--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Книга 1  "Пролог в безумие"
Часть 1  "Дорога к Свободе, Равенству и Братству" (продолжение)
-------------------------------------------------------------------------------------------------

В ПОИСКАХ СПРАВЕДЛИВОСТИ

В этом мире на каждом шагу - западня.

Я по собственной воле не прожил и дня.

Без меня в небесах принимают решенья.

А потом бунтарём называют - меня.

Омар Хайям 1

В Стокгольм Ленин приехал 13-го декабря по российскому календарю и, поселившись в отеле "Мальмстен", переживал, успеет ли жена приехать к встрече нового года по европейскому календарю. В его памяти стояли горькие слова, сказанные ею в прошлом году, после того, как встречали новый год врозь, а потом он спросил на другой день, когда она приехала:

- Ты встречала новый год с моей мамой?

- Нет, она не захотела сидеть со мной.

- Ну, это уж, чёрт знает что!.. Может, тебе показалось?..

- Может, мне показалось, что и ты меня обидел?

- Чем это?.. - удивился он.

- Ведь моя мама уехала встречать новый год к сестре из-за тебя.

- Как это из-за меня?

- Володя, не хитри. Ты дал ей понять, что устал от неё, что у тебя нет времени на разговоры с нею.

- Но ведь это правда, у меня действительно нет времени!

- Вот она и обиделась. С Гапоном и матросом Матюшенко часами разговаривал в Женеве! А с нею - тебе неприятно.

- Я не хотел её обидеть.

- Ладно, чего уж теперь!.. Но и я твою маму не хочу больше видеть. Вообще.

Он знал Надю и её терпение - лишнего не скажет. И на этот раз, ожидая жену в Стокгольме, боялся испортить свои отношения и с нею навсегда: "Может, она снова обиделась на что-то и потому "опаздывает"?"

Однако жена не опоздала, приплыв за сутки до встречи нового года в Европе. И, чуть ли не от порога, сообщила:

- Привет тебе от сестры Мартова! Вместе плыли...

- Она что, разговаривала с тобой?

- Да, снизошла... У тебя здесь горячий душ есть?

- Есть.

- Пойду хоть раз искупаюсь в человеческих условиях, а потом - расскажу. Впрочем, разговор у нас был, в общем-то, пустой.

- А где же Елизавета Васильевна?..

- Заболела, я расскажу...

Вернувшись из-под душа, она рассказала о встрече с Лидией Осиповной - действительно, ничего интересного. И только после этого призналась:

- Мне Вальтер сказал, что ты чуть не провалился под лёд, когда уходил на остров.

- Да, было дело, - нахмурился Ленин. - Мои проводники напились, дурачьё, ну, и один провалился. Началась паника. А мне стало обидно, что ничего не успел. Понимаешь?..

- Понимаю, - вздохнула Надежда Константиновна, возвращаясь мыслями к матери и готовясь к тяжёлому разговору о ней.

- Да ещё вспомнил рассказ одного матроса, как утонул за 2 минуты броненосец "Петропавловск" под Порт-Артуром - почти весь экипаж захлебнулся под водой. Вот так мог захлебнуться и я...

- А у меня мама заболела воспалением лёгких... Забирать придётся её к себе, видимо, весной. В морозы - опасно.

- Спишемся, как устроимся в Женеве. Сообщим адрес. Сама приедет.

- Ну, как это сама?! Придётся съездить за нею мне. Вернёмся вдвоём.

- Ладно, там видно будет... - уклонился он от разговора. - А пока я заказал билеты на 3-е января на Берлин. Надо встретиться с Тер-Петросяном, взять денег на аренду помещений под типографию, под редакцию, под склад, на другие партийные расходы. Решение цека: в феврале выпустить первый номер "Пролетария"! Так что работы опять по горло, начинать всё придётся с нуля!

- Начинать, Володя, надо с квартиры.

- Я уже составил тут, без тебя, планчик: где, что и когда?..

Надежда Константиновна улыбнулась: муж был собран и деятелен по-прежнему. Подумала: "Ну, если вожжи не выпустил, значит всё будет хорошо..."

Она ошиблась, "планчик" стал разрушаться с первых же шагов. В Берлин, где их встречал местный большевик Аврамов, они приехали 4-го января по европейскому календарю и с хода узнали неприятную новость: берлинская полиция что-то где-то пронюхала и охотится за "товарищем Камо". Где он скрывается, пока неизвестно.

- Вот тебе и деньги!.. - с досадой произнёс Ленин.

Ночевали у германской социал-демократки Розы Люксембург, с которой Ленин сдружился на последнем конгрессе Интернационала в Штутгарте. А затем, так и не выяснив, где "Камо", выехали в Женеву.

Женева встретила их 7-го января тоже неприютно: дула холодная порывистая "биза" - местный ветер с гор. Не было нигде ни снежинки; пустые безлюдные улицы и почти никого из знакомых. Но были телефоны...

Никуда не выехали только Карпинский, супруги Лепешинские, доктор Семашко, да одинокий 42-летний грузинский большевик Миха Цхакая. Он жил ближе других от вокзала, к нему и направились. Дверь им отворил седовласый человек, заросший густою бородою и усами, худой и какой-то вроде бы опустившийся. Всё же они узнали его. Оглядывая совершенно тёмную, зашторенную на окнах, комнату, Ленин спросил:

- Добрый день, Михаил Григорьевич! А что это у вас так темно?

- Гагемарджос, дорогие! Прахадитэ, садитэсь! У меня от света начинают болеть сначала глаза, а потом голова. Вот я и закрил всо! - отвечал хозяин квартиры с сильным грузинским акцентом. - Вернулись, да?

- Вернулись, Михаил Григорьевич. Что поделаешь?.. Революция не удалась нам.

- А мне, извинитэ, и угастит вас нечем. Плохо живу, савсем плоха!

- Что так?

- Почти голодаю. Все уехали, работу потерял, пока балел. Партийные деньги получать не у кого. Для Плеханова, меньшевиков - я чюжёй...

Оглядывая пустую комнату, старые брюки на товарище, Ленин досадливо хлопнул себя по колену:

- Ну-у - это уже, чёрт знает что!.. Был же объединительный съезд в конце концов! Решения о взаимной помощи. А что говорит Плеханов? Вы ходили к нему?..

- Нет, дорогой, не ходил.

- Почему?

- Постеснялся. Что я ему мог сказат?..

- Ну, ладно, разберёмся. Вот... - достал он 50 франков - возьмите, пожалуйста, на первый случай... Ну, а что нового здесь?

- Что может бит нового? Город для нас и летом чужой. А зимой - савсем мёртви... Ветер гуляет везде. Люди сидят по домам. Вячеслав Алексеевич Карпинский сообщил мне вчера, что в Берлине арестована его жена с двумя армянами из Тифлиса. Разменивали какие-то российские деньги. Ему об етом кто-то протелефонировал из Берлина. Чтоби говорил, ничего не знает, если придут и за ним. Семашко тут уже арестовали.

- А про товарища "Камо" он что-нибудь говорил вам?

- Нет, Владимир Ильич, не говорил.

Надежда Константиновна заметила мужу:

- Володя, к Карпинскому пока не пойдём. Сначала выясним обстановку у Лепешинских.

Ленин кивнул, продолжил разговор с Цхакая:

- Придётся немного потерпеть, Михал Григорьич. К новому году по российскому календарю должны съехаться все наши, с Каружки. Соберёмся, отметим... Станет веселее. Работать начнём. Получим из России деньги...

Ленин бодрился, но говорить было уже не о чем и сидеть молча неудобно. Останавливая хозяина, хотевшего сбегать в гастроном, и извиняясь за то, что не догадались сами прихватить с собою чего-нибудь ("Не знали ведь, понимаете!.."), он начал прощаться. Пообещал:

- Вот снимем квартиру себе, сообщим адрес, заходите тогда к нам в гости! Только чур, не стесняться: мы - свои, не плехановцы...

- Спасиба, дорогие! Не буду стэсняца. Спасиба, что не забили... Счастлива!..

На улице ветер швырнул им в лицо листья с песком, взвыл, и Ленин с тоскою произнёс:

- У меня такое чувство, Надя, точно в гроб ложиться сюда приехал.

- Ладно, пойдём к Лепешинским, наделаем пельменей, как когда-то в Сибири, вспомним Глеба с Зиной, Старковых, как дружно мы все там жили, ну, и повеселеем, отойдём от этого настроения.

- А с какой радостью собирались в Россию, помнишь? Всё некогда было, торопились, боялись опоздать, помнишь? И тоже был январь, кажется. А уже 3 года с тех пор прошло... Будто их вот этим ветром унесло! Теперь - только письма вдогонку писать, да искать по объявлениям, где сдаётся комната...

Говорить мешал ветер, поэтому дальше пошли молча - Надежда Константиновна сбоку, под локоток, а Ленин "увидел" себя с нею здесь же, но 3 года назад, в прошлом. Память швырнула его в неприятные воспоминания: в раскол на большевиков и меньшевиков на втором съезде РСДРП в Лондоне, в предательство Плеханова в женевском кафе братьев Ландольтов, где Мартов организовал съезд заграничной Лиги российских социал-демократов, которую Владимир сам здесь когда-то создал, а "Мартышка" вот обгадил его тут своими интригами. Каких мерзостей только не было! Летом 4-го года заболел даже психическим расстройством и ходил в горы с Надей, чтобы не свихнуться совсем. А 23 января 1905 года по европейскому календарю шёл с женою в библиотеку и столкнулся на улице де Кандоль с молодожёнами Луначарскими, приехавшими в Женеву из вологодской ссылки.

- Владимир Ильич! - окликнул Луначарский радостно-возбужденным голосом. - Вы читали сегодняшние газеты?..

- Нет. А что там?..

- У нас в России - ре-во-лю-ю-ция!..

- Да ну-у?!. А мы вот собрались в библиотеку...

- Идёмте с нами! К Лепешинским... Там, вероятно, соберутся сейчас все наши!

Луначарский был тогда ещё большевиком, а все большевики старались селиться, где подешевле квартиры и дальше от полиции, в рабочем предместье Женевы Каруж. Вот там, на "Каружке" (была такая и улица) собирались обычно все, как в клубе, в столовой супругов Лепешинских, которую они купили себе в доме номер 93 вместе с квартирой. Ольга Лепешинская была дочерью промышленников, и ей помогли деньгами богатые братья.

В тот день, когда заявились к Лепешинским, там уже все были в сборе и поздравляли друг друга. А потом дружно и слаженно запели "Вы жертвою пали", потому, что узнали из газет и о жертвах: 9 января по российскому календарю, то есть вчера, царь Николай Второй дал приказ стрелять в Петербурге по мирной демонстрации рабочих, которых вёл к царю с иконами какой-то священник Гапон, и после этого началась революция - в столице восстал народ. От этих известий в среде российских эмигрантов-революционеров были сразу забыты не только внутрипартийные раздоры, исчезло даже чувство чужбины. До этого каждый ощущал ежедневно, что он здесь чужой всем; швейцарцы о чём-то говорят, а ты их не понимаешь, и они тебя, словно ты для них с другой планеты. А тут появилась приподнятость: все засобирались домой, на помощь к восставшим.

Первым туда умчался, изгнанный Плехановым из "Искры", как и Владимир, молодой меньшевик Троцкий, прихвативший с собою из Вены меньшевика Парвуса, который был ровесником Владимиру.

Плеханов глумился над отъезжающими: "Недоумки! Россия не созрела ещё для революции. Едете в тюрьмы, кормить вшей..."

Владимиру удалось добраться в Россию только в ноябре. В Петербурге до его приезда верховодил массами восставших молодой и красноречивый Троцкий, придумавший "советы" рабочих депутатов и избранный ими в руководство. Владимиру пришлось срочно организовать переброску из Женевы шрифтов своей газеты "Вперёд", искать помещение для редакции и склад для бумаги. Пока наладили выпуск первых номеров, меньшевистская газета Троцкого и Парвуса (к тому времени арестованных) раскупалась буквально нарасхват. Правда, потом стали покупать хорошо и "Вперёд", началось соперничество и борьба за читателя. К счастью, завязалось знакомство с писателем Максимом Горьким, появился Красин, боевики с Кавказа, которыми заправлял тифлисский армянин Тер-Петросян, прозванный "товарищем Камо", и дело пошло. 1906-й год пролетел, как один прекрасный день, день борьбы за свободу, равенство и братство. Стремительно развивались события - хорошие и плохие, как и появлявшиеся каждый день новости. К удивлению многих революционеров Юлий Мартов, например, оказался в Петрограде никому ненужным ничтожеством: пустой теоретик, еле слышный из-за слабых лёгких болтун на практике. Царь получил в народе заслуженное прозвище "Николай Кровавый". От Плеханова ушла в Женеве жена - сделала ему "подарок" к 50-летию: уехала в Россию. Петроградские власти открыли, наконец, свой суд "над революцией", а Троцкий превратил его в личный триумф и всемирную известность. Владимир наладил в 7-м году выпуск газеты "Пролетарий" (вместо "Вперёд"), но вынужден был уйти вместе с редакцией в подполье. Троцкий дерзко бежал из тобольской ссылки. Парвус как более слабый остался на севере. Вся слава первой русской революции досталась Троцкому. А Владимира после всей этой революционной сказки, промелькнувшей будто сон, опять встретила Женева - европейским календарём, равнодушием, неродной речью и торжествующей враждебностью старых плехановцев: "А что мы вам говорили, сукины дети!.. Нечего было и ездить!.." Но хуже всего было то, что министр внутренних дел России Столыпин успел уже договориться с государствами Европы, в том числе и с Швейцарией, о выдаче ему российских социал-демократов, прибывающих к ним из Москвы и Петербурга без разрешения на выезд. К тому же, как на грех, в Германии арестованы 2 тифлисских большевика и Сарра Равич, невенчанная жена большевика Вячеслава Алексеевича Карпинского - занимались разменом 500-рублёвых купюр. Теперь полиция разыскивает и "Камо", Владимир вынужден будет публично отказаться от его принадлежности к партии. Бандитизм несовместим с социал-демократией. Хорошо ещё, что Владимир уезжал из Швейцарии в Россию нелегально, то есть, до сих пор числится гражданином Швейцарии; вернулся сюда - тоже нелегально, и стало быть, ему не грозит выдача Столыпину. Но плохо другое... Здесь, в Женеве, уже арестован врач-большевик Николай Семашко. Летом прошлого года, во время ограбления банка в Тифлисе, он никуда отсюда не выезжал. Однако полиция заподозрила и его в сообщничестве с грабителями. Значит, скоро протянется ниточка от Сарры Равич к Карпинскому, то есть, снова в Женеву. И секретные агенты российской охранки начнут наводить местных жандармов на всех русских обитателей района "Каружки". Таков конечный итог...

Пристальное внимание полиции Владимиру было теперь лишь новой помехой. У него без того возникли неприятности с городской управой. Чтобы прописать его по новому адресу у вдовы Купфер, чиновник потребовал свидетельство о браке с Надей. Подлинника у них давно не было - где-то затерялся во время переездов после сибирской ссылки. Надо писать письмо в Енисейск, просить выслать копию. Сколько времени уйдёт, пока пришлют эту бумагу!..

Вернувшись к жене из управы расстроенным, он произнёс: "У меня, Надя, такое чувство, точно я в гроб ложиться приехал сюда". Отошёл только на встрече нового года в кафе братьев Ландольтов, когда встретил там старых друзей и увидел их радостные лица. Понял, жизнь продолжается, как бы там ни было...

Потом подыскал место для типографии и поставил заведовать ею Исаака Лалаянца, приехавшего в Женеву с женою из ссылки. Затем нашлось место и для редакции "Пролетария"; прибыл груз из Финляндии - это финские товарищи переправили из подполья шрифты, наборную машину в разобранном виде. И, наконец, нашёл себе хорошего помощника вместо Александра Богданова, с которым идейно расходился всё дальше и дальше, хотя как человек Богданов был искренний и прямодушный. Его заменил - и очень успешно - длинноусый молчаливый Иосиф Дубровинский, работяга и умница, с которым проработал 2 года в Питере и на которого мог во всём положиться и даже оставлять вместо себя.

Короче говоря, к апрелю, когда пережиты были аресты (в Берлине схватили и Тер-Петросяна, "Камо"), поиски помещений для редакции и типографии со складом, найдена двухкомнатная квартира и для своей семьи, когда всё в городе благоухало и цвело, жизнь Владимира вошла в колею, и его позвал к себе в гости Максим Горький.

Очнувшись от тяжёлых воспоминаний, Владимир нащупал в кармане железнодорожный билет и направился на улицу Каруж, в дом N3, где размещалась редакция "Пролетария". Его ждал там Дубровинский. Уже на ходу вспомнился последний разговор с ним, который Иосиф Фёдорович завёл, словно надоевшую шарманку:

- Владимир Ильич, капитализм в России приобретает после поражения в войне с Японией всё более разбойничий характер. Вот нам пишут... - Дубровинский взял со стола письмо и, вздохнув, принялся читать: - "Опять Столыпин..."

Слушать не хотелось, Владимир перебил:

- А что же вы хотели, батенька?.. - В голосе появилось раздражение, но сдерживать себя не захотел: - Последняя стадия капитализма - хищнический империализм! Я об этом, как вы знаете, специальную работу написал... В конце каждого века человечество всегда расплачивалось за то, что сеяло в его начале.

- Но ведь сейчас идёт уже 8-й год нового века, - обиделся Дубровинский. Видимо, на тон. Поправил пальцами очки.

- Значит, настало время сеять и разбрасывать камни - нам. Для этого и сидим тут! Надо готовить новую революцию! Чтобы смести царя вместе с его Столыпиным! Но теперь нам начинают вставлять палки в колёса свои: Богданов, Базаров и Луначарский, выпустившие сборник статей против марксизма!

- Но вы же готовите им ответ: "Материализм и эмпириокритицизм", кажется, так?

- Да, пишу. Но пока я закончу эту серьёзную работу, Богданов с его утверждением, что мир - есть единый организованный опыт; только вот, чей, спрашивается? кто ставит этот опыт, Боженька или наше воображение, как считают эмпириокритики Мах и Авенариус? - запутают сознание пролетариата настолько, что никакая книжка уже не поможет!

Дубровинский понял, настроение у Владимира в тот день было плохое, сменил тему:

- А вам уже можно заказывать билет до Рима.

- Как это заказывать? - удивился Владимир. - 3 дня назад в редакции не было денег.

- А сегодня денежки поступили. Правда, немного, но на дорогу к Горькому и обратно вам хватит.

- Но к чему, не понимаю, такая поспешность? - опять удивился Владимир.

- Вы же говорили, что Горький настойчиво приглашает вас, что у вас слишком серьёзные причины не затягивать с этой поездкой. Это, во-первых. А во-вторых, денег сейчас так мало, что если не поехать в ближайшие дни, то они исчезнут на другие неотложные нужды.

Владимир заколебался:

- Тогда нужно взвесить: что для нас всё-таки важнее?

- Вот я и взвесил, Владимир Ильич. Мне Богданов вчера сообщил, что к Горькому съехались Базаров и Руднев. Ну, а Луначарский на Капри живёт. Похоже, там что-то затевается. Потому что Богданов выезжает тоже, он показал билет. Как бы не пожалеть потом, что вы не поехали. Это - в третьих...

- А что затевается-то, вам известно?

- Горький будто бы хочет организовать на Капри какую-то школу. Думаю, что подбивают его на это Богданов и Луначарский. А может быть, Богданов намерен создать свою партийную фракцию. Надо бы узнать всё это на месте, Владимир Ильич.

- Но, если это окажется правдой, Иосиф Фёдорыч, то Богданова... придётся исключить тогда из нашей части партии! Как вы считаете?

- Поэтому и тороплю вас, Владимир Ильич: поезжайте! Вопрос очень серьёзен для нас: Богданов может оказаться новым Плехановым, только более действенным.

Разговор этот состоялся 4-го апреля по российскому календарю, которого придерживалась газета, направляемая в Россию для пролетариата. Потому и называлась так: "Пролетарий".

Дубровинский встретил на этот раз вошедшего Владимира вопросом:

- Вы уже перебрались на новую квартиру?

- Нет, будем переезжать послезавтра.

- А билеты у вас на какое число?..

- На 21-е, по-здешнему. Но - только один. Надежда Константиновна остаётся здесь.

- Почему?

- Должна встречать мать. 20-го моя тёща прибывает из Варшавы в Берлин. А оттуда сообщит дату приезда в Женеву. Ждать её, неизвестно сколько, я не смогу.

- Ну, что же поделаешь?.. - Дубровинский сочувственно развёл руками, пообещал: - Послезавтра утром ждите меня с двумя рабочими из нашего склада: приедем перевозить ваши вещи.

- Спасибо, Иосиф Фёдорович!
2

Вечером 21-го апреля Владимир сидел уже в вагоне и смотрел, как мелькает за окном знакомый южный берег Женевского озера, по краю которого была проложена железная дорога, ведущая сначала к итальянским Альпам, чтобы вырваться через тоннель в Италию. Пока что поезд проехал оба порта - пассажирский, Бельрив, и грузовой, Корсье. Надя осталась дома, он не пустил её провожать себя: всё-таки это далековато от их нового жилья. Зато перебрались вчера в него и расставили вещи, нехитрую мебель - быстро: Дубровинский не только сдержал слово, но и даже где-то нанял грузовой автомобиль.

Глядя на мелькающие телеграфные столбы, Владимир вздохнул: "День рождения придётся встречать, наверное, в Милане, раньше не проснусь, пожалуй. Зато хоть раз вволю высплюсь!.."

Вагон ритмично покачивало, колёса внизу тоже выстукивали монотонно, соседей в купе не было, и мысли, как это бывает в пути, перебросили Владимира к Плеханову, который после переезда редакции "Искры" в 3-м году из Лондона в Женеву поручил ему подготовку 2-го съезда партии. Старик считал, что съезд нужно провести так, чтобы делегаты непременно избрали их обоих в Центральный Комитет, а его, Плеханова, ещё и председателем.

В тот вечер Владимир собирался уже ехать к себе в Сешерон - от редакции это далековато - как его окликнул Плеханов:

- Домой, Владимир Ильич?

- Да, Георгий Валентиныч.

- Я провожу вас немного, не возражаете?

- Помилуй Бог, с удовольствием! Вы, вероятно, хотите что-то сказать мне?

- Да. Хочу поговорить с вами о наиважнейшем для меня деле, и - без посторонних.

- Я к вашим услугам в таком случае.

- У меня есть до вас предложение. Ваша брошюра "Что делать?" поначалу мне... скажем так: не во всём понравилась. А теперь, когда я перечитал её ещё раз, увидел, что вопросы в ней поставлены, в основном, правильно, и на самые важные из них даны ещё и толковые ответы. Поэтому...

- Благодарю вас.

- Пожалуйста, - кивнул Плеханов, продолжая медленно идти, опираясь правой рукой на тёмно-вишнёвую палку. - Поэтому я и решил предложить вам: разработать, так сказать, "тагэсорднунг" 1 или ежедневную тактику для проведения съезда.

- Мне?.. - удивился Владимир.

- Да, вам. Во-первых, очень важно правильно определить... очерёдность постановки главных вопросов для обсуждения на съезде. Ведь надо будет обсудить: и устав партии, и выборы цека, центрального органа печати, и другие. Во-вторых...

- Но почему - я? - опять удивился Владимир, перебивая собеседника. - У меня же нет в этом деле никакого опыта!

- Отвечу вам честно, - произнёс Плеханов, не останавливаясь, а потому и не глядя в глаза, а куда-то вперёд, как в неизвестность, - я мог бы это сделать, конечно, и сам. Но тогда "рабочедельцы", которые будут на съезде, заподозрят меня... во всех смертных - мыслимых и немыслимых - грехах. Поэтому... было бы очень хорошо... если бы порядок проведения каждого дня съезда исходил... не от меня. А от другой кандидатуры. И лучше вашей... я просто не вижу!

- Весьма польщён таким доверием, но...

- Не надо никаких "но", Владимир Ильич! Я говорю с вами совершенно искренно и откровенно. Совершенно!

Владимир усмехнулся:

- Благодарю вас.

Не замечая иронии, Плеханов продолжал:

- Но я должен, конечно, помочь вам своими советами - просто обязан! - без них, боюсь, вы не справитесь. Есть настолько тонкие и важные вопросы, что без опыта вы их не сумеете не только разработать как следует, но и даже установить их очередность. А потом... будем все сожалеть, что не предусмотрели.

- Например? - вновь насмешливо спросил Владимир и оскорблёно подумал: "За ребёнка принимает, что ли?"

- Например, - не замечал Плеханов перемен в его лице, - надо предложить съезду избрать своими центральными органами не только цека и редакцию "Искры", но... и ещё одно учреждение, о котором я немало думал.

- Какое же? - Владимир ехидно прищурился.

- Видите ли, я прошёл через многие разногласия и расколы ещё в "Народной Воле", затем в своей "Группе" и убедился с годами: необходим ещё и "Совет партии".

- Странно, - пробормотал Владимир. - Разве одного цека недостаточно?

- Недостаточно. Постарайтесь выслушать меня внимательно... - Плеханов зачем-то оглянулся, сгорбившись, понизил голос: - Мы должны так всё рассчитать и предусмотреть, чтобы исключить всякие случайности, непредвиденные обстоятельства. Весь ход съезда должен развиваться по нашей партитуре. Нужно, чтобы центральным печатным органом партии стала наша "Искра", а не какой-нибудь "Южный Рабочий". Вы согласны с этим?

- Ещё бы! Это справедливо. Наш вклад в создание действенной партии и её программы не сравним ни с какой другой газетой! Но ведь это... будет зависеть от решения съезда: какою окажется его воля. А это - в свою очередь - будет зависеть от наших выступлений на съезде, от наших фактов и аргументов!

- А вот и не совсем так, - перебил Плеханов. - Воля - волей, насиловать съезд мы не будем, но!.. и надеяться только на факты и аргументы - тоже не будем. Среди ораторов бывают такие краснобаи, что и опомниться не дадут, как съезд... будет на их стороне. Поэтому: наших людей мы должны направлять... уже теперь. Заранее давать им советы: кто и за кем должен выступить, о чём и когда говорить. Вот в чём ещё суть: в дирижёрстве оркестром! Это ведь в нашей власти, если умело всё рассчитать?

- Не понимаю... Так вам, как говорится, и карты в руки!

- Я уже говорил: мне это не с руки. Поэтому и хочу, чтобы вы, вы!, а не я. Заранее согласовали с нашими искряками: все... возможные... и, главное, своевременные предложения... с которыми... они могут в нужный момент... подняться на съезде... и выступить! Многое будет зависеть от самой постановки вопросов. От того, как выступят докладчики. Вы же - не предпочитаете стихийность разуму и логике?

- Нет, конечно.

- Вот поэтому нужно: чтобы вы заранее обсудили всё с нашими искряками. Чтобы они успели спеться по всем важнейшим политическим вопросам. Нужно, чтобы во все органы партии они предлагали... не случайных, а необходимых нам людей. Идейное руководство партией должна осуществлять "Искра"! Для этого мы и положили на неё столько сил! А какой-нибудь Бунд может перехватить у нас инициативу и повернуть всю идеологию... на свой лад. Они это умеют делать, опыт у них богатый. Понимаете?

- Да, понимаю. С бундовцами мы познакомились, когда жили в Лондоне, не только в идейном плане, но и лично. Публика там, действительно...

- Вот именно! - подхватил Плеханов оживлённо. - Бунд своей организованностью, сплочённостью и умелой демагогией может захватить в свои руки и цека партии, и "Совет партии", а центральным печатным органом сделает свою газетёнку!

- Я это прекрасно понимаю тоже. Стало быть, мы должны им противопоставить... свою сплочённость и организованность!

- Нет! Вы не поняли меня, Владимир Ильич.

- То есть?.. - вновь удивился и одновременно насторожился Владимир.

- Бунду - нужно помочь... уйти из РСДРП вообще!

- Но сие от нас не зависит, Георгий Валентинович! - воскликнул Владимир.

- Не торопитесь... Выслушайте меня спокойно и без удивлений, пожалуйста. Я ведь не спорить пришёл к вам, не раздражать...

- Хорошо, я слушаю...

- Никакой нечестности, в которой вы заподозрили меня - не отказывайтесь, заподозрили! - так вот, никакой нечестности не будет и... не требуется от вас. Всё пройдёт честно. И, если вы - за настоящую честность! - то "вопрос о Бунде" поставьте в порядке дня съезда... на 1-е место.

- Всё-таки, странно...

- Ничего странного. Я - бундовцев знаю лучше вас и абсолютно уверен: если "вопрос о Бунде" - то есть, о его месте в РСДРП - будет поставлен раньше других, то все - весь съезд! - увидят их настоящее лицо, их подлинные цели. В горячке они себя сами разоблачат, увидите!

- Каким образом? В чём именно разоблачат? Они ведь не дураки, и на словах будут провозглашать те же идеи, что и мы.

- Но вы - забываете, что бундовцы - оголтелые, бешеные националисты и начнут с пеной у рта настаивать на своей еврейской особенности. 3 года назад я уже разъяснял вам и Потресову, что такое евреи и еврейство, помните? Так вот, я уверен, бундовцы - не утерпят и проявят свою националистическую сущность, уж я знаю. Победят страсти, а не рассудок. И тогда съезд не потерпит их в партии, и Бунд - как сплочённая организация - не сумеет захватить у нас ничего. Ну, что же вы молчите?

Владимир продолжал обдумывать услышанное, и Плеханов, видимо, заметивший на его лице печать сомнения, спросил:

- Хотите, старый анекдот? Надеюсь, он развеет ваши сомнения.

Владимир пожал плечами.

Плеханов остановился и, глядя себе под ноги, на палку, негромко начал:

- К одному раввину пришли в синагогу несколько его верующих и спросили: "Скажи, о мудрый раби, за что нас, евреев, так не любят все?" Тогда раввин задал им вопрос сам: "Вы действительно хотите это знать?" "Да, конечно, - отвечают они ему, - нам это обидно и мы хотим знать". "Ну, хорошо, - говорит он, - я отвечу на ваш вопрос в следующую субботу перед бецибуром - службой. А вы за эти дни принесите по бутылке водки и вылейте каждый свою вот в этот бачок". "Ладно", - ответили верующие и ушли.

В субботу все пришли к раввину снова. Ждут ответа. Раввин подозвал к себе служку-мальчика и приказывает ему: "Возьми кружку и набери-ка мне в неё вон из того бачка..." Мальчик набрал, протягивает кружку раввину. "Попробуй сначала сам, что в кружке", - советует раввин. Мальчик попробовал, отвечает: "Вода". Раввин обратился к прихожанам: "Ну, вы поняли, за что вас не любят? А теперь идите и молитесь..."

Выслушав байку, Владимир заметил:

- А ваш анекдот, Георгий Валентиныч, с великодержавным душком! Не ожидал. Впрочем...

Плеханов, видимо, не знавший о том, что мать Владимира еврейка (Владимир стоял перед ним с монгольскими скулами под глазами, с монгольским разрезом глаз, да и бундовцев откровенно не жаловал), добродушно рассмеялся:

- Ну, что же вы замялись? Стесняетесь досказать?.. Нет, Владимир Ильич, анекдот я рассказал вам с другой целью: не как великодержавный русский шовинист. Подтверждением этому может послужить хотя бы тот факт, что я женат на еврейке. Что мой лучший друг - Пинкус Борухович Аксельрод, а не Павел Борисович, как его все называют - тоже еврей. И вообще большинство людей из моего здешнего окружения - евреи. Не-ет, я не шовинист. И анекдот рассказал лишь для того, чтобы вы поняли: не следует вести себя по-младенчески там, где с вами собираются хитрить! Вот когда вы узнаете бундовцев поближе, тогда поговорим о них ещё раз. Вернее, об их методах, еврейских хитростях, о решениях, принятых на Всемирных еврейских конгрессах. Согласен, на международных конференциях надо подбирать слова без душка, как вы изволили заметить, и держаться с улыбкой. А в жизни, батенька - всё с душком! А то и с более крепкими запахами, как от наработавшейся лошади, например. На то она и жизнь! Да и мы тут с вами - только вдвоём, а не на конференции. Впрочем, Карл Маркс в своей печатной работе "Проблемы, касающиеся "еврейского вопроса" открыто заявлял о том, что сущность еврейства - это противопоставление иудеев остальному миру. Надеюсь, Карла Маркса, у которого отец был раввином, вы не причисляете к великодержавным шовинистам?

Владимир молчал, хмуро вспоминая, как 8 лет назад впервые увидел Плеханова здесь, в Женеве, и был юношески покорён им, перенял от него даже полюбившееся тогда словцо "батенька". А ещё через 5 лет, когда встретился с ним во второй раз, уже после сибирской ссылки, чтобы обговорить в присутствии Потресова план создания газеты для русских рабочих, которую можно было бы издавать за границей, взгляд на Плеханова изменился. Старик, считая их молодыми и неопытными щенками, выкрикивал: "Евреи - сплошь шовинисты и националисты! Русская партия - должна быть русской, а не давать себя в пленение колену Гадову! У вас, молодые люди, просто недостаёт знания еврейства, жизненного опыта в ведении дел с евреями. Сожжение книг нееврейского толка - придумано Талмудом! А кто первым изобрёл ростовщичество? Евреи. Их цель - разрушать чужие города и государства и захватывать власть посредством денег!" Чувствуя, что они ему не верят, он стал поражать их цитатами из иудаизма, которые знал наизусть, словно стихи: - "И истребишь ты все народы, которые Господь Бог твой даёт тебе: да не пощадит их глаз твой..." Это вам - еврейский "Ветхий завет". А вот это - из "Второзакония": "Всякое место, на которое вступит нога ваша, будет - ваше!" Из-за подобных "Законов Моисея" и возник на Земле так называемый "антисемитизм". Приказ левитов "разрушай!" составляет основу Закона еврейства. "Охота на ведьм" в средние века предписывалась еврейской "Торой". Масонские ложи во всём мире еврейство начало завоёвывать тоже неспроста, а с целью дехристианизации народов. Вот что такое еврейская основополагающая идеология! Да и само называние себя "евреями", то есть, "другими", якобы избранниками Бога, свидетельствует о повальном, шизофреническом национализме. Ведь слово "еврей" не означает национальности. Это лишь хвастливое заявление о расовом превосходстве над другими народами!"

Плеханов тогда выдохся, а Владимир вспомнил, что все близкие к Плеханову люди знали: старик спал с племянницей Аксельрода Любовью Исааковной, водил в горы в прошлом году социал-демократку Александру Коллонтай, полуеврейку, которая приезжала к нему в гости, как вот и они, и которая была младше его почти на 20 лет. Грязный человек...

И вдруг этот грязный человек добродушно спросил:

- А почему вы себе выбрали такой псевдоним? - Голос был игривым. - В честь какой-то Леночки, да? Среди революционеров - Олегин, Надеждин - не редкость.

- Вы - прямо, как моя Надя! А на самом деле с этим псевдонимом совсем другая история... После ссылки, когда моя жена продолжала ещё свою отбывать, меня как Ульянова полиция не хотела выпускать за границу. И наши товарищи решили изготовить для меня такой фальшивый паспорт, чтобы в нём был минимум подчисток. Они взяли у одного знакомого паспорт его умершего отца, Владимира Ильича Ленина, 1810 года рождения. Нужно было лишь исправить единицу на семёрку и наклеить мою фотокарточку. Уголок печати на ней выполнили в совершенстве, и я беспрепятственно получил право на выезд.

- Да, удачная идея, и фамилия тихая, - разочарованно согласился Плеханов. - А вот я своей - недоволен: какой-то плешивый хан.

- Зато вы её прославили на всю Россию! - заметил Владимир.

- Только этим и утешаюсь. А если бы опозорил? Не представляю, как бы я тогда жил! И фамилия плешивая, - он взглянул на лысеющую голову Владимира, - и сам подлец!

Владимир обиженно промолчал. Он считал собеседника способным на подлость.

Плеханов вздохнул:

- Никто не знает своего будущего. Наверное, всё-таки неприятно жить под именем мёртвого человека. Может, он был плохим, а вы его как бы воскресили.

- Вы что, суеверны? - удивился Владимир, почувствовав озноб. Замолчал. Молчал и Плеханов.

Отрываясь от далёких воспоминаний, Владимир вернулся к разговору о бундовцах, о предстоящем съезде партии и стал думать о приехавшей сюда жене революционера Александра Ольминского, находившегося в якутской ссылке. Здесь Мартов её прозвал за любовь к партийной власти "Екатериной Великой от социал-демократии", а Плеханов завёл с этой 40-летней рыжеволосой львицей любовные шашни. У самого дочери уже, как говорится, на выданьё, а папочка всё не унимается. Да к тому же интриган до мозга костей...

"Впрочем, интриганы и бундовцы, - расстроено думал Владимир. - И вообще чуть ли не вся заграничная социал-демократия, от которой набрались этой пакостной моды и российские социал-демократы".

Настроение было тяжёлым, да и устал от работы в редакции. В редакторах числится 5 человек, а работать некому. Приходится тянуть весь воз самому. Мартов, правда, впрягается иногда, но потом куда-нибудь уезжает на выступления. Потресов - лечится на курортах. Аксельрод - живёт в Цюрихе и занят собственным производством кефира. Пыхтящая кубышка Вера Ивановна - больше курит, а не работает. Проку от неё, что с курицы, которая забыла, как надо нести яйца. А тут ещё этот умный бабник подбрасывает работёнку по съезду. Больше никому, видите ли, не может доверить!

- Не обижайтесь, - добродушно заметил шагавший рядом Плеханов. - Если Бунд не проявит себя на съезде так, как я вам предсказываю, даю вам слово: искренне покаюсь перед вами! Ну, а коли всё будет по-моему, скажете спасибо вы, что я всё это предусмотрел! Дело в том, что первый съезд РСДРП прошёл под дирижёрскую палочку Бунда. Будущую партию на нём представляли в 1987 году всего лишь Петербургский, Московский, Киевский и Екатеринославский комитеты. Плюс "Всеобщий еврейский союз". Или "Бунд", как называют сами евреи. Его представляли на съезде делегаты от комитетов: Варшавы, Лодзи, Минска, Ковно, Вильны и Белостока. Они, собственно, и организовали тот съезд, не предупредив об этом... многие российские комитеты! Вот почему ЦК избрали в основном... из евреев. Русский Степан Радченко был в нём... лишь для вывески. Так как делегировался от Петербурга, то есть, от России. Своей главной газетой первый съезд выбрал... конечно же, киевскую "Рабочую Газету". А журнал - "Рабочее Дело". Которым также руководили... евреи, хотя он и находился у нас здесь, за границей, а не в России. Впрочем, как и теперь. Чтобы всё это не повторилось и на этом съезде, вы тоже должны предусмотреть всё заранее. Иначе опять в руководстве ЦК окажутся: Арон Кремер и... киевлянин Вигдорчик. Ну, как, договорились?..

- Хорошо, Георгий Валентинович.

- Ну и славно.

- Георгий Валентиныч, а не выставим ли мы себя этим в неблаговидной роли? Ведь все вопросы - честно и объективно - должен решать съезд. В том числе и утверждение "порядка дня".

- А он и решит их: именно он! Разве я - против утверждения "порядка дня" съездом? Но вожжи мы с вами, искряки, не должны выпускать из своих рук. Вы же не хотите, чтобы Бунд опутал нас нечестной игрой?

- Да, я этого не хочу. Но с чего вы взяли, что нас... будет опутывать Бунд?

- О, Бунд, батенька, способен на всё! Даже на подкуп делегатов, если хотите. Неужели вы ещё не убедились в этом? У них - если им что-то очень нужно - в ход пойдёт всё! И деньги, и водка, и женщины. Кто, на какую наживку, клюнет. А может, вы считаете, что безразлично, кто будет играть доминирующую роль в идейном руководстве партией? Хоть "Искра", хоть Розанов с "Южным Рабочим". Или "Известия".

- Я уже говорил вам: мне это не безразлично.

- Не надо только обижаться. Люди есть люди. Если они соберутся на съезд как частные лица, то по незнанию общей ситуации и нашей программы, поддавшись настроению, пиву или страстным речам, могут наделать глупостей. Возьмут, и примут решение: сделать своим центральным печатным органом какую-нибудь второстепенную газетёнку! Разве это исключено?

- Вы - повторяетесь, Георгий Валентиныч, мы уже говорили об этом. - Владимир поморщился.

- Я не хочу, чтобы какой-нибудь Розанов и его редакторы руководили всем российским социал-демократическим движением! И наносили ему страшный вред. Только "Искра" занималась этим делом всерьёз и готова к тому, чтобы вести его дальше.

- Я согласен с вами.

- Во всех социал-демократических партиях Европы руководители этих партий заранее готовят и "порядок дня" для проведения своих съездов, и будущих ораторов, и... делегатов. Нам тоже надо готовить своих. Особенно тех, которые будут приезжать из далёких комитетов партии. В этом - поверьте мне! - нет ничего предосудительного. А съезд - конечно же - суверенен, он будет решать всё голосованием, это - непреложно! Вот с этих позиций и продумайте всю повестку дня съезда...

