Сотников Борис Иванович
Заложники

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Размещен: 31/05/2017, изменен: 31/05/2017. 140k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • 4. Другие мои повести
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
  • Скачать FB2
  •  Ваша оценка:

     []
    Заложники
    (отрывок из книги 9. Рабы-невидимки, ч.1)

    1

    Осенью 1943 года Гитлер понял, что наступательные операции вдоль побережья Чёрного моря окончены, что командующий 17-й армией генерал-полковник Руофф не годится для обороны Крыма, который теперь у Сталина на очереди, и назначил на место Руоффа генерала инженерных войск Эрвина Энекке. Штаб армии Энекке разместился в Керчи, где находились также другие штабы: корпуса генерала Альмендингера, танковой дивизии, югославской дивизии хорватов, 6-й кавалерийской дивизии румын и словацкой дивизии подполковника Голиана. Штаб авиадивизии находился близ аэродрома в Катерлезе - это чуть западнее Керчи, в степной низинке. Керчь, как и Севастополь, была укреплена в качестве основных крепостей Крыма с давних времён. Она не давала возможности войти в Крым с востока, Севастополь - не давал подойти к полуострову с моря, а Перекоп - тоже традиционная крепость - преграждал вход с севера. Но инженер Энекке, обследовав территорию, которую должна была оборонять его 17-я армия, нашёл слабое место в этой обороне. В степном районе южнее Керчи, всего в 20-ти километрах, вход на берег охранял от вторжения русского десанта небольшой порт в татарской бухте Камыш-Бурун, наполненной военными катерами и быстроходными эсминцами. Правда, между двумя озёрами на пути десанта был ещё посёлок Эльтиген, укреплённый пехотным гарнизоном, но этого, считал Энекке, мало для сопротивления, если десант будет крупный. Однако начальник керченского гарнизона Альмендингер заверил его, что Керченский пролив в этом месте очень широк и русские не решатся подставить свои корабли под удары авиации с воздуха, эсминцев с моря и береговой артиллерии с мыса Токил. К тому же, Эльтиген находится под прикрытием 10-ти батальонов, устроивших свои пулемётные и миномётные гнёзда на береговых высотках. А в другом месте путь на Керчь преграждают болота.
    И всё же заверения Альмендингера не успокоили Энекке до конца. Он спросил:
    - Сколько времени потребуется, чтобы в случае угрозы с юга снять танки с северного плацдарма и перебросить на южный?
    - Сутки, может, немного больше, - ответил корпусной генерал.
    - Почему так много на преодоление каких-то ста километров?
    - На Еникальском полуострове, где наши танки сейчас рассредоточены, нет пресной воды - воду приходится доставлять из Керчи. На южном плацдарме - такая же безводная степь. А продвижение танков почти что по песку - это всё равно, что в пустыне.
    - Понятно. Я считаю, что в связи с этим необходимо укрепить проходы на Керчь в районе Эльтигена рядами колючей проволоки.


    Войска Северо-Кавказского фронта, освободившие Таманский полуостров и оттеснившие немцев в Крым, по стратегическим соображениям Ставки в Москве должны были разделиться. Часть 18-й армии генерала Леселидзе после доукомплектования и отдыха должна передислоцироваться для дальнейших боёв за освобождение Украины, а 56-я армия генерала Петрова и приданные к ней дивизии, освобождавшие Северный Кавказ, преобразовывались в части Отдельной Приморской армии, которые под командованием генерала Петрова теперь обязаны ворваться в Керчь и начать освобождение Крыма с востока. Нужно было разрабатывать план операции, и Петров, находившийся со своим штабом в станице Крымской, засел за крупномасштабную карту Керченского полуострова, который в свою очередь состоял из Еникальского полуострова на севере и равнинной полупустыни на юге, где в древности находилась знаменитая Киммерия, по имени которой назывался и нынешний Керченский пролив: Боспор Киммерийский. Пролив этот был узким на севере - 5 километров, но за ним, перед самой Керчью, путь преграждали, словно бесчисленные доты, устроенные в степи самой природой, вулканические грязевые холмы высотою до двухсот метров, занятые на вершинах пулемётами, миномётами и лёгкими орудиями, пристрелявшими каждый квадратный километр. На юге, против Тамани, пролив достигал 30-ти километров, но зато за ним путь на Керчь преграждали всего 10 батальонов из 98-й дивизии немцев, да портовая команда из Камыш-Буруна.
    Командующий задумался. На карте, подготовленной оперативным отделом штаба, были обозначены оборонительные сооружения, проволочные заграждения, естественные преграды и номера частей, удерживающих оборону. На южном берегу за проливом, между озёр Чурбашское и Тобечикское, был обозначен посёлок Эльтиген, который генерал обвёл красным кружком, рассматривая, где обозначены заграждения из колючей проволоки, высоты, причалы для судов на берегу и предполагаемые минные поля в проливе. Что выбрать? Десантирование на севере через узкое место пролива, но с линией обороны на суше, не уступающей линии Маннергейма в Финляндии, или же слабую оборону на юге, но смертельную для флота в широком месте пролива, где можно потерять все суда и десант?
    На носу генерала армии сухо поблескивали стёкла пенсне. Блестела и гладко обритая голова, подёргивающаяся от давней контузии, но серые умные глаза на полном одутловатом лице были, хотя и тусклыми, однако внимательными. Командующий был высок, тучен. Усы, опущенные книзу, придавали ему выражение человека усталого и добродушного. В армии недавно введены погоны, и генерал в пенсне, с новым орденом Суворова на генеральском кителе был похож на генерала царских времён.
    "Что делать, что делать? - думал он. - Ни нападение на Керчь с севера, ни тем более с юга, ничего не дадут, кроме огромных потерь. На месте Энекке сейчас я бы не сдал Керчь даже втрое превосходящим силам противника. Керчь - это орешек, покрепче Новороссийска, и мы её, по всей вероятности, не возьмём, вот в чём загвоздка. А вот весной, когда наши продвинутся далеко за Днепр, немцы сами оставят Крым и морем уйдут на Одессу. Значит, самым правильным сейчас было бы не воевать здесь с ними, а просто не выпускать их из Крыма, чтобы не помогали своим на Украине. И потерь не будет, и Крым весной будет нашим, надо только его обложить, как медвежью берлогу, и ждать. Зато сколько солдат сохраним для войны! Но как доложить обо всём этом Сталину? Даже слушать не станет, не только что не пойдёт на такое - ждать. Для него, хоть умри, а к годовщине революции победу подай! Вот и выходит, чтобы поднять дух советского народа на праздники, надо выпустить дух навсегда из десятков тысяч тех же советских людей. А протестовать, доказывать, он сразу по прямому проводу: "Ви что, с ума там сошли, господа генерали!.." И повесит трубку.
    И всё-таки Иван Ефимович доложил в Ставку свои соображения. Ещё не всё, мол, готово к наступлению, не подошли резервы, кончаются последние тёплые дни и задует норд-ост, десанты в штормовую погоду - это большие потери, да и невозможно будет развернуться с танками, артиллерией, огромным количеством солдат на таком крохотном плацдарме, как северная часть Керченского полуострова - 14 километров фронта всего! Возникнут скопления, по которым начнёт бить вражеская авиация. А вот если запереть немцам выходы из Крыма здесь у него, и ещё одной армией на Перекопе, весной немцы сдадут Крым без боя, уйдут морем сами. Вот в море и топить их, вместо того, чтобы теперь они топили нас. Немцы, мол, не дураки, не останутся сидеть в Крыму, как в ловушке, когда наши войска начнут подходить к Одессе.
    Однако аргументы генерала армии на Сталина не подействовали, а обещание взять Крым весной без крови и мучений вызвало лишь раздражение, как сообщил маршал Тимошенко, прибывший в Тамань в качестве представителя Ставки для контроля за боевыми действиями по овладению Крымом с востока. Он привёз с собою сухую сводку Ставки о положении на Правобережной Украине, где в это время находились крупнейшие группировки немецких армий "Юг" Манштейна и "А" Клейста, имеющих почти 2 миллиона солдат, 2200 танков, штурмовых орудий и миномётов. Общее же превосходство советских войск - а они были наступающей стороной - оказалось сравнительно небольшим. Нельзя было снимать с этого фронта не только армию или корпус и заткнуть ими выход немцам из Крыма на Перекопе, но даже одну дивизию. Поэтому, чтобы отвлечь крымские силы немцев на себя, Петрову было приказано начать наступление на Керчь в ночь на первое ноября и ни на какие дальнейшие отсрочки не рассчитывать. Со стороны Перекопа в наступление на Крым перейдут войска 4-го Украинского фронта под командованием генерала Толбухина.
    Петров чуть не вскрикнул от обиды: "Где же логика? Наступать со стороны Перекопа силы есть, а не выпускать немцев через Перекоп, чтобы предотвратить их удар во фланг нашим наступающим войскам, так нет даже дивизии!" Но, увидев мрачное лицо маршала, понял, говорить уже бесполезно. В Москве Сталин решил за них всё сам, а с ним не поговоришь - "Верховный деспот", распоряжающийся миллионами судеб по настроению. Захочет, и десятки тысяч людей останутся жить, не захочет, погибнут, пойдут ко дну, взорвутся, ему это не важно. Важно, чтобы все помнили и не забывали: Сталин решений не меняет, Сталину перечить и что-либо доказывать, когда он ведёт победную войну, нельзя - вот это самое главное для него.
    Нужно было что-то придумывать, чтобы обмануть немцев, как-то перехитрить их, чтобы взять Керчь. А если уж взять не удастся, то хотя бы удержаться на Еникальском полуостровке и не давать им возможности выходить на помощь к своим, отвлекать их ударные силы на себя. Но для этого нужно ухитриться сохранить как можно больше своих сил при переправе через пролив. Тут нужен опыт морского десантирования и специальные тренировки, пока погода не испортилась. Иначе при штормовой погоде все будут только гибнуть, учиться будет некогда.
    Командующий, интеллигентный по воспитанию и добрый по натуре, знал, что такое война, и всегда жалел людей. Вот и теперь задумался над тем, как ему осуществить переброску своих войск на крымский берег с наименьшими потерями и в короткий срок, чтобы не подставить себя на воде ударам авиации с воздуха. Ясно, что плыть надо только ночью. Ясно, что первыми должны плыть на плоскодонных судах люди, которые смогут сбить противника с берега и дать возможность подплыть к захваченным причалам судам, имеющим глубокую подводную осадку, с танками и артиллерией, продовольствием и боеприпасами. Такие суда близко к берегу не подойдут, им нужны причалы. Да и солдат надо учить - как грузиться на суда, как выходить? Это пехота, не моряки.
    Зная, что 1139-й полк из 18-й армии генерала Леселидзе участвовал при взятии Новороссийска в форсировании Цемесской бухты, Иван Ефимович решил: "Вот кто будет учить пехоту десантированию!" И позвонил в штаб Леселидзе. Генерала на месте не оказалось, трубку снял какой-то полковник из политотдела Брежнев. От него Иван Ефимович узнал, что 1139-й полк входит в 318-ю дивизию, которой присвоено звание "Новороссийская" и которой командует теперь вместо раненого 11-го сентября полковника Вруцкого полковник Гладков, назначенный генералом Леселидзе. Что полковник Гладков был до этого начальником штаба у Вруцкого, а сейчас на своё место поставил начальником штаба полковника Бушина. Заместитель комдива - по-прежнему полковник Ивакин.
    Радуясь тому, как толково и обстоятельно этот полковник Брежнев докладывает, Иван Ефимович спросил:
    - Какой адрес у Гладкова?
    - Полевая почта N11316, - последовал быстрый ответ.
    - Да нет, где находится его штаб, номер телефона и имя-отчество, если знаете?
    - Конечно же, знаю. Имя-отчество - Василий Фёдорович Гладков, - по-южному "гэкнул" Брежнев, называя фамилию. И сообщил номер телефона и адрес его штаба, добавив: - Гладкову 42 года, кадровый офицер. Служит в армии ещё с гражданской войны.
    - Да ну?! - обрадовался Иван Ефимович, начавший свою службу в армии тоже с гражданской войны. - А в форсировании Цемесской бухты он участвовал, не знаете?
    - Участвовал. Я лично провожал их всех в бой, а недавно присутствовал при вручении им боевых наград.
    - Спасибо, товарищ полковник, за обстоятельный доклад. - Генерал повесил трубку и тут же потребовал соединить его с Гладковым.
    Гладков был на месте, тоже обстоятельно доложил обо всём, и Петров обрадовано воскликнул:
    - Василий Фёдорыч, так ваш 1139-й полк - это же готовый костяк для будущего десанта через пролив! Как вы считаете? Ведь десантирование для пехоты - дело не простое.
    - Да, высадка десанта - дело сложное, товарищ командующий. От солдат требуется не только мужество и стойкость, но и готовность к разным случайностям.
    - Например?..
    - Допустим, мотобот, на котором ты плыл, не смог подойти к берегу и нужно высаживаться в воду. Что надо сделать в первую очередь? Кому первому прыгать? Как это делать?
    - Ну, и как же?
    И опять последовал неторопливый и обстоятельный рассказ о том, что первыми должны прыгать в воду те, у кого есть спасательные надувные жилеты, чтобы проверили глубину: можно ли прыгать с грузом остальным? Если нельзя, то надо заранее знать, что брать с собой, кроме автомата и патронов, завёрнутых в непромокаемые резиновые мешочки, а что оставлять на палубе. Кому потом подтягивать к берегу шлюпки с грузом, а кому вступать в бой.
    - Или другой вариант, - продолжал хрипловатый от курения басок, - ты плыл на плоту, и трос к мотоботу неожиданно оборвался. Что делать?
    - Ну?..
    - Если на море волнение, в первую очередь нужно сохранить равновесие на плоту, чтобы не перевернуться. А для этого людям необходимо распределиться по всей площади, а не шарахаться в середину от захлёстывающих волн. Понятно я говорю?
    - Очень понятно, товарищ полковник! - похвалил генерал. Спросил: - У вас найдутся ещё толковые десантники, которые завтра же могли бы начать наглядное обучение в широком масштабе?
    - Найдутся. Куда и во сколько надо прибыть? Кто их будет встречать? Сколько они там пробудут?
    - Извините, Василий Фёдорыч, это надо обдумать, я вам перезвоню, когда буду готов к ответу. Согласую сейчас всё, с кем надо, с Леселидзе и позвоню.
    - Слушаюсь: дежурить у телефона!
    Генерал улыбнулся, вешая трубку: "Вот кого я назначу командовать десантированием на Эльтиген!" И тут же понял, что план всей операции по захвату Керчи в его голове, наконец-то, сложился. Решение обмануть немцев, заставить их поверить, что наступление на них будет с юга, укрепилось в нём окончательно. Значит, надо действительно начинать обучение поведению на море завтра же.
    "И не только на море, - пришла новая мысль. - Как брать высотки и выбираться на берег 30-метровой высоты - тоже надо учить: не на пляжах их высадят!"


