--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  1  "Эстафета власти"
Книга 2  "Отречение Романовых"
-------------------------------------------------------------------------------------------------

Огромная единоличная власть над Россией всегда делала её обладателей преступниками, дорогу к ней - кровавою, а её народы несчастными. Поэтому России не нужны ни цари, ни президенты, а нужна власть демократии.

Автор

Глава первая

1

В Петрограде, за 4 дня до встречи нового, 1917-го, года, шофёр известного в России политического деятеля Александра Гучкова обнаружил, что за его передвижениями по городу следит тайная полиция. Молодой солдат Михаил Дроздов, естественно, растерялся: "Зачем нужно следить за человеком, в руках которого сосредоточен контроль за исполнением всех военных заказов государства?" Парень колебался, то ли немедленно предупредить о своём подозрении Александра Ивановича, ставшего ему чуть ли не отцом родным, то ли промолчать, чтобы не попасть самому в беду. "Кто мог подумать, что военный министр России генерал Сухомлинов связан с вражеской разведкой?.. Никто. А что получилось? Сидит в Петропавловской крепости, об этом писали все газеты. И вообще обстановка сейчас сложная и на фронтах, и здесь, в столице. Разве разберёшь, что в душах людей творится? Чужая душа - потёмки..."

Может, это и хорошо, что рядовой механик-водитель Дроздов не знал о том, что его шеф является главным организатором отчаянного заговора против преступной власти императора России Николая Второго, развязавшего кровавую бойню с Германией по собственному почину, не очистив предварительно российское государство от засилья немцев. Через год после начала войны на всех фронтах в русских армиях образовалась острая нехватка снарядов, пушек, винтовок и даже патронов. Была разгромлена 2-я армия генерала Самсонова, не поддержанная армией генерала Ранненкампфа. В Генеральном штабе в Петрограде сидело много немцев. В Царском Селе при дворце великой княгини лютеранки Марии Павловны, наглой вдовы, не пожелавшей в своё время принять православия, теперь свили себе гнездо германские шпионы-лазутчики. Однако как только начальник русской контрразведки генерал Бонч-Бруевич арестовал русских немцев, занимавших крупные государственные посты, жена Николая Второго, полунемка, подняла визг, и император убрал с поста генерала Бонч-Бруевича, отправив в "резерв" его, а не предателей, разворовывавших государственную казну вместе с великими князьями-полунемцами. Да ещё и повёл какие-то секретные переговоры через своего нового министра внутренних дел Протопопова о заключении сепаратного мира с Германией, которые тот вёл с немцами, находясь в Швеции. Во всяком случае, так докладывали разведчики Бонч-Бруевича. Но, мало того, царь приблизил ко Двору и его государственным секретам (опять же из-за визгов жены) сибирского мужика Распутина, связанного по рукам и ногам евреями. А что такое евреи с их программой глобального властвования, обсуждавшейся в 1897 году в Базеле на Всемирном Еврейском конгрессе, стало известно 10 лет назад, когда московский журналист Сергей Нилус добыл где-то в Европе эту программу и опубликовал в виде "Протоколов собраний сионских мудрецов". Гучков пришёл в ужас при чтении этих тайных откровений. Оказывается, ещё 2 тысячи лет назад еврейские церковники взяли на вооружение хищнические наклонности человека. Ведь человек - это такой же зверь, как и остальные в природе, где здоровый и сильный выживает, убивая слабого, больного или менее ловкого. Ловкие и сильные активно размножаются, чтобы царить над слабыми. То есть, любовь и голод правят миром. А в человеческом обществе ещё и деньги, за которые можно купить себе и раба, и пищу. Стало быть, не хочешь быть рабом, будь сильным и хитрым хищником. Объединяйся с такими же соплеменниками и побеждай других, вечно живя за их счёт, содержа побеждённых в страхе.

А где же мораль, совесть?.. Это - для дураков. А если дураки поумнеют? Делайте так, чтобы их прозрение исходило от вас. Натравливайте их на своих господ лозунгом: "Да здравствует Свобода, Равенство и Братство!" А когда они победят, смело входите на их плечах в их новое правительство, зная, что ни свободы, ни равенства, ни братства не бывает. Умный не захочет равенства с дураком, сильный - со слабым, красавица - с простушкой. Остальное доделают за вас ваши деньги, которые вы пустите в ход на подкуп нужных вам чиновников. Цинизм? Да. А политика - это и есть цинизм, прикрываемый красивыми одеждами из слов. Были бы деньги, а толпами революционно настроенных дураков управлять будут еврейские банкиры. Ибо против денег не могут устоять даже цари. Поэтому добыча денег в общую еврейскую копилку любой ценой - тоже одна из главных задач еврейства. Разрушайте чужие экономики с помощью революций в этих чужих государствах, тогда деньги и власть там будут в ваших руках. Эта мысль и была положена в основу плана сионских "мудрецов". И всё это, как понял Гучков, уже выполнено ими во Франции, Англии и США, в которых власть еврейских банкиров диктовала правительствам этих стран свою политику. Патриот Гучков понял и другое: следуя своему плану, сионисты убили в 1911 году главного преобразователя экономики России премьер-министра Столыпина, сделавшего русский рубль самой дорогой и устойчивой валютой в мире. Такого человека в России не было за всю её историю. Теперь же экономика государства разрушается не только чиновниками царя, но и его приближёнными ко Двору. Выход из этого положения оставался один: нужно немедленно избавиться сначала от Распутина, а затем и от недальновидного царя. С его доводами согласились и остальные заговорщики. Утвердили способ расправы с Распутиным и порядок захвата царя ночью в его поезде, с последующим принуждением к отречению от престола под дулом револьвера. Исполнить это должен был командир корпуса генерал Крымов с группой отчаянных и умелых разведчиков. Подробностей устранения Распутина Гучков не знал - та часть заговорщиков ещё подбирала для этого патриотов.

Мысль о заговоре созрела, конечно, не сразу. В 1915 году после ареста генерала Сухомлинова и передачи верховного главного командования из рук великого князя Николая Николаевича в руки царя, в Петрограде был организован Центральный военно-промышленный комитет, председателем которого патриоты намеревались избрать человека, способного не только взять в свои руки контроль над финансами, отпускаемыми государством на военные заказы, но и наладить выполнение этих заказов и снабжение ими фронтов в кратчайшие сроки. Таким человеком был назван бывший председатель Государственной думы третьего созыва, организатор партии "октябристов" и её бессменный лидер, дальновидный директор московского Учётного банка 54-летний Александр Иванович Гучков, личность решительная, отважная и с твёрдым характером. Взявшись за дело, он сразу же заявил, что для непрерывных поездок на заводы-поставщики и в железнодорожные управления ему понадобится не просто расторопный водитель лимузина, а беспрекословный солдат, которого можно вызвать на службу и ночью, и в непогоду и стужу, и чтобы мотор мог починить, если понадобится, в любых условиях. Высокий, но подвижный, исхудавший от навалившихся на него забот, он сам отправился в гарнизонный "Броневой" батальон выбрать себе водителя по вкусу и без проволочек. Когда механики-водители броневиков были по тревоге построены, он произнёс перед ними краткую речь:

- Солдаты! Мне нужен выносливый механик, хорошо знающий Петроград. Лёгкой службы до самого окончания войны не обещаю: мотаться со мною по заводам-поставщикам и железнодорожным разъездам вокруг столицы придётся и ночью, и в дождь, и в снег. Но в обиде не оставлю того, кто согласится на такую службу.

Солдаты стояли молча. Комбат уже объяснил им, что за птица приехала к ним. Но вот один из них, глаза внимательные, заявил:

- Я согласен, рядовой Дроздов. Токо вот родом я из Москвы и местных дорог не знаю. Но память у меня хорошая. Думаю, што быстро освоюсь и с мотором, и с дорогами.

- Хорошо, - согласился Гучков, оценив парня сразу. - Я беру тебя. Сейчас поедешь с нами смотреть дом депутатов Государственной думы, в котором я живу с семьёй и куда будешь подгонять мотор каждое утро к половине 9-го. К 3-му подъезду. Кстати, я, как и ты, москвич. Выходит, земляки.

Выбор Гучкова оказался удачным. Парень был не только исполнительным, но и зорким. Его жизнь в первый год войны с германцами сложилась так, что ему приходилось смотреть на них через узкую щель в броневике и успевать запомнить, где стоит у них орудийная батарея или пулемётное гнездо. А в столичном госпитале, куда он попал после подрыва на вражеской мине, Михаил успел рассмотреть в незаметной медсестре Валечке Щербаковой золотые руки и душу. А она, став его невестой, устроила каким-то образом перевод из госпиталя не на фронт, а в столичный броневой батальон. И Гучков согласился вскоре стать посаженным отцом на свадьбе Михаила с Валей, да ещё и подарил невесте меховую шубку к зиме. С тех пор они видели в начальнике Михаила заботливого отца. Гучков добился у военного начальства разрешения для Михаила ночевать не в казарме, а у тестя, куда немедленно провели телефон и построили во дворе гараж. Служба стала Михаилу не в тягость, а в радость.

И вдруг, за 4 дня до нового года открылась грозящая Гучкову беда - словно ударил кто палкой по голове. Да и произошло это всё как-то стремительно, не было времени на долгие размышления...

Зимой в Петрограде светает поздно, да освещение везде плохое из-за войны - не разглядеть, как следует, что за человек "греется" на крыльце соседнего подъезда вот уже третье утро подряд, притопывая на позёмке и похлопывая себя подмышками. Казалось странным, человек этот кого-то ждал, всматриваясь в темноту двора, но никто не подходил к нему, даже дворник. А между тем Михаил знал, все дворники столицы предупреждены: немедленно сообщать в свои полицейские участки обо всём подозрительном в их дворах. Дезертиры, например, отращивали длинные бороды и подкрашивали их себе под седину. А фигуры и прыть у них - молодые. Маскировали себя и мужчины призывного возраста, не хотевшие идти на войну. Поэтому в городе власти устраивали часто проверки документов. Однако дворник по дому депутатов не подходил с проверкой к "плясуну" на крыльце: кто, мол, таков, откуда прибыл, кого ждёшь?

"Почему? - подумал Михаил. И словно споткнулся на этой мысли, вспомнив: - А ведь этот тип и вчера, и позавчера, как только Алексан Ваныч появлялся из своего подъезда, срывал с себя шапку и делал ею резкую отмашку, после чего где-то во дворе заводился мотор..." Вот тут и шибанула в голову Михаила страшная догадка: "А не "топтун" ли это с Гороховой улицы? Дворник тоже знает, что жандармы не любят проверок, рассекречивающих их принадлежность к "охранке". Потому здешний дворник и не подходит. Может, сам прячется где-то. Дворники обычно знают шпиков по их повадке. Похож на такого и этот: молодой, шустрый, высматривает кого-то... Кого? Уж не Иваныча ли?!."

Михаил вылез из лимузина, чтобы проверить догадку. В глубине двора темнел чей-то "Кадиллак". Сомневаясь всё же в своём предположении ("Не может быть! Чем может заинтересовать тайную полицию такой большой начальник, как Александр Иваныч?.."), Михаил полез в карман за папиросой: остро захотелось курить, бил озноб.

"Попрошу у водителя "огоньку", якобы забыл дома зажигалку, а заодно и посмотрю, кто там находится, в этом "Кадиллаке", - решил Михаил, направляясь в своём зимнем солдатском комбинезоне с погонами к чужому мотору. Поправив на голове папаху с двуглавым орлом, подошёл к кабине водителя.

- Здравия желаю, братишка! Огонька прикурить не найдётся?

На заднем сиденье он увидел в свете зажигалки, вспыхнувшей в руке немолодого водителя, 2 холёных лица, вжавшихся в каракулевые воротники.

- Спасибо! - поблагодарил Михаил, отходя. И припомнил: "Так этот же "Кадиллак" с госномерами ехал за нами вчера всю дорогу... Надо всё же предупредить Александра Ивановича... Наверное, эти офицеры "пасут" его, я им - ни к чему. А там, что будет, то и будет - от судьбы не уйдёшь..."

И предупредил, когда Гучков появился и сел с ним рядом:

- Обратите внимание, Алексан Иванович, на "топтуна" вон на крыльце и на мотор, который поедет за нами. Третий день уже возле нашего лимузина крутятся.

- А ты не ошибся, Миша?.. - В голосе Гучкова была тревога. Ещё бы!..

- Я ходил к их механику прикуривать. Там, по-моему, 2 переодетых офицера. Лица больно холёны и воротники дорогие. А этот, что на крыльце, подаёт им сигналы... Номера у них на моторе правительственные: имеют право на незаконный обгон, на остановки в любом месте. А их самих при этом запрещено задерживать даже полиции.

- Думаешь, они за мной?.. Но зачем?!.

- Этого я не могу знать. Моё дело - предупредить.

- Спасибо... - Гучков оглянулся. "Кадиллак" уже следовал сзади, не вырываясь вперёд и не отставая. "Значит, это как-то, видимо, связано с тем, что 10 дней тому, когда вся Европа готовилась к встрече нового года по своему календарю, у нас тут, в доме Юсупова, убили главную гадину России, а затем вывезли труп за город на Невку и утопили в проруби. Газеты сообщили, что найдено тело Распутина, однако фамилии убийц не назывались. Нам казалось, что никаких улик мы не оставили, а оно, видимо, не так... Но я-то при чём?!."

Александр Иванович похолодел, вспоминая, как 9 лет назад его арестовали и посадили в Петропавловскую крепость за резкое выступление в Думе против великих князей, захвативших при покровительстве императора чуть ли не все главные государственные посты. Профессионально не подготовленные для такого руководства, они создали благоприятную почву для коррупции в управлении государством и довели до экономического кризиса не только русскую армию, проигравшую войну маленькой Японии, но и разорили всю Россию. С этой бесстрашной разгромной речью были солидарны все, начиная с военного министра Редигера, которого царь снял вскоре с поста за предоставление Александру Ивановичу документов, уличающих великих князей в коррупции, и кончая премьер-министром Столыпиным, с которым Александр Иванович был дружен. Поэтому арест последовал якобы совсем по иному мотиву: "за оскорбление министра просвещения Уварова вызовом на дуэль". Формально такой факт имел место в жизни Александра Ивановича, и очутился он в "приёмнике" самой страшной тюрьмы России. Всё его существо тогда охватил ужас! Как и теперь, когда ни на минуту не забывал, что является организатором заговора по отстранению царя от власти. Убийство Распутина - лишь первая часть плана, к которой в целях конспирации он не имел практического отношения. Но если каким-то образом, где-то произошла утечка секретной информации о второй части, это... либо расстрел по закону военного времени, либо одиночная камера в Петропавловке на всю оставшуюся жизнь. Совместных камер, где узники могли бы общаться, в крепости-тюрьме нет, есть лишь одетые в камень одиночки.

Тогда, находясь в "приёмнике", он ещё не представлял, что такое Петропавловская крепость. Только слыхал о ней, да кое-что помнил из печати о тюрьме имени святых Петра и Павла, замученных в дохристианском Риме. Действительность же потрясла своей бесчеловечностью.

Здесь каждого нового узника сначала раздевают догола. Стригут, словно овцу, под "нулёвку", чтобы не завшивел от грязи и переживаний. Обмеривают, фотографируют и взвешивают. Дают в руки стиранное нательное бельё, кусок мыла, полотенце, суконный тюремный халат и ведут голяком в баню по длинному коридору, похожему на узкий бетонный тоннель с низким потолком и без электрических лампочек. Дорогу освещает фонарём "Летучая мышь" конвоир. Справа и слева стальные прямоугольники дверей с накрашенными номерами, за которыми сжимается в тёмном одиночестве чья-то медленно погибающая в тесноте, но ещё живая, тихо плачущая душа. Не кричит, не зовёт на помощь, если тяжко дышит в чахотке, а в судьбу уже готова без стука войти смерть. Поэтому в бетонном тоннеле тихо (за буйство сажают, а точнее, ставят в карцер - вертикальный бетонный пенал-гроб, в котором помешавшийся в рассудке буян даже спит стоя, подогнув колени), так тихо, что шаги обутого в сапоги стражника, слышны, будто идёт конь.

Баня - это не только профилактика, предупреждающая занесение в тюрьму инфекции, но и маленькое тюремное счастье 2 раза в месяц, когда узник может согреться в горячей воде, смыть грязь и незаметно над тазом-шайкой поплакать, увидеть живых людей, услышать их голоса, укрепить тело и душу. Только это короткое счастье - 20 минут всего, после которых ещё острее воспринимается запах карболки в камере, которую продезинфицировали, пока арестант мылся. А ещё камеру "освежают", когда человек в ней помирает или же его увезли в Сибирь на каторжные работы в рудниках. "Увезение" - тоже счастье: хоть и в темноте руда, но там люди.

После бани первый привод в "свой" номер. Стражник ставит фонарь на пол, открывает скрежещущую дверь и пропускает узника в его судьбу, неизвестно, насколько. Внешний вид камеры ошеломляет своими размерами, сыростью и холодом. Дверь со скрежетом закрывается на лязгнувший засов, словно захлопнувшаяся мышеловка, и сразу же наступает полная тишина - извне не слыхать даже тяжёлых шагов удаляющего стражника. "Порядки" он объяснил ещё в "приёмнике": ни свиданий до окончания следствия, ни передач от родных или знакомых не полагается. Кричать, закатывать истерики - тоже. Парашу в углу "случайно" не опрокидывать - мыть пол будешь сам, а затем - карцер.

Размеры камеры - 5 маленьких шагов в длину, 3 в ширину, высота - 2 метра. Стены, потолок и пол бетонные. Топчан для спанья деревянный, напоминает нижнюю часть гроба, на дне которого уложен тюфяк, наполненный слежавшейся овечьей шерстью. На нём - тюремное одеяло, грубое и прочное, словно брезент. Подушка - тот же тюфяк, но малых размеров. На боковой (к коридору) стене - узкая щель вверху для свежего воздуха и слабо сочащегося света. В общем, не камера, а мышеловка, жилая могила, сырая и холодная в любое время года. Заболевших здесь не лечат, пока узник держится. Не держится, тогда забирают помирать в госпиталь.

Ощущение времени исчезает через несколько суток, определяемых выносом параши из камеры и доставкой еды, и человек уже не помнит, какое сегодня число и месяц. А на допрос его всё не ведут и не ведут... Может, забыли про твоё существование? Даже стражники этого не знают, да им и разговаривать с узником не полагается. Тишина же сводит многих с ума. Особенно, когда просачиваются капли из рукомойника и мерно падают в таз. Потом наступает момент, когда уже не хочется жить. Известны случаи подачи письменных прошений о замене отсидки на казнь. Зачем-де меня кормить и охранять, если я свою вину полностью осознал и не хочу больше прозябать в этой темноте, словно крыса. А какая-то революционерка вылила на себя керосин из фонаря и подожглась, сгорев до костей. Вот почему фонари редко кому выдают.

"Тихим" узникам иногда разрешают получить с воли икону, библию и фонарь для чтения. Но керосина наливают мало - экономят...

Вспоминать месяцы, проведённые в одиночной камере, Александру Ивановичу не хотелось, и он, носивший теперь в специальном кармашке и упаковке цианистый калий (на случай ареста, чтобы не проходить ещё раз через муки и ужасы прошлого), нащупал эту коробочку возле пояса и успокоился: "Только без паники, Саша! С этим всегда успеется... А пока не пори горячку. Может, всё ещё обойдётся: ведь вытащили же тогда братья!.."

Александр Иванович понимал, что в "тот раз" он сидел за ерунду. "Подумаешь, вызвал министра просвещения на дуэль! Уваров был негодяй, хотелось под дулом пистолета научить его ценить жизнь студенчества или хотя бы задуматься, что он свинья. Но возмутился царь, и меня упрятали в крепость, чтобы тоже проучить. А сейчас в вину мне поставят не глупость, а замах на власть! Тут уж пощады не будет... лучше самому..."

Старший брат Александра Ивановича был избран головою Москвы, нашёл хороших адвокатов, подключил и "Новое Время" и вытащил дурака из беды. Да дело, скорее, и не в глупости, а в крутом характере, которым наградил отец, вышедший из староверов в купцы. Братья пошли в жизнь по коммерческой линии отца, а вот его, Сашку понесло в юности на историко-филологический факультет Московского университета. Жаждал узнать, в чём смысл жизни, откуда всякие слова произошли: "чело-век", "кол-о-кол" и другие. Не ведал ещё простой истины: чем больше у человека знаний, тем и печалей больше. В университете оказалось много удивительных учителей, объяснили, что самые главные и "вечные вопросы" человечества должно задать себе каждое поколение, чтобы найти ответ на итоговый вопрос: "Что делать?" сегодня. Вопросы были вроде бы нехитрые и естественные. "Что такое счастье?", "В чём смысл жизни?", "Кто виноват?", что жизнь трудна, а порою и невыносима, ну, и "Что делать?", чтобы легче жилось. Историю преподавали ученики знаменитого профессора Тимофея Николаевича Грановского, пропитанные духом противостояния деспотизму и сближению с культурным наследием Запада. Говорили, что Александр Второй отменил в России крепостное право хотя и спустя 6 лет после смерти Грановского, но во многом, видимо, под влиянием его речей и статей.

Благодаря ученикам Грановского студент Александр Гучков прочёл "Путешествие из Петербурга в Москву" Радищева с его историческими словами-вздохом: "Я оглянулся окрест себя, и душа моя страданиями народными уязвлена стала". Вскоре после этого студент Гучков, пытливый и напористый, уже ясно понимал, что Фёдор Иванович Тютчев, написавший патриотические стихотворные строчки о России, но проживший бо`льшую часть жизни за границей в качестве посла, не знал истинного лица своей родины, охарактеризовав её так: "Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать - в Россию надо только верить". Как и заблуждался Пушкин, считавший гением создателя города на Неве, прорубившего якобы этим "окно в Европу", организовавшим для России первый университет и Академию наук.

Начитавшись более правдивых историй о России и её царях, в частности о таких, как Иван Грозный и Пётр Первый, студент Гучков увидел, что это были не просто деспоты-изуверы, но и психически ненормальные люди, вернее, нелюди, звери. И тот, и другой были злобными палачами. Один насиловал жён москвичей, а затем приказывал повесить мужа на крыльце своей жертвы. Другой насиловал даже прилюдно. Грозный убил своего сына во гневе психопата нечаянно. Пётр мучил сына Алексея в пыточном доме своей крепости. На его глазах Алексею отрезали голову, а потом пришивали к телу на место, чтобы скрыть от общественности на похоронах дело рук "гениального" отца. А будучи "флотских дел мастером", он приказал катить волоком посуху 3 корабля от Архангельска до Ладожского озера, не задумавшись даже, что от такой длительной тряски корабли превратятся в утиль, который и затонул потом на его глазах. Кроме того, из-за его дури погибли в дороге тысячи каторжан-волочильщиков. Хорош гений. Хороша и Россия, которую умом не понять, а измерять следует лишь кнутом, продолжая во что-то верить. В грязные волдыри на теле Ивана Грозного, которые выступили из грязной души этого царя, подохшего в бане, но оставшегося почему-то национальной гордостью квасных патриотов? Пётр "великий" тоже подох от сифилиса, который сгноил, наконец, этого похотливого жеребца, заставившего русских людей курить табак, хлынувший в Россию через "культурное" окно, прорубленное царём.

Студенту Гучкову и его товарищам по факультету, разумеется, было ясно, что дело с дворцовыми ужасами обстояло не лучше и в истории других государств. Везде, где борьба за власть ведётся всеми доступными средствами, там царит предательство, обман, льётся кровь и продолжаются заговоры. А удержание власти основано на жестоких наказаниях за попытки свержения королей. На "святой" же Руси эта жестокость превзошла (аршином общим не измерить) весь христианский мир (исповедующий, кстати, заповедь Христа "не убий"). Посадить человека прилюдно задним проходом на кол, а затем подойти к нему, как это сделал царь Пётр, с гнусным разговором - где ещё такое было видано? Или послать женщине на серебряном блюде "подарок" - голову её возлюбленного. Однако "великий" Пётр проделал и это. В России даже страх возведён в предмет великодержавного превосходства: "Ни у кого нет таких способов, а у нас - есть!"

"Великой" императрицею России считается и сексуальная потаскуха Екатерина Вторая. А истинно Великая русская женщина, ставшая крупной учёной (создавшая первый в России толковый словарь русского языка, написавшая много научных статей и несколько книг, избранная отечественными академиками в президенты сразу обеих Академий, сочинявшая музыку, любимая всеми за ясный ум и за внешнюю красоту), осталась почти никому неизвестной в русской истории, где всё либо переврано в угоду царям, либо извращено. Кто знает о том, что Екатерина Воронцова-Дашкова (во девичестве Дашкова) в возрасте 18-ти лет организовала офицерский дворцовый переворот против идиота-царя Петра Третьего и посадила свою старшую подругу и тёзку на трон? Кто знает о том, что Екатерина Вторая, писавшая Вольтеру пустенькие письма, зорко следила за научными успехами Екатерины "маленькой" и, сжигаемая завистью, выслала великую женщину из столицы в глухомань? "Отблагодарила". Да если бы не эта "маленькая" Екатерина, влюбившая в себя министра Панина, всех дворцовых офицеров, пошедших за нею на Петра Третьего, Екатерина-немка никогда не стала бы императрицей России, а закончила бы свой путь на плахе.

Студент Гучков обо всём этом знал, а потому учебник истории Карамзина приводил его в грустное изумление - хороший слог, но многие события не соответствуют историческим фактам. И хотя Гучков понимал и другое, что без державного единоначалия не будет в России и государственного согласия (большое число претендентов на власть - это вечный раздор, интриги и хаос), тем не менее ненавидел всех русских царей: за их деспотизм и отсутствие "государственного образа мыслей" (лишь болтали о "государственности", да пили). Наверное, именно поэтому он, член Государственной думы, теоретически обладавший иммунитетом неприкосновенности, вынужден был достать для себя более надёжное средство защиты как от жандармов, уже готовых схватить его (он это словно предчувствовал ещё летом), так и от заточения в Петропавловскую крепость - цианистый калий. Помнил, что стыдился даже плакать в своей камере-могиле, зная, что стражники подсматривают в дверной "глазок". В минуты слабости он плакал в тюремной бане. "Нет! Лучше не жить, чем повторить этот кошмар" - твёрдо решил он.

Чтобы не думать о смерти, стал вспоминать, как складывалась его жизнь вообще. Во время войны с Японией был назначен главным представителем на театр военных действий от "Красного Креста" и, находясь в Маньчжурии, ведал отправкой в Россию санитарных поездов с ранеными. Оставался там до последнего поезда и попал в плен. Но вызволила общественность Европы.

Правду о войне и роли высокого военного ворья из царских чиновников он и вложил в своё выступление потом в Думе. Ведь царь погубил почти весь Тихоокеанский и Балтийский флоты на той войне, разорил экономику России и довёл страну до революции.

По окончании войны надо было что-то делать... "Кто виноват?", уже знал. И помня о том, кто и как вынудил царя издать 17 октября 1905 года Манифест о ряде новых свобод для граждан России, он, Александр Гучков, создал, выйдя из тюрьмы (отсидел почти полгода), новую партию "Союз 17 октября", которую прозвали в народе "октябристами". В 10-м году эта партия избрала его председателем Государственной думы третьего созыва. А когда началась война с Германией (из-за упрямства и лже-патриотизма Николая Второго, получившего, кстати, кличку "Кровавого" после 9 января 1905 года) Александр Иванович стал объединять вокруг себя крупных промышленников, чтобы влиять как-то на "Кровавого" императора, а затем вот и организовал заговор против него, в который осторожно вовлёк самых богатых и влиятельных людей. Нашёл и главного исполнителя заговора. Стоит лишь сообщить генералу Крымову в штаб его корпуса на фронте шифрограмму по прямому проводу: "Вагоны для вас будут отправлены через 2 дня, подтвердите готовность приёмки, Гучков", и великан Крымов, умница и смельчак, тут же выедет на перехват царского поезда, едущего в военную Ставку в Могилёве, остановит его ночью на разъезде "237" за Псковом, ворвётся с группой отчаянных офицеров в спальный вагон царя и вывезет Николая под дулом пистолета в своём вагоне в глухой монастырь, где заставит отречься от престола в пользу Михаила Романова. Россия будет спасена...

- Александр Иванович, к Путилову - на завод или на квартиру? - еле дошёл до сознания задумавшегося Гучкова голос механика.

- Нет, Миша, я передумал: к Путилову сегодня не поедем, сворачивай к Таврическому.

- В Думу, значит? - уточнил Михаил.

- Да, в Думу. Надо прекратить это наглое безобразие! - Гучков кивнул назад, в сторону лимузина жандармов. Те, будто услыхали, не доезжая до Таврического, отстали.

В Думе Гучков узнал от её председателя Родзянки новость: полиция уже установила убийц Распутина, но царь не дал согласия на их арест, сказав, что разберётся с ними сам. Гучков невинно спросил:

- Ну и кто же они?

На что Родзянко ответил:

- Только это между нами, Алексан Иваныч, так как от общественности Департамент полиции это покудова скрывает. Двоюродный брат императора великий князь Дмитрий Павлович, наш депутат от Молдавии Пуришкевич и граф Феликс Юсупов, предоставивший для убийства свой дом.

- Флигель-адъютант императора Дмитрий Павлович не только двоюродный брат Николая, но и внук бывшего короля Греции, - заметил Гучков. - Да и жена Юсупова - родственница великих князей.

- А ведь король Греции тоже убит! - воскликнул Родзянко. - В 13-м году, когда Дом Романовых праздновал своё 300-летие, в Салониках греки подняли восстание и убили дедушку Дмитрия. Георг Первый был датчанином и приходился дядей нашему императору. По матери. А для греков он был чужак!

- Почему чужак? - удивился Гучков.

- Ну-у, это интересная история... - принялся рассказывать Родзянко. - Когда в Греции пресеклась династия их королей, на освободившийся трон, чтобы избежать кровавой борьбы за власть, правительство Греции пригласило сына короля Дании Христиана 9-го - кстати, он был дедушкой нашего Николая Второго. В Греции сын Христиан-Вильгельм-Георг стал королём Георгом Первым, женился на русской великой княгине Ольге Константиновне - дочери брата Александра Второго. Она нарожала этому греческому королю кучу детей, в том числе и девочку. Эта девочка, Александра Георгиевна, выросла и вышла замуж за нынешнего дядю Николая Второго, великого князя Павла Александровича. В 1891-м году у них родился Дмитрий - нынешний убийца Распутина, ему сейчас 25.

- Я слыхал, - перебил Гучков, - что этот молодой офицер - горячий патриот! Стало быть, он, видимо, идейный убийца.

- Не надо его защищать, Алексан Иваныч, полиция без нас разберётся, как он убивал человека и за что. Каково теперь императору?!. Его брат и адъютант, вместо того, чтобы убивать на войне германцев, убивает... человека... который...

- Какой же он человек?!. - возмутился Гучков. - Неужто вы не знаете про его фокусы?..

- Знаю. Но ведь существует и Закон! Который для всех одинаков. В какое положение поставлен император? Не может же он отдать под суд лицо, принадлежащее к царской династии! А коли так, то и Пуришкевича нельзя судить, и Юсупова... Или всех, или никого!

Гучков облегчённо вздохнул: полиции не добраться до настоящих заговорщиков, сыгравших на чувствах патриота-мальчишки, и следовательно, не добраться и до него самого, Александра Гучкова. "Но почему же тогда за мною установлена слежка?" - подумал он, снова мрачнея. Родзянко же, занятый своими мыслями, продолжал:

- К тому же император принимал большое участие в воспитании этого Дмитрия Павловича. Его мать умерла, когда сыну исполнилось только 10 лет. А его отец в тот же год женился, если слыхали, на злобной красавице, которая...

- Вы имеете в виду княгиню Палей? Ольгу Валериановну?

- Да какая она там княгиня! Обыкновенная рядовая дворянка с Украины, урождённая Карнович. Побывала замужем дважды: за русскими немцами, родив от каждого по ребёнку. А потом уже выскочила за великого князя Павла Александровича, благо сумела развестись по закону: её мужья были католиками.

- Но её брак с великим князем, я слыхал, тоже не церковный, а лишь морганатический.

- Да, сколько ни отговаривали Павла Александровича, он всё-таки женился на этой Карнович. Титул княгини Палей ей пожаловал Николай Второй только в прошлом году. Чтобы сделать своему дяде приятный подарок, а заодно задобрить эту стерву, дабы прекратила сплетничать о каком-то пропавшем из дворца в 1907 году сверстнике Дмитрия.

- А я слыхал, что Дмитрия не было при Дворе, так как он невзлюбил свою мачеху, и отец отдал его на воспитание своему брату Сергею, в Москву.

- Да, это так. Дмитрия воспитывал великий князь Сергей. А после того, как его убил террорист Каляев, воспитывала его жена, сестра нынешней императрицы, Елизавета Фёдоровна. С тех пор и Николай Второй оформил опекунство над Дмитрием. Но я имел в виду не его исчезновение из Царского, а другого мальчика... Но это не важно, просто ходила какая-то сплетня. А вот когда Дмитрий вырос и стал офицером, император, став главнокомандующим, взял его к себе в прошлом году флигель-адъютантом.

- Не знаете, когда царь вернётся в Ставку? - Вопрос был не праздным, но Родзянко отмахнулся:

- Разве ему сейчас до этого?!. Новый год на носу, и потом это убийство... я полагаю, без наказаний эти люди не останутся.

Отсидевшись в Думе на её очередном заседании, Гучков выехал из Таврического домой, и по дороге ему пришла в голову хорошая мысль: "Завтра же нужно заехать к Александру Алексеевичу Хвостову! Хоть царь и турнул его в сентябре с поста министра внутренних дел, мой тёзка всё равно, видимо, связан с бывшими своими подчинёнными и знает, что творится не только в его ведомстве. Лучшего консультанта на мой вопрос, что мне делать, не найти в столице!"

- Миша, подгони завтра мотор к моему крыльцу на час раньше обычного. А если кто начнёт тебя расспрашивать, куда ты меня возил, с кем я встречался...

- Не надо предупреждать, Алексан Иванович, я не ребёнок.

- Ладно, извини...

Дома Гучков созвонился с Хвостовым и договорился с ним о встрече у него утром: "Хочу у вас проконсультироваться по кое-каким вопросам права. Ну, и вообще поговорить: давненько не виделись..." Чувствовалось, Хвостов был рад - наверное, и у самого накопилось на душе от бедлама, в который царь втянул всю Россию.

Ужинал Александр Иванович уже успокоенным. Вспомнил, как познакомился с Хвостовым. Тот был тогда министром юстиции, любил историю, на этой почве и завязалось знакомство, похожее на дружбу единомышленников. Помнится, однажды резко высказался при нём о Романовых:

- Празднуют трёхсотлетие, а ведь ни одного порядочного царя не было в их династии, сплошные психопаты!

- Ну, почему же не было, - смягчил резкость деликатный министр (обедали вместе в каком-то ресторане). - А императоры Александры: Первый и Второй?

- А что хорошего сделал Первый? - удивился Александр Иванович. - Сын психопата Павла...

- А взял, да и "помер" в Таганроге, уложив вместо себя в гроб какого-то мертвеца. А ведь такого случая ещё не было в мире! Чтобы царь добровольно оставил трон и огромную власть.

- Подумаешь, подвиг: сбежать... Да и подвиг этот... официально никем не подтверждён.

- Ладно, - добродушно согласился Хвостов. - А вот вы на его месте, смогли бы? Добровольно...

- Не знаю, я не был царём...

- Ну, а с поста министра ушли бы? Обнаружив, что за вашей спиной совершается беззаконие.

- Так ведь проще наказать виновных, имея власть, а не проявлять безволие.

Хвостов вздохнул:

- Бывают такие виновники, что у нас у всех руки коротки, чтобы дотянуться до них!

Продолжить тот разговор они не смогли - к их столику подошли знакомые действительного статского советника (у военных этот чин соответствует званию генерала). Но дружбу или приятельские отношения сохранили: да ещё потом сошлись в мнении по "еврейскому вопросу", поднятому московским журналистом в его брошюре о "Протоколах собраний сионских мудрецов", возмущались "старцем", которого опутали евреи, зная, что он близок к царю и его жене. Согласились с необходимостью религии для воспитания в человеке милосердия. И часто созванивались, когда появились у них домашние телефоны.

"Да! - твёрдо решил Александр Иванович. - Только Хвостов поймёт всё и что-то подскажет или посоветует. Может, пора уже бежать в Швецию, а я вместо этого лишь теряю время..."

Спать не хотелось: "Ещё бы! Смерть уже за спиною каждый день ездит! Разве уснёшь?.." Чтобы не думать о беде, не растравлять себе душу (всё равно ведь за ночь ничего не изменить!), стал вспоминать прошлое.

