--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  2  "Особый режим-фашизм"
Книга 8  "Советская империя зла"
Часть 1  "Чужие в родном отечестве" (окончание)
-------------------------------------------------------------------------------------------------

Глава четвёртая

1

Опять не по себе было ночью Батюку в Запорожье - не мог заснуть, перебирая в памяти последние 3 года, когда отношения с женой обострились особенно. Ему казалось, что он допустил какую-то роковую ошибку, и хотел теперь найти её, вспомнить, как всё складывалось, чтобы понять, где и в чём, хотя ничего уже нельзя было изменить, и, стало быть, незачем и пытаться. Но уж так, видно, устроен человек, до всего ему нужно докопаться...

В 30-м году в Запорожье приехал Орджоникидзе. Батюку выпала честь сопровождать его везде и охранять, если понадобится. Шли пешком. Промплощадка "А", на которой намечалось строительство заводов, занимала около 20 квадратных километров. Строить начали с флангов - с алюминиевого завода и ремонтно-механического. На левом берегу Днепра, там, где должен был возникнуть соцгородок, разместились тысячи грабарей. Селились таборами - рыли землянки под жильё, строили бараки, кашеварки, стойла для лошадей. Из этих поселений получались своеобразные посёлки - 7-й, 8-й, 9-й. Возле бараков стояли длинные ряды жестяных умывальников и десятки деревянных уборных.

Котлованы на стройке рыли в основном грабари. Экскаватор "Марион" был пока единственным и, казалось, от этого устало пыхтел. Было 5 канавокопателей, 1 подъемный кран и 14 паровозов-кукушек, таскавших за собой вагонетки. Вот и вся техника, которую смог пока дать стройкам нарком. Глядя на роющих котлован грабарей, он спросил:

- Сколько кубометров земли вынимает в день один человек?

Главный инженер стройки Роттерт ответил:

- До 30-ти, Григорий Константинович. Работают полный световой день. Потом - меняются.

- Тяжело им приходится.

- Да, тяжело, товарищ нарком. - Роттерт вздохнул и пожаловался: - Очень большой объём земляных работ. Мало думпкаров. Надо покупать за границей.

- Покупать думпкары - не будем, товарищ Роттерт. Это - золото. А его у нас не хватает на всё. Строим много. Потерпите. Скоро получим думпкары с Сормовского завода, свои. - Говорил Орджоникидзе неторопливо, с сильным грузинским акцентом.

- Спасибо, Григорий Константинович.

А нарком смотрел уже вдаль, на барачные посёлки. Наконец, отряхнул пальцами свой белый, чесучовый костюм и, взглянув на запачканные грязью хромовые сапоги, произнёс:

- С жильём у вас - тоже плохо. Скоро наступят холода. Что будете делать? Такое количество людей!..

- Собираемся заселить людьми бывший костёл, синагогу, кинотеатры и клубы. Большие дома частников, наконец.

- Этого вам не хватит, - заметил Орджоникидзе. - Надо самим строить жильё.

- Строим, Григорий Константинович. Здесь сейчас учатся - 50 тысяч слушателей. В разных школах, училищах, на курсах. Да ещё - 6 тысяч студентов! Вот они - и работают у нас на строительстве жилья. Роют котлованы пока... Но им - полагается только 400 граммов хлеба в день. Как студентам. Понимаете? Рабочим - полагается в 2 раза больше...

- Хорошо, я распоряжусь, чтобы и студентам выдавали тоже по 800. Раз они работают наравне. Что поделаешь, всей стране пока ещё приходится жить по продовольственным карточкам. Всем тяжело. Я тоже получаю паёк.

- Спасибо, товарищ нарком.

Батюк по вечерам ходил в школу тоже, учился. Приходил поздно, но вроде бы всё ещё было в порядке, ничего такого не замечал за женой. Значит, началось это, видимо, с 31-го года. В 31-м на праздник Первого мая был пущен, наконец, первый гидроагрегат Днепрогэса. Опять из Москвы приезжал Орджоникидзе, да не один, а вместе с писателем Горьким, вернувшимся из Италии, и первым "старостой страны" Михаилом Ивановичем Калининым. Фотографировались на плотине.

Горький, когда приехал, не захотел в гостиницу, запросился на стройку тоже. Сопровождать его было поручено Батюку лично. Сначала повезли писателя на Днепрогэс, потом на строительство будущей "Запорожстали". Подвезли прямо к глубокому котловану, в котором, словно муравьи, трудились несколько тысяч рабочих. Горький, увидев это зрелище, снял шляпу, обнажив седой ёжик жёстких русых волос.

- Грандиозно-о! - пророкотал он, окая по-волжски. - Эдакое, знаете ли, чувство, чёрт побери, будто присутствуешь при закладке нового века! Вот. - И стоял высокий, сутулый, худой.

Видимо, чем-то потрясённый, он долго молчал, уставившись взглядом куда-то вдаль, и был похож на старого моряка, оглядывающего океан со скалы. Потом стал разглаживать прокуренным пальцем пожелтевшие снизу усы. Повторил:

- Грандиозно-о! - И шевельнул выступающими под пиджаком лопатками на худющей спине.

Батюк предложил:

- Алексей Максимович, может, сойдём вниз? Хотите поговорить с рабочими?..

- Сделайте одолжение. Буду весьма признателен!

Пока спускались, Горький рассказывал:

- В Италии - тоже умеют строить. Но, знаете ли, эдакого энтузиазма - нет. Разговаривал я однажды с рабочим из Болоньи - дорогу они там ремонтировали. Хороший человек, между прочим. Очень хороший. - Горький остановился, достал из портсигара папиросу и, вставляя её в длинный мундштук, продолжал: - Так вот, знаете, что сказал? Будто, дорогу эту - строить не надобно. "Почему? - спрашиваю. Ответил: "Не для себя строим. Туристы будут ездить по ней. А крестьянам - придётся потом на своих повозках - по объездной. 2 часа лишнего пути. Тут, мол, их больше не пустят". Во-от.

- Капиталисты, что же тут удивительного! - заметил политработник, сопровождавший Горького из Москвы.

Горький усмехнулся:

- Верно. Один эдакий - рожа, будто постным маслом смазана - пробовал мне внушить, что прогресс зависит не от идей, от капиталовложений. А у вас, мол, в России - их нет. Поэтому и прогресса не будет. - Горький остановился опять, посмотрел, куда выбросить окурок, закончил: - Встречались потом с ним, когда у нас паровозы по дорогам опять пошли и промышленность из хаоса вышла. Правда, беседовали уже в холодном эдаком тоне. Во-от. Не понравилось ему.

Политработник театрально вздохнул:

- Эх, не дожил до электрификации Владимир Ильич!..

Горький остро взглянул из под косматых бровей, без улыбки сказал:

- Да, не поспел. - И кашлянув, повертев головой, перевёл разговор на местную тему: - Хорошо тут у вас! Чёрт знает, как хорошо - замечате-льно! А народу-то - да сколько хочешь!..

Отвлекаясь от 31-го года снова в текущий день, Батюк вдруг поймал себя на том, что во время разговора с Горьким тогда не заметил фальши у писателя. А теперь вот понял: Горький тоже разыгрывал спектакль, как и сопровождавший его политработник. Но зачем?..

Шёл домой и думал: "Любопытно устроена жизнь! Ведь вот - знаменитый писатель, весь мир его знает, а с виду - обыкновенный старик. Прокуренный, кашляет. И ничего интересного не сказал, притворялся. Все слушали и чего-то ждали от него. А он, может быть, несчастным себя чувствовал в тот момент, потому что надо было притворяться. Выходит, не всё у него ладится там... с высоким начальством в Москве. Говорят, в 18-м он здорово наваливался на молодую Советскую власть в своих статьях. Да и так чувствуется, умный старик, едкий. А вот зачем живёт, зачем приехал, и сам не знает. Котлован ему понравился - много людей... А как живётся им, какая это работа - разве не видел, не понял, что ли? Выходит, хитрая штука жизнь и для него! Чего-то боится вот..."

Сам уже боялся в то время чего-то тоже - чувствовал, наверное, что с Надей уже что-то происходило. Вкрадчиво спрашивала, не передумал ли он с доучиванием? Был такой грех, хотел школу оставить. Но уж очень "Ласточка" навалилась тогда на него: "Да как же так можно, 1 год осталось всего и получить аттестат! Эх, ты, а ещё хвалился, что одолеешь!"

А он просто устал ходить по вечерам. Не высыпался уже много лет, а последнее время и с нею не спал по неделям. Но дал всё же слово, что не бросит, будет заканчивать. Учатся же другие, утешал он себя, да ещё и на стройке работают.

В 32-м году студенты продолжали работать и на закладке фундаментов для доменных печей, и в строящемся цехе холодной прокатки. Для перемещения грузов имелось уже 90 платформ. Часть из них была оборудована для перевозки людей. Такой "поезд" утром и вечером ходил из Старого города до станций Шлюзовая и Заводская, затем - до площадки строящегося ремонтно-механического завода.

Не хватало квалифицированных кадров. Для выпуска только первой очереди металлургического комбината требовалось 13 тысяч рабочих. На подготовку специалистов заранее заключались договоры с действующими металлургическими заводами. Предполагалось прибытие рабочих с заводов Донбасса, Урала. Ждали первых выпускников из фабрично-заводских училищ, из металлургического техникума. А на ответственные посты приходилось приглашать даже иностранцев. Помощником начальника доменного цеха по оборудованию и монтажу назначили немецкого инженера фон Шварце. Главным металлургом - Мюллера-Гауфа. Консультантами по проектированию были специалисты из американской фирмы Фрейн-Томпсон и Орр. Был тут и президент американской экспертной фирмы Купер. Этот заявил, насмотревшись на труд рабочих и инженеров:

- Господа! Кто получит диплом на Днепрострое, тот будет ценным работником везде. Я сам взял бы многих отсюда в Америку.

Вот когда Костя, только что закончивший десятилетку, принял решение пойти учиться и дальше - на инженера. Работа в НКВД стала для него тяжким мучением. Хотелось плюнуть на всё и уволиться в запас. А теперь вот и образование можно завершить, не уезжая никуда. Эх, не знал он, что через несколько часов все его планы разлетятся вдребезги, и в судьбе произойдёт такой поворот, о котором он и не помышлял. Но в тот вечер всё ещё надеялся, радовался...

В тот вечер он задержался на партсобрании, которое было долгим, нудным, а ничего не поделаешь, надо сидеть. Было поздно уже, и он торопился домой. Опять Надя начнёт выговаривать... Думая о ней, он неожиданно узнал её силуэт в полутьме дома, к которому её подвёл какой-то мужчина. Почему-то накатилось предчувствие тяжёлой беды. Не отдавая себе отчёта, он остановился сзади них и сошёл с аллеи за дерево. А затаившись там, услыхал голос жены:

- Что же делать, у нас растёт сын.

- Но вы же не любите мужа!

- Не люблю.

- В таком случае, я просто не понимаю вас!

- Вы - холосты, Георгий Николаич, и - мужчина. Вам трудно это понять.