    Через 2 дня гладковцы уже обучали часть бойцов, как нужно держаться на воде и при высадке, как грузиться на баржи и сейнеры, где размещать грузы, какие сначала закатывать, чтобы выгружать потом в первую очередь. Другую часть бойцов учили брать высоту на Фанагории. Это была крепость на кубанской земле, которую брал когда-то ещё сам Суворов. Петров приехал туда смотреть на учения лично.
    По дороге то и дело встречались свежие воронки от снарядов и бомб, искорёженные немецкие танки и пушки. Понаблюдав за карабкающимися бойцами, командующий велел шофёру рулить к морскому берегу Тамани, чтобы посмотреть, что делается там, а заодно и на берегу немцев за проливом. В бинокль должно быть хорошо всё видно, тем более что солнечно, ни дождя пока, ни туч вдали - всё ещё ясная погода, хотя и ветреная уже.
    В Тамани, где был когда-то герой Лермонтова Печорин, генерал приказал шофёру остановиться возле памятника наказному атаману запорожцев Антону Головатову. Посмотрел и, вздыхая от исторических воспоминаний, поехал дальше - к проливу. Там тоже ему пришлось тяжело вздохнуть, и не один раз. Пожаловался адъютанту:
    - Наша главная беда сейчас в том, что мы не можем скрыть от немецкой воздушной разведки сосредоточения наших войск. Да и визуально им видно с того берега, что мы тут делаем. Впрочем, и мы видим, что они делают.
    В бинокль действительно было хорошо видно, что немцы начали укреплять оборону своего порта в Камыш-Буруне и пристреливались по пустым бочкам в проливе, которые разбросали их военные катера. Поняв, зачем они это делают, Петров подумал: "А, значит, не исключают всё-таки возможности высадки десанта с юга! В таком случае, если сделать наступление на Керчь со стороны Эльтигена внешне убедительным и настойчивым, то немцы смогут поверить в конце концов в мою "логику" наступления - на войне, безумные на первый взгляд, планы нередко осуществляются. И если Энекке снимет свои танки и часть артиллерии с севера и направит их на Эльтиген, это может дать нам возможность, если быстро переправим десант на севере, разорвать немецкую оборону на полуострове Еникале. Главное, успеть тогда высадить на берег танки! И ворваться в Керчь пехотой вслед за ними".
    На военном совете, собранном в штабе в срочном порядке, он изложил план всей операции. После уточнений, внесённых начальниками штабов воинских соединений, согласования действий с командованием авиации и военно-морским флотом, план взятия Керчи выглядел так.
    На Эльтигенский плацдарм десантировать дивизию полковника Гладкова.
    1139-й полк во главе с начальником штаба дивизии Бушиным и батальон морской пехоты Белякова - погрузить на суда в Таманском порту. Командирами морских отрядов, которые повезут этот десант, назначить Трофимова и Гнатенко.
    1137-й полк подполковника Блбуляна погрузить на суда вместе с командиром дивизии Гладковым на пристани Кротково. Командирами морских отрядов назначить Сипягина и Бондаренко. Первым должен высадиться в Эльтигене со своей штурмовой группой старший лейтенант Калинин на катере N028.
    1131-й полк во главе с начальником штаба полка полковником Ширяевым, с батальоном морской пехоты капитана Григорьева должен отправиться на вражеский берег с пристани Соляное. Командиры морских отрядов - Глухов и Жидко.
    Начало погрузки для всех полков и частей - 18.00. Начало форсирования пролива - в 24.00. За 15 минут до подхода к берегу, после доклада об этом командира десантной дивизии по радио - дальнобойной артиллерии полковника Малахова открыть огонь через пролив по береговой обороне противника. Авиационное обеспечение наступления возложить на авиацию Черноморского флота под командованием генерала Ермаченкова и на воздушную армию генерала Вершинина. Командующим десантными судами назначить контр-адмирала Холостякова. Все плавсредства разделить на 6 десантных отрядов: по 2 на каждый десантируемый полк и приданными к нему батальонами морской пехоты.
    Остальные части 56-й армии - десантировать в последующие дни по ходу развёртывания наступательных операций.
    За последними, заключительными, словами приказа скрывалось самое главное, о чём знал только сам Петров и высшее руководство его армии. Десантирование 318-й дивизии полковника Гладкова на Эльтиген не будет иметь подкрепления в последующие дни, так как остальные части армии Петрова будут ждать совершенно иного приказа под станцией Фонталовской. И десантировать будут, если немецкий генерал Энекке поверит, что наступление на него ведётся со стороны Эльтигена не на Эльтигенский берег, а на Еникальский, через узкое место пролива, чтобы успеть высадить советские танки на берег, пока немецкие на него не вернулись. Вот почему основные войска будут ждать под Фонталовской на сухопутье, а не на мысе Чушка, песчаная коса которого ближе всего к вражескому берегу. Раз русских десантников нет на Чушке, стало быть, русские действительно не собираются форсировать узкое место пролива. Значит, они в самом деле пошли на Эльтиген, то есть, решились на отчаянный шаг, полагая, что противник им не поверит и не будет встречать их там. Громадный риск, но он может и принести успех русским, если они сумеют доплыть до Эльтигена. Тут уж судьбу и немцев, и русских будет решать не только быстрый манёвр - кто первым придёт в Эльтиген, русский десант или германские танки с севера - но и обыкновенное военное счастье, не учитывать которое тоже нельзя. Сдадут нервы у Петрова, и он прекратит высадку на Эльтигенский берег - проиграют наступление русские. Ошибётся генерал Энекке в своём убеждении, что в широкой части пролива бессмысленно переправляться, и не пошлёт на юг танки, а русские, тем не менее, высадятся - проиграет оборону он. Вот ещё на что рассчитывал Петров и о чём знали его сподвижники. Но они понимали, что если дивизия Гладкова будет знать об уготованной ей участи - стать смертниками ради общей победы, то от неё нельзя будет ожидать высокого мужества и героизма на берегу, который встретит их прожекторами, колючей проволокой, артиллерийским и миномётным огнём, бомбами с воздуха, и стало быть, им не удержать плацдарма, за который можно будет зацепиться. А надо, чтобы удержали, чтобы не было паники, чтобы Энекке поверил в наступление русских. Значит, надо скрывать от своих солдат и командиров жестокую правду и продолжать и на другой день видимость десантирования, пока не выдержат нервы не у своих, а у генерала Энекке. Ну, а в общем-то, там как Бог даст... Приходилось рассчитывать и на это, раз уж при личной доброте, но по жестокости войны пришлось взять на душу такой тяжкий, невыносимый грех. А всех, кто уцелеет на Эльтигене, надо будет представить к Геройским звёздам. И вообще, в ходе этой войны вряд ли где ещё будут такие невыносимые условия - это не реки форсировать, хотя и там не до шуток. Там берега относительно плоские, глубина не морская, волны не такие, как на море, и фронты пошире - можно рассеяться хоть как-то, рассредоточиться. А здесь будут косить пулемётами и снарядами, бомбами и миномётами по скоплению живых тел - Боже, сколько же будет загублено молодых жизней!
    Прозванный "Богом обороны" за удержание Одессы в начале войны, Севастополя, а потом и Туапсе, Петров лучше других знал, какие страшные потери несёт наступающая сторона даже на широком участке, где есть возможность ложиться, вскакивать и бежать, маневрировать. А что сделаешь, сидя на сейнерах, на баржах и плотах, медленно продвигающихся на крутых волнах и обстреливаемых с берега, с воздуха и с быстроходных морских катеров? А подрывы на минных полях! Сколько тысяч всплывёт потом трупов без единой пулевой раны и даже царапины! Просто утопленники войны.
    Не переставая думать об этом и по ночам, генерал стонал, мучился бессонницей, вспоминая, как солдаты и офицеры его армии, желая остаться живыми, учились на суше рвать проволочные заграждения, делать проходы в макетах минных полей, грузиться на катер и мотобот, выгружаться на берег при крутой волне, а потом лезть по скалам наверх. А сколько будут тянуть на себе патронов, гранат, харчей "сухого пайка"! Но не каждый из них, пройдя столько мучений, доберётся до берега - кому-то суждено утонуть, даже ни разу не выстрелив. Тут и бездушному человеку не уснуть от таких мыслей, а уж совестливому и подавно. И командующий чужими жизнями впервые подумал о Сталине с краткой ненавистью: "Сволочь. Ведь не надо же сейчас наступать на Крым!"


    Ещё не подошёл срок наступления, ещё прибывающие каждый день резервы не прошли учений о поведении на воде, а погода уже начала портиться по-настоящему, по-осеннему. Над проливами задождило, задул норд-ост. По ночам стало туманить, а по утрам на берег с рёвом шли злые и пенные валы. Похоже, что и Бог был против того, чтобы люди наступали в такую тяжкую пору. А время "Ч" неумолимо приближалось, как и прятавшийся где-то в море шторм - его приближение уже показывали все барометры: давление везде дружно падало, а ветер стал посвистывать.
    В день десантирования ветер уже выл, небо с утра заволокло низкими тучами, и Петров с тоской подумал: "Господи, только шторма нам теперь и не хватало!" И решил лично подбодрить отплывающих добрыми словами и напоминанием, что высаживаться на вражеский берег лучше всего между озёрами Чурбашское и Тобечинское. Там берег не такой уж крутой. И - сразу же наступать на посёлок Эльтиген. А группе прикрытия на берегу отсекать катера и суда немцев, и береговую охрану от нашего десанта, который будет продолжать высадку. Затем - спешным маршем, братцы, на Керчь!
    Понимая, что посылает дивизию Гладкова на верную смерть, и узнав уже на месте в Тамани, что маршал Тимошенко досрочно присвоил звание капитана старшему лейтенанту Калинину, который должен первым высадиться на вражеский берег, а полковник Брежнев, провожавший 1137-й полк вместе с генералом Леселидзе, обещал всем "боевые награды" (вот у кого должность хорошая, никаких тебе переживаний и ответственности: провожай, да обещай!), Иван Ефимович, одетый в свой неизменный серо-зелёный бушлат до колен и носивший полевую фуражку с зелёным козырьком, разрешил Гладкову устроить для своих офицеров застолье с шампанским и водкой, чтобы у людей хоть немного повеселело на душе. А сам пошёл смотреть на солдат, готовящихся к погрузке.
    Остался доволен: чтобы укрыться от дождя и обнаружения скопления людей с воздуха, солдаты выкопали в крутом жёлто-ракушечном берегу пещерообразные ниши и прятались в них с вьючным снаряжением. Молодцы! Даже балагурили там в ожидании погрузки. Быстро темнело, а суда к причалам что-то не подходили, где-то задерживались.
    С одной стороны, хорошо, что наползал туман, всё кругом пенилось, клокотало, грохотало, в шуме дождя потонул шелест мелкого холодного дождя, и немцы могут прохлопать высадку десанта в темноте при такой погоде. А с другой-то - как на чужом берегу высаживаться самим? Да и удастся ли подойти к нему? И плавающую мину из-за тумана не увидишь, даже если будет рядом!
    Из двух бухт-портов, где стояло 130 судов для десантников, поступило, наконец, сообщение, что выходят - задержка произошла из-за тяжёлых условий погрузки продовольствия и других грузов: слишком мотало суда на волне. Но вот эти катера, мотоботы, тендера, 2 сейнера с плотами и одна морская баржа стали появляться из темноты, направляясь по очереди к причалам. Десантники, сидевшие в нишах под берегом с пулемётами, автоматами, гранатами и миномётами, с другим снаряжением, курили, прислушиваясь к рёву моря, и с тревогой поглядывали на взлетающие вверх всплески волн с пеной и брызгами. А когда у причалов начали швартовку первые катера, стали переговариваться, определяя, кому на какой идти и грузиться. И как только судёнышки запрыгали на одном месте на крутой, не на шутку расходившейся волне, десантники, которые узнали, наконец, номера своих судов, устремились к ним, а подбежав к причалам, начали, словно на учении, быструю погрузку. С каждым новым десятком запрыгнувших на палубу, навьюченных, как мулы, солдат, судёнышки проседали в воду всё глубже. На некоторых вода уже летела на палубу, перехлёстываясь через борта. Лица у смотревших на это из ниш стали суровыми. Опять дружно закурили - может, в последний раз. Кто его знает, у кого какая судьба...
    Дольше всего возились с погрузкой на баржи и на плоты пушек-сорокапяток. Пушка - не миномёт, пупок развяжется, пока её поставишь на нужное место и закрепишь там при таком мотании на волнах. А ещё и личного барахла сколько у каждого!..
    Погрузкой медсанбатов распоряжался хирург майор Трофимов. Сначала пропускал на суда врачей, затем медсестёр, а потом уже дюжих санитаров, подобранных из самых сильных мужчин. Невысокий, коренастый, он обладал звучным баритоном, и его было слышно всем. Погрузил он своих толково и быстро. Солдаты, пошедшие по прогибающимся сходням на кренящуюся с медиками палубу, были в плащпалатках - шторм надвигался уже на саму Тамань. И как ни торопились все, погрузка армады из 130-ти судов закончилась только к 3 часам ночи. График операции был нарушен, и адмирал Холостяков не знал теперь, когда генерал Кариофилли, ответственный за артподготовку по вражескому берегу, откроет огонь. Расписание изменилось: откроешь огонь раньше срока, и немцы насторожатся, а потом и встретят во всеоружии - внезапности появления наших судов не получится.
    Размышляли о том же и десантники, вглядываясь в штормовую ночь:
    - Неужели немцы в такую погоду и время не спят?
    - А ты что, разве не видел вчера ихнюю "раму" в небе? Значит, не спят, если не дураки.
    - Так не видно же ни хрена!
    - А часовые тебе на что? Включат прожекторы, ракеты начнут в небо пускать. Первый раз, что ли? Знаем их повадку!
    - Спят, не спят - это ладно. Ты молись Богу, чтобы на морскую мину не наскочить! Сразу полетишь к чайкам, а потом к рыбам!
    - А чаек-то чевой-то и не слыхать, а?
    - Дура она тебе, што ль, в такую погоду летать!
    - Тимохин, Оноприенко! Рацию, смотрите, не намочите! Останемся тогда без связи.
    Раций везли с собой несколько - в каждом полку. Выйдет из строя одна, можно вести передачу и приём с другой. А остаться на вражеском берегу без связи - это гибель, это понимал каждый, и потому за рациями смотрели особо. Знали и позывные: у командующего фронтом - "Сосна", у своего командира - "20-й". Ну, и у тяжёлой береговой артиллерии - тоже какой-то, чтобы просить поддержать огоньком, радист знает.
    В первом эшелоне кораблей шли плоскодонные суда, во втором - суда с глубокой осадкой. Как только первые разгрузятся на берегу, сразу подойдут ко вторым и заберут с них десант к себе, чтобы опять подвезти людей и технику к самому берегу. Так было задумано. Так рассчитывал командующий фронтом Петров, ожидавший в штабе сообщений по радио о ходе операции. Главной его задачей было теперь обмануть немцев, заставить их поверить, что десантирование разворачивается на Эльтигене.
    А вот задачей комдива Гладкова было зацепиться за плацдарм и продержаться на нём до подхода второго рейса кораблей адмирала Холостякова. И он, как и договаривались, сообщил по радио за 15 минут до высадки на вражеский берег генералу 18-й армии Кариофилли и полковнику Малахову, командовавшему береговой артиллерией от военно-морской базы Новороссийска, чтобы открывали огонь. Однако заработали только батареи военно-морской базы: 742-я, 130-миллиметровых орудий старшего лейтенанта Магденко, и 743-я, капитан-лейтенанта Спахова. Батареи Кариофилли почему-то задержались. Поддержки с воздуха тоже пока не было - темно, можно ударить и по своим.
    После первых же разрывов тяжёлых снарядов на берегу там вспыхнули прожекторы, взлетели в небо осветительные ракеты, и все суда с десантниками запрыгали на освещённых волнах, словно на сцене в театре. Немецкие 150-миллиметровые орудия открыли по ним ураганный огонь. После чего разрывы на мысе с немецкими орудиями усилились - заработала, наконец, артиллерия генерала Кариофилли. Но набрал силу и шторм - к берегу прорвались только 2 быстроходных катера с отчаянными десантниками капитана Калинина, остальные суда всё ещё не могли подойти. С мыса Токил немцы продолжали освещать их двумя уцелевшими прожекторами и вели по ним огонь, как когда-то на учениях по бочкам. Только теперь на пустых железных бочках освещён был громадный плот с миномётами, артиллерией и людьми, который то вздымался, то опускался на волнах, и мотобот, тянувший на тросе баржу. Катер с тросом от плота был пока в темноте. Рёв волн, ветра и гул двигателей на судах заглушали взрывы снарядов на воде - были видны фонтаны воды, но взрывы не были слышны: немое смертельное кино. 2 раза снаряды немцев попали в воде по собственным громадинам-минам, и столбы воды, взметнувшиеся в небо, показались ужасными.
    Но вот ударили светом и береговые прожекторы из Камыш-Буруна, полосуя своими голубыми щупальцами ночь и волны. Стало видно, что несколько судов уже тонули - там метались обезумевшие люди, но криков не было слышно. Шторм трепал переполненные десантниками суда, освещаемые жутким светом ракет в кошмарной ночи.
    И снова над одним из тяжёлых катеров лопнула осветительная ракета. Не успела она в чёрной ночи истаять, как катер наскочил на морскую мину. Взрыва, в общем смертельном гуле, опять слышно не было. Сверкнул ослепительный клубок молний, и катер, разламываясь надвое в гибельном свете и взметнувшейся вместе с ним вверх воде, рухнул в темноту и воду уже навеки. Видеть это было невыносимо.
    Через минуту, с другого катера, который шёл рядом с погибшим, пришло по радио сообщение: только что взорвался на мине и затонул катер, на котором был штаб 1131-го полка, вместе с полковником Ширяевым. Гладков не выдержал и приник к морскому биноклю, вглядываясь в то место ночи, где лучи прожекторов скрещивались с другими судами, принося немую смерть. Там вспыхнул ещё один катер, тянувший за собою на тросе тяжёлый плот на железных пустых бочках. Трос вдруг лопнул, скручиваясь на воде, хлестнувшей гитарной струной, и плот мгновенно исчез из поля зрения бинокля куда-то в темноту, а может, в безымянную вечность истории - разве же сразу это узнаешь. Проклятая война! Ну, зачем нужно было Гитлеру лезть и захватывать чужую страну? Всё равно ведь подавится. А отрыгивать кровью приходится всем.
    Так и не сумев подойти к вражескому берегу, комдив Гладков, на рассвете, когда уже бомбила немцев наша авиация, и на берегу было всё в огне, узнал из сообщений по радио, что 5 его десантных батальонов всё-таки высадились, зацепились там и ведут бой против 10-ти батальонов немцев. Просят поддержки. Что мог он им ответить? Адмирал Холостяков решил отвести на день уцелевшие суда назад, чтобы не потерять их в проливе. А ночью везти десант снова...
    Катер, на котором находился Гладков, подорвался на мине. Был убит командир морского отряда Сипягин, полковник Ширяев и остальные пропали. Из воды вытянули только троих. Гладкова это поразило: "Надо же! Такой силы взрыв, контужены, холодная вода - и уцелели!" Он же знает, с каким тяжёлым снаряжением сидят на борту десантники - гранаты, боеприпасы, сухой паёк, мокрая пудовая одежда в воде, нож, котелок, да мало ли чего ещё, никакой спасательный пояс такого веса не выдержит. Однако же, вот спаслись. Значит, не судьба им ещё - будут мучиться на войне дальше, чтобы в конце концов... может, и погибнуть. От таких мыслей муторно делалось на душе, хотя на полсуток и сам получил у судьбы отсрочку, спасся и возвращается в тепло, где можно выпить водки и поесть горячего. Но как теперь смотреть в глаза другим?..

    2

    Первыми бросились в воду при подходе к эльтигенскому берегу десантники из морских батальонов, показывая пример остальным. Очутившись в воде по грудь, накрываемые волнами с головой, они устремлялись к берегу, на ходу доставая резиновые мешки, в которых хранились магазины с сухими патронами, вставляли их и, сбив первых немцев, бежавших к берегу, дали возможность остальным десантникам спускать на воду шлюпки с пулемётами, патронными ящиками, миномётами и продовольствием. Капитан Калинин, лежавший на берегу и не дававший своим огнём подниматься и немцам впереди, оглянулся назад. На берегу, в свете начавшегося дня, чернели трупы десантников-моряков, выбрасываемые крутыми волнами из моря. Вдалеке всё ещё мотались то вверх, то вниз тяжёлые суда с десантами - не могли подойти по мелководью.
    - Радист! - заорал Калинин. - Ну, что там они телятся? Запроси!..
    - Сообщают, что уходят! - откликнулся радист откуда-то сзади, сидя возле переносной рации с невысокой антенной. - Сейчас появится, говорят, немецкая авиация. Вернутся вечером!
    Но тут появилась своя авиация - штурмовая. Родные краснозвёздные Илы обрушились на береговую оборону немцев с такой силой, что те прекратили обстрел судов, и с них успели приплыть на лёгких катерах и шлюпках ещё 3 батальона. Остальные, вместе со штабом дивизии и комдивом, с госпиталем, продовольствием, боеприпасами и пушками, уплыли назад.
    - Вперёд, на Эльтиген! - закричал Калинин, вскакивая. Мокрые чёрные бушлаты и зелёные ватники тоже вскакивали и дружно бежали вперёд, надеясь не столько на успех в бою, сколько на то, что согреются на бегу.
    - Попусту не стрелять! Экономить патроны!.. - неслось откуда-то. И десантники экономили. Что поделаешь, вечная русская традиция на войне: нет снарядов, не хватает винтовок, орудий, еды или фуража - уж чего-нибудь, да не хватает, а ты воюй. В то время как у немцев всегда и всего навалом: берут техникой, а не преградами из трупов.
    Слава Богу, хоть авиация в отечестве, наконец-то, на ноги поднялась. Вон сколько этих штурмовиков настроили! Ох, и дают же просраться немцам на их высотках - всех повышибали оттуда за 10 минут! А какие трофеи сразу достались! И миномёты с минами, и "шмайссеры" с бесчисленными ящиками патронов. Вот только еды, суки, не держат на передовой - в столовых привыкли жрать, да возле кухонь, если не до столовых. А так, всё есть. Хоть Гитлер, спасибо ему, умеет снабдить и чужого солдата. Даже рома во флягах убитых полно - тут же стали им греться, повеселели.
    - Гитлер, правда, не рассчитывал ставить и нас на своё довольствие, но, всё равно, мужик, видно, хозяйственный!
    - Не на довольствие, а на удовольствие! - рассмеялся какой-то чёрный, подсохший бушлатик, прихлёбывая из фляги.
    - Тише, братва! - прикрикнул с вершины скалистой высотки радист, настраиваясь на волну "Сосны". - Командир будет докладывать о нас штабу на том берегу!