"Ну, зачем понесло меня в первом году в Южную Африку? В 5-м - на японскую войну? На дуэли 2 раза. Против Уварова? Кому и что доказал? Почему мне больше всех надо какой-то несуществующей справедливости? Ведь знаю же, что её нет, как Свободы, Равенства и Братства. Но лезу вот уже на самого царя!

Ну ладно: в Африке я воевал по дурости на стороне буров против англичан. В Маньчжурию меня погнал патриотизм. Отправлял раненых в Россию на санитарных поездах - Божие дело. А всё остальное было зачем? И всё-таки мне и сейчас хочется увидеть арестованным Николашку, руководящего Россией из-под юбки своей немки! Хочу вот, и всё. Что с этим поделаешь? Не подводить же стольких людей своим бегством! Что делать, что?!. Не знаю... Но не признаваться же во всём Хвостову! Нужно продумать, как начать с ним скользкий этот разговор, чтобы вышло естественно..."

Утром Гучков поднялся разбитым, не выспавшимся - всю ночь снилась какая-то мешанина из обрывков событий, просыпался и, находясь в неясной тревоге, опять засыпал. Наверное, поэтому и завтракал без настроения, и вышел из подъезда хмурым - под погоду.

Действительно, утро выявлялось из ночной столичной мглы медленно, как фотографическая карточка в проявителе. Сначала показались дальние печные трубы на заснеженных крышах высоких домов. Потом, в 11-м часу, посветлели серые стены и магазинные вывески, очищенные дворниками от сосулек и снега. Лишь после этого везде стала слабеть электрическая желтизна оконных квадратов и гасли рожки газовых фонарей. Людей, идущих по улицам, было ещё мало - чернели только очереди вдоль сырых стен, да важничали дворники с деревянными лопатами и мётлами - рабочие давно уже коптились на своих заводах и фабриках, а тут жизнь всё-таки вольная. Возле дворников, ещё до света, успели побывать и исчезнуть агенты тайной полиции - расспрашивали: не случилось ли где чего, кто проходил, к кому заходил? Всё должны знать, на то и тайные, за то и филёрская надбавка, что рано встают и раньше всех обо всём знают.

Было уже довольно поздно для утра, а замглившийся день всё ещё не хотел раздуваться из прогоревшего на востоке облачного пепла. Там едва ещё пробивалось и слабо тлело запоздалое северное солнце. Казалось, оно пряталось в грязных от заводского дыма облаках. Но это были не облака... А вот мотор шпиков из охранки, вынырнувший сегодня из соседнего двора и сразу же приклеившийся сзади к лимузину с Гучковым, был настоящим. "Пасут, - отметил Александр Иванович. - Ещё один караулил в моём дворе, видимо, с ночи. А когда я вышел из подъезда, громко крикнул вороной в темноте. И ведь знают же, что как член Государственной думы я обладаю иммунитетом неприкосновенности! Но им наплевать на закон, закон в России - что дышло, известно всем".

- Миша, давай через дворы...

Преследование уже началось, и Гучков хотел оторваться.

Ночью над голодными худыми женщинами, занявшими очередь за хлебом, сжалилась оттепель. А перед утром, видно, выдохлась, опять шибануло морозцем, и воздух выстудился. Из Финского залива, словно из раскрытой бани зимой, повалил через Васильевский остров густой серый туман. Он начал заволакивать набережные Невы, дома, поднимался выше. Вверху же всё ещё бездушно сиял шпиль Петропавловской церкви, да золотая адмиралтейская игла с жёлтым корабликом. А в другой стороне громоздились купола Исаакиевского собора, на карнизах которого стояли по кругу почерневшие от времени фигуры ангелов с крыльями - склонив головы, молились: бе-да-а!..

Будто в подтверждение беды рванулся сверху злой ветер Балтики - погнал над равнодушной столицей России, готовящейся к новому году, снежную кутерьму и рваные клочки облаков. Во дворах тоже закручивало, несмотря на высокие стены. Тут ветер набрасывался голодной собакой, хватая за полы пальто и шинелей, и рвал, бросал в лицо сыпучие пригоршни лёгкого, поднятого с земли, снега.

- Миша, на проспекте дай скорость побольше, а возле кондитерской Штильмана затормози, и я там дальше пешком. А ты - свободен на все праздничные дни: с новым годом тебя и счастьем! Телефонируй мне 2-го числа...

Гучков понял, что жандармы, возможно, не столько хотят знать, с кем он встречается, сколько получили задание держать его своим почти открытым и наглым преследованием в страхе и напряжении. Неясно было только, зачем. Чтобы заметался и наделал ошибок? "Дудки, господа, не на того напали!.."

- Спасибо, Александр Иванович! С новым годом и счастьем вас и вашу семью! - Михаил остановил лимузин, Гучков быстро выскочил из него и, огибая кондитерский магазин Штильмана, трусцой пожилого человека заспешил через проходы во дворах на Миллионную улицу. "Пусть теперь ищут!" - подумал он, подхваченный крыльями злого ветра, смешиваясь в белой завирюхе с другими прохожими. Однако не успокоился, хотя агенты, кажется, потеряли его, и идти ему было уже недалеко.

В одном из длинных высоких домов на Миллионной его ждал, как условились, смещённый царем в сентябре этого года министр внутренних дел Александр Алексеевич Хвостов. У него, как у бывшего министра юстиции, Александр Иванович рассчитывал выяснить для себя тонкости статей и законов, под которые он "подпадает", если... Ему это необходимо было знать, чтобы не наделать ошибок в своих действиях в эти дни. Ну, а как человек, связанный по роду работы с жандармами, и с бывшими подчинёнными, продолжающими служить, Хвостов мог объяснить, почему за членом Государственной думы установлена слежка. Может, уже необходимо вмешательство влиятельных лиц?

Большую роль в заговоре Гучков отводил промышленникам, а также Михаилу Терещенко, московскому князю Львову, текстильщику Александру Коновалову и другим людям, имена которых Александр Иванович держал в тайне даже от некоторых сообщников. Сам он с обидой понимал, что настоящий мужской возраст, когда ещё хочется действовать, преобразовывать государственную власть, для него уже на исходе - слишком много сил отдано на пустые забавы, а настоящего Дела, которым можно было бы гордиться и которое вошло бы в историю, всё так и не было. Вот уж и сердце пошаливает, и нервы, бывает, сдают. Много ли осталось, чтобы насладиться задуманным и подвести итог, что жизнь прожита не впустую? Ну, ещё 5, от силы - 10 лет он продержится молодцом. А дальше - всё уже будет ни к чему. Даже зеркало напоминало об этом. Лицо, хотя и кажется ещё энергическим, но покрылось глубокими морщинами. Да и тёмные, прежде выразительные, глаза смотрят невесело. Стриженый, седеющий всё сильнее, бобрик на голове - тоже больше не молодит, а выдаёт истинный возраст. Разве что высокий рост да прямая спина несколько скрадывают начавшееся увядание. Но сам-то давно знает про себя, что уже не тот... Не скрыть беды ни усами, ни элегантной бородкой - всё это годится лишь для вечерних салонных встреч с дамами, но не для политической борьбы, где нужны железное здоровье и выносливость. На кой ему тогда, если упустит теперь, и слава, и преобразования? Думать придётся уже о другом. Нет, к власти надо идти сейчас, немедленно. А путь к этому остался только один: смена царя, заговор. Революция, к которой готовятся все эти социал-демократишки, может лишь отдалить его от намеченной цели. Из умной книжечки Нилуса знал, революции, организованные евреями, это дураколовки, после которых начинается разрушение государственности, безумие, а затем евреи окажутся невидимой властью и все ценности страны перекочуют в их руки. И хотя революция в России будет направлена в первую очередь против царя, то есть, может стать временной попутчицей в его замыслах, всё равно она для него больше враг, нежели временный союзник. И надо её опередить, пока не смешала все карты. А события, похоже, поворачиваются к революции, вот ещё почему надо спешить. Заговор же - дело исторически известное и проверенное, особенно в России. Маленький дворцовый переворот, и власть перейдёт к Михаилу, который без сопротивления даст стране и Конституцию, и демократическое правительство. И все будут довольны: свершилось! А что свершилось, как оно всё пойдёт - никому уже до этого не дотянуться. Главное, что покончено со всем старым и ненавистным. После этого ни на какую революцию мужика уже не поднять долго. А за это время можно успеть многое: провести демократизацию, облегчить положение народа за счёт побеждённой Германии. И Россия покатится дальше по новым рельсам. Михаил будет доволен троном, который они ему преподнесут, и отдаст управление страною лучшим умам, а не болванам, чванившимся своим происхождением. Другого пути, вернее этого, нет и не может быть. И фамилия главного организатора заговора навсегда останется в истории.

В бессонных ночах было продумано всё, выверено тысячу раз... И что же? Распутина убили, а евреи Манус и банкир Митька Рубинштейн, которые благодаря Распутину подобрались к рулю политической власти, там и остались. А ведь ещё до этого... лично, наводил на них министров Макарова и Хвостова, уже пострадавших однажды от царя. Хвостов был смещён с поста министра юстиции из-за военного министра России. Он обвинил Сухомлинова в развале русской армии, в невольной связи с германской разведкой, на которую работала его третья по счёту, молодая и обалденной красоты, жена. Генерала посадили в Петропавловскую крепость. Однако его жена добилась свидания с женою Николая Второго, императрицей Александрой Фёдоровной, и сумела в доверительном, чисто женском разговоре, убедить ту, что её муж никакого отношения к шпионской деятельности не имел. Императрица поверила плачущей красотке и, вызвав министра юстиции Хвостова к себе в Царское, заявила:

- Алексан Алексеич, тут открылись такие обстоятельства, что, мне думается, вы могли бы и пересмотреть дело невинно пострадавшего генерала Сухомлинова. Я думаю, нам пора освободить этого старого человека от мук холодной крепости и нравственного унижения. Владимиру Александровичу - 68 лет. Занимал такой крупный государственный пост!.. А теперь - тяжело болен. От сырости и плохого питания...

Естественно, министр юстиции не мог пойти на такое нарушение закона и нашёл в себе мужество заявить об этом императрице. Это ему стоило должности. Министром юстиции стал Макаров, уволенный с поста министра внутренних дел в 12-м году. Сухомлинов же был переведён из Петропавловской крепости в госпиталь, числясь арестантом Петропавловской крепости, то есть, без всякого пересмотра дела.

Когда Макаров и Хвостов стали сотрудничать вновь, Гучков пригласил их к себе и попросил: "Арестуйте этих жидов немедленно, если не хотите, чтобы Россия погибла окончательно!"

Арестовали. Но те не выдали на допросах своих высоких покровителей, ожидая царской помощи и защиты. И не ошиблись. Через 2 месяца царь опять турнул с постов обоих министров, а евреев освободил. Правда, и за Александра Хвостова вступились силы, с которыми царю пришлось считаться. Штаб Ставки, возглавляемый профессором академии генералом Алексеевым, настоял на том, чтобы Хвостов был возвращён в правительство. Его поставили на место министра внутренних дел, освобождённое другим Хвостовым, племянником Александра Алексеевича, который скандально провалился, интригуя против своего помощника Степана Белецкого - слетели оба. Получилось, что царю как бы пришлось даже повысить Александра Алексеевича в должности.

И вот финал: в сентябре царь вновь смещает с поста министра внутренних дел Александра Алексеевича Хвостова и ставит на его место проходимца Протопопова. Теперь бывший военный министр Сухомлинов "лечится" уже не в госпитале, а у себя на дому, находясь как бы под домашним арестом. А сам Гучков торопится сейчас к министру в отставке Хвостову, чтобы узнать: каков будет закон в отношении его самого? Ещё ничего, мол, не сделал - только, как говорится, в мыслях всё, а уже филёры ходят за ним по пятам. Сможет ли помочь защита, если обвинение будет построено не на фактах, а лишь на слухах и подозрениях?

В квартиру Хвостова, седенького, лысеющего и румянолицего, Гучков влетел из снежной завирюхи, как в спасение. Отирая влажную бороду и усы, надеялся, что сверстник будет ему рад. И не ошибся. Хозяин тут же, сразу после холода, угостил его сначала коньячком, потом ароматным кофе с белой пенкой, и пошёл у них дружеский разговор. Начал его Александр Иванович вроде бы с невинного вопроса: как ответил Хвостов императрице на её наглое требование замять дело Сухомлинова пересмотром? Вопрос оказался для Александра Алексеевича болезненным, и его понесло:

- Алексан Иваныч, голубчик, помилуйте! Что я мог? Ответил ей, как и подобало на моём посту: не могу, ваше величество, нарушить закон-с. Сухомлинов - посажен по суду и должен, мол, отбывать наказание, как все преступники, не взирая ни на здоровье, ни на возраст.

- И за это вас... - Гучков, расхаживая в одной жилетке по кабинету Хвостова, казался намного выше хозяина-толстячка и привычно щурился.

- За что же ещё? Сначала - видимо, для отвода глаз - меня как бы повысили даже, когда появилось требование вернуть. А потом - понадобился царю на моём месте Протопопов... Господи, до чего мы дожили! Рушатся государственные основы... Ну, посудите сами. Если позволять обходить закон, чтобы каждый влиятельный человек мог творить, что ему вздумается, то правительство, которое поощряет это, можно распускать как лишившееся рассудка! Или - дать народу право восстать против него и сделать революцию, о которой все теперь... - Старик обиженно развёл руки.

- Но почему же, Алексан Алексеич, сразу и революцию? - Гучков даже поморщился.

- Так войдите же в рассуждение: это уже не правительство тогда, а шайка преступников, которую должен ненавидеть народ. Вы же просвещённый человек и знаете, что такое законы и право. Перед законом - должны быть равны все, это - основополагающее, костяк государственности! А ежели этого нет, когда одним - позволяется то, за что других - по закону судят, то, извините-с меня: страною правят - наглецы, презирающие закон! И уж это, позвольте - не государство-с! Страна беззакония и насилия.

- Ну, полноте вам... Будто не знаете, что нет на земле государств, в коих закон не закрывал бы порою глаза на многое. - И опять Гучков смотрел на министра, хитро сощурившись.

- Знаю, голубчик вы мой! Как не знать, знаю. Я - не наивен: закрывает. Да-с. Но - не до такой же степени, как у нас! Разве можно с этим мириться? Министры - не кто-нибудь, министры! - становятся преступниками! Мой племянник, к примеру. Всему же есть разумный предел. Древние пастухи, не ведающие государственного устройства и законов, и те заботились о своём стаде: чтобы не отощало, не вымерло от бескормицы или отсутствия нормальной заботы о нём. А современные и образованные столпы - в университетах кончали! - почему-то уповают только на долготерпение и страх своего стада, коли позволяют себе не признавать никаких законов равновесия. Ведь терпение может иссякнуть, и тогда все мы - полетим, Бог знает, в какую бездну. В судах у нас - уж я-то знаю! - лихоимство. Законы - попираются... А если уж дошло до того, что министры совершают преступления - это уже не государство!

- Знаю. Народ давно у нас брошен на произвол судьбы и предоставлен самому себе! Никто его не защищает, - резко перебил Гучков бывшего министра. Со злом продолжал: - Русский народ - всегда был брошенным народом. Никто о нём на самом деле не заботился никогда - только на словах да в газетах. А по существу - все пишущие и говорящие о нём - думали только о собственном благополучии! Однако, указами кормить людей ещё не научились и...

- Вот я и говорю, - оживлённо подхватил Хвостов, - долго ли до греха? Государство без права - не может долго существовать. Это понимало даже наше правительство, пытавшееся, ещё Бог знает когда, прикрыть в России "Временным положением о мерах к охране государственного порядка и общественного спокойствия" явное отсутствие правовых норм. Правда, с этим "Положением", а проще сказать - подлостью, не согласились до сих пор передовые юристы и заграница, но...

- Позвольте, - вновь прервал Гучков министра, - что это за "Временное положение"? Что-то не припомню...

- Ну, как же-с, Алексан Иваныч! - Хвостов досадливо пожал плечами и направился к книжному шкафу. - Ведь это же было, когда вы уже юношей... - Он порылся в нужном месте в шкафу и вытащил тонкую белую брошюрку в мягком переплёте. Вернулся к Гучкову: - Вот-с, полюбуйтесь!.. - Он протянул брошюру. - "Временное положение об усиленной охране" - у нас одно из самых устойчивых законов Российской империи!

Заголовок был набран чёрным типографским шрифтом. Внизу, мелким шрифтом, стояло: "Министерство юстиции, Санкт-Петербург, 1881 год". Внутри брошюры, на первой её странице, красовался штамп: "Для высших чинов юстиции и охранного отделения".

Листая брошюру, Гучков остановился перед громадным зеркалом, раздражённо воскликнул:

- Ничего себе - "Временное"! Мне - уже 55-й пошёл. Стало быть, почти 40 лет прошло! Через 10 - я уж стариком буду... - На него смотрели из зеркала умные карие глаза, видевшие много седых волос в бороде. "Действительно ведь, старею, чёрт подери!.."

Хвостов, заметивший его раздражение, философически заметил:

- Алексан Иваныч, полноте расстраиваться, этак ведь и брюзгой станете незаметно! Мне ли вам говорить... Жизни - всё равно никому не переменить. Она всегда была и будет такой.

- С подлецами, что ли? Низостями? Вероломством?!

- И с ними тоже. Этого никому не изменить, потому что это - природа, и вы это знаете. Налить ещё рюмочку?..

Гучков кивнул:

- Что же вы тогда предлагаете? Так и терпеть...

- Принимать всё, как оно есть - плохое ли, хорошее, и жить. - Хозяин подождал, пока более молодой Гучков выпьет, выпил и сам, ставя рюмку на стол рядом с вазочкой с засахаренными дольками лимона, добавил: - Что толку хмуриться? В жизни много и хорошего. Я бы сказал - изумительного! - Он обсосал сладкую дольку.

- Нет, пассивность не для меня, Алексан Алексеич, тут уж вы меня увольте: я - человек вулканического свойства натуры!

- А вы думаете, ваша активность что-нибудь изменит? Только - вашу личную судьбу. В сторону ухудшения, разумеется. Более - ничего. Жизнь - это большой круговорот: одни в нём - активны, другие... Однако, на каждого активного - всё равно 10 пассивных найдётся. Не-ет, суета это всё... - Хвостов махнул платочком, которым протирал лысину. - Но - хмурым быть - нельзя: ни при какой жизни, ни при каких её мерзостях! - Он посмотрел на гостя: - Ну - что? Ещё по одной? Бог троицу... - И наливая уже, продолжал: - Можете бороться, ненавидеть, но жизнь - надо принимать всё равно с улыбкой. - Чокнувшись, Хвостов выпил из рюмки. - Только тогда человек - это человек. В противном случае - тоже сволочь. Победит, дорвётся до власти, и ну, мстить да расправляться. Вроде этим - он изменит человеческую природу. Всё это - от угрюмости, я вам доложу. А ничего и не изменится. Люди - опять будут: одни - рваться к власти, другие - нарушать закон, воровать, брать взятки, предавать. Ведь и до нашей эры люди были такими же: ничуть не изменились. Взять даже историю с Сухомлиновым... - Хвостов расстроено пожевал лимон, нахмурился. Что-то, видимо, вспомнив, сказал: - Ведь "шпионство" его жены, кою и вы подозревали в связи с главным военно-санитарным инспектором нашей армии Евдокимовым, который будто бы по её протекции устроил в санитарный поезд 50 грязных баб - так и не было доказано.

- Ну, скандал с этими бабами - получился всё-таки на всю Россию! - заметил Гучков. - Их всех - ещё до этого - уволили с фронта за распространение венерической заразы. А он - опять их в сёстры милосердия!

- Но ведь Екатерина Викторовна разве знала об этом? Что же они, по-вашему, признались ей, что они - проститутки? Хотела помочь бабёнкам. Видимо, сама такая - любила весёлую жизнь. Вы-то не знаете, а я - по материалам следствия - знаком с её закулисной, так сказать, жизнью. - Хвостов, жуя губу, вдруг замолчал.

Гучков, заинтересованный его откровениями, подтолкнул:

- Ну... что же вы?..

- Вы её сами-то - хоть раз видели?

- Нет, а что?

- Да так... Когда судишь о человеке не по документам, а по увиденному, да ещё с чисто мужской точки зрения, а не с юридической стороны или ханжеской моральной, то... как бы вам это сказать?.. - впечатление остаётся совершенно иное.

- А именно?

- Женщина она, на мой взгляд, компанейская. Живая, весёлая. Ценит дружбу, любовь. Даже показалась мне доброй по натуре. А уж красавица, я вам доложу, невозможно от неё глаз отвести!

- Ничего себе, добрая! - несогласно вырвалось у Гучкова. - Ведь из-за неё Сухомлинов засадил в дом для умалишенных свою вторую жену! Чтобы жениться на этой твари!

- Да никакая она не тварь. Она и не знала об этом. Поверила Сухомлинову, что жена его - психопатка, ненормальная. Что ему жить с нею дальше стало уже невозможно. Тем более что и свидетельские показания были: лупила служанок по щекам, всех подозревала в связи с мужем. Колотила посуду. И вообще вела себя ненормально. Безумная фурия, при виде которой все разбегались.

- Вы знаете генерала Лукомского? - перебил Гучков.

- Нет, не приходилось встречаться.

- Он женат на дочери Сухомлинова от первой жены.

- Это интересно, я этого не знал. Так что же?..

- Проговорился как-то о своём тесте... Не очень-то лестно. Будто Сухомлинов отлично знал, что его вторая жена сходила не с ума. А бесилась от ревности. Вот на этой почве - так сказать, "ненормального поведения" - и спровадил он её к психиатрам. Добился развода и женился в третий раз.

- Ну, а сам-то Лукомский, не знаете? Женился на его дочери - по любви? Или для того, чтобы породниться с военным министром России и скорее пробиться в генералы?

- Этого я не знаю, - хмуро отозвался Гучков.

- Ну ладно, закончу вам про Екатерину Викторовну, третью жену Сухомлинова. Она ведь моложе его на целых 30 с чем-то лет! В её возрасте, естественно, хотелось здоровых мужчин, когда муж потерял ночную способность. Вот она и начала путаться с другими. То её взял с собою в путешествие по Египту нефтепромышленник-армянин Манташев. Задавал, говорят, там неслыханные пиры, дарил ей такие ожерелья, что и княгини могли позавидовать. Потом ей встретился этот ваш красавец Евдокимов. Тоже целый миллион отвалил!

- Из государственной казны, смею заметить! - сурово поднял Гучков палец.

- Да разве же любовницы проверяют, откуда подарки? Даёт, значит, любит. Вот ведь что для женщины главное. Сами посудите, ведь она могла и бросить своего состарившегося мужа, имея такие личные капиталы? А не бросила. Вот и подумайте: почему? Человек попал в беду, в тюрьме сидит! Тут любая на её месте только обрадовалась бы. А эта - едет к императрице, плачет. С Распутиным переспала, чтобы добиться смягчения участи мужу. Выходит, ведёт себя, как добрая женщина, а не просто потаскуха. Выручает человека, которому многим обязана.

- Может, она и себя этим спасала?

- Я вам уже говорил: её шпионство так и не было доказано. Скорее всего, никакой шпионкой она и не была. Нашу императрицу, кстати, не проведёшь: в людях она, говорят, разбирается в 10 раз лучше своего мужа. Видимо, и Екатерине Викторовне поверила, увидев её в слезах. Красивой женщине - другая красивая женщина - редко поверит. А эта - поверила: что нет за нею шпионских грехов. Есть другие, за которые женщина женщину, если и осуждает, но не её же мужа! Тут - дело, по-моему, в другом, Алексан Иваныч. Задайте себе вопрос: многие ли жёны пошли бы в царский дворец заступаться за своего старого мужа? Ведь это рискованно при таком обвинении! Согласитесь.

- Согласен.

- А она пошла. О чём это говорит? Что у неё есть совесть и чувство благодарности. Я вот не уверен, что моя жена пойдёт заступаться за меня к императрице.

- Вы что же, готовы мадам Сухомлиновой всё простить?

- Я уже не министр, - улыбнулся Хвостов. - Да и вина её, повторяю, не доказана. Екатерина Викторовна 100 раз могла бы удрать за границу. Однако никуда не уехала! Понимала, мужу тогда сразу конец - шпион! Хотя Сухомлинов виноват, конечно, в другом. Во взяточничестве, в других грехах. Только не в измене. Что же прикажете делать теперь с его женой, которая выдрала его из тюрьмы в дом? Говорю же, мира нам не изменить. Людей можно сдерживать, ограждать. Но не изменять.

Попробуйте-ка объяснить шовинисту, что у мордвы, например, или у татар - такие же права ощущать себя человеком и бороться за эти права, как и у него. Думаете, поймёт? Никогда. Если уж он такой... Он станет лишь приходить в неистовство, в ярость. И даже не от каких-либо бунтовщицких действий того же, скажем, татарина. А от его прошений, направленных на равноправие. Или от его недовольства, высказанного где-либо вслух. И будет такой национал-патриот считать себя при всём этом демократом и порядочным человеком. А на самом деле он не любит, когда другие хотят уравняться с ним. Не имеют права.

- Русским культурным людям это не свойственно, - возразил Гучков. - Если только "чужаки" - как немцы при Петре - не пытаются захватить в свои руки власть.

- Поезжайте вы в Польшу и посмотрите, как относятся "культурные" поляки к белорусам, проживающим на их территории. Сколько угрюмого самолюбия, ненависти к другим! Так что - бойтесь и культурных, но угрюмых людей! И если можете, не пропускайте таких к большой власти: обязательно создадут кошмарную жизнь.

- А это - не кошмар, что ли? - Гучков потряс над собой брошюрой, - "Временное"!.. Каково, а?

- Не забывайте, мы с вами живём в России! - Хвостов поднял палец. - Это непременно нужно учитывать! Все "временные" меры и положения у нас могут длиться до бесконечности! - Он тоже принялся расхаживать по кабинету. - Впрочем, широкая публика - возможно, даже и вы, политики - просто не ведаете, что кроме опубликованных законов ещё есть и неопубликованные. "Дополнения" к ним. А эти "дополнения" часто перечёркивают всю эту печатную "справедливость", которую мы... любим показывать Европе. Дабы внушить ей, что в России граждан тоже охраняют законы. На самом же деле - и это понимают все чиновники юстиции, для которых размножаются "дополнения" - ничего похожего на практике нет. Ну, да вы, как финансист, надеюсь, знаете об этом и без меня.

- Знаю, да вот, оказывается, не всё. Вы не могли бы - поконкретнее изложить мне содержание документа, о котором говорите? То есть, что эти самые меры "к охранению спокойствия" предусматривают? Хотя бы вкратце. - Гучков прищурился и, опять увидев себя в зеркале, с отвращением подумал: "Вот ещё мерзкая привычка!"

- Извольте... Подлость "Положения" заключается в том, что оно построено не на юридических терминах, это раз. И фактически передаёт всех граждан России из-под сени закона... в личный произвол политической полиции. Это два.

- Каким же образом?

- А вот послушайте, батюшка мой... Раньше, чтобы иметь право произвести арестование гражданина по мотивам политическим, надобно было, чтобы он совершил антигосударственное преступление. С момента же выхода "Временного положения" достаточно стало, чтобы гражданин... имел лишь неосторожность... внушить о себе... какому-либо чину политической полиции - ну, волостному жандарму, например, желающему выслужиться перед уездным начальством - "основательное подозрение в прикосновенности" к... государственному преступлению. И всё! Этого достаточно, чтобы человека арестовали. Каково?!.

Преступления ещё нет, а вас уже арестовывают на... основании... "основательного подозрения в прикосновенности"! Генерал Климович - был у меня товарищем министра - объяснял мне самому, что могут и обыск устроить на дому. Подбросить прокламацию. И человек - готов. Хотя наличие в доме прокламации само по себе ещё не является по закону преступлением, совершённым против государства. Точно так же, как, допустим, и написание стихотворения против особы императорской фамилии и хранимого у себя дома. Преступления нет. Потому, что вы ещё не читали своего стихотворения публично, понимаете?

- Разумеется. Чего тут... - Гучков снова увидел себя в зеркале - седеющего, взъерошенного, старого на вид.

- Но все граждане России - стали зависеть уже не от законов, предусматривающих наказание за совершенные преступления. А от личного усмотрения... чинами полиции... нашей благонадёжности и... благонамеренности! И каждый карьерист в полиции... может теперь выслужиться... за счёт... арестования граждан, которых он... всего лишь подозревает в... неблагонадёжности!

- Но это же - чёрт знает что! - воскликнул изумлённый Гучков. - Это же... произвол?! Арестовывать за... мысли?! Кто же не убивал в мыслях своих врагов? Тогда в наших тюрьмах... должно было бы сидеть... всё взрослое население? И царь в том числе: он тоже человек, и в мыслях может согрешить. - Левый глаз привычно и зло сощурился.

Румяный Хвостов стоял перед Гучковым с белыми по бокам головы волосами, с белым пухом на макушке, с белыми усами и бородкой. Этакий благородный упитанный старичок. Однако же, насмешничал:

- А вы думали, вам разрешат... ругать в кругу друзей... наше правительство? Глубоко ошибаетесь!..

- Но ведь могут же французы ругать своё? - Гучкову хотелось возмутиться, доказать: как же можно, допустим, арестовать его сейчас, если он ещё ничего не совершил, кроме разговоров? Возможно, он... ещё передумает захватывать царя? И никакого преступления так и не произойдёт. За что же?.. Ничего себе, утешил старичок! Да и какой он старичок - лет на 5 всего... Тот, словно подслушал:

- Мы не французы, голубчик. Мы - с нашей рабьей душой - стерпим всё.

- Но позвольте, - опомнился Гучков, проделав в уме логическое заключение, - что же получается? Выходит, если закон или ваше "Временное положение", как вы говорите, запрещает гражданам быть недовольными политикой своего правительства, то тем самым... как бы наперёд... признаётся, что наше правительство всегда и во все времена идеально и непогрешимо? Против него нельзя выступать? - Глаз сощурился.

- Совершенно верно. - Хвостов демонстративно торжествовал. - Правительство у нас такого высокого о себе мнения, что...

Гучкова будто ударили по лицу:

- Но ведь тогда... везде... должен остановиться прогресс! Чему же вы радуетесь?! Вас лишают элементарных гражданских прав, могут арестовать просто за мысли, а вы при этом ещё должны и в ладошки похлопать? И кричать Николаю спасибо?! Ах, какое у нас демократическое правительство! Да это же...

- Истинно так: беззаконие. А зачем же на меня-то сердиться? - Глаза Хвостова искрились лукавой насмешкой. Однако, увидев перед собою насупленное лицо гостя и то, как Гучков "расходился", перешёл на серьёзный тон: - Голубчик мой, жандармы давно полновластны над нами, а вы только опомнились? Они наши судьи и наш надзор. А если ещё учесть рост провокаторства, заведённого бывшим начальником Московского охранного отделения Сергеем Васильевичем Зубатовым - как в рабочей среде, так и в среде интеллигенции - то можете себе представить, во что превратится когда-нибудь русское общество! Каждый начнёт шпионить, доносить...

- Но ведь Зубатов, насколько я помню, внедрял своих профессиональных предателей в революционные партии? И лишь для того, чтобы разлагать их изнутри?

- Вот-вот, и вы тоже... Многие именно так и полагают. И не заметили, как началось самое страшное - разложение нации. Россия кишит доносчиками, готовыми за 30 сребреников... предать кого угодно и за что угодно! Будь то даже сам Христос, заступающийся за народ! У правительства же создаётся видимость прямо-таки "эпидемии политической заразы и преступлений" в стране. С которыми... отлично справляется наша полиция! Всё это...

- Понял, я понял! - вскричал Гучков, подхватывая подсказанную ему мысль. - Всё это - поощряет полицию и дальше показывать своё рвение и усердие, так?

- Истинно так. - "Сметана" на голове, усах и бородке министра торжествовала. - Наша полиция... только тем и занимается... что внушает правительству мысль... о своей чрезвычайной необходимости. И - дальнейшем расширении прав. А жандармы - давно уже добились повышенных окладов по сравнению с другими военными.

- Какой же вывод, дражайший Алексан Алексеич? - прищурил Гучков глаз, почти уже невидимый в щёлке век.

- Вывод - простой, и даже парадоксальный на первый взгляд. Там, где всё решают жандармы и грубая сила вместо демократии, там - сгниёт и то, что они охраняют. Ибо нельзя нарушать жизненного равновесия, когда на каждый десяток работающих, кормящих общество, будет по одному наблюдающему за ними. Нынче - в жандармы стали стремиться: деньги, положение! Но ведь есть ещё класс чиновников, помещиков, промышленников, их семьи... А тут - растёт и растёт корпус жандармов! Кто же нас всех... прокормит, батюшка?

- Великолепно, Алексан Алексеич! Просто великолепно. Плодить число дармоедов-жандармов - значит, разложить и погубить сам режим? Так я вас понял?

- Истинно так. Да и началось у нас это - давно, ещё с опричников. А теперь, я полагаю, для жандармов настал, можно сказать, золотой век-с.

- Вы правы, Александр Алексеич, Россия - дошла уже до ручки с нашими жандармами и нашим госуда`рем. Но сам по себе - этот режим не сгниет, поверьте мне! Надо что-то делать. Предпринимать какие-то меры...

- Какие ещё меры, голубчик? Уж не революцию ли? - воскликнул Хвостов сокрушённо.

Уходил Гучков от Хвостова с тяжёлым чувством. Ненависть к царю и его жандармам только усилилась. Он вспомнил, год назад генерал Бонч-Бруевич был отстранён от должности начальника штаба 6-й армии, охранявшей Петроград от немецкого наступления. По долгу своей службы он ведал работой контрразведки. В течение года этот генерал наладил работу, подобрал талантливых русских людей и начал повальные аресты германских шпионов, которыми, как вшами, кишел Петроград и вся Российская империя. Среди арестованных оказались многие видные русские немцы, занимавшие при Дворе царя крупные государственные посты. Стоило им нажаловаться Николаю Второму на "несправедливость", и тот, не вникая в суть того, кому это выгодно, отстранил Бонч-Бруевича от должности и зачислил его куда-то в резерв, подальше от столицы. Разве это умный царь? Где не надо - там он поощряет жандармов. А тех, кто борется с истинной бедой государства, он задвигает с крупных постов на задворки управления.

Александр Иванович знал, в Петрограде побывала в конце 15-го года представительница германского кайзера, русская предательница княгиня Мария Александровна Васильчикова. Бывшая фрейлина прежней императрицы, старушка Васильчикова приезжала, видимо, неспроста из своего австрийского имения, рискуя погибнуть при переходе через линию фронта. Значит, речь у неё могла идти с Николаем Вторым только об одном - о сговоре с Вильгельмом Вторым, пославшим её в Россию. Правда, Васильчикову тут же после встречи с царем выслали в Черниговскую губернию - испугались огласки и сделали вид, что не хотят иметь с нею ничего общего. Но ведь всё это, возможно, сделано и для отвода глаз, в то время как могут прибыть другие, тайные парламентёры врага, а тогда уж - недолго и до греха.

Все понимали, с Николаем надо кончать. Но кто на это решится? За царём - жандармы, государственный аппарат. Кому под силу такое противоборство? В обществе не знали человека, способного возглавить заговор против царя, все только чего-то ждали. Не ждал больше лишь он, Гучков, смело вовлёкший в свой замысел одного за другим самых решительных и влиятельных единомышленников, на деньги которых и на них самих надеялся, как на себя.

Главными среди заговорщиков были Терещенко, Крымов, Савич, Крупенский, Бобринский. Сочувствовали заговору генералы Поливанов, Рузский, Брусилов. Посвящён был в суть общих, намечавшихся событий, и генерал Алексеев. Этот, правда, отговорился от рокового шага. Теперь, чтобы не возникло международного скандала и несогласованных между союзниками действий, надо было заручиться поддержкой Англии через британского посла. Эта главная забота и лежит сейчас на Александре Ивановиче - он сам должен устранить возникшую опасность и уже договорился о первой, предварительной, встрече с послом Бьюкененом через помощника военного агента Англии полковника Торнгилла.

Увидев на магазине вывеску "Свежие фрукты", Гучков вспомнил о дочери: девочка страстно любила апельсины. Петроградская жена, с которой он жил в гражданском браке, устала от переживаний из-за него и будет рада тоже, если он придёт сегодня с апельсинами и проведёт новогоднюю ночь дома, не скрываясь. С московской женою так и не удалось расторгнуть церковный брак - не давала согласия, хотя 12 лет уже прошло, как расстались. На душе стало ещё тяжелее, и он открыл дверь в магазин со сложными чувствами. На него сладко-нежно пахнуло цитрусовыми. Вспомнилась Греция, Средиземноморье - пальмы, лазурные берега. А за окнами повалил мокрый снег: погода непрерывно менялась и всё в дурную сторону. Александр Иванович прошёл к приказчику магазина и хотел уже сделать письменный заказ с доставкой на дом, но стал прислушиваться к разговору двух стариков, очевидно, любителей истории.