- Но я тоже ведь столько лет...

Дальше слов было уже не разобрать, жена и её спутник, видимо, опять пошли и удалились за пределы слышимости. Не красться же за ними на цыпочках!..

Его окатило вдруг горячей волной дрожи. Трясущимися руками достал из кармана пачку папирос и с жадностью закурил, не зная, как ему сейчас лучше поступить: пойти домой - почти рядом уже - или догнать этого Георгия Николаевича и набить морду? Вон уж, сколько тянется эта канитель!.. Но за что бить морду, если он с ней всё ещё на "вы"! К тому же, поднимется шум, на скандал сбегутся люди, позору не оберёшься... А можно и вообще - и не догонять, и жене ничего не говорить, когда придёт. А молча собрать свои вещички, и уйти из дома навсегда.

Не успел ничего придумать, опять каблучки жены на асфальте - торопливые, в обратном направлении. Значит, спешила домой тоже. Почти наткнулась на него и только тогда удивилась:

- Костя?.. Ты чего здесь?..

Посмотрел на неё и, ничего не сказав, пошёл к дому. Ужинать не стал, постелил себе на диване, разделся и лёг. Скрипнула входная дверь - вот только когда решилась войти жена. Закрыла дверь на ключ и тихо прошла по коридору в свою комнату.

Спал он в ту ночь плохо - всё обдумывал, что делать, как поступить. Ясно было одно, нужно уходить, уезжать из этого несчастливого города. Но как? Ведь он же военный человек...

Утром поднялся пораньше, побрился, умылся, пока сын и жена спали, и опять обдумывал, с чего начать разговор? И тут появилась на кухне и жена. Не глядя ей в лицо, спросил:

- Ну - что будем делать?

- А что ты предлагаешь? - спросила она, тоже не глядя. Голос был печальный, отвернулась к окну.

Он тоже посмотрел в окно. Там сухо шелестели скрюченные под суховеем, безвременно пожелтевшие, листья деревьев. Наверное, и он был похож на них - тоже скрюченный, только от горя, пожелтевший от курева. Чувствовал, от него, как от суховея, шла к ней опаляющая душу тоска и безысходность. Поэтому сказал:

- Я ничего не предлагаю, решай сама.

- Мне тоже трудно это сделать.

- Ты же не любишь меня. Обузой быть - не хочу. И вообще, не хочу портить тебе жизнь.

- У нас растёт сын.

- Если бы его не было, нечего было бы и решать. Раз ты несчастлива со мной, я ушёл бы, и всё.

Она, наконец, взглянула на него, жалобно спросила:

- Может, у нас... всё-таки наладится?

- Пробовали уже.

- Ну и что.

- А ты сможешь... - хотел сказать "полюбить меня снова", но, вспомнив, сколько всё тянется, исправил вопрос на ходу: - забыть его?

- Не знаю. Во всяком случае, попытаюсь.

- Тогда - не надо. Запретный плод - только слаще, оттого, что он - запретный, - твёрдо проговорил он. - Ничего у нас не получится. Я уеду отсюда.

- А Игорь?..

- Воспитаешь сама. Вон как он хорошо развит, и разговаривает чисто! Это твоя заслуга.

- Он любит тебя.

- Будем видеться. Я же не говорю, что оставляю и его.

- Как знаешь. У мальчика - упрямый характер. Меня он совсем не слушается, хотя я и педагог. А тебя - беспрекословно.

- Чего ты от меня хочешь?

- Не знаю. Я - виновата перед тобой, и мне - ужасно тяжело.

- Ты... часто встречаешься с ним? Вот так, как вчера... - спросил он, сделав усилие над собой.

- Тебя же нет никогда! - обиженно и уклончиво ответила она. - С кем мне гулять?..

- Кто он?

- Директор школы, в которой я работаю.

- Понятно... Ну, вот уеду, и всё у вас пойдёт без помех. Ты - успокоишься. Так что сходиться нам незачем.

Она вдруг испугалась:

- Ты думаешь, я собираюсь с ним жить?!.

- А разве нет? - Он удивился.

- На чужом несчастье - я не хочу строить своё счастье! С этим покончено.

- А, слова это всё. Я не хочу, чтобы ты считала потом, что я - испортил тебе жизнь.

- Не знаю, ничего не знаю. - Она опять отвернулась к окну, не смея смотреть ему в лицо. - А как отнесётся к нему... Игорь? Да и папа с мамой... осудят меня.

Всё-таки, опять она думала только о себе, и ему это было обидно. Однако не сказал об этом, пересилив себя:

- Я поговорю с ними, не осудят.

Она резко повернулась к нему, отходя от окна:

- Нет-нет, ничего говорить не надо. Они... не любят тебя, не поймут...

Разговор этот, мучительный для него с самого начала, стал невыносимым. Он тихо вышел из кухни, прошёл в спальню и начал укладывать свои вещи в 2 больших чемодана. Жена вошла, посмотрела и, молча, вышла. Он был ей благодарен за это.

Утешительным было и другое, что она не хотела сходиться с этим директором. Может, и вправду останется одна? Просто гора свалилась с плеч от такой мысли, и ревность не пекла больше душу. Уходить стало легко, словно вышел из госпиталя: рана уже зажила, всё плохое осталось позади, и можно радоваться выздоровлению.

Пробуя на вес, поднял чемоданы за ручки. Потом оделся и, не прощаясь с сыном, чтобы не бередить ему душу, вышел из дома, нагруженный вещами и обидой. Уже на улице облегчённо подумал: "Там видно будет..." Что видно, где там - не думал. Занёс жене Ситника чемоданы и, не объясняя ничего, пошёл на работу. Главное теперь - добиться перевода в Днепропетровск. "У матери поселюсь, даже обрадуется!"

В здание областного ГПУ вошёл, как обычно. Поднялся в свой кабинет и написал на имя начальника заявление, в котором просил ходатайства перед выше стоящим руководством о переводе, но перед тем как отнести заявление, зашёл посоветоваться к Ситнику.

Пробежав бумагу глазами, Иван Богданович неожиданно заартачился:

- Э, Костя, не-ет, с этим я к начальнику не пойду! Помнишь, он предлагал тебе перевод на следственную работу? А ты нам что на это? "Нэ справлюся, характер не подходит". Та не раз, а 3 раза так было! А теперь - шо? Обиделся, шо не растёшь? Та он... просто выгонит меня с твоим рапортом! Единственное, шо могу теперь для тебя сделать, это напомнить: шо й на оперативной работе тебя можно повысить! Или перевести из областного - начальником районного ГПУ. Здесь же, у городи останешься.

- Да не в этом дело, Иван Богданович! Город-то, как раз, мне и нужен другой.

- Слушай, какая муха тебя сегодня?..

- Домашняя, - понуро произнёс Батюк.

- Ну, от шо: ты мине загадками не говори! Говори прямо: у чому справа?

- Ушёл я от Нади.

- Как это - ушёл? Ты шо, одурел!

- Ничего я не очумел. Расходимся, вот и всё. Поэтому и прошу тебя: помоги с переводом!

- Та, чому ж расходисси, ты можешь сказать?!

- Нет.

- Бабу знайшол на стороне? Так и скажи, чё виляешь! Таку жинку, красавица ж!.. У мужиков - слюни на неё аж капают!

- Нет у меня никакой бабы! Не во мне дело... - вскипел Батюк, и рассказал Ситнику, что произошло, чтобы не думал...

- А ты не усложняешь?.. - заговорил Ситник уже мягче. - Може, трэба из ней побеседовать?.. Продрать с песочком, и все эти бабьи хвокусы - як рукой, га? Ну й шо, шо красавица!..

- Ну что ты плетёшь! - Батюк, хлопнув себя по коленям, поднялся. - Прошу тебя, поговори с ним... Ты же меня знаешь: с пустяком не приду отнимать время.

Ситник сник:

- Шо, отак далеко вже зайшло? Сын же ж у вас!..

- Да что ты из меня душу вытягиваешь? - Батюк простонал. - Можешь ты, старому товарищу, помочь или нет?

- Значить, отак ставыш пытання?..

- А как же ещё? Если уж я пришел к тебе с заявлением, значит, обдумал всё!

- Жалко мне расставатысь с тобой, - честно признался Ситник. - Днипропетровску - только ж скажи: з рукамы оторвут! Опэратывнык з такым опытом!.. От и выходыть, шо отдай жену дяди, а сам йды до б....!

- А, значит, о себе только думаешь? - обиделся Батюк.

Ситник, начавший грузнеть, потряс рапортом над головой:

- Ладно, хрен из тобой! Но - пэрэпыши тоди всэ. Фраза - "по симэйных обстоятельствах" - ни о чому не говорыть! Укажи, шо мать осталася у Днипропэтровську одна. Ну - важко болеет, чи шо. Нуждается у прысмотри. Одним словом, для начальства изобрази свою просьбу якось-то попристойнее. Шоб не дывылысь потим на тэбэ, як на... Ну, сам пойнимаешь...

- Спасибо, Ваня. - Батюк с благодарностью посмотрел другу в глаза и развернулся, чтобы уйти.

- Стой!.. - радостно вскричал Ситник. - А ты... в акадэмию нэ бажаешь, га? Прыйшла разнарядка на одного человека. Шоб сэрэдне образовання, й шоб був нэ старый шче. Скилькы тоби?..

- 41.

- Трохы многовато, но... я думаю, шо утрясу це з начальныком. Буду наполягаты на тэ, шо гэрой гражданськой вийны, ордэноносэць. Шо вчився всэ це врэмья, тилькы шо школу скинчыв...

- Спасибо. Никогда в Москве не был. Да и устал я тут...

- Ну й чешеш жэ ты по-российськы! - восхитился Ситник. - А я вжэ й ридну мову забуваю, и до российськои нэ дийшов: от клятэ життя! - Протянул руку: - Я так и нэ скинчыв свого образовання. Пороху нэ выстачило. Всэ дила, та дила, мать их у душу! Повэрнутыся николы. Ну - щитай, шо домовылыся?..

- Жалеешь, что ли, что не доучился?

- Ладно. Всё равно я вжэ старый для учёбы - мозги не те.

Ситник уже не смотрел на Батюка - возился с бумагами на столе, лицо сделалось отстранённым. Пора было уходить.

Как только Батюк ушел, Ситник взял его рапорт и медленно направился к начальнику. Даже сам не ожидал, что через 15 минут будет уже звонить Батюку, чтобы порадовать его полным успехом:

- Костя, ты? Уладил я твой вопрос! От тебе й быстро. А ты шо думал, шо я?.. Не. Так шо, заходь вечером до меня, попрощаемся, как положено, по-людски... - Голос сначала был бодрый, а под конец поскучнел и прорвалось в нём что-то надрывное.

Однако Батюк ответил ему с неожиданной радостью, которую не мог скрыть:

- А мне и некуда больше идти: мой чемодан стоит с утра у тебя. Не знал, да?..
2

В 26-м году, когда Игорю, сыну Батюка, было 8 лет, а в доме творилось что-то неладное, он спросил мать:

- Мам, а почему бабушка Валя и бабушка Катя живут в Днепропетровске, а мы - здесь, в Запорожье? И почему ты всё время плачешь?