Досадливо отогнав от себя то, что было потом, уже на съезде партии в Лондоне, где бундовцы, как и предполагал Плеханов, растерялись, Владимир перепрыгнул памятью в другое, когда бундовцы опомнились и с лихвой отыгрались в реванше, который провели в Женеве руками Мартова и евреев-"заграничников". А Плеханов, предав собственные идеи, не говоря уже о Владимире и всех "большевиках", с которыми победил "меньшевиков" на 2-м съезде, перешёл на их сторону и стал "меньшевиком". В 1904-м он уже изгнал из редакции "Искры" Владимира, а затем и Надю, заменив её в секретариате меньшевиком Блюменфельдом. От переживаний Владимир даже заболел тяжёлым психическим расстройством. Началось оно с бессонниц, а когда дошло до мужской импотенции, он испугался и отправился в частную клинику одного женевского, не очень дорого берущего за приём, психиатра.

Врач принял его в большом кабинете, усадив в никелированное кресло напротив огромного зеркала, в котором отражалось всё: и желтое от усталости лицо пациента, и копия картины Карла Брюллова "Последний день Помпеи" в массивной золочёной раме, и сам доктор в накрахмаленном белоснежном халате, и блестящие медицинские инструменты на стеклянных полочках возле стены, хотя доктор был не хирургом, а невропатологом. Владимир понял, всё здесь должно удивлять, олицетворять медицинскую науку и технику, и, стало быть, внушать уважению к хозяину. Был даже в рамочке на стене прейскурант за виды лечения и осмотров.

Последовал традиционный вопрос:

- На что жалуетесь?..

Он был задан на немецком, так как в начале встречи врач заявил, познакомившись, что предпочитает французскому языку немецкий. Сквозь линзы очков на Владимира уставились большие внимательные глаза, и он рассказал старику о головных болях, бессоннице, переутомлении, ну, и о последствиях всего этого...

Приняв пациента по картавости за немца, врач долго расспрашивал, чем он занимается, какой ведёт образ жизни, затем приступил к осмотру: выслушивал, бил молоточком под колени, водил им перед глазами, требуя следить взглядом, и, наконец, начал перечислять, что будет, если пациент не послушается его советов и не изменит образа жизни. Ничего хорошего он, разумеется, не предрекал, но и не запугивал. Это был действительно опытный врач.

- Вам не нужно, молодой человек, никаких лекарств. Никаких! - решительно повторил он и перечеркнул воздух сухим старческим пальцем. - Ваше лучшее лекарство в настоящий момент - есть горный воздух, солнце, вода и хорошая физическая нагрузка! Вам нужно немедленно пойти в горы. Пешком. На целый месяц. - Он посмотрел на Владимира поверх очков, как Мартов: - Вы имеете такую возможность? Обращаю ваше внимание: это обойдётся вам дешевле, чем дальнейшие затраты на лечение, если вы запустите свои нервы.

Владимир обрадовался:

- Пожалуй, именно теперь такие возможности у меня есть.

- Прекрасно! Отправляйтесь хоть завтра. Сейчас лето и все пути для туризма открыты. Если желаете, могу порекомендовать пансионат в горах, его хозяин - мой знакомый.

- Нет, благодарю. Маршрут я выберу себе сам. - Владимир положил на столик 10 франков, как было обозначено в прейскуранте - гонорар за осмотр.

- Данкэ шён! - поблагодарил старик, склонив голову. Затем выпрямился, стоял и ждал, как сухая палка.

Одеваясь, Владимир рассматривал картину Брюллова на стене.

- Нравится? - спросил доктор, не желая показаться невежливым и зная, видимо, что в приемной у него никого нет. - Наш художник, немец. Большой мастер!..

Владимир удивился:

- По-моему, Карл Брюллов - из России. Сын резчика по дереву.

- Но - немец. Я в этом смысле...

- А, вот оно что! Я считал, что он русский.

- Откуда вы это знаете?

- Я тоже из России.

- О, прошу тогда извинения! Я думал, вы немец и хотел сделать вам приятное.

- Дело не в нациях, в людях, мне кажется. Есть - хорошие, и есть плохие.

- О, да, конечно!

- Я вот не люблю, например, в России царя, хотя он и русский. Но мне дорог Карл Маркс, хотя он и вырос в Германии.

- Ваш царь, я читал, тоже не русский, он - на 90% немец.

- Ну, тогда уж, наверное, только на 50.

- Почему на 50?

- У него мать - датчанка. А вообще-то он русский. Родной язык у него - русский, и воспитание, и национальный психический склад. Национальность - видимо, определяет больше не кровь, а нравы, которые окружают человека. Язык, традиции.

- Я не согласен с вами.

- Почему?

Владимир оделся и приготовился слушать из пустого становился интересным.

- Я, - начал врач объяснять, - недавно приехал из Вены. Там я познакомился с удивительным психиатром - Зигмундом Фрейдом.

- Знаю такого, читал одну его, я бы сказал, философскую работу. Хотя всё это - под соусом психиатрии, конечно. Так что`, этот ваш Зигмунд Фрейд?..

- Он убедил меня, что нами управляет наследственность, кровь, а не окружение, как вы сказали.

- Это - вопрос спорный. Так что целиком переходить на сторону Фрейда я бы вам не советовал. Наследственность, возможно, играет роль. Может быть, и немалую - тут я с работой Фрейда согласен. Но исключать из жизни человека его социальную среду, язык, воспитание - по-моему, не верно. Как вы считаете?

- Я не специалист в этой области, - ушёл доктор в кусты. - А вы - вероятно, социалист? Я не ошибся?..

- Нет, не ошиблись. Я русский социал-демократ и потому... вынужден был покинуть Россию. Которой управляет царь-самодержец. Но мы отклонились от любопытной темы... Что интересного сказал вам Зигмунд Фрейд ещё? Кстати, сколько ему лет, не знаете?

- Мой ровесник, 48.

- Ну, что же, самый возраст для философии. Мне вот - только 34. И я - преклоняюсь перед гением Карла Маркса. Который по крови - если уж вам так это важно - не является немцем, хотя и вырос в Германии.

- А кто же он?

- Вы любите, кажется, точность? Так вот он - почти стопроцентный еврей. Но на исключительность своей нации не претендует и говорит, что надо отличать евреев от... еврейства.

- Да? - изумился эскулап. - Я не знаком с учением господина Маркса. Но, если вы его так уж цените, то вынужден буду вам признаться: я - тоже еврей. И Зигмунд Фрейд еврей.

- Вы так об этом говорите, словно я - русский царь, а вы - политический эмигрант. Мы, социал-демократы - интернационалисты. Проблема "крови" нас не интересует. - Владимир рассказал врачу, как жил и что чувствовал Карл Маркс, написавший статью о "еврействе", и признался: - Моя мать, как и вы - еврейка. Её отец, доктор Бланк, правда, выкрестил её в православие, но это не имеет значения. Мой отец - русский, с примесью калмыцкой крови. Но я сам ощущаю себя человеком русским, потому что вырос в русском окружении и обычаях. Говорю и думаю - только по-русски, чувствую - по-русски. Однако это не мешает мне относиться ко всем остальным нациям - одинаково. Вот что главное!

- Извините, но я опять не согласен с вами. И с вашим Карлом Марксом - тоже. Тем не менее, рад с вами познакомиться!..

- Со мной - ладно, не соглашайтесь: я ещё молод и чего-то, может быть, не до конца понимаю. А вот в чём вы не согласны с "моим" Марксом, хотелось бы послушать...

- Не согласен я с ним потому, что не вижу разницы между евреями и... еврейством. Что это за определение такое?..

- Под "еврейством" Маркс олицетворял ростовщичество, всё то, что породила в своё время зажиточная еврейская верхушка, правившая еврейским народом ещё в дохристианские времена.

- Всё равно не вижу разницы между евреями и еврейством, - упирался врач. - Как можно обвинять солнечные лучи за то, что они всё сжигают, считая при этом невинным само солнце? Тут вы что-то напутали. Либо напутал ваш уважаемый господин Маркс.

- Ну, во-первых, евреи и "еврейство" - это не солнце и его лучи. Ваш пример, хотя и образный и, на первый взгляд, логичный, но на самом деле - лишь формально, а по сути - ошибочен.

- Скажите тогда, в чём ошибка?

- Ошибка в том, что ростовщичество - это не родовой признак, как солнечные лучи от солнца. Это - идеология. Она существует в наше время не только в среде евреев, от которых пошла, но и у иных народов. Ведь пока не появился на земле первый вор, не было и понятия "воровство". Теперь оно стало, правда, символом русской психологии, порождённой монгольскими ордами, отбиравшими у русских в течение трёхсот лет урожаи, скот, что понуждало людей, чтобы как-то выжить, к воровству. Но еврейская психология, "еврейство", начиналось с желания господствовать над иноверцами. Она воспитывалась раввинами, опиравшимися на Талмуд и прочие религиозные книги. А кончилось это воспитание практикой покорения соседей, предоставлением им денег взаём под проценты. Понятно я объясняю?

- Понятно.

- Вот и получается, что считать себя умнее и лучше остальных - учат. Чтобы не потерять власть над дураками. Да и над своими тоже, которые могут восстать против такой идеологии.

- А как назвать тогда то доброе, что принесли евреи в другие государства? Да и свои пока ещё не восставали ни разу.

- Что именно вы имеете в виду?

- Торговлю, например, от которой расцветают города и государства.

- Наверное, изобретениями. Эдисон - изобрёл электричество, Уайт - паровоз. Колумб - открыл Америку. Не знаю...

- Да, хорошее про нас почему-то не помнят.

- Значит, плохого было больше, а оно задевает острее.

- А сколько мы всего написали!..

- Э, нет! Если евреи, живущие в России, написали на русском языке много книг, то это уже - русская научная мысль или художественная литература. Как и музыка, сочинённая под влиянием русской жизни и её песенных мотивов, картины художников, отражающие русские пейзажи и лица, события жизни. В России нет, например, еврейской музыки, сочинённой евреями. То есть, я хочу сказать, что солнце - было еврейским, а лучи от него шли уже русские, не свои. Новые, "под влиянием". А что такое Влияние? Это среда, её язык, национальный психический склад, мысли и чувства. Вот что становятся решающим фактором. Не "кровь". И писатели евреи будут называться "русскими", а не еврейскими. Тут никуда не денешься. Либо жить и творить - надо дома, а не в чужих странах.

- Мне с вами трудно спорить, я не подготовлен к таким темам. Но, по-вашему, получается, что все наши открытия в науке - так уже и не наши. И сам Фрейд, как бы уже не еврейский ученый, а австрийский.

- Ну и что же?

- Мне как еврейскому патриоту слышать такое обидно. Мы сделали в науке, медицине, философии больше всех в мире, а вы говорите "ну и что же?".

- Я так говорю потому, что знаю: дело не в особом еврейском уме, а в деньгах. У кого больше денег, у того, стало быть, и больше образованных людей. И следовательно, больше достижений.

- Да, про вас нельзя сказать, что вы патриот! - На Владимира смотрели обиженные миндалевидные глаза. - Наверное, вы и не русский, а скорее... как вы сказали?.. Чьи капли крови в вашем отце?..

- Калмыцкие.

- А у калмыков, прошу извинения, много достижений?

Владимир ощетинился тоже:

- А знаете, доктор, кто, как правило, ощущает себя патриотами? Буржуа, эксплуатирующие свой народ! Возьмём древнюю Грецию... Все учёные медики, философы, скульпторы, архитекторы были там рабовладельцами. "Раб-патриот" - даже звучит, как насмешка. Это - что негр в Америке или калмык в России. Согласны? И вообще "патриоты" никогда не посылают своих детей на войну. Их дело призывать к патриотизму солдат.

- Так что же получается, "патриот" - это плохо?

Владимир съехидничал:

- А стадо животных, сбивающееся в кучу против волчьего семейства и выставляющее рога, это патриоты?

Старик обиженно молчал, и Владимир, примирительно улыбнувшись, сказал:

- Тогда вернёмся к вашему Фрейду: хотелось бы послушать, что говорил вам он?

Врач был добродушен и мировую принял с улыбкой тоже:

- Зигмунд утверждает на основании своих наблюдений, что в формировании характера человека и его психологии лежат главным образом переживания раннего детства и - наследственность. Что нашим поведением управляют половые инстинкты.

- Вероятно, желаниями, а не поведением?

- Да, разумеется. Он убедил меня, что анализ человеческого "я" показывает: мы - только подавляем в себе наследственные инстинкты, которые пытаются управлять нашим поведением и стремлениями. И что в роковую минуту, когда мы теряем контроль над собой, они сильнее нас.

- То есть, вы хотите сказать, что человек бессилен перед ними и ничего не может изменить?

- Это не я говорю...

- Ну да, Зигмунд Фрейд, я понимаю. Или же - изменить можно, но... лишь временно? А потом - злой останется злым, а вор - всё равно будет вором?

- Да. Это ужасно, не правда ли?

- Разумеется, если полагать, что человек - не разумное существо, а лишь злая или трусливая собака. И незачем сопротивляться человеческому злу или несправедливостям, верно? Ведь по Фрейду - мира не изменить! А вы не задумывались, зачем люди воспитывают своих детей? Зачем создают культуру? Разве культура и воспитание - ничего не дают?

- Нет, против воспитания Фрейд как раз ничего не имеет - оно помогает человеку сдерживать свои дурные инстинкты. Культура - тоже. Это то, что человека спасает. Но в целом - люди не могут изменить жизнь.

- Ах, как будут довольны все негодяи, которые правят миром! Их владычество нерушимо. Они начнут теперь всех убеждать, чтобы читали господина Фрейда и не пытались больше бастовать и свергать их: всё равно, мол, бессмысленно. Но воспитание, значит, всё же необходимо? Чтобы все кланялись и были вежливыми, не так ли? Ну, что же, спасибо господину Фрейду и на этом! А с другой стороны, получается, что людей всё-таки можно воспитать и таким образом, чтобы они не сдерживали себя и не покорялись поработителям, как стадо овец, а боролись с ними и верили в то, что борются с негодяями и победа над ними возможна.

- Не знаю, господин Ульянов.

- А вот Карл Маркс делает ставку как раз на то, что и раба можно поднять на сопротивление тёмным силам.

- Но история человечества показывает, что раб, получивший возможность властвовать, становится точно таким же, как и его прежние владыки.

- Стало быть, всё-таки не надо революций? Не надо сопротивления? Вы поэтому повесили у себя эту картину? - Владимир кивнул на золочёную раму.

- Почему вы так считаете?

- Ну, как же. Она тоже подчёркивает мысль вашего Фрейда! Все эти люди - такие красивые, полные благородства! - но... обречены на бессмысленную гибель.

- О, вы тоже есть философ.

- Нет, в философии я пока рядовой человек. Но материалист, и мне ближе философия Маркса, которая утверждает, что мир можно переделать! И мы посмотрим ещё, кто прав!..

- Вы мне очень нравитесь! - неожиданно признался доктор.

- Благодарю. Всего хорошего...

- Счастливо вам отдохнуть. А знаете, - остановил он Владимира, - Зигмунд сказал, что скоро выйдет его новая книга: "Психопатология обыденной жизни". Советую почитать...

- Почему? Вы же сами ещё не читали её?..

- Зато я читал "Об истерии" и "Толкование сновидений"!

- Ну, врачам это, может, и интересно, а социалистам вряд ли понравится. Но... обещаю вам: прочту, если встретится...

- Вот вы столько говорили мне о господине Марксе... Откуда вы знаете, как он думал и что чувствовал? Вы - как будто жили с ним вместе и работали...

- Разве понять характер человека и его убеждения такое уж невозможное дело? Факты его жизни известны. О своём отношении к ним он писал сам.

- Видимо, вы хотите понять наше время и честно посмотреть на него.

- Да ведь этим всё человечество только и занимается!

На этом расстались.

НЕЗАМЕТНАЯ ДУША

И пылинка живою частицей была.

Чёрным локоном, длинной ресницей была.

Пыль с лица вытирай осторожно и нежно:

Пыль, возможно, Зухрой яснолицей была!

Омар Хайям 1

Утро в день рождения мужа выдалось светлое, радостное, да и мать Надежды Константиновны приехала вчера благополучно, и они сидели во время завтрака за столом выспавшиеся, пили чай, улыбались оттого, что всё так счастливо закончилось, и, рассказывая друг другу новости, без конца перебивали друг друга. Мать спросила:

- Ты сама-то, как тут?..

- Я же оставила тебя на даче Бонч-Бруевичей совершенно больной! И Володя...

- А где теперь Владимир Дмитрич? Он ведь раньше вас выехал из Финляндии. Куда?..

- Здесь, помогает Володе, как всегда, с выпусками газеты. А Володя тогда чуть не провалился, оказывается, под лёд в Финском заливе. В Стокгольм я добралась к нему токо 17-го декабря. И - уже вместе - сразу сюда, к Бонч-Бруевичам. Опять было трудно привыкать к европейскому календарю, к чужому языку - словно рыбы, выброшенные на чужой берег!

- Ой, и не говори, доченька... Я хотя и научилась вроде бы понимать французский на рынках, а всё равно... отвыкла за 2 года. Да и по-немецки в Берлине - с 5-го на 10-е, пока объяснила кассиру, куда мне нужен билет. Английский - мне и в Англии был не по зубам: у всех во рту, будто горячая каша; не разберёшь...

- Володя, когда приехали, был настолько расстроен всем, что не выдержал как-то и пожаловался: "У меня, Надя, такое чувство, точно в гроб ложиться сюда прибыл!"

- Да, - согласилась с дочерью Елизавета Васильевна, - тесновато устроились: и вправду гроб, а не квартира. В Сешероне у нас был прежде целый домик в 2 этажа, на Фуайе 10. И кухня внизу просторная, и комнаты наверху. Да и парк Мон-Репо рядом, можно было погулять. А тут - разве это комнаты? Пенал для карандашей!.. Небось, и выйти некуда?

- Мамочка, несколько дней назад, когда мы ютились у вдовы Купфер в одной комнатушке на 4-м этаже, вот там действительно был гроб, а не комната! И погулять негде...

- А помнишь, как мы гуляли на Сешероне? Естественный сосновый лес, озерцо посередине, птички кругом, тишина-а!..

- У Володи сегодня день рождения, а он - в дороге. Совершенно один!..

- А где сейчас та весёлая еврейка, что приезжала к вам в 4-м году летом? Всё пела сибирские песни, ездила потом с тобой на экскурсии?

- Мария Исааковна? Эссен, что ли?

- Вот-вот, Эссен. Бодрая такая, неугомонная... Не то что ты, незаметная душа...

- Я слыхала, родила ребёнка. От революции - вроде бы отошла. Уехала с мужем в прошлом году будто бы в Тифлис. А почему ты о ней вспомнила?

- Да так, понравилась... Обычно еврейки высокомерные. Что мать Володи, что жена Плеханова, что племянница Аксельрода, другие... А эта - ну, вся была нараспашку, искренняя!..

Думая об Эссен, Надежда Константиновна невольно вспомнила разговор, который они затеяли тогда в Мон-Репо вечером, когда, оставив Володю работать над рукописью, отправились гулять на берег озера. Муж, в общем-то, и не хотел идти с ними. В Киеве арестовали брата, обеих сестёр. Мать там совершенно одна. Россия ввязалась в войну с Японией. Раскол в партии, вражда с Плехановым, который начал его третировать...

Мария Исааковна о расколе уже знала, поэтому, наверное, и спросила в лесу:

- А с чего, собственно, начался у вас разрыв с Георгием Валентиновичем? Как вам работается с ним теперь?.. - Она была членом ЦК партии и хотела знать всё.

- Да какая же у меня теперь может быть работа с ним? Ведь он поменял меня на Блюменфельда. Иосиф Соломонович 6-й месяц уже, как трудится не наборщиком, а секретарём редакции! Стало быть, и я "отдыхаю" ровно столько же. Ну, а с Володей у него окончательный разрыв произошёл так...

Задумавшись, Надежда Константиновна вспомнила: началось это после телефонного звонка Ольги Лепешинской, которая приехала в Женеву с мужем и ребёнком из Подольска, купила здесь в одном из домов на "Каружке" квартиру для себя и целый этаж для столовой. И освоившись с обстановкой, сообщила новость:

- Доброе утро, Надя! Хотя и не совсем оно доброе...

- А что такое?

- У Плеханова вчера целый день пробыли гости: Вера Ивановна и Аксельрод.

- Что-то новое для меня. Ведь они же после съезда в ссоре с Плехановым!

- Нет, судя по сияющему лицу Павла Борисовича, у них что-то произошло! Нехорошее для нас... Я встретила его в клубе Ландольта: о чём-то радостно разговаривал с Мартовым.

- Да будет тебе... Что может быть нехорошего?

- Всё может быть. Ты же сама говорила, что Плеханов способен на всё!

Поболтали с минуту ещё о том о сём, обменялись пустячными новостями, и Ольга повесила трубку. Настроение стало почему-то тревожным, в голову полезли новые воспоминания о подругах. Где-то в Берлине живёт бывшая одноклассница по гимназии Ниночка Герд, красавица и умница. Её отец был директором их женской гимназии, писал учёные книжки, но неожиданно умер. Мать вынуждена была отказывать себе во всём, и красавица Нина вышла замуж за Петра Струве, который рос у тётки по матери, Александры Михайловны Калмыковой. Та похоронила тоже и мужа, и взрослого сына, а потому и усыновила этого Петеньку. Он был покинут разведёнными родителями, которые обосновались за границей. Теперь вот за границей и Нина с ним. Но Володя поссорился с этим Струве, а Надя не хотела терять связи с давней подругой, однако не переписывается...

Память переключилась на Зину Невзорову, вышедшую замуж за Глеба Кржижановского. Вместе лепили пельмени в Сибири, выскакивали на мороз, возвращались и пели революционные песни. Дружба и переписка продолжались. Но Плеханов вызвал Глеба из Киева как члена ЦК в Женеву, оболгал перед ним Володю, и Володя поссорился и с Глебом. И хотя Володя прав, всё равно характер у него тяжёлый. После ссоры с Глебом, пожалуй, и началось всё самое страшное. Как рассказать обо всём этом Марии Эссен? Ведь она тоже вызвана Плехановым из России в качестве члена ЦК и уже побывала у него...

Эссен на съезд в Лондоне приехать не могла - находилась в далёкой якутской ссылке, как и Михаил Степанович Ольминский-Александров. Её кооптировали в цека на съезде заочно. А теперь Плеханов хотел перетянуть её на свою сторону, как и Глеба весной. Но "Зверка", калач тёртый, переговорила не только с Плехановым. И приняв сторону большевиков, а не Плеханова, продолжала знакомиться с обстановкой лично. Потом, покорённая речью Володи в "клубе-столовой" Лепешинских, остановилась на несколько дней здесь вот, у них, в домике на берегу озера.

Оторвавшись от воспоминаний, Надя стала рассказывать:

- Начну вам тогда издалека, если хотите знать, с чего всё началось... Под предлогом заступничества за "стариков" - Аксельрода, Веру Ивановну Засулич и Дейча, которых якобы Володя "изгнал" из редакции "Искры" на лондонском съезде - меньшевики, жившие здесь, в Женеве (к ним примкнул потом ещё приехавший из России Дан) принялись за созыв съезда здешней "Заграничной Лиги" партии. Её тут создал, кстати, 2 года назад Володя. Ясно было одно: Лига - а на самом деле Мартов, Дан и "старики" - хотела отмены решений съезда партии, принятых в Лондоне.

Борис Носков, избранный председателем цека РСДРП в Лондоне - это мой старый знакомый по Уфе, молодой и неопытный ещё в интригах здешних меньшевиков - предложил моему Володе...

- Какой же он молодой!..

- Младше меня на 10 лет. В 3-м году ему было только 25... Выбрали его на съезде чисто случайно: за искренность, за то, что из рабочих, молодой - стало быть, им легко будет манипулировать. Это всё штучки Плеханова... Парню хотелось называться Борисом, и он взял себе для конспирации псевдоним - Борис Носков, хотя в паспорте он - Володя Глебов.

- Прямо детство какое-то! - воскликнула Мария.

- Я же и говорю вам: мо-ло-дой! Так вот этот председатель цека партии предложил Володе: чтобы не дразнить, мол, старых гусей, надо кооптировать в новую редакцию "Искры" и Веру Ивановну, чтобы не обижалась, и Аксельрода, и Дейча. Страсти меньшевиков, мол, и утихнут.

Володя не хотел раскола в партии и согласился, если уж дело только в этом. Однако не тут-то было! Меньшевики отказались и проголосовали за созыв съезда "Лиги" в кафе Ландольтов. Взяли уже здешним большинством голосов. Да и Плеханов, пребывавший тогда ещё в большевиках, колебался. А на съезде Лиги началась настоящая ревизия решений лондонского съезда РСДРП. Из России-то никого не было из тех, кто принимал решения на лондонском съезде и оказался в большинстве, получив название "большевиков". Рабочие там даже ничего не знали о заговоре "меньшевиков", живущих здесь, за границей.

- Я познакомилась тут с ними, - усмехнулась Эссен, - ни одного рабочего! Богатые евреи.

Ничего не ответив на замечание Марии, Надежда Константиновна продолжила свой рассказ:

- Володя перед этим съездом "Лиги" так задумался, когда ехал к ним на велосипеде, что налетел сбоку на ехавший трамвай и чуть не выбил себе глаз. На съезде ему мешали и боль, и повязка, а более всего местные делегаты-меньшевики, которые набросились на него, словно голодные волки. Помню оскаленные лица Дана, Крохмаля, Троцкого. Вскакивали, бешено стучали пюпитрами, не давали Володе говорить.

- А что же Плеханов?..

- Первый день вроде бы держался. Этаким Наполеоном, скрестившим на груди руки. Был мрачен. Пользуясь его молчаливостью, меньшевики приняли новый устав для "Лиги", да такой, который обеспечивал им возможность иметь за границей собственный печатный орган и делал "Лигу" совершенно независимой от цека РСДРП.

На другой день с подсказки Володи большевик с Кавказа Васильев от имени цека РСДРП потребовал от "Лиги" изменения устава. Меньшевики - а их, я уже говорила, было явное большинство - не подчинились. И Васильев объявил "Лигу" распущенной как организацию, претендующую на сепаратизм и ведущую к расколу партии.

Вот тут Плеханов и предал нас, большевиков, заявив на нашем фракционном собрании: "Не могу стрелять по своим". И добавил: "Бывают моменты, когда и самодержавие вынуждено делать уступки". На что жена Исаака Кнунянца, Лиза, выкрикнула с места: "Тогда и говорят, что оно - колеблется!"

Плеханов проглотил это молча, но было видно, что для себя он уже всё решил. С того дня наши дороги и разошлись. Дальше - началась борьба с Володей и внутри цека партии. Плеханов стал приглашать из России, как и вас, то Носкова, то Глеба Кржижановского, чтобы уговорили Володю отказаться от своей позиции. Лгал им, будто раскол в партии целиком на совести Володи, а не Мартова, что всё это произошло-де из-за личных расхождений между Володей и Мартовым, а не идейных. Володя поссорился после этого с Глебом. Потому что Глеб поверил вранью, хотя знал Володю ещё по Сибири.

Глеб уехал, а муж засел за ответ Мартову, который выпустил тут брошюру "Осадное положение" и обвинял в ней Володю таким диким враньём, что не ответить было нельзя. Володя тоже написал брошюру - "Шаг вперёд, два шага назад", в которой проанализировал события на съезде "Лиги" и предложил большевикам подготовить свой съезд, чтобы отмежеваться от меньшевизма и теоретически, и практически. Без этого, мол, РСДРП может запутаться в плехановских двойных стандартах.

- Я уже прочла её - сам дал почитать, - заметила гостья. - Потому я и приняла сторону большевиков. А когда 18-го марта ещё послушала его выступление в честь тройного юбилея: 60 лет со дня революции 48-го года и Парижской коммуны, плюс 25-летие со дня смерти Карла Маркса, то была просто потрясена этим докладом! Аплодировала даже Вера Ивановна Засулич. Это происходило в Народном доме, собралось около тысячи слушателей.

- Ну, а Плеханов настоял на уходе Гальперина из "Совета партии". Володя был против этого, советовал Гальперину сопротивляться, чтобы не ослаблять фракцию большевиков. Но тот стал уговаривать Володю: мол, бесполезно уже. Это было вот здесь, на этом самом месте, возле озера. И Володя согласился на его отставку - даже плюнул с досады. В России меньшевики восприняли отставку Гальперина как сигнал к борьбе с большевиками и у них там. Началась настоящая война...

- Так чем же кончилось у вас здесь?

- В январе "Искра" напечатала гнусную статью Мартова "Наш съезд". Опять он всё в ней извратил. Володя, разумеется, позвонил в редакцию, чтобы выяснить: было ли разрешение Плеханова на печатание такой подлости? Но в редакции, кроме дежурного охранника, никого не было - праздник. Надо было ждать...

И вдруг на квартиру к нам приехал из типографии молодой наборщик Виктор Радус-Занькович с какой-то корректурой и сообщил: "Владимир Ильич, Плеханов не хотел, чтобы статья Мартова была напечатана, но признался у нас в цехе, что "вынужден был уступить им".

"Кому это - им?" - спросил Володя, усаживая гостя за стол.

"Ну, этим... мартовцам", - ответил парень, чувствуя себя всё ещё бывшим студентом. А Володя даже хлопнул себя по бёдрам: "Какая удобная тактика оправдания: "вынужден"! И всё время "вынужден уступать" почему-то одним и тем же: мерзавцам!

И тут Зенькович протянул какие-то гранки и сказал: "А вот вам другая статья, Владимир Ильич, подлее мартовской! Её написал Аксельрод. Что у нас тут, у "большевиков", торжествует бюрократический централизм, члены партии превращены в послушные винтики, а руководство - в фельдфебелей и стражников. Таков, мол, итог".

Молодой человек ещё посидел с полчаса ради приличия и ушёл, оставив гранки. Володя тут же прочёл статью Аксельрода и, пересказывая её мне, не мог успокоиться. Я сказала Володе: "Не понимаю, зачем Плеханову было переходить на сторону "меньшинства"? Ведь он же умный, а поступил, как ренегат". В наш разговор неожиданно вмешалась мама: "А чего тут непонятного? - спросила она, глядя мне в лицо. - Он всегда там, у кого есть деньги. А деньги всегда у Аксельрода и Бунда".

Дальше Надежда Константиновна рассказывать не стала, но помнила всё до мелочей...

- Плеханов и Бунд?!. Мамочка, разве ты не знаешь, что Плеханов терпеть не может бундовцев?

Мать ляпнула:

- Ты хочешь сказать, евреев, что ли? Да, евреев он не любит. Ему нужны их деньги.

- Да откуда ты это знаешь?!. - стала раздражаться Надя, поглядывая на мужа, давая матери понять, что её тон при нём о евреях может обидеть и его. Но мать преспокойно объяснила:

- От Веры Ивановны. Раньше она частенько заходила ко мне, мы ведь почти ровесницы. Так она этого вашего Плеханова знает лучше всех!

- А что Вера Ивановна говорила тебе? Надеюсь, она не дурочка?..

- Нет, она женщина неглупая, но язык у неё - острее ножа и сдерживать его иногда не удаётся.

Тут уж и Володя заинтересовался:

- И что же нового, Елизавета Васильевна, она сообщила вам о Плеханове?

- Да интересного-то - ничего. Я это всё и без неё понимала. "Жорж любит власть. А власть всегда там, у кого деньги". Вот вся сущность разговора.

Володя рассмеялся. Выпили немного вина, от души отлегло, и он серьёзно произнёс:

- Ну, что власть для Плеханова - главное, я с этим согласен. Но у него не на последнем месте и принципы идеологии социал-демократии. Тут Вера Ивановна, я думаю, наплела на своего друга лишнего.

Мать не согласилась:

- А он умеет совмещать: деньги, власть и социал-демократию. Всему только своё время...

- Это каким же образом?

- Самым простым. Сначала определяет: кто победит? У кого больше денег и возможностей, тех он начинает поддерживать. А как токо почувствует, что власть уже у него и он её не выпустит больше, так может и норов свой показать. То есть, идеологию.

- Блестяще! - восхитился Володя умению мамы разбираться в людях. С удивлением разглядывая её, добавил: - Вот тут, значит, приходит время, когда он может показать кукиш и Бунду. Именно так он и сделал, когда у нас в редакции "Искры" наладилось с кассой. И опять сделает, как только избавится. То есть, вновь станет полноправным хозяином над всеми. Вы - молодец, Елизавета Васильевна! Вот вас "Жорж" не смог бы обманывать, как Веру Ивановну.

Мама улыбнулась:

- Спасибо. - И посмотрела в сторону Нади: ну, что, мол, довольна? Не оскорбила я твоего мужа?..

Володя потом признался:

- Вот что, Наденька, думают о евреях простые люди уже более тысячи лет: "Где евреи - там деньги и власть". И этого евреи не пытаются опровергнуть. Напротив, укрепляют в этой мысли всех, даже Плеханова. Зачем? Чтобы боялись... А это плохо. Потому что страх и зависть всегда порождают ненависть.

Помнится, стало грустно. К тому же начала сбываться народная примета: с каким настроением пройдёт встреча нового года, с таким пройдёт и весь этот год.

Неприятности посыпались на их головы одна за другой. К лету 1904 года уже вовсю шла война России с Японией. Победил и Плеханов Володю, захватив интригами партийную власть во всех центральных органах РСДРП. Надо было срочно проводить 3-й съезд, чтобы разоблачить политику "меньшинства" и, либо объединить партию в единый монолит, либо отделиться с "большинством" от Плеханова в самостоятельную партию. У Володи тогда надломились силы от нервного перенапряжения.

Очнувшись от задумчивости, Надежда Константиновна вернулась памятью к продолжению разговора с Эссен. Та неожиданно перешла на дружески-доверительный тон:

- Надя, а теперь хотите знать всю правду, а не только ту, шо вы мне сейчас рассказали?

- То есть?.. Не понимаю вас...

- Та шо тут понимать? Я ж - еврейка, как видите. А кто крутит Плехановым и вообще мутит здесь воду?

- Ну, Мартов, Аксельрод. Меньшевики.

- Так я и подумала: шо вы с Владимиром Ильичём ничего по-настоящему не поняли!

- А чего мы не поняли?.. Или, что` нам нужно было понять?

- Шо воду мутят евреи. И шо Плеханов на этот раз их испугался. Потому, шо он... лучше всех знает, шо такое евреи, если они чего-то захотят.

- А чего они хотят? - недоумевала Надя.

- Разве вы этого не поняли на съезде? Ещё в Лондоне.

- Но вы же на том съезде не присутствовали. Это мы вас там кооптировали в состав цека!

- Ваша правда, на съезде я не была. Но когда приехала сюда, я ж встречалась и с Мартовым, и с Аксельродом, и с другими евреями. И всё поняла.

- А что вы всё-таки поняли?

- Шо всё началось из-за Бунда. В Лондоне евреи проиграли Плеханову потому, шо он хорошо их знал. И через вашего Владимира Ильича всё для них заранее приготовил... Поставил в повестку дня сначала вопрос о Бунде. А они ж на это не рассчитывали и не успели опомниться. Зато опомнились теперь и начали действовать через Аксельрода, Мартова и Троцкого. Аксельрод - как родственник жены Плеханова - всегда помогал Георгию Валентиновичу материально. У Аксельрода ж свой кефирный цех в Цюрихе. Решил помочь и на этот раз. Как говорится, в последний... Напомнил Плеханову, шо здесь, за границей, он уже дважды терпел раскол от евреев в своих группах. И шо теперь дело идёт о руководстве всей партией, которую создали 7 лет назад они, а не Плеханов, и которую они никому и ни за что не уступят. И если Плеханов станет им мешать, они ж могут устроить ему и "пурим".

- Что это такое?

- Еврейская месть. Для евреев - важнее всего власть над людьми; впрочем, как и для Плеханова, хотя он и не еврей. Но без денег и власти он жить не может, как и они. Да не помеха он для них, а только ширма с фирменным знаком: "известный революционер России и теоретик Плеханов"! Пусть все думают, шо за этой ширмой стоит Россия. Но фактически будет руководить российской социал-демократической партией Бунд. Евреи за ширмой будут дёргать Плеханова за ниточки, а он, как кукла, станет делать то, шо надо Бунду. Так было и после первого съезда: председателем ЦК РСДРП они выбрали тоже русского, Степана Радченко, и тоже на роль куклы. Вот почему они держатся за Плеханова и просили Аксельрода уговорить Георгия Валентиновича "не вертухаться", как говорят в Малороссии.

- И он... пошёл на это?..

- А куда ж он денется? Он же ж как "шабес-гой" лучше других русских знает, шо такое "пурим"! Удивляюсь на вас: вы ж как бывшая "шикса" тоже должны это знать!

- А что такое "шикса", "шабес-гой", "пурим"? Я не знаю...

- Вы ж были, простите за откровенность, замужем за евреем? За Борухом Гольдманом?

- Ну и что? Борис мне этого не рассказывал.

- Та какой он там Борис! Он такой же националист, как и большинство евреев. "Шикса" - это жена еврея из не евреев. "Шабес-гой" - это муж не еврей у еврейки. А "пурим" - это вообще страшное дело: "еврейская месть"! И Плеханов испугался и сдался. Вот и всё, если говорить коротко о сути того, шо у вас тут произошло.

- Так вы... уже всё знали, когда я начала вам рассказывать?

- Да, знала. Не обижайтесь на меня за это. Я - женщина честная, знаю теперь всё, и приняла вашу сторону, а не хитрых Аксельрода и Дейча. Это ж гадкие националисты, старики! А настоящая правда за вами. Хотя Владимир Ильич тоже сделал тут кое-шо не по-хорошему!

- Что именно?..

- Когда вы приехали сюда весной из Лондона, он пошёл на хитрость, чтобы избавиться от бесполезных ему стариков: от Аксельрода, который только числился редактором, а жил в Цюрихе, от Веры Ивановны, которая ничего не делала в редакции и мешала ему работать - болтала, курила... Ничего не делал, но занимал место, и старый Дейч. Потресов, хотя и молодой, больше лечился, чем работал. Мартов, правда, работал, но часто уезжал в командировки на континент. Ваш муж фактически тянул всю работу на себе. Вот и надо было сказать об этом на съезде прямо: шо в редакцию следует выбрать лучше трёх, но зато работящих редакторов. А он не сказал. Дальше вы сами знаете, шо из этого вышло. А здесь, в Женеве, Владимир Ильич подыскал для "Искры" лишь одно помещение - под типографию. А для редакции не стал даже искать. И признался, шо так поступил, только Плеханову: "Зачем мне это помещение? Платить деньги за то, чтобы мешали мне работать? Мы с вами и дома сумеем отредактировать все необходимые материалы. А давать задания для написания статей можно и по телефону, и в письмах". Плеханов согласился с ним, но задал вопрос: "А если потребуется провести редакционное совещание?" Владимир Ильич ответил: "Соберёмся в библиотеке Куклина. Всё равно там хранятся все наши архивы и документы".

- Что же в этом плохого? - спросила Надежда Константиновна.

- А то, шо Плеханов специально стал выдавать поступок Владимира Ильича и старикам, и Кржижановскому, и Красину, и мне, когда у вас начался раскол, как заранее обдуманную подлость, а не экономию денег за счёт отказа арендовать помещение и платить зарплату бездельникам.

- А вы?..

- Я ж вам сказала, чью приняла сторону. Но Владимир Ильич тоже должен сделать для себя выводы. А он борется вслепую. Жизнь - злее принципов. Так шо сейчас с ним борются не просто идейные противники из одной партии, а евреи из другой партии, тайной. И если вы этого не поймёте, они победят вас.

- Что же вы предлагаете?

- Быть осторожнее в подборе людей, окружающих вас.

- Мария Моисеевна, вы замужем?

- Да, это ж не моя фамилия, а мужа. Но детей у нас - я ж была в якутской ссылке - пока нет. Хотя мне уже пошёл 33-й год.

- А сколько мужу?

- Он моложе меня... на 8 лет.

- Извините, пожалуйста... - Надежда Константиновна покраснела, поняв свою неделикатность. Но весёлая общительная собеседница не обиделась:

- Рассказуйте, шо вы хотели мне досказать...

- Недавно Володе удалось с помощью Бонч-Бруевича организовать здесь небольшое издательство, и его брошюра, наконец-то, попала в Россию. Но сам он выдохся: и от хлопот, неприятностей, от работы по написанию "шагов". Нервное расстройство... Головные боли, бессонница. Тем не менее они с Владимиром Дмитриевичем успели выпустить в этом издательстве небольшую работу вернувшегося из ссылки ветерана партии Михаила Степановича Александрова, под псевдонимом Ольминский. Он сидел и в тюрьмах, и на каторге побывал...

Эссен пылко перебила:

- Так я ж одновременно с ним отбывала ссылку в Якутии. Правда, я убежала оттуда год назад, но всё равно немного знаю его. Говорят, у него сейчас какие-то семейные неприятности. И кажется, в них замешан всё тот же Плеханов...

- Извините, пожалуйста, Мария Моисеевна, я этого не знаю. Может, это сплетни?..

- Да я тоже не знаю в точности, - согласилась бодрая, энергичная Эссен. - Сам Михал Степаныч - молчит... Продолжайте, пожалуйста...