    Докладывал командующему фронтом на его вопросы и комдив Гладков: "Сколько подразделений высадилось? Что удалось сделать? Зацепились за берег?" И простоватый на вид, курносый, комдив отвечал честно:
    - Точных сведений, товарищ командующий, у меня пока нет. Главным силам высадиться не удалось - шторм! Но за берег - зацепились. Там капитан Калинин и с ним - батальонов 5, не больше. Командующий десантной флотилией, чтобы не потерять все суда от вражеской авиации...
    - Знаю! - прервал Петров. - Холостяков согласовал со мной этот вопрос. Задержись он с отходом ещё на час, и были бы вы сейчас все в море! Хорошо, что наши "ястребки" прикрыли вас перед подходом к Тамани - во время подошли...
    - Сбили 5 самолётов над проливом, и немцы отвязались от нас, я сам это видел, - охотно подтвердил Гладков.
    К командующему подошёл его адъютант:
    - Товарищ генерал, только что капитан Калинин доложил из Эльтигена, что посёлок ими захвачен. При нём - 5 потрёпанных батальонов. Захватили пленного, тот сообщил, что Эльтигенский плацдарм охраняют 282-й немецкий полк из 98-й дивизии, 46-й отдельный сапёрный батальон, присланный из Керчи ставить проволочные заграждения, и портовая команда в Камыш-Буруне. Всего у них - 10 батальонов. У наших потонула в проливе половина миномётов и артиллерии, и мало осталось боеприпасов. Просят помощи, а пока - держатся на трофеях, захваченных у немцев.
    - Хорошо, - угрюмо сказал Петров, - передайте, что днём будем поддерживать их с воздуха штурмовиками, а вечером снова направим десант. Пусть держатся, большего пока обещать не могу. Что генерал Энекке? Не посылает ещё танки и артиллерию на Эльтиген?
    - Нет, товарищ командующий, пока не посылает.
    - Это хорошо, что не посылает, - пробормотал Петров, чуть было не ляпнувший при Гладкове, что это плохо. А Гладков словно ожил после шока:
    - Товарищ генерал, а можно мне со своим штабом высадиться в Эльтигене сейчас, не дожидаясь вечера? - Считая себя в какой-то мере виноватым в том, что не высадился на вражеском берегу ночью и оставил там своих без командования, он добавил: - Немцы успокоились, не ожидают сейчас новой высадки, и мы, я думаю, проскочим, если сядем на хороший катер.
    - Но что это даст? - спросил Петров, прикидывая в уме, сколько человек поместится на небольшом катере.
    - Я понимаю, - заторопился Гладков, - в смысле помощи - это не много. Но когда солдаты увидят своё командование, боевой дух сразу поднимется! Появится уверенность, что их не бросили, и уж тогда мы наверняка удержим плацдарм - это в интересах каждого будет. В личных интересах! А то ведь, если что... выход у них там только один: уходить в степь или болота за озером. И плацдарм придётся брать с моря штурмом опять.
    - Верно, Гладков! - загорелся от радости командующий. - Молодец, всё правильно рассудил! Я сейчас же дам команду, чтобы подготовили для вас катер и всё необходимое...
    Однако, отходя к телефону, генерал погас и разговаривал с адмиралом Холостяковым уже бесцветным голосом. Слова Гладкова "появится уверенность, что их не бросили" ударили его в совесть, как в сердце, режущей болью. Хотя как-то невольно обрадовался предложенному Гладковым выходу. Но ведь сейчас он отправит Гладкова, а потом вынужден будет его бросить. Ну, не в полном смысле этого слова, будет поддерживать с воздуха самолётами, а по радио словами, но фактически бросит, если Энекке клюнет на живую "наживку" - дивизию Гладкова. Бросит, потому что вынужден будет тогда поддерживать всеми возможными силами уже не Гладкова, а основные силы, которые двинет на Керчь совершенно в другом месте. И хорошо, если успеет ворваться в Керчь быстро. Тогда будет шанс спасти Гладкова от гибели. А если "врываться" придётся долго? Тогда Гладков обречён. Ни в степи, ни в болотах остатки его дивизии долго не проживут без продовольствия и боеприпасов. И он, генерал, знает об этом уже сейчас, когда Гладков ещё перед ним живой и предан Родине, которая в лице генерала Петрова может его и предать, если дело обернётся для неё провалом. Этот Гладков просится на тот берег, чтобы не выглядеть предателем перед 5-ю своими батальонами, потому что он честный и порядочный человек. А вот он, генерал Петров, тоже ведь, по своей сути, порядочный и честный офицер, не какая-то политическая проститутка, преследующая личные, корыстные цели, вынужден предавать не 5 батальонов, а целую дивизию по немилости сталинской Ставки, которая для него - олицетворение Родины. Выходило, что Родина у всех у них - солдат, офицеров, русских, украинцев, белорусов, татар и так далее - почему-то всегда жестокая, хотя и "матушка". Почему? Почему на этой земле действуют законы не гуманности и добра, а законы звериной и ортодоксальной "философии", если можно так квалифицировать философию. И у немцев тоже - почти такая же философия. А вот у французов и англичан - почему-то другая: помягче, почеловечнее. В чём дело?..
    Понимая, что он военный, а не философ, да и нет у него времени на долгие размышления и споры с самим собой, Петров отдал распоряжение готовить катер. И, чтобы не смотреть Гладкову в глаза, распрощался с ним издали, сказав, что тот может идти, готовиться, а у него тут много-де ещё других дел, и принялся названивать в штабы корпусов, дивизий. Одним словом, занялся тем, чем и должен заниматься командующий фронтом, а это значит, и судьбами людей, которые ещё живы и ждут его распоряжений. Жестокая штука не только какая-то символическая "Родина", но и сама жизнь, в которой все поедают друг друга - не ты, так тебя... И Петров перестал терзать себя, отбросив в сторону "интеллигентское самоедство" - тоже типично русская черта.


    Положение у высадившихся на эльтигенском берегу было отчаянным, но с прибытием туда катера со штабом Гладкова, который прикрывали с воздуха "Илы", а дальнобойная артиллерия Малахова устроила ещё и дымовую завесу перед немцами, сидевшими в Камыш-Буруне, настроение в батальонах сразу изменилось. По радио оттуда пошли сообщения: "Держимся. Немцы забеспокоились, запрашивают у какого-то генерала подкрепления, как говорит наш переводчик, слушающий ихнее радио".
    Ночью на вражеский берег высадились остальные части дивизии Гладкова с госпиталем и тылами - шторм чуть ослабел, да и учли опыт прошлой ночи кое в чём. А утром 2 ноября немцы, видимо, заколебались в своей вере, что через Эльтиген русские наступать не будут - наступают же! Вон сколько их прибавилось за одну ночь... Значит, в следующую высадятся очередные и будут так прибавляться и прибавляться каждую ночь. В Керчь полетели тревожные радиограммы, да, вероятно, и телефонные звонки. С аэродрома в Катерлезе эскадрилья за эскадрильей стали подниматься бомбардировщики и летели бомбить Эльтиген с воздуха. Их перехватывали советские истребители. В воздухе, как и на земле и на море, завязались кровопролитные бои. И, наконец-то, с севера, за Керчью, двинулись в направлении на Керчь, а потом и дальше на юг, немецкие танки. Генерал Энекке поверил Петрову...
    Глядя в окно на всё ещё бушующий шторм, дождь и ветер, срывающий с соседних крыш черепицу, командующий фронтом генерал армии Петров обрадовано подумал: "Ага, клюнули на нашу удочку всё-таки!" Рад он был ещё и тому, что за все эти 48 часов нервотрёпки и переживаний не сделал ни единого упрёка никому, ни слова ругани не услыхал от него никто - людей не в чем было упрекать, делали всё, что в человеческих силах. Он был только благодарен им. Действительно, если бы не слаженная и точная работа дальнобойной артиллерии, не истребители и штурмовики с неба, поддерживающие десантников, и не беспримерный героизм самих десантников, 318-я дивизия была бы уже сброшена немцами в море.
    Но лишь 4 ноября Петров окончательно убедился, что немцы обмануты: Энекке приказал идти на Эльтиген второй волне танков и тяжёлой артиллерии. Ум генерала Петрова торжествовал: "Всё, можно отдавать приказ войскам двигаться ночью, когда стемнеет, из Фонталовской к песчаной косе Чушка и грузиться на Азовский флот! Обещали, что в полночь весь этот малый флот подойдёт на 13-й километр Чушки, и можно десантировать. Только вот шторм, чёрт его подери, не кончается!" А сердце человека Петрова содрогнулось от печали: "Теперь танки задавят дивизию Гладкова!.."

    3

    Иван Григорьевич Русанов и Саша Ивлев попали в основной десант, планировавшийся к высадке на Еникальский полуостров за Керченским проливом на севере. Но когда начнётся этот десант, никто не знал - время "Ч" не объявлялось, да и самого приказа на это десантирование никто войскам нигде не оглашал. Что-то предполагалось, но куда, когда и как, не знали ни рядовые, ни офицеры. И вдруг, 4-го ноября - комбат Михалёв вызвал к себе всех командиров рот на срочное совещание в штаб полка. Комроты Саша Ивлев ушёл, а Иван Григорьевич нервничал и дожидался: "Видно, что-то важное: торопили, как на пожар! Значит, начнётся..."
    Что начнётся - наступление ли, передислокация - Иван Григорьевич не знал, но уверен был, что это что-то нехорошее, потому что сон ему приснился плохой, а он в сны стал верить, когда очутился на фронте. Да и многие верили. Молились даже втихую, чтобы не вызвать насмешек - значит, и Бога вспомнили, и веру в него, забытую в мирное время. Война всё расставляет на свои места по настоящей цене, а не по государственной. Вот только жизнь на войне не ценится вообще.
    Иван Григорьевич уже слыхал, что до вражеского берега под Эльтигеном добираются только плоскодонные суда, поэтому подумал: "Если пошлют туда и нас, то лучше бы попасть на судно с глубокой осадкой в воду. Тогда первыми под пули на берегу пойдут десанты с плоскодонных, отобьют немцев от берега, отгонят, глядишь, тогда и нам, за ними, будет полегче - не такие потери понесём. Бог даст, и уцелеем. А ещё лучше, если шторм наберёт силу, тогда вернёмся назад, без высадки..." Не успел он додумать ещё одну обиду, что у всех людей в стране предпраздничные дни, готовятся к выпивке и хорошей еде, а им придётся встречать 26-ю годовщину Октября не в тёплых домах Фонталовской, а где-нибудь на воде или на штормовом берегу под холодным дождём и пулями, как в дом влетел взбудораженный чем-то его родственник. Иван Григорьевич метнулся к нему:
    - Ну, что вам сказали там, Сашенька?
    - Да ничего хорошего, - ответил Саша, оглядывая притихших солдат. - С наступлением темноты выходим на марш к 13-му километру на косе Чушка, садимся там на суда Азовского малого флота и десантируем через пролив на тот берег. - Он достал карту 10-вёрстку, развернул её на столе и, водя по ней карандашом, стал объяснять: - Нашему полку - высадка на берег в районе деревни Опасная. Это - вот, как раз на траверзе Керчи почти.
    Иван Григорьевич буркнул:
    - Название какое хреновое: О-пасная!
    - А вот рыбак один тут - по дороге попался - говорит, что там берег пологий и причалы есть, - возразил Саша.
    - Может, были? - усомнился Иван Григорьевич. - Немцы ведь и снести могли...
    Саша и на это нашёлся, что сказать:
    - А если нас высадят севернее Опасной, возле посёлков с хорошими названиями - "Маяк" и "Еникале" - здесь, смотрите, - ткнул он карандашом, - так там, говорят, крутые скалы метров по 30, и к ним вообще не подойти в такую погоду, как сейчас. Да ещё немцы обстреливать будут сверху и могут осветить прожекторами. Вот уж где будет хреново, так это наверняка.
    - Да я что, - стал оправдываться Русанов, - прожекторов, что ли, в морду хочу? Просто так сказал... про название. А в жизни бывает, как раз, всё наоборот: "Маяк" осветит тебя, как голенького с тазиком в бане, а "Еникале" - сделает калекой к едрени-фени!
    Над шуткой коротко рассмеялись, и Саша продолжил:
    - Комполка сказал, что для переправки одной только нашей дивизии - без складов боепитания и продовольствия, без медсанбатов и госпиталя, - загибал новоиспечённый лейтенант пальцы, - без танков и тяжёлой артиллерии, без тылов - и то потребуется около 150-ти мотоботов, сейнеров, катеров, барж и плотов на железных бочках! А как переправить всю нашу армию? Да ещё все тылы? Представляете, сколько надо времени? А у нас - всего две ночи!
    Иван Григорьевич вздохнул:
    - Так ведь и пролив заминирован, поди! И берег укреплён огневыми точками.
    - Это само собой, - подтвердил Саша, - я сейчас не об этом. Я о скорости. Шторм не затих ещё, к тому же, немецкие катера будут встречать и освещать ракетами, чтобы смогла бомбить авиация. Поэтому наша задача - как можно быстрее очистить берег от немцев, чтобы успеть до подхода немецких танков перегрузить людей с судов глубокой осадки и свои танки - с плотов и палуб на баржах. Так что никакой пощады себе, братцы!
    И опять Русанов согласился с лейтенантом:
    - Кто же на войне жалеет кого? Вон, говорят, воюет тут вместе с нами сын командующего фронтом. Отец сына и то не жалеет: токо на последней подлодке разрешил ему отплыть, когда оставляли Севастополь. И сам с ним на этой же. Его сын, Юрием звать - капитан, не в штабе служит, а всё время на передовой.
    Русанова поддержали, обращаясь гулом голосов к лейтенанту:
    - Да что мы, не понимаем, что ль!.. Сделаем всё, что от нас зависеть будет.
    - Я не к тому, что не надеюсь на вас... - потеплел голос у Саши. - Просто, чтобы вы знали обстановку. Со стороны Эльтигена на юге, если наши прорвутся, не будет ни одного "дота" впереди, ни одного проволочного заграждения или окопов - при на север, до самой Керчи! Сначала по степи, а потом - по высоткам... Вот она, карта. Прямо в центр города можно выскочить по этой холмистой гряде - на гору Митридат. У меня отец, в гражданскую, воевал здесь, в Керчи. Рассказывал, возле этого Митридата... входы в древние каменоломни есть - тысячи партизан там скрывались...
    Усатый старшина из-под Запорожья, Кандыба, пожилой, как и Иван Григорьевич Русанов, даже ещё постарше, с сомнением проговорил:
    - Ну, это ещё прорваться надо. Я тоже в гражданскую воевал. Так батько Махно нам повторював: "Нэ кажи гоп, покы нэ пэрэскочишь!"
    Солдаты почему-то обрадовано загудели, а один спросил:
    - Трофим Терентьевич, ты что, правда, видел этого батьку или для настроения заливаешь?
    - Зачем мне заливать, шо я - сопляк какой или старый козак! Видел, от как и тебя. Только я ж служил в нёго, колы вин за красных був!
    - А какой он был из себя? Говорят, грозный: кавалериста мог перерубить пополам!
    - То брэхня, запомни! Малэнький вин, худый. Бэз правого лёгкого - опэрацию врачи исделали ему у тюрме. Дэ там рубаты! Брэхня.
    Саша не мешал вспыхнувшему оживлению - пусть солдаты немного расслабятся. Да и уважал опытного и исполнительного старшину: умный был человек и хозяйственный. У него всегда вовремя все обуты, одеты, накормлены. И смелым был. Но то, что он живым видел Махно, удивило и Сашу. Хотя верил, конечно: Трофим Терентьевич врать не любил, Боже упаси!
    Когда все угомонились, Саша разрешил курить и, сам закуривая, стал рассказывать солдатам, что их ожидало на Еникальском полуострове после прорыва вглубь:
    - Впереди у нас будет, сказал комполка, от самых Оссовин и до Керчи - голая холмистая степь. Не встретится ни одного дерева для дров, ни одного колодца с пресной водой, так что сразу запасайте во фляги.
    - А у Трофима Терентьевича фляга... не для воды! - пошутил кто-то. - Ему воды не надо.
    Кандыба немедленно шутнику дал сдачи:
    - А навищо мени вода, Востриков? Ты же мени виддасы свою, та шче и до моря сбигаешь, як я покажу тоби свою пляшку и пообицяю ковтнуты моеи водыци!
    Солдаты дружно рассмеялись, а Саша заметил:
    - Да, воды вокруг нас будет много! На юге - Чёрное море, на севере - Азовское, на востоке - Керченский пролив. Только вот как нам танки по этой воде переправить? Быстро не пронесёшься, не суша!
    - От и нэ сушите соби мозги, товарышу лэйтэнантэ! Цэ, мабудь, справа адмиралив, а нэ наша, - весело отозвался Кандыба, - запомнить!
    - Ладно, запомню, - пообещал Саша, знавший украинский язык и грубоватый, но меткий и сочный украинский юмор.