Мать ответила ему не очень толково, зато с подробностями:

- Так уж получилось, Игорёк. Я вышла замуж за папу, когда шла гражданская война, и мы жили тогда тоже в Днепропетровске. Только город назывался тогда по-другому. А потом папу поймали в плен махновцы. Но он убежал от них и был тяжело ранен во время побега. Один офицер, который бежал вместе с ним, довёз папу до Запорожья, и там оставил выздоравливать. Ты - был ещё маленьким, когда я забрала тебя с собой и мы поехали к папе. Здесь нам дали квартиру, я устроилась на работу в школу, папа служил. Но, я уговорила его доучиваться по вечерам. Днём он, бывало, выезжал куда-нибудь - то бандитов вылавливать, то кулаков выселять из родных сёл в Сибирь, а по вечерам ходил в школу. Так и жили, не видя друг друга, кроме выходных дней. А время было голодное, всюду разбой, поджоги и грабежи. Кончилось, начали людей в колхозы загонять. "Чекушку" эту, в которой папа тогда работал, крестьяне ненавидели, хуже германцев! Те - пришли, и ушли. А тут - только ты об этом не скажи где-нибудь, а то нас тогда с папой арестуют, и ты останешься сиротой! - а тут, говорю, угроза разорения - была постоянной. Вот почему я плачу! Врагу не пожелала бы я такой жизни, как у меня! А ведь родители предупреждали, что буду жалеть... Не послушалась, вот жизни-то и нет, только слёзы остались. Ладно, садись за уроки, да не проболтайся кому-нибудь! Не надо и папе об этом.

- Почему?

- Я уже сказала тебе: это опасная тема, и папа рассердится. Ты же не хочешь, чтобы твой любимый папочка рассердился?

Это было правдой, Игорь любил больше отца. Мать казалась ему несправедливой и вредной. Отец был ровным, спокойным. А главное, он был героем гражданской войны и носил на гимнастёрке 2 ордена Красного Знамени, ни у кого в городе не было сразу двух таких орденов. Отец умел всё делать сам, за что бы ни взялся. Игорь боготворил отца и любил расспрашивать его про всё. Но тот рассказывать о своих подвигах почему-то не любил, рассказал только про шрам, который получил в Саратове. "Откуда это у тебя, пап?" Он и рассказал. Игорю казалось, что отец не любит свою работу, потому и не хочет ничего говорить - приходит с неё всегда мрачным и молчит. А теперь, когда Игорю исполнилось 14, он догадался, почему отец молчал. Игорь догадывался, что родители жили друг с другом плохо, ссорились, но теперь, когда Игорь узнал, что в доме что-то произошло, и отец после этого уезжает, он спросил его на перроне напрямую:

- Пап, а почему мама такая невесёлая и не провожает тебя?

- Устаёт, наверно, - уклонился от ответа отец.

- А почему и ты всё время невесёлый?

- Ты же видел, я только в выходные дни отсыпаюсь.

- А почему мама всё время плачет?

- Плачет, говоришь?.. Странно.

- Почему странно?

Всегда выдержанный, отец вдруг раздражённо воскликнул:

- Почему, почему! Распочемукался. Ты уже вымахал ростом, как взрослый, а задаёшь такие вопросы! Неужели не понимаешь, что мы - развелись, что твоя мама разлюбила меня! - Стесняясь пассажиров, стоявших на перроне рядом, отец умолк.

- Мама?! - изумился Игорь. - Тебя?..

Отец понял, наверное, по глазам, что Игорь ничего не знает, и смягчился:

- Ладно, ничего страшного. Не горюй, проживём. Если будет что нужно, пиши. Я пришлю тебе адрес.

На том и расстались. Игорь - раздавленный, опечаленный, а отец молчаливо суровый. Только рывком прижал к себе, и стало слышно, как у него сильно бьётся под гимнастёркой сердце. Потом быстро поцеловал в щёки и отпустил.

С матерью разговор был на другой день. Охорашивалась перед большим зеркалом - рассматривала фигуру, поправляла прическу и даже не обернулась, когда он ей задал прямой вопрос: "Правда, что ты разлюбила папу?". Стоя к Игорю спиной, продолжая подкрашивать губы, но видя его в зеркале - а он её нет - она спокойно сказала:

- Да, я не люблю больше твоего отца. Он знает об этом, давно. А тебе до этого - нет дела! Отчитываться перед тобой я не собираюсь, запомни это!

Он запомнил. И выследил её. Человек, к которому она ходила по вечерам, ничего особенного собою не представлял. Только и того, что был директором школы, а против отца - карлик. И моргает всё время, когда на мать смотрит. Ну, в точности Петька из соседнего двора. Не воевал нигде. Последнее обстоятельство Игорь узнал от учеников школы, в которой работал этот Дубровин. А за то, что преподавал немецкий язык и был рыжеват, получил кличку - "Дэр фукс", что означало лису, только мужского рода. В общем, Игорь возненавидел его с первого взгляда, а матери не мог простить её выбора. Да и школу, в которой учился, возненавидел с тех пор. Сначала потерял интерес к учителям, а потом и к их урокам.

Отец прислал письмо из Москвы, адрес у Игоря был, но писать ему не хотелось - о чём? Понимал Игоря только Мелешкин из параллельного класса. У него не было отца тоже, но уже давно, и Кольку боялись все ученики: ножиком может пырнуть. Он был тоже рослым, как Игорь, и умел хорошо драться. Но Игорь знал от отца различные приемы, и у Кольки с Игорем не вышло - хотел "смазать", а получил сам. Вот после этого и подружились.

Сначала Игорь скучал и тосковал, а потом, когда принялись с Колькой чудить в школе, жизнь пошла весело, скучать было некогда. А к весне в городе начался страшный голод, на окраинах появились грабители и воры. И Колька познакомил Игоря с базарной шпаной. Но кончилось это знакомство тем, что их обоих чуть не исключили из школы - стояли на стреме, когда шпана пыталась обчистить продуктовый ларек ночью. А милиция всех накрыла... Вот когда только мать узнала, что он не ночевал дома. И - сразу к Ситнику за помощью. Иван Богданович был другом отца, большим начальником в городе - что-то там кому-то сказал, позвонил, и их с Колькой выпустили как малолеток.
3

Заехав к матери в Днепропетровск перед тем, как ехать в Москву на экзамены, Батюк не решился признаться, что развёлся с женой. Сказал только о том, что едет в Москву учиться. И с грустью прибавил:

- На 3 с половиной года, мама. Но летом, когда начнутся каникулы, я приеду к тебе.

Надо было сказать "приедем", а "приеду" - это означало один. Понял он свой промах, когда стал слышать по ночам вздохи, а потом увидел и слёзы, которые мать вытирала днём украдкой от него. Но расспросами не донимала - видно, догадалась и так. И тогда он, глядя на её горестное лицо, рассказал ей всё - перед отъездом. Выслушав его, мать тихо сказала:

- Цэ трэба було зробыты ранишэ. Покы молодый був. Ну, та чого ж зараз. Вид доли своеи нэ втэчеш. А Надийку твою - нэ жалию. Таки жинкы - до самои смэрти нэ знають, чого сами хотять.

На том этот неприятный разговор у них кончился и больше они к этой теме не возвращались. Он уехал, а в сентябре начались занятия в академии - приняли его туда без экзаменов, как героя гражданской войны. Учиться после только что оконченной десятилетки было не трудно, споткнулся лишь на иностранном языке, который в школе преподавали плохо из-за отсутствия старых педагогов. Но выручил новый товарищ, однокурсник, с которым он сошелся как-то сразу - без раздумий, по велению сердца, как с Ситником после гражданской войны.

Михаил Бородин приехал в Москву с верхней Волги, был моложе почти на 4 года, в академию готовился несколько лет и потому хорошо разбирался в немецкой грамматике. Да и не только в этом, в других дисциплинах тоже - недаром же сдал все экзамены на пятёрки. Вот он и помог одолеть сначала все времена глаголов, а потом вообще втянул его в планомерное изучение языка. Сам не заметил, как времени стало будто бы больше, и учиться стало легко. Начал знакомиться с Москвой, а потом и с женщинами. Все проблемы отпали как-то сами собой, незаметно. А главное, опять повезло ему в дружбе. Бородин был тоже из оперативников, тоже, как выяснилось потом, разобрался, что к чему и в жизни, да и в академию рвался только за тем, чтобы уйти от насилия над людьми, которое разрасталось во внутренних органах безопасности всё сильнее и сильнее.

Михаил был приятен и внешне. Открытое русское лицо, добродушные голубые глаза, крепкий на вид, хотя и не крупный. Ну, а золотой характер вообще всех подкупал: Бородин никогда не выходил из себя, мог поделиться последним, что у него было. Но, когда надо, умел быть и принципиальным до упрямства - бесхарактерным не был. Даже взгляд у него затвердевал и становился проницательным, если кто-то пытался давить на него - от добродушия не оставалось и следа. Была у него и глубоко упрятанная хитринка. Этакая народная, что ли, про которую говорят "себе на уме" - перед начальством играл в простачка, чтобы не задумывалось о нём. Он и разговаривал по-народному, на "о", как все верхние волгари из под Горького. Но, более всего, в нём привлекали мужская порядочность и честность. Жена у Михаила осталась с дочерью жить в Дзержинске на Волге, не захотела снимать в столице "углы" и жить на птичьих правах, но он, учась и живя от неё далеко, не воспользовался, как иные женатые слушатели, предоставившейся ему свободой для похождений по злачным местам и доступным женщинам. А главное, Михаил не любил врать. Молчал, если не хотел говорить правды. Да и сама их прежняя служба приучила к молчанию - молчал ведь и сам уже много лет. Наверное, именно это качество они и оценили друг в друге прежде всего - на откровенность шли медленно, осторожно прощупывая друг друга, да и то, когда не было посторонних. Однако постепенно поверили в порядочность каждого и после этого не только сдружились по-настоящему, но и почувствовали обоюдную сердечную привязанность.

Поднимала настроение и Москва. Красная площадь с часами на Спасской башне, Большой театр, Третьяковская галерея, Малый театр, Художественный. А какие аудитории были и в самой академии! Какая библиотека, преподаватели. Раньше слушали бой курантов только по радио или в кино, а теперь ходили слушать даже ночью, воочию видели смену караула возле Мавзолея Ленина. Вообще на слушателей академии лавиной обрушились новые впечатления, интересные люди, культура. Общий восторг помогал легко овладевать знаниями, наполнено жить, дышать полной грудью. Особенно же сильное впечатление оставляли сами русские люди, относившиеся одинаково, что к узбекам, что к гольдам с Дальнего востока, ну, а белорусов и украинцев просто не разделяли с собой. Этого почему-то не было в самом - чувствовал, что недолюбливал свою русскую бывшую тёщу, тестя и считал их плохими потому, что они "москали". Теперь он от этого излечился и был благодарен судьбе за то, что дала ему возможность узнать русских людей и их культуру, науку ближе и глубже. Даже верил, если бы "наши" все смогли побывать в России хотя бы полгода, большинство из них излечились бы, как и он, от обиды на русских. Понял, виноват не народ, плохие правители. И вдруг с благодарностью вспомнил о Наде: "А ведь она тоже никогда не была шовинисткой! Её родители - да. Значит, шовинисты - это всегда те, кто заносчив от недоразвитости. У Нади были женские недостатки, но этого в ней не было никогда! Интересно, как она там теперь?.."