- Да я уж вам почти всё... После брошюрки Михаила Степановича "Долой бонапартизм!" они выпустили в свет ещё одну - Вацлава Вацлавовича Воровского. Но всё это - капля в море. Чтобы разоблачить меньшевиков по-настоящему, нужен съезд! Вот этим Володя сейчас и занят. Познакомился, наконец, очно - с интересным, по-моему, человеком. Он бывший народник, потом стал соцдеком. Алексан Алексаныч Малиновский, известный больше как писатель Богданов. Плотный такой, знаете, как и Володя, только помощнее, крепыш. У него, говорит Володя, в 97-м году - когда мы были уже в ссылке - вышла в издательстве Муриновой в Москве интересная книжица: "Краткий курс экономической науки". Я не читала, а Володя - хвалил. Даже большую рецензию на неё напечатал. Я помню первые строчки этой рецензии: "Книга господина Богданова представляет замечательное явление в нашей экономической литературе..."

Статья эта Богданову понравилась, и он прислал Володе в Шушенское свою книжку с дарственной надписью. Володя, когда вышла уже в свет и его книга - "Развитие капитализма в России" - тоже подарил ему в ответ. С тех пор они переписывались. И вдруг, уже здесь, появляется прекрасная статья Сан-Саныча под названием "Наконец-то!". И они - тоже наконец-то - познакомились. Мне бросились в глаза идейная убеждённость Богданова, твёрдость характера и искренность. Однако Володя недавно насторожился к нему. Богданов подарил ему ещё одну свою книжку - "Эмпириомонизм. Статьи по философии. Книга первая". Володя прочёл и как-то угрюмо заявил мне: это, мол, явная ревизия марксизма с позиций махизма. А ведь у Богданова, хотя он и врач, вышло уже много философских работ. С ним здесь считаются. Особенно хвалят две: "Основные элементы исторического взгляда на природу" и "Познание с исторической точки зрения..." Но Володя уже отправил ему письмо, в котором не очень-то лестно отозвался о его "Эмпириомонизме". Боюсь, после этого им и встречаться будет неудобно.

- Почему?

- Мне кажется, Богданов может обидеться.

- Если умный, говорите, я думаю, выяснят всё и помирятся, - заметила Эссен.

- Плеханов разве неумный? - вздохнула Надежда Константиновна. - А не захотел Володю понять. Не только не помирились, но стали даже врагами. С Мартовым - та же история, хотя Володя даже любил Юлия: за остроумие, доброту. Дружил с ним. К сожалению, Володя не умеет прощать идейных предательств.

- Да какие там у Мартова идейные убеждения?!. Обиделся, что его не избрали в Лондоне ни в цека, ни в Совет партии. А мальчишку Троцкого заметил весь съезд. Вот он и решил, что всё это из-за вашего мужа...

- Откуда вы знаете?

- Плеханов так говорит. А Мартова я помню ещё по Одессе, когда мы были детьми. Это я теперь стала питерской, из-за "Барона".

- Какого барона? - не поняла Надежда Константиновна.

- Моего мужа, Саши Эссена. "Барон" - партийная кличка, как у меня "Зверев" или "Зверка" для тех, кто знает, что я женщина. Муж по вызову Плеханова приезжал сюда тоже, в январе. Александр Магнусович, ему сейчас 24... Ну, представляете его?

- Так это он - ваш муж?!.

- А шо? - Мария Моисеевна смотрела насмешливо и, чтобы не смущать Надежду Константиновну, продолжила свои воспоминания о Мартове: - Я ж была тогда бурной одесситкой. Так Юлий для меня и в детстве ничего интересного не представлял! Кривобокий заморыш: одно плечо выше другого и - очки. С детства. И болтун с детства. Но теперь, когда делается серьёзным и смотрит на вас поверх очков библейскими глазами, похож на раввина. Не хватает только ермолки и чёрного лапсердака. И кашляет...

Надежда Константиновна, тепло относившаяся к безалаберному и когда-то безвредному Мартову - к тому же больному туберкулёзом лёгких и при этом заядлому курильщику - улыбнулась. И тут же вспомнила рассказ мужа многолетней давности о Плеханове.

- А знаете, я не могу забыть, как Володя ответил мне однажды на мой вопрос: "А какой из себя Плеханов?" Это было в 95-м, Володя вернулся из Швейцарии от Плеханова и со счастливой улыбкой сказал: "Представьте себе, он всё время был в тёмном сюртуке, застёгнутом на все пуговицы, и походил на протестантского пастора, а не на революционера, да ещё бывшего народовольцем! И поучать любит, как пастор. Скрестит руки на груди, вонзит в тебя взгляд, точно гвоздь в доску или в блудницу на исповеди, поднимет чёрные брови - и: "Кхе-кхе!.." А что именно означает это его "кхе-кхе" - туберкулёз или осуждение? - не понять. Но чувствуешь себя при этом не то виноватым в чём-то, не то дурачком из приюта".

Я, помнится, рассмеялась. А теперь, когда знаю этого "пастора" сама, поняла: Володя совершенно не умеет разбираться в людях. Доверчив, ну, как телёнок! "Телёнок", кстати, его любимое выражение в таких случаях. А телёнком-то чаще всего - оказывается сам. Если понравиться ему чем-нибудь новый человек, так уж больше ничего другого в нём и не видит. Так было и с Мартовым, и с Потресовым, и с Аксельродом, Плехановым. И с Верой Ивановной, и с Екатериной Михайловной Александровой. А вот молчаливых людей, достойных уважения - Петю Струве, Мишу Туган-Барановского, да и Сан-Саныча Богданова, с которым он тут познакомился, этих почему-то не принял. Летит, словно ночная бабочка, токо на всё яркое. А потом жестоко обжигается.

- Я сама такая, - призналась "Зверка", вздохнув. - Но с Плехановым, я думаю, Владимиру Ильичу не повезло особенно. Георгий Валентинович не только лицемер, но и хороший актёр.

- Да, я согласна с вами, - вздохнула и Надежда Константиновна. - Но Володя верил в идейную сущность Плеханова. Искренне доказывал ему в феврале, после январских пакостей, когда Плеханов сделал ещё одну - напечатал в виде брошюры свою статью, один заголовок которой был нацелен против Володи: "Чего не делать?", я уж не говорю о подлости самой сути этой статьи. Тем не менее Володя стал доказывать на заседаниях "Совета партии" необходимость созыва очередного, экстренного съезда. Заявил ему, что только новый съезд может вывести руководство партии из тупика, в который оно само себя загоняет. На "Совете" присутствовали вместе с другими и введённый туда Плехановым Мартов, и Аксельрод. "Идейный" Плеханов, разумеется, не согласился, и все проголосовали против честного предложения Володи.

- Я знаю об этом... - кивала Эссен.

- В брошюре "Чего не делать?" Плеханов прилепил Володе ярлык "трусливой увёртливости". За то, что Володя вышел из редакции "Искры". Извратил этот факт таким образом, будто Володя испугался ответственности и потому ушёл. Приписал ему слова, которых он никогда не мог сказать. Будто Володя произнёс: "Всякий, мол, теперь скажет: очевидно, Ленин не прав, если с ним разошёлся даже Плеханов". В этой фразе нет никакой логики: получается, что Володя сказал так, и после этого взял да и ушёл, что ли? Противореча собственному авторитету? Господи, сколько в этом плехановской самоуверенности! Плевать ему на логику, на получившийся курьёз, хотя все грамотные читатели поняли, что так не могло быть. И считает себя после этого публицистом! Он же - Плеханов, ему должны все верить на слово...

- Ну, что, Надежда Константиновна, пойдём домой?.. Владимир Ильич, наверное, нас заждался. Да и болеет, говорите...

- Да-да, идёмте! Он купил нам билеты на пароход на трёхсуточную экскурсию в Лозанну. Будто бы с заходом на островок с Шильёнским замком... В общем, на родину Жан Жака Руссо. А сам пойдёт завтра, как проводит нас, к здешнему врачу-невропатологу.

- Спасибо! - поблагодарила гостья. - Значит, мы с вами наговоримся ещё и на пароходе. Какой он внимательный у вас! Сама я и не додумалась бы съездить в такую экскурсию.

Они шли по лесу. Где-то за соснами клонилось к закату солнце, освещённые им стволы казались совершенно красными в его лучах. Закуковала, отсчитывая судьбу, невидимая кукушка, и Надежда Константиновна вспомнила похожего на птицу старого революционера народоправца Натансона. Осенью 3-го года приехал в Женеву из Баку вместе с женой и буквально обворожил доверчивого Володю своим тихим, как эхо, ласковым кукованием. Захотелось рассказать о нём гостье - не молчать же до самого дома?..

- Володя влюбился здесь в прошлом году в революционера народника Марка Андреевича Натансона. Это один из основателей кружка чайковцев. Старше Плеханова, с которым он на "ты". Отбывал в Сибири 10-летнюю ссылку. В общем, человек очень заслуженный, а главное, многоопытный. Знает массу людей из нашей среды, кто и на что способен. Володю же он поразил ещё тем, что знает состав не только своих, но и наших социал-демократических организаций. Причём, лучше, чем многие наши цекисты. Знаком по Баку с Красиным, Постоловским, Гальпериным, который теперь в Киеве. Володя пытался перетянуть его в соцдеки, но не смог сговориться с ним по вопросу нашего отношения к крестьянству. Недели 2 длилось это Володино увлечение. А потом он рассказал старику о нашем расколе с меньшевиками, и тот сам предложил уладить это с Плехановым.

- И чем же закончилось? - Эссен откровенно усмехнулась.

- Ничем. - Надежда Константиновна вздохнула. - Володя рассказывал, вернулся Марк Андреевич от Плеханова каким-то растерянным, похожим на кукушку, побывавшую под проливным дождём. Не глядя Володе в глаза, тихо сказал: "Надо, мол, идти на уступки..."

Эссен рассмеялась:

- Я так и знала! Он же - еврей, этот ваш Натансон.

- Ну и что? В молодости он был очень храбрым человеком. Ведь это он с доктором Веймаром выкрал Петра Алексеевича Кропоткина из Александровского госпиталя-тюрьмы прямо из-под носа питерских жандармов!

- Как это - выкрал?..

- Вы разве не слыхали? Потрясающая история!..

- Расскажите. Я не слыхала...

- Случилось это в 75-м или 6-м году. Князь Кропоткин был тогда всё ещё холостяком, несмотря на то, что ему уже шёл 34-й год.

- Возраст Иисуса Христа! - воскликнула Эссен. И добавила: - А мне в 76-м было только 2 годика.

- Пётр Алексеевич отсидел к тому времени 2 года в Петропавловской тюрьме, за связь с чайковцами. Ослабел там настолько, что едва мог подниматься, и его перевели в тюремный госпиталь. Кажется, под новый год. Натансон вернулся как раз из первой ссылки, узнал от сестры Кропоткина, что её брата перевели в госпиталь, и попросил её передать Петру Алексеевичу записку с едой. Написал, чтобы тот добился разрешения на прогулки в госпитальном дворе, набирался сил и готовился к побегу, который ему подготовят. Ну вот, когда связь была установлена, сообщили и план побега. Во время прогулки в последний день июня он должен, как только услышит из дома напротив ворот госпиталя звуки рояля, сразу же направиться к этим воротам. Часового, стоящего там, отвлекут, а Кропоткину надлежит сбросить с себя длинный госпитальный халат, мешающий бегать, и рвануться к воротам, за которыми слева, на обочине тротуара, его будет ждать закрытая пролётка. Она и умчит его.

Часового отвлёк вошедший без разрешения мужчина, за которым солдат бросился. Кропоткин скинул халат и помчался. За ним, с криками "Стой, стрелять буду!", устремился другой часовой, стоявший в дальнем конце двора. В его обязанности входило наблюдать за прогулками больных арестантов: не допускать к ним никого ни с разговорами, ни с передачами. Вот он и погнался за Петром Алексеевичем, но не стрелял, так как видел, что вот-вот догонит его, и уже пытался достать штыком. А может, не решился стрелять потому, что был день, и пуля могла попасть на улице в кого-нибудь из прохожих. Может, надеялся, что больной арестант далеко от него не уйдёт. Может, мешала стрелять музыка, несущаяся из окна; на выстрел люди выйдут на балконы, а это - свидетели. Убил, мол, человека, мог бы и догнать. Короче говоря, под мазурку, которую играл на втором этаже дома брат доктора Ореста Эдуардовича Веймара, Кропоткин вскочил в пролётку и... протянутые к нему руки оказались руками самого Ореста Эдуардовича, переодетого в форму гвардейского офицера. На козлах сидел вместо ямщика-лихача 26-летний Натансон. Кропоткин его узнал потом по добролюбовской бородке и цыгановато смуглой коже.

Солдат так и не выстрелил. А Натансон управлял рысаком-скороходом с такой лихостью, что от пролётки шарахались прохожие. Затем выскочил на Невский, чтобы набрать скорость ещё больше. Потом сворачивал из улицы в улицу и привёз, наконец, к дому, в котором жила Люба Корнилова, знакомая Петра Алексеевича. Там его уже поджидали с полным комплектом одежды и чужим паспортом в кармане. От Любы он узнал, пока переодевался, что квартиру на втором этаже против госпитальных ворот снимали тоже его друзья. И даже купили рысака для побега. В общем, всё было продумано заранее. Заехали в захолустную цирюльню, которую подыскали где-то на окраине. Там Петру Алексеевичу сбрили его знаменитую пышную бороду и увезли в дорогой ресторан, работающий и ночью. Чтобы пересидеть там первую волну жандармских поисков. Сняли для этого отдельный кабинет и уехали оттуда глубокой ночью, когда уже было тихо везде. Натансон вёл себя в этой истории героически, впрочем, как и русский немец доктор Веймар. А вы...

- Та я же не это имела в виду, - рассмеялась Эссен. - А то, шо Натансон не мог ослушаться своих...

- Ку-ку, ку-ку! - прощально донеслось из дальней стороны леса.
2

- Ты чего, Наденька? - дошёл до сознания Надежды Константиновны голос матери. - Ровно в лесу, а не дома...

- Да так. Вспомнила, как мы ездили с Марией Моисеевной на экскурсию по Женевскому озеру, в горы, в Лозанну...

- Я тоже помню, какой восторженной она вернулась тогда. А потом вы с Володей уехали в горы на месяц, приглашали и её с собой, но она не захотела больше.

- Просто постеснялась, что будет мешать нам. А не потому, что ей не хотелось. Вот и Володя сейчас один едет в поезде, а не со мной. Но не потому, что мне с ним не хотелось поехать на Капри.

- Ты что, постеснялась тоже? Горького, что ли?..

Надежда Константиновна грустно улыбнулась, глядя на мать: "Совсем уже не соображает, что ли?" Но вслух произнесла без обиды:

- А кто встречал бы тебя?

- Нашла бы дорогу и сама, - резонно ответила мать. С соображением у неё было в порядке.

- А что бы ты сказала нашей хозяйке? Она же могла тебя и не пустить!

- Думаю, сумела бы её убедить. Да и вы, если были бы поумнее, могли предупредить её о моём приезде. Оставили бы ей мою фотографию...

- Ну и что она подумала бы обо мне как о твоей дочери?..

Мать, наконец-то, поняла всё, смутилась:

- Да ладно тебе, обижаться-то... Я ведь тоже не виновата, что так получилось.

- Ма, никто тебя и не винит...

Разговор на этом окончился, мать ушла в кухню мыть посуду, а Надежду Константиновну память снова перенесла в прошлое, на палубу экскурсионного парохода "Жан Жак Руссо"...

Мария Эссен, рассказывавшая всё о себе, как на духу, и давно перешедшая на "ты", задала неожиданный по своей интимности вопрос:

- Надя, а ты любила первого мужа? Почему он тебя оставил? У евреев же не принято ломать церковный брак.

- Мы были только в гражданском браке, не венчались.

- Ой, ну, какая же тут красота! - восхитилась Мария, глядя на горы на берегу. - А вон тот замок на остров я и до смерти не забуду теперь! Как и Якутию...

- А почему и Якутию?

- Там тоже было красиво. Наверное, нигде в мире больше нет такой тишины и такого прозрачного воздуха!

Над головами с писком пролетела большая белая чайка - такие бывают только на море - и Мария снова задала свой бесцеремонный вопрос:

- Ты шо, изменила Борису с Володей?.. Поэтому разошлись?

- Нет, я не умею изменять. Просто первый муж, наверное, не очень любил меня, потому и оставил.

- Вот и я такая. В Якутии за мной ухаживал один ссыльный... и даже нравился мне. Но, когда дело дошло до измены, я не смогла... Подумала: как же я буду после этого смотреть своему Саше в глаза?.. И всё на этом, больше - никого не допускала до себя! А ты знаешь, что Плеханов - бабник?..

Вопрос ошеломил Надю, хотя сплетни о мужских похождениях Плеханова доходили и до неё. Однако ответила с недружелюбием, чтобы положить конец щекотливым вопросам на интимные темы - не умела и не хотела раскрываться перед чужими людьми:

- Откуда я могу знать такие вещи?! А верить сплетням - не желаю!

- Извини, я же не хотела этим обидеть тебя! Просто спросила из любопытства.

Выходя из воспоминаний, Надежда Константиновна подумала, прислушиваясь к постукиванию тарелок в мойке: "Я даже с мамой не могу быть откровенной до конца в вопросах личной жизни, а эта Мария обиделась тогда. Наверное, поэтому и отказалась идти с нами в горы, когда мы вернулись в Женеву и Володя предложил ей поход.

Надежда Константиновна опять вспомнила лето 4-го года, но уже с улыбкой. Те дни остались единственными в её жизни, когда она была по-настоящему счастливой как женщина. Ни до этого, ни после этого ничего подобного не случалось. Было только один раз и потому запомнилось до мельчайших подробностей...

12-го июня они купили в магазине заплечные мешки с ремнями - так называемые "рюкзаки" - и сели в пригородный поезд, который повёз их по берегу вокруг Женевского озера, оставляя позади душевную усталость, обиды, вражду и, связанные с нею, неудачи. Всё, хватит!..

Выехали, помнится, ночью, вместе с Марией Эссен, которая решила отдыхать в Лозанне. Поезд, минуя Нион, Роль, Морж, увозил их в темноту и неизвестность: конкретного туристического плана у них ещё не было. Намерены были лишь сойти с поезда в Лозанне, чтобы знать, как там Эссен устроилась, отдохнуть с неделю и самим, купить туристическую карту, осмотреться - всё-таки Лозанна курортный центр - и в горы!..

Изучая карту, увидели, от Лозанны поезда идут: к северо-западу - на Париж, к югу - на Милан, в Италию, и третий или главный путь - в столицу Швейцарии Берн. Оттуда уже много железных дорог, целый веер: в столицы и города других государств. Лозанна же не только железнодорожный центр, но и фешенебельный курорт. А если добраться по местной железной дороге до восточной оконечности озера, там будет крохотный город Монтрё: ворота в горы для туристов.

Надежда Константиновна недавно там уже побывала с Эссен и знала, что чуть южнее Монтрё стекает в Женевское озеро с Лепонтинских Альп горная речка Рона. Путешествие туда ещё предстояло, а пока Лозанна встретила их утром критикующими взглядами отдыхающей публики: уж больно неказистым был у них вид - рюкзаки за плечами, не выспавшиеся лица. Дорогие отели и пансионаты тоже не торопились зазывать их к себе. И они сняли дешёвенький номер при какой-то харчевне. Позавтракали и принялись за осмотр городских достопримечательностей. Поглазели на готический собор и замок, построенные в 13-м веке, и ушли загорать на озеро. Эссен устроилась у каких-то евреев по адресу, который ей дали в Женеве знакомые.

Перед вечером ветерок, дувший из ущелий, увял, и вода в закатном солнце казалась красным зеркалом, отсвечивающим алым шёлком. Одна из чаек почти чиркнула по воде крылом и косо ушла вверх к вскрикивающим подругам. А Володя, смотревший на воду, словно ушёл сквозь её толщу в глубину прожитых лет и застыл в странной обиженной позе: будто кого-то встретил там, но не мог дотянуться. Наверное, память подсунула ему какого-то врага...

Надежда Константиновна вздохнула: "Не отдыхает и здесь... - И с удивлением додумала: - А ведь я всё же полюбила его. Сначала покорил своими глазами: бездна сочувствия и проникновения. Потом открыла море ума и понимания жизни. Настоящего понимания, глубинного, а не как у всех. Ну, и принципиальность в убеждениях: часто во вред себе и даже до беспощадности к себе, зато всегда без позёрства, без желания славы. Никогда не хитрит, очень естественный во всём. Ну, это от ума тоже. Вот когда перестала замечать и его внешность, и недостатки характера. А что характер-то?.. Вспыхивает не от злобности, а как только достают до печёнки. И всё равно не помнит зла и после этого. Не троньте, и он будет хорошим и ровным. А теперь вот устал и обижен глубоко; глаза "собачьими" сделались.

Через несколько дней муж всё-таки отошёл от своих обид, и 21-го июня предложил идти в горы. Надев заплечные мешки, наполненные всем необходимым для похода, двинулись в сторону Монтрё. И следуя за овечьими тропами на склонах гор, начали взбираться всё выше и выше. Шли почти весь день, останавливались лишь перекусить и слегка отдохнуть. Тропа, манившая следами копыт, продолжала уводить их к небу, под самые облака. Наконец, Володя, шедший чуть впереди, пошутил:

- Тернии - есть, а вот звёзд - пока не видно. Надя, ты как, не очень устала?

- А где будем ночевать? - спросила она, уйдя от честного ответа.

- Желательно бы за перевалом. Спустимся там пониже. Где появится лес с ручьём, там и заночуем. Хорошо?

К намеченной цели добрались, когда уже стемнело. Остановились возле избушки каких-то лесорубов, собиравшихся ночевать. Те заговорили с ними по-французски - приглашали к себе. Однако Володя отказался. Насобирал хвороста, сучьев и развёл небольшой костёр, на котором вскипятили себе чай и подогрели ужин. Дышалось после снятых рюкзаков удивительно легко. Звёздное небо над головой, светила луна. Лицо Володи в отблесках пламени порозовело, он сказал, впервые повеселев:

- Знаешь, в Шушенском охотники учили меня, когда ездили в горы со мной, спать на том месте, где был костёр. Мне понравилось спать на воздухе!

- Ой, мы и не думали тогда, что будем в Швейцарии! Да, судьба - тёмный мешок, не увидишь, что там, впереди...

- Но ведь не пусто же! Что-то - всегда есть, верно?

- Конечно, есть, и ждёт нас. А мы часто совсем не готовы к этому...

- Ну - это уже мистика! Надо предвидеть, тогда и будешь готова ко всему. Готовили же мы на дорогу еду, и вот - ужинаем. Думаем о будущей революции: значит, готовимся... А война с Японией - может её приблизить!

- Полагаешь, дождёмся?

- Может быть, и дождёмся. И - никакой судьбы: мы её сами готовим.

Она с грустью и неожиданно для себя сказала:

- Володя, сколько хороших идей похоронило человечество! Когда-то они казались людям самыми правильными...

Он рассмеялся:

- Грязные обрывки на ржавых гвоздях истории, так, что ли?

- Ну, а если серьёзно?..

- Диалектика. Так и должно быть. Идеи - устаревают точно так же, как и сложившиеся отношения в обществе.

- Как ты думаешь, - спросила она, - даст нам Плеханов собрать 3-й съезд?

- А куда он денется? У него в этом вопросе только 2 выхода: либо пойти с нами, либо против нас, если мы окажемся в меньшинстве.

- А помнишь, как мы поженились в Шушенском?

- Помню. И как венчались, и как колечки нам поляк Проминский сделал из двух пятаков. И как Глеб женился потом на Невзоровой Зине, помню.

- Она - моя лучшая подруга. А вот ты с Глебом - рассорился!

- Я же тебе говорил: он сам виноват.

- А Мартов? Ну, кто бы мог подумать, что станет нашим врагом! Володя, а кто у тебя всё же самый главный враг? Ведь Юлий - это так... помело без руля и ветрил, болтун. Но он - не злой, а по натуре - так даже добрый, только неврастеник. Значит, Плеханов, да?

- Нет, Плеханов тоже не враг. У него лишь скверный характер: заносчив, самодоволен, любит лесть. Но он всё же идеен. А вот Аксельрод - это дрянь настоящая. От него, я думаю, всё и пошло и идёт по сей день. Сам-то он - никто, даже не крупная личность. Просто уязвлённое старческое самолюбие. Интриган. Личность - Плеханов. Скверная, но личность, причём, крупная. Ум. А этот... главным образом, закулисный интриган. 2 раскола устроил когда-то в группе Плеханова. С тех пор "Жорж" его и побаивается.

- А Троцкий, говорят, просто влюблён в него, считает его своим учителем.

- Вот он и научит его своему ремеслу... Парень энергичный, с характером...

- В нём, ты считаешь, тоже нет ничего? В смысле идейности. Одно честолюбие?

- Не только. У него большие способности организатора. Память. Есть и признаки идейности. Если подучится, может стать даже лидером. Талант у него всё-таки есть.

- А Вера Ивановна?..

- Её могу лишь пожалеть.

- Почему?

- Сожрут интриганы.

- Я думаю, Плеханов всё же не даст. Вместе лечились когда-то от туберкулёза лёгких.

- Да, деревня, в которой они снимали себе комнаты, была за горою Салев в Женеве, на самой границе с Францией. Плеханов находился в той части, которая принадлежала Швейцарии, и убегал к Вере Ивановне во Францию, как только появлялись швейцарские таможенники-жандармы. В те годы российским социал-демократам ещё не разрешалось проживать на территории Швейцарии.

- Старая дружба должна связывать. К тому же мы все годы от неё только и слышали: "Жорж сказал", "Жорж предупреждал", "Я буду жаловаться Жоржу..." Одним словом, всё время: "Жорж, Жорж, Жорж!" И в рот ему всегда смотрит...

- А он-то как раз и поможет её добить! Надоела ему, я знаю. И никчемною стала. Сдерёт он с неё шкуру, как со старого одра, ставшего обузой для хозяина.

- Я думаю, до этого не дойдёт.

- Дай-то Бог!

- Слышала бы она, что ты заступаешься за неё! То-то бы удивилась...

- А она - как и я - никогда в людях не разбиралась. Но я только поначалу. А ей всю жизнь суждено удивляться. Ведь она до сих пор думает, что я плохо отношусь к ней как к человеку, а не к её заблуждениям. И, наоборот, видит в "Жорже" своего защитника, а он - злые анекдоты про неё...

- Ты видел бы, с каким презрением смотрят на неё все эти "сёстры" в доме Плеханова: его жена, другие "аксельродки".

- Ну, это уж, как водится: куда барин, туда и дворня!

- Володя, а Плеханов хотя бы понял твою роль в создании "Искры"? - спросила мужа, мигая от белого пепла, летящего из костра. - И партии - тоже, - добавила, подумав.

- Понял. Всё и давно понял. Поэтому и ведёт себя так.

- Как враг всё-таки?

- Нет, как ревнивец, но не враг.

- А когда он понял?

- Как прочёл мою работу "Что делать?", так и понял.

Она молчала, и Володя - словно какой-то бес его подтолкнул - спросил:

- Ты вспоминаешь Бориса?..

Ответила, показалось самой, нечестно:

- Нет. - А вот добавка к ответу была, кажется, честной: - Володя, в мужчинах для нас, женщин, главное всё-таки ум! Борис же в сравнении с тобой - что шавка перед слоном! Зачем мне его вспоминать?.. Нет причин. Мне давно уже хорошо с тобой.

- Мне с тобой - тоже.

Он прижал её к себе рукой, придвинулся, погладил по голове. А она, дурочка, тихо расплакалась:

- Ты всегда так занят... Я уж думала, надоела тебе... Незаметная.

Он смутился, принялся вспоминать жизнь в ссылке, задумчиво произнёс:

- Интересно, где сейчас Старков?

- А чего ты его вспомнил?

- Ну, как же, вместе тогда все мы венчались - почти друг за другом. Первым из нас женился Старков, на сводной сестре Глеба.

Она вздохнула:

- А вот Ванееву не повезло: только дождался своей невесты - месяца не прожил после её освобождения - и конец.

- Чахотка - вещь серьёзная. Зато повезло Тыркову!..

- В чём? Не помню что-то...

- Да ты и не должна этого помнить: он отбывал в Минусинске. Заблудший сын высокого столбового дворянина... Теперь уж ему 45; в 81-м участвовал в покушении на Александра второго вместе с Перовской и Желябовым. Тех казнили, а Тыркова объявили психически ненормальным и отправили в Казанскую больницу. Не хотели власти, чтобы народ знал, что в цареубийстве принимал участие и сын видного государственного сановника. Через 3 года Тыркова тихонько выслали административным порядком в Минусинск - сначала пожизненно, а потом, говорили, срок ссылки был ограничен до 20-ти лет. Выходит, он на свободе уже 3 года?

- 20 лет тоже несладко! Помню, когда уехали мы из Шушенского, мне ещё год только оставалось отбывать в Уфе, так дождаться не могла, когда кончится срок!

- Я тоже заждался тебя в Мюнхене! - Володя снова обнял и не отпускал. А она принялась вспоминать вслух, каким нашла его в Мюнхене:

- Ты был худющий, зелёный от холостяцкого питания! И кружечка на гвоздике висела, для чая. Одним чаем с хлебом ты и жил. Как я проклинала тогда этого Плеханова! Взвалили всё на твои плечи и сидели там, в своей Женеве. А тебе даже о еде некогда было позаботиться! И набор, и вычитка, и печать - всё приходилось проверять самому. Я обо всём потом разузнала...

Помню, спросила тебя: "Володя, а что же Плеханов-то?.. Почему никто не помогает тебе?".

Ты посмотрел печально-печально. И только вздохнул: "Э, Наденька, какая там помощь! Слава Богу, хоть не мешают..."

"Что так, Володя? Что произошло?.."

А ты опять молчал, не хотел рассказывать. А потом понял, всё равно ведь шила в мешке не утаить, и рассказал. Каким барином и эгоистом оказался Плеханов в реальной жизни. Как встретил тебя в своём Корсье. Помешивал в чашке с чаем ложечкой. Стоял перед тобой, как хозяин перед лакеем. А потом "выплыли" эти сёстры "аксельродки". Одна - "дворянская жена", другая - на правах благородной девицы. Чуть ли не лорнировали тебя. Зна`ть! Философы! А тут какой-то заезжий молодой человек...

Надежда Константиновна вспомнила, как рассказывала об этом матери:

- Ну, Володю-то - я ведь тоже знаю! Самолюбив и с характером. Не представляю даже, как он там у них сдержался, не наговорил сразу... Прост он - только с теми, кто с ним прост! Видимо, ему помешал огромный авторитет Плеханова в его собственных глазах. Постеснялся, наверное. Но уж в следующий раз он себя в обиду не дал! Поставил всех на свои места. С тех пор они его и не любят. Однако и поделать ничего не могут. Володя всегда логичен и не оставляет уязвимых мест. Он в этом смысле молодец! Быстро освободился и от рабского преклонения перед "мэтрами", и от стеснительности. А вот я так - не могу. Не умею постоять за себя. Но Володя... Будь ты хоть Энгельсом, но если поступаешь не по-товарищески, он этого не стерпит. Перед партией у него все равны. Плеханову это, конечно, не нравилось. На официальных дискуссиях он всегда претендовал на владение двумя голосами. А спорили последнее время часто: по каждой статье, каждому пустяку. Уж как секретарь газеты я насмотрелась!.. И тоже поняла: для Плеханова - никто не страшен, кроме Володи. Его он почему-то боялся. И это бесило его. Видно, сам ловил себя на том, что боится, что Володя задавит его своей логикой, если он чего-нибудь не обдумал глубоко и всесторонне. Не считаться с помощниками Плеханов себе позволял. С Володей - нет. Где ж им было ужиться вместе? Особенно Плеханову. А ведь не было бы ещё очень долго ни "Искры", ни Организационного Комитета съезда партии, ни Заграничной нашей лиги, ни самой объединившейся на съезде партии, если бы не приехал из России Володя. До его появления здесь партия существовала только формально, на бумаге. Своей энергией он сдвинул с места всё! Осуществил на практике. До него, при Плеханове, были одни только разговоры. Неужели же Плеханов так и не понял этого, не оценил?..

И вот муж сидит перед нею и говорит, что Плеханов ему не враг, хотя и враждебен в личных отношениях. Враг - Аксельрод. Выходит, это он всех подзуживает? И не в личных интересах, а в интересах Бунда? Видимо, он и Мартова спровоцировал на этот путь, и Троцкого, и других, оставаясь в тени сам. А кто же тогда Плеханов?..

- Володя, а что представляет из себя наш бывший знакомый Парвус?

- Он, скорее, делец от политики, а не политик. Хотя и очень умён. Но в душе - коммерсант! - Володя улыбнулся. - Он станет, мне кажется, богатым капиталистом.

- Почему?

- У него талант купца. Живёт в Мюнхене. А может быть, в Берлине уже.

Утром они проснулись раньше лесорубов - от холода и сырости. Володя вылез из под лёгкого одеяла и принялся делать гимнастику, советуя заняться и ей. Но она отказалась и пошла собирать хворост.

- Не надо! - крикнул он вслед. - Я сам... Да и хвоя, на которой мы спали, пойдёт!

Когда уже грелись возле костра и ждали, что вот-вот закипит чай, из домика вышли лесорубы. Один из них, высокий и крупный, улыбаясь, спросил:

- Скажите, почему вы поверили нам, что мы вас не тронем? Обычно люди боятся в таких местах...

Володя ответил ему на плохом французском:

- Верить можно без оснований. Вот чтобы не верить, основания нужны.

- Хорошо сказано! - заметил другой лесоруб. Значит, всё-таки понял Володин французский.

- Это сказал не я, - признался Володя, - Анатоль Франс, ваш писатель.

Третий лесоруб спросил:

- А вы - немцы, да?

- Нет, мы - русские эмигранты.

- По-французски вы говорите с немецким акцентом, - заметил высокий.

Володя пригласил их к завтраку, и они рассказали, в какую сторону надо идти, чтобы выйти на Эгль. Дело в том, что она вспомнила, что где-то за Эглем, в долине Роны, есть деревня Бе-ле-Бен, в которой отдыхает этим летом её бывшая товарка по воскресной рабочей школе в Петербурге. Она писала ей, что теперь тоже эмигрантка и пробудет в этой деревне с мужем до августа. Вот и решили их навестить, коль уж так близко находятся.

Собрав вещи, двинулись в сторону Эгля. В прозрачном горном воздухе чётко печатались изломанные, графически очерченные, дали. А вот когда сели обедать в горном кафе, налетел шквалистый дождь. Но прошёл он только по одну сторону от кафе. С другой стороны - в окна било солнце из разрывов в облаках, и струи дождя в нём зеркально блестели. На тёмной стороне от кафе дождь всё сыпал и сыпал, мельтеша на свету. Зигзагом опасной бритвы полоснула молния, раскроив черноту белым следом. Здорово это было!.. Они смотрели друг на друга и улыбались...

Боясь не найти в темноте дорогу, дальше в тот день не пошли. Заночевали в Эгле - в доме наподобие русского постоялого двора. А утром двинулись снова в горы.

В одном из ущелий, набирая с куста ежевику, Надя задержалась, а Володя уходил от неё всё выше и дальше, в раннее, задымившееся светом утро. Пришлось догонять его снизу, из темноты.

- Володя-а!..

Он остановился.

Она смотрела на него...

Когда улыбнулся, сказала:

- Мне хорошо с тобой!..

- Мне тоже, - ответил он.

Пошли опять. И не надо было ничего. Только бы вот так всю жизнь... Хорошо вместе. Наверное, это и есть счастье, думала она.

Потом они долго шли вниз по течению Роны - в сторону Женевского озера. И всё спрашивали, выходя к каждой деревне: "Это не Бе-ле-Бен?". Знали, что деревни этой им не миновать, но спрашивали. И наконец-то, уже под вечер, пришли. Думали, сколько радости принесут - всё-таки соотечественники! А вышло всё как-то по-будничному.

Разговор почему-то не клеился, хотя и пустились в воспоминания. Муж Веры ползал по этой теме, словно муха, вылезшая из молока. Потом и вовсе вышел на улицу и долго не возвращался - курил. Володя тихо барабанил пальцами по столу с остатками ужина и недопитого вина. За окном уже сгорбилась ночь, накрывая землю своей тенью.

Надежда Константиновна поняла, у Веры с мужем плохие отношения. Скверная всё-таки штука эмигрантская жизнь. Сколько уж людей не выдержали...

Ночью, когда мужчины спали, Вера призналась Наде плачущим шёпотом:

- Лучше бы он меня ударил. А то - грязным словом... Как ладонью по щеке... или пинком: прямо в счастье. На том всё и кончилось. Дочь у нас растёт - дома, в России.

Утром муж Веры приглашал на рыбалку. Но Володя не захотел - собрались уходить. Хозяин не настаивал, на том и распрощались. Уже в ущелье, идя за Володей - только на этот раз в гору, против течения Роны - Надя всё думала о Вере. Давно ли была молодой и счастливой? Каких-то 7 лет промелькнуло... Это ужасно: было счастье, и стало вот прошлым. И лицо у Веры такое будничное теперь - как на унылой работе: без фантазии, без волнения. А с годами, как говорят, и вовсе станет "застиранным".

Идти на этот раз нужно было до железнодорожной станции Сион, после которой, если проехать на поезде вдоль Роны до Понтинских Альп, то по тоннелю, проложенному под перевалом де Понти, можно уехать на Милан - в Италию. Но им нужно было повернуть от Сиона строго на север - у них намечен другой маршрут: через перевал Гемми-Пас, чтобы попасть а Оберланд. Восточнее Оберланда, 105 лет назад - в год рождения Пушкина - Суворов провёл своё войско через перевал Сен-Готард. И Надежда Константиновна с оптимизмом произнесла:

- Ладно, пройдём и мы, наш путь ведь попроще, да?..

Но идти - не взглядом по карте, а ногами по горам, куда вела и вела их вверх Рона - оказалось чрезвычайно тяжело. Перед вечером у Надежды Константиновны заболели ноги. В Сионе она осталась на вокзале - не было уже сил, а Володя пошёл искать жилье. Она даже не помнила потом, где ужинали, как раздевались - сразу уснула глубоким сном.

Утром поняла, опять постоялый двор, кругом горы, ледники. Чтобы попасть в Оберланд, надо снова идти строго на север, через перевал Гемми-Пас, как и было намечено. Но, осмотрев её ноги, Володя сказал, что дальше они пойдут теперь только дня через 2. Она была ему благодарна за это.

В Оберланд они вышли на 3-й день. Узнали, что там есть знаменитая гора Юнгфрау, откуда легко добраться до деревушки Изельтвальд на берегу красивейшего Бриенцтского озера, где дешёвые пансионаты и можно хорошо отдохнуть.

Идти вниз, опускаясь с перевала Гемми-Пас, оказалось тоже нелегко. Но веселее. Альпийские луга сменились кустарником. Потом пошли небольшие сосны, потом - большие и, наконец, стало тепло; они очутились в долине. На Юнгфрау решили не подниматься - только полюбовались издали. Опять была ночёвка в лесу и долгий разговор у костерка.

Её не раз уже поражало, сколько муж помнил, сколько прочёл! С ним всегда было интересно. А теперь, когда его переживания постепенно улетучились, он стал весёлым, острил. Да и ел с аппетитом.

Внизу, в долинах, в любой деревне было полно молока, козьего сыра. Причём, всё это было баснословно дёшево. Бессонница больше не мучила Володю. Купаясь в озёрах и загорая на берегах речек, он совершенно, казалось, забыл о подлецах, оставшихся в Женеве. Главным занятием у них стала любовь, забытая им в последнее время - теперь, дорываясь до неё, он словно навёрстывал упущенное. Плохо было только с газетами - в глухие места доходили лишь отдельные буржуазные, да и то не самые лучшие. О газетах социалистов нечего было даже мечтать.

Зато какая красотища была в горах! Вверху - синь неба, белые панамы из снега на вершинах, а рядом - красные стволы сосен, из которых сочилась и пахла янтарная смола. И плотники-дятлы везде стучат. А то далёкая кукушка вдруг раскуёт тишину. А облака? А ледники? А высокогорные озера? Овечьи тропки на склонах гор... Путешествие наше превратилось в счастье.

ЖИЗНЬ - ДОРОГА.
НО КУДА ИДТИ?

Те, кто веруют слепо - пути не найдут.

Тех, кто мыслит - сомнения вечно гнетут.

Опасаюсь, что голос раздастся однажды:

"О, невежды! Дорога не там, и не тут".

Омар Хайям 1

Была уже глубокая ночь, надо спать, а Владимиру всё не спалось - ждал, когда поезд доедет вдоль Роны до перевала де Понти, под которым проложен тоннель в Италию. В 4-м году шёл по этим местам с Надей пешком, но не в сторону Италии - свернули тогда от Сиена по направлению на Оберленд. Теперь же ему захотелось взглянуть на подземный переход со станции Домодсосола, на которой кончалась Швейцария и начиналась Италия. Однако не дождался и уснул.

