подвязанный ремешком. Но до утомлённого сознания ничего пока не доходило.
    И всё же он увидел. Поднялся, подошёл поближе. На кусте, завёрнутый в целлофан, висел свёрточек. Движимый зарождающимся любопытством, Зубков отцепил его, стал разворачивать.
    В руках оказался хорошо сохранившийся партийный билет на имя Степана Павловича Корягина, русского, 1922 года рождения. Выдан в 1942 году какой-то воинской организацией - стоял номер части. Зубков перевернул страничку. Там были отметки о взносах, штампы. Точно так же - в целлофане - хранят свои комсомольские и партийные билеты Зубков и его товарищи: так здесь, на Севере, принято.
    В середину билета вложены согнутые пожелтевшие листки. И хотя они были слегка влажными, а чернила на них совсем поблекли, разобрать написанное ещё было можно. Степан Корягин писал:
    "10 марта 1949 года. Сижу на месте второй день. Двигаться не могу, поломаны обе ноги и сильная боль в пояснице. Погода хорошая, но в небе ни одного вертолёта. Видимо, не знают, в какой стороне меня искать: сообщить я не мог - слабенькая радиостанция. Вся надежда теперь на небо, не спускаю глаз. Если будут пролетать - у меня есть две ракеты.
    Позавчера отказал над тундрой мотор, пришлось прыгать: Ил-10 падает, как утюг, на нём не спланируешь.
    12 марта. Хочется есть, и страшно болит спина. Наверное, я повредил себе позвоночник, когда ударился о деревья. Мёрзну, но костёр разжечь не получается: не могу ходить. Меховой комбинезон отсырел и плохо греет. Пролетал самолёт, но высоко. У меня есть с собой рыболовные крючки. Можно было бы пробить в озере лунку и заняться подлёдным ловом, тогда можно продержаться, но... Не знаю, чем кончится. И что будет с женой? Бедная Варя! Двое детей, и никого из родных, ни у меня, ни у неё.
    Варя, я не виноват, что так вышло. Это авиация... Да я бы выбрался отсюда, если бы не ноги, но - не повезло. Осталась одна ракета. Чернила конча..."
    "Вот и всё! - Зубков отложил листки. - А он ведь ещё жил... привязал к кусту свёрток. Каких же мучений это ему стоило! Эх, Стёпа, Стёпа, говоришь, выжил бы? Крючки, костёр... Стоп! Значит, у него были спички? - эта мысль прошила его током. - Надо найти немедленно!"
    Он кинулся к праху товарища, но тут же вспомнил: "Прошло 5 с половиной лет! Одних дождей сколько выпало, какие там спички! Сгнило давно всё. Тем более, лежали, наверное, в кармане".
    И всё же Зубков внимательно осмотрел всё вокруг.
    Теперь он заметил, что и из второй ракеты стреляли - валялось две гильзы. Значит, над ним пролетали ещё раз и не заметили - как обидно! Рядом с гильзами лежала и сама ракетница - чёрная, проржавленная. Он удивился, что не заметил её сразу.
    Вглядываясь, он увидел ещё кое-что: на траве были разбросаны стреляные гильзы от пистолета, но ТТ нигде не было. Забросил?
    "В кого же он стрелял?" - подумал Зубков.
    Часа через два Степан Корягин был похоронен. На маленький холмик Зубков набросал веток и долго стоял перед ним, обессиленный, дрожащий от холода. Вместо памятника он воткнул в могильный холмик ракетницу - всё примета!
    Чувствуя, что силы на исходе, Зубков решил, по примеру Корягина, всё-таки написать о себе - тоже коротко. Вдруг найдут потом? Хоть знать будут...
    Он долго просушивал на ветерке и солнце листки из записной книжки, достал авторучку и дрожащими от напряжения пальцами начал мелко писать.
    Он не писал о том, что нет смысла и героики в преодолении ненужных трудностей - расплывались чернила. Да это ясно было и так: смысл - в их предотвращении. И если бы его могли в этот миг услышать, он крикнул бы на всю тундру: "Лётчики, не умирайте глупо! Люди, берегите жизнь!". Но услышать его никто не мог. Он думал о другом.
    Вспомнился один случай. Было это год назад, в Москве. Ехал из училища за назначением в штаб Воздушной Армии и остановился на квартире товарища, с которым познакомился в поезде - тот возвращался с курорта домой. Этот Костя-москвич как-то взял его с собой в гости в какой-то громадный дом на Фрунзенской набережной.
    Приехали, а там - квартирища! Старики хозяева уехали на дачу, оставили квартиру молодёжи. Ошеломило убранство комнат, роскошь на стенах, да и на столе. Стол был заставлен осетриной, икрой, коньяками всех сортов, южными фруктами.
    В квартире было две ванных комнаты, огромная гостиная, три спальни. И всюду ковры - на полу, на стенах. Ружья, оленьи рога, китайские вазы, австрийский белый рояль, японский розовый фарфор. Вообще было очень много заграничных вещей - и дорогих, и безделушек. Создавалось впечатление, что хозяева объездили полсвета.
    - Нет, - сказал Денис, симпатичный весёлый хозяин, - всего в двух посольствах и побывали: в Канаде, да в Штатах.
    - Ты тоже? - спросил Зубков.
    - Конечно! - Денис улыбнулся. - Мои кони спали и во сне видели, что их отпрыск тоже будет дипломатом.
    - А при чём тут?..
    - При том! - не дослушал Денис. - Брали с собой, чтобы с детства осваивал английский! А конкурс в наш институт в основном по знанию языка и по родителям, понятно? Вот я и прошёл этот самый институт.
    Теперь удивился насмешливому тону Дениса и Костя:
    - Что же тут плохого? Через пару лет и ты будешь при каком-нибудь консульстве или посольстве.
    Денис вдруг посерьёзнел:
    - А то плохо, что язык-то я знаю, а вот способностей дипломата - у меня ноль. Я с детских лет возился с разными зверюшками. Мечтал стать биологом. Сам делал аквариумы, держал черепах, белочек, хомячков. А мать их выбрасывала - вонь, мол, от них!
    - Жалеешь, что не стал биологом? - спросил Зубков.
    - Как тебе сказать... Не жалею сейчас, совесть мучает: я ведь чужое место занял. Знаешь, сколько таких наследников учится в нашем институте? А мы ведь будем представлять наш дипломатический корпус! В лётчики вот не берут же по умению ловить бабочек?
    В соседней комнате трещал кинопроектор - там девчонки смотрели американский фильм. Денис прислушался, сказал:
    - Я теперь больше другими зверюшками увлекаюсь. Скучают там без нас, пошли!..
    А утром, когда девчонки ещё спали, Денис похмелялся с Зубковым на кухне пивом.
    - Ну, как тебе девочки? - осклабился Денис.
    - Ничего. - Генка занялся пивом.
    Видя, что Зубков не настроен обсуждать интимное с другими, Денис заговорил о другом:
    - А вот скажи, ты бы мог пожертвовать жизнью... ну, скажем за высокую цель? Как Джордано Бруно, например, или Кибальчич.
    Зубков пожал плечами. Рад был, что Денис переменил тему. Да и действительно не знал: смог бы, нет? Врать - не любил, и вопрос какой-то дурацкий.
    А Денис почему-то разоткровенничался:
    - Я - не-ет. Отравлен сладкой жизнью. Мне - стало дороже это, - он кивнул в сторону спален. Достав из холодильника коньяк и осетрину, добавил: - И это! Не смогу расстаться - жалко! Да не смотри ты на меня так, не смотри-и!.. Один я, что ли, такой? Усвой: до тех пор, пока на нашей грешной земле будут существовать привилегии...
    Денис махнул рукой и стал наливать в рюмки. Больше Зубков с Денисом о серьёзном не говорил...
    Зубков посмотрел на тундру - смеркалось. Дописал последнюю фразу и принялся заворачивать билет Корягина и свои документы с записной книжкой в целлофан. Надо выбираться с этого острова, идти дальше.
    "А стоит ли? Опять придётся переплывать..."
    Вставать не хотелось, казалось, наступили последние счёты с жизнью, тем более что последнее "прости", по сути, было уже сказано и лежало, завёрнутое в целлофан.
    И всё-таки, пошатываясь, он встал. Запрятал свёрток во внутренний карман куртки, проверил - не промокнет? - нет, всё надёжно, надул на себе жилет и, захватив удочку, побрёл к воде...