Оставшись в Запорожье одна, Надежда Григорьевна не сразу успокоилась и перестала казнить себя за случившееся. Но чем дальше отходило от неё прошлое, тем становилось ей легче. Узнав о её разводе, все знакомые мужчины словно прозрели и наперебой пытались ухаживать за неё, хотя все до единого были женаты, но боялись прежде не столько своих жен, сколько её мужа-гэпэушника. Она даже похорошела от их внимания. Да и знала, Батюк учится в Москве, всё у него хорошо - не пропадёт. Мужчины ведь не живут подолгу одни, значит, найдёт себе женщину и он, успокоится. Или его самого какая-нибудь найдёт и женит на себе - это Москва!

Одна сама вот - из-за повального обожания мужчин, которое ей вдруг открылось - замуж за Дубровина не спешила, хотя и не признавалась себе, что затягивает с этим она, а не он. А потом начались трудности из-за сына - Игорь встречал всё исходящее от неё в штыки, отбивался от рук. Какое уж тут замужество! Понимала, сыну не хватает в доме отца, мужского общения с ним, примера для подражаний, а может, и просто грубой мужской силы, которой так гордятся мальчишки. "А мой отец выжимает одной рукой 20 раз двухпудовую гирю!", "А мой..." - и нет конца этим хвастливым разговорам, идущим, в общем-то, от любви. Ничего этого у сына не было теперь. Связался с каким-то вороватым на вид, краснолицым Колькой, совершенно неинтеллигентным, с корявой речью. Придёт в гости и зыркает глазами-щёлочками, чего бы стащить. Одна соседка говорила о нем: "Зачем вы его пускаете? Он же ворует у соседей вещи и сбывает их взрослой шпане за деньги!" У Кольки даже брови были редкостными - как у филина, торчком, будто их кто приклеил ему в одной точке у переносья. Да ещё рыжие.

Напуганная всем этим, она решила написать обо всём бывшему мужу письмо. Отправила, и ждала: что посоветует?

У Батюка был как раз душевный подъём - с учёбой всё ладилось, время было и на женщину, к которой ходил, и на интересные книги, которые посоветовал ему прочесть один преподаватель: "После этих книг вы станете по-другому смотреть на мир, государственность и людей!" И вдруг в этот душевный подъём вошла холодная злая струя. От бывшей жены приходили иногда короткие письма, в которых она с тревогой сообщала, что у неё отбивается от рук сын - плохо учится, связался с хулиганом. О себе не писала ничего. От сына он знал: "Мама живет дома, но ходит к этому гаду. Говорит, что это меня не касается". И вот пришло вдруг письмо, в котором жена чуть ли не кричала: "Игорь связался с какими-то тёмными парнями опять. Один раз Иван Богданович уже выручал его из беды, а теперь, я боюсь, он может снова пойти на преступление. В городе у нас голод, появилось много шпаны, ворья. И наш сын, мне кажется, может пойти с ними одной дорогой, если ты не повлияешь на него. Меня он совершенно не слушает". Даже пальцы затряслись от этого письма - как когда-то. Что за беда, из которой Ситник уже вытягивал сына однажды, жена прямо не написала. О каком возможном преступлении идёт речь, ясности не было тоже. Учительница, называется! Не может толково изложить, что происходит. Впрочем, он догадывался, что могло происходить там, в Запорожье...

"Не нагуляется, стерва, только и думает о своём кобеле, который не хочет, видно, жениться на ней! Вот и забросила сына. А теперь не знает, что с ним делать, - заключил он. - Если сын её не слушает, игнорирует как мать, значит, дала повод не уважать себя и не слушать. Значит, ведёт себя, как б....!" Надо было ехать, а не письма писать. Письмами многого не добьёшься, да и не мастер он на них. Вот поговорить с хлопцем по душам, это другое дело, это может дать результат!

Отпросившись у начальства в кратковременный отпуск по семейным обстоятельствам, Батюк, как снег на голову, заявился в Запорожье. Но к сыну утром не пошёл - в школе и сын, и бывшая жена. Надо после обеда. Поэтому обедать остался у Ситника, с которым проговорили за бутылкой почти до петухов - приехал Батюк к другу с вокзала в 2 часа ночи - а после обеда, прихватив чемодан с подарками для сына, Константин Николаевич отправился к Игорю. Идти было недалеко - через несколько домов всего, "энкавэдэшных", и он встретился с сыном буквально на крыльце, так точно всё рассчитал. Ну, отцеловались, наобнимались, надо было начинать разговор, пока не появилась бывшая жена. О ней - потом, как вернётся с уроков. И Батюк принялся за длинный и невесёлый разговор с сыном. От Ситника уже знал, все вечера - Игорь предоставлен самому себе. Ещё подумал: "Что делать мальчишке, когда мать гуляет где-то со своим хахалем? Хоть иди воруй, хоть хулигань на улицах! Что же она, не понимает этого, что ли! А уходит. Значит, скурвилась. А обвиняет сына: плохой!"

Бывшая жена, правда, не обвиняла его, но так хотелось думать. У него всё ещё сидела какая-то заноза в душе и ныла там. Как это можно было променять его, настоящего мужчину, на какого-то говнюка! Видно, так уж устроены мужчины. Так был устроен и он: развёлся, спал с другими и сам, а эту любил всё равно. Только хотел не любить - не за что, мол. А на самом-то деле знал: есть за что, не только за красивое лицо и фигурку. Было в "Ласточке" и много нежности, а как переживала, боясь, что его убьют бандиты! Да что говорить, он бы и не развёлся, если б она того не захотела. Развело самолюбие. А вот шёл, подходил когда к дому, даже ноги ослабли, так хотелось увидеть её. Разговаривает с сыном, а думает-то о ней, сволочи нежной! Вот в чём главная путаница в жизни людей - разве он первый в подобной истории?..

Высказав всё сыну, он закурил и, задумавшись, молчал. Сколько можно капать пацану на мозги? Подарки - тоже вручил. Что ещё делать? Осталось поговорить только с "Ласточкой", и можно ехать. Хорошо было бы, если бы при встрече возникло отвращение или хотя бы равнодушие. Может, изменилась? И тогда, действительно, кроме равнодушия, ничего не возникнет. Ведь бывает же... Истрепалась, озлобилась от неудач. Он взглянул на сына. Господи, ну, точная копия сам! Таким же вот был...

Игорь видел, отец разительно изменился за эти месяцы - выглядел свежим, отдохнувшим, словно отоспался за всю жизнь. Да и новенькая академическая форма сидела на нём, как на командирах в кино - залюбоваться можно, так всё ладно да подогнано. Но было Игорю не до этого. Пришлось всё рассказывать, обещать. Отец вроде бы понял его, не нудил. А потом про своё детство начал рассказывать. Матери всё не было, он её, видно, ждал, курил. Но застеснялся Игоря и поднялся:

- Ладно, Игорёк, я к вам вечерком загляну. Поговорю ещё с твоей матерью, и можно назад. Отпустили меня, можно сказать, ненадолго, в самый обрез отпустили. Да и к бабушке надо заехать - одна живёт, ты ей даже писем не пишешь.

Мать заявилась под вечер. Не стала даже спрашивать, куда ушёл отец, хотя увидела фотоаппарат, который Игорь нарочно оставил на видном месте. А может, всё-таки не поняла, кто приехал? Подумала, что аппарат я взял у кого-нибудь в школе? Ну, не украл же!.. А она так равнодушно прошла в свою комнату и там затихла, как всегда, даже внимания не обратила, что в комнате остался запах от табака. Хотелось пойти к ней и сказать, что приехал отец, ждал. Но мать тут же вышла и стала собираться куда-то опять. А чего ей? Документ о разводе есть - отец в прошлом году за 3 дня всё оформил - свободная и... бессовестная, что хочет, то и делает! Интересно, бывает ей хоть когда-нибудь стыдно или нет?

Напуганная приездом Батюка, Надежда Григорьевна решила посоветоваться с Дубровиным, к которому ходила тайком на его холостяцкую квартиру. В этот раз пришла с вопросом: как им всем теперь быть? Но Георгий, выслушав её, с обидой сказал:

- Мальчику, действительно, нужен мужчина в доме. Но ты - почему-то тянешь! Ты же свободна теперь? Что тебе мешает выйти за меня? Пойми, наши отношения - оскорбительны для нас обоих. Нерегулярны. Да и с сыном тебе не справиться одной.

- Георгий, поверь мне: из нашего брака с тобой - ничего хорошего не получится. Сыну - уже 15-й, дети в этом возрасте очень эгоистичны и не примут в доме чужого.

- Почему ты раньше не сказала мне этого? Столько лет живу один, жду...

- Игорь этого не поймет. Ему нужны сейчас - герои, такие, как Амундсен, Котовский, про которых он начитался. Вот отец для него - герой! Он ночами готов слушать про подвиги на гражданской...

- При чём тут твой сын, я - о тебе... Почему ты, ты раньше об этом не говорила и не думала? А только теперь. Ты хоть понимаешь положение, в которое поставила и меня, и себя? - Дубровин обиженно замолчал.

- Какое положение? - Она растерялась.

- Нелепое. Я же не только учитель немецкого, но ещё и директор школы! На виду у всех. Член партии, наконец.

- Почему ты раздражаешься? Я сама не знаю, как быть. А ты - мужчина, ты сильный. Но вместо того, чтобы помочь... - И не сдержавшись, расплакалась.

- Ну вот, опять слёзы! Я же и хочу тебе помочь, предлагаю конкретный выход. Но каждый раз, как только у нас доходит до этого, ты - начинаешь плакать! - Он посмотрел на неё с раздражением, но, увидев её узкую талию, волнующие бёдра и чувственные губы, закончил уже мягче: - Пойми, я же люблю тебя!..

Он действительно любил её. В свои 37 лет она выглядела очень свежо, молодо, ей от силы давали 32. Вот и на этот раз он не выдержал и набросился на неё с поцелуями, а потом начал раздевать. Он умел разжечь в ней страсть своими ласками, прикосновениями. Отдавалась ему она обычно бурно, но он быстро перегорал, и у неё оставалось чувство неудовлетворённости. К тому же он не хотел предохраняться, и она боялась забеременеть, хотя и принимала свои меры предосторожности. Так было и сейчас, и кончилось слезами.

- Ты чего?.. - спросил он, одеваясь.

Она поняла, что новой близости не будет, и стала одеваться тоже. Вытерев платочком глаза, тихо ответила:

- Боюсь я...