    Из Эльтигена Петрову передавали, что десантники целый день отбивали атаки танков, подошедших из Керчи, и просили уже не подкреплений, видя, что корабли не приходят из-за усилившегося берегового обстрела из подоспевшей к немцам артиллерии, а просили сбросить с воздуха боеприпасы и хлеб. Людям нечем было стрелять, нечего есть - только трофейное - а на них волна за волной шли вражеские эскадрильи, танки и пехота на танках, стремившаяся во что бы то ни стало выбить десант из Эльтигена и не дать высадиться следующему. Немцы понимали, что ночью, когда опять начнётся туман и авиация не сможет работать, никакие осветительные ракеты не помогут - русские будут высаживать десантников снова, и тогда их удержать будет ещё сложнее. А если они прорвутся, то на севере их некому будет остановить, пока не доберутся по высоткам до самого города - танки на эти высоты не взберутся, велика крутизна. Вот и на эльтигенских высотках они не могут ничего поделать с русскими, отсюда и такая настойчивость авиации - выбить их хотя бы с воздуха. Лётчики бомбили 318-ю дивизию, не жалея ни боезапасов, ни себя, чтобы передохнуть, и делали вылет за вылетом, превращая, взрывами бомб, жизнь на земле в ад, а белый день в чёрную ночь. И если бы не краснозвёздные ястребки, и не штурмовики, сбрасывающие на парашютах ящики с патронами и консервами, наверное, русские десантники не удержались бы на своих сопках.
    К Эльтигену от Камыш-Буруна были стянуты и 282-й стрелковый полк, и 46-й отдельный сапёрный батальон, и 2 моторизированных полка из Керчи. Петров, знавший об этом, думал теперь только: выдержит ли 318-я? Ведь нет продовольствия, не хватает боеприпасов, многие остались разутыми и раздетыми, когда бултыхались в море, чтобы не утонуть после прямого попадания в их судно. Одна треть состава, доплывшая до берега и встреченная там санитарами, лежала в полевом госпитале - и раненым, и простудившимся погреться негде. У врачей кончились свечи для освещения, и хирурги работали при чадящих коптилках, хрипло выкрикивая своим ассистентам и сёстрам: "Кохер!.. Пеан!" "Приготовиться к лапоратомии!" Работы хватало всем, приёмно-сортировочному взводу, операционному и эвакоотделению. Но хуже всех было всё-таки хирургам и сёстрам. Как делать в таких условиях полостные вскрытия или "лапоратомию", как говорят врачи? Как быть с "биксами" - металлическими сосудами для хранения стерильных материалов? Как быть с "автоклавами" - аппаратами для стерилизации под высоким давлением при большой температуре? Где хранить бутылки с эфиром, когда летают шальные пули? А холод, песок!..
    И всё же люди держались пока, и не только не отступали, но даже перешли в наступление, когда их поддержали с воздуха штурмовики. 318-я продвинулась вперёд ещё на 3 километра, заливая своей кровью отвоёванную землю на ровном открытом месте, но и захватив то, ради чего совершила этот рывок - боеприпасы к трофейному оружию. Теперь у дивизии были немецкие автоматы с патронами в цинковых ящиках и несколько миномётов и пулемётов. И тогда, с новой яростью, на неё опять обрушились немецкие "юнкерсы". Но, может, это было и к лучшему - не лезла больше вражеская пехота, боявшаяся попасть под бомбы своей же авиации. Но с воздуха, как ни бомби, в степи многого не сделаешь. Другое дело наши штурмовики - эти самолёты шли низко и били по немцам прицельно из пушек и эрэсов, так называемых воздушных "Катюш". Только улетят одни, тут же появляются другие. И так весь день. У немцев же подобных самолётов, к счастью, не было.


    На причалах, установленных на 13-м километре песчаной косы Чушка, начали погрузку штурмовые отряды, в задачу которых входило высадиться на Еникальском берегу первыми, прорвать полосу немецкой береговой обороны и закрепиться на отвоёванном плацдарме. Танки, артиллерию и тылы подвезут после этого суда помощнее, когда пехота прорвёт колючую проволоку и пройдёт через минные поля. Днём эту пехоту поддержат штурмовики, ослабив, правда, поддержку 318-й дивизии на Эльтигене, но, Бог даст, она продержится ещё сутки, и тогда немцам будет не до неё, придётся возвращаться в Керчь.
    Погода продолжала оставаться штормовой, и катера, и тендера подходили к причалам на Чушке с трудом - их мотало на огромных волнах, швартоваться было тяжело. Свистел ветер, обдавая лица десантников брызгами и пригоршнями песка. Луны из-за туч видно не было, и грузить на плоты миномёты и пулемёты приходилось на ощупь. Да и пехота, обвешанная тройным запасом гранат, сухого пайка и патронов, тоже шла медленнее, чем было нужно. Отсутствие луны будет на пользу только в проливе, когда вражеские катера тоже будут работать вслепую.
    Иван Григорьевич Русанов и Саша Ивлев, обвешанные десантным снаряжением, грузились на катер СК-035. Он сразу же просел в воду. И не удивительно: на катере около 15 человек команды, да село 32 десантника с грузами - патронными ящиками, запасными дисками для автоматов, пулемётами, гранатами, лопатами, кирками, продовольствием. На тросе за катером качалась на волнах небольшая деревянная баржа. Там тоже погрузилось более взвода солдат. Но вот бешеная посадка окончена, и катер, натужно выгребая сразу двумя винтами, медленно отошёл от причала.
    Саша посмотрел на часы - пошло уже 5 ноября 1943 года. С моря резкими порывами налетал норд-ост, леденил лица, швырял тяжёлыми льдистыми брызгами. Катер то накренялся, зарываясь носом в волны, то выныривал снова. Остро запахло морскими водорослями, сырой рыбой. Разрываясь на ветру клочьями, начал наползать откуда-то туман - то чистая поверхность пролива и волны, с вздымающимся катером или баржой, то снова туман. Была даже опасность столкновения, но в колокола нигде не били - только смотрели во все глаза, боясь налететь ещё и на вражескую мину в воде. Да и впереди, когда минное поле кончится, легче тоже не будет: встретят прожекторами, ракетами, стрельбой из орудий и всех видов оружия, а на земле - колючей проволокой.
    На палубу вышел из рубки морской лейтенант в чёрном лакированном плаще с капюшоном на голове, крикнул:
    - А ну-ка, пехота, на правый борт маленько! Не видите, кренимся!
    Часть десантников, обдаваемая шквалом брызг, перешла на правый борт. Лица у всех посинели от холода, кожа пошла пупырышками. И тут что-то случилось с правым двигателем. Катер потерял ход.
    Иван Григорьевич подбежал к лейтенанту, блестевшему от воды:
    - Товарищ командир, я дизелист. Может, нужно помочь?
    - Дизелист? В машинное отделение, живо!
    Не раздумывая, Иван Григорьевич исчез в люке, цепляясь своим десантным снаряжением за края. На него сразу пахнуло теплом, знакомым запахом солярки. Очутившись на подрагивающем от работы дизеля металлическом полу, он снял с себя навьюченный ранец, прислонил к нему автомат. Увидел возле второго цилиндра правого дизеля перепачканного моториста. При свете лампочки на потолке было видно, по его растерянной позе, что он не знает, что делать.
    Ослеплённый яркой лампочкой, когда задрал голову, Иван Григорьевич развязал скрюченными от холода пальцами тесёмки на подбородке и снял с головы шапку-ушанку, которую только недавно получил. Боясь испачкать, он положил шапку на рукавицы, которые оставил на ранце, тыльной стороной ладони отёр вспотевшие от тепла веки и увидел, что моторист - совсем ещё молодой парень и, должно быть, неопытный.
    - Ничего, сынок, сейчас мы его наладим - ободряюще сказал Иван Григорьевич. - Я на дизелях полжизни проработал. Ну, рассказывай, как он тут себя вёл перед тем, как заглохнуть?
    - Да вот, понимаете, товарищ сержант, - начал парень торопливо, - я ему оборотиков сбавил, чтобы левый сильнее тянул, чтобы не валило нас влево, а он и заглох.
    - Ты оборотики-то, наверно, резко убрал, а? - спросил Иван Григорьевич, прикладывая ладони к тёплой стенке цилиндра, чтобы скорее отогреть пальцы.
    - Да вроде бы не очень, - неуверенно ответил матрос. - Правда, нас швырнуло как раз на волне.
    - Запускать пробовал?
    - Пробовал.
    - Сколько раз?
    - Да я не считал.
    - Так ты же весь сжатый воздух поди израсходовал! Где у тебя баллон?
    - Вот он, с вентилем и манометром.
    Иван Григорьевич склонился к стрелке манометра на баллоне:
    - Ну, конечно же! Ладно, ничего. Давай подсоединяй шланг к другому баллону, попробуем запустить от левого дизеля. А я пока маховичок проверну. Тут важно что, в таких случаях? Отвести поршень... от мёртвой точки. Тогда он легко заберёт. Токо ты воздух-то - открывай сразу на полную подачу, не жалей! Лучше один раз дать ему на всю катушку, чем несколько, но каждый раз помаленьку. Понял?
    - Понял, товарищ сержант.
    - Зови меня Иваном Григорьевичем, мне так на работе привычнее. А тебя-то самого - как?
    - Митя.
    - Вот и познакомились, Митя. Маховичок-то у вас на дизельке сколько весит?
    - А хрен его знает, не взвешивали!
    - В технике, Митя, всё надо знать. - Иван Григорьевич принялся проворачивать маховичок, проверяя, как он пружинит при нажатиях ломиком, по собственному ощущению. - В технике нет мелочей. А взвешивать - зачем же? В паспорте есть все данные.
    - Если на мину наскочим, - обиделся парнишка, - всё равно пойдём ко дну сразу: лёгкая ли техника, тяжёлая...
    - А ты не каркай, дурачок, тогда не наскочим, - резонно отозвался Русанов и на это. - Технику знать надо не для того, чтобы уверенным быть, что сразу потонешь, а для того, чтобы выжить с помощью знаний. А на войне - и приметы ещё не забывай: не каркай, чтобы не наложить потом в штаны, когда накаркаешь!
    Саша в ожидании Ивана Григорьевича наверху думал о родителях, сестре - как там они? Неделю назад он узнал из сводки Совинформбюро об освобождении Днепропетровска от немцев. В тот же день отправил домой письмо-треугольничек, в котором сообщил, что здоров, воевал на Кавказе, награждён орденом Красной Звезды, встретил на войне Ивана Григорьевича Русанова, с которым подружился теперь и воюет вместе, хотя он и много старше, 1904 года рождения. Надписывая на конверте номер своей полевой почты, Саша хотел было добавить в письме намёк о родстве с Русановым, но в последний момент передумал и не стал добавлять, сообщил только, что Иван Григорьевич "этот" живёт в Киргизии, в райцентре Калининское. Ответа на письмо пока не было.
    - Рано, Сашок! - резонно успокаивал его Иван Григорьевич. - Пока то, да сё, пока почту там наладят советскую - месяца 2 пройдёт, не меньше. Не тужи, откликнутся: уж кто-нибудь-то да жив!
    Может, и откликнутся, размышлял Саша, но только разве легко ждать, когда целых 2 года ни одной весточки! К этому не привыкнешь. Не мог он привыкнуть и к погонам на плечах, которые надела сейчас вся Советская армия. Думал, как же так, ведь погоны - это символ царизма. Правда, теперь удобнее стало таскать автомат на плече - не так давил ремень, и заметнее стало, где командир, где сержант, а где рядовой боец. Но вот новые названия - "солдат", "офицер" никак не укладывались в его сознании. А многим из командиров это нравилось, знал.
    После освобождения Новороссийска Саше присвоили ещё одну звёздочку, и стал он "товарищем лейтенантом" и командиром роты, заменив убитого ротного. Да ещё и по медали "За отвагу" они получили с Иваном Григорьевичем за форсирование Цемесской бухты и штурм города. Иван Григорьевич почему-то равнодушно относится и к чинам, и к наградам. Не пожелал брать на себя командование ротой, тоже мог стать офицером. А орденов не хотел из-за суеверия: чем больше, мол, наград, тем скорее убьют. А вот Саша наградам радовался и ждал их. Но медаль "За оборону Кавказа" была неожиданной - награда догнала их перед самым наступлением на Керчь. Дело в том, что у них с Русановым всё время менялись воинские части после переформирования. Вот медали "за Кавказ" и подзапоздали. Тем большей была радость для Саши - неожиданной. Про медали он тоже написал домой - родителям будет приятно. А то, что он уже командир, должно успокоить мать: не рядовой, которого все только "эксплуатируют" и посылают первым в атаки. Это лишь отец знает, что в атаки ходят все одинаково, а у матери своё представление об армии...
    Своё представление было и у Саши, но об орденах. Почему-то более всего ему хотелось получить 2 ордена - "Отечественной войны" и "Красного знамени". Первый был уж очень красив - правда, теперь появились для старших офицеров ещё красивее ордена Невского, Кутузова, Суворова, но это для старшего комсостава, а вот "Отечку" и "Боевичок" Саше хотелось. Особенно "Боевичок" - он самый почётный на фронте. Показаться бы после войны в таких орденах отцу! Ему бы понравилось - отец уважал окопный героизм и знал ему цену. Он вообще был патриотом.
    Катер на волне вдруг дёрнулся и пошёл быстрее. Все облегченно вздохнули: всё-таки на хорошем ходу быстрее можно увернуться и от мин, и от своих мотоботов или плотов, и от обстрела вражеских катеров. Не успели обговорить это, как на палубе появился Иван Григорьевич с ветошью в руке и в не подвязанной тесёмками шапке. Радостно доложил командиру катера:
    - Неполадку устранили, товарищ лейтенант! Останавливаться не должен, я там подрегулировал оборотики.
    - Добро, молодец! Как фамилия? - отреагировал командир.
    - Сержант Русанов.
    - Объявляю вам благодарность, товарищ сержант! И оставляю вас на катере до конца переброски десанта!
    - Это почему же? - изумился Иван Григорьевич, забыв про устав. Лицо его омрачилось: - У меня своё командование, которому я подчинён. И задание.
    - Что-о?! На палубе судна единственный командир, пока оно в море, Я! - отрезал морской лейтенант. - Я здесь отвечаю за всё, в том числе и за то, где от вас больше пользы родине, ясно?
    - Ясно. Вон мой командир роты, - кивнул Иван Григорьевич в сторону Ивлева.
    Моряк смягчился, понимая положение сержанта:
    - Ничего, здесь вы нужнее. Нам ещё 2 рейса надо сделать. Вдруг дизель опять забарахлит? Сколько тогда людей берег не досчитается! Вы же их там один не замените? Так что ваш комроты поймёт меня. - Видя, что Русанов никак на его слова не реагирует, повысил голос: - Оставаться на катере! Повторите приказание!
    - Есть оставаться на катере. Слушаюсь, - уныло поправился Иван Григорьевич, как требовал новый устав в связи с переходом на звания "солдаты" и "офицеры".
    Тут уж вмешался и Саша:
    - Оставайтесь, товарищ сержант. Оты`щите нас потом.
    - Слушаюсь, - ещё раз ответил Иван Григорьевич, расстроенный вконец. Не тем, что боялся лишний раз испытывать свою судьбу на воде с минами - на берегу ещё больше будет шансов погибнуть, если уж ему суждено это. Разницы особой не было в том, где погибать, на суше или на воде. Просто он считал, что воевать веселее, когда рядом все свои, знакомые по прежним боям. Поддержат, помогут подняться, если сорвался куда, или вытащат. Вынесут с передовой, если ранят. Наверное, потому и не любят солдаты, когда их перебрасывают из части в часть или отвозят в дальний госпиталь, откуда к своим уже не вернёшься, а будешь привыкать к новым и приживаться к ним. Поэтому даже лечиться стремились, если ранение не тяжёлое, в простом медсанбате, который всегда рядом.
    Из тумана неожиданно показался плоский вражеский берег. Катер, должно быть, заметили с берега тоже - из блиндажа на небольшом холмике стало посверкивать, а потом задёргались вспышками несколько пулемётов из темноты и вспыхнули прожекторы, осветив колючую проволоку и бегущих на неё людей в чёрных бушлатах, кидающих гранаты. Вдруг взлетели перед ними в воздух столбы с намотанной на них проволокой, и образовалось 2 прохода - это гранаты подорвали мины, поставленные между рядами заграждения. Мины продолжали взрываться то там, то сям и под ногами бегущих. Тогда в воздух взлетали вместе с землёю и бушлаты. Но за шумом работающих дизелей и воем ветра взрывов слышно не было, и опять всё виделось с моря, как в немом кино ночью.
    - Приготовиться к высадке! - крикнул командир катера в рубку. И обернулся к десантникам: - Вы - тоже...
    Катер по инерции ещё плыл на холостом ходу, затем ткнулся носом в берег, и тотчас 2 матроса сбросили сходни, и из носовой пушки комендор ударил по блиндажу на холме, продолжавшему посверкивать смертельными огоньками. Потом ещё раз и ещё. Остальные матросы стреляли из автоматов и отчаянно матерились, перебегая вдоль палубы к сходням.
    - Быстрее! - подгонял командир катера спрыгивающих солдат. - Противник справа по борту! На берегу - прячьтесь за камни!
    Но этого можно было и не говорить. Правее катера высадились уже с плота и мотобота и залегли за камни, ведя непрерывный огонь. 2 катера, пришедшие первыми, уже отходили назад, в туман.
    Иван Григорьевич видел, как его солдаты побежали по берегу - в темноте не разобрать, кто. Потерял сразу из виду и Сашу. Солдаты падали, куда-то медленно переползали, прячась за бугорками и камнями, когда их освещал прожектор или пущенная немцами вверх ракета. Всё это было до боли знакомо и близко Русанову - игра в прятки со смертью. Каждый будет теперь в темноте вжиматься в землю, переползать вперёд, но не спешить, не кричать, не выдавать себя и не обгонять других. Со стороны посмотреть, так вроде и нет уже никого - ни наступающих, ни обороняющихся. Все превратятся сейчас в слух и зрение, и тут уж не поднять их ни криком, ни холодом, ни голодом. Будут лежать хоть вечность. Потом как-то само собой получится, что все уже подползли к главному рубежу перед высоткой или занятой противником деревушке, где можно по негромкому уговору вскочить, рвануться на одном дыхании и стремительно ворваться во вражеские траншеи, в которых чаще всего противника уже нет - тоже успел всё сообразить и куда-то провалился, словно сквозь землю, если атака наших удалась, либо вырваться из зоны обстрела, если нет впереди ни траншей, ни деревни. А если атака не удалась, то противник останется на месте. И хотя не будет рваться к тебе навстречу из своего укрытия, чтобы добить тебя, а будет продолжать сидеть и не высовываться, тем не менее, все свои незаметно отползут, отступят и, значит, наступление провалилось и ничего с этим не поделаешь. О том, что наступление не получилось, почему-то знает уже каждый, хоть никто и не объявлял этого через громкоговоритель, и каждый лежал вроде бы носом в землю и мало чего видел, уж во всяком случае, не весь плацдарм. А вот поди ж ты, в курсе, словно сам руководил этим боем, и ошибки быть не может. Чёрт знает, как это всё получается, но только получается именно так, а не по-другому. И, значит, завтра всё повторится снова, и опять никто не будет спешить, потому что война - дело смертельное, а на смерть, как известно, добровольно никто не торопится. И комбат будет орать из своего укрытия недолго - ему тоже этой дорогой идти вместе со всеми. Кричат, говорят, только в штабе. За срыв сроков. Но тот крик - чужой, не страшный, да и далёкий - не на тебя кричат, а начальство как-то открутится. На то оно и начальство, чтобы свалить всё на других, а самому выйти сухим, когда на него писают генералы. К тому же крик хоть и генеральский, а всё равно не пуля - обойдётся. Да и высотку или деревню всё равно немцы оставят потом, а наши возьмут новым боем. Выдохся немец, на блиц и победу уже не надеется. Значит, и у нас дело пойдёт, кому к орденам, кому к наказанию за промедление, но всё, что было до этого, всё равно позабудется - наступаем! Это за отступления Сталин давал приказы расстреливать. А теперь надвинутся новые высотки и деревни, значит, и новые заботы. Война дело тяжёлое, а потому и медленное - вон её, сколько ещё, впереди! Высоток этих не пересчитать... И под каждой из них, хоть с десяток, а сложат свои головы...
    Так думал Иван Григорьевич, глядя со стороны на своих товарищей и сочувствуя им. Ему пока легче: уже не под пулями, а на катере, который стал отходить. На берегу рвались гранаты, мины и снаряды - там теперь самый ад, самое пекло. Но берег, а следовательно, и ад отодвигались всё дальше, море стало расширяться, ветер разогнал уже почти весь туман, и было видно, как навстречу шли новые катера и баржи. С вражеского берега по ним начала бить дальнобойная артиллерия - в проливе взмётывались вверх мощные фонтаны воды. Откуда-то, должно быть, с воздуха, велась корректировка огня - фонтаны перемещались к идущим баржам всё ближе.
    В эту ночь катер, на котором оказался Иван Григорьевич, сделал ещё 2 рейса - второй прошёл удачно, как и первый, а вот третий, когда уже рассвело, закончился плачевно. Налетела эскадрилья юнкерсов, и пролив закипел от разрывов. Одна бомба разорвалась совсем рядом и сильно повредила обшивку. К берегу еле дотянули - не успевали откачивать воду, и она прибывала в трюме с каждой минутой. Только причалили, появились возле берега немецкие БДБ - быстроходные десантные баржи, охранявшие берег. И хотя немецких войск на берегу уже не было - их выбили по всему побережью штурмующие десанты, проклятые БДБ ринулись на катер с моря. Начался неравный бой. Матросы отстреливались из обеих пушек - носовой и кормовой, развернув их в сторону моря. И немцы разбили бы катер, если бы не выручили его с воздуха штурмовики, прилетевшие на помощь из Фонталовской. БДБ ушли в море.
    И всё-таки положение на катере было плачевное - он тонул. Десантники спрыгивали с него прямо в воду и выскакивали на берег мокрыми по горло. Роба на них тут же заледеневала на ветру, и они превращались в живые сосульки.
    Намок и Иван Григорьевич с командой, вычерпывая воду. Но спасти катер было уже нельзя - слишком много пробоин. И командир приказал снять только пушки и направляться в двух спасательных лодках к берегу. Сам же, после высадки на сушу, бросился куда-то к начальству - выяснять, что делать команде дальше. Оборачиваясь назад, он крикнул матросам:
    - Идите в немецкий блиндаж!
    Отогреваться в чужом блиндаже пошли всей командой. Поднялись на пригорок и увидели шедший бой за двумя деревнями в несколько десятков дворов. Немцы отступали, можно было идти в блиндаж.
    В нос им шибануло резким запахом немецкого одеколона и порошка "Wanze", высыпавшегося из прорванных пакетов, валявшихся на полу. На пакетах была нарисована огромная вошь красного цвета, похожая на краба. Несмотря на отвратительный запах, немцы регулярно пользовались этим "ванце" и всегда возили его за собой, где бы ни воевали.
    На полу валялись также пустые бутылки из-под шнапса, окровавленные бинты, цинковые ящики с патронами, забытый кем-то второпях цейсовский бинокль, банки консервов и разбитый ящик с галетами. Видимо, немцев вышибли из блиндажа неожиданно, и они покидали его в спешке, а может быть, и в панике. Дверь в блиндаж была разворочена - должно быть, гранатой. Её тут же починили и поставили на шпингалеты опять. Задувать перестало, и тепло больше не выходило наружу. Развели в печке огонь и принялись возле него сушиться и отогреваться. Кто-то догадался открыть несколько консервных банок, оставленных немцами. Их содержимое вытряхнули в котелок и стали разогревать на огне. Блиндаж наполнился ароматом мясной тушёнки.
    - Жить можно, братва, а?..
    - Ещё бы! Вот только шнапса, сволочи, не оставили! Выпили бы за их упокой.
    - А ты бросил бы водку, если бы отступал?
    - В 41-м бросали, говорят, и штаны, если немцы заставали врасплох где-нибудь в селе на ночёвке.
    В блиндаже появился лейтенант, вернувшийся от начальства. Громко объявил:
    - Катер затонул, всю нашу команду временно передают в качестве морской пехоты в войска. Но! Сегодня - передышка, а завтра - на передовую, - закончил он.
    - Спасибо и на том, всю ночь не спали, - ответил за всех старшина первой статьи Гречихин, служивший на катере в должности боцмана. Поинтересовался: - Ну, а как там наши, развили успех, нет?
    - Дошли, говорят, до укреплённой линии, а дальше - ни шагу. Взяли только завод Войкова перед городом и железнодорожную станцию с горой Митридат. Танков-то наших - нет до сих пор, не переправились. А немцы, поняв ошибку, уже возвращают свои из Эльтигена.
    Иван Григорьевич подосадовал:
    - Вот, сукины дети, до чего же быстро умеют маневрировать!
    Лейтенант раздражённо заметил на это:
    - Зато у нас, своей медлительностью в штабах, умеют погубить даже толковый замысел!
    Боцман спросил:
    - Так что, зря, значит, бросили на Эльтиген 318-ю? На погибель?!
    Лейтенант огрызнулся:
    - А ты спроси об этом тех, кто поставляет нам плоты и баржи! И когда им от штабников заявки приходят?
    Иван Григорьевич, подсушивший свою амуницию, обратился к командиру катера официально, отдавая честь:
    - Товарищ лейтенант, разрешите мне отправиться на поиск своей части?
    - Успеете, - решил моряк, оглядывая сержанта, от бушлата которого шёл ещё пар - не просох до конца. - Поспите в тепле, обсушитесь по-настоящему. Там, - кивнул он на дверь, - негде будет...
    Не зная, на что решиться, Русанов топтался на месте. Поняв его состояние, боцман поддержал своего командира:
    - Оставайся, сержант, отыщешь своих завтра! А холодно будет у них в окопах, заходи в гости к нам ещё. Мы этот блиндаж теперь - никому: за собой забронируем! Дураки, что ли? Оставим пару матросов для поддержания огонька, ну и, чтобы в роли хозяев выступали, если что.
    - Ладно, - обрадовано согласился Иван Григорьевич. - Выгляну только посмотреть, что там делается?
    Он вышел из блиндажа. Бой шёл где-то далеко впереди. Там, кажется, продолжали атаковать, рвались снаряды, поднимая фонтаны земли. Летали вражеские и свои самолёты - ад. Русанов вернулся назад поскучневшим и притихшим.