- Нет, дражайший Сан-Палыч, при чём же здесь гунны, Аттилла! Рим - рухнул сам: вовнутрь завалился. Прогнило всё.

- Вы полагаете, мы накануне того же? Нет-с, дорогой Михал Степаныч, у нас - само не рухнет: крепче построено. Надо взрывать. А взрывать - некому-с.

Александр Иванович, перебрасываясь памятью в армию, на фронт, куда выезжал недавно, чтобы встретиться с генералом Крымовым, зло подумал: "Самим надо принимать меры, а не ждать, когда начнут взрывать основы другие. Взрывать-то - будут как раз и нас с вами. Вместе с самодержавием. Ду-р-ра-ки!.."

А в Европе в это время срывал листки с календарей уже новый 1917-й год. В Петрограде же рождались и умирали всё ещё в старом году. По старинке был назван в донесениях жандармского Управления Петрограда и объект для наблюдения А.И.Гучков - "Санитарный". Видимо, сыщики генерала Глобачёва имели в виду санитарный поезд, в котором Гучков когда-то спасал раненых, увозя их подальше от войны. Но теперь они ещё не знали, что он хочет спасти Россию, вывезя из неё подальше царя, находящегося под каблуком немки жены. Войны всегда порождают в патриотах дух честолюбивого бонапартизма и бонапартов, которым кажется, будто всё возможно и легко достижимо. Наверное, поэтому патриоты редко приходят к власти, а если и приходят, то ненадолго. Однако на роль Спасителя России претендентов никогда не убывало. К сожалению, они лишь мешали друг другу. Проходят к власти только жестокие, способные ради удержания её на всё. Болтуны на всё не способны.
2

Утро 10-го февраля 1917 года выдалось в Петрограде, как всегда зимой, злое и ветреное, с пощипывающим морозцем. 58-летнего председателя Государственной думы Родзянко, грузно шагнувшего из дверей на каменное крыльцо, тучного, одетого в тёплую енотовую шубу, ветер встретил горстями снега в глаза, но идти ему было недалеко - всего через двор, до высокой ажурной решётки ворот в арке, - и он не успел покориться ветру. За воротами его поджидал подъехавший автомобиль, и шофёр, заметивший знакомую фигуру, приветственно проклаксонил - тут я уже, тут! - и фыркнул тёплым мотором. Однако настроение у Родзянки не поднялось - было ему невесело в это косматое утро: надо ехать к царю на доклад, аж в Царское Село! Но не расстояние и не дурная погода смущали решительного обычно председателя Думы. Смущал сам доклад, лежавший в портфеле, - такого не делал в России ещё никто: полная правда о делах в государстве в связи с разорительной войной на германском и турецком фронтах, да ещё требование снять с поста не кого-нибудь, а самого министра внутренних дел! С таким докладом нетрудно и самому лишиться всего, очутившись в Петропавловской крепости. Уже много лет главной мечтой жизни Михаила Владимировича было выдвинуться своим трудом и умом в председатели Совета Министров, чтобы управлять Россией, как Витте или Столыпин. Для этого были и знания, и умение находить самых способных и честных людей, была и толковая экономическая программа. Но... всё время стоял преградою на пути царь, назначающий на пост премьера, как только освобождалось место, кого угодно, только не его. В конце концов в душе Михаила Владимировича возникла к Николаю ненависть. А ненависть - плохой помощник. Вот и недавно... вошёл в заговор, организованный Гучковым. Если бы не убийство Распутина, Гучков мог бы довести и до Петропавловской крепости. Слава Богу, опасность миновала, так теперь новая история - чуть оступишься, и пиши пропало...

И всё же вот шёл на это дело - не хотел покоряться страху, как и ветру. Словно в унисон мыслям о Петропавловской крепости бухнула с её стены и пушка - 8 часов. Родзянко вздрогнул и, прижимая под мышкой портфель, согнулся, чтобы пролезть в раскрывшуюся дверцу чёрного "Паккарда". В 11 надо быть уже в кабинете императора. А ехать - 80 вёрст...

- Доброе утро, Петрович! Доедем? - спросил он пожилого шофёра, сидевшего за рулём и поздоровавшегося с ним. На другого, механика, только небрежно обернулся и кивнул - тот был много моложе и неприятен своей независимой отрешённостью: здоровался ли, нет ли, не понять - без улыбки встретил.

- Бог даст, доедем, Михал Владимирыч. Позёмка - она и есть позёмка, не пурга! Рази что за городом начнёть ветер крепнуть, дорогу заметёть...

- За городом - наоборот, тише будет, - заметил Родзянко. - Здесь - с моря погоду несёт. А там - морознее, леса.

- Ну, тада в аккурат доставлю вас к ево величеству, не задержимся авось, - заверил Петрович.

Больше в дороге не говорили. Механик сзади - дремал. Петрович - прирос вниманием к встречным лошадям в оглоблях саней, к заиндевевшим людям, а Родзянко - опять в мыслях запутался. Встреча с Николаем Вторым, вероятно, будет тяжёлой - перестал верить, а тут - ещё и двух месяцев не прошло - убили Распутина, друга семьи и лекаря малолетнего наследника. Заболели царские дети. Императрица не в духе. И ещё такой доклад преподнести - мрачный, снабжённый убийственной аргументацией, фактами. Только и надежды, что Распутина, этого главного врага России и трона, нет уже в живых; сейчас как раз и действовать. С одной стороны, для Николая это горе, а с другой, для министров и Думы - облегчение: некому теперь мешать и пакостить царю своими советами-"видениями". Да и злая змея России, жена Николая, имевшая в государственных делах огромное влияние на него, тоже этим убийством наполовину выведена из игры: не на кого больше ссылаться и ей - "святой старец", продавший при жизни душу ростовщикам и немецким агентам, не подскажет ей из могилы, что делать и как вредить, "видения" кончились.

В общем, с докладом этим стоило попробовать: может, подействует, и император опомнится, наконец? Попробовать в последний раз, зная его знаменитую выдержку и долготерпение. При дворе говорили, что ещё в 5-м году будто бы дал он клятву на иконе: быть любезнее к людям и снисходительнее. Было какое-то тяжкое потрясение.

Действительно, Родзянко не помнил случая на своей памяти, чтобы звериная выдержка изменила императору в угоду его чувствам. За это он его уважал и всегда желал ему добра. В остальном...

В остальном он был уже согласен с теми, кто надеялся отстранить царя от управления государством вообще. Знал о тайном заговоре Гучкова - соперника своего в деле "обуздания власти царя". 55-летний член Государственной думы, крупный московский промышленник, Александр Иванович Гучков хотел опередить сторонников "мягкого нажима" на императора дерзким и рискованным замыслом: арестовать первого марта Николая в пути, когда он будет ехать из Царского Села в столицу на Государственный совет. Перед Петроградом в салон-вагон царя должны ворваться отчаянные офицеры - вероятно, из контрразведки. Обезвредить охрану, силой заставить царя отречься от престола и вывезти его после внутреннего дворцового переворота за границу. Вот вам-де и конституциональное управление государством - без уговаривания и просьб...

Подробностей предстоящего плана Родзянко, конечно, не помнил. Но о том, что на такую операцию якобы дали своё согласие некоторые дружественные страны Европы, испугавшиеся как союзники по Антанте тайного намерения Николая заключить с Германией сепаратный мир, знал. Кстати, "entente" - по-французски, опять же - "согласие". Знал и о том, что английский посол в Петрограде сэр Джордж Бьюкенен - неофициально принял у себя Гучкова и имел с ним продолжительную беседу. О чём?.. Тайна, конечно. Но для Родзянки, который кое-что всё же пронюхал - догадаться о целях беседы было нетрудно. Впрочем, насчёт заговора - всё могло быть и уткой. Чтобы проверить: а не поступят ли соперники подло после того, как им нарочно дали возможность "пронюхать" о "заговоре"? Хоть, мол, вы и союзники по общей вражде к Николаю, а вдруг да напишете донос? Нет уж, лучше в таком деле, как борьба с царём, выяснить всё заранее: пригодится на будущее - чтобы знать, кому доверять можно, а кого - надо за нос водить и на ложный след пускать. Донесут, мол, а ничего не докажут; только себе навредят. Могло быть и так. Но, с другой стороны, уж больно всё похоже было на правду: исполнители заговора - если бы сам выбирал, то именно таких бы и выбрал! Люди решительные, готовые на всё. А помощники - слишком денежные и влиятельные особы, чтобы усомниться в них и принять всё за выдумку - так не выдумывают. Да и не верилось, чтобы сведения, которые добывал с таким трудом, оказались всего лишь "наживкой" для простака. Слишком уж тонкая да и бессмысленная работа: какой прок Гучкову опасаться в таком деле его, Родзянку?..

Дальше, выведал через своего ловкого человека из разведки, кто входил в группу решительных, готовых на всё, конкретно. Оказалось, генерал Крымов и преданные ему офицеры.

Крымова знал ещё по временам, когда тот был профессором Академии Генерального штаба и преподавал там курс артиллерийской стрельбы. Грузный, сутулый, в прошлом году - ещё лишь полковник, с небрежно расчёсанным пробором редеющих волос. Крымов не производил сильного впечатления на тех, кто его не знал. Но это был человек с громадным запасом энергии, воли и темпераментом авантюриста, способного к самой дерзкой выходке, готового идти на всё и до конца. К тому же - умный. По-настоящему образованный и, говорили, ненавидевший за что-то царя. Видимо, недаром сдружился с ним после японской войны ещё один отчаюга - генерал Корнилов. О храбрости этого - всё время писали газеты. Правда, Лавра Корнилова Родзянко лично не знал, знал только, что обоим по 47 лет. А Крымова - знал. И по нему - представлял себе и его помощников-офицеров - тоже, вероятно, сильные личности.

Ну, ко второй группе, обеспечивающей всё остальное - к Михаилу Терещенке и к самому Гучкову - относился сложно, но их целям - теперь симпатизировал. Да и давно и близко обоих знал, был, как говорится, с ними из одной касты - как промышленников, так и единомышленников в делах государственного устройства, хотя и соперничающих. Ведь соперничество шло лишь по линии методов и средств, а не конечной цели - отстранения Николая от неограниченной власти.

Люди эти так же были твёрдыми и решительными. Пожилой, с седеющими волосами бобриком, Гучков был человеком хитрым, энергичным, с умными тёмными глазами. Купеческая бородка - коротко подстрижена, костюм - европейский. Ничего не осталось от прошлого простоватого купечества, из поддёвок которого он вышел - современный делец!

Современным был - только ещё в большей степени, на английский вышколенный манер - высокий молодой щёголь -сахарозаводчик Михаил Терещенко, выучившийся за границей. Чисто выбритый, причёсанный на пробор - волосок к волоску - знаток живописи и собиратель картин, он в совершенстве владел тремя языками и превосходно знал экономику. Готовый министр иностранных дел, холодный и равнодушный ко всему, кроме личного успеха. Изысканная полуулыбка-маска, дорогие сигары, дом на Дворцовой набережной (рядом с дворцами царей и великокняжеской семьи), купленный у разорившегося князя. Огромный кабинет в этом доме - с большими креслами, картинами, коврами, массивной, с рисунком, мебелью. Широта, размах, деньги. Влиятельные связи - денежные, не родственные, это надёжнее, крепче. Вот что характеризовало людей, решившихся на такой отчаянный шаг. Приложат капиталы, совместные усилия, и дело может выгореть вполне.

Да, Родзянко был не только согласен с ними, но и надеялся на их удачу, как на шанс для себя - на тот случай, если после своего доклада придётся загреметь кандалами в Петропавловке. Тогда Гучков и Терещенко - его там не оставят. С падением царя он будет немедленно освобождён. Вот ещё почему не следовало выдавать их тайну.

Родзянко испуганно представил себе царя и его невыносимую привычку: внимательно смотреть в глаза собеседнику и, не раскрывая рта, то выпячивать, то подтягивать губы. Тут же покосился на шофёра, словно тот подслушивал его. И поймал себя на том, что по отношению к царю всё же приемлет и другой путь: убедить его своим докладом снять с поста Протопопова и дать стране Конституцию. И не надо тогда никаких авантюр, жестокости - пусть живёт себе в России на манер английского короля - правит страною формально. А делать всё будет современное опытное правительство. Он, Родзянко, например, Гучков, Терещенко, Рябушинский, другие влиятельные и умные люди. Что в этом плохого? Хотели царю помочь снять заботы, дать покой и уважение. И помогали советами - искренно. Ведь не беден же! Любит детей. Ну, и жил бы себе в удовольствие. Ан нет, управлять государством ему непременно надобно! Так уж хотя бы слушался умных...

Пока ехали, постепенно распогодилось. Туч на небе стало меньше, заснеженные поля окропило невысоким солнышком из-за дальнего леса. Снега` - сахаристо заблестели, пошёл от них по низинам белый парок. И настроение у Родзянки среди морозно-белых стволов берёз, круживших вокруг автомобиля, улучшилось. Стал думать о том, как въедет скоро в Царское, увидит лицейский парк, где стоят оба дворца - Екатерининский, с его кирпичной краснотой, и беломраморный Александровский, с Камероновой галереей. В центре парка - замёрзшее, покрытое льдом и снегом, озеро. От озера - уютные аллеи во все стороны, статуи греков и древних римлян. В лицее - занятия. 73 выпуска уже сделано там! Почти 2 тысячи человек обучилось здесь для великолепного исполнения государственной службы. Только вот где они, эти особые чиновники? Если во всех департаментах столицы развал и воровство, взяточничество...

Чтобы не бередить рану, опять принялся думать о встрече с царём: как возле дворца, в котором живёт Николай, покажется рослая наружная охрана из солдат императорской гвардии. Потом, уже внутри дворца, появится другая охрана - из бравых гигантов-кавалергардов в золочёных кирасах и шлемах с двуглавым орлом наверху, застывших, точно изваяния, перед каждой дверью императорской семьи. Начиная с просторного вестибюля, где встретит дежурный кавалергард-офицер, который вызовет генерал-адъютанта царя, старика Иванова - всюду будут сопровождать величие, покой, нарушать которое - нельзя.

Маленький, с длинной крестьянской бородкой, Иванов проведёт в гардеробную, где примут шапку и шубу, затем поманит за собою на второй этаж и там оставит ждать в кабинете царя. А сам пойдёт докладывать Николаю. В ожидании императора придётся стоять с папкой в руке, где весь его доклад, и прислушиваться к шипящему ходу больших старинных часов на стене. Остальное, как говорится, в руце божией...

В парке царя виднелись стволы зенитных орудий, охранявших резиденцию императора от немецких цепеллинов и "таубе": своих ещё нет, закупили у Англии. Дежурила артиллерийская прислуга... В воротах сейчас остановят, проверят документы. Дежурный офицер-кирасир проводит до самого дворца и там передаст другому...

"А что если Его опять настроила против меня императрица?.. - испуганно подумал Родзянко. - Значит, тяжёлый будет разговор".

В воротах встретили, телефонировали во дворец. Офицер провёл в вестибюль к начальнику охраны полковнику Месмеру. И вот, уже раздетый, Михаил Владимирович стоит на втором этаже в пустом кабинете царя и рассматривает своё отражение в большом зеркале напротив.

Умные глаза обрадовали. Но розовые толстые щёки, седой ёжик волос и грубое мужицкое лицо делали Михаила Владимировича похожим на гоголевского Собакевича - тучного, крепкого, с резко выделявшимся животом, упрятанным под просторным пиджаком, из которого можно было скроить иному пальто. Да, проклятый этот живот был вечным позором, нравственной мукой Михаила Владимировича. Однако избавиться от него он не мог, так как не переносил даже малейшего голодания. Много есть он был приучен с детства и раскормил свою утробу до того, что она подчинила его себе полностью. Правда, хорошо пока хоть то, что ничто ещё не выдавало в нём надвигавшейся старости с её неряшеством и дряхлостью. Ладно, спасибо судьбе и на том...

Несмотря на глубокие морщины, мешки под глазами и лютый, пекучий геморрой из-за частых запоров и выпивок, Михаил Владимирович был ещё бодр, активен в государственных делах и пользовался в высших кругах не только уважением, но даже и любовью - за смелость высказываний. Не жаловали его лишь вот император да его жена.

Продолжая рассматривать себя, он почувствовал, что на этот раз побаивается императорскую чету, хотя был и старше царя на целых 9 лет, и вообще давно привык ощущать себя везде уверенно. Слава Богу, не бедняк - камергер Двора, миллионер, бывший губернатор Екатеринославской губернии, а теперь член Государственного совета. И умом не обижен. К тому же ещё и дядя Феликса Юсупова, тоже богача и фигуры в государстве! Да только вот в настоящий момент фигура эта и не в чести у царской семьи: Феликс участвовал в убийстве Распутина, который был дорог здесь и как лекарь-целитель, и как прорицатель.

"Ну, да чего уж!.. - утешился он размышлением, словно рукой махнул: - Коли решился на такое и приехал, отступать поздно. Да и доклад - вот он, в папке - всё равно останется у царя. А что написано пером..."

В ожидании императора Михаил Владимирович принялся рассматривать его громадный кабинет. Внимание привлёк портрет Анны Вырубовой, висевший на стене в окружении 4-х маленьких пейзажей. Это было новостью - тут он не появлялся почти год. Фрейлина императрицы на портрете казалась живой. Волосы собраны на голове в шапку, и так, "шапкой", и заколоты. На гладкой шее 2 нитки жемчуга. Платье с небольшим квадратным вырезом на груди, с короткими, до локтей, рукавами. На запястьях рук дорогие браслеты.

Более всего удивили глаза фрейлины, о которой ходило столько грязных слухов. Красивые, печальные, они до того были чисты и невинны, что могли соперничать с чистотой юной жены Феликса Юсупова, портрет которой тоже был недавно написан знаменитым Серовым. Да и весь благородный облик Анны на портрете соответствовал облику Юсуповой. Однако здесь запоминалась не только порода, но и физическая мощь, чего не было у Юсуповой.

Удивило и то, что император не стеснялся держать в своём кабинете этот портрет так открыто - зачем? Вызов? Или напротив, желание опровергнуть слухи? Смотрите, мол, разве способна такая детская чистота на грязь? Пожалуй, расчёт верный. Засомневался же вот и сам. В облике Анны угадывалась скорее девственница, нежели любовница императора. Да и не круглая же дура императрица, чтобы так любить свою соперницу и дружить с нею столько лет неразлучно! Сомнение было таким сильным, что повлекло за собою чуть ли не расстройство. А вдруг и многое другое... лишь сплетни, или расчётливые домыслы врагов и завистников царской семьи? Тогда...

Он старался отвлечь себя от сомнений разглядыванием других предметов, находящихся в кабинете Николая Второго. С потолка свисала огромная тяжёлая люстра с хрустальными подвесками. Вдоль длинной стены - несколько стульев, массивные книжные шкафы. Посреди кабинета 2 больших пуфа-кресла без спинок, на красиво изогнутых ножках.

Возле другой стены стоял низенький квадратный полированный столик с безделушками - маленький серебряный подсвечник, статуэтка, морская раковина, что-то ещё - кажется, из японского фарфора. В углу - икона. На полу - тяжёлый красный ковёр. Было сумрачно, тихо и тепло. Высокий письменный стол из дорогого красно-вишнёвого дерева и такой же ларец на нём отсвечивали жарким лаком.

Император всё не появлялся, остро хотелось курить. Михаил Владимирович был злым курильщиком гаванских сигар. Но не закуришь же здесь!.. И он продолжал рассматривать 3 книжные полки, подойдя к ним. На верхней стояли несколько томиков с юмористическими рассказами Аркадия Аверченко - на корешках красовалась фамилия писателя, тиснённая золотом. Рядом со сборниками Аверченко лепились приложения к журналу "Сатирикон". Других книг не было, и Михаил Владимирович подумал: "Серьёзных-то книг не читаете, ваше величество? Лёгким смехом решили отделаться от жизни? Ну-ну..."

От скуки и, чтобы снять напряжение, принялся разглядывать большой резной ларь для бумаг на высоком письменном бюро возле стола. И всё же нервничал: дрожало что-то внутри... Из окна, полузакрытого тяжёлыми портьерами, виднелся кусочек сумеречного заснеженного парка.

Николай Второй вошёл в кабинет неожиданно - мягкий ковёр скрадывал шаги. Увидел, должно быть, что сумеречно, и включил, кроме бра, которые светились на стенах, ещё и большую люстру, свисавшую с потолка. Вверху, дробясь и плавясь в хрустальных подвесках, мягко зазолотился дополнительный свет и сделалось очень светло. Михаил Владимирович вздрогнул от неожиданности, обернулся.

- Добрый день, ваше величество.

Император, как всегда, был в своём полковничьем мундире. И хотя находился ещё относительно далеко, Михаил Владимирович почувствовал, как пахнуло тонкими дорогими духами и запахом табака. Николай был смугл от недавнего крымского загара. У глаз выделялись чёрточки белых морщин. В правой руке он держал дымившуюся сигару. Но вид был усталый, равнодушный. Попахивало и вином. Наверное, у него выдался нелёгкий день, подумал Михаил Владимирович с тоской. Значит, с визитом не повезёт.

- Здравствуйте, Михаил Владимирыч, - ответил император негромко. - Рад вас видеть... - Он натянуто улыбнулся. Только что, узнав о приезде Родзянко, жена раздражённо проговорила: "Приехал, всё-таки!.. Весь жиром заплыл, как кабан, и будет пыхтеть теперь. Гучков - хоть тощий... Повесить бы обоих рядышком!.." "Значит, уже знает о заговоре Гучкова и она, - подумал он. И удивился: - От кого же?.."

- Я тоже рад, ваше величество, - бодро отозвался Родзянко, склонив голову. - Разрешите узнать, как ваши дети? Я слыхал, болеют?

- Болеют, Михал Владимирыч, всё болеют. - Император вздохнул, прошёл к золочёному креслу с сиденьем вишнёвого цвета. - Прошу вас... - Он протянул руку в направлении другого кресла и торопливо сел, не желая выглядеть маленьким перед гренадером Родзянко.

- Благодарю, ваше величество. Только уж я привык... доклады - стоя...

Николай милостиво кивнул, давая знак начинать. Затянулся сигарой: "Что же, пусть постоит, сукин сын!.." И приготовился слушать. Родзянко достал из кармана пиджака очки в дорогом инкрустированном футляре, надел их, раскрыл папку и принялся читать.

Слушая его, Николай Второй не верил ни одному слову, особенно когда Родзянко пустился перечислять допущенные министром внутренних дел Протопоповым ошибки - сплошные грехи. Зная, что Протопопов предан Двору душой и телом, он не мог согласиться ни с одним из выдвинутых обвинений. Что же с того, что болтают о человеке всякое и ненавидят в обществе? Конечно, будут ненавидеть, когда такой развал во всём, и министр вынужден принимать крутые меры. Так ведь это - не только его воля. А все - готовы повалить грехи на него одного. Разве сам Родзянко - не в государственном аппарате служит? Однако же своей вины не допускает ни в чём. Безгрешен, что ли? Да поставь вам любого, опять ведь не будете довольны - это же Россия! До чего дошли, мерзавцы: заподозрили человека в работе на германскую разведку. Какая чушь! Если генерал Бонч-Бруевич пересажал за шпионаж несколько видных русских немцев, это же ещё не значит, господа, что надобно продолжать позориться перед Европой своей подозрительностью ко всем на свете. Добрались уже до министра внутренних дел! А он - ещё и трёх месяцев не пробыл на этом посту! Прямо анекдот какой-то решили устроить из государственной власти! В каком же свете должен выглядеть тогда сам император, если у него - даже министры объявляются шпионами один за другим! То устроили скандал с Сухомлиновым на весь мир, теперь - им Протопопова подавай. Этак мы, уважаемый Михал Владимыч, всех своих союзников перепугаем! Как же, мол, воевать дальше, если российский император окружён сплошными шпионами и не ведает, что в его государстве творится. Какая может быть секретность в задуманных операциях? Нет, господин председатель, на отстранение второго министра-"изменника" подряд - я не смогу теперь согласиться! Ни под какие ваши доводы! Да и уверен в Протопопове. Ибо лучше вас знаю его роль во встрече с этим Варбургом, будь он неладен. Протопопов тогда ещё и министром-то не был, когда поехал в Швецию. Разве голод, разрушенные экономика и транспорт - на его совести? Нет же. Почему же вы - сразу увидели в нём и подлеца и предателя?

Император сидел с опущенной головой и с нескрываемой досадой и злостью взглянул на читающего доклад Родзянку. Ишь, герой! С требованиями он прикатил, словно чист и невинен, как младенец. Нет, брат, о тебе - тоже докладывают. Да кто!.. Тебе - может, и невдомёк, что сам департамент полиции тобой уже интересуется. Подозревает предателя трона - не только в Гучкове! Но - и в председателе Государственной думы!

Николай еле сдерживался, слушая доклад. Резонно подумал: "Я-то вот не тороплюсь, голубчик, с выводами о тебе. Сначала проверим всё, разберёмся... Почему же ты... не хочешь с Протопоповым... того же? А готов утопить. Обвиняешь его и в прожектёрстве, и в невежестве, в связях с каким-то гипнотизёром и якобы шпионом Шарлем Перэном, высланным в Швецию. Бог знает, чего только не наплёл!.."

- Вы требуете удаления Протопопова? - спросил он с суровым удивлением, дослушав доклад.

- Требую, ваше величество. Прежде я просил. А сейчас требую. - Родзянко, решившийся пойти "ва банк", снял с покрасневшего переносья очки, начал укладывать их в футляр.

- То есть, как?!. - переспросил царь в изумлении. Хотел с возмущением прибавить: "Да вы хоть понимаете, что говорите - с императором!.." Но сдержался. Поджал губы, продолжая сидеть и рассматривать "требователя", стоявшего с футляром в руках - папка с докладом лежала на столике.

- Ваше величество! - Родзянко глотнул. - Спасайте - себя!

Странным показалось: в голосе были тёплые нотки, словно и впрямь хотел человек добра. А потом понёс своё опять, подлое:

- Мы - накануне огромных событий, исхода которых предвидеть нельзя. То, что делает ваше правительство и вы сами, до такой степени раздражает население, что всё теперь возможно! Всякий проходимец всеми командует. Если проходимцу можно, почему же мне, порядочному человеку, нельзя? Вот суждение публики. От публики это перейдёт в армию, и получится полная анархия. Вы изволили иногда ко мне прислушиваться, и выходило хорошо.

- Когда?

- Вспомните... В 13-м году вы уволили Маклакова.

- А теперь я о нём очень жалею! - вырвалось у сверхвыдержанного Николая с возмущением. - Маклаков - по крайней мере - был не сумасшедший!

- Совершенно естественно, ваше величество. Потому - что сходить было не с чего.

"Вот ведь, шельма, как остроумно нашёлся! Прямо покорил..." Николай поднял на Родзянку потеплевший взгляд, вынужденно улыбнулся:

- Ну, положим, это хорошо сказано. Но - не более того... - погрозил он пальцем.

- Ваше величество, нужно ли принимать какие-то меры?.. - Родзянко схватил свою папку, замахал ею над головой. - Здесь - я указываю целый ряд мер! Это - искренно написано... А вы - что же? Хотите во время войны потрясти страну революцией? Голод - самое подходящее будет для этого...

Нижняя губа Николая опять выпятилась:

- Я сделаю то, что мне положит на душу Господь. - Он проговорил это с досадой, медленно, показывая, что желает поставить разговору предел. Подумал: "До чего же сегодня трудный день..." Но получилось, вместо предела - напросился только на новую дерзость:

- Ваше величество, вам - во всяком случае - очень надобно помолиться. Усердно попросить Господа Бога, чтобы он указал вам правый путь. Потому что шаг, который вы теперь предпринимаете - может оказаться роковым!

Показалось, глумится. И чувствуя, как наливается жаркой кровью лицо, император тяжело уставился на зарвавшегося председателя Думы: может, смутится? Или самому... грубо прогнать?

Но нет, Родзянко был скорбно-серьёзен, рассматривал большой телефонный аппарат с белыми никелированными звоночками вверху.

Сделав опять губами обиду и стряхнув сигару в розовую раковину-пепельницу, Николай поднялся. Не помня себя, сказал какую-то двусмысленность, прошёлся по кабинету и остановился перед стальным сейфом с затейливой ручкой. Там хранились у него секретные документы. В том числе и доклад охранного отделения на самого Родзянку и Гучкова. Однако Родзянко и после этого "вскакивания" не дрогнул:

- Ваше величество, я ухожу в полном убеждении, что это - мой последний доклад вам. - Он положил папку на столик и поклонился. Что-то было в его голосе такое, что заставило с удивлением спросить:

- Почему?..

Родзянко привычно поднёс к носу кулак (вот ещё мерзкая привычка у человека), понюхав его, произнёс:

- Я полтора часа вам докладываю... И по всему вижу... - Словно в подтверждение длительности времени глухо пробили на стене большие старинные часы. - И по всему вижу, - повторил Родзянко, прислушиваясь к гитарно затихающему звуку, - что вас повели на самый опасный путь. Вы хотите распустить Думу. Я уж тогда не председатель более и к вам не приеду. Что ещё хуже, - он вздохнул, - я вас предупреждаю... я убеждён... - Опять густой басовой струной ударили часы, словно вещали конец. - Не пройдёт и трёх недель, как вспыхнет такая революция, которая сметёт вас. И вы уже не будете царствовать... - Нос Родзянко в страхе уткнулся в кулак.

- Откуда вы это всё берёте?!.

От медно падающих погребальных ударов маятника царю стало холодно. Он подошёл к тёмному полукруглому выступу голландской печи в углу кабинета и, повернувшись к Родзянко спиной, зябко приложил свои ладони к теплу. А визитёр густо и грустно пробасил:

- Из всех обстоятельств, ваше величество. Как они... складываются.

Жалея, что ляпнул царю такие слова, Родзянко снова почувствовал в душе страх. Но, увидев сломавшуюся вдруг возле печи спину Николая, сжавшиеся лопатки и жалкие плечи, закусил удила снова:

- Нельзя так шутить с народным самолюбием... С народной волей... С народным самосознанием, наконец. Как шутят те лица, которых... вы ставите! Нельзя ставить во главу угла - всяких распутиных. Вы, государь - пожнёте то, что посеяли...

Родзянко буквально выговаривал. Ему, царю! А тот - некстати видел перед собой лицо убитого "старца", вытащенного из ледяной проруби. Кровавые сосульки на бороде. 6 раз выстрелили в него! Проломили голову. И ещё в воду зимой бросили! Теперь вот - у самого начинаются "видения" по ночам. Сегодня виделся кривящийся в бороде рот друга и собутыльника Нилова. Адмирал опять брякнул свою жуткую фразу, сказанную как-то в биллиардной комнате после очередной рюмки коньяка: "Будет - революция! Нас - всех повесят! А на каком фонаре - всё равно..." Тоже пугал, как и этот. Да ещё расхохотался, как на палубе, дурак. Родзянке - хоть самому страшно...

Показалось, остановились часы и умерло время, такая мёртвая тишина воцарилась в его императорском кабинете. Не оборачиваясь, вяло сказал:

- Ну - Бог даст...

- Бог ничего уже не даст, - услыхал у себя за спиной. Родзянко продолжал добивать: - Вы - и ваше правительство - всё испортили. Революция теперь неминуема!

Устав от председателя Думы - и вообще от всего - произнёс:

- Ступайте, Михал Владимирыч...
3

Родзянко ушёл, а Николаю Второму не хотелось жить. Не мог больше ни слушать кого-либо, ни видеть - накатила апатия. Но о Родзянке всю ещё думал: "Бог с ним, пусть идёт... Всё равно - после каникул он уже не будет председателем Думы. И дети всё болеют, и Алекс, и Анна... Оставить всё, и - в Ставку, в Могилёв! Там - боевые генералы, войска. Никакая революция не страшна, и выпивать никто не мешает... А тут - пусть разбираются теперь Протопопов и Хабалов. Да, всё, решено! Надо ехать. В Ставку, к Алексееву..."

Мысли перекинулись на другое. Вспомнил визит ещё одного старика, более года назад. Начались как раз поражения на Северо-Западном фронте, войсками ещё командовал дядя, вот тогда и прибыл в Царское Село на приём министр внутренних дел Пётр Николаевич Дурново, умнейший человек, но, к сожалению, вскоре после визита умер. Он произнёс, тоже перед уходом, как и Родзянко, зловещие, почти что сумасшедшие, слова:

- Ваше величество, сейчас уже безразлично, кто победит - Россия Германию или Германия Россию...

- Как это - безразлично?!.

Старик побледнел, но продолжил своё твёрдо:

- Независимо от этого в побеждённой стране - неизбежно... я подчеркиваю, ваше величество! - неизбежно возникнет революция! Которая - перекинется и в страну победившую. И потому, ваше величество, не будет: ни победителей, ни побеждённых. Как не будет - и нас с вами, - горько закончил он.

Сумасшедший? Вроде бы нет. Стоит - в здравом уме, из-под нависших старческих жёлтых мешков - живые глаза светятся. Глядя на него, недовольно пожал плечами:

- Почему вы так решили?..

Старик перестал подтягивать свой набухший живот и с непонятной радостью пустился в объяснения, словно и сам был рад тому, что произойдёт с Россией:

- Я много лет, ваше величество, посвятил изучению социальных доктрин. И говорю так на основании антигосударственных учений.

- Что-о? Вы... здоровы, Пётр Николаевич?

- Чувствую себя - неважно, ваше величество. Но в том смысле, в коем вы изволите меня подозревать, совершенно-с здоров! Враги государства иногда лучше других видят социальные недостатки... Их идеи - следует изучать, а не...

- Уж не хотите ли вы этим сказать, что и я должен читать всех этих... социалистов? Место которым - на каторге!

- Германский кайзер, ваше величество, отлично знаком с идеями социализма, - продолжал Дурново, словно был истым приверженцем прочитанных им антигосударственных учений. - Поэтому - он столь часто и напоминал вам до войны, что военное единоборство монархических государств, каковы наши, вызовет неизбежный крах обеих монархий.

Расстались холодно. Не желая продолжать разговора, Николай сделал едва приметный поклон, старик всё понял и стал прощаться, пятясь из биллиардной задом, пока не открылась дверь. Больше с той поры не виделись - старик умер. Не придал тогда значения его словам. Решил, выжил генерал из ума - старческое...

А теперь вот, вспоминая о ссоре с Родзянкой и думая об умных стариках плохо, ринулся к сейфу с затейливой ручкой: "Я вам покажу, как меня поучать! Я вам..." Никак не мог попасть ключом в замочную скважину - забыл про "секрет" с кнопкой. Наконец нажал, щёлкнуло - вставил.

Потом перед ним лежали на столе секретные доклады начальника охранного отделения генерала Глобачёва. Хоть и читанные, а решил просмотреть ещё раз - почему все заладили про революцию? Раскрыв папку, начал читать доклад секретного агента о высказываниях Гучкова и Родзянки на совещании у военного министра Бляева по государственной обороне. Вот они...

Самонадеянный заводчик-миллионер и председатель военно-промышленного комитета Гучков будто бы нагло заявил там в кулуарах: "Если бы нашей внутренней жизнью и жизнью нашей армии руководи германский генеральный штаб, он не создал бы ничего, кроме того, что создала русская правительственная власть".

А этот жирный, обрюзгший политикан Родзянко, будто бы, вторя Гучкову, добавил: "Да, господа, деятельность нашей власти действительно была планомерным и целенаправленным изгнанием всего того, что могло принести пользу в смысле победы над Германией".

Опять загорелись щёки. Да, говорить научились, негодяи! И ещё как ядовито. Не мог им этого ни забыть, ни простить. Их счастье, что произнесли это не официально, а в кулуарах - привлекать за это нельзя: нарушение свободы слова, дарованной им же самим ещё в 5-м году под нажимом премьер-министра Сергея Витте. Помнил текст "Манифеста" до сих пор и ненавидел тоже до сих пор: "Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы слова, собраний и союзов..."

Вон когда ещё, выходит, себе могилу рыл! Тоже надвигалась революция, хотели "Манифестом" этим предотвратить волнения черни в стране. Революции - почему-то всегда приближаются сразу, как только начинается голод и поражения на войне. И хотя смеялись тогда над манифестом, утешая себя "Подумаешь, клочок бумаги, не беда!" - Победоносцев - умный был синодец - сразу сообразил, чем всё это пахнет, и подал в отставку. Трёпова - пришлось самому сместить с должности генерал-губернатора Петрограда. А революцию этим - всё-таки не уняли, началась. Теперь вот - тоже: Протопоповым хотят откупиться, опять пугают революцией. Ну, да мы уже пуганые, видали кое-что, нас этим не устрашить.

