--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  1  "Эстафета власти"
Книга 3  "Временная демократия"
-------------------------------------------------------------------------------------------------

Когда в стране уничтожалась нормальная государственная власть, насмешливая судьба России выталкивала на политическую сцену безвластья своих баловней-везунчиков: идиота Петра Третьего, подхалимов Бирона, Аракчеева, развратника Распутина, благородного неумеху князя Львова, позёра Керенского, безликих Маленкова, Брежнева, Андропова и Черненко, аппаратчика-демагога Горбачёва, алкоголика-властолюбца Ельцина.

В запасниках нашей истории всегда толпилось много чиновников-"очередников", готовых прыгнуть в любое властное кресло. Для умных и честных у властителей мест не было. Такова традиция. Стало быть, и жаловаться не на кого.

Автор

Глава первая

1

Пассажирский поезд, вышедший из Стокгольма в 18 часов 37 минут 13-го апреля, а по российскому календарю ещё только 31-го марта, ехал сначала по равнине, а затем повернул на северо-восток, и вот уже несколько часов мчался в ночной темноте, подбираясь всё ближе к холодному полярному кругу. Слева по ходу синели, освещённые почти бело-льдистой луной, призрачные, заснеженные холмы. На самом же деле это были невысокие безлесые горы. Машинист паровоза, выглянувший из кабины и смотревший вперёд, увидел светлую линию настывших рельсов, которые всё время плавно огибали то одну горку в снегу, то другую, изменяя направление, и потому вагоны заносило на скорости то влево, то вправо. Оглянувшись назад, машинист увидел лишь покачивающиеся крыши с печными трубами, из которых стелился дым с вылетающими из него красными искрами, срываемыми ветром.

После езды по неширокому ущелью с каменными валунами по бокам дороги поезд выскочил на высокий железнодорожный мост над горной речкой, и всё потонуло в грохоте. Чёрные, клёпаные фермы моста освещались сверху словно электрическим душем из фонарей, установленных на штангах. Когда под этот льющийся свет попадали стены вагонов, заиндевевшие на морозе, то создавалось впечатление, будто они заморожены и никакой жизни за ними, внутри, нет. Однако, не замёрзшая речка внизу, выливающаяся из гор в Ботнический морской залив, словно из бутылки, свидетельствовала о том, что настоящего мороза всё-таки нет, хоть это и север.

Наконец, обвальный грохот оборвался, поезд выскочил на равнинный простор, и от Балтийского моря, которое было недавно рядом, справа, потянуло туманом, несмотря на то, что залив находился ещё подо льдом и глубоким снегом. Как только поезд доедет до речки Торнео, разделяющей Швецию от Финляндии с севера на юг, так будет станция Хапаранда - последняя точка королевской железной дороги. Дальше пути нет. За речкой на востоке - русская пограничная таможня на финской земле, а ещё дальше у них там - своя железная дорога, петляющая в снегах аж до России.

Впереди показался посёлок, сползающий с холмов вниз, окутанный уже до половины туманом. Но это видел только машинист. Здесь его поезд каждую ночь взламывает вековую северную тишину, сон людей и собак, живущих в посёлке. А вот немногочисленные пассажиры, оставшиеся почти что в пустых вагонах, не просыпались, привыкнув к равномерному стуку колёс и грохоту вагонов. Это казалось ему странным. Однажды он сам ехал в качестве пассажира по этому маршруту, и после проезда моста уснуть уже больше не смог. А другие - спали...

Но не спал сейчас в одном из вагонов лысый иностранец Ленин, едущий с группой российских эмигрантов до конечной станции на финской границе. А не спалось этому лысому потому, что вспоминал (теперь уже с облегчением в душе), как Ганецкий сообщил ему в Стокгольме, что первый германский денежный транш уже им получен и положен в Новосибирский банк на имя Ульянова, как происходила вся эта сделка в Берлине, куда привезли его "русскую" группу из Швейцарии в так называемом "запломбированном" вагоне и загнали этот отцеплённый вагон в тупик. Затем появились, переодетые в штатское, 3 офицера германского Генерального штаба. Один из них, старший, предложил Фрицу Платтену освободить дальнее купе, где и начали с Лениным секретные переговоры.

Всё делалось чётко, быстро, с немецкой деловитостью и аккуратностью, и вот уже какой-то чиновник с умными глазами (вероятно, ровесник, судя по внешнему виду) задал ему первый вопрос, положив перед собою добротную папку, вынутую из портфеля:

- Господин Ульянов, вас предупредил господин Гельфанд, для чего мы вас пригласили?

- Да. Но, позвольте узнать: с кем имею честь разговаривать?

- Я представляю в германском правительстве сектор секретной службы по вопросам России. Мой официальный псевдоним - Карл Шрёдер. Вас ведь тоже знают теперь больше как Ленина, а не Ульянова? Я хожу в штатском платье, но числюсь военным, моё воинское звание - полковник.

- Очень приятно, господин полковник.

- Значит, вас устраивает моё представительство для ведения с вами переговоров?

- Да, господин полковник.

- А то, что я говорю с вами по-немецки? Я знаю русский язык. Но не так хорошо, как вы - немецкий. Впрочем, если желаете, можно пригласить русского переводчика.

- Думаю, обойдёмся без лишнего свидетеля.

Шрёдер, блеснув повеселевшими глазами, улыбнулся:

- Я тоже так считаю. Значит, господин Гельфанд-Парвус чётко изложил германские цели относительно вас и я могу без китайских церемоний очертить круг вопросов, по которым секретная служба Германии хотела бы с вами договориться и заключить затем письменное соглашение о сотрудничестве?

- Да. Тем не менее, хочу вас предупредить сразу: разговор и соглашение должны касаться сотрудничества, а не предательства интересов трудового народа России.

- Да, да, конечно, - закивал полковник. - Мы прекрасно осведомлены, что вы как российский социал-демократ отстаиваете интересы трудящихся России и её солдат, но... выступаете, тем не менее, против царского самодержавия и его буржуазии, развязавших войну. Так что в германские "шпионы", "предатели родины" - мы не собираемся вас вербовать.

- Вот теперь, - согласно наклонил голову и сам, - можно уточнить круг вопросов нашего сотрудничества. А точнее, что нужно Германии от Ленина?

- И... - продолжал улыбаться немец, - что должен иметь Ленин... за своё сотрудничество... от Германии?

- Абсолютно точно сформулировано, - похвалил немца. - Но... хотелось бы начать прежде с выяснения гарантий. Что вы - именно то лицо, которому... я могу доверять.

- Принимается, но - только наполовину.

- То есть?

- Я - должен лишь убедить вас в том, что действительно представляю секретную службу. А когда вы поверите мне, то договор будете заключать - не со мною, а с представителем канцлера Германии. Если... захотите, конечно. Устраивает вас это?

- Вполне. Канцлер - лицо ответственное для заключения секретной договорённости. Надеюсь, соглашение будет сделано в двух экземплярах?

- Да, конечно. Но и вы, надеюсь, понимаете, что такие документы... не выгодно разглашать. У вас найдётся для хранения документа такой важности надёжное место в Швеции?

- Найдётся. Полагаю, документ будет составлен с должной степенью защиты интересов сторон?

- Тогда перейдём конкретно к первой половине дела...

- Слушаю вас.

- Германские спецслужбы считают вас, Парвуса и вашего главного политического противника Троцкого - самыми крупными фигурами в социал-демократическом мире. Отсюда и наш интерес к вам...

- А Плеханова ваши службы разве не причисляют к крупным фигурам?

- На данном этапе - уже нет. Старик. Амбициозен. А главное, бездеятелен. Король без войска на шахматной доске. Хотя умён, конечно, и в историческом плане - остаётся фигурой. Но - бывшей...

- А что же вы Троцкого не...

- Нам - больше подходит пока Ленин. Может быть, он и Троцкого переубедит?..

- Вряд ли. Да и зачем?

- Об этом мы ещё поговорим; это входит в круг наших интересов тоже. Но сначала я должен убедить вас в серьёзности наших намерений относительно вас. Свидетельством этому - информация, которую мы собрали о вас.

- Даже так?.. Ну, и что же вы обо мне знаете?

- Что вы - человек очень скрытный, осторожный...

- Обязывает конспирация.

- Влюблены в Инессу Арманд, но ваша жена - вам дороже как соратница, и вы - пожертвовали чувствами, но не делом. Для нас - это очень важная черта вашего характера...

- То есть?

- Высокая степень надёжности.

- Мы едем сейчас в одном вагоне.

- В одном вагоне, это ещё не в одной судьбе.

- Зато в судьбе социалистической - мы едины. Вражды между нами троими - нет.

- А вы знаете, что отец Инессы - Теодор Стефан - по происхождению отчасти польский еврей?

- У меня мать - российская еврейка. Ну и что?

- Знаем. А вот знаете ли вы, что ваша старшая сестра и старший брат Александр - родные вам... только по матери?

- Знаю. Но откуда... узнали об этом вы?!

- Мы - разведка. Мы - многое знаем... Такая уж обязанность.

- Тогда, что с моим братом произошло на самом деле?

А перед глазами уже стоял холодный, всегда надменно-отчуждённый Саша, с которым отец почти не общался, но зато радовался, когда Саша проигрывал Володе в шахматы. Да и Анюта была всегда "чужой", хотя тайну эту узнала, став уже взрослой. Теперь вот - он едет к ней через Швецию, Финляндию, в Петроград. Матери - нет в живых, но родственная связь с сестрой всё же не оборвалась.

Шрёдер раскрыл папку, лежавшую перед ним на столе, полистал в ней какую-то тетрадь и сообщил:

- Ваш брат был тайно помилован и куда-то увезён агентами секретной службы России. Руководил этим... - полковник вновь заглянул в тетрадь, - директор департамента полиции России Пётр Николаевич Дурново. А потом, после смерти императора России Александра Третьего, ваш брат был, по-видимому, отравлен... согласно распоряжению министра внутренних дел России Ивана Николаевича Дурново. То есть, в 1895 году, когда российский трон перешёл к императору Николаю Второму, законному сыну Александра Третьего.

- А где, в каком городе это произошло?

- Нам это, к сожалению, не известно.

Разговор принимал резко неприятное направление, поэтому решил переменить тему:

- Вот ваши службы, называя Троцкого выдающейся фигурой, почему-то не заметили - ни Красина, ни Шляпникова. А ведь это, пожалуй, наиболее самостоятельно мыслящие личности - не пешки! Странно...

- Ну - ваш Красин, больше, пожалуй, учёный, нежели политик. А вот Шляпников - верно, фигура! Он и сейчас в Петрограде - самый крупный среди большевиков.

- А что сейчас происходит в Петрограде... с точки зрения вашей службы? Вы можете сказать правду?

- Прекрасный вопрос! Главный вопрос! - засветился полковник от непонятной радости. - Собственно, для этого мы и встретились с вами! Чтобы выработать общую тактику действий, которые приведут Россию и Германию... к заключению между собою... сепаратного мира и - к прекращению кровопролития. Вы согласны с этим?

- Да, с этим я согласен. Тут наши намерения совпадают.

- А вот император России Николай Второй, к сожалению, так и не смог понять главного: что Россия и Германия - должны были дружить, а не воевать. Это понимали как лучшие умы в Германии, так и в России. Германия и Россия - вместе: это был бы самый мощный в мире и - самый непобедимый - союз! Нас боялись бы все! И не было бы никаких войн! Вы согласны с этим?

Промолчал. Потому что подумал: "Как не было бы и... революций!" Шрёдер, видимо, понял свою промашку, продолжал свою мысль уже дипломатичнее:

- Ну, для вас, социал-демократов, важен не столько союз, сколько, по крайней мере, хотя бы невмешательство наших двух сторон в дела друг друга; мы понимаем это. Но для этого всё равно необходим мир, а не война. С этим-то вы согласны?

Кивнул: "Да".

Немец кивнул тоже:

- Прекрасно. Николай Второй понял свою ошибку уже после объявления войны Германии. Военный потенциал России оказался втрое слабее нашего. А теперь развалилась уже и экономика России. Так что Россия обязательно войну проиграет. Но и Германия истощит свои силы и не сможет противостоять Антанте в должной мере. Поэтому наши секретные службы пробовали договориться с Николаем Вторым о заключении сепаратного мира между нашими государствами. Его жена - перевела даже огромную сумму денег в один из частных банков Германии, действующих на территории нейтрального государства. Но она - немка, она всё поняла правильно и до конца. А вот её муж - в последний момент... почему-то не решился на мир и прервал тайные переговоры.

- Испугался, вероятно, что король Англии - двоюродный брат всё-таки - назовёт его предателем. - Даже усмехнулся от своего предположения: "Неужели Николай и в самом деле такой наивный и щепетильный простачок?"

- О, нет! Вы и сами понимаете, судя по выражению вашего лица, что император России - не мальчик. Он - правил государством 23 года. Это хитрый и опытный дипломат, его не могут смутить такие наивные вещи. К тому же, он - родственник и нашему главе государства: наш кайзер для Николая Второго - дядя Вилли. Впрочем, и жене Николая - он тоже дядя. Так что дело в другом...

- В чём же?

- Видимо, Николай Второй не поверил в искренность намерений своего дяди. Испугался, что дядя попытается разоблачить его "предательство" перед всем миром.

- Но, вы же сами сказали, что мнение Антанты для него - не самое страшное...

- Правильно. Однако, мнение русской общественности для него - это гибель, революция! Вот он чего испугался. Видимо, секретные службы ему тоже докладывали о назревании революции в России.

- Так, выходит, наш царь - просчитался? - Даже рассмеялся от собственного злорадства.

- Выходит, что так.

- Тогда разоблачите его на весь мир сами, хотя бы теперь! Что хотел, мол, предать своих союзников.

- А зачем? Нам это сейчас - и не выгодно, и доказательств... то есть, официальных документов... у нас нет. Романов - я уже говорил - опытный и неглупый человек: он вёл с нами это дело крайне осторожно.

Промолчал, подумав: "Чего же вы хотите в таком случае от меня?..."

Видимо, понимая состояние собеседника, Шрёдер искренно продолжил:

- Вас - мы тоже не собираемся ни обманывать, ни разоблачать потом. Сами посудите: зачем нам это? Наша цель - заключить с Россией мир, что выгодно и нам, и вам.

- А почему вы считаете, что нам, социал-демократам -большевикам - этот мир сейчас выгоден?

- Очень просто. Ваша цель - привести к власти российский пролетариат. Но власть в России - по-прежнему осталась в руках богатой буржуазии. Разве не так?

- Не знаю пока. Вот с этого, как мы договорились с вами, давайте и начнём. Что произошло в Петрограде и что происходит сейчас в России? Вы обещали...

- Да, я об этом помню. С вами легко разговаривать, господин Ленин.

- Почему вы так решили? - Насторожился.

- Вы - любите логику. Мы, немцы, тоже любим логику. У нас кадры подбираются по деловым признакам. Характеры людей - нас не смущают. В этом и есть логика процветания нации. В России же - другой принцип. Там - начальник подбирает себе людей не по деловым качествам, а по их преданности лично ему; чтобы с ними можно было пить водку. В этом - для пользы государства - нет никакой логики, так как в руководство могут проникать и дураки. Вы - в этом смысле - не русский человек, вы - европеец. Сколько лет вы прожили в Европе?

- 17, с 99-го года. Но в 5-м году я возвращался на один год в Россию.

- Да, с вами можно иметь дело. К тому же по теории венского врача-психиатра Зигмунда Фрейда, смешение еврейской крови с немецкой или русской - сам Фрейд еврей - даёт прекрасные результаты! В смысле развития интеллектуальной наследственности.

- Если вы имеете в виду мою наследственность, то она у меня - довольно сложная. Кроме еврейской и русской крови в моих жилах течёт, вероятно, и чувашская кровь, и калмыцкая...

- Это не важно. Старик Фрейд - ему сейчас 60 лет - считает, что чем больше в роду человека было смешений с другими нациями, тем лучше.

- Мы слегка отклонились от темы, по-моему...

- Нисколько. Помните, я начинал с того, что для нас... было бы желательно ваше примирение с Троцким?

- Но это - исключено! Мы с ним слишком расходимся в методах борьбы, да и в целях революции, пожалуй.

- А может быть, не в целях всё-таки? А в характерах? В личных отношениях?

Промолчал, подумав: "Может быть, и в характерах. Терпеть не могу этого самонадеянного наглеца! Да и Парвус думает так же..."

- Ладно, дело ваше. Но Парвус считает: если бы вы повели Троцкого за собой, то ваше общее дело от этого - лишь выиграло бы.

Усмехнулся:

- А вы - точнее, германское правительство - не боитесь, что Ленин и Троцкий экспортируют потом идею пролетарской революции и к вам, в Германию? Если нам удастся её совершить в России.

- Нет, не боимся, - спокойно ответил умница Шрёдер.

- А можно узнать, почему?

- Мы считаем: что вам - это не удастся. Потому, что психология российского пролетариата... и германского - отличаются так же резко, как и психология руководства, подбирающего себе кадры.

- А конкретнее?..

- Ваш пролетариат - да, пожалуй, и русский народ - легко может пойти за вами, когда вы начнёте его соблазнять своими целями и обещаниями... через свою прессу. Вот на неё-то - мы, секретная служба Германии - и делаем сейчас ставку. Даже готовы дать вам для этого огромные деньги. Русские - слишком доверчивы к тому, что напечатано в газетах и доверяют им больше, чем себе и своему личному опыту. В Германии с этим - обстоит наоборот: немцы - больше доверяют собственному опыту и конкретным делам, а не призывам в прессе. В России же, кто владеет умами, а это возможно лишь с помощью прессы, тот и ведёт за собой и получает власть. Денег и дела - в России никогда нет. Немцы же - верят только в реальную силу.

Промолчал, думая: "Да, во многом он прав, мы из разных миров. Но почему же Германии нужен тогда я, если сила и деньги - за немцами? Разве у них нет своих умелых газетчиков?"

- Писать умеем и мы, - словно подслушал Шрёдер. - Но русские - нам не поверят: мы для них - враги. Кто же пойдёт за врагами? Это - предательство... Точно так же и немцы: не пойдут за русскими социалистами, если вы и победите у себя. Да и к тому времени, когда вы победите свою буржуазию - если будете вести это дело при нашей поддержке - вы уже отстанете от нашей буржуазии. Которая подкупит свой пролетариат не обещаниями, а конкретным повышением заработной платы, снижением цен на товары. Вы же для немецкого народа по-прежнему останетесь - прошу не обижаться - болтунами, а не людьми дела.

- Это почему же? Разве победа над своей буржуазией - не дело? Да и экономику - мы тоже поднимем.

- Не поднимете.

- Почему?

- Вам не дадут этого сделать... ваши бывшие союзники: Антанта! Ваша революция, вернее, её победа, для них станет врагом N1. Зачем им оставлять в живых такой опасный пример для пролетариата своих стран?

- Согласен с вами. Но ведь и германские войска могут наброситься на Россию, если у нас к победе придёт пролетариат, а Германия - победит страны Антанты на мировой бойне.

- Вы - умный человек! Молодец Парвус, что нашёл вас! Вы - прогнозируете совершенно правильно!

- Зачем же мы тогда с вами разговариваем, не понимаю? Зачем эта встреча, если мы по-прежнему - остаёмся врагами?

- Вот это - плохо, если вы не понимаете, - огорчился Шрёдер. - Германия - не предлагает вам вечной дружбы! Это - лишь мечта, романтика на далёкое будущее. Германия предлагает вам временную поддержку. Вы - побеждайте там у себя, если получится, а нам - нужно победить англичан и французов. Что будет дальше - загадывать не будем. Сейчас важнее всего: вывести из войны против нас Россию! И тогда мы сами разобьём Антанту. А вы - делайте там, у себя, что хотите. Мы готовы дать вам для этого денег. Разве это - не выгодно вам и вашей партии? Но сперва - сделайте всё, чтобы русская армия... перестала воевать с нами!

- А вы нас, Россию - тогда и прихлопнете, да? Так, что ли?

- Нет, не так, конечно. Сначала - вы получаете от нас первый - и очень большой денежный транш - а затем начинаете забрасывать свои фронты огромными тиражами вашей газеты и убедительными листовками. Вам - поверят ваши солдаты в окопах; мы уже знаем, как вы умеете писать.

Шрёдер снова открыл свою папку и процитировал небольшой текст на русском языке с чуть заметным немецким акцентом:

- "Взять нашего самодержца. Что, какие идеи представляет он как личность? Не является ли он для правительства чучелом?.. Наша задача состоит теперь не в том, чтобы уничтожить эту, помазанную на царство, каучуковую печать, а в том, чтобы из рук бюрократии взять её в наши руки". Узнаёте?..

- Да. Отрывок из моей статьи в "Искре" по поводу похорон в Петербурге во втором году жандармского полковника Пирамидова. Там - есть слова и позлее: о том, что жандармы открыто явились на похороны своего начальства.

- Знаю, - перешёл Шрёдер опять на немецкий. - Но сравнить царя с каучуковой печатью - это блестяще! Вот ещё почему, не говоря уже о других ваших достоинствах, германское правительство остановило свой выбор на вас. Поэтому, как только дело продвинется благодаря вашим статьям в сторону заключения мира, вы - получаете от нас новый денежный транш. Постепенно - вы и сами начнёте убеждаться в том, что всё идёт правильно, без обмана; что вы - достигаете там, у себя, и собственных целей вашей партии...

Не выдержал, перебил:

- И вы полагаете, что временное правительство России или какое-то новое, но постоянное - будет спокойно смотреть на действия нашей партии и нашей прессы?!

- Разумеется, нет. Но вы же - ещё не дослушали меня и не знаете, что представляет собою в Петрограде "Временное правительство", в чём его слабости и как вам его разоблачить, чтобы отнять власть себе!

- Это интересно, я слушаю вас!..

- Разве без денег... ваша партия... не будет продолжать свою борьбу за власть пролетариата?

- Будет, конечно. Но - менее успешно...

- Вот вам и главный ответ на все ваши сомнения и вопросы! Без денег... вы - просто барахтающаяся партия, которую в глубине России почти и не знают. А с деньгами - у вас сразу тиражи, известность, возможность формировать общественное мнение в нужном для вас направлении! А там - и оружие начнёте закупать... Разве это - противоречит вашим интересам?

- Пока - нет.

- Так будет и дальше. А теперь, разрешите обрисовать вам достоверную обстановку, с которой вам предстоит столкнуться в Петрограде. Естественно, Временное правительство вас встретит в штыки. Но и у вас будет возможность - не только защищаться. Дело в том, что в России сейчас - практически всё ещё 2 власти... Власть "Временного правительства", которое возглавил московский князь Львов, и власть "Петроградского Исполнительного Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов" во главе... - Шрёдер вновь полистал свою тетрадь в папке, принялся называть фамилии. - Во главе с меньшевиками Чхеидзе, Соколовым, Стекловым, Скобелевым, Хрусталёвым-Носарем, Церетели. Плюс, знакомые вам большевики: старик Ольминский, молодые - Шляпников, Залуцкий, Молотов, Стучка. Возле них там... ежедневно крутятся Фёдоров, Падерин, Садовский, Шутко, какой-то солдат Ворошилов из лейб-гвардии Измайловского полка. Рабочие Михаил Калинин, Каюров, Сергей Аллилуев. В последние дни появились, приехавшие из сибирских ссылок и из-за границы, социал-демократы от других партий. Министр юстиции Керенский издал указ об амнистии всем политическим ссыльным, заключённым и эмигрантам. Так что с появлением крупных личностей - составы в районных Комитетах советов депутатов и в Исполкоме будут, видимо, претерпевать изменения. Особенно изменится состав центрального комитета вашей партии, когда прибудете в Петроград вы. Ну, а пока - двоевластие. Временное правительство - имеет деньги, но не имеет всенародного авторитета. А Исполком Совета рабочих депутатов - имеет авторитет, но - не имеет денег.

Временное правительство уже создало Чрезвычайную следственную комиссию по делам арестованных министров и генералов из бывшего правительства. В эту комиссию, как нам стало известно, Керенский хочет включить и знаменитого профессора истории Щёголева. Подследственные - уже дают чудовищные показания. Особенно генералы: Воейков, Белецкий, Протопопов и Добровольский. Штюрмер и Горемыкин - глубокие старики, эти - якобы плачут на допросах. Но главный военный прокурор России там, в Петрограде, пока ещё царский генерал, назначенный Николаем Вторым 26 февраля этого года, Александр Сергеевич Макаренко.

Новый военный министр Гучков - яростный патриот-шовинист. Начал свою деятельность с очищения армии от русских немцев, считая их либо шпионами Германии, либо потенциальными изменниками. Он присутствовал второго марта на отречении Николая Второго в Пскове, а 3-го марта, уже в Петрограде, на отречении брата Николая Второго Михаила. К тому же Гучков - масон.

9-го марта Николай Второй прибыл из Могилёва в Царское Село, где был заключён... - Шрёдер усмехнулся, - с разрешения военного прокурора Макаренко под домашний арест. Его дядя, Николай Николаевич Романов, отстранён Гучковым от верховного командования и выехал в своё имение в Крыму. Туда же выехала и мать бывшего русского царя, Мария Фёдоровна. Сам Гучков провёл в Пскове совещание с командующими фронтами и флотами, уволил в отставку генерала Рузского, который отправился в своё имение под Кисловодском. Арестованы прибывшие из Могилёва генералы Фредерикс и Воейков; оба - препровождены в Петропавловскую крепость. В Москве и в других крупных городах пока спокойно. В Петроград прибыл на должность главкома войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенант Корнилов. Гучков считает, что этот генерал наведёт в столице должный порядок.

Такова в общих чертах обстановка в России на сегодняшний день. Новые власти озабочены надвигающимся на Петроград голодом и продолжением войны с Германией. Там у них финансовый кризис и отсутствие снарядов на фронтах. Армия разлагается.

Есть ли у вас какие-то дополнительные вопросы?

- Только один. Судя по имеющимся у вас сведениям, обстановка на русских фронтах - для вас очень благоприятная, и военное поражение России на этой войне - как говорится, уже не за горами. Зачем понадобился в такой ситуации вам я? Мне это непонятно...

- Стало быть, вы продолжаете не доверять нам и боитесь подвоха? Так?

- Да, именно так.

Шрёдер вздохнул:

- Что ж, давайте всё ещё раз... Если бы вы были для нас чем-то опасны, вас уничтожили бы ещё в Швейцарии. Были бы мы безразличны к вам - вас никто не позвал бы: зачем зря тратить время и деньги? Следовательно, вы чем-то необходимы нам.

- Чем?

- Дело в том, что победить русские войска на фронте не так просто, как вы думаете, и не так близка ещё наша победа. А это значит, что продолжение войны с Россией будет стоить огромных денег и огромных людских и технических потерь. Русской армией командуют лучшие в мире офицеры. Русский патриотизм и военная подготовка офицеров настолько высоки, что победить их можно только сверхдорогой ценой. Если Германия начнёт сейчас весеннее наступление, оно захлебнётся, и тогда мы упустим инициативу и на западных фронтах. Зачем нам такой путь?

Вы же сейчас для нас - вернее, для наших специалистов по психологии, экономике и другим вопросам - наиболее выгодный и наиболее действенный союзник. Какой же нам смысл обманывать вас или вести с вами какую-то двойную игру?

- Но чем, чем я могу быть вам полезен? Вот чего я не возьму в толк!

- Об этом мы уже говорили с вами. Видимо, вы не придали значения нашим оценкам ваших возможностей. Поэтому позволю себе повториться...

Вы интересуете нас как политик, способный разрушить русский патриотизм на фронтах. Поэтому, если вы будете резко критиковать намерения Временного правительства продолжать войну с Германией, то эта критика станет известна русским солдатам на фронтах, так как крупные тиражи вашей газете обеспечим мы. И солдаты примут вашу сторону, а не правительства. Стало быть, выгодно и вам, и нам. Если вам в ходе событий что-то не понравится, вы сможете в любой момент плюнуть на соглашение с нами. Если не понравится что-то нам - допустим, покажется, что мы только зря тратим на вас деньги - то мы тоже вольны разорвать наши отношения в любой момент. Таким образом, никто ничего не теряет. Пока. Так это или не так?..

- Ну, так.

- Вот и давайте попробуем сотрудничать. Посмотрим, что из этого получается. Если ваши... и наши солдаты на фронте... начнут отказываться от боевых действий друг против друга, то мы с вами будем развивать наши отношения. Мы - продолжим вам денежные транши, вы - свою агитацию и свои внутренние цели. Не понравится что-то - поступайте, как хотите? Ну? Что вас не устраивает?.. - Шрёдер стал раздражаться. Тогда и сам понял: подвоха, действительно, нет, и стоит попробовать.

Дальнейший разговор перешёл уже на техническую сторону - составление пунктов секретного соглашения. Правда, Шрёдер продолжал давать оценки русским генералам, которых следовало особенно опасаться, как самых умных и патриотично настроенных военачальников, которые могут помешать большевикам своими контрмерами, и потому-де их следует компрометировать в первую очередь. Шрёдер дал даже список: "Алексеев, Деникин, Брусилов, Юденич, Каледин, Краснов, Гутор, Крымов, адмиралы Колчак, Развозов". А на словах, опытный разведчик и дипломат, Шрёдер неустанно вдалбливал в голову свою главную мысль:

- Вот вам газета с "Приказом N1", изданным Петроградским Исполкомом Совета рабочих и солдатских депутатов. Изучите его на досуге с особым вниманием. Его написал, видимо, умнейший человек! Идея этого приказа - краеугольный камень в разрушении дисциплины в русской армии. В своих статьях вы тоже следуйте курсом именно этого приказа. На месте, в Петрограде, вы поймёте всё! Главнейший же удар направляйте с первых дней: против Гучкова, Милюкова и Корнилова. Нужно сделать всё для создания негативного общественного мнения против этой троицы. Как только из правительства будут изгнаны Гучков и Милюков, а с поста главкома в Петрограде Корнилов - денежные транши вам будут удвоены! И тогда ... принимайтесь за Колчака...

Кивал, думая: "Жизнь сама покажет, за что браться в первую очередь и кого опасаться. Начало, однако же, неплохое. С деньгами и оружием моя партия - уже не кучка политических болтунов, а реальная сила. И всё-таки об этом сговоре с немцами, пожалуй, следует сообщить кое-кому из своих. На случай возможных в будущем провокаций. Но - кому? Наде - это само собой. Ещё парочке умных мужиков, таких, как Зиновьев. Нет, Зиновьев может проболтаться. Надо подумать..."

Позади осталась огромная по масштабам Европы дорога: Цюрих-Шархаузен-Тайнген-Готтмадинген-Штутгарт-Франкфурт-Берлин.

Потом была встреча в здании правительства с личным советником канцлера Ритулером, похожим на немигающего филина, смотревшего с бесстрастным вниманием. Кончив беседу, этот филин кому-то позвонил, сказал, что сейчас он подпишет документы, и можно будет начинать финансирование. И, действительно, подписал бумаги, дал их прочесть и ему. Всё было оформлено в трёх экземплярах, с немецкой педантичностью и предусмотрительностью, Владимир подписался тоже, после чего, вызванный Ритулером чиновник проводил его в другой кабинет, где находилась бухгалтерия. Бухгалтер попросил Владимира заполнить своим почерком специальный бланк, расписаться, проверил всё и выписал ему свидетельство, что он, Владимир Ильич Ульянов, гражданин Швейцарии, проживающий по указанному адресу в городе Цюрихе, является частным вкладчиком стокгольмского филиала германского "Дойчебанка" на сумму... У Владимира закружилась голова от увиденной цифры, которая была записана в германских марках ещё и прописью. После росчерка старика-бухгалтера на документе Владимир понял, что с полунищенской жизнью гражданин Швейцарии Ульянов покончил навсегда. Правда, в это ему пока почему-то не верилось, а потому и не было особой радости в душе.

Чтобы сохранить в секрете посещение Владимиром высших государственных инстанций в Берлине, германские спецслужбы запретили железнодорожным кондукторам пропускать кого-либо к русским эмигрантам в пути в их так называемый "запломбированный" вагон. Вагон этот был отправлен по маршруту Берлин-Штральзунд-остров Засниц. На каких-то узловых станциях, которые они проезжали ночью, вагон то отсоединяли от поезда, то присоединяли к другому, и эта грохочущая процедура перетаскивания от одного поезда к другому продолжалась до тех пор, пока не добрались до Балтийского моря. Они его почувствовали по запаху водорослей, писку чаек и шуму волн, вздыхающих под свежим ветром.

От острова Засниц до берега Швеции их переправили на пароходе-пароме "Королева Виктория". И опять пересадили в вагон, но уже не секретный, шведский. По берегу Швеции маршрут оказался таким: Треллеборг-Мальмё-Сёдертелье-Стокгольм.

В столице шведов Владимир, наконец-то, поверил (после встречи с Фюрстенбергом-Ганецким), что выписанный ему немцами лицевой счёт в банке - не сон и не сказка, а реальная действительность. Ганецкий повёз его в "Дойчебанк", и всё подтвердилось. Тогда с помощью всё того же Фюрстенберга-Ганецкого Владимир перевёл 2 миллиона марок в один из шведских банков, открыв новый лицевой счёт на своё имя. Остальные 27 миллионов марок остались в "Дойчебанке". Их расходование он поручил контролировать Гельфанду (Парвусу), который проживал теперь, как сказал Ганецкий, в Стокгольме. К нему и поехали. Вот когда только произошёл у Владимира с ним совершенно неожиданный, откровенный разговор. Начал его Парвус, к которому не проходило физическое отвращение: "Боров! Это же надо так разожраться!.. Словно еда - главное дело жизни: жрать, жрать и жрать! Фу, какая мерзкая туша!.. А ведь в 7-м году этого с ним ещё не было. Напротив, в любовницах у него была, говорили, тоненькая Роза Люксембург, которую он возил в Италию на морские курорты. Теперь понятно, почему она его бросила: бегемот, который садится только на 2 стула, поставленных рядом, как вот сейчас..."

- Владимир Ильич, прошу вас простить мне, что в Цюрихе - я не был до конца искренним с вами. Но теперь, когда все документы подписаны, и деньги на ваше имя переведены - я буду откровенен полностью. Да! Чтобы не забыть... Теперь - вы можете оставить доверенность распоряжаться вашим вкладом Фюрстенбергу... на тот случай, если не сможете лично приехать в Стокгольм, а деньги вам срочно понадобятся для закупки газетной бумаги или оружия для рабочих. Но это - вы обговаривайте уже с ним, это - ваши дела... А я - расскажу вам сейчас то, чего не мог сказать в Цюрихе...

- Я вас слушаю, Александр Львович, - уставился Владимир с новым изумлением на могучего с виду Парвуса: "А бородища-то какая чёрная да громадная: шире лопаты-грабарки! И воловьи, вытаращенные глаза. Фу, мерзость!.."

- Не сказал я вам вот о чём... Я - знал о том, что осенью позапрошлого года вы... встречались в Берне с эстляндским социал-демократом по фамилии Кескюля. И у вас был с ним... этакий гипотетический разговор о том, какою была бы внешняя политика России, если бы вы, большевики, пришли там к власти. Был такой разговор?

- Да, был. Но откуда вы об этом знаете? Вы что, знакомы с этим эстонцем?

- От немцев. Кескюля встретился после этого в Берне с одним из сотрудников германского посольства и рассказал о ваших планах на будущее.

- Но зачем?!

- Потерпите, и я всё расскажу по порядку. Выслушав Кескюлю, этот человек сообщил в Берлин о предполагаемых планах большевиков. То есть, о ваших планах.

- А какие у меня были планы?.. Ведь всё говорилось на уровне, "если бы, да кабы..."

- Планы о том, как бы вы устроили в России революцию. Сначала закупили бы по дешёвке у рабочих Путиловского завода массу деталей для сборки винтовок. Затем подготовили бы вооружённое восстание голодающего пролетариата. Захватили бы центральную почту и телеграф, вокзалы, казармы. Ну, и так далее, как об этом писал ещё Маркс. А после прихода к власти - немедленный выход России из войны и немедленная помощь германскому рабочему классу в осуществлении такой же революции.

- И это испугало Берлин?

- Напротив, заинтересовало. Дело в том, что германский кайзер вёл тайные переговоры с Николаем Вторым - через Протопопова, находившегося тогда в Швеции.

- О чём же?..

- О заключении сепаратного мира с Россией. Россия своим выходом из войны облегчила бы разгром Антанты для Кайзера. А после победы мир был бы поделён между Германией и Россией. Но Николай... не поверил своему дядюшке Вилли Второму, и на сговор не пошёл. Вот тогда в Берлине вспомнили о вашем плане восстания рабочих в Петрограде и готовы были помочь вам в свержении царского правительства - и оружием, и деньгами. Но в феврале этого года голод рабочих в Петрограде привёл к восстанию и опередил план немцев. К власти пришла российская буржуазия, которая продолжает войну против Германии и по сей день.

- Ну, и что из всего этого следует?

- Вот ради этого я и приезжал к вам в Цюрих.

- Выходит, вы тоже как-то связаны с Берлином? Или с кем там?..

- Конечно! Ведь это я рекомендовал вас, я же говорил вам...

- Право, не знаю, что и сказать вам?.. Вероятно, обстановка в Петрограде уже не та... Если верить газетам, в России все довольны свержением царя.

- А для чего вы хотите вернуться тогда в Россию? Чтобы порадоваться вместе со всеми и устроиться помощником присяжного поверенного у Керенского? Да немцы просто убьют вас! Где бы вы ни были...

- Вот теперь я вас понимаю! Ловко вы меня...

- Надеюсь, вы за это на меня не в обиде?

- Да уж сочтёмся как-нибудь: кажется, одной ниточкой связаны.

- Похоже на то, - согласился Парвус, улыбаясь. - Я - как и Кескюля, который, видимо, встретился здесь, в Стокгольме, не только с германским послом Люциусом - тоже знаком с помощником Люциуса. Он часто приезжал сюда из Берлина.

- Вы можете назвать его фамилию?..

- Могу. Он - лицо здесь официальное: сотрудник германского посольства Штайнвахс.

- Тогда мы с вами - агенты германской разведки! Штайнвахс работает в Берлине в германском Генеральном штабе. Я полагаю, он - один из главных контрразведчиков там!

- Догадываюсь... Немцы заплатили мне 2 миллиона марок за сотрудничество с ними. Вам - на закупку оружия и на агитационные цели - дадут, видимо, миллионов сто, так как ваша миссия, видимо, для них важнее и сложнее. Но! - Парвус поднял указательный палец. - Мне важно другое: кем на самом деле считаю себя... я сам! Надеюсь, это понятно и вам?

- Да, я не гимназист. А что потребовали немцы от вас? Коль уж у нас с вами такой доверительный разговор...

- Со мной встречался сначала германский посол в Константинополе Вагенхейм. Ещё в январе позапрошлого года, когда проезжал через Вену. Я тоже ознакомил его со своими набросками плана революции в России. После этого меня вызывали в Берлин. 6-го марта меня принял в Берлине личный советник канцлера Германии Бетман-Гольвега-Ритулер.

- Меня принимал - тоже Ритулер. И чем окончился ваш разговор с ним?

- Я просил его передать канцлеру, чтобы Германия субсидировала моей группе значительную сумму денег на развитие сепаратистских движений на Украине и в Финляндии. А затем уже предложил ему вашу кандидатуру... на более крупное движение... Оба моих предложения, как видите, были приняты без малейших колебаний! По распоряжению самого канцлера - мне было выдано 2 миллиона марок на личные нужды, предоставлено германское гражданство. К вам я ездил - тоже по его просьбе. Сами теперь можете себе представить, насколько серьёзны намерения Берлина - и по высоким сферам, которые заинтересованы в нас, и по суммам затрат, на которые идёт Берлин.

- Спасибо за откровенность, Александр Львович!

От Парвуса в тот же день, узнал и ещё одну новость для себя. Оказывается, 60-летний Плеханов, продал свою "виллу" в Сан-Ремо, заехал во Францию и попрощался там со старшей дочерью, вышедшей замуж за француза, затем отплыл в Англию. В Лондоне его взяли на военный крейсер, отходивший в Архангельск. Теперь старик, вероятно, уже в Петрограде и совершенно один. Жена, оставившая его 10 лет назад, живёт с младшей дочерью где-то в Екатеринославе. Зачем поехал человек в Россию, где не был более 30-ти лет, и сам не знает. Кому он там нужен?..

Вагон резко качнулся, и Ленин подумал: "Скверный старик! И как человек, и как политик. Шрёдер, видимо, прав: фигура! Король на шахматной доске, но... в прошлом". И тут же память перебросила на Лондон, в 1903 год, когда в доме гостил рабочий Бабушкин, приехавший аж из Екатеринослава. А Плеханов, прибывший в гости из Женевы, был ещё 46-летним, ухлёстывал за женою Ольминского и был, как всегда, самодоволен. Вот тогда и произошёл на улице тот незабываемый разговор. Теперь, когда поезд уносит из Стокгольма в Россию (несколько часов назад проехали Маллансель, скоро будет конечная станция Хаппаранда, уже в Финляндии) и прошло 14 враждебных лет, тот давний политический спор с Плехановым стал припоминаться под стук колёс до мельчайших подробностей.