    4

    На другой день Иван Григорьевич Русанов отправился разыскивать свой взвод. Моряки тоже пошли на передовую, оставив двух матросов у печки. К передовой пробирались по траншеям, покинутым немцами - всё-таки не по голому полю. Со стороны передовой немцы всё ещё стреляли по нашим тылам из тяжёлых дальнобойных орудий, установленных где-то на холмах. Носились в воздухе самолёты. За сутки, похоже, ничего не изменилось.
    И опять на дне траншей им под ноги попадались пакеты с "ванце", брошенные патронные ящики, пустые банки из-под консервов, бинты, убитые солдаты, свои и чужие - никто их пока не убирал. В одном месте валялись рассыпавшиеся порнографические фотокарточки размера колоды карт. Матросы принялись их рассматривать, гогоча и отпуская солёные шуточки. Иван Григорьевич пошёл вперёд один. И вдруг за поворотом траншей увидел картину, вызвавшую у него приступ тошноты. На бруствере окопа лежал убитый немец с погонами унтер-ефрейтора. Осколком снаряда, а может, мины ему сорвало с головы полчерепа, который упал на дно, как большое блюдце, а из брюк солдата натекла вниз, в это "блюдце", поносная жидкость, которая уже подмёрзла. Словно ужаленный, Иван Григорьевич выскочил из траншеи наверх и пошёл по ровному полю, забыв про мины и шальные пули.
    Впереди стоял краснозвёздный танк - наш, чинился. Подойдя к танку, Иван Григорьевич увидел за ним открывшееся далеко и где-то внизу море. А здесь 2 танкиста возились с соскочившей гусеницей - подбивали её на место молотками, кончив ремонт.
    - Бог в помощь! - пожелал Иван Григорьевич.
    Вместо ответа один из танкистов спросил:
    - Закурить не найдётся?
    - Махорочки, что ли? Есть, - ответил Русанов, доставая кисет. - Угощайтесь...
    - Куда это ты, отец, один топаешь? - поинтересовался танкист, закуривая.
    Иван Григорьевич объяснил. Тогда другой танкист, видимо, командир танка, сказал:
    - Мы на передовую сейчас. - И назвал дивизию, к которой шли на поддержку. - Если тебе по пути, садись, подвезём.
    - Так это же наша дивизия! - обрадовался Иван Григорьевич. - Значит, и мой полк где-нибудь там, рядом, а?
    - Садись, сейчас поедем! А там найдёшь уже сам. Место свободное: одного у нас ранило, только что сдали санитарам.
    Иван Григорьевич залез через люк последним. Командир объяснил ему, где сидеть и что делать. Делать было почти нечего: подавать снаряды стреляющему из пушки. Снаряды лежали в раскрытом ящике. Внутри танка пахло не то бензином, не то соляркой, было темновато и дымно. Минут 5 спустя танк развернулся и пошёл не по полю, опасаясь напороться на мину, а по какой-то дороге, идущей вдоль моря на Керчь. Море, как понял Иван Григорьевич, располагалось от них слева.
    - Давай теперь, жми на всю железку! - прокричал командир водителю танка обрадовано. - Наши уже отбросили немцев к морю!
    Грязь и песок перестали лететь к смотровой щели, но водитель так рванул машину вперёд, что Иван Григорьевич больно ударился головой о броню. Командир протянул ему громадный ребристый шлем, валявшийся на полу:
    - Наденьте! Выдержит даже удар прикладом!
    Надевая вместо шапки шлем, Иван Григорьевич радовался тому, что ему так повезло: хоть и к шапочному разбору приедет, как говорится, но всё же к своим, сейчас и Сашу увидит, и Кандыбу, и всех остальных, если живы. Плохо всё-таки с чужими...
    Словно накаркал, дурак. Впереди на дороге показался какой-то завал. Сначала не поняли, надо было сбавлять скорость, съезжать с дороги, чтобы обойти завал стороной - может, немцы там наставили мин. И вот, когда водитель развернулся правым боком к завалу, они все почувствовали резкий удар и оглохли от взрыва. Иван Григорьевич догадался: наверное, это прямое попадание! Вот только не знал ещё - чем? Гранатой, снарядом, фауст-патроном?
    Ощущая боль в ушах и запах едкого дыма, Русанов успел заметить, как командир куда-то выстрелил из башенной пушки - видимо, по завалу, за которым прятались немцы. Но тут раздался второй удар, и танк стал вращаться на одном траке, съехав с дороги.
    - Горим! - выкрикнул радист.
    - Стреляй из пулемёта! - скомандовал водителю командир. - А ты, Шарипов, передай нашим, что нас подбили по дороге возле немецкого завала! Квадрат номер 9-4!
    Радист стал кричать в микрофон:
    - "Медведь", "Медведь", я - 17-й! Срочно на помощь в квадрат номер 9-4. Ведём бой возле завала на дороге, подбиты! Как поняли, я - 17-й!
    Они вели бой, отстреливались, разворотив снарядом из пушки место на завале, откуда в них стреляли, а радист всё бубнил в микрофон свои призывы о помощи. Танк горел уже вовсю, и командир открыл верхний люк, чтобы его не заклинило потом от жары и чтобы можно было дышать. Внутри был сплошной едкий дым. Иван Григорьевич закричал:
    - Ну, что будем делать, командир? Сгорим! - А сам каялся уже, что 20 минут назад радовался, когда ему предложили "садись, подвезём!" "Подвезли, называется! - думал он. - В ад на сковородке!"
    Механик выключил зажигание, и они ждали в наступившей тишине, что скажет им командир. Тот крикнул:
    - Вылезай по одному! Будем отбиваться...
    Через нижний люк вылезти было нельзя - он упирался в землю. Значит, только через верхний. Командир, отсоединив Русанову фишку на шнуре его шлемофона - он же ему её и присоединял недавно к абонентному аппарату танкового переговорного устройства - приказал:
    - Давай, отец: ты полезешь первым. И сразу кубарем скатывайся вниз, за танк - не задерживайся!
    Не раздумывая, Иван Григорьевич выскочил из танка и, пока не подстрелили, скатился вниз, ощутив лёгкими свежий воздух. А вот подняться с земли не успел - лишь полувыпрямился с автоматом в руке. И рухнул, оглушённый чем-то тяжёлым по голове - аж свечки плеснулись в глазах и сразу померкли. Очнулся он, видимо, не сразу, но сразу понял, что лежит возле горящего танка, от которого шло мощное тепло. Опять был разорван танковый трак, несло гарью и дымом и кричала где-то ворона сквозь гул горевшего танка: "Ка-ар-р... ка-ар-р!.." Гудело и в голове, а в теле была немощь и слабость.
    Должно быть, он открыл глаза и шевельнулся, потому что вслед за этим, где-то рядом, раздался грубый окрик:
    - Штэт ауф! Хэндэ хох! 3
    Иван Григорьевич перевернулся на спину и увидел над собой в разрывах низких туч кусочек голубоватого неба и наведённый на него оттуда ствол немецкого автомата. Лица врага не разобрал от страха - какое-то пятно вместо лица. Теперь обмякла и душа, как тело, и заныла от боли.
    Его грубо схватили за шиворот 2 немца и поставили на ноги. И тут он увидел перед затухающим танком своих спутников-танкистов. Лицо командира было в крови, а Шарипов и механик-водитель Малявин стояли с опущенными головами. Шарипову, судя по его ещё ни разу не бритым щекам было лет 19, не больше. Кое-где горели рядом с танком комья земли - видимо, взорвались на танке баки с горючим, когда Иван Григорьевич был без сознания. А сам танк всё ещё дымил чёрным шлейфом, сносимым ветром, дующим, непонятно откуда. Да и всё было пока непонятно. Понял только одно:
    - Форвэртс, Иван! Ге, ге! 4 - Солдат показал стволом шмайсера на танкистов.
    "Сволочи, даже имя откуда-то узнали! - удивился Иван Григорьевич и, пошатываясь, двинулся к своим. - Эх, надо было лежать, дураку, и не шевелиться там. Подумали бы, что убитый, раз до этого не трогали, и ушли. Сам себя погубил".
    Их повели зачем-то к другому советскому танку, уже потухшему - тоже, видать, напоролся на какую-то преграду или наскочил на мину: лопнули оба трака. На самом танке лежал чёрный от копоти, сгоревший танкист - смотреть на него было страшно. Видимо, был убит пулей, когда вылезал. Вот так же могли сгореть и сами...
    Через несколько шагов увидели и остальных танкистов, валявшихся на земле, обрызганных кровью. С одного из них слетел шлем, но лица было не разобрать - кровавое месиво. Рядом с ним лежал с вытекшим на щёку глазом ещё один член экипажа. Четвёртого не было видно нигде. Но нашёлся и этот - молодой паренёк, которого немцы присоединили к ним в строй. Этот держался за окровавленный локоть и морщился от боли. Но куда же ведут-то? В плен, что ли?..
    Их подвели к офицеру в кожаном пальто и в фуражке с высокой тульей, победно заломленной назад. Ивану Григорьевичу эта фуражка зимой показалась нелепой. Впрочем, какая тут, в Крыму, зима - моросящая гниль, настоящих морозов почти не бывает.
    Стоя рядом с мальчишкой Гасаном Шариповым, Иван Григорьевич спросил дурацким шёпотом:
    - А немцев-то хоть сколько-нибудь положили?
    - Да вон же они, - прошептал Шарипов. - В ряд положили, хоронить, наверное, собираются.
    Теперь увидел убитых немцев и Иван Григорьевич. Видимо, их пособирали после боя с танкистами. Он сосчитал: 6 человек. На 2 потерянных танка и 3-х убитых получалось не очень-то много. Ну, да что поделаешь, виноваты сами, что прозевали эти завалы. А всё из-за того, что полагали, будто в этих местах немцев уже нет. А они вот откуда-то появились, вытеснили наших, должно быть, а те ещё не успели об этом сообщить. Опять выходило, что нерасторопны мы, не приучены к чёткости.
    Немцы о чём-то совещались со своим офицером в фуражке, а Иван Григорьевич, поглядывая на нескольких солдат с уродливыми трубами-ружьями для фауст-патронов, понял, что вон эти, видно, и гробанули оба наших танка. Сидели, вероятно, где-то в укрытии и ждали, пока танки при отвороте подставят уязвимые места. Чего же тут не подбить, когда стреляли почти в упор. Вот, гады! Теперь из-за них плен, надо же такое!
    Страха уже не было - рядом со своими стоит, а не один - и принялся Иван Григорьевич думать в эту неподходящую минуту совершенно о второстепенных, как ему самому же и казалось, вещах, но отделаться от этого не мог. Его заботило, что` теперь подумают о нём после войны, как отнесутся к нему на заводе, когда вернётся из плена, и не отразится ли его плен на судьбе сына. Такое пятно на отце: это же не орден! Лучше бы уж не было у него наград вообще, чем такое...
    "Обижался" на судьбу Иван Григорьевич зря. Не собирались немцы отвозить его в плен и тем позорить перед советской родиной и её руководством. Если бы он знал получше немецкий язык, то понял бы, почему кивает своим солдатам немецкий офицер и уходит - согласился на расстрел "всех этих Иванов". И, стало быть, нужно думать Ивану Григорьевичу уже о другом: как принять последнюю и самую горькую каплю судьбы - смерть. Немцам, остающимся в Крыму, как в западне, было не до пленных теперь. Вот и совещались: выхода нет - отправить пленных на работы в Германию невозможно, значит, надо расстрелять и зарыть в канаве. Беспокоило лишь, что будет нарушен международный закон. Но кто об этом расскажет?..
    Не зная, о чём это немцы совещались, Иван Григорьевич достал из кармана кисет с курительной бумагой и быстро свернул цигарку. Затем, чиркнув трофейной немецкой зажигалкой, закурил. Немцы, почуяв на свежем воздухе резкий запах махорки, взглянули на него, но ничего не сказали - не запретили, не отняли. Выходит, курить было можно, и тогда закурили и остальные танкисты, переглянувшись между собой. Лица их, только что деревянные, неузнаваемые, очеловечились, стали привычно осмысленными и знакомыми. Пока одалживались табачком у Ивана Григорьевича - подсушил старик, успел где-то, а они вот свой не высушили на горячем моторе, всё некогда - захотелось им поговорить, прийти к какому-то решению, что ли: почему не застрелились, а сдались врагу в плен, чего терпеть не мог в советских людях товарищ Сталин, считавший, что народ, который не желает воевать за советскую власть, это "народ-враг". Именно поэтому, когда в начале войны за несколько дней в плен к немцам попали сразу тысячи бойцов, он придумал свой чудовищный приказ: живыми в плен не сдаваться.
    Разглядывая теперь себя в такой ситуации, они как бы вновь узнавали друг друга, оценивали: не выдаст потом, не окажется сволочью? В общем, думали теперь не только о своей личной, отдельной судьбе, а ещё и об общем их деле - как им быть всем вместе? Чтобы одинаково держаться и после войны.
    - Ну, что будем говорить потом своим, ребята? - тихо спросил командир экипажа, вытирая рукавом кровь на лице. - Как считаешь, отец?
    - А чего тут считать, - спокойно произнёс Иван Григорьевич, твёрдо поглядев в глаза каждому. - Контужены были в танке. Забрали всех без сознания. И точка на этом!
    Докуривали, уже повеселевшими, сроднившимися: хорошие мужики, даже пацан этот! Хоть и комсомолец, а жизнь уже знает. Повеселел и Русанов. Затягиваясь дымком, думал о том, как бы вырваться из их дурацкого положения, тогда и врать ничего не надо будет. Однако возможности такой не увидел. И немцев полно возле них - 7 человек, и оружия ни у танкистов, ни у самого нет - куда тут денешься? Может, по дороге в плен представится какая-нибудь возможность? А пока...
    Немцы, кончив совещание, повели их за дорогу, поближе к морю, где была песчаная почва - там копать было легче. Один почему-то остался возле убитых.
    С песчаного пятачка хорошо было видно очистившееся от туч и тумана море. Оно казалось внизу ровным и необъятным после утихшего шторма. Танкисты, да и Русанов, смотревшие без дела на море, ещё не понимали, зачем их сюда привели. Поняли только, когда на мотоцикле с коляской оставшийся немец подвёз им шанцевые лопаты, чтобы вырыли неглубокую траншею.
    "Так это же они для нас... на расстрел?!." - похолодело у Ивана Григорьевича всё внутри. Впереди серое море, а позади... останутся немцы и прожитая жизнь. Всё, конец пути!..
    И сразу же всем свело скулы, закаменели лица и нехорошо сделалось в животах - заныло, засосало. Малявин даже обмочился - потекло у него через ватные штаны наружу. А может, просто человеку стало невмоготу - больше 3-х часов уже никто из них не отливал. Почему не расстегнулся? А зачем это теперь - только негнущиеся пальцы показывать всем, что трясутся и не могут справиться с ширинкой? Всё равно уж...
    "А каково это мальчишке? - в ужасе подумал Иван Григорьевич о Гасане. - Тоже ведь понимает, что скоро смерть!.." По щекам у Шарипова катились слёзы, но он держался - не дёргался, не рыдал, чтобы не опозориться перед мужчинами.
    - Ничего, Гасан, крепись, ты молодец! - сказал Иван Григорьевич по-узбекски, чтобы ободрить татарчонка - язык похожий, поймёт, а больше никто. Только разве же можно чем-то утешить в такую минуту, когда кончается жизнь? Парень не спросил даже, откуда Русанов знает тюркский язык. Иван Григорьевич понимал это и больше ничего говорить не стал, думая совершенно нелепо о том, что оставил в танке свой вещевой мешок, а там фотографии жены и сына - сгорели, наверное.
    Не успели они вырыть траншею, как немец на мотоцикле подвёз в коляске своего убитого, потом другого и стал свозить трупы к траншее. Лица у танкистов ожили, попросили ребята табачку снова. Но радость эта у всех была недолгой - покурили, и немец, который был за старшего, унтер-офицер, принялся втолковывать "Иванам", чтобы поторопились, так как нужно копать ещё одну траншею, покороче - на четверых:
    - Фюнф, фюнф! - выбрасывал он 5 пальцев. - Хир зинд зэкс ди ляйхэнамэн, абэр зи зинд нур фюнф!
    Всё, сомнений больше не было: для немцев траншея одна - на 6-х, а для них - покороче, на 5-х. Мысли Ивана Григорьевича закружились в мрачном хороводе так, что и в чувствах не мог уже разобраться - то ли обмирает, то ли гневается на что-то. А главное, он торопился: "Побежать? Но куда? Убьют. Так ведь и не бежать - убьют. А что же делать? Ждать, когда выстрелят в спину? А почему не договориться всем ещё раз, и разом броситься на сволочей! Всё равно ведь смерть. Так хоть подороже... "Фюнф, фюнф, будет он мне, харя, объяснять про меня же! ... А вдруг сейчас наши уже мчатся на выручку? Радист же передавал..."
    Иван Григорьевич даже прислушался, затаив дыхание и напрягая слух - не почудится ли рёв танков? Но было тихо везде. Тогда он догадался сорвать с головы шлем. Всё равно тихо. Ревёт, правда, что-то где-то, но далеко. Наверно, самолёт.
    "А может, они только пугают, хотят нас проверить? - подумал он, не понимая сам себя: что проверить, зачем? И продолжая не понимать, ухватившись за эту спасительную мысль, он развивал её дальше: - Ну да, возьмут сейчас и отменят расстрел. Молодцы, дескать, вы, русские: не запросили пощады. А мы, немцы, ценим во врагах мужество. Ну, конечно же! Немцы, говорят, любят вот так себя показывать. Кто-то рассказывал, не помню, или где-то читал про такое. Но не это важно сейчас. Важно, что могут отвести от могилы - пугают... А потом скажут: "Ну, а теперь сознавайтесь, сукины дети, какие планы у вашего командования". А мы - в дурачков сразу, в "ванечек" - не знаем, мол, ничего, мы только солдаты. Или даже наврать можно с 3 короба, чтобы думали, что мы рассказываем им, сознаёмся. А чего? Пусть проверяют потом, на это время потребуется, а там видно будет..."
    И хотя Иван Григорьевич другим сознанием, подспудным, понимал, что ни хрена, видно, уже не будет, это конец, тем не менее продолжал с быстротой молнии накручивать какие-то планы, химеры - уже бессвязно, по-детски торопливо, и полностью выключился из реального мира, где, наверное, действительно надо было не ждать, словно кролики, смерти, а по сигналу бросаться на врагов с лопатками, может, кто-то и спасётся. Но так поступить он уже был не в состоянии, настроившись на другую волну, упустил инициативу и время. То же, видимо, происходило и с его товарищами, покорно рывшими себе могилу и ждавшими какого-то чуда, как и он. Сложно, противоречиво устроена душа у людей, и главное в этой душе, наверное, неистребимая человеческая надежда на жизнь, которая не может, не должна оборваться именно у него, конкретного имярека, это у кого-то - может, бывает, но не у него же! Об этом жутко даже подумать. И превращает эта надежда человека в парализованного кролика.
    А время шло. Уже и немцы потеряли терпение - лаяли что-то своё, торопили. Наконец, решили, что хватит копать - дали выйти из могилы и покурить: потому что остался лишь один немец, который должен был расстреливать. Остальные куда-то ушли, втянув головы в плечи, не желая смотреть. А оставшийся унтер тоже стал закуривать - нервничал. И как только Иван Григорьевич увидел, что пальцы у немца подрагивают, так сразу бросился наутёк - вниз, под горку. На его счастье, пока немец сделал перезарядку, побежали и остальные, кто куда, и он дал две очереди сначала по ним, а потом уже шарахнул по нему, но не попал второпях - пули прошли у Ивана Григорьевича над головой. А там и патроны в магазине кончились: слишком длинными вышли очереди. Тогда начали стрельбу и ушедшие в сторону немцы, да поздно уже - Иван Григорьевич был на расстоянии, петлял и скрылся за большими камнями. В погоню за ним солдаты не бросились - а ведь был у них мотоцикл. На бегу Иван Григорьевич наткнулся на убитого своего солдата и подобрал его автомат, вещмешок с дисками патронов, снял с пояса гранату. Хрен теперь просто так подпустит к себе! Залёг за камнями. Немцы, словно ничего не произошло, уже закапывали там, где он только что рыл, своих. А может, и не своих - далеко было, не разобрать... "Эх, война проклятая, скольких ты загубила!"