    41

    Прошло 10 дней. Полк Гаврилова снова приступил к полётам. Один за другим с грохотом и характерным присвистом шли на взлёт истребители. Жизнь входила в свою колею. Тяжела утрата. Очень тяжела. Но жизнь есть жизнь. Она не останавливается: живые думают о живых. Надо идти дальше - учиться, летать, работать.
    И лётчики опять уходили в полёт - днём, ночью. Летали. С серьёзными лицами осматривали на себе снаряжение, парашюты, садились в кабины и проверяли матчасть.
    И снова в эфире разноголосая возбуждённая речь:
    - При-готовились! Атака!
    - Захожу справа!..
    Нет в воздухе только Зубкова. Нет...
    На КП к Гаврилову поднялся командир полка бомбардировщиков.
    - Ну что, Роман Петрович, твоё время кончается? - он протянул руку. - Освобождай полосу, начнём мы: наше время!
    - Сейчас... Вот сядут у меня двое - и приступайте, - вяло ответил Гаврилов. - 265-му посадку разрешаю, я - "Сосна". - Он положил микрофон.
    - Роман Петрович, что, совсем искать перестали?
    Гаврилов помолчал, вздохнув, ответил:
    - Нет... Ищем. Командир спасательного отряда говорит - бесполезно уже. И экипажи его замотались, ну а мы... Уговорил я его. Сейчас вот опять - на вертолёт и... Поищем ещё на юго-востоке. Понимаешь, не верится, чтобы такой здоровый парень, если живым приземлился, и...
    А перед взором стояли глаза - жуткие, молящие. Глаза дочери. Совсем руки опустила.
    И - тундра. Тоже перед глазами стоит. Насмотрелся на неё за эти дни. И Зубков мерещится в ней, похожий на тень. Идёт где-то, спотыкается и смотрит на небо: ждёт, что прилетят.
    - Может, хоть труп, однако, удастся найти, как думаешь? Должна же тундра какие-то следы сохранить?

    42

    На 11-й день Зубков увидел высоко в небе несколько точек - шёл строй самолётов. Это были истребители: белый след в воздухе был тонкий, у бомбардировщиков не такой - гуще, от двух турбин.
    "Так... значит, поиски прекращены! Всё: летают!"
    Исчезли последние силы. Зубков упал и не шевелился. "Всё, Гена, спета песня..."
    - Я не хочу больше, слышите, не хочу! - выкрикнул он кому-то. - Не могу!
    Лёжа так, без движений, на спине, он вспоминал детство, мать, курсантские годы. И странно, ничего уже не было жаль, кроме одного: не утерять бы это состояние блаженного покоя, неподвижности. Даже комаров нет, кончились! Убил их холод. А ведь ещё вчера кусали - тряпки свои он потерял.
    Над головой Зубкова проплывали в вышине маленькие облака, похожие на кучки взлохмаченной ваты; медленно опустилась тонкая длинная паутинка в недвижном воздухе и зацепилась за ветви деревьев. Правильным клином пролетели за горизонт дикие гуси с вытянутыми шеями. И всё это такое тихое, торжественно-плавное, что хотелось закрыть глаза, уснуть, забыться.
    Но вот тяжко, с перебоями застучало сердце, и по всему телу прошла волна слабости. Зубков вздрогнул, открыл глаза. Может, это приближение конца? Тогда...
    "Надо привязать к какой-нибудь ветке свёрток с документами".
    Вставать было невмоготу, хотя и намокала, мёрзла спина.
    "Какая, собственно, разница? Найдут при мне или на кусте..."
    И тут же ответил себе:
    "Сгниют!"
    От этого "сгниют" его охватил ужас. Ведь это же он, он, Генка, сгниёт - сгниёт его "я"! Его не будет больше вовеки веков!
    Словно ужаленный, он поднялся и сел. Умирать не хотелось. Хотелось жить - во что бы то ни стало! Жить!
    Но длилось это недолго. Опять по телу разлилась слабость, и мозг охватила апатия.
    Нет, всё-таки он достал из кармана свёрток - свою записную книжку, билет Корягина. О нём, о Корягине, он тоже написал. Да, всё правильно. Надо только привязать на видном месте. И... больше уже не шевелиться: хватит с него!
    Зубков привязал свёрток в целлофане к кусту и снова лёг на спину. Мечталось о покое, отдыхе - он так бессмысленно и бесконечно измучил себя.
    "А уже крупные деревья пошли и болот меньше, - размышлял он. - Может, и близко теперь? - Но тотчас же эту мысль отогнал: - Нет, поиски прекращены, чего ещё?..". Двигаться больше не хотелось.
    Если бы только знал он, что всего в 20 километрах, поверни он круто вправо, на восток, - рыбацкое стойбище: люди, море. Там - Рында.
    Но не мог знать этого Зубков. Как не знал и того, что все эти дни петлял: компасом пользоваться умел, но мешало полуобморочное состояние.
    Увидев на кусте появившуюся там пичужку, Зубков неожиданно встрепенулся: "А парашютоукладчик?!". Он сел.
    - Федя, иду! Смотри - я иду! - бормотал он.
    И действительно поднялся - сначала на колени, потом выпрямился во весь рост. Подошёл к кусту, сорвал с ветки свой свёрток и сунул в нагрудный карман куртки. Прихватил удочку.
    "Тот... Корягин... если б не ноги, говорит, выбрался бы. Ну а я... я?! Гнить! Не-ет!!!"
    Зубков побрёл снова. Уже не глядя на компас, он пробирался вперёд - опять на северо-восток, туда, где виднелось вдалеке озеро.
    "Надо ловить рыбу, - он сжал в руке удочку. - Надо снова ловить рыбу и выжить. Парашютоукладчик не виноват!"
    До озера Зубков не дошёл, был долгий обморок. Тогда, испугавшись, что обморок повторится на каком-нибудь болоте, в воде, и что он может захлебнуться и погибнуть, решил дойти до озера с максимумом осторожности, а свёрток всё-таки привязать к кусту, чтобы не пропал вместе с ним. Вспомнил при этом, что не написал ничего о Глебове. А напрасную вину надо было снять. Он достал из куртки свёрток и вынул из него записную книжку. Написал, что парашют взял без разрешения, сам.
    - Ну а теперь попробуем дальше... хотя бы до озера, если только... - бормотал Зубков, пряча по привычке самописку в карман - мог ведь и выкинуть: ни к чему уже была.
    Зубков попытался подняться, но не смог. Вот оно, конец-то сам приходит, когда и не думаешь. Тогда решил привязать свёрток здесь - тут уж не до озера! Да и какая разница?
    Опять целлофан шелестит под руками - уложить надо всё поплотнее.
    Зачем-то взял в руки партийный билет Корягина. Посмотрел, начал перелистывать. И вдруг вскрикнул:
    - Спичка! Спичка!!
    Внутри билета, между листками лежала спичка и плоская, оторванная от коробка, наждачная планка - кусочек. Спичка была отсыревшей от долгого лежания, но это же спичка, настоящая спичка, не сон! Что значит опыт фронтовых лётчиков! Впервые за всё время у Зубкова вспыхнула искра надежды. Вперёд, к озеру, где есть рыба.
    И он пришёл к нему! Теперь только бы продержаться немного - поймать хотя бы несколько рыбёшек, чтобы прибавилось сил: ведь придётся рубить кусты, а сил нет. Только бы поймать!..
    Он поймал её - на ягоду - и плакал от радости. Потом - поймал ещё, очень маленькую. Но это уже неважно, важно то, что рыба была, ловилась. И он снова и снова забрасывал удочку в воду и от рыбы к рыбе спокойно, хорошо отдыхал: надо было набираться сил. Спичка и планка сушились на солнце, на подостланной для этого куртке.
    "Не пошёл бы дождь!" - молил Зубков, поглядывая на небо. Но погода, на счастье, должно же когда-то повезти, стояла хорошая. Наверно, началось бабье лето.
    Зубков рубил вокруг себя деревца и складывал хвою в отдельные кучи: может, придётся поджечь сразу несколько? Всё надо было делать наверняка.
    И Зубков делал. Проверял удочку, съедал рыбёшку, подкреплялся ягодами и продолжал рубить. Понимал: костёр нужен большой и, быть может, на долгое время, и потому всё рубил, рубил... Надо было побольше хвои, от неё дым густой и заметный. А ведь хотел выбросить топорик, когда выбивался из сил: зачем лишняя тяжесть? Вот ужас-то, если бы выбросил!
    Наконец, появилось несколько больших куч - целую поляну расчистил. Удивлялся: откуда силы брались?
    И всё-таки надорвался. Когда нужно было развести костёр, он уже не мог ходить: плохо, совсем плохо работало сердце. Зубков ползал между куч на четвереньках.
    Однако зажечь костёр он не решился - ночь скоро. Ночью лётчики не обратят никакого внимания, если и пролетит кто. Прогорит всё, и только. Надо днём, когда каждому будет ясно, что костёр в этом месте тундры - это сигнал бедствия.
    Он спрятал спичку и планку в шлемофон, чтобы за ночь не отсырели, и уснул тяжёлым, с частыми пробуждениями, сном. Мёрз.
    А утром не смог подняться - опять ползал. Нужно было размять мох, который сушил у себя на животе, найти сухих веточек, порвать чистые листки бумаги из записной книжки - словом, приготовить из всего этого надёжную растопку.
    Потом Зубков расстелил на траве куртку, сложил на неё бумагу, веточки, мох и опять начал всё это сушить. Поджигать не решался - ждал.
    В полдень, когда солнце достигло зенита, решился. Стоя на коленях, осторожно достал спичку, планку и, закрывая собой спичку от ветерка, осторожно чиркнул по зажатой в руке планке. Пальцы его дрожали: вдруг не загорится?
    Спичка не загорелась, только высекла искру.
    Он подождал - дал успокоиться рукам. И приготовясь чиркнуть ещё раз, представил себе огромный костёр, тепло от него. Он греется, сушит всё на себе... Можно прогреться до костей, до печёнок, выспаться хоть раз в тепле! Насушить для постели мха...
    Зубков так размечтался, что защипало в носу, а на глаза начали наворачиваться слёзы. Дрожа от холода, он чиркнул спичкой ещё раз - посильнее. Опять искра. На подостланную куртку отлетел кусочек серы. Целой осталась только половина головки.
    У Зубкова сморщился нос и задрожали губы. Казалось, жизнь ускользает из его рук. Он помедлил, что-то подумал и решительно, быстрым и коротким движением чиркнул ещё раз уцелевшей стороной головки.
    Спичка вспыхнула. Стала разгораться, скрючиваться от огня... Обжигаясь, прикрывая пламя дрожащими ладонями, Зубков поднёс его к бумаге со мхом и, вдруг надсадно закашлявшись, выронил спичку в мох.
    Пламя дрогнуло... Лизнуло мох... и погасло.
    Зубков даже не застонал. Безумными глазами он смотрел на то место, куда упала спичка и чернела там, скрючиваясь. Упал лицом вниз и затих.