Милан проехали, оказывается, утром, но он проспал и его. Проснулся, когда поезд свернул уже на Геную, выскочил затем на средиземноморское побережье Аппенинского полуострова-сапога и мчался вдоль моря. Позавтракав из пакета, который положила ему Надя в небольшой чемодан, и, думая о ней, он вспомнил, как ходил с нею 4 года назад в горы и там неожиданно встретили целую компанию русских, среди которой оказался и Богданов с женою. Произошло это так...

Весь июль они прожили на Бриенцском озере. Дважды Владимир ездил по железной дороге - через Интерлакен и Зимменталь - на Лозанну, а оттуда в Женеву. Добирался за 6 часов. Узнавал у Марии Эссен, которая ещё находилась там, новости (ничего хорошего не было), запасался газетами, и назад. Надя отчего-то всё хорошела, и он занимался с нею любовью без меры. Но всё равно времени оставалось так много, что не знал, куда себя деть. И дошёл от непривычного безделья до рыбной ловли - часами.

Наконец, жить на одном месте надоело и Наде, и они решили сменить его. Рассчитались с хозяином и, не доехав до Лозанны вёрст 18-20, сошли на станции Шебо - уж очень место понравилось из окон вагона. На карте оно было обозначено как озерцо Лак-де-Бре. Вокруг озера - всё ещё горы, глушь. Из Лак-де-Бре вытекала речушка, стекающая в Женевское озеро. Вот вдоль неё и пошли в сторону видневшейся вдали деревни.

Километра через 2 открылся галечный речной перекат - мелкий, пронизанный солнцем и оттого серебрившийся. На нём виднелся голый до пояса, загорелый человек, на котором были австрийские шорты и высокие егерские сапоги. В руках у него белел спиннинг, на блесну которого он пытался поймать форель. На голове желтела соломенная шляпа с широкими полями, мешающими рассмотреть лицо, находившееся в тени - заметными были только борода и шляпа.

- Да ведь это Богданов! - узнал Владимир, когда подошли ближе. - Мой новый знакомый, Сан-Саныч, - объяснял он жене и радовался встрече, словно дитя. Было странно, что в безлюдных горах Швейцарии оказался Сан-Саныч Богданов собственной персоной. Ещё недавно переписывался с ним, потом познакомились, планировали вместе поработать, разъехались, а теперь - нате вам, такая встреча! Действительно, судьба - тёмный мешок, не знаешь, какой сюрприз тебе преподнесёт.

Выяснилось, что на этом Лак-де-Бре отдыхали ещё и супруги Степановы - Михаил Степанович и его Екатерина "Великая". Владимир ещё подумал: "Помирились, должно быть. А может, Михаил Степанович и не знает ничего о её "похождениях" без него, пока он отбывал ссылку в Якутии - видимо, только приехал... захотелось погреться..."

"Ольминский" - такой псевдоним выбрал себе Степанов в честь якутской речки Ольма - был старше Владимира лет на 7, но в отличие от его головы казался гривастым, бородатым, как Маркс, и могучим, как Геракл. Просто не верилось, что его жена могла увлечься больным и жёлчным Плехановым. Но, как говорится в народе, любовь зла, полюбишь и козла. Побросали же своих мужей в России красавицы-революционерки Инна Леман и Любовь Радченко ради того, чтобы вволю погулять здесь, за границей. Обе дворянки, брат Инны - известный в России писатель Вересаев, Люба Радченко оставила богатым родителям обеих своих дочек, а её муж, первый председатель ЦК РСДРП, Степан Радченко, чуть не помешался от горя. Да ещё эти красавицы объявили свои поступки "идейным расхождением" с большевиками. Особенно обидно Владимиру было за Инну, совершившую 2 года назад настолько дерзкий побег из Лукьяновской тюрьмы в Киеве, что подобного ему по головокружительности ещё не было в истории России.

Екатерина Михайловна вообще никого не любила, кроме себя и хотела эмансипации. Да и выглядела на фоне воды и гор посвежевшей, много моложе мужа и жизнерадостнее. Михаил Степанович казался хоть и Гераклом, но угрюмым в своей молчаливости. В его волосы набилось много седины. У "Екатерины же Великой", как прозвали её в Лондоне за властность (была председателем Организационной Комиссии съезда), брови оказались каштанового цвета, губы раскрывались в приветливой улыбке. Только резко очерченные трепетные ноздри выдавали в ней натуру капризную и властную, а ямочка на твёрдом, слегка раздвоенном, подбородке - решимость. Приподнятые плечи делали её силуэт похожим на египтянок из учебника истории.

Вслед за Александровой подошла ещё одна красивая женщина, примерно такого же возраста, но шатенка. Эта была несколько полноватой, с большими карими глазами и доброй улыбкой в сочных губах, отчего на её смуглых щеках вдавливались милые ямочки. Знакомясь, она себя назвала Натальей Богдановной, женой Богданова. Много позже Владимир узнал от Нади, что она - "тоже учительница и старше своего мужа на 8 лет. У них, говорят, была романтическая любовь..." "Почему была? По ним это и теперь заметно".

Встреча началась вроде бы мирно и даже радостно.

- Давайте поболтаем в тени. Передохнём, - предложил Богданов.

Владимир обрадовался:

- Нужно наметить план борьбы с меньшевиками. И - самое главное - создать свою газету! "Вперёд!", я бы назвал её.

Богданов закурил, добродушно заметил:

- Название, правда, не ахти какое: с таким названием уже есть газеты и у немецких соцдеков, и у итальянских...

"Врач, а курит!" - подумал Владимир.

А Богданов, выпустив дым, договорил:

- Но - ничего, сойдёт.

- Потому - что отражает суть нашего, русского движения! - воспринял Владимир слова Богданова как одобрение. - Нашей партии сейчас... после двух шагов, сделанных из-за "меньшевиков" назад, нужно скорее идти вперёд! Только вот денег пока нет на организацию своей типографии. Но я должен вскоре получить гонорар за свою книжку. Это и будет нашим первым взносом...

- Так ведь и у меня вышла книга! И тираж - поболее вашего. Так что плюсуйте ещё один взнос!

- Прекрасно! Плюсую... А там, глядишь, и другие соберут что-нибудь... Дело пойдёт!

И вдруг... чуть не поругались, вспомнив о своих книгах. Начал Богданов:

- Перед отъездом сюда я успел получить на свою философию ваш отрицательный отзыв. Хотелось бы услышать доказательства... В письме - я понимаю - вы не могли этого сделать развёрнуто. А ваша фраза даже о "вредности" моей книги, сами понимаете, нуждается в расшифровке.

- Пожалуйста... В ваших философских рассуждениях, - начал Владимир объяснять свою точку зрения, - много просто нелепого. Не понимаю, как это вы ухитрились: смешать в одну кучу и марксизм... и ваш бессмысленный эмпириомонизм?

- Ну, знаете ли!.. - обиделся Богданов. - Это уж моё дело... - И стал наливаться уязвлённым самолюбием, как помидор на солнце.

- Как это... ваше?! Если б это было вашим личным делом, да я бы никогда вас и не тронул. Хоть околевайте с такой заумью...

Богданов возмутился:

- Разве не вы мне писали: "я - не философ, рядовой марксист"! А теперь лезете, куда вас не просят, и в чём не разбираетесь, по собственному же признанию! - От обиды лицо Сан-Саныча стало покрываться пятнами.

Владимир смутился: действительно - бесцеремонность. Но от убеждённости в своей правоте не отказался, лишь сменил тональность в сторону миролюбия:

- Сан-Саныч, что значит - "не просят"? А для кого же вы пишете? Для философов или рядовых нормальных людей? Ведь вы же обращаетесь к публике со своими постулатами. Вот я как внимательный читатель и отвергаю некоторые из них. Зачем же обижаться, если читатель увидел надуманность в ваших построениях? С точки зрения логики - они шатки. Могу показать... Причём, из самых дружеских побуждений. - А про себя подумал: "Ишь ты: "не просят"! Этак и курица может накудахтать что-то куриное, но не обижается ведь на критику!" Вслух же прибавил: - Вы сами начали этот разговор, первым!..

Однако Богданов возмутился опять:

- Я?.. Первым?!. Так вы же напали на меня ещё в вашем лихом кавалерийском письме!

- Сан-Саныч, во-первых, я не "нападал". Во-вторых, сейчас я только напомнил: засорять мозги читателей мистикой вместо философии - это не личное дело писателя. Тем более, если пишущий понимает, что такое печатное слово и считает себя другом пролетариата, а не высокомерным и безответственным...

- Но ваша категоричность, - перебил Богданов, - ничем не лучше моей мистики! И знаете, почему? Потому, что пахнет... нетерпимостью к инакомыслию!

- А ваш эмпириомонизм, скажу я вам - да и не только я, любой "митрофанушка" вам это скажет - бред, а не философия!

- В таком случае, вы - поп! Либо аптекарь.

Стало смешно:

- Ну, поп - понятно, хотя и не согласен. А почему я аптекарь, скажите на милость?

- Потому, что на каждый пузырёк у вас готов свой ярлык!

- Прекрасно. Где-то я уже слышал это... Но вы в таком случае - пузырёк с народной отравой! А я только предупреждаю людей: не пейте! "Эмпирио" - это яд!

- Господи, дался же вам мой монизм! Да наплюйте вы на него, наконец, и всё! Никто не отравится.

- И всё?

- Всё.

- Вот за это, Сан-Саныч, я вам признателен: плюю. Всё?..

- Нет, не всё!..

Откуда-то появилась - не заметили, как и возникла перед ними, сидевшая до этого в тени, за огромным камнем-валуном - Надя с тревожным лицом. С мягкой укоризной, как учительница дерущимся мальчишкам, произнесла:

- Вам не стыдно, мальчики? От вашего ора даже камень треснул, поглядите!.. Силою голосов убеждаете друг друга, так что ли? Володя!.. А кто недавно восхищался статьёй социал-демократа Богданова "Наконец-то!" - разве не ты?.. - И громко позвала: - На-талья Богдановна-а! Тут наши петухи перья на шеях расправили!..

Появилась Наталья Богдановна, прелестный человек, открытая и бесхитростная. Никакой позы, ум и простота. Мило улыбнулась:

- Ну, зачем?.. Поберегите пыл для меньшевиков.

Богданов протянул Владимиру руку, и ссора высыпалась из них, как песок из треснувшего камня. На Владимира смотрели глаза с насмешливой малороссийской хитрецой и лукавым юмором. Малиновский (он же Богданов) рассмеялся:

- Нэ той ворог, шчо правду в очи каже, а той, шчо мовчить, хоча готовый вбыты.

Надя, видя, что примирение состоялось, тоже свела всё к шутке:

- Признавайтесь, кто из вас басовитее? Кто громче поёт своё "ку-ка-реку"?

Рассмеялся и Владимир. Глядя на жену Богданова, спросил:

- Алексан Алексаныч, ваш псевдоним, - он кивнул на Наталью Богдановну, - от отчества жены произошёл?

- Угадали, - улыбнулся тот. - До этого у меня были другие: Рядовой, Максимов, Рахметов, Рейнерт, Вернер, Сысойка. А прочно пристали - только 2: Богданов и Максимов. Настоящую мою фамилию - Малиновский - теперь уж и не вспоминает никто.

Надя, обращаясь к Владимиру, пошутила опять:

- А ты, Володя, взял бы себе псевдоним Константинов? Ни за что!.. Всё Рихтер да Фрей, Иорданов, Ильин, Петров, Мейер.

Владимир шутливо пообещал:

- Надюша, как-нибудь обязательно побываю товарищем Константиновым. Договорились, товарищ Саблина? Струве живёт вон с псевдонимом "Иуда", и ничего. А Троцкий-то - "Балалайкин" теперь! Каково, а?..

Подошёл Александров с охапкой сучьев. Посмотрев на него, Владимир неожиданно для себя спросил:

- Михаил Степаныч, вы случайно не знаете, как получилось, что в вашей ссылке застрелился мой друг Николай Федосеев? Мы с Надей в тот год только поженились, и вдруг получаем письмо из Верхоленска от Якова Ляховского, что Федосеев покончил с собой. Ему было 29 лет всего!

Александров удивился:

- А разве Ляховский не написал вам об этом?

- В общих чертах сообщил, конечно. А как это было на самом деле, мы так и не знаем.

- Ну, что же, могу рассказать, - согласился Александров, вздохнув. - Это было рядом с нами, кстати. Так что и я, и моя сестра знаем, можно сказать, буквально всё... Моей жены тогда в Якутии ещё не было - отбывала в другой ссылке.

Всю ночь с 20-го на 21-е июня 1898 года в Верхоленске шёл мокрый снег. Впрочем, и ночь нельзя было назвать ночью - солнце так и не скрылось за горизонт, шло по самому его краю; и снег нельзя было назвать снегом - земля была тёплой, и он сразу на ней таял. Днём из-за туч выглянуло солнышко, установился прохладный северный день: то пробрызнет дождичком, то снова слабый свет. Томительная тишина сменялась то криком петуха, то лаем собак, потревоженных воронами. Словом, вроде бы и весна, а радости не было.

После обеда, часа в 4 уже, в избу, где поселилась сестра Михаила Степановича, приехавшая из Петербурга к своему жениху, ссыльному грузину Андрею Лежаве, прибежала девочка хозяйки, у которой квартировал ссыльный Николай Федосеев.

- Принесла вот письмо вам, - сказала девчушка. - От нашего постояльца.

С первых же строк Людмила поняла, Федосеев прощался с нею. "Когда вы прочтёте это письмо, меня уже не будет на свете..." Читать дальше не стала - зарябило в глазах - бросилась догонять девочку.

- Где, где сейчас ваш постоялец? - тормошила она ребёнка.

- В падь пошёл, в лес.

- Давно?

- Токо што...

Ссыльный Гольденберг, шедший к Людмиле с книгами, остановился. А увидев её лицо, встревожился:

- Людмила Александровна, что случилось?

- Федосеев надумал покончить с собой!

- Как это так?!. - растерялся Гольденберг.

- Бежим к Андрею! - выкрикнула Людмила, вернувшись назад и надев пальто. - По дороге обсудим всё...

Но Гольденберг уже всё понял: обсуждать - нечего. Позавчера он услыхал выкрики в соседней избе, где жил ссыльный Юхоцкий, и зашёл к нему. Там оказался Федосеев и, воспользовавшись тем, что хозяев избы не было, требовал, тыча в лицо Юхоцкого револьвер:

- Покажите письмо, в котором меня обвиняют, будто я получил эти деньги! Покажите, или я вас сейчас же застрелю!

- Нет у меня этого письма, нет! - отвечал Юхоцкий прыгающими от страха губами.

- Зато я, - заорал Федосеев, - получил из России 3 дня назад! Пишут, что вы продолжаете в своих письмах клеветать на меня. Письмо, сукин сын!..

- Ну, нету его у меня!..

- Где же оно? Вы говорили всем: что такое письмо у вас есть! Покажите, или я стреляю!

- Да нет же его у меня теперь, нет! Куда-то затерялось... Христом Богом клянусь!..

- В Христа - как иудей - вы не верите, да и давно его предали! А меня оклеветали. Не было никакого перевода на моё имя для арестантов! Вы это всё выдумали и лгали всем!

Гольденберг, видя из сеней, где стоял и слушал, что Федосеев сейчас выстрелит, закричал:

- Николай Евграфович, вы в своём уме! Уберите сейчас же револьвер!..

- Пожалуйста... - Федосеев спокойно спрятал револьвер в карман, проговорил: - Он даже не заряжен. Я только хотел проверить этого негодяя. - Повернулся и вышел из избы.

Семеня теперь за Людмилой, Гольденберг рассказывал:

- Понимаете, я не придал этой стычке значения. Ну, думаю, достал он этот револьвер просто так, для острастки Юхоцкого. А теперь-то понимаю, вон оно что-о!.. Об Юхоцкого он и рук марать не хотел. А вот насчёт себя, видать, решился ещё неделю назад.

- Как это - неделю назад? - Людмила остановилась.

- Да я только сейчас связал всё... - Остановился и Гольденберг. - Наши говорили: придёт, сядет и молчит. А то убежит на полуслове. Начал раздавать зачем-то свои рукописи. Мне, например, принёс третьего дня - на сохранение, мол - самые дорогие свои книги. Соврал, будто бы его хозяин рвёт книжки на самокрутки.

- Какие же самокрутки из толстой бумаги! - Людмила смотрела на Гольденберга, казалось, презрительно.

- Да, вы правы, я не подумал об этом...

- Это он ликвидировал своё имущество. А вы... Хоть бы сказали кому об этом.

- Не пришло в голову.

Людмила заторопилась:

- Бежим к Андрею: он быстрее нас, может, догонит...

Ворвавшись к Лежаве, Людмила выкрикнула с порога:

- Андрей! Догоняй Федосеева: пошёл в падь стреляться! Мы за тобой... мы запалились...

Молодой и сильный, заросший смоляной бородой и смоляными кудрями, красавец Лежава сразу всё понял, мгновенно оделся и побежал в падь. Гольденберг в очках и Людмила, выбившаяся из сил, устремились за ним со щемящим душу настроением. Земля была скользкой, сырой. Голые стволы лиственниц сочились по коре каплями, будто кого-то оплакивали. Каркало кружившее в воздухе вороньё. Гавкал, как в бочку, увязавшийся за ними хозяйский пёс-волкодав.

Наконец, добежав до хилого редколесья, они увидели тёмную фигурку Федосеева. За ним гнался и что-то кричал Лежава. А потом... только неожиданный, как удар бича, выстрел, и фигурка Федосеева стала оседать.

Когда подбежали, увидели, лежит он у комля дерева на слежавшемся в лёд сугробе. Над ним склонился Андрей, пытаясь расстегнуть на груди пальто и рубаху. Федосеев стонал, глаза его были закрыты.

Несли они его втроём, устроив из веток подобие носилок. Крови немного, но рана, видимо, была тяжёлой: глаз Федосеев не открывал и находился уже без сознания. Сзади выл пёс...

В поселке их увидели издали. Сбежались, помогли донести. Потом явился Ляховский, доктор. Обработал рану, сделал перевязку, но сказал, что Николай, вероятно, не выживет: пуля застряла где-то внутри. Операцию делать, нет инструментов, а везти в Якутск - далеко...

Федосеев неожиданно пришёл в себя и попросил пить. Ляховский разрешил. Попив, Николай заговорил пересохшими от жара губами - неразборчиво, торопливо:

- Не везёт мне... всю жизнь. Из гимназии исключили, учиться в университете не вышло. Всех арестовывали на год, на 2, меня же не оставляли в покое и в тюрьмах. Невеста предала. Родителям я был в тягость. Один! Всё время один... Хотел создать революционную теорию и не успел. Даже вам здесь я, больной, только обуза. Не могу работать... Машеньке тоже будет тяжело. Вот я и решил...

Он задыхался, покрытый каплями пота, просил пить ещё. Волновался, что задолжал лавочнику и не вспомнил о нём, а вспомнил только теперь, когда уже поздно. Его успокаивали, что поправится, а долг вернут, не дожидаясь его поправки. Но он продолжал:

- Нет больше сил: с 17-ти лет по тюрьмам, этапам... Надо бы поработать, есть интересные мысли, но я не могу, надорвался. И вообще глупо стреляться: я хочу жить! Хочу увидеть Машеньку: ей-то за что такое?.. Не подумал о ней! Бедняга, как и я, невезучая. У неё это был последний шанс: она много старше... Простите меня, если кого чем обидел, не держите зла...

Передохнув, он закончил сухими, растрескавшимися от жара, губами:

- Все мои рукописи перешлите Глебу Кржижановскому. Помните, он сочинил в Бутырской пересыльной тюрьме песню. Я с ним переписываюсь... А Володе Ульянову - он там рядом с Глебом где-то, в Шушенском - напишите, что умираю с беззаветной верой в жизнь, а не от разочарования.

Он ещё узнавал лица, склонившиеся к нему, прощался с каждым в отдельности. Просил продать его книги и заплатить 6 рублей долга лавочнику. И утих только в 4-м часу ночи, когда скончался от внутреннего кровоизлияния. О Юхоцком и не вспомнил, словно того и не существовало.

Однако о его подлости вспомнили товарищи. Пусть придёт, мерзавец, и посмотрит!.. Ведь это он заглазно обвинял Федосеева в присвоении денег, собранных на свободе товарищами для нужд ссыльных, хотя денег никто в Бутырскую тюрьму не передавал. Юхоцкий же и в Верхоленске продолжал распространять свою сплетню. Честь и гордость Федосеева были оскорблены, от расстройства он заболел и не мог работать наравне со всеми. Стал голодать. От пособий, которые ему начали предлагать товарищи, отказался. И вот... У него и в юности не было ни одного дня счастья...

Но Юхоцкий словно сквозь землю провалился. Не было его ни на похоронах, куда сошёлся весь посёлок, нигде. А 14-го июля, через 23 дня после смерти Федосеева, на его имя пришла из Архангельской губернии телеграмма от ссыльной Марии Гопфенхауз, его новой невесты. Ещё год назад она принялась хлопотать о своём переводе в Верхоленск. Телеграмма была радостной по содержанию, но ошеломившая всех: "Получила разрешение на переезд в Верхоленск. О выезде сообщу дополнительно. Целую твоя Мария".

Посовещавшись с товарищами, ей ответил (тоже по телеграфу) Яков Ляховский: "Ваша телеграмма не застала Николая Евграфовича он трагически погиб примите искренние соболезнования его товарищей от их имени доктор Ляховский".

В тот день в Верхоленске было 15 градусов тепла. Торопливо пошли в рост травы, зацвели северные цветы, распустились деревья, всё зудело от проснувшейся жизни. Солнце поднималось теперь высоко и грело, как летом. На могиле-холмике Федосеева вылупились в гнезде какой-то птицы пушистые комочки.

Русская немка Мария Гопфенхауз, получив телеграмму о смерти любимого человека, застрелилась тоже. Ей было 36 лет.

3 дня спустя, 70-летний писатель Лев Толстой, часто и много думавший о смерти, записал после чтения трудов Карла Маркса в свой яснополянский дневник: "Главная недодуманность, ошибка теории Маркса в предположении о том, что капиталы перейдут из рук частных в руки правительства, а от правительства, представляющего народ, в руки рабочих. Правительство не представляет народ, а есть те же частные лица, имеющие власть, несколько различные от капиталистов, отчасти совпадающие с ними. И потому правительство никогда не передаст капитала рабочим. Что правительство представляет народ, это фикция, обман. Если было бы такое устройство, при котором правительство действительно выражало бы волю народа, то в таком правительстве не нужно было бы насилия, не нужно было бы правительства в смысле власти".

Владимир Ульянов жил тогда в Шушенском. Ссыльнопоселенец Михаил Александров находился в Верхоленске. О дневниках Льва Толстого никто ещё не знал. И великий писатель, сделавший свою философскую запись, вполне мог подумать: "Глупостью, утопиями занимаетесь, господа революционисты! Кладёте своё здоровье и жизни во имя нелепого учения".

- Моя сестра Анюта, - заговорил Владимир, выслушав рассказ Александрова, - говорила мне, когда отдыхала в прошлом году со мною в Логиви, что провожала Федосеева из московской тюрьмы в ссылку. Он был очень растроган этим, но казался ей спокойным. А кто с вами ещё отбывал там ссылку?

- В Верхоленске - я уже вам перечислил всех. А в Олекминске - ко мне приехала моя супруга, потом я встретил там ссыльного из вашего "Союза борьбы" Бориса Гольдмана.

- Ну, и как он там... себя показал? - спросил Владимир, покраснев от неожиданности. Александров, видимо, не знал, что Надя была женой этого Гольдмана, ляпнул:

- Да ничего, только уж очень каким-то несчастным себя ощущал. Не брился, зарос, как медведь. Послушать его - интеллигент, а в баню - не любил... И псевдоним соответствовал его сущности - "Горев"!

Надя, увидев идущую к ним жену Александрова, сделала вид, будто хочет ей что-то сказать, и отошла. Владимиру стало неудобно: "Чёрт знает, как нехорошо получилось! Надо же..."

- Ой, Екатерина Михайловна! Ну, как вам тут?.. - обратилась Надя к женщине, которую терпеть не могла.

- Да ничего, отдыхаем... А как оказались тут вы? - спросила Александрова, протягивая изящную загорелую руку. - Я слыхала, Владимир Ильич сильно заболел, когда вы отплыли из Англии сюда, к Плеханову.

- Да, у него на нервной почве выступила на спине какая-то красноватая сыпь, а Миша Тахтарёв - как только что окончивший учёбу врач - посоветовал мне смазать спину Володи йодом. Я и смазала на пароходе. Температура поднялась сразу до 40, он чуть не умер от такого лечения! Еле поднялся потом...

- А вам не кажется, что совет этого врача... был умышленным?..

- Ой, да что вы! - вырвалось у Нади, понявшей грязный намёк Александровой на первое увлечение Владимира подругой Нади, тогда ещё незамужней, Лирочкой Якубовой, вышедшей потом замуж за Тахтарёва. Опять получилась неловкость, и бедная Надя бросилась на защиту чести невинного человека, сгорая не только от обиды, но, вероятно, и от стыда: - Он же добрый, интеллигентный человек! Просто ещё не практиковал никогда...

Владимир с ожесточением подумал об Александровой: "От кого же она успела про нас узнать?.. Вот, стерва! Сама тут по уши в дерьме, а лезет подкалывать..." - И тут же новая мысль: "Весь съезд взбудоражила в Лондоне своими выходками! А главное, сколько энергии, опытного интриганства! Тоже оправдывает свой псевдоним - "Штейн". Камень, а не человек. А вот Михаил Степанович - кисель, добряк. И псевдоним себе выбрал мягкий - "Ольминский".

Уходя от Александровой к костру, Надя вся сжалась. А за камнем-валуном, где остались Богданов, Александров, Наталья Богдановна и сам Владимир, шёл уже мирный и дружеский разговор: с каким призывом надо обратиться к партии, чтобы преодолеть постигший её кризис. Александров, который только сегодня утром договорился с женой о тихом и мирном разводе (поэтому и был он хмурым весь день: боялся, что пойдут кривотолки), теперь с радостью увлёкся проектом Владимира и азартно восклицал:

- Вот это - прекрасно! Это именно то, что необходимо сделать немедленно! Но... хотелось бы ознакомиться с вашим планом конкретно: хотя бы тезисно.

Богданов тоже согласно кивнул, и Владимир, достав из вещевого мешка исписанную тетрадь, с готовностью произнёс:

- Извольте! - Оглядев приготовившихся слушать товарищей, принялся читать: - "Тяжёлый кризис партии затягивается до бесконечности. Смута всё растёт, плодя новые и новые конфликты, тормозя по всей линии и в самых угрожающих размерах положительную работу, разрывая всё более и более связь между партией и её Центральным Органом, который окончательно превратился в орган кружка и, главным образом, заграничного кружка".

- Совершенно правильно! - заметил Богданов. - Читайте дальше...

- "Выискивание разногласий, - продолжил Владимир чтение, - бесстыдное игнорирование решений партийного съезда, издевательство над партийной организацией и дисциплиной, над большинством революционеров, создавших партию и ведущих работу на местах - вот что дала нам отвергнутая съездом редакция, воспользовавшаяся личными уступками для новых кооптационных дрязг, для разрушения партии.

Мы - боремся против кружковщины вообще и против старого редакторского кружка во имя партийности. Мы - боремся против заграничной дрязги во имя интересов русского рабочего движения. Решающим средством этой борьбы мы считаем созыв партийного съезда..."

Читая, Владимир видел перед собою скрюченного, лохматого Мартова - с пенсне на носу, в несвежей сорочке, с пеплом на жилетке. Важного белоголового Аксельрода - с брюшком, с надменностью в полуприкрытых глазах. И, наконец, Плеханова, восседающего в кресле отдельно от всех, за письменным столом - полуповерженный Савооф с лицом тамбовского помещика, проигравшегося в карты. Вот уж подымут вой, когда начнут читать всё это... Мартов будет то и дело вскакивать, ронять пенсне, надевать его снова...

Мысли перебила Наталья Богдановна, относившая форель к костру. Объявила:

- Уха готова, братцы заговорщики! Идёмте обедать...

Пока отдыхали в горах, в Женеве и за её пределами в среде российской социал-демократии произошло многое. Ленгник и Мария Эссен, выехавшие по делам партии в Россию, были там арестованы - Ленгник в Москве, Эссен - по дороге в Петербург, где-то на границе. Члены ЦК Кржижановский и Гусаров, прозрев от подтасовок, устраиваемых Плехановым, подали в отставку и вышли из состава ЦК. "Примиренцы", как назвал их Владимир. Оставшиеся в ЦК Носков, Красин и Гальперин исключили по совету Плеханова из своего состава Землячку и кооптировали на её место и на места Гусарова и Кржижановского трёх новых примиренцев: Любимова, Карпова и Дубровинского. Большинство в ЦК стало променьшевистским.

Русская армия на Дальнем Востоке терпела от японцев поражение за поражением. Россия, наполненная полками, отправляемыми в Манчжурию, и ранеными, прибывающими с войны, представляла собою бурлящий котёл, наполненный паром, но ещё удерживаемый крышкой вверху - гудела топка, бурлило в котле, однако наружу пока ничего не выплёскивалось, хотя все ждали взрыва.

Женевские меньшевики, правящие партией, делали, что хотели, и Владимир понял, нужно срочно возвращаться, иначе будет поздно что-либо сделать, чтобы остановить в партии разрушение демократии. Особенно опасным показалось ему последнее выступление ЦК в "Искре" против созыва очередного съезда партии и решение о роспуске Южного бюро ЦК, которое проводило агитацию за созыв съезда. В этом решении сообщалось и о том, что Ленин лишается прав заграничного представителя ЦК партии и что отныне его статьи без предварительного разрешения коллегии ЦК запрещено печатать в партийных изданиях. Всё это он узнал, купив "Искру" N72 в киоске оставленного ими горного селения. Договорились идти в Женеву всей компанией пешком, и он, перечитывая газету на ходу, остановился и громко воскликнул:

- Сволочи!..

- Кто сволочи, Володя? - на него смотрели встревоженные глаза Нади.

- Меньшевики, конечно. Но я... ещё разберусь... я этого им так не оставлю!..

Вернувшись в Женеву, Владимир окунулся в партийные дела с головой. Изучая протоколы заседаний ЦК и "Совета партии", которые прошли в его отсутствие, он обнаружил гнуснейшие подтасовки, которыми занимались сразу 3 члена ЦК: Носков как председатель, Гальперин и даже... Красин. Последний, правда, как выяснилось, никакой активности не проявлял: "Я только ставил свои подписи, не вникая в суть бумажек, считая их пустой писаниной партийных чиновников". Гальперин, оказалось, уже уехал в Россию и там арестован жандармами. А вот Носков, этот молодой сукин сын, был рядом и должен был ответить за всё, пока не уехал в Россию. К нему Владимир и примчался в кабинет. Положив на стол выписки, сделанные из официальных копий писем, написанных Носковым (копии хранились в папках партийных документов), Владимир резко произнёс:

- Как же вам не совестно, Владимир Александрович?.. Это же чёрт знает, на что похоже... но только не на поведение руководителя центральным комитетом партии!

- А в чём, собственно, дело?! - Носков поднялся.

- Это - копии ваших подлых распоряжений! Или "писем", как озаглавлена папка с ними. Хотите, чтобы я их напомнил вам?..

- Нет.

- Что значит - нет?! Я - пока ещё член цека и имею право потребовать отчёта с таких вот... - потыкал пальцем в выписки, - "партийных", с позволения, перлов! В них идёт речь о передаче организации транспорта "Искры" в Россию: из моих рук в руки "меньшевиков"! - Потыкав в "письма" ещё раз, грозно вопросил: - С кем это вы... так открыто воюете, товарищ Носков? А может быть, вы - уже не товарищ по партии и считаете нас, "большевиков", врагами? Давно ли вы сами принадлежали к "большевикам"? Вы кем были избраны на этот пост на съезде?!

Носков растерянно молчал, и это привело Владимира в ярость:

- Ай, да молодцы! Объявляете всем, что хотите мира в партии, а сами... за нашими спинами... что делаете?!. Предоставляете Плеханову переправлять свою "Искру" из Марселя в Одессу и - мотивируете это тем... - он схватил "письма", процитировал: - что "у Центрального Органа есть транспорт"? А кто вам его организовал, этот транспорт? "Большевик" Ленин! Который лично занимался всей организацией этого дела! И не только на юге, но и через Женеву-Лондон-Стокгольм-Петроград. А теперь - как вы написали в одном из своих писем, - опять ткнул пальцем, - "мы страшимся потерять этот транспорт". И требуете, сукины дети, гарантий?! От кого в таком случае?! Кто эти "мы"?!.

- Владимир Ильич, не кричите на меня!

- А что же мне, по головке вас гладить за подобные... вот этому фокусу... подлости? - Выхватив из кармана самую главную выписку из письма, подписанного Носковым, стал читать вслух: - "... Обращаю внимание на выраженное желание "Совета" о его пополнении представителями ЦК. Придётся выбрать кого-нибудь вместо Ленина, что он объявит, конечно, незаконным". - Владимир, тыча бумагу Носкову в лицо, заорал: - Кто это подписал?! Чья подпись под этим... заговором?!

- Владимир Ильич, кто вам позволил рыться в чужом столе?! Это - во-первых...

- А во-вторых, - перебил Владимир Носкова с ещё бо`льшей яростью, - кто вам позволил? За моей спиной! Выбирать! Вместо Ленина - "кого-нибудь"?! Я понимаю: вам - всё равно кого! Хоть куклу на ниточках! Хоть дурака! Лишь бы только не "большевика"! А на счёт "стола" - он для меня не чужой! Это стол цека партии! И я - пока ещё - полноправный его член!

- Вот именно - пока, - язвительно заметил Носков, обливающийся по`том.

- Ничего, мне и этого "пока" - достаточно, чтобы поставить вас на место! Как мелкого вора!

- Ну, знаете ли! - губы Носкова прыгали, делаясь белыми. - В таком случае... я... больше не желаю вас слушать!

"Сопляк! Говнюк! - вихрем пронеслось в голове Владимира, вспомнившего, с какой робостью пришёл этот, 22-летний тогда, застенчивый парнишка, именовавшийся среди подпольщиков городов Иванова и Ярославля "Борисом", приехавший к Наде в Уфу, чтобы познакомиться с автором "Развития капитализма в России". - Готов был жопу лизать мне, а теперь... вы только поглядите на него! Собственные усы выросли!.. А Плеханова-то боится, словно собачонка!.."

Заорал на него:

- Повторяю вам! Я здесь не в роли частного лица! И вы обязаны дослушать меня! Как члена цека, против которого вы... пытаетесь действовать... как заговорщик! То есть, незаконно!

- Владимир Ильич! - испугался Носков. - Всё это сочинял не я. Я только подписал...

"Я так и подумал, - понимал Владимир и обиделся на Красина: - Ну, а как же вы-то, Леонид Борисович?.. Умнейший, каких я только знаю, и... не додумались проверить..." А спросил об этом Носкова:

- Ну, хорошо, я понимаю, что вы - кукла в руках Плеханова. Но когда подписываете партийные документы, вы же читаете то, что подписываете? А тут, между прочим, - Владимир снова сунул в лицо Носкову выписку из письма, а затем дочитал ему её вслух до конца: - есть ещё вот что... "Я бы предложил выбрать в "Совет партии" Дана или Дейча, причём, точно оговорить, что они уполномочиваются лишь для заседания в "Совете". Больше, мне кажется, выбрать некого". - Владимир сунул бумагу в карман. - И вы считаете себя после этого порядочным человеком?.. Хороши же у вас понятия о чести!

Носков сник полностью:

- Но вы же знаете, что я не мог идти против Георгия Валентиновича...

- Выходит, вы не считаете себя руководителем цека? Предпочитаете роль куклы?

- Плеханова знает вся Европа! А кто я против него?..

- Ну, кто вы - мне понятно теперь. Понятна и роль Плеханова, если в цека становятся допустимы методы сговора и подтасовок, способы борьбы с честными товарищами как с личными врагами. Но только он - умнее вас! Он свою подпись нигде не поставил. И вы никогда уже, ни перед каким третейским судом, ни перед историей не докажете, что всё это, - вновь потыкал пальцем в листы, - писали не вы! Вам не поверят. Вы умрёте с клеймом интригана, превращавшего партию... в полицейский участок!
2

Поезд всё ехал и ехал вдоль западного побережья Италии на юг - через Спению, Пизу, Ливерно. Виды везде красивые, но однообразные, и Владимир неожиданно вспомнил, что вчера ему стукнуло 38, а он не отметил, забыл, растревоженный обидами. Правда, во время завтрака мелькнуло что-то в голове, когда увидел в пакете плоскую бутылочку. Но чем-то отвлёкся, и вылетело. "Надо посмотреть, что там за сюрприз приготовила Надюша?.."

В бутылке оказался французский коньяк "Камю", и Владимир с благодарностью подумал: "Не жена у меня, а золото! Вот только нет собеседника. Ну, да ладно, выпью за своё здоровье сам. Может, исправится и настроение..."

Рюмка в пакете - складная, из серебра - лежала между сыром и ветчиной, завернутыми в пергаментную бумагу. Однако настроение не исправилось - лишь пошумело немного в голове, должно быть, от хмеля. И снова нахлынули воспоминания - делать-то нечего. Надо было взять в дорогу что-нибудь для чтения, так не взял. "На всю жизнь начитался в редакциях. Можно хоть раз и отдохнуть... Вот и сиди теперь, отдыхай!.."

"Да, 3-й съезд мы всё же собрали весной 5-го года. В России всё забурлило после 9-го января. Под напором общественного давления Европы царь вынужден был выпустить из Петропавловской тюрьмы писателя Горького, которого я тогда совершенно не знал. На японской войне погиб адмирал Макаров; японцы окружили Порт-Артур; царские войска отступали и на суше; самое время было готовиться к революции, а Плеханов, как говорится, не мычал и не телился. Вот нам, большевикам, и удалось с помощью 20-ти комитетов РСДРП в России организовать 3-й съезд партии самим, в Лондоне. Выработали программу: свергать царизм вооружённым восстанием. А господин Плеханов, отказавшийся участвовать в съезде, перетрусил и спешно собрал свой съезд, в Женеве - от имени меньшинства. Меньшинство и приехало: от 9-ти комитетов всего, нельзя было даже назвать съездом, а только конференцией. Когда мы приехали с Богдановым, Бончем и Ольминским из Лондона и узнали, что у Плеханова нет съездовских полномочий, то поняли: мы правильно сделали, избрав на своём съезде единый руководящий центр партии и печатный орган. Этим было достигнуто главное - независимость от Плеханова: партийные денежки потекут теперь к нам. Да и резолюции у нас на съезде были умнее: мы предлагали партии готовить пролетариат к свержению царизма вооружённым восстанием, к созданию временного революционного правительства, к осуждению меньшевиков как отколовшейся от партии части, призвали к восстановлению единства - для чего-де и создали единый руководящий центр (а фактически - это ЦК, в котором нет ни Плеханова, ни его прихлебателей) - да ещё и предложили партии считать пролетариат вождём революции. А либеральную буржуазию лишь своим союзником. Чтобы после победы буржуазной революции можно было бы начать подготовку к революции социалистической!

А что предлагала партии конференция меньшевиков? Во-первых, никакого вооружённого восстания. Вместо этого - призыв к союзу с кадетской буржуазией, которая, мол, сможет осуществить реструктуризацию царского правительства путём создания Государственной думы. То есть, никакого временного революционного правительства! Никакой по сути революции, а одни переговоры с царем, под которым зашатался трон.

Всё это давало мне повод написать настолько разоблачительную брошюру против меньшевиков, причём, за один месяц всего (правда, консультировался и с Ольминским, и с Бончем, и с Богдановым), что Плеханов, говорили, буквально взвыл, когда увидел её напечатанной и прочёл. Да, "Две тактики социал-демократии в демократической революции" удалась мне во всём: и по глубине мысли, и беспощадностью в стиле, а главное, все поняли после этого, что Плеханов - не король больше в партии. А если и король, то совершенно голый: я сорвал с него все павлиньи перья - вырвал вместе с хвостом! Вот ещё почему он с такой радостью встретил наше поражение в революции.

Но поражение произошло не из-за наших ошибок в теории, а из-за неумения руководить массами на практике. Не было опыта... Да и не вовремя партия провела свой так называемый "объединительный" съезд - в апреле 6-го года. Надо было заниматься не спорами с плехановцами, а закупкой оружия и вооружением рабочих отрядов в Москве и в других больших городах. К тому же мы, большевики, заняты были практической работой по ведению борьбы, а меньшевики разъезжали по России и собрали на съезд больше делегатов, чем мы. Никакого объединения партии фактически не получилось, а время было упущено. Да и цека опять стал меньшевистским: из 10-ти членов - 7. В общем, наш съезд провалился. Ещё бы: съехались 62 меньшевика и только 46 большевиков! Чего можно было ожидать при голосованиях?.. Печатным органом стала плехановская газета "Социал-демократ". ("Искра" у него быстро погасла). А "социал", "демократ" русским рабочим даже на слух чужие слова.

