Lib.ru : Сотников Борис Иванович. Книга 7. Сталин и красный фашизм, ч.1 (окончание)

Сталин ещё до съезда понимал, что объединительный для всех большевиков, живущих в нерусских республиках, этот съезд может оказаться для него лично самым важным и главным в его жизни. Он рассуждал: "Партия большевиков - фактический Хозяин государства Россия. Ленин - олицетворение этого хозяина. И хотя Ленина на этом съезде не будет, он как глава Совета Народных Комиссаров России автоматически станет главою нового государства (а точнее, уже империи) Советский Союз. Кем при этом буду я? Если съезд изберёт секретарём объединенного ЦК большевиков Сталина, человека нерусского, но имеющего практический опыт руководства партией большевиков огромной России, то это будет выглядеть, во-первых, логично и демократично с точки зрения нерусских делегатов, а, во-вторых, и это самое важное, отсутствующий на съезде Ленин не сможет этому воспрепятствовать. И, следовательно, не Ленин, а я, Иосиф Сталин, буду фактическим Хозяином империи большевиков. Почему? Да потому, что после инсульта Ленин, как полагают врачи, не восстановится и не сможет стать действующим лицом, а будет какое-то время лишь числиться председателем СНК, пока не уйдёт в отставку. Поэтому Первым лицом в государстве СССР фактически будет кто? Разумеется, Сталин. И как разумный Хозяин, он никогда не допустит к государственному рулю Троцкого. Нужно только заранее сделать всё для того, чтобы делегатам и в голову не пришла мысль предложить в генеральные секретари ЦК ВКП(б) военного наркома Троцкого. Во-первых, у Троцкого нет никакого опыта руководить партией, да и большевиком он стал совсем недавно. А, в-третьих, для нерусских делегатов Троцкий считается русским, и это будет выглядеть недемократично: все главные посты в новом государстве и без того в руках русских евреев, да ещё и над партией будет главенствовать русский еврей. Это уж слишком...

Если довести, каким-то образом, эти мои рассуждения до сознания республиканских большевиков, то Троцкий не сумеет опередить меня как претендент на пост генерального секретаря ЦК ВКП(б). Но как, как это сделать ещё до съезда, не упоминая имени Троцкого?"

Было два пути. Первый: подговорить Калинина, Ворошилова, Бухарина, Дзержинского и других влиятельных людей (особенно же надеялся на Зиновьева и Каменева, с которыми организовал триумвират партийной власти в Политбюро ЦК, как бы заменивший временно Ленина в руководстве партией и её курсом): уж эти-то не пропустят кандидатуру Троцкого в генсеки из-за личной неприязни, не говоря впрямую о необходимости выдвижения кандидатуры Сталина. Надо, чтобы это произошло на съезде как бы само собою. А до съезда... был ещё второй путь: подготовить дальновидные тезисы к объединительному съезду по национальному вопросу, выступить с ними на заседании Политбюро ЦК РКП(б), которое должно одобрить их и принять решение об их опубликовании. Это был более надёжный путь, ведущий к созданию "общественного мнения" в партии.

Коба так и сделал. 24 марта газета "Правда" напечатала его тезисы, названные Бухариным "Национальные моменты в партийном и государственном строительстве".

Особенно Коба рассчитывал понравиться большевикам следующими мыслями, предлагаемыми для обсуждения на съезде:

"1. Развитие организаций нашей партии в большинстве национальных республик протекает в условиях не вполне благоприятствующих их росту и укреплению. Экономическая отсталость этих республик, малочисленность национального пролетариата, недостаточность или даже отсутствие кадров старых партийных работников из местных людей, отсутствие серьёзной марксистской литературы на родном языке, слабость партийно-воспитательной работы, наконец, наличие пережитков радикально-националистических традиций, всё ещё не успевших выветриться, - породили среди местных коммунистов определённый уклон в сторону переоценки национальных особенностей, в сторону недооценки классовых интересов пролетариата, уклон к национализму. Это явление становится особенно опасным в республиках с несколькими национальностями, где оно принимает форму уклона к шовинизму у коммунистов более многочисленной национальности, направленного своим остриём против коммунистов от малочисленных национальностей (Грузия, Азербайджан, Бухара, Хорезм). Уклон к национализму вреден в том отношении, что он, тормозя процесс высвобождения национального пролетариата из-под идейного влияния национальной буржуазии, затрудняет дело сплочения пролетариев разных национальностей в единую интернационалистическую организацию.

2. С другой стороны, наличие многочисленных кадров старых партийных работников русского происхождения как в центральных учреждениях партии, так и в организациях компартий национальных республик, не знакомых с нравами, обычаями и языком трудовых масс этих республик и потому не всегда чутких к их запросам, - породило в нашей партии уклон в сторону недооценки национальных особенностей и национального языка в партийной работе, высокомерно-пренебрежительное отношение к этим особенностям, уклон к великорусскому шовинизму. Этот уклон вреден не только потому, что он, тормозя дело формирования коммунистических кадров из местных людей, знающих национальный язык, создаёт опасность отрыва партии от пролетарских масс национальных республик, но и, прежде всего, потому, что он питает и выращивает обрисованный выше уклон к национализму, затрудняя борьбу с ним.

3. Осуждая оба эти уклона, как вредные и опасные для дела коммунизма, и обращая внимание членов партии на особый вред и особую опасность уклона к великорусскому шовинизму, съезд призывает партию к скорейшей ликвидации этих пережитков старого в нашем партийном строительстве.

В качестве практических мер съезд поручает ЦК провести:

а) образование марксистских кружков высшего типа из местных партийных работников национальных республик;

б) развитие принципиальной марксистской литературы на родном языке;

в) усиление Университета народов Востока и его отделений на местах;

г) создание при ЦК национальных компартий инструкторских групп из местных работников;

д) развитие массовой партийной литературы на родном языке;

е) усиление партийно-воспитательной работы в республиках;

ж) усиление работы среди молодёжи в республиках".

Не забыл Коба понравиться и беспартийным нерусским народам, предлагая изменения в государственном строительстве: "... в процессе совместной работы народов, - высшие органы Союза должны быть построены таким образом, чтобы они полностью отражали не только общие нужды и потребности всех национальностей Союза, но и специальные нужды и потребности отдельных национальностей. Поэтому, наряду с существующими центральными органами Союза, являющимися представительством трудящихся масс всего Союза независимо от национальности, - должен быть создан специальный орган представительства национальностей на началах равенства. Такое устройство центральных органов Союза дало бы полную возможность чутко прислушиваться к нуждам и потребностям народов, своевременно оказывать им необходимую помощь, создать обстановку полного взаимного доверия и ликвидировать, таким образом, наиболее безболезненными путями упомянутое выше наследство".

3 апреля 10-я Московская губернская партийная конференция избрала Сталина делегатом на объединительный съезд партий большевиков. И Коба, удовлетворённый своими безошибочными действиями и помощью своего тайного советника Лукашова, которому устроил квартиру рядом с Кремлём и который прекрасно подсказывал, о чём надо писать в "тезисах", а затем редактировал их, поехал 10 апреля к Ленину на квартиру вместе с Зиновьевым и Каменевым, чтобы поздравить мычащего вождя с днём его 53-летия. Тот, разумеется, ничего не ведал ни о подготовке к съезду, ни о том, что вообще творится вокруг него, да и не понимал, зачем пришли к нему гости. Но партийная троица хитрецов делала вид перед Крупской, встречавшей их чаем, что всё "в порядке", они "искренне надеются на выздоровление юбиляра и желают ему..."

Не знал и Коба, о чём думала Крупская, ставя перед ним стакан с чаем и вазу с печеньем. Если бы знал, может, и не приехал бы в гости к ней...

"И эта рябая рожа тоже здесь и что-то... желает Володе? Да смерти он желает ему, разве не ясно! А эти... "друзья" называются! Притащили его с собою, зачем?!. Не могли без него, что ли, приехать... Кому и чему после этого верить? Прав был Володя в начале марта, когда выяснил всё: "Ну, и глупо, что не призналась сама! Что значит, боялась навредить здоровью?"

Она уже не могла переносить вида Сталина: "До чего же противен, хам. Особенно вблизи! - думала она, направляясь в другую комнату за шоколадными конфетами. - Как только спит с ним бедная Аллилуева! Ведь ещё молоденькая совсем..." Подходя к буфету, вспомнила остальной мартовский разговор с мужем и его злые глаза и лицо, подумала: "А сама-то, разве по любви вышла за картавого и тоже некрасивого Ленина? Чем моё положение лучше Надиного? Счастья с ним не было у меня. Только несколько дней, когда ходила с ним в горы Швейцарии. А всё остальное - разве это была жизнь? Да и теперь: нелюбимая сиделка при больном начальнике... Ласкового слова не сказал за все эти годы: один визг и ругань на "контрреволюционеров". Прямо озверел от ненависти ко всем. И на меня накричал: "Если бы ты мне рассказала о хамской выходке Сталина сразу, я бы его в порошок стёр! А ты - боялась навредить, дурочка! И навредила, выходит, и себе, и мне. Сейчас мне его... не с руки гнать из правительства: он согласен извиниться. И дело затянется. К тому же и союз Республик я ему с Бухариным поручил. Я же не знал ничего! И только потому, что ты - безмозглая у меня!.. Как политик". Взяв конфеты, она обиженно поджала губы: "По-моему, Владимир Ильич, у тебя самого с мозгами не всё в порядке. Вот и мычишь теперь на своей кровати, - она посмотрела на уснувшего мужа с отвращением, - на радость этому скоту, который уже, вместо тебя, выступает в "Правде" с тезисами. Но не с "апрельскими", а с мартовскими..."

И вдруг её осенило: "А ведь этому кавказскому хаму можно было бы подсыпать в чай чего-нибудь такого, от чего и подох бы, придя к себе домой. Только нет у меня этого "чего-нибудь"! И как это я раньше не подумала об этом, вот уж истинно "безмозглая" дурочка! Ну, да ладно, это поправимо..."

В комнату к гостям Крупская вошла, несколько повеселев. Ставя конфеты, произнесла:

- Приходите, дорогие гости, когда Ильич поправится! Посидим за чаем тогда все вместе! - И даже улыбнулась.
3

Съезд оказался для Сталина настолько удачным, что и сам этого не ожидал, хотя и готовился к нему изо всех сил и всё предусмотрел. Во-первых, открывая его 17 апреля, он как исполняющий обязанности первого секретаря ЦК РКП(б) скромно объявил:

- Товарищи! Я думаю, что отчёт ЦК, напечатанный в "Известиях ЦК", в смысле деталей является совершенно достаточным, и здесь, в сегодняшнем орготчёте ЦК, его повторять не стоит.

Я полагаю, что организационный отчёт должен состоять из трёх частей.

Первая часть должна трактовать об организационных связях партии с рабочим классом, - о тех связях и тех аппаратах массового характера, которые облегают партию и при помощи которых партия осуществляет руководство рабочим классом, а рабочий класс превращается в армию партии.

Вторая часть отчёта, по-моему, должна трактовать о тех организационных связях и о тех аппаратах массового характера, при помощи которых рабочий класс связывается с крестьянством. Это - государственный аппарат. При помощи государственного аппарата рабочий класс, под руководством партии, осуществляет руководство над крестьянами.

Третья часть, и последняя, должна касаться самой партии, как организма, живущего своей особой жизнью, и как аппарата, дающего лозунги и проверяющего их осуществление.

Я перехожу к первой части отчёта. Я говорю о партии, как об авангарде, и о рабочем классе, как об армии нашей партии. Может показаться по аналогии, что тут отношения такие же, как и в области военной, т.е. партия даёт приказы, по телефону передаются лозунги, а армия, т.е. рабочий класс, осуществляет эти приказы. Такое представление в корне неверно. В политической области дело обстоит много сложнее. Дело в том, что в военной области армию создаёт сам командный состав, он сам её формирует. Здесь же, в политической области, партия своей армии не создаёт, а её находит, - это рабочий класс. Второе отличие состоит в том, что в военной области командный состав не только создаёт армию, но и кормит её, одевает и обувает. В политической области таких явлений мы не имеем. Партия не кормит, не обувает и не одевает свою армию, рабочий класс. Именно поэтому в политике дело обстоит много сложнее. Именно поэтому в политике не класс зависит от партии, а наоборот. Вот почему в политической области для того, чтобы осуществить руководство авангарда класса, т.е. партии, необходимо, чтобы партия облегалась широкой сетью беспартийных массовых аппаратов, являющихся щупальцами в руках партии, при помощи которых она передаёт свою волю рабочему классу, а рабочий класс превращается из распылённой массы в армию партии.

Так вот, я перехожу к рассмотрению того, каковы эти аппараты, эти приводные ремни, соединяющие партию с классом, каковы эти аппараты, и что успела сделать партия за год, в смысле укрепления этих аппаратов.

Оседлав своего любимого конька о "приводных ремнях" партии, Сталин сделал интересный и умный доклад, в котором лягнул сначала Шляпникова, находившегося в тюрьме: "Владимир Ильич говорил ещё в прошлом году в своей статье о том, что политика наша верна, но аппарат фальшивит, что поэтому наша машина двигается не туда, куда нужно, и сворачивает. На это, как мне помнится, Шляпников, представитель аппарата профсоюзов, нашего основного приводного ремня, при помощи которого партия связывается с рабочим классом, заметил, что "шофёры, мол, не годятся." Но это, конечно, неверно. Совершенно неверно!"

Сталин выкрикнул эти слова, понимая, что под "шофёрами" Шляпников имел в виду троицу из ЦК партии и Политбюро ЦК в составе Зиновьева, Каменева и Сталина, как бы принявших от заболевшего Ленина временно партийную власть, и что Шляпников из тюрьмы - ему не возразит, а его друзья по ЦК профсоюзов - не решатся теперь на это также. А дальше продолжил свою мысль почти спокойно:

- Политика партии - верна, шофёр - великолепен, тип самой машины - хорош, он советский. А вот некоторые составные части государственной машины, то есть, некоторые работники в государственном аппарате - плохи. А, может быть, и... не наши! - Сталин обвёл зал орлиным взглядом, чтобы его личные враги поняли, что "святую троицу", в которой он состоит, лучше не трогать на этом съезде. Словно в подтверждение этой мысли, зал отреагировал аплодисментами из рядов приезжих делегатов.

Речь Сталина, отредактированная Лукашовым, была толковой и конкретной, а потому встречена съездом благожелательно. Поняв это по многочисленным аплодисментам, Сталин сам перешёл 19 апреля в нападение на своих противников в "заключительном слове":

- Товарищи! Заключительное слово будет состоять из двух частей: из первой, которая будет говорить об организационной практике ЦК, поскольку её критиковали ораторы, и из второй части, где я буду говорить о тех организационных предложениях ЦК, которых ораторы не критиковали, и с которыми, видимо, съезд солидаризируется.

Скажу сначала несколько слов о критиках доклада ЦК.

О Лутовинове. Он не доволен режимом нашей партии: нет свободы слова в нашей партии, нет легальности, нет демократизма. Он знает, конечно, что за последние 6 лет ЦК никогда не подготовлял съезд столь демократически, как в данный момент. Он знает, что непосредственно после февральского пленума члены ЦК и кандидаты ЦК разъехались по всем уголкам нашей федерации и делали доклады о работе ЦК. Он, Лутовинов, должен знать, что мы имеем уже 4 номера дискуссионного листка, где вкривь и вкось, именно, вкривь и вкось, разбирают и толкуют о деятельности ЦК. Но этого ему, Лутовинову, мало.

Покончив длинной критикой с Лутовиновым, Сталин обрушился на Осинского и Мдивани.

- Я не могу, товарищи, пройти мимо той выходки Осинского, которую он допустил в отношении Зиновьева. Он похвалил товарища Сталина, похвалил Каменева и лягнул Зиновьева, решив, что пока достаточно отстранить одного, а потом дойдёт очередь и до других. Он взял курс на разложение того ядра, которое создалось внутри ЦК за годы работы, с тем, чтобы постепенно, шаг за шагом, разложить всё. Если Осинский серьёзно думает преследовать такую цель, если он серьёзно думает предпринять такие атаки против того или иного члена ядра нашего ЦК, я должен его предупредить, что он наткнётся на стену, о которую, я боюсь, он расшибёт себе голову.

Наконец, о Мдивани. Да будет мне разрешено сказать несколько слов по этому, надоевшему всему съезду, вопросу. Он говорил о колебаниях в ЦК: сегодня, дескать, решают объединение хозяйственных усилий трёх республик Закавказья, завтра приходит решение о том, чтобы эти республики объединились в Союз Республик. Это он называет колебаниями ЦК. Верно ли это? Нет, товарищи, тут нет колебаний, тут система. Республики, независимые сначала, сближаются на хозяйственной основе. Этот шаг был предпринят ещё в 1921 году. После того, как оказывается, что опыт сближения республик даёт благие результаты, делается следующий шаг - объединение в федерацию. Особенно в таком месте, как Закавказье, где без специального органа национального мира обойтись нельзя. Вы знаете, Закавказье - это страна, где имели место: татарско-армянская резня, ещё при царе, и война, при муссаватистах, дашнаках и меньшевиках. Чтобы прекратить эту грызню, нужен орган национального мира, т.е. высшая власть, которая могла бы сказать веское слово. Создание такого органа национального мира, без участия представителей грузинской нации, абсолютно невозможно. Так вот, спустя несколько месяцев после объединения хозяйственных усилий делается следующий шаг - федерация республик, а спустя год после этого - ещё следующий шаг, как заключительный этап по пути объединения республик, - создание Союза Республик. Где же тут колебания? Это - система нашей национальной политики. Мдивани просто не уловил сути нашей советской политики, хотя он и мнит себя старым большевиком.

Он задал ряд вопросов, намекая на то, что важнейшие вопросы, касающиеся национальной стороны дела Закавказья, особенно в Грузии, решались, будто бы, не то ЦК, не то отдельными лицами. Основной вопрос в Закавказье - это вопрос о федерации Закавказья. Позвольте мне прочесть маленький документ, говорящий об истории директивы ЦК РКП о Закавказской федерации.

28 ноября 1921 года товарищ Ленин присылает мне проект своего предложения об образовании федерации закавказских республик. Там сказано:

"1) признать федерацию закавказских республик принципиально абсолютно правильной и безусловно подлежащей осуществлению, но, в смысле немедленного практического осуществления, преждевременной, т.е. требующей нескольких недель для обсуждения, пропаганды и проведения снизу;

2) предложить центральным комитетам Грузии, Армении, Азербайджана провести эти решения в жизнь".

Я списываюсь с товарищем Лениным и предлагаю: не торопиться с этим, подождать, дать некоторый период времени местным работникам для проведения федерации. Я пишу ему:

"Товарищ Ленин. Против вашей резолюции я не возражаю, если согласитесь принять следующую поправку: вместо слов: "требующей нескольких недель обсуждения" в пункте 1 сказать "требующей известного периода времени для обсуждения" и т.д., согласно вашей резолюции. Дело в том, что "провести" федерацию в Грузии "снизу", в "советском порядке", в "несколько недель" - нельзя, так как в Грузии - Советы только начинают строиться. Они - ещё не достроены. Месяц назад - их не было вовсе, и созвать там съезд Советов в "несколько недель" немыслимо, - ну, а Закавказская федерация без Грузии - будет бумажной федерацией. Думаю, что нужно положить 2-3 месяца на то, чтобы идея федерации одержала победу в широких массах Грузии. Сталин".

Товарищ Ленин отвечает: "Я принимаю эту поправку".

Через день это предложение принимается голосами Ленина, Троцкого, Каменева, Молотова, Сталина. Зиновьев отсутствовал, его заменял Молотов. Это решение было принято Политбюро в конце 1921 года, как видите, единогласно. С этого же времени ведёт своё начало борьба группы грузинских коммунистов, во главе с Мдивани, против директивы ЦК о федерации. Вы видите, товарищи, что дело обстояло не так, как тут его изображал Мдивани. Этот документ я привожу против тех неприличных намёков, которые здесь Мдивани пустил в ход.

Второй вопрос: чем, собственно, объясняется тот факт, что группа товарищей, во главе с Мдивани, отозвана Центральным Комитетом партии, в чём тут причина? Тут две основных и, вместе с тем, формальных причины. Я обязан это сказать, так как были упрёки против ЦК и, в частности, против меня.

Первая причина - это та, что группа Мдивани не пользуется влиянием в своей грузинской коммунистической партии, что её отвергает сама грузинская компартия. Эта партия имела 2 съезда: в 1922 году, в начале года, был 1-й съезд, и в 1923 году, в начале года, был 2-й съезд. На обоих съездах группа Мдивани, с её идеей отрицания федерации, встретила решительный отпор со стороны своей же партии. На первом съезде, из 122 голосов он собрал что-то около 18 голосов; на 2-м съезде из 144 голосов он собрал около 20 голосов; его упорно не выбирали в ЦК; его позицию - систематически отвергали. В первый раз, в начале 1922 года, мы в ЦК предприняли давление на компартию Грузии и, вопреки воле компартии Грузии, заставили принять старых товарищей (безусловно, Мдивани - старый товарищ, и Махарадзе - тоже старый товарищ), думая, что обе группы, большинство и меньшинство, сработаются. В промежутке, между первым и вторым съездами, был, однако, ряд конференций, городских и общегрузинских, где всякий раз группа Мдивани получала тумаки от своей партии, и, наконец, на последнем съезде Мдивани еле-еле собрал 18 голосов из 140.

Закавказская федерация - это организация, затрагивающая не только Грузию, но и всё Закавказье. Обычно, вслед за грузинским партийным съездом, собирается съезд общезакавказский. Там - такая же картина. На последнем общезакавказском съезде из 244, кажется, Мдивани еле собрал около 10 голосов. Таковы факты. Как же быть Центральному Комитету партии при таком положении, ежели партия, ежели сама грузинская организация не переваривает группу Мдивани? Я - понимаю нашу политику в национальном вопросе, как политику уступок националам и национальным предрассудкам. Эта политика, несомненно, правильна. Но! Можно ли без конца насиловать волю партии, в рамках которой приходится работать группе Мдивани? Нельзя, по-моему. Наоборот, нужно, по возможности, согласовать свои действия с волей партии в Грузии. ЦК так и поступил, отозвав известных членов этой группы.

Вторая причина, продиктовавшая ЦК отзыв некоторых товарищей из этой группы, состоит в том, что она сплошь и рядом нарушала постановления ЦК РКП. Я вам уже изложил историю постановления о федерации; я говорил уже, что, без этого органа, национальный мир невозможен, что в Закавказье только Советская власть, создав федерацию, добилась того, что мир национальный установлен. Поэтому мы считали в ЦК, что это постановление безусловно обязательно. Между тем, что же мы видим? Неподчинение группы Мдивани этому постановлению, более того: борьбу с ним! Это установлено как комиссией товарища Дзержинского, так и комиссией Каменева-Куйбышева. Даже теперь, после решения мартовского пленума о Грузии, Мдивани продолжает борьбу против федерации. Что это, как не издёвка над решениями ЦК? Таковы обстоятельства, заставившие ЦК партии отозвать Мдивани.

Мдивани изображает дело так, что, несмотря на его отзыв, всё-таки он победил. Я не знаю, что назвать тогда поражением. Впрочем, известно, что блаженной памяти Дон-Кихот тоже считал себя победителем, когда его расшибло ветряными мельницами. Я думаю, что у некоторых товарищей, работающих на некотором куске советской территории, называемом Грузией, там, в верхнем этаже, по-видимому, не всё в порядке.

Перехожу к товарищу Махарадзе. Он заявил здесь, что он - старый большевик в национальном вопросе, из школы Ленина. Это неверно, товарищи. В апреле 1917 года, на конференции, я, вместе с товарищем Лениным, вёл борьбу против... товарища Махарадзе. Он стоял тогда - против самоопределения наций; против основы нашей программы; против права народов на самостоятельное государственное существование! Он стоял - именно на этой точке зрения! И... боролся против партии. Потом он изменил свой взгляд (это, конечно, делает ему честь). Но всё-таки... не нужно ему было бы этого... забывать! Это - уже не старый большевик по национальному вопросу, а более или менее... молодой.

Товарищ Махарадзе предъявил мне парламентский запрос о том, признаю ли я, или признаёт ли ЦК - организацию грузинских коммунистов... действительной организацией, которой надо доверять? И если признаёт, то соглашается ли ЦК, что эта организация - имеет право ставить вопросы и предлагать свои предложения? Если всё это признаётся, то считает ли ЦК, что режим, установившийся там, в Грузии, нестерпим?

Я отвечу на этот парламентский запрос.

Конечно, ЦК доверяет компартии Грузии, - кому же ещё доверять?! Компартия Грузии представляет соки, лучшие элементы грузинского народа, без которых управлять Грузией нельзя. Но каждая организация состоит: из большинства и меньшинства. У нас нет ни одной организации, где бы не было большинства и меньшинства. И практически, мы видим, что ЦК компартии Грузии состоит из большинства, которое проводит линию партии, и из меньшинства, которое... не всегда проводит эту линию. Речь идёт, очевидно, о доверии организации в лице её большинства.

Второй вопрос: имеют ли право национальные ЦК на... инициативу, на постановку вопросов? Имеют ли они право вносить предложения?

Само собой, имеют, - это ясно. Непонятно только, почему товарищ Махарадзе не представил нам факты о том, что Центральному Комитету компартии Грузии не дают ставить вопросов, не дают вносить предложения и обсуждать их? Я таких фактов не знаю. Я думаю, что товарищ Махарадзе представит ЦК такие материалы, если они вообще имеются у него.

Третий вопрос: можно ли допустить тот режим, который создался в Грузии?