Придвинул к себе доклады Глобачёва. Вот кто продолжал работать в государстве безупречно и бесперебойно - департамент полиции! Если б и другие министерства так...

"Неспособные к органической работе и переполнившие Государственную думу политиканы способствуют своими речами разрухе тыла, - писал Глобачёв ещё перед 9-м января, боясь выступления толпы, взявшей за моду отмечать таким способом так называемое "кровавое воскресенье". - Их пропаганда, не остановленная правительством в самом начале, упала на почву усталости от войны; действительно возможно, что роспуск Государственной думы не обязательно вызовет, но легко может вызвать всеобщую забастовку, которая объединит в себе всевозможные политические направления и которая, начавшись под флагом популярной сейчас "борьбы за Думу", окончится требованием окончания войны, всеобщей амнистии, всех свобод и пр."

Николай знал, у широких масс появилась доверчивость к Думе, которая ещё недавно считалась всеми "черносотенной" и "буржуазной". После первого ноября пошли разговоры о "мужестве Милюкова и Родзянки". Поэтому, озлившись на Думу, подстрекаемую Родзянкой и Гучковым, он и решил отсрочить её очередной созыв. Но сразу же получил предупреждение от Глобачёва:

"Отсрочка Думы продолжает быть центром всех суждений... Рост дороговизны и повторные неудачи правительственных мероприятий по борьбе с исчезновением продуктов вызвали ещё перед Рождеством резкую волну недовольства... Население открыто (на улицах, в трамваях, в театрах, в магазинах) критикует в недопустимом по резкости тоне все правительственные мероприятия".

Или вот ещё: "Озлобленные дороговизной и продовольственной разрухой большинство обывателей - в тумане, питается злостными сплетнями о "думской петиции", об организации офицеров, постановившей убить ряд лиц, якобы мешающих обновлению России".

Сообщения были совсем свежими - от 19-го января. Глобачёв докладывал о слухах, что за убийством Григория Новых начнутся другие "акты", и что эти слухи заслуживают самого глубокого внимания, так как касаются таких особ как Вырубова и сама императрица. Что в лице Пуришкевича, Гучкова, Коновалова, князя Львова и самого председателя Думы Родзянки многие видят заговорщиков, имеющих своею целью принудить представителей теперешнего правительства уйти со своих постов добровольно и передать всю полноту власти большинству, которое-де хочет насадить в России начала "истинного парламентаризма по западноевропейскому образцу".

Из докладов охранного отделения полиции Николай знал, заговорщики разделились на 2 группы - группу Родзянки и группу Гучкова. И та, и другая ищут поддержки как у иностранных посольств, так и пытаются заручиться поддержкой "народа". Только группа Гучкова действует более законспирировано и скрывает свои замыслы даже от группы Родзянки, которая больше болтает о необходимости Конституции в стране, в то время как Гучков уже якобы посетил английского посла и имел с ним о чём-то продолжительный разговор. Но всё это показалось Николаю теперь несерьёзным - пусть играют пока в свои заговоры и конституции, не они сила - народ. А народ за ними не пойдёт. За Родзянкой - стоят только думцы, за Гучковым - одни промышленники. Правда, денежные мешки - сила, и надо быть начеку, но этих можно и арестовать, если надо - тюрем на них хватит.

Вспомнил, как недавно сам принимал английского посла сэра Бьюкенена. Тот, видимо, наслушавшись всяких родзянок и гучковых, предложил в разговоре дать России... конституцию и сформировать - ни много, ни мало - "ответственное перед Думой правительство" - это же надо такое! Да ещё осмелился под конец на неприкрытую бестактность:

- Ваше величество, вы должны восстановить к себе доверие, которое утеряно во время войны, - нагло заявил он.

Пришлось сделать вид, что бестактного намёка не понял и дипломатично уйти от ответа:

- Вы хотите сказать, что я... должен восстановить к себе доверие своего народа? Или же - мой народ должен восстановить к себе моё доверие?

Бьюкенен ушёл ни с чем. Но зато отлично теперь знает, что русский император умеет держать себя с достоинством перед иностранцами, сующими свой нос в чужие дела. Тем более что разговаривали по-английски и без переводчика. Вероятно, английское правительство его ответ уже знает, и больше подобных попыток что-либо советовать не повторит.

"Что будет и как всё это произойдёт, - заканчивал свой последний доклад Глобачёв, - судить сейчас трудно, но во всяком случае, воинствующая оппозиционная общественность безусловно не ошибается в одном: события чрезвычайной важности и чреватые исключительными последствиями для русской государственности не за горами".

Был момент, когда поверил дальновидному начальнику охранного отделения и, как тот и просил, хотел отнестись ко всему с глубоким вниманием - арестовать купчишку Гучкова. Но помешал этому министр внутренних дел Протопопов, почти сверстник - старше всего на 2 года:

- Ваше величество, арест Гучкова сейчас лишь увеличит его популярность! Лучше дождаться другого повода. Арестовать, когда обнаружатся, например, злоупотребления в военно-промышленном комитете, коим он руководит. Тут сразу и авторитету конец, и к властям не придерёшься!

Согласился тогда с Александром Дмитриевичем и решил принять меры только против зловредной Думы. Потому что ещё раз убедился в правильности своей мысли о её роспуске. Потому что знал, разрешить промышленникам Конституцию и правительство, ответственное перед Думой, - значит повторить судьбу Людовика 16-го, уступившего своей буржуазии один только раз, и не сумевшего потом остановить стихийного развития событий. В России будет точно так же! Дай русской буржуазии политическую власть, она тебя самого на плаху отправит. Разве он не знает родных замашек? Власть в России должна быть только в руках одного человека. Тогда будет порядок. А начнут сообща... Впрочем - всё равно тем же кончат. К иному не приучены. Перегрызутся, победит кто-то один, и начнёт управлять безраздельно. Так зачем испытывать судьбу?

Закрывая папку и завязывая бархатные тесёмки, Николай подумал: "Ладно, выздоровеют дети - примем меры и к остальным мерзавцам. Видно, и впрямь пора кончать весь этот либерализм, который развёл своим же долготерпением".

Он поднялся, положил бумаги в сейф и запер его.

Опять били часы - густо, медно. Надо было идти на прогулку: распорядок есть распорядок. Да и погода, вон какая установилась - солнышко!..

Гулял, а из головы не шло другое донесение секретной службы, о котором тоже не забывал. Якобы и на фронте затевался против него заговор - генералов Брусилова, Крымова и Рузского. Этим-то чего нужно? Тоже Конституцию? Для солдат? Особенно возмущал Рузский - 63 года, старик, а туда же! Лично наградил его в начале войны за Львовскую операцию - кажется, орденом святой Анны, потом за Варшавскую. Произвёл в генерал-адъютанты. А он, неблагодарный, ещё тогда начал какие-то нелестные разговорчики о нём и других особах царской крови, в результате чего оказался "не у дел". Но о нём уже шла молва как об одном из наиболее популярных генералов России и это, видимо, дошло до ушей "старца", который знал о развале Северного фронта генералом Куропаткиным, выжившим из ума от пьянства, - войска почтенного Алексея Николаевича прикрывали от противника Петроград, и это беспокоило Двор и Алису, - вот тогда и прислал "старец" телеграмму в Ставку: "Народ глядит всеми глазами на генерала Рузского, коли народ глядит, гляди и ты".

Рузский, вызванный в Ставку для назначения командующим Северным фронтом, прибыл 9-го мая. Принял его сухо. Перед тем, как просить к себе в кабинет, в ядовито подумал - посоветовать Рузскому взять к себе начальником штаба фронта генерала Юрия Данилова, бывшего прежде генквартом у дяди в Ставке, а теперь командовавшего 5-й армией. Расчёт был вот на что...

Данилов казался преданным и, стало быть, через него можно было знать о Рузском всё: что собирается делать, что замышляет? С другой же стороны, хотелось посмотреть, как поведёт себя Рузский, мечтавший взять к себе в начальники штаба генерала Бонч-Бруевича - такой, во всяком случае, был слух. Стало интересно, как же из этого положения старик выйдет? Ведь придётся выбирать между Даниловым, рекомендованным ему самим императором, и - своим приятелем...

Была почему-то уверенность: ослушаться он не посмеет и, следовательно, как только приедет в Псков с приказом о назначении, то собственными руками сделает своего приятеля "генералом не у дел". А может, попытается заступиться за него? Посмотрим...

Кончилось тем, что старик не посмел даже заикнуться о своём Бонче. Напротив, сделал вид, что рад совету взять себе начальником штаба "такого опытного и талантливого генерала", каковым являлся, по мнению Николая, Данилов.

Значит, сообразил, что к чему - своя рубашка оказалась ближе к телу. И ведь таковы все. А чуть только возвысится кто, сразу игра в передовые убеждения и демократию, разговоры геройские - о порядочности, чести. Знаем мы вашу честь и храбрость. Про императора гадость сказать - вот ваша "честь". И надеются при этом, что он не узнает. Вот ваша "храбрость" и "передовые убеждения". Уж не говоря о свинстве по отношению к мужику, которого вы все осуждаете за грязь и вонь, но которого и сами же просите потом за вас заступиться.

Вернувшись из Ставки домой, узнал, что Распутин оскандалился и в эту весну - устроил из-за какой-то хористки драку в ресторане с графом Орловым-Даниловым, и опять ославил этим императорский Двор. Сколько же можно?.. Дал распоряжение Фредериксу, чтобы отправил "старца" снова на его родину. Алиса тут же устроила истерику. Плюнул на всё и снова уехал в Ставку. А когда вернулся, подходило 23-е мая - день рождения у жены. Пришлось согласиться на возвращение Распутина: у Алёши что-то сделалось с левой ногой. То он её чуть-чуть приволакивал, а теперь она и вовсе плохо сгибалась в колене. Врачи, как всегда, ничего не могли, одни только разговоры с задумчивым видом на латинской тарабарщине. Дармоеды все!

Через 2 дня после ухода Родзянки, похвалявшегося, что по его совету был уволен в отставку министр внутренних дел Маклаков, Николай вызвал этого деятеля из государственного небытия и поручил ему написать проект Манифеста на случай необходимости роспуска Думы; по сути предложил ему осуществить государственный переворот.

Обозлённый на Родзянку, Николай Алексеевич, естественно, составил такой проект уже на другой день. Основная мысль его Манифеста сводилась к обвинению Думы в том, что она... не увеличила денежного содержания чиновничеству и духовенству, в то время как... "надо быть всем воедино", "идёт фактически борьба с властью" и прочая, прочая, прочая... Всё это должно было убедить мыслящую Россию в необходимости роспуска Думы.

Отпуская неудачливого бывшего министра после повторной аудиенции, Николай участливо спросил:

- Что пишет ваш брат? Как ему там, во Франции?

Старший брат Николая Алексеевича, 48-летний Василий Алексеевич Маклаков, был послом России во Франции. Устроил ему эту должность Маклаков-младший, будучи министром. Николай помнил об этом, потому и спросил, чтобы сделать приятное.

- Пишет, ваше величество, что французы - подлецы и не хотят воевать по-настоящему. Надеются на Россию, - резко ответил Маклаков, ставший раздражительным.

- Передавайте ему наш привет и благоволение, - тихо сказал Николай, перестав улыбаться. - Когда нужно будет, я вас позову, Николай Алексеевич. Желаю вам доброго здоровья.

- Благодарю вас, ваше величество.

Понимая, что аудиенция, а на том и дальнейшая карьера закончены, Маклаков сухо, без подобострастия откланялся.

Очередное заседание уже обреченной на роспуск Думы открылось 14-го февраля. Как всегда, присутствовали почти все послы союзников. Дума продолжала свою работу, не зная, что ей уготовано и лежит в сейфе царя. Но этим очередным её заседанием он надеялся лишь успокоить общественное мнение и потому не мешал ничему и вёл себя так, будто ничего не переменилось.

Дети всё ещё болели. Думать о государственных делах не хотелось, тем более что в империи было всё тихо, спокойно - ни докладов полиции, ни тревог из других департаментов. Может, затишье перед бурей? Каркают же, кому ни лень...

Встречался эти дни только с женой да больными детьми. Алиса, несмотря на печаль из-за убийства "святого старца", лекаря Алёши, похорошела - грусть придавала её обычно холодным глазам выражение возвышенное. Не брал её и возраст: ни морщин, ни дряблой кожи, ни признаков увядания. Высокая грудь, стройные ноги, фигура. И обнимала теперь по-другому - трогательно и нежно.

Однако сердце его занято было больше Алёшей и разрывалось, когда смотрел на его бледное осунувшееся лицо. 13 лет всего, а смотрит большими тревожными глазами, как старичок - умно, невесело. Настенька тоже хворала. Она была старше на 2 года и крепче своего хилого братца. Но и у неё почему-то жар то пропадал, то являлся вновь.

Гуляя в час прогулки по заснеженному лицейскому саду теперь один, Николай останавливался перед скульптурами и подолгу на них смотрел, вспоминая расспросы сына: когда жили древние греки и римляне, что делали? Но особенно заинтересовал его русский поэт Пушкин, который тоже гулял по этому саду и учился здесь, в царско-сельском лицее. Тут уж расспросам и вопросам не было конца: где писал сказку о царевиче Алексее, где Лукоморье, какие у Пушкина были глаза, где произошла дуэль и зачем? А он не мог сказать ему, что ещё не так давно имя Пушкина и его лицейских друзей-декабристов нельзя было произносить в обществе.

"Вот ведь, ни разу не заинтересовался своим дедушкой или прадедом! А о Пушкине - хочет знать. Разве не досадно? Знал бы, как юлили в Зимнем на допросах перед прадедом, Николаем Первым, все эти Волконские и Трубецкие, может, не стал бы и спрашивать. Чего стоили одни только их ответы следственной комиссии!.. То слюни и слезы, просьбы сделать поправку на молодость и "глупость", то показания даже против родного брата, как в деле младшего Поджио. Человеческая бездна... Правда, были и такие, как Михаил Лунин и Кондратий Рылеев. Но таких - из 120-ти - и десятка не наберётся.

В гимназиях нынче учат детей по-другому... Нельзя рассказать сыну теперь и о том, как полковник охранного отделения, русский немец и тайный агент, Карл Романн, он же Николай Постников, перехитрил умирающего за границей от рака полуеврея Александра Герцена: перекупил у него все документы опального князя Петра Долгорукова, порочащие династию Романовых. Этого нельзя рассказывать потому, что и архив Долгорукова был уж очень позорным для фамилии; и самого Карла-Арвида Романна потом убили тихо и незаметно, чтобы лишнего не болтал; да и князюшко Пётр, писанувший в молодости (вместе с таким же повесой, как и сам, Иваном Гагариным) Пушкину пасквиль на его жену, отказался от него перед своей смертью; не докажешь после этого, что и посол Геккерн, и его приёмный сын Дантес - были ни при чём. Ладно, пусть любит ребёнок Пушкина: как поэт - он гордость России".

Рассматривая "Камеронову галерею" снизу, из-под сосны, подумал опять: "Как быстро меняется всё! Екатерининский дворец, который перестраивал сам Растрелли, несмотря на всю его лёгкость и красоту, - всё-таки хуже Александровского дворца Кваренги, построенного позже. А кого будут вспоминать мои внуки, гуляя по этим паркам с их "Гротом", "Эрмитажем" и "Концертным залом"? Тоже архитекторов, а не царских особ? Или опять же Пушкина, как мой сын?".

Стало обидно. Вернулся с прогулки раньше времени и привычно сел за дневник.
4

Все 3 дня, до самого открытия 5-й сессии Думы, Родзянко жил в страхе - боялся ареста. Ни в чём ведь не убедил императора на аудиенции, наоборот, навлёк на себя своим докладом только дополнительный гнев. Наверное, придумывает там сейчас, с Протопоповым, какой-нибудь каверзный ход... Приедут жандармы, арестуют и увезут в крепость. В Думе арест объяснят каким-нибудь вымышленным преступлением. Когда это в России и кто хоть раз проверял, подлинна ли виновность арестованного? И "свидетелей" найдут, и никто больше и не вспомнит нигде, это - Россия. Рассуждая так, Родзянко вздыхал, как корова в хлеву, пил водку и отправлял с женою к надёжным друзьям всё новые и новые важные бумаги, которые без конца находил у себя и хотел сохранить для истории или для своего оправдания на суде, если таковой будет.

Наконец, подошло 14-е февраля, но жандармы так и не пришли за ним...

Перед началом работы Думы депутаты по обыкновению составляли себе как бы программу очередной деятельности, которую оглашали в первый же день сессии. Это называлось составить "формулу перехода". Написать её поручили журналисту Шульгину, у которого был острый ум и хороший стиль. Но его фразы - "до чего мы дошли?", "в то время как акты террора совершаются принцами императорской крови", "требуются героические усилия, чтобы спасти страну", и другие - были настолько резкими, что "формула" в таком виде показалась всем не приемлемой. Милюков сказал:

- Господа, написано прекрасно, однако в настоящую минуту - такая формула нежелательна.

Исправлять написанное сел сам Милюков, Дума открылась спокойно. Тем не менее все были напряжены и не верили в реальность происходящего. Но первое заседание прошло как обычно. Сначала заслушали поздравление, присланное императором по случаю открытия сессии, затем председатель выступил с докладом и начались прения по повестке дня. Незаметно центр тяжести первого дня перешёл в бюджетную комиссию. Там стоял вопрос о хлебе...

Другой день заседания Родзянко тоже провёл спокойно - намечал со старейшинами Думы план будущей работы. А 16-го февраля, когда поехал в правительственный Мариинский дворец, чтобы согласовать там с председателем Совета министров намеченную программу, почувствовал сразу что-то новое и... неладное. Старик Голицын сначала не принял, передав через своего секретаря, что занят и просит обождать, а потом, когда уж принял и Родзянко вошёл к нему в кабинет, то князь избегал его глаз.

"Что такое, в чём дело?" - тревожно засуетились мысли. В ноги вступил холод и наливал их тяжёлым свинцом недоброго предчувствия. Однако церемония встречи пошла дальше, как обычно, на дружеской ноге, без официальностей, и Родзянко уж было усомнился в своих предчувствиях, но тут же заметил, что и здоровался старик с ним рассеянно, и доклад слушает рассеянно, вздыхает, как над покойником. А под конец доклада и вовсе огорошил, ударив словами, как обухом:

- Пустое всё, дражайший Михал Владимирыч, пустое!.. - И махнул на него носовым платком, который достал из кармана, чтобы отереть взмокший морщинистый лоб.

- Как это пустое, ваша светлость? - изумился Родзянко, обидевшись: "Не слушал он меня, что ли?"

- А так. Никакой работы - не будет. Оставьте всё это...

- Не понимаю вас.

- Ну-тко сядь, не стой, - простонал старик, ласково усаживая Родзянку возле себя в кресло. - Не могу, когда маячат столбом. - Он опять утерся. - Пожалел бы ты себя, Михал Владимирыч. Да и своих людей - тоже...

- Да что случилось, Николай Дмитрич?

- Что, что! Не могу я тебе этого сказать. Говорю только, что пустое всё. Зачем же я, старик, буду тратить свои последние силы на пустое? На работу, которой не будет. Утверждать, писать бумагу... Зачем?

Предчувствуя что-то недоброе, Родзянко сказал:

- Не томите, ваша светлость! Если знаете что-то, скажите по совести; я ведь - не из подлецов.

- Вот то-то и оно, что... А то разве бы я стал... Не принял бы, сказался больным. Да мало ли что. А перед тобой - не могу. Однако не знаю и как быть?

- Да что там у вас? Христом Богом поклянусь, не выдам! - Родзянко перекрестился.

Голицын, неслышно ступая по ковру, прошёл к двери, закрылся на поворот ключа и старчески вернулся на прямых, плохо сгибавшихся, ногах к сейфу. Медленно вставил ключ, который был в кармане, открыл сейф и достал 3 больших конверта с царской короной, тиснутой в типографии на Монетном дворе.

- Вот тебе, - положил он конверт на стол. - Почитай и ничего не спрашивай, понял?

- Понял.

- И чтобы ни одна живая душа больше! Понял? - Лицо старика побелело под цвет его усов и косматых, безжизненно свисающих бакенбард. Дряхлая голова тряслась.

- Понял... - выдохнул Родзянко и дрожащей рукой потянулся к конвертам. Читая их по очереди, он всё сильнее потел, наливаясь гневным жаром и ненавистью к царю.

В первом конверте был указ о полном роспуске Думы и назначении новых выборов.

Во втором был указ о роспуске Думы до окончания войны.

В третьем таился роспуск Государственной думы на неопределённое время. Ни на одном из указов не стояло даты - их надо было проставить. Кому?

Родзянко посмотрел на стоявшего у окна 67-летнего князя, разглядывавшего проезжавшие пролётки внизу на улице, и вопрос: "Да что же это такое в самом деле?" - так и застрял у него в горле. Глядя на сутулую спину князя, он понял, что спрашивать бесполезно, да и старик предупреждал его об этом. Но удар всё же был так велик, что Родзянко не вытерпел:

- Как же это понимать всё, Николай Дмитриевич?

- А как хочешь, батюшка, так и понимай, я тебе в этом деле больше не советчик.

- Что же делать-то? Это же Протопопов теперь... Да и протеста ни от кого не воспоследует. Народ - лишится своего органа. Кто же будет на страже интересов и достоинства России?

- Ты про достоинство сейчас забудь, Михал Владимыч. Не до него. О себе позаботься...

Родзянко понял, разговаривать со стариком бесполезно - сам боится всего, хотя и осмелился показать указы. И попрощавшись одним поклоном, грузно, тяжело вышел из кабинета премьера России. Перед мысленным взором возникли, каждый на своей площади, 2 дворца - Таврический, где заседала всегда Государственная дума, и Мариинский, где сидело безответственное перед народом и ответственное перед царём, послушное правительство. А в ушах стояли слова Голицына: "Пустое всё, пустое!.."

- Да, пустое, - вслух повторил Родзянко, - пустое место: и тут, и там.

На миг показалось, что Россия - это большой корабль, плывущий на парусах с двумя мачтами. И вот обе мачты сломаны бурей, и корабль пойдёт дальше без парусов, без направления - куда погонит его злая стихия. Всё кончено...
5

Гучков, привычно щуря левый глаз, торопился этим утром в дом на Дворцовой набережной, что стоял рядом с дворцами великокняжеских семей. Новым хозяином этого дома был молодой и влиятельный сообщник по заговору против царя, тоже депутат Думы и крупный капиталист-сахарозаводчик, Михаил Терещенко. Гучков спешил к нему с важным известием: прибыл с фронта генерал Крымов, согласившийся исполнить вторую часть заговора - арестовать царя. На тайном совещании заговорщиков вчера (были князь Львов, приехавший из Москвы, депутаты Думы Андрей Шингарев, Шидловский, профессора Милюков и Некрасов, Дмитрий Щепкин, несколько представителей от Земгора) постановили: пора приступать к исполнению, дальше тянуть нельзя.

Опять туманило по утрам. В дом Терещенки Гучков вошёл не через парадное, а чёрным ходом, где его уже поджидал бодрый старичок-слуга, отворивший ему дверь. Так договорились по телефону. Нужно было подняться на третий этаж...

Отпустив лакея, Александр Иванович расстегнул дорогое пальто и медленно стал подниматься по белым мраморным ступенькам. После мороза и ветра сделалось жарко в чужом притихшем доме. Прислушиваясь, он остановился, чтобы унять расшалившееся от быстрой ходьбы сердце, снял с переносья тёмные, запотевшие сразу, очки и, сунув их в карман, безо всякой причины вспомнил южную Африку, где 17 лет назад воевал на стороне буров против Англии и получил тяжёлую рану в ногу разрывной пулей, изобретённой англичанами в селении Дум-Дум где-то под Калькуттой.

"Дурак! - усмехнулся Гучков. - Ведь было уже - под 40, а всё носило чёрт-те куда... Не успел тогда залечиться как следует, понесло в Македонию помогать илинденским повстанцам. И там - чуть не угрохали турки. Только унёс ноги, началось дома - с Японией. Опять не усидел: как же там без него, без патриота? Полез под Мукденом в самое пекло - хотелось увидеть всё собственными глазами! - и очутился у косоглазых в плену. Тут уж за 40, болвану, перевалило..."

Александр Иванович о прожитом не жалел: если по крупному... хрен с ним. Жизнь его была полна отчаянного риска, красивых женщин, преданных друзей. Он ещё раз усмехнулся - ладно, дай Бог другим так прожить. Но память продолжала подсовывать из былого одно за другим... С палящего зноя африканских, выгоревших степей и холмов, тёмной ночи в госпитале африканеров и улыбающихся губ молодой сестры милосердия в белом чепце с красным крестиком он перескочил в другую ночь, когда шёл осенью 14-го сквозь линию германского фронта, держа за руку Екатерину Александровну, жену погибшего генерала Самсонова. На ней тоже был чепец сестры милосердия. Командование договорилось с немцами через международный Красный Крест, что жена генерала Самсонова может найти могилу своего мужа и забрать его останки. Сентиментальные в таких вопросах, немцы согласились: "О, вот это - жена, вот это - преданность! Покойный "герр генераль" может гордиться такой "фрау", тем более что он намного есть старше её".

И всё-таки идти было страшно - их могли убить случайно (да и намеренно тоже), списав выстрелы на войну. Кто там проверит потом?.. От волнения Екатерина Александровна всё что-то рассказывала, рассказывала. Как жила в Туркестане, где муж был генерал-губернатором: "Народ - славный, но жарко, как в Индии, и много мух. Правда, диковинных плодов тоже много - медовые дыни, гранаты, инжир..."; как перед самой войною отдыхали они в Пятигорске - тоже интересный край и намного прохладней; гостили в имении генерала Рузского под Минводами; как не любил мужа после японской кампании генерал Ренненкампф, которого Александр Васильевич отстегал по лицу плетью на станции Мукден за предательство в бою.

От воспоминаний Александру Ивановичу даже почудился запах духов и нежный мелодичный голос этой красивой и ещё молодой женщины, оставшейся с двумя детьми на руках.

- И надо же было такому случиться! - сокрушалась она. - На этой войне - Александру Васильевичу опять пришлось взаимодействовать с этим Ренненкампфом. Я - просто убеждена, уверена, что он и на этот раз предал его. И в штабе так говорят...

- Я ведь тоже, Екатерина Александровна, по милости барона Ренненкампфа попал в четвёртом году к японцам в плен, - сказал Гучков женщине. И добавил: - Под Мукденом... А знаете, что означает по-русски Ренненкампф, если вставить частичку "фон" в середину фамилии - "Реннен-фон-кампф"?

Она покачала головой.

- В переводе с немецкого это - "бегущий от борьбы".

Екатерина Александровна внимательно посмотрела ему в лицо. Было темно, вздохнула, и они пошли дальше, догоняя свою группу, от которой отстали.

Лестница кончилась, Гучков, одетый в пальто с норковой подкладкой, оказался на розово-мраморной площадке третьего этажа. Остановился опять, чтобы успокоить сердце - стало пошаливать последнее время. От нечего делать принялся рассматривать белых лепных амуров, летающих по высокому куполообразному потолку. Стены и потолок были отделаны искуснейшими альфрейщиками. Всё здесь было добротным, богатым.

Дом этот Терещенко купил у разорившегося, когда-то очень богатого, князя. Александр Иванович бывал тут не раз и всё уже знал. Особенно ему нравился огромный кабинет Терещенки, обставленный большими кожаными креслами, дорогими картинами, коврами и массивной мебелью с выгравированными рисунками. Во всём чувствовалась широта, вкус знатока.

Но главное в Терещенке для Гучкова - это его деньги и связи. Без средств и связей всякий заговор обречён. А тут - и свои люди, где надо; там, где их нет - будут подкуплены чужие; и за границей найдётся поддержка. Всё можно сделать за деньги на грешной русской земле - даже украсть и вывести из России её царя...

А всё-таки боялись...

На стук в дверь вышел сам Терещенко - бледный, встревоженный. Торопливо здороваясь за руку, втянул Гучкова в кабинет, защёлкнул за ним дверь и только тогда спросил, подбегая к окну и выглядывая на улицу:

- Ну, как вы?.. По-моему, возле дома - шпики...

Гучков снял шапку, распахнул пальто и с удовлетворением ответил:

- Никаких шпиков возле вашего дома - нет. Правда, когда я только выехал, сзади, как обычно, приклеились на моторе, но... - Не зная, куда положить шапку, и глядя на своё пальто, Александр Иванович беспомощно озирался.

- Простите, - заметил его жест Терещенко. - Я отпустил на сегодня слуг. Давайте ваше пальто мне, я сам...

Обоих угнетала одна и та же, неотступная мысль: не допущена ли где оплошность, от которой разом всё рухнет и они погибнут? Уже 2 месяца как охранка следит за каждым их шагом. Может подкупить или запугать личных слуг и лакеев, чтобы выведать у них, кто и когда является в дом, о чём говорят? Вот почему Михаил Терещенко, обычно холодный сноб, а в большом свете - надменный хлыщ, сегодня принимал гостя сам, как лакей, и с такими предосторожностями.

Передав хозяину дома пальто и шапку, Гучков внимательно осмотрелся. На столе, в серебряном ведёрке со льдом, стояла бутылка шампанского "Ле-Маршаль". За ведёрком - виднелась початая бутылка коньяка "Камю". Лежали в коробке длинные дорогие сигары "Корона Британии". Рядом с ними лежал плоский, украшенный рубинами по крышке, "брегет" хозяина - его стрелки показывали четверть 11-го. Видимо, Терещенко всё время нервничал в ожидании и положил часы на стол, чтобы не вынимать беспрерывно из кармашка жилета.

Ещё недавно этот молодой щёголь казался всем изысканным лондонским денди - высокий, худой, всегда безупречно одетый и выбритый. В пышном коке над высоким чистым лбом - седой клочок волос. Это делало 35-летнего красавца с холодно поблескивающими стёклами пенсне ещё изысканнее. Но полуулыбка-маска выдавала равнодушного ко всему аристократа - повидавшего, знающего цену вещам и людям, и не интересующегося ничем, кроме личного успеха и власти над другими. Вышколенный за границей - а ведь в прошлом тоже из мужиков! - знаток живописи и собиратель дорогих картин, в совершенстве владеющий тремя языками, хорошо знающий право и экономику, мечтающий занять пост министра иностранных дел, Терещенко не походил сейчас на прежнего беспечного и надменного хлыща, молодости которого так завидовал Гучков. Перед ним был обыкновенный, только умеющий держать себя в руках, человек. Потому и взял его в заговор! Всё же несколько растерян сегодня. Это прозвучало в его новом торопливом вопросе:

- Ну и как?.. Вам удалось от них скрыться или они... видели, куда вы?..

Оглаживая чёрную, начинающую седеть, бородку, Гучков заметил в углу кабинета на высокой полированной тумбочке громадную золотистую трубу граммофона "Монарх" и опять с удовлетворением отметил про себя, что его чванливый компаньон, жаждущий власти, трусит, пожалуй, больше, чем он. И согреваясь от тепла в доме и мыслей о том, что Михаил Терещенко молод, а трусит больше, медленно ответил:

- Я выскочил из своего мотора возле кондитерской Штильмана, где хорошо знаю проходные дворы, вышел на Миллионную. Они потеряли меня в тумане.

- Вы уверены в этом?

- Да ведь им на это наплевать: привычная и надоевшая обязанность, предписанная циркуляром. Ушёл от них сегодня, попортим, мол, нервы своей слежкой завтра. Равнодушие...

- Как вы, однако, можете так... об этом?

- Если б они хотели нас взять, взяли бы давно! Дома. Значит, просто надзор. Или попугать хотят, дурачьё.

Повесив пальто и шапку на вешалку, Терещенко вновь подошёл к окну и, сдвинув тяжёлую портьеру чуть в сторону, ещё раз оглядел внизу, перед своим домом, улицу. Что он там увидел в завирюхе, Гучков не знал и только усмехнулся опять, рассматривая на столе початую бутылку коньяка - это с утра-то?.. Кабинет был пропитан настоявшимся запахом дорогих сигар и бразильского кофе. Ещё пахло одеколоном "Царский вереск".

- Чему вы так усмехаетесь, Алексан Иваныч?

- Да так... Собрались на такое дело, а ведём себя, как институтки, застигнутые классной дамой с мальчиками.

- Ничего удивительного, - обиженно и резонно заметил Терещенко, отходя от портьеры и наливая в рюмки коньяк. - Мы вступили в единоборство - не просто с одним человеком, а с царём! А это значит - со всем его аппаратом: шпиками, полицией, государством, наконец! Сам по себе - Николай был бы нулём, пешкой, но...

- А мы, конечно - ферзи? Умнее, знаем, что надо делать, не так ли? - Гучков почувствовал вдруг злость в своем сердце и полное равнодушие к судьбе этого самоуверенного барина. Ведь и в самом деле считает себя умнее всех: Николай - ему пешка! Много ты его знаешь, молокосос... А побывал бы ты у него хоть раз на приёме, поглядел бы я на тебя! Небось, так и расплылся бы перед ним в угодливой улыбочке! Да сразу приседать, приседать - и в дверь: задом, задом...

- Напрасно изволите язвить, - обиделся Терещенко, поджимая губы и тоже чувствуя ледяное равнодушие к "молодящемуся старичку".

- Не сердитесь, - опомнился Гучков. И чтобы сгладить неловкость, заговорил добродушно: - В 908-м Пётр Аркадьевич Столыпин спровоцировал меня выступить в Думе против великого князя Николая Николаевича.

- По какому же поводу?..

- Тот возглавлял тогда Совет государственной обороны, хотя и не разбирался ни в оснащении армии, ни флота. Да и не хотел, наверное, разбираться. Ему лишь бы денежки через его пальцы... Вот я и обрушился на него, от имени своей партии: "Постановка, мол, неответственных лиц во главе таких отраслей, как военное дело, является, дескать, нелепостью". Ну, и про Совет государственной обороны, во главе которого стоял великий князь, тоже сказанул что-то, назвав его тормозом в совершенствовании нашей армии и флота. Задел потом ещё и его брата, Петра Николаевича. Ну, и знаете, как у нас в Думе?.. Сразу подхватили, разнесли. Назрел правительственный кризис. Серьёзное дело завернулось. Испугался даже Столыпин - не нам чета! - и переметнулся к националистам. Николай Николаевич, естественно, нажаловался своему племянничку: требовал пустить меня на окрошку. Даже, говорили, отрубил с досады своей борзой голову кинжалом. Так что - вон, когда ещё повелась ко мне ненависть у Романовых! Николай прямо заявил: "Столыпин, мол, не Бисмарк, я заставил его подобрать хвост! А Редигеру никогда не прощу, что не опроверг публично высказываний Гучкова!" Редигер был тогда военным министром. Так-то, Михал Иваныч. Не верьте тому, что болтают о Николае - безволен, глуп. Не глу-уп! И уж далеко не безволен... Разве что перед женой. У него какая-то дьявольская игра! Меняет министров - как перчатки. Ставит почти всегда дураков. Но сам-то всё время и вертит всем! А на них только перекладывает вину.

- У вас сорвалось, что ли? - упавшим голосом спросил Терещенко, вспомнив, что Бьюкенен был дружен с царём и его женой. "Неужели выдал, старый идиот?!"

- Напротив, всё улажено: и с Бьюкененом, и с исполнителями.

Терещенко всё равно испугался:

- А вы уверены, что Бьюкенен не выдаст нас? Он же почти друг царю! И жену его знает ещё по Дармштадту, чуть ли не девочкой...

- У царя нет друзей, это - раз. А, во-вторых, вам ли не знать английских дипломатов! У них на первом плане не чувства, а интересы Великобритании. И эти интересы не совпадают сейчас с политикой Николая. Бьюк же - старая хитрая лиса: он старается ладить со всеми, но!.. секретов не выдаст никому. Проверено.

- Разве можно это проверить? На это нельзя полагаться.

- Вы же не дослушали! - начал раздражаться Гучков. - В третьих, и это самое главное, я - не посвящал его в наши планы конкретно. Он не знает ни наших людей, ни того, что мы собираемся делать.

- Вы с ним говорили через переводчика? Кто он?..

- Личный секретарь Бьюка, Брюсс.

- Кто знал о вашем визите к послу ещё?

- Полковник Торнгилл, военный атташе Великобритании. Я через него устроил эту встречу. Но он... при нашем разговоре не присутствовал и ничего не знает.

- Что же, в таком случае, вы сказали Бьюкенену?

- Прямо - ничего. Только договорился, что Англия - не станет препятствовать, если в России произойдёт дворцовый переворот, и Николая придётся вывезти из России.