- А любопытный экземпляр, этот ваш Иван... как его... Васильевич, кажется? Любопытный. Хотя и простой рабочий.

Помнится, возмутился:

- Да он - 10 очков форы даст... некоторым вашим интеллигентам!

- Почему - "моим"? - обиделся Плеханов.

- Но вы же назвали рабочего Бабушкина "моим"!

- А, да-да, конечно. Я забыл, что вы - носитесь со своим рабочим классом, как с панацеей от всех зол капитализма.

- Ну, что же, носиться с таким знаменем, как рабочий класс, я - действительно не считаю зазорным: народ!..

- "Народ" - это только лишь слово. Не люблю, - проговорил Плеханов вдруг тихо, без неприязни и зла. - И вам не советую ломать перед ним шапку.

- Это почему же? - растерянно изумился тогда. - Звучит как-то странно в устах революционера. Вы не находите?

Плеханов смотрел с показной печалью.

- Почему? - повторил он. - Да потому, что народ - в том смысле, как его себе представляют - всего лишь матушка-толпа, масса серого цвета с серединными идеалами. Мы - не нужны толпе. И никогда не были нужны. Разве такой народ хоть раз заступился за свою интеллигенцию?

- В смысле - "за бар"?.. - поддел его в открытую.

- А ведь мы, - не обратил внимания Плеханов на обидную реплику, - шли за него в Сибирь, тюрьмы, в чахотку! - Словно в подтверждение своих слов, деланно закашлялся.

- Зачем же тогда шли, если не верили? Не за наградами же? Получите, мол, господа хорошие, вы заслужили!

- Напрасно иронизируете. Люди - жадны до зрелищ, им - наплевать на нас! И заботятся они только о себе и своёй семье.

Плеханов, словно о чём-то задумался, и Владимир, испытывая неловкость, молчал. "Вот и всегда так, - досадовал он. - Скажет сгоряча необдуманную вещь, а потом защищает её, чтобы не решили, будто "Плеханов сдаёт". А в общем-то, хочет быть оригинальным..."

Действительно, Плеханов упрямо продолжил:

- Для меня святое понятие народ - это подвижническая прослойка интеллигенции, всего какой-то процент русских людей. Их - люблю, для них - пишу, им - хочу нравиться. Остальные... - он неопределенно махнул рукой. - Вот так, Владимир Ильич, если уж до конца откровенно и честно. И прошу не судить меня строго за это. Каждый по-своему понимает, что для него - народ, и своё дело, и цели. Важно то, что я - за народ, а не против него.

- Путано как-то, Георгий Валентинович.

- Не нравится? Поймали "флагра`нто дэли`кто" 1?

- Да как вам сказать? Мне больше по душе не расплывчатость, а чёткость в формулировках: либо человек - для дела, либо - он только себя видит в этом деле. Остальное - лишь фон для него.

- Может, и расплывчато, - согласился Плеханов. И тут же ехидно спросил: - А третьего, четвёртого, оттенков - для вас не существует?

- Почему же, существуют. Как и красивые и путаные слова. Но суть дела - всегда лежит всё-таки в чётких границах. Ну, да ладно, оставим это...

- Нет, почему же?! Если уж - "наро-од", "рабочий кла-асс", то какая же чёткость? - Плеханов неожиданно раздражился, взгляд его стал суров и непреклонен: "Кто вы, мол, сударь, такой, чтобы перечить мне!.." Вслух же сдержанно договорил: - А вы вот представьте себе хоть на минуту, что будет, если ваш рабочий класс, как вы его называете, победит, и рабочие окажутся в правительстве!

- Ну - представил. - Стало приятно видеть растерянную нахохленность Плеханова. Но Георгий Валентинович показного добродушия не принял. Заложив руку в кармашек жилета и посмотрев на вытащенные за цепочку часы, надменно спросил:

- И что же вы там видите? Сквозь толщу времени, так сказать...

- Вижу начало строительства нового мира, мира без угнетателей. Радость освобождённого труда и народа.

- Это всё - общие слова, теория. - Плеханов успокоено усмехнулся. - А если конкретно, на практике? Хотите знать, что будет?

- Хочу.

- Начнётся всеобщая грубость, хамство.

- Это почему же?

- Потому, что на государственные посты - кум будет тянуть своего кума, сват - свата, неуч - своего брата, и так далее. Представляете, государством - управляют невежественные, необразованные люди! Не могу даже вообразить себе, какую новую жизнь они вам построят!..

- Во-первых, не надо так мрачно представлять себе всё и заранее огорчаться, Георгий Валентинович. Рядом с рабочими - на государственных постах будут лучшие представители социал-демократической интеллигенции. А во-вторых, рабочие там - тоже будут лучшие, такие, как Бабушкин. Прошедшие школу революции и жизни. К тому же рабочим - будет открыта широкая дорога учиться!

- Всё это - утопия, Владимир Ильич! Слыхали такую поговорку: из грязи да в князи?

- Слыхал. Полагаю, родилась она - не в народе, а в господской среде.

- Ну, эта среда не так уж, бывает, и глупа. Она - тоже частица народа. Но, позвольте, я продолжу мою мысль... Не возражаете?

- Разумеется, нет!

- Прекрасно. Так вот, все эти новые "кня`зи" в кавычках, которые, придя к власти, почувствуют её вкус, в первый же год - повышибают вашу лучшую интеллигенцию. Либо просто передушат.

- Это почему же повышибают и передушат?

- А - чтобы не возмущалась их грубостью и хамством. Бескультурьем правителей. Хам - всегда ополчается, когда видит, что его - не одобряют. Он не может притвориться интеллигентом. Всё для него возможно, а вот это - нет! А он - хочет одобрения. Но ведь, интеллигенция, я полагаю, не одобрит?

- А батюшка-царь, по-вашему, значит, культурный? И его свита дармоедов - тоже. Их вы - одобряете?

- Такова жизнь, Владимир Ильич. Так всегда бывало и будет, если к власти придёт мужик.

- Это где же - бывало, не припомню?

- Да хотя бы при Стеньке Разине, Пугачёве. В Парижской коммуне, наконец.

- Во-первых, Пугачёв и Разин - до государственной власти не добирались.

- А Кромвель в Англии? - вспомнил Плеханов.

- А во-вторых, - вспомнил и сам, - Оливер Кромвель - происходил из сквайров, а не из мужиков-бедняков. И в-третьих, душить друг друга, вышибать и подставлять ножку, тащить свата и брата в государственное кресло, предавать на каждом шагу - всегда было привилегией буржуазной интеллигенции! Вспомните термидорианский переворот во Франции, который низверг революционное правительство Робеспьера. Так что же вы хотите от русского мужика, который - во многом берёт пример... со своих господ?

Теперь снисходительно, почти саркастически, улыбался Плеханов:

- Я? Ничего не хочу. - Он театрально развёл изящные господские руки. - Это вы от него... чего-то ждёте. Хотелось бы услышать: чего?.. Кстати, термидорианский переворот - был спровоцирован плебейскими методами якобинской диктатуры - сиречь французскими пролетариями, дорвавшимися до власти.

- Извольте!.. От русских мужиков - я жду главного: переустройства несправедливого порядка вещей на земле. Это - во-первых. И во-вторых, самого мужика, то есть, его психологии. Мужик - он ведь главный строитель всего сущего на земле. Видели собор в Кёльне, Вестминстер здесь, в Лондоне? Какую красотищу создал мужик! Стало быть, можно перевоспитать?.. И сделать красивым и его самого? А во Франции - дело было не в "плебейских методах" пролетарской диктатуры, а в недовольстве хитрой буржуазии, которую якобинцы резко ограничили своим режимом. Это - она увлекла за собой крестьян в контрреволюцию.

- Не лил бы революционный Конвент рекою кровь невинных людей из числа буржуазной интеллигенции, от него бы - не отшатнулись! Так что всё-таки - дело в плебейских методах. А людей, сударь - не переделаешь, хоть русских, хоть французов, уж поверьте мне! Это вам не храмы строить - кстати, по проектам архитекторов! С психологией - рождаются и умирают.

- Русский мужик - многие свои храмы - построил без чертежей, и вы это знаете. Был сам себе и зодчий, и архитектор. А если его ещё подучить, будет и честным, неподкупно принципиальным и справедливым.

- Вы что, действительно верите в это? - Плеханов смотрел, как строгий учитель на блаженного ученика.

- Верю. Иначе не пошёл бы в революционеры. Что же, по-вашему: у вора - и сын непременно должен быть вором? И незачем огород городить?

Плеханов неожиданно тепло улыбнулся:

- Ну, хорошо. Позвольте тогда, несколько ехидный вопрос?

- Не возражаю, давайте ехидный.

- Только ответьте мне честно: сами-то вы как - в смысле неподкупности? Сможете быть - неподкупно справедливым во всём? Беспристрастным?

- Ну, пристрастия у меня, как и у всякого, видимо, останутся в чём-то, но это же...

Плеханов обрадовано перебил:

- Вот видите!.. Такими качествами - вы не обладаете ещё и сами! А от мужика - ждёте, что он - окажется выше вас! - С удовлетворённой улыбкой Плеханов опять вытянул из кармашка часы, посмотрел на них.

Вот тут, помнится, возмутился:

- Но зачем же смешивать понятия - сегодняшнего дня, и - дня завтрашнего, Георгий Валентинович! Вы же задали мне вопрос - из будущего? И потом - ваши постулаты отрицают диалектику. А это - краеугольный фундамент марксизма! Отрицание диалектики - всегда было главной болезнью "экономистов" и международного оппортунизма.

- Благодарю за комплимент! В таком случае, с вами - невозможно спорить.

- Почему невозможно?

- По-моему, я уже вам сказал... Каждый требует в споре, докажи, брат, что ты - Платон или Аристотель, не меньше! И вообще... когда яйца начинают, простите, учить кур... - Плеханов вновь развёл руки. А ведь повёл себя уже оскорбительно. Дал ему это понять:

- Я вас, по-моему, не перебивал и не пытался ничем оскорбить. Вы же...

- Владимир Ильич, дорогой мой, давайте прекратим это! Я же говорил вам и не раз, что уважаю вас и не хочу с вами ссориться. А мы - опять, по-моему, начинаем ссору.

- Я - тоже вас уважаю. Но наш спор - имеет слишком принципиальный характер и потому... должен быть завершён! Без ссоры, разумеется. А вы - просто пытаетесь теперь уйти в сторону...

- Я - не ухожу. Хочу только, чтобы вы - поняли меня. А вам почему-то всё время нужен "казус бэлли" 2.

- Я этого не хочу. Говоря о диалектике, я пытался аргументировать свои доводы научно. А вы - сказали, что со мной - невозможно спорить. Вот я и хочу понять: в чём дело? Если вас, Георгий Валентинович, перестал устраивать марксизм, тогда дело другое: так и скажите, что вы - поменяли веру.

- Да при чём же тут вера! - Лицо Плеханова пошло малиновыми пятнами. - И зачем эта "копия фэрборум" 3?

- При том. С противниками - не спорят, а ведут войну.

- Пулями? Или, может, начнём на кулаках? - Плеханов опять выхватил часы и посмотрел на них. - Тогда, мэмэнто мо`ри! 4

- Зачем же пулями? Идеями. В печати. На виду у всех. Чтобы все партии видели: борются противники. Если же люди считают себя членами одной партии, то у них должна быть и вера одна. У нас вот - марксистская. Так что в нашем теоретическом споре, я считаю, аргументация должна базироваться на одном и том же идейном фундаменте, а не на разных. И тут, если вы марксист, то не должны были отрицать диалектики, а, стало быть, и веры в человека, в его диалектическое развитие.

- Боже мой, да вольно же вам превращать простой разговор в такой принципиальный спор! Что это - ультима рацио 5?

- Но вы же сами, только что, пытались усумниться в моей принципиальности, задав ваш ехидный вопрос.

- Ну, и память же у вас на такие мелочи!..

- Это - не мелочи, Георгий Валентинович! Вы - с лёгкостью необыкновенной - пытались доказать мне, что мужик - как личность - безнадёжен и что его не переделать никаким воспитанием.

Плеханов загорелся открытой ненавистью:

- Владимир Ильич, но тот же ваш марксизм...

- Наш марксизм, Георгий Валентинович!

- Хорошо, тот же наш марксизм - утверждает: что истинно безупречного - ничего не бывает. Та же диалектика - наша диалектика, а не огурцы в бочке! - предполагает, что всё в этом мире - течёт, изменяется и становится своей противоположностью. Следовательно? - Высокий, Плеханов наклонился, заглядывая в глаза, произнёс: - Сама диалектика - тоже не безупречна? Или, как любит шутить Аксельрод: "Всё течёт... и из меня..."

Помнится, после этой пошлости, вся кровь бросилась в голову. Выкрикнул:

- А вот это - уже схоластика, сударь. Фокус-покус называется, а не аргумент. Вы - подменили следствие... Изменяется - вещественный мир, а не диалектика! И вы - это прекрасно знаете, если вы - курица, а не яйцо. Курица - измениться может, если изменятся условия её жизни. Но при чём же учение о строении курицы?

Плеханов смутился, но тут же и ужалил:

- Справедливое за-мычание.

- Зачем вы со мной... такими недостойными приёмами? Я же вам - не мальчик!

Он опомнился:

- Влади-мир Ильич! Ну, полно же вам, ну, хватит!.. Чтобы окинуть марксизм одним взглядом, это - какого же масштаба нужен глаз? Вы же понимаете, что я - не Бернштейн, который решил, что ему - это доступно. Сей "философ" - верно, научился мыслить, независимо от букваря. Не уподобляться же и мне ему!

О, сколько хитрого лукавства было в словах многоопытного спорщика Плеханова! И марксизм одним махом восстановил в его правах, и Бернштейна превратил в мочу, вытекающую не из диалектики, а из штанов Аксельрода, и себя снова возвысил тем, что всё понимает, но только, бывает, шутит - что же, мол, нельзя и пошутить, что ли? А ведь только что - попался, как говорит сам - "флагра`нтэ дэли`кто" в своём циничном отношении к марксизму. Умный человек демократ Плеханов! А потому - опасный вдвойне.

Сразу вспомнился целый набор фраз и крылатых латинских изречений, которыми Плеханов умело пользовался в своих спорах с противниками. Он держал их в своей памяти - целыми блоками, на все случаи жизни и казался недосягаемо эрудированным и находчивым, хотя все эти находки заготовлял себе впрок ещё дома, наподобие "мычания" вместо "замечания" и "всё течет... и из меня..." Таких заготовок у него было полным полно. "Для предательства, сударь, нужен тоже красивый предлог..." Или: "Молчание - не довод, а скорее согласие". "Господство лавки и промышленности". Словом умел красиво сказать и распустить павлиний хвост. Особенно, если при этом присутствовали женщины - тогда вдохновлялся, словно актёр на сцене.

Сам же, чтобы не потерять мысль, всё же ответил Плеханову на его оскорбительное замечание о диалектике:

- Может быть, в философии и появится более точный метод познания жизни, нежели диалектический. Но пока что - я не знаю другого. В диалектике - всё взаимоувязано, всё логично. И вытекает одно из другого - не так, как в цинично-пьяной шутке вашего старого друга. Кстати, ваш взгляд на народ - тоже в чём-то близок именно к такому способу мыслить.

- Хотите напомнить: "Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты"?

- Нет, я хочу спросить вас: не потому ли вы напечатали с изъятиями мою статью "Аграрная программа русской социал-демократии", что смотрите на народ...

- Владимир Ильич, не надо так - это "нудис вэрбис" 6! В своём письме - вы согласились на эти "изъятия", как вы говорите. То есть, мы с вами - уже обсуждали этот вопрос, - возразил Плеханов, нервно выкрикивая.

- Но сейчас - я хочу сказать, что ваше утверждение, будто национализация земли приведёт к усилению полицейского государства, имеет всё те же "философские" корни, которые... начинаются с вашего взгляда на народ!

Плеханов побагровел:

- Но и ваш друг Мартов - тоже считает, что... до совершения буржуазной революции - национализация земли только усилит в России дворянско-абсолютистское... полицейское государство. А после буржуазной революции - национализация земли тоже может усилить буржуазию, то есть, главного врага, с которым... пролетариату придётся потом бороться!

Начал выкрикивать и сам:

- А другого - в России, по-вашему, так не может и быть, что ли?

- Чего - другого?

- Того, что победа буржуазно-демократической революции - не обязательно будет победой буржуазии!

- Кто же победит тогда, по-вашему? - Плеханов смотрел опять ненавидяще, злобно. Как это смеют ему перечить!.. Выкрикнул: - Наша интеллигенция и теперь ещё строит глазки господину "философу" Бернштейну!

Ответил ему вопросом на вопрос:

- Если революцию начнёт пролетариат и будет в ней гегемоном, то разве такая революция не может привести к возникновению государства нового типа? Не полицейского. Разве буржуазно-демократическая революция, хочу я сказать, не может перерасти в социалистическую?

- Да хватит вам доказывать мне не буржуазность крестьянского тулупа! Займитесь-ка лучше сегодняшним днём: нашей программой.

- Вот я и хочу это сделать в своей новой статье! В порядке дискуссии, так сказать...

- Ну, и характерец же у вас!.. С таким характером - вы превратите свой социализм... в братскую могилу для всего индивидуального!

- А каким станет политический строй с вашим? Надеюсь, не императорским?..

Вагон так сильно качнуло, что Плеханов вылетел из головы, как для Шрёдера Николай Второй из русской истории. Но мысль о перерастании буржуазно-демократической революции в Петрограде в социалистическую по-прежнему волновал: "Мы ещё посмотрим, кто был прав. Да и тулуп свой - крестьянин вот уже четвёртый год как сменил на солдатскую шинель. Должны же и в нём самом произойти... диалектические перемены".

Причудлива человеческая судьба. За плечами остались 10 лет изнурительной работы на революцию, которая, как это ни странно, началась без него. Его главной работой за границей было создание партии для российского пролетариата и выпуск для него газет. Понимал, для самодержавия не было ничего страшнее, чем свободное слово правды о нём. Оно - сильнее пуль, шашек, жандармов, потому что в России всегда скрывали от народа правду и боялись её - уж больно дружно русский народ отзывается на разоблачения: "Ах, гады! Не работаете, а живёте припеваючи? Сметём!.."

И смели за каких-то 2 недели. Уже допрашивают в тюрьме царских сатрапов... А он вот, Ленин, едет туда, снабжённый деньгами Германии, чтобы превратить победу буржуазной революции в победу пролетариата. Шрёдер тоже понимает, что такое свободное слово в России...

Грохот колёс под вагоном усилился, и Ленин, отрываясь от старых партийных неудач и удач (везения было всё-таки больше), подумал: "А личного счастья, семейного - у меня так и нет..."

Поглядывая с верхней полки то на жену внизу, накрытую шведским шерстяным одеялом, то на Инессу Фёдоровну Арманд, которую всё ещё страстно любил, Ленин мысленно ревновал её. Ему буквально мерещилось, как она отдаётся где-то там, у себя, то одному, то другому мужчине, причём со страстью, которую он в ней знал. Вся душа его кричала и страдала от этого.

Ленин не знал, что не спала и жена внизу, думавшая о нём в эти минуты. Не знал, что она давно уже гордилась им, хотя, выходя за него замуж, совершенно не любила, отвечая на его предложение в письме с усталым равнодушием: "Женой, так женой..." ладно, мол, согласна стать и женой. Любовь пришла к ней позже, через уважение к его делам и поступкам. Особенно она была ему благодарна за то, что он привил ей любовь не к вещам, а к интересным людям. Вещи он не ценил вообще - воспринимал, как необходимость, без которой не обойтись, вот и всё отношение. Любил и ценил только книги. И прямо блаженствовал и расцветал, когда встречался с такими собеседниками, как Луначарский или Горький. С Горьким, правда, разошёлся последнее время, хотя и не ссорились. Видимо, из-за российского "военного патриотизма", под которым Горький подписался, когда началась война с Германией. Примкнул к "оборонцам-патриотам".

Характер у Алексея Максимовича тоже не из лёгких. Но всё-таки терять дружбу с такими людьми жаль - слишком крупная личность. Теперь же, когда Володя решился взять у немцев деньги на свою революцию, отношения с Горьким могут осложниться ещё больше.

Рядом, на противоположной полке, перевернулась лицом вверх, с громадным орлиным носом, Инесса Арманд, и Крупская подумала о ней с тяжким усталым вздохом: "Ну, что он в ней нашёл?! Распутная женщина... За родными братьями была замужем, не постыдилась даже! Родила от одного 4-х, а потом и от другого - 5-го! Кем этот 5-й доводится теперь остальным? И родным, и двоюродным братом одновременно!.. А сколько "мужей" перебывало у неё просто так?!. Отсюда и эта "теория" "свободной любви"! Надо было идти в проститутки, а не... Видно, родилась я такой несчастной в маму. Даже умерла, бедненькая, в Берне, на чужбине... Володю - принимала только умом, но не сердцем. "Чужой он мне, Наденька, и не надо больше..." А что я могла? Он ей не позволял курить в доме, потому что сам не курил. А она мучилась из-за этого столько лет. Мою свекровь переносить не могла: сколько заносчивости, самомнения!.. Но ведь не ссорилась же, молчала. Правда, редко виделись... А Володя чуть что: "Опять накурено... Дышать нечем!.." Мама первой раскусила его развратную тварь, ещё в Париже..."

Ленин уже начал было задрёмывать, но вагон снова дёрнулся так, что сон сразу отлетел, а в душу вкралось старое беспокойство: "Может, не надо никого посвящать в эту сделку с немцами? Всплывёт, и начнут обливать грязью: "германский шпион", "предатель"!.. Русским патриотам это только дай, если уж Плеханов и Горький с "оборонцами" заодно. А для рядового "патриота" - лучше остаться в вечном рабстве у "своих" капиталистов и помещиков, чем "предать Родину". Вот она, эта "русская душа"! Разорвут ведь на части, если узнают..."

Мозг зачем-то начал печатать перед закрытыми глазами портреты мужчин и женщин, едущих вместе из самой Швейцарии: заросший тёмной бородой и усами Миха Цхакая, холёный, противный и выбритый Апфельбаум-Зиновьев, красивое еврейское лицо Сокольникова, лица Гобермана, Розенблюма, Линде, Айзентуха, Шейнессона, Абрамовича-Четуева, Сковно, Рывкина, Слюсарева, Сулиашвили, бывший россиянин из Риги, а теперь секретарь швейцарской партии интернационалистов Фриц Платтен, меньшевик Карл Радек, похожий из-за маленького роста чуть ли не на карлика с обезьяним лицом, но очень хитрый и умный...

"Нет, Радек отказался в Стокгольме ехать дальше, в Россию. Ещё сказал: "Центральные газеты пишут, что всех нас хотят арестовать на русской границе. Зачем мне это?.." И стал прощаться, хитрец. Зато в этот вот поезд вошли к нам в вагон Александр Гримас, Юрий Косс и женщины: сестра Виктора Сковно, оказавшаяся в Швеции, и Мария Мирингоф. Эти не побоялись, что их арестуют... Сукин сын, этот Радек!..

Так, ну, а кто едет с нами из женщин ещё? Надя, Инесса, Елена Кон, Сарра Равич, Анна Константино`вич, Сафарова-Марточкина, Гребельская, Усиевич с сынишкой, Поговская с 4-летним мальчиком, жена Зиновьева Зина (отсюда и его псевдоним) с 10-летним сыном Стёпкой. Вроде бы... все".

Так и не придумав, кому можно довериться, Ленин с обидой подумал, вспомнив о смерти матери в августе прошлого года: "Проживи она ещё чуть больше года, и я с ней встретился бы!.. Надо будет сразу же сходить к ней на кладбище, потом - не дадут дела..."

Поезд, казалось, всё усиливал ход, словно спешил тоже. В Петрограде находились теперь обе сестры Ленина. Старшую выпустили из тюрьмы рабочие, свершившие революцию, младшая, узнав о её освобождении, приехала к ней из Москвы. Ждут вместе с Марком Елизаровым приезда Ульяновых - получили телеграмму.
2

Новый военный министр России Гучков добился у князя Львова как у главы правительства и одновременно министра внутренних дел свидания с арестованным генералом в отставке, бывшим министром внутренних дел Александром Алексеевичем Хвостовым, к которому ездил на дом в конце 1916 года, когда тот был уже уволен по распоряжению Николая Второго. Зная, что старик ни в чём не повинен, к тому же сочувствовал ему, Гучков искренне хотел помочь его освобождению, а потому и решил встретиться с ним, чтобы заодно и проконсультироваться у него, с чего и как надобно начинать следствие по делам арестованных генералов и бывших министров.

Когда шофёр въехал в тюремный мрачный двор, Александр Иванович, глядя на белые облака над головой, плывущие в дальние страны, подумал: "А ведь, пожалуй, нигде в мире ещё не сидит в одной тюрьме столько генералов и министров сразу. Даже в Бастилии после Французской революции такого не было, хотя и казнили там короля. То-то нашим наука будет, когда отсидят! - И тут же устыдился своей глупости: - Да разве же они, старики, доживут до этого?.."

Эта мысль ещё более окрепла в нём, когда увидел исхудавшего до костей, с трясущейся белой остриженной головой генерала Хвостова, введённого в допросный каземат на свидание. В синем своём халате, маленький, несчастный, он показался Александру Ивановичу не жильцом уже на этом свете, и его душу пронзила острая жалость. Хвостов тоже узнал его, а когда обнялись, то и расплакался:

- Здравствуйте, милейший Алексан Иванович! Так это вы... вспомнили обо мне?

- Я, Алексан Алексеич, - продолжал тискать несчастного старика раздобревший, начинающий тучнеть, Гучков. - Вспомнил, как видите. И хочу вам помочь в освобождении, да не знаю токо, с чего следует начинать?

- Спасибо, спасибо вам, мой хороший! - Старик тихо расплакался. - Вот, в какой обстановке довелось встретиться... Разве думали мы с вами тогда, что всё так обернётся? Я-то - ведь знал о вашем заговоре против Николая, боялся даже за вас. А в крепости - оказался я, а не вы...

- Недаром же говорится: неисповедимы пути твои, о Господи!

- А вы верите в Бога? Простите, конечно, что задаю такой вопрос...

- Не только верю, но и в церковь хожу.

- Вот это - хорошо. Поставьте и от меня свечу, когда будете... От раскаявшегося грешника! Насмотрелся я в жизни на мерзости, в том числе и на блуд и распутство служителей церкви, ну, и пошатнулась моя вера. А теперь вот сожалею, да, видно, поздно: много грехов принял на душу. А что это вы как-то странно одеты? Сапоги, генеральский френч, но без погон...

- Да ведь я - военный и морской министр теперь! Избран во Временное правительство. Вы разве не знаете?..

- Откуда же? Газет нам не дают, содержат в одиночных камерах... - старик зябко поёжился. - То-то же я удивился, что на свидании не присутствует никто! Обычно дежурный жандарм у дверей. Следователь за столом. Его секретарь. Ещё кто-нибудь... А оно - вон, оказывается, что! При министре, значит, им как бы неловко здесь находиться...

- Да вы садитесь, садитесь! - показал Гучков на стул. Поставил на стол портфель: - Я тут гостинцев для вас прихватил из дому... - Он стал выкладывать кульки с апельсинами, копчёной колбасой, плитки шоколада, коробки с дорогими папиросами. - А это - хороший коньяк, Алексан Алексеич! - достал он бутылку.

- Но этого как раз и нельзя, - огорчился старик. - Запрещено по инструкции. Да и вообще всё это... - кивнул он на угощение, - полагается сдавать дежурному. Он обязан проверить, а тогда передачу отдают по назначению. Правда, свиданий с семьёй у меня ещё не было, так как идёт следствие. До окончания - нельзя, таков закон.

- Я это знаю, и с тюремным начальством обо всём уже договорился. Кушайте, не стесняйтесь... Я даже серебряные стопочки с собой прихватил!

- Ну, коли так, наливайте, разговеюсь, хотя и великий пост! Пасха ведь скоро!.. Бог простит, я думаю, коль уж я не на свободе и пришёл ко мне хороший человек! - Старик вновь расчувствовался до слёз, но уже улыбался. А когда выпили по рюмочке и вовсе ожил: - Вы в другой раз-то, если надумаете навестить, не приезжайте сюда. А в Зимний... Сейчас нас возят на допросы туда. Там и теплее, и с людьми поговорить можно: с теми же следователями, писарями. Совсем другая обстановка!.. Я туда - словно на праздник. И везут долго, и Неву из окон видно, людей... И вам там будет приятнее. А тут... - арестант затравленно посмотрел на стены, потолок, тяжело вздохнул.

- Спасибо за подсказку! Я так и сделаю... Мне с вами необходимо договориться обо всём: как вас отсюда выцарапать? Вы же - бывший министр юстиции!..

- А кто теперь юстицией ведает в новом правительстве?

- Александр Фёдорович Керенский. Бывший присяжный поверенный. Слыхали про такого, нет?

- Нет, не слыхал. Присяжных - ведь сотни! Разве упомнить?.. Так вот, с ним - вам надо в первую голову перетолковать. Что он за человек?..

- А Бог его знает, - неопределённо ответил Гучков и налил в рюмки опять. Подвигая к старику папиросы, добавил: - Молодой, трусоватый вроде бы, как все прохвосты. Но - хитрый. Это по глазам его видно: типичный прохвост! И вашим, и нашим... Долго рассказывать.

- Алексан Иваныч, не забудьте, пожалуйста, сообщить моей жене: что видели меня, хотите помочь... ну, и всё такое. Здоров, мол, духом не падает... Бросил курить. Я тут, действительно, отвык от этой привычки, и слава Богу! Так что папиросы - заберите назад, благодарствую...

- Не беспокойтесь, сегодня же телефонирую ей!

- Ну, а как вы живёте? В новом-то чине? О себе - не хочу рассказывать: сами видите и понимаете всё. Что нового в Петрограде?

- Новостей - сразу и не пересказать. Получил новую квартиру - в центре города, на Мойке. Работы - невпроворот, некогда голову, как говорится, поднять. Знакомлюсь сейчас с представителями фронтовых солдатских Комитетов. Вызываем по очереди и - беседуем, чтобы знать, где и что делается. Завтра вот, буду говорить с черноморцами - уже прибыли, из Севастополя. Капитан первого ранга Немитц и подполковник Верховский. А недавно был у меня Колчак, командующий Черноморским флотом. Толковый адмирал, но - горячий. Чуть не поругались...

Беседа с Хвостовым затянулась на 2 часа. Нужно было уезжать, а старик снова стал таким несчастным и жалким, что просидел с ним ещё целый час. Зато на улице, когда выехал с тюремного двора в город, увидел людей, невский простор и солнце, в сердце вошла неуёмная радость свободы. Но тут же и омрачила сознание мысль: "Нет ничего хуже для человека, чем тюрьма! А ведь и я сидел тут в молодости из-за Уварова. Знаю, каково на душе у заключённого после свидания. Только в старости - это ещё непереносимее. Бедный Александр Алексеевич! О чём он сейчас там?.. Небось, плачет опять. Ой, да там же ещё и 2 женщины!.."

А на следующий день в кабинет Гучкова в Генеральном штабе вошли 2 стройных и рослых офицера в чёрной морской форме. Одному было уже за 40, другому - 31.

- Господин морской министр, капитан первого ранга Немитц прибыл в Петроград во главе делегации Севастопольского Совета, чтобы доложить в вашем лице Временному правительству о готовности севастопольских частей военно-морского флота служить ему верой и правдой! - отрапортовал первым моряк с рыжеватыми бакенбардами и усами. Оторвал руку от мичманки, остался стоять "во фронте".

На середину кабинета шагнул второй офицер, тоже в морской форме, но с красными просветами на погонах. Чётко поднёс руку к виску:

- Господин военный министр! Подполковник Верховский. Так же из Севастополя и по тому же случаю.

Гучков, коротко стриженый (такая мода пошла, особенно у молодящихся мужчин в возрасте - "под бобрик"), подошёл к ним, улыбаясь. Пристально разглядывая обоих, подал по очереди руку. Стоя перед Верховским, сказал:

- Знаю, знаю. Из дивизии генерала Свечина?

- Нет, вместо Свечина теперь Комаров, - спокойно, без подобострастия ответил Верховский. - Я у него - начальником штаба, знает меня ещё по Карпатам.

И сразу Гучкову понравился. Правда, перед тем, как принять обоих, навёл о них справки через адъютантов, но всё равно личное впечатление всегда важнее. А тут - и русский, не из немцев, как этот Немитц, и полный тёзка, и серые молодые глаза не бегают - твёрдые и внимательные. Должно быть, аристократ. Аристократов Александр Иванович ценил - в любой обстановке умеют держаться. А этот, кажется, ещё и не дурак. Простил ему даже вертикальную полоску усов - каждый волен в своих пристрастиях и вкусах. Адъютант доложил, что Верховский кончал в своё время пажеский корпус, был пажом при Николае. Теперь же имеет боевые награды. Вон, вместе с "Владимиром" на ленте и "Георгий" белеет. Не то что у Немитца: так же из дворян, а хороших-то орденов всё равно нет. Как и строптивый Колчак, тоже Александр Васильевич.

- Садитесь, господа офицеры, - предложил Гучков обоим, указывая на пустые кресла. Но тут же, быстро взглянув на большие часы на стене, поправился: - Впрочем, нет, господа... Сейчас время обеда как раз, отвезу-ка я вас к Кюба и там, за рюмкой водки, и поговорим. Будет ещё министр Керенский - у меня до него дело... Не возражаете? - закончил он.

Через полчаса сидели уже в ресторане Кюба - присутствовал и обещанный министр юстиции Керенский. Живой, энергичный, он весело рассказывал:

- Слыхали новость? На Украине самостийники организовали своё Временное правительство. Каково?..

- Да ну? - изумился Гучков. Последние дни он был занят доставкой мебели в свою новую, министерскую, квартиру, её размещением, поэтому многих мелких новостей не знал.

Керенский продолжал:

- Представьте себе. Вчера добивался у меня приёма их представитель. Писатель Винниченко, приехавший из Киева.

- И что же? - насторожился Гучков, вскидывая седеющую бородку.

- А ничего. - Керенский принялся заправлять за воротник белую крахмальную салфетку и по-петушиному вертел худой шеей.

- Как ничего? - вилка Гучкова задержалась в воздухе.

- А так. Я не принял его.

- Почему... не приняли?

- Пусть едет назад.

- Но почему?

- Чтобы не создавать хохлам... даже иллюзий на эту тему. Ведь принять, значило бы уже что-то за ними признать. Считаться с ними. А так... - Керенский сделал пальцами неопределенный жест, обозначающий, должно быть, пшик.

Гучков рассмеялся:

- Браво! - А про себя подумал: "А ведь он далеко пойдёт с такими замашками!.."

Официант расставил на столе закуски, откупорил бутылки и, откланявшись, ушёл, белея гибкой услужливой спиной, перебросив через левую руку белое полотенце. Занялись обедом. Готовили у Кюба прекрасно, несмотря на войну, нехватки и голод в рабочих кварталах.

Когда первый голод был утолён, Гучков, отвалившись на спинку кресла, поигрывая сигарой, стал рассказывать:

- Эх, господа, хотел я с генералом Крымовым - скоро будет у меня здесь, выехал уже с фронта, великан, умница, воля! - да, так вот, хотели мы, значит, с ним арестовать Николая Второго. Прямо в поезде, чтобы заставить отречься. Но... опередила нас революция. Так и не удалось рискнуть... - Гучков вздохнул. - А теперь надо менять командный состав в армии. Укреплять её мобильность, боеспособность. А для этого нужны новые, другие офицеры, господа! - Александр Иванович положил в пепельницу сигару, поддел вилкой устрицу. - Вот у нас, на Чёрном море, как обстоят дела с командным составом? Все на месте или надо кого-то менять?

Немитц, почуявший, что можно стать контр-адмиралом, горячо заговорил:

- Вы правы, Александр Иванович, перемены необходимы и на флоте. У нас, например, только адмирал Колчак пользуется большим влиянием и любовью среди моряков. Но остальные старшие начальники - никуда не годятся. Особенно - начальник штаба флота, вице-адмирал Погуляев.

- А мне показалось, что Колчак терпеть не может непрофессионалов. В том числе и меня... Но не беспокойтесь, проверим всех. Непригодных - уберём, - решительно пообещал Гучков, вновь беря сигару. Выпуская дым, неожиданно спросил Верховского: - Вы, кажется, пажеский корпус кончали? Были камер-пажом у Николая?

- Нет, не закончил, и пажом - не был, - ответил Верховский, пытаясь понять, к чему Гучков клонит. - Произошёл конфликт, из-за которого меня исключили из корпуса по личному приказу императора: я высказал своё мнение о 9-м января. На Японскую - я поехал рядовым, и уже там был произведён в офицеры. За "солдатскую доблесть", как записано было в приказе.

Гучков переглянулся с Керенским:

- Вот и прекрасно! Теперь понятно, Алексан Иваныч - мы с вами тёзки - понятно, почему вас выбрали солдаты и моряки Севастополя в свой Совет. Кто у вас там председателем?

Вместо Верховского ответил Немитц, обиженный тем, что на него не обращают внимания:

- Лётчик Сафонов, из вольноопределяющихся.

Однако Гучков продолжал не замечать Немитца и дальше, обращаясь опять к Верховскому:

- Алексан Иваныч, как вы смотрите на то, если мы... решимся предложить под ваше начало... Московский военный округ?

- Мне?! - удивился Верховский. - Но я же всего подполковник! А там генеральская должность. И, по-моему, она занята. Увольте, ради Бога! Садиться на живое место - не в моих правилах.

- Ну, то, что занята, пусть вас не беспокоит, - усмехнулся Гучков. - Мы сейчас проводим такие перемещения в армии, что вам и не снилось! Да и произвести вас в полковники - недолго.

Лицо Верховского погасло, стало холодным:

- Благодарю вас за внимание к моей персоне, но я привык заслуживать чины в боях.

- Да полно вам, полно!.. - понял свой промах Гучков. - Ведь это пока ещё только разговор... Езжайте в свой Севастополь, разъясняйте намерения Временного правительства. Нам необходимо понимание войсками наших задач. А старые генералы - ворчат. А кое-где и открыто мешают.

- Мы, как члены севастопольского Совета, делаем это. А теперь, разрешите поблагодарить вас за приятно проведённое время и откланяться. - Верховский поднялся. - Давно не видел свою семью. Хотелось бы навестить, пользуясь случаем и пока есть ещё время...

- Как, вы ещё не виделись?!. - изумился Гучков, знавший уже, что у Верховского в Петрограде живёт семья: мать - суровая и твёрдая старуха, как сказал адъютант, брат, сестра, жена, 2 сына и дядя, отставной адмирал.

- У меня правило: сначала - дела службы, потом - свои. - Верховский виновато улыбнулся.

- Всего хорошего, Алексан Иваныч, желаю успеха! И не забывайте всё же... о моём предложении.

Когда оба офицера ушли - в знак солидарности поднялся и Немитц, Гучков обратился к Керенскому:

- Алексан Фёдорыч, у меня до вас дело...

- Слушаю... - Керенский наклонил рыжеватый ёжик.

- В Петропавловской крепости сидит... - Гучков изложил просьбу об освобождении генерала Хвостова.

Керенский ответил, не задумываясь:

- Если Хвостов знал о заговоре против царя и не выдал никого, это говорит о многом. Напишите об этом на моё имя. Укажите ещё, за что он был уволен царём. И, я надеюсь... Но на это уйдёт месяца 3-4, не меньше.

- Буду вам очень признателен! А теперь мне нужна ваша консультация...

- Излагайте вопрос... - старался Керенский выглядеть деловым.

И Гучков спросил:

- Как вы считаете, не будет нарушением закона, если я турну некоторых генералов на пенсию... без пенсии?

- Кого, например?

- Какая разница? Ну, допустим, генерала Рузского.

- Мотивы?

- А вот это уж... придумайте вы! - Гучков рассмеялся. - Человек не служил, а всю жизнь только интриговал. Можете спросить у генерала Алексеева. Высший чин в русской армии генерал-адъютанта Рузскому выхлопотал у царя Распутин! Да и теперь этот командующий фронтом продолжает воду мутить своими рассуждениями вслух о наших приказах.

- Надо подумать, - тихо отозвался Керенский. - Но это будет выглядеть нехорошо. Генералы и так нами недовольны, а мы их из армии без пенсионного содержания. Представляете, какое произведёт это впечатление на остальных?.. Ведь война ещё не окончена...

- Вот это я и хотел узнать, - глухо проговорил Гучков.