К сожалению, вопрос не конкретизирован, - какой режим? Если речь идёт о том режиме, при котором Советская власть Грузии стала вышибать в последнее время дворян из их гнёзд, а также меньшевиков и контрреволюционеров, если речь идёт об этом режиме, то этот режим не представляет, по-моему, чего-либо плохого. Это наш, советский режим. Если речь идёт о том, что Закавказский краевой комитет создал условия, невозможные для развития компартии Грузии, то я таких фактов не имею. Тот ЦК Грузии, который избран на последнем съезде компартии Грузии большинством 110 голосов против 18, этих вопросов перед нами - не ставил. Он работает в полном контакте с Закавказским краевым комитетом нашей партии. Если есть маленькая группа, течение, словом, члены партии, которые недовольны партийным режимом, то необходимо соответствующие материалы представить в ЦК. Там, в Грузии, уже было 2 комиссии для проверки таких жалоб, одна - комиссия Дзержинского, другая - Каменева и Куйбышева. Можно третью создать, если это нужно.

Этим я кончаю первую часть моего заключительного слова по организационной практике ЦК за год.

В заключение, несколько слов о настоящем съезде. Товарищи! Я должен сказать, что давно я не видал такого спаянного, одушевлённого одной идеей съезда. Я жалею, что тут нет товарища Ленина. Если бы он был здесь, он мог бы сказать: "25 лет пестовал я партию и выпестовал её, великую и сильную".

Раздались бурные, продолжительные аплодисменты. Сталин был доволен. Он был доволен всем, что произошло на этом съезде. Во-первых, он дважды объявил себя на нём учеником "великого Ленина" и продолжателем его "дела". Во-вторых, делегаты съезда без противоречий и какого-либо сопротивления (почти триумфально) избрали его генеральным секретарём ЦК ВКП(б), после чего ему уже было наплевать на то, как отнесутся к этому Ленин и его жена, когда Ленин начнёт выздоравливать (да и начнёт ли, вопрос, который ничего уже не изменит: Ленин упустил возможность отомстить, а Время никого и никогда не ждёт!). Наплевать ему было и на Бухарина, которого предупредил перед съездом, что для пользы общего дела "слегка" покритикует на съезде и его, чтобы делегаты (в особенности грузины) не подумали, что "русских Сталин не трогает", а сам, войдя в азартную критику, так лягнул этого Бухарина, что вряд ли тот останется теперь на его стороне после таких слов: "... одна группа товарищей, во главе с Бухариным и Раковским, слишком раздула значение национального вопроса, преувеличила его и, из-за этого национального вопроса, проглядела вопрос социальный, - вопрос о власти рабочего класса.

Для нас, как для коммунистов, ясно, что основой всей нашей работы является работа по укреплению власти рабочих, и после этого только встаёт перед нами другой вопрос, вопрос очень важный, но подчинённый первому, - вопрос национальный. Говорят нам, что нельзя обижать националов. Это совершенно правильно, я согласен с этим, - не надо их обижать. Но создавать из этого новую теорию о том, что надо поставить великорусский пролетариат в положение неравноправного в отношении бывших угнетённых наций, - это значит сказать несообразность. То, что у товарища Ленина является простым оборотом речи, в его известной статье, Бухарин превратил в целый лозунг. А между тем ясно, что политической основой пролетарской диктатуры являются, прежде всего и главным образом, центральные районы, промышленные, а не окраины, которые представляют собой крестьянские страны. Ежели мы перегнём палку в сторону крестьянских окраин, в ущерб пролетарским районам, то может получиться трещина в системе диктатуры пролетариата. Это опасно, товарищи. Нельзя пересаливать в политике, так же как нельзя недосаливать.

Следует помнить, что, кроме права народов на самоопределение, есть ещё право рабочего класса на укрепление своей власти, и этому последнему праву подчинено право на самоопределение. Бывают случаи, когда право на самоопределение вступает в противоречие с другим, высшим правом, - правом рабочего класса, пришедшего к власти, на укрепление своей власти. В таких случаях, - это нужно сказать прямо, - право на самоопределение не может и не должно служить преградой делу осуществления права рабочего класса на свою диктатуру. Первое должно отступить перед вторым. Так обстояло дело, например, в 1920 году, когда мы вынуждены были, в интересах обороны власти рабочего класса, пойти на Нарву.

Не следует поэтому забывать, что, раздавая всякие обещания националам, расшаркиваясь перед представителями национальностей, как это делали на этом съезде некоторые товарищи, следует помнить, что сфера действия национального вопроса и пределы, так сказать, его компетенции ограничиваются при наших внешних и внутренних условиях сферой действия и компетенции "рабочего вопроса", как основного из всех вопросов.

Многие ссылались на записки и статьи Владимира Ильича. Я не хотел бы цитировать учителя моего, товарища Ленина, так как его здесь нет. Но одно место процитирую. Тут всего 2 строчки, но они решают всё. Вот это надо зарубить себе некоторым не по разуму усердным товарищам. "По сравнению с "рабочим вопросом" подчинённое значение национального вопроса не подлежит сомнению для Маркса".

Второй вопрос - это о шовинизме великорусском и о шовинизме местном. Здесь выступали Раковский и, особенно, Бухарин, который предложил выкинуть пункт, говорящий о вреде местного шовинизма. Дескать, незачем возиться с таким червячком, как местный шовинизм, когда мы имеем такого "Голиафа", как великорусский шовинизм. Вообще, у Бухарина было покаянное настроение. Это понятно: годами он грешил против национальностей, отрицая право на самоопределение, - пора, наконец, и раскаяться. Но, раскаявшись, он ударился в другую крайность. Курьёзно, что Бухарин призывает партию последовать его примеру и тоже покаяться, хотя весь мир знает, что партия тут не при чём, ибо она, с самого начала своего существования 1898 год), признавала право на самоопределение и, стало быть, каяться ей не в чем. Дело в том, что Бухарин не понял сути национального вопроса. Когда говорят, что нужно поставить во главу угла по национальному вопросу борьбу с великорусским шовинизмом, этим хотят отметить обязанности русского коммуниста, этим хотят сказать, что обязанность русского коммуниста - самому вести борьбу с русским шовинизмом. Если бы не русские, а туркестанские или грузинские коммунисты взялись за борьбу с русским шовинизмом, то их такую борьбу расценили бы как антирусский шовинизм. Это запутало бы всё дело и укрепило бы великорусский шовинизм. Только русские коммунисты могут взять на себя борьбу с великорусским шовинизмом и довести её до конца.

А что хотят сказать, когда предлагают борьбу с местным шовинизмом? Этим хотят отметить обязанность местных коммунистов, обязанность нерусских коммунистов бороться со своим шовинизмом. Разве можно отрицать, что уклоны к антирусскому шовинизму имеются? Ведь весь съезд увидел воочию, что шовинизм местный, грузинский, башкирский и прочее, имеется, что с ним нужно бороться. Русские коммунисты не могут бороться с татарским, грузинским, башкирским шовинизмом, потому что если русский коммунист возьмёт на себя тяжёлую задачу борьбы с татарским или грузинским шовинизмом, то эта борьба его будет расценена как борьба великорусского шовинизма против татар или грузин. Это запутало бы всё дело. Только татарские, грузинские и так далее коммунисты могут бороться против татарского, грузинского и так далее шовинизма, только грузинские коммунисты могут с успехом бороться со своим грузинским национализмом или шовинизмом. В этом обязанность нерусских коммунистов. Вот почему необходимо отметить в тезисах эту двустороннюю задачу коммунистов русских (я имею в виду борьбу с великорусским шовинизмом) и коммунистов нерусских (я имею в виду их борьбу с шовинизмом антиармянским, антитатарским, антирусским). Без этого тезисы выйдут однобокими, без этого никакого интернационализма ни в государственном, ни в партийном строительстве не получится.

Если мы будем вести борьбу только с великорусским шовинизмом, то эта борьба будет заслонять собой борьбу татарских и прочих шовинистов, которая развивается на местах и которая опасна в особенности теперь, в условиях НЭПа. Мы не можем не вести борьбу на 2 фронта, ибо только при условии борьбы на 2 фронта - с шовинизмом великорусским, с одной стороны, который является основной опасностью в нашей строительной работе, и шовинизмом местным, с другой, - можно будет достигнуть успеха, ибо без этой двусторонней борьбы никакой спайки рабочих и крестьян русских и инонациональных не получится. В противном случае, может получиться поощрение местного шовинизма, политика премии за местный шовинизм, чего мы допустить не можем".

Сожалел Сталин только об одном. Что не предоставил мандат делегата на этот съезд своей жене, которая из-за этого не увидела его победного триумфа во всём. Единственный съезд, на котором его не тронули критикой или борьбой враги. Врагам нечего было сказать, так великолепно провёл Коба весь этот съезд и заключительное слово. Бухарин чётко наметил ему план, а Лукашов отредактировал доклад, после которого делегаты съезда почувствовали, что Сталин - это второй и, не менее умный, Ленин.

Счастливый, уверенный в себе (хорошо жить, дышать и работать без Ленина!), он 25 апреля закрыл съезд. Доложил обо всём Ленину через Крупскую по телефону. Был избран на первом же Пленуме Политбюро ЦК ВКП(б) во все государственные органы власти (стал членом ЦИК РСФСР и Советского Союза, членом Политбюро, членом ЦКК и т.д.), и вдруг, в середине мая, за неделю до отъезда Ленина в Горки, Крупская отмочила номер, который привёл Сталина в бешенство. Обрюзгшая от базедовой болезни, она явилась на заседание Политбюро, которое он проводил, с дикой просьбой: "Владимир Ильич сильно страдает от невыносимых головных болей и просит товарища Сталина достать для него яда на тот случай, если Ильич захочет прекратить свои мучения навсегда". Хотел сказать ей: "Вы в своём уме?" Но спросил вежливее:

- Вы ничего не перепутали, Надежда Константиновна? Здесь члены Политбюро, а не... убийцы!

- Но он очень страдает, - пролепетала старуха. - Бывают такие приступы, что он криком исходит от боли.

- Всё равно это не означает, - перебил её Коба, - что мы должны идти на преступление. Мы этого и врачам не пазволим. Он обращалься к ним?

Крупская растерялась:

- Он послал меня к вам...

- Почиму именна ка мне?

- Он сказал, что это может сделать только Сталин, человек, твёрдый, как сталь... - Курица, не выдержав взгляда Кобы, опустила глаза.

- Но Сталинь - генсек, а не палач!

Крупская повернулась и, не прощаясь ни с кем, молча ушла. Коба был озадачен: просьба была нелепой. Но, как ему показалось, он понял замысел Ленина - отравить Сталина ядом, который он сам же и достанет, вроде бы, для Ленина. Хотя со Сталиным этот номер не пройдёт! Сталин помнит урок Нико Паташвили и не станет больше пить чай, приготовленный Крупской, если придётся навестить Ленина по долгу, возложенному на него Политбюро. Удивляло другое: почему Ленин не боится последствий и решается на такую месть? "А может, это придумала сама "Лупоглазая"? - предположил он. И принял решение: "Ничего в доме Ленина ни пить, ни есть я не должен! Так как Ленин способен на самую остроумную ловушку".
4

- Коленька, что с тобой? На тебе прямо лица нет! - встретила Бухарина жена, когда он вернулся домой с очередного съездовского дня.

- Поссорился со Сталиным, - угрюмо ответил Николай Иванович.

- Ну и что... Как поссорились, так и помиритесь, ты же с ним в прекрасных отношениях.

- Был. А теперь, когда он, похоже, станет человеком "N1", после того, как Ленин уйдёт в отставку по болезни, этот хитрожопый интриган сделает всё, чтобы угробить меня.

- Ой, да за что же?!. - встревожилась умная и опытная Надежда Михайловна, знавшая все кремлёвские интриги и сплетни. В свои 38 лет, не имея детей, зато имея много свободного времени, она, раньше других женщин Кремля и раньше многих мужчин, поняла, что в правительстве преобладают не идейные цели, направленные на улучшение жизни народа, а личные, карьеристские, или откровенно рваческие. Что именно на этих, личных целях строятся все отношения и паучьи группировки. И потому не раз предупреждала своего, излишне доверчивого и излишне искреннего, Коленьку об опасности откровенных разговоров с кремлёвскими пауками. И даже поучала: "Больше слушай, и молчи. Не доверяйся улыбкам и словам, в особенности, опасайся тех, кто стремится к власти!" Поучала не потому, что муж был младше её на 3 года - это не разница - а потому, что знала слабости его характера лучше, чем он сам. Повторяла: "Это же не люди, а скорпионы в банке! И людоеды: съедят, улыбаясь, живьём!"

- Да я и сам не знаю, за что! - искренне изумлялся муж, снимая пиджак. - Поступил со мной, как неблагодарная тварь! Я ему помогал в "национальном вопросе" давно, ещё в Вене, когда он был тёмным болваном в этом вопросе. Помогал и теперь, когда он готовился к этому съезду. И вот "благодарность": назвал меня на съезде в своей речи "непонимающим сути национального вопроса"! Будто я всегда "грешил" против других национальностей, "отрицал их право на самоопределение". Когда я подошёл к нему после его выступления и спросил: "Как же вы могли заявить обо мне такое, Иосиф Виссарионович? Вы же прекрасно знаете, что я - никогда не был русским шовинистом!", он мне нагло заявил: "Но ми жи с вами, - передразнил Николай Иванович манеру Сталина говорить, - дагаваривались, что я - немного покритикую вас. Развэ не так?" Я ему: "Но то, что вы сказали сейчас обо мне, вовсе не критика, а явная ложь!" На что он мне и совсем по-хамски: "Какая ложь? В чём?.." "Да в том, что я - шовинист, не разбираюсь в сути национального вопроса! Вас Ленин посылал ко мне в Вену как к "неразбирающемуся", что ли? Ведь это вы не разбирались тогда. А теперь вы..." Вот тут он и отрубил мне: "Знаете, что, Бухаринь! Ви и на 7-м съезде виступали против Ленина, а сейчас - хатитэ прикриться Лениним, да? Не вийдет! Теперь и Сталинь - не тот!.." Я возмутился: "Скажите откровенно: при чём тут одно к другому? Что вы хотите этим сказать?.." Ну, и пошло, и поехало: в общем, поссорились. А насчёт "самоопределения" республик и выхода из Союза - он ещё, я думаю, убедится, кто был прав!.. При царизме не было разделения народов по национальному признаку, было по территориальному: "Закавказье", "Туркестан", "Татарстан"... и не было никакой национальной розни. А вот сейчас, в его родной Грузии, и начнётся...

- Что начнётся, Коля? - не поняла жена.

- Грузины почувствуют себя особыми, если выделятся из "Закавказья" в "Грузинскую Республику". Разве уживутся они с армянами или другими национальностями, которых там полно?! Да никогда! А в "Армении" - армяне с грузинами. В Грузии грузины станут считать себя главными, а в Армении - армяне станут главнее грузин. Пойдут такие распри, такая национальная рознь и раздоры, что не приведи, господи! Характеры у всех горячие, только и будут выяснять отношения - до ножей! А мирить их придётся кому? Нам, русским. Вот я о чём говорил и предупреждал. А он выставил меня, перед всеми, "русским шовинистом", сволочь такая!

- Ну ладно, Коленька, успокойся!.. - погладила его жена. И вдруг ойкнула: - Ой, мне что-то!.. - И навалилась на него, пытаясь удержаться на ногах. - Что-то с позвоночником...

Не понимая, что произошло, он довёл жену до кровати, уложил и, видя, что лицо её побледнело и покрылось каплями пота, принялся звонить в кремлёвскую больницу. Потом, ожидая врачей, продолжал возмущаться Сталиным, чтобы отвлечь жену от неожиданного приступа боли, который, похоже, стал утихать:

- Всё он перевернул против меня на 180 градусов! Спрашивается, зачем?.. Ничего не могу понять!..

- Да не принимай ты, всего этого, так близко к сердцу, - заметила жена и добавила: - Он и с женой, Наденькой Аллилуевой, не может общаться по-человечески. Надя говорит, что такой уж у него, противный характер: кому завидует, тому и гадит!

- Но я-то здесь при чём? Я ему - не соперник, да и чему завидовать?

- Ему виднее... Я его мало знаю. Но, когда он вблизи, и вижу его жёлтые глаза, как у злой собаки, рябые щёки и загнутые внутрь рта зубы, меня тошнит от его вида! И маленький, вёрткий... Чувствую в нём, почему-то, скрытного негодяя.

- Да, видимо, ты права: я тоже не раз ловил на себе его недобрый взгляд, - согласился Бухарин. - А теперь чувствую: не даст он мне новой квартиры побольше. А вот, какому-то Лукашову... из чекистов - дал отличную квартиру недалеко от Кремля, хотя у того, по сути, и семьи-то нет, а так... какая-то женщина, с которой он даже не зарегистрирован.

- Его личный осведомитель, что ли?

- Может быть, и так... А может, что-то другое их связывает. Ещё не знаю.

Раздался звонок, и Бухарин пошёл открывать дверь, сказав:

- Кого это к нам несёт так некстати?

- "Скорую" вызывали? - спросил мужчина в белом халате, когда Николай Иванович открыл дверь.

- Да, вызывал, - ответил он, не ожидая, что врачи появятся так быстро. По лестничному маршу поднимался ещё один. - Спасибо, что приехали. У моей жены случилось что-то с позвоночником.

Не предполагал Николай Иванович, что именно с этого злосчастного дня жизнь его из-за позвоночника жены пойдёт наперекосяк, а потом и вовсе закончится трагически. Диагноз, который установят врачи уже в больнице ("послегрипповое прогрессирующее осложнение на позвоночник"), окажется неправильным: жену, как выяснится позже, когда она сама вспомнит, укусил на даче какой-то жучок, а это был энцефалит, и лечить её нужно было по-другому. Но... как говорится в пословице, знать бы, где упадёшь, соломки бы подстелил. Её не настелили своевременно, и стелить всё дальнейшее стала злая доля, которая уже поджидала впереди. Николай Иванович, навещая жену в больнице, успокоился, думал больше о своих будущих отношениях со Сталиным, а не с женою, и потому ничего не предпринимал, доверившись врачам и надеясь на лучшее. Думал, что всё плохое, во всяком случае, пострашнее, чем у жены, произошло в другой семье, у Ленина...

Глава пятая

Коба в этот день тоже думал о Ленине: надо было навестить его в Горках, коль назначен ответственным за его лечение. Но ехать ему не хотелось: и Ленина ненавидел уже крепко, по-настоящему, а его жену, "Лупоглазую", просто видеть не мог, до отвращения. При мысли о Ленине на душе были всё-таки и приятные рассуждения: "Если даже и не подохнет от своего инсульта (это враньё, что он хочет прикончить себя ядом, "Рыжий" никогда не убьёт себя сам, ни за что!), то всё равно на посту предсовнаркома уже не останется; мычать, что ли?.." А вот при воспоминаниях о роже Крупской его трясло изнутри, и хотелось эту мерзкую бабу утопить в дерьме. А ехать придётся...

Он позвонил профессору Розанову:

- Собирайтесь, Василий Николяевич. Через полчаса паедим к Ленину в Горки. Надо будет асмотрет Владимира Ильича.

- Но я же хирург, а не терапевт, Иосиф Виссарионович, - запротестовал было опытный медик. Но Коба его прервал:

- Доктор, в апреле прошлого года разве не ви вхадили в кансилиум врачей у Ленина в его квартире?

- Входил как хирург, - согласился Розанов. - Потому что вопрос шёл об извлечении пули. А сейчас у Владимира Ильича - инсульт!

- Но речь идёт не а личении инсульта, - снова перебил Коба, - а о прастом медицинском асмотре састаяния болного. В газетах много всякого вранья а здаровьи Ленина, всякие там термини. А мне важьна услышат мнение не шяманов, а мнение старшева врача хирургическава атделения Салдатенковской балницы! Ви меня поняли, нет? Мне нужьна канкретика, а не терминалогия!

- Хорошо, - сдался врач, - только я, и без осмотра, знаю положение дел. Но, если надо поехать, значит, поедем. Буду ждать вас у выхода из больницы.

- Дагаворились. Ждите. - Коба повесил трубку.

Через час он был с врачом уже за Москвой. Дорога свернула в лес, и настроение при виде природы поднялось, да и разговор с Розановым произошёл приятный для Кобы. Спросил Розанова, скоро ли выздоровеет Ленин, добавив:

- Доктар, только честня: ни нада миня обманиват, ради утешени. Мне нужьна знат правду, ради деля: на какую помощь от Ильича - можьна рассчитиват, на какую - нет?

Понизив голос - сидели оба на заднем сиденье - Розанов кивнул на спину шофёра:

- Говорить, при нём, об этом, допустимо?

- Ета - мой механик-вадитэл, - ответил врачу тоже негромко, - гаварите, но не всё... Лючи - патише.

- Тогда слушайте... - ещё тише проговорил доктор, склоняясь поближе к уху Кобы. - Никогда... он уже не выздоровеет, до состояния, чтобы мог вернуться к работе. Инсульт - это же страшный удар крови в мозг! Кровеносные сосуды... истончились от многолетней, напряжённой умственной работы. Сидячей работы! Когда на стенках сосудов... откладывается всё! Как накипь в трубопроводе. Капиллярные трубки-сосуды... становятся от этого... хрупкими. А сердце у Владимира Ильича - мощное, здоровое: качает кровь, как хороший насос, подающий её на "верхний этаж" организма по... испорченным сосудам. Те - не выдерживают, и лопаются. Кровь попадает на нежные ткани мозга. А вот вывести эту, разлившуюся кровь, превращающуюся от разложения в яд... или, по меньшей мере, в грязь - не так-то просто. Я лично знаю мало случаев, чтобы больные возвращались после инсульта к работе. Или - долго после этого - жили вообще. Да вы сами, приедем, увидите, на кого он стал похож!..

Действительно, Коба увидел, когда приехали, Ленина, что-то мычащего Ленина, спрятавшегося, от страха перед ним, на своём кресле-коляске за спиною Крупской. Лицо выглядело дебильным, тупым. Так что осматривать его было практически незачем. И они, пообщавшись немного с Крупской и сестрой Ленина Маняшей, уехали. А на обратном пути в Москву Коба снова вызвал Розанова на разговор, когда они остановились в лесу справить нужду. Разговор для Кобы был ещё интересней прежнего. Он, вспоминая своё впечатление от вида Ленина, сказал:

- Да, у кажьдава чилявека - свая судба. Вон Яков Свердлов - умер от туберкулёза совершенно ещё маля дим. В то время, как другие живут с етай балезнью, да старости.

- А с чего вы решили, что Свердлов - умер от туберкулёза?

- Ну, как же!.. Он балель туберкулёзом лёгких ещё в ссилке, когда и я там находилься...

- Да мы его вылечили от туберкулёза ещё в 17-м году! - вырвалось у доктора. - А в 19-м - вскрытие показало, что он умер от яда! То есть, был отравлен. Разве вам это не известно?

- Ат каво?.. - удивился Коба.

- От своего друга Дзержинского.

- А он, ат каво ета узналь?

- От доктора Готье, который производил вскрытие. - Чувствуя, что сболтнул лишнего, Розанов стал извиняться: - Прошу прощения, что разглашаю правительственную тайну, но вы же... председатель Политбюро! И вообще имеете право знать всё. Если бы кто-то из второстепенных лиц, я бы ни за что...

- Не надо извиняца, доктор, я вас ни асужьдаю, - заметил Коба, чтобы успокоить врача. Но тут же добавил: - Ета харашё, что ви панимаете нидапустимасть разгляшени таких тайн. К удивлению, я биль не в курсе етава. А ат каво жи узнали ви?!.

- Тоже от Готье, мы же коллеги! Но... под большим секретом. Он ещё просил у меня совета: кому следует доложить о результатах вскрытия? Ленину или Дзержинскому? Я посоветовал Дзержинскому, так как такими делами должен заниматься он, чтобы выяснить, кто мог отравить Якова Михайловича.

- А ви сами, каво падазриваете? - задал хитрый вопрос Коба.

- Жену, конечно. Кого же ещё? - простодушно ответил доктор.

- Клявдию Тимафеивну?!. - изумился Коба тоже искренне. - Не-ет, ета исключинё! Свердлови много лет жили душя в душю. Я ему дажи завидаваль.

- Я этого не знал... - Розанов почувствовал себя, судя по тону, виноватым.

- Зато я знаю, - спокойно заметил Коба. - Так что убийцу нужьна искат в другом месте. А с Дзержинским - у меня будет асобий разгавор! Врачам известно об отравлении бившева председателя Савецкой власти, а Политбюро - нет! До сих пор! Стало бит, и Ленин ничиво не зналь, хотя в тот год биль савиршено здаров! Харошенькие парядки завёль Феликс!..

Розанов испугался:

- Иосиф Виссарионович! Прошу вас не ссылаться на меня, пожалуйста!

- Не переживайте, доктар, Сталину незачем на каво-та ссиляца, Сталин знает, как разговариват с таварищем Дзержинским! - В голосе Кобы прозвучали нотки не только недовольства, но и прямой угрозы - даже сам это почувствовал. Но по дороге домой передумал: "А что даст мне ссора с Феликсом? Надо будет сначала выяснить у него всю эту историю спокойно, а тогда уже... Вдруг у Феликса есть какие-то важные причины для не вынесения этого дела на Политбюро! Скорее всего произошла, видимо, какая-то ошибка с диагнозом. Иначе Феликс не стал бы замалчивать такой факт. Да, надо сначала выяснить всё мирным путём..."

Он так и поступил, встретившись на другой день с Феликсом, который, после приветствий, сам задал вопрос:

- Как там Ленин? Поправляется?..

- Феликс, толька ета - межьду нами: Ильичу амба! После таких инсультов, говорят врачи, к работе не возвращаюца.

- Ну, так и хрен с ним! - заключил Феликс, не любивший Ленина.

Вот тогда Коба и спросил:

- Феликс Эдмундович, а пачиму ни я, ни члени Палитбюро ничиво не знают аб отравлении Свердлова? Мне кажица, ви обязани били нам саабщит аб етом. Пачиму жи не саабщили?..