- Чего ты боишься? Можешь ты это сказать?! - Он опять начал раздражаться.

Теперь рассматривала его она. Лицо холёное, почти без морщин. Выразительные глаза, немного навыкате. Пшеничные волосы хотя и с рыжинкой, но причёска пышная, под Джека Лондона. И одевается со вкусом. Однако фигура уже рыхловатая, стареющая, с брюшком. Но воля у него была, человек он был твёрдый, умел ждать.

- Чего ты боишься? - повторил он вопрос.

- Не знаю. - Ей расхотелось говорить ему правду. Зачем-то подумала: "А ведь он мог жениться давно. Географичка 5 лет на него потратила..."

- Ну вот. Взрослая женщина, а ведёшь себя как...

- Договаривай, чего же ты замолчал!.. - И вдруг почувствовала, что равнодушна к тому, что он скажет. Равнодушна и к нему самому. Это было, как открытие, которого она испугалась, потому что...

"Какие капризные у него ноздри!.."

В дверь кто-то постучал, и они разом обернулись на стук. Она прошептала:

- Не открывай!.. Я не хочу, чтобы меня видели у тебя!

- Может, соседи?.. - неуверенно ответил он.

- Ну и пусть, тебя - нет дома!..

- Но меня видели, когда я входил. И свет горит... видно же!

Стук повторился - решительный, властный.

Георгий пошёл открывать, несмотря на её молчаливые протесты. Тогда она остановила его:

- Подожди! Мне нужно вытереть лицо и припудрить...

Дубровин, подходя к двери, спросил:

- Кто там?

- Это - Батюк. Откройте, пожалуйста, я приехал из Москвы и мне надо поговорить с вами.

Дубровин побелел и обернулся к ней, вопрошая одними глазами: открывать, нет? Она замахала руками: ни за что на свете!.. И он, откашлявшись, произнёс:

- Хорошо, подождите, я сейчас к вам выйду. - Пожал плечами и повернул в двери ключ.

На площадке, действительно, стоял Батюк - высокий, худой, но такой свежий, будто приехал с курорта. Дубровина поразило, что у его соперника такое волевое приятное лицо. Если бы не грубый шрам на левой щеке, он был бы неотразим.

- Здравствуйте, - произнёс тот спокойно. - Можно войти?

- Может, поговорим здесь? - Дубровин загородил дверь. - Или - на улице, - добавил он не совсем уверенно.

- Давайте лучше всё-таки у вас и при Надежде Григорьевне. Лучше будет, если мы обсудим всё сообща.

Дубровин - деваться некуда - пробормотал:

- Ну, что же, раз уж вы знаете, что она здесь - входите... Не уверен только, что ей это будет приятно.

Батюк вошёл. Увидев его, Надежда Григорьевна закрыла глаза ладонями и продолжала стоять так - нелепо, с горящим лицом. Ещё полчаса назад, когда она решила отдаться Дубровину, то подумала: "Нехорошо это, если и на самом деле Костя приехал!" Но тут же сама себя и уговорила: "Накурить, правда, могли и мальчишки, и аппарат принести..." А потом всё-таки снова заколебалась: уж больно лицо у сына сияло. Да ведь и сюда-то она помчалась именно из-за приезда Батюка - испугалась: вдруг приехал всё-таки он!.. А теперь вот горела от стыда, не зная, как вести себя, что говорить, хотя и разведены. Костя мог подумать, что сын плохо ведёт себя из-за того, что она гуляет.

- Добрый вечер, Надя. Дома - тебя не застал, разговаривал с Игорем и понял, как он мучается. Так что уж извини, что пришёл сюда. Решил, так будет лучше для всех.

Она отняла от лица руки:

- Что же в этом хорошего?

Батюк посмотрел на неё, на хозяина квартиры, проговорил:

- Давайте присядем. Я ведь не ссориться пришёл.

- Кто тебе сказал, что я - здесь? - нелепо спросила Надежда Григорьевна.

- Сын. Я же сказал уже, что разговаривал с ним.

- Он... он знает, что я - здесь?! - вырвалось у неё с ужасом.

- Да, он знает всё, - беспощадно произнёс Батюк. - Может, всё-таки сядем?..

Дубровин засуетился:

- Да, да... пожалуйста. - И подал Батюку стул.

Батюк заговорил с Надеждой Григорьевной, которая присела на диван, глухим, словно бы осевшим голосом:

- Надя, как ты посмотришь на то, если я заберу Игоря к себе? - Теперь он не смотрел на неё - в пол.

- А с ним ты говорил? Он - согласен?

Всё в душе у неё восстало против его предложения. Но она пока ещё сдерживалась, выказывая своё оскорбление только мимикой, хотя в голосе уже чувствовалось и рыдание, и готовый вырваться наружу крик. Как он мог ей, матери, такое предложить! А задним числом, в подсознании, чувствовала одновременно и радость, что Батюк говорил это при Георгии: его предложение как бы освобождало теперь её от всех проблем в отношениях с человеком, которого... хотелось оставить. "Ну, ты же видишь, он хочет лишить меня сына из-за тебя!"

- Нет, с Игорем я об этом ещё не говорил. Сначала это надо решить с тобой, а потом уже обещать. Ты - мать.

- И поэтому ты решил у матери отнять сына? Так надо тебя понимать? - Она чувствовала, становится в позу, ведёт себя нечестно, но почему-то по-другому вести себя не могла.

- Нет, не так, - отрубил честняга Батюк. - И ты - это знаешь. Зачем же сразу... этот тон?

- Почему ты решил, что с тобой - мальчику будет лучше? - Она достала из сумочки ключ и, насадив его кольцо на указательный палец, нервно вертела им. - Хочешь поселить его с собой в мужском общежитии?

- Может, и не лучше, - согласился Батюк. - Но у меня он - не свихнётся. Сниму комнату в Москве. Будет парнишка учиться в хорошей школе. А вы здесь - сможете пожениться. Всё и устроится, можно сказать.

Она раздражённо выкрикнула:

- Можно сказать, можно сказать!.. А обо мне, матери ребёнка, ты подумал?! Да и когда ты там за ним будешь смотреть?!. Его ведь не только кормить и одевать надо. Нужны ещё женские, а не мужские руки!

Батюк поднялся. Она невольно сравнила их: "Господи! Да ведь Георгий в сравнении с Костей... карлик перед мужчиной..." Но голос Батюка, словно ударил её по щеке:

- Значит, не хочешь?! - Батюк перевёл взгляд на Дубровина - разъярённый, недобрый: - Тогда, Георгий Николаевич, кончайте ваши закрытые свидания!

Дубровин обиженно вопросил:

- Простите, но что значит - "закрытые"?!.

- А то, что мой сын - волчонком от них делается! Не кончишь, я тебе ноги переломаю, понял?!

Дубровин растерялся:

- Вы - не совсем верно представляете себе наши отношения...

- Да? - Батюк посмотрел на разбросанную постель, мрачно уставился Дубровину в глаза: - Вы полагаете, я слепой и не вижу, с каких достоинств Надежды Григорьевны вы не спускаете глаз!

- Я понимаю ваши чувства... - лепетал Дубровин.

Но Батюк решительно перебил:

- Никаких чувств, кроме как к сыну, я не испытываю, запомните это! В противном случае вы разговаривали бы сейчас со мной из-под кровати!

Дубровин растерялся окончательно, и казался ей жалким в своих оправданиях:

- Всё это очень сложно, и не я только один...

- Это для тебя всё сложно, - перешел Батюк на "ты" окончательно, - а для меня - нет! "Понимает", видите ли, он... Повторяю, не ссориться я сюда пришёл. Но сын для меня...

- Простите, что перебиваю, - заговорил Дубровин, опомнившись от шока и натиска, - но я... только что... перед самым вашим приходом, предлагал Надежде Григорьевне нормальный выход из создавшегося положения - пожениться. Я тоже не сторонник таких отношений...

Батюк, доставая из кармана папиросы и спички, остановил его:

- Это не выход. Игорь - ненавидит вас. Он хотя и велик ростом, а понять все эти сложные отношения - не в силах, уж ты мне поверь.

- Что же вы тогда предлагаете?

- Или сына - ко мне, или вам - надо прекратить ваши встречи! Пока Игорь не вырастет.

- Вы - тоже ненавидите нас? - задал Дубровин нелепый вопрос. Батюк посмотрел на него, как на ненормального:

- Послушайте, учитель! Вы думаете, когда говорите?

- Извините, пожалуйста, - смешался Дубровин и покраснел. На него, словно не узнавая или будто что-то открыв для себя, смотрела новыми глазами женщина, которая только что отдавалась, а теперь вдруг брезгливо поднялась и, уже не глядя, а куда-то в окно, заторопилась:

- Да-да, отец Игоря прав: нам надо расстаться.

Батюк деловито и спокойно как бы резюмировал:

- Вот и хорошо. А пока - я возьму Игоря к себе. На несколько дней. Пусть парень посмотрит свою бабушку, отдохнёт немного от всего... А вы здесь - уладите ваши дела. Поможете Надежде Григорьевне перевестись в другую школу или сами куда- то... Это уже не моё дело - прощайте! - Он направился к двери.

На улице Надежда Григорьевна догнала Батюка, хотя он шёл быстро и решительно. Значит, при её шаге, гналась за ним бегом.

- Костя, там ведь - и другие бабушка с дедушкой есть. Пусть Игорёк навестит их тоже, - сказала она, запыхавшись, и заискивающим тоном.

- Я передам ему.

- А ты хорошо выглядишь. Отдохнул, что ли?

- А я всю жизнь отдыхаю - такой характер.

- Ну, а как с женщинами, не женился ещё?

- Нет, но всё нормально и с женщинами: Москва - город большой и приветливый.

- Учиться - не трудно тебе?

- А что я, умственно-отсталый, что ли, или неспособный какой? Учусь, как все. Скоро буду "шпрехать" и по-немецки не хуже других, в академии с этим поставлено!

Она поняла, Батюк не хочет и не ищет примирения - ушёл от неё навсегда, и трогать его больше не надо: такие принимают серьёзные решения раз и навсегда. Тогда молча отстала от него на аллее, а потом и остановилась совсем. Пусть уходит... Почему-то было очень жаль себя и хотелось плакать, побыть одной. Правда, ещё надеялась: сейчас обернётся, позовёт. Но он даже не обернулся. Она села на пустынной аллее на лавку и тихо, по-несчастному заплакала. На неё падала от луны кружевная тень голой, холодной акации. Март был холодным, хотя и заканчивался. Подул ветер, злой, непримиримый, как Батюк, и на душе стало ещё хуже.

Надежда Григорьевна поднялась и пошла. Возле столба с лампочкой вверху и абажуром свет раскачивался, и асфальт под ногами качнулся, как ускользающая из-под ног палуба. Голова у Надежды Григорьевны закружилась, и вдруг у неё внутри родилось острое, пронзительное чувство ненадёжности жизни. Жить не хотелось.