Массивный великан генерал Крымов зло расхаживал по новой квартире Гучкова и рокотал:

- Я же вам ещё в первые дни, когда только приехал, а у вас тут всё это... лишь начиналось, предлагал: разрешите, и я в 2 дня одной дивизией расчищу вам весь Петроград! Конечно же, не без кровопролития. А вы, Временное правительство, что мне на это?.. Князь Львов за голову схватился: "Помилуйте, это же вызовет потрясение! Будет хуже..." Да и вы, Алексан Иваныч, тоже ведь... не соглашались. Против царя - не боялись, а тут... Вот и дожили до всего этого!..

- Да, живём, как на вулкане, - подтвердил Гучков. - Каждую минуту в штаб могут ворваться и выгнать... Приходится быть готовым ко всему. Рядом со мной - работал провокатор царской охранки. Был у меня адъютантом. Если бы не студенты, подобравшие бумагу из архива горевшей охранки...

Крымов не слушал, будучи обиженным, да и не верил в его жалобы на Совет. Гучков же, не замечая этого, продолжал:

- А вот в министерстве иностранных дел, где сидит теперь Милюков, традиции оказались сильнее революции! Чинно, пустынно, как всегда. Ни солдат, ни толпы. Павел Николаич даже помолодел, уверен в победе над Германией.

- Дурак, вот и уверен. Его бы к нам в окопы хоть на недельку, сразу поумнел бы. Я слыхал, от него английский посол не вылазит. Интересно, о чём договаривается?

- Это Керенский просил Бьюкенена: похлопотать о царе и его семье. Не примет ли к себе Англия?

- Ну и что же?

- Пока - не ясно. Король Англии хотя и двоюродный брат нашему деспоту, однако же, на такую меру не торопится. Сначала, вроде бы, соглашался, а теперь что-то тянет с окончательным ответом.

- Передумал, что ли?

- А чёрт его знает! Какая-то дальнего прицела политика. У Англии всегда ведь что-нибудь на уме про запас. Может, золото, которое сплавлял к нему Николай.

- Ну, а что намереваетесь делать вы?

- Бывший военный министр Поливанов советует очистить генеральский состав от старых хрычей.

- И кого же намерены убрать?

- Да уж убрали. С больших постов - пока Алексеева, Рузского и Эверта. Адмирала Погуляева - был начальником штаба у Колчака. А в общей сложности - генералов 80-100. Выдвигаем молодежь... Вызывал из Севастополя подполковника Верховского, посмотреть, что за человек. Его многие хвалят.

- И на какой же пост вы его планируете?

- Главкока Московским округом.

- Ого! - удивился Крымов. И с обидой прибавил: - Этак у вас скоро и прапорщики... дивизиями начнут командовать!

- Ну, Верховский - не прапорщик! Трения с царём. Воевал на Японской, и ранен в эту. О нём сам Колчак хорошо отзывается. Я и Колчака хочу перевести командовать Балтийским флотом. Говорят, только он сможет продезинфицировать этот рассадник большевизма.

- А вот с Алексеевым, - прервал Крымов друга, - вы прошибли! Да и с Рузским тоже. Самые умные...

- Алексеева задвинули не по нашей инициативе, - стал оправдываться Гучков. - Против него весь Совет. Причём, категорически! Я-то как раз лично знаком с Михаилом Васильевичем и глубоко уважаю его. Поэтому в обиду его пока не даю! Хотим оставить его главным консультантом при военном министерстве. Какая разница, откуда он будет руководить военными действиями на фронтах... Ну, а Рузский... что в нём? Старый интриган. Это и Алексеев подтверждает. Так что с первых ролей пора убирать. Тоже будет консультантом. Эверт - никогда сам ничего не решал, вечно всё согласовывал со Ставкой. Вместо него поставим Гурко. Вместо Рузского - генерала Драгомирова, а? Да! Вместо Алексеева - есть мнение - Брусилова. Чем плох?

- А на кого же он оставит Юго-Западный? - Крымов в ожидании ответа внутренне весь напрягся.

- А на Гутора. Начальником штаба в Ставке - сейчас Деникин, из молодых. Не знаю вот только, захочет ли его Брусилов?

- А кого он хочет к себе начальником штаба?.. - Крымов всё ещё надеялся на благодарность Гучкова за главную роль в заговоре, на которую он недавно пошёл, рискуя головой. Но тот отвечал так, словно не догадывался ни о чём и не считал себя в долгу перед ним:

- Бывшего генкварта Ставки, генерала Лукомского.

- Зятя Сухомлинова?! - вырвалось у Крымова с возмущением. Но он тут же одёрнул себя: "Не превращайся в обиженного мещанина, Саша! Тем более что ты - заговора не осуществил, и тебе - никто и ничего не должен. Тут понимают такие вещи только так - по-торгашески: за риск, но без дела - не платят. Он же - купец, этот Гучков! И вообще, Сашок, ты - невезучка, не забывай этого..." - Ну, что же, дай Бог, дай Бог... - переменил он тон. - Только уж больно много перемещений. В военное время это чревато тяжёлыми последствиями. Да ещё ваш приказ N1, чего стоит! Это же - чёрт знает что!.. - Настроение у Крымова испортилось окончательно.

Глядя на хмурое лицо товарища по заговору, Гучков недоумевал, чем тот недоволен. Тем более что дурацкий приказ был написан без него, и он сам тоже понимает, какого дурака сваляли с этим приказом. Но ведь затем последовал приказ N2, разъясняющий, что приказ N1 касается только войск петроградского гарнизона. "Почему же этого никто не хочет замечать и учитывать? Обвинять - легко... И знает же, что без меня было писано!.."

Не понимал и Крымов Гучкова, обиженно думая о своём: "Вот тебе и друзья! Головой за него собирался рисковать, а как изменилась обстановка, так он назначает начальником штаба в Ставку какого-то бездаря Лукомского, просидевшего всю жизнь под крылом своего преступного тестюшки. Тесть - теперь в Петропавловке, в синем халате и даёт показания, как вместе с зятем проваливал мобилизацию русской армии и её готовность к войне, а зять в это время - выдвигается... купчишкой Гучковым... на высокую должность! Вот так. А меня, профессора академии генерального штаба, оставляет, как и было, на корпусе. Вот и вся человеческая справедливость. Деникин - тоже для него ничего не собирался делать, но и этот оказался дороже. Ну, да где уж там помнить, когда сам в правительстве!.."

- Алексан Михалыч, ведь знаете же: нет на моей совести этого приказа! - донёсся до Крымова голос Гучкова. - Его сочинил в Совете еврей Стеклов-Нахамкис, который прячется теперь от столичных юнкеров, они хотят его повесить. Говорят, он даже дома не ночует, а в Таврическом, где есть охрана. Да и комиссия генерала Поливанова, хотя самого Поливанова уже арестовали, сидит в Петропавловке, выработала уже новые положения для армии. Но я - и эту декларацию так и не подписал, видя, что она тоже будет гибельной для армии. За что же вы сердитесь на меня?

Крымов хмуро ответил:

- Разве вы не понимаете, что вызовут в армии такие перемещения - сразу 100 боевых генералов?!

А сам продолжал думать о своей обиде: "Да, жди теперь второго такого случая!.. До чего же невезучий! Дома - нехорошо. С Варей - не вышло. В академии - дальше полковника не пошёл, хотя дурачьё - выбивалось в генералы даже без академического образования. Ушёл в действующую армию, представился случай прогреметь на весь мир с царём - и тут осечка: опередила какая-то мужицкая революция. Нет, брат, видно уж суждено мне на роду: быть вечным неудачником! Скверная это штука для умного и сильного человека. Вот, если только придётся от всей этой жизни подвести к виску пистолет, тут, наверно, осечки не будет - один раз должно и "повезти".

Гучков что-то говорил, оправдывался - Крымов не слушал, делал вид только, что слушает, а мыслями был уже далеко. "Завтра ехать снова на фронт. Зачем всё, к чему - не знаю и не понимаю. Жизнь получилась никчемной и нелепой. А главное, не воскресить уже Варю: и ребёнка в себе убила, и себя погубила. Остался только холмик на кладбище да последнее письмо, тонко отдающее запахом каких-то духов, напоминающих вереск. Скоро, должно быть, и запах растает..."
3

Керенский, одержимый честолюбивыми планами стать знаменитым в истории России министром юстиции, каких ещё не бывало, буквально по-детски обрадовался тому, что история сама постучалась в дверь его кабинета, когда дело дошло до расследований над арестованными генералами и министрами "царского времени". Значит, предстоит знаменитый судебный процесс, и задача министра юстиции сделать его историческим, а свою роль организатора этого процесса - знаменито выдающейся. Стало быть...

Стало быть, начинать надо с создания состава Следственной комиссии, в который должны войти необыкновенные люди. Исторический опыт ведения следствия и обработки допросных протоколов по делу декабристов в России и по делу жирондистов во Франции, проведённому якобинским Конвентом, показал, что заботиться об этом надо заранее. Николай Первый и Бенкендорф, руководившие следствием сами, создали 13 (и число-то - "чёртова дюжина"!) огромных томов "исторической каши". А следственные материалы французского Конвента 1793 года были пропитаны духом робеспьерской скоропалительности, когда вместо тщательного разбирательства дела обвинение строилось лишь на подозрениях, а не на фактах, и на гильотину были отправлены вместе с Ж.П.Бриссо, П.В.Верньо, Ж.А.Кондорсе многие другие на основе туманного вердикта следователей: "противодействовал дальнейшему развитию революции". Как "противодействовал", в чём это выразилось, материалы не разъясняли. Поэтому, боясь повторить исторические ошибки подобного рода, Александр Фёдорович лично выбрал себе Николая Муравьёва в председатели следственной комиссии, а затем так же лично проверял каждого кандидата в члены комиссии, подбираемого Муравьёвым. В конце концов в комиссию вошли и были утверждены министром юстиции следующие лица... Бывший прокурор петербургской судебной палаты, вальяжный Завадский, бывший сенатор Иванов - сама порядочность и благородство, скромный и очень опытный военный прокурор генерал-майор Апушкин, опытный прокурор харьковской судебной палаты Смитсон, академик-востоковед Ольденбург, редактор газеты эсеров "Дело народа", бывший эсер-боевик, доктор философии Зензинов, прокурор виленской судебной палаты Романов, кадетский политический деятель Родичев, профессор истории, эрудит, 42-летний Евгений Викторович Тарле и его ровесник, знаток декабризма и творчества Пушкина профессор Павел Елисеевич Щёголев. Обоих взяли для "научности", но Щёголева ещё и на роль главного редактора. Секретарём комиссии был назначен присяжный поверенный Наум Ильич Идельсон, который дал целый список прекрасных следователей и посоветовал взять рядовыми редакторами писательницу и литературного критика Любовь Яковлевну Гуревич, которой было уже за 50, известного поэта Александра Александровича Блока и 76-летнего писателя-драматурга Петра Михайловича Невежина.

Из-за кандидатуры поэта Блока Керенский, помнится, вступил даже в спор, считая, что москвич Муравьёв не знает о Блоке того, что знает он сам, как житель Петербурга.

- Но он же - алкоголик! - возмутился Александр Фёдорович. - И вообще грязная личность.

- Что значит - грязная?

- А вы что, ничего не слыхали о нём?

- Ну, почему же, слыхал. Превосходный стилист. Как поэт - многие считают, что гениален.

- Правильно, писал дочери академика Менделеева восторженные стихи, женился на ней, и не трогал её целый месяц, потому что подхватил венерическую болезнь перед этим у проститутки. Куда же денешься? Представляете, как это выглядело?

- Он что, сам признался ей в этом?

- Нет, конечно! Изображал из себя больного инфлюэнцей.

- Так это же - трагедия, если не сплетня! А вы никогда не ходили к проституткам?

- При чём тут я?

- А при чём тут литературный стиль - и венерическая болезнь в молодости? И вообще, то, что вы сообщили - не факт, а лишь подозрение!

- А то, что он - алкоголик, это для вас тоже не факт, а мелочь?

- Алексан Фёдорыч, мы с вами - юристы или приверженцы ханжеской морали? Великий поэт Некрасов - тоже был алкоголиком и картёжником. Даже кассу "Современника" однажды проиграл и хотел застрелиться. Но отыгрался перед самоубийством.

- А если бы не отыгрался? Как это выглядело бы с точки зрения порядочности? Деньги-то - чужие...

- Непорядочный человек не стал бы стреляться. Да и готовность пустить себе пулю в лоб, чтобы спасти честь - это всё-таки поступок! А Блок - человек высокой образованности, культуры. К тому же - очень несчастен, оттого и пьёт. Да нам-то с вами - он нужен для редактирования стенографических сводов допросов, а не для...

- Но откуда вы знаете о его высокой культуре? Только потому лишь, что он - сын бывшего ректора Петербургского университета? Родился в "ректорском флигеле" во дворе университета и общался с детства с великими академиками и профессорами?

- Разве этого мало? Общение с великими людьми, такими, как его дед по матери, академик химии Бекетов или собственный тесть, великий академик химии Менделеев, иногда значат больше, чем слушание лекций!

- А то, что среда, в которой он рос, была развратной, это опять для вас мелочь?

- Как это развратной? У вас какие-то странные мерки, словно это падшие люди! Да и весь этот... устроенный вами разговор-допрос... унизителен. Мы же с вами не на кухне...

- Мы не сплетничаем, а хотим выяснить важную истину. Свидетелей нет, мы вдвоём. Что вас смущает?

- Тон у нас сплетнический.

- Да оставьте вы эти великосветские "правила". Речь идёт о том, порядочен ли человек, которого мы собираемся привлечь в столь серьёзное дело, или нет? Кто его родители. Разве мелочь, что отец Блока оставил его мать. Та вышла замуж за офицера... Правда, сейчас он командует дивизией, и стал генералом. Менделеев тоже развёлся с женой и женился на Поповой, от которой родил ещё троих детей. Сам Блок также, то разводился со своей женой - спуталась с его другом, тоже поэтом и алкоголиком из профессорской семьи, Андреем Белым - то сходился опять. Сейчас эта актриса где-то в Пскове со своим театром...

- Откуда вы это всё знаете, Алексан Фёдорыч?

- От одной певицы из Мариинского театра. А что?

- Да ничего. Но то, что слышал о Блоке от Идельсона я - прямо противоположно тому, что рассказываете мне вы!

- А что же рассказывал вам о нём Идельсон?

- О высокой порядочности, культуре. О его выдержанности и замкнутости.

- А откуда этот Идельсон знает о нём?

- Понимаете, здесь у вас, в Петрограде, есть такая организация - Земских и городских союзов. Так вот она пристраивает своих членов... призывного для войны возраста - сейчас этот возраст увеличен до 40 лет - на полувоенную, что ли, службу в так называемые "инженерно-строительные дружины". Форма там - почти офицерская и оклады 50 рублей в месяц. Но... это - не действующая армия! Не фронт, где могут убить. Идельсон и Блок служили - их пристроил в Земгор какой-то их знакомый, Александр Николаевич Зоргефрей - именно в такой вот "дружине". На станции Порохонск. Это верстах в 30-ти от Пинска - речка, сплошные болота...

- А говорите - порядочен! Это же шкурники! Спрятались там от фронта! В то время как их сверстники...

- Погодите-погодите, ну, нельзя же так, право! Ведь этак можно подумать, Алексан Фёдорыч, и про вас: что вы - спрятались от войны за депутатский мандат в Думе! А они - может, просто не хотели проливать кровь за нашего царя, объявившего войну с Германией? Не допускаете такой революционной мысли?

- Ладно, поступайте, как знаете, если они вам так необходимы! - согласился Керенский, устав спорить, да и чувствуя собственную уязвимость в этом споре. Во-первых, на фронт он и сам не хотел, а потому и сделал всё для того, чтобы его тогдашняя партия "Труда" выдвинула его кандидатуру на выборы в Думу. Во-вторых, он тоже не может считать себя верным супругом, так как хочет даже развестись с женой, чтобы жениться на оперной певице, жене профессора Технологического института Николая Качалова, с которой у него началась подпольная любовь и соответствующие отношения. Так что со всех сторон, какую ни рассматривать, его позиции по отношению к Блоку явно ханжеские. Просто он завидовал этому поэту, в постели которого, как гласила молва, перебывали десятки "прекрасных дам". И заявление Муравьёва о том, что Блок - "несчастный человек", даже задевало...

А между тем, время шло, и следствие над узниками Петропавловской крепости набрало обороты - и в специальном "следственном доме" внутри крепости, где когда-то лично вёл допросы над декабристами 29-летний царь Николай Первый и шеф жандармов, 28-летний граф Бенкендорф, - и в Зимнем дворце, куда подследственных привозили в специальных каретах.

Однажды в Зимний явился профессор Щёголев - ещё не на работу, а просто так: осмотреться, а тогда уже принимать решение, соглашаться быть главным редактором или нет? Поприсутствовав на нескольких допросах, он собрал в кабинете Керенского следователей и редакторов и произнёс речь, после которой Керенский подумал: "А Муравьёв прав. Послушать таких людей, как Щёголев, это действительно обогатить собственную личность и свои взгляды на историю".

А говорил профессор вроде бы о простых и понятных вещах...

- Господа! Сегодня мы услышали от государственных мужей, вероятно, уникальные признания, которые послужат настоящим историческим кладом в потёмках русской истории, наподобие тех, которые собрал в своё время Александр Иванович Герцен и частично напечатал затем в "Колоколе", находясь в Лондоне. Правда, те материалы о цинизме и разврате, царившем вот здесь, в Зимнем, который принадлежал российским императрицам и императорам, ему были переданы бывшими придворными добровольно - их присылали обиженные царедворцы. Наверное, в их свидетельствах не всё было стопроцентной правдой, были и преувеличения, а, возможно, и ложь. Тем не менее император Николай Первый, допрашивавший декабристов, - Щёголев подошёл к окну и показал рукой на Петропавловскую крепость, - во-он там... в бывшем Комендантском доме... это было 91 год назад... повзрослев и поумнев к моменту публикаций в "Колоколе", настолько перепугался, что послал за границу переодетого в штатское подполковника-жандарма, русского немца Карла Романна с заданием: либо выкрасть документы у Герцена, либо выкупить. Чтобы прекратить дальнейшую компрометацию российского императорского двора. Герцен к тому времени был уже смертельно болен и... продал документы шпиону "Постникову" - он же Карл Романн.

В настоящее время царские министры, арестованные новым правительством, дают, я считаю, не менее интересные сведения для историков. Поэтому вашей задачей, я считаю, является добыча правдивых показаний, а не "оправдательных", к которым могут прибегнуть отдельные хитрецы. Это - важнее всего сейчас для нас, а не степень "вины" подследственных, если кто-то из них в чём-то и виноват, как генерал Хабалов, исполнявший по сути царский приказ императора, которому он давал присягу на верность. Однако же, император, пока что на свободе, хотя и находится под домашним арестом с охраной. В показаниях могут проскальзывать иногда такие ценные с исторической точки зрения детали, на которые сейчас кое-кто может не обратить даже внимания...

- Например? - спросил один из следователей.

- Отвечу как пушкинист примером из наиболее знакомой мне области истории... До сих пор бытует мнение, что пасквиль, присланный Пушкину, и гласивший о том, что якобы Александр Сергеевич принят отныне в орден рогоносцев, был написан Геккерном совместно с Дантесом. Однако никому не пришло в голову сравнить почерк в пасквиле с почерком Геккерна или Дантеса. Теперь, спустя столько лет, я сделал это и готов утверждать, что ни Дантес, ни Геккерн его не писали, и Пушкин обвинил их только на основании личного подозрения.

- Так, может быть, Дантес попросил написать этот текст кого-либо из своих знакомых?

- Отпадает. Во-первых, вряд ли бы Дантес, офицер и дворянин, пошёл на это: анонимка - это трусость, позор. А во-вторых, у меня появилось предположение, что пасквиль написали 2 княжеских недоумка: князь Долгорукий Петр, которому было 22, и князь Владимир Васильчиков, которому было тогда 20 лет. Вот их почерки, по-моему, совпадают с пасквилем. Видимо, титулованные повесы решили так зло пошутить.

И ещё один пример. Недавно стало известно, что Дантес, вернувшись из России к себе на родину, сдал в один из музеев свой пистолет с надписью на искажённом русском языке: "Из этот пистолет я убил в России рюски поэт Пучкин".

Сколько в этом крысиной злобы, низости! Хотел уязвить Пушкина даже мёртвого. И только потому, что струсил сначала на дуэли и заранее повернулся к раненому им противнику боком, да ещё и пришил к тужурке огромные медные пуговицы, в одну из которых и попал Пушкин. Затем Дантес, чтобы отвести от себя подозрения, женился на младшей сестре жены Пушкина. Новая трусость! Дескать, я был влюблён не в жену Пушкина, а в её сестру.

Третья низость: был уверен, что не будет жить с женщиной, которую не любит, но которая любит его, и увёз её с собой за границу, где она и зачахла от тоски. И, наконец, владея русским языком в совершенстве и зная, что такое Пушкин для России, написал "Пучкин". Гнида, а не мужчина! - Щёголев вытер платком глаза и умолк.

- А почему у Герцена сын родился глухонемым? - задал вопрос Зензинов.

- Я - не врач. Могу лишь только предположить... отец Герцена, русский помещик Иван Яковлев, был отменно здоровым человеком. А вот его любовница, от которой родился мальчик Саша, усыновленный Яковлевым под фамилией Герцен, страдала шизофренией. Может быть, с этим как-то связано, что ребёнок от Герцена родился с отклонениями от нормы. Ведь Яковлев не захотел жениться на ней, вероятно, из-за шизофрении, хотя и любил её. А впрочем, ему могли не разрешить брак с этой женщиной церковники, так как она принадлежала к иудейскому вероисповеданию. Не знаю...

Профессор вновь призвал всех следователей к более внимательному отношению к второстепенным деталям в рассказах их подследственных и закончил свою речь ещё одним историческим примером, который-де не выяснен до конца до сих пор.

- Есть предположение, что Николай Первый, этот почти двухметровый красавец и жизнелюб с типично немецкой психологией, взял и отравил себя. Поступок - совершенно нелогичный для немца, если верить версии о том, что он якобы что-то узнал, потрясшее его, или как чувствительный русский понял какую-то свою ошибку в деле с декабристами и раскаялся. В его возрасте и при отменном здоровье - ему было только 59 лет - трудно объяснить этакую метаморфозу. Впрочем, и его старший брат - тоже загадка для историков: то ли он умер в Таганроге в 1825 году, то ли положил в гроб вместо себя какого-то мертвеца и скрылся в Сибири под видом крестьянина. Оба они - и Александр Первый, и Николай Первый - дети психически неуравновешенного Павла Первого. Возможно, разгадку надо искать в этом?..

Я бы на вашем месте отнёсся более внимательно к показаниям таких лиц, как фрейлина Анна Вырубова, дворцовый комендант Воейков и министр Двора генерал Фредерикс. Они много лет провели рядом с императором и его семьёй! У меня - всё...

Допросы арестованных продолжались, и Керенский, пристрастившийся к чтению обработанных редакторами допросных листов, как бы видел теперь сквозь толстые и холодные стены крепости всех этих престарелых генералов и министров, из которых, словно бы вышел воздух и вес, и они превратились от переживаний (недостатка в питании не было, жили на "передачах") в тихо говорящие, высохшие и сморщенные мумии. Он будто сам присутствовал на допросах и слышал их признания, исповеди, просьбы. А из рассказов следователей знал, что некоторые из стариков, привозимых на допрос, плакали на свету, закуривали у следователей и радовались допросу, как дети подаркам - тут была светлая жизнь, люди, папиросы. Они старались любыми способами продлить своё пребывание на допросе, лишь бы оттянуть возвращение в темноту, вонь и холод своих камер-одиночек. "Одетые в камень" метко сказала про узников Петропавловки какая-то писательница, с которой знакома Зинаида Николаевна Гиппиус, литературный критик и эротоманка. Её муж, говорят, не то "педик", не то импотент и потому позволяет ей всё. Во всяком случае, эта "Зина", с которой его познакомили, хороша собою, несмотря на возраст, остра на язык, а главное, кажется, положила на него глаз...

Следователь, допрашивающий Штюрмера, сказал, что старик совсем плох и к нему на допрос он ездил прямо в камеру, прихватив с собою маленький столик и керосиновую лампу "десятилинейку". Возле арестанта тяжело было сидеть, настолько он провонялся без мытья в тюремной бане и от параши в углу камеры.

Дурной запах шёл и от другого старика, графа Фредерикса. Но этот был сух, жилист, просидел совсем мало и на допросы ходил сам. Правда, в крепости, но всё равно испытывал, говорят, удовольствие от общения со следователем, стенографистом и редактором. Держался по-мужски:

- Я - что? Делайте, что хотите, мне всё равно. Помирать пора. Помню всё плохо...

Следователю известно, что у него много имений - чуть ли не по всей России - и много родственников. Врёт, что не помнит. Всё он помнит, да только не хочет говорить. Это же про него говорили: "Живой справочник при императоре, не надо и сверять!.."

Молодцом держался бывший министр внутренних дел Александр Алексеевич Хвостов - умно, порядочно. Может быть, и с некоторой хитрецой после встречи с Гучковым, но ведь таким был и на первых допросах. Юрист! А вот его племянник, Алексей Николаевич Хвостов, будучи младше своего дяди на 15 лет и тоже бывший министр внутренних дел, оказался человеком иного склада души и воспитания - врал, изворачивался, обливал всех сослуживцев густыми помоями, но зато о Распутине дал, пожалуй, самые важные показания для понимания феномена его влияния на Николая Второго, его жену и многих других. Он заявил:

- Несомненно Распутин был одним из самых сильных гипнотизёров, которых я когда-нибудь встречал! Когда я его видел, я ощущал полную подвластность; а между тем никогда ни один гипнотизёр не мог на меня подействовать. Распутин меня давил; несомненно у него была большая сила гипноза. Приведу вам 2 случая, произошедших не со мною...

Первый. Сидит Распутин совершенно пьяный. Приехал опохмеляться. Утром ему было очень скучно, и он позвал своих сыщиков к себе - чай пить. А тем очень приятно: вместо того, чтобы сидеть на лестнице, лучше у него посидеть; для него же эта компания своя... Вот они сидят, пьют чай, у него голова болит; кто-то из этих господ спрашивает его: "Что ты, Григорий Ефимыч, грустный такой? Что так задумался?.." Тот отвечает: "Сказано мне императором подумать: как быть с Государственной думой. Я совершенно не знаю. А как ты думаешь?.." Тот говорит: "Мне, мол, нельзя думать об этом, а то от начальства влетит..." Распутин ему говорит: "А знаешь что? Я Его пошлю самого в Думу: пускай поедет, откроет, и никто ничего не посмеет сделать..."

После этого, - усмехнулся Хвостов, - мне стало смешно, когда несколько членов Государственного Совета приписали себе влияние на императора в том, чтобы он посетил Государственную думу. Вот в чём был трагизм нашего положения! Воля императора... была подавлена.

Другой случай, и тоже с императором. Я ему сделал "всеподданнейший" доклад о необходимости сенаторской ревизии железных дорог, указав на генерала Нейдгардта как на желательного ревизора. В это время состоялось назначение Трёпова министром путей, который, разойдясь в этом вопросе со мною, отправился к императору в Ставку и выхлопотал там у царя отмену ревизии. Моё положение - получилось странное: я - выхлопотал эту ревизию, сказал об этом Нейдгардту, тот уже дал команду... Словом, началась межведомственная история!.. На императора это страшно подействовало: ему стало неловко, что я - попросил, он - согласился, а затем - отменил.

Тогда он посоветовался с Григорием, как рассказал он мне сам: "Со мной тут "папашка" советовался: как ему быть? Признался, что обидел министра "внутреннего", но и "железного" не хочет обижать. Ну, я ему и присоветовал: ты их позови к себе, поставь рядом, да не приказывай, а скажи: "Будьте вы в мире, зачем вам ссориться, будьте по-Божьи..."

И опять я посмеялся, выслушав этот рассказ. А через несколько дней еду с очередным докладом. Обыкновенно нужно было являться к 5-ти часам дня. А тут почему-то назначено на 11 утра. Приезжаю, меня просят подождать в приёмной. Минут через 10 является Трёпов. Нас зовут в кабинет вместе. И там происходит... ну, буквальное повторение того, над чем я 3 дни до этого смеялся! Вышел к нам император и говорит: "Господа, я вам не приказываю, а прошу вас убедительно... для пользы России... не делайте вы этих контров! Я - ошибся, поторопился..."

Хвостов уставился на следователя:

- Скажите, могу ли я после таких фактов сомневаться в гипнотическом влиянии Распутина?

Рассказывал Хвостов-младший на вид весело, беззлобно. А ведь ненавидел Распутина, как и генерал Джунковский. Походя объяснил и происхождение распутинского псевдонима "Новых":

- Этот гипнотизёр из "хлыстов" написал прошение: переменить ему фамилию на новую. В Сибири этих распутиных было полно! Всех пьяниц и распутников там так и окрестили. Ну, а Григорий на тысячу процентов оправдал эту фамилию. Однако в своём прошении в полицию мотивировал, что родная ему фамилия - "не соответствует его духовной деятельности". Будто сам иеромонах Илиодор назвал его человеком новым, обновлённым. Ну, и сделали из него Новых - чисто по-сибирски: Диких, Седых, Басурмановых, какая разница. А император даже не поинтересовался, почему его "святого старца" опять стали все звать Распутиным. Думает, оскорбить хотят. А ведь позорнее, чем Распутин, не было дворцового фаворита ни в одном государстве! Скандал, который устроил он в позапрошлом году в ночном московском ресторане "Яр", прогремел на всю Европу! Ещё бы, царский любимец напился с титулованными потаскухами до беспамятства, разделся донага и стал показывать свой мужицкий, возбудившийся член хористкам-цыганкам. Была вызвана полиция. Подполковник Семёнов не знал, что делать. Сообщил градоначальнику Москвы Адрианову. А вы, господа следователи, до сих пор не ведаете, что там творилось! Потому что нашим газетам запрещено было об этом писать. А за границей - за пупки хватались от хохота. Но для нашей императрицы Распутин всё равно остался "святым старцем" - ничему не поверила! Заставила мужа произвести дополнительное исследование, чтобы обелить грязного мужика. И кому же, вы думаете, это новое "следствие" было поручено? Капитану царской яхты адмиралу Саблеру! Любимому адъютанту его Величества. Ну, в какой истории, какого ещё императорского Двора можно найти пример подобного позора и размаха?!.

Если слушать Хвостова было легко, то над показаниями бывшего директора департамента полиции генерала Виссарионова можно было плакать: горький роман о неудавшейся жизни.

Бывшие "жандармы" вообще вели себя на допросах странно: одни хитрили, другие - напротив. Так, например, генерал Белецкий, заместитель Хвостова младшего и его личный враг и завистник, чтобы очистить себя от грязи, в которой купался на службе, раскаивался. Даже всплакнул:

- Мне Распутин снится теперь по ночам. Стыдно перед детьми, господа, если узнают, что вытворяли мы в банях!..

Всё время потный, сальный, циничный, произносивший "гэ", он хитрил, когда его прижимали, изворачивался. Придумывал на допросах оригинальные затяжки времени - просил бумагу, ручку и начинал что-то писать, писать... Просил новые листы. Курил. Тогда ему решили дать много бумаги в камеру и несколько стеариновых свечей; пишите, мол, там, сколько хотите.

Пишет!.. Даже поблагодарил: "Спасибо вам! Со свечой - и жить веселее, и дело идёт..." Борода у него всегда растрёпана, ногти жёлтые от курения. Сказал, если освободят, закажет свечу Богу - до самой церковной крыши достанет. Верующим-де стал...

Удивил однажды на утреннем обходе камер и генерал Спиридович. На вопрос, какие у него есть претензии, заявил:

- Нет, ничего. Только бы вот хоть раз на прогулку... - Повернулся спиной к часовому, стоявшему у раскрытой двери, и, неслышно всхлипывая, заплакал. А на вид - молодой ещё мужчина...

Жалко повели себя и бывший вице-директор департамента полиции Кафаров и жандармский генерал Комиссаров. Первый заявил следователю: "А вы знаете, я сойду здесь с ума!" И заплакал. Другой с тем же настроением: "Я здесь погибну!.."

Пролил скупую слезу и армейский генерал Беляев. А лидер черносотенцев старик Дубровин бросился целовать у Муравьёва руку и разрыдался.

Бывший начальник походной канцелярии Николая Второго генерал Орлов, выпросив себе встречу с прокурором, тоже затрясся от слёз:

- Ваше превосходительство! Я получил записку из дома. Моих детей выгнали из учебных заведений. За квартиру не плачено с момента ареста: денежного содержания я лишён до суда. На что будет жить семья дальше и как, я не знаю... Ладно, пусть я в чём-то и виноват. Но семью-то - за что?..

Керенский понимал: "Ну, с семьёй - это чисто по-русски: попался, голубчик, всех истребим! Не приучены думать: сегодня - мы, а завтра - ведь могут и нас... Не пора ли остановиться?.."

Мысль тут же переключилась на своего предшественника, министра юстиции Щегловитова: "Ведь это он спровоцировал, сволочь, процесс по делу киевского еврея Бейлиса. А держится так, будто ни в чём не виноват и неправосудия никогда не допускал! Будто мы его не сегодня, так завтра освободим..."

Бессовестным оказался и выходец из грузинских князей "Побирушка" Андронников. Мерзейшая и жирная морда, не худеющий живот. Угодливость на допросе. Всех привозят в тюремных халатах, а этот - и здесь всех обошёл: в новом, но "кургузом" при его животе, пиджаке. Как это? Пытался на допросе допрыгнуть до форточки и закрыть, чтобы следователя не просквозило. Да разве же до неё допрыгнуть при таком животе? Но ему важно лишь показать... Хотя и сам знает о себе: личность совершенно тёмная и пакостная.

Удивил всех и Протопопов. Сначала внешним видом: тоже не в тюремном халате, а в пиджаке, в коротких брючках и лакированных туфлях, худой до позвонков, с поседевшей, подстриженной бородёнкой, высоко поднятыми, будто от удивления, плечами; ну, ничего генеральского и тем более жандармского! А затем удивил и своим сногсшибательным заявлением:

- Господа! А знаете, я убедился в том... - длинная, многозначительная пауза, - какой я... всё-таки мерзавец! - И смотрел при этом на всех наивно-детскими глазами, полными недоумения и "искренности". Это же надо такое перед прокурорами! Дураков где нашёл...

Но следователи пишут про него, Александр Фёдорович сам это читал, что "оригинален", "неглуп", "зорок в мелочах, но близорук в общем". А вот Родзянко сказал о нём точнее всех: "Талантливый раб! Мячик, отскакивающий от пола! Чем сильнее его ударить, тем он выше подпрыгнет. Важен не он, а чья рука его бьёт. Падению власти... во многом способствовал именно он".

Первым умер в крепости Штюрмер. Всё ронял из дрожащих рук на пол, натужно доставал из тумбочки толстый и тяжёлый том "Собрание узаконений", в котором искал 87-ю статью, пытаясь разобраться в её дополнениях и исправлениях. Тряс рыжей бородёнкой, просил книг и керосиновый фонарь. В общем, не выдержал испытаний судьбы. А каким был хладнокровным и величавым, когда пришёл к власти и заявил о себе: "Я - это крепкие руки в бархатных перчатках!" А на самом деле был всего лишь игрушкой в руках умного авантюриста Манусевича-Мануйлова, которого тоже арестовали опять и скоро будут допрашивать вновь: где, что и как было?

О Штюрмере метко сказал Распутин при жизни: "Старикашка на верёвочке Манасевича". Впрочем, он и о "чести" Протопопова выразился густо: "Она у него тянется, как подвязка".

А вот старик Горемыкин продолжал жить и мыкать своё горе дальше. Шамкая без вставленной челюсти, тряся бакенбардами, он тревожился теперь лишь об одном: "Как там моя Матильда Карловна?" Россия не интересовала его больше. Ничто не интересовало. О себе он продолжал говорить, как о лисьей шубе, которую вынимал из нафталина только для дурной политической погоды, и что держится он на одной камфаре.

По глазам было видно, что не врёт - видимо, эти глаза уже заглянули смерти в лицо, но... почему-то не испугались. Всё грассирует человек, всё зачем-то врёт заплетающимся языком, но под камфарные уколы с готовностью подставляет высохшую руку тюремному фельдшеру ежедневно. Стало быть, хочет жить. Лукавит, актёрствует, старый бюрократ. То улыбнётся следователю, как добродушный старичок: "Дети, мол, на уме, семья, о них грустные мысли!" А то вдруг напустит тень на лицо - опять в смерть умом вошёл.

Трём царям чиновник служил, опытен! Ещё бы, столько лет простоять возле государственного штурвала. Столп, колонна! И лицо - не какое-нибудь "нос картошкой", а древняя венецианская фреска дожа, порода! Да и мысли: всегда за самодержавие. Дух в теле - византийский. Вот какую личность предали, ироды!

Генерал Иванов, прозванный в народе "усмирителем революции", вкусивший сидения в темноте, похож стал на русского монаха из мужиков: глаза скорбные, запали, сам - беспомощен. На допросе твердил одно: "Безвинных никогда не убивал! А врагов - только на войне. С революциями вёл лишь переговоры". Это было правдой, и больше его не вызывали, наметив в кандидаты на освобождение.

Видимо, оправдают и молодого Труфанова, бывшего "отца Илиодора" - что в нём проку. Сообщил все мерзости о Распутине, ну, а дальше - зачем он следствию?

Не был интересен юстиции и Нератов, арестованный как товарищ министра иностранных дел когда-то Сазонова, а затем Покровского. Утратив былой лоск, он держался простой и ясной линии: "А при чём тут мы, дипломаты?" Придётся, вероятно, отпустить и этого.

Екатерина Викторовна Сухомлинова покорила всех своей красотой и преданностью мужу старику, а конкретных улик против неё лично так и не прибавилось, что она якобы связана была с германской разведкой. Её тоже можно было включать в список лиц, подлежащих предстоящему освобождению, если суд над её мужем, намеченный на август месяц, не прибавит к её делу чего-то существенно важного. Во всяком случае к этому был склонен и Керенский, видевший её дважды: "Никогда в жизни не встречал ещё такой красоты! Говорят, что даже стражники повлюблялись в неё и разрешили ей мыться в тюремной бане целых 3 раза в неделю. Не губить же такую женщину из-за одних подозрений! Я никогда не прощу себе этого, уж лучше простить всё ей... Ну, а мужа приговорят скорее всего к пожизненной каторге за растраты казённых денег".

Не прибавлялось фактов о связи с германским командованием и в деле одуревшего от страха генерала Ренненкампфа - одни лишь подозрения, которые не подтвердились. Придётся отпускать...

А вот дело жандармского генерала Климовича складывалось пока тяжело. Охотился за Гучковым, Терещенко, писал о своих результатах докладные, которые сохранились в сейфе у Глобачёва. А теперь и Гучков, и Терещенко - министры. Однако, этот генерал настолько умён и сведущ в юриспруденции, что твердит одно и то же: "Такова суть моей работы: охранять государственность от её ниспровергателей. Разве на моём месте ваш генерал не должен охранять интересы вашего правительства и России?" Держится мужественно до полного бесстрашия. Хоть на службу себе такого бери. Да и профессионал, говорят, высокого класса.

Александр Александрович Макаров, арестовавший в своё время по совету Гучкова целую кучу невинных, по мнению Керенского, евреев, теперь, вероятно, не отвертится от суда - сам был министром юстиции, должен понимать...

Александр Фёдорович с восхищением подумал о Манасевиче-Мануйлове, который сидел, как сказал следователь, рядом с камерой Макарова: "Вот кто умён! Нанял уже самых лучших адвокатов, да и денежки есть! Выкрутится, видимо, снова. А у Макарова - денег нет. Говорит: "Зато я честно служил..." А ведь не глуп вроде бы. Странно..."

Алкоголик и морфинист Добровольский, пробывший на посту министра юстиции после Щегловитова всего 2 месяца, должен, по докладам следователя и врача, умереть, как и Штюрмер - совсем плох. Семья от него отвернулась, о его судьбе никто не хлопочет. 63 года человеку...

"Надо его выпустить, - подумал Керенский, - пока не подох. Он, хотя и подонок, но вины за ним, похоже, никакой нет".

"Не сочтут, вероятно, особо виновными и бывших военных министров Поливанова и "Мёртвую голову" Беляева. Обычные генералы, что с них взять?.."

В отношении Маклакова, написавшего текст о роспуске думы, а когда-то изображавшего из себя пантеру у ног императрицы, стало ясно, что помрёт и этот - что-то с сердцем.

"Может быть, отпустить тоже? Мужику всего 47 лет! Правда, хитёр, умён - опасен. И всегда был против демократии..."