Расчёт Кобы был верным: Дзержинский растерялся от перехода с дружеского "ты" на официальное "вы", да ещё в такой, прямо-таки обвинительной, форме. Но тут же нашёлся и, тоже почти официально, однако и с нотками искренней доверительности, сообщил:

- Не торопитесь с выводами, Иосиф Виссарионович. Просто вы не в курсе, что Ленин... сам приказал мне молчать... об этом, деликатном для Советской власти... деле.

- То есть?.. - напомнил Коба, видя, что Дзержинский замолчал, достав папиросу и разминая её, чтобы закурить.

- Дело в том, что покушение на Ленина... организовал в конце августа 18-го года... сам председатель Советской власти. И Ленину не с руки было отдавать его тогда под суд. Представляете, что подумали бы о нас враги Советской власти?.. А так, когда Свердлов заболел, ему сделали не тот укол, и он скончался от него через несколько часов, не приходя в сознание.

- А жина Якова... зналя?

- Ну, что ты, Иосиф Виссарионович! Как она могла?.. Никто ничего не знал. А мне Ленин приказал молчать. Вот такая получилась история... Но, откуда тебе стало известно об этом ты?!. - удивился Дзержинский, снова перейдя на доверительное "ты".

Коба тон его принял и таким же тоном ответил:

- Лучше тебе етава не знат тоже, Феликс. Да, так будет лючи для всех! Сагласен?

- Понимаю, - согласился Феликс, - так будет лучше. С Лениным... шутить опасно, даже если и не вернётся к работе.

- Вот и харашё, - улыбнулся Коба Дзержинскому. - Значит, дагаварились?..

- Выходит, что да, если всем от этого только спокойнее. Я абсолютно уверен в том, что в Горках кто-то из моих чекистов держит Ленина в курсе обо всём, что происходит у нас здесь, в Кремле. Но кто, не выяснил. Кто-то к нему туда ездит отсюда. Поэтому ты прав: осторожность и держание языков, как говорят русские, за зубами, самое лучшее в нашем положении.

На этом они расстались, но про себя Коба не переставал изумляться: "Так вот, какой человек "Рыжий" на самом деле! Для него убить любого из нас - ничего не значит, я это теперь буду помнить и не забывать ни на минуту! Надо немедленно снять из Горок моего человека: если случайно попадётся там, мне будет хана тоже! У "Рыжего" найдутся свои люди и для меня, я в этом не сомневаюсь. Недооценил я вас, Владимир Ильич..."

В тот же вечер, в кабинете Дзержинского, Кобе пришла в голову и другая мысль: "Интересно, а не держит ли Ленин в своём сейфе золото и бриллианты, как держал Яшка Свердлов? А может, и ещё что-нибудь... Что, если взять, да и посмотреть? Ключи от его кабинета у меня есть, не выбросил. И если и ключ от сейфа Ленин оставил на прежнем месте, то почему бы не проверить?.."

Мысль эта не выходила из головы несколько дней, и наконец, он не выдержал и проверил, но не поздним вечером, как предполагал это сделать первоначально, а днём, подстраховав себя пачкой деловых бумаг. Если кто-то застанет, приготовил оправдание: "Решил занести в его кабинет скопившиеся у меня для него бумаги. Вернётся, и сразу прочтёт..."

К счастью, операция прошла спокойно и быстро. В "ленинском коридоре" было, как обычно теперь, пустынно - на приём к Молотову шли по другому коридору. И Коба проник в кабинет Ленина со своими ключами никем не замеченный. Закрыл за собою входную дверь на замок, нашёл на задней стенке сейфа жестяную задвижку, под которой висел ключ от сейфа. Однако ни золота, ни денег в сейфе не оказалось, хранился лишь пистолет, много всяких папок, самая нижняя из которых была обозначена двумя нулями "00", то есть, "совершенно секретно". В ней лежали какие-то документы, написанные на иностранных языках. Забрав эту папку в портфель, Коба закрыл сейф, повесил ключ от него на прежнее место, закрыл своим ключом кабинет Ленина, прислушался в "предбаннике". За дверью было тихо, быстро выскользнул в коридор, закрыл дверь на ключ и уже не торопясь, направился из здания Совнаркома к себе домой.

Дома, пообедав, он закрылся в своём кабинете и приступил к изучению секретной ленинской папки.

Его радости не было предела, когда понял, что один из документов, написанный на немецком, оказался программой какого-то масонского заграничного общества, которой должен был руководствоваться Ленин, в случае победы революции в Германии. Другой документ оказался денежным вкладом господина Ульянова Владимира Ильича в каком-то стокгольмском шведском банке на 250 тысяч крон, с приложенным к нему завещанием на имя Марии Ильиничны Ульяновой, проживающей в Москве.

Выяснив всё это с помощью взятых в кремлёвской библиотеке словарей, да и то лишь общий смысл, Коба уже не радовался: "Ну, и что мне это даст? Разоблачив Ленина как предателя партии, я дискредитирую этим и нашу партию, только и всего. Нет, произойдёт не только это: за нас примутся все наши враги, и наше правительство будет низложено, а я, как бывший нарком стану нищим, в лучшем случае. В худшем - тюрьма или бегство в Грузию. Зачем мне это? Стало быть, разоблачать Ленина нет никакого смысла. Что же делать с этими документами? Как мне поступать дальше?.."

Пока не знал, думал об этом 3 последующих дня и в итоге выработал простой и ясный план. Надо молчать, вот и всё. Ленин в Горках, лечится, но не вылечится и рано или поздно уйдёт в отставку. Даже, если он вспомнит о своей папке и хватится, то ничего тоже не станет делать, обнаружив кражу. А в Кремле скоро начнётся борьба за власть, и чтобы в ней победить наверняка, мне лучше всего сделать так, чтобы Ленин думал, что документы выкрал Троцкий. Тогда Ленин станет противником Троцкого и постарается обгадить его перед Политбюро, и Троцкий проиграет борьбу. А я, единственный человек, знающий правду, буду держать Ленина на этом крючке, если подброшу ему в сейф на место папки небольшую записку, отпечатанную на английском языке, который знает Троцкий. Это вселит в Ленина уверенность, что именно Троцкий выкрал папку, желая занять его место. Ленин будет топить Троцкого, но всё равно ему отставки не миновать по состоянию здоровья. А у меня руки будут развязаны, я спокойно подговорю Каменева, Молотова, Ворошилова и многих других оставить меня на посту генсека партии, и стану фактическим хозяином положения. Выходит, что мне пока и делать-то ничего не надо, а только ждать 13-го съезда партии, хорошо подготовиться к нему. И про записку не забыть: найти человека, знающего английский, чтобы перевёл и напечатал, но и не понял ничего, и не узнал автора записки. Вот задача, которую немедленно должен решить Коба Сталин!"

Когда всё сделал, как задумал, и с новым риском подложил готовую записку в сейф Ленина, решил съездить к нему в Горки с очередным визитом "заботы о здоровье вождя пролетариата", снова прихватив с собою добродушного Розанова.

К удивлению Кобы, Ленин в этот раз выглядел откормленным, лоснящимся от жира татарином, успешно преодолевающим свою болезнь и восстановившим способность выговаривать слова. Перед ним был не испуганный, высохший от болезни идиот, а человек с осмысленным взглядом, понимающим ситуацию. Он сидел в кресле-коляске, рядом стояла неприветливая Крупская с поджатыми губами и молчаливым вопросом в глазах: "Чего тебя принесло?"

Коба, выжав из себя подобие улыбки, поприветствовал:

- Добрый день вам! - Появилась в дверях и Мария Ильинична с фотоаппаратом через плечо на ремешке. - Решил вот навестить, узнать, как идут дела, заодно и принести свои извинения за допущенную грубость, если не возражаете... Владимир Ильич, кажется, пошёл на поправку, и я могу удовлетворить его пожелание...

Крупская неучтиво возразила:

- Нет, Иосиф Виссарионович, это серьёзный и неприятный для Ильича разговор. Лучше его отложить...

Глядя на Ленина, Коба примирительно согласился:

- Ладно, можно и отложить, если это повлияет на ваше здоровье, а можно и вообще к этому не возвращаться. Тем более, нет никакого смысла выносить наши личные отношения на уровень партии, которая занята более серьёзными вопросами. И всё же я считаю себя виновным в создавшейся ситуации, - Коба повернулся к Крупской, - и прошу ещё раз извинить меня.

Что им всем, этим Ульяновым, оставалось. Деликатно промолчали, а Мария Ильинична, которую Ленин хотел сосватать за Кобу в 17-м году, неожиданно предложила сфотографировать Кобу и Ленина на садовой скамье, и этим окончательно как бы закрыла неприятную для всех тему, к которой не следовало более возвращаться.

Жизнь почти сразу подтвердила предположение Кобы, что Ленина он недооценил. Уже в июле стало известно, что он научился говорить по какой-то системе, предложенной ему доктором Готье. Вместо недавнего мычанья, он уже почти правильно выговаривал даже труднопроизносимые слова. Но, будто бы, растягивал их произношение. Кобу это не на шутку встревожило: "Выходит, "Рыжий" скрывал от меня правду о своём состоянии? И даже от врачей скрывал! Зачем? А затем, что подозревает во мне врага, которого он боится, вот зачем. Но что он может мне сделать сейчас, когда вся власть, фактически, в моих руках. Зиновьев и Каменев - пешки в моей игре. Они лишь думают о себе, будто что-то представляют собою. А в действительности я смахну их с шахматной доски в любой момент, если понадобится. Но... пока надобности в этом нет, я буду поддерживать в них эту иллюзию. Пусть думают: Сталин не рвётся к единоличной власти потому, что боится не справиться с нею, что ему не обойтись без их помощи. Какие... ишаки, а считают себя львами! Ладно, будем продолжать нашу игру..."

И вдруг, в сентябре, Ленин снова напугал Кобу своим поступком, похожим на стремительное выздоровление: Коба узнал из шифрованной телеграммы Орджоникидзе, что Ленин пригласил к себе в Горки целую делегацию, состоящую из грузин, во главе с Махарадзе и Мдивани, для обсуждения "Плана автономизации". Серго не знал, что план составил Коба, хотевший сделать все национальные Республики Советского Союза не самостоятельными, как уже было при создании СССР, а лишь автономными по отношению к России. Этот план Коба послал Ленину в Горки для ознакомления. А тот, через голову Кобы, пригласил к себе грузинскую делегацию, чтобы выслушать их мнение. Естественно, Серго почувствовал в этом подвох со стороны Ленина, который выбрал делегацию не Украины или Белоруссии, а грузинскую, состоящую из врагов Кобы.

"Молодец, Серго, что предупредил!" - подумал Коба и ответил Серго так: "Жду всех вас из Грузии, во главе с тобой, у себя. Телеграфируй точную дату выезда и время прибытия Москву. Сталин". И начал готовиться к встрече. Но не у себя дома, а на квартире Лукашова, которая была рядом с Кремлём и в которой была третья комната, обустроенная специально для Кобы на те случаи, когда ему хотелось побыть одному вне семьи, вне Кремля и вне всяких дел и зависимости от кого-либо.

Послав на вокзал Лукашова встречать гостей из Тифлиса, Коба задумал ошеломить Махарадзе и Мдивани. И ошеломил, увидев входящих в его комнату Серго Орджоникидзе, Махарадзе, Мдивани, Думбадзе и Окуджаву. Пожав каждому руку и поздравив с прибытием в Москву, он объявил по-грузински:

- Завтра едем все вместе к товарищу Ленину в Горки для обсуждения... моего плана перестройки партийного и государственного подчинения Республик Советского Союза. Моё мнение Владимир Ильич уже знает, поэтому и пригласил меня. А мнение представителей республик - хочет выслушать от вас. Чтобы не занимать много времени у больного Ленина в Горках, я познакомлю сейчас вас с моим планом автономизации республик. А завтра вы обдумаете всё и выскажете свои соображения товарищу Ленину. Согласны?..

Разумеется, они были согласны. Но то, что Коба будет находиться в Горках на их встрече с Лениным тоже, разрушило их план нажаловаться Ленину на него в его присутствии. Вернее, расчёты Мдивани и Махарадзе. А Кобе встреча с ними сейчас, на квартире Лукашова, была весьма полезна: сможет потом выслушать мнение умного русского советника Лукашова обо всём, а возможно, получит и дельный совет для разговора с Лениным. Ведь разговор сейчас будет острым, так как грузины будут против автономии Республик вместо равноправной власти.

Приступив к чтению своего плана автономизации республик, напечатанного на русском языке, Коба предупредил собравшихся:

- Выступать будете, товарищи, на русском языке, чтобы завтра смогли выразить свои мнения товарищу Ленину. Это для вас репетиция...

И началось бурное обсуждение, которое мог слышать и Лукашов, сидевший в соседней комнате. Для этого Коба оставил дверь приоткрытой (для воздуха; все были курильщиками).

Ясное дело, делегаты не хотели автономизации и высказывали своё несогласие с грузинской горячностью, доходящей до криков. Коба тотчас же подловил их на этом:

- Вы сами... хотя бы слышите себя? Нет, не слышите. Вот такой ералаш, только сильнее в 10 раз! - будет на всех совещаниях общей власти Республик и в Верховном Совете СССР, когда соберутся представители остальных самостоятельных государств. Кто в одну сторону будет тянуть, кто в другую, третью - и получится базар! А если все республики станут автономными перед общей властью ЦИК СССР, то будет одна линия для всех, общая. Поняли разницу, нет?..

Понимать его не хотели. Не хотел этого понять на другой день и пожелтевший от болезни Ленин, встретивший их всех в Горках. Он, правда, немного растягивал слова, но был на удивление бодр и... недружелюбен по отношению к Кобе.

- Вы же, товарищ Сталин, лишаете своим планом все республики самого главного: са-мо-сто-я-тельности!

- Зато не будет базара. Не будет сотен и сотен лишних чиновников, представителей от каждой республики, которыми нам придётся заполнить все властные структуры СССР. Они - будут не нужны при общем ЦИК СССР!

Победил в этом споре, конечно, Ленин, поддержанный грузинами (кроме Серго). Коба внёс всех их в свой мысленный список врагов. План строительства власти в СССР остался ленинским. Потом было общее фотографирование. Затем сестра Ленина ещё раз сфотографировала Кобу рядом с Лениным на садовой скамье. Но разъехались они, несмотря на внешнее дружелюбие, окончательными врагами в душе. Коба это понял по глазам Ленина, который, чувствовалось, уже не боялся Кобы.

Хотя просьба Крупской о яде для Ленина была нелепой, Коба остался всё же озадаченным: ему казалось, что он разгадал замысел "Рыжего" - отравить его порошком, который он сам же и достанет, вроде бы, для Ленина. С этого момента Коба, боясь отравлений, всегда был начеку, всегда помнил урок пахана Нико Паташвили. "Я для Ленина, по его мнению, не тот человек, который способен заменить его. Ну, и хватит мучить себя опасениями. Хорошо, что я прошёл школу жизни и у таких учителей, как Ленин и Троцкий, и стал хитрее их. Просто так им меня не взять...

А что же делать дальше? Скоро Ленин вернётся в свой кабинет, обнаружит вместо исчезнувшей папки мою записку, сделанную мне одной старой учительницей английского языка, и что тогда?.."

Тут же одёрнул себя: "Хватит терзаться! Подумает на Троцкого, а не на меня. Молодец я, что придумал этот вариант! Что Ленин предпримет, это уже его забота. Мне только бы не прозевать его телефонные звонки: куда, кому и что при этом скажет. Не думаю, что станет рисковать собственной судьбой: захочет выиграть время, обдумать всё. Это не Троцкий: сразу ломать дрова!"

"Но, какой же засранец, а не специалист этот Розанов! Корчил из себя умного, а Ленин вот взял и опроверг все его прогнозы!"

Уже выключив свет, уходя из кабинета, вдруг опять испугался: "А что, если Ленин всё же подумает на меня и прикажет Дзержинскому арестовать меня и допросить под пытками?.."

"Нет, на это он не пойдёт! Какие у него основания для этого? Ленин - человек осторожный..."

И всё-таки было страшно...

Глава шестая

19 октября 1923 года Ленин, счастливый от мысли, что всё плохое уже позади, хорошо выспался и, чтобы избежать пустых восторгов кремлёвских сотрудников в связи с его возвращением на работу, пришёл в здание совнаркома, когда все уже сидели на своих рабочих местах, а в его коридоре никого не было. Он заранее предупредил утром Фотиеву по её домашнему телефону, что вернулся, но принимать сегодня никого не будет, зайдёт к себе в кабинет лишь на полчасика, а потом поедет на сельскохозяйственную выставку. И попросил её как управляющую делами никому не сообщать пока о его возвращении: "Сначала хочу убедиться сам в своих способностях работать и... в памяти. Иногда мне кажется, что с памятью у меня... ещё не всё в порядке. Так что не следует спешить с сообщениями и вам", -закончил он.

И вот перед ним знакомая, до сладкой радости, дверь, за которой его ждут, вероятно, не только секретарь Володичева и Аллилуева, но и многолетняя знакомая Лидия Александровна Фотиева. Он поздоровается с ними, немного поговорит, и - в родное кресло, к родному телефону. А затем вызовет личного шофёра с машиной и поедет, прихватив по дороге жену и Маняшу, на сельскохозяйственную выставку, вновь ощущая себя Хозяином России и её судьбы.

Его встретили букетом осенних астр Фотиева и миловидная жена Сталина Надя Аллилуева. Он поговорил с ними несколько минут о том, о сём, и очутился, наконец, перед своим рабочим столом. Молчал, чувствуя себя Наполеоном, вернувшимся в Париж. Молчал телефон. Замер в своей неподвижности массивный тяжёлый сейф. Ключ под задвижкой был на месте, и Ленин спокойно вставил его в дверцу, которую тоже спокойно открыл на себя, ещё не зная, что открыл её в свою новую и ужасную, как стальная могила, судьбу.

"Что это?!." Папки "совершенно секретно" на полке не было. Вместо неё лежал лист бумаги с английским машинописным текстом, который ошеломил его, словно удар палки по голове.

"Выбора у Вас нет, и потому примите мой добрый совет: продолжайте "болеть" в Вашей деревне. Если же начнёте борьбу со мною, Вам грозит позор и, возможно, расстрел. Если же, в нужный момент, Вы подадите заявление с просьбой об отставке по состоянию здоровья, это будет гарантией для сохранения прежним курса политики и Вашей судьбы и чести. В противном случае, документы, компрометирующие Вас, будут опубликованы, и дело всей Вашей жизни погибнет вместе с Вами. Советую сохранить всю эту историю в тайне, а Вашей жене и сестре - не совать свой нос в большую политику, дабы не навредить Вам. Итак, выбор за Вами".

"Это же Троцкий! - вспыхнула догадка, словно молния. - Какая же он, всё-таки, сволочь! А я, простофиля, верил ему, особенно после того, как он продал мне своего друга Свердлова. Конечно же, это он залез ко мне в сейф. Да он этого и не скрывает почти, оставив мне эту записку на английском с грамматическими ошибками. Значит, убеждён, что я ничего доказать не смогу, и что за ним стоит ещё и Красная Армия. Он лишь маскирует своё воровство и предательство от других, но не от меня, надеясь, что я приму его условия, так как выбора у меня, действительно, нет. А ему хочется занять моё место спокойно, без скандала, и даже станет продолжать политику нашей партии. Да, это сделал Троцкий. Нет никаких сомнений! И потому мне, до выяснения многих вопросов, не следует поднимать официального шума о пропаже из моего сейфа, чтобы не спугнуть Троцкого с его выжидательной тактики. Спугнув, я могу подтолкнуть его к опубликованию, и мне конец. Нет, пусть лучше надеется на моё "благоразумие", а я, выждав время, может, и придумаю выход из положения. Но... не убийством Льва Давидовича исподтишка. Такая попытка, вероятно, уже предусмотрена, и тогда документы опубликует кто-то другой, его сообщник. О, Троцкий недаром поставил памятник Иуде, так как настоящий Иуда, самый опытный, он сам! Стало быть, надо найти его сообщника, а пока... Я принимаю ваши условия, Лев Давидович! И только судьба нас теперь рассудит и ум: у кого окажется лучше. К сожалению, у меня сейчас голова ещё не в полном порядке. Но, как говорится, время лучший советчик и лекарь.

"А что, если это сделал Сталин? - шевельнулось сомнение. Но тут же его отверг: - Нет, Сталин на такое не решился бы, понимая, что я, не медля, дал бы распоряжение Дзержинскому, и через пару часов чекисты выдавили бы из него не только признание во всём, но и язык и жилы: "Где документы, у кого и так далее?" К тому же, Сталин знает и другое: евреи Кремля никогда не посадят его на моё место. Зачем же тогда рисковать жизнью? А вот Троцкий - и еврей сам, и за ним Армия, на этого у Дзержинского никаких силёнок не хватит. Ну, а кроме Троцкого и Сталина, какого-то третьего претендента - в Кремле нет".

Утвердившись в своей догадке, Ленин спрятал записку врага-невидимки в карман, закрыл сейф на ключ и вышел из кабинета. Увидев его, Фотиева испугалась:

- Ой, что с вами, Владимир Ильич?! У вас... у вас лицо стало чёрным.

- Я ухожу пока домой, а там видно будет... - ответил ей. - Наверно, придётся вернуться в Горки... Что-то у меня с головой опять. Извините, пожалуйста, я пойду...

- Может, мне вас проводить?

- Не надо, тут недалеко, дойду сам. Всего вам хорошего...
2

Сталин не знал, что Ленин рассказал сначала о случившемся сестре и жене, не сказав при этом всей правды, а лишь её суть:

- У меня кто-то выкрал из моего сейфа важную секретную папку с документами, которые можно использовать против меня как мотив для отставки с поста предсовнаркома. Полагаю, что папку похитил Троцкий, так как более никому это не понадобилось бы.

- Ой, - вырвалось у сестры, - так это же... - Она не договорила своей мысли: что этот конец карьеры для брата, перестроившись на вопрос: - Но откуда он узнал, что у тебя в сейфе есть компрометирующие тебя документы?

Ленин тоскливо предположил:

- Да ничего он не знал. Скорее всего, видимо, полез в сейф наугад, на всякий случай. И не ошибся...

Жена Ленина удивилась:

- Но зачем ты держал такие документы в рабочем сейфе? Разве нельзя было хранить дома? И, наконец, что это за документы? Почему мы с Маняшей ничего не знаем о них? А если бы ты... вдруг помер бы... Значит, весь политический удар обрушился на нас?..

Ленин обиделся:

- Вас это не коснулось бы, так как документы связаны с моим масонством, а не с вами. А, во-вторых, я был тогда здоров, и лучшего места, чем мой государственный сейф, не представлял себе. Как и того, что так неожиданно заболею.

Жена возразила:

- Но в тебя же стреляли! И ты мог погибнуть. И тогда был бы открыт официально твой сейф, а не сейф Свердлова, в котором он хранил огромную сумму денег, золота и бриллиантов.

У Ленина вырвалось:

- Откуда тебе об этом известно?

Вместо Крупской ответила сестра:

- Володя, не будь наивным, об этом знает весь Кремль. А то, что известно в Кремле, известно и Москве.

Он воспринял ответ сестры как намёк на то, что если кто-то побывал в его сейфе, то о документах знают, вероятно, уже многие, и попытался успокоить женщин:

- Я полагаю, что Троцкому невыгодно разглашать то, что он выкрал из моего сейфа.

- Почему ты так в этом уверен? - чуть не хором спросили обе.

Он так разволновался, что стал плохо выговаривать слова:

- Да потому, что, разоблачая меня в масонстве, Троцкий невольно опозорил бы и Советскую власть: в Кремле, мол, все одинаковы: жиды, ворующие чужое золото, как Свердлов, а теперь, мол, выясняется ещё, что это вовсе и не Советская власть, а жидо-масонская! Зачем это ему? Тогда моё кресло главы этой власти ему уже не сгодится. Нет! Он потому и молчит, хранит своё ограбление в тайне, что ждёт очередного съезда партии, на котором надеется получить власть легально. И опозорить захочет меня только в том случае, если его не изберут. А сейчас - ему не резон порочить меня, а в моём лице власть, которую он хочет получить и, вероятно, уже готовит себе сообщников к съезду, не раскрывая им пока свои карты относительно меня.

- А куда же он собирается деть тогда тебя и твой авторитет? - спросила Маняша.

- А никуда: на почётную пенсию, как больную лошадь, отслужившую свой срок.

Крупская воскликнула:

- Боже, какой цинизм!

Ленин остервенился:

- Да ты что, в самом деле, не представляешь себе, кто такой Троцкий, и вообще вся наша кремлёвская публика?! Чёрт знает что: словно ребёнок, проснувшийся на груди матери.

Крупская обиделась:

- В таком случае, скажи, кто ты сам тогда среди этой публики? Такой же циник, как и Троцкий.

- Что ты имеешь в виду? - взвизгнул Ленин. - Говори конкретно! Я люблю факты, а не общие слова!

Крупская всплеснула руками:

- Да ты что, Володя, забыл, как сдал под расстрел своего друга Малиновского? А за что посадил в тюрьму Шляпникова? Да и кто собрал в правительстве эту самую публику? Разве не ты?!.

Маняша хлопнула кулачком по столу:

- Прекратите эту безобразную ссору! Сейчас надо думать, что нам делать дальше, а не ссориться!

Ленин, весь красный, сразу обмяк, согласился:

- Маняша, ты как-то говорила, что единственный человек в Кремле, которого ты уважаешь и считаешь честнейшим, это Николай Иванович Бухарин. А не могла бы ты позвать его сейчас к нам? Только не по телефону... так как, я полагаю, наши телефоны, скорее всего, теперь прослушивает Троцкий.

- А зачем тебе посвящать в это дело ещё и Бухарина? - удивилась сестра.