    43

    Гаврилов рассматривал у себя в кабинете плановую таблицу полётов. Кое-что в ней исправил и собирался уже подписать, когда зазвонил телефон:
    - Слушаю, полковник Гаврилов.
    - Здравствуйте, Роман Петрович! Полковник Верзилин. Да, с полётов. Вот какое дело... Тут у меня разведчик погоды взлетел. Докладывает по радио: на траверзе острова В. видит густой дым. В стороне тундры. Сам он над морем сейчас. Дым, говорит, большой, сигнальный - такой для приготовления пищи не разводят. Может, это твоего Зубкова нашёл кто и сигналит?
    - На траверзе острова, говоришь? - переспросил Гаврилов, скосив глаза на крупномасштабную карту на стене. - Что-то далековато... навряд ли его могло туда занести.
    - Оно, конечно, далековато, - согласился Верзилин. - Да ведь всякое бывает. Вот-вот, ты и сам понимаешь. Хорошо. Тогда я передам ему, чтобы подошёл поближе и посмотрел. Добро, договорились. Пока... - Верзилин повесил трубку.
    Гаврилов сидел и ждал. "Неужели кто-то нашёл труп? Но ведь далеко же, далеко!.."
    Через час из спасательного отряда прибыл запрошенный по радио вертолёт. А ещё через час он вылетел с аэродрома "М" в направлении острова.
    Хотя разведчик Верзилина и не обнаружил возле костра никого, Гаврилов решил полететь тоже. Не загораются же такие костры сами! Правда, уже не верилось в то, что Зубков ещё жив и мог очутиться в таком месте, но не проверить Гаврилов не мог. Да и бомбардировщик - не вертолёт, мог и не заметить: и скорость, и не снизился, как следует. Мало ли что, терялся в догадках Гаврилов.
    Надежды не было и у других. Лётчики сидели в салоне вертолёта хмурые.
    Гаврилов, против желания, думал: летят опять напрасно. Встретят каких-нибудь геологов или охотника. Не мог Зубков пойти к морю да ещё на северо-восток. По логике вещей должен был пробираться на запад, если уж благополучно приземлился, а тут - вон где очутился! А может, он там и выпрыгнул? Тогда почему раньше не зажигал?
    - Дым! Товарищ командир, дым! - закричал Санин Гаврилову на ухо. - Смотрите восточнее, на горизонте! Смотрите, смотрите - большой!
    Этот возглас: "Дым! Большой!" - заставил всех вздрогнуть, ощутить знакомое чувство надежды. И как и в прошлые дни, надежда эта привычно разрасталась, переходила в желанную уверенность и заставляла учащённо биться сердца. В такие мгновения самое невероятное казалось вероятным: а может, живой?
    Покрасневшими от бессонных ночей глазами Гаврилов впился в горизонт. Там, на востоке, действительно поднимался в небо густой столб дыма. Но кто там, кто?
    Однако надежда слабо шевельнулась и пропала: "Как мог добыть он огонь? А может, встретил кого? Всё возможно. Нет, нечего себя утешать - хуже потом..."
    Все прильнули к иллюминаторам.
    "Нет, это не он! - твёрдо уверился Гаврилов в последнюю минуту. С горечью подумал: - Впрочем, сейчас всё выяснится..."

    44

    Лёжа лицом вниз, без мыслей, без движения, Зубков почувствовал - откуда-то потягивает дымком. Сначала подумал - мерещится. Но нет, пахло дымом. Приподнял голову. Тлел мох. От него тоненькой голубоватой струйкой поднимался дымок.
    Зубков медленно приподнялся на корточки и подул. Значит, спичка погасла не сразу, успела поджечь мох?
    После раздувания, мох начал белеть, покрылся лёгким пеплом - внутри появился жар, и дым пошёл сильный и едкий. Зубков вновь закашлялся, на глазах появились слёзы. Он почувствовал их, лицо его искривилось: вдруг слёзы погасят этот слабенький огонёк? Быстро отвернулся, вытер глаза грязным кулаком и вновь повернул лицо к дыму - начал дуть изо всех сил.
    А вот и пламя - белое, почти невидимое. Вот загорелась бумага, начала съёживаться, чернеть и вспыхнула. Затрещали веточки.
    - Огонь... огонь! - шептал Зубков.
    Откашлявшись, подбросил мха. И вдруг безотчётно, до замирания сердца, испугался: "Неужто заглохнет сейчас, погаснет?"
    Но пламя уже взялось хорошо, по-настоящему - загорелся весь мох, веточки, и всё стало тихо потрескивать.
    Зубков ждал. Когда разгорелось уверенно, торопливо пополз к ближайшей куче нарубленных веток. Остановился: нет, не так! Вернулся, потянул за собой куртку, на которой горело. Перетаскивать к куртке всю кучу было бы долго и утомительно. Он сделал наоборот - подложил под кучу куртку: чёрт с ней! Только забрал свёрток с документами и сунул в брюки.
    Наконец, загорелась и куча - повалил густой белый дым. Всё затрещало. Теперь только подбрасывать...
    Через час полыхал огромный дымный костёр. Зубков грелся, переползал от кучи к куче и тянул за собой на жилете новые охапки веток и хвои. Он был растерзан, оборван и походил на зверя, изъеденного комарами и хворью.
    Давно сгорела куртка. Таяли кучи нарубленных веток. Если сегодня не обнаружат, всё равно конец. Костёр прогорит, а новых веток уже не нарубить - нет больше сил, иссякли. Хорошо хоть погода держится. Над тундрой дрожало и разливалось марево.
    "Последние ясные дни, наверно", - подумал Зубков, глядя на белёсое небо. Самолётов нигде не было.
    "Теперь только бы не уснуть..."