К сожалению, нами была допущена и чисто техническая ошибка. Когда революция в России ещё только началась, первым прибыл в Петербург меньшевик Троцкий, а я - только в конце ноября. Пока налаживал выпуск своего "Пролетария", Троцкий уже был известен в столице всем читателям газеты "Начало", которую он удачно делал совместно с Парвусом и завоёвывал на свою сторону умы. А весною 6-го я опять был занят не тем, чем надо: готовился к ненужному нам объединительному съезду. Ухлопал на него и весь май. Потом понял, что надо всё-таки отделяться от меньшевиков и принялся готовиться к созыву нового съезда, намеченного на весну 7-го года в Дании. Но в Дании собраться не удалось, и тут Богданов подсказал хорошую мысль: "Помните, как здорово помогал нам прошлой осенью Максим Горький? Даже газету организовал хорошую: к его "Новой Жизни" сразу потянулся революционный читатель. Но Горькому пришлось срочно бежать из-за этой газеты заграницу. Вы ещё подбирали ему человека, знающего английский язык - для сопровождения. А теперь Горький живёт в Италии. В Германии только что вышел его новый роман "Мать": о русском рабочем революционере. Говорят, идёт нарасхват. А не пригласить ли нам на свой съезд Горького? Мне кажется, он, как никто другой, сможет привлечь к нашему съезду внимание всей Европы". Я, помнится, ещё задал Богданову глупейший вопрос: "Разве Горький известен Европе?.." Богданов чуть не расхохотался: "Да его же после 9-го января царь приказал арестовать! За то, что якобы прятал у себя священника Гапона. В Европе тогда подняли голоса в защиту Горького все крупные писатели, и царь вынужден был выпустить Алексея Максимовича из Петропавловской крепости. А вы спрашиваете, "известен" ли Горький!.."

Я тут же послал за Горьким в Италию Десницкого, а потом и сам встретился с Горьким, когда выехал из России на съезд. Писатель этот действительно привлёк к нашему съезду внимание Европы, и мы провели 5-й съезд под свою дудку так, что Плеханов, говорили очевидцы, искусал себе губы. Наконец-то, меньшевики получили от нас полный отпор. А в цека, избранном на этом съезде, оказались в большинстве, пусть и незначительном, мы, а не они. К тому же мы ещё и создали, на всякий случай, свой большевистский Центр.

А вот революция, когда я вернулся в Питер, уже захлебнулась. Пришлось уходить в Финляндию, скрываться. А осенью и вовсе возвращаться в Женеву, чтобы начинать всё сначала... А всюду неверие, упадок духа. И произошло, наконец, самое ужасное. Богданов, с которым я так славно сотрудничал целых 3 года, вернулся в Женеву из Москвы неузнаваемо изменившимся в идейном отношении. Вкупе с Базаровым, Луначарским и целой компанией других "умников" напечатал похабный сборник совместных статей: "Очерки по философии марксизма". Словно обухом ударил он меня этими очерками по голове. Это был почти такой же махровый ревизионизм, какой ещё до него устраивали марксизму немецкие философы Мах и Авенариус - с тех же самых, идеалистических позиций. "Святая" троица русских - Богданов, Базаров и Луначарский - тоже тянулась не то к Боженьке, не то к святому духу. Разумеется, наши отношения начали портиться.

Базаров уехал куда-то в Крым после этого. Луначарский - на Капри в прошлом году, под крылышко к Максиму Горькому, которому успел понравиться гигантской эрудицией по истории искусств.

Странная дружба... Ведь главный герой романа Горького "Мать" заявляет на суде своим обвинителям: "Мы - социалисты, а это значит, что мы - враги частной собственности, которая разъединяет людей..." и так далее. И вдруг... эта непонятная дружба с философствующей богоискательской троицей! В чём дело?..

Правда, и сам Горький прислал мне для "Пролетария" (из серии обещанных очерков с точным и хорошим названием "Разрушение личности") первые статьи с тем же гнилым душком, который овладел и его друзьями философами. Хотя в письмах писал, что намерен выпороть российское мещанство за упаднические настроения после поражения революции. А вместо этого прислал такое, что без коренной правки и печатать не хочется. Читатели "Пролетария" - рабочие, люди тяжёлого труда. А куда зовёт их писатель Горький?.. В индивидуализм, в ковырянье в мелких и трусливых душах?.. В поиски чего, наконец? Ясности-то в авторской позиции нет... Да и зачем приглашает тогда меня к себе в гости вместе с... Богдановым? Знает же, что у меня с ним произошло и почему Богданов уехал один..."

Забыв о дне рождения, Владимир под стук колёс стал вспоминать последние ссоры...

- Ну, вот что, Владимир Ильич, как член редакции "Пролетария" - я не согласен с вашим мнением и единоличным, по сути дела, решением не печатать статью Горького "Разрушение личности"! - заявил Богданов, глядя на листок российского календаря, висевший на стене в кабинете Владимира. Там стояла цифра: "12 февраля 1908 года".

Владимир немедленно заметил:

- Во-первых, Алексан Алексаныч, решение не единоличное и в нём нет слов "не печатать статью вообще". А есть слова о том, что статью желательно переделать, убрав из неё всё, что косвенно связано с вашей философией. Я вам уже говорил, что после выхода вашей книги "Очерки по философии марксизма" среди большевиков возникли резкие разногласия по вопросам философии. И наша редакция должна теперь вести полемику на страницах своей газеты так, чтобы и газета большевиков, и сами большевики как фракция партии не были этим задеты. А статья Горького может задеть. Что тут непонятного? С моим, личным мнением вы имеете право не соглашаться. Но и я тоже... имею право на личное мнение. Тем более что я никому его не навязываю, а лишь предлагаю обсудить. А вот уже принятому редакцией решению вы... обязаны подчиниться!

- Но, кроме вас и Иосифа Фёдоровича, в члены редакции ещё входят Ольминский и Бонч-Бруевич. А их на заседании нет! - возразил Богданов.

- С ними этот вопрос был согласован. Вот телефон, можете удостовериться...

- Ладно, - махнул Богданов, - я вам верю. Но... считаю: извещать о вашем решении в таком тоне... как оно записано, неприлично. - Богданов протянул руку к журналу протоколов, прочитал запись вслух: - "Сообщить Горькому о необходимости непримиримой борьбы редакции против махизма и русских махистов..." Что же, по-вашему, Горький не знает, кто эти русские махисты? А мне вы - только что! - заявили, что большевики "не должны быть задеты"! А я кто, по-вашему? Не большевик?..

- Хорошо. Вечером я сяду писать Горькому письмо и сообщу ему обо всём в более мягкой форме. Не протокол же я буду ему посылать? А чтобы не было вообще кривотолков и сплетен по затронутому вопросу, я помещу в завтрашнем, 21-м номере газеты, заявление редакции "Пролетария" о том, что философский спор в РСДРП - фракционным не является. Вы удовлетворены?

- Да, - вяло ответил Богданов и сел. Но когда остались вдвоём (Дубровинский уехал в типографию), Богданов неожиданно резко спросил:

- Владимир Ильич, а почему вы решили, что Карл Маркс - а вернее, марксизм - неприкасаемы? Ведь всё течёт, изменяется. Меняется и капитализм. В Америке, например, он - уже не тот, каким был при Марксе. А для знаменитого революционера Бакунина, знатока жизни и умнейшего человека, Маркс вообще не был авторитетом.

- Ваш Бакунин скатился в конце концов до анархизма! И заразил им ещё и Кропоткина...

- А для меня они - как для философа - намного интереснее, чем Карл Маркс.

- Это чем же? - удивился Владимир.

- Ясно думали, ясно излагали. А Маркса даже читать трудно. Много "каши", противоречий самому себе, не говоря уж о провалах в логике.

- Ну... это из-за плохого перевода с немецкого. А ваш Бакунин, да и Кропоткин, отрицают власть как таковую вообще. Бакунин - проповедовал крестьянские бунты. Разве это философия: обращаться к самому тёмному слою общества?

- Дело не в этом, а в философии крестьянства, построенной на чистоте отношений. Хозяин всему - крестьянская община. Все друг друга знают, доверяют друг другу. Никакого цинизма. Зачем им государство? Скажите, зачем? Чтобы появилось сразу насилие, чиновники?

- А вам хочется пожить племенами? - Владимир рассмеялся.

- В племенах люди тоже не мучились так, как теперь. Другое дело, что развитие человечества двигалось по пути насилия и цинизма. Но это диктовалось не философиями, хищническими инстинктами.

- Тут ничего нам не поделать: историю развития человечества с его циничным от природы правом сильных не изменить.

- А вы, думаете, если революция в России победит, насилие и цинизм исчезнут?

- А почему философ Богданов в этом сомневается? На каком основании?

- На том, что власть чиновников в России - при любом строе - будет омерзительной по-прежнему. Будут царить взяточничество и воровство.

- Что же в таком случае предлагает философия, несогласная с марксизмом?

- Воспитывать в людях нравственность. Создавать божественную чистоту в самих себе. Кстати, Лев Толстой - предлагает то же самое, но в виде самовоспитания в себе справедливости. Как только большинство людей изменит себя к лучшему, изменится и само общество, а тогда уж и законы.

- И сколько же столетий предлагаете вы с Толстым этим воспитанием заниматься? Чиновники при таком всенародном смирении разве изменятся?

- Не знаю. Но кровь и насилие - тоже ничего не дадут, кроме нового цинизма и злобы.

- Тогда вам, Алексан Алексаныч, нужно целиком перейти из политики - в писательство. Писать книги, а не заниматься революционной деятельностью. По крайней мере, не будете хотя бы мешать марксистам.

- Чем же это я мешаю?

- Вносите путаницу в сознание необразованных людей.

- По-вашему, учить добру - это вносить путаницу?

- Так ведь нужно ещё разобраться в том, где Добро, и в чём Зло, батенька. Путаники - добра не приносили.

- Насильники - тоже.

- Ну, что же, нас рассудит, как говорится, история. Поживём, увидим, какую дорогу выберет себе пролетариат.

- Но Человечество - это не только тёмный пролетариат. А марксизм - не математическая аксиома.

"Богданов уехал к Горькому за неделю до меня. Интересно, что же они там всё-таки затевают? Неужели Богданов... после всего, что мы с ним вместе делали, окажется способным на соглашательство с меньшевиками? А что думает сейчас обо всём Горький? Ведь затевает-то он - сам написал в последнем письме - "мировую". Но с чем? С кем?.."

Прикрыв глаза, Владимир с удовлетворением вспомнил, что после 3-го съезда все в России стали считать его в партии фигурой номер один. Плеханов же опозорился окончательно и в Женеве. Произошло это как-то неожиданно...

Пантелеймон Лепешинский, перебравшийся в Женеву, оказался не только твёрдым и последовательным большевиком, но и талантливым карикатуристом. Он нарисовал злую и яркую картинку на меньшевиков Плеханова, Мартова, Аксельрода, Троцкого, Дана и Потресова, которые пытались в тот период устроить "политические похороны Ленину" своими пошлыми и беззубыми статьями, опускаясь в них до уровня обывательских сплетен.

Лепешинский нарисовал Ленина котом, Плеханова - старой беспомощной крысой, а остальных его прихлебателей - мышами. Кто-то отнёс картинку в типографию, там сделали с неё клише с подписью "Как мыши кота хоронили", и размножили. Эти листы вскоре разошлись по всему городу. Рассматривая её, российские эмигранты смеялись.

Окрылённый успехом, Лепешинский линотипировал в типографии ещё одну карикатуру "Житие Георгия Победоносца", которая состояла из 6-ти сюжетных картинок: борьба Плеханова с "экономистами" в союзе с Лениным; борьба Плеханова с "меньшевиками" после второго съезда РСДРП; затем испуг и предательство Плехановым "большинства" - Георгий открывает храм "Искры" для меньшевиков; затем картинка, на которой Плеханов вспомнил, рассматривая свой фамильный герб, что он - "тамбовский дворянин" (поводом для этой карикатуры послужил выкрик Плеханова одному большевику, упрекнувшему его в непорядочности: "Как вы смеете делать мне такие намёки! Я - тамбовский дворянин!"); на 6-й картинке (как оказалось, самой обидной для Георгия Валентиновича) были нарисованы: Ленин - в виде атамана разбойников, который приказывает своим людям сечь Плеханова, лежащего на конюшенной лавке с оголённым задом.

И, наконец, по городу пошла гулять ещё одна карикатура, на которой Плеханов был изображён приставом в полицейской форме, находящимся в кабинете своего участка, Мартов - канцелярской крысой, смотревшей на него с угодническим выражением, Троцкий - околоточным надзирателем, Дан - сыщиком в котелке, а толпа большевиков - оборванцами, подающими прошение в "небюрократическое учреждение". В комнате раскрыт шкаф, на полках которого видны "Дела" с надписями "склочные вопросы, выдвинутые "меньшинством" против "большинства", "спорные вопросы" и другие. Сразу становится понятно, что "учреждение" - это редакция "Искры".

Меньшевики скрипели зубами при виде карикатуры. А Плеханов отреагировал самым глупейшим способом, который обернулся для него окончательным позором: послал на квартиру к Лепешинскому свою жену с грозным предупреждением. Мадам Розалия Марковна Плеханова произнесла его, не здороваясь, не снимая белых летних перчаток:

- Не забывайтесь, Па-нте-лей-мон! Георгий Валентинович - действительно дворянин и получил военное образование! Так что, если его выведут из себя... - Последовала грозная многозначительная пауза, которой вперёд воспользовался острый на язык, сын сельского священника Лепешинский, родившийся 17-м ребёнком по счёту:

- А он что, пока находится в себе, скрывает своё дворянство?

- ... он вызовет вас на дуэль! - раздался запоздалый, как выстрел, крик. - Подобрав пальцами длинное белое платье, супруга человека, получившего "военное образование", исчезла.

Больше всех хохотал над этой выходкой Владимир. Утирая смешливые слёзы, спрашивал Лепешинского:

- А про "образование"-то она - зачем?..

- Видимо, чтобы устрашить необразованного мужика Пантелеймона.

- А разве она не знает, что вы закончили в университете, а её муж института своего... так и не кончил. 2 курса всего...

Ленин не мог знать концовки этой истории - находился в Петербурге, когда летом 1907 года на квартире Плеханова в Женеве произошёл у Георгия Валентиновича грязный разрыв с женой. Вернее, Розалия Марковна сама оборвала опостылевшую связь с мужем. Началось с того, что он в оскорбительной форме напомнил ей в очередной ссоре о её "походе" к Лепешинскому:

- Дура! Кто тебя об этом просил?! Ты... понимаешь, как выглядела со стороны? Курицей, нацепившей на себя павлиньи перья!

Розалию Марковну первые слова мужа бросили в красные пятна, а последние - отшвырнули в смертельную бледность. Из глубины её души исторгся, лопнувший от обиды, вопль:

- Ты сам... хоть бы раз... взглянул на себя со стороны! И увидел бы... - губы её дрожали, - не дворянина... А старого... кобеля! Со взором сатира.

Из глаз Розалии Марковны, словно бисер с оборванной ожерельной нитки, посыпались слёзы. Не скрывая их, она гневно выпрямилась. От внутреннего жара слёзы мгновенно высохли. Она зловеще добавила:

- Скоро... ты! - ткнула худым пальцем. - Останешься в этой квартире... один!

- А куда же денетесь вы, мадам?..

- Уеду. В Россию! Можешь порадовать этим... свою рыжую суку!

Он тоже сначала онемел. А затем взорвался:

- Да её даже нет здесь! Давно в России... Арестована!

Похожая на костистое видение в белом, Розалия Марковна горделиво удалилась, оставив после себя лёгкое облачко запаха духов. Квартира Георгия Валентиновича налилась после того дня зловещей тишиною. А жизнь потекла под уклон быстрым, пересыхающим ручьём. В Иркутске в это время бежали из жестоко знаменитого Александровского централа одесский агент "Искры" революционерка Клавдия Захарова и младший брат Мартова Сергей Цедербаум - их вывезли с тюремного двора в городской банно-прачечный комбинат в больших корзинах с грязным бельём. Здесь, в Женеве, семья революционера Плеханова развалилась, а в Сибири родилась новая брачная пара, порождённая общей революционной идеей. Через 30 лет она тоже погибнет, но по другой причине. Сергей Цедербаум будет сослан в те же края, где отбывал свой срок его брат при царе, и там будет уничтожен по приказу вождя партии, которой они все когда-то служили - Юлий, Иосиф Джугашвили и Сергей. Таким окажется результат революционной деятельности многих, бывших на виду, деятелей партии, не успевших скончаться естественной смертью. Переименованные Сталиным во "врагов народа", они будут выбиты из жизни пытками и пулями, а затем вычеркнуты из памяти народа в историях и энциклопедиях. Так закончится выбранная ими дорога.
3

К вечеру следующего дня поезд прибыл в древнейший город Европы Рим, которому было более трёх тысяч лет. Владимиру хотелось посмотреть на столицу Италии хотя бы бегло, но в кассах узнал, что на Неаполь поезд отходит через 4 часа, и не решился идти в ночь по незнакомому городу. Языка не знал. Какая же это экскурсия, да ещё в темноте? Решил: ладно уж, как-нибудь в другой раз...

Хорошо, что ехать на юг пришлось ночью - всё-таки не так душно. Но в Неаполе его ждала неудача: опоздал на пароходик, отходивший на Сорренто в 9 утра. В кассе порта выяснил: ушедший пароход будет плыть до Сорренто 2 часа; что из Сорренто, приютившегося где-то на самой южной оконечности подковы Неаполитанского залива, на Капри ходит, 3 раза в сутки, морской паром; что билет на этот паром, несмотря на то, что остров Капри виден из Сорренто без бинокля, стоит почти целую лиру; что есть ещё один пароходик, который ходит из Неаполя в Сорренто, почтовый. Он называется "Маффальда" и плавает только по чётным числам. Но его рейс длится не 2 часа, а 3, потому что "Маффальда" заходит по пути на все 4 острова залива, в том числе и на Капри, чтобы доставить жителям почту, и билет на него стоит 3 лиры. Выходит он из Неаполя после обеда.

Было 24-е апреля - чётное число, и Владимир радовался, что сможет попасть на Капри ещё сегодня, так как на "Маффальду" он вполне успевал. Тут же купил билет - действительно, 3 лиры! - позавтракал в дешёвом кафе и к положенному сроку явился на палубу парохода.

Капитаном "Маффальды" оказался синьор Кафьеро, сын известного анархиста из Южной Италии, который знал, оказывается, и Карла Маркса, и Фридриха Энгельса. Об этом рассказал Владимиру один из пассажиров, живущий на Капри. Этот спутник-каприец немного понимал по-французски, а Владимир перед отъездом из Женевы выписал себе в блокнот самые необходимые итальянские фразы из разговорника и словаря. Вот на этой смеси дикого французского с итальянским они и разговаривали.

- А, синьор Горки? Знаем, знаем! - счастливо сообщил подвыпивший каприец по имени Эдуардо Чезаре. - Вилла Блэзус! Хозяин - Эдуардо Сеттани.

- Вы мне... показать, как туда пройти? Прибывать, вероятно, вечер, да? - спрашивал Владимир.

- Си, - кивал Чезаре, улыбаясь. Он во всём соглашался и что-то говорил, говорил, жестикулировал. Владимир почти не понимал, но оба остались друг другом довольны.

- Грацио! - поблагодарил Владимир спутника и отвернулся, делая вид, что рассматривает залив.

Неаполь из вида исчез - чуть виднелись только крыши домов да слегка дымил своей конусной вершиной древний Везувий. Часа через полтора вдали показались пальмы и белые дома Сорренто. Наконец-то, первая остановка - выгружались пассажиры, почта. Следующая остановка - Капри.

Двугорбый остров, похожий издали на дикого кабана, пьющего воду из моря, и вправду был виден из Сорренто без бинокля. Да и латинское слово "капри" действительно означало Кабаний остров. Голова этого "кабана" смотрела в сторону Неаполя. Везувий там виднелся по-прежнему.

Когда пароходик стал подплывать к острову ближе, Владимир увидел, что это большая фасолина в воде, обращённая вогнутым животом к пароходу, а вытянутой спиною куда-то к Сицилии. На фасолине высились 2 горы: одна слева, другая справа. На седловине между ними белели дома и виллы небольшого городка, лепившегося над крутым обрывистым берегом.

На противоположной стороне острова, с парохода невидимой, говорили, лепился другой город - Анакапри. Он располагался где-то за половиною высоты левой горы. Чтобы подняться в него с той стороны острова, в скалах вырублены - ещё во времена финикийских завоевателей - около 5-ти тысяч ступенек.

Зато здесь, с этой стороны, чтобы попасть в видимый на высоких скалах город-седло, надо либо подниматься от пристани в рыбацком посёлке по фуникулёру, устроенному на правой горе, либо по серпантину дороги, вьющейся по склону берега вверх.

К левой оконечности фасолины тянулись по воде 2 крохотных островка-рифа. Между ними - и городом Сорренто на материке - синел широкий пролив. На вершине левой горы виднелся орлиным гнездом древний полуразрушенный замок. Сказали, что это замок Барбароссы. Гора же называлась Монте-Соляро - солнечная. Вторая гора, справа - Монте-Тиберио, гора Тиберия. Там, правее фуникулера, чернели какие-то развалины. Спутник Владимира объяснил, что это остатки от летнего дворца римского императора Августа. А ещё правее, на самом крутом скалистом берегу, торчали, разрушенные временем, владения пасынка Августа, императора Тиберия - дворец с церковью и древним маяком. Где-то под ними, у самой воды, волны выскребли в крутизне скал "Лазурный грот". Вот и всё, что удалось узнать об острове, ещё не побывав на нём. Кто-то из пассажиров путано объяснял ещё, что "Капраим" по-финикийски означает "2 города".

Каприйский залив - против вогнутого живота фасолины - был открыт на Неаполь, а своим южным концом с двумя скалами - в море, как в Крыму возле Гурзуфа, и тянулся к Сорренто. Пароходик всё приближался к острову, на нём стали видны подробности. На правой горе уже различались рельсы и вагонетки фуникулёра. Значит, на острове есть своя электростанция и, стало быть, все удобства, связанные с европейской цивилизацией. Белые домики и виллы располагались друг над другом на террасах и уходили вверх театральными ярусами довольно высоко. И везде были виноградники, оливковые деревья в садах. Всё цвело и казалось бело-розовым. Пресную воду наверх качали, видимо, тоже электричеством, иначе люди не лепились бы так высоко, словно ласточки.

Рассматривая всю эту райскую красоту, Владимир неожиданно подумал: "А ведь и впрямь райское место выбрал себе Горький!" И вспомнив, как Алексей Максимович всегда влюблёно и неотрывно смотрел на свою новую красавицу-жену, когда был с нею в Петербурге перед отъездом за границу, додумал: "Теперь живёт с нею здесь, как Адам и Ева, наверно". Вспомнил, как в начале января 1906 года Алексей Максимович рванул с нею за границу через Финляндию. Уезжал, помнится, на санях, чтобы жандармы не схватили на вокзале. Революция шла на убыль, весь Петроградский Совет рабочих был уже арестован, меньшевики разбежались, кто за границу, кто по городам России. Оставались на месте только Владимир с Красиным, да Богданов. Всё ещё надеялись, что Литвинов закупит в Бельгии оружие, и можно будет поднять вооружённое восстание снова. Но пароход с оружием где-то пропал. Кавказец Камо ограбил в Тифлисе банк и добыл денег, но "поднимать" было уже некого, и пришлось рвать когти из Питера тоже.

Пристань в рыбацком посёлочке на Капри оказалась небольшой - обыкновенный настил из досок, прибитых к сваям, торчащим из воды. Сваи эти обросли зеленью, ракушками. Остро пахло йодистой морской водой, водорослями. Пароходик, наконец, перестал вздрагивать и замер. Молодой загорелый матрос в белой робе перекинул на пристань сходни, улыбнулся, обнажив на тёмном лице сахарные зубы: "Аривидэрчи, синьорэ!" И пассажиры двинулись к выходу...

Небольшой чемодан у Владимира был почти пустым - смена белья, 2 рубашки, бритвенный прибор, мыло, полотенце, зубная щётка, паста, несколько носовых платков и носков. Нести такие пожитки нетрудно, и он легко поспевал за Эдуардо Чезаре, который, жестикулируя свободными руками, указывал дорогу.

СЛАДОСТНЫЙ РАЙ ГОРЬКОГО

Этот миг - эти горы, долины, моря -

Как волшебный фонарь. Словно лампа-заря.

Жизнь твоя - на стекло нанесённый рисунок,

Неподвижно застывший внутри фонаря.

Омар Хайям 1

- Владимир Ильич! - неожиданно раздался густой, окающий бас. - С приездом вас!

Владимир обернулся на знакомый "волжский" говор, и по высокой сутулой фигуре узнал Горького. Растопырив руки, тот шёл к нему навстречу и улыбался. На нём были белые брюки, белая рубашка с короткими рукавами, белая соломенная шляпа и белые парусиновые туфли - лёгкие, модные. Следом за ним шла, вылепленная морским бризом из ситцевого сарафана Мария Фёдоровна, похожая на загорелую красавицу-итальянку с роскошным телом. Сильная, стройно-гибкая, она тоже улыбалась. А ведь он помнил её как властную, с твёрдым характером и неулыбчивую актрису Андрееву.

"А не итальянка ли она по происхождению? Может, поэтому и закатили сюда? - подумал Владимир, ощутив вдруг острое желание близости с этой женщиной. Это было так неожиданно и странно, что он мгновенно почувствовал пылающий стыд на лице и выругал себя: "Какое скотство!.."

На самом деле всё обстояло гораздо проще. Занятый последнее время эмигрантскими спорами и склоками, работой, он давно уже не был близок с женой, которая становилась от базедовой болезни всё хуже лицом и бесформенным, "поплывшим" телом. А тут увидел не выпученные глаза, а женщину редчайшей, обалденной красоты, да ещё вылепленную ветром почти до наготы. Улыбающуюся. Теперь уж и вспомнить не мог, когда ему так улыбалась Надя. Ну, да ладно, никто и не заметил...

Подойдя, Горький обнял Владимира, приложившись к его щекам своими, пророкотал:

- Третий раз выходим встречать! Дважды - к парому. Теперь вот - к "Маффильде".

Владимир, всё ещё стесняясь себя, поздоровался с Марией Фёдоровной:

- Добрый вечер, Мария Фёдоровна! Привет вам от Надежды Константиновны. Вы с Алексеем Максимычем остались в её памяти на санях, уносящих вас в Финляндию. А тут у вас - прямо настоящий земной рай!..

Подавая руку, Мария Фёдоровна, уже без улыбки, спросила:

- А почему же без Надежды Константиновны? Что с ней?..

- Осталась в Женеве встречать Елизавету Васильевну.

- Какая жалость! Ну, что же, отведём тогда вас в гостиницу "Квизисана" одного. Номера там - дешёвые и удобные. Вы там сейчас - умоетесь после дороги. Отдохнёте часика полтора - и к нам на ужин! - привычно командовала она, как и в Питере, когда Владимир заходил к Горькому в их редакцию.

Какой-то мужчина поднял с земли его чемодан и понёс. Горький остановил Владимира взглядом: "Ничего, мол, не беспокойтесь, это наш человек, не чужой". Но, видя, что Владимир пошёл следом за Марией Фёдоровной, направлявшейся к фуникулёру, заметил:

- Владимир Ильич, Мария Фёдоровна и Антонио, который понёс ваш чемодан, поднимутся наверх по фуникулёру. А мы с вами пройдёмся от рыбацкого посёлка пешочком. Это южный причал острова в бухте, которая называется Марина Пиццола. Так вот отсюда мы пойдём во-он по тому серпантину на горке. По дороге я вам всё и расскажу сразу, и покажу. Так будет удобнее. Заодно и поговорим... - Горький крикнул жене, от которой уже поотстали: - Мару-ся-а! Мы пойдём пешком, по серпантину-у...

- Хорошо, - обернулась она и помахала красивой смуглой рукой.

Горький свернул влево, на шоссейную дорогу и повёл Владимира вперёд не спеша, поясняя на ходу:

- Видите церковь? Ей - 1500 лет! Византийская, святого Констанцо.

- А такая простенькая на вид.

- Тогда, - привычно заокал Горький, - к пышности не стремились. Это уж потом... А вот это - рыбацкий посёлок. Тоже незамысловато живут. Мне тут знакомы 3 рыбака-брата. Сходим к ним, когда оне соберутся утром на лов. Ну, а пока - готовьтесь: дорога пойдёт на подъём и на подъём. А там, - показал Горький вправо, - развалины дворца императора Тиберия. Там же и церковь есть, и маяк на высоком обрыве. Теперь, правда, не работает - не нужен стал.

Да. Приехали мы с Марусей сюда, как сейчас помню, в 6-м году, 4-го ноября. Остановились в гостинице и принялись осматриваться. Чтобы снять себе дом или полдомика. И вдруг узнаём от людей, что мэр этого городка - Федерико Серено - предупредил всех, чтобы жители острова не сдавали нам жильё.

- Почему? - удивился Владимир. Даже остановился.

- Ну, во-первых, он был и хозяином гостиницы, в которой мы остановились. Он её токо построил в тот год. А наплыва туристов ещё не было. Сезон для них токо начинался, и ему невыгодно было терять клиентов. А во-вторых, он объяснял это тем, что я-де - человек опасный, выступал, мол, против правительства и так далее. Он это из газет вычитал.

- Каков подлец! - воскликнул Владимир.

- Вы правы: полным мерзавцем оказался. Но за меня вступился самый почитаемый здесь писатель - Роберто Бракко, с которым я познакомился в Неаполе. Он там живёт. Ну, дело моё сразу приняло огласку, и пришлось мэру Серено пойти на попятную.

- Он что, и сейчас мэр?

- Ну, уж не-ет! После той истории его переизбрали. Но гостиница - его до сих пор, он там хозяин.

- А другой гостиницы разве нет? Чтобы не обогащать этого подлеца?

- Другая - отсюда далеко. Вам это неудобно. Вы ведь не к нему, а ко мне в гости... Жаль, не могу вас поселить у себя: не разжился пока! Снимаю на вилле "Блезус" токо 3 комнаты: кабинет, спальня и столовая. А тут приехал перед вами как раз Юра - сын Маруси. Лишней кровати просто нет. Да и хозяин неизвестно, как посмотрит... Хотя он человек и неплохой. И сынишка у него смышлёный...

- Да вы не беспокойтесь, - остановился Владимир, - в гостинице мне ещё лучше. Я не буду мешать вам, вы - мне. Всё просто прекрасно! Идёмте...

- В прошлом году, в конце, приехал ко мне из Соединённых Штатов Америки мой приёмный сын, Зиновий. Живёт сейчас тоже в этой гостинице. Я познакомлю вас, и вам будет не скучно: он собеседник интересный.

- Я в 5-м году слыхал о нём от вашей жены. Но она о нём... как бы это сказать... не очень лестно отозвалась.

- Ну, тогда в Лондоне был ваш съезд, Маруся - большевичка, а Зиновий - против большевиков. Вот она и...

- Так ведь и я большевик, причём, главный, можно сказать! Вряд ли и мне будет интересно с ним...

- Ну, там видно будет: неинтересно, так и не будете общаться, только и дела-то.

- А сколько же ему лет? Что он за человек?.. - заинтересовался Ленин.

- Младше вас на... 14 лет, - подсчитал Горький. - Но человек он - умный. Маленького роста. Лысый. Я с ним в одной камере сидел в первом году. Потом, когда его выпустили, встретился с ним в Арзамасе - он там актёром устроился в местном театре. Великолепно играл роль в моей пьесе. Но мастерства не хватало, конечно, надо было учиться, а он - еврей. Вот я его и усыновил, чтобы дать ему православие и возможность учиться. Но учиться он не пошёл, а уехал за границу и стал политиком.

- А какое же у него было настоящее имя?

- Иешуа Соломон Мовше Свердлов. Большевик Яков Мовшевич Свердлов - это его родной брат.

- Не знаю такого. Ну, что же, познакомлюсь, там видно будет... Брат, значит, большевик, а этот Зиновий - против? Любопытно...

Когда поднялись, на верху их поджидали Мария Фёдоровна и Антонио. Но Горький, видимо, спешить не хотел, принялся объяснять:

- Это вот - магазин-картинная галерея синьора Трама. Вон его дочка вышла, девочка в красном сарафане... Там у них - и магазин, и салон есть: завтра побываем... А это, - он широким жестом показал на городскую площадь, мощёную булыжником, - главная наша площадь здесь: "пьяцета" по-итальянски.

- Вы что, уже разговариваете по-итальянски, да? - спросил Владимир.

- Нет, плохо ещё. Но - понимаю... - торжественно заявил Горький и посмотрел на жену: не даст, мол, соврать. И продолжал показывать всё и объяснять дальше: - Вон там - главная улица Капри: виа Камерэлла. Под аркой на площади - мясная лавка синьора Фелка ди Стефано. А на краю площади, видите? Одноэтажное белое здание. Это городской муниципалитет. Там вон - аптека, если голова заболит или ещё что. Дальше - продуктовые и товарные лавки, сапожная мастерская. Обувь починить тут - копейки...

Мария Фёдоровна с улыбкой, как школьника, поправила мужа:

- Не копейки, Алёша, а "чентезимо".

- Какая разница, всё равно - копейки.

Осмотрев чистую, обсаженную деревьями, площадь, Владимир спросил, кивая на двух мулов, привязанных к стволам деревьев:

- А это - местные такси?

- Представьте себе!.. В гору-то не больно много унесёте на горбу. Ну, и туристы любят ими пользоваться. Тут ведь, от площади, проходит их главный маршрут: до развалин дворца Тиберия. Там, кстати, снимают 2 комнаты на вилле художника Домбровского - это по улице Тиберия - Луначарские. Анна Александровна, кстати, сестра Богданова. Родила здесь в декабре прошлого года сына. Мой крестник. Назвали Анатолием, в честь отца. Анна Александровна простудилась однако во время родов, часто болеет с тех пор. Хотя климат тут - распрекрасный. Да и самой ей токо 25! Разве это возраст, чтобы хворать... Зимой, кого тут только нет! И шведская королева Кристина приезжала с мужем, и Берта, дочь немецкого магната Круппа, и генерал Гинденбург. Курорт! Но, что странно: ни купаться, как у нас в России, ни загорать летом на солнышке здесь не принято. Приезжают лишь зимой. Летом - не сезон.

- Вот и хорошо, не будут нам мешать: я соскучился по купанью страсть как! А тут - море...

- Для россиян ещё не сезон, Владимир Ильич. Вода холодная, - в очередной раз проокал Горький. - Хотя Богданов уже купался с супругой, и ничего. И Луначарский не простудился.

Помолчав, Горький добавил:

- И Луначарский, и Богданов - изумительно талантливые люди! Ум-нейшие!.. Таких - во всей Европе надо ещё поискать...

Владимиру показалось, Мария Фёдоровна едва заметно усмехнулась. Взглянул на Горького: не шутит ли? Нет, не шутил - верил в то, что говорил. Чтобы не обидеть его и не заводить разговора на эту тему в тупик, сказал:

- Не старайтесь, Алексей Максимыч. Богданова я ведь не хуже вас знаю. Вы хотите помирить нас? Но всё дело заключается в расхождении идей, а не характеров. Я же вам писал. Так что не надо...

Горького выручила Мария Фёдоровна:

- Ну, я пойду домой, Алёша. Надо к ужину приготовиться, а ты проводи Владимира Ильича в гостиницу. Чемодан - вот... - Она сказала Антонио по-итальянски, чтобы он оставил чемодан, и направилась снова к фуникулёру.

- Куда это она? - удивился Владимир. Горький улыбнулся:

- А зачем задыхаться и потеть? Пусть машина везёт дальше, на следующий ярус, где вилла нашего хозяина. На то фуникулёр тут и сделали, чтобы поднимать людей, кому куда нужно.

Мария Фёдоровна села в вагончик и, помахав, уехала. А они направились к гостинице. Через 10 минут Владимир уже снял себе номер, умылся с дороги, и Горький начал прощаться:

- Отдыхайте пока... Потом я сам приведу вас: покажу дорогу...

- Я не устал, Алексей Максимыч. Могу хоть сейчас...

Они снова двинулись к площади. Возле здания муниципалитета Горький сказал:

- Вот по этой тропе можно подняться и пешком. Там, по верху, тянется галерея - до самой церкви. Но мы с вами - как Мария Фёдоровна - тоже поднимемся с помощью машины: на то она тут и поставлена.

Вагон довёз их до нужной отметки. Там они вышли, и канатка медленно потащила вагон на следующий ярус, где находился ресторан и обзорная площадка для туристов, как объяснил Горький. Затем он отвернулся от фуникулёра и, показывая рукой куда-то вверх, радостно объявил:

- А во-он... и наша вилла белеет! Сейчас каприйским винцом вас угощу. Лёгкое винцо, приятное. Я тут нашёл себе и приходящего повара отменного! Катальдо Апреа. Знает 3 иностранных языка, но образования - нет. Бедняк, из местных. Строгий такой, много читает. А жена у него - тоже приходит иногда - весёлая в отличие от него, красивая женщина. Мальчонка у них 12-ти лет. Люблю его, как свово Максимку. Скоро и он приедет ко мне из Петербурга на лето: Катя - моя первая жена - обещала отпустить с Пятницким... А этого мальца - звать Франческо. Завтра, может, увидите его. Хороший малец! Я его однажды от наказания спас, он и привязался ко мне. Но печален - в отца.

- Алексей Максимыч, а как вашего хозяина-то звать?

- Эдуардо Сеттани. Но вы его сегодня, должно быть, не увидите. Он на своей половине живёт, приходит поздно.

- А где остановился Богданов? Не в гостинице разве?

- Нет. Тоже снимает квартиру, как и Луначарский. Скоро Вольский приедет из Москвы.

- Вот как?! - изумился Владимир тому, что Богданов снял на Капри квартиру. "Стало быть, надолго хочет остаться здесь, как и Луначарский? Спрашивается, зачем?.. Значит, действительно что-то затевают?.."

Мысли тут же перескочили на Алексинского, взявшего себе псевдоним Вольского: "А этот зачем едет?" Вспомнил: Алексинский приезжал в Женеву и заходил в гости в 4-м году. Не понравились тогда друг другу. Ну и, как это бывает у самолюбивых людей, расстались почти враждебно. Алексинский показался Владимиру самодовольным типом.

Горький отчего-то смутился - видимо, Вольский рассказывал ему о своей антипатии - забормотал о другом:

- У повара нашего ещё и девчушка растёт, Джулия. Тоже прелесть ребёнок! Угостим вас его блюдами - пальчики оближете!

- Зачем же Вольский-то едет?

Горький о чём-то подумал, откашлялся и признался:

- Партийную школу хотим здесь открыть. Вольского наметили одним из лекторов. Но об этом разговор у нас ещё впереди, особый.

- Ну, хорошо, подождём... А наши-то будут сегодня?

- Придут. Я тут устраиваю по вечерам чтения моей новой повести. Так что все трое прибудут, может, и с жёнами...

Владимир понял, если с жёнами, значит "особого разговора", ради которого Горький, вероятно, и сзывал к себе с такой настойчивостью, не получится. А состоится лишь прощупывание. Но, если уж вызван сюда и Вольский, то Дубровинский прав в своём предположении: на Капри действительно затевается что-то серьёзное.

Горький, наконец, остановился. Перед ними были каменные ступени, ведущие наверх, к белому двухэтажному дому. Ступеньки вывели их на террасу, окаймлённую виноградными лозами, вьющимися по проволоке. Внизу шла бровка, выложенная белым камнем. Внутри террасы стоял большой стол, стулья вокруг стола и несколько лёгких, плетёных из лозы кресел, поставленных для отдыха вдоль бровки. Всё выглядело очень уютно и красиво. Далеко в море садилось на воду красное солнце. Виднелась и городская площадь, ставшая розовой. От горы, увитой зеленью и цветением, накатывали волны душистого апрельского воздуха. Всё вокруг цвело. За террасой цвели розы.

Стол был уже накрыт. Появилась откуда-то сверху Мария Фёдоровна, переодевшаяся в шерстяное платье. Тотчас же заставила переодеться и мужа - прихватила для него тёплую кофту, связанную из шерсти: дело, мол, к вечеру, будет прохладно. Берегла мужа от рецидива туберкулёза лёгких.

Сидя за столом, Владимир хорошо рассмотрел Горького. На его белых туфлях были дырочки - как на дуршлаге. На рубашке - под расстёгнутой пока ещё кофтой - виделся с левой стороны кармашек. А волосы у него были теперь не длинные, как прежде, а коротко остриженные - под "ежа". Длинные худые пальцы в том месте, где всегда торчит папироса - жёлтые, с коричневыми пятнами.

На столе стоял большой кувшин, вероятно, с вином, о котором говорил Горький. Слезился нарезанный сыр. На большом фарфоровом блюде лежали розовые креветки. Откуда-то доносился запах жареного мяса: в ту сторону ушла Мария Фёдоровна - стало слышно, как она распоряжается на итальянском языке где-то в кухне.

От красоты синего моря, гор и неба, пламенеющего на западе над морем, от красноватых сосен, лепившихся на скалах, у Владимира перехватило дыхание. И везде виноградники, сады без конца... На море забелели треугольники рыбацких парусов.

- Возвращаются с лова, - пояснил Горький, проследив за взглядом Владимира.