- Но ведь король Англии - родственник Николая, кузен!

- Ну и что же? Бьюк дал мне понять, что король Англии знает что-то о тайных переговорах Николая с Вильгельмом. И тут уж не до родственных чувств, когда на карту ставятся интересы государств! Бьюк - прожжённый дипломат, и всё понимает. Лучше дворцовый переворот, чем революция, которая может вспыхнуть в России и выведет её из войны.

- Чего же он хочет от нас?

- Россия не должна выходить из войны. А кто будет ею управлять, их не касается. Это он дал мне понять ясно. И сказал, что недавно был на приёме у Николая и предупредил его о надвигающейся революции. Но тот-де его советам не внял и, как я понял, оттолкнул этим Англию от себя к нам. Это был последний шаг Англии, которая искала с Николаем компромисса. Короче, очередь теперь за нами. И я заверил его, что мы продолжим войну, только надо убрать Николая. Посол с этим согласился, вот и всё.

- Тем более нет причины для вашего скепсиса!

- Вы правы. Хотя арест царя в его личном поезде - дело нешуточное. Тут нужны - надеюсь, вы понимаете - люди, способные на самые отчаянные поступки. И я их нашёл! Можете поднять вашу рюмку...

Они чокнулись - оба высокие и взвинченные.

Налёт на царя планировался на первое марта - оставалось всего 18 дней, а ещё столько надо было предусмотреть, подготовить!.. Каждая мелочь могла обернуться провалом. Первого марта царь будет ехать в столицу из Царского Села на Государственный совет. Перед Петроградом, под видом встречающих, к нему в вагон должны ворваться отчаянные офицеры, обезвредить охрану, заставить под дулом пистолета отречься от престола Николая Второго и вывезти его потом, после внутреннего дворцового переворота, какие не раз делались на Руси, за границу.

Чтобы не возникло тяжёлого международного скандала, надо было согласовать с союзниками по Антанте, в какую страну царя вывозить? Гучков имел по этому поводу двухчасовое секретное свидание с английским послом Бьюкененом. И Англия, боявшаяся сговора Николая Второго с кайзером Германии и родственником его жены - чем чёрт не шутит: могли найти общий язык, несмотря на войну! - дала Гучкову своё секретное "добро", ибо уже имела сведения, что тайные переговоры Германии с Россией - ведутся. Оставалось для нападения на царя найти генерала-исполнителя, и заговор против Николая мог перейти из состояния проекта в область практического осуществления. Обо всём этом и поведал Гучков своему напарнику по заговору.

- Да, но кто же всё-таки этот генерал? - с нескрываемым интересом спросил Терещенко. - Не томите уж...

- Генерал Крымов.

- Что?! И он... согласился?

- Почему вас это так удивляет? Дал полное согласие.

Терещенко обеспокоено завертелся:

- Надеюсь, вы не выложили ему сразу всего? Кто входит в заговор, какие за нами стоят силы? Вдруг ещё передумает... тогда нам всем...

Гучков с неприязнью подумал: "Ах ты, сопля! Метишь в министры, а со страху поучаешь даже тех, кто старше и опытнее тебя!" Вслух же обиженно произнёс:

- Я не мальчик и знаю, как такие разговоры ведутся. К тому же, рискую и я своей головой.

- Прошу прощения, я не хотел вас... Вы меня не так поняли.

- Прежде всего, я выяснил в доверительном разговоре политическое кредо генерала: его отношение к царской семье, и - к подвигу на благо России. А затем уж...

- Ещё раз прошу меня извинить. Ну, и каковы же его убеждения?

- Как только заговорили о царе, сразу весь ощетинился, вспомнил Распутина, от гнева сделался красным. В общем, все предположения о нём - подтвердились.

- Подумать только! - удивился Терещенко. - А с виду - грузный такой, сутулый... Я думал, он тюфяк. Позвольте, а я именно этого Крымова имею в виду? Который был профессором в Академии Генерального штаба? Полковником, кажется. Или это другой Крымов?

- Именно он. Преподавал курс артиллерийской стрельбы. В 14-м - был ещё полковником, в армии Самсонова. И сделал всё, что мог, чтобы спасти её от разгрома. В 15-м - уже под командованием генерала Лечицкого - совершил ряд дерзких операций по овладению Черновцами. Так что - далеко не тюфяк! Теперь же - Александр Михайлович Крымов - генерал-лейтенант. Это, насколько я понял и разбираюсь в людях, человек с громадным запасом энергии, воли. И с темпераментом авантюриста, способного к самой дерзкой выходке. Готов идти на всё и до конца. Такой нам и нужен. Да и времени ведь - уже нет, чтобы искать какого-то сказочного молодца! Слава Богу, что такого нашли.

- А на меня - он не производил сильного впечатления, казалось, сонный какой-то. И - эти редкие волосы, расчёсанные на пробор...

Гучков опять начал раздражаться: "Вот ещё, сосунок! Крымова не оценивает! Да ты против Крымова..."

- А вы что, предпочитаете дурачка с выправкой, который не понимает, на что идёт, и потому храбр? А потом, когда поймёт, что к чему, да и предаст?

- Зачем же так?..

- Говорю вам, это сильный, образованнейший человек! По-настоящему благороден, решителен. Внешность - обманчива... Сам мне сказал: "Коли уж великий князь-мальчишка руку поднял на Гришку Распутина, почему же я должен отказываться от святого дела, дабы покончить с этим змеиным гнездом?".

- Значит, вы полагаете, он понимает, на что идёт? В случае...

- Разумеется.

- Он что же - фанатик, наподобие революционеров-народников? Не дорожит жизнью или?..

- Он - офицер, который понимает, что царь может погубить Россию. Настоящий офицер! Каких, к сожалению, осталось не так уж много.

- Ну - это ещё ничего не объясняет, что он за человек.

- Человек он - трезвый, но честолюбивый, азартный. Надоело быть пешкой в царской игре. А тут такая возможность...

- А как у него с семьёй? Не начнёт советоваться перед таким шагом?..

- Не думаю. Он - не Трубецкой, а мы - не декабристы. Правда, у него какие-то сложные отношения с женщиной на стороне, но, кажется, без взаимности. Вы что, боитесь, что он предаст?

- Всё может быть. Попасть на виселицу - недолго, лучше учесть всё заранее.

- Именно поэтому я и ездил к нему на фронт. Всё обговорили: когда приезжать, с кем и под каким предлогом. Нет никаких лишних людей вокруг этого - нигде! Всё будет сделано неожиданно и в полной тайне, можете не сомневаться.

- Я верю только вам. Остальным пока... Но коли вы так говорите, значит...

- Мне - тоже ещё не надоело жить, так что заинтересован в сохранении тайны не меньше вас. Кстати, Крымов, оказывается, хороший товарищ этого, расписанного в газетах, Корнилова. Кажется, ещё по японской. Обоим сейчас - по 47, не дети.

- Значит, 2 сапога - пара, - заметил Терещенко, не изменяя выражения настороженности в глазах, улыбаясь одними губами. - Оба храбры, честолюбивы... А не вызовем мы этим дворцовым переворотом - революции?.. - Терещенко заторопился: - Вчера я виделся с одним офицером... Владимиром Станкевичем, - быстро добавил Терещенко, чтобы не обидеть Гучкова своими мелкими "тайнами". - Он - был адвокатом перед войной... Говорит, в интимном кружке присяжного поверенного Керенского зашла речь...

- У этого крикуна, депутата Думы, что ли?

- Вот-вот. Говорит, у них там - тоже зашла речь о возможности дворцового переворота и - возможности, в связи с этим, народных выступлений.

- И что же? Это интересно! - живо откликнулся Гучков.

- К последнему - все отнеслись определенно отрицательно. Боятся, что массовое народное движение, вызванное переворотом, может перейти в крайне левые русла. А это - создаст потом чрезвычайные трудности в ведении войны с Германией. Даже вопрос о переходе к конституционному режиму - в их кружке вызвал серьёзные опасения...

- А именно?.. Чего они боятся?

- Что начнётся пораженческая пропаганда, и что для поддержания порядка в стране новому царю не обойтись без суровых мер. А это - может вызвать новую волну недовольства и - революцию.

- Чего же они в таком случае хотят? - сурово спросил Гучков. - И рыбу съесть, и на ... сесть? Трусят, что ли?

- Нет. Станкевич говорит, что общей решимости покончить с безобразиями придворных кругов и низвергнуть Николая - это не поколебало.

- Значит, всех устраивает всё-таки дворцовый переворот?

- Да, разумеется. Даже кандидатуры нового царя выдвигались...

- И на ком же сошлись?

- Большинство - за великого князя Михаила. Считают, что только он может обеспечить конституционность правления.

- Вот и прекрасно. Это говорит о том, что нас поддерживают в нашем намерении чуть ли не все слои общества!

- А что наш председатель Думы Родзянко? Не передумал повлиять на царя уговорами? - Терещенко смотрел, не мигая.

- Пусть уговаривает, это его дело. Нам он - во всяком случае - не враг, и это, по-моему, главное. Родзянко - за Конституцию, но - при старом монархе. Мы - за Конституцию тоже, но - при новом монархе. Значит, соперники мы - только по линии методов и средств, но не конечной цели - отстранения Николая от неограниченной власти.

- Выходит, в случае удачи, оставляем Родзянку в правительстве?

- Безусловно! Михал Владимирыч - человек умный, многоопытный, не помешает. Вас же, Михал Иваныч, я буду рекомендовать в министры финансов или министром иностранных дел. Хватит России сидеть без мозгов за одним столом с европейскими державами! - Гучков потянулся к бутылке и налил в рюмки коньяку. Ему хотелось и заинтересовать Терещенку в своём предприятии ещё более, а заодно и сгладить резкость, допущенную ранее.

- Ну, Сазонов - был не... - пробормотал польщённый Терещенко, беря рюмку в руки и подыскивая лестный эпитет бывшему министру иностранных дел Сазонову. Но Гучков договорить не дал:

- Сергея Дмитриевича - убрал царь. Заменив идиотом, выжившим из ума! Думаю, у Николая - был какой-то умысел...

Они чокнулись, выпили и потянулись к ломтикам нарезанного лимона, посыпанного сахарной пудрой. С минуту вкусно посасывали и причмокивали от удовольствия - прелесть!

- А вас, дорогой Алексан Ваныч, - просветлел Терещенко, - будем все просить занять пост председателя Совета министров. Там - тоже сейчас выживший из ума старик!

- Это князь-то Голицын?! - На Терещенко смотрел умный, прищуренный глаз.

- А что?..

Гучков объяснил:

- Нет характера, энергии - это другое дело. Впрочем, вы правы, опыта административной работы - у него тоже нет. Не связан с Думой. Ну, да рано нам делить шкуру медведя. - Он насупился. - Сначала - его надо убрать!

- А пока - он убирает министра за министром, словно кукол. Прямо чехарду какую-то устроил... - Терещенко вынул из внутреннего кармана пиджака "паркер", блеснувший золотым пером, придвинул к себе большой настольный календарь. - Давайте же и ему предъявим счёт: сколько сменил он одних только премьеров?.. Начнём хотя бы с начала века...

- Пишите: Сергей Юльевич Витте, автор Манифеста 5-го года, - подсказал Гучков. - Его - царь заменил - правда, всего на 4 месяца! - Иваном Логиновичем Горемыкиным, так?

- Да, поставил. Старик, говорят, ещё сказал сакраментальную фразу: "Опять меня вынули из нафталина как вытертую лисью шубу для дурной погоды". - Терещенко написал на белом обороте листка "10 февраля 1917 года" фамилию Горемыкина.

- Его - сменил Петр Аркадьевич Столыпин: фигура! Этого - Николай не лю-би-ил, - произнёс Гучков в растяжку, представляя свой письменный стол в домашнем кабинете и большой портрет Столыпина над ним. Любимец, кумир! Убили, мерзавцы... - И продолжил: - Как и его предшественника, графа Витте. Оба умны были, пришлись не по вкусу... Министры - не должны быть умнее царя!

- Опять "нафталин"? - вопросительно посмотрел Терещенко на Гучкова и вновь вписал фамилию - "Горемыкин".

- Нет, Столыпина - сменил граф Владимир Николаевич Коковцев, выпускник лицея в своё время, - поправил Гучков. - Царь - ещё предупредил Владимира Николаевича: "Надеюсь, не станете заслонять меня, как это делал Столыпин?". Вот вам и вся разгадка бессердечия к умиравшему от пули террориста Столыпину. Царь - не захотел навестить его даже перед смертью. Укатил пьянствовать на радостях в Чернигов. На этом - умные премьер-министры закончились. Вот далее - опять пойдёт наш "нафталин". Потом - эта старая скотина, похожая на кайзера - Штюрмер. Потом - на один месяц всего - пришёл к власти Трёпов, в прошлом году. Ну, тут вы всё знаете: не угодил - при нём убили Распутина. Заменён был князем Голицыным, который нами и правит пока. Этот - хитёр, осторожен... Ну, а сам наш государь - начал править страной с 26-ти лет! Вот ещё почему он так уверен в себе, что меняет министров, как тряпки. Считает свой опыт - полновеснее всех. Мол, всего навидался...

- Хорошо! - воскликнул Терещенко. - Давайте посмотрим, кто успел побывать в военных министрах! - Он вырвал из календаря листок какого-то прожитого дня, канувшего, как и царские министры. Спросил: - Кто был первым в этом веке?

- Куропаткин, пишите. С 98-го - по 4-й. За ним - русский швед Александр Фёдорович Редигер, по 9-й. Учёный генерал, умница! Но - тоже не угодил, хотя характера - прекраснейшего. После него царь поставил киевского генерал-губернатора, этого сластолюбивого старикашку Сухомлинова, менявшего жён, как падишах. Баронессу Корф - упёк, говорили, в дом для умалишенных. Вторую - будто бы, отравил. Третья - теперь вот спасает его, что поразительнее всего.

- Вероятно, хочет вернуть себе положение. Посудите, кем была: женою военного министра России! Из рядовых секретарш...

- Ну, из секретарш-то - её взял в жёны какой-то помещик. Это уж у него Сухомлинов её увел. Сам Николай, говорят, помогал, нажав на Синод. - Гучков усмехнулся: - Ладно, пишите дальше: Сухомлинова - сменил в военном министерстве Алексей Андреевич Поливанов. Его - Шуваев: благородный и честный боевой генерал. В интенданты - попал он потом случайно. Академией руководил. Военным министром продержался недолго. Ну, и теперь - генерал Беляев водворился, по кличке "Мёртвая голова". Которого - тоже надо сменить: разве это министр!

- Так, и с военными разобрались. Теперь - раз уж на то пошло - давайте, выпишем министров иностранных дел...

- Тут - немного, - заметил Гучков. В задумчивости прибавил: - Понимал, стервец! Внешняя политика с великими державами - не грязный семейный двор, где министров можно менять, как кухарок. Нужны - стабильность, доверие к государству. Пишите: граф Владимир Николаевич Ламздорф - до 6-го года. Потом - Александр Петрович Извольский, до 10-го; сейчас послом в Париже. После 10-го - Сергей Дмитриевич Сазонов, шурин покойного Столыпина. Патриот. На этой почве и приложил руку к тому, что началась у нас эта война с Германией.

- Вы считаете, что он - мог бы предотвратить?.. - недоверчиво спросил Терещенко.

- Конечно, мог. Умён, но... победили чувства.

- И царь его - на Штюрмера? Не нашёл умнее?..

- Тут - тёмное дело: какая-то была похабная цель. Штюрмера - не пишите, фактически - не был он министром иностранных дел. Скорее, приманкой для кайзера, если допустить справедливость версии о тайных переговорах с Германией. Ну, а сейчас обязанности министра иностранных дел исполняет - Нератов. Покровский - после Штюрмера - пробыл недолго.

- Давайте, кабинет эмвэдэ теперь! - разошёлся Терещенко.

- Хорошо. Пишите: Дмитрий Сергеич Сипягин. В 900-м - был убит эсером Балмашевым. Дальше - Вячеслав Константинович Плеве. Тоже убит эсером, в 4-м году. Потом - Пётр Николаевич Дурново, которого заменил автор создания Государственной думы Булыгин. За ним - Пётр Аркадьевич Столыпин, с эмвэдэ начинал своё восхождение в премьеры. За ним - был Макаров, потом - этот... из Чернигова... Маклаков. Потом - князь Щербатов. Написали? Далее идут: Хвостов Александр Николаевич, потом его дядя - Алексан Алексеич Хвостов. За ним - наконец, этот сифилитик - Протопопов, которого не может видеть наш уважаемый председатель думы Родзянко и смещения которого хочет добиться, уговорив на это царя.

- Да, наверное, нигде не было такой чехарды, как у нас в России! Летит министерский пух, словно в курятнике ощипывают зарезанных кур... О какой устойчивой политике правительства можно говорить!

- А Синод? Посчитайте, сколько обер-прокуроров сменилось!.. Ведь это - не правительство. А и там... Юрист и друг Александра Третьего, Победоносцев, потом - профессор медицины Лукьянов, за ним - еврей Саблер... Это - вообще достойно было изумления всех русских попов. Помните, как в 12-м году Пуришкевич громил с думской трибуны "этого швабского жида Цаблера?" Это же комедия была! Да? Потом пошли - Самарин, Волжин. Теперь - Владимир Львов...

- А вот председателей Думы - было всего 4. В том числе вы, и Родзянко.

- Вы мне лучше скажите, - помрачнел Гучков, - кто сейчас руководит Петроградским охранным отделением? Уж больно опытно он берётся за нас с вами!..

- Генерал Климович. Евгений Константинович. Помните, вся пресса шумела в своё время о взрыве в доме Витте на Каменноостровском? Его рук дело. Бывший градоначальник Москвы, ваш земляк.

- А, знаю. Так это - плохо: зубатовскую школу прошёл!

- Да, говорят, мастер сыска. Недавно арестовал сразу более 200 евреев-"дантистов".

- Это, которых Распутин спас потом за жидовскую взятку?

- Их-то спас, а вот нас - некому будет спасать...

- Значит, надо самим торопиться, пока это Климович не опередил нас... Нельзя более ждать! Если государь не понимает последствий собственных действий и политики - его надо убирать. Государство - не личное семейное дело, где можно поступать необдуманно! - Гучков, почувствовав, что впадает в ложный сценический пафос, покраснел, закончил зло и естественно: - То - сибирский мужик выделывал кренделя, теперь - немецкая стерва, состоящая в браке с царём. А Россия - терпи?..

Оба - и хозяин, и гость - надолго задумались, глядя на ползущий туман за окном, дымя дорогими сигарами, страдая от неизвестности и предчувствий, равнодушные друг к другу. Чтобы рассеять гнетущее настроение, Терещенко прошагал в угол к граммофону, накрутил никелированную ручку и опустил головку с иглой на большую пластинку. Раздался бравурный марш: "Трубы зовут! Друзья собирайтесь..."

Гучков, как от зубной боли, поморщился.
6

До 20-го февраля жизнь Николая Второго тянулась однообразно. А 20-го Алексеев прислал из Ставки телеграмму о тяжёлом положении на фронтах. Тогда отдал распоряжение, чтобы подготовили личный поезд, и стал собираться. Как главнокомандующий всей русской армией он хотя и мог отлучаться из Ставки по своему усмотрению, но, когда нехороши на фронте дела, должен быть на месте, этого требовал этикет. То, что начальник штаба мог справиться с делами и сам, являясь в Могилеве фактически хозяином всех фронтов, ничего не меняло: царь в трудную минуту должен быть там, где находится штаб его войск. Жаль вот только, нельзя было взять в этот раз с собою Алёшу...

На другой день, попрощавшись с женой и больными детьми, он сказал, что вернётся назад к первому марта - необходимо присутствовать на Государственном совете - и, одевшись в привычную для него форму полковника гренадерского Эриванского полка, отбыл в холодном высоком автомобиле на вокзал. Было морозно, солнечно и ветрено. На дороге впереди ветер гнал навстречу струи дымящейся позёмки.

К перрону на вокзале были уже поданы короткие поезда - императорский и свитский. Его поезд состоял из 5-ти вагонов: спального, кухни с продуктами, салон-вагона и вагона для походной канцелярии. Замыкал поезд вагон для личной охраны с двумя взводами георгиевских кавалеров, едущих под командованием генерала Пожарского. Свитский поезд, предназначенный для высших чинов, обязанных сопровождать царя, был тоже из 5-ти вагонов; в последнем также ехала охрана. Вокруг станции чернели воронами на снегу жандармские заслоны. На площади, окружённой гарцующими на лошадях полицейскими с саблями, стояли автомобили министров, приехавших из Петрограда провожать царя, - князя Голицына, доживающего свой век на посту председателя совета министров, военного министра Беляева, не старого, но тщедушного, с впалой грудью и нетвёрдой походкой. В 45 лет он имел уже принеприятнейший вид: волосы - редкие, череп - будто обтянут сухой кожей, мрачные глубокие глазницы - истинно "Мёртвая голова", как прозвали какие-то умники. Царь выдвинул его по совету "святого старца". Ну, и виднелся ещё автомобиль министра внутренних дел Протопопова. Без автомобиля - не завёлся утром мотор - присутствовал лишь командующий войсками Петроградского гарнизона и военного округа 59-летний генерал-лейтенант Хабалов, кряжистый, крепкий, бородатый. Бывший наказной атаман Уральского казачьего войска, он окончил в Академию Генерального штаба, хорошо воевал и был приглашён в прошлом году на высокую и почётную должность в столицу. Этот прикатил на санях, загнав серого в яблоках рысака.

Поглядывая на дорогу, ведущую к вокзалу, все ждали появления царя. Как автомобиль императора покажется, батальон солдат, пригнанных сюда из казарм, должен дружно рявкнуть "ура".

Мёрзли на злом ветерке военные музыканты с медными настывшими трубами в руках. По перрону прохаживались, думая о согревающем коньячке, свитские генералы в лихо заломленных каракулевых папахах, в дорогих шинелях с "тайными" тёплыми подкладками не по уставу, с витыми погонами на плечах, красными широкими лампасами на брюках. Седые бороды, заиндевелые усы, косматые старческие брови, но держаться надо молодцами. И генералы держались...

- Ваше превошходительштво, Пётр Егорыч, а под Мукденом, помните, когда лежали ваши аргунцы на снегу, пометельнее ведь было!

- Верно, Пал Васильич, верно! И никто тогда даже насморка не схватил-с! Только покойный Самсонов отстегал нагайкой Ренненкампфа по роже, тем всё и кончилось.

- Лихое было время! И мы были моложе, верно?

- Как же, как же! Если б не вы с вашим эскадроном лейб-гвардейцев казачьего полка... Ренненкампф-то струсил, не поддержал, а вы... - Порыв холодного ветра сорвал с губ старика неоконченную фразу, и его напарник, приставив к уху ладонь в дорогой надушенной перчатке, недоумённо переспрашивал:

- А? Что шказали-ш?..

Ёжась от ветра, Пётр Егорыч махнул - ладно, мол, потом. Хрен с ней, с той штыковой атакой и Мукденом, не до них теперь, когда ветер рот забивает. Оба генерала сразу закашлялись. Дружно проговорив в кулачки: "Ах, мать твою!..", отёрли задубевшими пальцами красные слезящиеся глаза, затихли.

Штатская великосветская знать держалась от генералов в сторонке. Тоже оделись тепло - в куньи шапки, соболиные шубы, французские пальто с русскими воротниками. Над их "светлостями", "сиятельствами" и "превосходительствами" тайных советников витало пахучее облако парижских духов, такое стойкое, что даже сиверко был бессилен справиться с ним.

"Император! Его императорское величество!" - раздалось где-то впереди. Там сразу грянул оркестр и "ура" измайловцев-гренадеров, но какой-то подлец железнодорожник, проходивший мимо оркестра, достал лимон и, когда царь вышел из автомобиля, откусил. Брызнул сок, от запаха всем музыкантам свело рты, получилось чёрт знает что - оркестр захромал, зафальшивил, а потом и вовсе умолк, изрыгнув в трубы обильную слюну. Старая, известная всем "духачам" мира, подлость. Но железнодорожника нигде уже не было - как сквозь землю ушёл - виднелся на перроне только начальник станции в красной фуражке. Что же, бежать к нему теперь капельмейстеру, выяснять? Так он - паровозами занят сейчас, что-то вдалбливает двум тёмным машинистам. А полиции и жандармам - никогда ничего не докажешь, эти всегда сухими выйдут. Значит, придётся отвечать за всё самому. И седоусый майор, не стыдясь музыкантов, тихо заплакал, отворотившись к дураку барабанщику, который всё ещё бухал. Ему что, руками работает! А вот что будет теперь самому? Могут лишить пансиона на старости лет. "Да перестань же ты, олух царя небесного!" - дёрнул он солдата-барабанщика за руку.

Николай сделал вид, что ничего не заметил. Но доклад Хабалова (о готовности поездов - к отправке, а Петрограда - к тоскливому одиночеству в отсутствие Его Императорского Величества, без которого, тем не менее, будет порядок и спокойствие) слушать не стал - проследовал на перрон. Ещё издали увидел, как браво приосанились свитские: бородёнки - сразу кверху, старческие очки на морозе - дружно сверкнули. Это - его царская знать, ядрёные орлы-молодцы, не хотевшие на покой. На фронт бы их, пердунов! Да куда уж - отвоевали они своё. Теперь им - только в тёплых сортирах по часу сидеть...

Ого-го! Пока шёл мимо них - ещё слышались гвардейские прибаутки, звон шпор, крепкие мужские реплики. Для него, перечницы, стараются, всё хотят убедить: знай, мол, ещё не старые - дышим! Оплот трона... Да где там не старые, одни гнилушки, а не оплот.

Отдельно от генералов увидел своих, тех, что поедут с ним в поезде: старого князя Нарышкина; рослого дворцового коменданта генерала Воейкова - ровесник, 1868 года; его тестя с длинными седыми усами, одетого в штатскую тёплую шубу, графа Фредерикса - министр Двора и генерал от кавалерии, под 80 уже, высох, как мумия, и высокий, как жердь, которая сама вот-вот обломится; бывшего командующего Юго-Западным фронтом, а теперь своего генерал-адъютанта, маленького, 63-летнего, седовласого Иванова, похожего с виду на генерала-простачка с длинной крестьянской бородкой и хитрыми бесцветными глазками; графа Граббе - старик, но тоже не уходит; графа Лейхтенбергского - старик; Дрентельна - ещё держится, но часто болеет и потому тоже на исходе лет. И только здоровяки и почти ровесники, теперешний князь Пётр Долгоруков, близнец Павел, да адмирал Нилов выделялись из всех - один своей подлинной бравостью и знатностью, другой, как грач - чёрной морской шинелью. Этого - любил больше других: жизнерадостный собутыльник, с которым можно обо всём, кроме искусства и политики. А лучше, конечно - о женщинах и выпивке: мастак! И никогда ничего не просит. Мало у него, императора, вот таких бескорыстных друзей. Если б ещё был поинтересней как личность... Впрочем, в серьёзных душевных тревогах - и ему не пожалуешься. Вообще - некому...

На перроне царь не задержался - только приветственно помахал всем ладонью и скрылся в своём салон-вагоне: не любил лобызаться со стариками. Хоть и "щёчками", а всё равно противно. Чёрт знает, кто придумал этот женский церемониал, да ещё на людях! Один Иванов - вот кто умница! - придерживался старозаветного целования с императором: "в плечико".

Нилов уже рассказывал в своём купе очередную скабрёзность: мол, старик-генерал Хлынов, прибывший на перрон для прощания, увидев императора, вдруг расслабился и совершенно отчётливо выпустил себе в штаны: "П-р-ро-то-поп!.." Хохоча, Нилов клялся, что именно - "п-р-ро-то-поп!", сам-де слышал. А ему там, в купе, не верили, говоря, что это невозможно и что Хлынов, мол, стоял на перроне, как ни в чём не бывало, не смущаясь и не боясь.

- А кто на его месте стал бы конфузиться? - упрямился Нилов, разливая под удары колокола коньяк в стопки. - Это же - сразу признать за собой грех. Дурак он вам, что ли? А так, пойди-тко, узнай, который из гвардии опростоволосился? Все, мол, одной ниточкой вязаны... - Нилов заразительно хохотал: - С кем не бывает от ретивой стариковской натуги?

Свитский поезд, обгоняя побежавшие красноствольные сосны, вымахнул за Царским Селом на снежные просторы первым и устремился строго на юг. За ним, примерно через полчаса, отправили императорский. Поезда летели, увлекая за собою золотую на солнце снежную пыль и иголочки сверкающего в воздухе инея. Из-за тёмной щёточки отодвинувшегося леса, когда железная колея пошла махать на юго-запад, косо било по окнам низкое зимнее солнышко. Николай Второй повеселел от дивной красоты и представил себе, как приедет в такую погоду завтра в Могилёв. На вокзал прибудет маленький и тоже немолодой, как все тут, Алексеев со свитой штабных генералов. Грянет боевой оркестр - не так, как "грянул" дома, не заглушив даже Хлынова, а по-настоящему. Потом начнётся церемония встречи с высшими чинами Ставки и представителями союзников. Подадут автомобиль, и он, император, объедет на нём встречающий его строй солдат, которые так рявкнут ему в ответ, что взлетят с голых деревьев вороны.

Ставка находится от вокзала далеко, на высоком берегу Днепра. Перед Театральной площадью - большой двухэтажный дом, возле которого стоит жандарм, охраняющий Ставку. Всё в этом доме знакомо. Штабные генералы в кабинетах, десятки офицеров. Стук пишущих машинок, звонки телефонов, на стенах - штабные оперативные карты, накурено, оживлённо! На первом этаже - установлена мощная телеграфная станция с аппаратами Юза, телеграфные змейки лент на паркетном полу. Он пройдёт с Алексеевым в аппаратную и начнёт соединяться по прямому проводу с штабами фронтов: с Северным - в Пскове, с Западным - во Львове, Юго-Западным - в Бердичеве, Румынским - в Яссах, и с далеким Кавказским - в Тифлисе. К аппаратам подойдут: в Пскове - генерал Рузский, во Львове - генерал Эверт, в Бердичеве - генерал Брусилов, в Яссах - генерал Сахаров, находящийся при тщедушном маленьком румынском короле Фердинанде в качестве его официального начальника штаба фронта, а на самом деле - фактический хозяин положения, и в Тифлисе теперь - дядя, великий князь Николай Николаевич Романов, которого сместил в 15-м году с поста верховного главнокомандующего, заняв его место в Ставке, а самого - отправил воевать против турок, расположившихся фронтом по линии Батум-Эрзерум. Знал, дядя хотел, опираясь на русскую армию и будучи популярным в ней, захватить и царскую власть.

Тут сразу вспомнилась неприятная история, которая произошла в то лето, когда он принял на себя командование войсками. Ему нужен был хороший начальник штаба, который мог бы вести все дела сам в случае отсутствия императора-главковерха. Брать на эту должность никого, кроме командующего тогда Северо-Западным фронтом генерала Алексеева, ему не хотелось, потому, что уже началось невидимое его соперничество со смещённым дядей, уехавшим в Тифлис принимать отлично поставленные дела у своего тёзки, тоже Николая Николаевича, генерала Юденича. Дядя специально выбрал себе этот фронт, воспользовавшись предоставленной ему возможностью выбора.

Несмотря на пожилой возраст, он становился в последнее время всё более популярным в офицерской среде. Ну, как же! В прошлом бравый кавалерийский офицер лейб-гвардии гусарского полка, в настоящем - полный кавалер офицерских орденов "Георгия Победоносца" и "полный генерал" от кавалерии (выше чина в русской армии тогда не существовало), и вдруг его, "военную косточку", смещает какой-то полковник, хотя и царь. Ну-ну, посмотрим, мол, как будешь командовать без военного образования ты сам? И выбрал себе Кавказский фронт, где - Юденич, знаток и стратег в военном деле, тоже полный генерал, только от инфантерии. Сдав дела, Юденич превратится из командующего фронтом в начальника штаба, который будет продолжать прежнюю стратегию стабильности и побед.

Николай знал своего дядю. Грубый, невоздержанный, с лошадиным лицом и наследственной жестокостью, он был равнодушен к людям и не мог мыслить иначе даже по отношению к нему, императору и племяннику, с которым собирался, вместо сотрудничества, соперничать. Перевалило уже за 60, а звёзд с неба - так и не хватал, только рвался к ним, да интриговал. Однако же, видимо, знал про себя, что на подлинно своём месте он - только в конном строю. А потому и выбрал себе Юденича, дабы пользоваться чужим умом и доказать всем, что смещён был напрасно, что вот, мол, на Кавказском фронте - всё у него хорошо, разбирается, как надобно воевать.

Не понять душевного состояния дяди - значило проиграть ему. Поэтому, чтобы не осрамиться перед ним и остальными, приняв на себя верховное командование, надо было завести и себе начальника штаба с именем и головой. Нужно было срочно с кем-то посоветоваться - с преданным и знающим людей генералом.

Таким оказался богомольный командующий Юго-Западным фронтом, преданный душою и телом, генерал Николай Иудович Иванов. Он-то и посоветовал взять к себе начальником штаба невзрачного на вид, "корявого" Алексеева. Пояснил:

- Он, ваше величество, только с виду неказист - нос картошечкой, косит немного, брови нависают, а ум, я вам скажу, светлый необычайно. Да что там, полагаю - вот вам святой крест! - генерал перекрестился, - что талантливее его - у нас и не найдётся нынче генерала. А уж работоспособный - сутками над бумагами может сидеть! Ни одну пустячную телеграмму с фронта не оставит без самой подробнейшей резолюции. И почерк такой - мелкий, бисерный, но разборчивый, что тоже-с немало. Я-то при нём, когда он у меня начальником штаба был, не знал, что такое военное горе - ни одного поражения не было. И - прост он, доступен для каждого: ночь ни ночь, звони, вызывай к прямому проводу. Все фронты будут довольны. К тому же - полный генерал сейчас, знаток и дока в деле войны, с ним - смело можно рассчитывать на успех. А па-амять!.. Ну, всё помнит, где какая дивизия, в чём нуждается...

Он поверил горячей аттестации Иванова, тем более что немного знал Алексеева и сам. Действительно, генерал был прост, умён, имел своё мнение и не рвался к должностям, как другие. К тому же маленького роста, что тоже было приятно - не будет подавлять, как Родзянко. А старика Иванова за его добрый совет решил перевести к себе в генерал-адъютанты, если всё будет хорошо: хватит в его возрасте мучиться с войсками на войне - можно поставить хотя бы Брусилова вместо него. Вот тогда и ввёл новое высшее звание в армии - выше "полного генерала": "генерал-адъютант".

Занятый мыслями о подборе себе начальника штаба, он забыл тогда, что и Брусилову с Алексеевым уже под 60. Вызвал обоих в Ставку. Но тут чуть было не испортила затеянного дела приехавшая в Ставку на его "праздник" Алиса. Не зная о его честолюбивых планах, вдруг рассорилась с Алексеевым, которого он уже назначил к себе и устроил банкет в честь своего вхождения в должность "верховного".

Алиса влетела к нему в кабинет на втором этаже разгневанная, в пятнах и бурно принялась за него, произнося слова почти правильно, но напряжённо, как говорят иностранцы:

- Ники, ты дольжен переменит своё решение!

- Какое? - спросил он удивлённо.

- Ставит нашальником штаб этот генераль Алексеев. Што ти в нем нашоль? Он - даже лицом есть похожий на кот без борода! Один усы на круглий широкий рожа!

Алиса могла говорить по-русски чисто, прекрасно писала, не путая ни падежей, ни окончаний в глаголах - много лет ведь в России прожила. Но, когда была разгневанной или сильно волновалась, немецкий акцент и манера говорить выдавали в ней закоренелую немку, выросшую и воспитанную в Германии.

Он поморщился:

- Что тебе в нём не понравилось?

Маленький, с заплывшими глазками и топорщившимися в стороны усами, Алексеев действительно напоминал старого сонного кота - тут Алиса точно подметила. Но кругом на высоких постах сплошь были немцы - все эти Ренненкампфы, Гуторы, Буксгевдены, Вебели, Эбергардты, Энгельгарты, Вирены, Бенкендорфы - устал даже вспоминать. А сколько ещё немцев с русскими фамилиями! Офицеры и солдаты в армиях были этим страшно недовольны: с Германией шла война. Даже о нём самом солдаты будто бы уже поговаривают - во всяком случае так донесли: "А царь-то наш - немец русский". Это особенно было обидно. И оскорбительно. Ибо в душе он считал себя глубоко русским, как и генерал Алексей Ермолаевич Эверт, командовавший Западным фронтом. Ведь Ники как будущего императора с детства воспитывали по-русски. Он мыслил и чувствовал по-русски. И любил больше русских людей, а не педантичных и суховатых немцев, хотя они и дружно поддерживали его во всём. За что, впрочем, и он держал их на высоких постах, несмотря на то, что многие из них не отличались ни умом, ни талантами. А генерал Алексеев - был умным, опытным, русским, наконец. Жене русского императора не пристало высмеивать его, да ещё разговаривать при этом, как немке.