    Сначала на горизонте появилась точка. Над тундрой послышался отдалённый глухой рокот. Он начал шириться, разрастаться. Разбудив своим шумом тундру, точка превратилась в пятнышко и приняла очертания вертолёта.
    Когда вертолёт подошёл поближе, лётчики увидели: к горящему костру кто-то ползёт. Виднелась вырубленная просека среди кустов.
    Вертолёт завис, минуту так держался и приземлился чуть в стороне от костра. Лётчики устремились к оборванному человеку, который всё полз, таща за собой на жилете охапку веток. В нём сразу узнали Зубкова, хотя был он бородатый, с опухшим, изъеденным комарами лицом. А узнав, застыли на месте: на Зубкова жутко было смотреть...
    - Ну чего же вы смотрите, поднимайте его осторожно! - сказал Гаврилов.
    Зубкова подняли, понесли к вертолёту. Мускулы на его лице расслабились.
    Взревел мотор. Вертолёт поднялся в воздух. Гаврилов отвернулся к иллюминатору. До самого горизонта тянулись озёра, болота, чахлые перелески. Зарябило в глазах.

    45

    В палату к Зубкову всё ещё не пускали, и Гаврилов извещал дочь о нём со слов полкового врача. Так было и в этот раз.
    - Пап, ну когда же пустят к нему? - встретила Лена отца, отворяя дверь. - Ты хоть состояние моё понимаешь?
    - Да вот... - Гаврилов снял шинель. - Врач говорит, надо ещё подождать. Маленько поправится, вес наберёт... Что же я могу? Ух, тепло как! - Гаврилов потёр руки. - Топите, что ли?
    - Холодно же. Па, ну а как он там? Что конкретно врач говорит?
    Гаврилов прошёл в комнату.
    - Да ничего толком не говорит. Говорит, поправляется после дистрофии, ну и... - он развёл руки, - приходит в норму: особых изменений в организме нет. Немного окрепнет - направят в госпиталь.
    - Что?! - Лена испугалась.
    - А как же ты думала! - удивился Гаврилов. - Это уж обязательно. Сразу-то нельзя было - не транспортабельный. Из госпиталя и консилиум прилетал... специалисты. Ну, а долечивать будут у себя. Обследуют. Ему ведь летать, так? Значит, комиссию надо будет пройти.
    Гаврилов полез в нагрудный карман.
    - Вот... врач передал, - сказал он, протягивая записную книжку. - Почитай, что он там, в тундре, писал.
    Гаврилов прошёл к столу, взял в руки газету. Дочь принялась читать записки мужа. Зубков писал:
    "Сентябрь 1954 года. Числа не знаю, сбился со счёта. Но дней 10 я уже по болотам хожу. Пролетал вертолёт. Не увидели. Значит, теперь меня не найдут.
    Только что похоронил останки лётчика Степана Корягина. В 1949 году у него отказал над тундрой мотор. Во время спуска на парашюте он ударился о дерево, сломал обе ноги и повредил позвоночник. Двигаться не мог и умер здесь, на островке в озере, должно быть, от голода. В своих записках он писал, что родных у него нет, и очень жалел свою жену.
    Прошу тех, кто найдёт этот свёрток с документами, разыскать его жену и сообщить ей о его смерти.
    Я женат тоже. Мою жену звать Еленой, я очень люблю её и прошу ей это сказать, сколько бы времени ни прошло. А родителям говорить правды не надо - погиб, мол, и всё".
    Лена всхлипнула. Гаврилов обернулся. Дочь вытерла слёзы, продолжала читать:
    "Как-то меня спросил один человек, смог ли бы я пожертвовать жизнью за высокую цель, как Бруно или Кибальчич. Я тогда не знал. А теперь я сказал бы так. За высокую цель умереть можно, конечно. Обидно умирать просто так, по нелепости. Ничего не успел, не сделал".
    Читать было трудно - чернила расползлись, бумага отсырела. Плохо читалось то место, где муж просил не винить сержанта Глебова.
    Дочитав до конца, Лена поняла: он уже не верил в спасение и писал о себе как о погибшем. Это было ужасно, у неё дрожали пальцы. Особенно тронули строчки, где он просил прощения у её отца и у Глебова: "... страшно умирать, сознавая свою вину перед другими".
    - Папка, пап! - Лена всхлипнула. - Я не могу больше, я сейчас же к нему! Ну что письма, записочки - я увидеть его хочу! И он хочет.
    - Поздно, однако, дочка, - Гаврилов поднялся. - Да и кто же тебя пустит?
    Дочь уже одевалась, и Гаврилов понял - удерживать бесполезно.
    - Смотри там, не наломай дров!
    В полковой санчасти Лена натолкнулась на дежурную сестру, загородившую дверь:
    - Опять ты? - удивилась она, поглядев на часы. - Не велено ведь! Записку давай, это можно.
    - Марь Николаевна! - взмолилась Лена, стряхивая с шубы снег. - Ну неужели у вас нет сердца? Только посижу чуть-чуть, даже не разбужу. - Она расплакалась.
    Сестра растерялась:
    - Что, снег, что ли, опять?
    - Ну при чём тут снег!
    Сестра заколебалась:
    - Воспаление лёгких ведь! Квёлый. Почки застудил, голодал. Переливание крови делали от фурункулёза. Теперь-то, правда, лучше ему: в тело входить начал. А привезли - страшно глядеть: жердь жердью! Только ноги пухлые. Посмотришь - и плакать хочется. Родителям-то не поспешили сообщить?
    - Нет, папа всё откладывал...
    - Ну и правильно, ну и правильно! - обрадовалась Мария Николаевна. - Наделали бы переполоху. А так - выздоровеет, и увидятся.
    - Можно?
    - Погоди. Посмотрю, нет ли кого? Не дай бог узнает майор - уволит! А про твово-то говорит: летать ещё будет. На организм надеется. Так и сказал, сама слышала, а ты плачешь.
    - Да я не от этого.
    - Ладно, иди, только тихо там! Не спит он ещё, - мягко ступая, она повела Лену по коридору. Перед одной из дверей шепнула: - Здесь...
    Лена осторожно приоткрыла дверь. Чуть освещая угол кровати, на тумбочке горел ночничок. Но Лена ничего не могла разобрать - мешали непрошеные слёзы. Тогда тихонько шагнула внутрь и почувствовала, как сильно-сильно забилось сердце.
    - Кто там? - Зубков приподнял голову.
    - Гена... Геночка! - Лена опустилась перед койкой на колени, уткнулась мужу лицом в живот. - Миленький! - Она принялась целовать его одеяло. Вскинула голову и опять не могла ничего разобрать - катились слёзы.
    Всполошилась в коридоре Мария Николаевна: "Ну, как обнимать-то зачнёт! Повредит ещё слабого...". Метнулась в палату.
    Лена и Зубков целовались. Мария Николаевна хотела что-то сказать, но только вздохнула и вернулась назад.
    Гладя Зубкова по щекам, Лена тихо спрашивала:
    - О чём ты думал тут, один? - и всё смотрела на него, не могла наглядеться.
    - Сейчас о тебе думал. А чаще - даже не поверишь - опять о тундре вспоминал. Лежать тепло, сухо. И сыт. Просто не верится! Ну и вообще, тут о жизни думается хорошо. Ленка, милая! - он погладил её по голове. - Ты когда в консерваторию?
    - Нет, нет, что ты! - заволновалась она. - Пока не выздоровеешь, никакой консерватории! Я ведь люблю тебя. Так люблю. Ой, я даже не знаю, как сказать: ну, до последней жилочки, понимаешь! - не отворачивая лица, она продолжала смотреть на него счастливыми глазами. - Ген, ты - мой?
    - Хорошая моя! - он притянул её к себе. От горячей благодарности опять, как в тундре, зашлось сердце и защекотало в носу.
    - Ген, - шептала она ему в грудь, - я буду любить тебя всегда-всегда! Я никого не смогу так полюбить!