- Ну и рай же тут у вас! Ей-ей!.. - вырвалось у Владимира со стоном человека, уставшего от работы и давно уже не замечавшего земной красоты.

- А вы - не хотели ехать! - Покуривая, Горький улыбался.

- Приехал же вот... Отрываю вас от работы.

- Ничего, рукопись - от меня не уйдёт. Да уж и закончил почти. "Исповедью" назвал.

- А вы до которого часа обычно работаете?

- Днём - до двух. Потом обед, беседы с друзьями, знакомыми. Не сплю. И снова за работу: письма, чтение чужих рукописей. Я же у Кости Пятницкого - как бы за главного редактора ещё! После ужина - чтение книг...

- Суровое расписание! Хуже моего...

- Иначе ничего хорошего не успеешь сделать, Владимир Ильич. Но - ради вашего приезда - я свой режим несколько изменю...

- Нет, зачем же! Мне и общего времени достаточно, когда у вас беседы со знакомыми. Вот тогда и я обговорю с вами свои дела. А наши - Луначарские, Базаровы - скоро должны прийти?

- Их мы ждать не будем. Оне - обычно после ужина... А вот вы проголодались поди. Сейчас, как токо Маруся будет готова, и приступим. Такой день!..

- Какой - "такой"? Обычный день... Как они тут? Не настроены против меня Богдановым?

- Ну, что вы, Владимир Ильич! Интеллигентные же люди, воспитанные!.. Тут вчера Иван Палыч Ладыжников приехал. Из Берлина. По делам издательства "Ферлаг". Так оне все, кажется, собирались сегодня осматривать развалины бывшей виллы Тиберия. Там... - показал он длинной худой рукой. - Я вам уже говорил...

Владимир радостно изумился:

- Ладыжников?! Здесь?..

Горький сделал вид: "А чего, мол, тут особенного?"

Горький не хотел говорить Ленину правды о том, что вызвал Ладыжникова на Капри специально, чтобы заинтересовать новой повестью, которую уже читал тут по вечерам... вроде бы для всех. А на самом деле, конечно, для издателя - может, возьмёт рукопись с собою в Берлин и там, у себя, напечатает?..

Не знал Горький, что редакция большевиков в Женеве только и держалась на плаву деньгами этого берлинского издателя, большевика Ладыжникова. Если бы знал, вряд ли обрадовался бы приезду Ленина. Но он не ведал об этом и спокойно продолжал хитрить и дальше:

- Иван Палыч - один из самых лучших друзей Марии Фёдоровны. К тому же - с больным сердцем. Пусть отдохнёт тут...

Думая о встрече с Ладыжниковым, Владимир отвлечённо спросил:

- Тиберий, кажется, и умер на Капри?

- Нет. Здесь Тиберий прожил 11 лет. Как уехал из Рима в 26-м году - нашей уже эры - с тех пор и не хотел возвращаться. Так советовали ему звездочёты, пишет Светоний. Ведь на Капри - не воздух, бальзам! И климат сухой, хотя вокруг вода. А перед смертью он выехал в Рим, но по дороге у него муравьи съели любимую змею. Испугался и из Тускулума повернул обратно. Со страху-то сразу и заболел! Правда, он хворал и до этого, даже язвами весь покрылся. А тут уж совсем: еле языком ворочал. Остановились на Пизанском мысе - это недалеко от Капри. - Горький показал рукой в сторону берегов Италии. - С ним был врач Харикл, танцовщица Друзилла, Макрон и - тогда ещё токо 25-летний - будущий император Калигулла. Вот там, на мысе, всё и произошло...

- Я вижу, вам тут нравится?

- Признаюсь: нигде не видывал я этакой красоты! И люди на этом острове по 100 лет живут! А что?.. Полно таких...

- Да, красиво, - оглядел Владимир синеющие дали.

На террасу вернулась Мария Фёдоровна.

- Ну, как, небось заждались тут меня, проголодались? Сейчас Катальдо подаст ужин...

Действительно, появился невысокий черноголовый итальянец лет 30-ти - худой, в отличие от обычных поваров мира, подтянутый. Ловко принялся ставить блюда на стол. Горький называл его почему-то не Катальдо, а Луиджи. Пояснил:

- Привык называть его так. Ничего, откликается... - И спросил Марию Фёдоровну: - А Юра где?

- Он уже поел. Пошёл гулять... - Она улыбнулась и тоже пояснила Владимиру: - Это мой сын, 20 лет парню! Скоро сделает меня бабушкой...

Вспомнив, что и самому позавчера исполнилось 38, Владимир подумал: "Сколько же ей лет? Ну да, 40, наверное, как и Горькому - они же ровесники. А выглядит на 30, не больше. И фигура, как у балерины. Вот Надя - бабушка против неё!"

Незаметно наблюдая за Марией Фёдоровной, Владимир установил: "Тип лица у неё - всё-таки итальянский. Помнится, Надя рассказывала, первая жена Горького младше его лет на 10. И тоже красавица, только почему-то в еврейском стиле. А Мария Фёдоровна, вероятно, всё-таки южанка какая-то. А сам-то - мужик мужиком, и лицо грубое..."

Спросил:

- Марь Фёдоровна, у вас не было в роду итальянцев?

- Отец у меня - из малороссов, Юрковский. Но считается русским. Он родом из Харькова. Мама - из русских немцев. А кто в таком случае я, уж и не знаю. Русская, наверно? А вы - кем себя ощущаете?

"Знает!" - решил Владимир. И спокойно ответил:

- Тоже русским. Предки в моей семье - хотя и разных, как говорится, "кровей" - но язык, и православие, да и национальный психический склад у всех - русский.

Владимир знал, Горькому наплевать на то, кто каких "кровей". А Мария Фёдоровна, видел, приветливо улыбается, значит, ей тоже это безразлично. Поэтому успокоился. Иногда, правда, ловил себя на мысли, что есть в нём и еврейские "начала". Это его почему-то удручало. Но случалось такое крайне редко. Он привык чувствовать себя русским. Детство прошло возле русских мальчишек, то есть, именно в той среде, которая закладывает и создаёт прочный национальный психический склад: привычки, способ мыслить, воспринимать мир. Весь этот созданный в нём стереотип поведения был русским, как и самое главное - родной язык. И хотя мать ощущала себя почему-то еврейкой, но говорила всегда по-русски и была атеисткой: не верила ни в еврейскую религию, ни в православную. Дед - как естественник, медик - вообще не был подвержен религиозным предрассудкам. Своих детей воспитал в этом духе. Так относился и к внукам, когда приезжали - никаких еврейских порядков, как и книг, в его доме не было. Видимо, поэтому Владимиру бывало иногда не по себе в постоянном еврейском окружении за границей. А уж когда эти друзья начинали проявлять типичную для них назойливость или пошловатость, а то и высокомерие к другим людям, то еле сдерживался. Хотя случалось, что и себя ловил на высокомерии: "Ну, надо же! Набираюсь всякой дряни, как собака блох". И всё-таки "зов крови", что ли, тянул его к евреям, словно магнит. А ведь это означало... к "своим". Зрелые годы проходили у него почему-то в еврейской среде. Было над чем задуматься...

Разговор за столом Горького катился как-то сам собою, легко и непринуждённо. И Владимир почувствовал, наконец-то, расслабился - выключился из привычных забот, неотложных дел и отдыхает: наслаждается красотой вокруг и покоем, никуда не торопится, никому и ничего не должен, не обязан. И понял, это - прекрасно. Такое происходило с ним только в 4-м году, когда устроил с Надей поход в швейцарские горы. И вот теперь, когда выдался этот неожиданный отдых после 4-х лет надсадного темпа жизни и каторжной работы, борьбы с подлостью, меньшевиками, дураками, ему стало хорошо, словно он действительно попал в рай. Белые треугольники парусов вдали, белые чайки; и пролетают совсем близко, а ведь тут - высоко... И всё везде цветёт, благоухает, слышно жужжание пчёл. Горький разливает в хрустальные бокалы прозрачное каприйское вино. Всё так прекрасно, что можно опьянеть и без вина - просто от удовольствия жить. Беседа с Горьким и его женой тоже была естественной, как сама природа на этом острове. Обычно надо было кому-то что-то доказывать или отстаивать. Порою выходить из себя. А тут обыкновенный человеческий разговор, каким живут миллионы людей. И до чего же это, оказывается, хорошо!

- Нет, Владимир Ильич, в Берлине нас встретил Ладыжников. А вы появились из России: ехали на свой съезд в Копенгаген. Так ведь?

- Да-да. Верно. Мы посылали к вам на Капри вашего знакомого, Десницкого. С официальным приглашением от имени цека и за деньги партии. Помните, ходили тогда вместе по Берлину? Встречались с Розой Люксембург, с Каутским, который вам очень понравился. А потом уже - Копенгаген, и тоже апрель, как и теперь!

- Датские власти, помню, не приняли ваших делегатов, пришлось переезжать в Лондон. Видимо, на короля Дании повлияла мать Николая Второго. Апрель, по-моему, уже закончился.

- Правильно. В лондонской гостинице у вас ещё номер оказался сырым. А вот, почему вам пришлось удирать из России, я так и не знаю...

- Когда началось восстание в Москве, возле моей комнаты делали бомбы боевики. Пронюхала полиция, пришлось выехать в Питер, а потом и оттуда рвать когти... - улыбался Горький. Его настроение передалось и Владимиру.

- Какие прекрасные были дни! Восстал весь народ. Но сил тогда не хватило: неверно мы их распределили. Ничего, 5-й год будем считать генеральной репетицией!

- Большевики намеревались дать мне в провожатые по Америке либо Леонида Красина, либо Литвинова. А поехал-то другой... И хорошо! Я Красина теперь, когда узнал тут кое-что... - Горький неожиданно умолк, увидев испуганные глаза жены.

Дело в том, что пока Горькие ездили в США, на французском курорте Виши якобы застрелился русский миллионер Савва Морозов, оставив на столе записку-завещание на 100 тысяч рублей на имя Марии Фёдоровны, которую он будто бы любил. Но жена Саввы, кстати, красавица не хуже Марии Фёдоровны, доказывала французской полиции, что она давно примирилась с мужем и у него не было оснований лишать себя жизни, что его убил Леонид Красин, профессиональный изготовитель фальшивых паспортов, подделыватель подписей и почерков. Он-де заранее подделал записку на 100 тысяч, которые просил у мужа для своей партии большевиков, но муж ему отказал. И вот вам результат: в руке мужа револьвер, которого у него никогда не было, а на столе записка, сделанная Красиным.

Полиция не поверила вдове, и Красин добился потом, чтобы Мария Фёдоровна получила эти деньги по суду и большую часть из них пожертвовала на партию. Горький, вероятно, не хотел после такого видеть Красина и пытался теперь "кое-что" рассказать об этой истории, но его остановил взгляд жены. Владимир же сразу не понял этого и не обратил внимания на его последние слова, а радостно подхватил только первые:

- Помню, помню. Мы хотели организовать сбор денег для партии посредством ваших литературных выступлений в Америке. Вы согласились, но сказали, что не знаете английского языка.

Мария Фёдоровна торопливо заметила:

- Я тогда тоже была слабоватой в английском.

- А мы дали вам в провожатые нашего боевика и знатока английского Николая Буренина. Ни Красин, ни Литвинов поехать в те дни не могли. А Буренин смог. Кстати, это же он доставил меня из Женевы в Питер. Да так, что ни в одном государстве полиция нас даже и не обнаружила! Замечательный человек. А какой вежливый, красивый!

Мария Фёдоровна горячо согласилась:

- Да, Николай Евгеньевич - просто красавец мужчина. Он ведь ещё и великолепный музыкант! Видимо, унаследовал музыкальный талант по материнской линии: его мать - родственница композитора Глазунова.

Владимир весело соглашался:

- Да, Буренин - удалец на все руки! Даже Николая Второго предлагал мне выкрасть из Царского Села. Идея, правда, не его, большевика Игнатьева, но он был готов выполнить этот план. Отчаянный человек. И беззаветно преданный нашему делу. Если бы у нас было побольше таких революционеров, как Буренин, Красин, товарищ Камо, мы бы победили царя ещё в 5-м!

Горький вздохнул:

- А вот в личной жизни Николай Евгеньевич так и не нашёл себе счастья. Одинок... Ему теперь уже 35-й!

- А что у него? Несчастливая любовь? - поинтересовался Владимир. Ответила Мария Фёдоровна:

- Никто ничего не знает. Он очень замкнутый человек, не рассказывает о себе.

- На этой почве в 5-м году, пока мы ездили, застрелился в Виши Савва Морозов, - пробасил Горький, снова пытаясь что-то рассказать. Но Мария Фёдоровна, мгновенно потемнев лицом, тихо проговорила мужу:

- Не надо об этом...

Владимир вспомнил женевские разговоры-сплетни в среде меньшевиков о том, будто бы Савву Морозова убил Красин. И ещё о том, что Марию Фёдоровну в 5-м спас от ареста жандармский полковник-холостяк Джунковский, ведавший тогда департаментом полиции. Что этот холостяк был странным. Любил Марию Фёдоровну, а сожительствовал с женой великого князя Сергея Александровича, зная, что брак этот формальный и великий князь предпочитает жене цыганку "Золотую рыбку", а то и мальчиков. Дядя царя был якобы человеком развратным, и сестра императрицы Елизавета Фёдоровна не очень-то скорбела, когда его убил террорист Каляев - только делала вид. А потом-де стала жить с Джунковским, уже не таясь, но злая молва о ней заставила её заделаться настоятельницей женского монастыря. Ну, а до этого она занималась живописью - писала пейзажи, женские портреты. Была покорена красотой Марии Фёдоровны и принялась писать и её портрет. Так что и она-де могла заступиться за Андрееву, вот её и не трогали.

Увидев, что Владимир почти не ест, Горький забеспокоился:

- Владимир Ильич, вы пробуйте всё!.. Луиджи вкусно готовит.

Владимир кивал:

- Да, очень вкусно! Я уж и не помню, когда так едал! Но вы рассказывайте, рассказывайте. Не обращайте на меня внимания...

Памятуя, видимо, о просьбе жены не касаться темы о Савве Морозове, Горький безо всякого перехода сказал:

- В Лондоне я познакомился с Бернардом Шоу и Гербертом Уэллсом. Интересные люди - не чванились, отнеслись уважительно.

- Англичане! - заметил Владимир с удовлетворением.

Горький промолчал, а Мария Фёдоровна перевела и эту тему на другое:

- Я ведь и до вашего съезда насмотрелась и на русских, которые вели себя как иностранцы... - Тон был разочарованным. Видимо, чтобы оправдать его, Мария Фёдоровна принялась изображать, как обычно выступает перед публикой Плеханов, да и сам Владимир на съезде. В её подражаниях чувствовалась хватка профессиональной и ядовитой актрисы. Плеханов в её интонациях и жестах был живой копией: напыщенный, высокопарный. Она и сама это подтвердила:

- Выступал он всегда в стиле французских ораторов: актёрствовал. Даже перед Каутским в Берлине...

- А я, значит, показался вам крикливым? - спросил Владимир. И чтобы скрыть закипающую в душе обиду и неприязнь к этой холёной красавице, притворялся добродушным и весёлым, успевая в то же время думать о ней с раздражением и злостью: "А сама-то, матушка, на кого похожа? Ведь зла, капризна, да и самолюбива не меньше Плеханова. Хотя, в сущности-то - что из себя представляете? Кроме внешней красоты? Властного мужика в юбке?"

Стараясь выйти из неловкого положения, в которое все попали, Горький, выручая жену, заметил:

- Да нет, Владимир Ильич, Маруся имела в виду не это, а то, как вы... порою выступали слишком азартно, что ли. А потому выходило громко.

Владимир стал оправдываться:

- Сколько всякой швали набилось в партию! А Мартов - требовал ещё послабления и в уставе! Вот от всего этого и разливалась жёлчь.

Горький подхватил:

- Я тоже, Владимир Ильич, невысокого мнения о нашей либеральной интеллигенции.

Мария Фёдоровна обиделась:

- Ну и напрасно. Не интеллигенция виновата, что у неё такое правительство. При чём же тут интеллигенция?

Владимир понял, надо отвечать ему: не молчать же, как Горький, смотревший на жену только с обожанием. Да и на что она, собственно, обиделась? На правду? Поэтому и сказал ей:

- Мария Фёдоровна, уважаемая! Не надо всю интеллигенцию - в одну кучу. Есть настоящая интеллигенция, подвижническая, готовая умереть за интересы народа; так её - очень мало! Может быть, полпроцента от всей интеллигенции. А вся остальная часть - 99.5% - это журналисты, приспособленцы-чиновники, готовые обслуживать любое правительство, пусть даже кровавое, лишь бы находиться возле сладкого барского стола! Все эти юристы, политические обозреватели - всегда и во все времена, во всех государствах мира, готовы: неправду - назвать правдой и хвалить своих императоров, взяточников-министров и вообще любых власть предержащих подлецов. Только бы те - им платили! Эта, с позволения, "интеллигенция" - ничем, кроме образования и чванливости, так как считает себя сливками общества, не отличается от обыкновенных, продающих себя, проституток. И хотя на лицах у неё нет рекламных признаков проституток, а есть лишь фарисейское благообразие, подчёркнутое фраками и смокингами, всё равно это самая поганая, самая подлая, но, к сожалению, и самая умная и хитрая часть населения в любом государстве!

- Ух, какой вы ёж! - вырвалось у жены Горького. - Кто же тогда настоящие интеллигенты, по-вашему?

- Настоящие - это вот вы, Буренин, Красин, мой брат, повешенный по приказу царя. Я уже говорил: подвижническая, либо несущая культуру в народ. Учителя, например.

Горький, видя, что Владимир замолчал, продолжил перечисление, азартно нажимая на "о":

- Владимир Ульянов, Луначарский, Богданов, Базаров! Одна эта четвёрка подлинных демократов стоит тысячи учителей! Мощная культура, глубина знаний, ум!

Чувствуя, что краснеет, Владимир перебил:

- Ну, меня прошу уволить из такой компании. Какая там культура?.. Некогда даже читать. Культура - это, наверное, за Луначарским, Горьким, прочитавшим несметное количество книг!

Горький немедленно запротестовал:

- Нет-нет-нет, меня - тоже прошу уволить. Я и образования-то настоящего не получил. Самоучка, можно сказать. И языков иностранных не знаю. Вот Маруся - это верно: 4 языка, на которых свободно изъясняется. Про культуру я уж и не говорю, это её профессия. А Луначарский - ходячая энциклопедия по искусствам! Да и Богданов, Базаров - умы, эрудиция! Придут, сразу почувствуете...

- Не согласен с вами, - твёрдо заявил Владимир. - Умы-то - умы. Но - путаные. А Горький, хотя и не кончал в университете - настоящая энциклопедия! Говорю это не потому, что ваш гость...

Мария Фёдоровна примирительно заулыбалась:

- Вы правы, Владимир Ильич, у Алёши действительно огромнейший запас знаний! Да и опыта - тоже. За всю свою жизнь я ещё не встречала человека, который был бы интереснее и глубже его. За что и люблю! А какой талант!.. А память!..

Горький, смущённый похвалами жены, которых до этого, видимо, никогда, вот так в открытую, не выслушивал, замахал руками:

- Ну - будет вам, будет! Прямо в краску вогнали... Однако, за любовь - спасибо тебе, Марусенька! - Он поднялся, подошёл к жене и поцеловал ей руку. Возвращаясь на место, расчувствовано заметил: - А интеллигенцию я всё-таки люблю, без разбора. За ум, знания! Интересно беседовать, знаете ли, когда перед тобою глаза со светлой мыслью. А не бараньи.

- Да бросьте вы, Алексей Максимыч! Как это - без разбора... Богатые либералы могут говорить часами под водку о добре, зле. А завтра сдерут шкуру с крестьян! И будут закусывать копчёными сигами!

Горький - вот молодец! - изумительно ловко и деликатно ушёл от спора:

- Вот-вот, - поддакнул он. - Именно таких я и вывел в пьесе "Враги". Хорошо помню: первый день революции показал мне полный крах либеральной интеллигенции. Я буквально потрясён был: и речами, и статьями в газетах, а главное - поступками. Особенно теперь. Не успел новый председатель Совета министров Столыпин заявить в Думе, что разрушительное движение, созданное в России крайне левыми партиями - это революционными, стало быть - превратилось чуть ли не в открытое разбойничество, развращающее молодёжь, как ему - Столыпину - уже вторит вся российская журналистика. Журналисты, ну, прямо состязаются в "благородном деле ликвидации революции"! Столыпин зовёт к удушению всех "преступных элементов" силою, а эти - к тому же - статьями, пьесами. К примеру, автор остроумного романа Луговой заставляет своих героев-революционеров из "хорошего дома" сознаться, что никакого русского социализма нет. А есть токо немецкий. Для русских, мол - негодный.

А уже в декабре этого же, 1908 года, Горький напишет в Нижний Новгород Елене Константиновне Малиновской, давней своей знакомой, безответно влюблённой в него, что на Капри умерла от чахотки жена Десницкого, и Десницкий уехал в Дерпт; что он, Горький, места себе не находит от огорчения и расстройства; что в Сицилии - 2 дня назад - было землетрясение; что разрушено много домов, есть раненые и погибшие; что итальянцы - молодцы: за 2 дня собрали полтора миллиона денег в помощь пострадавшим; и тут же, в этом же письме, резко выскажется о русской литературной интеллигенции: "Позна вол стяжавшего и осёл ясли господина своего". А на современном русском языке этого сказать нельзя, очень скверно выходит. Никогда я, грешный, не увлекался ею, интеллигенцией, ныне же презираю её".

Владимир вздохнул, вспоминая сибирскую ссылку:

- Да, хуже всего в революционном деле - это "интеллигентщина": та часть русской интеллигенции, которая видит в борьбе с самодержавием одни праздники. Победы с красивыми речами на митингах, восхищение друзей после стачек их личными подвигами. В столице - они чувствуют себя декабристами, за которыми поедут невесты и жёны. А вот как только начинаются допросы в жандармском управлении, тюрьмы со вшами и вонью от параш, так весь этот "героический" маскарад сразу кончается. В далёкой Сибири жизнь продолжается для них "ссыльными историями". Вот тогда приходит к ним отрезвление. В лучшем случае это заканчивается отходом от революции, а в худшем - ренегатством или откровенным предательством. Такие становятся потом злее жандармов.

Горький, закуривший новую папиросу, сказал:

- Владимир Ильич, вот вы - о Сибири. Я много бродил по свету, но там так и не побывал. Расскажите, пожалуйста, о тех краях. Ну, и о себе тоже. Почти ничего не знаю о вашей жизни...

- Рассказать можно, Алексей Максимыч. Только ведь это - скучно, наверное. И займёт много времени.

- А чего делать? Пусть займёт... Вспоминать о прошлом полезно. А то и сами забудете когда-нибудь.

- Может, и так, Алексей Максимыч. Но для меня всегда важнее будущее, а не прошлое.

- Осмысление прошлого, Владимир Ильич, я полагаю, помогает представить и будущее: каким оно должно быть, чтобы не повторять ошибок.

Владимир поднял руки:

- Ладно, сдаюсь...

- Вот и хорошо, вот и рассказывайте. Люблю слушать бывалых людей...

- На то вы и писатель. К сожалению, в моей жизни мало интересного. Больше, пожалуй, поучительного: я - слишком часто ошибался в людях.

- Простых людей - нет, все - сложные. Я это понимаю...

- В 97-м, после 14-ти месяцев отсидки в тюрьме, я был направлен из Петербурга в сибирскую ссылку. Шёл по одному процессу с Юлием Мартовым, Глебом Кржижановским, Потресовым и другими. Потресова - направили в Вятскую губернию, в уездный городишко Орлов. Мартова - в Туруханск. А меня, Кржижановского, Старкова и Ванеева - близко друг от друга: в верховье Енисея. Восточная Сибирь. Я поселился в Шушенском. Глеб Кржижановский и Василий Старков - в селе Тессинском Минусинского округа. А Толя Ванеев - в Енисейске. Сначала он был определён в Туруханск, вместе с Мартовым, но подал прошение в связи с туберкулёзом лёгких, и ему разрешили ехать с нами, поближе к своей невесте, сидевшей в енисейской тюрьме.

Все мы были молоды тогда, влюблены. К Базилю - так мы звали нашего инженера-технолога Старкова - приехала невеста, сестра Глеба. А за нею и мать Глеба. У Старкова на свадьбе я был шафером. Его жена - урождённая Розенберг, а не Кржижановская, как Глеб - она записана была на фамилию матери. Там целая история у них с этим... так как отец Глеба не был с его матерью в официальном браке. После свадьбы жена Старкова работала некоторое время фельдшерицей в селе Сагайском. К Глебу тоже приехала потом невеста, Зина Невзорова. Эта была подругой моей Нади по Петербургу. Невзоровых было 3 сестры. И все пошли одной дорогой: революционистки, заметьте. Опять свадьба...

Мою Надю в Петербурге арестовали, суд приговорил к высылке на 3 года в Уфу. Но она попросилась ко мне, в Сибирь, и такую просьбу, к счастью, удовлетворили. Приехала она с матерью - тёща и по сей день с нами мотается. Кроме Нади у неё никого нет, одинокая. Так вот, в Шушенском мы с Надей обвенчались. Не было, помню, обручальных колец в магазине. Где достать? Выручил нас ссыльный рабочий Энгберг: сделал нам кольца из двух обыкновенных медных пятаков. Ничего, сошли за золотые.

Мария Фёдоровна спросила:

- А что за село, это ваше Шушенское? Можно там было жить с семьёй?

- Можно, отчего же. Домов много, были бы деньги... Улицы осенью, к сожалению, грязные, а летом пыльные. Село-то в степи стоит.

- Как в степи? - удивился Горький. - Я думал, в тайге.

- Нет, Алексей Максимыч, до тайги от нас вёрст 60... Там и горы, и тайга, и Енисей, зажатый в ущелье. А в Шушенском - даже садов не было. Голое село. Много песка, песчаных холмов вокруг. Село, правда, большое, длинное. Речушка небольшая - Шушь. Впадает в Енисей. Был у нас там и лесишко небольшой - "бором" называли. Верстах в двух от села. Но, если серьёзно - какой это лес? Так... В нём не было никакой тени - весь почти вырублен. Короче, летом подует чуть ветер - летит в окна пыль. Зимой - снежная кутерьма лепит. Невесёлое место. Даже на охоту пойти некуда - только на зайцев в поле. Оторваны были от всего. Собраться компанией, например, это целая история: далеко. Надо ехать или плыть к Енисею.

Друзья наши перебрались потом в Минусинск. Там почта, аптека. Считалось, уже город. У них и узнал я, что такое "интеллигентщина", а проще - культурная склока.

Дело было так. В 98-м году в Минусинске скопилось много разных ссыльных - и народовольцев, и наших, социал-демократов. Отбывал свою ссылку даже сын видного сановника России Аркадий Тырков: по делу Желябова и Перовской. Тоже целая история... Тех - казнили, а этого - признали ненормальным. Подержали какое-то время в лечебнице и выслали тихонько в Минусинск, на пожизненное. Вот он там и жил. Отец, видимо, продолжал подкупать наших "неподкупных" высоких сановников, и "пожизненное" было ограничено 20-ю годами. Человек жил смирно, и ждал... Прошло уже 10 лет, осталось столько же...

Жил ещё один - Мельников. Начал с народовольческого кружка в 84-м, кончил - ссылкой в Якутск. В 92-м срок у него кончился, захотелось человеку в тепло, на юг. Поселился в Полтаве. А через 3 года - снова арест. Год одиночки, и опять ссылка: на 8 лет, в Минусинск. Затих и Мельников.

Это я вам всё про старожилов рассказываю, которые были в ссылках давно и называли себя "стариками". Вот они-то и затеяли склоку против "молодых", то есть, против наших социал-демократов. С чего началось - скажу чуть позже...

Ещё доживал в Минусинске старик-поляк Блажевский. Этот был участником восстания в Польше аж в 63-м, нас и на свете тогда не было. А в 82-м его арестовали снова и выслали на 3 года в Западную Сибирь. Вернулся в Вильну. А через 10 лет его берут жандармы снова - за одно лишь участие в польской социалистической партии. Минусинск. Преклонный возраст. Болезни. А срок в этот раз - на 6 лет. Свобода ему светилась только в 901-м году, в новом веке уже... Оставалось 3 года...

Ещё из народников там были - Тютчев, член общества "Земля и Воля", Стояновский. Этот привлекался в 89-м году по делу Софьи Гинзбург, которую обвинили в принадлежности к партии "Народной Воли". Был приговорён сначала к смертной казни, но затем помилован: на 4 года каторги и вечное поселение в Сибири. С ним прибыл и Алексей Орочко - по тому же делу. Из "стариков" в Минусинске находился и поляк Феликс Кон, адвокат из Варшавы. Сейчас он в Женеве и, вероятно, будет защищать на суде в Берлине нашего социал-демократа из Грузии товарища Камо. У этого Камо, помнится, было тогда лет 8 каторги - отбыл её на Ка`ре. Одно название, чего стоит!.. Это в Забайкалье, в Акатуе. Там мучили когда-то декабриста Михаила Лунина. Лютые, говорили, места. А ссылку Кон начинал где-то под Якутском. Потом ему разрешили переехать в Минусинск: сроку оставалось ещё 6 лет. Освободился в 4-м году. Вот теперь "старики", по-моему, все.

Не меньше было и "молодых". В 92-м - за 5 лет до нашего приезда - прибыл в Минусинск Самуил или Соломон, не помню уж теперь, Райчин. Работал в Женеве в группе Плеханова, послали в Россию для установления связи с нашей социал-демократией, но - попался. 9 лет, и - в Минусинск...

И вот в 98-м, когда ему до освобождения оставалось 4 года, он не выдержал и бежал. Но сделал это молча, не предупредив никого из товарищей по ссылке. А у "стариков", на случай, если кто надумает бежать, был заведён порядок: заранее сочиняли версию. Ушёл на охоту, и не вернулся. Или пропал на рыбалке; ещё что-нибудь... С этим - шли к становому. Мол, 3-й день уже нет человека. Может, случилась какая беда, надо искать... Репрессий после этого обычно не следовало. А тут... власти стали грозить прибавкой срока всем и переводами в глухомань.

Подняли "старики" свару. Дескать, вот раньше, когда в Сибирь шёл революционер настоящий, благородный народник, такой подлости, какую выкинул этот ваш Райчин, не было. А теперь-де, когда в революцию идёт всякая шваль и называет себя социал-демократией, извольте полюбоваться сюрпризами: вы-де тут, как хотите, хоть околевайте в вашей ссылке, а мне хочется на свободу.

Дошло до того, что пригласили меня - как постороннего, из Шушенского - в третейские судьи: выбрали председателем собрания, чтобы определил, кто прав, а кто виноват? Вы бы только послушали эту мешанину из оскорбительных слов! "Молодые" доказывали: "Ну и что с того, что нашёлся один подлец? Разве можно на этом основании обвинять всех остальных в подлости?" "Старики" выкрикивали в ответ: "Почему же тогда не нашлось ни одного подлеца за столько лет среди нас?"

Так ни до чего и не договорились. Разошлись недовольные друг другом. Старик Блажевский жаловался, помню, из своего угла: "Не дадут, мол, спокойно дожить до смерти..." И действительно: умер через год, так и не дожив до освобождения. "А у них мода такая, - выкрикивали другие, уже расходясь, - каждый думает только о себе! У нас это называлось эгоизмом, а у них, вероятно - доблестью..."

Тяжело было это слушать. Ведь все - свои всё-таки, враги самодержавия! А ссорились, как мелочные кухарки на рынке.

А сколько было других "историй". Сходили с ума, топились, вешались. А потом эти "истории" расползались по всей Сибири. Ссыльные опускали руки. Надламывали характеры, выдержку. Хуже нет!.. Расскажу вам только одну...

Был у меня в Казани знакомый революционер - ну, первый мой учитель, что ли, если хотите. Николай Федосеев. Я был тогда студентом Казанского университета, а он, мой ровесник, исключённый из гимназии, занимался самообразованием и организовал у нас в университете марксистский кружок - чтобы мы потом могли обучать рабочих. Крепкий был паренёк, серьёзный. В 89-м весь этот кружок был арестован вместе с Федосеевым. Я уцелел чисто случайно - ездил как раз в Самару, к родным.

- Так ведь и я был тогда в Казани, в его кружке! - воскликнул Горький. - И тоже уцелел по той же причине - уезжал. Ну, да ладно, не буду мешать: рассказывайте... Я с тех пор так ничего и не знаю о нём...

- А я, к сожалению, знаю. Начался у этого Федосеева настоящий путь к Голгофе. В 92-м его освободили и выслали под надзор полиции во Владимир. А через год снова арестовали. Отсидел, пока шло следствие, в тюрьме, и - в Сольвычегодск. Там - ещё до окончания ссылки - его вдруг пересуживают и приговаривают к ссылке в Верхоленск. Ну, а концовку этой истории я узнал в подробностях только в 4-м году, от Ольминского. - Владимир, не торопясь, рассказал и эту историю.

Горький, снова закуривший, глухо и печально проговорил:

- На его месте, как это ни прискорбно, так поступили бы многие русские интеллигенты.

- К сожалению, это так. А после самоубийства Федосеева в Верхоленск пришла телеграмма от его невесты: оказывается, ей, сосланной под Архангельск, разрешили, наконец, переехать к нему.

Мария Фёдоровна простонала, опустив голову, сцепив руки у подбородка:

- Боже, какой ужас!

- Конец этой истории, Мария Фёдоровна, ещё ужаснее... И узнал я об этом только в прошлом году. - Владимир замолчал, сомневаясь, договаривать или остановиться. На него с мукой смотрели прекрасные глаза женщины, остро переживающей чужую боль. Видно, представила себя на месте той Марии.

- Ну? Договаривайте уж...

- Получив телеграфное извещение, что выезжать в Верхоленск не надо, что её жениха больше нет на свете, Мария Гопфенхауз застрелилась тоже. 2 дня в своей ссылке молча ходила, о чём-то думала и, не сказав никому ни слова, покончила с собой.

- Да-а, - протянул Горький со вздохом, - тяжело о таком даже слушать. Надрывная история... В 19 лет я и сам стрелялся. Да токо всё равно самоубийство - глупый выход. Трудно жить?.. А кому же легко? Но у меня причина была другой. Мировая тоска. Казалось, люди безобразно везде живут. Злоба, ненависть, у всех какое-нибудь горе. Ну, и продырявил себе лёгкое. В сердце-то, куда целился, не попал, к счастью. Однако здоровье себе покалечил навсегда. - Горький закашлялся.

Мария Фёдоровна всполошилась:

- Ты бы поменьше курил, Алёшенька! Я уж не говорю - совсем. Но хотя бы реже... Такой воздух, а ты... одну за другой!..

Горький закивал:

- Ладно-ладно, Марусенька. Я тебе уже говорил: меньше - согласен. Но совсем без курева - я не человек! Не будем возбуждать эту тему... - Он повернулся к Владимиру: - Вы вот - всё о других... А о себе?..

Выступать в поддержку Марии Фёдоровны против курения Горького, значило бы обидеть его или посеять отчуждение. И Владимир сделал вид, что ничего не произошло:

- Да о себе-то почти и нечего рассказывать, - признался он по-честному. - Это у вас жизнь богата событиями! У меня - меньше... Написал в Шушенском книжку - "Развитие капитализма в России". Боялся, чтобы не поселили ко мне в Шушенское каких-нибудь ссыльных из истеричных интеллигентов. Что в этом интересного? Остальное вы знаете: борьба с меньшевиками.

Горький пробасил:

- Ну, не токо же это!.. Помню, во втором году вы и обо мне написали в вашей "Искре": "европейски знаменитого писателя самодержавное правительство высылает без суда и следствия из его родного города". Так, кажется, если не изменяет память? Спасибо...

- А, это когда вас арестовали в Нижнем и выслали в Сормово?

Горький чего-то вдруг застеснялся, спросил:

- Владимир Ильич, вы в шахматы - играете?

- С удовольствием...

- Нет, я не к тому - я не игрок, - стал объяснять Горький. - В ссылке без шахмат, полагаю, плохо? Токо водку, что ли?

- Ну, водку - это кому делать нечего. Встречались и такие. А вот в шахматы играли частенько. Но шахматы требуют времени. Муж моей сестры, Марк Елизаров, мог себе это позволить: занимался всерьёз! Чигорина обыграл однажды в Москве. Потом Эммануила Ласкера, когда тот приезжал в Россию и давал сеансы одновременной игры.

- Так значит, жить в ссылке вместе с интеллигентами, считаете, тяжело? - вернул Горький разговор в прежнее русло.

Владимир почувствовал, Горького интересовал задуманный им художественный образ революционера-интеллигента. Вероятно, он пытался что-то понять или что-то сравнить. А может быть, узнать отношение Владимира к этому вопросу. Однако отвечать без оттенков, прямолинейно Владимиру не хотелось. Поэтому в поставленную проблему он решил внести существенную поправку:

- Подводить буквально всех под общий знаменатель, я полагаю, было бы несправедливо. Стало быть, такая постановка вопроса отпадает. Я уже говорил вам о ссыльном Ванееве. Человек он - с виду слабый, больной. Но из породы настоящих интеллигентов! Идейных. Он и духом был твёрд. Помог Махновцу бежать из ссылки. Получил за это 2 года надбавки. Его невеста - Даша Труховская - пошла за него, зная, что он скоро умрёт. Через 3 счастливых месяца, проведённых с нею после женитьбы, он действительно умер. Не хныкал, никому не жаловался. Хотя знал: чахотка - штука беспощадная в условиях Сибири.

Владимир заметил, как Мария Фёдоровна смахнула украдкой слезу, и расстроился:

- Вот видите, Алексей Максимыч, что получается из наших рассказов! Лучше уж - ну их!..

Горький привычным движением - согнутым указательным пальцем - поправил пушистые рыжеватые усы, проокал:

- Ничего-ничего, Владимир Ильич, это - хорошие слёзы, полезные... Сейчас всё пройдёт... - И смотрел на жену с восхищением и любовью. Кончик его раздвоенного носа устремлён был вверх.

Не ожидая такой чувствительности от Марии Фёдоровны, Владимир подумал: "Вот уж... Какая властная всегда, сильная... а - нате вам!.." И тут же переключил внимание на Горького: "От кого это я слыхал, что если кончик носа раздвоен, это признак сластолюбца? И ещё интересная деталь: волосы у него - русые, а усы - рыжеватые. И вообще лицо, как говорят, с топора: грубое, словно вырубали его из дерева второпях. Видимо, женщины любят его за интересные мысли, тут Мария Фёдоровна права. Оригинальный ум? Безусловно! И - яркая личность..."

Смущённо улыбаясь, Горький проговорил:

- Ну, а как вам живётся, Владимир Ильич?

- Да ничего, хорошо живётся.

- Лучше и не надо, стало быть? Коли хорошо...

- Можно бы и получше, я не против. Если свергнуть в России царизм, установить и дома хорошую жизнь для всех. Но ведь это дело будущего. А пока - живём помаленьку: не лучше и не хуже других.

- Ну, а всё-таки?..

- Трудность, Алексей Максимыч, заключается вот в чём... Мало ещё у нас настоящих, профессиональных революционеров. Таких, которые не даром бы ели свой партийный хлеб. Понимаете, революции - надо либо отдавать себя целиком, либо совсем не идти в революционисты. Третьего не дано. А здесь, в нашей европейской эмиграции, для многих эта цель отошла куда-то на второй план. На первом остались личное благополучие, семья, дети.

Горький неожиданно и точно ухватил гвоздь вопроса:

- Всё это - хотите вы сказать - можно себе добыть и дома, без подпольщины?

- Вот именно! Но они почему-то занялись именно здесь личными и честолюбивыми планами. Написать и побыстрее тиснуть шумную или спорную брошюрку. Модную статейку. А задачи угнетённого народа стали для них лишь поводом, а не целью. Главное им - чтобы прославиться, показать себя Европе! Да ещё и денежки за это получить. В таких "революционеров" в кавычках превратились к настоящему времени и Мартов, и Рязанов, и Троцкий. Да и ваши здешние друзья, Алексей Максимыч, прошу не обижаться...

Мария Фёдоровна хотела что-то сказать, но Горький так выразительно посмотрел на неё, что она промолчала. И тогда Владимир закончил свою мысль:

- Недавно бежавший из ссылки Парвус пошёл ещё дальше. Этот зарабатывает теперь на социал-демократии в открытую, как заправский капиталист. Социал-демократия - это его сырьё! Грязная стряпня в печати - его продукция. Вот что получается.

Горький заметил:

- Если дело обстоит именно так, как вы говорите, то это, по-моему, уже предательство. Но "здешние мои друзья", как вы сказали, никого и ничего ещё не предали. И, насколько мне известно, не собираются предавать.

- Согласен, эти - действуют искренне. Но, ревизуя марксизм, они сбивают собственной путаницей в головах и других. Намного ли это лучше предательства, вот вопрос.