- Я не во всё посвящать его собираюсь. Но есть мысль, которую следует обсудить только с ним!

Сестра насторожилась:

- Володя, что это за мысль? Я очень хорошо знаю настроения Николая Ивановича, работая при нём ответственным секретарём.

- А какие могут быть у него настроения? Не контрреволюционные же?

- Ну, при чём тут такая крайность? - удивилась Маняша. - К нам ежедневно идут письма в редакцию от читателей, и Николай Иванович внимательно их читает и вздыхает. Иногда прочитывает вслух отдельные высказывания, с которыми согласен.

- И что же это за высказывания? - поинтересовался Ленин.

Маняша вздохнула:

- А ты разве не догадываешься? В 21-м году голод охватил почти всю Россию. Какие бунты поднимались везде! Всё это находило отражение и в письмах. Николай Иванович повеселел лишь, когда ты провозгласил НЭП.

Ленин живо заметил:

- Зато озлобились на меня чуть ли не все ортодоксы вроде Шляпникова.

Крупская проворчала:

- Бухарин - не Шляпников, но во многом был согласен с ним. Говорят, он ещё на 7-м съезде произнёс, хватаясь за голову, что ты превратил правительство в синклит синагоги! Так что не следует тебе откровенничать с ним.

В разговор вмешалась Маняша:

- Николай Иванович никогда не был антисемитом, никогда! Я это знаю совершенно точно.

Ленин ответил спокойно:

- А я и не собираюсь откровенничать. Но, кое в чём, должен согласиться с ним хотя бы на словах, чтобы он почувствовал во мне ошибавшегося друга, а не противника его идей.

- Зачем это тебе? - не понимала жена.

- Затем, что он - редактор "Правды", которую читают теперь миллионы людей. И если редактор этой газеты будет на моей стороне, то отношение к Ленину не будет враждебным и у читателей! А это сейчас - самое главное для меня, утратившего власть!

Жена не согласилась:

- Так возьми и объяви, что ты вернулся к исполнению своих обязанностей!

- И тогда Троцкий опубликует украденные документы! - резко возразил Ленин. - Ты этого хочешь?

- Но что это за документы? Ты можешь в конце концов нам сказать? - надула Крупская старческие губы. И, одутловатая, сгорбленная, постаревшая, стала похожей на глубокую седую старуху с отталкивающим лупоглазым лицом.

- В папке не один документ! - выкрикнул Ленин. - А несколько. Взятые вместе, они оттолкнут от меня всю Россию, понятно тебе или нет?! Так зачем же мне провоцировать это преждевременно? Надо выждать, посмотреть, как будут развиваться события. А для этого лучше всего жить в Горках и сказаться не выздоровевшим. И самое важное в этом положении - добрые отношения с Бухариным. Дальше - время покажет, что предпринимать.

- Что предпринимать? - не унималась Крупская. - Тайно эмигрировать, что ли?

- Надя, ни о какой эмиграции не может быть даже речи! - стал раздражаться Ленин, наливаясь помидорным соком на лбу и щеках. - Кому я там нужен? Деникину? Керенскому? Немцам? Даже Парвус не даст там за меня и гро`ша! А уж про масонов и говорить нечего: эти обязаны будут немедленно прикончить меня, разрезать на куски и выбросить эти куски в море!

Маняша вновь шлёпнула по столу ладонью:

- Прекратите истерику! Письма читателей, которые присылают Бухарину в редакцию, проникнуты ненавистью к "жиду Ленину" ничуть не слабее ненависти масонов. О приказе Ленина "расстреливать православных священников с особой жестокостью", - процитировала Маняша, - хотя он и секретный, не для печати, знают уже многие. Как и о том, что пермскому архиерею Андроннику чекисты выкололи перед смертью глаза, отрезали уши и щёки, а затем убили. И я тоже не понимаю тебя, Володя, зачем ты, в этом секретном приказе, приписал такие слова, как "с особой жестокостью"? Ведь это же вандализм!..

У Крупской вырвалось:

- А у него мозги, как мне кажется, усохли после первого инсульта. Об этом говорил и профессор Розанов.

Ленин возмутился её тоном и тоже грубо огрызнулся:

- А у тебя, у самой, не усохли, когда ты валяла рецензию в "Правду" на спектакль Мейерхольда?! А ты, Маняша, пропустила эту дурь в печать! Бухарин-то не хотел ведь печатать эту, с позволения сказать, "рецензию"!

Маняша возразила:

- Володя, но ты же сам всегда был против вкусов нашей русской интеллигенции! Надя лишь хотела тебе угодить...

Крупская всхлипнула:

- Ты же вообще ненавидишь русскую интеллигенцию! С молодости... Сам говорил, что ещё на первом курсе Казанского университета, когда студенты дали тебе кличку "Рыжий Монгол", ты возненавидел их всех! А в Петербурге ты злился на всех профессоров... Даже к русской литературе у тебя было отвращение, и ты, кроме поэтов Некрасова и Никитина никого не любил. А Толстой для тебя был интересен только как "зеркало русской революции".

Ленин, делая вид, что уступает из добродушия, поднял руки, миролюбиво произнёс:

- Ладно, сдаюсь. Я действительно не любил никогда ни "жеребячью породу" православных священников, неуважение к которым с детских лет привила мне мама, ни самодовольных и рефлексивных интеллигентов, ничего не умеющих делать, кроме болтливых рассуждений об искусстве и особом предназначении русской интеллигенции.

Крупская воскликнула:

- Но ведь Горького же ты хвалил! Вспомни съезд в Лондоне...

Ленин деланно рассмеялся:

- Горького?! Этого бабника? Этого восторженного телёнка?.. Да никогда я его не уважал, если по-честному...

Крупская серьёзно спросила:

- А кого ты уважал по-настоящему? Назови хотя бы одну фамилию, кроме Маркса!

Ленин окрысился:

- А, по-твоему, мне следовало уважать Георгия Константиновича Плеханова? Или Аксельрода с его аксельродшами? Или Нарцисса Троцкого? Предателей Каменева и Зиновьева?

Неожиданно окрысилась и Крупская:

- Шляпникова! - твёрдо произнесла она. - Романа Вацлавовича Малиновского! Леонида Красина! Луначарского!

Её перебила Маняша:

- Так идти за Бухариным или нет? - Она впервые смотрела на брата без любви к нему. И впервые сама это поняла: "А ведь я это, наверное, лишь внушала себе. Мы... все Ульяновы... кроме, пожалуй, Мити... никогда и никого не умели любить. Только самих себя. Как и наша красавица мама, передавшая нам не красоту, а лишь умение ненавидеть. У Володи ненависть... особенно проявилась... после болезни. Может, действительно, что-то с мозгами? Дойти до вандализма!.."

- Да, да, - откликнулся Ленин, - сходи, попроси его прийти сюда к нам. По неотложному, мол, делу. Я ему сам всё объясню...

- Хорошо, я пошла... А вы не ссорьтесь тут без меня. Ни к чему это не приведёт...

Вздыхая, она ушла, а добродушная обычно жена с непонятным упорством продолжала:

- Но почему ты, Володя, никогда не говорил мне о своём масонстве? Ведь это же нечестно, если на то уж пошло...

- На что пошло?.. - уточнил он.

- Что это... чревато для нас всех такими последствиями.

- Надя, ты что, ребёнок? Разве о своём масонстве можно говорить?..

- Ну, а то, что Бухарин сказал о превращении нашего цека в синагогу, это, по-твоему, нормально? Кстати, о твоём пристрастии к евреям говорила тебе ещё моя мама, когда мы жили в Швейцарии.

- И что из того? Она была антисемиткой.

- Никогда она антисемиткой не была! Она была простой русской женщиной, не имеющей ничего общего с антисемитизмом, как и я. Просто она заметила, что вокруг тебя всегда крутятся одни евреи. Вот и всё.

- Нет не всё! - снова стал раздражаться Ленин. - "Простые русские женщины", как ты изволила их назвать, как раз всегда и были антисемитами. "Жиды распяли Христа!" - их основной аргумент. Хотя Христос - всего-навсего дурацкая выдумка церковников, легенда.

- Вождь евреев Моисей - тоже легенда. Но русские не расстреливали за это раввинов! - возразила Крупская, глаза её были на мокром месте.

Ленин решил промолчать, но, задетый неясной обидой, спросил:

- А кто устраивал в еврейских местечках черносотенные погромы?

Жена ответила вопросом на вопрос, но... с неожиданным спокойствием:

- А о каких погромах, за годы нашей жизни, ты знаешь? И наберётся ли в них десятка два убитых евреев?

Он понял, не наберётся, и промолчал. Но не умолкала жена:

- Молчишь?.. А сколько расстреляно православных священников? И за что?

- Надя, а тебе не кажется, что ты становишься антисемиткой?

- Нет, не кажется. Мне кажется другое: что ты стал жестоким русофобом, мстящим невинным людям за собственные ошибки.

- Какие ошибки?! - выкрикнул он. - Ты хотя бы думаешь, что-о говоришь?!.

- Я, впервые в жизни, высказалась о твоей еврейской ненависти к русским священникам и к русской интеллигенции, которую ты почему-то ненавидишь особенно. А ты... чуть что... видишь в русских людях только антисемитов. Да и все остальные евреи, стоит им слово сказать про их несправедливость, сразу, не стесняясь, называют нас антисемитами. Лучший способ обороны - это нападение. Других аргументов - не существует.

- Кого это - "нас"?! - выкрикнул он.

- Тех, кому твоё правительство урезало паёк до 100 граммов хлеба на день, 2 граммов сахара и 10 граммов мяса!

- Ах, вот оно что!.. Ты, стало быть, приняла сторону контрреволюционеров?

- Я приняла - сторону здравого смысла! - отрезала жена. - Если бы посадить на такой паёк Карла Маркса, который был отнюдь не рабочим, то контрреволюционером он обозвал бы тебя! Но ты избавил кремлёвцев от пайков, хотя они - тоже не рабочие. Почему?.. Что это за политика такая, без совести?

- Пора бы тебе знать, в политике - нет места категориям морали: совесть, справедливость, честность!

- Да ну? - изумилась жена. - А каким же категориям есть место?

- Цинизму! - он стал раздражаться всё более. - Кто кого облапошит - вот что такое политика.

- И, ради этого, ты - мечтаешь о "мировой революции"? Чтобы революционеры, свергающие императоров и королей, облапошивали потом - кого?..

- Проституционную интеллигенцию, кого же ещё?! Классы паразитов: помещиков, купцов!

- Ради кого?.. - продолжала жена изумляться и изумлять его самого.

- Про-ле-та-риата! Ты что`, забыла революционную азбуку?!

- Но революцию готовил кто? Неграмотные пролетарии, что ли? А не русская интеллигенция, к которой принадлежим и мы с тобой! - стала повышать голос жена. - Однако у власти... не стоят ни пролетарии, ни революционеры! Кого же вы... облапошиваете?!. Народ, что ли? Ведь так получается?..

Он растерялся:

- Народ тут не при чём!

- А кто же "при чём"?.. К тому же, народ - верит именно в нравственные категории: в справедливость, честность, совесть! В Бога, наконец, который, по мнению народа, и является носителем этих категорий!

- А вот веру в Боженьку народу внушают священники! - нашёлся он, но чувствовал, что запутывается, говорит не то, что нужно, и потому неубедительно.

Жена это увидела и выдала:

- Но ведь религиозные правила: "не убий", "не укради", "не обмани" - разве можно сравнить с цинизмом политики? Да и зачем было тогда свергать царизм, проводивший политику, увязанную с "не убий" и "не укради"?

- Надя, опомнись, что ты такое несёшь?! Наша политика, революционная, направлена на установление справедливости для большинства трудящихся, а не кучки помещиков!

- Но зачем было расстреливать священников? - не унималась жена.

- Чтобы не развращали своим враньём про Боженьку на-род!

- Но это враньё, как ты называешь, взято христианами из еврейского "Ветхого завета": и "не убий", и "не укради", "не пожелай чужого"! Однако раввинов твоё еврейское правительство не расстреливает. И пролетариев в свои правительственные ряды - не пропускает. Почему?

Сбитый окончательно с толку, теряющий из-за головных болей то и дело нить рассуждений, он попытался вернуть разговор к "кремлёвским пайкам", из-за которых разгорелся весь этот "сырой бор":

- А кем, Наденька, считаешь себя ты? По какому разряду следует кормить нас с тобой? Разве я не работал по 15 часов в сутки?

- И что же ты создал таким упорным трудом?

- Ну, знаешь ли!.. - выкрикнул он, опять не зная, что ей ответить. - В таком случае нам не о чем говорить... Давай лучше помолчим. - А про себя подумал: "И это... моя жена?.. Выходит, я правильно поступил, указав шведскому банку в своём завещании, в случае смерти, объявить наследницей своего вклада сестру, а не жену".

Крупская, замолчав, подумала в продолжение вопроса мужу: "Создал брошюру "Государство и революция", а НЭП, который спасает сейчас всех от голодной смерти, придумал Троцкий, который никогда не работал впустую по 15 часов".
3

Сталин, узнавший от жены по телефону, что Ленин "посетил утром свой кабинет и, почувствовав себя неожиданно плохо - вышел к нам, ну, прямо-таки с чёрным лицом! - попрощался с нами и молча ушёл домой", не мог сообразить, радоваться этому или огорчаться: "Никому, шакал, ничего не сообщил официально, даже Дзержинскому, что у него исчезли из сейфа важные документы; что надо начать расследование, выяснить, кто из посторонних заходил в его отсутствие в кабинет, какие, может быть, оставил следы или отпечатки пальцев. Ушёл, и всё".

"А может, он уже придумал что-нибудь опасное для меня? - возникла тут же другая мысль. - Какую-нибудь ловушку, о которой я даже не подозреваю! Потому и не стал сообщать ничего никому: чтобы не спугнуть меня..."

Придя к такой версии, Сталин вновь подключился к прослушиванию домашнего телефона Ленина. И, на этот раз, ему повезло, телефон "Рыжего" ожил: Ленин набирал чей-то номер, и абонент снял трубку: "Слушаю вас, Дзержинский", - раздался знакомый голос Феликса.

- Здравствуйте, Феликс Эдмундович! Это Ленин. Я тут приехал на несколько часов в Москву, чтобы посмотреть сельскохозяйственную выставку. А с выставки вернусь, видимо, снова в Горки. Всего хорошего!

Ленин опустил трубку на рычаг, и с этой минуты его телефон замолк окончательно.

Сталин, так и не решивший, что ему делать дальше, подозревает его Ленин или нет, лишь восхитился мужеством Ленина: "Какая выдержка у шакала! Ведь понимает, что попался в капкан, из которого уже не вырваться, а никакой паники, собирается на выставку. Значит, на что-то ещё надеется?.. Интересно: на что?.."

Маняша в это время уговаривала Бухарина, который неожиданно откровенно признался: "Но у меня же нет ничего общего сейчас с Владимиром Ильичём. Зачем я ему?.."

- Он вам объяснит сам. Он оказался в ужасном положении и нуждается в совете честного человека, такого как вы.

- Странно... - пожал плечами Бухарин. - У меня сложилось иное впечатление: что Владимир Ильич считает меня человеком ограниченным. А что, собственно, с ним случилось?

- У него кто-то выкрал из сейфа важные документы, и это повергло его в такое уныние и растерянность, что... и мы с Надей опасаемся, как бы не было нового удара в голову. Но вы, пожалуйста, об этом никому... Понимаете, ведь это же... может повлечь за собой и государственные перемены.

- Вот даже как? - удивился Бухарин, становясь неузнаваемо серьёзным. И сестра Ленина, поверив в его честность и порядочность окончательно, призналась:

- Как вы полагаете, если Владимир Ильич не сможет больше управлять государством, это не вызовет в партии нового раскола?

- А почему вы решили, что он не сможет управлять? - уклонился Бухарин от прямого ответа.

- Мне кажется, что в его голове произошли какие-то необратимые изменения.

- Ну, и в чём же это выражается? - Бухарин со всей серьёзностью уставился в глаза Марии Ильиничны, зная её как ответственного человека. Недаром до болезни Ленина она была ответственным секретарём в "Правде". На этом посту не каждый мужчина мог справиться, а она справлялась, вступая порою в конфликты с самим Лениным, если была не согласна с ним.

- Я не медик, чтобы точно сформулировать его, странную иногда, озлобленность против интеллигенции. Но это заметил и профессор Розанов и подтвердил, что в коре головного мозга, возможно, произошли какие-то патологические "отключения", как он выразился.

- А знаете, я это почувствовал в его высказываниях тоже, - осторожно признался Бухарин. - Правда, со слов Горького, которому Владимир Ильич якобы заявил, что у нашей интеллигенции не мозги, а говно. Горький настолько был изумлён этим, настолько искренно, что я ему поверил.

- Я знаю об этом случае, - кивнула Мария Ильинична. Брат это высказал Горькому по телефону при мне, и мы с ним даже поссорились из-за этого.

- Мария Ильинична, а что творится с Надеждой Константиновной? Ведь она в своей статье против Мейерхольда - помните, я был не сторонник этой статьи? - тоже стала мыслить, простите за сравнение, словно старая дева, не представляющая, что такое семейная жизнь, любовные отношения. Это была не статья, а сплошное ханжество!

- Согласна с вами. Надя просто несчастная женщина, всю жизнь прожившая без любви, поэтому я и не хотела её обижать отказом в напечатании её статьи.

- Как без любви? - удивился Бухарин. - Она же была молодой, когда выходила замуж, и, судя по фотографиям, которые показывала мне ещё в Польше, была довольно миловидной и симпатичной! Базедова болезнь испортила её уже в возрасте...

- Вы просто многого не знаете. Замуж за моего брата она выходила без любви. Её первый муж, Борис Гольдман, не любил её, женился на ней, по-моему, из-за столичной прописки. Володю она, правда, немного полюбила потом, когда они жили в Швейцарии и ушли в горы на целый месяц. Однако... у Володи возникла любовь к Инессе Арманд, и жизнь Нади окончательно разладилась. А её представления о любви сложились в прошлом веке, они устаревшие, а не ханжеские, но... она этого не чувствует из-за внутренней нетронутости, что ли, старомодной чистоты. Она, в сущности, очень хороший и незлобивый человек. А Мейерхольд, согласитесь, строит свои спектакли, эпатируя публику... "революционностью" взглядов и на любовь.

- Прошу прощения, не знал о Надежде Константиновне многого, и потому, наслушавшись рассуждений жён революционеров о свободных взглядах на любовь и половые отношения, подумал, что она стала ханжой.

- Володя - тоже несчастный человек в личной жизни. Но... уж так сложилось у них с Надей, что они уже не могут друг без друга. А теперь, когда судьба Володи... Нет, не буду об этом, вы лучше сами с ним поговорите обо всём; не стесняйтесь, что вы моложе его. Сейчас он очень нуждается в дружеской поддержке такого человека, как вы...

- Какого "такого"? - не понял Бухарин.

- Искреннего, с непредвзятыми суждениями. Я чувствую, брат намерен вернуться в Горки сегодня же, и ему нужен... сугубо мужской разговор.

- Хорошо, идёмте, - согласился Бухарин, ощущавший острую неприязнь к Ленину за его жестокость, бессудные расстрелы, за изгнание лучшей части русской интеллигенции за границу целыми пароходами, за неумелое руководство государством, за самонадеянность и многое другое. Даже внешний вид Ленина, с его вечно красным, жестоким лицом, вызывал в нём неприязнь, и он часто зло, почти с ненавистью думал о нём: "Не разбирается ни в экономике, ни в политической ситуации в стране, а берётся за всё, лезет... Разорил огромную Россию дотла, а в отставку... не уходит! Да ещё, нате вам... собрался советоваться со мной! Неужто не чувствует моего отношения к себе?.. Превратил Россию в хворост для разжигания мировой революции, и чего-то ещё хочет от меня!.."
4

Разговор Николая Ивановича с Лениным, который пригласил его в свою комнату, ошарашил Бухарина с первых же слов неожиданной откровенностью, так как Ленин спросил его напрямую, без обычной предварительной хитрости и лукавства:

- Николай Иванович, как вы относитесь к моей деятельности на посту предсовнаркома? Только честно, если можете... В противном случае, лишь время потеряем.

- Сейчас, когда вы изменили экономический курс в сторону НЭПа, отношусь терпимо. Хотя с вашими секретными распоряжениями расправляться с православными священниками "с особой жестокостью", а русскую интеллигенцию изгонять из страны насильственно, а кто вдруг вернётся, расстреливать, не принимаю и никогда принять не смогу!

- А почему? Можете сказать?

- Пожалуй, да. Вы, будучи интеллигентом, да ещё к тому же юристом по образованию - а слово юстиция в переводе с латинского означает "справедливость", то есть, право на суд - относитесь к жизням тысяч людей, словно мухобойка: шлёп из винтовок, и людей, словно мух, как ни бывало! Без судов, без обвинений... Кем же вы себя можете чувствовать после этого? Давно следовало высказать вам это. Но... я не надеялся, что буду понят.

- А теперь, значит, надеетесь? - Ленин прищурил левый глаз, и всё этим испортил: в душе Бухарина вспыхнула прежняя неприязнь к этому самонадеянному человечку, претендующему на роль еврейского вождя Моисея.

- Нет! - резко ответил Бухарин. - Вы... так высокомерно на меня смотрите, что я... опять не надеюсь.

- А вот и напгасно! - прокартавил Ленин. - Сейчас - я, как раз, готов выслушать абсолютно всё.

- А что, собственно говоря, с вами случилось?

- Об этом я вам скажу потом. А пока... хочу услышать от вас, именно от вас, что я, по-вашему, сделал не так, как нужно?

- А я вам уже ответил на это...

- Вы ответили вообще: что нехорошо-де убивать людей без суда и следствия. Но ведь шла гражданская война! Какие могут быть суды и законы на войне?..

- И вы это спокойно выслушаете?

- Даю вам честное слово: выслушаю.

- Но, для чего?

- Ради знания Истины, которая, рождается, как известно, в спорах.

- В спорах, Владимир Ильич, чаще всего рождается не Истина, а ненависть.

- Обещаю вам, Николай Иванович, относиться к вам по-прежнему хорошо. Ведь я искренно включил вас в пятёрку самых выдающихся коммунистов Советской власти.

- Но ведь у нас... нет власти Советов, Владимир Ильич.

- А что же у нас тогда, по-вашему, есть?

- Говорить откровенно?

- Газумеется.

- Тогда слушайте. У нас... есть власть партии... над Советской властью, которая фактически существует лишь на бумаге. То есть, у нас правит всем партократия, а не демократия.

- И что же в этом плохого? - удивился Ленин. - Чем это вас не устраивает?

- Тем, что это фактически - обман. Двуличие, если хотите!

- А наше политбюро при цека - синагога? Так, кажется, вы говорили.

- А разве и это - не так?

- Николай Иванович, вы просто, по молодости, не хотите понять, а потому и упрямитесь, что если во главе государства поставить власть Советов... из рабочих и крестьян, то эта власть... продержится полгода, и провалит всё наше дело.

- Да почему же, обязательно, провалит? И при чём тут моя молодость? Когда вы сами были в моём возрасте и не соглашались с Плехановым, вы что, ощущали себя мальчиком, что ли? Разве это аргумент?

- На ваше возмущение есть и аргумент. Провалится по самой простой причине: в партии существует дисциплина, обязательная для всех. А в Советах - начнут тянуть одеяло, каждый на себя, как Шляпников или Троцкий. А там, где "кто в лес, а кто по дрова", единой цели не станет, и к власти придёт опять партия, но... из эсеров или кадетов. Неужели же это непонятно?

Теперь насчёт синагоги. Каждый из наших евреев - Троцкий ли, Зиновьев или Каменев - в отдельности говнюки, как и все остальные. Но когда они вместе и надо за что-либо, полезное для партии, проголосовать, они всегда проголосуют дружно лишь потому, что они - евреи, привыкшие к единству. Запомните это! Вот почему я включил их в наше правительство. Когда подрастёт новое поколение молодых и образованных русских людей...

- Которых вы изгнали из России! - резко перебил Бухарин.

Но Ленин, не обращая на это внимания, закончил свою мысль прежним, спокойно-поучительным тоном, хотя Бухарин ощутил, что он лжёт и самому себе:

- ... политбюро перестанет быть синагогою. - Ленин знал, что в институтах учится большинство не русских людей, а евреев. Но, чувствуя, что его слова звучат для Бухарина не убедительно, добавил: - А пока жизнь ещё не вошла в норму, приходится опираться, в основном, на дружных евреев.

Далее. Самое страшное для любой партии - это раскол. Лучше всех это знал старик Плеханов, но и он просчитался. А сейчас в нашей партии... наступает именно такой период: Ленин болен, вот-вот уйдёт со сцены, и на его место уже есть 2 претендента - Троцкий и Сталин. Не успеет ни тот, ни другой победить, как партия уже расколется на 2 лагеря, и к власти придёт... прежняя буржуазия. Вот, лично по-вашему, кто победит: Троцкий или Сталин?

- Стоп, Владимир Ильич! - остановил Ленина Бухарин. - А что хорошего принесла для России наша партия в 17-м году, свергнув Временное правительство Керенского?

- Как это что?.. - растерялся Ленин от неожиданности.

- Ведь всё познаётся в сравнении... - принялся Бухарин разъяснять свою мысль. - Была, хоть какая-то, но всё-таки, демократия: свобода слова, печати. Действовали законы уголовного кодекса. Не было такого голода, какой появился при нашей власти. Не было массовых расстрелов без суда. Не было "уплотнения" в квартирах интеллигенции, которое придумал Троцкий, вселяя в их квартиры приезжающих со всех концов России евреев.

- Те-те-те-те, батенька! - остановил собеседника ощетинившийся Ленин. - Вы что, стали тоже антисемитом?..