    - Спасибо, Ле-ночка!.. - выдохнул он ей в затылок.
    Так спокойно, так хорошо не было у неё даже в дни их первых встреч. Убаюканная его словами, она говорила всё тише. Хотелось вот так задремать, забыться у него на груди и ни о чём больше не думать...
    Зубков тоже умолк. Осторожно гладил её.
    В палату вошла сестра:
    - Ну, будет, что ли? Сказала, на минуточку...
    Строгости в голосе не было. Лена поднялась с колен.
    - Ладно, Ген, я - завтра. Хорошо? Завтра ещё приду.
    - Лен, подожди. С отцом-то как? Что ему?
    Лена обернулась, посмотрела на сестру в дверях.
    - Всё в порядке, не волнуйся.
    - А что с Глебовым, не знаешь? Ребята как? Видела кого?
    Не выдержала сестра:
    - Вот ведь неугомонные! Влетит мне из-за вас.
    - Ребят видела. Валеру с Самедом. Шли на ночное дежурство. Ну, я пошла, Ген. Спи спокойно, до завтра!.. - Лена наклонилась, поцеловала Зубкова и, успокоенная, пошла за сестрой.
    Через два дня к Зубкову пускали уже всех.
    Приходила опять Лена, товарищи, а под вечер, идя на ночные полёты, зашёл и Гаврилов. От друзей Зубков узнал: Гаврилов разжалован до подполковника. Увидев его у себя в палате, Зубков внутренне сжался.
    - Вот, навестить, однако, пришёл, - пророкотал Гаврилов, здороваясь.
    Угрюмый, неловко присел на скрипнувшую больничную табуретку.
    Зубкову казалось, что Гаврилов заполнил собой всё. А тот, не глядя на него, продолжал:
    - Ну как дела, рассказывай. Что врач, когда летать обещает? - он замолчал. Почувствовал неловкость, уставился в пол - на унты.
    Зубков понимал: с врачом Гаврилов уже разговаривал и всё знает. А вот как ему самому с ним говорить? Виноват ведь во всём!
    - Товарищ... подполковник, - с трудом выдавил Зубков из себя "новое" звание Гаврилова, - как же мне теперь быть-то? Из-за меня всё... Простите, если можете. - Он опустил голову.
    Гаврилов закашлялся, посмотрел на часы. Достал портсигар:
    - Значит, знаешь уже? - Подумал, что курить здесь нельзя, закрыл портсигар, подержал так и открыл снова. - Будешь? - протянул папиросы. Зубков отказался: "Бросил". Махнув рукой, Гаврилов закурил.
    - Как быть, говоришь? - он выпустил струйку, разогнал дым. - Да как быть? Лётчики - всегда на войне. Вот об этом и не забывай. Как же ещё? - уклонился Гаврилов от прямого ответа.
    - Я - не об этом, товарищ командир... не о том, каким должен быть лётчик.
    - А я - об этом! У лётчика должна быть холодная голова и горячее сердце, - резко сказал Гаврилов. Вспомнил записки Зубкова, смягчившись, добавил: - Сердце-то у тебя неплохое, а вот голову не мешало бы охладить!
    - Охладилась уже - накупался, - ответил Зубков. - В болотах быстро зрелость приходит.
    - Поздновато, однако, созрел-то, - не удержался Гаврилов. - Да и что же, по-твоему: чтобы у меня все лётчики стали зрелыми, мне их через аварии пропустить надо? Шалишь, брат, так у государства ни самолётов не хватит, ни лётчиков. Зрелость должна приходить разумнее, проще. И на земле, а не в воздухе. Вот чего я с вами тут не доглядел.
    - Всякие случаи бывают...
    - А наша задача как раз и состоит в том, чтобы исключить "всякие случаи"! Даже непредвиденные. Сдуру, что ли, с топориками да с крючками тут летаем? Армии нужны лётчики, а не "храбрецы" до "случая"! Чтобы побеждать врагов, надо быть сильным, но не переоценивать себя, понял?
    Гаврилов замолчал, а Зубков некстати представил себе ночные полёты, свободных от задания лётчиков, сидящих за столом в комнате отдыха, читают, играют в шахматы, спят. Привычная, знакомая обстановка. Но если надо, в воздух поднимутся и здесь, и с соседних точек на перехват нарушителя. И так каждый день, ночь, час - всегда.
    - С Ленкой-то... думаешь оформлять брак? - спросил Гаврилов. - Ни жена, ни вдова эти дни была.
    - Да вот... как только выздоровею. Не обижайтесь на меня.
    - Ладно, - остановил Гаврилов. - После об этом потолкуем: пора мне. - И вдруг озлился: - Что же мне тебе спасибо за всё говорить? Не о-бижайся!.. Рад бы... Поправляйся, однако, - он поднялся и направился к двери. Забыв попрощаться, вышел.
    "Ишь, гусь! Ещё и не обижайся на него!" - Гаврилов резко открыл дверцу, сел в "газик":
    - На аэродром!
    После ухода Гаврилова время тянулось медленно. Зубков, растревоженный разговором, долго не мог успокоиться - всё ворочался, вздыхал. Привыкшее к тишине ухо различало то грузовик, проехавший по дороге, то отдалённый, приглушённый шум, словно где-то разожгли большой примус.
    Шум нарастал, приближался, сделался резким. Над крышей раздался характерный присвист, стал уходить в ночную высь. Над аэродромом открыли ночные полёты. Стёкла в окне вибрировали.
    Зубков выключил настольную лампу, подошёл к тёмному окну. В стороне аэродрома вспыхнули узкие голубые лучи прожекторов - косо чиркнули по небу, упёрлись в тёмные облака, скользнули вниз и снова легли на синий снег. Там, на аэродроме, всё шло по-прежнему.
    Услыхала, что начались полёты, и Лена. Она тоже выключила свет и подошла к окну. Увидела, как рассек темноту яркий луч прожектора и погас. А потом небо быстро-быстро прочертили цветные огоньки - бортовые огни самолётов. Донёсся грохочущий шум ещё одного пошедшего на взлёт истребителя.
    "Может, папка взлетел?" - подумала Лена.
    Она не угадала. Гаврилов только что приземлился и заруливал на стоянку. К его самолёту подкатила "Победа" командира дивизии. - Ну как, Роман Петрович, летаем? Заместитель руководит? - Он кивнул в сторону КП. Продолжал, не дожидаясь ответа. - Пройдёмся, что ли?
    Несколько минут шли молча. Остановились, закурили. Комдив понимал состояние Гаврилова.
    - Ничего, Роман Петрович, крепись! Восстановим через полгода... А вообще-то я тебе откровенно скажу: в том, что случилось, твоя вина. Все у тебя бегают, торопятся, сломя голову. И Зубков - тоже ведь торопился. Не будь этой спешки, был бы у него парашют с "начинкой". Как думаешь, у них это от сознательности или от страха перед тобой?
    - От страха, конечно, от страха! - закипел Гаврилов. - Чего там? Командир полка у них ведь не человек - "зверь"!
    - А ты не иронизируй. Здесь, на Севере, это у тебя первый случай, так?
    Гаврилов обиженно молчал.
    - Так! - ответил за него комдив. - Но это только по показателям у тебя всё шло гладко. А если копнуть? Менять тебе надо стиль руководства, наводить порядок в полку, начиная с себя!
    - Устарел, значит, - Гаврилов обиделся ещё больше.
    - Нет. Непогрешимым себя почувствовал. И не замечаешь этого. Командующий правильно поступил... Тебе нужна хорошая встряска. Чуткости у тебя к людям нет, подхода. Не знаю, каков ты дома, в семье, а...
    - Тогда увольняйте, - перебил Гаврилов, бледнея от обиды.
    Комдив опешил.
    - Вон ты как? Я думал, поймёшь всё. Сочувствия от меня ждал? - комдив взглянул на Гаврилова снизу вверх и понял, что перегнул.
    - Видать, ошибся, - сказал Гаврилов.
    И командир дивизии понял: самое трудное с Гавриловым ещё впереди...