- Что тебе в нём не понравилось? - повторил он свой вопрос по-английски, хотя великолепно знал и её родной, немецкий язык, на котором говорить теперь считалось неприличным - даже столицу Санкт-Петербург, звучавшую по-немецки, пришлось переименовать в начале войны на русский манер - Петроград.

Она поняла его состояние. Заговорила тоже по-английски, но уже тоном обиженной девочки, который всегда так успокоительно и неотразимо действовал на него:

- Ники, милый, я только что гуляла с ним в саду - сразу после банкета.

- Ну и что?

- Я стала говорить ему, что он не прав в своём отношении к Григорию Ефимовичу, принялась объяснять, какой это чудный и святой человек, как он привязан к нашей семье, а он и слушать не хочет!

Ах, вот оно что - ссора произошла из-за "святого старца", которого все уже успели в свете возненавидеть и прозвали за его безобразное поведение Распутником, оправдывающим свою фамилию. Пришлось даже сменить "старцу" его поганую фамилию на Новых. Значит, разговоры о нём дошли и до Алексеева.

Сам он уже знал тогда о легендах про бани. И хотя и не верил им, но почему-то легко представил себе, как расхаживает "старец" нагим при голых дамах из высшего круга, которые восхищаются его чреслами и поливают его из ковшиков водой. А потом начинаются у них там эти дикие, собачьи свадьбы. Его передёрнуло:

- Но зачем ты ему стала о нём говорить?

- Как зачем? Я сказала ему, что посещение Ставки святым старцем принесёт нашему государству счастье. Сказала, что на Григория Ефимовича клевещут враги, что им - нельзя верить...

"Господи, нельзя верить! Да разве сам вот - не напивался, как сапожник? Не выкидывал фортелей? А в Ялте, когда нарядился солдатом и... Что же тебе, милая, Алексеев - младенец, что ли? Не знает способностей мужика, хама?"

- Ну, и что же Алексеев? - жёстко спросил он.

- Сразу стал сух. Ответил: "Для меня, ваше величество, это вопрос решённый: как только этот старец, как вы изволите его величать, появится в Ставке, я - немедленно оставлю пост начальника штаба!".

Он тогда залюбовался ею, ещё подумал: "А всё-таки - хороша Алиса! Особенно, когда волнуется. И - какая грудь, какие бёдра!" Почувствовав, как в сердце входит тепло к ней, почти прошептал:

- А что... ты?..

Взгляд его на секунду встретился с глазами жены, и она, уловив в нём, очевидно, перемену, не отвела их - это было так редко теперь: они становились союзниками в такие мгновения, бросались в постель.

- Я спросила его: "Это ваше окончательное решение?"

- А он?..

- Ответил грубо: "Да, несомненно!" Я убежала от генерала, не попрощавшись.

На него опять смотрела обиженная жена, кокетливо ищущая у него "защиты и сострадания". Обычно, после таких его "заступничеств" за неё, приближая его к себе на целую неделю, она рожала ему очередную дочь. Но к тому времени у него уже был сын, наследник Алёша, и он отпустил её, ничего не пообещав.

И хотя учил ещё отец, знал по опыту уже и сам, что безнаказанно такие поступки подчинённых оставлять нельзя - не будет уважения к трону и люди перестанут трепетать, что непременно поведёт к утрате полноты власти - Алексеева он тогда не сместил, оставив его неучтивость перед императрицей без последствий. Но своё отношение к нему - с тех пор переменил. И особенно после того, как "старец Григорий" был зверски убит и брошен в Невку. В глазах Алексеева, небось, и князь Феликс Юсупов, и Пуришкевич получили одобрение. А то, что Алёшу некому теперь лечить, и его мать ходит в трауре и плачет от горя, ему ни почём. Зато он, Николай Романов, такие вещи забывать не умеет - такой уж человек, так воспитан! И менять себя в этом - не собирается. Неуважение людей к твоим близким - неуважение и к тебе. И хотя вот едет сейчас к этому Алексееву по делам и собирается с ним вместе работать, но всё равно не любит этого старика и уже никогда не полюбит. Потому что на плохое памятлив.

А тогда, в тот день, вспышка ненависти к Алексееву произошла ещё и потому, что жену свою, эту Алису-Викторию-Елену-Бриггиту-Луизу-Беатриче, до замужества - принцессу Гессен-Дармштадскую, названную потом в России Александрой Фёдоровной, он, Кошкин-Захарьин-Кобыла-Романов-Голштейн-Готторпский, продолжал любить странною любовью жениха, которому сначала надменно отказали, а затем, разглядев в нём не красоту молодого человека, а титул будущего царя России, снизошли и подали милостыню. И он принял её от Гогенцоллернов там, в Германии, где пьянствовал от горя, что эта пышногрудая и высокая красавица-немка не пойдёт за него, но своей обиды не забыл тоже. Вот и пролил её на... Алексеева.

Боже, как ненавидели её в Петербурге император-отец и мать-императрица за его рабскую зависимость от неё! Правда, отец, этот широкоплечий здоровяк Александр Третий, с бычьей шеей, крепкой широкой бородой, да простит Господь такие не сыновни слова о покойнике, не любил и его самого с младых ногтей. А когда подрос и понял это, отношения с отцом установились почти враждебные. Ещё бы! Папочка не стеснялся говорить при нём, что его младший брат, Михаил, умнее. А как высмеивал за унижение перед "немкой-женой"! И это притом, что сам - тоже был женат не на русской, а на датчанке. Отцу он после этого не поверял своих семейных отношений, но и от женской зависимости так и не избавился, продолжая, с одной стороны, любить жену и выполнять все её прихоти, а с другой, ненавидеть за это и себя, и её. Ненавидел, но... повиновался. Непонятно устроена душа человеческая...

Особенно стало тяжело зависеть от жены, когда умер отец, а сам он унаследовал от него власть и престол. У жены вдруг обнаружилась ещё одна страсть: вмешиваться в управление государством. В женщине - это было ему непонятным. Но Алиса была именно такой - любила разделять с ним власть и управлять генералами, министрами, Двором. Она ездила с ним в Ставку, появлялась в штабе...

Николай оторвался от мыслей о жене - хорошо, что не поехала с ним в этот раз! - и представил, как он поднимется после прочтения телеграмм с фронтов на второй этаж, пройдёт в сопровождении свиты из генералов через маленький, оклеенный белыми обоями, зал. Возле окна там - большой тёмный рояль. На потолке - строгая бронзовая люстра. Простые портьеры на окнах. Он войдет из зала в другую дверь и очутится в столовой с длинным столом, сервированным на 20 или более персон. Вино на столе будет в серебряных кувшинах - ни фарфора, ни стекла Ставка не держит: всё походное, приспособленное к войне. Серебряные тарелки, рюмки и чарки - изнутри вызолочены и сияют, как купола на церквах.

Пока гофмаршал будет рассаживать генералов за столом (его обязанность указать каждому место), он, император, подойдёт к маленькому столику возле окна, на котором всегда выставлены для входящих на обед генералов рыбные закуски. Чего там только нет! И розовые, исходящие жирной слезой, ломтики осетрины, и балычок, и что-нибудь из горячего копченья, а также смирновская водка в серебряном лафитнике. Там он нальёт себе чарку. Пить будет - стоя, не морщась, не чмокая губами. И (Боже упаси!) не закусывая. А как воду - одним махом, по-русски.

Затем сядет на своё место в торце стола, спиной к дверям - чтобы не стеснять опаздывающих, которые могут задержаться по делам службы в аппаратной или на прямом проводе. Попасть императору сразу на глаза, войдя в дверь, - не больно приятная вещь. Человек может смутиться. Вот он и завёл свой порядок: сидел спиной к входящим. Об этом (он знал) одобрительно говорили везде. И не только об этом. О том, что в Ставке - вообще всё просто, без роскоши.

В первый год своего верховного главнокомандования он приехал в Ставку, чтобы сменить командующего Северным фронтом Павла Плеве на 70-летнего старика и выпивоху Алексея Николаевича Куропаткина, просившегося на фронт. Был военным министром - проиграли с ним войну с японцами. Поставил его на этой войне вместо Плеве, созвал для этого командующих фронтами, а он обосрался и тут, послав полки в неподготовленное наступление, под вражеские пулемёты на болотах. Был пьян, хотел отличиться русской удалью. Потерял много офицеров, которые шли впереди. Толку опять не получилось. Пришлось отправлять генерал-губернатором в Туркестан, где он отличился, наконец, подавив Среднеазиатское восстание инородцев.

Завтра, конечно, командующих фронтами на обеде не будет, и обед пройдёт в простой и дружественной атмосфере. Он - достанет после сладкого свой мельхиоровый с инкрустацией портсигар, закурит. Разрешит курить и остальным. Начнутся разговоры о всяких случаях на войне, кто и где отличился, и будет он чувствовать себя в родной военной обстановке - кругом преданные взгляды, блестящие глаза, знакомые лица. Разве сравнить это с напряжённой жизнью в столице, с её интригами, Думой, чужими посольствами, заговорами? Нет, только в армии он свой среди своих, где всё просто, скромно, как и в маленьком двухэтажном домике генерал-губернатора рядом со штабом Ставки, отведённом лично для него и его ближайшей свиты. Свита из великих князей в этот раз не ехала с ним. Михаил, хотя и находился Петрограде, но болел. Других - вообще не было близко. Да оно и к лучшему - надоели...

Домик этот, возле Ставки, он любил. Подчёркнуто простая обстановка, ничего лишнего, чтобы не поражать приезжающих с фронта роскошью, а поражать простотой. Он любил стоять там - в спальне возле окна, на втором этаже - и курить, разглядывая площадь, гостиницу "Франция".

Перед вечером, он придёт к Алексееву в его крохотный кабинет на втором этаже Ставки. Тот - вызовет генерала Пустовойтенко из соседнего большого здания штаба, где помещаются оперативный и разведывательный отделы с их более чем тысячным корпусом офицеров. Пустовойтенко - маленький, молодой, в бакенбардах - доложит по карте обстановку и уйдёт. Алексеев, говорят, любит бездарных подчинённых. Чтобы не лезли со своими прожектами, не мешали. Странно...

Вечером все генералы соберутся вместе опять. Только уже в бывшем помещении кафе-шантана при гостинице "Бристоль", где находится теперь офицерское собрание. Спустятся вниз со своих этажей военные представители союзников и прочие чины военных миссий, которые живут в этой лучшей городской гостинице, расположенной тоже рядом со Ставкой. Корреспонденты примутся фотографировать, когда он станет беседовать с представителями. Начнётся то, что всегда волновало ему кровь. Он, в окружении высших чинов Ставки, будет сидеть за большим столом против сцены с опущенным занавесом, и пойдёт тут разговор о войне, сражениях. Генералы смогут выказывать друг перед другом свои блестящие познания и возможность мыслить стратегически глубоко и точно. Пойдут тосты, вспышки блицев в руках фоторепортёров, всех охватит общее оживление - хорошо!..

Как-то ни с того, ни с сего мысли перекинулись на прошлогодний январский приезд в Ставку и встречу там с братом, который приехал вскоре со своей Натальей. Видел их приезд на моторе из окна. За мотором скакала на взмыленных лошадях сотня конвойцев из дикой дивизии, которой командовал Михаил. Мотор остановился перед подъездом. Конвойцы в папахах и разноцветных бешметах картинно осадили вздыбившихся коней, легко соскочили. Михаил вышел из автомобиля тоже в длинном бешмете с генеральскими погонами, с большим кинжалом на поясе, что-то сказал жене, оставшейся сидеть в машине, и мотор покатил к гостинице. За ним, разбрасывая копытами мокрый снег, поскакала часть конвоя - с гиканьем, ухарскими приёмами джигитовки, когда всадник вдруг то свешивается с седла чуть ли не до земли, то вновь выпрямляется в нём, показывая в ослепительной улыбке сахарно белые зубы из-под тёмных усов.

"И не мерзнут же, канальи! - подумал он тогда, разглядывая их браваду из высокого окна. - Что же они носят под бешметами? Ведь зима, январь..."

Вскоре в комнату к нему вошёл с мороза Михаил. Снял с головы папаху, обнажив почти лысую голову, подошёл, троекратно облобызались, слегка обнимая друг друга и похлопывая руками по спине.

- Вот и свиделись! - радостно проговорил Михаил. - Я - с Наташей. Не возражаешь, если она зайдёт?

- Здесь, я думаю - не желательно, - ответил брату, пожимая плечами. - Ставка, пойдут разговоры...

- Я так и знал, - обиженно произнёс Михаил. Хотел что-то добавить, но он, чтобы сгладить возникшую неловкость, отвлёк его, переведя разговор на другое:

- Как дивизия? Джигиты - не мародерствуют?

- Да нет - не очень... - Уставился: - А ты - постарел. Говорят, вдали от Аликс крепко попиваешь? Смотри, какие мешки под глазами.

Стало обидно: и этот туда же, с нравоучениями. Посмотрел бы на себя лучше - лысый уже, как старик.

- Пью не больше, чем другие. У меня - много неприятностей. Не только фронтовых, но и внутренних.

Стараясь быть деликатным, Мишка на правах брата понёс то же самое, что и все в последнее время, от чего уже устал и не мог переносить. Мишка это почувствовал, начал оправдываться:

- Я - не вмешиваюсь в твои дела. Хотя ты вот - не стыдишься вмешиваться в мои. Но, послушай, что говорят в народе... Повернувшись спиной, Мишка пошёл к окну, что-то разглядывая там, на дворе, продолжил: - Даже мои джигиты уже понимают, что добром всё это - не кончится. - Обернулся: - И среди них - появились большевики... Война - ведётся глупо и неумело. В тылу у тебя - бестолочь, разруха. Поезда - не столько идут, сколько простаивают на разъездах. - Потрогал на поясе кинжал, рассматривая насечку на рукоятке, закончил: - Надо ввести карточную систему не только на сахар, но и на все продукты. Как это сделано у Вили в Германии. А у нас - одни обжираются, а другие - не знают, где им купить хлеба.

Сухо, потеряв к брату интерес и радость от встречи, ответил:

- Мне - всё это известно.

Думал, Мишка поймёт, что разговор неприятен и прекратит скользкую тему, но тот продолжал, глядя прямо в глаза:

- Так делай что-нибудь! Это раньше - Распутин был лишь анекдотом. А теперь - это уже громадная язва, от неё надо избавиться.

"До чего же все любят советовать! Чужую беду - руками разведу. А вот влез бы ты в мою шкуру!.." Вслух же буркнул:

- Миша, ты - ничего не понимаешь...

И опять Мишка не прекратил, не отвязался. Напротив, очень живо и с тёплым участием сказал:

- Объясни, если я не понимаю.

А вот объяснять, посвящать легковесного Мишку в свои болячки - не хотелось. Да и не умел этого делать - ни перед кем: мужчина должен переносить личные беды молча. Ответил в принципе верно, но туманно - вообще:

- У меня, Миша, роковая судьба...

- Мама тоже говорит, что ты - обречён. Пойми, мне - плевать на шапку Мономаха. Я потерял на неё права после женитьбы на Наталье. Но как брат брату - хочу сказать... - Мишка поднял добрые, сочувствующие глаза: - Уступи нашим требованиям - прогони Распутина!

Стало грустно: добрая душа, Мишка - всё равно ничего не поймёт. Только болтнёт ещё что-нибудь, не поняв, и по свету пойдёт гулять новая сплетня. Не был Мишка царём и не знает ещё, что значит уступить буржуазии хотя бы раз.

- Уступать - не буду. А рок - есть рок...

- Ты мне часто говорил: надо уметь идти против течения. А видел ли ты, как в степях останавливают табун диких лошадей? - Опять Мишка смотрел тёплыми глазами брата. На лице - восхищение. А он про него подумал: "Сам-то - где ты это видел? Небось, прочитал у кого-то..." А Мишка между тем азартно продолжал, словно находился в степи и наблюдал за табуном: - Это - страшная картина! Когда табун несется, горе тому, кто решится встать на его пути. Но умные люди - выскакивают на скакунах в голову табуна и уводят его за собой. Куда им нужно. - Лицо Мишки помолодело и похорошело от искренности и возбуждения. - Мудрость правителя, мне кажется, в том и заключается, чтобы не биться лбом об стенку, а скакать впереди событий.

На душе от слов Мишки потеплело. Но его сравнение - было несерьёзно, отдавало ребячьей романтикой. Политика же - дело совершенно иное. Поэтому только улыбнулся и ответил снисходительно, как старший младшему и неопытному:

- Это красиво, Миша, но... - Подошёл к столу, полистал важные бумаги и, пронизанный братской Мишкиной искренностью, тихо добавил - уже всерьёз: - Не знаю, что делать. Надобно утвердить государственный бюджет на 16-й год... А для этого - необходимо созывать Думу.

- Так созови. - И опять искренность в голосе, тепло.

Ответил тем же - искренностью:

- Не хотелось бы... Родзянко - снова начнёт учить меня, как надобно жить. Левые - раскричатся о предательстве в верхах. Даже правые сейчас - стараются испортить мне настроение...

А сам подумал: "Славный всё-таки Мишка! Добрый, без задних мыслей и подлости. А вот Алиса - и его не может терпеть... Скверно устроены человеческие отношения".

Мишка взял и испортил всё:

- Скажи, зачем ты назначил Штюрмера?

Радость общения с родной душой сразу померкла:

- Владимир Борисыч - хороший человек.

- Но этого - слишком мало для представительства державы. Обыватель рассуждает: "Что это - глупость или... измена?".

"Да, Алиса, видимо, глубже меня чувствует людей. Я многого в Мишке не вижу, потому - что брат. А она - видит существо..." Чтобы прекратить разговор, обиженно произнёс:

- Пойдём обедать...

На другой день мучила совесть: Мишка был внимателен, приветлив. Он - любил всех и тоже страдал.

- А мама - состарилась, - сказал Мишка со вздохом.

- Мы - тоже не молоды, - ответил ему с печалью.

- Наверное, нас ждёт всех что-то ужасное, - заключил Мишка.

Это было так созвучно собственной душе, поэтому отозвался спокойно и серьёзно:

- Я тоже предчувствую это. Но самодержавию - не изменю до конца, каким бы конец ни был!

Вечером оба напились, растрогались. Тогда взял брата с собой в столицу: пусть немного отдохнёт там. Да и самому хотелось побыть с ним хотя бы ещё несколько дней - последние годы почти не виделись.

Поезд прибыл в Петроград утром. Прямо с вокзала поехали на моторе в Таврический, к думцам. Там поздоровался с каждым за руку - и с боровом Родзянкой, и с едким, исхудавшим Гучковым, с остальной думской швалью. Кричали, мерзавцы, "ура!", заискивали, и в глазах вроде бы преданность. А что в душах - только Богу известно, да полиции кое-что. Предупредил их, что приедет на другой день утверждать бюджет, и просил созвать Думу на рабочее заседание. Михаил зачем-то остался, а сам - опять в мотор, и к себе домой, в Царское. Соскучился по детям.

Это было год назад. Прошёл он ужасно. К тому же, убили "старца" Григория...

Николай Второй не знал, что 12-го июня 1916 года в Петрограде умерла на 81-м лете своей жизни Мария Александровна Ульянова, злейший враг его матери, бывшая любовница отца, дочь которой, 50-летняя Анна Ильинична, а фактически Александровна, так как родилась от императора России Александра Третьего, приходится Николаю Второму родной сестрой по отцу и проживает теперь в Петрограде, куда вернулась жить на старости лет её мать и там умерла. 70-летняя мать Николая Второго, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, находясь в морганатическом браке со своим бывшим любовником, генералом Сандро Ширвашидзе, тоже вдовцом, жила в царском дворце в Киеве. Она так же не знала, что "иудейская тварь", наконец-то, покинула этот мир. Поэтому год для царской семьи мог считаться не таким уж и плохим, если ещё учесть, что смерть Распутина отсрочила гибель Романовых.

По приезде в Могилев в этом году всё было именно так, как и мечтал Николай в поезде. 22-го числа он был уже в Ставке и отправил жене телеграмму: "Ясно, холодно, ветрено... Чувствую себя очень твёрдым, но очень одиноким". Разумеется, всё это, как всегда, на английском. После этого занимался с Алексеевым делами войны в штабе. Вечером милостиво улыбался приглашенным к нему на обед офицерам - хорошо выпил и был оживлён. Потом проявлял в тёмной комнате стеклянные фотопластинки, с которыми любил возиться сам. Снимков оказалось много, провозился часа полтора, но зато чувствовал удовлетворение: какая память будет о войне - все, как живые! Фотографирование стало самым сильным его увлечением в последнее время.

Перед сном он сел за письмо к жене:

"Здравствуй, моё Солнышко! Здесь в доме так спокойно, ни шума, ни возбужденных криков... Мне очень не хватает 1/2 часового пасьянса каждый вечер. В свободное время я опять примусь за домино... Ты пишешь о том, чтобы быть твёрдым повелителем, это совершенно верно. Будь уверена, я не забываю..."

Писал долго, перечитывал. Правда, ни одной крупной или интересной мысли на письме не получилось, но зато было много тёплого чувства, жене это понравится.

Довольный собою, он сразу уснул и спал хорошо, сладко. А когда проснулся, узнал: начались какие-то странные, панические доклады по прямому проводу о событиях в Петрограде. Сначала - вроде бы ерунда, а потом, с каждым новым днём, всё хуже и хуже... Даже подумал: "Наверное, дядя в Тифлисе сейчас злорадствует..."
7

Ночь с 24-го на 25-е февраля в Чёрном море разыгралась мокрой свирепой метелью. Однако адмирал Колчак, невзирая на непогоду и шторм, вышел из Севастополя на быстроходном эскадренном миноносце "Стремительный" в открытое море. Его вызывал в Батум великий князь Николай Николаевич, командовавший театром военных действий против Турции на Кавказе. Сам он прибыл в Батум из своей тифлисской ставки и созывал командующих армиями и флотом, чтобы провести военный совет по вопросам, касающимся совместных действий на Малоазиатском побережье. Опаздывать было нельзя, да и не хотелось портить славу аккуратного и точного во всём адмирала. К сожалению, телеграфное распоряжение прибыло почему-то с большой задержкой и потому пришлось подниматься в ночь и спешить на всех парах. Командир миноносца, уступивший каюту, старался не показываться на глаза, словно знал, что Александр Васильевич был расстроен смертью любимого пса и окончательным разрывом с женой, которой резко сказал, уходя:

- Всё, Софья Фёдоровна! Жить с тобою вместе - я более не хочу! Можешь уезжать в Петроград, Иркутск ли, мне всё равно. Главное - чтобы навсегда!

Жена удивилась не столько разрыву, сколько его подозрению:

- Ты что же, думаешь, что я... отравила твоего "Везучего"? - спросила она, краснея от гнева. - Да как ты мог такое даже подумать!? Собаку - можно откопать и сделать экспертизу!

- Не нужно мне никакой экспертизы! - остановил он её возмущение. - Я и так знаю: "Везучий" умер от старости, он - 900-го года рождения. Но ты - ненавидела его целых 13 лет! С тех пор, как я привёз его!

- Ну и что же? - спросила жена. - Я этого не отрицаю. Но при чём тут развод? Я твоего пса - не только ни разу не тронула, но даже и не оскорбила! В то время как ты... - Софья задыхалась от обиды, - все эти годы... лучше относился к своей собаке, чем ко мне!

- Неправда! - вновь прервал он её. - Наши отношения изменились только 2 года назад, и причину - ты знаешь: я сказал тебе о ней.

- Разве мне от этого легче? Да и не 2 года назад ты охладел ко мне!

- У меня никого не было, кроме тебя. А когда в 11-м году я узнал, как ты жила без меня, пока я был на войне с Японией и в плену, разводиться было уже поздно - ты родила мне сына. Из плена я вернулся голодным, соскучившимся по тебе, но ты - и тогда уже была холодной. И не хотела детей. Родила сына случайно, да и то - лишь через 5 лет! Вот когда появилась трещина!..

- Задним числом - наговаривать можно всё, что угодно. У тебя нет доказательств, что я была тебе неверной женой! А вот ты - разводишься только потому, что хочешь уйти к другой!

- Я не желаю больше выяснять что-либо. Вернусь из Батума - уже не сюда, а в гостиницу для военных. Прощай! - Натянул на голову адмиральскую фуражку (документы и половина денег, какие были в наличности, находились уже в военно-полевой, водонепроницаемой сумке) и вышел, напяливая шинель на ходу, чтобы успеть к отплытию - мотор, вызванный по телефону, ждал его возле дома.

Потом была Графская пристань, переход на флагманский катер, с катера - на "Стремительный", и лишь в бушующем и воющем от шторма море, когда немного успокоился и пришёл в себя, память швырнула его в прошлое...

Это было в Якутске. Прямо с корабля, на котором проплавал целых 2 года в море Лаптевых, он первым добрался вместе с боцманом сверхсрочной службы Никифором Бегичевым в этот Якутск, чтобы оттуда, уже на лошадях, запряжённых в сани, перебраться в Иркутск, а из Иркутска, на поезде, в Петербург, где жили родители. Ну, а рослый морской Геракл Бегичев уже закончил свою контрактную службу, и ему тоже необходимо было прибыть в Петербург: оформить расчёт и получить деньги за плаванье на шхуне "Заря". На этой научно-исследовательской посудине, принадлежащей 44-летнему исследователю северных морей эстонскому барону Эдуарду Васильевичу Толлю, они плавали вместе. В бассейне моря Лаптевых шло исследование мало известных Новосибирских островов. В конце июня 1901 года шхуна застряла во льдах бухты Котельного острова. Вот там, в ожидании конца зимовки, и расстались с Толлем в мае 1902 года, когда установился сплошной полярный день. Сначала сидели на шхуне и ждали тепла, которое растопит лёд, чтобы плыть дальше, используя полтора месяца навигации. Но в голову Эдуарда Васильевича пришла новая мысль: немедленно, пока ещё лёд держится, перебраться на собаках на остров Новая Сибирь - ближайший к необитаемому острову Беннета - а затем и на него, чтобы обследовать и составить карту.

Толль стал торопиться: кончался май, а там - 2-3 недели, и начнётся подвижка льда. Дни стояли яркие, тёплые. Вместе с Толлем готовились к пешему переходу по льду астроном Зеберг и 2 каюра с повизгивающими собаками, которых Толль взял ещё в Михайловском стане. Проводили их в путь 30-го июня.

Уговор был таким. Толль - отправится со спутниками с Новой Сибири на остров Беннета по льду - каких-то 100 миль всего! - и обследует его. Если работы окажется немного, то они вернутся назад в первых же числах сентября, когда схватится новый лед. А "Заре" надо было плыть по воде в Тикси и ждать их там до октября. Если к сентябрю не прибудут, значит, плыть за ними на шхуне придётся только на следующий год, когда растают льды.

На всякий случай фанатичный учёный прихватил с собою 2 байдарки: вдруг лёд вскроется раньше, и пеший путь преградит открытый участок воды.

Шхуной командовал лейтенант Фёдор Матисен - однокашник Александра по морскому кадетскому корпусу, который оба окончили в Петербурге в 1894 году. И хотя Фёдор был неродовитым, к тому же выкрестом из чухонцев, старшим оказался он, а не Саша Колчак, которого Толль взял только старшим помощником - Толль, как и Матисен, был тоже эстонцем.

Дождались вскрытия льдов и поплыли в Тикси. Вот там, уже в порту, выяснилось, что ещё одного плавания деревянный корпус шхуны не выдержит - слишком серьёзными оказались повреждения, нанесённые ему льдами.

Шхуна была старым трёхмачтовым парусником, построенным в Норвегии в 1873 году - за год до рождения Саши. Она была приспособлена для промысла тюленей и китов и называлась тогда барком - "Гарольдом Гарфагером". Толль купил его по рекомендации Нансена за 60 тысяч рублей, переоборудовал для своих целей в шхуну с ходом до 8 узлов в час и начал плавать с 1899 года по северным русским морям.

По образованию Толль считался геологом - окончил в Ревеле Юрьевский университет. Но, работая в Средиземном море, превратился в хорошего натуралиста и получил звание кандидата зоологии. Севером он заболел, познакомившись с Миддендорфом, после чего стал его учеником, а потом и фанатичным последователем. Теперь же, несмотря на свои 44 года и некрепкое здоровье, он решился на отчаянный, почти безрассудный поступок - ушёл не только на необитаемый остров, но ещё и на ледяной. Как им его оттуда снять, если шхуна негодная? Что делать? Ведь не вернулся, как обещал...

Оставив в Тикси матроса Толстова охранять шхуну, чтобы её не разграбили, выехали всем экипажем в Петербург. Матросы - им что, разъехались в отпуска. А вот Александру и Матисену надо было что-то предпринимать, хотя и знали, что денег на другое судно и его снаряжение у бедной российской академии не было. Решили сначала забить тревогу перед общественностью, дальше видно будет, что ещё можно сделать...

Однако до Петербурга было ещё далеко, а вот по дороге в Якутск Александр совершенно неожиданно для себя узнал от своего ровесника боцмана - ехали на одних нартах - что тот испытывает к нему острую неприязнь. Разговор получился такой...

- Почему решили увольняться, Бегичев? Ведь служба на "Заре" не тяжёлая, да и платят вам хорошо.

- А я - не из-за трудностей увольняюсь, ваше благородие! - почему-то резко, недружелюбно ответил тот. Был он грубоват, самолюбив, но честен и прямолинеен.

- Почему же тогда? Дома - вы столько не будете получать нигде!

- А я - из-за вас не хочу служить на "Заре"!

- Странно... А можете сказать, что между вами и мной произошло? Разве я был к вам хоть раз несправедлив?

- Если по уставу, то - нет, обижаться нельзя. А если по-человечески, то... Мы же были - не на военном корабле! А вы мне: боцман, прикажите надраить поручни! Боцман, в кубриках у матросов грязь, непорядок! И так - каждый день: что-нибудь да отыщите. Надоело мне это занудство! Лучше уволиться. Я - не люблю этого.

- Чего - "этого"? Дисциплины, что ли? Порядка?

- А хотя бы и так. Порядок - это ещё ладно. Но терпеть всякие приказы от тех, кому я 100 очков дам вперёд, этого - я не желаю.

- А в чём вы мне дадите 100 очков?

- Да хоть в чём. Я - умею делать всё. А вы?!. - самоуверенно, с вызовом произносил боцман.

- Это не разговор, Бегичев. Скажите конкретно: чего я не умею делать из своих обязанностей?

- Я не про обязанности... Я вот 10 пудов поднять могу, к примеру. Убить оленя одним выстрелом с 30-ти саженей. А вы?

- Как думаете: вес человека и рост - нужно сравнивать в борьбе или в драке?

- Для чего?

- Разве честно состязаться в поднятии веса - слону с бычком? А в стрельбе - охотнику с рыбаком?

Бегичев насмешливо произнёс:

- Вы - значицца, рыбак. Так я вас понял?

- Нет, не так. Я - моряк. Знаю, как измерить секстантом широту и долготу в море. И определю, с каким курсом нужно плыть дальше, чтобы приплыть, куда надо. А вы - сможете?

- Если подучиться - смогу.

- А заменить хирурга в госпитале - сможете?

Бегичев молчал. И Александр почти миролюбиво закончил:

- Уметь делать абсолютно всё - не может никто. Но каждый обязан уметь делать хорошо то, что ему полагается, чему его обучили. В том числе и подчиняться, если он - военный. Без дисциплины - не одолеть ни врага, ни трудных положений, в которые попадают люди.

Александр не разговаривал с Бегичевым до самого Якутска. Молчал и тот. Так, молча, и проехали более тысячи вёрст.

А в Якутске Александр неожиданно влюбился в 19-летнюю Софью Омирову, оказавшуюся там в гостях у подруги, которая выходила замуж и пригласила её к себе из Иркутска на свадьбу. Девушка покорила Александра своей не девичьей смелостью (это же надо, поехать на свадьбу за полторы тысячи вёрст одной, без отца и знакомых попутчиков!), да и завидной сибирской статью - румянец во все щёки, гибкость, сила. Ну, и собою была не дурна. А может, соскучился он в своих нескончаемых плаваньях по женскому телу и ласке, один Бог это знает. Только понравились они там друг другу с первого взгляда.

Познакомились на постоялом дворе, когда Соне уже надо было возвращаться домой. Александру тоже необходимо было в Иркутск - там железная дорога, только оттуда можно добраться до Петербурга. А пока - опять, то олени, то лошади... Дорога до Иркутска пролетела незаметно, но любовь успела ухватить обоих за сердце, да так, что расстались уже невестой и женихом.

Оказалось, что отец у Сони - богатый купец-золотишник - был ей не родным. Фёдор Омиров, родной отец, умер в Каменец-Подольском уезде, где она родилась, а он работал в суде. Зимой он простудился, провалившись под лёд, и скончался. Мать Сони уехала к своим родителям в Иркутск. Там вышла замуж вторично. Отчим полюбил Соню, как родную, и выросла она в Иркутске в любви и достатке.

- А кто твои родители? - спросила она Александра. - Небось строгие?

- Почему ты так решила?

- Дак видать по тебе: соблюдаешь себя. И с моими родителями серьёзный, не выпил лишку ни разу.

- Так я вообще не люблю пить.

- А у нас тут - вся Сибирь: токо и знат, што пить! А папаня твой, што за человек?..

- Тоже военный. Служил в Севастополе артиллеристом, когда война шла с турками, французами и англичанами.

- Так ведь на той войне был и Лев Николаевич Толстой! У нас в гимназии учитель истории, Михал Палыч Огородников, очень подробно рассказывал об осаде Севастополя. Ну, и о Толстом, конечно.

- Мой отец воевал рядом с ним, - вставил Саша. - Только был внизу, у самого моря. А Толстой - вверху, на горке, где теперь художественная панорама Рубо стоит.

- Ой, как интересно!..

- Отец был там контужен, попал к французам в плен. Работал в плену под Марселем. А после войны их привезли на пароходе в Одессу. Вот там он и познакомился с моей матерью.

- А как её звать?

- Ольга Ильинична, урожденная Посохова. Из херсонских дворян.

- А отец?.. Тоже дворянин, если он офицером был?

- Почему был? Он и теперь ещё служит, генерал-майором стал. Работает по приёму орудий на Обуховском заводе.

- Да ну-у?! А его - как звать-величать?

- Василий Иванович Колчак. Дворянин, но - ни своих поместий, ни усадеб у нас нет. Так что - не богаты. На жалованье...

- Ладно, передавай им сердешный привет от меня! Остальное - кто мы тут и какие - расскажешь сам. Ну и... если это их интересует, можешь сказать, что приданое за мной - будет богатое: маманя обнадёжила, что тыщ 300, не меньше.

Он смутился:

- Вот этого - я им говорить не стану! А приветы и всё остальное, конечно, передам.

- Как знаш, тебе видней. Да и то верно: цыплят-то - по осени считают...

Соня была открытой, непосредственной, любила его. Чего ещё надо?..

Когда приехали в Петербург, Матисен как старший принялся за доклад великому князю Константину - пусть сам принимает решение. Не бросит же он на произвол судьбы учёных-исследователей - это позор на весь мир...

Александр хотя и был в размолвке с Бегичевым (тот уже получил деньги в адмиралтействе за службу на "Заре" и пропивал их в портовых кабаках), тем не менее нашёл его и, зная, что боцман влюблён в деликатного Толля, рассказал ему, что учёный может погибнуть, если не будет найден приемлемый план для его спасения.

Поразмыслив на трезвую голову о создавшемся положении, Бегичев предложил дерзкий, но всё же реальный план спасения своего капитана и трёх его спутников.

- В таком случае их можно забрать с острова - на океанской шлюпке, которая есть на "Заре"! - уверенно произнёс он. - Приехать в Тикси по суше. Снять шлюпку и перевезти её по берегу до самых этих Новосибирских островов на собаках, запряжённых в двойные нарты. А когда лёд растает, махнуть за капитаном на этот Беннет по воде, и забрать. Токо и делов...

- А ты представляешь, что плыть на шлюпке - только с последнего острова до Беннета - придётся около ста миль!..

- Да, помахать вёслами придётся, конечно, не спорю. Так подберём матросов покрепше!

- А если начнётся шторм?

- Отсидимся на последнем острове, выберем погоду потише, а потом уж - наляжем!..

После этого разговора Александр направился к великому князю, понимая, что дело спасения Толля надо брать в свои руки - ведь Матиссен уже доложил Константину, что на "Заре" плыть за Толлем невозможно, а о плане спасения на шлюпке - даже не станет и докладывать. Поэтому с таким планом надо идти самому, да ещё и доказывать. Пошёл...