    Свой взвод Иван Григорьевич Русанов отыскал не на передовой, а в третьем эшелоне, куда отвели весь полк для укомплектования после тяжёлых потерь. Шапку-ушанку раздобыл у вещевиков: не ходить же зимой без шапки! Но где осталась его прежняя шапка, Иван Григорьевич не говорил. Понимал, нельзя признаваться в том, что побывал у немцев в плену, пусть и коротком. Затаскают. И Русанов помалкивал и про плен, и про расстрел, тем более что ничего героического в его действиях не было. Получил только прикладом по кумполу, вот и весь героизм. Не будь на нём шлема танкистов, так уже сообщили бы жене, что пал смертью храбрых. Так что, слава Богу, что не храбрый. Зато живой. Может, нескольких немцев сам успеет отправить на тот свет. Значит, способен принести ещё родине пользу.
    В общем, новая шапка-то была, грела. А вот ни пресной воды, ни дров для полевых кухонь, как выяснилось, не было. Не было и больших посёлков в степи, где можно было бы укрыться от холода. В Жуковке, Баксах и в Глейках разместились штабы дивизии. И всё. Для остальных места не было - мало дров. Людям хотелось спать, а негде. Тысячи солдат схватились за лопаты и кирки, чтобы зарыться в землю.
    Сколько же они её перерыли! Сначала, чтобы похоронить убитых, собранных с разных участков наступления. Иван Григорьевич помалкивал, что успел потрудиться и для немцев, выкопав небольшую траншею для шестерых - "зэкс, зэкс!". А теперь копал для себя, чтобы спрятаться от холода. Но ведь хороших укрытий или блиндажей без строительных материалов не построить. А в голой холмистой степи ни дерева нигде, ни кустика. Так что и подсобных материалов, дарованных природой, тоже не было. Даже костерок, чтобы погреться, не из чего было развести. А главное, конечно, не хватало пресной воды, без которой никак и никому не обойтись. А на "плацдарм" продолжали прибывать новые части, и тоже не подумали прихватить с собой воды, хотя бы для себя. Холодно, негде разместиться. Ну, и перенимали опыт "старожилов" - рыли в темноте окопчики-колодцы на двоих, расширяя в них ниши в бока на дне, чтобы не задувало. Сверху накрывали свой колодец плащ-палаткой, и всё, жильё готово - воюй, спи, грейся, клади тяжёлые камни на углы плащ-палатки наверху, чтобы ветром не сдуло. Ветра нет, но нет и тепла настоящего, нет воды, нет на всех полевых кухонь - с танками торопились, было не до кухонь. Нет дров, есть только запас сухого пайка на 3 дня. Так и его не прожуёшь всухомятку.
    Проклиная войну и холод, солдаты ели в своих норах закаменевший хлеб и сахар - тушёнку пока берегли, может, завтра будет ещё хуже! И думали о тёплых домах, вспоминали родных, оставшихся там. Ночевали в холоде, полузабытье.
    Очередные дни мало приносили радости. Кухонь, правда, прибавлялось, но воду повара экономили, и жизнь на "плацдарме" не улучшалась. Не хотелось по утрам вылезать из нор, а надо было - распирало мочевые пузыри, да и по большому делу нужно было хоть раз, а сходить. Нечем было умыться. А бриться как - на сухую, что ли? Да и холод холодом, а пить всё равно хотелось. Придумали собирать ложками воду в котелки из оттаивающих после ночей ямок, как только солнце выходило из-за туч. Когда форсировали пролив, так и дождь был, и снег, а теперь, после прежних дождей остались лишь фурункулы на шеях, а вот дождя, чтобы попить, нет. Да и что холодная вода солдату под открытым небом! Хотелось горячего...
    Наконец, полевые кухни прибыли все до единой. Так новая проблема: где достать столько дров и столько воды? Тогда начальство распорядилось бурить колодцы в степи, и буровики за одну ночь привезли оборудование и пробурили на другой день 3 скважины в разных местах. Вода из них была солоноватая - солончаки же кругом! Но ничего, пить всё-таки можно, да и дров для кухонь на первое время подвезли.
    В этакой мучительной круговерти прошла ещё одна, почти бессонная неделя. В костерках сожгли всё, что только можно было сжечь - ящики от артиллерийских снарядов, палубы разбитых катеров и барж, выброшенных волнами на берег. Мочили в солярке, предназначенной для военной техники, и в керосине пористые "кирпичи" из местного ракушечника, из тола и жгли их, чтобы согреться. От недосыпания и ветра у всех покраснели глаза и веки, слезились, как у больных стариков. Умываться по-прежнему было нечем, да и стужа с летящим в лица песком - норд-ост не утихал ни на час, всё дул, проклятый, и дул. Солдаты зарастали жёсткой, грязной от песка и пыли, щетиной, которую уже не сбрить - надо отпаривать в бане, чтобы побриться. Да какая же тут баня, где? Не переставали чесаться от вшей - мучение это можно сравнить только с чесоткой на холоде.
    Брёвна и доски, которые начали подвозить с того берега пролива, пошли в первую очередь на строительство продовольственных складов, но зато снабжение войск сразу улучшилось. Теперь горячую пищу приносили прямо в окопы в больших металлических термосах с лямками, чтобы можно было носить их на спине. Правда, получалось это пока лишь один раз в сутки - вечером, когда противник прекращал артобстрел.
    Где-то в Широкой балке, говорили, сапёры сделали полевой аэродром - подвезли туда цистерны с горючим, оборудовали посадочную полосу и штаб для авиадивизии. Но приземляться на этот аэродром могли только опытные пилоты с транспортных "дугласов". Посадочная полоса была маленькая и неровная, да и находилась в балочке. Чтобы выполнить точный расчёт для захода на посадку, нужно было прилетать днём, а днём в воздухе полно стервятников-"мессеров". Но, охраняемые своими истребителями, всё-таки заходили на посадку - привозили медикаменты и продовольствие, увозили в Фонталовскую раненых.
    Однако хуже всех досталось в Керченской операции 318-й дивизии, которую высадили на эльтигенский плацдарм. Входившая до этого в 18-ю армию генерал-полковника Леселидзе, она осталась теперь, после реорганизации Ставкой Северо-Кавказского фронта и переезда её хозяина на другой фронт, как бы ничьей, так как не была поставлена приказом на снабжение от 56-й армии Петрова. Находясь в окружении немцев, 318-я дивизия ничего этого не знала. Так наступил декабрь, самый злой месяц в этих неприютных местах.
    Немцы, хотя и кричали русским десантникам через громкоговорители: "Сдавайтесь, вас бросили, вы обречены!", сбрасывали с самолётов на них листовки того же содержания, тем не менее, видели в этой дивизии реальную силу, способную с отчаяния прорвать их оборону с юга. После того, как артиллерия и танки были возвращены по приказу Энекке назад в Керчь, он вынужден был послать против десантников Гладкова 2 дивизии из 7, оборонявших Керчь. Навстречу Гладкову устремилась 6-я кавалерийская дивизия румын и часть корпуса генерала Альмендигера. Положение десантников стало почти безнадёжным: им сбрасывали на парашютах лишь продовольствие и боеприпасы, но живой силой помочь не могли.
    Немногим легче было и войскам армии Петрова на Еникальском плацдарме. Погода с каждым днём ухудшалась, продвижения на Керчь не было. Силы людей слабели, на их теле появились бесчисленные фурункулы, вши. Бань не было из-за воды: откуда взять её в таком количестве? А дрова?.. Перебрасывать из-за этого целые полки обратно, на Таманский берег, чтобы помыть? Немыслимо. И тогда на плацдарм прилетел член Военного Совета армии маршал Ворошилов. Худой, заросший седой щетиной, он принялся ходить по окопам частей, чтобы поднять "боевой дух" солдат. Расчёт был прост. Знакомый всем с детства по фотографиям и кинофильмам, военным парадам в Москве, которые показывали в кинохрониках, маршал хотел показать, что живёт такой же окопной жизнью, как и все, зарос вот, но не унывает, хотя годится многим в отцы, а то и дедушки. Скромен, прост, доступен. И дух в войсках поднимется.
    Действительно, маршала-старика, одетого в простое кожаное пальто, ласкового и общительного, встречали в окопах с радостью. Потом провожали по траншеям в степи дальше, оберегая от случайной пули, снаряда. Старались вывести так, чтобы не заметили немцы на своей стороне. И думали про себя: "Смотри ты, старик, а терпит вместе с нами - выносит. Значит, и мы перенесём..."
    А когда маршал исчезал в других траншеях, вдруг обнаруживали, что после старичка остался тонкий запах духов. А некоторые, кто был к старику поближе, вспоминали, что и коньячком от маршала попахивало. Может, и для сугреву человек принял, чтобы не мёрзнуть, но всё равно почему-то дух после этого не поднимался уже, а лишь накапливался не то в виде неясного сомнения, не то недовольства, а порой и непонятной злобы. Тогда вспоминали, что и не почесался "ласковый" ни разу, про вшей не произнёс ни одного сочувственного слова, будто их и не было вовсе. Про горячую еду спрашивал и сочувствовал, что только один раз в день, а вот про баню ни гу-гу. В общем, "дух" от маршала пошёл по плацдарму другой, хоть и благовонный, но нежелательный. Зато Петров настроение в армии немного всё же поднял. Приказал по радио командиру дивизии Гладкову прорываться из Эльтигена через Камыш-Бурун, Чурбашское озеро, посёлки Красная Горка и Орджоникидзе, на Солдатскую Слободку, что находится на юго-восточной окраине Керчи, куда бросит и он мощную поддержку со стороны моря, как только гладковцы появятся на холмах. 318-й останется лишь ударить немцам с тыла, а Петрову со своей стороны, и оборона немцев на этом узком месте разорвётся. Тогда остатки дивизии соединятся со своими и будут спасены, если проделают манёвр неожиданно и быстро.
    Гладковцы выполнили приказ. 8-го декабря на рассвете его десантники, во главе со всё ещё живым комдивом, неожиданно появились на склонах четырёхглавой горы Митридат и, наделав в тылу немцев переполоха, поддержанные частями с фронта, разорвали на полчаса немецкую оборону и соединились с армией Петрова. Развить крупного успеха в таком месте, где нельзя было применить танки, не удалось, и армия Петрова так и не смогла преодолеть немецкую оборону со стороны своего плацдарма. Но 34-м солдатам и офицерам из десанта Гладкова были всё же присвоены звания Героев Советского Союза. Такого до этого нигде ещё не было, ни на одном из фронтов. Даже раненых не бросили гладковцы - вынесли на руках из последнего боя.