Глава пятая

1

Жизнь была ненадежна и в стране. Покончив с раскулачиванием и кулаками, сосланными в Сибирь и на Соловки, Сталин принялся закрывать и церкви во всех крупных городах. Но делал это втихую, без газетных кампаний, как было с созданием колхозов и раскулачиванием крестьян.

Церковный приход Белосветова в Днепропетровске был закрыт одним из первых - остался Николай Константинович без работы. Хорошо, что жена устроилась в научно-исследовательский Институт металлов, куда её приняли сначала временно, а потом, когда она не отказалась ходить на строительство нового корпуса, взяли и на постоянную работу в качестве переводчицы технических текстов с немецкого. Институт был организован в мае 30-го года и до голодного 33-го не имел ни собственного здания, ни лабораторий для проведения научных исследований. Но сотрудники уже были. В основном это недавние выпускники Металлургического института - молодёжь, которая могла вся погибнуть от голода: каждый день на Украине умирало в среднем 25 тысяч человек. Цифра эта была секретная, но в обкоме партии об этом начальство знало и хотело спасти дорогостоящие кадры. Молодые инженеры и лаборанты работали в трёх бараках, именуемых "лабораториями". Обогревались эти "лаборатории" зимой "буржуйками", трубы которых торчали всюду из окон наружу. Оборудование было иностранным. На нём инженеры изучали структуры исследуемых металлов, ставили опыты, знакомились с уже существующими технологиями за рубежом, писали научные статьи по собственным разработкам. И всё больше и больше заказывали для перевода с немецкого статей германских учёных, чтобы знать, что делалось в науке по их профилю в Германии. Переводы эти осуществляла дочь бывшего священника Китаева, а потом, когда её включили в штат института и она смогла работать не на дому, а в "лаборатории", то посоветовала, когда её завалили работой, взять еще одну переводчицу. И порекомендовала Веру Андреевну, как хорошо знающую немецкий язык. Двух "поповн" в одном учреждении советской науки показалось большевикам многовато, но за Веру Андреевну неожиданно заступились сразу 2 человека: всё ещё влюблённый в неё Фёдор Дмитриевич Решетилов, работавший в институте заведующим лабораторией холодной прокатки труб, и жена директора института Павлова, оперная певица, хорошо знавшая Веру Андреевну ещё по гимназии, хотя и шла четырьмя классами младше. В общем, дело второй "поповны" тихо как-то устроилось, обе переводчицы были женщинами красивыми, и институтские мужчины-партийцы конфликта против них не возбуждали. К тому же и характеры у переводчиц были славными, а про воспитанность и манеры и говорить не приходилось - общаться с такими милыми молодыми женщинами было одним удовольствием. А когда Вера Андреевна наравне с мужчинами стала еще ходить и на стройку институтского корпуса, а потом отличилась в прошлом году на ночном пожаре в здании химической лаборатории Металлургического института, где её чуть не задавило вместе с директором Павловым обрушившимися балками, отношение к ней у всех стало прочно дружеским.

А вот её мужем неожиданно заинтересовались в ОГПУ и вызвали на допрос в своё большое серое здание на углу Базарной и Короленковской. Утром посыльный принёс повестку, в которой было написано, что ему надлежит явиться туда к двум часам дня. Переполошилась вся семья - зачем? Неужели как-то узнали, что он не Ивлев?

Стояла июльская жара. На колхозных полях погибал урожай хлеба от засухи - последнее спасение, на которое люди надеялись. Голодомор шагал по Украине страшнее, чем в 21-м году, но газеты об этом молчали. В городе полно нищих, в сёлах были случаи людоедства, а тут эта нелепая бдительность по отношению к священнику.

"Может, врезать им там всю правду про их власть? - невесело подумал Белосветов, собираясь идти в ОГПУ. - Всё равно ведь терять нечего". Он уже знал, кулаков давно нет, выслали всех в Сибирь и на Соловки и принялись теперь за писателей - сажали пачками. Вот и довластвовались, канальи: без умных крестьян остались земли, а без умной интеллигенции зачахнет и культурная нива: останемся и без хлеба, и без нравственности.

Вера Андреевна неожиданно воспротивилась тому, что он пойдёт один, решила не оставлять его в трудную минуту и пошла с ним вместе. В трамвае он её спросил:

- Веруша, ну зачем ты едешь, скажи? Тебя даже в здание не пропустят без повестки.

- Я подожду тебя рядом, в сквере.

- А вдруг они там со мною долго? Или вообще...

Жена промолчала, только ещё больше потемнело её лицо. Оставив её в сквере, как она того хотела, Белосветов вошёл в здание ОГПУ. Дежурный, взглянув на его повестку, снял телефонную трубку и попросил кого-то соединить его с начальником сектора по делам религии. Когда ему ответили, спросил:

- Товарищ Зускин, тут к вам бывший священник Ивлев, на 14 часов. Вы его примете сейчас или пусть подождёт? Хорошо, понял. - Дежурный повесил трубку на место и, повернувшись к Белосветову, объявил: - Проходите. Третий этаж, комната 37. Там вас ждут.

"Вот оно что, - подумал Белосветов, - по делам религий! Выходит, вопрос не во мне, а что-то связанное с церковью?.." От души у него сразу отлегло, и он, поднимаясь по ступенькам наверх, начал мысленно перестраиваться к предстоящему разговору. Откуда же было знать, что на него пожаловался один знакомый еврей, с которым вышел у него случайный спор. Неделю назад этот знакомый, встретив его на улице, удивился:

- Вы что же, постриглись, что ли? Больше не верите в Бога?

- Нет, просто закрыли мой приход.

- И правильно сделали, что закрыли! - обрадовался партиец Кацнельсон. - Неужели вы не понимали, что морочите только людям головы!.. Ведь нет никакого Бога, не-ет!

Хотел холодно откланяться и уйти, но вдруг взбеленился:

- Да разве же в этом дело, что нет?

- Как это, не в этом? А в чем же тогда?..

- 2000 лет люди верили в Бога и боялись греха. Была от этого в их душе нравственность, совесть. А что будет без веры? Вы не хотите об этом даже подумать всерьёз! Люди повально станут циниками, хамами! И в первую очередь исчезнет из обихода доброта. Все будут пить водку, сквернословить и творить, не задумываясь, всякие непотребности. Вот и выходит, что нельзя людям жить без веры. А вы - радуетесь тому, что закрываются церкви. Ведь и синагоги закроют тоже!

- Что вы уже хотите этим сказать? - вздёрнул голову знакомый.

- Только то, что сказал. Есть Бог, нет ли его, а надо, чтоб был! Людям даже помирать будет страшно: как это так, ничего больше нет, и не будет? Во веки веков? И начнут выходить из себя, творить одни мерзости. Чем остановите?

- Евреи - не будут, можете не беспокоиться за синагоги.

Белосветов промолчал. Тогда взбеленился партиец Кацнельсон:

- Чего вы молчите? Вы всегда почему-то молчите! - Он даже топнул ногой. Не любил молчунов - закрытые души. Сам он был человеком открытым. Вернее, считал себя таковым, не замечая за собою наглой задиристости и уверенности в своей правоте.

Так и не договорили. Белосветов откланялся, сказав:

- Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

- Я уже вам этого так не оставлю!.. - донеслось ему в спину.

И, видимо, не оставил. Потому что товарищ Зускин, к которому Белосветов поднялся на третий этаж, тоже начал с того, чем закончил на улице его соплеменник:

- Вы ещё долго будете морочить людям головы своей религией? Вашу церковь закрыли? Закрыли. Значит, уже всё, кончайте ваши штучки про "страшно будет помирать" и так далее!

- Устрашаете, что ли? - спросил Белосветов, глядя на маленького и щуплого Зускина. Чем-то напоминал он ему "следователя" Галкина из Новомиргородки в 20-м.

- А вы что, уже очень храбрый, хотите сказать? - Зускин поднялся и вышел из-за большого письменного стола, расправляя на себе под ремнём гимнастерку.

В кабинет вошёл ещё один военный - постарше и посолиднее Зускина. На его затылке образовалась уже проплешина среди мелких чёрных кудрей, сжатых, словно в пружинки. Он что-то у Зускина спросил, и Белосветов решил оставить вопрос Зускина без ответа - по принципу: не тронь говно, чтобы не воняло. Однако это был не Кацнельсон, от которого можно было уйти - этот не оставил свой вопрос без последствий.

- Ну, что же вы? Объясните нам, почему вы уж такой храбрый у нас?

- Я обыкновенный, - ответил Белосветов сдержанно. - Но не понимаю, почему вы хотите, чтобы все вас боялись? Ведь это же невыгодно для вас.

- Почему? - удивился Зускин.

- Приучив всех бояться, вы ни от кого уже не услышите правды.

- Какой правды?

- Разве не понятно, какой?

- Послушайте, оставьте уже ваши загадки! - стал раздражаться Зускин. - Говорите уже прямо, что вы имеете в виду.

- Объясню. Вот вы - власть. А власть полагается ведь любить... или, хотя бы, уважать, так?

- Это уже ваше дело.

- А если любить, то зачем же надо бояться?

- Ну, знаете ли, господин священник, вы уже не туда гнёте!

- А куда надо гнуть? - дерзко спросил Белосветов.

- Вы что, - вмешался вошедший, резко поворачиваясь к Николаю Константиновичу, - издеваться сюда пришли? Так мы вас...

- Нет, не издеваться. Пытаюсь понять, чего вы хотите от меня?

- Миша, зачем ты его вызвал? - спросил старший следователь.

- Предупредить, шобы не распускал язык в защиту своей религии.

- Предупредил?

- Да, Ефим Григорьевич.

- Так пусть уходит! Или у тебя ещё что-то к нему?..

- Та нет. Но я вижу, шо он - несогласный.

Старший опять уставился на Белосветова:

- С чем вы не согласны?

- Этого я вам сказать не могу.

- Почему?

- Потому, что любое заявление моё будет истолковано как распускание языка, а не свобода слова. Имею же я право на собственное мнение или нет?

В разговор с визгом вмешался Зускин:

- Ну, вы же видите, чего он захотел! Собственное мнение!.. Если у каждого... будет собственное мнение - начнётся анархия, вот что!

- А монархия - лучше? - вырвалось у Николая Константиновича.

Зускин сразу струсил:

- Никто здесь не говорил за монархию. Тем более, шо она... не лучше. Так шо нечего тут...

Старший гэпэушник только усмехнулся:

- Не пляши, Миша. Он же не секретарь комсомола. - И вдруг спросил, глядя на Белосветова в упор: - Как вы относитесь к комсомолу?

- Плохого сказать не могу.

- Так ведь это же - неверующая молодёжь!

- Молодёжь - не соль одинаковой крупности, - уклончиво ответил Белосветов. - Всякая бывает. Верующая и неверующая, городская и сельская.

- Ефим Григорьевич, шо вы уже с ним цацкаетесь! Поставить его к стенке, сразу изменит свой тон!..

- Надо будет, поставим, - успокоил младшего старший. - Хочу вот узнать: не стыдно врать молодым про "тот свет" и всякие там религиозные "чудеса"?