Заинтересовался Александр Фёдорович и давним дворцовым комендантом царя, выдвинувшимся потом в шефы корпуса жандармов, генералом Джунковским. Владимиру Фёдоровичу исполнилось уже 52 года, а так и остался холостяком из-за неудачной любви к московской актрисе художественного театра Андреевой, ставшей гражданской женой писателя Горького в 1906 году. Мужик, а опередил потомственного дворянина. Теперь Горький, по слухам, чуть ли не сошёлся с первой женой, но Джунковский не стал больше добиваться благосклонности у красавицы Андреевой, вернувшейся "свободной" с острова Капри. А в 1904 году полковник Джунковский был от неё без ума в Москве и даже пошёл на государственное преступление ради неё. Оказывается, она прятала у себя на квартире революционера Николая Баумана, убитого потом рабочим-черносотенцем. Но тогда он был ещё жив, и жандарм-холостяк, влюблённый в Марию Фёдоровну, обратился к ней на улице: "Сударыня, я никогда не сомневался, что вы - очаровательная женщина. Но я не знал, что вы такая опасная! Я вас не понимаю..." "Что всё это значит, Владимир Фёдорович?" На "недоуменный" вопрос актрисы Джунковский сказал, не хитря, что ему известно по долгу службы о том, что она скрывает у себя государственного преступника. И предупредил её о возможных неприятностях для театра и для неё лично.

Джунковский знал, что жена московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, сестра императрицы, хорошая рисовальщица, писала в те дни портрет красавицы-актрисы, которой покровительствовала из-за её красоты. Умный жандарм понимал, что Андреевой вряд ли могло угрожать что-то серьёзное. Но, тем не менее, не выдал её из-за любви к ней, сойдясь вскоре от безысходности с самой художницей в адюльтерные отношения.

Зато через год, будучи уже шефом корпуса жандармов в Петербурге и генералом, он приказал арестовать Горького и посадить в Петропавловскую крепость за... обыкновенную прокламацию, написанную писателем о событиях 9 января. Спасла соперника от гибели мировая общественность, поднявшая в прессе шумиху в защиту демократии. Теперь вот генерал сидел сам, в той же крепости. Горький жил рядом и знал об этом. А мировая общественность Джунковского не знала.

"Чем не ирония судьбы?.. - усмехнулся Керенский, думая о сообщенной ему истории.

Неожиданно сильное впечатление произвело на Александра Фёдоровича чтение допросных листов "признаний" дворцового коменданта генерала Воейкова. Профессор Щёголев был прав, предупреждая о том, что этот человек должен знать много интересного. Правда, "интерес" владельца заводов минеральной воды "Кувака" сводился в основном не к историческим деталям, а к альковным - кто во дворце и с кем спал, кто кому наставлял рога, к эротическим подробностям, от которых захватывало дух. Александра Фёдоровича, склонного к эротическому воображению, всё это волновало так, будто он сам вытворял прочитанное. Даже подумал: "А ведь главный редактор все эти подробности, вероятно, уберёт, когда начнёт готовить листы к изданию. Жаль!.."

У Воейкова был злой и меткий язык. Жену царя он охарактеризовал одной фразой: "Змея в белом платье!" А когда следователь спросил его: "А каков, на ваш взгляд, бывший император?", не задумываясь, разразился уничтожающей тирадой: "Да никаков. У него нет ничего своего. Подкаблучник и алкоголик. О нём лучше спросите у адмирала Нилова. Если не сбежал. Пил всегда с Николашкой в бильярдной. Налижутся, как сапожники, и гоняют шарики по столу, как министров по службе. А попутно - разговоры вели, конечно. Нилов ещё в 5-м году пророчествовал ему на карачках: "Вот увидите! Придёт время, и всех нас повесят на фонарях!" А Ники, тоже с карачек напротив, как 2 мопса, спросил: "Когда придёт?" А Нилов ему - "гав" в лицо: "Революция будет ещё р-раз!.." Вот и нагавкал... Царь стеснялся его одёрнуть. У него при Дворе вообще не было ни одного порядочного человека. Великие князья - все великие казнокрады. Особенно этот... хромой, начальник над артиллерией России. Это ведь из-за него нет сейчас снарядов на фронтах.

Император всегда завидовал своему дяде, Николаю Николаевичу. И опасался, что тот свергнет его когда-нибудь. Войска - это сила. Особенно же боялась этого змея в белом. И не столько даже самого Николая Николаевича, сколько его черногорку-жену. Боялась, что Анастасия станет императрицей. Вот почему Николашка снял дядю с поста главнокомандующего войсками России - сам сел на его место. Но дядя у него - хоть настоящий военный! А этот - коротышка против него не только в росте, но и умом. Надел на себя солдатскую шинель в подражание Куропаткину, который тоже выказывал свою "скромность" этаким способом. А боевых-то способов - нет... Шут гороховый! Никогда не забуду, как он напился в Ялте до помрачения, нарядился в форму солдата, взял винтовку и вышагивал по курорту один, командуя сам себе "на пле-чо!" А охранники, словно шпики, прятались за кустами, сопровождая этого клоуна. Хорош он только одним: терпением и выдержкой выслушать любого, даже наглеца.

У Воейкова была отличная память на бытовые мелочи и зоркий глаз. Но ему явно недоставало ума. С казарменной откровенностью он сообщал, с кем спал царь в периоды, когда императрица болела или не допускала его к себе из-за ссоры или обиды на него за то, что не исполнил её очередного каприза. Много места отводил он в своих рассказах о титулованных потаскухах, которые спали с гвардейцами из дворцовой охраны и даже с мужиком Распутиным. Особенно же поливал грязью за связь с этим "половым разбойником" фрейлину императрицы Анну Вырубову. "Поглядеть ей в глаза, так вроде невинный ангел перед вами. А что с ней проделывал этот хам, так не поверите..." И начинал описывать половые приёмы так, словно стоял при этом рядом. Крепкий и здоровый, как племенной бык, он, вероятно, завидовал всем развратникам и, описывая чужие похождения, приправлял свои рассказы то крепким гвардейским словцом, то сбивался на пошлость и, сплетничая, как базарная торговка, крестился и автоматически произносил: "Вот вам истинный крест!" Это было записано в опросном листе в скобках. Факты и анекдоты о дворцовой жизни у него так причудливо переплетались, что трудно было отличить, где ложь, а где правда.

Цель у Воейкова была одна: доказать следствию, что придворную жизнь он ненавидел и осуждал, как истинно честный офицер. Но что-де он мог изменить? Ничего. От него-де мало что зависело. Считал себя арестованным совершенно напрасно, так как ни в чём не повинен и ждёт освобождения.

Похожим образом вёл себя на допросе и генерал Хабалов. На вопрос, заданный ему следователем: "Почему вы приказали 26-го февраля войскам стрелять в народ?", этот служака ответил: "Так что же мне было делать?" Далее в отредактированном допросном листе было написано так...

"Повернув к свету крепкое "казацкое" лицо, генерал поскрёб грязным пальцем в седой бороде и, покосившись на сидевшего от него сбоку стенографиста в солдатской форме, искренно вопросил:

- Что?..

- Как это что? - удивился прокурор.

- Так посудите сами... - Хабалов поднял обе руки. - Вечером 25-го... я получил из Ставки распоряжение от самого государя!

- Какое распоряжение?

- Телеграфное. - Генерал процитировал по памяти: - "Повелеваю... завтра же... прекратить в столице... беспорядки, недопустимые в тяжёлое время войны... с Германией и Австрией. Николай Второй". - Перезапахнув на себе смрадный халат, допрашиваемый добавил: - Я эту телеграмму... прежде чем исполнять... до-лго изучал! Она... как бы вам это сказать... чтобы откровенно и правдиво... она хватила меня будто обухом... Ну, как это прекратить завтра же?! Я не путаю: так и написано в телеграфном распоряжении: "Завтра же". Что я должен был делать? Как мне было прекратить, каким способом? Когда раньше бастующие говорили: "Дайте хлеба!" - давали хлеба, и кончено. А тут, когда на всех полотнищах надписи: "Долой самодержавие!" - разве хлебом успокоить? Какой же тут хлеб! Так что же я, по-вашему, должен был делать? Ведь это мне сам царь велел! Я ему присягал... Значит, надо было стрелять...

- И вы... дали команду стрелять?

- Император передал мне все полномочия... И я приказал командирам полков и начальникам полицейских участков, раз уж у меня полномочия и на них... стрелять. Сначала вверх... в виде троекратного предупреждения. А потом уже... и по-настоящему, если не послушаются. Так ведь не поверили... не послушались... - тихо договорил генерал, отирая вспотевшее лицо рукавом. Царю - приказывать легко. Он и в 5-м году приказывал. 9-го января... Вот он и должен отвечать...

- Есть ли у вас какие жалобы?

- Относятся грубо. Но я - не жалуюсь... Понятие о вежливости - не всем свойственно.

Нелестных, а то и попросту злобных, высказываний о царе было немало. И вдруг один из допросов поразил Керенского совершенно иным отношением к Николаю Второму. Эти показания дал бывший министр финансов, а потом и премьер-министр Владимир Николаевич Коковцев. Когда-то он начинал свою карьеру с инспектора тюрем России. Затем был замечен царём и возвеличен за природный ум и знание жизни. Царь пожаловал ему даже титул графа за хороший покладистый характер. И хотя в конце концов безжалостно снял с поста премьера - "ни за что", как говорил сам пострадавший, тем не менее, теперь, когда по злой иронии судьбы он снова вернулся к тюрьме, то заявил на допросе:

- Он, как человек, пожалуй, не злой, скорее даже добрый. Я на него зла не держу: снял он меня против своего желания, чтобы только не ссориться с женой.

- Когда это было? - спросил следователь.

- В начале 14-го, в январе.

- Как это произошло?

- Императрица Александра Фёдоровна потребовала от меня, чтобы я подписал прошение адмирала Саблера на получение дорогих казённых земель в Бессарабии. Заявила мне, что Саблер очень беден, имеет заслуги перед государством. Я отказался, сказав, что земли эти - казённые и раздаче в частные руки не подлежат. Всё это было в присутствии самого императора, поэтому императрица сдержала свой обычный гнев, но всё-таки вспыхнула: "Когда, мол, что-нибудь просит она, то всегда её просьбы сразу становятся незаконны!" Сдёрнула с рук белые перчатки, швырнула. Вот с того и пошло...

- Ваша отставка?

- Да. 28-го января - была, помнится, среда - я был принят государем на доклад и получил от него благодарственное письмо, в котором он благодарил меня за службу, писал, что считает себя моим другом и останется им и впредь. А в пятницу, то есть, 30-го января, вызвал меня к себе в Царское опять, и тут уж я его не узнал: в глаза не смотрит, голова вдруг затряслась - заплакал.

Я от изумления остолбенел. Стою и молчу. А он мне срывающимся жалобным голосом: "Простите меня, Владимир Николаич... - Суёт мне в руки какую-то бумагу - как оказалось, указ о моей отставке. Да. И продолжает, всхлипывая: - Доняли меня эти бабы: с утра - до вечера, одно и то же, одно и то же!.. Ну, запилили просто! Простите, если можете... Сам не знаю, как подписал - затмение какое-то... не выдержал..."

Что было делать? Впервые в своей жизни я увидел в нём человека - просто человека. И понял, не сладко было и ему. Стало жалко. Принялся что-то говорить ему, утешать... Да. Не он меня, а я его... Простился, пошёл вниз. Он - за мной: провожает...

Был, помню, сильный мороз. А он так и шёл за мной, не замечая, что вышел раздетый, с непокрытой головой. Всё повторял мне: "Простите, Владимир Николаич! Если б вы знали, как они ко мне с этим приставали!.."

Я понял, приставали императрица с Вырубовой. А сам он - оказалось вот... Мог быть, оказывается, и таким. Я понял его: ссориться с женою - ему надоело. Пожертвовал мной, а не её расположением. Мало ли мужей так поступают?.. Не хуже и не лучше и он. Попахивало от него... Ну, и подмахнул под хмельную руку. А потом расчувствовался чисто по-русски. А, все мы одинаковы... - Коковцев махнул. - Так и моя жена, Ольга Фёдоровна, считает - женщина неглупая...

Устав от чтений допросов, Керенский подумал: "М-да-а. Арестованные министры и генералы не считают себя виновными. При чём, мол, тут мы? Дурак царь во всём виноват: занимался не государственными делами, а своей бабой. Зачем объявил войну богатой и сильной Германии? Почему не слушал никого и не слышал, сволочь такая!

Царь, по словам Гучкова и Шульгина, тоже не считает себя виновным: доверился-де бездарям генералам и ворам-министрам с князьями. Они, мол, разорили, подлецы, государство! Сволочи все... Только о себе думали, вот и довели народ до восстания. Ну, а народ - тоже сволочь, оттого, что тёмен...

Председатель следственной комиссии москвич Муравьёв высказался о народе тоже мрачно:

- Так сами же мы сочинили пословицу: "Где все виноваты, там никто не виноват". Получается, что в России сволочи все. Об этом написал в своей поэме "История государства Российского от Гостомысла до Тимашева" Алексей Константинович Толстой:

Послушайте, ребята,

Что вам расскажет дед.

Земля наша богата,

Порядка в ней лишь нет.

И уныло добавил:

- Сами отказались жить своим умом, пригласив к себе в правители бандитов чужеземцев. Рюриковичей. С тех пор и пошла сволочная жизнь. Ведь все их дети - Владимиры, Ярославы, Святополки - были не людьми, а мразью человеческой: убивали друг друга, враждовали, развратничали... Один лишь Александр Невский оказался порядочным. Ну, а рыба, как известно, начинает гнить с головы. Вот и гнили мы столетиями! Откуда же возьмётся порядочность?.. Как у жидов. У тех тоже история такая же, только подлиннее нашей и потому ещё подлее!

Помнится, возразил:

- Ну, это вы уж через край!..

- А, чего там через край, - отмахнулся Муравьёв, не подозревая, что Александр Фёдорович считает себя евреем, но вынужден это скрывать. - Язык у нас только прекрасный, более нет ничего.

- Я - насчёт евреев: всё-таки Божии избранники!..

- Были избранниками! - возразил Муравьёв. - А как распяли Христа, перестали быть ими. Одно на уме: захватывать везде власть в свои поганые руки.

- Вы антисемит, что ли? - откровенно обиделся Александр Фёдорович. - Что это на вас наехало?..

- Ничего не наехало. Наезжают евреи из ссылок в столицу после вашей амнистии революционистам, так это другое дело. То рюриковичи, то немцы, как сейчас. А если вспомнить уничтоженную евреями в 5-м году брошюру "Протоколы собраний сионских мудрецов", написанную Сергеем Нилусом, то, надо полагать, немцев сменят в России жиды. Как в Англии и Америке...

Александр Фёдорович решил уйти от скользкой темы:

- Ну, а как обстоит с допросами фрейлины императрицы Анны Вырубовой, которую генерал Воейков представил как первую потаскуху при императорском Дворе? А то я собираюсь завтра в Царское Село. Могут задать мне вопрос: как, мол, она там у вас? Её мать вручила прокурору жалобу: и на следственную комиссию, и на тюремную администрацию...

- Знаю, Алексан Фёдорович. Можете сказать, что, вероятно, в августе она будет уже на свободе.

- Почему?..

- О, об этом вам лучше поговорить с её следователем. Там такая неожиданная история, такой сенсационный поворот, можно сказать...
4

В Петропавловской крепости Анну заставили раздеться в какой-то пустой комнате, но, Боже, при тюремщиках, донага. Раздеваться она могла лишь сидя, чтобы избавиться от костылей. Однако не оказалось стула, и ей велели сесть на грязный топчан. Обмеряли её - рост, объёмы, взвешивали, как животное, на весах. Глазели. Пришёл фотограф и по-всякому фотографировал. Выдали грубое нижнее бельё, пахнущее хозяйственным мылом, синий арестантский халат из толстого полотна, а потом молча куда-то повели. Один из тюремщиков шёл впереди со связкой ключей и шашкой на боку, другой - за ней, с зажжённым фонарём "летучая мышь" и с револьвером на поясе, в кобуре.

Шла она медленно, и они долго вели её по тюремному коридору, похожему на тоннель - нигде не было ни единого огонька, ни окна, из которого проникал бы хоть какой-нибудь свет. Только от фонаря стражника, идущего сзади, падала на земляную, как показалось, стену уродливо согнутая тень. Иногда этот свет освещал в стене толстые засовы поперёк железных дверей. Собственных шагов слышно не было - звук от них почему-то сразу глох, словно удушенный. Откуда-то тянуло могильным сквозняком - по-зимнему холодным и сырым. Ей стало страшно. Хотелось упасть на колени и закричать.

Наконец, остановились. Господи, сколь прошли железных дверей в стене, и ни из одной из них ни звука - ни стонов, ни жалоб, ни криков. Стало горячо глазам и пощипывало в носу. Но вот дверь ржаво и тяжело отворилась, и её ввели в камеру, похожую на маленькую пещеру в земле - ни лампочки на потолке, ни кровати на полу. Охранники с фонарём вышли, дверь за ними ржаво закрылась, громыхнул снаружи тяжелый засов с замком, и стало темно и тихо. Ни шагов не слышно, ни каких-нибудь иных звуков, как в склепе.

Это и был настоящий склеп, только для живых людей. Откуда-то сверху шёл сырой воздух - оттуда тянуло свежестью и прохладой. А когда голову опустила - вонь. Глаза привыкли к темноте, и в склепе сделалось вроде бы чуть посветлее. Присмотрелась - свет серел из почти невидимой высоко вверху форточки, он был призрачным, едва различимым. Значит, всё-таки не могильная тьма, как только что показалось.

Стоя так, привыкая к мёртвенной тишине и к призрачному свету, она тихо заплакала, сотрясаясь от сдерживаемых всхлипов и нервной дрожи, охватившей её тело. А через несколько минут почувствовала, что дрожит и от холода - не было здесь ни печки, ни батарей отопления. И она подумала: "Боже, какая жестокость! За что? Я же мухи за всю свою жизнь не обидела... Надо ходить, иначе можно простудиться, подхватить туберкулёз от сырости. Ведь зима же на дворе!"

Опираясь на костыли, она пошла, но сразу же ткнулась лбом в каменную стену, так как камера кончилась. Она остановилась и, слыша, как испуганно бьётся в груди сердце, снова заплакала - теперь уже громко, навзрыд. Не камера, а каменный мешок. Решив обследовать её, снова, но уже осторожно, пошла вдоль стены как бы по кругу. Что-то звякнуло под костылем внизу. Нагнулась - пустое, отдающее мочой, ведро, в которое ей, видимо, придётся вскоре оправляться и по малой, и по большой нужде. Она испугалась: "Но как же я это смогу сделать на костылях?.. Ведь мне будет нужен стульчак или хоть какая-нибудь опора... А кто же из этого ведра потом выльет и ополоснёт? Неужели же оно будет стоять здесь, рядом со мною, пока не наполнится?.. И будет целыми сутками смердеть?!."

Она дико, по-звериному закричала:

- Лю-ди-и!.. Есть тут кто-нибудь? Отзовитесь, мне страшно-о!.. А-а-а-а, на помощь! По-ги-ба-ю-у!..

Она не слышала, как в двери открылся глазок, из которого проник сначала свет от поднятого за дверью фонаря, а потом услыхала, как откинулась в двери маленькая дверца и раздался спокойный голос:

- Чего, глупая, орёшь? Трубецкой бастион! Все ваши - тута... Ложись и ты на топчан. Пошарь тама, возля` стены... И - думай. Привыкай... Там и одеяльце есть. Водицу из кувшина - поманеньку: это те пить на весь день! Параша - в углу.

- Какая параша? - перестала она реветь и кричать, обрадовавшись живому и участливому голосу.

- Вот те на, люцинерка, а не знаш, чё такое параша!

- Не знаю, я - не революционерка, я - в Бога верую.

- А-а... Так за што жа тебя?

- Не знаю ещё. Я - калека, при императрице служила.

- Параша - это ведро погано, куды заключённые по нужде ходют. Не пролей, матри! Самой же хуже...

- Скажите начальству, что я - на костылях! Как же мне на ведро-то?.. - Она всхлипнула.

- Не плачь, придумам другу посуду, без начальства. А што у тя с ногами-то?

- Вагон взорвали, в котором я год назад ехала. Вот с тех пор...

- А лет тебе - скоко?

- 33-й пошёл.

- Ишь ты, молода ишшо, а угодила в крепость! Скажи спасибо новой власти, што железы нынче убрали на стене! Там кольцо было раньша для цепи. А то сидела бы ты в кандалах!

- Спасибо, солдатик за сочувствие, а перед властью - вины у меня нет никакой! Видно, сам Бог послал мне вас сегодня, в первый день. Теперь мне будет не так страшно.

- Токо помалкивай, што я тут с тобой... По инструкции - эвто запрещается!

- Не проговорюсь, вот вам святой крест! - Анна, поправив костыль подмышкой удобнее, чтобы освободить руку, перекрестилась. - Назовите своё имя: за кого молиться?

- Никифор. А молись - за себя лучша: штобы помиловали, коль невиноватая.

- Клянусь Богом, я честно жила! Динамит подложили в вагон не для меня, я в этот вагон случайно попала.

- Верю. Ну - храни тя Господь!.. - Дверца закрылась.

Видимо, эта встреча с отзывчивой душою и спасла Анну от помешательства. И чем больше укреплялась её вера в то, что Бог заступится за неё, тем больше, казалось ей, это оправдывалось. И парашу стражники ей поставили удобную, с крышкой, похожей на стульчак, но ещё удобнее - в эту крышку вставлялась наподобие пробки другая крышка, сплошная, чтобы не выпускала вонь. А потом и в баню стали водить чаще. Анна воскресла...

Стражник Никифор подсказал ей, оказывается, хорошую мысль: "Думай...", а не горюй. Вот она с тех пор и думала, что сказать на допросе, когда начнётся следствие, а чего лучше не говорить. Понимая, что умолчание - наилучший способ в её положении, она размышляла: "Надо напирать на то, что я - не политик, обыкновенная женщина. Ничего особенного не знаю, законов - не нарушала, жила - тихо и честно. Вот и всё, держаться надо только такой линии... Я ведь действительно не совершила ничего дурного в своей жизни. Правда, была иногда свидетелем плохих поступков других людей, но... теперь, мол, многое забылось, не помню... Помнит человек только хорошее..."

Ну, и вспоминала, вспоминала без конца свою прожитую жизнь - что ещё делать, чтобы не свихнуться? Оказывается, если времени много, то и всяких мелочей можно выкопать из памяти великое множество. Одних только облаков над головою сколько прошло, дождей и снегов, наводнений и ветров, не говоря уже о бурях душевных, встречах и разговорах, хотя о некоторых из них и вспоминать не хотелось, но от памяти разве избавишься...

Это было в 7-м году в конце сентября. Анна уже третий год была фрейлиной у Алисы и та настолько привязалась к ней из-за её бескорыстия, преданности и душевной чистоты - сама в этом признавалась - что стала поверять ей свои маленькие женские тайны, сплетни и домашние отношения. Так было и в те дождливые осенние дни. Алиса рассказала Анне, как её ревновал муж-император к придворному красавцу-генералу Орлову из-за сплетни, пущенной кем-то в среде велико-княжеских семей. Этот Орлов был удалён Николаем из Петербурга, ездил, обиженный, по разным странам, а потом застрелился из-за чего-то в Каире. Но тело его похоронили здесь, на Царско-Сельском кладбище. Алиса на похороны, естественно, не пошла, чтобы не дать пищу новым сплетням, но в годовщину смерти этого Орлова села погадать на него со своею старшей фрейлиной Агнией Занотти и Анной за столик "Мудро". И вот во время этого спиритического сеанса, которые умела проводить Занотти, Алисе показалось, что при верчении стола появилась тень мёртвого генерала Орлова и, будто бы его пальцы переплелись с её пальцами, а затем переплелись на столике и их имена. Алису это почему-то сильно расстроило, хотя остальные ничего этого не видели. Она вообще была очень нервной и впечатлительной, и вышла из-за стола с трясущимися пальцами. А потом рассказала всё мужу, когда легла с ним спать. Но он, вместо того, чтобы её успокоить, напился и, ложась снова, так сжал ей пальцами стыдное место, что пришлось положить компресс. А утром она рассказала об этом Анне и не пошла на общий завтрак. Николай тогда взял и убил её собачку Виру.

При Агинушке Занотти жил в то время её крестник, Петруша, и она ему рассказала, что произошло вчера за столиком "Мудро". Паренёк этот известен был как хорошо разбирающийся в моторах механик, и княгиня Палей, жена дяди Николая Второго, пригласила его в свой гараж починить автомобиль, который почему-то не заводился. Пока юноша возился, Ольга Валериановна беззаботно поинтересовалась: "Ну, что у вас там новенького в царском доме?" Петруша, обычно сообразительный, на этот раз недооценил коварности вопроса и рассказал, что произошло за столиком "Мудро". Сплетня тут же пошла гулять по дворам великих князей и дошла до ушей матери императора от одной из "доброжелательниц" по телефону.

А вечером 23-го сентября Николай Второй вызвал к себе в кабинет Анну, был пьяным и страшным и, потыкав пальцем на место, где Анна стояла, "подожди, мол", выскочил из кабинета на балкон и оттуда крикнул кому-то вниз: "Гадёныша, гадёныша сюда!" И обращаясь уже к Анне, прибавил: "Того, что великокняжеских б..дей тешит!"

Вскоре в передней перед кабинетом раздался голос особо доверенного, служащего при Николае, слуги Игната:

- Ступай, царь зовёт...

В кабинет вошёл бледный испуганный Петруша. Николай озлобленно спросил:

- Был ты сегодня у Палей?!

- Был... - простонал юнец, смекнувший, в чём дело.

- Рассказывал?..

- Да...

- Всё, что слыхал от "Совы"?

Еле дыша, Петруша молча опустился на колени, пробормотал:

- Простите меня...

На диване лежал портфель Николая. Оказывается, он любил коллекционировать красивое холодное оружие и купил себе в этот день новый кинжал особой заточки и с инкрустацией на рукоятке. Выхватив его из портфеля, он подбежал к Петруше:

- Зачем ты это сделал?!

Стоя на коленях, не поднимая головы, мальчишка в растерянности пожал плечами. И тогда император резко, наотмашь, ударил его кинжалом по губам. Хлынула кровь, и половина подбородка с языком повисла у Петруши на одной коже. Он тут же, хрипя и захлёбываясь, упал на ковёр, заливая всё вокруг себя кровью.

Анна в ужасе бросилась к двери. Её остановил царский окрик:

- Стой! Повернись!.. Смотри и запомни: вот что бывает... за разглашение царских секретов! А теперь - иди, ступай...

Петруша дрыгал на полу в предсмертной агонии ногами, а у неё самой подступила к горлу тошнота и подкашивались ноги тоже.

- Игна-ат!..

Вошёл Игнат. Остолбенев, произнёс:

- Слушаю, ваше величество?..

- Убери, чтобы никто не знал и не видел...

Игнат завернул умершего в ковер, попросил:

- Оставьте меня тут...

Анна и Николай вышли, а Игнат остался. Труп Петруши он вынес ночью куда-то в мешке, ковёр тоже. Пол был вымыт, от крови всё почищено и убрано, постелен новый ковер. Но всё это она выяснила уже потом, от Алисы. О том, что произошло, никто больше при Дворе не знал, а царь после переменил своё отношение и к Анне, и вообще в чём-то переменился и сам - стал сдержан и неузнаваемо тих. Часто уходил в маленькую царскую церковь один.

С той поры Анна научилась молчать. Царя боялась и старалась избегать с ним общений. В его кабинет никогда более не входила. От Алисы однажды узнала: царь спал некоторое время с придворной гадалкой Гриппой Бакеркиной, которая обзывала его "футляром для приказов" и "прислужником двух цариц".

Анна спросила подругу-императрицу:

- Зачем же ты ему позволяешь?

- Я не ревнива. Пускай! Не позволять - будет хуже: ты не знаешь мужчин... Им нужны иногда всякие гадости.

- Он же не просто мужчина: император!

Закурив и выпустив дым, Алиса ответила:

- Недавно я сказала ему: нехорошо, Ники, что Гриппа рассчитывает завладеть царской короной для... прикрытия своей... п..ды! Это она - говорю ему - так сказала, ты это знай тоже.

- И что же... он?

- Сначала нервно расхохотался. А потом, подумав, ответил: "Ну ладно же, я подрежу ей её острый язык! А великокняжеских б..дей, собирающихся у этой Бакеркиной, прижму не сплетнями, а сыщиками! Мужьям всё станет известно про них!.."

Через 2 дня после этого разговора Гриппа исчезла из Царского Села куда-то в Сибирь. Анна же начала бояться и Алису. Но думала о ней нечётко, как-то сумбурно: "Она заразила меня своим страхом. Она вечно чего-то боится. Всегда что-то предчувствует... Всё-таки она очень несчастна. Потому что ждёт чего-то ужасного. И вот что ещё странно: человек она довольно злой, вернее - жестокий, но когда спокойна и её ничто не тревожит, тогда бывает очень доброй и мягкой. Правда, лишь с теми, кому верит, как мне. Мужу она не верит. Самое плохое в ней то, что она мстительна. Ни одной обиды никому не простила и не забыла - сама говорила мне об этом. Оправдание у неё одно: "Они... сразу сделали меня здесь злой". "Они" - это Романовы, Витте и её свекровь "Гневная". Со свекровью она никогда не уживётся, даже на Страшном Суде перед Богом. За управление сыном и мужем они борются друг с другом - мать и невестка - уже много лет. Кто победит, та и есть настоящая императрица. Николай же - разрывается между ними и старается сделать ничью. Но от этого всем только хуже.

По своей натуре он человек не злой, даже чувствительный. Однако бывает иногда хуже всякого изверга. В нём живёт какое-то непонятное мне упрямство. Но разве можно рассказывать о таких вещах на допросе? Да и зачем? Я ведь не Бог, чтобы судить других, тем более что многого действительно не понимаю.

Мать упрекает сына, что им руководят другие. Когда же ему начинает выговаривать жена, он отвечает ей: "Я - царь, а царю можно только советовать". Или же шутит: "Может быть, ты и права, но я сделаю так, как хочу". И всё идёт у них в конце концов кувырком.

Алиса говорит, что "Гневная" хочет вести свои любовные дела, как Екатерина Вторая, с той лишь разницей, что Екатерина никого не пускала дальше своей постели, а у "Гневной" они роются в её письменном столе. "Гневная" набралась, мол, вольных мыслей от своего кавказца и толкает моего мужа на конституцию. А он твердит: "Кавказец тут не при чём, конституции хотят многие".

Алиса же считает, что Россия - не Германия, что он - не Вильгельм Германский. Вильгельм - управляет конституцией сам. А когда конституция будет в России, то она обернётся против Николая, и его прогонят. Внушить ей что-либо другое по этому вопросу было невозможно, и она продолжала запугивать мужа конституцией. Запугивать - это её любимое средство.

Я уже определила: когда Алиса его запугивала, он становился грустным, несколько дней слушал её и советы исполнял, а потом начинал пить и приводил снова всё в прежний беспорядок. Тогда и наступала та неразбериха, от которой министры теряли голову.

А ведь внушения Алисы о невозможности конституции в России как раз и привели нас к гибели. Дай он стране эту проклятую конституцию вовремя, глядишь, ничего бы и не случилось. Нет, всё-таки баба - не мужик, как там не крути. Политика - удел мужчин. Вот предчувствия - это женское дело, и тут Алисе нет равных.

Господи, но как же мне-то теперь?.. Только один шаг в сторону от их семьи, и сразу конец. Теперь особенно нельзя выдавать ни одной их тайны. И хочешь, не хочешь, а надо молчать..."

На первом же допросе Анны Вырубовой следователь был изумлён: не он задал вопрос подследственной, как это было всегда, а ему:

- Господин следователь, мой адвокат посоветовал мне отказываться от любых показаний до тех пор, пока вы, следственные органы, не предъявите мне конкретного обвинения: в чём я, обыкновенная гражданка России, ни политический деятель, ни мошенница, занимающая государственный пост, ни воровка, ни взяточница, ни какая-либо другая преступница, обвиняюсь? Из женщин арестована лишь госпожа Сухомлинова, и на то были причины. Почему же арестовали меня, женщину-инвалида? Разве нельзя было, если в том есть нужда, допросить меня без лишения свободы? Ведь другие женщины - жёны министров, генералов - почему-то не арестованы. По какому же исключительному выбору или праву удостоилась такой судьбы я? - И замолчала, уставившись ясными огромными глазами, отдающими страдальческой синевой. Следователь, вроде бы, опытный юрист, а растерялся в первое мгновение, не зная, что ответить на её законные вопросы. Однако всё же нашёлся:

- Видите ли, уважаемая госпожа Вырубова, следствию в настоящее время стало известно, что Григорий Новых, известный более как Распутин, выдавал военные тайны России германской разведке. А вы, как следствию тоже известно, часто общались с Распутиным. По этой же причине арестован и профессор-травник Бадмаев, не только вы.

- Но я же - не военный министр, как генерал Сухомлинов. И никаких военных секретов не знала.

- Вы могли их случайно услышать от бывшего императора, который приезжал домой в Царское из верховной военной Ставки.

- Но тогда вы - следствие - обвиняете меня, выходит, лишь по одному подозрению, а не на основе каких-то фактов? С бывшим императором общались при Дворе многие женщины... Но арестовали только калеку, которая никуда не убежит. Разве нельзя было выслушать меня дома?

- О, госпожа Вырубова, ваш адвокат, чувствуется, вас хорошо подготовил! - покраснел следователь от шеи до лысой макушки. - Однако следствие для того и существует, чтобы установить истину. И вы будете немедленно освобождены, как только следствие убедится в вашей невиновности. Итак, вы готовы ответить на ряд вопросов, которые могут помочь следствию в установлении истины?

- Да, готова.

- В каких вы были отношениях с Распутиным?

- Мы были знакомы, вот и все отношения.

- А в интимных отношениях - состояли, нет? Можете отвечать кратко: "нет, не состояла". Если же состояла, то с какого года и как долго?

- Нет, не состояла.

- В каких отношениях вы были с императором?

- Ни с кем и никогда в интимных отношениях я не состояла.

- Но у следствия есть показания одного из придворных императора, что это - не так...

- А почему вы верите его показаниям и не хотите верить моим? Назовите тогда имя этого придворного.

- Это является тайной следствия.

- А если я докажу, что он - клеветник, вы привлечёте его к ответственности?

- По-моему, госпожа Вырубова, вы избрали неправильный тон. Ваш адвокат может навредить вам...

- Но я - действительно могу доказать вам, что у вас - показания клеветника.

- Каким образом?

- Самым простым, если потребуется. Какие у вас ещё есть вопросы?

- Как вы относитесь к бывшей императрице, императору? Что они за люди, по-вашему?

- Хорошие.

- А Распутин?

- Он мёртв. Зачем вам это теперь? Ведь мёртвых не судят.

- Вас следует понимать, что вы отказываетесь отвечать на поставленный вопрос?

- Да, отказываюсь.

- Почему?

- Это противоречит моим христианским убеждениям. Я ни о ком не буду говорить плохо. Ибо чту заповедь: не судите, да не судимы будете.

- Генерал Воейков домогался вас?

- В каком смысле?

- В интимном.

- Да. То есть, нет, я оговорилась.

- Зря вы так... жалеете всех подряд. Вас - здесь... не жалели...

- Это - дело их совести и чести. А я - считаю себя невиновной. Ни в чём! Вот вам истинный крест! - Анна перекрестилась и поняла, следствие зашло в тупик. Существенных вопросов к ней не было. Она мысленно поблагодарила Бога за то, что послал матери такого умного и ясно мыслящего адвоката. Этим адвокатом был Карабчевский, он чётко и коротко изложил ей линию поведения и заранее заготовленные ответы на возможные вопросы. А память у неё была отцовской, недаром тот был принят в канцелярию министерства Двора. А когда следователь отпустил стенографиста покурить и спросил её уже просто так, ради простого любопытства, не записывая уже ничего:

- А как вы хотели доказать, что на вас дано клеветническое показание?

Её ответ лишил его дара речи на некоторое время. И он смог лишь переспросить её:

- Что-что? Вы - девственница?!.

Никого в кабинете больше не было, и она твёрдо проговорила:

- Да. Можете послать меня на медицинское освидетельствование.

- Но... но ведь вы - замужем за военно-морским лейтенантом Вырубовым?.. - поражённо спросил следователь.

- Да. Но это фиктивный брак.

В тюремной карете, когда Анну везли назад в крепость, она вспомнила грустную историю своего замужества, виновником которой считала отца и... императрицу. Отец, Александр Танеев, унижаемый на службе старшими чиновниками, отыгрывался, приходя домой, на членах семьи - на жене, детях и превратился постепенно в настоящего тирана. А выслужившись у Фредерикса до статс-секретаря при министерстве Двора и получив чин действительного статского советника, стал просто невыносимым. Анна, приглянувшаяся к тому времени красотой, скромностью и умом императрице, была на 7-м небе от счастья, когда та пригласила её к себе во фрейлины. Фрейлинам, если они были семейными, предоставлялись отдельные домики невдалеке от дворца императора. Но Анне как незамужней была выделена лишь комната во дворце, рядом с другими "высокопоставленными" царскими слугами. Ей же хотелось жить в собственном домике, чувствовать себя по-настоящему независимой ни от кого, настолько опротивела зависимость во всём от железных родительских рамок-решёток.

Дальше началась полоса случайностей, которые, с одной стороны, неожиданно помогли ей переселиться в свой домик, а с другой, погубили её будущее, а может быть, и всю жизнь. В неё влюбился овдовевший интендант Александр Вырубов, служивший в Кронштадской крепости делопроизводителем морской походной канцелярии от военно-морского министерства. Будучи в чине лейтенанта, он часто приезжал по делам в министерство Двора, так как царская яхта "Штандарт" состояла на денежном, вещевом и продуктовом довольствии именно в его ведении. Командовал яхтой и подбирал себе морскую команду адмирал Нилов, а вот денежно-вещевым довольствием занимался Вырубов. Он был старше Анны на 14 лет, а главное, совершенно ей не нравился - некрасивый, раскормленный и уж больно покорный любому начальству. Раб. Однако же, не постеснялся предложить ей руку и сердце, да ещё и уверен был, что она не откажет. Тем не менее, она отказала.

- Но почему?! - изумился этот береговой "моряк", носивший форму флотского офицера. Разница была лишь в цвете просвета на погонах. У него он был красным, а у настоящих моряков - чёрный.

- Потому, что я - не люблю вас, - ответила она хотя и мягким тоном, но жёстко и прямо по существу. И рассказала об этом Алисе.

Той весной в Алису безумно влюбился красавец-генерал Орлов, старый холостяк. Но по возрасту он был не стар - 34 года всего. Алисе захотелось с ним немного пофлиртовать. Но как? У всех на виду, что ли?.. Вот тогда она и придумала:

- Анечка, а выходи-ка ты за этого Вырубова замуж на время.

- Как это? Да и зачем, если я не люблю его!

- Ты же говорила, он готов жениться на тебе и ждать, будучи мужем, пока ты его полюбишь! А ты - так его и не полюбишь... А потом - разведёшься!

- Но зачем мне всё это?

- Не тебе. Это нужно мне, понимаешь? Вырубова - ты к себе в домик пускать не будешь - договоришься с ним об этом сразу: чтобы приезжал только днём к тебе. А на ночь - будет оставаться, когда ты-де его полюбишь. Да он и не часто сможет бывать у тебя: служит-то - далеко отсюда! Только по воскресным дням, стало быть.

- А если он потребует, чтобы я переехала в его дом?

- Не потребует. Ты - фрейлина, обязана быть всё время при мне. А уволиться, мол, сможешь, когда его полюбишь. У вас же будет такой уговор!..

- Но вам-то зачем всё это, не возьму никак в толк?

- Я хочу немножко пофлиртовать с Орловым... Нет-нет! Серьёзного ничего не будет - я не люблю его. Просто мне хочется взбудоражить себе кровь, почувствовать себя любимой... От Ники - всегда пахнет вином, и он груб. Ведёт себя, как животное, дорвавшееся до самки! А мне - хочется нежных слов, признаний...

- Ну, и как всё это?..

- Очень просто. Осенью темнеть будет рано. В твой домик, в который ты поселишься, Орлов будет приходить и ждать меня. Если его и заметит кто-нибудь, то подумает, что он... пришёл к тебе. А уж меня - никто не узнает, так я оденусь!..

- Но обо мне пойдут слухи, что я...

- Так это будет даже хорошо для тебя! Вырубов - сам захочет с тобой развестись. А я - в этом вам помогу: у меня есть преданный мне священник! Он сделает всё тихо и без огласки...

Как умный человек Анна поняла, несмотря на молодость и неопытность: выбора у неё нет. Либо она соглашается с планом Алисы и становится личным другом императрицы государства Российского, либо... личным врагом. И хотя последствия любого из этих "выборов" были непредсказуемы, она выбрала всё-таки дружбу. Авось императрица не попадётся с поличным своему Ники...