На чертеже план выглядел так. Спасательная экспедиция добирается весной поездом до Иркутска. Из Иркутска - по санной дороге до Якутска. В Якутске разделяется на 2 группы, каждая закупает себе собак и нарты и едет на них. Одна - в Тикси, чтобы забрать с "Зари" имеющуюся там океанскую шлюпку или так называемый вельбот и, погрузив его на двойные нарты, везёт по берегу океана до траверза Новосибирской группы островов, то есть, до районного центра Усть-Янска, построенного в месте впадения реки Яны в Ледовитый океан. Вторая же группа отправится из Якутска в этот же Усть-Янск напрямую, через Верхоянск, где начинается эта речка, вытекающая из гор. Вдоль этой Яны собаки и повезут группу до самого океана. Соединившись, обе группы поволокут за собою вельбот сначала к первому острову, Большому Ляховскому, затем к Малому Ляховскому, севернее. С Малого - к острову Котельному, от Котельного - на восток, к острову Фаддеевскому, затем с Фаддеевского - ещё немного на восток, к острову Новая Сибирь. На Сибири - отдых, охота за мясом оленей и, когда растает в океане лёд, 7 человек сядут на шлюпку: один - на руль, 6 на вёсла. И поплывут строго на север к острову Беннета, где должна быть группа барона Толля, если, конечно, жива. Семёрка забирает к себе в вельбот четвёрку спасённых и возвращается на остров Сибирь, где их будут ждать все остальные с собаками, готовыми в обратный путь по льду и снегу, так как к этому времени лето уже закончится и наступят холода. Начнётся трудная дорога через острова на континент, к Усть-Янску, Якутску, Иркутску, а там и в Петербург...

В общей сложности семёрке предстояло проплыть на вёслах, туда и обратно, 800 морских миль и успеть выполнить это до морозов, за какой-то месяц с хвостиком, да на собаках, туда и обратно, пройти 3 тысячи вёрст. Кому такое под силу?..

Но Бегичев уверял, что для него это плёвое дело, а Саше не хотелось ему уступать ни в чём. Знал, то, что могут выполнить русские матросы, обязан выполнить и русский морской офицер. Арктику он тоже освоил за 5 лет плаваний по Тихому океану в его северных широтах, когда ещё служил на военных судах. Плюс 2 года с Толлем на "Заре". Поэтому не стал говорить великому князю Константину, что это не его план, а какого-то боцмана, когда князь задал вопрос: "А возможно ли преодолеть такие трудности? Вы хорошо всё взвесили и обдумали?" Александр был готов к такому вопросу и ответил, не задумываясь: "Но ведь пересек же норвежский учёный Фритьоф Нансен на лыжах, да ещё в одиночку - всю Гренландию с востока на запад!"

- Неужели в одиночку? Ведь это же... примерно - более 1000 вёрст! Чем же он питался?

- Так точно, ваше высочество, один. Запас пищи - у него был: на хорошо укреплённых нартах, которые везла упряжка собак. Но собаки везли в основном - для их же кормления - только запас рыбы. А сам он - подстрелил нескольких оленей в пути, так что и мясом делился с ними.

- Когда это было?

- 14 лет назад, ваше высочество. Нансену было тогда - 27 от роду.

- А вам сколько сейчас?

- 29, ваше высочество. Холост...

- Теперь вижу, что вы - действительно всё обдумали и подготовились, если даже об этом Нансене столько сведений изучили... Хорошо, даю вам своё добро! Поезжайте... И коли повезёт, и вернётесь назад с бароном Толлем, о наградах для всей вашей экспедиции - я лично позабочусь!

В марте 1903 года, когда Александр снова приехал в Иркутск, Соня встретила его такими преданно-счастливыми глазами, такими жаркими объятиями и поцелуями, что в нём с небывалой силой проснулась мужская плоть, которую он изредка удовлетворял в публичных домах Владивостока, Петропавловска-на-Камчатке и Петербурга, а теперь из-за неё готов был идти под венец хоть сию же минуту. Да и родители дома уже благословили его на этот брак. Однако, этой горячей поспешности воспротивился Сонин отчим, знавший, что такое Арктика не понаслышке:

- Да вы - што-о?! - закричал он, глядя то на дочь, то на Александра испуганными глазами. - 800 миль на шлюпке - токо по Ледовитому океану!.. Я уж не толкую об тундре на собаках в мятель и морозы! А там - тожа 3 тыщи вёрст! Не кажный, однако, и выдюжит... То и дело придёцца топать на лыжах, а то и впрягаться в лямки вместях с собаками! Возможно, и голодать... Што я, не знаю, што такое тутошний север?!. Вернёсси живым и здоровым - тада и справим всё по закону! Таку свадьбу устроим, што дым коромыслом!..

Короче говоря, свадьбу отложили решительно и дружно - к протесту подключилась и мать Сони. Выехал Александр из Иркутска спасать экспедицию Толля холостяком.

В Якутске они наняли себе проводников и каюров, закупили более 150-ти собак, которые съедали за один раз тушу среднего оленя, и разделили людей на 2 отряда - сухопутный и морской. Сухопутным - назначил командовать боцмана Бруснёва, морским - взялся сам, сделав Бегичева своим заместителем. Бруснёва - отослали сразу на Новую Сибирь, напрямую и с двойной целью: ждать там Толля, если тот вдруг вернётся с группой по льду сам, и ждать летом прихода по воде морскую группу, идущую спасать Толля на шлюпке. Если Толль окажется к этому времени уже у Бруснёва, все вместе дождутся ледостава и вернутся назад. А нет, Бруснёву ждать возвращения шлюпки Саши с Беннета и запасать на обратную дорогу оленину, чтобы не помереть всем потом с голоду и не уморить собак.

От Якутска нужно было ехать на собаках по льду реки Лены на север до селения Ботамай, с выходом на лёд реки Ботамай. По льду этой речки идти опять строго на север, в горы Верхоянского хребта. Дойдя до начала этого ручья в ущелье, подняться на хребет и спуститься вниз на его северную сторону, где вытекает другая горная речка, тоже замёрзшая. По её льду, двигаясь на север, а затем на северо-восток, выйти на лёд реки Яны и продолжать путь по ней до Верхоянска, затем - до Янского, Казачьего и, наконец, преодолев 1200 километров, выйти в Усть-Янск, место общего сбора экспедиции. Туда же должен прийти из Тикси, двигаясь на восток по побережью моря Лаптевых, и Бегичев. Далее - начнётся общий, в 500 километров, путь из Усть-Янска к мысу Святой Нос, где будет последняя сухопутная остановка на континенте - Чай-поварня. Дальше - переход через замёрзший пролив Дмитрия Лаптева шириною в 20 вёрст - на острова, уходящие один за другим, строго на север ещё на 250 километров: Большой Ляховский, Малый Ляховский, Котельный. От Котельного надо будет повернуть строго на восток и перейти по льду на остров Фаддеевский. С Фаддеевского - опять по льду и опять на восток - на остров Новая Сибирь. Таким образом, это ещё 200 километров пешего пути. Уже на этом острове пройти его северную точку - мыс Высокий. С него ушли в прошлом году по льду, строго на север, полярный исследователь Эдуард Васильевич Толль, астроном Фридрих Зеберг, каюр Василий Горохов и каюр Николай Протодьяконов, чтобы добраться до острова Беннета и, возможно, увидеть оттуда землю Якова Санникова, ставшую для всех учёных мира загадкою с момента её открытия в 1811 году - куда же делась? Неужто была из ископаемого льда и растаяла?..

А теперь вот из-за этого нужно было проделать путь: от Якутска до Чай-поварни - в 1700 километров, да ещё через проливы между островами и по островам - в 400 километров. И 120 километров по Северному Ледовитому океану от острова Новая Сибирь до острова Беннета, чтобы спасти четверых товарищей, увлечённых наукой до готовности пожертвовать во имя её открытий даже собственной жизнью. А может, их там уже и нет в живых?..

К чему теперь голые рассуждения - путь во имя спасения людей уже начался. А чем он закончится, какою ценою, покажет жизнь...

В первые же дни группа Александра, преодолев путь до подъёма на Верхоянский хребет, заросла бородами и усами так, что все казались друг другу стариками, а когда начался подъём на хребет, ещё и похудели до детской лёгкости в теле. Ни одного оленя или другой съедобной живности в ущелье не оказалось, рыбный запас для собак быстро таял, к тому же тянуть за собою нарты вверх собаки не могли, их пришлось выпрячь. Александр понял, что настало самое трудное - голод и истощение сил. Нужно было решать, что делать дальше?..

На очередной остановке, лёжа рядом с собаками, Александр вспомнил круглое добродушное лицо Эдуарда Васильевича, который подбадривал его на Котельном острове, когда пришла трудная минута:

- Ничьево, голубшык, - произносил он с эстонским акцентом, хотя и был немцем по происхождению, - к этому нато прифыкнут и просто перетэрпэт. Фсьё пудет карашо...

У него были огромные усищи, росшие в стороны и подкрученные вверх (такие же отрастил себе потом и Бегичев), а бородка росла маленьким клинышком. Параллельно усам - лохматыми стрелками над глазами - распластались в стороны брови, показывающие 15 минут 10-го. Вид был вроде бы строгий, взъерошенный, а взгляд - внимательный, добрый.

"Надо перетерпеть, - вздохнул Саша. - А как? Если от голода сводит желудок, который всё время требует, сосёт. Как смотреть в глаза собаке, заглядывающей в рот, когда я обедаю?"

За время похода по бескрайним снежным просторам и по ущелью в горах Александр научился уважать каждого спутника по-настоящему глубоко, потому что испытал на собственной шкуре, как они себя чувствуют. Всё время хотят есть, но стараются не думать о еде. Всё время у них ноют от усталости мышцы и суставы, которые сгибаются и разгибаются за 10 часов ходьбы около 25-ти тысяч раз. И всё время холодно. Несмотря на меховые унты и куртки, специальные одеяла. Хочется в тепло, баню, тело почему-то непрерывно чешется, горячий чай мерещится как нечто райское. Но и это ещё не всё. Сколько неудобств связано с тем, чтобы справлять малую и большую нужду при всех, да ещё надо потом торопливо застёгиваться, снимать с рук варежки. А главное, постоянно видишь согнутую спину впереди идущего и понимаешь, что это будет длиться целый день, целый день завтра, и послезавтра, и после-послезавтра, и один Бог знает, сколько ещё будет этих завтра. Общения почти нет - все устали, не до разговоров на холоде, да и не о чем стало говорить. Это первые дни, когда притирались друг к другу, ещё говорили: расспрашивали, рассказывали о себе. А потом как-то разом, будто по команде, замолкли. Ушли в думы, воспоминания. А когда один заболел в дороге расстройством желудка, а другой простудился и начал утробно кашлять, будто у него отрывались куски от лёгких, все стали думать только о том, чем можно помочь, как спасти, чтобы не померли? Мыслимое ли дело мучиться резью в желудке и не отставать от других, а второму - спать на снегу при таком ознобе? Вот тогда сразу ощутили, как все уважают друг друга, сочувствуют и понимают, любят и сострадают. К счастью, проводник знал, что надо брать в дорогу из лекарств и сначала помог одному - избавил его от резей, а другого вылечил зёрнышком китайского опия. Остальные постепенно как-то закалились, что ли, и не болели - не простужались и привыкли к непрерывной ходьбе. Сбавили, правда, в весе и шли с запавшими щеками. Но потом, когда щёки заросли бородами, не видно было и этого.

"А как же наш бедный Эдуард Васильевич со своими?.. Нас тут - вон сколько, и проводник с лекарствами! А их - всего четверо и... на ледяном острове! Вдруг там нет ничего съестного? Ведь олени к таянию льдов уходят с островов, чтобы не остаться ещё на одну зимовку... А людям на такое расстояние нельзя идти по льду - не звери, могут промахнуться в полярной черноте ночи и не попасть на остров Новая Сибирь. Тогда хана!.. Живы ли? Может, вся наша экспедиция уже напрасна? Лишь себя губим..."

Когда, поскользнувшись на склоне горы, упал и скатился метров на 30 вниз вместе с собакой, которую нечаянно зацепил и сбил с ног, то лёжа на снегу лицом вверх, додумал: "А если они ещё живы?.. Нет, надо идти, надо спасать... Если мы этого не сделаем, тогда наша совесть ничего не стоит! Даже животные, бывает, спасают друг друга - особенно дельфины. А мы - всё-таки люди..."

С каждым днём Александр чувствовал, как изменяется в нём что-то в лучшую сторону. Уважение к товарищам выросло настолько, что начал видеть и в собаках, которые взобрались за ними на вершину хребта, товарищей. А когда спустились на ту сторону вниз и проводник сказал, что треть собак надо отравить, яд у него на такой случай тоже с собою, то все оторопели: как же такое можно? Ведь собаки вместе с ними выбивались из сил и перенесли все трудности, а теперь... Как смотреть им в глаза? А потом - и друг на друга: как?..

Проводник их понял (видно, не в первый раз в такой ситуации), объяснил просто:

- Ехать нам на собачьих нартах, знаете, ишшо скоко?.. На всех собачек - еды у нас не хватит, если не встретим диких оленей в пути. Да на их - ишшо надо уметь охотиться. Я - успею, конешно, завалить двух коров. А вы? Кто из вас охотник?.. Двух коров не хватит на всех, однако. И собаки начнут загрызать сначала друг дружку, а потом дойдут и до людоедства...

Двое суток Александр ещё надеялся и не давал разрешения на отравление собак. Но оленей в этом крае вечной мерзлоты не оказалось, они пасутся, разрывая копытами снег, ближе к морю, а до моря было ещё так далеко, что пришлось согласиться с проводником. Но одного молодого пса из своей упряжки Александр всё же не отдал на казнь - тот смотрел ему в глаза так, будто понимал, что затевается, и молил о пощаде.

И Саша не выдержал: забрал умного безымянного пёсика из общей кучи собак, уже связанных верёвками и оттащенных в сторону от замерзшей реки Яны, по которой ехали и вот остановились, чтобы совершить эту вынужденную казнь. Проводнику, не согласному с его решением, он сказал:

- Даю вам слово офицера, что я уведу его сейчас подальше и там... прогоню. Сумеет как-то спастись - его дело. А нет, пусть умрёт своей смертью, только не у меня на глазах.

- Как бы не так! - насмешливо ответил проводник. - Што он, дурак, штоль, идти один в тундру? Там - его волки загрызуть. Он - за вами следом вернётси и зачнёт скулить при первой же кормежке собак. Это не дело, барин! Нельзя нарушать порядок.

- Я и там его отгоню...

- Не отгонишь, барин! Он нам всех собак взбунтует!..

- Как это - взбунтует?

- Зачнёт силой еду брать, отымать у законных собак. Ты, знать, ишшо не видал, как собаки грызуцца всем скопом? Не на ком и ехать будет!..

- Я попробую всё-таки...

- Ну, коли ума нет, спробуй! Токо, мотри сам: не доводи собак до греха! - Проводник досадливо сплюнул.

А Саша повёл пса на верёвке в ссылку. Матрос Бруснёв вздохнул ему вслед:

- Зря затеял...

Пёс, как и обещал проводник, к ночи вернулся. Пришлось Александру давать ещё раз офицерское слово проводнику:

- Ладно, ваша правда. Но я - буду его кормить частью своего пайка. Если в упряжку не ставить - думаю, дойдёт до Усть-Янска, не умрёт.

- Дело твоё, барин. Не помри токо с голоду сам!..

Начались, как думал Александр, самые трудные дни для него - самые голодные. Откуда же было знать, что впереди ждали испытания пострашнее. Но пёс оказался настолько умным, что всё понимал и даже не приближался к собакам, когда их кормили, не выпрашивал лишнего, и был благодарен, словно человек, спасённый от смерти.

А у самого появилась в те дни новая молитва собственного сочинения. Он перестал просить у Бога помилования только себе. "Господи, прости нам наши грехи и помилуй нас!" - молился он, имея в виду и себя, и собак, и всю группу, и барона Толля с его спутниками. И добавлял: "Господи, дай нам силы преодолеть наш тяжкий путь. Мы идём спасать других людей, а не себя. Господи, мы любим друг друга и всех людей одинаково". Это было правдой. Он всё чаще вспоминал группу Толля: "Они ждут нас! Надеются на Тебя, Господи, а стало быть, и на всех нас. Так помоги же нам, Господи!"

До Верхоянска было ещё 170 вёрст, а мясные консервы закончились, осталось лишь немного топлёного жира, да сухари. Кончался и чай. Всё это можно купить на факториях Верхоянска, но ещё держались трескучие морозы, и собаки еле везли нарты - им тоже резко сократили их рацион. Александр продолжал делиться последними сухарями со своим псом, тащившимся за ним по снегу на льду реки Яны.

Мороженую рыбу из запаса для собак они оттаивали в вёдрах на огне, а потом, разобрав собак на пятёрки и отводя их друг от друга в стороны, кормили, отдавая каждой по рыбине отдельно. И стерегли, чтобы псы не перегрызлись, чтобы более сильные из них не могли рвануться в смертельный разбой. И собаки были им благодарны за это, следя за ними умными, всё понимающими глазами. Каждая ела доставшуюся ей рыбину, не торопясь, не давясь, а наслаждаясь едою, зная, что дадут и ещё одну, и дадут её съесть спокойно и безбоязненно.

Глядя на собак, Саша с жалостью в сердце думал: "Милые наши спасители, какая жестокая у вас судьба! Ведь мы закончим экспедицию и уедем в тёплые края, а вы - так и будете здесь жить и голодать с другими людьми".

Обращения к Богу дополнились горячими словами и о собаках: "Господи, благодарю тебя за создание собаки! Это самые надёжные спасители человека, помилуй их! Без них - мы пропали бы..."

- Как мне его назвать? - спросил Саша, кивая проводнику на своего пса.

- А чё тут думать-то? - ответил тот, поглядев на собаку. - Везучий он у тя или как, по-твоему?

- Ну, везучий. А что?

- Вот так и зови: "Везучим". Через пару дней будет уже отзываться на своё имя.

Действительно, в Верхоянске пёс стал откликаться. А когда отдохнули там, в тепле, отоспались и помылись в бане, закупили недостающих собак и продуктов на дорогу, Везучий оказался единственным псом с именем и снова бежал в упряжке с безымянными псами - сделался как бы личностью. На каждой остановке он приходил к Александру, повизгивал от счастья и давал понять, что считает его своим хозяином. Саша ласкал его, гладил и по-прежнему чем-нибудь угощал, хотя пёс и не голодал.

От Верхоянска заскользили по льду Яны быстрее и легче. И отдохнули все, и набрались сил, особенно собаки, да и лёд пошёл ровнее и шире с приближением к океану. В Усть-Янск прибыли без потерь и болезней - втянулись в собачью жизнь. Но Александр не ожидал, что расставание с Везучим будет настоящим испытанием для него. Через несколько суток доберутся до последней остановки "Чай-поварня", и надо будет прощаться: дальше - начнётся переход на острова...

Однако расставание оттянулось: в Усть-Янск ещё не прибыл с вельботом Бегичев, которому тоже пришлось несладко в пути. Собственно, трудности у него были такие же - с кормлением собак: надо было всё время охотиться на диких оленей, чтобы собаки не отощали и смогли тянуть за собою вельбот, нагруженный мукою, сахаром, палатками, вообще всем необходимым для плаванья по морю. Как только охота оказывалась плохой, опасность голода заставляла сокращать еду, и собаки еле тащили груз. Людям приходилось слезать с нарт, становиться на лыжи, а там, где встречались торосы, ещё и впрягаться в лямки вместе с собаками. И хотя кончался уже апрель, везде начиналась вроде бы весна, а здесь ещё прижимали морозы.

Бегичев прибыл с вельботом в Усть-Янск только четвёртого мая - его путь был длиннее на 500 вёрст. Последние из них - 300 труднейших, через 2 залива и торосы, от Тикси до Усть-Янска - он проделал за 17 дней, погрузив вельбот на 2 норвежские нарты, в которые запряг 24 собаки. Они его замучили своей прожорливостью. Но мороженую рыбу, которую он захватил в большом количестве с "Зари", всё же сохранил на более худые времена. Он считался самым метким охотником на всём севере и добывал для собак оленей в пути. Вот ещё чем был ценен этот удивительный, как выяснилось потом, человек.

Придя в Усть-Янск, он сообщил, что ещё в марте на Котельный уехал с тремя каюрами матрос Толстов, зимовавший в Тикси на "Заре".

- Зачем?

- Решил, что Эдуард Васильевич может вернуться по льду не на Новую Сибирь, а на Котельный, где хорошая охота. Поехал встречать. А что? Всё может быть... Тогда нам не придётся мучиться: сразу вернёмся и оповестим всех. Ну, а не встретит, будет запасать для нас мясо.

- Что же, молодец, коли так умно рассудил.

Видимо, Везучий что-то почувствовал, когда начали собираться в дорогу на острова: скулил, заглядывал в лицо. Александру казалось, что в глазах собаки стоят слёзы. Подумал: "Неужели предчувствует?.."

Перед тем, как тронуться в путь из Усть-Янска, выяснили: слишком много набирается тяжёлой поклажи. Палатки, багры, спальные мешки, запасные вёсла, провизия для людей. А что же собакам? Много ли при таком весе - да седоков сколько! - увезёшь с собою собачьей еды в такую нелёгкую дорогу? Опять надо будет охотиться в пути на оленей. А если не повезёт?.. Тогда вся экспедиция пойдёт насмарку. Это висело над ними неотступно, как дамоклов меч, ежедневным страхом.

На острова опять решили ехать двумя отрядами. Первым - тронулся налегке, на 7 нартах, якутский ссыльный Оленин, которого они взяли с собой и который должен был к их прибытию на Котельный запастись там мясом для них. Сами же - вышли в поход через сутки после него, 15 мая. Погрузили вельбот на большие нарты, запрягли в них 35 лучших собак, и с Богом...

По Эбеляхской губе и проливу Дмитрия Лаптева шли хорошо - лёд был ровный. А вот за мысом Святой Нос езда превратилась в мучение - сплошные торосы. Потом наткнулись на группу Оленина: скормил выдохшимся собакам всё мясо и застрял. Его собаки обессилели настолько, что не могли тащить даже пустые нарты. Пришлось пойти на риск: объединили оба отряда, увеличив число едоков, и, подкормив собак, двинулись на Большой Ляховский остров. Риск был в том, что если диких оленей на их пути не окажется, гибель грозит не только собакам.

Собаки еле шли. Часто приходилось впрягаться в постромки и людям. Вельбот надо было ещё поддерживать с боков, чтобы не перевернулся. Угнетали морозы. И диких оленей всё не было... Риск погибнуть увеличивался с каждым днём.

Когда добрались, наконец, до Большого Ляховского острова, кончились мясо и треска, захваченные Бегичевым с "Зари". Убить же удалось лишь одного оленя. Александру казалось, что он уже вытерпел все мучения, какие возможны здесь. Тем не менее, когда дело снова дошло до отравления половины собак (предстоял переход к Михайловскому стану на Котельном острове, а это ещё 500 голодных вёрст), он не выдержал и бросился к Везучему чуть ли не со слезами.

- Не дам, не дам! - шептал он, обнимая своего пса. И тот снова всё понял и прижался к нему, лизнув языком в нос и глаза.

Связанных собак отравили. И добрались до Котельного острова, а потом и до стана на нём 29-го мая. Там принялись за спасительную весеннюю охоту на уток и гусей, чтобы пролетовать на острове до таяния льдов. Везучий не отходил от Александра ни на шаг. Но прощанье было уже не за горами...

На вельбот сели, спустив его на воду, только 29 июля - подвижка льда и вскрытие моря начались 19-го. Предстояло проплыть более 340 миль вдоль островов, чтобы добраться до северной оконечности острова Новая Сибирь с мысом Высоким. Оттуда - если будет погода - на Беннет...

Все муки, которые выпали на их долю при переходе по льдам и тундрам с собаками, оказались детской забавой в сравнении с тем, что пришлось им испытать всемером при плавании на шлюпке вдоль островов и через пролив Благовещенский между островами Фаддеевским и Новой Сибирью. Во-первых, всё время шёл мокрый снег, и они промокли до ниток. Чтобы согреться, гребли и гребли - до кровавых кругов перед глазами. Первые двое суток плавания не могли нигде пристать к берегу, чтобы отоспаться и обсохнуть возле костра - всюду были сплошные мели - не подойти. Вельбот скрёб дном, но оставить его и уйти от него по воде на берег аж за 5 верст, было рискованно. Да и не было там "плавника" - брёвен сибирского леса, плавающего обычно почти везде.

Так и ночевали среди воды, наскочив на высокую отмель, или "коргу" по-сибирски. Это случилось после трёх суток плавания. Сил плыть дальше - уже не было.

5-го августа, измученные плаванием на вёслах и холодной едой, подняли парус - немного утихла погода - и взяли курс в открытое море, чтобы добраться до высокого мыса на острове Фаддеева. Шёл мокрый снег, туманило. Через 12 часов плавания вошли в крошево из льда. Попадались и большие льдины. На одну из них, застрявшую на мели, решили высадиться, чтобы поесть и передохнуть. Втащили за собою и вельбот, поставили палатку. Сварили на примусе надоевшей, несытной овсянки. Мяса не было. Переругались.

Первым начал Бегичев, обращаясь к Александру:

- Разве это еда? Ваш "трапон" - годится только для тех, кто сидит в кабинете! Да и то - после хороших котлет.

- Почему же сыт я? - обиделся Саша, деливший с ними все мучения поровну. Добавил: - Да и никто больше не жалуется, один ты голодный!.. Взбунтовать, что ли, хочешь мне и остальных?

Громадный, сильный физически, Бегичев - у него и дед богатырь, уже за 100 лет, говорил, перевалило - злобно посмотрел и обвинил:

- Это вы - закупили такой провизии! Вот и хвалите её. Хотя голодаете и сами: что же я, не вижу, что ли? А бунтовать - я никого не собираюсь. Они мне сами жаловались, что от этих трапонов - их уже мутит!

- Ну, и что же ты теперь хочешь? - жёстко спросил его.

- А того хочу, что, если удастся подойти к берегу, то заявляю вам при всех: я - высажусь, и до тех пор, пока не убью дикого оленя, будем стоять!

Пришлось промолчать. Олени на островах водились, Бегичев это знал. Трудно лишь подкрасться...

Утром опять позавтракали овсянкой и спустили шлюпку на воду. Поставили снова парус - дуло слабо - и поплыли на северо-восток. Утро было пасмурное, но без снега и тумана - хоть видно, куда плывут.

Берег показался только через 6 часов. Но добраться до него не смогли - шлюпка села на мель. Бегичев сказал полувопросительно:

- Я, может, пойду с Железняковым на берег? Хочу поохотиться... - Он смотрел Александру в глаза.

- Давай... - согласился Саша. Уже и самого мутило от овсянки, но сухари и другую еду - берёг: ещё плыть на Беннет, кормить Толля с его оголодавшими спутниками, возвращаться назад...

Бегичеву, как всегда, повезло: убил двух быков и нашёл на острове плавник. Подожгли сразу 2 костра - один, чтобы обсохнуть и согреться, другой - для еды. В пудовой банке из- под сухарей наварили свежего жирного мяса. Боже, как наелись тогда все!.. Повеселели, помирились.

Потом поплыли дальше - пошёл уже 9-й день их немыслимого путешествия. С левого борта шлюпки завиднелся вдали высокий глинистый берег, круто обрывающийся вниз. На нём, белыми жильными обнажениями, виднелся ископаемый лёд. Вечная мерзлота... А всё-таки на верху острова - островная тундра, приходят осенью по льду олени с материка. Как они узнаю`т, что во льдах, за тысячи верст, есть земля, острова, - непостижимо. Но идут, идут тысячелетиями. Удивительна жизнь на земле!

7-го августа, перед вечером, открылся мыс Песцовый. Решили сделать там привал и взяли курс на мыс. А через несколько минут увидели дым на вершине горы.

- Дым! Глядите, дым! - кричал Железняков. - Может, там те, за кем мы идём?..

Так и окатило всех горячей радостью. Гребли изо всех сил, до прогибания вёсел. А встретил их - матрос Толстов, уехавший со своими якутами на Котельный ещё в марте. Не найдя там Толля, он перебрался сюда, на Фаддеевский. Оправдывался:

- Думал, а вдруг занесло его сюда? Мало ли чего не бывает...

Пообедав и отдохнув, начали расставаться:

- Ладно, - сказал Толстову, - ждите нас здесь, на мысе. А мы - поплывём сейчас через пролив к группе Бруснёва. На Новую Сибирь. Если барона Толля нет и там, поплывём за ним на Беннет.

Было 8-е августа, стоял штиль, и вроде бы потеплело. Но в час дня задул встречный ветер, пошла широкая, накрывающая волна. Спаслись на стамухе, одиноко торчавшей в проливе из воды. Вытащили на неё и шлюпку, заночевали.

Утром поплыли дальше, но высокие волны стали захлёстывать шлюпку ледяной водой. Малейшая неосторожность, и могли опрокинуться.

Промучились целые сутки, пока дошли до берега Новой Сибири. Мыс Высокий завиднелся своей горой в двух верстах севернее. А плыть на Беннет, выйдя в открытый Ледовитый океан, уже не хотелось. Вот когда понял окончательно: гиблое это дело, авантюрное. Если в проливе чуть не погибли, то что будет в открытом океане? Сколько же можно испытывать судьбу...

Говорить о своём решении пока не хотел. Пусть попьют горячего чаю, осмотрятся.

Не успели развести костер, белый медведь прёт на палатку - непуганый, что ли? Бегичев уложил его с первого выстрела. Опять мясо, запахло жареными бифштексами...

Потом была ночь. И новая ссора...

- Утром поднимешься на гору, - сказал Бегичеву, - и если не увидишь в море льдов, на Беннет - не пойдём больше на шлюпке. В случае непогоды, шлюпку может захлестнуть волной, как вчера, и тогда... На такой риск - я не могу людей обрекать, всё-таки 100 миль почти!.. И высадиться будет некуда...

- Но почему же?.. - не соглашался настырный боцман. - Если в море будет лёд, то, наоборот, плыть будет труднее, и мы наверняка не доберёмся. А если идти по чистому океану - нужно выждать только хорошую погоду и попутный ветер - мы сможем пройти все 80 миль за... двое суток! А через льды - придётся перетаскивать шлюпку. На это у нас уйдёт 10 суток, не меньше. Что тогда есть будем? Да и погода за такое время может испортиться...

Ох, и возмутился же его "доводами":

- Тебе - всё нипочём! Да и за людей - не ты отвечаешь. А я - открытым морем не пойду!

Бегичев, словно отрезал ножом по сердцу:

- Тогда - не надо было за это дело браться!

- Тебя не спросили!..

На этом ссора окончилась, но уже знал с той минуты, что поплывёт и дальше, на Беннет, лишь бы не подумал о нём этот матрос, что он, офицер, струсил. Хотя, если по совести, то надо было плюнуть и на мнение Бегичева, и на своё самолюбие. Ведь действительно, уже видно было, что плыть так - нельзя: безумие. Повезти может только случайно. Умный начальник экспедиции - не должен рисковать чужими жизнями. Всегда нужно исходить из трезвого расчёта и логики, а не из расчёта на чудо или везение.

Мешало принять здравое решение ещё и то, что сам предложил великому князю этот бредовый план. Сознаться в этом, вернувшись с пустыми руками, не хотелось. Да и обвинить могут: из-за вас, мол, упустили время. Не подготовили другую экспедицию - на корабле. А это значило - навсегда повесить на себя судьбу Толля, если тот, не приведи Бог, погибнет.

Нет, отправляясь утром на поиски группы Бруснёва, он уже знал: если не обнаружит сейчас у него Толля, то пойдёт за ним на Беннет на шлюпке.

Так оно и вышло... Бруснёв сказал, что Толль с Беннета не вернулся, они нашли его записку на деревянном столбе - была положена в пустую банку из жести с надписью: "Для писем". Барон написал её перед уходом на Беннет, извещая, что всё хорошо, что пришёл он сюда 4 июля вечером. "Отправляемся дальше 12 июля днём. Всё благополучно. Толль. 11 июля 1902 г."

Ещё Бруснёв сказал:

- Алексан Васильич, мы пытались, когда был лёд, пройти по нему на Беннет. Но... едва отошли на 15 миль, как дорогу нам преградили непроходимые торосы и широкая полынья. Пришлось вернуться.

- Ладно, ждите нас здесь до ледостава. Если не вернёмся, значит, утонули. Тогда уходите...

- Что вы, как можно?!. Бог с вами!.. - замахал Бруснёв. На том и расстались. Вернулся к Бегичеву:

- Смотрел с горы? Есть в море лёд?

Тот соврал:

- Был туман, ваше благородие. Далеко-то - не видно было. А близко - лёд есть. Редкий, правда, но есть. В океане, стало быть, должон быть и крупный...

Знал же, видел по глазам - врёт. А ничего не сказал, решил плыть. "Вместе будем тонуть, сукин сын!" - утешал себя. Спрашивается, чем утешал? Глупостью, идиотизмом. Не надо было плыть - теперь знает точно: не надо. А тогда пошли. Поставили даже парус: тихо на море, плотный туман. Только недолго шли: через несколько часов туман исчез, занепогодило. Убрали парус, хотели развернуться назад, да как бы не так - ветер оказался попутным. А пойдёшь против, начнётся крутая волна - не выгрести. Зато можно ею накрыться...

На траверзе Новороссийска "Стремительный" влетел в район ураганного шторма. Адмирал вызвал к телефону командира миноносца, спросил:

- Что сообщают о погоде с берега?

- Проходим Новороссийск. "Бора"! 12 баллов.

- Понятно, возьмите мо`ристее, там шторм будет слабее. У меня всё! - Колчак положил трубку и вышел на палубу: посмотреть на погоду лично.

Выл ветер, бухали в левый борт волны. Миноносец накренился, повалился на бушприт, зарываясь им в кипящую пучину, а потом начал вздыматься, и вместе с ним, казалось, пошли вверх в груди лёгкие. Палуба, покрытая пенными гребнями, стала освобождаться от волны, которая хлынула вниз, стекая тысячеведёрным водопадом. Свистела под ветром антенна над головой. Из всех 4-х труб пыхтящего миноносца на палубу падал удушливый дым, сорванный ветром. И снова тело повалилось в тёмную водяную яму. Ни луны, ни одной звёздочки в небе, везде только мрак и непрерывный шум моря, вздымаемого злым ветром Борой, вырывающимся из горного ущелья под Новороссийском. Разгулявшаяся стихия могла слизнуть адмирала, как букашку, если бы не ухватился за поручни на спардеке.

Летели брызги. Из низких косматых туч падал мокрый снег и таял на мокром лице, стекая струйками по щекам к подбородку, стекая с чёрного морского плаща. Море кипело и не было ни одного огня впереди - мрак, чернота. Только на мачте едва виднелись слабые жёлтые огоньки. Да начали мигать красным огни фонаря Ратьера: кому-то семафорили, чтобы не столкнуться. Ни вахтенного офицера не видно на мостике, ни рулевого матроса в рубке - выключили свет. Дико, одиноко. Зато просторно - не давит душу низкий потолок...

Да нет, лукавил. Было страшно тут одному: вдруг оторвёт от палубы и смоет за борт, как тряпку. Тогда каюк, и пискнуть не успеешь в этой гудящей мокрой стихии - сразу на дно...

Память вернула его опять в Арктику, из черноты ночи в полярный день, накрытый низкими штормовыми тучами, летящими над морем Лаптевых. Саша сидел в вельботе "Зари", а рядом с ним, каждый с веслом в руках, были матросы - Бегичев, Железняков, ссыльный препаратор из Якутска Оленин, мезенский зверобой Инков и матросы Сметанин и Хомутов. На борту у них, кроме экипажа, было 3 пуда сухарей, пуд овсянки, 20 фунтов шоколада "Пеммикан", 10 фунтов сушёной зелени и 6 банок мясного порошка для приготовления бульона по рецепту химика Либиха. Вместе с людьми это давало шлюпке глубокую осадку, и пенные брызги с клокочущих волн то и дело захлёстывали и её, и гребцов ледяным дождем. Одной рукой Александр держал руль, а другой - большую пустую банку, которой вычерпывал воду. Гребцы вконец выбились из сил. Тресни у кого-нибудь из них весло или нарушится взятый ритм, и шлюпка перевернётся.

"Как же я мог тогда дойти до такого? - задал себе Колчак вопрос только теперь, спустя 14 лет. - Почему, собственно, продолжалась вся эта дурость?" - Держась за леер, он пошёл назад, в каюту.