    46

    - Разрешите, товарищ командующий? - в кабинет вошёл адъютант - майор с седеющей шевелюрой.
    Командующий, не отрываясь от бумаг на столе, кивнул, закончил что-то читать, отодвинул от себя настольную лампу и только тогда сказал:
    - Слушаю вас, Аркадий Петрович... - вскинул голову.
    - Товарищ генерал, обстоятельства аварии лётчика Зубкова расследованы, вот материалы. - Адъютант подошёл к столу.
    - Как здоровье лётчика, запросили? - Командующий, пытаясь припомнить Зубкова, снял очки, откинулся на спинку кресла и наморщил лоб.
    - Лётчик был в госпитале, теперь выздоровел, к лётной работе годен без ограничений.
    Генерал потёр покрасневшее от очков переносье, протянул:
    - Та-ак. Ну что же - давайте! - Он взял бумаги и, видя, что адъютант не уходит, спросил: - У вас что-то ещё?
    - Да, товарищ генерал. Вы приказывали навести справки о семье погибшего лётчика Корягина.
    - Отыскали? - живо спросил командующий.
    - Так точно. Жена Корягина сослана, живёт в деревне под Вологдой с двумя детьми.
    - Почему сослана? Без пенсии, что ли? - Командующий поднялся из-за стола. - Как же так?..
    - Видите ли... - Адъютант пытался подобрать слова помягче. - Старший лейтенант Корягин служил тогда на аэродроме Мурмаши. Маленький такой аэродромчик, теперь его уже нет совсем. А помните, какое было время? 49-й год! Когда лётчик не вернулся с задания и его не нашли, один бдительный начальник особого отдела решил, что Корягин перелетел в соседнее государство. Выступить против такого обвинения, в защиту Корягина, никто не посмел, ну и...
    - Какие же были основания для такого тяжёлого обвинения?
    - Вероятно, кроме подозрения, никаких. Оказывается, Корягин жаловался штабу на то, что в звании старшего лейтенанта проходил двойной срок. Вот особист и решил, что Корягин обиделся на Советскую власть.
    - Ясно, - глухо проговорил генерал. - Кто был тогда командующим?
    - Ваш предшественник.
    - Та-ак... та-ак... - ходил командующий по кабинету, обдумывая всё. Остановился, наконец, произнёс: - Вот что надо сделать Аркадий Петрович. Исправить всего того, что произошло и ещё происходит в нашем государстве, мы, пожалуй, не сможем. Но то, что надлежит исполнить порядочным людям, мы сделаем. Надо сообщить о старшем лейтенанте Корягине в Прокуратуру СССР и в штаб Вооружённых сил. Причём, в штаб нужно выслать его подлинные документы и письменное свидетельство лётчика Зубкова, а в Прокуратуру - копии, сославшись на то, что подлинники отправлены в штаб. Оформить за моей подписью ходатайство о назначении пенсии детям погибшего офицера. Остальное, что полагается по реабилитации, пусть делает прокуратура. Вот так. Справедливость, хоть в какой-то степени, должна быть восстановлена. С вдовы должна быть снята судимость, позор... Далее. Нужно узнать, куда передислоцировалась из Мурмашей лётная часть, в которой служил Корягин. Его имя должно быть реабилитировано и среди его однополчан. Но при этом вот что! Не поднимайте газетного шума ни в "Красной Звезде", ни в нашей армейской "На страже".
    - Почему, товарищ генерал?
    - Да так... - уклонился командующий. - Чтобы не испортить чего-нибудь... Высокое начальство не любит признавать такие ошибки.
    - Понял, товарищ командующий. Сделаю всё без промедления, - просто отозвался адъютант и вышел в приёмную.
    Командующий вернулся за стол, надел очки и углубился в чтение материалов по аварии Зубкова.
    "Надо написать приказ сегодня - нельзя с этим тянуть, - подумал он, изучив документы. - А то найдутся юнцы, которые ещё героя в этом Зубкове увидят, перестанут дорожить самолётами. Но демобилизовывать его нельзя, двойной ущерб государству: потерять самолёт, а в придачу лётчика, научившегося сбивать врагов. Жизнь, думаю, научила Зубкова, можно поверить в него ещё раз. Но наказать всё же придётся за халатность и ложное самолюбие, разжаловать до лейтенанта, - генерал вздохнул, подошёл к окну. - Жаль, по-человечески жаль, но ничего не поделаешь: чтобы другим неповадно было".
    Эпилог
    За мгновеньем мгновенье, и жизнь промелькнёт...
    Пусть веселием это мгновенье блеснёт!
    Берегись, ибо жизнь - это сущность творенья,
    Как её проведёшь, так она и пройдёт.
    Омар Хайям.