- Что значит "тоже"? - не понял Бухарин. - А кто, по-вашему, стал ещё? Хотя, лично я, никогда им не был и не стал. Это вы, своим декретом о привилегиях для евреев, способствуете росту антисемитских настроений. Да и сами евреи, хлынувшие в партию и во все властные структуры, начали вдруг не управлять государством, а дружно осуществлять "еврейскую месть" в виде повальных расстрелов русской интеллигенции и священников. Да ещё не просто расстреливать, а зверски издеваться при этом. Такого - ещё не было в мире! Даже при власти Робеспьера в Парижской Коммуне.

- Но ведь всякая революция, Николай Иванович, - опомнился Ленин, пытаясь смягчить разговор, перешедший не в то русло, на которое он рассчитывал, посылая к Бухарину Маняшу, - это народная стихия, неуправляемая в её начальных проявлениях.

- Помилуйте, о какой революции вы говорите, Владимир Ильич?! Вы-то прекрасно знаете: был, заранее подготовленный вами, государственный вооружённый переворот, а не революция! И вы сами растерялись, когда узнали от мечущегося Троцкого, что Учредительное собрание не думает избирать нашу партию и вас лично в новое, постоянное правительство. Вот когда вы сколотили из, дружественных вам, евреев новое правительство N2, опять "Временное", как заявили вы сами, публично, чтобы избежать возмущения других партий. Необходимое-де, чтобы страна не осталась без власти и в ней не возник хаос, пока будет решаться вопрос о постоянном правительстве. Разве не так? Вам поверили. А когда поняли, что ваше обещание - обман, то к Таврическому дворцу направились толпы протестующих демонстрантов с лозунгами: "Требуем открытия Учредительного собрания!" Вспомните, чем посоветовал ответить на это Троцкий?

- Чем? - растерянно моргал Ленин.

- Неужто забыли?!. Ружейными залпами матросов Железнякова! Как царь 9-го января! А вечером, тот же матрос Железняков, разогнал собравшихся делегатов Учредительного собрания, наведя на них пулемёт! Вот с чего начались потом... все устрашительные расстрелы и ваши, антидемократические, декреты!

- Выбирайте хотя бы выражения, Николай Иванович! Разве мы рассчитывали на то, что всё так получится? Вы тоже прекрасно знаете о том, что вся интеллигентная Россия... ждала демократической революции для народа, а не для буржуазии! Даже писатель Горький сказал, что ждал революцию, как невесту во всём белом!

- Ну и что? Я тоже ждал, как невесту в белом! А вместо этого Троцкий залил всех кровью! Начались неслыханные зверства, установление памятника Иуде! - выкрикивал Бухарин.

И Ленин стал ловко хитрить, используя упоминание Бухарина о Троцком:

- Вот в этом - я целиком согласен с вами! Троцкий и сам ведёт себя, как Иудушка! Это он во всём обманывал меня, занятого по уши делами. Я простил ему его первое предательство, когда он провалил переговоры с немцами в Брест-Литовске, поверил ему... хотя пришлось заплатить немцам дорогой ценой. Но... горбатого, видно, только могила может исправить.

- Но вы же были в курсе о его расстреле старых русских офицеров в Москве, на Лобном месте! Понимали, что это стопроцентная выходка сиониста-изувера. Но... не арестовали его за это! Почему?

- Да потому, что за ним стоит Красная Армия! А вы - арестовали бы его, зная об этом? Он и сейчас нагадил мне так, что я вынужден вернуться в Горки, а поделать ничего не могу! Нет доказательств. Хотя убеждён: это мог сделать только он, рвущийся к власти. Вы думаете, это я предложил НЭП? И все кричите мне теперь, что я повернул назад, к капитализму, против которого делалась революцию.

Слушая это, Бухарин с горечью думал: "Ничего-то вы, Владимир Ильич, не знаете и не понимаете. Троцкого надоумил изменить экономическую политику мой лучший друг, член Политбюро Рыков, разбирающийся в экономике. И сделал он это по моему совету, потому что вы слушаете лишь Троцкого, который признаёт одну политику - политику насилия и Силы. Это же Троцкий придумал для вас "военный коммунизм" с его продразвёрсткой. Это Троцкий предал вас Гельфанду-Парвусу в Брест-Литовске, когда Парвус предложил ему объявить демобилизацию русской армии, узнав, что вы, Владимир Ильич, не собираетесь более сотрудничать с Парвусом. На 7-м съезде Троцкий (мы были тогда против вас все!) признался мне, что виделся в Бресте с Парвусом, который пообещал ему поставить его вместо вас, когда немцы победят... Но, поняв, что Парвус обманет - а вы тут мне толкуете, что евреи едины! - отвернулся от Парвуса тоже. Так что не стройте себе иллюзий, Владимир Ильич, относительно единства евреев: они предадут точно так же, как и не евреи, если им это выгодно!"

Ленин же, занятый своими мыслями, продолжал:

- Теперь он говорит мне, что против политики военного коммунизма и продовольственной развёрстки поднимается бунтами всё крестьянство, и что надо от этих методов отказаться, иначе нас, Советскую власть, сомнут.

- Конечно, сомнут, - согласно подхватил Бухарин. - Крестьяне шли за нами - в том числе и в Красную Армию против армии белых - до тех пор, пока верили, что Советская власть даст им землю. И если бы Антанта ещё год поддержала белых, они победили бы Красную Армию, из которой прозревшие крестьяне стали уходить и бунтовать. Так что тянуть с передачей земли крестьянам более нельзя, Владимир Ильич!

- По-вашему, так следует оживить идеи Столыпина, этого злейшего реакционера?

"Сам ты выживший из ума реакционер! - ощетинился Бухарин, теряя интерес к разговору. - Лезешь управлять экономикой страны, ни разу в жизни не поуправляв ни заводом, ни шахтой, ни даже артелью ремесленников! Вот и довёл страну до ручки... На политическом вранье хочешь удержаться, вместо рыночной экономики, да на расстрелах. Уж лучше бы управляло государством Временное правительство... Так нет же, ещё мечтаешь о мировой революции! Да кто за нами пойдёт, после такой жизни, худшей во всём мире за всю историю человечества, которую ты сотворил!"

- Не-ет, Николай Иванович, без партии во главе государства, у нас ничего не получится, - продолжал Ленин. - И ваши рассуждения о "двуличии" - детская наивность, болезнь, которой нельзя поддаваться в политике ни за какие деньги! Запомните: политика - это всегда двуличие. Приглашать в правительство неграмотных крестьян и разрешить им самим управлять государством - это безумие!

- А почему вы так уверены в своей правоте, словно Боженька, Владимир Ильич? Разве Шляпников был похожим на тёмного крестьянина или рабочего? Зачем... вернее, за что, вы арестовали его?.. И по какому праву... нужно расстреливать людей? Или сажать в тюрьму за... инакомыслие. Что это за неслыханная демократия, когда изгоняют из родной страны учёных, интеллигенцию и ещё обещают расстрелять, если они вернутся? Что это за мораль, философия? А если бы царь поступил в своё время так с нами? Вы хоть знаете, что пароходы, на которых вывозят из России интеллигенцию, прозвали "философскими"?..

- Что вы хотите всем этим сказать?! - выкрикнул Ленин. Его перекосила злоба.

- А вы будете слушать? Ведь обещали...

- Ладно, валяйте!..

- Я вам уже говорил: всё познаётся в сравнении. Поэтому мир, сравнив свою жизнь с режимом, который установила в России Советская власть, не пойдёт за нами, ни за какие коврижки! Ибо у них - нет расстрелов за мысли. У них - не выкалывают священникам глаза. У них нет миллионов - миллионов! - беспризорных детей!

Ленин дёрнулся, как от зубной боли, красное лицо его исказилось:

- Зачем вы всё это говорите именно мне! Мне! Разве Я выкалывал глаза? Разве Я ничего не делаю, чтобы этого всего не было? Разве Я организовал белогвардейские полки? Разве Я...

"А кто же написал "с особой жестокостью"? - комментировал про себя Бухарин, не решаясь прямо сказать это больному Ленину. - Кто, слепо следуя учению Карла Маркса о столкновении классов в гражданской войне, специально спровоцировал её? Кто издавал декреты о расстрелах, "уплотнениях" интеллигенции, о выселении её за границу? Кто отменил частную собственность и заинтересованность в труде? Кто грабил крестьян продразвёрсткой? Монголы, что ли? Нет, монгол Ленин, возомнивший себя Хозяином страны! А на деле оказался способным - лишь бумажки писать. Нет, батенька, как любите вы говорить, расстрелами и страхом людей не накормишь! Беспризорников от иностранных глаз не спрячешь - все вокзалы облеплены ими, как вшами. Да и сами вши и тиф тоже, на чьей совести? Столыпин, заваливший Европу пшеницей России, для вас реакционер? А Троцкий - за которым Красная Армия и скульптура Иуды - ре-волюционер, которого нельзя наказать, так получается? Зачем, за что, вы арестовали Шляпникова?!" Не выдержал, и спросил:

- Вы так и не ответили, зачем арестовали Шляпникова? Ведь за мысли...

- Затем, чтобы одумался, как Томский! Вот посидит в каталажке, и тоже вернётся в Политбюро, как Томский. Ему это пойдёт на пользу...

- Значит, посадили ради острастки? Страх, считаете, самый лучший аргумент философии Советской власти?

- Да бросьте вы эти интеллигентские штучки! - вспылил Ленин. - Жизнь - не игра в слова и словечки! Я думал, вы серьёзный человек, а вы - всё ещё студент-романтик, как я вижу!

- А вам что, нужны одни циничные политики, вроде Троцкого и Тухачевского?

Ленин опешил. Бухарина же, словно подталкивал бес:

- Вот вы сказали: для Шляпникова полезно посидеть в... каталажке. Вдумайтесь в это слово! И в то, что нельзя ни сажать, ни убивать людей за слова... за мысли... Ведь вы же юрист по образованию!

- А вы... - Ленин беззвучно заплакал, - хоть раз в жизни... взгляните на меня... как на несчастного человека, загнанного мерзавцами в угол! - Он закрыл лицо руками и, измученный и ударами судьбы, и труднейшим этим днём, задёргался в сдерживаемых рыданиях.

Бухарина это потрясло:

- Владимир Ильич, простите меня, если можете! Я... я, кажется, забыл о человечности и сам. Я не хотел вас так обижать... Скопилось...

- Если бы вы только знали, - простонал Ленин, - сколько скопилось и у меня!.. Но некому даже пожаловаться.

- А жене?

- Она, как и вы, полагает, что я передоверился евреям. Да и личные отношения у нас... давно уже испорчены по моей вине.

- А мне кажется, она вас жалеет и предана вам.

- Я это знаю, но она... обижена мною, и предана - не столько мне, сколько нашему общему делу. Хотя человек, укравший из моего сейфа важные документы, считает, что ей не следует "совать свой нос в большую политику". Оставил вот записку на моём столе... - Ленин достал из внутреннего кармана пиджака лист бумаги, сложенный вчетверо. - Возьмите, почитайте...

- Так это же отпечатано не по-русски... - заметил Бухарин с удивлением. - И, по-моему, без подписи...

- Да, это по-английски, - согласился Ленин. - Ну, а то, что без подписи, это чисто по-еврейски.

- Я не знаю английского. А вы думаете, что записку писал еврей?

- Полагаю, что так, - Ленин взял из рук Бухарина лист и добавил: - По-русски я изложу вам суть записки, которой он пытается меня запугать. Дело вот в чём... Помните, весной 17-го года, когда я вернулся из Швейцарии в Петроград, Алексинский обвинил меня через газету Горького в том, что я взял деньги у немцев и предал Россию?

- Конечно, помню.

- Я тогда вынужден был заявить, что Алексинский провокатор, и - лжёт. Так постановили самые ответственные товарищи из нашего цека. Против - был только Шляпников. А Троцкий ещё не входил в цека и даже был не в курсе того, что мы закупаем бумагу на огромные тиражи листовок на деньги немцев, как и оружие, необходимое для переворота.

- Но если об этом было известно в цека ещё тогда, то чего вам бояться огласки теперь, когда мы уже у власти? - удивился Бухарин.

Пряча записку в карман, Ленин вздохнул:

- Троцкий, зная всю обстановку сейчас и в стране, и в нашей партии, и в партиях, которые мы запретили, хочет сыграть на том, что я, в ущерб русскому народу, специально создал правительство преимущественно из евреев, для которых - не секрет происхождение денег, взятых мною на революцию у немцев, - лукавил Ленин перед доверчивым Бухариным. - И эти евреи будут поддерживать меня, пока я... буду марионеткой в их руках. Арестовал, мол, Шляпникова, не дал, по их указке, землю крестьянам, и довёл всем этим Россию до полной разрухи и бунтов. Вот и весь смысл его угроз в записке. - Ленин опять вздохнул и вытер лицо платком. - Как вы считаете, кто мог так написать и ставить вопрос?

- Троцкий? - тихо спросил Бухарин.

- Я тоже так думаю, - согласился Ленин. - Но это мог сделать "под него" и какой-нибудь провокатор, чтобы заварить в нашей партии крупный политический скандал. Поэтому я впервые в полной растерянности и не представляю, что мне делать, как поступить. Да у меня и с головой не всё ещё в порядке пока. Какие-то провалы в памяти на всё хорошее и... непонятная озлобленность и памятливость на всё плохое. А иногда... и потеря логики в рассуждениях. Так что, пригласив вас, чтобы посоветоваться, я, возможно, уже совершил первый "необдуманный" шаг, о котором предупреждает меня мой недоброжелатель.

Бухарин искренно и горячо возразил:

- Во-первых, я даю вам честное слово русского интеллигента, хотя вы их считаете "врагами народа", что о нашей сегодняшней встрече никто и никогда не узнает, даже моя любимая жена! А, во-вторых...

Ленин перебил:

- Кто вам сказал о "врагах народа"?

- Не скажу, так как тоже дал слово!

- Ладно, спасибо за искренность и за обещание держать наш разговор в тайне. А жену вашу, действительно, никогда не втягивайте в политику и берегите вашу любовь с нею, как самое ценное в жизни! Я, к сожалению, так и не был счастливым человеком в любви: меня женщины никогда не любили. - Увидев изумление в глазах Бухарина, Ленин пояснил: - Вероятно, не только из-за моей неказистой внешности, но и из-за скверного, упрямого характера.

- А Инесса? - вырвалось у Бухарина.

- Она увлеклась мною лишь поначалу, по-видимому, за мои убеждения и преданность им...

- Но ведь марксизм безнадёжно устарел, Владимир Ильич! - опять искренне вырвалось у Бухарина, и он вынужден был даже пояснить свою мысль: - Так как капитализм в его время не был ещё машинным, а был мускульным...

- Да ладно вам оправдываться, - махнул Ленин добродушно, - а затем быстро охладела ко мне, поняв, что я "старомоден" во взглядах на семью, обязанности супружества. А несчастливые в любви люди, как вам, должно быть, ещё неизвестно, постепенно озлобляются против всего и становятся нетерпимыми и в общественной жизни. Что, по-видимому, и произошло со мной. - Одёрнув себя, Ленин напомнил: - Так что у вас там... "во-вторых"-то? Простите, что перебил...

- А, во-вторых, если бы ваши документы вскрыл провокатор, то уже давно бы сотворил свою провокацию. Но автор записки на английском прямо заявляет, что не в его интересах менять курс партии. Стало быть?..

- Логично! - обрадовался Ленин и улыбнулся. - Стало быть, это всё-таки Троцкий, который надеется занять моё место, и ему... совершенно невыгодно опозорить партию, если он опозорит её создателя!

- Согласен с вами.

- А тогда вы... должны быть согласны... и с ним?

- Почему? - не понимал Бухарин.

- Если попрёте против него вы, а не я, всё равно он будет вынужден опозорить... меня.

- Неужели вы допустили такую серьёзную политическую ошибку, что она ляжет пятном на партии?

Ленин замялся:

- Тут вопрос в том, как преподнести мою ошибку. Под каким углом зрения. Вот почему я полагаю, что ради репутации партии, мне... лучше принять условия Троцкого. Лучше уйти с дороги мне одному, ради общего дела, нежели...

- Но станет ли Троцкий продолжать наше дело правильно?

- Возможно, и станет. Но у него... есть соперник Сталин, способный расколоть партию! А это для партии - всё равно гибельно.

- Почему?

- Вспомните, что сотворил с партией Плеханов.

- Так что же делать?

- Пока, мне кажется, надо выждать и... ничего не делать. А там видно будет... Как считаете?

- Пожалуй, вы правы, - согласился Бухарин. - Но тогда, зачем же вы меня позвали и посвятили во всё это? - недоумевал Бухарин.

- Вы - редактор газеты, которая формирует сейчас общественное сознание. На чьей стороне будет "Правда", если поведёт тонкую линию, на той стороне будет и народ.

Бухарин оживился:

- В таком случае, следует продолжать "Новую экономическую политику" и - как можно увереннее и подольше! А не заявлять, что это "временная мера".

- Вы так считаете?

- Так считает и Рыков! А это - самый умный наш и самый талантливый экономист. Это ведь он помог укрепить Сокольникову рубль своими советами.

- А Молотов, по-вашему...

- Молотов порядочный человек, но он - не экономист.

Ленин вздохнул:

- Теперь ничего уже не изменить: выбора у меня нет, надо возвращаться в Горки и ждать...

- Чего ждать? Неужели всё настолько серьёзно, что нет даже выбора? - искренне удивился Бухарин, хотя и понимал, если Ленин не признался сразу, какие документы у него пропали, не скажет об этом и теперь. Видимо, что-то связано с немцами или с его масонством. И подумал: "А масонство... это один неверный шаг, и смерть неминуема!"

- Да, - вздохнул Ленин снова, - выбора нет. А чего ждать - не знаю пока и сам. Может, покажет время, а может, что-то придумаю. Вы приезжайте ко мне в гости, когда ляжет первый снег. Тогда и поговорим конкретнее. Пойдём с ружьишком на зайчишек, там и обговорим всё в спокойной обстановке.

Бухарина словно током ударило это "на зайчишек с ружьём"! Зло подумал: "Мало перестрелял людей, так ещё и зайчишек ему подавай! Ну и человек же!.. Любопытно: в кого он такой жестокий? Да и сестра, в общем-то, сухарь тоже..." - К Бухарину вернулось ощущение неприязни к Ленину. Он даже пожалел, что согласился на эту встречу. Видеть Ленина ещё раз ему не хотелось. Подумал: "Ведь позвал меня сам! А в глазах - никакого уважения ко мне, одно лишь высокомерие. Действительно, мерзкий характер!"

Ленин заметил, как гостя передёрнуло от его предложения, моментально всё понял, схитрил:

- Зайчишек стрелять - не будем, конечно. Это я лишь как предлог для охранников, которые теперь будут меня, я полагаю, подслушивать. Так что не огорчайтесь, зайчиков мы не тронем. Да и не до охоты мне теперь. Даже вот хотел на выставку съездить, а чувствую, что физически не смогу: голова кружится, и вообще самочувствие ухудшилось. Так и заявлю, видимо, врачам, что вернулся в Горки с ухудшением здоровья.

- Да, - согласился Бухарин, - это будет выглядеть логичнее всего и правильнее. Время, действительно, покажет, что делать дальше. А не тоскливо там будет вам, в этих Горках? Всё-таки деревня... Может, лечь в больницу здесь, в Москве?

- Нет, это хуже. Появится соблазн отравить. А там я буду только с верными мне людьми. Да и повар Волков - надёжнейший человек!

- Ну, что же, - поднялся Бухарин, - желаю вам доброго здоровья и... добрых перемен. Бог, как говорится, не выдаст, свинья не съест!

- Да свинья-то уж больно всеядная... - снова вздохнул Ленин, пожимая Бухарину руку. - Вы - хороший человек, Николай Иванович. Постараюсь исправиться и я, насколько это возможно. Обещаю вам! Маняша вас позовёт, если вдруг остро понадобится. А по телефону со мною пока не общайтесь. Всего доброго и вам. Прощайте...

- Ну, почему же так? До свиданья!..
5

В Горки Ленин выехал к вечеру в этот же день, побыв около часа на выставке, которую почти не смотрел, а просто обошёл. А в дороге, сидя рядом с шофёром в легковом автомобиле, вдруг вспомнил, увидев за городом одинокую ворону на одинокой красноствольной сосне, горький разговор с Маняшей возле нового трактора на выставке:

- Маняша, у меня выкрали и завещание на твоё имя вместе с денежным вкладом в швейцарский банк на сумму в 250 тысяч крон.

- А почему на моё имя, а не на имя Нади?

- Мы же с Надей венчались церковным браком, а не гражданским. У нас нет свидетельства о браке.

- Но это же не имеет значения для завещания. Впрочем, это твоё дело. И как теперь быть?

- Придётся поехать в Стокгольм тебе, в случае, если я не смогу съездить сам и снять все деньги. Троцкий, хотя и украл документ о моём вкладе, получить по нему деньги не сможет.

- А почему это ты "не сможешь" съездить сам? - удивилась сестра.

- Потому, что Троцкий не выпустит меня за границу. А тебе поможет выехать поляк Ганецкий.

- Да какой же он поляк! Это же Фюрстенберг.

- Ну, еврей, какая разница. Мы с тобой тоже евреи по матери. Снимешь вклад, поделишь его с Надей...

- А ты где будешь в это время? В тюрьме, что ли? Тогда Троцкий не выпустит в Стокгольм и меня, можешь не сомневаться!

- Я, скорее всего, буду в могиле, так плохо себя чувствую.

Маняша посмотрела на его лицо, чего-то испугалась и замолчала. А он, чтобы не пугать её, произнёс:

- Надеюсь, Сталин не даст Троцкому возможности занять мой пост, и всё ещё как-то обойдётся...

- Но все евреи будут за Троцкого!

- Зиновьев и Каменев - не будут. Да и остальные не очень-то любят этого прохвоста! Но Сталин ненавидит Надю. Меня это беспокоит.

- Ладно, Володенька, не терзай себе душу заранее. Оставим этот, ненужный сейчас, разговор, на тебе и так лица нет - почернело...

Теперь, сидя в автомобиле, он видел в шофёрское зеркальце, что лицо и впрямь было чёрным. В душе тоже поднималась такая чёрная тоска и дурные предчувствия, что, казалось, вот-вот потеряет сознание от нового приступа в голове. Со страшно невыносимой обидой подумал: "Вот судьба-насмешница! Ещё вчера ехал в Москву Наполеоном, перед которым должен был склониться Париж. А сейчас еду в Горки, как ссыльный в Шушенское. Получается, прожил бессмысленную жизнь, что ли? И незачем было устраивать государственный переворот в 17-м году? Ведь вынужден был вернуть частную собственность народу. Ну, а коли так, то и не нужен больше Ленин. А если и нужен, то лишь для расправы, чтобы свалить на меня всю вину за революцию... Какая, мол, это революция? И первым уловил это в Кремле собака Троцкий, полагая, что кремлёвские евреи и комиссары Красной Армии его поддержат. Ясное дело, что поддержат, чтобы не лишиться власти вместе со мной. Я теперь для всех необходим как козёл отпущения.

Но ведь вполне возможно, что и добренький Бухарин думает обо мне примерно так же: "Ленин наделал много ошибок, и прежний политический курс с ним - невозможен..." А, может, и похуже думает: чужая душа - потёмки. Да что там "чужая", когда и "своя" вроде бы, Надя, переполнена уже несогласием: и хмурые взгляды были, и прямые высказывания в адрес еврейского засилья в Кремле. И не может забыть мне отношений с Инессой... Ну, посмотрела бы хоть раз на себя в зеркале объективно! Дряхлая старуха давно: сутулая, растолстела, на седую ведьму с выпученными глазами похожа! Я понимаю - болезнь... Но нельзя же претендовать на нежные чувства при этом. В чём моя вина, если меж нами их не было и в молодые годы. Да и сама: жалеет меня, вот и всё. Разумеется, я благодарен ей за её заботы, уход за мною. Но, если честно, то сейчас я ей нужен - только как муж с положением; приятно всё же ощущать себя "императрицей России". Мне же она была нужна всегда как преданный товарищ и личный секретарь, а сейчас - как надёжная сиделка, но не жена, с которой я уже не сплю много лет. Но теперь она - уже и не единомышленница. Несчастнейший я из мужчин, если судить по справедливости".

Почувствовав на глазах слёзы, Ленин переключился на мысли о том, что можно сделать, чтобы избавиться от ситуации, в которую загнал его Троцкий, и от самого Троцкого. "Ведь чувствует, сволочь этакая, себя уже главою России! Но Шляпникова из тюрьмы - не выпустит: зачем ему такой соперник на свободе? Вот Спиридонову - выпустит. И с эсерами будет заигрывать - там тоже сплошные евреи. Бухарина он, пожалуй, оставит в "Правде": уж очень умно, грамотно этот парень смягчает в статьях все наши политические промашки...

А что, если натравить на Троцкого Сталина? И как-то... чем-то помочь ему, через Политбюро, снять Троцкого с поста над Красной Армией, лишить опорной силы... Через партию Сталин, как генеральный её секретарь, может сделать многое! Отсылал же я Томского в Туркестан, подальше от Москвы. Такое же можно проделать и с Иудушкой Троцким, назначив его секретарём ЦК в Казахстан или куда-нибудь ещё, лишь бы оборвать его контакты с Москвой и военными.

Нет, - вздохнул Ленин, - ничего это не даст: Иудушка напечатает мои секретные документы в газетах мира, и мне, так или иначе, конец. Стало быть, Троцкого надо убивать! Но... кто это сделает?.. Да, наверное, и это не выход: Троцкий наверняка хранит документы где-то в надёжном месте и предусмотрел вариант на случай своей гибели: опубликовать мои документы после его смерти. Уж лучше бы их украл Сталин, всегда хваливший меня и все мои действия. Он бы, изгнав Троцкого, не стал бы публиковать документы. Зачем?.. Просто отравил бы меня или "залечил" в Горках. А заняв моё место, продолжил бы мою политику, объявив себя моим лучшим сподвижником и единомышленником. Зато я... умер бы без позора, а скорее, с почётом".