Недаром говорится, люди предполагают, а Бог - располагает. Всё произошло, как они хотели, только наполовину: Вырубов согласился на условия Анны, они обвенчались, и Алиса к осени уже встречалась в домике Анны с Орловым. Видимо, Алиса не надеялась на себя и потому Анна обязана была находиться дома во время её свиданий с Орловым. Действительно, дальше поцелуев и объятий дело не заходило, а потом Алиса и вовсе прекратила свои забавы. Но в жизни Анны всё произошло горько и непоправимо.

Во-первых, принимая красавца Орлова в своём доме по вечерам и разговаривая с ним в ожидании Алисы, она безумно влюбилась в его улыбку, добрые глаза, в его такт и воспитанность. А во-вторых, когда ей захотелось освободиться от замужества с Вырубовым, тот отказался давать ей развод даже под пистолетом, а священник, на которого она с Алисой рассчитывала, неожиданно простудился и умер. Орлов - застрелился в Египте. А год назад Бог наказал Анну за её грех взрывом в вагоне. Вместо новой любви и хотя бы кратковременного счастья в гражданском браке с кем-то неведомым, у неё оказались костыли в обеих руках, а теперь - ещё и самая страшная в России тюрьма.

Ободрённая первым успехом на допросе, Анна дала себе зарок перед Богом, если вытащит её из тюрьмы, быть девственницей до конца дней своих, молиться и любить только Бога.
5

Своё решение поехать в Царское Село к бывшему императору Керенский принял не из любопытства взглянуть на того новым взглядом, цель была куда расчётливее, нежели подумали иные простаки из Временного правительства. Александру Фёдоровичу хотелось, чтобы о его деятельности на посту министра юстиции России стало известно всему миру. Кто издал Указ об амнистии всех революционеров? Министр Керенский. Кто создал Чрезвычайную следственную комиссию по делам арестованных царских министров? Керенский. Кто готовит такой крупнейший, беспрецедентный в мире процесс по количеству арестованных с высочайших постов? Опять Керенский! Это же не какие-то там мелкие мошенники! Процесс будет громче киевского над Бейлисом, к которому евреи 4 года назад привлекли весь мир. Ну, а дальше что?.. Ничего нового о Керенском газеты больше не сообщают - какая-то мёртвая пауза, которая может привести человечество к забвению о министре Керенском. Кончился, что ли, талант? Нет, господа. Этого я не допущу. Должно быть какое-то продолжение...

И Александр Фёдорович стал тревожить министра иностранных дел Милюкова заявлением бывшего российского императора, в котором тот просит разрешить ему и его семье выехать на жительство в Лондон, где живёт его двоюродный брат, король Англии Эдуард 7-й. Александру Фёдоровичу нужна была зацепка: начать переговоры с этим королём. Как только газеты сообщат миру о такой договоренности России с Англией, сразу станет известно и о роли в этом деле министра юстиции Керенского. Дальше он уже сам будет излагать журналистам факты об этом "щекотливом вопросе" и о своём участии в нём. Уж это он сумеет организовать на должном уровне.

Таким образом, бывший император России Николай Романов оказался для министра юстиции Керенского настоящей находкой в возникшей ситуации "забвения". Ему важна была не цель - добиться счастливого разрешения судьбы для бывшего царя, а повод заявить о себе. Однако поездка в Царское Село носила пока ещё неопределенный характер: что-то прощупать, что-то узнать, уведомить Николая о том, что его заявление получено и ему-де уже дан ход. Словом, обыкновенная пока что рекогносцировка обстановки в царской семье.

Когда-то, до утраты трона, Николаю Второму казалось (впрочем, как и его министрам и сановникам, занимающим высокие посты), что он в первую очередь думает на службе всегда о благе России. И он, и его сановники никогда не задумывались о том, что в их государстве веками складывалась традиция пренебрежения к законам (законы писаны для граждан, а не для царя и его вельмож); что жизнь страны и её народов зависит даже от характеров жён сановников, жён и любовниц царей, от мелких обид и самолюбий царских министров; что из-за личных отношений с царём попадают в министерские кресла случайные люди; что Случай, а не Закон уже давно правит Россией, меняя её внутреннюю и внешнюю политику; что от характера царя жизнь в государстве может стать для его граждан невыносимой; что она будет ещё невыносимее, если царь окажется всего лишь дирижёрской палочкой в руках озлобленной императрицы. А все беды - войны, народные бунты и революции - оттого и происходят, что все ОНИ, управители чужими жизнями, эти штюрмеры, протопоповы, горемыкины, белецкие, курловы, ренненкампфы, хабаловы, куропаткины, сухомлиновы, рожественские, стессели, гартинги, церковные илиодоры и несть числа остальным чиновным червям, об этом не задумываются, продолжая считать себя патриотами, полагая, что на троне и в министерских креслах, в штабах и городских управах сидят Совесть, Забота и Ум. Глубоким заблуждением венценосцев, обижающихся на несправедливость собственного окружения, есть мысль о личной непогрешимости и внушение себе самому, что его цель - забота о народе.

Николай Второй, расчищавший дорожку в дворцовом саду от снега, так и не понял этого, глядя на летающих ворон над деревьями, вздыхая и полагая себя демократом с деревянной лопатой в руках. А ведь это - всё та же самообманная солдатская шинель на царе, игра в скромность и простоту. Жизнь не обманешь...

Керенский, тоже считающий себя демократом, приехав к бывшему царю, не понял, что принял от старой власти, словно эстафету, всё ту же игру, осталось лишь принять из рук в руки деревянную лопату, и начнётся новый исторический виток по старым правилам.

Выйдя из автомобиля, Керенский подошёл к Николаю и поздоровался:

- Добрый день, ваше величество!

- Здравствуйте. С кем имею честь?

- Я - министр юстиции Керенский. Тёзка вашей жены: Алексан Фёдорыч.

- Очень приятно... - Николай подал руку.

Керенский, пожав пальцы бывшего императора, пошутил:

- Можно вас подменить... ненадолго? - и протянул руку к лопате.

- Пожалуйста. Но учтите, дело это - не такое уж лёгкое.

- Разомнусь немного и я... - улыбнулся Керенский. - Совсем отвык от физической работы. А потом - поговорим о вашем заявлении на выезд в Англию...

Княгиня Нарышкина, бывшая в этот день в гостях у жены Николая, запишет вечером в свой дневник: "Сказали, приедет Керенский, чтобы подвергнуть допросу царицу. Меня пригласили присутствовать при разговоре, как свидетельницу. Я застала её в возбуждённом, раздражённом и нервном состоянии. Она была готова наговорить ему массу глупостей, однако мне удалось успокоить её словами: "Ради Бога, ваше величество, ни слова об этом... Керенский делает всё, что может, чтобы спасти вас от партии анархистов. Заступаясь за вас, он рискует своей популярностью. Он ваша единственная опора. Постарайтесь, пожалуйста, понять сложившуюся ситуацию". В этот момент вошёл Керенский... Он попросил меня выйти и остался наедине с царицей. Вместе с полковником Коцебу, сменившим коменданта Воейкова, увезённого в тюрьму, я вышла в маленькую гостиную, где увидела Бенкендорфа и Ваню Долгорукого. Спустя несколько минут, вернувшись с прогулки, к нам присоединился и царь... Потом Керенский перешёл в кабинет царя, а мы вошли к царице. На царицу Керенский произвёл хорошее впечатление - он показался ей отзывчивым и порядочным... Она находит, что с ним можно достичь взаимопонимания. Надеюсь, что и она оставила у него столь же благоприятное впечатление". 16 апреля 1917г.

А разговор Керенского с царём в саду между тем продолжался:

- Ваше заявление я передал в министерство иностранных дел. А министр Милюков вручил его послу Англии сэру Бьюкенену.

- Ну, если Бьюкенену, толку не будет, - заметил Николай Второй.

- Почему? - удивился Керенский.

- Это мой давний недруг.

- Но король-то - ваш брат!

- Вот сэр Джордж и будет настраивать его против меня, извращая обстановку в России.

- А чем обстановка плоха? Временное правительство остаётся верным договору с государствами союза Антанты: война до победного конца. Ваш двоюродный брат об этом поставлен в известность официально.

- Родной мой брат тоже получил от меня корону официально. Однако же, отрёкся после консультаций неофициальных. А для Эдуарда я и вовсе... битая карта, а не родственник. Вы не знаете англичан. Что скажет посол Бьюкенен? Вот что будет иметь решающее значение.

- Ну, это ещё неизвестно...

- Это вам не известно. А я - понял политику Эдуарда ещё в 16-м, когда он присылал ко мне на переговоры военного министра Англии Китчинера и лорда сэра Мильнера. Этот, с позволения, "лорд" занимался в посольстве у Бьюкенена другими делами, а переговоры - лишь для отвода глаз.

- Откуда вы это знаете?

- Из доклада мне секретной службы. Но это было уже после отъезда Мильнера в Англию. С поличным его не успели взять, а когда птичка улетает с места, где гадила, ничего уже не докажешь. Да я и сам не мог поверить тогда в его деятельность. Это уж теперь связал все нити воедино и понял... - Николай замолчал.

- Что вы поняли, ваше величество? - осторожно спросил Керенский, знавший, что Мильнер еврей и вёл какие-то тайные переговоры с питерскими евреями.

- Оставим это... - сухо заметил Николай, закуривая и протягивая коробку с папиросами Керенскому. Чувствовалось, бывший император сожалел о сказанном. Пришлось и Керенскому отказаться от этой "закрытой" темы. Небрежно перешёл на другую:

- Фрейлина Александры Фёдоровны удивила следствие на допросе...

- Чем же?.. - спросил Николай тоже небрежно, скрывая живой интерес и волнение.

- Своим благородством, порядочностью и... невинностью. Ни одного лишнего слова, ни единого грязного намёка ни на кого!

- Так отпустите её!..

- Следствие ещё не окончено. Но, судя по всему, она будет отпущена.

- Анна Александровна - святая женщина, необыкновенная!

- Женщина?..

- Вы и об этом знаете?

- Выяснилось при врачебном обследовании.

- Передавайте ей от нас сердечный привет и самые добрые пожелания!

- Передам, но... не теперь. До окончания следствия я не имею права предупреждать её ни о нашем разговоре о ней, ни о чём. А теперь, ваше величество, мне хотелось бы поговорить с вашей супругой. Это будет недолго и не обременительно для неё.

- Хорошо. Идёмте, я вас провожу.

До самого дворца шли молча, а когда поднялись на второй этаж, Николай указал кивком на крыло, в котором находилась его жена, и сказал:

- Она - там... Вас встретит её лакей и проводит. Я подойду чуть позже.

Керенский, наклонив голову, удалился и, действительно, был встречен лакеем Евсеевым, который и доложил императрице о его прибытии.

- Входите, вас ждут.

Керенский не знал, что жена Николая специально поднялась с кресла, в котором сидела, чтобы не вставать при его входе, что могло выглядеть унизительным, а продолжать сидеть перед ним, было бы вызовом невоспитанной буржуазки, и она прошла к окну и сделала вид, будто там и стояла, разглядывая сад - приближалась весна, православная пасха.

"А фигура у неё - ого-го!" - подумал Керенский, здороваясь ещё с порога: - Доброе утро, Александра Фёдоровна! Мы с вами - тёзки: я тоже Алексан Фёдорыч, только не столь знатного рода. Решился вот потревожить вас, однако не по собственной охоте. Так уж сложились обстоятельства.

- Добрый день! - перебила она. - Да, уже - день... Не нужно объяснять причин, я догадываюсь о них и... слушаю вас, - кивнула свергнутая императрица издали, чтобы не подавать руки, но и его не ставить в неловкое положение.

- Дело в том, Александра Фёдоровна, что ваша семья намерена выехать в Англию, и английские службы интересуются, нет ли у вас каких-либо связей с вашими германскими родственниками? Я, разумеется, понимаю всю бестактность вопроса, но он возник не со стороны нашего правительства... - Керенский нёс полную отсебятину, но был уверен, что поступает правильно, и продолжал: - Будет хуже, если такой вопрос возникнет к вам в английском посольстве... - Ему хотелось смутить её и определить самому, по личному впечатлению: "В пушку` ли рыльце этой роковой для России "мадамы" насчёт тайных переговоров с немцами или нет?"

Немка мгновенно разволновалась, в её выговоре появился немецкий акцент, и Керенский был доволен собою, выслушивая её лепет:

- Не понимаю, почему люди так плёхо говорьят опо мне! С тех пор, как я фпервие приехаль сюда, я - фсехда... только любиль Россия. Потшему же люди считать, шьто я - на стороне Германия и наши враги? Фо мне - нитшего нет немецки! Я - англичанка по образований, хотя и родилясь ф Дармштадт. Мой родной язик - английски! - Она пришла вдруг в такое странное возбуждение, что разговаривать с нею дальше Керенскому показалось невозможным. На всякий случай он стал извиняться:

- Прошу прощения, ваше величество, что так расстроил вас! Я верю вам, верю, успокойтесь, пожалуйста. Поговорим в другой раз...

- Не уходите, - удержала она. И заговорила опять чисто, но несколько замедленно: - Я - действительно не есть немка, Александр Фёдорович. - И взяв себя в руки, договорила совершенно без акцента: - Моя мать - дочь всемирно известной английской королевы Виктории.

Керенский был поражён: "Вот это самообладание!" Проговорил с восхищением:

- Мне это известно. Но... я полагаю... что ваш отец...

- Да, я говорила с детства со всеми, кроме моей мамы, по-немецки, это так. Но мама с самого кормления меня молоком разговаривала со мною по-английски.

- Простите, я этого не знал. Давайте оставим эту тему...

- Охотно. - Она пришла в себя окончательно и даже улыбнулась. Но тут же приняла царскую осанку, и он удивился снова: перед ним опять была другая женщина - гордая и надменная. Прощаясь с нею, он тоже утратил любезность и подумал зло: "Ну ладно же! Теперь и я буду знать, как держать себя с такими особами... С Николашкой тоже беседовать будем иначе! Посмотрим..."

Идя уже по коридору в крыло царя, продумывал рассказ о своих впечатлениях Володьке Станкевичу: "Как царь? Да ничего. А вот его жена - штучка, скажу я тебе! Глазки мне строила..."

"А закончить про аудиенцию надо будет так: "Ну, и влепил ей под конец: "У меня к вам, сударыня всё! Вы свободны..."

И смех и грех. Александр Фёдорович так увлёкся в коридоре своими дерзкими мыслями, а ввели его в кабинет к царю, он по старой рабьей привычке растерялся от неожиданности, увидев недоброе лицо Николая Второго:

- Добрый день, ваше величество!

"Величество" расползлось в добродушной ухмылке:

- Да какое там величество! Здравствуйте.

И опять Александр Фёдорович поразился: "Вот воспитание! Любой бы напомнил на его месте, что "уже здоровались, мол, в саду..." А этот - и вида не подал, что заметил оплошность!"

Лишь после этого Керенский увидел в кабинете мальчика, сидевшего в углу, в кресле и поднявшегося, очевидно, при его входе. Мальчик был тоже хорошо воспитан, нежен и мил на вид - настоящий ангелочек. И тут Николай Второй, увидевший, что Александр Фёдорович смотрит на его сына, сказал:

- Это мой сын. Долго болел, теперь, кажется, поправился. - Он повернул голову к сыну: - Алёша, подойди, пожалуйста, к дяде, представься...

Мальчик, приволакивая правую ногу, подошёл, резко, по-офицерски склонив голову, представился:

- Алёша Романов.

- Здравствуй, Алёша. Алексан Фёдорыч Керенский, министр юстиции. Обещал защищать твоего папу, если понадобится...

- От кого защищать? - спросил мальчик.

Керенский растерянно поднял голову к Николаю:

- Был такой разговор, ваше величество... с адвокатами... Предположительный, разумеется... в дни движения и беспорядков-с.

- А-а. Я понимаю, понимаю вас... - Николай обернулся к сыну: - Алёша, ты ступай к себе, я потом зайду за тобой...

Когда сын вышел, попрощавшись наклоном головы, Николай спросил Керенского:

- Я понял, что затевается процесс против меня?

- Не совсем так, ваше величество. Я же у вас - по другому поводу... Ну, и заодно хочу вас предупредить: что вместо прежнего коменданта Коцебу здесь будет теперь другой - Коровиченко, от Совета. Охрана - будет тоже другая. В общем, правительство уберёт охрану вашей семьи из ведения военного министерства и командующего войсками Петроградского округа генерала Корнилова. Но я - добьюсь потом перевода дела охраны в министерство юстиции - моё.

- Да? Буду вам очень признателен за это! - Николай приложил ладонь к сердцу.

- Да, ваше величество. Всё это связано с требованиями Совета содержать вашу семью под домашним арестом. Есть постановление... Так что пока будут вестись переговоры с Англией, вам придётся побыть под стражей, так сказать... - Керенский совершенно по-хозяйски, дружески, улыбнулся: не слуга тут, не гость - хозяин!

Николай молчал, оловянно глядя, словно ожидая чего-то - какого-то продолжения, что ли. Продолжения у Керенского не было - вдруг иссяк весь запал, и Александр Фёдорович неожиданно для себя пробормотал:

- Всего хорошего, ваше величество. Счастливо оставаться... - Он стал кланяться и пятиться назад.

- До свидания, - поклонился и Николай, провожая взглядом нежданного гостя.

Зайдя в комнату к жене, Николай Второй сказал:

- А знаешь, он мне понравился, этот Керенский. Робкий какой-то, не хам, как другие.

- Лакей он. Лакей до пяток! И мелко тщеславен.

- Да? Ты так считаешь? Ну, ладно, я к Алёше...

- Погоди! У меня только что был Коцебу - заходил попрощаться. Сказал, что в Петрограде не доверяют генералу Корнилову. Что Керенский - скрытый еврей. Упразднил "черту оседлости" ради евреев и приказал установить её для всех великих князей здесь. Теперь без специального разрешения никто из них никуда из своих дворцов не может выехать.

Николай молчал, не в силах поверить в её новости, а она продолжила:

- В Петрограде ждут приезда Ульянова-Ленина, сказал Коцебу. Это брат какого-то революциониста, который покушался на жизнь твоего отца.

- Ну и что? Мало ли таких приезжает теперь, после указа правительства об амнистии всем этим социалистам.

- Коцебу сказал, что этот - тоже еврей, и что евреи хотят захватить власть над Россией в свои руки, - разволновалась она.

- Да плюнь ты на все эти слухи и сплетни! Нам-то до этого что?..

- Нас могут не выпустить в Англию, - в тревоге ответила Алиса.

- С чего ты взяла? Я думаю, правительство не пойдёт на такой международный скандал. И этот Керенский как раз хлопочет уже...

- Когда тебя здесь не было, чернь узнала, что наш бывший Друг захоронен здесь, в Царском, в специальном склепе, и вытащила гроб с его телом.

- Знаю, ты уже рассказывала. Труп увезли в Петроград, глумились там над ним и сожгли.

- А сегодня ночью он мне приснился и сказал: "Больше не смогу оберегать вас, ждите беды!" Я и спросить его не успела, какой беды, как он тут же исчез. Помню только, что борода у него почему-то отросла до колен и стала совершенно белой! В соннике сказано, это к большой дороге и...

- Аликс, хватит об этом старце! Никакой он не святой, сколько раз тебе говорить! Ты этим только изводишь себя и нас.

- Я уснуть после этого не могла... Он привиделся мне так ясно, и заговорил так печально...

- Но ты же не ответила ему, и это хорошо. С покойниками нельзя разговаривать во сне. Так что никакой беды не будет! А если к длинной дороге сон - так это в Англию...

- В Англии тоже правят евреи.

- Кто мог сказать тебе такую чушь?!.

- Генерал Глобачёв сказал. И не мне, а тебе. Помнишь, что он докладывал тебе о лорде Мильнере, который приезжал в прошлом году с военным министром Китченером?

Николай молчал. Глаза стали далёкими - в себя ушёл. Он выяснил, что матери не удалось выехать в Европу. Значит, находясь в Киеве, попала в "черту оседлости" и она. Он ещё не ведал, что мать уже не в Киеве, а спряталась у кого-то в Крыму, и не живёт больше со своим "хахалем" Шервашидзе - тот уехал к себе в родную Грузию, где у него много детей и внуков, богатое имение. Разрыв отношений мог означать, что Шервашидзе знал о намерениях "Гневной" тайно удрать в Данию, которая для грузина и его детей - чужая страна.

Глава вторая

1

Приезд лидера большевиков Ленина ночью в Петроград, да ещё во время Пасхи, мог бы остаться и не замеченным ("Подумаешь, "партия"!.. - как сказал один из эсеров. - В Питере воров больше, чем этих большевиков во всей России!"), если бы не 3 странные детали. Сначала бросилось в глаза, что этого невзрачного человечка шумно встречали на Финляндском вокзале вооружённые матросы и солдаты, а затем он, словно Суворов перед Альпами, произнёс простую и ясную речь с броневика, освещённого прожектором. Это было очень эффектно. А через несколько дней его выкрик в Таврическом дворце на съезде городских Советов России "Есть такая партия!" привлёк уже внимание всех газет столицы. Не успели эти детали забыться, как Временное правительство едва не рухнуло после жесточайшей, неслыханной до этого, печатной критики, устроенной всё тем же невзрачным Лениным. Правда, повод для этого дал министр иностранных дел Милюков - "подставил свою задницу сам", как говорили потом все. Но это, по существу, уже не меняло дела. Потому что другие газеты не сумели использовать с таким едким сарказмом "ноту Милюкова" государствам Антанты, как это сделал большевик Ленин.

Видимо, этого не ожидал он и сам, вспоминая, с каким неуверенным чувством ехал от финской границы в курьерском поезде "Торнео-Рихимяки-Петроград". А происходило всё так...

Из Торнео, где хотел купить себе кепку, чтобы не выглядеть в котелке иностранцем, он послал на адрес старшей сестры телеграмму, что приедет в понедельник ночью. Другую телеграмму отправил в Петроградский Совет, в которой предупредил: "на финской границе со Швецией задержан Фриц Платтен". Рассудил просто: гласность - единственный способ в данном случае, чтобы помочь Платтену не исчезнуть в небытие. Узнают в таможне о телеграмме - и не решатся...

Поезд отошёл из Торнео в 17 часов по российскому времени и по российскому календарю, отставая от Европы на 13 дней. А вот на сколько отстал от событий в России сам - не поздно ли? И что важнее: идеи или деньги? Или, если предполагать научнее, насколько сильнее становится идея, подкреплённая в мире торгашества деньгами? Ну, да ладно, в Европе пасху давно уже встретили, а в России она будет только завтра. Начнётся ли она для большевиков открытием новой эпохи?

Весь день за окнами мелькали сосны и сосны, сне`га становилось всё меньше, а потом он и вовсе исчез: кругом зазеленело - из-под земли лезла весенняя травка. Да, завтра праздник православия...

День тот пролетел в дороге незаметно, солнце спряталось на западе за соснами, быстро стемнело. Вечером поезд остановился на станции Белоостров, и в вагон вошла рабочая делегация, приехавшая сюда из Петрограда. С ними была и сестра, Маняша. Она первой вскрикнула, увидев его в полутёмном купе:

- Во-ло-дя! Во-ло-денька!..

Поезд шёл уже дальше, все успокоились, улыбались, обмениваясь шутками, а Маняша всё ещё не могла прийти в себя и радостно повторяла:

- Просто не верится, просто не верится, что всё наяву! А Марк с Аней будут встречать нас на Финляндском вокзале. С ними придут и матросы... на всякий случай... Ну, и вообще, сегодня ведь праздник, все свободны, не работают. Так что людей будет, вероятно, много.

- А что может случиться? - улыбался он сестре.

- Мало ли что? Это же Россия! У нас всё может быть... Правда, меньшевики с Чхеидзе якобы тоже хотят тебя встретить. Официально. Значит, никакого эксцесса быть не должно: они все свои действия согласовывают с правительством.

- Вот как? - заинтересовался он. И сразу посерьёзнев, спросил: - Маняша, объясни, пожалуйста, что в России сейчас происходит? Почему всюду заправляют меньшевики? Откуда такой авторитет? Просто странно... Мы, живя за границей, видимо, чего-то не знаем или не понимаем.

- Как бы тебе это объяснить?.. - Маняша, худая и помолодевшая, поднесла к высокому лбу пальцы.

- А ты - попроще, как есть всё на самом деле, - посоветовал ей. - Для меня знать это - очень важно! Я должен жить без иллюзий, чтобы не наделать ошибок.

- Понимаю. Если просто, то, на мой взгляд, произошло вот что. После Февраля меньшевики и эсеры резко сблизились. Подобрели, что ли, друг к другу на почве победы революции, сдружились.

- Почему?

- Были рады, что нет больше самодержавия. Что на сцену вышла в главной роли, как они мечтали, буржуазия с её активностью и готовностью несущественных уступок народу. Что крестьяне с их тягой к частной собственности видят в мелких буржуа жизненный идеал: еда, вещи, внешний шик. Ну, а коли крестьянин равняется на буржуа, то и пойдёт за ними. Ты же сам говорил, что у них родство душ. Вот меньшевики и почувствовали себя провидцами истории.

- Да, мечты у них - короткие. - Он поскучнел. - Ну, а что же наши, большевики?..

- А большевиков, Володя, осталось мало. Многие отошли от нас после тюрем и ссылок, видя, как полиция только большевиков и ловит. А населению мы кажемся резкими, злыми максималистами.

- То есть?..

- Программа у нас больно жёстокая и несбыточная. Да, да! "Диктатура пролетариата", мол, это бредни. Разве сможет управлять государством безграмотный и обозлённый народ! Да и где деньги взять?

- Сможем. Обучить людей грамоте - недолго. А на первое время у нас есть и грамотные, и деньги найдутся.

- Это мы так думаем. А про нас думают теперь иначе.

- Как - иначе?

- Ваша программа, мол - от бедности, зависти и злобы. Народ за вами не пойдёт. Да и деньги всегда у кого? У буржуазии. Вот, мол, с ней и надо вступать пока в союз. А там видно будет... Вы же только морочите людям головы.

Стало обидно, даже ударил себя по колену:

- Да, типичная меньшевистская платформа! И ведь что характерно: у крестьянина - действительно мелкособственническая психология. Но это же вовсе не означает, что социал-демократам надо тянуть крестьян к буржуазии! А не наоборот. Как можно не понимать, что деньги, все ценности - создаёт народ, а не буржуазия! Это же чёрт знает что, но только не теория! Пока! - передразнил он. - Да это "пока" останется у них навсегда, засосёт! - И тут же поправился: - Да нет, они всё прекрасно понимают! Думать о них, что наивны - самим впадать в наивность. Всё это - маска, за которую меньшевики хотят спрятать истинную свою сущность: скорее откусить от сладкого пирога, скорее прорваться на чужих плечах к власти! А народ для них - это лишь фраза, прикрытие.

- Беда, Володя, сейчас даже и не в крестьянах с их темнотой. А в том, что меньшевики и эсеры везде теперь в большинстве! Они и сбивают всех с толку. Короче, массы - идут за ними! Пока, конечно.

- Вот это - правильно, Маняша: пока! Мы вскоре постараемся открыть массам глаза на них. Печать - это действительно самое лучшее оружие в полемической борьбе. А деньги на неё будут скоро и у нас. Мы ещё покажем и эсерам, и меньшевикам, где раки зимуют! Я тут везу с собой кое-что... - Похлопал себя по нагрудному карману.

Помолчав, тихо и грустно спросил:

- Как умерла мама?

Маняша принялась рассказывать не сразу - о чём-то подумав:

- Я тогда... только вернулась с фронта: была сестрой милосердия. Аня писала, что мама чувствует себя плохо, ну, я и отпросилась. Сняли недалеко от финской границы домик - в Больших Юкках. Вроде бы пошла она там на поправку. Мы - рядом, твоя фотография - перед нею на ночном столике день и ночь...

- Какая фотография?

- Та, которую ты прислал ей из Цюриха - где ты без бородки и глаза смеющиеся. Вот она и поглядывала на неё в течение дня. Мы-то возле. И Диму она частенько видела. А тебя много лет не было с ней. Скучала...

Отвернулся к окну - в темноту. Сидя так, почти спиною к сестре, попросил:

- Рассказывай, рассказывай, я слушаю...

Маняша тихо продолжила:

- Я - весной уехала. Думала, мама поправится. Возле её окна отцвели как раз ветки яблони. Потом черёмуха и сирень распустили свои запоздалые цветы - весна была поздней. С мамой всё время была Аня. Она мне рассказывала потом: мама часто мечтала: "Вот если бы приехал Володя!.. Но это невозможно..."

Держалась она уже на камфаре да на валериане с ландышем. Её угнетало, что она не может ухаживать за собой сама. А ведь ей уже шёл 82-й!.. Неудивительно, что она так ослабла. Часто забывалась после сна, и ей казалось, что она в Симбирске...

Аня написала мне, и я приехала опять. Пальцы у мамы были худые, узловатые. Но бодрилась перед Аней, когда она спрашивала её о самочувствии. "Ты же знаешь, - говорила она, - я хочу ещё пожить с вами. А там уж, что Бог даст..."

За 2 дня до конца она призналась Ане, что ей приснился Саша и звал её к себе. Сказала, что это, наверно, к смерти...

- Да она же никогда в Бога-то не верила! Ни в иудейского, ни в христианского, ни в сны. И нас такими воспитывала...

- А вот в сон, выходит, поверила...

- Ну, и как же ей Саша приснился?

- Об этом надо Аню спрашивать. Мне она не всё говорила о Саше. А во сне Саша будто бы сказал маме, что ему подсыпали отраву в тюремной больнице на острове.

- На каком это острове?..

- В Белом море, под Архангельском. И он там после этого умер. И назвал даже год: 95-й.

Сразу вспомнился разговор с Шрёдером, стало нехорошо на душе. Мелькнуло: "Прямо мистика какая-то!" Но вслух произнёс другое:

- Под Архангельском отбывала ссылку одна революционерка из наших... Эх, засадить бы в эту больницу теперь Николая Второго! До сих пор ведь на свободе. Все его министры сидят, а он, вроде бы, как и ни при чём, получается.

- Ты, думаешь, Николай... о Саше знал?..

- Какая разница! Может, и не знал. Ладно, ты... рассказывай, я слушаю...

- Да что рассказывать-то? В тот последний день я читала маме вслух новый роман. Всё шло вроде бы хорошо. Аня принесла из сада необыкновенно красивый тюльпан - только расцвёл. Поставила его в стакан с водой перед мамой. Она ещё сказала: "Как это красиво! Какой хороший цветок!" - И взяла нас обеих за руки. Но смотрела только на Аню. Ей и проговорила вдруг: "Я ухожу... ухожу от вас..." Потом повернулась ко мне и сказала: "А ты - живи счастливо... в этой семье... я её так люблю". И закрыла глаза. Но не умерла, а заснула - я пощупала у неё руку: пульс был слабым, неровным, но был.

Мы сидели возле кровати и ждали, когда она проснётся. На дворе стало пасмурно, налетел ветер на окно, мама вздрогнула и как-то глубоко вздохнула, словно ей не хватало воздуха. Я бросилась к шприцу, впрыснула ей камфару. Но она стала темнеть, темнеть лицом и умерла. Вот и всё. Аня тихо сказала: "Умерла наша мамочка..." Это было 12-го июля, в прошлом году.

Начались хлопоты. Нужно было взять справку в Спаса-Парголовской церкви у иерея, получить разрешение железной дороги на перевоз тела в Петроград, чтобы похоронить на Волковом, рядом с Олей. В городе были Марк, доктор Бонч-Бруевич, который всегда лечил маму. Они и помогли нам её похоронить. - Маняша умолкла.

Не оборачиваясь к ней, чтобы не видела глаз, он тихо произнёс:

- Завтра покажешь мне её могилу.

Потом, уже овладев собою, спросил о другом:

- Кто руководит сейчас "Правдой"?

- Каменев и какой-то грузин - Сталин. Живёт сейчас у Аллилуева. Он вместе с Каменевым из Сибири приехал.

- Ну и как газета?..

- Беззубая пока. Ещё появился, я слыхала, Луначарский.

- А, этот высоко культурный ренегат... Богоборчеством занимался с Горьким на Капри.

- Горький тоже здесь. Опять издаёт "Новую Жизнь", хочет создать и свою партию. Газета у него - интересная.

- Надя его уважает. За ум, высокую культуру. А между тем, стоит за продолжение войны.

- Фёдор Дан появился, - продолжала сообщать Маняша. - Тоже "патриот". Ходит в офицерской форме врача. Погоны, фуражечка. Он ведь был когда-то врачом. А теперь, я слыхала, его будто бы хотят поставить председателем Исполкома Петроградского совета - вместо Чхеидзе. У Чхеидзе погиб сын, ему сейчас не до председательства.

- Ладно, Маняша, спасибо за сведения, хотя и не утешительные. Посмотрю на всех ещё сам... Но Дана я хорошо знаю: сволочь, и никогда не изменится!

Выходя ночью на перрон Финляндского вокзала, он уже представлял себе политическую обстановку в столице. И ещё раз убедил себя в том, что начинать надо с напечатания "апрельских" тезисов, которые глубоко продумал и вёз с собою. "Хорошо, что успел поговорить с Маняшей, думал он. - Теперь хоть понятно, как надо держаться с меньшевиками. Никаких объятий, никакого тепла! Нельзя допустить, чтобы репортёры изобразили меня с меньшевиками единомышленниками и чуть ли не друзьями. Газеты могут сбить народ с толку с первых же моих шагов. Но этот трюк им не удастся! Видимо, меньшевики для этого и затеяли свою встречу со мной".

Петроградский перрон, забытый и грязный, встретил ветром, запахом горелого угля, пыхтением паровозов. Черноту ночи подчёркивали редкие жёлтые фонари - люди в их свете казались чёрными тенями. Глубже надвинув на лысую голову тёмную шляпу, помог сойти вниз Наде, потом Маняше и произнёс:

- Ну, вот мы и дома! А где же Аннушка с Елизаровым?..

К ним кто-то бежал:

- Володя! Володя, где ты?..

Голос сестры узнал сразу - совершенно не изменился.

- Здесь мы, здесь, Аннушка!

Сестра повисла на нём, и он почувствовал на лице её холодные мокрые ресницы. Такая всегда твёрдая, и плачет...

- Ну, что ты, Аннушка! Всё хорошо, приехали, а ты - плакать... А где же Марк?..

- Здесь он, здесь. Как я соскучилась по тебе, Володенька!! И не вижу ничего: постарел, нет?.. Вроде всё такой же. Шутишь, значит, не постарел.

Потом сестра обнимала Надю, сам - Елизарова. Первый сумбур, чехарда встречи. И только когда уже пошли по перрону, заметил, что и муж Аннушки, и Аннушка сильно сдали. Вид у них был измученный, морщины у глаз. Ну да, Анюта ведь после заключения, да и болеет, говорила Маняша.

Испытывая острую жалость, он не замечал, что несёт в руке свой котелок-шляпу, что холодно, сырой ветер, и думал о том, что мать умерла, а сестрам живётся тяжело, что утром надо съездить на кладбище. А вот, где могила Саши, никогда уже не узнать. Нет и Оли - не дожила. А они дожили: нет больше царя, нет монархии, против которой боролись все до одного.

- Володя, надень шляпу, простудишься!

Это голос Нади. Слышал, но почему-то не реагировал. Впереди нёс их чемоданы высокий носильщик в белом фартуке. Рядом что-то говорил Марк. Тоже не слышал, не понимал. Чтобы прийти в себя, опомниться, спросил Аннушку, держа её под руку:

- Ну, а где Митя, как он?

- Был на Румынском фронте. Сейчас в Севастополе, в какой-то санитарной части. Тоня Нещеретова - его жена - пишет, насмотрелся ужасов на войне, стал прикладываться к спирту. Хорошо, не дожила до этого мама! - Сестра всхлипнула.

- Ничего, это у него пройдёт... Это временная слабость, - утешил он, как мог. - От горя это случается у мужчин... - К ним навстречу шли какие-то люди...

- Ладно, Володя, об этом потом... Господи, как я рада вашему приезду! Теперь всё будет у нас по-другому... - Она заплакала вновь, прижимаясь к его плечу на холодном ветру.

Подошедшими оказались большевики: Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и некрасивую, постаревшую Елену Дмитриевну Стасову он узнал сразу. А вот с рабочим Чугуриным, который тут же вручил партийный билет петроградского большевика, и с журналистом "Правды" Константином Еремеевым пришлось знакомиться. Были и ещё какие-то товарищи, человек 10. Каменева и Сталина среди них не было.

От меньшевиков тоже подошли представители. А главный редактор газеты Максима Горького Николай Николаевич Суханов-Гиммер даже сделал заявление:

- Владимир Ильич, в зале вас ждут товарищи от Петроградского Исполкома... - И протянул букет мокрых цветов - очевидно, где-то шёл дождь.

Действительно, было сыро и холодно. Озябший, с букетом цветов в одной руке, с шляпой в другой, стесняясь, он прошёл за Сухановым внутрь вокзала. Затем его провели в ярко освещённую, "царскую", комнату. Там стоял маленький, поседевший и почти лысый, грузинский еврей Чхеидзе. За ним высился худой красавец Церетели. Стояли ещё несколько человек из меньшевистских лидеров - рассмотреть, кто, не успел: какие-то общие лица... Видел только подходившего с напряжённой улыбкой Чхеидзе, который развёл руки, чтобы обняться. Но он показал ему руки, занятые цветами и шляпой, и только поклонился. Чхеидзе, став сразу хмурым и сникшим, перешёл на приветственную речь, которая прозвучала на весь зал фальшиво и неискренне:

- Таварищ Ленин! Ат имэни Пэтэрбургского Савэта рабочих и салдатских дэпутатов и всэй рэволюции ми приветствуем вас, пачетного рэволюционера и извэстного лидэра сациал-дэмакратии, здэсь, в Рассии, на радной вашей зэмле! - Акцент был грузинский, акающий. - Но... - Чхеидзе поднял вверх палец. - Ми палагаем... что главной задачей рэволюционной дэмакратии... является сейчас... защита нашей рэволюции... ат всяких посягатэлств на неё... как изнутри, так... и извне!

Что было делать? Оскорбиться? Ответить выпадом? Сделал вид, будто всё это к большевикам не относится. Оглянулся и нашёл глазами в толпе своих. Там стояли Надя, Маняша, Аннушка, Марк, какие-то рабочие возле них, матросы. Значит, всё в порядке. Тогда поднял глаза и стал рассматривать высокий лепной потолок, потом лица встречающих.

Чхеидзе всё говорил:

- Ми палагаем... что для етой цели... необходими не разъедынэние, а сплачэние рядов всэй дэмакратии! Ми надеемса... что ви... вместе с нами... будетэ прэследоват ети цели!

Чхеидзе умолк, ожидая, что скажет ему в ответ приехавший, как отреагирует. Надо было "реагировать". Отвернувшись от меньшевистской делегации Исполкома, ответил, обращаясь к набившимся в зал рабочим, солдатам и морякам:

- Дорогие товарищи! Солдаты, матросы и рабочие! Я счастлив приветствовать в вашем лице... победившую русскую революцию! Приветствовать вас - как передовой отряд всемирной пролетарской армии! Грабительская... империалистская война... есть начало... войны гражданской во всей Европе... Недалёк час, когда... по призыву нашего немецкого товарища... Карла Либкнехта... народы обратят оружие против своих эксплуататоров-капиталистов! Заря всемирной... социалистической революции... уже занялась... В Германии всё кипит!.. Не нынче - завтра, в любой день - может разразиться крах всего европейского империализма! Русская революция, совершённая вами... положила ему начало! И - открыла... новую эпоху. Да здравствует всемирная... социалистическая революция! - Опять он почувствовал себя насквозь политиком, борцом. От недавней личной скорби не осталось и следа. Была только непримиримость.

А потом начался обмен улыбками, рукопожатиями. Он этого не любил и, быстро отделавшись от светской учтивости меньшевиков, отдал цветы жене и вышел за своими большевиками на ступени, ведущие к площади. Там, оказывается, его ждали тоже: раздался крик толпы, подготовленный, вероятно, большевиками: "Ура!". Сначала даже не понял: "Зачем? Мне?.. А как отнесутся к этому в Берлине, когда узнают?.. Впрочем, немцы же не верят в возможность революции в Европе. Да и не были против моих революционных целей. Каждая сторона делает своё дело: я - разваливаю фронт, а они - дают мне на это деньги. Дальше каждый идёт своим путём. В германском штабе люди умные и сочтут мои действия логичными... Возможно, даже обрадуются, что я уже действую".

Откуда-то бил прожектор, освещая площадь, запруженную рабочими, солдатами и матросами, скользя по низкому, в тучах, небу, вспарывая ночь, а затем упёршись лучом в стальной броневик, стоявший внизу.