    Прошло 16 лет.
    Ночью с аэродрома "С" взлетел реактивный истребитель. Пилотировал его лётчик-испытатель подполковник Зубков - выполнял дальний маршрутный полёт. А вернее, уже возвращался назад, в "С" у него была только заправка. После проверки машины на маршруте истребитель пойдёт в серию, испытания будут окончены.
    А там новая машина. Первые рулёжки, первые пробежки. Первый взлёт и посадка. "Пила" и т.д., и т.п. Доводки, совещания с конструкторами, опять испытания. До тех пор, пока машина не пойдёт в серию. Такая работа.
    Было полнолуние, и внизу всё хорошо просматривалось. Показались огни Крымского полуострова.
    Продолжая стремительно набирать высоту, Зубков завалил крен и лёг на маршрут. Крым остался позади, а он всё ещё думал о нём, вспоминая прошлое лето.
    Всей семьёй тогда отдыхали в Судаке. Заканчивался август. Жена с сыном и дочерью остались, а он поехал с экскурсией в Ялту: никогда там не был. Их теплоход прибыл в порт только под вечер, а отправляться назад должен был на другой день.
    Сначала Зубков ходил вместе с экскурсантами, а потом надоело, и он пошёл по набережной один - погулять, выпить стакан сухого вина в киоске.
    - Гена? - окликнул его кто-то тихо и удивлённо.
    Перед ним стояла маленькая пожилая женщина. Он не узнавал её.
    - Гена! Ты что, не узнаёшь меня?
    Всмотрелся, узнал и отчего-то смутился.
    - Евгения Александровна? Здравствуйте.
    - Здравствуй, Гена. Вот ты теперь какой! Но я тебя сразу узнала. Увидела - и узнала, - волнуясь, она протянула ему руку.
    Растерянные, ошеломлённые встречей, они направились от набережной к огромным раскидистым платанам - там были скамейки.
    - Боже мой! Боже мой!.. - тихо повторяла Евгения Александровна, глядя себе под ноги.
    Удивительно жестока порою жизнь. Они шли молча, как чужие, не зная, о чём говорить, не обрадованные; и нельзя было вот так распрощаться и уйти. Неудобно, нехорошо.
    Они подошли к длинной скамье под платаном, но свободных мест не было - сидели старики в соломенных шляпах, с красивыми деревянными палками у подбородков; полные старые женщины в старомодных шляпках, в нитяных белых перчатках, напудренные. Подле них катались на игрушечных лошадках и автомобилях их внуки. Стало ещё горше: их это тоже ждёт впереди...
    На глаза Евгении Александровны навернулись слёзы, она печально сказала:
    - Вот... жизнь идёт, Гена, проходит. Я уже старуха... через 2 года на пенсию. Зря я тебя остановила. Надо было пройти, не окликать. Зачем тебе эта встреча?..
    И вдруг отчуждённость его прошла, душа заполнилась теплом. Ему стало грустно, почему-то жаль было и себя, и её.
    - Не надо так, Женя! - он взял её под руку и отвёл чуть в сторонку. - Не надо, - повторил он. - Жизнь, конечно, идёт. Но я рад, что мы повстречались. Помнишь, ты сказала тогда - навсегда. Но мы вот всё же встретились, и это хорошо.
    - Да-да... конечно, - тихо проговорила она, стесняясь поднять голову и посмотреть на него. Но что-то творилось уже и с ней - то ли уловила в его голосе тёплые нотки, то ли поняла его состояние обострённым женским чутьём, только тоска, охватившая её душу, стала уступать место чему-то другому - светлой грусти, что ли.
    Она оглядела его - сначала украдкой, потом уже не таясь. Да, изменился тоже: морщины, седина в висках. Но не стар - красив, крепок. Она посчитала: 10 лет разницы. Значит, сейчас ему... только 43? Боже мой! Это же расцвет мужских сил. А она... И она заплакала.
    Он заслонил её от света лампочек, от прохожих, и стал вытирать её лицо платком. И не говорил ничего - лишь пальцы в платке дрожали. Она это чувствовала.
    Евгения взяла себя в руки и отстранилась.
    - Спасибо, Гена! Человеческая слабость, прости. Ты же знаешь, я всегда была плаксой.
    - Не оправдывайся. Я всё понимаю.
    - Вот за это и спасибо. Да что там, - она подняла на него тёмные, всё ещё прекрасные глаза, - за всё спасибо!
    - Тебе тоже, - тихо проговорил он серыми непослушными губами.
    - Пойдём куда-нибудь. Походим... - предложила она, приводя лицо и причёску в порядок. Спрятала зеркальце в сумочку.
    - Да, да, - опомнился он, - стоять плохо, походим.
    Выбирали аллеи потемнее, подальше от улиц, прохожих.
    Зубков рассказывал Евгении Александровне о том, как работал, жил, что видел.
    9 лет назад закончил при государственном научно-испытательном институте школу лётчиков-испытателей. Работает с тех пор вместе с прославленными испытателями, работой доволен. Награждён орденом Ленина. Подполковник. Вокруг интересные люди - с целью, со смыслом. Да, женат, двое детей: дочка и сын. Дочери уже 15-й, а сыну 11. Жена? Пианистка, Елена Романовна, дочь отставного полковника. Тоже работает. Живут в Подмосковье, там аэродром. Он назвал местечко, в котором когда-то жила и она с Сергеем. У неё защемило в душе, и она зачем-то спросила: "Не ссоритесь?". Нет, не ссорятся, дружно живут. Дети растут здоровыми, всё хорошо. Был во Франции, в командировке, понравилось...
    Он никому не завидовал.
    - Я рада за тебя, Гена, - просто сказала Евгения Александровна. И не было в её голосе тоже ни зависти, ни досады - действительно рада, и всё. - Ну, а я, наверно, просто неудачница.
    Она и об этом сказала просто, как о чём-то будничном. Значит, привыкла уже и верила в это.
    - Правда, были и радости, - тихо продолжала она, чуть придерживая его локоть. - Защитила кандидатскую. 3 года назад, к 50-летию, мне присвоили звание заслуженного учителя республики. Личной жизни всё равно уже не было, так я всю себя посвятила работе, - она о чём-то подумала. - Да, всю, без остатка. У Димы своя семья - женился после института, живёт в другом городе. Ну, а как у тебя, есть время на книги?
    - Читаю. "Новый мир", "Иностранку". В общем - периодику, на остальное времени не хватает, - признался он. Помолчал, заговорил раздумчиво:
    - Вот ты сказала - неудачница. Мне кажется, что в своём одиночестве мы виноваты сами. Оторваться от жизни можно и в Москве. Всё зависит от того, к чему стремится человек. Есть цель в жизни, и всё наполняется смыслом, нет - охватывает скука.
    - А мне, Гена, жизнь с самого детства показалась грустной штукой. Задумывалась и о смысле, конечно. Читала и Экклезиаст, и философов, и знала, что ответа на этот вопрос нет: всё суета сует и ловля ветра. Но в других странах люди хоть живут и помнят - они гости на земле. Поэтому карнавалят, украшают свою жизнь, терпимее и добрее относятся друг к другу. А у нас? Всё подчинено какому-то мифическому прекрасному будущему. И ради этой цели мы мучаемся, утрачиваем доброту, переносим свою любовь на кошек, собак. На соседей и других людей любви уже не хватает. Мне часто бывает страшно: вдруг правильнее всех поступают те, кто не стесняясь, живёт в своё удовольствие? А мы, все остальные, которые на них работают - дураки в розовых очках.
    Он с изумлением посмотрел на неё. Комок нервов.
    - Женечка, что с тобой?
    - Я устала, Гена...
    Захотелось чем-то её ободрить, обогреть. Но чем? И неожиданно предложил:
    - А не сходить ли нам в ресторан? Посидим, выпьем вина? А то всё грустим да грустим.
    - Я с удовольствием.
    Они спустились с аллеи вниз, к морю, и вошли в летний ресторан.
    Не было свободных столиков. Зубков ушёл в служебное помещение. Евгения Александровна ждала его у входа. На душе у неё стало хорошо, спокойно.
    Зубков появился вместе с официантом - тот нёс перед собой маленький столик на двоих. Всё быстро уладилось, их поместили на открытой площадке с видом на море.
    Ярко светила большая луна. Море таинственно отсвечивало, и Евгении Александровне до боли вспомнилась молодость, и тогда страстно захотелось жить, плакать от грусти, что так, как ей хотелось, жить уже поздно, и до крика хотелось, чтобы хоть этот вечер не кончался, чтобы всё так же загадочно светила луна, отсвечивало море, играла музыка, пахло жареными шашлыками, а рядом сидел в сером штатском костюме подполковник Зубков с сединой на висках. Чтобы на них смотрели все с восхищением и чтобы слегка кружилась от вина и счастья голова. Пусть один только вечер, но пусть будет счастье!
    Зубков удивился - не узнавал Евгении Александровны. Опять тёмные глаза молодо блестят, гордо выпрямилась смуглая высокая шея, расправились морщинки у глаз. Седина? Нет, она не портит её, напротив... Да, на такие перемены способны только женщины. А может, причиной всему причудливая игра света, призрачно-голубоватый воздух, тени?
    Они отпили из бокалов красного вина, попробовали сочный шашлык и тихо рассмеялись. Только что, возле скамьи с пенсионерами, грустили, а жизнь-то хороша!
    Вероятно, они подумали об одном и том же, потому и заулыбались. А рассмеялись уже оттого, что увидели по глазам, что поняли друг друга. Великая это сила - понимание. И не надо бояться встреч после долгой разлуки.
    - Хотелось бы повидать тебя в форме, - сказала Евгения Александровна, задумчиво глядя на танцующих и прислушиваясь к мелодии, которую вёл саксофон.
    - В отпуске я люблю в штатском, - ответил Зубков. Спросил: - О чём ты думаешь?
    - Иногда кажется, что надоело жить. А потом это проходит.
    - У человека много привязанностей.
    - Да, много. И прошлое тоже: вспоминаешь - и ждёшь чего-то, ждёшь. А оглянешься - годы прошли...
    - Человек начинает ценить жизнь, когда хоть раз испытает, что можно её лишиться.
    - Не знаю, у меня этого не было.
    Опять заиграла музыка. И снова, вплетаясь печальными серебряными звуками, повёл мелодию саксофон - какое-то танго. Евгения Александровна смотрела на саксофониста. Тот знал своё дело. И наверно, знал жизнь. Лицо у него было старое, утомлённое и мудрое. Он слушал свою мелодию, прикрыв глаза. Его саксофон что-то рассказывал, жаловался...
    - Потанцуем?
    Она поднялась. Он повёл её - легко, свободно. И вёл саксофон - куда-то в своё, сокровенное.
    А она всё думала о том, что вот был же он совсем мальчиком - там, в Актюбинске. Робел перед ней, был неуверенным, и она не знала тогда, что делать. А теперь вот робеет она. Ну, не причудлива ли жизнь!
    - Однажды я пробыл несколько дней в тундре, - заговорил он. - Один. И чуть не погиб. С тех пор по-другому стал ценить жизнь - вернее, всё, из чего она слагается: добрую улыбку встречного, утомлённое лицо старика, собаку, посмотревшую тебе в глаза. И перестал торопить дни: ведь счастье состоит из минут.
    Она вздрогнула и долго смотрела ему в глаза.
    Опять серебряным баритоном повёл саксофон.
    - А я тороплю их, - призналась она. - Я всё ещё чего-то жду. Жду, жду - как чуда! А чего, не знаю уже и сама. Глупо, наверное.
    Мелодия оборвалась, они сели за столик.
    Он пересказал ей рассказ "Последнее мгновение" американского писателя. Человека вешали на мосту над рекой, а он, закрыв глаза, обдумывал, как выберет сейчас момент и, сбросив с шеи петлю, прыгнет в реку. Нырнёт глубоко-глубоко, чтобы подальше проплыть по течению. А потом вынырнет и, набрав полную грудь воздуха, нырнёт снова, и выстрелы из-за мостовых ферм не успеют настигнуть его. А там уже и коса, кусты на берегу - воздух свободы. Он так зримо почувствовал своё спасение, что улыбался от радости и, продолжая "спасаться от выстрелов", забывшись на несколько секунд, пропустил свой миг - из-под ног его вылетела выбитая сзади табуретка. Ему показалось, что он нырнул ещё раз, лёгким не хватает воздуха, но надо побыть под водой ещё, ещё немного - пусть его отнесёт подальше... Он был счастлив.
    Рассказ поразил её - она не читала.
    Задумавшись, Евгения Александровна произнесла:
    - Какой рассказ! Это же такая правда о человеке! - и посмотрела на него. Опустив голову, договорила со вздохом: - Да, люди даже умирают с надеждой.
    Помолчали.
    - Где ты остановился?
    - В Судаке. Жена что-то прихворнула и осталась с детьми, а я вот сюда, с экскурсией. Завтра наш теплоход отплывает. Поехали? Познакомлю тебя с моими.
    - Послезавтра я уезжаю отсюда, - задумчиво сказала она.
    - Кончился отпуск?
    Она промолчала. Потом тихо, словно себе, произнесла:
    - Ба-бушка. К сыну полечу.
    Он понял.
    - Хочешь, мы приедем тебя проводить?
    - Не надо. Придётся знакомиться, лгать. Зачем? Ведь ничего уже нет, всё в прошлом.
    - Прости.
    - Ладно, чего там.
    - Но я мог бы сказать правду, что ты жила у нас в войну. И вот мы встретились.
    - Не надо, Гена. Дай сигарету.
    - Я тебе благодарен, Женя, - тепло сказал он. - Не будь тебя в моей жизни - кто знает, кем бы я стал.
    Долго молчали. Проходило очарование вечера, ощущение счастья не ухватишь - призрачно всё же оно. Действительно, минутки. Её минутка уже кончилась.
    Она предложила:
    - Пойдём?
    - Может, посидим ещё?
    Она погасила в пепельнице сигарету:
    - Пойдём.
    Они пошли вниз, к "Ореанде". Сзади играл у кого-то транзистор: красивый баритон пел неаполитанскую песню.
    Отсвечивало море. Блистали далёкие звёзды. Говорят, сколько звёзд, столько людских судеб.
    Евгения Александровна вздохнула. Ялта! Курорт! Две звезды на мгновенье приблизились, чтобы снова разойтись далеко-далеко, в другие галактики. Зачем всё? Зачем всё было и есть? Она украдкой вытерла слёзы...
    Они прошли памятник Горькому, вышли на набережную и влились в многотысячную толпу гуляющих - людская река. В ней они растворились и шли молча. Против молочного кафе увидели группку молодых людей, изъяснявшихся на пальцах.
    - Тебе не кажется, что мы сейчас чем-то похожи на них? - спросила она.
    - Чем же?
    - Мы тоже понимаем друг друга, но уже не слышим.
    Он промолчал. Только лицо закаменело, и губы снова стали непослушными - чужие, нечувствительные.
    - Ну, прощай Гена! Спасибо за вечер, - она подала руку.