Слёзы опять подступили к глазам и горлу. Он простонал: "Нет никакого выхода, чёрт побери! Я загнан в настоящую мышеловку! На том Свете меня даже Боженька не примет - я для него антихрист, хотя и крещён в православной церкви. А для Троцкого, на этом Свете - всего лишь больная, загнанная мышь, а не великий человек, которым считал себя и оправдывал свою личную жизнь без радостей и счастья. Если вдуматься, то на хрена я так рвался к власти и наделал России столько бед? Бессмыслица какая-то: великий человек, а поместился... в маленькой мышеловке вдали от Москвы, никому ненужный и обосранный Троцким. А всё из-за страха, что секретные документы может прочесть Надя, если хранить их дома. Поместил в сейф, оказавшийся мышеловкой. Финал, достойный самоуверенного Джина-дурака, загнанного опять в бутылку каким-то Али-Бабой. Кто теперь откроет пробку ещё раз, чтобы выпустить мой дух на свободу? Когда?.. Так и задохнусь в своей непроницаемой бутылке-могиле от собственного дерьма..."

Холм, показавшийся вдали, где находилась деревня "Горки", вдруг напомнил почему-то картину художника Верещагина "Апофеоз войны", и он с содроганием подумал: "А ведь все эти черепа - результат не только гражданской войны, которая вспыхнула из-за того, что я устроил переворот, но ещё и по моим личным приказам расстреливать и расстреливать... Это ещё Горбунов заметил. Выходит, я... злодей, что ли?.. Ну, да... выходит, что так: самый разнастоящий Мамай. Значит, нечего и злиться, а сидеть в этих Горках и не "рыпаться", как говорят малороссы".

Ни с того, ни с сего, над холмом, в виде облачка, примерещился Сталин, повисший над голыми стволами чёрных деревьев, похожих на застывших, обгоревших солдат. Подумал: "Чёрт знает, что! Этот карлик утопил под Царицыном баржу с живыми людьми, а я... хотел выдать за него Маняшу. Ну, при чём тут мамаевцы, Сталин, этот курган?.." И вспомнил странный разговор с Маняшей перед выездом из Горок в Москву:

- Володя, помнишь, я сфотографировала тебя летом вот на этой скамье рядом со Сталиным?

- Помню. А что?..

- Мне уже проявили плёнку и отпечатали фотокарточки. И знаешь, я почему-то подумала: а что было бы, если бы этот грузин женился на мне, а ты - на Инессе?..

- А почему это в твою умную голову пришла такая странная мысль?

Сестра вздохнула, опустила глаза и честно призналась:

- Мы с тобой - самые некрасивые в нашей семье. И... самые несчастливые.

- Почему ты решила, что несчастливые? И при чём тут Инесса и Сталин?

- Да при том, что они, в отличие от нас с тобой, люди удачливые, всё у них получается - "везунчики" судьбы, у которых...

Он перебил:

- Сталин исключил свою жену из партии, а это означает, что с женой и у него - никакого везенья не получилось: враги. Ну, а про Инессу и говорить нечего, как ей "повезло": очутиться в гробу, не дожив и до...

- А будучи твоей женой, может, и не померла бы, - перебила сестра тоже. А я, при Сталине, пусть даже недолго, но всё же узнала бы, что такое женское счастье. Мне же никто... никогда... ни разу в жизни... не сказал ласковых слов... не погладил по голове! - Она расплакалась: тихо, но так сотрясаясь от сдерживаемых рыданий, что у него перехватило дыхание.

А закончила Маняша, отплакавшись (никого рядом не было, кроме воробьёв и кошки, которую он любил гладить), просто и безысходно:

- Ведь и ты, хотя и достиг поста главы огромного государства, не стал от этого счастливым. Надю ты никогда не любил, и она тебя - тоже. Разве это жизнь?.. Ну, получил глоточек счастья у Инессы, так ведь только разохотился и прибавил себе тоски. А потом работа, работа, одна работа, да кремлёвские интриги, ненависть народа, расстрелы... Как ещё не сошёл с ума от такой жизни!.. Но инсульт - это почти одно и то же. Я думала, так и не выберешься... Но, коли уж выкарабкался, надо тебе начать жить как-то по-другому.

- Как?.. - тихо спросил он.

- Чтобы прекратить всё эту ненависть, которой мы окружены со всех сторон. Не для этого дана жизнь! Мы всё-таки - больше русские, хотя мама и еврейка.

- А евреи, по-твоему, что`? Не понимают, для чего дана жизнь, только русские понимают?

- Не знаю, как это выразить, но меня не покидает ощущение, что русские люди, которым из поколения в поколение выпадали сплошные страдания, настолько устали душою от постоянного горя, что, при всей ожесточённости от этого, сильнее всех народов ценят человеческую дружбу, откликаются на неё и, словно добрые зайчики, создают в своём обществе такую славную атмосферу братства и интереса друг к другу, что это замечают даже иностранцы: для русских общение - дороже денег. Ну, как-то так, в общем. Николай Иванович Бухарин назвал это короче - "отзывчивостью на доброжелательность" и ещё "атмосферой русской души". Не знаю, какое определение лучше, но сам он - настоящий творец атмосферы доброжелательности. Советую тебе сблизиться с ним... Дружить с тобою он, вероятно, не захочет... Но...

- Почему?

- Слишком много зла ты, Володя, сотворил. Но в посильной помощи, думаю, не откажет. Особенно в создании атмосферы добра.

- Ладно, поживём, увидим, - пообещал он.

А теперь вот не знал, что и делать. Впервые по-настоящему растерялся, видя только один выход: выждать и всё обдумать, не торопясь.

Глава седьмая

Сталин, узнавший о том, что Ленин уехал в Горки, не поднимая официального шума, сославшись на ухудшение самочувствия, возликовал: всё сделано правильно, ни в чём не ошибся, а главное, Ленин не подозревает его, а, видимо, всё-таки Троцкого. Удалось Сталину и другое - внедрить в охрану Ленина (благодаря дружбе с Дзержинским, конечно) чекиста, который сообщал Феликсу обо всём, что происходило в Горках в квартире Ленина, который, действительно, там расхворался от переживаний и чувствовал себя частенько совсем плохо - донимали опять головные боли, и врачи уже не надеялись на его выздоровление. Но по распоряжению Сталина ("чтобы не тревожить народ"), сообщали периодически сведения в "Правду" о том, что Ленин-де потихоньку поправляется и выздоравливает (это, чтобы не привлекать к ухудшающемуся здоровью Ленина внимание претендентов на его "трон", если умрёт, которые станут активно готовиться к борьбе, уже начатой дальновидным Троцким). Бухарин делал эти тексты очень лаконичными и как тактичный человек и политик знал меру в этих информационных сообщениях. Это Сталина радовало тоже. Особенно тактично Бухарин "укусил" Троцкого, сообщив в "Правде" как бы мимоходом о том, что "наркомвоен Троцкий предложил партии дискуссию о необходимости перемен в партийном строительстве". На самом же деле Троцкий уже создал, как в своё время Шляпников, мощную оппозицию Центральному Комитету партии (считай, её генсеку, Сталину, который-де проводит неправильную линию, взяв курс на "единство мнений в партии", что возможно лишь в религиозной секте) и требовал отмены резолюции "О единстве партии", принятой на 10-м её съезде, на котором присутствовал и Ленин. Сталин был даже рад, что Троцкий так зарывается, и Ленин теперь ещё больше будет верить в то, что роет под него яму именно Троцкий, а не он, Сталин. Рад был и тому, что Троцкий допускает серьёзнейшую ошибку в своей формулировке: "единство мнений может быть только в секте". Даже шептал: "А вы, Лев Давидович, самонадеянный глупец, если так заявляете, и я это докажу всем крайкомам! Да, в принятии решений в партии не должно быть одного мнения, тогда это была бы, действительно, не партия, а секта. Мы всегда спорим, доказываем свои точки зрения, а затем только принимаем решение, которое после этого является обязательным для исполнения всеми. В противном случае это будет не партия, а клуб болтунов. Вот этой формулировкой я и раздавлю и тебя, и твою оппозицию, поверившую в хитрую формулировку "секта, мол, а не партия", не вдаваясь в смысл партийной установки. Когда я раскрою партии на вас глаза, как на болтунов и умышленных формалистов, она отвернётся от вас. А мною будет доволен и Ленин. Так что посмотрим ещё, кто будет лежать на лопатках?.."

Сталин ещё не знал, что Ленин, по-своему, но тоже готовил к съезду партии свой сюрприз в виде "Письма к съезду", которым надеялся, даже не присутствуя на нём (болен-де), уложить на лопатки обоих своих врагов, и Троцкого, и Сталина, чтобы избавиться от них. Пока же он, предупреждая делегатов съезда о расколе партии как о самом опасном бедствии и о необходимости, в связи с этим, сохранения идеологической устойчивости, сочинил следующее:

"... Я имею в виду устойчивость как гарантию от раскола на ближайшее время, и намерен разобрать здесь ряд соображений чисто личного свойства.

Я думаю, что основным в вопросе устойчивости, с этой точки зрения, являются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий. Отношения между ними, по-моему, составляют бо`льшую половину опасности того раскола, который мог бы быть избегнут и избежанию которого, по моему мнению, должно служить, между прочим, увеличение числа членов ЦК до 50, 100 человек.

... Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью". Поставив помету: "Описать грубый характер Сталина, его склонности к диктаторству и деспотизму", Ленин принялся за Троцкого.

"С другой стороны, тов. Троцкий, как доказала уже его борьба против ЦК, в связи с вопросом о НКПС, отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, - подслащивал Ленин свою пилюлю, задабривая опасного врага, любившего лесть, - но и чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела..." Приписав помету: "Здесь следует подумать, что добавить больше, яда или мёда, чтобы не раздразнить в нём зверя, готового на всё", Ленин продолжил письмо, мучаясь не только сомнениями, но самим написанием слов, так как писать мог лишь левой рукой, медленно и коряво, рассчитывая надиктовать потом этот текст Володичевой, если приедет с машинкой, либо Маняше.

"... Я не буду дальше характеризовать других членов ЦК по их личным качествам. Напомню лишь, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не является случайностью, но что он так же мало может быть поставлен им в вину лично, как небольшевизм Троцкому.

Из молодых членов ЦК хочу сказать несколько слов о Бухарине и Пятакове. Это, по-моему, самые выдающиеся силы (из самых молодых сил), и относительно их надо бы иметь в виду следующее: Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения, очень с большим сомнением, могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нём есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал диалектики)".

На этом Ленин письмо своё временно прекратил. Потом дописывал, затем диктовал его Володичевой, приезжавшей к нему в декабре. А закончил только 4 января, уже в новом, 1924 году, совершенно неожиданной добавкой к характеристике Сталина, узнав кое-что новое о его кавказских проделках, которые не мог уже проверить, но верил "источнику" - английскому радио "Би-би-си", передававшему как-то ночью информацию о Сталине, полученную английским корреспондентом от эмигранта Ноя Жордания. Вспомнив некрасивую историю с рукоприкладством Серго Орджоникидзе к физиономии грузинского меньшевика Мдивани и то, какими словами Сталин обзывал этого Мдивани и Махарадзе, защищая Орджоникидзе, Ленин понял, что Сталин - неисправимый деспот и хам, так как и свою жену он не постеснялся опозорить исключением из партии. И Надежде Константиновне нахамил, словно базарный вор. И вообще такие хамы и деспоты опасны для партии. Взял и приписал: "Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т.д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною о взаимоотношениях Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение. Ленин".

Вздохнув, подумал: "А ведь этот "чудесный грузин", каким сумел он мне показаться лет 10 назад, куда хитрее и подлее Троцкого, если превратился за эти годы в настоящего Змея. Хорошо было бы, если бы съезд партии забаллотировал им обоим дорогу в цека. Надеюсь, моё письмо поможет делегатам избавиться от этих пауков. Но, всё равно, для этого нужен честный и чистый козёл-застрельщик. Увы, сейчас такого лидера в ЦК партии нет. А ещё лучше было бы, если бы в "Правде" появилась умная статья Бухарина с предостережением от раскола в партии. Но Бухарин на такую статью не решится: кто он такой для Троцкого и Сталина?.. Что же делать, что делать?.."
2

В отличие от не знающего, что делать, Ленина, Сталин знал, что ему делать в первую очередь, во вторую и даже в третью. Во-первых, нужна была разгромная дискуссионная статья, подводящая взрывную мину под Троцкого с его оппозицией и ставящая точку или крест на их идейных поисках. К 10 ноября такая статья была уже известна в партии всем, как и итоги дискуссии: "Партия обязана выполнять принятые ею решения, и это не может быть более предметом дискуссии". Редактор "Правды" Бухарин мягко прокомментировал провал Троцкого и его оппозиции: "Навязанная партии дискуссия оказалась малопродуктивной", "все крупные парторганизации страны выразили полное доверие политической линии ЦК ВКП(б)".

Сталин ликовал, обрабатывая Калинина, Ворошилова, Молотова и Дзержинского(шаги, предпринимаемые им по "второму" вопросу), чтобы те не допустили на 13-м съезде партии, на котором не будет больного Ленина, перевеса "врагов линии партии". О "секретных характеристиках", которые Ленин оставил Фотиевой к съезду, уже многие члены правительства знали. Не были секретом и опасения Ленина, что 2 соперника, Сталин и Троцкий, способны расколоть партию на новых большевиков и меньшевиков, что Сталин груб, а Троцкий привержен к администрированию и привычке переоценивать себя. Но Сталин при этом, на сомнения Молотова, ответил обнадёживающе: "Не переживайте, всё будет хорошо. Ленин человек умный и объективный и не станет смешивать случайную грубость Сталина к его жене с грубостью генсека к врагам партии. А Троцкий уже показал себя в дискуссии".

Все успокоились. Спокоен был и Сталин, следивший за убаюкивающими сообщениями в "Правде" о здоровье Ленина, которое, на самом деле, продолжало ухудшаться. В конце ноября Бухарин напечатал: "Проф. В.М.Бехтерев находит, что с весны 1923 г., когда он видел Ленина впервые, здоровье его значительно улучшилось". А 29 ноября: "Ленину выписывается билет N1 члена Московского Совета 1923 г., выдвинутого рабочими завода им. Владимира Ильича". Однако в середине декабря 1923 года, когда Сталин уже считал, что дни жизни Ленина сочтены, что в его отравлении нужда отпала, Бухарин, переставший конфликтовать с генсеком, сообщает читателям "Правды": "Для Ленина в Горках в помещении зимнего сада почти каждый вечер устраиваются показы кинофильмов, на которые часто приглашаются рабочие соседнего совхоза "Горки", крестьяне и дети из ближайших деревень. Ленин смотрит хроникально-документальные киноленты "Красный фронт", "Пять лет Свердловского университета", "Генуэзская конференция", "Волховстрой", "Англия" и художественные кинофильмы "Красные дьяволята", "Комбриг Иванов" и др., антирелигиозный фильм "Чудотворец".

Сталин был в курсе, что Политбюро ЦК скоро примет решение (по предложению Каменева и Зиновьева) о том, что, в случае смерти Ленина, его тело будет забальзамировано и помещено в почётный Мавзолей, который нужно построить рядом с Кремлём, и заранее готовил для себя яркую речь к похоронам своего "учителя", чтобы все поняли, какого его ученика надо назначить главою правительства вместо "кремлёвского мечтателя". А Троцкий, который об этом даже не подозревал, взял отпуск и уехал в Грузию. Сталин полагал, что его враг уехал отдохнуть и подлечиться. И не догадывался, что главной целью поездки Троцкого на Кавказ была тайная встреча в Тифлисе с врагом Сталина Мдивани, выяснение у него адресов бывших меньшевиков, обиженных Сталиным, и сбор компромата о прошлой деятельности Сталина в Закавказье, в которой не всё было чисто, как говорили старые меньшевики, знавшие Иосифа по тем временам.

Сталин теперь уже не боялся Троцкого. Но ещё недавно, когда тот сколотил против политики, проводимой ЦК (считай, генсеком Сталиным), оппозицию из таких китов партии, как Преображенский, Рафаил, Сапронов, и она печатно заявила о том, что верхи партии перерождаются и вытравливают дух демократии, подменяя её чуть ли не армейской дисциплиной, что настала пора целиком поменять всё руководство в Политбюро и в ЦК, Иосиф испугался, что Ленин примет сторону этих оппозиционеров и... заменит и генсека, и того же Троцкого, чтобы избавиться сразу от обоих своих врагов. И тогда украденным Кобой документам никто не поверит: не Ленин затеял всю эту возню с перестройкой в ЦК и Политбюро, а они сами. Ленин лишь поддерживает мнение оппозиции, а Сталин-де, чтобы выкрутиться и свалить всё с больной головы на здоровую, просто изготовил в своё оправдание "фальшивку". Вникать, скорее всего в то, что это не фальшивка, не станут, и расстрел за это будет Иосифу обеспечен.

Но Ленин момент упустил, будучи твёрдо настроен против Троцкого. А Коба, не зная этого, боялся, что Ленин подозревает и его, и потому испугался на очередном Пленуме ЦК, где особенно остро обсуждался вопрос, выдвинутый оппозицией Троцкого. Когда Сапронов насмешливо произнёс: "Наш центральный партийный аппарат превратился постепенно в классных дам, воспитывающих по школьному методу, словно мальчишек...", Коба, сидевший в президиуме, ужалено подскочил и выкрикнул: "Если вы считаете, что я как генсек провожу неправильную политику по отношению к членам партии, то я хоть сейчас готов подать в отставку! "Классным дамам" нечего делать в цека партии!". А затем выскочил из зала, хлопнув дверью так, будто выстрелил в Сапронова.

Хорошо помнит, как сдали нервы. Дрожали пальцы, рассыпавшие табак, набиваемый в трубку. Дрожало всё внутри. Расхаживая по кабинету, как раненый зверь, не знал, что предпринять: идти домой и уезжать в Грузию? Извиниться за выходку? Перед глазами всё плыло и было неясным тоже.

И вдруг в кабинет врываются двое: Зиновьев и Каменев. Обычно выдержанный, Каменев на этот раз буквально взмолился:

- Да вы что, Иосиф Виссарионович!.. Зачем?.. В январе проведём очередную партконференцию. Спокойно подготовимся - ведь правда на нашей стороне! - и потребуем вывода Троцкого из Политбюро. Вот увидите, победа будет за нами!

Зиновьев, тоже перетрусивший от мысли, что может вылететь из ЦК и Политбюро, горячо поддержал Каменева:

- Коба, неужели ты хочешь, чтобы твоё место занял Троцкий?

Иосиф, наконец, сориентировался:

- А мне наплевать на это! Я не держусь за своё место! - продолжал он играть в несправедливо оскорблённого трудягу партии. - Пуст Троцкий папробует, что это за работа! Это не ваеним прикази падписыват! Партийная работа - это не власт, а сплашние заботи... Надаела ета лашядиная упряжька!

- Ну, не надо так! - взмолился и Зиновьев. - Разве не понимаешь, что начнётся у нас в Кремле, если ты действительно подашь в отставку!..

- А я, что, по-твоему, шютки шючу?.. Гаварю жи вам: надаеля! Да и Ленин, мне кажется, нидаволен тем, что в цека началис распри межьду нами и Троцким. Вот увидитэ, он - примет сторону Троцкого! А патом абвинит ва всём генсека Сталина. Зачем мне ета пащёчина!.. За то, чьто срал на партию Троцкий, а винават Сталин, да? Ета справедливо, да?..

Каменев дипломатично произнёс:

- Иосиф Виссарионович, а мы с Зиновьевым, по-вашему, что?! Будем молчать, что ли? Найдём аргументы, чтобы защитить вас! Вернитесь в зал и объявите, что мы убедили вас взять назад ваше заявление об отставке.

Зиновьев опять горячо поддержал:

- Ну, потерпите ещё хоть полгода! До очередного съезда партии, на котором всё прояснится.

Этой мыслью зажёгся и Каменев:

- Иосиф Виссарионович, ведь вы же сами как-то говорили, что вам - везёт на число "13"! А партконференция в январе - будет 13-я. Съезд в мае - тоже 13-й...

Коба неожиданно поверил: "А почему бы и нет? Ленин всё-таки не пойдёт на такой риск, даже зная, что его секретные документы находятся у меня. А если он думает на Троцкого, то зачем ему топтать Сталина, врага Троцкого?" И поверив, согласился:

- Ладна, патерплю до съезда. А если там меня начнут аскарблят, я уйду в атставку, не задумиваясь!

- Вот и отлично!

- Вот и правильно! - почти хором воскликнули оба, боясь победы Троцкого. Зиновьев боялся потому, что давно ощущал неприязнь к себе, а Каменев потому, что развёлся с сестрой Троцкого, женившись на другой женщине. В Сталине же, в этом "Сером Пятне", они видели всегда только союзника, но не соперника: серость не может соперничать с умными. Да и наглядно увидели, что Сталин не рвётся к власти.

Видел всё и Сталин в своих "союзниках", но умел это скрывать и ждать своего часа. Жизнь, штука хотя и не предсказуемая, но чаще выбирает всё-таки терпеливых.

Потом Коба печатал в "Правде" свои, стальные по логике и умению использовать словесные промахи противников, статьи против оппозиционеров: "О дискуссии", "О Рафаиле", "О статье Преображенского", "О статье Сапронова" и, наконец, "О письме Троцкого", который написал его опрометчиво к "партийным совещаниям". В этих статьях Коба, с помощью Лукашова, не оставил от своих врагов даже костей, настолько метко, с тонким сарказмом, размолол в порошок и кости этих зазнаек, считавших себя умными политиками и журналистами. Если бы так кратко, точно и ясно мог излагать свои мысли Троцкий, обзывавший Сталина "Серым Пятном", то мог бы смело причислить себя не только ко Львам, но и к классикам журналистики. Но он не умел так писать, а вошёл в печать лишь как жертва Кобы, подставившая свой голый зад для битья.

Сталин не знал, что эти его статьи читал в Горках, с невольным восхищением, Ленин, принявший его сторону, а не Троцкого. Как не знал и о том, что Ленин позовёт перед смертью к себе в Горки Николая Бухарина и что успеет высказать ему прежде, чем испустить последний вздох.

Зато Сталин уже подготовился к тому, что скажет на 13-м съезде партии в ответ на обвинения Ленина в его "Письме к съезду", которое получит потом название как "Завещание Ленина".
3

Смерть - самое ужасное событие в жизни каждого человека. Особенно же ужасно её ожидание при неизлечимой болезни, когда приговорённый знает, что в помиловании ему отказано, и палач уже стоит где-то рядом и готов нанести свой последний удар. О чём можно думать перед этим, и ночью, и днём? Наверное, это зависит от личности - от её образования, интеллекта, возраста и прожитой жизни (счастливо или без счастья). От ощущения степени собственной вины перед другими людьми, если умирающий не циник и задумывался над тем, кого он обижал или кому-то испортил судьбу, а бывает, и сам приговаривал кого-то к смерти или убивал. Ведь суждено умереть всем: и убийцам, и судьям, и полководцам, и царям. Стало быть, думают люди перед смертью по-разному. Но чувство страха перед тем, как это произойдёт с ним конкретно, у всех, пожалуй, одинаково: и у трусов, и у храбрецов. Страх - очень тяжёлое чувство, которое давит на человека. Хотя и существует ещё последняя Надежда на чудо: вдруг болезнь отпустит? Ведь случалось так со многими... Неотступного страха не бывает даже на войне: надежда, что будет убит не он, спасает солдата. Если же страх в нормальных условиях охватывает человека и не отпускает, это уже болезнь, которую надо лечить психиатрам.

Совсем иное состояние души, когда человек осознанно идёт на смерть (не самоубийца, конечно), собравшись с духом на такой поступок, как адмирал Колчак, сумевший преодолеть Ужас смерти, чтобы не уронить своей Чести и Достоинства в назидание другим. Но такие поступки крайне редки и свойственны, вероятно, очень сильным натурам, способным мгновенно взвинтить себя славянским: "Ах, вы мелкие души, твари поганые, думаете, что я унижусь перед вами? Так нате же вам, смотрите, как должны умирать настоящие люди, а не рабы!"

Слабые духом, в подобных, "расстрельных" случаях, даже обделывались или падали на колени перед палачами.

Однако перед палачом, по имени Болезнь, на колени падать бессмысленно, и, верующие в Бога, люди обращаются за помилованием к нему: "Господи, прости мне грехи мои и помилуй!" Это самое распространённое и тоже красивое поведение. Некоторые умирающие предпочитают Исповедь перед священниками. Наверное, это не лучший способ, так как неизвестно, какова душа у священника. А вдруг это человек пьющий или невысокой нравственности. Да и кто они, в сравнении с Богом, если уж изливать перед ними душу! Молитву же - не слышат посторонние, и она может облегчить состояние. А Исповедь?.. Вряд ли, после неё, станет легче. Лучше уж перед смертью пообщаться с умным и добрым человеком, он хотя бы искренне посочувствует.

А как быть с облегчением души закоренелым циникам?