Мария Фёдоровна тихо, но жёстко спросила:

- Откуда у вас, Владимир Ильич, эта категоричность? Вам дано знать всё: у кого путаница в головах, у кого её нет. А себе вы отводите лишь роль учителя? Так получается? Но и они ведь не гимназисты! Владимир почувствовал, как жарко стало щекам, но ответил сдержанно:

- А по-вашему, получается, лучше видеть, что товарищи по борьбе совершают явные или даже роковые ошибки, и... молчать об этом? Ради того, чтобы прослыть скромным? Или ждать, когда всё разрешит Учитель всего и всех - Боженька?

- Но и вы - не Боженька!

- Значит, его надо... выбрать! И незамедлительно. Пока не натворили подлостей и мы, как меньшевики с их "боженькой" Плехановым!

Горький поправил согнутым пальцем усы:

- Маруся, я согласен с Владимиром Ильичём. В любом стаде должен быть свой козёл. Иначе, порядка не будет.

Владимир облегчённо рассмеялся:

- Правильно, Алексей Максимыч! У нас здесь действительно стадо. И в нём много несерьёзных, как гимназисты, мальчишек, ИГРАЮЩИХ В РЕВОЛЮЦИЮ. На виду у народа они, ну, прямо герои все! И обидчивость при этом, чуть что, чисто гимназическая, петушиная. Но всё это стаду идёт только во вред. - Владимир смотрел на Марию Фёдоровну. - Как вы считаете: надо сдерживать зарывающихся или нет?

Сражённая логикой, она улыбнулась тоже:

- Наверное, надо. В театре, например, без режиссёров - нельзя. Разбредёмся в разные стороны, как телята.

Согласился и с нею:

- Да, надо помогать, напоминать людям о главной цели. Это не означает, что нужно самому становиться боженькой и никого не слушать, полагая себя непогрешимым. Должен быть обмен мыслями. А режиссёров и козлов надо всё-таки выбирать. Для этого и предназначены съезды партии.

Горький радостно воскликнул:

- Вот оно! Ради чего я и собрал вас сюда всех! На маленький съезд... Для обмена... хотя бы мнениями.

Насторожившись, Владимир сразу подобрался, предусмотрительно добавил:

- Только нельзя забывать и о том, что решения съезда... должны неукоснительно выполняться! Что существует... партийная дисциплина. Для всех!

- Согласен, - пробасил Горький. - Если уж человек несерьёзен, а ещё хуже - склочник, то должен подчиняться принятым решениям. Иначе - разброд...

- И теоретические шатания, - добавил Владимир и огорчённо воскликнул: - Алексей Максимыч, голубчик! Если б вы знали, сколько у нас, в эмиграции, мелкой грызни, склочности! Грызутся чаще всего подло, с подножками. В Женеве мне стала понятна ненависть Достоевского к "революционистам"! Он ведь тоже насмотрелся на всё это, да не где-нибудь за границей, а на каторге!

Горький заметил:

- Ну, о Достоевском - это тема большая и сложная. Как-нибудь в другой раз... Дело в том, что в принципе я не согласен с Фёдором Михалычем во многом. Так что пока увольте меня от него... - Он замолчал.

Владимир тоже свернул с "боевой тропы": "Зачем дразнить уставшего человека?.."

- Вот так и живу, Алексей Максимыч, если уж честно отвечать на ваш вопрос. Наполовину - в борьбе с российским самодержавием, наполовину - с подлецами и путаниками от социал-демократии. А есть такие, что и сами не работают, и другим мешают. У рабочих от этой нашей неразберихи - каша в сознании, ей-ей!..

- Да, склока в таких масштабах - это тяжело. Понимаю. У меня выработалось убеждение: каждый, кто живёт по законам своего внутреннего мира и насильно не коверкает себя ради какой-нибудь цели, то вполне заслуживает уважения. Значит, и я не имею права мешать ему жить так, как он хочет. При условии, конечно, что он не станет мешать жить и мне, как этого хочу я. Ко всем, нахально навязывающим что-либо, я отношусь с подозрительностью, порою жестоко. А часто, вероятно, и несправедливо. Вы можете спросить: почему? Отвечу: потому, что я осязаю всем моим существом то, во что верую, и знаю, почему я именно так верую.

Мысль была туманной, Владимир откликнулся на неё не сразу...

- Вроде бы и правильно, и всё-таки я не до конца вас понял. Что вы хотите этим сказать?..

Горький улыбнулся:

- Наверное, я длинно и неуклюже выразился. А хотел-то вот что сказать, ежели попроще: порядочный враг - лучше нахального друга.

- Согласен с вами, - улыбнулся и сам. - А сколько в нашей социал-демократии не только врагов, а просто дураков! К тому же ещё и усердных... Втемяшит себе в башку какую-нибудь пустую идейку и носится, гремит этой погремушкой на всю Европу. Получается, не живёт уже человек нормальной жизнью, а играет, как в театре на сцене. А потом на поверку выясняется, что идейка - один пшик, и никакой революционности. Но ещё хуже, когда театральщину начинают устраивать люди умные. Как, например, молодой социал-демократ Троцкий. Сильный, энергичный и не без таланта, я бы сказал.

- Я не знаю его, - заметил Горький. - Читал токо его речь на суде в 6-м году, перед нашим отъездом за границу. А может, за границей, не помню теперь. А здесь уж слыхал о нём, что молод, заносчив. Любит позу. Дерзко бежал из заполярной ссылки.

- Вот эта его любовь к позе и губит всё! - со злостью, которую не мог сдержать в себе, откликнулся Владимир. - А уж самолюбив - и не по возрасту, и не по заслугам!

- Вы полагаете, у кого были заслуги перед обществом, у того прав на самолюбие больше?

Кивнул:

- Да, полагаю. А что, разве это не справедливо?

- Вероятно, справедливо. Но самолюбие, по-моему, это нечто внешнее, вроде шёлковой юбки. А вот самоуважение - это внутреннее. Это - как сок, кровь. Оно воспитывается. Человек сам должен заботиться об этом и помнить. Мне так кажется. А вообще-то, в человеке должна быть гармония: слияние чувств и мысли в одно пламя, в одну могучую сущность. Жить с раздвоением в душе весьма мучительно, по себе знаю. Мысленно человек уже дорос до сознания своей внутренней свободы. А на деле привязанности, любовь, привычки часто мешают ему освободиться из тех условий, в которых он оказался.

Владимиру рассуждение понравилось:

- Вот это вы хорошо выразили! Глубоко.

А Мария Фёдоровна, лукаво поглядев на мужа, расцветающего от удовольствия и похвалы, ехидно заметила:

- Особенно, если иметь в виду привычку к курению. - И пошла зачем-то на кухню, дразня их своим гибким станом, волнующей походкой. Восхищаясь и ею, и её замечанием, они рассмеялись.

- Русского человека, - бросил Горький ей вдогонку, - всегда надо подтолкнуть. Пока не толкнут - да как следоват! - он токо обещает. Но живёт по-прежнему...

Мария Фёдоровна обернулась, улыбаясь, пригрозила:

- Ладно, толкнём при случае. И - "как следоват"!..

Владимир лукаво прошептал:

- А ей - пальца в рот не клади!..

- Да, умеет за себя постоять. А вот я - не всегда... Дак на чём мы остановились?..

- По-моему, на Троцком.

- А, да, верно. Я сказал, что не знаю его...

- И хорошо, что не знаете. Жизнь - не театр, она сурова. Я полагал, что знал Потресова. И Мартова - тоже. По одному делу шли, переписывались. Казалось: друзья навек и до гроба. А как только очутились в одной редакционной упряжке, сразу и выяснились все противоречия. "Навеки-то" мы, оказывается, не сошлись, а расстались. Я же говорил вам, что часто ошибаюсь в людях... В Алексинском, получилось, тоже. Недавно разошлись... Он теперь - Вольский.

- Но Богданов рекомендует его...

- А у меня к нему даже физиологическое отвращение. Дегенерат какой-то... Хотя, конечно, он человек образованный, и умный. Но с левацкими - как, впрочем, и у вашего Богданова, простите - заблуждениями: мистикой, путаной философией...

- Оставим это пока... - расстроился Горький. - Я тоже говорил вам, Владимир Ильич: не люблю мешать людям жить, как они хотят. Если оне искренни в своих убеждениях...

- Ладно, оставим вашего Богданова, - легко согласился Владимир, не желая портить дружеской атмосферы и благожелательности.

- Наверное, наши с вами ошибки в людях идут от доверчивости. Как вы считаете? Хочется верить... в человека! Вот ведь в чём дело.

- Конечно. Лично я, так ловлюсь обычно на том, что после знакомства начинаю уважать за ум, эрудицию. Понимаете, интересная личность всегда подкупает.

- К сожалению, - произнёс Горький со вздохом, - крупные мерзавцы, как правило, и талантливы крупно. Особенно русские. Так что с пушкинским - "гений и злодейство несовместимы" - я не согласен. Наивно.

- Какие умные письма писал мне господин Потресов! - воскликнул Владимир. - А я эти письма принимал за человека. Только вот человек-то, оказывается, не помещается в конвертике. Шире...

- Настоящую, человечью жизнь, - проговорил Горький, думая о чём-то своём, - мне кажется, строят только люди, влюблённые в своё дело. Оне редки, но встречаются тем не менее всюду. Среди кузнецов и учёных, среди столяров и купцов.

Помолчали. Горький принялся разминать очередную папиросу, а Владимир вдруг вспомнил о поражении в России:

- Как-то нелепо получилось у нас с революцией! Уж очень неожиданно для нас она вспыхнула - даже подготовиться не успели. А теперь, за границей, и у меня такое ощущение, точно меня живым положили в гроб. Чужое всё - и язык, и люди, и жизнь. Нет ничего своего, понимаете?

Пыхнув папиросой. Горький усмехнулся:

- В декабре 4-го года я находился в Риге, и мне пришла мысль, что революцию в России спровоцируют не революционеры, а российское начальство.

- Странно. Каким же образом?

- Своими абсурдными распоряжениями. В 5-м ведь всё так и произошло - от бестолковщины. И войну проиграли Японии, и всю экономику свою разорили. Народ и взбунтовался.

- Согласен, элемент стихийности сыграл роль тоже. А мы опоздали с приездом. НЕ успели направить усилия на Петербург и царя.

- В Москве, на квартире писателя Леонида Андреева, жандармы многих арестовали тогда из организации большевиков. Помню, Орлова, Чукаева, Аллилуева, других. А многие, боясь арестов, выехали за границу.

- Да, революция была обезглавлена, - задумчиво-печально согласился Владимир.

На террасу вернулась Мария Фёдоровна, неся на большом подносе чистые тарелки и хрустальные бокалы для вина. Расставляя приборы на столе, весело спросила мужа:

- Ну, как - наговорились?

- Нет ещё, - ответил Горький, - не наговорились.

- Сейчас придут гости, оставьте немного для них...

- Наш разговор - будущему не помеха, - улыбнулся жене Горький. И пояснил Владимиру: - Придут слушать мою повесть...

Мария Фёдоровна опять ушла на кухню за какими-то принадлежностями для стола, а Горький, глядя ей вслед, сказал:

- Всё тут на ней держится... И виллу эту выбрала, и мебель, и посуду. Картины для стен - тоже сама. Указала, как и что расставить, где переставить. Сменила все обои по своему вкусу. Местные итальянцы диву даются её энергии!

- Её деловитости можно лишь позавидовать! - согласился Владимир, думая о Наде: "И половины не успел бы сделать из того, что сделал благодаря ей! Не жена, а "мул партии"!"

Горький помолчал, гася окурок в пепельнице, раздумчиво произнёс:

- Вот вы сказали давеча, не хватает для революции профессиональных, хорошо подготовленных революционеров... - И уставился.

- Да, говорил, - подтвердил Владимир, почувствовав по выражению лица Горького, что должно последовать какое-то важное продолжение. И оно последовало:

- Мы тут одно серьёзное дело задумали... Выходит, угадали... - Горький прямо светился от непонятной радости.

- Какое же? - мгновенно заинтересовался Владимир. Но Горький, хитро сощурившись, продолжая улыбаться, поднялся с кресла:

- На сегодня, пожалуй, хватит серьёзных вопросов, Владимир Ильич. - Потрогав на голове седеющий ёжик волос, Горький пророкотал: - Оставим их для съезда. А сейчас давайте прогуляемся немного. Покажу вам своё жильё...

Поднимаясь по каменным ступеням вверх, на виллу, он объяснял:

- Занимаем вот, в левом крыле, 3 комнаты. Проходите, не стесняйтесь...

Окна квартиры выходили в сторону от города - к зелёным склонам гор и морю. Там, внизу, где было уже темно, зажглись электрические огни, и потому открывшиеся далёкие просторы казались Владимиру сказочными. За окном висели 2 клетки с певчими птицами - как бы над бездной. Горький, показывая на них, пояснил:

- Кенари! Люблю слушать, как поют по утрам! - О чём-то подумав, перескочил на другое: - А вот 800 лет назад жил где-то - в разных городах Ирана и Средней Азии - удивительный человечище: Омар Хайям. Поэт, учёный и даже шахский визирь. Не слыхали про такого?

- Нет, не слыхал, - признался Владимир.

- Ну, это понятно: его перевели в России недавно. - Достав с полки маленькую, изящно оформленную книжицу, раскрывая её наугад, Горький похвалился: Пятницкий прислал... - И стал читать вслух:

Кто пол-лепёшки в день себе найдёт,

Кто угол для ночлега обретёт,

Кто не имеет слуг и сам не служит -

Счастливец тот, он хорошо живёт.

"У тебя-то не пол-лепёшки, и совсем ты не "горький", - подумал Владимир. - Певчие птички, рай земной вокруг... Красавица Ева рядом..."

Или вот ещё, - рокотал хозяин рая:

Напрасно не скорби о бывшем дне,

Не думай о не наступившем дне,

Не расточай свой век, живи сегодня

Вот в этом - небо озарившем дне.

- Ну, как?..

- Типичная восточная мудрость... - уклонился Владимир от прямого ответа, думая о слуге-поваре Горького и морских омарах, которых подавали только что на стол вместо пол-лепёшки хлеба.

- Тогда - вот ещё, парочку...

За мгновеньем мгновенье - и жизнь промелькнёт...

Пусть весельем мгновенье это блеснёт!

Берегись, ибо жизнь - это сущность творенья,

Как её проведёшь, так она и пройдёт.

- Неплохо, - похвалил Владимир, искренне восхищённый точной логикой древнего поэта. "Ведь действительно, как будет прожита жизнь - зависит от нас самих. Умён!"

Алексей Максимович огорчился:

- "Неплохо" - это слабо сказано. Превосходно! Гениально! И поэтично. Послушайте тогда ещё...

Кто мы? Куклы на нитках, а кукольщик наш - небосвод.

Он - в большом балагане своём - представленье ведёт.

Он сейчас на ковре бытия нас попрыгать заставит,

А потом в свой сундук... одного за другим... уберёт.

- А вот это уже - непротивление злу! - вырвалось у Владимира. - Мистика! Зачем тогда делать революции, если всё заранее предрешено.

Горький согласился, но как-то вяло, тускло:

- Может быть, и так. Но ведь когда`, в какие времена` жил человек! - И вдруг загорелся: - Кругом азиатское средневековье, покорность! Рабы, мечети. Тишина и мрак. Звёзды нал горами и песчаными пустынями. Зато какая превосходная образность! Так и просится, чтобы положили на музыку! - Он полистал книгу. - Вот оно! Вы токо послушайте, как это здорово!..

Чья рука этот круг вековой разомкнёт?

Кто конец и начало у круга найдёт?

И никто не открыл ещё роду людскому -

Как, откуда, зачем наш приход и уход.

Да тут целый ворох таких жемчужин! - опять загорелся он от чтения высоких мыслей. И прочёл:

Этот свод голубой, таз на нём золотой

Долго будет кружиться ещё над земной суетой.

Мы - незваные гости - пришли мы на краткое время,

Вслед кому-то пришли мы, перед кем-то уйдём чередой.

Горький поставил книгу на полку, вытер платком глаза, повторил:

- Пре-во-схо-дно! Гениально! Вот что мне хочется ещё раз сказать. Мы вот на поездах, на пароходах плывём в наш новый и скоростной век. А в его время на ишаках ездили! Мракобесы вокруг. Женщины в тёмных чадрах. Каково ему было жить? Среди бестолочи, дураков, религиозных фанатиков! А он такие могучие четверостишия писал. И это - кроме основной работы по математике и физике!

- Всё равно, - несогласно прокартавил Владимир, набычиваясь, - это - упаднические настроения. Рабочему классу, готовящемуся к борьбе за то, чтобы жить по-человечески, ваш Омар - просто вреден даже!

Горький ощетинился тоже:

- Но ведь если под таким углом зрения посмотреть и на всю русскую литературу, то и она, получается, по-вашему, проповедует - преимущественно - пассивное отношение к жизни! Или, как выразились вы - упадническое.

- С чего это вы взяли? - удивился Владимир.

- Ну, как же? Весь русский фольклор пропитан восточным фатализмом. Возьмите поучения: о Судьбе, Доле, Горе-Злосчастье. Или во многих сказках и русских песнях явно выраженное убеждение в том, что от личной воли человека ничего не зависит! Всё определено судьбой. Согласитесь, как русский народ веками жил - а жил он в вечных страданиях и муках - так эта жизнь и отражалась им: и в сказках, и в песнях. И это - естественно. Даже такие колоссы нашей литературы, как Толстой и Достоевский, тоже не создали ничего отрадного, изображая нашу российскую действительность. А возьмите слова вроде бы непокорного и бунтующего Лермонтова: "Я б желал забыться и заснуть". Положенные даже на музыку! Такие же "упадочные" настроения вы найдёте и у Фета, Тютчева, Хомякова, Некрасова. Да у кого угодно! А в нашей народной музыке - что? Бодрость, что ли? Ведь народные песни, наполненные тоской, это выражение душевной боли народа, стало быть - его души. Душа песни, я понимаю, отражается в ритме музыки. Ну, и какие же они у нас? Тоскливо протяжные. Возьмите хотя бы заунывность ямщицких, бурлацких песен. У нас не тарантелят, как в Италии, где жизнь совершенно иная, повеселее нашей. Вот был я как-то в северной Италии. Это - уже не юг, север! И что же?..

- Сдаюсь! - поднял руки Владимир. - Я плохо знаком с литературой. И вообще с искусствами. Ну, так что там, в северной Италии? Почему она вас заинтересовала? - А в душе изумился логике Горького и его образованности.

- Владимир Ильич, я люблю всяких людей, кроме: безликих, то есть, проще говоря, "никаких". Кроме: бескровных, бессильных - не из-за болезни, а по трусливости. Такие людишки - готовый цемент для скрепления всякой гадости и мерзости в человеческих поступках! Мне по душе всё живое, сильное. Пусть оно даже враждебно настроено ко мне. Потому что жалкое, трусливое - всегда подло.

А вот север Италии покорил меня непрерывным строительством красивых зданий, мостов. Огромной культурной мощью. Там всюду ощущается солидность в намерениях. Умение осуществлять их. Люди там - сильные, рослые. Там даже земля родит всё радостное: цветущее, молодое и крепкое. И везде бесчисленные памятники, скульптуры. Причём, удивительно сочетается прошлое с настоящим: и в архитектуре, и в живописи. Даже в технике. Это очень бодрит, знаете ли.

- Вот видите, значит, вам чужд дух упадничества, если вас влечёт ко всему здоровому. А ваш этот... как его... поэт восточного средневековья для меня всё равно, что наш Достоевский с его проповедничеством чёрт знает чего, только не желания жить и бороться за жизнь.

- В отношении Достоевского, ладно, я с вами согласен. Сам не люблю его книги. Но о нём разговор особый и сложный. Как-нибудь в другой раз. А вот Омар Хайям, кстати, был всегда несогласным с восточной покорностью. Аллаху. Бунтовал. У него есть целый цикл четверостиший, призывающий уж лучше пить вино, чем смиряться. - Горький вновь снял с полки томик Хайяма, полистал и прочёл вслух:

Если мельницу, баню, дворец

Получает в подарок дурак и подлец,

А достойный идёт в кабалу из-за хлеба -

Мне плевать на твою справедливость, Творец!

Владимир радостно изумился:

- Прекрасно! Ай, да молодец. Действительно, бунтарь. И на кого замахивается-то!.

- Ну, во-от! - заулыбался Горький. - А вы... - И прочёл ещё 2 рубайи:

Были бы добрые в силе, а злые слабы -

Мы б от тяжких раздумий не хмурили лбы!

Если б в мире законом была Справедливость -

Не роптали бы мы на превратность судьбы.

- И ещё:

Каждый молится Богу на собственный лад.

Всем нам хочется в рай и не хочется в ад.

Лишь мудрец, постигающий замысел Божий,

Адских мук - не страшится, и раю - не рад.

- Прекрасно! Просто замечательно! - продолжал изумляться Владимир. - Совсем другое дело...

И Горький, не удержавшись, прочёл ещё 4 строки:

Мы - источник веселья и скорби родник.

Мы - вместилище скверны и чистый родник.

Человек, словно в зеркале мир - многолик.

Он ничтожен и он же - безмерно велик.

- закончил с восторгом хозяин и, отложив книгу, восторженно пригласил, открывая следующую дверь: - Вот, знакомьтесь с моим кабинетом...

Кабинет был небольшой, но удобный. Стол-секретер перед окном располагал к работе: можно было любоваться морем вдали, белыми парусами и слушать любимых кенарей, которых не видно. Полная иллюзия, что они где-то на свободе. Вдоль стен тянулись книжные полки. Книг было много, особенно по истории. Присылала их ему, как объяснил Горький, первая жена, с которой он расстался по-дружески. Он хорошо знал и помнил все книжные магазины Петербурга и просил её закупать книги по его спискам. Она высылала их ему на Капри целыми ящиками. Присылал книги и компаньон по издательству "Знание", купец Константин Пятницкий. Так что, живя далеко от России на райском острове, голода по русским книгам Горький не испытывал.

- За этим столом я закончил свой роман "Мать".

- Прекрасная книга! - похвалил Владимир. - Я вам об этом писал. Бодрая, оптимистичная, несмотря на арест главного героя. Это вам - не Омар, хотя вы и считаете его гениальным.

Счастливый от похвалы, Горький, тем не менее, признался:

- Когда я писал "Мать", мне тоже нравилось. Маруся подарила и Каутским эту книжку - с моим автографом, разумеется. Не знаю, как там оне читали её - видимо, переводил кто-то из русских. Отозвались в письме тоже хорошо. А вот самому теперь эта книжка разонравилась.

- Почему? - удивился Владимир.

- Ну, не то чтобы совсем разонравилась. Но есть в ней слабые места. Где много политики, всегда страдает художественная сторона.

- Ничего, рабочим ваша книга понравится. Уж в этом я абсолютно уверен.

- Главное в прозе - всё-таки художественность, - пробормотал Горький, уставившись на стол и не глядя на Владимира.

В одном из ящиков стола лежали письма и черновики писем, которые не очень-то понравились бы Ленину, если бы он их увидел. В ноябре прошлого года Горький писал Р.Авраменкову (но письма этого не отправил), что Богданов и Луначарский - "красота и сила нашей парии, люди, возбуждающие огромные надежды, люди, голос которых со временем будет слушать весь социалистический пролетариат Европы... Они оба - в пути, но я уверен, я чувствую, что они способны взобраться на высоту мысли, с которой будут видны всему миру..."

В этом же наброске письма Горький восхищался и печатной работой Луначарского "Религия и социализм", вышедшей во французском журнале "Образование": "... Это глубоко интересная и страшно нужная вещь", - писал он. Оба в тот год - и сам Горький, и Луначарский - увлеклись так называемым "богостроительством" или "богоискательством" и, следуя настроениям, охватившим российскую общественность после поражения революционного движения, пытались даже создать своеобразную философскую теорию "богоискательства". Луначарский, как главный идеолог, не раз говорил Горькому, что Бога нужно не искать, а надо дать его миру. Дескать, в мире его нет на самом деле, но он может быть. Что путь борьбы за социализм, то есть, за триумф человека в природе, это и есть богостроительство. И вот в своей книге о религии и социализме он уже и социализм трактовал как наивысшую форму религии. Есть, мол, религия без Бога, без мистики. И это Горькому, убеждённому атеисту, очень понравилось - вот как всё надо преподносить народу! Тогда у народа и тяга к нравственности сохранится, чему всегда способствовала религия, и эстетические взгляды на искусство будут развиваться, так как почти все виды искусства тоже произросли от религиозных корней; не будь религии, человечество долго ещё не пришло бы к созданию искусств. Увлёкшись теорией Луначарского, которого тут же горячо полюбил и позвал жить на Капри, Горький даже не заметил, что теория Луначарского представляет некую смесь идеализма с атеизмом.

Разумеется, Ленин не мог знать и о том, что и в письменном столе Луначарского лежит письмо Горького от 8 декабря 1907 года по европейскому календарю, в котором тот написал ему следующее: "Дорогой Анатолий Васильевич! Мысль ваша о революционерах, как о мосте, единственно способном соединить культуру с народными массами, и о сдерживающей роли революционера - мысль родная и близкая мне, она меня давно тревожит, и я страшно рад, что вы ставите её так просто и крепко. В "Детях солнца" я вертелся около этой мысли, но - не сумел сформулировать её и - не мог. Ибо - кто среди моих "Детей солнца" способен почувствовать эту мысль и эту задачу?

Она должна родиться в уме и сердце пролетария, должна быть сказана его устами - не так ли? И, конечно, он её расширит, он её углубит.

Прочитал вторую часть вашей статьи "Будущее религии" - очень понравилась она мне, хотя вы торопились, как на пожар. Место, где вы возражаете против "космизма", по поводу моего отзыва о религии, мне показалась несколько неясным - вероятно, в этом я виноват, а не вы.

Не помню, чтобы я приглашал "удивляться мудрой гармонии природы": думаю, что удивление явилось в переводе на французский язык. Но - в оную мудрость - верую, а на несовершенство природы и враждебность её ко мне склонен смотреть как на несовершенства моего познавательного аппарата - то есть, как на нечто, что мои потомки превзойдут. Убеждение же во враждебности природы неискоренимой - должно, по-моему, вновь привести нас к дуализму. Полагая, что "всё в человеке и всё - для человека" - основа веры моей, - не могу я не веровать в победу над природой моей.

Получил книгу Богданова "Красная Звезда" - читаю. И нравится, и нет, но - вещь умная. Если у вас нет этой книжки - черкните, прочитаю, - пришлю.

Меня более всего поразила в книге этой догадка о возможности существования материи, которая отталкивается, а не притягивается телами, известными нам. Вспоминаю, что будучи на Капри, Богданов - мимоходом - говорил об этой гипотезе, но тогда я, как-то, не остановился на его словах. А сейчас я сразу схвачен за сердце - ибо всё возможно для человека, ибо - все его догадки - осуществляются, как ныне осуществлена мечта о философском камне. Ведь - так?

А коли единство материи-силы, - значит - монизм основной закон вселенной, значит - гармония!

Всё это я говорю - через пень колода - вы извините, - о людях я пишу толковее, чем о мыслях".

Не знал Ленин и о том, что роман Богданова "Красная Звезда" понравился и Луначарскому, и что восторженная его рецензия на этот роман уже переведена на французский язык в Париже и лежит сейчас в наборном цехе журнала "Образование". Однако, не знали и Горький с Луначарским, что и Ленин уже прочёл книгу Богданова, присланную из Петербурга в редакцию "Пролетария" в январе этого года. Не знали, что прочтя этот роман-утопию, Ленин яростно расхаживал дома по комнате и выкрикивал жене: "Чёрт знает, до чего ещё может докатиться Богданов, если и впредь будет нести всю эту ахинею! А ведь - большевик, и считает себя умником! Какой же он после этого марксист, если его кумиры теперь - Мах и Авенариус! Ей-ей, если так дело пойдёт и дальше, придётся мне тоже засесть за книги по философии и писать брошюру в защиту марксизма!"

А ещё в столе Луначарского лежало письмо Горького, написанное им перед самым новым, 1908, годом, и касалось оно самого Ленина: "В деле завлечения Ильича на Капри вы должны помочь мне, - вы и Богданов, которому тоже, наконец, следует посидеть в спокойном месте.

Сделай он это - блестеть бы "Красной Звезде" ярче и сильнее - как вы помышляете?

Звать я буду на остров и того, и другого, буду звать усиленно, ибо жду от этого съезда для всех, - а паче для себя! - хороших результатов. Если бы это случилось! Если б нам съехаться и поговорить, подумать, пописать - неужели вам не улыбается сие?

Кстати, наши затевают литературно-научный сборник, редактор по литературе Вересаев, по публицистике - И.И.Скворцов. Сотрудники: А.А.Богданов, Базаров, Рожков, Ильич, Покровский и т.д. - вам об этом писали?"

В столе Горького лежало письмо и самого Ленина, ответившего в прошлом году на его первое приглашение приехать на Капри: "Очень обрадовало меня Ваше письмо: действительно, важно было бы закатиться на Капри! Непременно как-нибудь улучу время, чтобы съездить к Вам. Но теперь, к сожалению, невозможно. Приехали мы сюда с поручением поставить газету: перенести сюда "Пролетарий" из Финляндии... Вот летом бы или весной собраться к Вам погостить, когда дело будет уже в ходу!..

К Вам приехать, я думаю, лучше тогда, когда у Вас не будет большой работы, чтобы можно было шляться и болтать вместе".

Письмо это Ленин написал ещё до чтения романа Богданова, до теоретических расхождений и с ним, и с Луначарским. А в феврале 1908 года Луначарский получил от Горького тревожное письмо: "Дорогой А.В.! Слова Ильича, отчёркнутые мною карандашом, - наиболее веский довод в пользу необходимости съезда!

Или - съезд, или мы въедем в трясину новых раздвоений, недоразумения и т.д.

Ильич-то уже, кажется, въехал!"

Тогда же Горький прислал Луначарскому ещё более тревожную записку с предложением обсудить новое письмо Ленина: "Дорогой Анатолий Васильевич! Пожалуйте. Прошу, немедля!

Ибо - скандал!

Нужно говорить нам, весьма нужно, ей же Богу!"

А получил Горький от Ленина вот что... Сначала тот изложил ему своё решительное расхождение с Богдановым в философии, затем предупредил, что необходимо принять все меры для того, чтобы избежать расколов партии на этой почве, и, наконец, подверг жесточайшей критике сборник "Очерки по философии марксизма", написанной Базаровым, Богдановым, Берманом, О.Гельфандом, Луначарским, С.Суворовым и П.Юшкевичем. "Нет, это не марксизм! - писал он. - И лезут наши эмпириокритики, эмпириомонист и эмпириосимволист в болото. Уверять читателя, что "вера" в реальность внешнего мира есть "мистика" (Базаров), спутывать самым безобразным образом материализм и кантианство (Базаров и Богданов), проповедовать разновидность агностицизма (эмпириокритицизм) и идеализма (эмпириомонизм), - учить рабочих "религиозному атеизму" и "обожанию" высших человеческих потенций (Луначарский), - объявлять мистикой энгельсовское учение о диалектике (Берман), черпать из вонючего источника каких-то французских "позитивистов"-агностиков или метафизиков, чёрт их поберёт, с "символической теорией познания" (Юшкевич)! Нет, это уже чересчур. Конечно, мы, рядовые марксисты, люди в философии не начитанные, - но зачем же так нас обижать, что подобную вещь преподносить нам как философию марксизма! Я себя дам скорее четвертовать, чем соглашусь участвовать в органе или в коллегии, подобные вещи проповедующей".

Досталось в этом письме и самому Горькому, приславшему Ленину свою статью "Разрушение личности": "При чём же тут Ваша статья? - Вы спросите. - А при том, что как раз в такое время, когда сии расхождения среди б-ков грозили особенно обостриться, Вы явным образом начинаете излагать взгляды одного течения в своей работе для "Пролетария".

Стоя теперь в кабинете Горького, Ленин помнил об этом своём письме. И думал: "Интересно, а как отреагировал на него Алексей Максимыч?.."

Горький же думал о том, как ещё недавно его "заносило" вместе с Луначарским в философские мысли, которые казались обоим удивительно красивыми. У Луначарского мысль выглядела так: "Искусство - революция - две прекрасные сестры, и чудесно, когда грозную голову ослепительной, в кровавые доспехи одетой Валкирии - её пленительная сестра венчает ярко-цветной короной, когда её клики перелагает она в гимны, плачет похоронным маршем над её павшими бойцами, и зарницы далёкого идеала преображает в картины грядущего, укрепляющие нашу веру и надежду". А сам в статье "О цинизме" для сборника "Литературный распад" написал, подражая Луначарскому, так: "Жизнь и смерть две верные подруги, две сестры родные, времени бессмертного бессмертные дочери". А далее продолжил ещё забористее: "Творя - жизнь ищет, она хочет создавать только великое, крепкое, вечное, и когда видит избыток мелкого, обилие слабого, говорит сестре своей:

- Сильная, помоги! Это - смертное.

Смерть покорно служит делу жизни..."

Вспоминая об этом и поглядывая на лысую голову Ленина, Горький чертыхнулся в душе и даже сплюнул: "Тьфу ты! Прости ты меня грешного, Господи! Хорошо, что сей рыжий, картавый, но умный человек - не читал этой красивой пакости! Вон ведь куда меня, дурака тщеславного, занесло! Не удивительно, что Ленина так отвратили и мудрствования наших философов. Как покрасивее всем хотелось. А он вот - разобрался в этом легко и просто. Ему - не красота важна, истина. С ним - вообще надо держать ухо востро, и высказываться - поаккуратнее..."

- Пойдёмте, Владимир Ильич, в салон...

В "салоне" у Горького стояло австрийское пианино с хорошим глубокого наполнения звуком - Горький постучал по клавишам... Большой стол был и здесь - с лёгкими плетёными креслами вокруг него. Дальше - находилась спальня, туда не пошли. Все 3 комнаты сообщались дверьми.

Горький объяснил:

- Тут, в салоне - теперь спит у нас сын Маруси. Удивительно быстро освоился! Отец подарил ему замечательный фотографический аппарат. Не расстаётся с ним. Завёл уже друзей - где-то внизу; приходит поздно... - Горький прислушался. Откуда-то тихо доносились звуки мандолины. Улыбаясь, добавил: - Оно и не удивительно!..

Вернувшиеся с осмотра виллы Тиберия Луначарский, Ладыжников, Базаров и Богданов с женой, поздравив Владимира с приездом, стали рассаживаться, балагурили. А 34-летний Иван Павлович Ладыжников хотя и рад был встрече, но тихо пожаловался, садясь рядом: "Не обращайте внимания на мой кислый вид: что-то пошаливает сердце. В третьем году мне его испортили карцерами в тюрьме". Не слыхавший этих перешёптываний Луначарский, на вопрос Горького "Ну, как, понравилась вам экскурсия?..", начал оживлённо делиться впечатлениями:

- Мы вычитали у Светония, что Тиверий - Светоний пишет его имя через "вэ", а не "бэ" - умер не своей смертью, когда вернулся из Тускулума на Пизанский мыс. Правда, его врач Харикл сообщил всем, что Тиверий не проживёт и двух дней. По этому поводу Гай Юлий Цезарь даже стал принимать в Риме поздравления. Но, оказывается, произошло следующее... Друзилле - любовнице - показалось, что Тиверий умер, и она подошла к его кровати, чтобы снять с него дорогой перстень. А он открыл вдруг глаза и попросил у неё есть. Та позвала врача. Харикл, увидев, что Тиверий действительно ожил, приказал Друзилле, чтобы она вышла и никого к императору не пропускала - ни слуг, ни вельмож. А сам завалил старика грудой одежды, какая оказалась в комнате: одеялами, подушками. Да так, что тот задохнулся под ними, не в силах подняться. Ему уже 78-й шёл, к тому же ещё и простудился - какие уж там силы!

Базаров (его жена не приехала с ним) радостно вторил Луначарскому, тоже распуская перед гостями павлиний хвост учёности:

- Эта вилла принадлежала раньше не Тиберию, а Гаю Марию, а затем, после его смерти, её купил самый богатый в Риме и любивший роскошь полководец Лукулл, сторонник Суллы.

Горький вставил:

- Тот самый любитель огромных пиров, породивших фразу: "Лукуллов пир". У него было много золота: награбил за 8 лет войны с тогдашним царём нынешней Керчи Митридатом 6-м Евпатором. Царя того он так и не победил, но золотишка из Феодосии и Фанагории привёз предостаточно!

Крымчанин Базаров продолжил:

- Но самое интересное, что когда Калигула, собиравшийся в императоры, чтобы въехать потом в сенат на белом коне, узнал, что Тиберий попросил есть (эту новость тут же донести в Рим, не дождавшись следующего акта драмы), то чуть не умер со страха.

Владимир спросил у ораторствующих знатоков:

- Ну, и сколько же Тиберий правил Римом?

На вопрос ответил Ладыжников:

- По-моему, 23 года. - Проговорил он, видимо, чтобы исправить свою репутацию молчуна.

Владимир обрадовался тому, что он заговорил, и задал новый вопрос:

- А в чьё консульство Тиберий был задушен?

Однако ответил не Ладыжников, а Богданов:

- Какая разница? Ведь консулы с появлением императоров утратили свою власть и значение.

Луначарский счёл нужным дать справку:

- В русских учебниках истории Рима имя императора Тиберия тоже даётся иногда, как Тиверий. Да и здесь на Капри, улица, на которой я живу теперь, произносится через "вэ" - Тивэрий.

Разговор с истории Рима как-то незаметно соскользнул на жаркий спор о дне сегодняшнем, и Владимир почувствовал себя в полном одиночестве. Но выручил Горький, уходивший наверх за рукописью. Спросил Луначарского:

- Так что, Анна Александровна: сегодня не придёт, что ли? Можно начинать?..

- Да, Алексей Максимыч. Я тут Марии Фёдоровне уже объяснил, в чём дело...

Мария Фёдоровна сделала какой-то странный жест Горькому, тот вроде бы что-то понял и, перестав допытываться, сел в кресло и надел очки. Теперь на нём был шерстяной пуловер - к ночи становилось всё прохладнее. Однако, прежде чем начать чтение очередной главы, он объявил:

- Эту повесть, которую назвал я "Исповедью", собираюсь предпослать нашему великому русскому певцу и моему большому другу Фёдору Ивановичу Шаляпину!

Гости отреагировали на это сообщение аплодисментами.

Читал Горький более часа - умело, не торопясь. Стиль у него был ясный, отшлифованный - это чувствовалось. Но мощно чувствовалось и другое - была в его повести какая-то искусственность, словно сочинил он её на заданную тему. И темой этой оказалась, как Владимир понял в конце концов, идея богостроительства, которой занимался и Луначарский в своих статьях. Русская интеллигенция, качнувшаяся после разгрома революции в спиритические сеансы, в веру в потустороннее, в стихотворные надрывы и стоны, в неясную тоску и богоборческую философию, пыталась, видимо, найти выход из всеобщего духовного упадка. "И вот вам, пожалуйста! - думал Владимир. - Чтобы угодить этим вкусам, появляются с горе "философиями" Луначарский и Богданов с Базаровым. Туда же тянет, как видно, и Горький. И не понимают, а может быть, и не хотят понимать, что подсовывая публике свои труды, наносят ей только вред. Получается, что редакция "Пролетария" нацеливает рабочих на одно, а мои же соратники по фракции - Луначарский, Богданов, а теперь вот и Горький - совсем на другое?"

Мысль эта была невыносимой, не давала Владимиру покоя, словно разболевшийся зуб, а как ему быть со всем этим, он не знал. Категоричный в отношении сохранности идеологии марксизма, он с неприязнью смотрел на застывших в креслах Базарова, Богданова и Луначарского. "Сукины дети, - думал он. - Скрестили на груди руки, молитвенно глядят и ждут: заметит Горький их восхищение или нет? Всё ясно: сбивают человека лишь с толка этим обожанием. Ну, в его восторженной душе и запело всё - с ними в одну дуду! Доверчивый телёнок! Как же!.. 3 образованнейших человека перед ним - и все одинаково мыслят. Конечно, поверил: за этим направлением философской мысли будущее. А собственному здравому смыслу и знанию жизни не верит, чудило! Хоть бы вспомнил: кто "Буревестник"? Он или они? Любит всё прочное, здоровое, но идёт за кем?!. За щелкопёрами!.."

А Мария Фёдоровна-то!.. Ей-ей, орлица, расправившая крылья над родным птенцом: не подходи никто, заклюю!"

Один Ладыжников, наверное, всё понимает и потому молчит - не хочет обижать никого. Интеллигент..."

"Ну, что же, надо и мне терпеливо дослушать. Посмотрю, чем всё кончится? А тогда уж и приму решение, как вести себя дальше".

"Правда, сам Горький подходит к этой, будь она неладна, богостроительской теме, кажется, несколько иначе, по-своему... Вероятно, талант художника побеждает в нём незрелого философа. Но всё равно, неверную идею не спасёт уже ни хороший язык повести, ни прекрасное знание народного быта..."