- Про "чудеса" я прихожанам не рассказывал. Про "тот свет", как вы говорите, не врал тоже.

Зускин опять вмешался:

- Вы уже нам тут не путайте веру с политикой! Я же вижу: у вас - политика, а не вера.

- В политике - тоже не все одинаково думают, - заметил Николай Константинович, проклиная себя в душе за то, что "связывается с этими олухами", не может остановиться. - Сталин в молодости - готовился, пишут, в священники. А у вас, получается, если не согласен с чем-то, сразу к стенке!

- Ну и шо?..

- Вот люди и делают вид, что согласны во всём. Только ведь от этого суть не меняется.

- Как это не меняется!.. Заставим поменять!

- Значит, будете принуждать, а не убеждать? Не хотите знать правды?

- Какой правды? - снова взорвался Зускин, почувствовав, что вернулись в беседе на круги своя.

Белосветов вдруг спокойно спросил:

- Скажите мне, кто был ваш отец?

- При чём уже тут мой отец? - Зускин передёрнул узкими плечами. - Ну, кожевником на обувной фабрике. Всю жизнь кожи мял. Так уже что?..

Белосветов, глядя на белые холёные руки сына кожевника, бесстрастно спросил:

- Ну, а что умеете делать вы? Сами?

- При чём уже тут я, у меня - другая работа! Где ваша повестка?..

- У вас на столе, - подсказал Николай Константинович.

Зускин быстро, раздражённо что-то начиркал на повестке, протянув её, выкрикнул:

- Идите уже! Свободны!..

На улице к Николаю Константиновичу бросилась бледная Вера Андреевна. Плача от радости, розовея, спросила:

- Ну что, отпустили? Зачем вызывали, сказали хоть?

- Сказали. - Николай Константинович улыбнулся. Вспомнил, как целовался с женой в Потёмкинском саду, когда познакомились, как она ждала потом его, любила всегда, а он вот даже не подумал о ней за это время, что был на допросе.

Нервное напряжение, в каком только что находился, сменилось приливом необычайной благодарности и нежности к жене, и он, обнимая и целуя её на улице, среди белого дня, стал рассказывать ей, почему его вызвали в ОГПУ и о чём говорили с ним. Домой они вернулись счастливыми, расслабленными. А там ждала беда: от сердечного приступа скончался отец Андрей, расстроенный вызовом зятя в ОГПУ. Надо было готовиться к похоронам...
2

Один из знакомых Веры Андреевны, узнав, что её муж устроился на работу в мебельную мастерскую учеником столяра, порекомендовал его заведующему городской организации "Водоканал" в завхозы. Прежний завхоз, он знал, там проворовался, и заведующий подыскивал себе нового человека на эту должность, грамотного и честного. Пётр Михеевич Овчаренко был соседом заведующего, поэтому сказал ему прямо:

- Есть у меня такой человек на примете. Что честный и грамотный, за это я могу поручиться с закрытыми глазами. Но в биографии у него есть один недостаток: он был ещё недавно священником. 42 года, 43-й человеку пошёл! А вынужден работать учеником столяра.

Заведующий долго молчал, что-то обдумывая, а обдумав, сказал:

- Пригласите его ко мне. Только не в контору, а на дом. Вечерком.

Николай Константинович явился к нему на следующий вечер. А в разговоре, когда хозяин сказал, что возьмёт его в завхозы, если он не будет говорить рабочим, кем он был до этого, вдруг поднялся и, не прощаясь, стал уходить.

- Куда же вы, зачем?.. - растерялся хозяин.

Белосветов остановился.

- До революции ваши рабочие были всем недовольны, так? И выступали с требованиями. А я вот - могу теперь выступить... с требованиями? Могу быть хоть чем-нибудь недовольным? - И помолчав, добавил: - Так что же они завоевали для меня? Я ведь частица народа тоже.

Проговорил всё это негромко, а почему-то ошеломил. Заведующий "Водоканалом" был человеком неглупым и добрым, решил: "Воду в Днепре святой отец не отравит, хоть и на "опиуме" для народа сидел. А будет работать честно - советской власти убытка не принесёт. Так и скажу начальству, если что... Надо же, мол, и бывшему попу как-то кормиться - право на труд распространяется на всех. Двое детей у человека. Пошёл в "ученики" в 40 лет. Значит, лёгкой жизни-то - не ищет? Ну, а если начнёт вдруг "чудить", недолго ведь и выгнать? Заступаться за него будет некому..."

Коротко подстриженный и побритый Белосветов даже намёком не походил на попа. Напротив, вызывал у заведующего симпатию своим внешним видом. Истинно русское, открытое лицо, добрые и умные глаза. Бросающаяся мягкость во всём, и в характере, и в манерах. Так что же, такого человека не взять, а пьяницу какого-нибудь или жулика с рабочей биографией - так можно? И принял бывшего священника Ивлева на вакантную должность завхоза: что будет, то и будет - жизнь покажет...

И жизнь Ивлевых в доме покойного отца Андрея покатилась дальше без каких-либо особых случаев и потрясений. Правда, Коровин, бывший Корф, сообщил 2 печальные новости. В Москве убит бывший генерал Слащёв. Об этом Николай Константинович уже знал от Брусилова. А вот известие о том, что в Коктебеле умер художник и поэт Волошин в прошлом году, ошеломило его. Началось всё, оказывается, с болезни правой руки: стала отекать, потом опухать. А кончилось смертью. Подробностей Корф не знал, так как почти никого из близких у него в Феодосии не осталось. Сообщила ему об этом вдова Александра Степановича Гриневского, писателя, ставшего известным под псевдонимом Грин. Супруги поселились в глинобитном домике в Старом Крыму, и Корф там с нею случайно познакомился летом, когда отдыхал на море, и узнал, что завтра будут хоронить и Грина.

- Где похоронили Волошина? - спросил Белосветов.

- Похоронили, знаете, странно, - ответил Корф. - Жена Грина сказала, что совершенно вдали от посёлка, на высоком холме, куда никто не ходит. Гроб тяжело было нести на высоту, люди из сил выбились.

Перед глазами Белосветова возникла последняя встреча с Волошиным, свист ночного ветра над морем, языки пламени из камина и глухой голос художника: "Когда умру, хочу, чтобы меня похоронили на холме, что напротив островка "Хамелеон".

- Никому мы, "бывшие", теперь не нужны, - жаловался Корф, вернувшийся из Москвы. - Одних - убивают, другие умирают сами от нервных заболеваний. Максим Горький хоть и обласкан Сталиным, а, говорят, рад бы удрать назад, в Италию, да теперь его уж не выпустят! Говорят, тоже всё понял...

Да, все они, "бывшие" понимали, что происходит в бывшей России, захваченной большевиками, перессорившимися между собой и руководимыми евреями и Сталиным. У Белосветова на эту тему произошёл даже любопытный разговор с бывшим своим соперником Фёдором Решетиловым, который встретился ему после работы на улице. Решетилов шёл вместе с Верой Андреевной - провожал домой "по пути", не поздороваться было невозможно. А потом завязался этот нелепый разговор, затеянный самим же Решетиловым, и на усиленное восхваление большевиков Фёдором Дмитриевичем Белосветов сам не заметил, как вступил в спор.

- Что вы скажете, - ехидно спросил он, - если ученики в классе не умеют решать задач? Они ли в том виноваты?

- А кто же ещё? - не понимал Решетилов.

- Ну, допустим, есть там среди них 2-3 лодыря, парочка тупых и один даже дурак. Но остальные-то - могли бы справляться? - пояснил Николай Константинович свою мысль. - Значит, виноват в их неуспеваемости учитель, не умеющий объяснять предмет!

Решетилов - это было видно по глазам - всё понял, но продолжал "недоумевать":

- Не пойму вас никак: к чему вы всё клоните?

Белосветов разозлился:

- А вот к чему. Глубоко будет не прав тот, кто начнёт учинять разнос за отступление... солдатам, а не генералу! Или ученикам, а не учителям. Вот так и в нашей жизни. Разве надо искать причины слабой экономики государства в рядовых гражданах?

- Но вы... не учитываете разруху, которая досталась партии в наследство после гражданской войны!

- Разруха была и в других странах. Наш народ всё перенёс, всё победил, и снова живёт... лишь надеждой на лучшее завтра. А немцы - уже отстроились, и живут... нам на зависть! Почему же тогда наша жизнь была и осталась такой бессмысленной? Во имя чего были принесены такие огромные жертвы? Зачем свернули НЭП?

- У нас тут недавно был нарком тяжёлой промышленности, товарищ Орджоникидзе, - начал Решетилов как-то ни к селу, ни к городу. - Сам ходил по цехам заводов и знакомился с работой металлургов "Петровки". Раскритиковал работу мартеновского цеха и уехал в Кривой Рог, на стройку нового металлургического завода. Так кто, по-вашему, виноват в том, что мартеновский цех - плохо работает? Товарищ Орджоникидзе или рабочие этого цеха?

- Я не специалист, я не знаю, - подрастерялся было Белосветов. Но, вспомнив печатную биографию Орджоникидзе, где сообщалось, что "товарищ Серго" по профессии был ветеринаром, спросил: - А кто Орджоникидзе по специальности?

Настала очередь "теряться" и не знать, что сказать для Решетилова. Он начал прощаться с Верой Андреевной, прося у неё прощения по-немецки и говоря, что уходит от скользкого разговора потому, что не желает подвергать риску её мужа, который забывается и не понимает, что они находятся на улице, где полно чужих людей и ушей, и что надо быть осторожнее.

- Хорошо-хорошо, Фёдор Дмитриевич, я передам это мужу, - отвечала Вера Андреевна по-русски, и добавила: - Спасибо вам, что напомнили об этом. Он, действительно, иногда забывает, что происходит, и где мы находимся.

Решетилов поцеловал у Веры Андреевны руку, галантно раскланялся с Белосветовым, поблагодарил обоих супругов за прогулку и интересный разговор, и с достоинством удалился - отутюженный, элегантный, в дорогом сером костюме. Не знающий ни одного иностранного языка Белосветов смотрел ему вслед почему-то с усмешкой, презрительно, и это покоробило Веру Андреевну. Обычно сдержанная, на этот раз на вопрос мужа: "Что он тебе там намолол?", ответила с неожиданной резкостью:

- Намолол - это ты! Надо быть осторожнее на улице. Да и повежливее с теми, кто нам помогает.

Вот когда он почувствовал по-настоящему, что остался на белом свете совершенно один. Екатерину Владимировну он сам от себя оттолкнул. Каринэ тоже. Да и жену не сумел полюбить и терял, терял все эти годы - незаметно, потихоньку, пока не потерял, кажется, полностью, подтвердив суть своей прежней фамилии. Теперь он - Ивлев! Плакучая ива...