Ленин, узнавший 3 с половиною года назад от Дзержинского, что у того лежат следственные материалы по "Делу" о расстреле адмирала Колчака, попросил показать ему эту папку, привезённую из Иркутска комиссаром ЧК Чудновским. А прочитав допросные листы и просьбу Колчака проститься перед расстрелом с Анной Васильевной Тимирёвой, женщиной, которую безмерно любил и которая, "самоарестовавшись", сидела в этой же иркутской тюрьме, в одной из соседних камер, ради случайной возможности увидеться с любимым ею адмиралом, хотя бы в коридоре, был изумлён, ничем не оправданным, отказом в "последней просьбе" человеку, приговорённому к смерти. Убедившись в мужественном поведении Колчака и на допросах, и во время расстрела, Ленин, представив в подобной ситуации себя и Инессу Арманд, мог задать себе вопрос: "А если бы во время гражданской войны в плен к Колчаку попали бы мы, разрешил бы мне Колчак проститься с Инессой или нет?" Наверное, на душе у Ленина стало бы скверно, и в голову ему могла бы прийти простая и ясная мысль: "Война делает людей бессердечными. Но её устраивают правители, и за это мы расстреляли и царя, и "Верховного правителя России" Колчака, объявившего нам войну на востоке..." А логическое завершение этих рассуждений смутило бы Ленина окончательно: "Но гражданскую войну спровоцировали мы, а не Колчак. И царя расстреляли вместе с детьми... Всех великих князей перестреляли тоже вместе с их семьями, которые никаких войн не развязывали. Неужели я родился и жил только ради всех этих ручьёв и рек крови? Даже мой управделами Совнаркома высказал мне своё недовольство расстрелами. А я просто не видел иного выхода..."

Эти же мысли о безысходности, о неумении управлять государством без насилия, всё чаще и чаще приходили в голову Ленина и теперь, в Горках. А когда в середине января 1924 года он почувствовал, что состояние резко ухудшается и что жить осталось, может быть, несколько дней - это он угадал по лицам врачей, отворачивающих от него взгляды - то вдруг остро захотелось кому-то, по-настоящему умному и доброму, излить свою душу и попросить написать потом, если потребуется, что он, Ленин, не хотел всего того, что произошло и происходит, что его вынуждали к этому обстоятельства, а не заранее спланированные намерения. Хотел блага, а получилось всё во Зло.

"Надо поговорить с Бухариным, вот с кем! - пришёл, наконец, он к выбору. - Он разбирается в экономике, умён по-настоящему, доброжелательный и теперь знает жизнь. Но в какой форме ему всё высказать, как?!. Если в голове и чувствах такой сумбур, а смерть уже на пороге! А вдруг он опоздает... Надо набросать на бумаге..."

Зная, что 19 января в Москве открывается очередной съезд Советов, на который собралась сестра, он попросил её:

- Маняша, привези, пожалуйста, с собой Бухарина. Скажи Калинину, чтобы разрешил вам обоим на съезд не возвращаться... что это моя личная просьба. Мол, плоховато себя чувствует и хочет о чём-то важном переговорить с редактором "Правды". Я думаю, он не откажет...

- Хорошо, - согласилась сестра, - Троцкого сейчас в Москве нет, уехал в отпуск, не то в Тифлис, не то в Сухуми. Думаю, Михаил Иванович без него легко нас отпустит.

Сестра уехала. Ленин принялся набрасывать в тетрадь вопросы для разговора с Бухариным, а в душу почему-то начал вползать страх: "Смерть - это гниение, черви... О чём писать, как? Ведь это же может попасть в чужие руки! Надя так устала от всего, что похожа на дурочку..."

Бухарин появился вместе с Маняшей в пятницу вечером 18 января, когда за окном уже стемнело и было видно в электрическом жёлтом свете, как повалил крупными хлопьями снег. Бухарин, с его рыжеватыми усами, интеллигентной бородкой клинышком выглядел с мороза, тем не менее, очень молодо, разрумянился и, как показалось Ленину, стеснялся своего здоровья, бодрости и не знал, как себя вести. Очевидно, Маняша напугала его словами о том, что брат зовёт его к себе, чтобы попрощаться. Понимая состояние гостя и чувствуя себя в этот день много лучше, чем когда отправлял сестру в Москву, Ленин бодро поздоровался и с хода заявил:

- Садитесь, пожалуйста, мне сегодня здорово полегчало. Читали вот с Надеждой Константиновной, - он пошелестел "Правдой", положив её опять на письменный столик возле дивана, на котором сидел, - резолюции 13-й партконференции, где оппозиции Троцкого и "децистам" конференция дала полный отлуп. Видимо, разволновался от радости, и что-то с глазами стало неважно. А так, всё хорошо, я очень рад вашему приезду и прошу извинения за причинённое беспокойство и за то, что оторвал вас от дел.

Бухарин, чувствовалось, обрадовался, что тревога Ленина оказалась ложной, махнув рукой, торопливо произнёс:

- Ну, что вы, что вы! Всех дел всё равно не переделать. А вот увидеть такую красотищу по дороге сюда, да и вас в добром здравии, я искренне рад. Так что не беспокойтесь!

Ленин попросил жену:

- Надюша, соорудите с Маняшей горяченького чайку! И я с ним попью с удовольствием, и покалякаем заодно кое о чём.

Когда Крупская и Маняша ушли, Ленин неожиданно спросил:

- Николай Иванович, как вы считаете, в чём заключается для человека главный смысл его жизни?

- Полагаю в том, чтобы приносить людям пользу, - не задумываясь, ответил Бухарин.

- Значит, каждый должен заниматься делом, которое хорошо знает и умеет выполнять? Вот наш повар, например, Гавриил Волков. Он и до революции был поваром в ресторане. Даже сменил фамилию на русскую, чтобы не потерять место из-за черты оседлости.

- Ну, можно сказать и так, - согласился гость.

- Я вот много думал тут, - погрустнел голос и лицо Ленина, - именно об этом. И пришёл к двум, печальным для себя, выводам. Первый: полжизни я занимался своим делом, журналистикой, а потом, когда мы пришли к власти, и я стал управлять вместе с партией государством, то жизнь у всех пошла кувырком и зашла в тупик. И я понял - да и то лишь в последние дни - что занимаюсь не своим делом, я его не до конца понимаю и потому делать хорошо не умею и делал его из рук вон плохо. Чтобы управлять даже кефирным цехом, как это умел делать Аксельрод, или фабрикой, заводом, нужно быть хозяйственником. А уж управлять губернией и выше - надо ещё иметь и талант хозяйственника. Без этого от тебя один вред! - Ленин опустил лобастую, лысую голову, словно подсудимый, приговорённый к смерти. Лицо его потемнело от горестной, безысходной печали. Молчал.

Бухарин тихо спросил:

- А какой второй вывод?

- Второй... ещё печальнее. Дело любой партии, стремящейся к власти, только политика. А после победы - опять политика, но... в сфере отношений с другими государствами. Ни в коем случае партия не должна вмешиваться в хозяйственные структуры.

- Но ведь политикой в сфере отношений с другими государствами должен заниматься наркомат иностранных дел. Разве не так? Получается нелогично, - заметил Бухарин.

- Ну, почему же? Наркомат индел - это посольство, не хозяйственная структура. А над ним - должен быть политический орган, разрабатывающий нашу политику. Вот чем должна заниматься партия. А мы - совали и суём нос - и в наркомат железных дорог, где должны работать хозяйственники-профессионалы; и в наркомат военных дел, которым должны руководить профессиональные военные; и так далее, вплоть до наркомата здравоохранения, культуры, образования. Партработники - это политики, а не всеядные и всё знающие коммунисты. Хорошо помню рассказ нашего главкома Красной Армии Сергея Сергеевича Каменева о генерале Алексееве, который был при царе начальником штаба Ставки. Военным он был только по части стратегии военных действий, а на остальные 90% был великим и предусмотрительным хозяйственником. Знал и умел подсчитать, куда и сколько потребуется пушек, овса, консервов, снарядов и патронов, сколько вагонов и паровозов нужно для этого. Российская армия при этом Хозяине была непобедимой.

А что представляли из себя наши партийные комиссары, которых мы рассылали по всем штабам фронтов и армий? Что они смыслят в военных делах? Что представляют из себя такие, например, врачи, как наш большевик-революционер Семашко? Он уже 20 лет, как не лечил никого, а занимался только политикой. Вот я и назначил его на пост наркома здравоохранения.

"Какой абсурд и цинизм! - подумал Бухарин. - Народный комиссариат охраняет здоровье голодающего народа. И руководит им человек, переставший быть врачом. А по сути это - никому не нужный наркомат. Необходимо лишь его название, чтобы пахло демократией. Сказать ему об этом - обидится". И Бухарин спросил с откровенным ехидством:

- То есть, вы хотите опровергнуть свой собственный тезис о руководящей роли партии, что ли?

- Не во всём. В политике, как я уже сказал, руководящая роль партии-победительницы должна быть.

- Тогда нужно немедленно выпустить из тюрьмы Шляпникова! - обрадовался гость.

- Поздно, - мрачно выдохнул Ленин.

- Но почему... поздно?

- Я уже не у власти, и скоро умру. А Сталин будет продолжать осуществлять руководящую роль партии по всем вопросам. Только потому, что он - генсек, и ничего более не умеет, как и я, и будет превращать всех в "приводные ремни" партии, как он образно выразился на съезде.

Бухарин был ошеломлён:

- А помните, вы говорили мне, что партия - это дисциплина, что...

- Да, я так думал тогда. А теперь по-другому, и понимаю, что вступаю в противоречие. Но такова диалектика: всё течёт и изменяется, становится порою своей противоположностью. Для борьбы за власть - нужна твёрдая, единая для всех, дисциплина. И нужен твёрдый, как сталь, генсек. Но когда власть завоёвана, одни человек не должен решать всё, а я - решал, вот и наделал...

- Но тогда получается, что прав и Троцкий, выступив за перемены в партии.

- Ему нужны другие, еврейские перемены.

- То есть? - не понял Бухарин. - У нас же есть Политбюро, а не только один твёрдый генсек, с которым я, например, уже разошёлся в понимании "национального вопроса".

- Я знаю об этом, - вздохнул Ленин. - Но Сталин - хитрее вас, и интриган. Вот что опасно. Вы - доверчивый телёнок в сравнении с ним.

- И что же мне делать? Тоже интриговать? Так я этого не люблю и не умею.

- Да если бы и умели, один - вы ничего не добьётесь. Нужны кардинальные перемены в структурах самой власти. Партия не должна превращаться во власть, ибо Политбюро превратит её в коррумпированный клан. При главе правительства должен быть Государственный Совет, состоящий из представителей разных слоёв населения. Такими представителями я вижу, к примеру, писателя Горького, академика Павлова, философов, и так далее.

- А при чём здесь еврейские цели Троцкого?

- Самый удобный рычаг управления своим государством, и соседними также - это деньги. Но деньги - это и величайшее Зло на Земле. Евреи же стремятся добыть себе их больше всех других. Поэтому хорошо, что Сталин разгромил Троцкого. Но всё же Сталин не решится трогать остальных евреев, и тем ускорит превращение партии в коррумпированную, руководящую банду, и этот процесс уже начался.

- Как же теперь быть? Ведь партия - уже поддержала Сталина на конференции.

- Не знаю, что можно сделать сейчас. Я устал от головных болей и умираю. Мне вовсе не страшно умереть: смерть лишь избавит меня от мучений. Но мне обидно, что я - уже не в силах что-либо изменить, и прожил свою жизнь так бессмысленно, погубив и будущее людей.

- Ну, насчёт смерти, мне кажется, вы рановато заговорили. А вот то, что считаете свою жизнь бессмысленно прожитой, так она у всех, как говорил Соломон Мудрый, одна только суета. Но ваше заявление об ошибочности руководящей роли партии...

Ленин быстро перебил:

- Вы - не проговоритесь об этом в Кремле!

Бухарин подумал: "Странно, а чего вам-то бояться, если помирать собрались". Но вслух сказал другое:

- Полагаете, мне никто не поверит?

- Не захотят поверить. А чтобы вы не болтали об этом в Москве, ещё и укокошат.

- Кто? - удивился Бухарин.

- Кремлёвские евреи, которым невыгодно лишиться руководящей роли партии во всём. Или тот же Сталин, и по той же причине: это - архипакостнейший человек! Власть для него - дороже любых денег!

"Как и вам, Владимир Ильич, - подумал Бухарин. - Но то, что вы теперь почему-то и против евреев, непонятно..." - Не утерпев, всё же спросил:

- Но ведь вы, Владимир Ильич, помнится, опирались больше на евреев. И вдруг заговорили о коррупции. У вас даже повар...

- Нельзя сидеть между двух стульев, Николай Иванович. Особенно в первые дни после переворота. Вот я и выбрал еврейский стул, рассчитывая на революцию в Германии, потом в Европе. Но Сталин, из-за неприязни к Тухачевскому, сорвал нам его наступление на Варшаву, а вместе с этим наступлением и все наши планы, в том числе и мои личные. Вы многого просто не знаете... Троцкий же, когда я заболел, начал свою интригу. А выкрав из моего сейфа то, чего не знал и он, закусил удила. Понимая, что он и Сталин, борясь за власть, могут угробить партию вообще, я надиктовал и передал Володичевой важный документ для очередного съезда партии. - Ленин выдвинул из письменного стола верхний ящик, порылся там в одной из папок и, достав несколько листов бумаги с отпечатанным под копирку текстом, протянул их Бухарину. - Вот копия, почитаете на досуге... Там есть несколько слов и о вас, но в основном речь об отношениях между Троцким и Сталиным. Я хочу, чтобы вы заранее знали об этом и приняли какие-то меры, в случае, если возникнет надобность. Но это уже решать вам, на съезде...

В комнату вошли с подносами в руках сестра Ленина и Крупская. Увидев лицо мужа, Надежда Константиновна встревожено спросила:

- Володя, что с тобой? На тебе опять лица нет! - И перевела глаза на Бухарина, успевшего засунуть сложенные вчетверо листы в нагрудный карман пиджака: - Николай Иванович, вы тут не поссорились, случайно?

- Ну, что вы, Надежда Константиновна! Как вы могли такое подумать?

- Да я и не на вас грешу: Володя стал таким раздражительным, он всё может позволить себе!

- Надюша, - заговорил Ленин спокойно, - ничего плохого не произошло. Просто разговор у нас об очень важных вещах, и мне надо его закончить без вмешательства. Для того ведь я и позвал Николая Ивановича.

- Хорошо-хорошо, сейчас мы вас оставим, - успокоила мужа Крупская.

Бухарин попросил сестру Ленина:

- Мария Ильинична, у Владимира Ильича что-то с глазами... Позвоните, пожалуйста, в Москву, чтобы прислали завтра сюда врача-окулиста.

- Сделаем, сделаем! - заверила Крупская. И уже к мужу: - Это у тебя с глазами из-за твоих горьких мыслей. Завтра я почитаю тебе рассказ Джека Лондона "Любовь к жизни"! Вот чего тебе сейчас не хватает... - И тут же спросила Бухарина:

- Николай Иванович, а как ваша супруга, выздоровела? Я слыхала, с нею что-то серьёзное...

- К сожалению, очень серьёзное, и никаких улучшений: она дома с сиделкой, сама теперь не ходит, сидит в инвалидном кресле.

- Извините, пожалуйста, - смутилась Крупская. - Передавайте ей привет от нас и пожелание поправиться!

Когда женщины снова вышли, оставив на подносе стаканы с чаем и блюдца с печеньем и сыром, Ленин сказал:

- Глазной врач у меня - мой ровесник, Михаил Иосифович Авербах, профессор. С ним интересно побеседовать... А все другие доктора - только о моей болезни со мной говорят, одну тоску нагоняют. Так что передайте вашей жене, чтобы она не очень-то слушала их советы.

Бухарин уныло промолчал, думая о жене, оставленной им в Москве, и Ленин деликатно перевёл разговор, спросив:

- Ну, а мы с вами, на чём остановились? Совсем у меня с памятью плохо стало! Всё хорошее почему-то забываю, а вот плохое - помню. Вы пейте, пейте чай... И будем разговаривать. Так, на чём мы остановились?...

- На евреях, по-моему. На том, почему вы сделали в их сторону крен. Ну, и что уже ничего поправить нельзя, жизнь прожита впустую, а мне - совет: не дразнить кремлёвских гусей "руководящей ролью партии", а то "укокошат".

Ленин устало вздохнул:

- Да-да, лучше их не дразнить. Из неофициального разговора по телефону Шляпникова со мной, года 3 назад, я понял, что так называемый "еврейский вопрос" перерастёт в России рано или поздно в "русско-еврейский". И тогда все поймут, что евреи - не что-то мелкое и незначительное для России, связанное с провинциальными погромами, на почве ненависти к "жидам, распявшим Христа", а явление, исторически более значительное, нежели, скажем, российское "народничество", на смену которому пришли евреи-революционеры, поддерживаемые Всемирным еврейским центром. Ну, а что такое этот Центр, надеюсь, объяснять вам не нужно. Это така-я денежная сила, которую зауважал в 6-м году даже премьер-министр России Витте, вернувшийся из Нью-Йорка. И женился после этого, вторым браком, на еврейке. Небезызвестный вам премьер Столыпин тоже понял, в Киеве, во время процесса по "делу Бейлиса", от кого зависит мировое общественное мнение.

- Что вы хотите этим сказать, Владимир Ильич?

- Простую истину: с евреями - надо считаться, а не дразнить их; более ничего. То есть, лучше иметь их своими союзниками или попутчиками, но... ни в коем случае... врагами. Иначе - проиграете. Своей сплочённостью они уже не раз доказали всему миру, что непобедимы и потому неприкасаемы.

- В чём же тогда должен заключаться "русско-еврейский вопрос"?

- Вы молодчина, Николай Иванович! С лёта понимаете суть проблемы: русская интеллигенция... должна объединиться навеки... в мирный союз с российским еврейством. Россия от этого только выиграет.

- Значит, вы поэтому...

- Именно так, поэтому! - не дал Ленин договорить Бухарину. - Но об этом давайте поговорим завтра. Что-то я опять устал и расклеился...

Утром Ленин не явился в столовую комнату к завтраку, и Крупская попросила Бухарина не торопиться с отъездом:

- Боюсь, - сказала она, - не слёг бы снова. Плохо себя чувствует...

- Но я же - не доктор... - не понимал Бухарин своей миссии и застеснялся.

- Узнает, что вы уехали, и расстроится окончательно. Да и я с вами так ведь и не поговорила по душам... - Надежда Константиновна застеснялась тоже: - А пока надо побыть с ним. Почитаю ему, чтобы не натрудил глаза. А вы тут посидите с Маняшей...

Крупская ушла к Ленину, и Николай Иванович, в ожидании Марии Ильиничны, подошёл к окну и задумался: "Нет, Владимир Ильич, с евреями нам не ужиться: один Троцкий, с его высокомерием, чего сто`ит!.. А что нам скажет простой народ? Кто, мол, нас довёл до такой жизни?.. Пословица уже родилась: "Где еврей на коне проскачет, там русский мужик плачет". Вот ведь что получается... Странно и другое: почему Троцкий стал всюду хвалить поэта Сергея Есенина? Не может он хорошо относиться к Есенину! Что-то за этим кроется... А вот Сталин... Нет, Сталин тоже себе на уме, хотя и молчит. Но что любопытно, Владимир Ильич. На 10-м съезде партии вы были просто в восторге от образного сравнения Сталиным профсоюзов с "приводными ремнями" партии. А теперь, в своём "Письме к съезду", вы уже совершенно по-другому относитесь к Сталину. Ведь это же вы, именно вы, рекомендовали его, на 12-м съезде, в генсеки! Что же произошло?.. Почему такая разительная перемена в вашем отношении к нему? Правда, вы, видимо, почувствовали что-то неладное в нашем государственном аппарате ещё на 11-м съезде, сказав: "Если для нас ясно, что наш госаппарат, по своему составу, навыкам и традициям негоден - а это угрожает нам разрывом между рабочими и крестьянством - то ясно, что руководящая роль партии должна выразиться... не только в том, чтобы... давать директивы, но... и в том, чтобы... на известные посты ставились люди, способные понять наши директивы и... способные провести их в жизнь честно. Не нужно доказывать, что между политической работой ЦК и... организационной работой нельзя проводить непроходимую грань. ... В противном случае политика теряет смысл и... превращается в маханье руками". А вчера... вы уже почти полностью отреклись не только от Сталина, но и от руководящей роли партии во всём, кроме международной политики. То есть, вы поняли, наконец, что партия подменяет собою государственную Советскую власть! И превращает её - в партократию, вместо демократии. Но... выпустить Шляпникова на свободу... вы всё-таки не хотите. Я видел это по вашим глазам. А если бы на месте Шляпникова оказался я? Такое ведь тоже не исключено. Получается, что роль Личности в руководящей роли партии - ещё опаснее, чем роль самой партии. А вы уверены, что и Троцкий, и Сталин не будут проводить в жизнь директивы партии честно. Но если так, то кто же тогда, в партии большевиков, честен? Рядовые члены берут пример со своих вождей - Ленина, Троцкого, Сталина. Выходит, Ленин противоречит себе и считает это диалектикой. Так, на какое будущее я могу рассчитывать, несмотря на ваши похвалы в мой адрес? Ведь оно будет зависеть не от меня, а... от Троцкого, Сталина или от кого-то ещё, но только не от Закона. Разве это государство?.. Страна "Беззакония", "Большевизия", в которой не может быть даже двух партий, а только одна, и та - над правительством, во всех ветвях власти которого стоят евреи. Разве это демо-кратия?.. Может, взять и уехать, не попрощавшись? Нет, это будет не по-людски..."

День 19 января прошёл для Бухарина тоскливо, в непонятном ожидании неизвестно чего. Скрасил его разве что непритязательный разговор, затеянный хозяйкою дома:

- Начала читать Володе "Любовь к жизни" Джека Лондона. Сначала слушал рассеянно, вполуха. А потом сказал: "Жаль, что-то плохо стал видеть, хотелось бы самому почитать этого автора. Всё-таки американцы воспринимают жизнь не так, как мы..."

Мария Ильинична заметила:

- Профессор Авербах уже выехал из Москвы. К вечеру будет здесь.

Ленин поинтересовался:

- А Фёрстер ещё не уехал?

- Пока здесь. Вместе с профессором Осиповым. - Пояснила Бухарину: - Фёрстера мы пригласили из Швеции.

Бухарин спросил:

- Так он что, с переводчиком приехал?

- Нет, - ответил Ленин, - он немец. А я немецким владею прилично. Только вот собеседник он - скушный. - Ленин посмотрел на Бухарина: - Мне с вами вот - интересно! Да только и я сегодня - никудышный собеседник, вы уж простите меня, пожалуйста! Надеюсь, завтра договорим непременно: мне вам надо сказать ещё одну важную вещь, если не возражаете?

- Выздоравливайте только, - кивал Бухарин согласно, - я не тороплюсь...

На другое утро Ленин так неважно себя чувствовал, что даже не вышел из своей спальни к завтраку. Но в обед ему стало получше, и он с аппетитом поел вкусный грибной суп, поданный поваром Волковым. После обеда приехал из Москвы профессор-окулист Авербах, осмотрел глаза Ленина, но ничего серьёзного не обнаружил, сказав: "Скорее всего, вы хуже видите от переживаний. Нервная система человека - всему голова: как ваше Политбюро. Расстраивается бюро, слепнет вся ваша партия. Не думайте ни о чём плохом, не переживайте, и опять будете хорошо видеть". Ленин спокойно задремал.

Чтобы не нудиться, Николай Иванович ходил в лес на прогулку. Сосны - деревья вечнозелёные, радовали. Тропинка на снегу была натоптана, но всё время петляла, как жизнь, и ему легко думалось. "Какая красотища вокруг, а голова Ленина занята здесь, чёрт знает, чем, только не радостью. Похоже, он вообще отвык от простых радостей. Видимо, поэтому стал и плохим руководителем государства, и угрюмым человеком. Отсюда, вероятно, и нет у нас ни демократии, ни справедливости. Лишь жестокость, народные бунты, да слёзы. Вот и выходит, что государство, которым правит несчастливый король, не может дать достойной жизни и своему народу. Было бы куда лучше, если бы он уехал из России, коли уж так опасается Троцкого. Ведь в случае, если власть действительно перейдёт к Троцкому, в России снова может заполыхать гражданская война. Он хоть и удачлив в личном плане, но... возьмётся превращать Россию в еврейское государство, и, на этот раз, оно взорвётся: генерал Слащёв уже преподаёт в военной академии тактику ведения боя, к нему слетятся в Москву из всех весей оскорблённые офицеры, и заполыхает..."

Мысли перекинулись снова на Троцкого: "Вот кому сейчас хорошо! Попивает где-нибудь в Грузии или в Абхазии винцо и не забивает себе голову ни интригами, ни съездом, который ему не нужен. А я иду к, неприятному мне, типу и мучаюсь совестью: как бы не обидеть его своим отъездом. А он, разорив огромное государство и его народ, не мучается совестью. Обделался лишь лёгким испугом, из-за Троцкого, который тоже... Нет, каламбур тут, видимо, не уместен. Всё-таки человек перенёс тяжелейший инсульт, и мог даже умереть. Но, с другой стороны, я имею моральное право задать ему честный вопрос: Владимир Ильич, а почему вы так безнаказанно позволили, тому же негодяю Троцкому, выставлять памятник Иуде перед православным монастырём? Ведь это же был политический вызов всему русскому народу. А вы и бровью не повели! Чем это можно объяснить? Уж не солидарностью ли? Тот, кто издал декрет о привилегии евреям при поступлении в институты, а затем приказ - стереть с лица земли храм Христу Спасителю, получается, не лучше Троцкого. Разве не так? И ещё жалуетесь после этого, что вас... ну, как бы это вам помягче... Впрочем, сами-то вы никогда не были мягким по отношению к людям. От ваших жестокостей - да-да, жестокостей! - устали уже все, и не вам бы писать съезду о грубости Сталина, который отличается от вас... лишь внешней невоспитанностью, а внутри - вы с ним духовные братья. Но я не могу вам всего этого сказать открыто: вы - больной человек... Однако я не могу забыть и расстрелянных, по вашему тайному приказу, Владимир Ильич, детей царской и великокняжеских семей, не говоря уже о самих этих великих князьях и их жёнах, расстрелянных без суда. Такого не было ещё нигде в мире. А вы собираетесь сообщить мне что-то важное... Ну, разве это серьёзно? Что`, что` ещё может быть важнее, чем жизнь невинно убиенных? Вы - либо сумасшедший, либо маньяк. И я не знаю, как мне вести себя с вами".