    Зубков вышел в расчётную точку над морем и взял новый курс. Приборы работали нормально, через 40 минут будет посадка - опять заправка и снова на взлёт. Следующая посадка - это уже дом, конец испытанию.
    Дом! Но ведь сейчас буду пролетать Харьков - это дом Евгении Александровны. Спит сейчас и не знает, что он подлетает к её городу. Сколько же чудес в жизни!
    Много...
    Зубков тогда, в Ялте, тоже не знал, что Евгения Александровна на другой день выехала не к сыну, а в Судак и остановилась там в маленьком домике на самом берегу моря, возле Генуэзской крепости. У неё было ещё 12 дней отпуска, успеет на неделю и к сыну.
    Санаторий, в котором отдыхал Зубков, занимал всю северо-восточную часть бухты. Огромный сад-парк, и всюду корпуса, корпуса. В котором из них?
    Она приходила в парк, садилась где-нибудь на скамье за деревьями и, пряча лицо за тёмными большими очками, всматривалась в отдыхающих. Хотелось увидеть жену Зубкова и его детей.
    Повезло ей только на третий день, когда уже отчаялась и собиралась уехать. Море штормило, хотя ни облачка нигде, светило солнце. Но купаться было нельзя, и отдыхающие целыми толпами гуляли по парку.
    Сначала она увидела Геннадия - шёл с девочкой чуть впереди. А потом и его жену с сыном. Всех их Евгения Александровна хорошо рассмотрела. И не было у неё ни чувства зависти, ни обиды. Спокойно отметила, что жена у Зубкова высокая, красивая. Со вкусом одета...
    Хороши были и дети - тоже рослые, белоголовые. Спокойные. Значит, родители живут дружно. Можно было уходить.
    И вдруг жена Зубкова позвала девочку:
    - Женя! Купи, пожалуйста, свежих газет в киоске.
    Сердце Евгении Александровны сжалось. Она пошла через парк, убыстряя шаги, боясь, что её вот-вот могут узнать, окликнуть...
    Опомнилась на маленькой площади возле автоматов с пивом. Одуряюще светило и жгло солнце. Из алюминиевого репродуктора на столбе, разрывая душу, доносилось:
    - ... а море це-лу-у-ется с лу-но-ою!..
    Она будто оглохла. Какой-то провал - и снова хватающий за сердце обрывок песни-крика:
    - ... девчонка, с которой танцевал я-я-я!..
    И опять немота. Всё происходило словно в тёмном кинозале с пропадающим звуком.
    Она не помнила, как пришла в дом, где снимала комнату, что делала, как легла.
    Ночью шторм разыгрался по-настоящему. Она не спала. Прислушиваясь к пушечным ударам волн о скалу, на которой как часовой стояла мрачная крепость средневековья, всё думала, думала о своей жизни...
    Нет, наверное, злее горя, чем быть одинокой женщиной, лежать лихой ночью в чужом доме, в чужом морском посёлке и думать о том, что у тебя уже ничего нет, кроме холодного одиночества. Всё кончилось, чуда не будет, оно прошло мимо.
    Было черно в комнате, свистел в проводах ветер, и, казалось, отламывался от ударов волн берег, рушилась со своей каменной горы древняя крепость, и обломки её уносило куда-то в море - навсегда, как забытую жизнь.


    Внизу появились огни большого города. "Харьков, - понял Зубков. - Скоро буду дома".

    Конец
    1973г.
    г. Днепропетровск

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Обновлено: 31/03/2020. 330k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.