Ошеломлённый, ослеплённый светом, потоптался, прикрывая глаза, и пошёл вниз. Но его подхватили десятки рук и подняли на броневик, по которому хлестали лучи уже двух прожекторов. Он понял, от него ждут каких-то необычайных слов. Но таких от растерянности у него не было, и он, протянув с броневика руку и выждав, пока стихнет шум, повторил всё то, что сказал только что в зале. Потому что ему казалось, он сказал там самое главное. Это была его вторая речь, произнесённая им на родной земле.
2

Ленин не видел себя со стороны, протягивая на броневике руку в черноту ночи. Как не знал и того, что его плотная коренастая фигурка, выхваченная из темноты прожекторами, запечатлится в сознании людей, видевших его, как символ вождя ещё одной революции. И будет это длиться ещё долго, войдя в историю России как эпоха ленинского социализма. Но в ту первую ночь появления фигуры Ленина на шахматной доске русской истории судьба собрала на ней сразу всех главных действующих лиц стремительного и ужасного будущего своей родины, начиная от её солдат, генералов и будущих вождей народа. С этого момента все были в сборе, осталось лишь прогреметь иерихонским трубам, чтобы развалилось огромное государство и содрогнулся народ от содеянного. Фигура Николая Второго, словно проигранная пешка, была уже задвинута в коробку Царско-Сельского дворца, откуда бывший царь мог лишь наблюдать за событиями, но не влиять на них, ожидая своего удаления из столицы вообще.

Изучая на квартире старшей сестры "Приказ N1", Ленин понял окончательно, как ему продолжать разрушение российской армии на фронтах. Приказ состоял из 8-ми разделов, охватывающих все стороны службы и жизни солдат. Но самое главное заключалось в нём в идее создания солдатских комитетов в армии, которые подчинялись только Советам рабочих и солдатских депутатов и выбирались в каждой воинской части самими солдатами. Оружие должно было теперь находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам. Кроме того, приказ наделял солдат вне службы и строя и гражданскими правами наравне с офицерами. Отменялось титулование на службе. А самое пронзительное разрушение армии, парализующее главенство офицеров на войне, было в том, что все боевые приказы командиров так же должны выноситься на обсуждение солдатских комитетов. То есть, командир должен был перед боем суметь ещё убедить свой солдатский комитет в разумности собственного приказа делать в бою то-то и то-то. А это означало, что солдатам можно стало разводить демагогию во время обсуждения, притворяться непонимающими...

"Да это же не приказ, а просто клад для нас! - радовался Ленин. - Ай, да Нахамкес, ай, да умница! Недаром его хотят убить юнкера... Наша задача теперь: убедить военное ведомство ввести этот приказ в действие на всех фронтах, а не только в Петроградском военном округе. И тогда российской армии конец! А начнёт Гучков упираться, мы должны выступить в печати против него лично: ретроград, противник демократизации! Ну, держитесь теперь, господа гучковы и генералы! Мы ещё выбьем из-под вас стулья!.. Не поздоровится и тебе, батюшка бывший царь! Натравим и на тебя всех: "А где же наказание главному виновнику?.. Да я лично напишу о тебе статью!.."

И написал. И не одну. И повел неслыханное до этого печатное наступление на "продажное" и "никчемное" Временное правительство, на лидеров партий эсеров и меньшевиков, которые привели к первому кризису правительства. Однако всему этому предшествовало всё-таки заявление на съезде городских Советов, ставшее знаменитым потому, что всех изумило.

Перед ним на трибуне находился меньшевик Ираклий Церетели, который в конце своей, в общем-то, неумной речи, заявил:

- В России нет в настоящий момент такой партии, которая бы сказала: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займём ваше место!

Вот тогда он поднялся со своего места в зале Таврического дворца. Набирая в грудь воздуха, картавя, выкрикнул:

- Есть такая партия!..

Раздались смешки, реплики насчёт того, что в столице больше жуликов, нежели большевиков в партии Ленина, другие насмешки. А чем кончилось в мае? То-то и оно...

Во время катастрофически развивающегося правительственного кризиса министр юстиции Керенский первым догадался задать себе правильный вопрос: "А с чего, собственно, началось такое резкое недоверие масс к нашему правительству? Ну, не с ноты же Милюкова в самом деле? Выходит, мы что-то прохлопали ещё до этого..." И тут с поразительной ясностью понял первопричину всему. Словно вспышка прожектора в привокзальном ночном небе память высветила ему и приезд этого неприятного человека из-за границы, и его статьи в газете большевиков, и его выступление в Таврическом дворце, и пренебрежительные смешки в его адрес, и безразличие к нему всех лидеров партий, и тогда эти факты, собранные вместе, осенили. "Ленин! Вот в ком причина всех наших бед. Всё непонятное, что стало твориться кругом и затягивать нас в свой водоворот, в нём и только в нём!"

Александр Фёдорович будто вновь ощутил себя в переполненном зале Таврического с дурацкой концовки речи самодовольного Церетели. Пытаясь оправдать некоторые промахи меньшевиков, он ляпнул, что в России нет ещё такой партии, которая смогла бы заменить правительство и сделать его целенаправленным в достижении единства и согласованной политики. А этот лысый "монгол" поднялся и выкрикнул: "Есть такая партия!" Тут же попросил слова и уже с трибуны заявил, тыча рукой в сторону севшего Церетели:

- Он сказал, что в России нет политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя. А я повторяю: есть! И наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком!

Раздались смешки:

- У вас - партия?..

- Каких-то 2 десятка тысяч членов, и вы считаете это партией?..

"Монгол" продолжал, не обращая внимания:

- Можете смеяться, господа, сколько угодно! Но, если вы... окажете нам доверие, мы дадим вам... нашу программу. Её первый и основной вопрос: что такое Советы, которые собрались сейчас здесь, на этом Всероссийском съезде? Что такое... та, "революционная" в кавычках, демократия, о которой здесь так без меры говорят, чтобы затушевать полное непонимание сущности демократии. Потому что фактически произошло полнейшее от неё отречение!

Советы - это учреждение... которое ни в одном... обычного типа буржуазно-парламентском государстве... не существует! И - рядом с правительством буржуазным - существовать не может! - Он рубанул рукой воздух. - Советы - это тот новый... более демократичный тип государства... который мы назвали... крестьянско-пролетарской... демократической республикой! В которой... единственная власть... принадлежала бы... Советам рабочих и солдатских депутатов!

Короче, он убивал своими выкладками, продуманными, видимо, ещё за границей. Всё в них было чётко, выверено и взвешено. И если и казалось на первый взгляд чем-то несбыточным - а именно это спасло съезд от перехода на платформу большевиков - то виноват в этом был сам Ленин. Не сообразил, что выступает перед людьми, довольными уже только тем, что свергли царизм. Об остальном они ещё так ясно, как он, и не помышляли, а потому и не приняли тогда главный лозунг большевиков: "Вся власть - Советам! Земля - крестьянам! Мир - народам!"

Но эсеры и меньшевики были настолько ошеломлены его убедительными аргументами, что испугались и, как дети, прибегли к самому дешёвому и наивному приёму борьбы с ним - стали выкрикивать с мест, что докладчик исчерпал своё время, "долой демагогию", "сказки"!..

Это привело к тому, что многие делегаты из крестьян и солдат начали кричать тоже, но не против Ленина, а за него. "Дайте человеку договорить!", "Пусть выскажется..." У них изменилось даже выражение лиц, когда они его слушали.

Кончилось тем, что рабочие и солдаты перекричали долойщиков, и Ленин закончил речь почти весело:

- Всё равно будет всё так, как считают большевики! Ибо переход власти к революционному пролетариату - при поддержке беднейшего крестьянства - есть переход... к революционной борьбе за мир! Причём в самых безболезненных формах, какие только знает человечество.

После него брали слово для выступлений и Дан, и Чернов, и Скобелев, и Филипповский, но суть их бурных возражений сводилась к тому, что всё-де, что "нагородил тут Ленин", это лишь утопия, бред, что рабочим без буржуазии никогда не справиться, и революция будет только загублена.

Особенно навредил Дан. Одетый в форму военного врача, но похожий кудлатой головою и бородой на раввина, он визгливо выкрикивал:

- Товарищи! Да если бы у нас и было сейчас министерство совершенно социалистического толка, я имею в виду Исполком Петроградского Совета, мы всё равно должны были бы сказать: другой политики, кроме политики буржуазной революционной демократии, это министерство вести не может! И это... мы должны иметь в виду и тогда... когда - если это случится - власть попадёт в наши руки.

Это был перебор - явный, грубый. Посыпались вопросы: "Почему?" А вот толково ответили на них большевики разоблачительными статьями в "Правде". Они ими долбили правительство до тех пор, пока чуть не привели его к полной потере власти. Да ещё Милюков дал окончательный повод своей неудачной нотой странам Антанты. Ленин с такой силой вгрызся в оголённую политическую задницу недальновидного профессора, что правительству ничего уже не оставалось, как пожертвовать стариком-министром, спасая свою временную власть. И тогда все задумались о переменах, которые нужно было срочно сделать, не дожидаясь новых нападок Ленина. А вот Гучков отколол номер с добровольным выходом в отставку непонятно зачем. В знак какого-то протеста... Видимо, сама слепая судьба шла навстречу своему баловню Керенскому, подставляя под него кресло военного и морского министра. Это произошло настолько нелепо и случайно, что он даже сам удивится: адвокат, и вдруг в военные министры?.. Такое возможно только во сне или в России.
3

Крымов был уже далеко, на Румынском фронте, когда в кабинет Гучкова заявился генерал Корнилов и заставил военного министра задуматься над своей жизнью и вопросом, что делать? Корнилов положил перед ним рапорт о переводе на фронт. Пришлось принимать решение и самому: оставаться и ждать изгнания с позором или тоже уйти по доброй воле, как спрашивал когда-то министр Хвостов. К тому же помнился и другой важный разговор с ним, в 13-м году, когда провалилась у министра юстиции борьба с евреями и по делу Бейлиса в Киеве, и в столице, где образовалось засилье еврейского банковского капитала, диктовавшего царю свою политику через предателя Распутина. Интересный разговор начался тогда с того, что Хвостов заметил:

- А ведь и я, и Макаров ещё в 7-м году читали предостережения Нилуса о том, какие методы используют сионские мудрецы, чтобы оказаться невидимой властью над любым могущественным государством.

Александр Иванович, помнится, удивился:

- Что это ещё за власть-невидимка? И кто такой Нилус?

Хвостов объяснил:

- Нилус, как удалось выяснить, какой-то умный московский журналист, женатый на бывшей фрейлине императрицы. А власть "невидимка" - это еврейские банкиры-масоны, диктующие политику из своих теневых кабинетов Англии, Франции, а теперь уже и Соединённым Штатам Америки. На очереди - Россия!

- Шутите?

- Да нет, не шучу. Не шучу теперь, когда во всём убедился на примере 5-го года. А до этого тоже не верил, вот, как и вы, в еврейское всемогущество чужими руками.

- Как это?.. - не понимал ничего Александр Иванович.

- Изворотливым умом! Чем же ещё может слабый победить сильного, зная доверчивость сильных? Хитростью...

- Ну, и в чём же заключается эта хитрость или изворотливый ум?

- За 2 тысячи лет наблюдений за жизнью и размышлений еврейские мудрецы, как пишет Сергей Нилус, поняли, что в природе никогда не было и не могло быть ни свободы - какая же это свобода, если каждое живое существо ежедневно боится, что его съест более сильное существо и тоже желающее кушать?; ни равенства нет - какое же это равенство, если тебя везде отталкивают более сильные или умные? Человек ведь тоже часть живой природы. Нет и никакого братства даже меж умными, казалось бы, людьми: разве возможно братство, если твой голодный брат, чтобы не умереть самому, поднимет нож не только на тебя, чтобы ты "поделился" с ним, но и на родного отца. Ради чего, собственно, возникают голодные бунты и революции? Чтобы отнять всё у тех, у кого есть и деньги, и хлеб.

- С этим я согласен: революции - неправое дело!

- А что делать, если богатые не хотят равенства с бедными?

- Ну, не грабить же, не убивать!.. Люди - не бараны и не волки, пожирающие баранов. Человечество проделало путь до философий и законов, устанавливающих порядок взаимоотношений в обществе, чтобы одни не становились волками, а других не превращали бы в баранов. Равенства, конечно, нет и не может быть (умный не согласится на равенство с дураком, а сильный - на равенство со слабым), но разделение труда и пищи установлено законами.

- А как быть с несогласными? Которые считают, что закон несправедлив к ним?

- Они должны подчиниться закону, перед которым (при отсутствии Равенства во всём остальном) все равны. В философии есть такой термин: "Свобода как осознанная необходимость", то есть, законам надо подчиняться, иначе наступят "законы" джунглей.

- Всё правильно, Алексан Иваныч, - улыбался ему Хвостов. - Но вы задумывались хоть раз, почему революции всё-таки продолжаются и довольно успешно? Во Франции уже нет королей, в Германии - тоже. В 5-м году была попытка проделать такое же и против монархии в России.

- Задумывался, - легко ответил он тогда собеседнику.- Потому что по сравнению с другими странами в России - свобод недостаточно, и Николай Второй вынужден был пойти народу на уступки. А я, как вы знаете, создал партию "Союз 17 октября".

- Вы - человек образованный. А простые люди не видят иного выхода, кроме революции. И это прекрасно поняли - причём, очень давно - евреи и придумали для народов, недовольных своей жизнью, хитроумный лозунг: "Да здравствуют Свобода, Равенство и Братство", хотя ничего этого полностью не бывает и никогда не будет!

- Так это не французский, а еврейский лозунг? - удивился Александр Иванович. - Зачем же евреи передали его революционерам?

- Во-от! - удовлетворённо вскричал Хвостов. - Именно об этом и растолковывал Нилус: зачем? Евреи написали для своего всемирного Еврейского конгресса целую программу о том, как надо соблазнять доверчивых не евреев этим красивым на вид лозунгом, делая из него как бы золотую приманку для народных толп, чтобы те хлынули в революцию. А далее план евреев предусматривает своё вхождение в будущую власть на плечах восставшего народа, когда тот победит. Вы обратили внимание на то, что лидерами революций во всех странах были всегда евреи?

- Нет, я этого не знал.

- Прочтите книжечку Нилуса и вы всё поймёте!

- И всё-таки: зачем это евреям?

- Чтобы стать законодателями жизни в странах, где победит революция. Руководить они будут из теневых кабинетов, сменив еврейские фамилии на псевдонимы. И власть "невидимка" - готова! А народ - по-прежнему в дураках. За доверчивость.

- Ловко придумано! - восхитился Александр Иванович. - Кто это всё раскусил? Повторите фамилию этого журналиста, о котором вы...

- Сергей Нилус, к которому случайно попал откуда-то из-за границы план евреев об организации революций в странах, где проживают евреи. Они сами распространяли этот план. Копия для российских евреев каким-то образом оказалась у Нилуса. Его брат - не то московский художник, не то писатель. Только план - это ещё не результат.

- Но ведь ужасна и сама мысль о том, что справедливость на земле невозможна!

- Это не его мысль, а кредо сионских мудрецов.

- Какая разница. Ужасно, что она близка к истине.

- А вот тут я с вами не согласен! - убеждённо заметил Хвостов. - Важно, чтобы у людей была вера в справедливость, добро, то есть мораль. Что это означает? Пусть невозможны в полной мере свобода, равенство, справедливость, но милосердие сильных и их сострадание к слабым благодаря религиозной морали всё же возможны! А коли так, то и законы в обществе можно постепенно смягчить, и жизнь людей станет легче. Вот этим и хороша любая религия, кроме иудейской, которая заменена фактически еврейскими законами, Талмудом, созданным фарисеями. Это ещё Христос якобы сказал. "Еврейство" - это партийность, а не национальность.

- Я согласен с вами: важно не то, есть Бог или его нет - этого никто знать не может - важна вера, как вы сказали, в милосердие и сострадание.

- Если Бог в душе человека, тогда человек может стать справедливым и милосердным. Мне кажется, в этом главное предназначение религии. Евреи же учат другому: мысли, что они и только они должны управлять всеми народами. И сделали этим себя врагами всех.

Разговор запомнился на всю жизнь, а в этот день, когда заявился с рапортом генерал Корнилов, Александр Иванович уже стыдился прежнего ответа Хвостову о добровольном уходе с поста, советуя тому какую-то ерунду о наказании виновных. Не так-то просто понять, кто виноват, а кто нет. Справедливо ли уволил более сотни генералов? Думал, что наводит в армии порядок, что нужны преобразования. А теперь вот сомневается в самом себе: на своём ли месте находится? Даже советовался с князем Львовым, которого считал умным и порядочным человеком. Но тот ответил загадочно: "Знаете, в марте я советовал одному нашему молодому члену правительства, что за власть надо бороться. А сейчас я в этом уже не уверен: надо ли, если не компетентен? Иногда мне кажется, что сел не в свои сани. Политика - грязное дело..."

Александра Ивановича смущало ещё и то, что никак не ожидал, что карьера закончится так быстро и с таким треском. А главное, Николай Романов станет хохотать над этим, прочтя в газетах. Это почему-то было особенно непереносимо.

"Что, голубчики, - скажет бывший царь, - допрыгались? И трёх месяцев не продержались! А надо мной смеялись... Ну, каково вам теперь?.."

Мысль эта приводила в бешенство, и Гучков в 10-й раз перебирал в памяти события последнего месяца, пытаясь найти причину такой неожиданной и резкой развязки. Где, в чём совершил он ошибку? Много пил с друзьями, когда надо было действовать, а не доверяться другим? Да нет, дело, пожалуй, не в других, а в русской привычке к вере в то, что коли попал в дамки, то это надолго. Перемены в России происходили всегда медленно, годами. А тут приехал из-за границы какой-то Ленин и за 2 месяца угробил доверие народа к правительству. Не убрали вовремя этого человека, пролопушили, вот в чём ошибка! И не успел поставить над Балтикой Колчака! А всё из-за мягкотелости Львова, из-за болтунов и безалаберщины в правительстве. Разве это деятели? Болтуны! Никакого толку с ними не будет, надо подавать в отставку, пока не поздно - тут и думать не о чем. Иначе с этими дристунами не только с позором сместят, но и посадят в Петропавловку.

- Что вы сказали? - вскинул Гучков голову, глядя на калмыкообразного маленького Корнилова.

- Говорю, что я в политике не разбираюсь. Но чую нутром: Временное Россию погубит!

- Почему вы так думаете?

- А всем угодить хотите. Значит, ладу не будет. Нужно держаться какой-то одной линии. А вы, кто в лес, кто по дрова... Вот и дозаигрывались!

- А вы полагаетесь только на пулемёты? - спросил по привычке насмешливо.

- Пулемёт - штука серьёзная. И вы - ещё пожалеете. Помянете моё слово, пожалеете! Что не дали мне пустить их в дело.

- Может, и пожалеем. - Гучков вздохнул. - Уверен, что пожалеем. Ну, да разве сговорить было с нашими дристунами-министрами! У них - языки, что ваш пулемёт. Да только словами своими они на долго толпу не остановят. Боятся, идиоты, что народ плохо о них подумает.

- Народ? - Корнилов усмехнулся, прищурив левый глаз. - Запомните, народ слов не понимает. Он силу уважает, вот! А вы ему - только слова, да проституционные газетки...

Щурил глаза и Гучков:

- Ну, меня-то к этой компании не причисляйте, никогда я этим не занимался. Да и тоже - ухожу. Сам подам в отставку! С такими правителями добра не будет. Тут я с вами согласен. Ведь это они не хотят вас здесь командующим.

- Раньше надо было соглашаться, Александр Иванович! - обиженно произнёс Корнилов.

- Когда - раньше?

- А когда ещё предлагал вам свои услуги генерал Крымов! Сразу...

- Откуда вы знаете, что` он мне предлагал? Вы - что, знакомы?..

- Не то слово: зна-ко-мы! Друзья.

- Да ну? А я и не знал. Он что же, жаловался вам на меня?

- Сашка - не такой человек, чтобы жаловаться. Но что обижен на вас, это я понял и так. Дерьмо тут всякое выдвигали, а про такого человека - забыли!

Гучков молчал, думая о себе критично и зло: "А ведь он прав: про Крымова-то я действительно забыл... Вот балда! Как же это вышло? Ну да, заважничал я тут, пил... снимал генералов. А его-то - и упустил. И ведь был же у меня, разговаривал, и - ни словом, ни намёком! Вот уж мне это дворянство..." Спросил:

- Ну, а что собираетесь делать вы, Лавр Георгиевич?

- Разговаривал с генералом Алексеевым по прямому проводу в Ставке. Готовится сдавать по вашей милости дела там, да только пока не знает, кому?

- Ошибаетесь, Лавр Георгиевич! По моей милости-то - он как раз всё ещё там. Ведь знаете же, что Петроградский Совет требует его отставки, а не я. Я как раз всё тяну с этим, ищу ему замену и никак не нахожу...

- Прошу прощения, ляпнул, не подумав!

- Ладно, забудем. Что советует Алексеев?

- Советует ехать в Ставку, Там, говорит, мне дело найдут. А здесь - одни болтуны и, думаю, долго не продержатся.

- Да? А кто же - продержится?

- Военные. Если возьмут власть в свои руки.

- Так её надо же ещё взять, господа! - Гучков опять зло усмехнулся, хотя сама мысль о взятии власти военными ему понравилась. Только не верил в это: как смогут военные взять власть? Сейчас этого не допустит ни буржуазия, ни рабочие. Особенно последние, которыми руководит теперь Ленин, человек, говорят, твёрдый и мыслящий реалистично, как никто.

Корнилов на реплику не ответил: понял, что и так лишнего наболтал этому штафирке. Хоть и не трус, и не предаст вроде - сам из купцов, а всё-таки болтать лишнего не следует...

Гучков словно подслушал мысли генерала:

- Меня, Лавр Георгиевич, не остерегайтесь: я - с вами, а не против вас.

- Спасибо, - просто сказал Корнилов.

Гучкову Корнилов нравился - открытой бесхитростностью и фронтовым героизмом, о котором знал из газет. Вспомнил недавний ночной визит с ним в Царское к императрице, своё науськивание на эту немецкую стерву. Корнилов и тогда ответил искренне и просто: "С бабами я не воюю, Александр Иванович. Пусть даже и немками, и бывшими императрицами. Я - офицер". И Гучков понял, что этот дубоватый вояка и солдафон порядочен и честен. Поэтому и сам не тронул Александру Фёдоровну, вопреки намерению. Не пожелал быть хуже этого генерала...

Прощались теперь тепло, по-мужски. Гучков достал из сейфа бутылку водки, копченого леща, и они выпили по рюмке - "на посошок" и за удачу. Корнилов ушёл, а Гучков, понимая, что какая уж тут удача, когда надо подавать в отставку, достал чистый лист бумаги и сначала написал прошение об отставке, а затем, на другом чистом листе, открытое письмо в газету. В письме он сообщал (и бывшему царю, и остальным гражданам России) о том, что как военный министр Временного правительства, он не разделяет больше политики, проводимой этим правительством, и не желает далее нести ответственность "за тот тяжкий грех, который творится в отношении родины". Это было своеобразным публичным "отречением", без которого, как думал и понимал Гучков, невозможно было обойтись, не уронив чести.

Письмо далось Александру Ивановичу нелегко. После каждого слова задумывался, вспоминал - с чего началось всё, кто был главным виновником крушения Временного правительства. Хотелось, чтобы письмо было проникнуто пониманием исторической перспективы. Хотелось быть оправданным потом в истории. Однако исторической перспективы он не видел, оправдание выглядело, как простое умывание рук, виновником всех бед получился Милюков, и Гучков ощутил горечь во рту и в душе.

"И дёрнул же чёрт этого профессора соваться с его нотой к союзным правительствам! Думал показать Антанте свою преданность и стал клясться в верности России заключённым договорам от имени народа, готового воевать до решительной победы. А вышло, сделал открытый вызов Петроградскому Совету и спровоцировал рабочих и солдат к злобному выступлению против нас. С этого всё и началось... Нота была опубликована 18-го апреля, а 20-го на Мариинскую площадь уже двинулся с оружием в руках Финляндский полк с лозунгами: "Долой захватную политику!", "В отставку Милюкова и Гучкова!" Но при чём же тут я, сукины дети?! Министерство иностранных дел пишет свои ноты, консультируется по этому поводу с князем Львовым и соглашателями из Совета, а ответственность должен разделять с ними военный министр? Ведь это же косноязычный Михаил Скобелев пытался на другой день объявить ноту Милюкова "вполне соответствующей мирным тенденциям демократии", а не Гучков! Потом вы увидели, наконец, противоречие, о котором не думали, когда обещали народу в своём манифесте проводить дальше мирную, а не захватную политику. Поняли, что нельзя было этого делать? А ведь именно Гучков вас предупреждал об этом, ещё тогда. И вот вы, сукины дети, подставляете теперь под удар именно меня? Помилуйте, где же логика!.. Вот Ленин и воспользовался этим. Да так, что солдаты на нас поднялись..."

Гучков в сердцах простонал и отбросил в сторону ручку, которая разбрызгала по столу кляксы. "Какая там логика, когда вы, увидев на площади вооружённых солдат, наделали сразу в штаны и тут же предложили Исполкому Совета собраться на совместное заседание.

Сторонники правительства бросились к генералу Корнилову: "Будет заседание, нужны меры!.." И ещё не разобравшись в ситуации, вывели на улицу полки. Подкрепили её демонстрацией лавочников и мещан под лозунгом "Доверие Временному правительству!"

Дальше Гучков стал уже вспоминать всё без злобы, не бранясь и не комментируя событий - просто вспоминал...

Корнилов приказал поднять по тревоге Михайловское артиллерийское училище и выслать 2 батареи на Дворцовую площадь с приказом стрелять по "восставшим"; так, мол, постановил Петроградский Совет. Однако несколько солдат училища и 2 офицера решили проверить: неужели Совет и впрямь мог дать такой чудовищный приказ - стрелять по горожанам? Выяснилось, что нет, Совет об этом ничего не знает. Началась каша, и генералу Корнилову пришлось отменить свой приказ. Он разобиделся и заперся у себя в кабинете.

Наконец, только к 9-ти часам вечера, члены правительства и члены Исполкома собрались на совместное заседание и прозаседали там до 4-х утра. Долго ссорились из-за чепухи: допускать на заседание журналистов или нет? Сначала были против этого представители Исполкома Совета, потом наоборот - Временное правительство. Решили всё-таки допустить, потому что пришло известие, что и в Москве происходило вчера то же самое: на памятнике генералу Скобелеву целый день висели ораторы. Толпы народа заполнили всю площадь. Выставлены были плакаты "Долой Милюкова!" Здесь же, в Питере, на балкон Дома советов один за другим выходили меньшевики и эсеры и произносили успокоительные речи. Но толпа внизу не утихала, требуя отставки Милюкова. Что уж тут скроешь от журналистов? Поздно что-либо скрывать...

Наконец, Шингарёв темпераментно обрушился на главного виновника Милюкова, разъясняя всем, в какое противоречие впадает в таком случае правительство, если оно одобрит его ноту. Да и кто-де собственно его просил выступать? Ну, спросили союзники в своей ноте: будет Россия выполнять взятые на себя обязательства? Можно было ответить по дипломатическому каналу, да потуманнее, как это умеют делать англичане. Так нет, уважаемого Павла Николаевича понесло тоже с нотой. На Милюкова, сразу состарившегося, утратившего авантажность и лоск, жалко было смотреть - затравленный, несчастный старик. Но Гучкову не было его жаль.

- Господа, - закончил Шингарёв, - правительство завтра же должно исправить допущенную ошибку! Либо мы публикуем наше разъяснение ноты - как её следует понимать, то есть, отказываемся от прямых формулировок захватной политики, либо нас всех сметёт новая волна революций!

Выступающих было много. Все склонялись к тому, что Шингарёв прав, и представители правительства согласились, наконец, хотя и в явном раздражении, обсудить с Советом этот вопрос на другой день ещё раз - то есть, опубликовать разъяснения ноты. Однако на другой день, который фактически уже настал, на Мариинскую площадь шли уже не только солдаты, а и рабочие, которых вели большевики. Начался новый переполох, и стало не до совещания. Члены правительства не знали, что делать, и впервые открыто обратились за помощью к Совету: "Спасайте, мол, положение, а то полетите и вы, и мы!" С одной стороны, это было признанием главенства Совета в существующем двоевластии, а с другой, становлением и тех, и других на путь компромиссов и соглашательства с толпами. Произошло как бы молчаливое объединение слабаков. Навстречу идущим колоннам рабочих послали для уговоров Николая Чхеидзе и двух офицеров, Войтинского и Станкевича, хорошо известных среди революционных солдат.

Встреча произошла на Марсовом поле. Чхеидзе начал свою речь прямо из автомобиля, на котором ехали:

- Товарищи! Ваша демонстрация и её цели - уже не имеют смысла! - громко выкрикнул он. - Временное правительство готово разъяснить свою ноту в печати, в желательном для нас смысле! Возвращайтесь назад!

Из толпы раздался выкрик:

- Не слушайте его! Мы сами знаем, что нам делать!

Демонстранты, обходя машину Чхеидзе, лавиной двинулись дальше, увлекая за собой и солдат. Парламентёры испуганно смотрели им в след. Они уже не видели и не слышали, как на Мариинской площади выступил перед народом Ленин, разоблачивший "предательскую политику" Временного правительства и её истинные цели.

Александр Иванович не слышал речи Ленина, находясь у себя в министерстве. Но, ему говорили, что это была очень впечатляющая и убедительная речь. Что с той минуты народ якобы стал считать Ленина своим вождём. Правда, какой-то большевик Григорий Алексинский 11-го июня опубликовал в журнале "Без лишних слов" сенсационное заявление о том, что Ленин и украинский националист Скоропись-Иолтуховский являются сотрудниками германской разведки, продавшимися немцам, когда находились за границей, но в "шпионство" почти никто не поверил: газетное, мол, враньё.

21-го апреля Совет, испуганный новым выступлением народных масс и речами Ленина, назначил на вечер в Таврическом заседание. Александр Иванович был уже не у дел, но знал об этом заседании из рассказов. Все там нервничали: на улице бурлил и ждал народ. В зал заседаний было не протолкнуться. Ораторов перебивали. Везде были группки, как и в Мариинском дворце, где всегда теперь собиралось и работало Временное правительство. Ссорились. А потом вошёл Дан и заявил:

- Товарищи! На улицах стрельба, имеются жертвы...

Ну, естественно, сразу шум, гвалт - публика мгновенно реагирует на страшные заявления. Разразились такие страсти, что Чхеидзе устал звонить в председательский колокольчик. Молча утихомирил всех своим спокойствием поднявшийся Церетели: протянул руку, и всё. Не сказал ни единого слова! Но был уж очень красив, высок, а главное - осуждающе молчал. Когда такие люди спокойны, толпа успокаивается.

Чхеидзе дал слово Михаилу Скобелеву, и тот начал почему-то не говорить, а отрывисто диктовать постановление Исполкома Совета. Тон его декретирующей речи удивительно совпал с настроением собрания и оно тут же, с лёгкой руки Скобелева, единогласно приняло целый ряд постановлений. Для ликвидации беспорядков Исполком воззвал утвердить 7 человек: Чхеидзе, Скобелева, Бинасина, Филипповского, Скалова, Либера и Богданова.

Отрываясь от воспоминаний, Гучков вновь чертыхнулся: "5 из 7-и - евреи. Это уж как всегда: жиды лезли к власти, словно клопы к спящему человеку".

При мысли о клопах Александра Ивановича передёрнуло. Самое гнусное, по его мнению, началось потом. Хитрые большевики взяли и поддержали это постановление Исполкома тоже. Видимо, действовала всё та же опытная рука Ленина, окружённого своими евреями. И получилось, что Временное правительство уже на деле признало первенствующую роль за Советом. Удара по большевикам, как хотели, не произошло. Случилось наоборот: непоправимый удар нанесли правительству большевики. С того дня престиж нового русского правительства пал и в Европе.

Началось это крушение с Комитета думы, в который никто уже из его членов не приходил. И хотя Родзянко спохватился и собрал 27-го апреля всех, чтобы подвести итоги "сильных 11-ти лет деятельности Думы" и поднять её авторитет, это напоминало проводы на пенсию. Правдиво и откровенно выступил только бесцеремонный Скобелев:

- Господа! Дума уже умерла, мы имеем дело с призраком. И так как мы люди с трезвыми взглядами, то ни пугаться этого призрака, ни даже считаться с ним, полагаем, не стоит.

После этой похоронной речи все смолкли, банкета не получилось, и даже сам Родзянко скис и понял, что это уход со сцены - проводы. Расходились тихо, не глядя друг другу в лицо.

Зато Совет набирал силу и пополнялся свежими кадрами: из тюрем и ссылок возвращались бывшие подпольщики, в основном, евреи. Дума же теряла свои последние нити, питающие идеями государственности Временное правительство. Правительство вместо борьбы с Советом всё время становилось на путь соглашательства с ним и компромиссов и окончательно утрачивало власть. Меньшевики, которых устраивала новая власть, первыми увидели, что власть эта валится из рук правительства в руки Совета. Задержать этот переход власти можно было, только войдя в состав кабинета Львова и тем поддерживая его. Поняв это, Исполком Совета, почти весь состоявший из меньшевиков, отказался от своей старой резолюции, принятой 28-го февраля, не входить в правительство, и постановил послать в правительство ещё 4-х министров-"социалистов". К тому же князь Львов получил ещё неожиданную поддержку от Северного фронта, и кризис власти, казалось, был устранён. 30-го апреля в Исполком Совета приехали делегаты от 5-й и 12-й армий - Виленкин, Ходоров и Кучин. Они выступили с патетическими речами о положении армии на фронте, о пагубном влиянии неясной позиции Исполкома Совета в вопросе войны и спросили прямо:

- Товарищи, ответьте нам, что происходит? Воюем или не воюем?

Исполком вынужден был сказать в полный голос: воюем. Выступающие от Исполкома его члены зажглись энергией делегатов, в их речах появились уверенные нотки реальной заботы о "своей" армии. Зазвучали подлинные боевые тона, чего давно уже не было. Зал встречал эту уверенность аплодисментами, чего тоже давно не было. И только большевики, присутствовавшие на заседании, отпускали насмешливо-ядовитые реплики:

- Ах, как это трогательно: не царь, а революция отправляет солдат на убой ради интересов Путилова, Родзянки и Терещенко!

- Обнимитесь, господа, и облобызайтесь! Англия и Франция ждут русское пушечное мясо, как и прежде!

- Пусть Гучков пошлёт на фронт своего сына!

Да, был и такой выкрик. Вспомнив об этом, Александр Иванович поморщился. Мерзавцы! Ведь прекрасно же знают закон о "подлежащих призыву", и что Владимир - никак не подходит и не подлежит, однако же орут.

Правда, выкрикивали там кое-что и другое, но как-то слабо, банально:

- Как вам не стыдно, товарищи! В опасности родина, а не чьи-то там интересы...

- А им - всё равно: придут ли в Россию германцы с большевиками или австрийцы, лишь бы не воевать! Это же дезертиры, прячущиеся от войны!

- Гна-ать их! Взашей...

Кончилось всё принятием воззвания к армии, составленного Войтинским, которое было напечатано 2-го мая в "Известиях":

"... Нельзя защищать фронт, решившись во что бы то ни стало сидеть неподвижно в окопах. Бывает, что только наступлением можно отразить или предупредить наступление врага. Иной раз ожидать нападения - значит покорно ждать смерти... Помните это, товарищи-солдаты. Поклявшись защищать русскую свободу, не отказывайтесь от наступательных действий, которых может требовать боевая обстановка..."

Это уже был призыв не только к соблюдению дисциплины, как прежде, а призыв к наступлению. Его острие было направлено против начавшегося на фронте братания с солдатами Германии, которое провоцировали большевики. Против этого выбросили лозунг: "Во имя мира всего мира, вперёд на врага!"

На какой-то миг всем показалось, что положение выравнивается и будет спасено. Но так только казалось на митингах. Когда же дошло до дела, солдаты отказывались ехать на фронт, а те, кто был на фронте, не понимали, зачем их там держат. Десятки тысяч фронтовиков дезертировали и превращались в вооружённые банды. Александр Иванович сразу понял, что купить порядок в тылу и в армии ценой войны на фронте - не удастся, и правительство, в которое он всё ещё формально входил, видимо, слетит. В народе не было уважения к власти.

Собственно, это же самое, только в другой форме, ещё 11 дней назад привезли с фронта представители Думы Мансырев и подпоручик Филоненко, ездившие на Юго-Западный фронт к Брусилову. Филоненко, оказывается, был дружен с генералом Корниловым, и тот ему передал, что сказал Брусилов в Каменец-Подольске, когда Корнилов приехал к нему за назначением на должность: "Мой фронт пока ещё благополучен, но, боюсь, что это не надолго. Большевистская агитация всё усиливается, мои армии катастрофически разлагаются и становятся бездеятельными. Мы здесь не чувствуем твёрдой, уверенной в себе, власти! Как не чувствуем и политики правительства. Хуже других настроение в 8-й армии генерала Каледина, которого отзывают на Дон, чтобы поставить там войсковым атаманом. Вот у него и примите армию, если казаки его изберут на Дону".

Штаб Каледина находился в Черновцах, посетили и его. Каледин жаловался на "Поливановские комиссии", действовавшие якобы по его, Александра Ивановича, инициативе. В "комиссии" эти можно было жаловаться на офицеров. Тех немедленно привлекали к ответу, и всюду от этого возникал антагонизм между солдатами и офицерами.

В тот день Гучков скрипел зубами: "Чёрт меня дёрнул связаться с этим Поливановым! Коньяк пил с ним, надеялся на него: "Ну, как же - бывший военный министр! Умён, инициативен, дело наладит. А он - только нагадил, а не наладил. Что теперь с того, что сидит в Петропавловке с моей подачи? Разве что лишь бескомпромиссный Колчак будет доволен, а более ничего..." Потом нагадил всем Милюков своей нотой. Тут уж - катастрофа! Львов - сразу в штаны. Написал Исполкому Совета письмо с предложением: вступить Совету в новое-де, коалиционное правительство. Однако те, рассчитывая, видимо, что власть и так перейдёт к ним, отказались. Тогда Львов, или чёрт знает кто, из наших правительственных дристунов, подал идею создания "министерства спасения революции". Вон до чего дошло!

Образовали. Ну и что?.. Писатель Горький в своей газетёнке начал ехидно намекать: вся, мол, контрреволюция кроется в Комитете Государственной думы! Там-де надо искать корень всего зла и всех бед.

Комитетчики Думы - тоже наделали в штаны после этого и перестали созывать свои совещания. Кончилось тем, что все залы Таврического - родного гнезда Государственной думы - заняли теперь Советы. А Думу физически выжили из её родного дома жиды. Умирание Думы началось с того, что упразднили бесплатный буфет с едой - некому стало оплачивать расходы. Совет тут же занял Екатерининский зал, потом полуциркульный и, наконец, круглый. Затем и всю левую половину здания. По распоряжению самого Родзянки было упразднено почтовое отделение: "Мы всё равно уже не пользуемся им! Зачем же брать на себя расходы..."

Наконец, к Совету перешли канцелярия Думы, кабинет Родзянки, в котором он не появлялся, а затем выселили из квартир и служащих дворца, живших в дальнем крыле на первом этаже. В распоряжении Думы осталась только библиотека и маленькая комната для распорядительного комитета. Дворец никем уже не прибирается и не охраняется. Дума прекратила своё существование.

Теперь к захламленному зданию-гнезду потерял интерес и Совет-кукушка, перебравшаяся в Смольный. Правда, сначала советчики-жиды хотели занять Зимний, но туда их пока не пустили - слишком много государственных ценностей, а рядом - здание Генерального штаба. Испугались, наверное, что Гучков прикажет вышвырнуть их оттуда силой оружия. Власть-то пока ещё в моих руках, об отставке ещё не знают.

Вот так и осталось всё: правительство - в Мариинском дворце, Советы - в Смольном, большевики - во дворце балерины Кшесинской, сбежавшей из Петрограда. А сам я - в Генеральном штабе: жду, кому сдавать дела..."

Из окон кабинета Александру Ивановичу виден весь центр столицы. Телефоны всё ещё связывали его со всеми посольствами, а телеграф со Ставкой. Всё пока ещё действовало, подчинялось, и можно даже было отдавать приказы. Мёртвым, пустующим домом, очагом гниения России был только Таврический дворец. Он напоминал Александру Ивановичу, что начало концу - уже положено, и надо на что-то решаться и самому. Завтра здесь может появиться новый хозяин и, не дай Бог, чужой для русской армии.