Показался громадный двухэтажный дом с помещичьей усадьбой-парком, в котором жил теперь Ленин и в который Бухарину не хотелось входить. Нужно было сделать что-то осмысленное, если уж не мог высказаться. Поступки - важнее слов. Но что делать, тоже не знал.

В гостиной его встретила Крупская:

- Уснул, наконец-то! Как он меня вымотал своими головными болями, вы даже представить не можете! А каково ему, если у меня уже никаких сил нет. - Она всхлипнула, и ему стало её жаль. Глядя, как у неё непроизвольно трясутся старческие губы - а ведь не старуха же! - как она вся ссутулилась, будто на плечах у неё был мешок с сырым песком, он принялся утешать её:

- А вы прилягте, и тоже поспите. Не надрывайте себе душу горькими мыслями, вы же этими печалями только хуже себе делаете.

- Ваша правда: хуже токо себе. Но не душе, она давно уже задеревенела, а собственному здоровью. Не высыпаюсь я от его капризничанья, смены настроений, непонятной злобы ко всем. И ноги отекают: топчусь возле него целыми днями, топчусь... А вместо благодарности - одни попрёки. Капризным стал, не узнать!..

- А вы не обращайте вниманья, это болезнь в нём капризничает, не он... Как водка в пьяном.

- Боится помереть без меня, когда ухожу от него, - не слушала Надежда Константиновна, - вот и не отпускает, придумывает то одно, то другое, токо бы удержать.

- А почему он не поехал лечиться за границу? Всё равно ведь нашим докторам он не доверяет, сам мне сказал. Кроме Авербаха, который, по его словам, "не врёт и не донимает" его своими вопросами о здоровье. По-моему, Авербах ему очень нравится. "С ним интересно поговорить о жизни", сказал он мне.

- Долго рассказывать, почему он не поехал лечиться за границу. Много причин... А главная, опасается хулы, грязных подозрений. Всё надеется что-то придумать, кого-то "облапошить", как он высказывается, когда заговаривается, как больной ребёнок. Не понимаю, зачем ему это всё?..

- Что именно? - уточнил Бухарин, твёрдо ощутив, что Крупская равнодушна уже и к судьбе мужа, и к своей, настолько веяло от неё усталостью.

- Да власть эта, что же ещё! Иногда понимает, что никакой власти уже не будет, да и врачи намекают... У него и впрямь что-то неладное с рассудком. Но чаще - не тут-то было: как это он, Ленин, и позволит кому-то... Уж лучше бы помер, что ли, чем такие мучения и себе, и нам! - вырвалось у неё с новым всхлипом.

Выручила появившаяся Мария Ильинична:

- Наденька, шла бы ты отдохнуть! Мы уж как-нибудь и без тебя тут обойдёмся...

Бухарин, хотевший уехать, понял, что сделать этого, видимо, не удастся. Словно подслушав его мысли, Мария Ильинична добавила:

- Врачи говорят, завтра будет самый трудный день: кризис. Либо туда, либо сюда, к выздоровлению. Просили не отпускать механика автомобиля.

После ужина Бухарин смотрел с Марией Ильиничной и поваром Волковым кинофильм "Версальские фонтаны". После просмотра Волков сказал:

- Пойду кормить профессора Авербаха. Доброй ночи! - И ушёл. Спокойный, ничем не озабоченный.

Пошёл спать в отведённую ему комнату и Бухарин, расстроенный воспоминанием из детства о смерти маленькой домашней собачки по кличке "Мурашка". Гладкошёрстная, коричневая, она была уже старенькой. Видимо, понимала, что умирает от старости и слабости. Ничего не ела, отворачиваясь от миски с вкусно пахнущей едой, и смотрела на него, мальчика Колю, печальными умными глазами, будто хотела сказать ему что-то очень важное, но не решалась. Потом она тихо покорно умерла, а Коля долго не мог забыть её глаза и плакал несколько дней от мысли, что Мурашка не успела ему что-то сказать. А вдруг он смог бы её спасти, если бы узнал, чего ей хотелось. Мысль эта была Коле невыносимой.

Утром в спальне Ленина остро пахло лекарствами, когда Бухарин вошёл (его позвал Ленин, послав за ним сестру). Ленин лежал на своей кровати в нижнем белье. Рядом с ним сидела, опухшая от усталости, жена. Сам Ленин поглаживал серую кошку. Увидев Бухарина, произнёс:

- Ну вот, Николай Иванович, здравствуйте! А я, кажется, своё уже... того... доживаю. Хорошо, что вы не уехали: нужно договорить... Надя! Маняша! Попрошу вас, это...

Женщины молча поднялись, тихо вышли из комнаты. Ленин, трудно выговаривая слова, спросил:

- Вы не помните, что я собирался вам сказать? Обещал что-то важное, а теперь вот... не могу вспомнить. На какую тему у нас был с вами разговор?

- Да о разном. О смысле жизни, евреях, о руководящей роли партии, которую вы намеревались уменьшить.

- А, да-да, припоминаю. Но сегодня мне уже не до этого. Кажется, помираю. И осталась у меня к вам последняя просьба: как редактор "Правды" сделайте всё возможное для того, чтобы моё имя не марали в печати после моей смерти. Мёртвые сраму не имут, так ведь?..

- Да, - кивнул Бухарин, - есть такое выражение, но я не согласен с ним в отношении к...

- Почему? - вопросительно уставился Ленин, перебивая.

- Потому, что пословица относится к людям, не влиявшим на судьбы государства. А вы - влияли, как и Иван Грозный, Пётр Первый и другие цари.

- Ну и что же?

- Если не знать исторической правды о деяниях правителей, то новые цари будут не только повторять ошибки прежних, но и прибавлять к ним свои, не опасаясь, что об этом станет известно народу.

- А вы полагаете, что об Иване Грозном и Петре Первом мы теперь знаем всё? И это помогло чем-то Николашке?

- Полагаю, что помогло.

- Например? В чём помогло?

- Он не насиловал женщин. Не отдал бы под пытки собственного сына, если бы его не расстреляли, по вашему приказу, и он бы вырос.

- Это зависит от характера правителя, а не от его знания истории, - заметил Ленин и спросил: - А вы считаете необходимым сообщить об этом приказе... после моей смерти?

- Может, не сразу, а со временем. Ведь всё равно, как гласит пословица, правда, что шило, рано или поздно, вылезет из мешка истории и кольнёт. Так что знание истории предшественников может охладить и горячий характер.

- Я прошу: не надо меня обливать грязью. Ошибки - да, были. И даже крупные. Но я не желал зла России, поверьте!

"Хотел только превратить её в хворост для разжигания мировой революции! Но это ты Злом не считаешь, а так, мелочью... - думал Бухарин, вглядываясь в раскормленное лицо "умирающего". - Это ж надо: не смерть его страшит, а позор в печати, которого он уже не прочтёт и не услышит. И не волнует, что, вместо обещанного коммунизма, привёл к власти евреев, и они, вместе с ним, устроили сначала царской семье "еврейскую месть", а затем и всему русскому народу с его священниками - прямо-таки мессианское возмездие, которое оказалось в тысячу раз страшнее, чем в древнем Вавилоне. В чём же народ провинился, за что вы его разорили? Разве народ вас угнетал? А теперь он, видите ли, изображает, будто ничего об этом не знает. Не желал он зла и хочет умереть чистеньким! Не поэтому ли и мне хвалебную характеристику написал? Чтобы я как главный редактор... Предусмотрительный какой!"

- Владимир Ильич, но я же - не глава государства, чтобы запретить Троцкому или Сталину что-либо печатать.

- Кроме них есть ещё Политбюро, кандидатом в члены которого вы являетесь, - слабым голосом возразил Ленин. - Объясните им, что, марая Ленина, они замарают себя. И на этом кончится и их власть.

- Это я, пожалуй, смогу.

- Вот и хорошо, вот и... Но, более всего, опасайтесь Сталина и Троцкого. Вернее, того, чтобы они не раскололи партию. Тогда всему нашему делу конец. Жаль, что вы не стремитесь к власти.

- Почему жаль? Ведь вы говорили, что каждый должен заниматься своим делом. А моё - журналистика, а не власть.

- С вашим умом, знаниями вы могли бы погасить раскол, находясь у власти. Ну, и за Надю, и за Маняшу могли бы заступиться. Сталин будет мстить им: он мелочен и потому мстителен.

Бухарин молчал, поражённый безразличием Ленина к собственной жизни, словно действительно уже знал, что обречён, и не сегодня, завтра умрёт: не просил звать врачей, дать ему каких-то спасительных лекарств. Проявлял даже человечность к жене и сестре, которым не поздоровится без него. И всё-таки чего-то недоговаривал, это чувствовалось.

Бухарин поймал себя на мысли, что Ленина ему не жаль, и это было неприятно. Человек умирает, расстаётся с самым дорогим, а его почему-то не жаль. Неужто настолько зачерствел и сам, находясь в кремлёвской стае бессердечных людей? Но вот Мурашку мне жаль до сих пор! Почему так: собачку жаль, а человека - нисколечко? Может, оттого, что Ленин всё высказал, что хотел, а то, что он хочет - мне противно. А чего хотела Мурашка, для меня осталось загадкой. Да ещё молящие глаза, по сей день хватающие за душу. Неужто всё дело именно в этом? "Нет! - одёрнул он себя. - Ленин - сухой и жестокий, а Мурашечка была доброй и беззащитной. Добрых всегда жаль... К тому же Ленин - тоже пылинка во Вселенной, но возомнил себя Хозяином судьбы миллионов людей и не жалел их. А главное-то - ни у кого не просит прощения перед смертью! Вот что Главное, а не предстоящий раскол партии".

Говорить стало не о чем, и Бухарин поднялся, чтобы уходить, а может быть, и уехать. Почему-то не верилось, что Ленин умрёт. Да и, судя по выражению лиц его жены и сестры, они тоже не верили в это: "Капризничает, вот и выдумывает про скорую смерть..." - вздохнула Надежда Константиновна, возвращаясь к мужу с неохотою. А Мария Ильинична сообщила, что автомобиля пока нет, шофёр поехал за врачами. Пришлось Бухарину томительно ждать, обедать. А затем в доме началась настоящая тревога: Ленину стало хуже, потом ещё хуже. И тут приехали врачи Фёрстер и Осипов.

На дворе стало темнеть, когда врачи с хмурыми лицами вышли после осмотра больного в гостиную. Они велели, чтобы шофёр держал автомобиль наготове и никуда не уезжал.

В 17 часов 10 минут в гостиную вошла Крупская и попросила:

- Николай Иванович, мне нужно хотя бы часик отдохнуть. Посидите, пожалуйста, возле Владимира Ильича с Маняшей в это время. У меня уже нет сил...

- Хорошо, - согласился Бухарин покорно, - отдыхайте. Я посижу...

Ленин обрадовался Бухарину, пожаловался:

- Опять у меня в голове шум морского прибоя, как при прошлогоднем приближении удара. Только тогда мне казалось, что я стою на берегу Финского залива, а теперь море - ну, прямо штормит!..

- А голова не болит?

- Да, как будто бы, нет. Лежу вот, и думаю... - Ленин умолк, но по лицу, резко покрасневшему, было видно, что продолжает о чём-то думать. И Николай Иванович осторожно спросил:

- А о чём думается-то? Может, включить свет? Темно тут у вас. А в темноте - всегда думы невесёлые.

- Нет-нет, не включайте. Глазам будет неприятно. Думы, вы правы, невесёлые, но в темноте спокойнее лежать. И знаете, что я понял, наконец? Смысл жизни есть у человека только, пока он здоров. А когда серьёзно заболеет, никакого смысла уже нет. Человек, переставший работать, не только никому не нужен... но и себе самому уже в тягость.

- Но живут же без работы миллионы пенсионеров! И вполне счастливы.

- Это обыватели счастливы. Они - как туристы... А государственные деятели и на пенсии не могут быть счастливыми без работы. - Лицо Ленина вдруг страшно покраснело, он стал задыхаться, прохрипел: - Приподнимите меня на подушке повыше!..
4

В 17 часов 30 минут Ленин потерял сознание, дыхание его стало прерывистым, и, вызванные к нему ещё утром врачи, Фёрстер и Осипов, не смогли привести его в чувство, несмотря на сделанный ими укол и все остальные старания. В 18 часов 50 минут Ленин скончался, не приходя в себя, мучительно задыхаясь, хватая ртом воздух и дёргаясь, при "явлениях паралича дыхательного центра", как определили, мокрые от усталости, профессора. Приказав дежурному студенту-медику открыть настежь окно, чтобы предохранить морозным воздухом труп от порчи, медики вышли.

Бухарин собрался будить Крупскую. Сестра Ленина посоветовала: "Не пугайте её, скажите, что её мужу не больно уже... А я пойду звонить в Кремль Сталину, если вернулся со съезда", - и вышла из спальни вслед за врачами. Николай Иванович, глядя на мёртвого Ленина, опять вспомнил, как тихо умерла Мурашка, и что до сих пор его волнует неразгаданный им её безмолвный вопрос. "А этот... всё сказал, что хотел. И что в итоге? Никому не нужен, и даже вся Россия обрадуется: умер изверг, освободил..."

С этой мыслью, взглянув на крохотный столик с пишущей машинкой, за которым обычно сидела, приезжавшая из Москвы, 42-летняя Мария Акимовна Володичева, когда Ленин диктовал ей свои последние статьи, Бухарин направился к Крупской, услыхав странную фразу в разговоре двух врачей: "А что же вы хотели: сифилис мозга! Потому так и вёл себя..."

Надежда Константиновна, оказывается, всё уже знала, и, не проронив, как и Мария Ильинична, ни единой слезинки, сказала:

- Отмучились... Да и ему теперь всё... ни к чему: вечный покой...

Бухарин с облегчением в душе подумал: "Подох. Наконец-то, он подох, мучитель России".

Не знала жена Ленина, что покоя телу её мужа... не будет уже никогда. Началось всё с, ошеломляющих её душу, неприятностей: в Горки прибыли, вместе с членами Политбюро, врачи паталого-анатомы, выпотрошили, первым делом, все внутренности её мужа и бросили их в огонь кухонной печи, где запахло таким отвратно невыносимым запахом, что повар Волков не выдержал и ушёл, попросив подбрасывать в печь дрова медика-студента, дежурившего здесь последнее время, как и врач. Потом Надежда Константиновна узнала, что анатомы вскрыли череп мужа и были изумлены тем, что часть мозга внизу, с правой стороны, "ведающая способностями "добра и творчества", совершенно усохла, и её функции-де выполняли другие части мозга. Затем, установив, что произошёл обширный инсульт, они отправили в печку и мозг. Оказывается, как выяснила у них Надежда Константиновна, от непрерывной многолетней умственной работы без движения, в сидячей позе (вот почему индийские йоги стоят по 30 минут на голове) кровеносным сосудам мозга не хватало кислорода. Они из-за этого обизвествились, стали узкими и хрупкими. А от переживаний, когда сердце начало "задыхаться" и усилило свои толчки, сосуды не выдержали и полопались. Выяснила она и другое: это члены Политбюро (ещё в Москве) Зиновьев и Каменев (с подсказки Дзержинского, который не любил её мужа) приняли решение забальзамировать тело мужа и сохранять его, наподобие чучела журавля или волка, в специальной гробнице, чтобы "трудящиеся страны могли приходить к его гробу, закрытому прозрачным стеклом, и мысленно общаться "с вождём добра и справедливости". От этой новости у неё чуть не подкосило ноги: "Кто же это придумал такое? Неужто Сталин?!. Постоянно видеть Володю в гробу?!."

Оказалось, придумали это издевательство, не подумав о её чувствах, друзья. Сталин же посоветовал ей приготовить речь для траурного заседания Всесоюзного съезда Советов, которое состоится 26 января. Обещал, что выступит с речью и сам.

Бухарин, проходивший в свою комнату на втором этаже мимо кухни, из которой выскочил повар Волков, не мог отделаться от странного запаха, исходящего из кастрюль с какими-то распаренными лекарственными травами. Много лет спустя Николай Иванович узнает, что в доме умершего Ленина готовились к приезду врачей во главе с Александром Богдановым (бывшим оппонентом Ленина в политических спорах, который был не только философом, но и хорошим врачом). Этот Богданов-Малиновский собирался по предварительной договорённости с Лениным оживить его потом. Но для этого требовалось сразу же после смерти извлечь мозг Ленина и все его внутренности, чтобы поместить их в специальные банки с лекарственными растворами, а тело забальзамировать по египетскому рецепту для сохранности. Всё так и сделали. Богданов с врачами приехал в Горки, подготовил, что нужно, и Ленина поместили в Москве в специальный мавзолей. А Богданов через два года создал научно-исследовательский институт переливания крови. Общий друг Ленина и Богданова инженер-химик Леонид Красин подготовил в этом институте какой-то особый раствор по рецептам Богданова, и настал день, намеченный для оживления мозга Ленина и всех остальных органов. Но Сталин, узнавший об этом и не желающий видеть Ленина снова живым, послал Красина послом в Англию, где его в гостинице Лондона отравил агент НКВД. Оживление было отложено. А в 1928 году умер и сам Богданов, ставивший на себе какие-то опасные медицинские опыты.

Обо всей этой истории Бухарин узнал только в 30-м году. Тогда же он прочёл в одной иностранной газете, что в советской Бурятии в 1927 году сам себя усыпил бурятский хамбо-лама Итигилов. Его поместили в буддийском храме в позе "лотоса", и он не сгнил, как и Ленин, не разлагается и по сей день, а спит с нормальной температурой. По его рецепту он должен быть оживлён лишь в 2032 году, после чего он будет жить полноценной жизнью.

Николай Иванович не поверил в возможность воскрешения Ленина и удивлялся наивности Богданова, да и Ленина, хотя жизнь показала, что полна чудес.

На другой день после смерти Ленина в 6 часов утра заговорило радио на стене. Из Москвы, после боя часов, начали транслировать, как объявил диктор, "Обращение к партии, ко всем трудящимся", принятое ночью на заседании ЦК РКП(б), по случаю кончины вождя партии и Советского государства, товарища Ленина.

- "Никогда ещё после Маркса - говорится в обращении, - читал диктор, - история великого освободительного движения пролетариата не выдвигала такой гигантской фигуры, как наш покойный вождь, учитель, друг".

Дальше Бухарин уже не вникал в слова "Обращения", занятый своими мыслями: "А ведь всё-таки не "пылинка", если смотреть объективно на масштабы того, что он сотворил с огромным государством и миллионами людей. Кончено же, гигантская фигура диктатора, которому и в подмётки не годятся ни Иван Грозный, ни Пётр Великий... А кишки, запах... это ерунда, у всех есть: и у львов, и у кроликов. Партия сотворит теперь в прессе и по радио другой запах, елейный. А мне надо срочно ехать в Москву - автомобиль обещали дать к 7 часам - и редактировать там весь этот... божественный фимиам. И как-то жить дальше... А вот каково будет Крупской при забальзамированном муже? Это ужасно!.."
5

26-го января, когда забальзамированное тело Ленина было уже в Москве, и гроб с его телом был сначала установлен в Колонном зале Дома Союзов, где Калинин организовал траурное заседание для Всесоюзного съезда Советов, а затем перенесён в Большой театр для "прощания народа с вождём", Сталин произнёс речь, которую готовил сразу же после получения известия из Горок о смерти Ленина. Он понимал, речь эту надо сделать настолько запоминающейся всем, чтобы эти "все" увидели: её произносит тот, кто должен стать преемником "дела Ленина". А для этого речь надо продумать до мелочей не только по Мысли, но и по траурной тональности, и по "историческому нацеливанию партии и народа", и даже по искренности. Сталин уже ознакомился с речью "курицы" Крупской, жены Ленина, которая, по своей партийной дурости, даже не подумала об искренности тона, о "не подходящем" моменте (всё-таки стоять-то будет у гроба!). Вот что эта, сухая партийная дура, написала (жаль, что не будет Троцкого, который смог бы оценить её идиотизм!; Сталин дал телеграмму Троцкому в Тифлис, что тот может не прерывать свой отпуск, и самодовольный умник согласился, не понимая, что упускает такой исторический шанс): "... Товарищи, за эти дни, когда я стояла у гроба Владимира Ильича, и передумала всю его жизнь, вот что я хочу сказать вам. Сердце его билось горячей любовью ко всем трудящимся, ко всем угнетённым. Никогда этого он не говорил сам, но и я бы, вероятно, не сказала этого в другую, менее торжественную минуту...

Ответы на свои вопросы он получил у Маркса. Не как книжник подошёл он к Марксу. Он подошёл к Марксу как человек, ищущий ответа... И он нашёл там эти ответы... Он пошёл в Петроград в рабочие кружки, пошёл рассказывать то, что он сам узнал у Маркса.

... Мы вот теперь много говорим о смычке между рабочими и крестьянами. Эта смычка, товарищи, дана самой историей. Русский рабочий, одной стороной своей - рабочий, а другой стороной - крестьянин. Работа среди питерских рабочих, разговоры с ними, внимательное прислушивание к их речам дало Владимиру Ильичу понимание великой мысли Маркса, той мысли, что рабочий класс является передовым отрядом всех трудящихся и что за ним идут далее трудящиеся массы, все угнетённые... Только как вождь всех трудящихся рабочий класс может победить. Это понял Владимир Ильич, когда он работал среди питерских рабочих... Он хотел власти для рабочего класса...

... Я хочу сказать, товарищи, последние несколько слов. Товарищи, умер наш Владимир Ильич, умер наш любимый, наш родной.

Товарищи коммунисты, выше поднимайте дорогое Ленину знамя коммунизма!.."

Понимая, что это политическая дешёвка, а не горе жены-соратницы, Сталин мысленно выбрасывал "тюрю" и мысленно подчёркивал стилевые огрехи или убогости мышления Крупской, вернув ей её речь с показной улыбкой удовлетворённого генсека:

- Всё правильно, Надежда Константиновна! Ви мудро поступили: выдвинув на первий план мисли каммунистки, а не личное горе жены.

- Вы так считаете?

- Да, - твёрдо ответил он.

- Благодарю вас, Иосиф Виссарионович!

- Не стоит... - скромно ответил Сталин.

- А я боялась, что вы...

- Догадиваюсь, - перебил он её. - Сталин не злопамятни человек. А как генеральний сэкретар партии ваабще не имею права...

- Правильно, товарищ Сталин! - перебила и она его. - Кто старое помянет, тому... - Она рабски улыбнулась и протянула ему руку. Он, смеясь над нею в душе, пожал её мягкую, чуть тёплую кисть.

Через сутки он показал этой курице - и не только ей, а всему миру - как надо писать надгробные исторические речи. Как это ни парадоксально, ему пригодилось прекрасное знание стиля грузинских застольно-хвалебных речей в адрес именинников, а также поминальных речей в адрес покойников. Стоя после речи Калинина, а затем Крупской перед микрофоном рядом с гробом Ленина, он, не торопясь, делая в нужных местах паузы и выделяя важные слова интонациями в голосе, начал читать по бумаге свою речь-клятву:

- ... Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам держать высоко и хранить в чистоте великое звание члена партии. Клянёмся тебе, товарищ Ленин, - он повернулся к гробу, посмотрел и продолжил чтение: - что мы с честью выполним эту твою заповедь!

Следя за тем, чтобы не допускать в речи грузинского акцента и неправильного произношения отдельных слов, Сталин выделил голосом продуманный им риторический повтор:

- Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам хранить и укреплять диктатуру пролетариата. Клянёмся тебе, товарищ Ленин, что мы не пощадим своих сил для того, чтобы выполнить с честью и эту твою заповедь!..

Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам укреплять всеми силами союз рабочих и крестьян. Клянёмся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним и эту твою заповедь!..

Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам укреплять и расширять союз Республик. Клянёмся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним и эту твою заповедь!..

Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам верность принципам коммунистического интернационала. Клянёмся тебе, товарищ Ленин, что мы не пощадим своей жизни для того, чтобы укреплять и расширять союз трудящихся всего мира - коммунистический интернационал!

Победно окинув взглядом президиум собрания, сидевший на сцене, Сталин отошёл от микрофона, направляясь к нему, где пустовал его стул, и на ходу цинично думал: "Вот так надо выступать, товарищ Троцкий! А ты, шакал, даже не подумал, как надо использовать смерть "товарища" Ленина, который оставил Фотиевой своё подлое "Письмо к съезду", надеясь, что отстранит им Сталина от продолжения своего дела. Сильно умным себя считал... Но Сталину, после этой речи, партия поверит и во всём остальном. Сталин знает, что надо сказать ей на съезде. А вот в преданность Ленину Троцкого, "не захотевшего" приехать на похороны Ленина, никто уже не будет верить. Будут думать, что курорт и пляжные женщины ему были дороже прощания с Лениным. И об этом Сталин позаботится тоже, можешь быть в этом уверен, Лейба Давидович! Как и в том, что это ты... выкрал из сейфа Ленина "какой-то очень важный документ". А после 13-го съезда партии мы ещё посмотрим, кто кого задушит вперёд, хоть он и "13-й", "чёртово число". Конец первой части
книги "Сталин и красный фашизм"
Продолжение во второй части книги

Оставить комментарий

Обновлено: 23/10/2010. 202k. Статистика.

Роман: Проза

Связаться с программистом сайта.

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Размещен: 23/10/2010, изменен: 23/10/2010. 202k. Статистика. Роман: Проза 5. Эпопея, цикл 1. `Эстафета власти` Иллюстрации/приложения: 1 шт.	Ваша оценка:

Сотников Борис Иванович Книга 7. Сталин и красный фашизм, ч.1 (окончание)

Сотников Борис Иванович
Книга 7. Сталин и красный фашизм, ч.1 (окончание)