Когда Горький закончил чтение, Луначарский и Богданов, словно преданные ему домашние подхалимы, начали расхваливать повесть с таким усердием, что, возгораясь, уже и сами верили в то, о чём говорили. Луначарский даже расплакался. Вытирая "трогательные" слёзы, заявил:

- Алексей Максимыч, тут никаких слов у меня, вероятно, не хватит! Разрешите просто поцеловать вас. - Он подошёл к Горькому, "растроганно" обнял и чмокнул куда-то в корявую, загорелую щёку. Протирая пенсне, снова садясь, тихо повторял: - Прошу, товарищи, извинить меня... Прошу простить. Ну, вот не выдержал, и всё! Чёрт знает, до чего это славно у него! - Он повернул лицо к Горькому: - Помните, вы были у меня во Флоренции... и я повёл вас на пьяцца дель-ля Синьория? Смотреть палаццо Веккьё... И вы там воскликнули: "До чего же величественно. Просто гениально!" Вот это же самое... хочется сказать теперь и мне: гениально! Да, сработано гениально и величественно. Ещё раз прошу извинить меня, если сказал что-то не так, а вернее, не так ловко, потому... что присутствует автор.

Горький смущённо застеснялся:

- Ну - гениально, это уж слова. Это у вас от полтавской доброты вашей. Не надо... Гениально - это когда Толстой, Шекспир. Или - если уж брать по меркам Флоренции - архитектор Филиппо Брунеллески. Там - гениален сам город. Куда ни посмотришь, не здания, а произведения искусства! И стоят века. Так что, гениально, - Горький поднял палец, - это если не сходит, не забывается...

Однако Луначарский упёрся на своём - даже с кресла поднялся:

- Но ваша "Исповедь" намного выше, лучше "Матери"! А что такое в современной литературе "Мать", надеюсь, пояснений не требуется.

Горький потянулся к коробке с папиросами, закурил. Закурили и Луначарский с Базаровым. Богданов же тихо проговорил, сидя в кресле:

- Я тоже считаю: повесть превосходна! Особенно место, где ваша калека-девушка вдруг поднялась. Какой глубокий философский смысл в фразе: "Нет Бога у людей, пока они живут рассеянно и во вражде". Так, кажется? Алексей Максимыч, как там у вас сказано о народе?..

Горький произнёс, не заглядывая в рукопись:

- "Богостроитель - это суть народушко! Он отец всех богов, бывших и будущих".

Богданов поднялся:

- Прекрасно. Ей Богу, прекрасно, друзья! Предлагаю тост: за Алексея Максимыча, надежду России!

Горький тоже поднялся. Налил в бокалы вина, промокнул глаза платком:

- Спасибо вам, братцы! От всего сердца, спасибо!

Растроганный похвалами, атмосферой уюта и тихого счастья на террасе, где собрались друзья и сидела рядом любимая женщина, Горький смотрел на отсвечивающий от луны залив, на тёмные скалы и деревья, лепившиеся вдали тёмными силуэтами, на красоту, окружающую его, и, наверное, вспоминал свою далёкую нищету, хождения по голодной России, пьяные драки. Теперь он был богат, известен, готов был обнять сразу всех. Подняв бокал, он с волнением проговорил:

- Хорошо-то как, люди! Вы токо посмотрите... - Он кивнул на лунный залив внизу. И прислушался: где-то продолжала играть мандолина, едва различимая в песне, которую дарил ночи невидимый певец. Разгладив усы, Горький выпил вино, договорил: - А мы всё спорим. О чём?.. О суете. Трудно даже представить, что здесь... собрались вместе - я не побоюсь этого произнести - лучшие умы России! Да и Европы тоже. А вот друг друга не могут понять. Или не хотят; думайте, что угодно, не обижусь. Философы мирового масштаба!

Владимир, глядя на умного и угрюмо молчавшего Ладыжникова, ехидно заметил:

- Так-таки мирового? Не меньше?..

Горький - то ли иронии не заметил, то ли не захотел - продолжал своё:

- А что? Я много читал, да и встречал, видел удивительных, знаменитейших людей и могу сравнивать. - Он повернулся в сторону Богданова. - Философские труды Сан Саныча... по глубине мысли ничем не уступают, скажем, ни Гельвецию, ни тому же Аристотелю. А оне, хотя и в наивное время мыслили, тем не менее, признаны всем миром, смею заметить.

Богданов, вновь поднявшись, горячо запротестовал:

- Алексей Максимыч, помилуйте! Я и в мыслях такого никогда... А вы меня - сразу под топор иронии Владимира Ильича! Вот вино у вас действительно мирового класса, оно реальнее моих философствований...

Горький улыбался:

- Это естественно, уважаемый Сан Саныч. Кто же, когда пишет, думает о себе? - Он повернулся в сторону Базарова и Владимира. - Или взять работы Владимира Ильича, Владимира Александровича... Разве не мировой тоже масштаб? А наша живая, ходячая энциклопедия!.. Наш, уважаемый всеми, Анатолий Васильевич! Он ведь не токо Флоренцию... Историю культуры всего человечества - без справочников, без путеводителей! - знает лучше экскурсоводов, которые специализируются по одному музею или эпохе, если музей большой. Должен вам сказать, господа: здесь, вот на этой террасе собрались сейчас, я могу заявить об этом, кому угодно и со всей полнотой ответственности, крупнейшие представители человеческой мысли и культуры!

Луначарский попытался превратить всё в шутку весёлой, но не лишённой подхалимажа, репликой:

- Если учесть, что на террасе находится Горький, то остальные просто обязаны быть с ним на одном уровне!

Однако Горький на шутку не отозвался, был возбуждён, но сосредоточен:

- А я не шучу, господа, я - серьёзно. Когда в феврале 5-го года я сидел по милости Николая Второго в Петропавловской крепости и ничего там не делал, то, смею заверить вас, о многом успел подумать. И не как-нибудь, а по большому счёту. О ничтожестве нашего царька, например. А ведь, каким огромным государством правит это ничтожество и по сей день! А по уму - мещанин уездного городка. Зато лучшие из тех, кто борется против его самодержавной власти - люди совсем иного полёта мысли. И я рад, что собрал вас здесь. Для того собрал, чтобы вы тоже поняли это. Вы - передовые умы нашей планеты. Вы не должны размениваться на мелочи и враждовать друг с другом, ибо принесёте этим один вред. И не только себе, но и остальным людям земли нашей.

Горький был торжественен и почти красив именно от этой торжественности. Он верил в то, о чём говорил:

- Я собрал вас, чтобы помирить. Чисто по-русски, по-человечески. Ибо крупные люди порою не замечают того, что ведут себя, словно капризные дети. Да, вы - как дети. - Он опять промокнул выступившие слёзы. - Посмотрите на ваши лица. Посмотрите на красоту, окружающую вас, и протяните друг другу руки. Я убеждён, этот жест оценят потом все. А я хочу токо запомнить этот святой миг. Этот вечер. Ваши симпатичные, дорогие для меня физиономии. Вот это вино в кувшине. И самое главное: наше великое, человеческое братство. Что может быть дороже этого? Мы - гости, как говорил Омар Хайям, мы уйдём... Но после нас останутся дети и книги. Остальное - наши споры, несогласия - суета всё! Ерунда, не имеющая значения...

Богданов, Луначарский, красавица Мария Фёдоровна и просто красивая женщина Наталья Богдановна дружно потянулись опять к бокалам и смотрели на Горького с восхищением и чувством глубокой признательности - очень просветлённо. Видимо, он заразил их своей восторженностью и в одну минуту сумел передать всем что-то большое и важное, отчего они должны были немедленно встать и обняться, заплакать от умиления, как Горький, и всех простить. Не коснулось это чувство только больного Ладыжникова, глубоко ушедшего в себя и, казалось, не воспринимающего происходящего, а думающего о чём-то своём, да иронично наблюдающего за всеми, рационального Базарова, который по складу ума и холодного характера не был человеком ни восторженным, ни легковерным. Ну, а сам Владимир вообще очутился в неожиданном для себя настроении: душой откликнулся на искренность Горького, а умом понимал: нельзя мириться с чуждыми тебе идеями просто так, лишь из-за душевного порыва. От этой раздвоенности он растерялся и не знал: как же теперь быть?..

Все поднялись, чокнулись бокалами - женщины даже расцеловались - и дружно выпили тонкое и лёгкое каприйское вино. Горький немедленно потянулся к коробке за папиросой и закурил. А Владимир обнаружил, что начинает повторяться история отношений с Верой Ивановной Засулич. В истории с нею он тоже не знал, как поступить. И хотя такие случаи оставляют в душе след на всю жизнь и, наверное, учат людей не повторять прежних ошибок, тем не менее, он не считал, что поступил с Верой Ивановной нечестно. А потому и снова не знал, как выйти из создавшегося положения. Правда, теперь перед ним не старушка, которая ничего не делала и была только тормозом, которым можно было пожертвовать, а тут - вон сколько сразу людей - Горький, Богданов, Луначарский, остальные! Их авторитет несравним с авторитетом Засулич. Да и всем им было сейчас хорошо, это заметно по глазам. Кроме Ладыжникова... Как же быть-то?..

Он понимал, проще всего, конечно, если уж не обниматься, то хотя бы подать всем руку. Но это будет означать согласие на мир. Ради лишь этого вечера? Когда все пьют вино, говорят комплименты, исходя из того, что жизнь у всех одна и неповторима, как и этот чудесный вечер. Однако постулат Горького, зачем спорить, если в этот миг так всем хорошо и благостно, наводил и на другое размышление: а что делать завтра, когда проснёмся, и жизнь будет продолжаться по реальным законам и обязанностям, а не по настроениям? А если поверить Горькому вообще, что всё только суета сует, зачем тогда все истины, открытые человечеством? Да, вот этим людям, сейчас, хорошо. Можно рассуждать даже о Боге, богостроительстве, о том, что "всё-таки есть что-то и управляет нами..." К этому здесь располагают сейчас далёкие звёзды, ночь, дыхание моря, искренние слёзы Горького, подступившие к нему так неожиданно. Действительно ведь - хОрОшО. А жизнь уйдёт...

Как быть, что делать? Не хотелось разрушать им всего этого, портить.

Однако и молчать плохо. Промолчать, значит, согласиться и с эмпириомонизмом Богданова, и с махистскими уклонами и богостроительством Базарова (сколько философских работ написали оба!..), и с горьковскими утешениями типа Луки из "На дне". А тогда, если быть последовательным - и с меньшевизмом, ищущим во всём компромисса с буржуазией и правдой жизни. Так можно дойти вообще до всего... Например, до "понимания", а, стало быть, и оправдания царя; и согласиться и с его позицией царя-человека, которому, вероятно, живётся по-своему нелегко. И всё это ради того, что... "посмотрите, люди, как хорошо вокруг"?..

Так ведь хорошо-то - не всем. Хорошо лишь помещикам или просто богатым людям. Посидеть за вином можно и с ними. Особенно с теми из них, кто добр по натуре и способен на подачки бедным талантам или даже революционерам, как это не раз делал Савва Морозов. А тогда уж надо "понять" и всех их заодно и даже оправдать, примкнуть... Но зачем же в таком случае настроено столько тюрем? Зачем пожертвовали судьбой столько хороших людей, борясь не за личную свободу, а за свободу для всех?

В конце концов как человека не трудно понять и Николая Второго, о котором так неодобрительно отозвался Горький - говорят, царь тоже бывает чувствителен. Но справедливо ли мирно посидеть возле царизма и "понять и простить"? Простить голод миллионов обездоленных людей - чем же они-то хуже? Почему их не должно быть жаль? Кучку сытых бездельников жаль, а массу голодающих детей не жаль; странно как-то... Что же это за гуманизм такой? Неужели Горький этого не понимает? Простить кровь, убийства на войне с Японией за амбиции богатых, устроивших эту бойню? Ведь это же предательство!..

Нет, господа хорошие либералы, этак можно дойти до таких компромиссов, что и сам окажешься в компании вилловладельцев на берегу тёплого моря с длинными пляжами и виноградниками. Стыдно будет встретиться с собою в зеркале! Это ещё что за подлая рожа? Что она делает здесь, чем занята? Отказом от принципиальности? Что же тогда с других спрашивать? Останется лишь перестать уважать в себе мыслящего человека и, подняв руки, согласиться со всеми безобразиями социального устройства на земле. Каждому нужен только личный успех? Нажил - пусть и своим горбом - виллу или поместье, а дальше живи за счёт других? Селись где-нибудь на берегу моря, перевози туда библиотеку и приглашай на беседы интересных людей. Хвали их и слушай хвалу ответную. Все - такие милые, культурные люди... Да ещё "мирового масштаба"! Пусть-ка нас обслуживает нанятый повар, потрудится... А мы будем пить и учёные разговоры вести: о богостроительстве, совести. Нас не интересует, как будут жить остальные - народ? Мы для него сочувственные книжечки будем писать. Либеральные.

Нет, добрейший Алексей Максимыч, не доросли вы ещё до настоящего отношения к жизни, не донырялись до понимания её социальных глубин. Но учите находить всё доброе и здоровое в человеке. Только ведь с вашей искренностью вы можете стать и опасным для пролетариев человеком. Как вот Богданов, которого вы тут пригрели и который теперь вредно влияет на вас. Но как же сказать вам обо всём этом? Чтобы ненароком не обидеть, не оттолкнуть вас от нашего большевизма. Вам же надо быть с нами, если вы - за "народушко".

Владимир почувствовал, что излучает гнев и злобу. А Горький своим вопросом и вовсе привлёк внимание гостей к нему:

- Ну, а вы, что молчите, Владимир Ильич? У меня не выходит из головы ваша фраза: что вне родины вы ощущаете себя как в гробу. Оно и заметно... Но мне кажется, это у вас оттого, что вы не любите жить в общине. Как вот мы здесь. Вас там - в Женеве - тянет даже квартиру снять подальше от знакомых.

- Много работы, Алексей Максимыч. Мешают... - смутился Владимир окончательно и подумал: "Какой наблюдательный, собака!"

- Это я понимаю: в работе легче переносить отсутствие России. Хотя вот ваш бывший друг Мартов, говорят, человек иного склада. Не может жить один, его всё в "коммуну" тянет.

- Это у него не от характера, оттого, что ничего не умеет делать по хозяйству! - Ответ получился резким, но Горький улыбнулся:

- Помнится, Надежда Константиновна рассказывала, как вы жили один тоже. В Мюнхене, когда её там ещё не было. Приезжаю, говорит, к нему, а он - худющий, как палка, зелёный от сухомяток. И кружечка висит на гвоздике на стене. Это, говорит, чай он пил из неё. Больше ничего жидкого в его рационе и не было! - Продолжая улыбаться, Горький добавил: - Я так понимаю, что и у вас не было никакого "хозяйства", кроме кружечки да чайника. А это, поверьте мне, портит людям характер: оне становятся злыми и не прощают другим ни радостей, ни жизненных удобств. Речь не об вас, конешно, прошу прощения. Но многие российские эмигранты, я заметил, действительно сделались завистливыми и злыми. В каждом обеспеченном человеке видят токо эксплуататора.

- И каков же вывод? - Вопрос Владимира прозвучал опять резко.

- Думаю, таким революционерам нельзя доверять революцию, - ответил Горький серьёзно.

- Мартову, Алексей Максимыч, нельзя доверять не потому, что он злой. Он по натуре как раз из добреньких. Но в голове у него много путаного. Вот чего надо опасаться в революционерах. - И опять получилось, если не резко, то всё равно сухо, а может, и не дружелюбно. Горький, кажется, это почувствовал и повернулся к другим гостям. А у Владимира пожаром загорелось лицо. Ведь так оно и было: от склок у многих испортились характеры.

Оставив разговоры с гостями, Горький снова подошёл к Владимиру, дружелюбно спросил:

- Ну, а о повести что вы скажете, Владимир Ильич? Всё молчите с Иван Палычем... Ну - он, вероятный издатель, спрашивать его - некорректно. А вот вас послушать хотелось бы.

Владимир понимал, после оценок повести Луначарским и Богдановым его положение стало тяжёлым. Да и ответная речь Горького с призывом к миру и согласию обязывала "протянуть руку". К тому же услышат гости, попивающие винцо. Луна. Море. Остров Капри в этом море. Райские места... Как после всего этого сказать, что Вера Николаевна Фигнер до сих пор сидит в Шлиссельбургской крепости в одиночной камере. 25 лет уже прошло, как её арестовали.

Взял и сказал неправду:

- Трудно судить по первому впечатлению, Алексей Максимович. Да ещё на слух... Язык у вас по-прежнему густой, крепкий, как и в романе "Мать". Я в одном только не согласен с Анатолием Васильевичем: вещь эта - не лучше романа. В романе - всё правда. А в "Исповеди", мне показалось, много красивой надуманности. Но я, прошу прощения, в художественной литературе не большой знаток. Я - политик...

Горький расстроено спросил:

- Стало быть, прогресса после "Матери" нет? - И посмотрел на Ладыжникова.

- Этого я не могу сказать, не знаю. Так как целиком, всей повести, не слыхал.

- Да нет, судя по вашему тону - знаете. Жаль...

Неожиданно в защиту Горького бросился Луначарский:

- Не берётесь судить, Владимир Ильич, но, однако же, су`дите! А почему - "надуманность", да ещё и "красивая" - не сказали!

Хотелось ответить резко, но Владимир сдержал себя:

- Я - вовсе не сужу ещё. Мне только кажется, что в этой вещи - заключены те же самые идеи богостроительства, которые отстаивает нынче в своей философии и Александр Александрович.

- И что в этом плохого? - Луначарский принялся объяснять, что в Петербурге этими идеями заняты теперь все молодые и ищущие умы. - Да и вообще всё это не так просто, как на первый взгляд кажется, чтобы отмахиваться от богостроительства.

Владимир перебил:

- Простите, можно задать вам один - нет, два - простых вопроса?

- Пожалуйста.

- Вопрос первый: существовала ли природа до появления человека? Ведь вы все утверждаете в своих теориях подобного рода, что мир, то есть, природа, люди проявляются только в ощущениях человека. А на самом деле как бы ничего этого и нет. Всё - лишь плод нашего воображения.

- Ну-у... - разочарованно протянул Луначарский, - вы до того упрощаете вопрос, что просто смешно.

- Благодарю. Тогда - вопрос второй. Мыслит ли человек при помощи мозга? Ведь эмпириокритики докатились до прямого, а не упрощённого утверждения, что наш мозг - не является органом мысли.

В спор вмешался Богданов:

- Ну и что?..

- Следовательно, по-вашему, возможна мысль и без мозга?

- Ну и что?..

- Ничего. Просто получается, какая-то, простите за каламбур, "безмозглая" философия.

Возникла томительная пауза, которую бросился спасать Горький:

- Друзья, я же просил: не нужно токо ссориться... Тем более - из-за моей повести. Моя задача, как человека, который пригласил вас сюда, совершенно иная... Мы хотим здесь, на Капри, открыть школу для подготовки профессиональных революционеров. Вот о чём хотелось бы договориться. Но прежде чем договариваться, - Горький посмотрел на Владимира, перевёл взгляд на Богданова, заключил: - я считаю, вам необходимо помириться. Вы все - будущие преподаватели школы.

Пришлось Владимиру занять более принципиальную позицию. Глядя на Богданова тоже, он поднялся:

- Алексан Алексаныч, надеюсь, вы понимаете, что хозяин дома желает помирить нас... не просто как капризных людей, а как идейных противников? На это я, к сожалению, пойти не могу.

Горький немедленно спросил:

- Почему?

- По очень простой причине. И Богданов, и Базаров, и Луначарский, как вы только что сказали - будут преподавателями в этой школе. Согласиться с их идеями - для меня означало бы... предательство дела рабочих. Вот ведь в чём гвоздь вопроса! Пить вместе вино, играть в шахматы - это одно дело, личное. А тут...

Владимира перебила жена Горького:

- Владимир Ильич, а вам не кажется, что здесь... собрались всё-таки товарищи по партии, а не политические противники.

Горький с укоризной протянул:

- Ма-ру-у-сенька!..

Владимир понял, приехал на Капри он преждевременно и только зря тратит время. Поэтому сделал вид, что внимательно слушает, а занят был уже другим: как досидеть, чтобы и никого не обидеть больше, но и не дать в обиду интересы партии. К его опасению тут же выяснилось, ни Богданов, ни остальные преподаватели не намерены отходить от своих философий на лекциях. Стало быть, предполагался отход от идей Маркса и от большевизма, хотя открыто этого они и не высказали. И Владимир, не желая с этим соглашаться, заявил Горькому прямо:

- Алексей Максимыч, но если Богданов и Базаров будут читать лекции, в которых - пусть и невольно - но попытаются отрицать материализм и проповедовать богостроительство, то я буду настаивать в нашем Центральном Органе на том, чтобы денег на такую школу не давать!

Луначарский сразу вспылил: "Обойдёмся без вас! Нашли чем пугать..." И Владимир облегчённо вздохнул: договориться ни до чего не удастся. Но Горький, пытаясь как-то смягчить резкость своих компаньонов, продолжал его уговаривать:

- Не совсем так будет обстоять дело, Владимир Ильич. Вы токо не путайте идей Базарова и Богданова с идеями Льва Толстого, о которых... мы с вами ещё поговорим. И вообще: нельзя же и в религии отвергать всё чохом! Разве не общеизвестно, что развитие многих видов искусств затормозилось бы на столетия, если бы не было религий.

Владимир чуть не рассмеялся от наивности такой постановки вопроса. Хотел даже перебить: "А как вы считаете, если бы религия не завела своих запретов на всё, как, допустим, современная цензура, разве не осталась бы она далеко позади от науки и многих видов искусств?" Но не стал этого делать, а лишь поддакнул, надеясь, что Горький договорится до противоречий и сам всё поймёт:

- Ну-ну, это интересно послушать... Оригинальная точка зрения!

- Вот и послушайте! - одушевился Горький. - Вопрос мною поставлен был так...

"Не вами, милейший Алексей Максимыч! - подумал Владимир. - До вас..."

- Если бы... религии не было!.. Но она всё-таки появилась! И обогатила человечество, а не обеднила. Я имею в виду раннюю религию, которая появилась на заре человечества. Та религия, согласитесь, была воплощением идей, которые будили и организовывали социальные чувства. Да и цель была прекрасной: связать личность с обществом! Обуздать зоологический индивидуализм...

- Не совсем понимаю вас... - остановил его.

- Бога - нет, возмездия - не будет, стало быть?.. Делай каждый что хочешь?! Вот это - и есть зоологический индивидуализм. Ну и... наделали на сегодня!.. - обиженно махнул Горький. - Лопатами не выгрести... - Он горделиво вскинул голову, посмотрел на Богданова, Базарова, полез за папиросой.

Владимир тоже посмотрел на "философов": "Да, милый Алексей Максимыч, "наделали" тут эти и с вами!.." Вслух же сказал:

- Так, значит вы... какую-то часть религии - её прикладную, что ли, - не против и сохранить? Для назидания пугливым. Так я вас понял? Чтобы напоминать людям о возмездии, так сказать...

Горький обиделся:

- До чего же вы торопитесь поставить точки над всеми "и"! Ведь это более поздняя религия приобрела... да и то по воле господствующих классов... свой реакционный характер. А мы - должны и можем! - создать новую, коллективную религию, подобную ранней, но... поднятую на высоту социалистического сознания. И эта новая, созданная нами религия - тоже может по-своему двинуть человечество вперёд.

- К Пуришкевичам?! - съязвил Владимир.

- Ну, зачем же так?.. - Желваки на щеках Горького взбугрились. - Я ведь говорю о пользе религии в смысле стремления к нравственности, добру, справедливости. Хватит призывать людей токо к восстаниям, чтобы потом-де строить всё справедливо и сообща. Надо, чтобы человек почаще задумывался о душе! Стремился не токо к отмщению.

- Поэтому Вера Николаевна Фигнер пусть подождёт нас в своей одиночной камере Шлиссельбургской тюрьмы ещё лет 25? - спросил Владимир. - Пока мы не станем добрее.

Богданов возмутился:

- Слава Богу, она уже выпущена из тюрьмы. По амнистии. И недавно переехала из Нижнего - там у неё сестра - в Швейцарию, в курортный город Кларан.

Владимир ощетинился тоже:

- А если бы народ не восстал в 5-м году? Сделал бы царь амнистию? А может, он набрался добра от религии?

Горький обиженно, однако же, с язвительностью, заметил:

- Вы ему - про Фому, - посмотрел он на Богданова, - про философию, а он вам - про Ерёму, конкретного, отдельного человека.

Владимир съязвил тоже:

- Где уж нам до ваших обобщений: революция - это насилие, кровь! Не так ли? Поэтому, зачем же борьба? Надо смотреть дальше носа конкретного человека: нищие - пусть будут нищими, а богатые поделятся с ними идеями о добре. Хорошо, не правда ли? Да и не наши жёны в тюрьме...

Горький сбавил тон, но всё равно пробурчал в духе новой "теории":

- Ну, а бедные... совершив внушённую им революцию и став богатыми - што?! Будут не такими же? Не станут думать о дорогих вещах и сладкой пище? А где же тогда Че-ло-век? Опять - животное!

Смягчил тон и Владимир:

- Ну, хорошо, Алексей Максимыч. Давайте немного изменим формулировку... Цель революций - не физическое уничтожение богатых. А лишь уничтожение бедности. То есть, нужно ликвидировать навсегда и везде дикое, до безобразия, неравенство. Улавливаете разницу? Но первый этап, конечно: захват власти. Без крови богатые на разговор о равенстве и добре не согласятся.

Горький тяжело, не то досадливо, вздохнул:

- Наша новая религия... исходит из того, что человек человеку - бра-ат!..

- Милый Алексей Максимыч! Богатый "брат" без насилия не согласится уступить бедному свои излишки, сколько вы его по-новому не воспитывайте. Всё это - чистой воды утопия, и не будем тратить на неё времени! Оставим.

Горький, пытаясь смягчить обстановку, взял Владимира под локоток и, отведя в сторону от террасы, мягко проворковал:

- Вот тут покурю, чтобы не мешать гостям, да и оне нам не будут... Понимаете, в чём дело, Владимир Ильич? Не хотел вам об этом до "съезда", так сказать... Ну, да что поделаешь: видно, без этого не обойтись - иначе будет лишь нарастать недопонимание... Ведь я собрал всех не токо для споров, но и для дела. Помните, я начал было говорить об этом, но отложил: на съезде, мол...

- Да-да, помню. Я слушаю вас, Алексей Максимыч...

- Хотим открыть здесь, на Капри, школу для подготовки профессиональных революционеров из российских рабочих. Такую, которая готовила бы для вас недостающие профессиональные кадры. Подучим их здесь в теоретическом отношении, дадим определенные знания и в общей культуре. Тёмный человек не может повести за собой: нужны знания.

Мгновенно и горячо заинтересовываясь, Владимир спросил:

- Хотите готовить кадры для партии? Это хорошо. С кадрами у нас - я уже говорил - обстоит неважно.

Горький обрадовано прогудел:

- Значит, в принципе вы эту затею одобряете?

Всё разъяснилось. Его пригласили на Капри, чтобы получить на открытие школы добро, а стало быть, и субсидии от фракции большевиков. Решили, что так будет проще. Зачем преждевременно впутывать в это дело ЦК, если можно прикрыться авторитетом одного человека, как это проделывалось во времена безраздельного владычества в партии Плеханова. Ну, что же, в таком случае надо обо всём спрашивать напрямую и самому - без виляний. И Владимир спросил:

- Алексей Максимыч, а кто даст деньги на эту школу? Кто в ней будут основными лекторами?

Горький, закуривая в бессчётный раз, ответил:

- Вопрос с деньгами уже почти решён. Определенную сумму дам я. Обещают прислать из России сами рабочие.

Владимир уточнил:

- Значит, партия? И тогда ваша школа - партийная школа?

- Получается, так, - согласился Горький.

- Но тогда деньги должны идти к вам через наш Центральный орган? Я только так это понимаю. Ну, и кто же всё-таки главные лекторы?

- Часть из них здесь, перед вами. В том числе и я. Хочу прочесть рабочим курс лекций по истории развития искусств, о мировой культуре. Хочу, чтобы у слушателей появилось активное отношение к жизни. Считаю основным русским национальным недугом пассивность. Русский человек любит, к сожалению, токо пофилософствовать. Помечтать о добре. А вот делать это добро или приближать его к нашему обществу мы не умеем. И не учимся! Взять хотя бы тех же толстовцев...

Почесав мизинцем затылок и думая о том, что решать такой важный вопрос после вина и праздных разговоров не следует, Владимир сухо, по-деловому сказал:

- Вот что, Алексей Максимыч, давайте перенесём этот разговор на ваш "съезд", как вы хотели. Подготовимся. Изберём председателя собрания и проведём всё по-партийному: с ведением протокола выступлений и принятого решения. Согласны?

Ответить Горький не успел, мимо проходила Мария Фёдоровна - вероятно, слышала последние фразы - и у неё разгневанно вырвалось:

- Владимир Ильич, до чего же вы въедливый человек! - Лицо у неё пылало - не то от гнева, не то от непонятной Владимиру обиды. Видя это, он произнёс:

- Деньги - не мои, Мария Фёдоровна, а партии. Поэтому я должен быть въедливым. - Смотрел при этом не на неё, а вниз, жалея уже о том, что приехал на Капри. И закончил со вздохом: - Так что прошу прощения, если сказал что-то не так...

- Да протокол-то зачем? Вы сомневаетесь в чьей-то порядочности? - снова вырвалось у Марии Фёдоровны.

Чувствуя себя неловко, Владимир поднял на хозяйку дома глаза, ответил предельно сдержанно, хотя всё в нём кипело от возмущения:

- Я не хочу, уважаемая Мария Фёдоровна, давать повод женевским товарищам усумниться во мне. В нашем Центральном органе принято каждому отчитываться о своих действиях, это вполне естественно и ни для кого не оскорбительно. В противном случае всегда найдётся какой-нибудь Мартов или Махновец и обольёт вас грязным недоверием. Вот почему необходим протокол.

Горький (ну, прямо-таки колдун!) мгновенно оценил обстановку своим цепким, глубоким умом, заторопился:

- Маруся, Владимир Ильич, я думаю, прав: протокол никого не обидит. Полагаю, что его необходимость поймут и остальные.

Мария Фёдоровна холодно улыбнулась и, глядя на мужа, согласилась:

- Хорошо, пусть будет по-вашему. - Повернувшись к Владимиру и слегка наклонив голову, она добавила: - Прошу прощения: мне нужно распорядиться насчёт горячего чаю... - И ушла.

Не зная, как быть, как вести себя дальше, Владимир произнёс:

- Алексей Максимыч, вот вы говорили в повести, что ваш Бог - "народушко", а только что заявили, если, мол, бедные, то есть, народушко, получит после революции власть и станет богатым, то и думать начнёт только о сладкой пище и станет животным.

- Вы это к чему?.. - насторожился Горький.

- Да ни к чему, просто согласен с вами: "народушко" состоит из людей. А человек - это такая низкая тварь, что действительно легко превращается в животное.

- Ну, почему же сразу тварь? - не согласился Горький, видимо, почувствовав, что допустил какое-то противоречие с самим собою и торопился его исправить. - Я, например, глубоко верю, что лучше человека ничего нет на земле! Да и Софокл писал: "Много великого есть на свете, но нет ничего более великого, чем человек". Потому и я: всегда был, есть и буду - человеко поклонником! - разделил он слово надвое. И тут же добавил: - Именно это и встревожило меня в вашей теории, а где же че-ло-век, спросил я.

Владимир решил не церемониться:

- Спрашиваете, откуда я взял, что человек - тварь? Да из Библии, в которую все нынче кинулись. А там прямо сказано, что в человеке 2 начала: тело и душа. Тело у нас - хищника: требует и мяса других тварей, и вина, и женщин. И мерзостей: водки, драк, подлостей!

Горький перебил:

- Ну, об мерзостях я больше вашего знаю. Токо ведь и подлости не оттого, што человек хищник от рождения. Такова природа. Всё плохое происходят от плохой жизни и дурного воспитания.

- И кто же нам такую природу устроил? - не удержался Владимир, чтобы не съехидничать. - Боженька. Да ещё и увидел, что это - хорошо!

Горький обиделся:

- Библию, а точнее "Ветхий Завет", не я сочинил, фарисеи. Оне всё это выдумали: и двойственность в человеке, и жестокости Бога Яхве. Правда, дуализм взят у египтян. Но всё равно вся Библия - выдумка. А хищника в человеке можно укротить нравственным воспитанием. Собственно, для этого религию и придумывали все.

Владимир обрадовался:

- Согласен с вами: воспитать можно. Только для этого сначала нужно уничтожить нечеловеческие условия жизни в государстве, то есть, источники зла, подлости и жестокости. Иначе перевоспитать будет невозможно. Человек от голодной жизни идёт воровать, а его за это в тюрьму, к уголовникам. А там своё "воспитание". Попробуйте его потом перевоспитать!

- А если власть над народом возьмут ваши революционеры, насидевшиеся в тюрьмах да сибирских ссылках. Оне што, будут добрее царских чиновников? Тюрем и воровства разве не будет?

Тут уж обиделся Владимир:

- Алексей Максимыч, я же не об этом...

- И я о другом, - согласился Горький. - Человек - должен быть умён, прост, справедлив. - Подумав, добавил: - Смел и добр. Токо тогда он имеет право носить это высокое звание - Че-ло-век!

Владимир поддел:

- Ну, а если ваш Бог, "народушко" завтра восстанет без революционеров и победит, наступит, полагаете, справедливость?

Горький возмутился:

- Разве я проповедую бунты? Я вижу главный смысл жизни всех школьных учителей и священников в совершенствовании человека! В воспитании нравственности в нём!

- На голодный желудок? - опять поддел Владимир.

Горький не смутился:

- Почему в Европе не голодают? Значит, можно воспитать?.. А вы токо своё: сначала революция, кровь и разрушения, а потом токо - ремонт душ и всего остального. Когда у человека будет уже не душа, а решето от пуль и страданий.

Владимир вздохнул, понимая, что спорщик перед ним тяжёлый, да и разочарованный революцией 5-го года:

- А по-вашему, стало быть, в первую очередь народу нужны священники?

- Идея богостроительства предполагает не стоко священников в прямом смысле, скоко проповедников просвещения. Но и наши, православные священники - это не талмудисты, занятые не воспитанием душ, а законами об ограничениях - да и как можно поболе! - человеческого тела. Наши - заняты больше душой.

Владимир потряс головой:

- Не понял вас: чем это одни лучше других? Религия - любая - это опиум, с которым везде и всегда нужно беспощадно бороться, а не...

- Не понимаете оттого, что глубоко не читали ни нашего Богданова, ни "Ветхого Пятикнижия", ни "Нового Завета".

- Согласен: глубоко не вникал. Я имею в виду всю эту поповскую чушь и мракобесие. А что интересного, позвольте узнать, вычитали там вы?

Горький закурил новую папиросу, пыхнув ею, наставительно произнёс:

- Интересное, Владимир Ильич, бывает и там, где не ждёшь. Так что напрасно вы всё подряд крошите в опиум. Разве мысль о дуализме вам не интересна? Двойственность - существует во всём.

- А чем это интересно? - Владимир насторожился.

- Да хотя бы тем, што и добро, и зло растут... вернее, могут расти - от одного корня.

- Не понял... - пожал Владимир плечами.

- А чего тут хитрого? Тело и душа заключены в одном древе. А корень-то у древа - един.

- И что же из этого следует?

Горький улыбнулся:

- Не нужно мучить тело - а к этому направлены основные усилия талмудистов - не будет больной и душа.

Владимир неожиданно и тоже дружелюбно улыбнулся:

- Стало быть, все эти религиозные запреты - изнурительные посты, не кушать свинины, не любить чужую жену...

Горький перебил:

- Э, нет! Посты для организма - это очищение, это - полезно. А насчёт чужой жены - это в огороде бузина, а в Киеве дядька - блюда из разных магазинов и аптек.

Владимир нахмурился:

- Ну, почему же? Еда и половые желания - вещи телесные. Значит, из одной лавки: мясной.

Горький вновь назидательно прогудел:

- Половое влечение, если оно безнравственно, лечат морально, а не аптечными средствами.

Владимир горячо не согласился:

- А почему, собственно говоря, оно безнравственно, если человека создал нравственный Бог, как и всё живое на земле, с половыми инстинктами, чтобы не вымерло, а размножалось. Да ещё и сказал при этом, что это - опять хорошо! - Владимир с облегчением в душе рассмеялся, радуясь тому, что неприятный разговор можно закончить столь шутливым образом. Но Горький всё ещё оставался серьёзным:

- Бог тут не при чём, хотя согласен с вами, таким его выдумали люди, да ещё и с противоречиями на каждой странице. Но талмудисты продолжают до сих пор поправлять своего Бога, вернее, свой Талмуд, придумывая для евреев всё новые и новые запреты, чтобы у них была не жизнь, а непрерывное наказание. В конце концов добьются того, что и телу не станет радостей, и душа превратится в озлобленную на весь свет собаку на цепи. Впрочем... - Горький неожиданно усмехнулся: - себя раввины не обидели: не запретили женитьбу, как дурачьё католики!

- А почему католикам нельзя жениться, не знаете? - заулыбался и Владимир. - Ведь это же сплошное искушение каждый день, сплошные греховные мысли!

- Почему, не знаю, Владимир Ильич, - продолжал Горький улыбаться. - Но то, что вместо молитв в голове голые бабы, тут вы попали в самую точку!

Владимир оживлённо подхватил:

- Так и наше православное монашество о том же мечтает! Недаром в народе про них говорят: "жеребячья порода"!

Тут уж рассмеялись дружно оба, но появилась с прежним своим настроением Мария Фёдоровна, и Горький покорно пошёл за нею к гостям, поманив ладонью и Владимира: "Пойдём, мол, а то нехорошо..."

Увидев гостей, Владимир понял, настроение хозяйки, а точнее, отсутствие настроения, видимо, почувствовали все. Но разойтись по домам, вот так сразу, было неудобно. Однако и что делать, не знали. Горький, приглашая жестом всех сесть по местам, принялся рассказывать о новых вещах Леонида Андреева, которые получил в конце прошлого года от первой жены:

- Не читали? - вопрошал он, обращаясь к Владимиру. - И хорошо сделали! Неудачные получились рассказы. А ведь талантлив был Леонид, талантлив без меры! Но - то ли исписался, то ли водка его губит - не могу толком понять. Скорее, это у него от несерьёзного отношения к делу. Часто совершенно не знает предмета, о котором собирается писать, а берётся! Получается чушь. Как с Палестиной, в которой никогда не бывал, но... даже и не удосужился прочитать её историю. А его "Тьма" - это просто грязная и отвратительная вещь. Его почему-то так и тянет показать во всяком человеке прежде всего скота. Не нашим он становится - чужим...

Владимир осторожно спросил:

- Вы так считаете? А мы в 5-м году доверяли ему... Хотя провал на его московской квартире был потрясающим! Но ведь арестовали и его самого...

- Я не в том смысле, Владимир Ильич! - замахал Горький. - Что вы, Господь с вами!.. Я в литературном отношении сказал "не наш". Круто он стал поворачивать вправо, вот что я имел в виду! М-да. Зачем-то переехал жить в Петербург, который не любил никогда! Не понимаю его... - Горький замолчал и долго каменел так, подперев голову, стекленея взглядом, о чём-то думая - вероятно, уже далёком, своём. Все молчали тоже.

Видимо, ощутив неловкость положения, Мария Фёдоровна продолжила, чтобы не молчать:

- Андреев - был редактором "Шиповника". А потом, когда умерла Шура, говорят, страшно пьянствовал. Новую его жену, о которой пишут, я прежде не знала. Но это не душечка-Шурочка! Никакого влияния на него, будто бы, не имеет. - Мария Фёдоровна всплеснула руками: - Не знаем о нём ничего последнее время. Не переписываемся... - горестно вздохнула она.

Все продолжали тягостно молчать.

Мария Фёдоровна вновь бросилась спасать положение:

- Русские шпики выследили здесь, на Капри, Петра Ананьевича Красикова. А в Петербурге его арестовали. Прямо на Николаевском вокзале.

Разговор слегка возобновился, но Владимир, потрясённый известием об аресте красноярского друга, молчал. Луначарский и Горький стали рассказывать, что на Капри вообще понаехало из России много шпиков. Что они выдают себя здесь не за русских.

Неловкости уже не было - казалось, наступил долгожданный покой, тишина. Откуда-то сверху, будто с повисшей над морем луны, волнами накатывал стрекот сверчков и цикад. Тускло отсвечивала внизу, в заливе, лунная дорожка. Над головами блистали южные звёзды. И всё-таки вечер был испорчен и все это понимали. Досиживали за безразличным для всех разговором о местных крестьянах и рыбаках и, пожелав, наконец, друг другу спокойной ночи, принялись расходиться - вроде бы не торопясь, но, чувствовалось, с облегчением на душе.

Горький, холодно пожимая Владимиру руку, сказал:

- Вам, Владимир Ильич, по пути с Иван Палычем - он тоже снимает номер в гостинице. Он и проводит вас, - Горький посмотрел на Ладыжникова, который стоял за спиной Владимира в ожидании. Тот в знак согласия наклонил голову, и Горький закончил, обращаясь опять к Владимиру: - А я подустал что-то сегодня за день...

- Да-да, конечно-конечно, - закивал Владимир и тоже откланялся. (окончание следует) ---------------------- Ссылки:
1. порядок дня (немецк.) Назад

---

Комментарии: 1, последний от 24/09/2019. © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 27/08/2010. 318k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.