С грустью вспомнил, столичные военные успели предложить ещё в апреле хорошую мысль. Надо, мол, чтобы Исполком Совета направил всем командующим фронтами по парочке своих комиссаров. Из числа военных, разумеется. Якобы в качестве помощников по вопросам политики. А на самом деле, мол, для контроля за действиями командующих. Думаем, что Исполком клюнет на эту удочку. Реальная власть останется всё-таки у командующих. Армия - это сила, с которой нельзя не считаться. А комиссары-де - это контроль Исполкома над военными!

Подумал, помнится, и согласился. Солдатские Комитеты станут думать везде, что любые приказы командующих согласованы с Советами, и их будут выполнять: там наши комиссары. А комиссары-то - офицеры везде. С ними всегда можно договориться. А потом единым ударом - бах, и раздавить как большевиков, так и Советы. Клюнул бы только Исполком...

Исполком клюнул: послал в первую очередь к Корнилову, который был тогда здесь рядом. Комиссарами оказались офицеры Соколов и Станкевич. Те пришли в кабинет Корнилова и вроде бы уже договорились сотрудничать. Но потом начались те майские события, спровоцированные Лениным, и Корнилов пришёл с рапортом о переводе на фронт.

"Ну, не индейка ли после этого судьба?! - вздохнул Гучков с досадой. - Наверное, такие фортели возможны только в России. А коли так, то и с внедрением комиссаров в штабы фронтов может получиться ещё неизвестно что..."
4

Временное правительство утратило фактически свою власть, а Совет так и не смог её подхватить. Его формула поддерживать правительство "постольку поскольку" потеряла всякий смысл ибо привела к тому, что некого стало поддерживать. А захват власти силой нельзя было осуществить потому, что деньги по-прежнему находились в банках буржуазии. Армия стала незаметно ускользать из подчинения кому-либо вообще. Власть же без армии и без денег, считали в Исполкоме, невозможна. Большевикам с их Лениным общественность всё ещё не верила: фанатики. Правительство не выходило из кризиса, который стал перманентным.

Во всех посольствах смеялись над "русским чудом": вселенский бордель после революции и неразбериха, однако же, все ходят на работу и до хрипоты орут на митингах. Жизнь каким-то образом "фунциклировала", как выразилась одна великосветская дама, сидя с друзьями в ресторане, который, несмотря на жестокий голод вокруг, тоже "фунциклировал". Деньги и золото у буржуазии были.

Лучше всех сформулировал состояние правительства министр Керенский. Остановленный за локоть во время пробежки по паркету вестибюля Мариинского дворца Станкевичем, он откровенно ответил другу:

- Голубчик, правительства уже нет, оно не работает, а только обсуждает своё положение. - И побежал дальше: вечно спешащий, занятый, деловой. Значит, во что-то всё же верил? И портфель всегда толстый. Не бутерброды же там?

А с фронта ехали и ехали в столицу заросшие щетиной солдаты, грязные, вшивые, а главное, злые и с оружием. Во всех учреждениях только и слышно было от них: "Гражданы! Вы когда жа, так вашу матерь, обещанный мир делать будете?" Ответа не было ни у правительства, ни у Совета. И тогда сам собою возник новый вопрос: "Погодитя, а есть ли тут у вас власть вообче? Может, ея нету?.."

Это прозвучало, как грозное предупреждение вулкана, задышавшего вдруг огнём. Первым понял, что вот-вот начнется извержение, Ираклий Церетели. Он прибежал в кабинет к земляку и председателю Исполкома Николаю Чхеидзе и закричал на него по-грузински:

- Ты что, не понимаешь здесь, что надвигается конец, да? Что революция - погибнет, да? Если мы будем ставить друг другу палки в колёса, а не объединимся! - И перешёл на русский, чтобы услыхали и поняли все: - Львов предлагал нам объединиться, нет? Ми что - отказались, да? Дальше что будешь делат, думал, нет? Я висказиваюсь за коалиционное правитэлство! Сабирай людей...

И вопрос тут же решился просто и без волокиты. В тот же день выбрали комиссию от представителей всех партий для переговоров с правительством. Почему-то решили, что всё надо делать тайно, чтобы не просочилось в печать. В печать, мол, потом, когда договоримся. Сначала нужно договориться до чего-то конкретного, чтобы не вышло скандала на весь мир и позора. Хватает и так пищи для всех посольств...

Тайные переговоры эти начались на другой день. Князь Львов, снимавший большую квартиру на улице Театральной, предоставил её для этой цели сам: "И в центре, и удобно будет всем, и никто не удивится, увидев вас проходящими тут..." С ним согласились.

Больше всего члены правительства боялись каких-то особых притязаний от Исполкома Совета. Но представители Исполкома прибыли на квартиру князя с простенькой "декларацией": войдём в состав коалиционного правительства, если будет выполнено то-то и то-то. Выслушав эти мелкие требования, члены правительства удивлённо переглянулись: "Только и всего-то? И из-за этой ерунды стоило капризничать столько времени!.. Ах, мелкие провинциальные честолюбцы, даже продать-то дорого себя не умеете..."

Не скрывая удовлетворения, Михаил Терещенко поправил пальцами седой кок на голове, предложил:

- Господа, не будем терять времени: все ваши требования будут немедленно удовлетворены. - Он повернул голову к князю Львову: - Георгий Евгеньевич, я не ошибся, выразив общее мнение?

- Нет-нет, продолжайте... - Князь был мал ростом, мягок и деликатен. Терещенко знал это:

- Поэтому я предлагаю, господа, перейти к вопросу о поимённом составе нового коалиционного правительства.

Поднялся рослый красавец Церетели:

- Ми... далжни в таком случае... абсудит кандидатури... на своём заседании!

- Хорошо, - согласился Львов. - А мы - более детально - обсудим пункты вашей декларации. Через сколько времени вы сможете встретиться с нами снова?

Церетели, поколебавшись, сказал:

- Я думаю, через час. Ми позавтракаем в ресторане на Садовой - это рядом - и обсудим всё.

- Договорились, - откланялся Львов. - Я пришлю за вами...

Исполкомовцы Чхеидзе, Церетели и Стеклов тоже откланялись и отправились в ресторан с остальными товарищами, ожидавшими их в гостиной. Как только за ними закрылась дверь, Львов собрал у себя в кабинете своих министров, и они принялись обсуждать пункты декларации исполкомовцев уже по-деловому.

В ресторане тоже полным ходом шло обсуждение кандидатур нового правительства. Завтракали за большим общим столом. Подобревшие оттого, что правительство легко согласилось на их декларацию, исполкомовцы смеялись, отпускали шуточки и решили не настаивать на отставке профессора Милюкова, а дать ему просто другой пост.

- Заслужени человек, старик, зачем его гнат? - добродушно говорил благородный Церетели.

К нему подошёл официант и сказал, что его вызывают какие-то господа. Церетели поднялся и вскоре вернулся с листком поправок к их декларации. Поправки сводились к мелочам, которые тут же быстро отредактировали.

Наконец, можно было снова идти на квартиру к князю, где ожидали министры кризисного правительства. Казалось, что всё идёт хорошо и легко. Но так лишь казалось...

Увидев новый список фамилий коалиционного правительства, который принесли с собой и предложили исполкомовцы, прежние министры взяли его в штыки. Страсти разгорелись по каждой фамилии, по каждой мотивировке или её опровержению. Ссорились до пены у рта, до крика. Постепенно обсуждение превратилось в бедлам, от которого бедный князь Львов то и дело хватался за голову и уходил в свой кабинет. В конце концов выработался порядок обсуждения: каждое новое предложение, каждая поправка приводили к перерыву в переговорах для того, чтобы возникшее разногласие можно было обсудить между собою то Исполкому, то правительству. Квартира князя уже не устраивала противников - они удалялись для этого в свою резиденцию, затем приезжали вновь. День прошёл в бесплодных дебатах, так ничего и не принеся.

Шила в мешке не утаить, весть о создании нового, коалиционного правительства побежала по телефонам столицы. На другой день открыли заседание своего ЦК вельможно-бакенбардные кадеты. Эти пришли к соглашению быстро: надо потребовать, чтобы кадетам в новом правительстве, если уж оно коалиционное, было предоставлено столько же мест, сколько и демократам из Совета. Вторым своим пунктом они требовали, чтобы портфель министра земледелия был вручён непременно им, так как они наиболее компетентны в "земельном вопросе" и разработали даже программу для его осуществления. Третий пункт был наглым и совершенно неприемлемым для Исполкома Совета: кадеты требовали, чтобы новое правительство приняло декларацию, в которой бы осудило всякую анархию. И прислали текст такой "Декларации". Её тон был оскорбителен (воевать за власть, так уж воевать!) и направлен против основных идей Совета.

В столице в это время проходил съезд крестьянских представителей. Эти, узнав о переговорах о новом правительстве, явились со своими требованиями тоже.

Эсеры прислали ультиматум: "Чернов - министр земледелия!" У них так же была своя "земельная" программа.

На это завопили князю Львову в телефонную трубку народные социалисты:

- Георгий Евгеньевич, знайте и наше мнение: министр земледелия - кто угодно, только не Чернов! Это - фат, пустота!

Завидуя популярности своего земляка Церетели, маленький Чхеидзе затравленно рычал на своём заседании:

- Таварищи! Церетели - нелзя отпускат в правитэлство! Уйдёт Ираклий из Савэта - Савэт висколзнет из рук Испалкома! Увидитэ. Так, нет?..

- Нет, господа, - доказывал у себя князь Львов своему старому правительству, - Церетели - единственно солидный кандидат от демократии, и мы должны ввести его в новый состав! Если не хотим получить вместо него... какого-нибудь прохвоста!

Шингарёв не хотел расставаться с портфелем министра продовольствия и ныл:

- Господа, так нельзя! Столько отдано сил... - Мы хотели бы увидеть результаты своих мероприятий по снабжению! Уверяю вас, они - должны сказаться... уже через несколько недель!.. Приход же на этот пост нового человека только погубит наши начинания!

Из Генерального штаба армии, где уже не было Гучкова, позвонил генерал Машковский:

- Георгий Евгеньевич, военные штабные круги выдвинули на пост военного министра кандидатуру генерала Пальчинского! Имейте это в виду...

Особенно же удивил всех косноязычный заика Скобелев, заявивший без стеснения о своём желании баллотироваться на пост морского министра. Наглость заявления настолько удивила и ошеломила всех, что с минуту длилось молчание, а потом, когда с кресла вскочил Керенский и, метнув в Скобелева уничижающий взор и вытянутый палец, изумлённо спросил: "Вы?!.", посыпались дружные реплики:

- Нет, господа, уж тогда - лучше Керенский!

- Да, да, вот именно!

- Керенский - энергичен, решителен! Его и надо ставить военным и морским министром! При чём же тут Скобелев, господа? Кто нас всегда выручал?..

- Да, да, господа! Алексан Фёдорыч - как никто другой...

И вышло, что все дружно согласились на... Керенского. Только бы не Скобелев. Какой из Скобелева морской министр, понимаете? Это же, чёрт знает что, господа!..

Спор и делёж портфелей продолжался. Для некоторых портфелей - не находили подходящих министров (кто будет, например, министром юстиции, если Керенский уйдёт?); для некоторых будущих министров - не находили подходящих портфелей (какое министерство может возглавить Церетели, не имевший профессии?).

Зашевелились и фронтовые генералы. В Петроград прибыл литерным поездом генерал Алексеев, привезший с собою командующих фронтами Брусилова, Гурко, Драгомирова и Щербачева, который недавно сменил Сахарова по просьбе какого-то Петлюры, возникшего на Украине чуть ли не в качестве её военного министра - вылез, говорили, из национального фронтового Совета солдатских депутатов Юго-Западного фронта. Там, на Украине, образовалось какое-то своё Временное правительство, которое теперь будто бы хотело отделения от России, а Щербачёв - сосед Украины по фронту - был мягче Сахарова и деликатнее. Но военные прикатили не с этим. Они выступили с резкими речами против бездеятельности прежнего правительства.

- Но, позвольте, господа генералы!.. - поднялся Терещенко. - Ваши упрёки не по адресу. Нам всё время связывал руки Исполком Совета. Обращайтесь к нему. Это Советы повинны во всём! И в плохом снабжении, и в развале дисциплины в армии, во всём.

Алексеев спокойно парировал:

- Хорошо, устройте нам тогда объединённое заседание правительства и Совета. Пусть выслушают голос фронта все! Мы повторим наши требования.

Столица вступила в полосу непрерывных заседаний.

Заседали вместе. Порознь. Исполкомы. Пленумы Совета. Задача была одна: создать новое правительство и сообщить об этом Совету. Но результатов всё не было, и заседания переносились на следующий день. Все были измотаны.

Наконец, 5-го мая положение к ночи настолько запуталось, что на квартире князя Львова, куда собрались сразу все, и Исполком Совета, и делегаты крестьянского съезда, и старое правительство, повеяло тоской и полным унынием: общего соглашения достичь невозможно. И князь Львов уныло произнёс:

- Но это же, господа, паралич... Народ выбросит всех нас на помойку. Надо же на что-то решаться... Иначе - гибель!

Нахохлившиеся господа, похожие на перессорившихся ворон, сидели своими группками в глубине разных комнат и уже не общались, а обменивались мнениями через парламентёров, которые перебегали из комнаты в комнату. Этими посредниками оказались проворный Некрасов и шустрый, энергичный Керенский. Но всё равно дело зашло в тупик, и всех это угнетало. Положение сделалось безнадёжным.

Никто и ничего уже не обсуждал - в группках просто раздражённо кричали друг на друга. Разъярённый Чернов был взъерошен, волосы спутались, он лез мощным животом вперёд на маленького и круглого Пешехонова, пока не прижал его в угол. Охрипший Гвоздёв разговаривал, казалось, сам с собой, возмущаясь вслух на бестолочь всего происходящего. Церетели, призывавший ещё недавно всех к спокойствию и благоразумию, теперь кричал что-то по-грузински на кусавшего губы Чхеидзе.

Вдруг в комнату, где ссорились исполкомовцы, театрально влетел (весь решительность и воля) Керенский, показывая лист бумаги (текст он только что сам написал), твёрдо соврал:

- Товарищи! Прекратите! Решение - найдено!!. - И передал Чхеидзе список министров нового правительства.

Ничего нового в "найденном решении", разумеется, не было. Подобные варианты уже предлагались. Но теперь, когда Чхеидзе зачитал список, никто уже не хотел возражать и большинство дружно, почти с радостью, проголосовало за его принятие, не слушая больше недовольных и обиженных.

Керенский на это и рассчитывал, прибегнув к испытанному в заседаниях суда приёму.

После голосования в группировках состав правительства стал таким: князь Е.Г.Львов - председатель Совета министров и министр внутренних дел, А.Ф.Керенский - военный и морской министр, В.М.Чернов - министр земледелия, Н.П.Переверзев - министр юстиции, М.И.Терещенко - министр иностранных дел, А.И.Шингарёв - министр финансов, Н.В.Некрасов - министр путей сообщения, А.И.Коновалов - министр торговли и промышленности, А.В.Пешехонов - министр продовольствия, А.А.Мануилов - министр народного просвещения, М.И.Соколов - министр труда, Г.И.Церетели - министр почт и телеграфов, В.Н.Львов - обер-прокурор синода, И.В.Гвоздёв - государственный контролёр.

Таким образом, в новое, коалиционное правительство, вошли сразу 6 социалистов, и сделка с продавшимся Исполкомом Совета была на этом закончена. За своё избрание в правительство Исполком заплатил согласием утвердить и продолжение политики войны.

Глава третья

1

Свою деятельность военного министра Керенский начал 3-го мая с участия в заседании по пересмотру законов о прохождении воинской службы, установленных в 1916-м, военном году комиссией бывшего военного министра Поливанова. Заседание проходило в Генеральном штабе, в зале полно было военных, и Александр Фёдорович, одетый в штатское платье, чувствовал себя неуютно. Его заместителем был генерал-лейтенант Маниковский. Умный, интеллигентный, с побелевшей от седины бородкой, он подсказал хорошую мысль:

- Вашей работе, господин министр, могут помешать люди Гучкова. Они - всюду: в Ставке, в штабах фронтов. Вам следовало бы заменить их на людей, которым вы доверяете. А для этого я бы на вашем месте съездил туда. Личное знакомство лучше любых бумажных аттестаций...

С этим нельзя было не согласиться. Назначив по его совету своими помощниками полковников Генерального штаба Якубовского и Туманова и оставив с ними за себя генерала Маниковского, Керенский начал инспекцию войск Петроградского гарнизона, которыми командовал уже генерал Половцев. Вчерашний казачий полковник, он выпучивал от усердия глаза и преданно тянулся перед ним.

"Это - мой человек!" - уверился Александр Фёдорович, и в тот же день, 8-го мая, отправился в Гельсингсфорс и Свеаборг, понимая, что Балтийский флот, которым теперь командовал вице-адмирал Максимов, нашпигован большевиками Ленина. Однако, не так страшен черт, каким его рисуют, решил Александр Фёдорович, поняв, что флот Максимова находится в надёжных руках, а сам адмирал - тоже может быть оставленным на своём месте. Можно было возвращаться в Петроград.

Вечером 12-го мая Александр Фёдорович отправился в сопровождении свиты преданных ему офицеров (уже нашёл себе таковых), в специальном вагоне военного министра, в Могилёв. Главковерх генерал Алексеев, которого Гучков так и не выгнал из Ставки, встретил Александра Фёдоровича внешне вроде бы и как полагалось - прислал на вокзал и оркестр, и почётный караул, и своего начальника штаба генерала Деникина для доклада и встречи, но всё было исполнено формально, без души, он это чувствовал. А когда состоялся подробный разговор в штабе о положении дел на фронтах, то Александр Федорович уловил дух пренебрежения к себе, высокомерные переглядывания Алексеева с Деникиным. Рассматривая штатский костюм военного министра, они, вероятно, думали: "Ну, зачем тебе наши доклады, если ты всё равно ни уха, ни рыла в военном деле!" Это было заметно, и Александр Фёдорович убеждённо решил: "Здесь - не мои люди. Кстати, на отстранении Алексеева от верховного командования настаивает Петроградский Совет, и я его, как приеду в Генштаб, тотчас же выполню".

Не обделил Керенский брата своей жены, Ольги Барановской, полковника Барановского, который служил в корпусе генерала Лукомского при штабе. Александр Фёдорович приказал генералу Деникину связаться с Лукомским, чтобы тот перевёл Барановского служить в Генеральный штаб.

14-го мая вагон Александра Фёдоровича уже встречал в Каменец-Подольске командующий Юго-Западным фронтом знаменитый генерал Брусилов. Этот был прост, не чванлив и даже не обратил внимания на то, что военный министр одет в штатское, то есть, "не по форме". Так не было же ещё и такой формы для министра без военного звания. Зато в личной беседе с Брусиловым они понравились друг другу, почувствовав ум и знание людей. У Керенского созрело твёрдое решение: "Вместо Алексеева я предложу Совету министров Брусилова!" А чтобы сделать Брусилова "своим человеком", намекнул ему при прощании:

- Рад был познакомиться с вами, Алексей Алексеевич! Теперь буду настаивать на вашей кандидатуре в главковерхи. Генерала Алексеева требуют в верхах заменить: ставленник царя...

Вместо благодарности Брусилов произнёс:

- Жаль! Лучше Алексеева никто не знает ни обстановки на фронтах, ни кадров - вплоть до командиров полков.

- Это - не моё решение, - поспешно заметил Керенский и стал прощаться, объясняя, что в Одессе организовался Комитет солдатских и матросских депутатов, общий для Румынского фронта, Черноморского флота и для гарнизона Одессы.

- Тороплюсь на съезд РумЧерОда! Надо знать, что даст такая организация для армии и флота. Если полезна - будем рекомендовать и другим фронтам. Как недавно рекомендовали армейских и фронтовых комиссаров!

- Счастливого пути! - Отдал честь Брусилов и улыбнулся. "Мой!" - убеждённо подумал Александр Фёдорович.

В Одессе тон задавали комиссары, присланные правительством во все армии и флоты, и Керенский уже успел оценить многих из них, понимая, что комиссары - его главные люди, главные его глаза, уши и опора.

Из Одессы он вернулся в Петроград. Отозвал Алексеева из Ставки в Генеральный штаб на должность консультанта-советника по делам войны - старик, как это ни странно было для Александра Фёдоровича, даже не сопротивлялся. Генерал Брусилов, став главковерхом в Ставке, в первый же день заменил себе начальника штаба, генерала Деникина на генерала Лукомского. Алексеев присоветовал Керенскому дать Деникину пост командующего Западным фронтом, отметив: "Не пожалеете! Лучше его вам не найти... А на Юго-Западный фронт ставьте генерала Гутора: очень добросовестный и способный генерал!"

Так Александр Фёдорович и поступил. Все сотрудники Генштаба, в том числе и генерал Маниковский, это решение одобрили. Пришёлся, как говорится, ко двору и полковник Барановский. Оказался настолько толковым и осведомлённым во всех армейских делах, что Александр Фёдорович назначил его начальником своего личного секретариата (сам придумал такую должность ему и этот "секретариат"). Ну, а короче говоря, 25-го мая военный и морской министр Керенский вообще произвёл реорганизацию высшего состава военно-морского министерства, найдя "своих людей" и среди моряков. Каперанга Дудорова поставил первым своим заместителем по стратегическим и политическим вопросам на флоте, а каперанга Кукеля - вторым замом по техническим операциям. Осталось лишь изменить собственную форму, чтобы не ходить среди военных людей в цивильном, и можно приступать к изданию официальных приказов по армии и флоту от собственного имени.

Не забыл Александр Фёдорович о необходимости перемен и в личной жизни. Добившись, наконец, обладания любимой женщиной, он попросил эту красивую певицу Александринского театра уйти от мужа. Так жена преподавателя Технологического института инженера Николая Качалова, дочь профессора того же института, бывшего горного инженера и учёного Ивана Августовича Тиме, Елизавета Ивановна Тиме, ушла от "Никсы" Качалова к своим родителям, но продолжала петь со знаменитым Ходотовым итальянские арии, ожидая, когда Керенский разведётся тоже.

В день 27 мая 1917 года, когда в газетах был опубликован новый состав Временного правительства, военный и морской министр Керенский издал свой первый официальный приказ по армии и флоту:

"Взяв на себя военную власть государства, объявляю: 1) Отечество в опасности и каждый должен отвратить её по крайнему разумению и силе, невзирая на все тяготы. Никаких просьб об отставке лиц высшего командного состава, возбуждаемых из желания уклониться от ответственности в эту минуту, я поэтому не допущу; 2) самовольно покинувшие ряды армии и флотских команд (дезертиры), должны вернуться в установленный срок (5 июня); 3) нарушившие этот приказ будут подвергнуты наказаниям по всей строгости закона".

Вот так! Кратко и по-военному. А краткость, как говорил писатель Чехов, сестра таланта. Не ведал Александр Фёдорович, что Гучков, прочитавший его приказ, изрёк: "Что значит настоящий военный ум! Строгость и прямота в строчках, написанных твёрдой рукой, и "крайнее разумение" в мыслях. Не упрятанный жид, а русский Вольтер с Наполеоном пополам! Осталось только руку за борт мундира, да не тот мундир..." И не знал Александр Иванович, что окажется пророком: появится на Керенском и мундир, а затем и привычка засовывать руку, как Наполеон.

В тот же день по коридорам Генерального штаба ходил странного вида высокий и худой человек, одетый в бельгийский офицерский френч без погон и фуражку с длинным суконным козырьком, жёлтые полевые перчатки, жёлтые краги на ногах с гражданскими ботинками, тоже с желтизной, и при красном, цвета революции, галстуке. Дополнял этот нелепый наряд огромный красный бант на груди, от которого шли вниз длинный красные ленточки. Таким предстал перед генералами и офицерами Генерального штаба новый военный и морской министр Александр Керенский, которому шёл в это время 36-й год - новый Наполеон да и только! Генералы морщились: "Пропала русская армия! Вместо военного министра ею будет управлять огородное чучело с какого-то смешанно-иностранного огорода".

Однако чучело ничем не смущалось и не унывало, представляясь во всех кабинетах генералам и знакомясь с делами. Да ещё, не задумываясь, пообещало:

- Теперь... установим в русской армии... новую, революционную дисциплину!

Как военный министр Керенский этим пока и ограничился, отказавшись от дальнейших самостоятельных шагов. Оставалось проявить себя морским министром. И в ход пошёл простой, придуманный на ходу, план: угодить сразу и революционной матросне с её требованиями демократии, и подсластить эту пилюлю офицерам, введя для них изящную английскую форму с золотыми завитками на рукавах чёрных кителей и такими же завитками на чёрных наплечных пластинах парадных кителей, белых. На фуражках - шить высокие тульи для прикрепления огромной кокарды, шитой чернью и золотом. Полагал, будут сыты и волки, и овцы целы. Впрочем, не верил, что адмиралы согласятся снять с себя золотые погоны с чёрными двуглавыми орлами, количество которых обозначало очередную адмиральскую степень. Однако и тут рассчитывал на недовольство погонами "трюмных" или "чёрных" офицеров, относящихся к инженерно-техническому составу и носящих в отличие от командного состава серебряные погоны, а не золотые. Этих на флоте больше и, следовательно, отмена погон, а вместе с ними и, видимой всем, кастовой розни, будет воспринята положительно подавляющим большинством. Не было только уверенности в главном: откуда достать столько новой формы? Страна разорена войной, казне сейчас не до шитья английских тужурок. Тем не менее, утешился простой мыслью: важно издать приказ. А когда его выполнят - не так уж и важно. Важно, чтобы революционные матросы видели: борьба с золотыми погонами ведётся. А форму сошьют после войны... Или на свои средства, какая разница.

Новый военный и морской министр, расхаживая по Генеральному штабу, думал: что бы это такое сделать ещё, чтобы все почувствовали - в России появился настоящий военный министр! И понял, подслушивая разговоры генералов, начинать нужно с мощного наступления на фронтах. Снарядов сейчас - благодаря стараниям Гучкова (успел всё-таки переломить бесконтрольность!) - навезли, хоть завались, план наступления - разработан был ещё при царе, денег на продовольствие и фураж - дадут союзники, потому что и они тоже хотят и ждут русского наступления. Стало быть, нужно только найти генерала, рвущегося в бой, который сможет удачно прорвать австрийский или германский фронт, и успех тогда обеспечен. В наступление перейдут и другие фронты, а великая слава сама опрокинется на того, кто организовал это наступление. И все поймут, в России появился свой Наполеон. Всё просто...

Однако необходимо было подумать и об укреплении своей личной власти. Если всюду останутся на местах люди Гучкова, то в его кресле долго не усидеть. И Керенский срочно поставил на должность уехавшего на фронт Корнилова (вот кого надо спустить с цепи на немцев, вот кто рвался всё время в Петроград к боевым действиям и пулемётам!) донского честолюбивого казацкого полковника Половцева, выдвинув его из обыкновенных начдивов. Понимал, теперь этот весёлый красавец не забудет, кто его поднял так высоко...

Расчётливо поступил Керенский и в другом случае, наметив на ответственный пост командующего Московским военным округом своего тёзку и почти ровесника Александра Верховского. Он вспомнил о молодом и скромном подполковнике, продолжавшем служить в Севастополе у Колчака, неспроста. Офицер ему очень понравился тогда, на приёме у Гучкова в ресторане Кюба - умен, благороден, храбр. И дело, кажется, отлично знает. Выдвинуть его из подполковников на генеральскую должность, да ещё в Москву - такое не должно забываться благородными дворянами. Таким образом, имея в своём распоряжении командующих такими военными округами, как Московский и Петроградский, военный министр может не опасаться потом за личную судьбу: в его руках будут преданные ему командующие и главные военные силы!

Сказано, сделано. В Севастополь пошла шифровка о немедленном откомандировании в Москву, в распоряжение штаба Московского военного округа, полковника Верховского. Полковника, а не подполковника! Присваивая человеку очередной чин специальным приказом военного министра, Керенский знал, что делал.

С Верховским он встретился в Москве на квартире у своего друга, губернского прокурора Сталя, который жил в доме напротив кремлёвской колокольни Ивана Великого. Движения Керенского были живы, жесты - свободны, взгляд - приветлив. Он покорил в этот раз Верховского своим остроумием и уверенностью в себе, хотя в новую свою роль, чувствовалось, ещё не врос. В его "переборах" проскальзывала поза случайного человека, попавшего во власть. "Из грязи в князи", как метко сказано в русской поговорке.

- Вы - Кишкина знаете? - спрашивал он Верховского, стоя со стаканом чая в руке и помешивая ложечкой. - Известный московский врач, кадет. В настоящее время - комиссар Временного правительства на одном из фронтов. Проводил... по моему заданию... революцию здесь, в Москве. 40 лет. Крупный такой, грузный. А главное, жизнерадостный. Советую познакомиться, когда вернётся в Москву. Будет оказывать вам

здесь серьёзную поддержку в ваших начинаниях. Энергичный, темпераментный - вот увидите!..

Верховский понимал, Керенский демонстрировал собственное могущество не столько ему, сколько своему бывшему коллеге: смотрите, мол, чего может достичь умный и энергичный адвокат!

У вашего предшественника... полковника Грузинова... был неплохой адъютант: 30-ти лет, из эсеров. Поручик Нечкин. Рекомендую вам оставить его у себя. В прошлом он, кажется, из земских агрономов. Но в партии - уже 10 лет!

Верховский немедленно заметил:

- Для меня партийность не имеет значения. Был бы деловым человеком.

- Не скажите. Иногда нужны не столько смекалка и деловитость, сколько старые партийные связи. А у Нечкина они есть!

Верховский осторожно, не желая очернить незнакомого ему человека, признался:

- Мне... при знакомстве... не очень понравился генерал Окуньков.

- А, ваш начальник штаба. Почему?

- Уж больно приветливый. "Ласковый", что ли. И - такая большая и седая борода... Как-то несовместимо. - Верховский улыбнулся. - Такой генерал, мне кажется, не захочет подчиняться молодому полковнику.

- Заведёте себе... другого начальника штаба. По своему усмотрению. - Керенский обернулся к Сталю: - Помните, как я защищал в прошлом году... для ярославского фабриканта Коновалова... рабочего Гвоздева, посаженного в "Кресты"?

- Который у вас теперь в правительстве? Или это другой Гвоздев? - спросил Сталь.

- Да, тот самый. Дело, в сущности, не в нём, а в Коновалове. Так вот, этот воротила - кстати, европейской складки - рассказывал мне, как наш Гучков обхаживал генерала Корнилова. После того, как тот появился из плена. До сих пор я не понимал, зачем ему был нужен Корнилов? А теперь знаю: говорят, отчаянный генерал! Не то, что ваш Окуньков... А нужен он был Гучкову, чтобы схватить самого царя в поезде!

- Корнилова я немного знаю, по Карпатам... - сухо заметил Верховский. - Вероятно, он всё-таки не подошёл Гучкову, если он сговорился потом с генералом Крымовым.

- Ну, что же, Сан-Ваныч, желаю вам счастливой службы на новом посту! Место, надеюсь, хорошее - в нижнем этаже Малого Кремлёвского дворца. Кабинет ваш там - из трёх комнат, все - красного дерева...

- Благодарю, - поклонился Верховский, поняв остроумный намек насчёт "хорошего места". Дело было, конечно, не в красном дереве и Кремле. Но Керенский дал это понять без грубого намёка. И вообще произвёл на этот раз хорошее впечатление на Верховского.

Хорошее впечатление Керенский постарался произвести и на Исполком Петроградского Совета, который требовал удаления из Ставки генерала Алексеева, издавшего в дни Февраля свой "контрреволюционный приказ" ловить на станциях агитаторов. Александр Фёдорович решил обернуть поэтому в свою пользу и это. Расхаживая по комнатам правительства в Мариинском дворце, он решительно вдруг останавливался и громогласно заявлял:

- На днях, господа, я ставлю главковерхом генерала Брусилова! В товарищи министра - беру себе известного вам революционера-боевика Бориса Савинкова. Это энергичные, деятельные люди. А генерала Алексеева я сделаю военным советником при моём министерстве. Затем - приказываю Брусилову: освежить ранее разработанный Ставкой план... решительного наступления, на всех фронтах! И через месяц-полтора мы наступаем! Да, да, да. Довольно топтанья на месте! Я - не Гучков... Начнутся победы - а я в этом уверен - и недовольство продолжением войны... закончится само собою. Я - лично выеду на фронт... и осмотрю там всё сам. Выяснив, что на фронтах происходит, решу на месте: какие... срочные... меры... необходимо будет взять, - рубил он воздух рукой-саблей, - для исправления положения! А меры нужны самые решительные, господа! И объезжаю после этого фронтовые части... которые... первыми должны будут... наступать. Их надо подготовить к наступлению мо-ра-льно! И это я тоже беру на себя! Вот так, господа. У меня - всё. Прошу только обеспечить мне... личную охрану... на случай явного неповиновения! Которое... может где-нибудь возникнуть... из-за нежелания солдат воевать. Очередное сообщение я вам сделаю после моего возвращения с фронта.

Резко раскрывая в каждой комнате портсигар, Керенский энергичными жестами доставал папиросу, энергично совал её в нервно ходившие от возбуждения губы, закуривал, излучая решительность, энергию, демонические взгляды, и уходил в следующий кабинет. Там повторял всё сызнова.

Ощущая себя начинающим великим полководцем, почти Наполеоном, принявшим войска на историческом поворотном рубеже, Керенский напряжённо думал: "Чем брали великие? Уверенностью в себе. Решительностью. Это - всегда главное. Всё остальное - ерунда, 10-е. Собственно, почему в военные министры выбрали именно меня? Только поэтому. Все - растеряны, а Керенский - энергия. Тут психология, Сашок... ещё какая психология!.."

Назначение главковерхом генерала Брусилова было воспринято всеми благожелательно, тут Керенский оказался прав: лучше не придумать. Но против того, чтобы террорист Савинков стал заместителем военного министра, дружно воспротивилось чуть не всё правительство:

- Убийца!..

- Не хватало в правительстве только уголовников!..

- Зачем это делать? Рано...

Пришлось уступить. Но выход нашёлся: послал Савинкова комиссаром к генералу Гутору, принявшему командование Юго-Западным фронтом. Как Володьку Станкевича на Северный вместе с рыжим меньшевиком-оборонцем Войтинским, которого назначил Володьке в помощники. Опять получилось, напихал своих людей и в институт комиссаров - это выглядело не совсем прилично, ну, да Бог с ним, с приличием - простят ему этот грех как-нибудь.

Кажется, простили. Понимали, это - его глаза и уши на фронте. Да он не скрывал этого и сам, когда предлагал учредить в армии институт комиссаров, о котором знал, что это идея Гучкова.

- Товарищи, господа! На фронте - брожение. Солдаты не доверяют больше своим генералам, а офицеры и генералы - теперешним солдатам. Послав к ним комиссаров правительства, мы сделаем из них связующее звено между низами и командованием. В то же время комиссары станут ушами и глазами правительства на фронте, и мы будем знать реальную картину того, что там происходит.

Да, "комиссаров" ему простили и в правительстве, и в Совете тоже. Не прощали только вот продолжения войны, и не кто-нибудь, а народные массы. Надо было их чем-то убеждать, что-то придумать, пока штабс-капитан Муравьёв, назначенный в Ставку комиссаром, готовится в дорогу с ним по фронтовым частям в качестве личного охранника. Но что, что сказать там тёмным, уставшим солдатам? Надо бы что-то простое, понятное... и чтобы подействовало.

Керенский был человеком, как он считал сам, живущим напряжённой внутренней жизнью и работой мысли. Наверное, поэтому он быстро придумал, что надо сказать, чтобы успокоить страсти, разгоревшиеся с новой силой по поводу прежней политики продолжения ненавистной войны.

Разъезжая по столице, он собирал на митинги огромные массы людей и повторял им полюбившуюся самому себе фразу, которую считал неотразимой:

- Товарищи! Но война - всё-таки факт! И этого вопиющего факта - нам уже не зачеркнуть росчерком пера, правильно? Войну - начинали не мы. Но мы в неё уже втянуты, и прекратить её декларациями о мире - пока что не можем. Если мы сегодня перестанем воевать, завтра - германские войска будут здесь! Они не пощадят, не пожалеют русский народ! Разве вы этого не знаете? Вот вы сами, разве согласны жалеть германца?

Ему хлопали. Значит, понимали. Значит, нашёл он для народа правильные, самые верные слова. Успокоенный, уверовавший в себя и в то, что руководить массами только вот так и нужно, он ехал дальше. Главное - это выкрикивать слова, энергия эмоций, а не смысл того, о чём говоришь.

17-го мая он был уже в Одессе и присутствовал на съезде Советов РумЧерОда - Румынского фронта, Черноморского флота и Одесской области - где горячо выступил большевик Воронский, яростно защищавший точку зрения Ленина на войну. Едва дослушав, не выдержал и выступил тоже:

- Товарищи! Что мы такое? Освобождённый народ или взбунтовавшиеся рабы? Только рабам всё равно, что делается с родиной. Но наши солдаты продолжают не понимать, что мы - воюем не по своей охоте, а что втянуты в войну, которую не можем теперь остановить, не победив, не принудив врага к капитуляции. И вместо того, чтобы все свои усилия направить для достижения победы, они - тысячами покидают окопы, фронт и, выпучив глаза, бегут, неизвестно куда. А враг занимает и занимает наши территории. И если так будет продолжаться, он придёт и сюда, в Одессу. И в Киев, и в любое место России, где дезертиры надеются отсидеться. Вот к чему это ведёт! Никакое правительство не остановит врага без солдат, понимающих свою задачу. Поэтому я призываю вас отдать все силы для победы над врагом; чтобы строить потом наше, новое государство, на началах свободы, равенства и братства.

Ему тоже долго и оглушительно хлопали. Он уехал с вдохновенным лицом.

Наконец, было достигнуто и самое главное: он добился от Соединённых Штатов Америки денежной помощи - поверили, сукины дети, что русская казна опустела и нет запасов продовольствия для продолжения войны, дали. Правда, пришлось согласиться на расширение американской базы в Архангельске. Без этого денег не дали бы, так как Франция и Англия - отказали. А эти - обещают 5 миллиардов под большие проценты. Но наличными выложили лишь 100 тысяч долларов. Ничего, только бы начать наступление! Это взбодрит фронты...

Так он уверял всех, проклиная в душе нового посла Рутта, приехавшего вместо Френсиса. С тем - было проще. А этот, собака, был у них министром иностранных дел у президента Вильсона, теперь приехал вот с понижением, потому и нет с ним никакого сладу.

"И всё-таки не так уж плохи дела. Будет удачным наступление, и Россия поверит в гений Александра Керенского! Чьими стараниями достигнуто?.. В истории - все Александры были удачливыми или великими: Македонский, Невский, Суворов, другие", - не стал он напрягать свою память.

Окрылённый радужными оптимистическими мыслями, освоившийся в должности военного министра, он произвёл кое-какие перемещения и в командном составе армий. Командующего 8-й, генерала Каледина, войско Донское избрало своим войсковым атаманом. Поэтому на его место он поставил генерала Корнилова, на которого надеялся сам и которого присоветовал ему и Борис Савинков.

Начальником штаба Ставки Брусилов попросил себе генерала Лукомского. Из-за этого пришлось подыскивать соответствующее место генералу Деникину, который занимал место начальника штаба при Алексееве - тот его себе сам выбрал. А теперь посоветовал поставить его командовать Западным фронтом вместо старого и строптивого генерала Гурко, кавалера всех 4-х степеней Георгия Победоносца. "Справится, можете не сомневаться! Это - самый талантливый из всех молодых..."

В общем, пришлось турнуть генерала Гурко в военные советники, а заодно с ним и генерала Драгомирова, который был поставлен Гучковым вместо генерала Рузского командовать Северным фронтом и заглазно стал отзываться о новом военном министре по-мужицки грубо и зло: "Да я больше высрал, чем он знает в военном деле!" Поставил на его место генерала Владислава Наполеоновича Клембовского...

Опять произошла какая-то генеральская чехарда, но к этому в России уже привыкли и не обратили особого внимания - ладно, генералов у нас достаточно, можно менять, чтобы чувствовали строгость.

Пора было отправляться на фронт, но тут приехал из Киева с какой-то делегацией писатель Винниченко, и князь Львов сообщил Александру Фёдоровичу, что в Киеве украинские националисты создали своё, национальное, правительство - тоже временное - и хотят вести переговоры. Вероятно, об автономии...

- Алексан Фёдорыч, примите их, пожалуйста. Выясните, чего хотят, а потом уже будем принимать какое-то решение, - просил князь.

- А почему, собственно, я? - спросил он князя.

- Вы - юрист, законник. Только что были на посту министра юстиции. Кому же можно это ещё поручить, как не вам?