Гребли вперёд, к северу. И началось то, что теперь вот и припомнилось. Лица у всех поскучнели, вытянулись - даже у Бегичева. Наверное, и он пожалел, да уж ничего не поделаешь. И вдруг - большущая льдина...

Принялись высаживаться. Лёд был толщиною около двух метров. Втаскивать на него шлюпку - только жилы рвать. Но всё же втащили и, обессиленные, принялись ставить палатку. У Бегичева хватило сил разогреть на примусе еду. Поели и повалились спать мёртвым сном. Выл за палаткой ветер, но он был уже и союзником - гнал льдину прямо на Беннет. Никто не просыпался...

И тут всех окатило ледяной водой. Оказывается, льдину переломило пополам именно под ними! К счастью, Бегичев успел ухватиться за борт вельбота, который уже скатывался прямо к воде. Отовсюду летели брызги, рвал ветер...

Переломись льдина на метр ближе, и ничто им уже не помогло бы: ушли бы под лёд. А так, каким-то чудом, успели - проснулись, сообразили. Словом, спаслись. Оттащили вельбот от нового края льдины подальше. Льдина стала теперь маленькой - саженей 70 в квадрате, не больше. Но плыть можно, и они продолжали на ней лежать.

Всё усиливался и громче выл ветер. Вода заплёскивалась на льдину всё дальше, а потом волны, одна за другою, начали перекатываться и через них и могли смыть всех. Ощущение было таким, будто лежали голыми зимой на цементе улицы, а кто-то злой каждые 40 секунд окатывал их из ведра ледяной водой. Пришлось подняться и перетаскивать палатку и шлюпку на самую середину. Вбили в лёд штыри, чтобы не сорвало. Конец линя от шлюпки Бегичев взял к себе в палатку: вдруг лёд переломится ещё раз! Остаться без шлюпки - верная смерть.

И всё же уснули опять - выдохлись. Но лёд не переломился, хотя ветер продолжал выть и неистовствовать. Это было 15 августа. А утром 16-го, когда ослабел ветер и начали исчезать тучи, Саша с помощью секстанта определил по солнцу своё местоположение и понял, что их относит от острова Беннета к западу - изменилось направление ветра.

Принялись спускать шлюпку на воду, хотя и штормило. Парус ставить - нельзя, налегли снова на вёсла. И держа в кипящей воде курс по компасу, махали вёслами 16 часов подряд, меняя каждые 20 минут только рулевого, чтобы по одному передохнуть. 120 минут гребёшь, потом 20 минут передышки. И снова 2 часа одни взмахи. Намахался он тогда, казалось, на всю оставшуюся жизнь. Уж лучше по 100 вёрст в день на лыжах по тундре, чем это... И дураки все, кто связал свою жизнь с Арктикой, - не стоит она таких мучений. Но понял это позже, когда прослужил на севере ещё 6 долгих лет, плавая командиром на шхуне "Вайгач" и заслужив себе степень учёного. Правда, перед этим пришлось ещё пройти через войну с Японией, плен, освобождение из плена, службу на Камчатке, где и предложили опять поработать на Академию наук. Вот там, на "Вайгаче", и понял, что годы, отданные Арктике, ничего хорошего не дали для его личной жизни. Они оставили после себя только рассказы в кругу друзей и семьи о собаках, зимовьях и голодовках. А потом, когда надоели восхищённые взгляды, когда впервые услыхал оскорбительное замечание от жены, что от него пахнет псиной, тогда и дошло, что лучшие молодые годы прожиты были бессмысленно. Но это - другая статья, особая...

А летом 1903-го подошли они к этому, Богом проклятому, Беннету, а Толля и его спутников - там не оказалось: одни записки; что были-де, зимовали... И куда-то делись. Остров - сверкал ледниками на невысоких горах. А людей - нигде... Нашли только ящики с образцами минералов, предметы. Там Александр чуть не погиб, провалившись в подтаявший ледник - захлебнулся ледяной водой. Ну, кто бы мог подумать, что на том острове, к которому пробился с такими мучениями, поджидала его, затаившаяся подо льдом, смерть!..

Воды в том леднике оказалось много, несколько кубометров. Он успел лишь расстегнуть на себе меховую куртку, чтобы освободиться от её намокающей тяжести, потянувшей его вниз, но снять - не успел. Как не успел и сбросить с ног унты. Все его силы ушли на отчаянные попытки оттолкнуться от дна, чтобы вынырнуть и глотнуть ещё хоть раз воздуха. Однако, воздуха так и не достиг, рот - сам открылся, чтобы вздохнуть, и в лёгкие хлынула ледяная вода...

Молодец Бегичев, увидел в воде его белую нижнюю рубашку, когда он уже снова начал исчезать. Успел ухватиться за неё рукой и вытянул его на воздух бездыханного, захлебнувшегося. Но быстро нашёлся: надавил ему на живот, сунул в рот свою дымящуюся курительную трубку, вызвал этим вздох, кашель, и сердце забилось. Тут же раздел его догола, отдал ему своё тёплое сухое бельё.

Ясное дело, спасению все обрадовались, поздравляли, радовался и сам, что вернулся к жизни, но особых слов благодарности тогда не нашлось - был ещё слаб и немощен, да и Бегичеву, занятому поисками дорогого ему человека, было не до ожившего и строгого командира.

Однако Толль, которого они пришли спасать, видимо, начал голодать ещё зимой. Группа не выдержала этого и направилась с острова по льду назад, на континент. В полярную ночь этого делать нельзя, но они решились и, вероятно, пропали где-то без вести. Остались от них только записки. Толль писал, что прошлым летом обогнул на собаках острова Котельный и Фаддеева. Первого июля прибыли к Благовещенскому мысу на Новой Сибири. Проехав 18 вёрст на собаках по льду в сторону острова Беннета, встретили открытое море: оно очистилось от льда раньше, чем предполагали. Тогда отравили собак, и дальше поплыли на байдарках, которые так предусмотрительно прихватили с собой. Море было тихим, и они легко одолели четвёртую часть расстояния. До Беннета оставалось 60 миль, когда встретили большую льдину, плывущую к острову. Перебрались на неё, их понесло попутным ветром. Через несколько дней Зеберг определил, что остров Беннета находится в 20 верстах. Тогда пересели снова в байдарки, и 20-го июля высадились на острове и занялись его исследованием. Общая длина острова, если идти вокруг по берегу, всего 50 версты. Высота ледниковой горы - назвали её пиком Де Лонга - оказалась 2000 футов. На острове паслось около трёх десятков оленей. Несколько штук убили, сшили себе из шкур тёплую одежду, и 26-го октября двинулись назад, на Новую Сибирь. Провизии с ними было, по их расчёту, на 2 недели. Письмо заканчивалось тем, что все здоровы.

Значит, не дошли?.. Что-то случилось?.. Но зачем тогда пошли? Ведь началась полярная ночь, а ночью уходить в такие путешествия - безрассудство. Что же заставило их?.. Подумали, и поняли: на острове было мало оленей, да и те могли уйти с острова на континент. На кого же тогда зимой охотиться? Да и ночь. Значит, испугались голода, потому и пошли. Остров оказался слишком маленьким и не мог прокормить...

Вот когда Александру стало жалко себя по-настоящему - могли ведь тоже погибнуть. Вот когда остро возмутили собственное безрассудство и глупость. Ведь был прав в первоначальном своём решении, а поддался глупому самолюбию. Их спасла случайность, простое счастье и только.

Впрочем, предстоял ещё обратный путь, и как знать, что ещё приготовит им Арктика? Шутить с собою она не позволит. Для себя - дал зарок навсегда: не поддаваться в Арктике чувствам! Только трезвому расчёту и разуму. А вся эта экспедиция - сплошной авантюризм, если даже удастся вернуться победителями.

После этого его грела лишь одна мысль. Если всё-таки доберутся и покажут бумаги Толля академии наук, дальнейшая карьера у него может пойти, как по маслу. В остальном же - всё должно послужить только незабываемым уроком.

И снова махали вёслами, торопясь успеть до ледостава. Успели. На Новой Сибири их встретила "сухопутная" группа, которую оставили здесь в августе. Всё, спасены! Да ещё и произошла встреча, похожая почти что на чудо - к нему подбежал, узнавший его, пёс Везучий. Господи, сколько радости было у обоих! Пёс, став на задние лапы, а передними упершись в его грудь, лизнул прямо в нос и радостно повизгивал, пока он его обнимал и целовал от невыразимой радости: оба живы и снова встретились! Это же надо...

Началась спешная погрузка (нужно было до ледостава добраться до континента на вельботе, чтобы не тащить его на себе и собаках с острова на остров, если можно уплыть до Чай-поварни напрямую) заготовленной за лето солонины, гусятины, остальных продуктов. Александр взял на борт и Везучего, чтобы сухопутный отряд не отравил его с частью других собак. Отряд на шлюпку не посадишь - пойдёт на континент пешком, позже, как только замёрзнут проливы и море.

Обросший усами и бородой, Александр считал, что если Везучий с ним, ничего плохого уже не случится.

Впереди было ещё полторы тысячи вёрст по снегам - в трескучие морозы, метели и голод... Хватило всего, чтобы запомнить на всю жизнь. Ведь тяжкая эта эпопея чуть не закончилась крахом, едва отошли на 500 вёрст. 7-го декабря в 45-градусный мороз, экспедицию захватила в Элеляхской губе чёрная пурга, и все чуть не погибли. В темноте упряжки потеряли друг друга. Стан Айджергайдах собаки разыскали только на 5-е сутки. Пришлось жестоко голодать: кончилось мясо, не стало корма и для собак. Опять он делился с Везучим последними крохами, но не дал его отравить. В Казачье добрались лишь 18-го декабря, обмороженные, полуживые, непохожие на людей. А впереди - лежала и ждала ещё одна тысяча морозных, заснеженных вёрст.

В Иркутске их застало известие: Япония напала на Порт-Артур. Значит, война... Однако, радостная встреча с невестой, горячая сибирская баня, парикмахерская, а затем и свадьба с венчанием, на которую пригласил Никифора Бегичева своим шафером, отодвинула невесёлые мысли о войне на какое-то время. Стоял уже март, вместо полярной ночи в Иркутске светило солнышко, не было смертельных чёрных метелей с трескучими морозами и ветрами, не отходили ни на шаг Соня и Везучий. Бегичев рассказывал Соне о том, какой мужественный человек и замечательный товарищ у неё муж, какие жестокие трудности перенесли они за этот год - с этим не могут сравниться даже морские сражения, и жизнь опять показалась Александру прекрасной и удивительной. На него смотрели сразу 3 пары любящих, восхищённых им и преданных ему глаз - юной жены, сурового боцмана и счастливой собаки. Однако не успел насладиться всем этим, как подошла пора уезжать на войну. Наверное, можно было поехать сначала в Петербург, чтобы передать великому князю Константину всё, что осталось от экспедиции барона Толля. Но боцман Бегичев, как истинный русский патриот заявил, что в Петербурге ему делать нечего, поедет во Владивосток, оттуда - в Порт-Артур, на войну. Возраст у него призывной, значит, его место теперь там, хоть и отслужил срок положенной ему военной службы.

Не мог же после этого не поехать на фронт Александр, кадровый офицер, мастер по установке морских мин на воде. Сдал всё, что вёз с собою с острова Беннета иркутскому губернатору, приложил к вещам свой доклад для Академии наук и попросил отправить по назначению. Дальше - грустное прощание с Соней, просьба не обижать Везучего: "Сохрани мне его, а то не будет нам счастья!" - и на поезд...

В Порт-Артур прибыли, ещё жив был адмирал Макаров, который командовал там российским военным флотом. Бегичева он определил боцманом на эскадренный миноносец "Бесшумный", которым командовал лейтенант Максимов - старше Александра на 12 лет, а самого Сашу как мастера постановки минных полей направил на минный заградитель "Амур". Расставаться с Бегичевым не хотелось, но что поделаешь - служба. Лейтенант Развозов, с которым вместе учился, а потом и служил на Тихоокеанском флоте, выдвинулся за это время в старшие минные офицеры на броненосце "Ретвизан".

31-го марта адмирал Макаров, выводивший в море боевые корабли, чтобы отогнать японцев, погиб на флагманском броненосце "Петропавловск". Возвращаясь назад, он подорвался на трёх минах одновременно и затонул в течение двух минут. Спаслись командир корабля Яковлев, стоявший на капитанском мостике, великий князь Кирилл, оказавшийся рядом, 3 офицера и 45 матросов, то есть все, кто находился на палубе. Их выловила из моря команда миноносца "Бесшумного", с которой служил боцман Бегичев.

Александру повезло только в мае, когда он удачно поставил минное поле на подходе к Порт-Артуру с юго-восточной стороны. На его минах подорвались одновременно 2 лучших броненосца Японии - "Яшима" и "Хатцузе". Один из них затонул сразу, другой через полтора часа. Командира "Амура" и Александра наградили орденами "Георгия Победоносца" 4-й степени и личным оружием - палашами, украшенными теми же орденами. Эти награды привинчивались к рукоятям. Александра произвели в старшие офицеры и перевели минным командиром на броненосец "Полтава", с которого был списан по ранению его предшественник. На этом личные военные удачи Александра закончились, да и государство стало терпеть крупные поражения как на море, так и на суше. Флотом командовал бескрылый адмирал Витгефт, обороной Порт-Артура - бездарный генерал Стессель, а генерал Фок, удерживавший вокруг портовой бухты господствующие высоты - оказался предателем и сдал японцам так называемые "Волчьи высоты", с которых японцы стали обстреливать прямой наводкой и город, и гавань. Из Порт-Артура пришлось срочно выводить все корабли, чтобы увести их во Владивосток. Началась катастрофа и на море, и на суше...

30-го июня у Николая Второго родился, наконец-то, наследник Алексей, а в августе Россия уже проиграла крупное сражение на суше под Ляояном и вынуждена была отступить к Мукдену. Праздничное настроение, искусственно создаваемое в войсках по случаю царской радости, сменилось угрюмой тоской, навеваемой на весь Дальний Восток России грустным вальсом "На сопках Манчжурии", родившимся где-то на полях сражений с японцами.

На море погиб адмирал Витгефт, который вывел из Порт-Артура русскую эскадру в 18 боевых кораблей, чтобы прорваться сквозь морскую блокаду во Владивосток. Первый же снаряд, разорвавшийся на палубе флагманского броненосца, переименованного в честь родившегося сына царя "Цесаревичем", погубил незадачливого адмирала, взобравшегося на капитанский мостик. Командование эскадрой принял на себя контр-адмирал Ухтомский, находившийся на броненосце "Пересвет". Однако прорваться сквозь кипящую от снарядов морскую зону не смог и, прикрываясь дымом, поднявшимся, казалось, до самого солнца, увёл за собою несколько уцелевших кораблей назад, в Порт-Артур. Это были броненосцы "Ретвизан", "Победа", "Севастополь", "Полтава", на которой служил теперь Александр, 3 миноносца, крейсер "Паллада" и госпитальное судно "Монголия".

Броненосец "Цесаревич" ушёл в дыму за несколькими быстроходными судами к Корейскому проливу и вошёл ночью с мёртвым адмиралом Витгефтом на борту в китайский порт Тзень-Тау в бухте Киао-Чао. Там уже находились русские миноносцы "Бесстрашный", "Беспощадный", "Грозный", "Бойкий" и "Бесшумный", на котором находился боцман Бегичев. Крейсер "Новик" забрал с повреждённого "Бесшумного" всё машинное масло и ушёл ночью из гавани в открытое море, чтобы проскочить во Владивосток через Лаперузов пролив. А утром все русские суда, переночевавшие в китайском порту, были интернированы германскими портовыми властями, так как этот порт они взяли у китайцев в аренду ещё в 1897 году.

14-го августа на помощь кораблям, оставшимся в Порт-Артуре, из Владивостока вышли быстроходные крейсеры "Россия", "Громобой" и "Рюрик". Об этом узнали японцы, перехватившие радиотелеграфные переговоры, и адмирал Камимура напал на эти крейсеры в Корейском проливе целой эскадрой. Морской бой длился почти 9 часов, до самого наступления темноты. Ночью двум крейсерам удалось прорваться и уйти назад во Владивосток, а "Рюрик", получивший большие повреждения, был затоплен командой, которая на шлюпках устремилась к корейскому берегу.

Порт-Артур к этому времени был окружён со всех сторон японцами, и часть моряков, сойдя с кораблей, сражалась с ними на земле. Среди защитников осаждённого порта был и Александр. Япония предложила Николаю Второму довольно выгодный в создавшихся условиях мир, но царь отклонил его, памятуя об оскорблении, нанесённом ему ещё в юности, когда он путешествовал с компанией высокосановных сверстников вокруг света. Приспичило отлить возле какого-то заборчика на окраине города, а японский жандарм, сопровождавший группу русских великих князей, ударил Николая по голове тупым концом сабли. Царевич упал под забором, дописав уже себе в штаны, и с тех пор затаил обиду на Японию и японцев вообще. Мира с ними он не хотел.

К концу декабря Порт-Артур пришлось сдать, и Александр с сотней других офицеров - пехотных, артиллерийских и морских - был взят в плен и увезён в лагерь для военнопленных в Японию. Там он понял своего отца, рассказывающего о жизни в плену. Да, плен - это неволя, которая учит мудрости быстрее свободы, и главная мудрость заключается, оказывается, в том, что дороже всего человеку - не столько сама жизнь, сколько сохранение человеческого достоинства. Кто не ценит чужого достоинства, у того не может быть и своего. А жизнь без достоинства - это путь в скотство и вечную ненависть к угнетателям. Там, где почти каждый взрослый человек готов угнетать или мстить за угнетение, не может быть нормальной жизни - ненависть иссушает и ожесточает души. Россия - образец такого государства и ненормальной жизни.

Из газет, которые им попадались в плену, Александр узнал: русский царь послал из Либавы под командованием адмирала Рожественского огромную эскадру боевых кораблей для продолжения войны с Японией. Эскадра эта, названная Второй Тихоокеанской, была позорно разгромлена в Корейском проливе. Утром 14-го мая японский адмирал Того подкараулил её со своим флотом, прятавшимся за островами Цусимы, и разбил. О подробностях морского сражения в сплошном огне и дыму от горевших палубных деревянных надстроек узнали вскоре не из газет, а от новых лагерников, привезённых в плен с затонувших кораблей. Моряки дрались стойко и мужественно, но российский флот оказался таким же отсталым по своим техническим показателям, как и адмирал Рожественский, проходивший военную подготовку не на морях, а в штабах Балтийского флота, где сражался не как флотоводец, а как паркетный интриган.

Николай Второй, наконец, понял, что бессмысленно угробил на Японской войне не только тысячи людей, но и 2 флота, стоившие налогоплательщикам 300 миллиардов рублей, на которые можно было сделать счастливыми половину трудового населения России, и что воевать с Японией дальше лишь из-за самолюбия - будет стоить ещё дороже, лучше согласиться на мир. Но для того, чтобы не унижаться на переговорах о мире самому и иметь возможность надеяться в жёстких условиях, предлагаемых японцами, хотя бы на что-то, ему пришлось возвращать из отставки умного премьер-министра Витте, которого он прогнал перед войной из ревности к его уму и таланту.

В городе Портсмуте в Соединённых Штатах Америки, где в июле 1905 года начались переговоры о мире между Россией и Японией, Витте вынужден был отдать за мир половину острова Сахалин (а японцы требовали весь), Южно-Манчьжурскую железную дорогу почти до самого города Харбина и арендные права на Ляодунский полуостров. Но всё-таки удалось отбиться от тяжелейшей контрибуции, от ограничения военно-морских сил России на Дальнем Востоке, от возврата Японией российских военных кораблей, интернированных немцами. Это стало возможным благодаря тому, что Витте смог убедить американского президента Теодора Рузвельта в том, что США - не выгодно будет усиление Японии на Дальнем Востоке. Эти успехи были достигнуты, несмотря на то, что еврейские банкиры выступали в поддержку Японии, желая разорить Россию окончательно. За "портсмутский мир" Николай Второй пожаловал Витте титул графа.

Всё это Александр узнал позже, когда был возвращён из плена во Владивосток. Но сначала съездил, разумеется, в Иркутск, где оставил 2 года назад любимую жену. Встреча оказалась радостно-незабываемой только с Везучим, который визжал и лаял от радости, прыгал, лизал в нос и глаза. А вот Софья была словно чужой, и не умела этого даже скрыть. Он, женившийся на ней в 31 год, знавший, что представляли из себя жёны моряков, остающиеся в порту по несколько месяцев без мужей, уходивших в плаванья (а его не было 2 с лишним года), понял всё сразу. Да и в постели она оказалась тоже не той, какою была - сделалась опытной. А ведь знала, что он жив и находится в японском плену - ей сообщили об этом официально, да и сам потом написал, когда разрешили после войны. Однако, никаких претензий не предъявил: глупо, не пойман, не вор. Сыграло свою роль и то, что соскучился по близости с нею. В общем, не стал ссориться, хотя и знал, если женщина изменила своему суженому хоть раз, то на этом не остановится. И всё же решил не торопиться с разводом, посмотреть, проверить...

Надо было уезжать на новое место службы - Академия наук предложила ему должность капитана в Архангельске, на полярном научно-исследовательском судне "Вайгач". Софья поехала с ним безропотно.

Отношения с Александром у неё постепенно теплели, выравнивались, но полного единения, душевности так и не было. В этом ему пришлось сознаться не только перед собою. В 1910 году он встретился в устье реки Хатанги с Бегичевым...

Встреча эта произошла не случайно. После освобождения Бегичева из германского плена в китайском порту, где немцами были интернированы команды российских судов, Никифор переехал жить в родное Царёво на Волге. Но вскоре заскучал там по вольной жизни и вернулся на север. Сначала поселился в Красноярске, затем перебрался вольным охотником и проводником на крайний север, кочуя с места на место. Когда Александр написал ему зимой 1909 года письмо в Царёво, мать Бегичева ответила, что Никифор находится в деревне Новорыбной возле Таймыра. А летом 10-го года Александр отправился в плаванье на "Вайгаче" именно в те края. Найти Бегичева оказалось делом не трудным: его уже знали по всему арктическому побережью от Тикси до Таймыра - заметный человек, необычный... Александр дал для него радиограмму: "Амдерма. Новорыбная. Тикси. Прошу сообщить телеграммой Бегичеву о том, что летом направляюсь в Тикси с заходом в ваши порты. Шхуна "Вайгач", капитан Колчак". А вскоре получил и отклик, тоже по радио: "Жду в Новорыбной. Бегичев".

Такой бурной радости, какая охватила Александра при встрече с боцманом, у него не было уже много лет - ведь вместе ходили спасать Толля на шлюпке, вместе воевали с японцами. Было что вспомнить и о чём потолковать!..

Разговор быстро соскользнул на поиски Толля, и Александр признался всё ещё холостому другу и сверстнику:

- Спасибо тебе, Никифор Алексеевич, за всё! Никогда не забуду - и нашу экспедицию на Беннет, и как ты меня спас. Если бы не ты, погибли бы ещё в море... Да что там! - махнул он. - Не в этом даже дело. Просто я понял в Арктике, что такое настоящий русский человек! Чуть что - сразу вспоминаю...

- Я тоже кое-чему научился у тебя, и тоже помню. Спасибо и тебе, Александр Васильевич! Ты умный и честный, и ровный со всеми. Ну, и что нашёл тут меня, спасибо! Не поленился...

Стало неловко, спросил, чтобы переменить разговор:

- А почему не женат до сих пор?

- Не привёл Бог встретить суженую. Жизнь-то у меня - кочевая всё время!

- А не надоело кочевать?

- Пока нет. Я ведь волю люблю, независимость! А в России-то - её нету... А как сложилась жизнь у тебя? Как поживает Софья Фёдоровна?

- Да, знаешь, как-то не чувствую я до сих пор, что она мне - родной человек. Чужая какая-то... И детей не рожает. Не захотела остаться у моих родителей в Петербурге - пока я вернусь из плаванья. Ждёт моего возвращения в Архангельске, одна. - Чего-то вдруг устыдился и замолчал.

- А я нашёл тут, возле Таймыра, - кивнул Бегичев в сторону океанского залива, - 2 острова, не обозначенных на картах. - Он поднялся, достал из шкафа папку с бумагами, положив их перед Александром Васильевичем на стол, добавил: - Здесь - их обмеры, рисунки в масштабе, с указанием долготы и широты. Передай в Академию наук, может, сгодятся... - Сел, помолчал и вздохнул.

Вздохнул вдали и океан - мощно, протяжно, словно знал наперёд: оба эти, сидящие сейчас за одним столом, человека, больше не встретятся, но войдут в энциклопедии. О Бегичеве будет сказано: "Русский моряк, полярный путешественник. Участник экспедиции Э.В.Толля в 1900-02; поиска членов экипажа норвежского судна "Мод" в 1922. Открыл 2 острова у выхода из Хатангского залива, названы его именем".

О Колчаке, о том, что он полярный исследователь и тоже участник многих экспедиций, не будет написано. Просто: "Царский адмирал, один из главных руководителей российской контрреволюции в 1918-19, ставленник Антанты".

- Ну что, Никифор Алексеич, будем прощаться, что ли? - забрал папку будущий "ставленник". - Давай ещё по одной - на посошок, и пойду я на корабль. У меня каждый летний день считан ведь! Остаться ночевать не могу...

Вот так и простились, и больше не виделись уже. После того, как Софья родила сына в 11-м году, Александр оставил службу на "Вайгаче" - в чине капитана первого ранга его перевели в Генеральный штаб столицы, и там он дослужился перед войной до адмирала. Но Софья так и осталась внутренне чужой ему, выплёскивая скопившуюся в её душе нежность на Ростиславчика. Александр по-прежнему ни о чём её не расспрашивал. Сама скажет, если почувствует в этом потребность или, на худой конец, необходимость. Такой необходимости у Софьи не возникло, а он неожиданно влюбился в 1915 году в молодую жену адмирала Тимирёва. Красавица Анна Васильевна ответила ему взаимностью, хотя была моложе его ровно на 20 лет. Однако, любовь эта, несмотря на взаимность, счастья не привнесла в его жизнь. Муж Анны был его сокурсником по морскому кадетскому корпусу, тоже герой японской войны и не хотел давать развода жене. А тут ещё новая война, царь перевёл Александра служить в Севастополь, повысив до чина вице-адмирала, и личная судьба командующего флотом не могла быть решена до окончания войны. Тимирёв служил в Гелсингфорсе и не отпускал от себя жену ни на шаг. Как, когда заниматься устройством своей жизни?.. И тем не менее, Александр Васильевич не выдержал после смерти Везучего - сорвался и ушёл в плаванье на Батум, разорвав отношения с

женою чисто по-русски: "Да пропадай оно всё пропадом, что будет, то и будет!.."

Похоронив Везучего за городом чуть ли не как человека, он почувствовал себя совершенно одиноким. А коли так, то и жить надо одному, без Софьи - всё равно чужая душа...

Расхаживая по каюте, прислушиваясь к вою ветра и ударам волн о борт, Александр Васильевич попытался переключить свои мысли о невезении в личной жизни на мысли о службе, где ему всё-таки везло. К началу 15-го года он уже руководил оперативным отделом в Генеральном штабе флота и сидел в Адмиралтействе, в самом центре Петрограда. Немцы в это время

подходили на Чёрном море прямо к Севастополю (флотом командовал там надушенный старик с белыми бакенбардами адмирал Эбергардт), безнаказанно обстреливали город с крейсера "Гебен" и даже потопили русский миноносец "Капитан Сакен" и транспорт "Прут", подвозивший в своих трюмах снаряды. Только после этого царь решился уволить старого пердуна с флота - опозорил всех моряков!

Заняв его место в начале 16-го, Александр Васильевич понимал, необходима коренная перестройка морской тактики на Чёрном море. И он тут же её осуществил, обеспечив на море 2 отряда торпедных катеров горючим с боевых кораблей. Катера эти, поочерёдно сменяясь в пути, гнали скороходные германские крейсеры "Бреслау" и "Гебен" до тех пор, пока не загнали в Босфор. Как только те скрылись, к турецкому берегу, но не близко, чтобы находиться в недосягаемости от береговых орудий, подошли под конвоем постановщики минного поля и перекрыли минным заграждением выход из пролива. А чтобы германские тральщики не уничтожили эти мины, организовал там посменное крейсерное дежурство возле минного поля. Дозаправка дежурных кораблей горючим, боеприпасами и пресной водой осуществлялась с двух специальных транспортов. То же самое было проделано и на выходе из болгарского порта Варна. Чёрным морем с того времени безраздельно владел только российский флот. Странно, что русский немец адмирал Эбергардт не мог додуматься до такой простой идеи.

Правда, немцы ухитрились всё-таки навредить России тоже. Прямо на севастопольском рейде они взорвали новый линкор "Императрица Мария". Но то была работа шпионов, а не открытый бой...

"Вот такая, в общем-то, получилась у меня карьера, - с грустью подвёл адмирал свой итог. - Неинтересный человек, неинтересная и жизнь. Утром команда: "Вставать, койки вязать!" Умывание, на молитву, на завтрак. Приборка на корабле, подъём флага. Судовые работы, учебные занятия. И так всю службу. Военный человек, ничего увлекательного. Стоило потерять в этом однообразии ещё и любовь, и тогда ничего уже не останется личного. Никогда не бывал дома более месяца, хотя и дослужился до звания адмирала..."

Он докурил папиросу, разделся и лёг спать. "Хватит! - приказал себе. - Вот победим Германию, начну другую жизнь. А пока - спать: завтра будет у великого князя совещание, а я на нём начну клевать носом!.."

В Батум "Стремительный" пришёл на рассвете, когда шторм стал там стихать. Но всё равно миноносец мотало волнами и на якоре. Над кавказским берегом шли низкие рваные тучи, скрывающие холмы и невысокие здешние горы.

Великий князь ждал Колчака и его флаг-офицера Смирнова, прохаживаясь по кабинету, в штабе командующего батумским гарнизоном. Поглядывал на часы: радиограмма получена, вот-вот должны прибыть...

Главнокомандующий был чем-то расстроен, плохо спал в поезде из Тифлиса в Батум и теперь выглядел утомленным стариком с отёчными мешками под глазами. Даже усы казались какими-то обвисшими и поседевшими ещё больше, отметил прибывший, наконец, Колчак. Только могучее сложение и гренадерский рост напоминали о прежнем здоровье и бравости великого князя. Он равнодушно показывал на большой карте-верстовке старые позиции противника, сообщил собравшимся в актовом зале штаба о своём намерении нанести объединённый удар с моря и суши и вызвал у Колчака лишь острое раздражение. Всё это можно было высказать и по прямому проводу, незачем было и вызывать в такую погоду, ничего секретного в его словах, одни общие установки. Глядя в окно на далёкие горы, подёрнутые дымкой дождя и хмурые от непогоды, Александр Васильевич тоскливо думал: "Ну и Батум, ну и дыра!.. Говорят, тут болота кругом, летом свирепствует малярия... Если такой же гиблый берег и на турецкой стороне, то десанту Свечина придется тут нелегко. Сейчас великий князь потребует от всех свои соображения, а сказать-то мне и нечего. Что может быть нового для моряков в десантировании? Подвезти десант к вражескому берегу, высадить и прикрыть огнём... Значит, он ждёт от меня демагогии тоже? Терпеть этого не могу!.. А ведь он стал меня уважать после того, как я загнал немцев и турок в Босфор. Эбергардт не догадался установить даже крейсерского дежурства, вот "Гебен" и 5 германских подлодок и курсировали вдоль наших берегов. Ах, если бы ещё не взрыв и гибель "Императрицы Марии"!.. Ну, ничего, вместо Свечина я поставлю командовать десантом этого армянина... Воевал в Карпатах, значит, сумеет наладить войну и в этих горах, - подумал он о полковнике Комарове. - Любопытный офицер... Верховский говорит о нём - писатель. А на вид - не скажешь: мужик мужиком. Если б не горячие отзывы Верховского, и не подумал бы о нём. Но... сильно хвалит. Говорит, воевал вместе, видел его в деле. Будто бы невозмутим в самых тяжёлых ситуациях... Ну, это, положим, ерунда, невозмутимых не бывает. Просто умеет держаться. Но это умение - дано ведь не многим... Ладно, если проявит себя, сделаю его генералом, пусть только воюет, как следует. А вот сам начальник штаба этой дивизии, подполковник Верховский - что с ним делать? Умён, храбр, но какие-то нелады были с царём... Короче, поглядим!.. Если окажется хорош, не буду задерживать и его карьеру".

Великий князь, кончив свой доклад, выступать никого, к удовольствию адмирала, не заставил. Задал лишь несколько общих вопросов и пригласил всех к себе на обед в поезд, стоявший на станции.

Колчаку хотелось побыть одному, но, делать нечего, пришлось ехать на новую муку. А там, на станции, какие-то босые голодные аджарцы, полицейский, прогоняющий их, и вообще тоска с дождём.

Обед у великого князя в салон-вагоне был великолепен, но Колчак, словно предчувствуя что-то, еле высидел. Скучен был и хозяин - плохо чувствовал себя. Ничего интересного за обедом сказано не было, анекдоты тоже были армейские - старые, пошлые, под дождь. Уехал адмирал к себе на корабль просто с радостью - лучше уж в такую погоду в каюте, чем в этой глуши и с такой компанией. Можно лечь, почитать что-нибудь, никто хоть не будет мешать.

В порту пришлось ждать, пока подойдёт катер. Потом на нём швыряло, сек дождь. Не успел ступить на палубу, радист принёс шифрованную телеграмму - оказалась от графа Капниста, из Петрограда. Что это его там припекло? Использовать радио не по делам службы - Капнист был всего лишь приятелем - не полагалось. Значит, друг добился разрешения Генерального штаба для этого? Может, действительно что-то из ряда вон...

От волнения стали подрагивать пальцы. Настораживал и сопроводительный текст: "Адмиралу Колчаку, прошу расшифровать лично".

Пришлось брать у командира миноносца шифр, сидеть, возиться... Наконец прочитал: "В Петрограде произошли крупные беспорядки, город в руках мятежников, гарнизон перешёл на их сторону. Из Гельсингфорса прибыл в отпуск с семьёй Сергей Николаевич".

"Вот это да, вот это новость! - ужаснулся Колчак, холодея душой. - Выходит, и в этот раз не обмануло предчувствие? Спасибо тебе, Дима, что предупредил: такие вещи, ты прав, важно знать и мне здесь, оторванному от столицы... Но главное-то - Аннушка в Петрограде!.."

"А что дальше?.. Что делать теперь самому? Нет, посвящать в это всех - ни в коем случае! Поднимется паника..."

"Стоп! Ведь подробности наверняка знает великий князь, потому, видимо, и был не в себе... Ну, а коли поймёт, что и я уже знаю, расскажет. Нам вместе тут фронт держать..."

Колчак выскочил из каюты, приказал вахтенному офицеру немедленно вызвать катер и снова скрылся, чтобы собраться в дорогу.

И опять сек его дождь и швыряло катер. В порту долго искал коменданта, чтобы подал мотор, и только в 3 часа дня добрался до станции.

К удивлению, великий князь ничего не знал - радио у него не было. Он, действительно, просто плохо себя чувствовал. А когда прочёл телеграмму Дмитрия Капниста, растерялся и вовсе. Глаза его тоже спрашивали: "Что же теперь-то, а?.." Вот тебе и старый вояка, гусар, которому море по колена!.. Растерялся, наложил...

Нет, таких, спрашивающих, растерянных, он не любил. Это не помощники в беде. А тогда, скорее в мотор, и опять в порт, на катер - в штормящее море, на Севастополь. В рубке у радиста продиктовал секретное распоряжение коменданту Севастопольской крепости: "Немедленно прекратить почтовое и телеграфное сообщение Крымского полуострова с остальной Россией. Принимать только телеграммы и почту, адресованные мне и моему штабу. Колчак".

Всё, Крым от революции и сведений о ней пока отрезан. Теперь скорее бы приплыть самому. Опять стемнело. Гудел и выл ветер, бросало в волны корабль, как игрушку, и совершенно не было сна. Принимался за чтение - невозможно при качке. Тогда хватанул подогретого рома - гадость невозможная - но зато ничего больше не помнил и уснул.

Домой пришли утром. Немедленно к пристани, и - в штаб флота:

- Ну, что тут у вас?..

Подали телеграмму от Родзянки. В тоне извещения тоже какая-то растерянная недосказанность. Но были и сведения: арестованы почти все министры правительства, Дума образовала какой-то Временный Комитет. В общем, чёрт знает что! И призыв, несмотря на то, что в России летит всё вверх тормашками, соблюдать спокойствие и продолжать боевую службу, как и прежде. Ну, это, слава Богу, он умел... Но что же происходит в Петрограде?.. (продолжение следует)

---

Комментарии: 1, последний от 11/07/2019. © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 15/09/2010. 286k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.