    В конце декабря полк, в котором служили Саша и Иван Григорьевич, был отведён в тыл для дезинфекции. В Жуковке уже работала небольшая банька, построенная сапёрами, и "вошебойка", сооружённая из огнеупорного кирпича в виде дезакамеры, в которой прожаривали перегретым паром обмундирование и бельё. Радости и блаженству, казалось, не было предела. И погрелись, и помылись, побрились, став опять молодыми, а не бородатыми стариками. Сменили грязное и вшивое бельё. А когда тело перестало зудеть и чесаться, жизнь показалась неописуемым счастьем: опять можно думать о женщинах, выпивке, улыбаться, вспоминая родные дома и полузабытые милые лица. Даже погода улучшилась в этот день - ушли за горизонт тучки, выглянуло забытое солнышко. Возвращались к себе на передовую свежими, разрумянившимися.
    И вдруг появились мессеры над головами. Хоть это и не бомбардировщики, а всё равно могут наделать беды из своих крупнокалиберных пулемётов. Бросились к пустым траншеям, которые были в этом месте в степи. А через несколько минут повысовывали изумлённые лица: одуряюще вкусно пахло на воздухе жареным мясом. Иван Григорьевич предложил:
    - Ну, что, Саша, сходим, узнаем, что ли? Что это там?..
    Они вылезли из окопа и пошли на запах. Мессеров уже не было, пошли быстрее. Вскоре перед ними появилась небольшая балка внизу. Там пластал в высоком гудящем огне с чёрным шлейфом дыма до неба большой пузатый самолёт, метались вокруг люди. Подбежали к пожарищу на аэродроме и они. Но дорогу им преградил невысокий молодой лётчик в комбинезоне из кожи и с шлемофоном на голове:
    - Туда нельзя! Сейчас взорвутся баки!
    - А почему так вкусно пахнет? - поинтересовался Саша.
    - Тушёнку я в консервах привёз. И вот на тебе: налетели мессеры и подожгли самолёт уже на стоянке! 1500 банок...
    Господи, как они, голодные, матерились там на ветру, глядя на погибающее добро! Свежие, только что из бани, аппетит разыгрался, а тут такая подлость творится. Война...
    Баки взорвались, и лопнувшие от жары банки разлетелись вокруг самолёта, продолжая поджариваться и гореть на огне в гигантском костре, источая аромат жареного мяса и сала, перемешанных с лавровым листом и перцем. Спасти ничего было нельзя, плавился даже металл - разве подойдёшь к такому пеклу?
    Лётчик смотрел на эту жаровню остановившимся взглядом, с невыразимой мукой в лице. Губы его почернели. Иван Григорьевич сказал ему, чтобы утешить:
    - Ничего, браток, не переживай так. Дадут тебе другой самолёт.
    - А людей? - мрачно ответил тот. - Уже второй экипаж гибнет у меня в этой войне. А я - цел...
    - Как же так? - тихо спросил Саша.
    - Я вылез из машины и пошёл докладывать генералу. А экипаж остался, чтобы не мёрзнуть, и ждал. Всё равно потом выгружать. А тут мессеры! Прошили из пулемётов и кабину, и баки. Сразу пожар, такой, что не подойти - бензин ведь! А первый экипаж пропал у меня в самом начале войны. Подбили нас, им надо прыгать первыми, пока я управляю машиной. Прыгнули, и попали на немцев, которые расстреляли их в воздухе. А я дотянул до нашей позиции, к своим.
    Иван Григорьевич поинтересовался:
    - Вы кто будете по званию, если с самого начала войны? Как звать-то вас?
    - Родом из Феодосии я, - невпопад отвечал расстроенный лётчик. - Тут до дома-то - рукой подать, но там немцы! Неудачная у меня и фамилия - Одинцов!
    Иван Григорьевич философически заметил:
    - Что же теперь поделаешь, война! Нашего брата ещё больше гибнет.
    Солдаты пошли с аэродрома прочь - нечего тут делать, одно расстройство. Хоть и не одинцовы, толпа, а тоже, выходит, невезучие, раз на войну попали. Да и всё равно каждый умирает в одиночку, коллективно можно только жить. Ну, и рассчитаться с немцами, когда придёт их черёд страдать. Придёт. Должен прийти...

    5

    Каждый вечер теперь в окоп-колодец Саши Ивлева приходила солдат-связист Валя Кирпичёва, служившая при штабе дивизии. Она приносила на спине, продевая руки в брезентовые лямки, большой термос с горячим консервным супом и раздавала его вылезавшим из своих нор солдатам из роты Саши. Вместе с нею появлялись и 2 солдата - вернее, это она помогала им, когда их посылали на кухню из роты лейтенанта Ивлева. Один из них нёс термос с горячей кашей, другой с чаем, а с третьим менялась термосом Валя, чтобы иметь повод приходить в роту. От термосов шёл вкусный запах. Солдаты выстраивались в очередь и, наполнив котелки едой, убегали в свои земляные норы - там пировали, в тишине, без песка и ветра.
    Оказывается, Валя давно заметила рослого и видного Сашу, вот и придумала свою "помощь" - всё равно свободна была по вечерам. А если дежурила на телефонной связи, то подменялась на часик. Телефонистки не отказывали ей в такой малости.
    Заметил Валю и Саша. Это понял Иван Григорьевич сразу: по вечерам теперь Саша начинал нервничать, поглядывать на часы, регулярно брился, следил за одеждой и даже просил постричь его ножницами, которые где-то раздобыл. Раньше за ужином ходили из своего окопа по очереди, а с появлением Вали Саша хватал все 3 котелка сам и, не выдержав, уходил задолго до прихода девушки. Иван Григорьевич только улыбался, удивляясь жизнестойкости и привязанности людей ко всему земному. Ещё недавно казалось, что не жизнь здесь, а мука сплошная, а вот поди ж ты - нашлось место даже для любви.
    В том, что это была любовь, никто уже не сомневался. Валя после раздачи супа стала приходить к ним в землянку и отдыхала с ними час или полтора, расспрашивая их или рассказывая о себе. Из её рассказов они узнали, что родом Валя из Невиномысской на Северном Кавказе. Отец погиб на фронте в прошлом году, а мать убило снарядом, разорвавшимся в их дворе. После освобождения города нашими войсками Валя ушла вместе с наступающей частью и стала солдатом - погнал голод. Профессии у неё не было, работы - тоже. Куда было деваться?
    Ей шёл 20-й год. У неё, как и у Саши, были румяные щёки, молочной свежести кожа и голубые глаза. И хотя ничего в ней особенного не было - ладная, плотненькая, среднего росточка, Валя мила была своей молодостью, детской непосредственностью и добрым покладистым характером. Любви к Саше она не скрывала и не стеснялась её. Когда кто-нибудь из разбитных солдат, заглядевшись на её вздёрнутый нос, ямочки на щеках и полные сочные губы, начинал приставать, она обезоруживающе просто, как само собой, говорила:
    - Не приставай, Саше скажу!
    - Какому ещё Саше?!.
    - Вот, дурак-то, - незлобиво поясняла она, - это же все знают: Саше Ивлеву, лейтенанту из полка Токарева.
    - Что он тебе, жених, что ли?
    - Жених не жених, это уж не твоё дело. Дружим мы.
    - Ну, так бы и сказала.
    - А я - как?..
    Приставать к ней перестали. Но и грязно не говорили о ней. Как-то всё вышло так, что всем пришлось по душе, что у Вали есть Саша и что у них это не баловство, а дело открытое и чистое - любовь. Вот и нечего молоть языком непотребное. После войны сами во всём разберутся, без советчиков.
    Валю оберегали теперь только от чужих - "просвещали", если непонятливый попадался. Ну, и помогали ей, чем могли: сапог там починить, если разваливается, мыла достать, горячей воды у поваров, чтобы девушка могла помыться, когда надо - не мужик всё-таки! На том знаки внимания и заканчивались. Пожилые обращались к ней, как к "дочке". Это было тоже признанием её чистоты и целомудрия.
    В конце февраля, когда на полуострове слегка потеплело, в 56-й армии Ставка сменила командующего. Война всегда преподносит тяжёлые сюрпризы, потому что в ней нельзя всего предусмотреть наперёд и рассчитать точно - это не шахматная партия. Где-то что-то оказалось не таким, как думалось, где-то что-то не учли - например, умения противника быстро маневрировать, и оборону, подготовленную немцами под Керчью, прорвать не удалось ни осенью, ни зимой тем более.
    На всех фронтах Советской Армии шло успешное наступление. За зиму освободили пол-Украины, перешли в Белоруссию, а в Крыму, как кость в горле, или как нож, занесённый за спиной, всё ещё сидели немцы. На небольшом плацдарме под Керчью армия Петрова ждала своего часа, не в силах занять Керчь, хотя и не выпускала немцев из Крыма по суше на этом участке. И каждая ночь, и каждый день для армии были похожи по страданиям один на другой. Генерал армии Петров понимал это: из-за стратегического просчёта верховного командования, а, значит, и его личного - солдатам какая разница, кто виноват? - вот уже сколько времени мучается масса людей! Тяжело ранен в декабре и собственный сын, Юрка, служивший начальником штаба 315-го гвардейского горнострелкового полка в 128-й гвардейской горнострелковой дивизии. Когда-то эта дивизия была родной и ему, отцу Юрки. Он командовал ею в Средней Азии, воюя в гражданскую войну против басмачей. Сын рос талантливым парнем, "военной косточкой", и вот нате!.. Как начальник штаба он мог бы и не лезть на рожон лично, но полез и получил тяжёлую рану в живот. В Тамань увезли его на катере без сознания. Там спасли, правда, но войны ещё много впереди...
    Приказ Ставки об отстранении от командования 56-й армией и разжаловании до генерал-полковника Петров, находившийся и без того в удручённом состоянии, принял равнодушно, почти без обиды - и частично виноватым себя считал, да и понимал, что Сталину необходим стрелочник, в противном случае ему пришлось бы признать вину собственную. И вообще, всё это не самое главное в жизни, тем более на войне, где каждый день расстаются с нею, от чего не застрахован и сам. Суета это всё, вот что главнее всего, если сравнивать с подлинными страданиями тысяч людей. Ну, так и не надо суетиться, а делать всё для того, чтобы скорее закончить эту войну победой и прекратить этот кошмар. А тогда уже можно будет думать и о личном, в том числе и о заслугах, чинах и наградах.
    На место Петрова прибыл новый командующий. Петров знал, будет и ему нелегко пока. А там потеплеет к весне, войска украинских фронтов подойдут к Одессе, и немцам в Крыму не усидеть - побегут сами, без боёв. Обидно было, что гнать их отсюда будет уже не он, столько вытерпевший здесь и знающий все обстоятельства до тонкостей. Ну, да снявши голову, по волосам не плачут.
    На полевой аэродром в Широкой балке Петров приехал ночью, чтобы никто из провожающих штабников не видел его лица. Но прежде, чем подойти к ним, он велел остановить свой "виллис" перед небольшой высоткой. Поднявшись на неё, он надел пенсне и прежде, чем покинуть эти места навсегда, осмотрелся. Над морем взошла луна и осветила мрачную, засыпаемую песком степь и, должно быть, людей, приплясывающих от холода в своих окопах. Стёкла пенсне на тёплом лице быстро запотели, и генерал ничего уже не видел. Просто он знал, что в окопах в такой холод не заснёшь, значит, солдаты его не спят - "пляшут". Он и сам переносил здесь всё вместе с ними - и холод, и бомбёжки, и боль утрат. Он надеялся, что те из них, которые уцелеют на этой войне, простят его после войны, когда станут старше, мудрее, и поймут, что на войне многое происходит не только по воле командующего, но и по воле судьбы и из-за всяких случайностей. Впрочем, про случайности им и говорить не надо - сами знают.
    - Товарищ генерал, самолёт готов! - доложил адъютант, тихо тронув разжалованного командующего за рукав. И увидел, что голова генерала чуть заметно подёргивается.