И он, польщённый такой аргументацией, согласился. Но, засев за изучение истории русско-украинских отношений, пришёл к выводу, что конечная цель Украины - отделение от России, и решил не спешить принимать "хохлов". Надоест ждать, сами уедут. Однако те стали жаловаться Исполкому Совета, и оттуда на Львова начали давить по телефону: "Да выслушайте же вы, наконец, украинских товарищей по партии!" После чего Львов спросил Александра Фёдоровича напрямую:

- Почему вы их не принимаете? Ведь мы же демократы, а не... О нас чёрт знает, что могут подумать!..

Желая показать себя перед князем не только ярым патриотом России, но и дальновидным дипломатом, Александр Фёдорович ответил:

- Я это возьму на себя! Скажете делегации потом, что мне было некогда их принять, что я выехал на фронт... Я, действительно, скоро выеду, как только мне доложат, что женский особый батальон прапорщика Болдыревой укомплектован. Делегация поймёт - это же и есть дипломатия! - что её... просто не хотят принимать. То есть, не желают даже разговаривать на эту тему. Не хотят создавать прецедента. А принять - значит, уже этим признать какое-то право за Украиной. Право посылать, например, делегации. А на каком основании? Основания-то - нет...

- Но что о нас подумают другие государства? Мне стало известно, что делегацию Винниченко приняли в своём посольстве у нас Соединённые Штаты!

- А ничего не подумают. - Керенский улыбнулся. - Разве мы отказали Винниченко в приёме?..

Львов смотрел на него с изумлением, но... план его всё же одобрил.

О 36-летнем Владимире Кирилловиче Винниченко уже были собраны все необходимые сведения - фигура не из крупных. Выходец из крестьян, в прошлом - профессиональный революционер, но политическую работу оставил и заделался профессиональным писателем. Быстро стал модным на Украине, усвоил манеры и вкус человека из высшего общества. Нравился женщинам. Одна из них, еврейка Розалия Яковлевна из местечка Проскурова, сумела женить писателя на себе, но это не мешало ему оставаться любимцем и у других женщин. Будучи знатоком, писатель нередко грешил в своих романах откровенной порнографией. Из-за низких гонораров у своих украинских издателей стал писать по-русски. Его пьеса "Чёрная пантера" шла в Москве в театре Корша. Писатель разбогател и построил в Киеве 2 дома. В большом из них, что стоял на Бибиковском бульваре, стал сдавать внаём квартиры. Сам живёт в доме на улице Паньковской, рядом с профессором Грушевским, который и предложил своего соседа в члены правительства. Теперь они будто бы ссорятся...

В прошлом Винниченко сидел немного в тюрьме, но не за политическую деятельность, а за дезертирство в 1902 году из Второго запасного киевского полка. Однако теперь это был элегантный барин, носивший модный галстук "фантази", белый воротничок, бородку и усы, подстриженные на французский манер. Лёгкий костюм из серой фланели сидел на его обладателе безукоризненно, отработанная поза не выдавала больше плебея, вышедшего из самых низов.

Главной чертой в политике руководителей украинской делегации считали здесь, в Петрограде, её неприятие всякой подавляющей силы извне - Винниченко во всём стоял только за демократический путь. Но полагал, что лишь вооружённая сила может гарантировать государственность в любой стране. И понимал, что национализм как явление - вещь обречённая на не успех везде. Народы - не при чём, всё исходит от правительства... Поэтому к русскому народу он относился терпимо.

Вот этого умного щёголя и заставил Керенский ждать в своей приёмной несколько дней: был занят важными государственными делами... Собственно, Керенского даже не было и в кабинете. Но он - "мог в любую минуту откуда-то вернуться", однако, не возвращался.

Сидеть Украине в лице Винниченко и дальше в приёмной Керенского было унизительно, и делегация Центральной рады уехала, увозя с собою лишь обещание признания Рады американским послом Руттом (бывшим Государственным секретарём США!), генералом Хью Скоттом, адмиралом Джеймсом Глэкноном и военным атташе США в Петрограде полковником Риггсом - все они были на их приёме и показывали в улыбке свои американские зубы. Однако никаких бумаг не подписали, из денег, предназначенных для помощи России, не дали ни копейки - все отдали Керенскому, и на том простились. Адмирал Глэкнон, правда, обещал заехать в Одессу - собирался к адмиралу Колчаку в Севастополь по своим военным делам. Вот тем всё и кончилось, некому было даже пожаловаться - да и на что, собственно? Керенский, сказали, не смог принять, потому что срочно выехал на фронт, а на войну - жаловаться не принято.

Ко времени отъезда в Ставку, где решил провести совещание с командующими фронтами о поддержке наступления сначала на Юго-Западном фронте, Александру Фёдоровичу так и не удалось убедить членов правительства в Петрограде о полезности комиссара 8-й армии Бориса Савинкова в должности своего заместителя, хотя и расцвечивал характеристику Бориса Викторовича такими красками, каких он, может быть, и не заслуживал.

Мол, хладнокровный эсер-боевик - лично убил министра внутренних дел Плеве, участвовал в покушении на великого князя Сергея Романова. Опытный конспиратор. Действовал не за деньги, а по убеждению. В прошлом году сумел за 2 часа до казни бежать из Севастопольской неприступной тюрьмы. Его камера на высоте 20 метров выходила зарешёченным окном в море. Решётка была уже перепилена, когда внизу из предрассветной мглы появилась лодка с гребцом. Увидев его, Савинков спустился к нему в лодку по длинной верёвке, сделанной самим из тюремного одеяла и одежды. Храбрым был и гребец, не побоявшийся заплыть в запретную зону, где в любую минуту мог появиться морской катер береговой охраны. Малейшая ошибка, и лихой "рыбак" с узником, удравшим от казни, могли быть прошиты очередью из пулемёта - на Чёрном море шла война.

Настораживало Александра Фёдоровича в Савинкове только одно - какой-то сверх отчаянный авантюризм и презрительное отношение к деньгам. Из адвокатской практики знал, люди, занятые только честолюбивыми личными планами и недооценивающие силы денег - как правило, авантюристы. Причём в духе чисто русской авантюры, худшей из авантюр - бессмысленной. Пей, пой, ликуй душа, и всё. А зачем, для чего всё, спроси - не каждый сможет ответить. Наверное, поэтому такие из русских людей любят слушать цыганские песни в ресторане.

Странного типа нашёл Савинков и на должность комиссара при штабе Ставки. Штабс-капитан Муравьёв был тоже эсером, но походил больше на уголовника - нехорошее, с запавшими щеками лицо, воспалённые веки, затравленные глаза психа и собачий оскал зубов. Чуть что, ударит ножом или загрызёт.

Сложна, непонятна Россия своими характерами, сколько ни смотри, сколько ни изучай их. Да и вопрос ещё: ведают ли русские сами, что натворили вчера, что сделают завтра и к чему приведут свой народ? Даже такой деловой и вроде бы осторожный в поступках человек, как генерал Алексеев, знающий цену всему - и деньгам, и людям, и самому себе, и своей родине - всё равно неизвестно, как себя поведёт, если иностранные державы поставят все свои деньги и технические средства на "его Россию". Победит, а потом возьмёт да и покажет кукиш всем кредиторам. Не исключено. Старый лис, хитрый...

Приезда Александра Фёдоровича ждал в Ставке тоже умный и хитрый генерал Брусилов. Послал встречать "гостя" на вокзал Бориса Савинкова, а не начальника штаба Лукомского, который был обязан это делать согласно установленному правилу, но... не захотел. Не признавал гражданское лицо на посту военного министра.

Ничего об этом не зная, Александр Фёдорович вышел из вагона и, шагнув на перрон, увидел оркестр, который заиграл сразу "Встречный марш", а затем к нему с докладом подошёл Савинков и зычным голосом кратко отрапортовал:

- Господин военный министр, все командующие фронтами по вашему приказанию собраны в штабе Ставки и ожидают вашего прибытия!

- Вольно!..

Савинков уверенно, словно всю жизнь был военным, продублировал команду почётному караулу:

- Во-о-льна-а!..

Дальше караул прошёл мимо Александра Фёдоровича в церемониальном марше, после которого Савинков представил ему двух офицеров:

- Познакомьтесь, господин министр: это - комиссар при штабе Ставки, штабс-капитан Муравьёв...

Муравьёв назвал себя, склонив голову:

- Михаил Андреевич.

"Но, Боже, какой вид!.." - удивился Александр Фёдорович, подавая руку и бормоча:

- Очень приятно... - Перед ним стоял человек в чёрной распахнутой бурке (хоть и утро, а всё-таки лето уже!), под буркой - красный бешмет с белыми газырями из серебра, на голове - чёрная, заломленная к уху, папаха с красной "революционной" лентой поперёк, внизу - лаковые сапожки. А сам - весь внимание, весь "на струне". Порыв, а не человек! Но выражение - всё-таки уголовника, выпущенного из клетки.

- А это - капитан Сычёв, из отдела контрразведки при штабе Ставки.

- Михаил Аркадьевич, - назвал себя Сычёв, щёлкнув каблуками сапог и тоже наклоняя голову.

- Очень приятно... - подал Александр Фёдорович руку, довольный осмотром. Перед ним стоял настоящий офицер, скромный, не броский, но с чувством такой уверенности в себе и достоинства, что и в этом человеке он почуял волка, а не просто офицера.

Он, видимо, не ошибся в этих людях. Когда они пошли за ним, сопровождая его к легковому автомобилю, люди торопели, останавливались, глядя на Савинкова, Муравьёва и Сычёва - волки, выпущенные на свободу!

Обращаясь к Савинкову уже в автомобиле:

- Ну, кто там из командующих прибыл на совещание? - Александр Фёдорович не знал, что его самого окрестили за внешний вид встречающие солдаты ещё хуже, чем он своих коллег: "Цветная чучела..."

Савинков, получивший распоряжение по дороге, чтобы штабс-капитан Муравьёв переоделся, "как положено" к совещанию, на котором должен присутствовать, "да и когда будет меня сопровождать в поездке по воинским частям", усмехнулся, разглядывая уникальную форму на самом Александре Фёдоровиче - он впервые видел его в ней: "Действительно, "чучела!"", ответил, тем не менее, на его вопрос очень обстоятельно:

- С Западного фронта, из Львова, приехал генерал Деникин, бывший начальник штаба Ставки при Алексееве. С Румынского фронта, из Ясс, генерал Щербачев. С Северо-Западного фронта, из Вильны, генерал Эаверт. С Северного фронта, из Пскова, генерал Клембовский. С Кавказского, из Тифлиса, вы не приглашали командующего - за ненадобностью. Там - генерал Пржевальский. Не прибыли только генералы Гутор из Бердичева, и Корнилов из Житомира - оба заняты подготовкой своих войск к боям: их фронт должен наступать первым - 8-й армией Корнилова. Я там у них был, могу доложить обстановку вместо них сам. Тем более что ещё недавно был комиссаром этого фронта и хорошо обоих знаю.

- Не надо. Я к ним в штабы заеду после совещания тоже, - согласно кивал Александр Фёдорович. - Что ещё?..

- Совещание будет проводиться в кабинете Брусилова. Кабинет очень большой. Для царя был построен... Шикарные стулья, высокий потолок, высокие окна. Есть даже трибунка для выступающих.

Знать бы Александру Фёдоровичу, какую гневную ответную речь произнесёт на этом совещании генерал Деникин, может, не допустил бы пижонства в своём выступлении, да и повёл себя как-то иначе. Но кто же может предугадать всё наперёд? Никто. Генерал Брусилов предложил открыть совещание Александру Фёдоровичу как военному министру и почётному гостю. Разумеется, он откликнулся на такое предложение с подобающим случаю вдохновением: решил поразить "солдафонов" блистательной краткостью, которая, как известно, является спутницей всякого таланта. Одним словом, уверенный в успехе на фронте (не может же Корнилов не использовать такого исторического шанса после того, как оплошал в Петрограде) и в личном успехе, он ринулся к трибунке решительным "адвокатским" шагом: голова - вниз, словно нырять собрался, а вынырнет - уже на трибунке: с выставленным вперёд пальцем, готовым пронзить. Убеждённый в правильности своей идеи "открыть наступление на всех фронтах сразу, чтобы единым махом изменить исторический ход войны", он патетически начал, рассчитывая на горячие аплодисменты:

- Господа! Так как военные не любят долгих речей, буду предельно краток и я. В задачу нашего совещания входит выяснение военно-стратегической и общей обстановки. Чтобы мы... смогли потом... обратиться с требованиями к нашим союзникам! Которые... просят нас... наступать.

Вторым вопросом пойдёт принятие мер для восстановления боеспособности наших армий. С докладом о положении на фронтах перед вами сегодня выступит... вчерашний начальник штаба Ставки - так как он знает о нём лучше нас всех - генерал Деникин. Прошу вас, Антон Иваныч...

Театрально склонив голову перед Деникиным, Александр Фёдорович сел на своё место в президиуме, а 40-летний генерал, коренастый и крепкий, как дуб, направился к трибунке на коротких и толстых ногах-тумбах. Кашлянув в кулак, он с неожиданным для Александра Фёдоровича раздражением (оно скопилось в генерале до отвращения и от жёлтых краг на длинных и худых ногах Александра Фёдоровича, и от его нелепого красного банта на груди, от модной стрижки под рыжеватого ежа, от его не военной сутулости - ведь молодой же!, от его самодовольного апломба) начал не говорить, а буквально рычать:

- Мой доклад будет о пагубной роли войсковых комитетов и комиссаров... в деле - если можно назвать "делом" революционизирование войск Западного фронта... - Деникин обвёл взглядом присутствующих - Брусилова, его нового начальника штаба Лукомского, генералов Эверта и Клембовского, Савинкова и какого-то штабс-капитанишку, смотревших на него волками, готовыми прыгнуть, и, выдержав зловещую паузу, приковавшую внимание всех к нему, продолжил:

- Полагаю, что и на других фронтах происходит то же самое. Войсковые комитеты, как вы все знаете, были введены в армии согласно приказу N114, в марте сего года. А теперь, в июне - как сообщают газеты - сей министр... уже сам выступает... против правительства, в котором состоял, и - против его политики. Однако же, этот, с позволения "военный министр" - я имею в виду бывшего депутата Думы Александра Ивановича Гучкова, который ездил в Псков за "отречением" к царю, а потом стал военным министром - так вот, сей "министр" успел снять с должностей... и уволить из армии... около 100 боевых генералов!

В действующих армиях... в законодательном порядке... были созданы ротные, полковые, дивизионные и армейские Комитеты. - Деникин достал выписку из приказа бывшего военного министра и стал читать вслух, добавив: - И хотя в приказе было сказано: "Комитеты носят совещательный характер", право на издание приказов, приказаний, инструкций и других актов - осталось целиком в руках соответствующих "начальников". Хотя - цитирую: "Задача Комитетов состоит в содействии улучшению быта личного состава, в содействии ведению внутреннего хозяйства в частях, в урегулировании взаимоотношений между солдатами и офицерами и в проведении новых начал в духе предначертаний Временного правительства", - Деникин отложил выписку. - Тем не менее, Комитеты стали вмешиваться буквально во всё. Воспользовались правом посылать своих представителей в "Комитеты общественных организаций" и в "Советы рабочих депутатов". Они... внесли в управление армией многовластие! - Повышением голоса генерал стал выделять важные, по его мнению, слова. И умело оттеняя их смысл ораторскими паузами, обводя взглядом слушающих, в том числе и нового военного министра, продолжал: - Многоголовье! Столкновение! Вмешательство! Дискредитирование власти! Совершенно определенно и открыто идёт захват власти! Комитеты захватывают в свои руки все вопросы: боевые, бытовые, административные! Разрушают армейскую дисциплину на корню! Мало того. Чтобы вынести для себя какое-нибудь отрадное постановление, они... своим большинством голосов... проводят его в жизнь. Отдельные члены комитета... большевики... прикрываясь положением "члена комитета", не раз... безобразно... сеяли в частях семена смуты и - прямого бунта! - Деникин отыскал глазами Бориса Савинкова в президиуме и, уставившись на него, стал чеканить: - А каков статут военных комиссаров Временного правительства?! Этот, с позволения "статут", также позволяет вмешиваться в распоряжения командиров... ещё и комиссарам! Вместо командирского единовластия - без чего воевать на фронте просто немыслимо - образовалось какое-то бестолковое троевластие: "Комитеты", "комиссары" и - между ними - командиры в виде ненужного приложения. Армия от этого - гибнет! Разлагается. И этому всеобщему разложению, - Деникин перевёл взгляд на Керенского, - как нельзя лучше... способствуют... ещё и газеты! В армию - хлынула волна - просто разбойничьей, пораженческой литературы! Послушайте, господа, какой "патриотической" пищей стала питаться наша армия. - Деникин достал из папки новую бумажку. - Я прочитаю вам данные из отчёта "Московского военного бюро". Которое - одно только оно! - снабдило фронт "литературой"... в таких огромных размерах, что нашему противнику... не нужно более вести... никакой... вредной пропагации со своих аэропланов! Это делают за него... наши, отечественные предатели! - Деникин взял лист в руки, принялся читать: - "С 24-го марта... по первое мая... нами выброшено с аэропланов: 7972 экземпляра газеты "Правда"! 2000 экземпляров "Солдатской правды"! 30375 экземпляров "Социал-демократа"! И так далее. Того же направления литература была нами доставлена в деревни через солдат".

Деникин отложил бумажку в сторону, договорил:

- Вот как оборачивается свобода - издавать в России что` угодно! И рассылать потом - куда угодно! Зачем же содержать тогда армию? Если господам социалистам не хочется, чтобы она воевала и могла побеждать противника! Может, наше отечество уже вне опасности? И его не нужно более защищать? Тогда проще объявить повальную демобилизацию. И пусть немцы переходят в наступление на города России и захватывают нашу родину! - Помолчав, Деникин озлился, продолжил запальчиво и бесстрашно:

- А теперь, господа, я перейду к основному пункту своего доклада: к "заботе" правительства об нашей армии! И тут, доложу я вам, кроется наша главная беда! Ибо никакой заботы по сути нет! - Деникин жёстко уставился в глаза Керенскому и, стоя на своих ногах-тумбах уверенно и прочно, напористо продолжил: - Отношение Временного правительства... и военного министерства к армии... в особенности к её офицерскому составу с момента революции стало просто недопустимым! Армия... от правительственного безразличия к офицерам, защищающим Родину, начала разваливаться на глазах. Десятки тысяч солдат-дезертиров, уносящих с собою оружие! Убийства офицеров своими же солдатами, натравливаемыми комитетами! Разве это - не гибель?! Разве это - не развал? - Продолжая смотреть Керенскому в глаза, Деникин, словно выстрелил в него ещё и пальцем: - И в этом - виноваты вы! Впрочем, не только вы...

Генерал горестно махнул рукой, но тут же загорелся от обиды снова и продолжал:

- Если германцы сохранили почти весь свой командный состав, то мы... стоим на грани того, что можем оказаться без оного вовсе! И тогда - некому будет руководить боями. А ведь на офицерском корпусе, как говорится, зиждилась и будет зиждиться мощь нашей армии.

Вот тут Александр Фёдорович не выдержал и поднялся за столом президиума, применив испытанный в судах адвокатский приём:

- Хорошо, хорошо, господин генерал, - перебил он Деникина. - Позвольте поблагодарить вас за... откровенное и смело высказанное мнение.

Выглядело это, может быть, и не совсем вежливо, но что поделаешь? Генерал нападал на него с такой страстью и напором, чуть ли не расстреливая его пальцем, что пришлось пойти на этот адвокатский трюк. Обычно, подсудимый или свидетель, готовый с отчаянья на всё, что угодно, терялся, когда его вот так перебивали, и не знал, что дальше говорить или делать. А не остановишь его, не собьёшь с "золотой нити", он и суд вгонит в эмоции, защититься от него потом будет невозможно. А тут к тому же генерал, оскорблённый патриот - этот таких дров наломает, что некуда станет деваться.

Слава Богу, фокус удался. Деникин, словно с разбега натолкнувшись на преграду из ватной благодарности, лишь махнул рукой, будто ему не хватило воздуха договорить, и сошёл с трибуны. Этим Александр Фёдорович немедленно воспользовался:

- Господа, у кого есть деловые предложения по существу, касающиеся подготовки наших частей к наступлению, прошу высказаться...

Совещание пошло на "деловой" основе, генералы после толкового выступления Брусилова больше не набрасывались на военного министра, понимая, что всё скверное уже высказано Деникиным, а лишнее обострение перед наступлением ни к чему хорошему не приведёт, и другие вопросы решили с военной конкретностью довольно быстро. Оставалось лишь выступить с заключительным словом самому, и можно было уезжать, чтобы скорее забыть свой позор и унижение.

Александр Фёдорович поблагодарил генералов в заключительном слове за активное участие в совещании и за их деловые предложения, за нелицеприятную критику и закончил всё мирно и обтекаемо:

- Мы - не можем остановить этой войны простым росчерком пера, так как не мы с вами её начинали, - перестал он "якать" и наполеонить, прикрываясь более скромным и дипломатичным "мы", - а теперь уже втянуты в неё и должны победить, если не хотим быть побеждёнными. Но победить самостоятельно - мы уже не можем, как правильно говорил тут генерал Деникин - хотя и несколько горячо и резко - а вот общими усилиями, как нам предлагают наши союзники и просят нас начать наступление, победить всё-таки можно. Но для этого... надо, понимаете, господа, надо... наступать! Только наступление может привести в чувство нашу армию и сплотить и ободрить наших солдат и офицеров.

На этом, разрешите, совещание наше закончить и пожелать всем нам успеха в осуществлении плана верховного командования. По некоторым политическим вопросам можно было бы дискуссию продолжить с вами и в частной беседе - это сближает спорящих своей искренностью и помогает лучше понять друг друга, человечнее относиться к своим оппонентам и освобождаться от собственной категоричности в суждениях и непримиримости к суждениям "противной" стороны, - пошутил он. - Но, к сожалению, я уезжаю сейчас в штаб генерала Гутора, а потому не имею времени остаться для такой беседы. Прошу у всех извинения, встретимся в другой раз... Честь имею, господа! - Александр Фёдорович резко склонил голову в знак уважения и прощания.

Надо было ехать на вокзал - оба сопровождающих его к Гутору, и Муравьёв, и Савинков были уже одеты в дорогу и ждали в сторонке. Поняв это, Брусилов проводил Александра Фёдоровича до самого выхода на крыльцо, и там, пожелав счастливого пути и извинившись за "бестактную выходку генерала Деникина", подал руку, кивая на подъехавший автомобиль с шофёром, который должен отвезти гостей на вокзал.

Сидя уже в автомобиле и поглядывая, как усаживаются сзади Муравьёв и Савинков, Александр Фёдорович помахал ладонью старику Брусилову, всё ещё стоявшему на крыльце. Ему казалось, что главковерх презирает его. И тут же решил: "Ну ладно, при первой возможности я переведу тебя, старикашка, в военные советники, а твоего Деникина... там видно будет... не забуду тоже! Генералы должны уважать военного министра, а не насмехаться над ним!"

Обдумывая, как снять Брусилова и кем его заменить, Александр Фёдорович не мог посоветоваться с Савинковым - мешали шофёр и Муравьёв. Но один из вариантов уже пришёл в голову, в случае, если наступление войск окажется неудачным: "Вот за это я его и сниму... Поставлю вопрос перед правительством: "Кто утверждал план наступления и его тактику?" А заменяют его пусть уже сами..."

В вагоне, оставшись в своём министерском салоне вдвоём с Савинковым, он спросил:

- А почему Брусилов послал встречать меня вас, а не Лукомского?

- Разве вы не поняли этого? - удивился тот, уловив подводную суть вопроса. И далее уже не хитрил: - Они тут, все эти генералы... презирают нас. Выступление Деникина - прямое подтверждение этому! Какой хам!.. Среди них... не задирает носа только один Корнилов. Потому что он - из рядовых семиречинских казаков! Прост, честен, бесхитростен. Любит порядок и дисциплину. Почитает старших... А какой вояка?! 2 георгиевских креста! Настоящий боевой генерал, не политик! Ради спасения России - живота своего не пожалеет.

- Я знаю. В 15-м году о нём все газеты писали: национальный герой, академию генерального штаба закончил, был на Японской.

- Правильно! Вот кого нужно было ставить главковерхом, а не Брусилова. Я - с Лавром Георгиевичем теперь близко знаком: сами скоро увидите, какой это генерал!..

- Нет, Борис Викторович, давайте так: вы - едете дальше, к Корнилову, а я - сначала к Гутору. Муравьёв будет при мне...

Гутор разрабатывал в Бердичеве план прорыва германского фронта, который должна была начать 8-я армия генерала Корнилова. Туда Савинков направил комиссарами своих друзей - подпоручика-капиталиста Михаила Филоненко, правого эсера, а в соседнюю армию - капитана Гобеччио.

Александр Фёдорович, желая выглядеть деловым и спешащим, вошёл в кабинет Гутора, поздоровался и с хода начал с вопросов:

- Как идёт подготовка к наступлению? Прибыл ли к Корнилову Савинков?

- Да, Савинков уже находится в 8-й армии, - отвечал Гутор, приглашая гостя за стол, на котором лежала развёрнутая карта. И принялся объяснять обстановку: - Первый эшелон нашей пехоты должен прорвать линию вражеских позиций вот здесь... от Тарнополя - в направлении на Обертын. Затем, развивая успех, в прорыв ринутся второй и третий эшелоны - на Калуш. Конные корпуса - пойдут потом, за пехотой. Чтобы ударить с юга и - окружить Львов.

Не понимая в военных картах ровным счётом ничего, как и в тактике наступления войск, Александр Фёдорович зато сразу понял другое, у Гутора ему делать нечего - может лишь оконфузиться в разговорах на военные темы и выдать своё невежество, поэтому лучше здесь не задерживаться и ехать к Корнилову, но не в штаб, а в войска. Об этом, показывая спешку и озабоченность, он и заявил Гутору:

- Прошу прощения, генерал, но у вас, в штабе - мне делать, похоже, нечего. Я понял ваш тактический замысел, благодарю за оперативно разработанный план и - еду в гущу событий! На места, где предстоит осуществление тактических разработок.

Рукопожатие, голову вниз и - устремлённость вперёд. Через сутки Александр Фёдорович вынырнул в Житомире и энергично выступал перед солдатами и офицерами армии Корнилова:

- Солдаты! Мы - не в силах больше сидеть на месте, - выкрикивал он, - этим - войны не кончить! Надо самим изгнать врага из наших пределов! - Он посмотрел на хорошеньких женщин из батальона прапорщика Бочкарёвой, одетых в одинаковые юбки и защитного цвета гимнастёрки. Батальон этот возил теперь за ним его создатель штабс-капитан Муравьёв - в качестве бодрящего примера для воинских частей. Александр Фёдорович неожиданно для себя превращался перед обтянутыми задницами баб в горячечного больного, выпущенного из психической клиники. На рукавах женщин-воинов был прикреплён значок - череп и 2 скрещённые кости, эмблема батальона ударников или "батальона смерти". Женщины почему-то слушали его заворожено. И он кричал в мегафон ещё громче:

- И я... ваш военный министр... призываю вас всех... забыть старые счёты... и недоразумения между солдатами и офицерами... и по первому приказу... всем, как одному человеку... перейти в наступление... ради защиты родины... и свободы! - Он был уверен: "Теперь - пойдут, и принесут победу!"

Уезжая вечером из штаба армии пьяненьким, в восхищении от простоты и сибирского гостеприимства генерала Корнилова, он бормотал: - Теперь - дальше! На Румынский фронт...

Однако на Румынском его дважды испугали: один раз за свою жизнь, в другой - за свой престиж и карьеру.

Первый раз всё произошло под Тарнополем, после речи перед полком. Какой-то злой прапорщик неожиданно выкрикнул:

- Солдаты не верят вам! Мы требуем, чтобы вы сложили полномочия военного министра!

Он понял, в этом полку окопались большевики, и прикрикнул на сопровождавшего его Муравьёва:

- Что же вы смотрите?!. Это же - предатель!..

Муравьёв дал какую-то команду стоявшему внизу женскому батальону, и женщины-солдаты, вскинув ружья наперевес, направили штыки на прапорщика, резко шагнув к нему. Видимо, кто-то нечаянно проколол на прапорщике френч, и показалась кровь. Прапорщик заверещал. И тогда полк, стоявший в каре - хорошо, что без оружия! - двинулся на "приезжих" и готов был растерзать. Александр Фёдорович почувствовал, как дохнуло на него холодком смерти - парализуя, лишая возможности не только побеждать, но и двинуться с места. Казалось, зашевелились на голове, коротко остриженные, волосы. Но в этот момент Муравьёв махнул рукой, и его военные бабы дали над головами наступающих на них солдат дружный залп. Ещё один взмах, и второй залп. Лишь после этого безоружный полк, кажется, отрезвел и остановился, испуганно тесня спинами тех, кто ещё двигался.

От установившейся тишины и общего онемения стало звенеть в ушах. А тут новое потрясение: истерически, будто его режут, закричал Муравьёв:

- Ещё шаг, и я дам команду стрелять в лоб! - Глаза его были сумасшедшими, лицо - белое. Угольные губы, перекошенный рот. И по пляшущему револьверу в каждой лихорадочной руке.

Первая смерть отступила от них - ушла, бормоча себе под ноги сдерживаемые ругательства. У Муравьёва стучали зубы, дёргался под глазом психический живчик. А на Александра Фёдоровича накатила вдруг жаркая благодарность к нему. Тут же, во всеуслышание, он произвёл его в капитаны. Муравьёв - опять мгновенно - отреагировал и на это: сорвал с погон все мелкие звёздочки, выбросил их и превратился в старшего офицера.

Стыдно было потом вспомнить, но тот день его жизни превратился буквально в анекдот. Не успел забыть своей выходки с присвоением Муравьёву капитана, как отколол новую, ещё хуже...

И опять всё произошло быстро и неожиданно. Выступал в другой части, снова призвал массы идти в бой. К нему тихо подошёл всё тот же Муравьёв и доверительно сообщил:

- Алексан Фёдорыч, полковой комитет того полка... с прапорщиком... вы ещё приказали арестовать всех и под конвоем отправить в корпусной тыл для следствия...

- Ну?.. - тихо подогнал он капитана.

- Так вот, полковой комитет того полка разъярился по дороге из-за этого прапорщика и хочет идти сейчас в штаб корпуса. К генералу Крымову, и там ему рассказать всё.

- Что рассказать?

- Ну, что вы это... будто бы приказали повернуть штыки против своих, а не против немцев...

И он, - о, господи! военный министр - растерялся. Перепугался какого-то там корпусного штаба, его генерала. В страхе прошептал:

- Капитан, сделайте всё, чтобы до штаба их не допустили! Кто их там ведёт?..

- Казаки Каледина.

- Передайте им: гнать всех на вокзал! И - под усиленной охраной! Найти для этого надёжного офицера и срочно вывезти всех! Сколько их там?..

- Человек 70.

- Всех - в Киев! В штаб округа... А затем - в "Косой капонир!.." А вас, капитан, я произвожу... в подполковники! За находчивость. Всё!

- Есть, ваше превосходительство! Можете не сомневаться: всё будет исполнено в точности!

Слово не воробей - выскочило, не вернуть. Пока он заканчивал свою прерванную и скомканную речь, Муравьёв успел раздобыть где-то погоны с двумя просветами, нацепил на них по 3 больших звезды и выполнял его приказание уже в чине подполковника. Так за один день этот пьяница и псих, кокаинист стал по его милости подполковником. Чёрт знает что!.. Такое позволяли себе Суворов, Кутузов - награждали следующим чином особо отличившихся офицеров в горячем бою. "А я вот, какой-то Сашка Керенский, - мучился угрызениями совести Александр Фёдорович, - за один день повысил одного и того же человека сразу на 2 ступеньки. Что теперь скажут обо мне?.. И ещё эти бабы с черепами!.. Ну, зачем всё это? Муравьёв - просто помешался на идее создания этих "батальонов смерти". Генерал Брусилов, говорят, терпеть не может Муравьёва. А я его... Нет, надо такие выходки впредь исключить из своей практики! Покатится нехорошая молва, и вообще - несерьёзно всё как-то..."

Однако Муравьёв уже ходил в погонах подполковника, этого факта тоже не зачеркнуть теперь пером - живой. Пришлось, не откладывая, пока не забыл, издать специальный приказ на многих офицеров (чтобы не мучиться потом над формулировкой: за что повышен каждый?; не напишешь же в приказе про Муравьёва "за личную преданность" или за то, что "выручил в минуту смертельного испуга"), "отличившихся в служении делу революции". Начал с производства в генерал-майоры военного агента во Франции полковника Игнатьева, забытого в своё время царём, и кончил подполковником Муравьёвым. Решил по-адвокатски: в общей куче оно незаметнее будет...

В Житомир пришла шифрограмма князя Львова: надо срочно ехать в Киев. Там опять зашевелились националисты-"самостийники". "Если не погасить это желание выйти из-под контроля России, дело может окончиться плохо. После того, как вы не приняли делегацию Винниченки и запретили формирование украинской армии, в Киеве самовольно возникло правительство Центральной Украинской Рады, которое заявило о своём существовании через мировую печать. Необходимы какие-то меры... Но для этого - сначала надо увидеть всё глазами юриста". Так рекомендовал в своей шифровке князь Львов.

В киевском оперном театре собрались на объединенное заседание сразу все украинские Советы: Совет войсковых, Совет сельских и Совет рабочих депутатов. Вот на этом заседании и решил выступить Александр Фёдорович, чтобы выяснить всё и расставить точки над "и".

- Товарищи и граждане свободной России! - выкрикнул он, выйдя на сцену.

Откуда-то сверху, с галёрки, раздался звонкий молодой голос:

- Врёшь, Сашка, здесь - уже не Россия, здесь - Украина! Но она - далеко ещё не свободна!

Возглас был так неожидан и правдив по своей сути, что разом смазал ему всю заготовленную речь. Он растерялся, но применил испытанный приём, которым пользовались иногда адвокаты в суде, - уходом со сцены для выигрыша времени и обдумывания ответа. Всем видом показывая, что оскорблён, он направился за кулисы.

В зале поднялся лёгкий шумок, перешедший постепенно в ропот:

- Безобразие!..

- Всё-таки гость, военный министр! Разве так можно...

- Хамьё! Везде они должны устроить свой базар...

- Такое - возможно только у нас, на Украине. Какая невоспитанность!..

Знал, на Украине много русского населения, да и украинского, не согласного с отделением от России. Особенно старались в своём возмущении дамы, наслышанные от петроградских знакомых о том, что делается в России и о её новом правительстве. "Как можно?!" - шумели они, направляясь импровизированной делегацией из партера на сцену. Найдя Александра Фёдоровича за кулисами, они принялись уговаривать его вернуться и произнести речь, "клеймящую негодяев".

Наконец, он "сдался" и, воодушевлённый близостью прекрасных дам и их умоляющих глаз, вышел на сцену опять. Остановившись перед столом президиума, члены которого тоже только что уговаривали его за кулисами, он поклонился им. В зале раздались аплодисменты.

Подняв голову к галёрке, он хотел начать речь с обращения к "молодёжи города", но, увидев, что галёрка почти пуста, понял по шуму в дверях, что "молодёжь города" выталкивают из зала взашей какие-то дородные дяди и офицеры. Выждав, пока стихнет, переобдумывая речь, наконец, заговорил:

- Товарищи! Граждане! Прошёл слух, что в Киеве есть организации, которые хотят высказать Временному правительству России, а, следовательно, и мне, её военному и морскому министру, своё недоверие. Ну, что же, я приехал выслушать их. Но... если меня хотят здесь оскорбить... то я не позволю "не доверять" мне таким образом. Существуют правила вежливости, принятые во всём мире... Но... если вы... не верите мне как человеку...

- Ве-ри-м!.. - истошно закричали дамы из партера. - Ве-ри-им!..

- ... то я... могу уйти и совсем! - закончил он смиренно, с обидой в голосе. - Целиком... отдаёшь себя на благо революции... посвящаешь ей всю свою деятельность... и вот...

В первом ряду партера поднялся какой-то толстый пожилой господин в белом и выкрикнул:

- Это всё - происки большевиков! Это они - мутят воду...

- И украинцы! Из Центральной рады... - поддержал толстяка его сосед с места.

В центре зала вскочили сразу несколько человек:

- А шо вам - украинци?..

- Шо значить - мутять воду?

- Мы тут - у своёму доми! Шо вы ото панькаетэсь из цим Кэрэнскькым?! - выкрикивали они.

Тут он решил применить "обморок" - больше, казалось ему, делать было нечего. И плашмя стал падать назад, спиной на стол президиума. Там успели вскочить, подставили руки. В зале завизжали девицы, повскакивала с мест в задних рядах публика. Что-то выкрикивали эсеры, несколько дам заплакали, прикладывая к глазам платочки. Шум, гам - ничего не разобрать.

И вдруг резкий и сильный голос перекрыл всё:

- Вот до чего довели человека украинские сепаратисты! Позор!..

Его усаживали за стол, кто-то налил из графина воды и подносил стакан. Он выпил, и сразу поднялся. Выйдя опять на сцену, к публике, улыбнулся:

- Вы сами убедились, кто мутит воду... Я же хочу лишь заверить всех... что до последних своих сил... буду работать... на благо народа! Днём ли, ночью - любой из вас... может прийти ко мне, если в том... возникнет необходимость. - Он сунул правую ладонь за борт френча и вновь улыбался - приветливый, миролюбивый, весь душка и свой.

Революционные экспансивные дамы взвыли от восторга и полезли на сцену, чтобы вынести его на улицу на руках. Эту идею, как искру в порох, кинула высокая худая блондинка, похожая на классную даму из женской гимназии. Он сразу угадал в ней злую и одинокую. Таким психопаткам он почему-то нравился, они верили в него и видели в нём своего вождя.

На руки к дамам ему не хотелось, казалось не этичным, вот если бы несли мужчины... И он сел на стул. Однако наэлектризованные дамы подхватили его вместе со стулом, высоко подняли и понесли так на улицу.

Он жил в номере гостиницы "Континенталь" на Николаевской. Здесь и настиг его перед отъездом в Одессу профессор истории Грушевский, возглавивший Центральную украинскую раду, провозгласившую себя национальным автономным правительством без согласия Временного правительства России. Но какая же автономия и власть, понимал профессор, если нет собственной армии? И "товарищ по партии", эсер Грушевский, поставил перед военным министром России вопрос о разрешении Центральной раде организовать свою, украинскую армию. Но делал это не прямо, а вуалируя истинные цели:

- Мы - вовсе не собираемся создавать свою, украинскую армию! - шепелявил он, стоя перед Александром Фёдоровичем, который одевался в дорогу с помощью поручика-адъютанта, присланного ему вместо себя Муравьёвым. - Мы просим разрешения - на комплектацию национальных частей... только в составе русской армии. В её недрах, так сказать. Это - совершенно меняет суть...

- Нет, уважаемый господин профессор, - усмехнулся Александр Фёдорович, - суть у вас - всё та же. Поэтому все украинские вопросы - буду решать не я, а Учредительное собрание.

- Но этим вопросам необходимо положить начало теперь! Чтобы их продолжить - потом. Нельзя откладывать на будущее буквально всё. Кое-что нужно решить уже сейчас, - не сдавался Грушевский, тряся длинной белой бородой.

- Мы и решаем... Теперь главный вопрос для всех: это спасение революции! А для этого нужно довести сначала до победного конца войну. Нужно создавать везде ударные батальоны!

- Так мы же этого и хотим! - подхватил Грушевский. - Мы же этих самых батальонов и добиваемся. Но они у нас - поверьте... стихийно украинизируются. Ибо в армию уже проник лозунг: "Украинцы, объединяйтесь для защиты отечества в украинские полки!" Этим - не шутят, добродию...

- Я - тоже не шучу. Всякая стихия - это анархия, самовольщина! А с анархией - нам не по пути. И тот, кто осмелится на это самовольно, будет строго наказан. По законам военного времени! Вы поняли меня?

- Но мы хотели бы... под вашим личным руководством. И даже контролем, если хотите...

- Я лично - ничего не хочу. Всего хорошего! Извините, спешу. У меня сейчас важные дела в Севастополе. Украинские вопросы - будет решать Учредительное собрание...

Так ни до чего и не договорились. Военный министр России, побывав на Украине в связи с возникновением "украинского вопроса", ухитрился так ловко его обойти то своим обмороком, то спешкой, что киевские газеты не знали потом, что и писать.

- Прохвост! - громко сказал, проскрипев зубами, бритолицый 40-летний офицер банно-прачечного отряда, земгусар Симон Петлюра. И даже сплюнул. (окончание следует) ----------------------
Ссылки:
1. на месте преступления, с поличным (латинск.) Назад
2. Повод к войне (латинск.) Назад
3. Многословие (латинск.) Назад
4. Помни о смерти! (латинск.) Назад
5. Последний довод (латинск.) Назад
6. Голословно (латинск.) Назад

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 23/09/2010. 324k. Статистика. Роман: Проза

Оценка: 7.00*3  Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.