    Новый командующий 56-й армией генерал Ерёменко, выслушивая по телефону в штабном бункере доклады командиров дивизий, смотрел на карту 10-километровку, расстеленную перед ним на столе. Донесений было много, толковых и подробных. Генерал думал о том, что неплохо было бы послушать и самого противника - какое настроение на той стороне. Сильный, крепкий 52-летний мужик, Ерёменко в сравнении с Петровым и был мужиком - недальновидным, с хитрецой, но не военной, а житейской. В научной стратегии и тактике не разбирался, считал, что на войне "язык", захваченный в стане противника, важнее разведданных, накопленных профессиональной разведкой, неожиданный удар важнее инженерных укреплений, а угощения, подносимые начальству, важнее в продвижении по службе, чем военный талант или глубокие знания. Став командующим вместо Петрова, он решил доказать Сталину, что не в пример своему предшественнику, возьмёт Керчь за 2 недели. Нужно лишь проявить для этого твёрдость и не слушать комдивов, которые торочат о мощной обороне противника. Жалеют людей. А может, сами трусят перед беспощадным наступлением. И если только подтвердится взятием "языка", что немцы там, за передовой линией, боятся решительного наступления советских войск, значит, надо наступать, а не рассуждать на "инженерные" темы. Мысль эта в голове нового командующего постепенно укрепилась, и он, не желая мёрзнуть в штабном бункере, пить солоноватую воду и жевать пищу пополам с песком, распорядился достать "язык".
    Выбор пал на 242-ю дивизию - противник там ближе всего. Через минуту после этого в штабе дивизии уже знали: главной задачей дивизии является добывание языка, а не 4-месячное высиживание в окопах собственных яиц. Делом нужно заниматься на войне, а не сидением на одном месте! Нужно добыть, а потом допросить "языка".
    Дальше - порядок, известный на военной службе. Комдив вызвал командира полка. Командир полка вызвал к себе на КП командира второго батальона. Через час дело дошло до непосредственного исполнителя: брать "языка" было поручено командиру четвёртой роты лейтенанту Ивлеву - ему быть командиром группы захвата.
    Саша принялся подбирать крепких, выносливых бойцов. Узнав об этом, к нему подошёл Иван Григорьевич:
    - Саша, я ведь в прошлом хороший охотник! - заявил он без тени бахвальства. - И здоровьем Бог не обидел. Авось, пригожусь и я для этого, как считаешь?
    - Иван Григорьевич, у вас же принцип: на службу не напрашиваться, от службы не отказываться, так или нет? Зачем же вы тогда хотите рисковать жизнью? У вас дома жена, сын, - пробовал отговорить Саша своего родственника, понимая всю меру опасности, которой будет подвергаться группа захвата. Они стояли вдвоём, говорить можно было откровенно, и он решил не стесняться. - К тому же, у нас есть уже один опытный "старик" - старшина Кандыба.
    - Ну, а я, чем хуже его? Война, Сашенька, для всех одинаково опасна! - заметил Иван Григорьевич. - А иду я - ради тебя, поэтому и напрашиваюсь.
    - Как это, ради меня? Зачем? - не понимал Саша.
    - Как, как! Не пойдёшь ты, не буду напрашиваться и я, неужели непонятно?
    - Думаете, если с вами пойду, так ничего не случится, что ли?
    - Бережёного, говорят, и Бог бережёт, - уклонился Русанов от разговора о судьбе. - Я уже и планчик составил, откуда нам к немцам идти. - Он достал бумажку и стал объяснять свой чертёж: - Видишь траншею? Идёшь наискось по нейтралке - почти до немецкой передовой доходит. Это как раз в направлении посёлка Булганак, что за немцами. Тут ночью и пойдём. Немцы в это время в блиндажах греются, и часовой там - один стоит! Вот и хапнем его. Только оглушить надо.
    В помощь группе захвата дали ещё 2 группы - для отвлечения противника при необходимости, и для прямой помощи, если тоже понадобится. Одна пойдёт слева от группы захвата, другая - правее. Ну, и обе прикроют огнём, когда люди захвата будут возвращаться с "языком".
    Валя-телефонистка узнала о ночной операции, в которую должны пойти Саша и Иван Григорьевич, только вечером, когда ей нужно было заступать на дежурство. Губы у неё сразу запрыгали, глаза от испуга округлились, не знала, что и сказать Саше. "Не ходи!" не скажешь, кто она такая для этого? Тут же ей припомнилась недавняя новогодняя ночь, которую она встречала с Сашей и Иваном Григорьевичем в их окопе-колодце, накрытом плащ-палаткой. У мужчин была водка, которую они получили по статье "боевые 100 грамм", а она достала у поваров банку говяжьей тушёнки. Так что получился даже "стол", накрытый котелками с ужином, тушёнкой, хлебом и водкой в кружках.
    - За новый год! - сказал Саша. - Чтобы он был для нас удачливым!
    Иван Григорьевич улыбнулся при свете коптилки, сделанной из гильзы патрона:
    - Да вроде бы рано ещё, а? Только 10 часов.
    - Ну, тогда за нашу встречу! - улыбнулся и Саша. - А за новый год потом, когда подойдёт. - И пояснил Вале: - У нас с Иваном Григорьевичем есть заначка!
    После того, как выпили и закусили, Вале неожиданно стало грустно. Она сказала, вздохнув:
    - А вот если бы не война, мы никогда и не встретились бы, да?
    Сашу поразил смысл её слов. У него вырвалось:
    - Для меня - это было бы просто трагедией! - А сам смотрел на неё.
    Иван Григорьевич, думая о чём-то своём, произнёс:
    - Я считаю, что многие встречи людей - царя с Керенским, Ленина со Сталиным, народов России с монголами, Иваном Грозным, с Петром Великим, которые поворачивали Россию на неведомые пути - всё это сплошная трагедия. А? Для отдельных людей - личная, а когда для государства, то - общая. Вот, как сейчас. Не столкнулась бы Германия с нами, сколько людей осталось бы в живых!
    Саша, внимательно слушавший Ивана Григорьевича, подхватил с неожиданной страстью:
    - Иван Григорич, а встреча Пушкина с Дантесом! Или же Лермонтова с Мартыновым? Разве не трагедия для всех? Сколько они ещё написали бы!.. Какой огромный пласт культуры потеряли несколько поколений России. Выходит, сама жизнь - сплошная трагедия для всех?
    Иван Григорьевич согласился:
    - А что, может, и так.
    Вспомнив этот разговор, Валя расплакалась и, видя, что на неё смотрит этот пожилой сержант Русанов, потянула Сашу в сторону, шепча: "Мне нужно что-то тебе сказать... Важное!.." Он ушёл вслед за Валей, вернулся только через час и был чем-то расстроен. Русанов, увидев его изменившееся лицо, спросил:
    - Ты чего такой?
    - Ребёнка, дурочка, захотела. Боится, что меня сегодня... И вообще не хочет больше...
    - Не смей! - не дал договорить суеверный Русанов. - Не думай сейчас ни о чём, понял! Вернёмся, тогда и будете разбираться.
    - Да ведь у меня девушка есть - Таня! Эвакуировалась куда-то на Урал, обещала ждать. - Обескураженный какими-то личными соображениями, Саша закурил.
    - Девушка - ещё не жена, - резонно заметил Русанов, жалея честного парня. - А война, брат, это - война. На войне всё обострённее чувствуешь. И если теперь ты любишь эту девчушку, Валю, значит, прошлая твоя любовь кончилась. И никакой тут нечестности нет. Отыщется Таня - напишешь ей, вот и всё.
    - Да как же это я ей такое напишу?!.
    - По-твоему, что же, честнее обманывать? Не любишь, а собираешься писать, что любишь, и потом жениться без любви?
    - Да нет, конечно, - растерянно проговорил Саша, не зная, как ему быть, что думать и что делать.
    Русанов и тут помог:
    - А что, если твоя Таня - там, на Урале - уже замуж вышла? Ты что же, осудил бы её за это?
    - В какой-то степени, конечно. Хотя и не жена.
    - Вот то-то и оно - в какой-то степени! Не более того. Детей нет, не жена.
    - А Валя как раз детей-то и захотела. Здесь грязь, говорит, вши. Ни помыться, ни поспать при мужиках по- человечески. А беременных, говорит, сразу в тыл, и на демобилизацию. Надоело ей служить.
    - Так что же тут такого? - изумился Иван Григорьевич. - Всё правильно: война - дело не женское. А по-другому её не отпустят теперь.
    - Ну, и куда она там одна, с ребёночком на руках? Побираться, что ли?
    - Ты - офицер, вышлешь ей аттестат на своё денежное довольствие. Зачем тебе деньги на фронте?
    - Так не зарегистрированы же!..
    - Зарегистрируетесь. Впрочем, аттестат ты имеешь право оформить, на кого угодно.
    - Ну, хорошо, вышлю. А где зарегистрировать брак? С этим ей всё-таки надёжнее. Да и по закону, в случае чего, ей и потом будет легче.
    - Не каркай! - опять оборвал Русанов. - Тогда не будет никаких "в случае чего..."! А зарегистрировать вас смогут, наверное, и в штабе. Или в керченском ЗАГСе после освобождения города. И вообще, не торгуйся ты с жизнью, как расчётливые немцы: поступай по-русски.
    - Это как?..
    - А что будет, то и будет. От судьбы не уйдёшь! Вот и вся тебе философия на войне.
    Саша замолк, и больше на эту тему они не говорили. Поспали, как могли, до 12-ти, и начали собираться. Кандыба посоветовал обмотать всем сапоги портянками, чтобы идти к немецкой передовой бесшумно, но его не послушали - плохо идти. Старшина хотел отобрать у всех зажигалки, кресала, спички - у кого что было, чтобы не вздумал кто закурить ночью на нервной почве: "Чирканэ хтось сдуру, нас й засэкуть!" Но солдаты не согласились и на это: "Как это - без курева!.." На "неровной" почве закуривать никто и не собирается, можно споткнуться, ну, а когда нужно будет, Кандыбу, что ли, искать? Нет уж, сами разберутся, когда и что надо делать. Нахмурились и пошли.
    Первой шла группа захвата из 6 человек. Как только за ушедшими всё стихло, отправилась по своему маршруту группа прикрытия из 10-ти человек с ручным пулемётом. Ещё через несколько минут скрылась в темноте и группа отвлечения огня на себя. Луны не было, растворились в темноте, как в чернилах, и эти 10 человек. Шли все осторожно, не выдавая себя ни звуком, напрягаясь зрением в сторону передовой.
    Старая траншея, по которой пробирались, кончилась за серединой нейтральной полосы. Дальше, один за другим, осторожно вылезали и ползли вперёд, к немцам. Грунт был полупесчаным, смёрзшимся - никаких звуков приклада о камень, или подковок на сапогах: тихо, даже сопения не было - сдерживали.
    Вдруг что-то засверкало справа и чуть впереди из черноты неба рядом со звёздами. А когда дошёл характерный в ночи звук пулемёта, тогда только поняли, вспомнив чертёж, который рассматривали днём: это же немецкий блиндаж там, на пригорке. Неужели заметили? Нет, тут же стрельба смолкла, и опять лишь звёзды в том месте, а пригорок растаял в темноте.
    Проползли ещё несколько метров. И, словно ожог, резанула душу ослепительным белым светом ракета, повисшая в небе и крошившаяся на светящиеся капли, опадающие вниз хвостатыми дымными дугами. Светло стало, как днём. Но уже успели накрыться камуфляжными накидками под местность - недаром тащили их за собой, предусмотрели любовь немцев устраивать каждую ночь фейерверки. Только бы не врезала сейчас немчура из миномётов! Поминай тогда, как кого звали...
    Не врезали. Значит, следующую ракету, но в другом месте, запустят в небо через 3 минуты, такое у фрицев ночное правило. Поэтому поползли вперёд дружно, быстро, стараясь не дышать и не шуметь. Оглушительно стучали лишь сердца - от напряжения и волнения. Мысль работала у всех одна: "Только бы не осветили опять, не увидели!.."
    Ну вот, теперь уже не увидят даже при свете: к самому брустверу немецкой траншеи подобрались. Было слышно, как скребёт кто-то, чуть слева от них, лопатой - должно быть, греется часовой. Потянуло запахом одеколона. Вот немчура, не могут без комфорта!
    Стали переползать влево, на звук лопаты.
    Замерли, стуча сердцами. Холода уже не чувствовали, только нечеловеческое напряжение. Вроде бы, немец один - не разговаривает ни с кем. Но куда он повёрнут сейчас лицом? Это теперь важнее всего на свете.
    Поднялись одновременно, словно с пружин. И ринулись сверху на здоровенного солдата, работавшего в окопе сапёрной лопаткой - автомат у него был за плечом на ремне. Иван Григорьевич, как было условлено, бросился первым с финкой в руке - чтобы испугать немца, чтобы тот не крикнул.
    Он и не крикнул, онемев от неожиданности. Но Ивану Григорьевичу нельзя было пырнуть его - это уже не "язык" будет, а молчаливый покойник. Поэтому Русанов лишь наставил на него нож, показывая всем видом: "Только пикни, мол!.." Зато Саша, спрыгнувший в окоп и оказавшийся за спиной у немца, мог ударить его по голове, чтобы оглушить. Но ударил, видимо, неудачно - удар сапёрной лопаткой по голове плашмя смягчила шапка. Немец не упал, а остальным в тесноте не подойти, и часовой, опомнившись, ударил Русанова своей лопаткой наотмашь. Удар пришёлся прямо по зубам железным наконечником, в который вставляют черенок. Ударь он ребром лопатки, была бы глубоко разрублена голова. Но и от того, что пришлось в зубы, Русанов упал, задохнувшись от боли и выплюнув сразу 3 зуба. Чувствуя, как рот наполняется солоноватой кровью, он не мог ни вздохнуть в первые секунды, ни помочь своим, бросившимся на немца. Слышал лишь глухую борьбу да мычание немца, должно быть ему закрыли рот рукавицей.
    - Ах, гад, твою мать! - громко вырвалось у простонавшего от боли Кандыбы. - Пальця укусыв!
    И тотчас раздался душераздирающий вопль немца, что-то хрястнуло, и сразу всё стихло. Иван Григорьевич, уже поднимавшийся, услыхал сдавленный голос Саши:
    - Всё, тащите его наверх, и домой!
    Иван Григорьевич хотел сказать Саше, чтобы помог ему выбраться из окопа, но вместо речи услышал собственное мычание - внятно говорить ему мешали разбитые губы, зубы и кровь, булькавшая во рту. Немца уже вытаскивали наверх, а Саша стоял к Ивану Григорьевичу спиной, направив автомат в сторону траншеи, тянувшейся к далековатому блиндажу. Иван Григорьевич стал выбираться наверх сам, протянув окровавленные руки своим. Те буквально выдернули его из окопа.
    Внизу Саша дал короткую автоматную очередь в бегущих по траншее немцев. Двое упали и остались лежать, остальные исчезли в темноте траншеи, из которой появились. Самого Сашу уже тянули за шиворот, чтобы вытащить из окопа тоже.
    - Уносите скорей "языка"! - приказал он, как только его вытащили. - А мы с Русановым прикроем ваш отход! - Саша не понял, что Иван Григорьевич ранен.
    Разбираться было и некогда: опять появились немцы, и оба они ударили по ним из автоматов. Видя, что опять те исчезли, начали отход и они, услышав трескотню групп прикрытия с флангов. Дело было сделано, нужно было спешить, чтобы поскорее унести ноги.
    В свете очередной ракеты Саша увидел окровавленное лицо Ивана Григорьевича, с тревогой спросил:
    - Куда ранены? Помочь или сможете ползти сами?
    - Мы-мы-му-у-му! - промычал Иван Григорьевич, показывая Саше отмашками: ползи, мол, сам, не нуждаюсь.
    Вернулся старшина Кандыба с перебинтованным уже пальцем. Подползая, спросил:
    - Шо тут в вас? Чому застрялы? А, поранэни... - И приказал Ивану Григорьевичу: - Лягай, сэржантэ, мэни на спыну, та й трымайся рукамы за шию! Всэ, рухаемося...
    Удивительный человек был этот Кандыба. То у него лишней махорки не выпросишь, если не подошёл срок, хотя можно было бы списать на убитых, а то вот себя не жалеет - вернулся, да ещё ползёт, как молодой, не отстаёт от других, хотя тащит на себе такого же старика, как и сам. Но ругался при этом, бормоча, что "из-за тэбэ, Русанов, я уси колина соби обдэр, а срок штаням шче нэ выйшов, от, запамьятай цэ!"
    Иван Григорьевич помнил только одно - до заброшенной траншеи, по которой они шли чуть ли не до середины "нейтралки", оставалось уже совсем немного: было видно, как скрылись в ней с "языком" Евсюков, Матвеев и белорус Шапоревич, лихой, но немногословный парень. А дальше опять повисло в воздухе несколько осветительных ракет, и немцы ударили из пулемётов, миномётов и всего, что у них было - головы не поднять. И тут Иван Григорьевич почувствовал, как его ударил кто-то по спине тяжёлой палкой или прикладом, как тогда, когда скатился он с горящего танка. Кандыба под ним вскрикнул и больше не шевелился.
    Пришёл Иван Григорьевич в себя, когда его уже тянул на себе Саша, прикрывавший до этого их сзади. Поняв, что Иван Григорьевич пытается его о чём-то спросить, Саша сказал:
    - Кандыба погиб. Прямое попадание в голову!
    И опять Иван Григорьевич погрузился в темноту, где даже звёзд не было видно. Но чувствовал, что Саша дотянул его до траншеи, потом его понесли по ней на чём-то мягком, а сзади всё утихло, и не было слышно уже ни стрельбы, ни взрывов, только непрерывно освещали небо ракеты. Тогда увидел, что несут его на носилках незнакомые санитары, свободно переговариваются о каком-то "языке", которого добыли сегодня для генерала. Последняя фраза санитара с седыми усами почему-то запомнилась:
    - Ну, на хрен он ему сдался, этот "язык"! Сами потеряли из группы прикрытия двух убитыми и 4-х ранило! Да ещё этот вот, неизвестно, каким будет? И Кандыбу угробили: человек все войны прошёл - гражданскую, финскую, половину этой!..


    Командир полка поздравлял Сашу с выполнением боевого задания в ту же ночь, вызвав его к себе на КП. И при нём стал заполнять на него, Ивана Григорьевича и остальных "захватчиков" языка наградные листы.
    - Герои, чего там!.. Кандыбу вот только жалко, хороший был старшина. Представляешь, всегда у него был ром или спирт. Чёрт знает, где он ухитрялся!..
    Уходя от командира полка, Саша думал о Русанове - ранение оказалось тяжёлым: крупный осколок мины попал ему в спину, задел рёбра и позвоночник. Главврач медсанбата, который удалил осколок и обработал рану, сказал, что с первым же санитарным самолётом отправит его в Фонталовку, а оттуда, наверное, попадёт он в сочинский госпиталь. Теперь туда отправляют всех с тяжёлыми ранениями. Такие были дела с этим злополучным "языком". Мало того, что измучились, пока дотянули до своей передовой, он оказался бесполезным: сколько людей угробили да перекалечили из-за него, а что он показал на допросе? Ровным счётом ничего: всё, что он сообщил, было известно и без него, даже больше. В общем - дурная затея.
    Уставший, расстроенный тем, что судьба разлучила его с родным человеком, Саша возвращался к себе в часть, думая о том, как будет теперь спать один в своём новом окопе-колодце, который устроил Русанов на передовой ещё лучше прежнего, оставшегося позади. Однако всё та же судьба приготовила ему, словно в награду, приятный сюрприз. В "колодце" его ожидала Валя. Целуя в губы, глаза, радостно сообщила:
    - Отпросилась у своего начальства на весь день! Да ещё вот мне спирту дала медсестра! - Валя показала флакон из коричневого стекла. - А это - баночку консервов опять дали, сухим пайком. И водички принесла целую флягу. Давай отметим твоё возвращение!
    - Ах, какое ты у меня золотко! - поцеловал Саша девушку и принялся накрывать свой окопчик брезентом, крикнув часовому, что будет отсыпаться и чтобы не будили без нужды. Спустившись по ступенькам вниз, он признался Вале: - Думал, что приду и не смогу заснуть оттого, что один, а тут ты. Ну, такая это для меня радость, просто нет слов!
    - И для меня тоже, - смутилась Валя, вспомнив, что перед тем, как идти к Саше, устроила себе походную баню у медсестры в санчасти. - Зажги коптилочку, темно!
    Саша зажёг, налил в кружки спирту, разбавил его из фляги водой и, открывая ножом консервную банку, вздохнул:
    - Жаль, нет Ивана Григорьевича, отметили бы втроём.
    - Ничего, он поправится, - заметила Валя, радуясь тому, что Русанова нет. - Не переживай.
    Саша и не переживал теперь, тоже радуясь, что они вдвоём и никто им не мешает. Они выпили, им стало тепло. А когда распалились от поцелуев ещё больше, то почувствовали, что не могут остановиться в своём желании, и быстро разделись, насколько было возможно, чтобы не простудиться.


    Через 8 дней Валя погибла от разорвавшегося за её спиной снаряда. Осколок пробил сначала термос, в котором она несла суп, а потом её сердце. Умерла она сразу, залитая супом, который вытекал на неё из пробитого термоса. Счастье Саши длилось только 8 ночей, в которые Валя приходила к нему в его окоп.
    Орден Красного Знамени, о котором Саша мечтал и которым был награждён за операцию с "языком", не утешил его. Он принял эту награду впервые равнодушно, словно орден вручили не ему, а кому-то другому. Вспомнив Русанова, который не любил наград, он понял, какая это мишура и, в сущности, совершеннейшая никчемность. В жизни много никчемного, пустой суеты. Жаль, что открывается это не сразу, а порою и с опозданием в целую вечность. Всё зависит от воспитания, но чаще воспитывает сама жизнь и до самой смерти. И всё-таки умирают люди, так и не поняв, видимо, для чего родились.

    6

    Вот уже несколько суток 200-тысячная немецкая армия, удерживающая керченский плацдарм, каждый день проявляла бурную активность, создавая видимость подготовки к наступлению, а по ночам тайно таяла. Генерал Энекке издал секретный приказ скрыто отправлять товарные эшелоны на Симферополь, а морем - буксиры с баржами, на Севастополь, с лёгким вооружением и солдатами. И, наконец, выпустив вечером 10-го апреля весь "лишний" запас снарядов по переднему краю армии генерала Ерёменко, немцы, как и предполагал генерал Петров ещё в октябре прошлого года, оставили Керчь ночью без боя, погрузившись на последние эшелоны. Флот, не включая огней, ушёл тоже, а Ерёменко всё ещё думал, что мощная артподготовка окончена, и противник вот-вот начнёт наступление.
    Однако вместо осветительных ракет над степью нависла непонятная тишина, не было ни одного выстрела, в ночной черноте ничего не сверкало, не было даже луны - немцы и это учли для своего отхода: благоприятный лунный календарь. Вот почему ночные отъезды эшелонов не были замечены с воздуха. Напротив, думали, что эшелоны прибывают в Керчь для наступления.
    И только наступившее утро разъяснило всё. Войска Ерёменко яростно ворвались в город. В Ставку пошли сообщения о штурме, но передовые "штурмующие" отряды встречали на своём пути лишь сотни уцелевших партизан, выходивших из аджимушкайских каменоломен. Измождённые голодом, оборванные люди с бледными лицами и счастливыми улыбками плакали от счастья. Впрочем, счастливых улыбок и слёз в городе, который через 29 лет получит звание города Героя за свои страдания в Великой Отечественной войне, было много. Люди не знали, что Сталин разжаловал генерала Петрова за "не взятие" их города. Как не могли знать или предположить, что безвестный полковник Брежнев обгонит в чинах генерала Петрова и станет за одни сутки сначала генералом армии, а затем и маршалом за "боевые заслуги", которые он присвоит себе сам, как и высшие воинские звания, научившись этому у "великого" Сталина и вспомнив "Малую землю" в книге, написанной не им, но выпущенной в свет под его фамилией. Правда, весной 1944 года до этого было ещё далеко. Впереди было: присвоение звания Героя Советского Союза генералу армии Ерёменко за освобождение Керчи и Севастополя; присвоение генерал-полковнику Петрову вновь звания генерала армии и Героя Советского Союза для восстановления справедливости; освобождение Одессы, всей Украины, Белоруссии, половины Европы; и вообще, бесчисленное множество изменений в судьбах людей, так как оставалась ещё целая четверть войны...

    Конец
    ----------------------
    Ссылки:
    3. Встать! Руки вверх! (немецк.) Назад
    4. Вперёд, Иван! Иди, иди! (немецк.) Назад

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Обновлено: 31/05/2017. 140k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.