Он безмолвно стоял и видел перед собой не Веру с дрожащими от обиды губами, а забытый берег Чёрного моря, бушующие в Керченском проливе волны и Каринэ, оставляемую навсегда под писк пролетающих чаек. Видел Волошина, прислушивающегося к зимнему шторму. В камине плясали языки забытого пламени, лохматая тень художника дрожала на стене. Не желая ссориться с женой, он подумал: "Вот и Волошина нет, и Слащёва. И Сычёв где-то затерялся в Одессе. Застрелилась сестра. Совсем я один. Если потеряю ещё и детей, жить будет незачем..."
3

Сын Яна Милдзыня и Хильды оказался на редкость музыкальным мальчиком, и соседи посоветовали учить его игре на фортепиано у старого одинокого еврея Якова Левитина, который подрабатывал тапёром в синематографе нэпмана Климовицкого. Тапёр - это пианист, сопровождающий показ "великого немого" на белом экране своей заэкранной музыкой. Если на большом квадрате холста люди за кем-нибудь гнались или дрались между собой, старик должен был играть что-нибудь из аллегро. Если объяснялись в любви или страдали, Яков Левитин исполнял какое-нибудь томное танго, либо импровизировал на ходу что-то своё. Публика не видела его, сидящего за экраном возле старого облезшего инструмента, и обращала внимание только на непрекращающийся звук. Старый музыкант мог жевать там свой завтрак или обед, пить вино или чай, лишь бы не прекращал игры хотя бы одной рукой. Летом ничего, жить было можно. Хуже бывало зимой, когда, чтобы сбегать в туалет по малой нужде, надо было ждать окончания сеанса.

Подрабатывать себе на выпивку и еду старик начал с 25-го года, когда народ, отдалившийся от голодных лет гражданской войны, повалил в синематограф на "Броненосца "Потёмкина"", снятого, кстати, Эйзенштейном, не евреем, но зато в самой Одессе. Сеансы в тот год не прекращались и ночью. Поэтому нэпману Климовицкому пришлось нанять в свой "Якорь" ещё двух тапёров, так как одного уже не хватало при таком количестве сеансов. Яков Левитин был когда-то неплохим музыкантом, но при советской власти бедствовал, оставшись без жены и без родственников. Жена попала под взорвавшийся в городе снаряд, а родственники уехали куда-то в Америку. Так что он рад был приглашению на работу к Климовицкому.

На картину "Мать", поставленную режиссёром Пудовкиным в 26-м году по роману писателя Горького, народ опять валил валом, и Яков Ааронович закрепился в "Якоре", как оказалось, насовсем, даже когда кончился НЭП и не стало в городе самого Климовицкого. "Заякорился", как сказал сам "маэстро". И хотя фильмы пошли уже хуже - "Поэт и царь" в 27-м году, "Хаспуши" в 28-м, "Зелимхан" в 29-м - всё равно публика шла и шла, потому что не было в мире лучшего развлечения, чем "великий немой". Публика не могла уже без этого жить, а, стало быть, не могла и без Якова Левитина, "оживлявшего" эти фильмы музыкой за экраном.

Мальчика Карлушу привела мать к Якову Аароновичу на просмотр в тот год, когда "маэстро" считался незаменимым и напускал на себя роль этакого великого учителя. Это было осенью 30-го года. В "Якоре", переименованном в "Ударник", показывали "Праздник святого Йоргена", поставленный вернувшимся из эмиграции Протазановым. И пока мальчишка - рослый такой, светленький, как все прибалтийцы - учился, в "Ударнике" прошли картины "Путёвка в жизнь" - про шпану, перековавшуюся при советской власти, "Златые горы" - про рабочих-нефтяников, "Пышка" - про французскую проститутку-патриотку, не пожелавшую отдаться германскому офицеру-победителю, "Петербургская ночь", другие картины. Вместе с ними пролетели незаметно и целых 4 года. Последние 2 были страшными.

В 33-м по всему Советскому Союзу прокатился с запада на восток жуткий голод, к которому привёл государство своей безжалостной политикой Сталин. В Германии в это же время пришёл к власти Адольф Гитлер, главарь германских фашистов, установивший точно такую же террористическую диктатуру, как и Сталин в СССР. Сталин, чтобы его граждане не разбегались из родных сёл и городов от голода в поисках лучшей доли, приказал заменить удостоверения личностей на паспорта с обязательной пропиской по месту жительства, которую запрещалось менять. Местные власти, взявшие таким образом всех своих граждан на жёсткий учёт, лишили их права на свободу перемещения, то есть, сделали их как бы своими рабами, особенно колхозников, которым вообще не выдали паспортов. Уныние от голода и сталинских административных мер было таким, что людям стало не до хождений в кино, и учитель музыки в Одессе Яков Ааронович вцепился в своих учеников, как утопающий за спасательный круг - единственное средство к существованию.

В 34-м, когда Гитлер устроил в Берлине кровавую баню своим бывшим штурмовикам, спровоцировав их в конце июня на путч, а Сталин в Москве начал почти открытую борьбу против ленинцев, благодаря которым тоже пришёл к власти, старый учитель музыки в Одессе кое-как ещё продержался на плаву. Но осенью, когда сын Милдзыней поступил учиться в музыкальную школу, Яков Ааронович перестал быть нужным не только Карлуше, но и синематографу. Вместе с картиной "Чапаев", вышедшей на экраны, к людям пришло звуковое кино. Тапёры стали вчерашним днём, и старик Левитин, лишившийся своего последнего заработка, начал побираться и умер зимой от воспаления лёгких. В общем, канул в прошлое вместе со своим "великим немым", как сказал о нём Ян Милдзынь, служивший уже Гитлеру.

А для сына Милдзыня жизнь только начиналась. После того, как утихла история с убийством Кирова, на Одессу обрушились пластинки с музыкой "Брызги шампанского", "Аргентинское танго", "Домовой", "Рио-Рита", с песенками Леонида Утесова, Клавдии Шульженко, с мелодиями оркестра Кнушевицкого. Из всех окон Одессы каждый вечер лилась модная песенка "Вам возвращаю ваш портрет", сводившая с ума томных красавиц. А какие кинофильмы демонстрировались в городе! "Веселые ребята", "Юность Максима", "Подруги", "Партийный билет", "Мы из Кронштадта", "Семеро смелых", "Цирк". И это в городе, где всегда синее небо над головой, синее море перед глазами и белые акации. Все мальчишки бредили подвигами, хотели быть комсомольцами, лётчиками, моряками, полярниками, как знаменитые челюскинцы или "Семеро смелых". Невозможно было расти несмелым, без ненависти к троцкистам и зиновьевцам, без одесского патриотизма и без желания совершить что-то необыкновенное. А у мальчика Милдзыней - врождённая близорукость, очки на носу. Копия матери. Как можно совершить что-то, имея такой недостаток? Оставалось одно - музыка. Ей Карл отдавал все свои юные силы - другого пути прославить своё имя у него не было.

Ян не вмешивался в жизнь сына, хотя многое в этой жизни ему и не нравилось - все эти пионерские галстуки, комсомол, щенячий патриотизм. Настоящая родина у парня не здесь, в Германии. Но как об этом сказать? Рано, не пришло ещё время. Вырастет, тогда и состоится большой разговор. Милдзынь верил, сын поймёт его, он сумеет его убедить. А пока пусть занимается музыкой, комсомолом - куда же от этого денешься. Жизнь есть жизнь, на её реалии нельзя закрывать глаза, если не хочешь быть поверженным. Надо уметь ждать, а немцы это умеют. Ничего, придёт час...

А пока что пришёл день рождения - Карлу исполнилось 13 лет: шёл 1936-й год. Гости, приходившие поздравить родителей, хвалили мальчика дружно, заслуженно, от всего сердца. Первым явился сосед, у которого дочь тоже играла на фортепиано. Ефим Моисеевич был бухгалтером, купил для дочери инструмент в прошлом году и в прошлом же году говорил:

- О, ваш Карлуша имеет таки настоящий талант, не то, шо моя Фирочка! Надо вам его пристроить до музучилища. Там не тольки игра на инструментах, там и теория музыки, и сольфеджио, и всё, шо хотите! Будете жалеть потом, если не послушаетесь моего совета.

Хильда послушалась. Она тоже была в восторге от музыкальных способностей сына, и в этом году устроила сына в училище. Польщённый сосед, пришедший с поздравлением и подарком, на этот раз сказал:

- А как ваш мальчик смотрится, когда уже садится за рояль! Я сам видел: это - таки музыкант! Очки его не портят, только делают серьёзнее. Он у вас - ну, прямо, как взрослый!

Действительно, Карл казался взрослым из-за своего роста и серьёзного выражения глаз из-под очков. У него и манеры были взрослого человека. Но это, наверное, шло от музыкального вкуса, умения держать себя. Хильду умиляло тоже, как смотрелся её сын. Близорукость была, пожалуй, единственным недостатком у её мальчика, но и в этом она увидела предзнаменование судьбы: не пойдёт служить в армию, рано может стать в музыке знаменитостью. Так что всё, как говорится, только к лучшему.

Когда гости собрались за общим столом, чтобы отметить день рождения Карла, Хильда попросила его сыграть что-нибудь перед ними. Ей нравилось, как сын подходил к инструменту, садился, встряхивал головой и решительно, всеми 10-ю пальцами брал первые могучие аккорды. В их квартире вот уже 2 года как стоял большой концертный рояль палисандрового дерева. Хотя Ян был против такой дорогой покупки, Хильда всё же настояла на своём и теперь видела, муж не жалел затраченных денег. Любопытен был эпизод с водворением рояля в квартиру - в двери огромный инструмент не проходил, пришлось поднимать его со двора автокраном и заносить в комнату на втором этаже через большое окно, раскрытое настежь.

Поблескивая стеклами очков, Хильда любовно оглядывала тёмный лак рояля и ждала, когда сын раскроет нотную папку и начнёт играть. Из другой комнаты, где собрались за отдельным столом дети, доносились затихающие голоса. Карл, выждав, когда установится тишина, привычно тряхнул головой, и все его 10 пальцев ринулись единым порывом на клавиши. Полилась музыка, будоражившая душу, то затихающая, то набирающая силу вновь. Пальцы Карла чувствовали малейшие оттенки. Гости, захваченные волшебным чувством, опомнились только с последними аккордами, когда Карл поднялся и сделал всем общий поклон.

Раздались аплодисменты. Хильда выждала, когда гости успокоятся, сдержанно похвалила сына и поблагодарила за игру, а потом отправила его в детскую. Коллега мужа по ремеслу, фотограф Агранович, когда Карл удалился, громко пошутил:

- Вашему сыну таки повезло! Это же нужно было родиться ему на свет в женский международный день! Клянусь, я ему завидую.

Милдзынь добродушно отозвался:

- Лучше бы он родился в день нашей Красной Армии!

Агранович не сдавался:

- Ой, не скажите! 23-го февраля всем не до вашего Карлуши. А вот в женский день - это таки да! Все заметят, что мужчина родился в женский день! Всем интересно, все к нему с цветами и поздравлениями - таки редкость!

Карл, вернувшийся в комнату с альбомом, услышав доводы Аграновича, застенчиво возразил:

- Нет, дядя Моисей, всё как раз наоборот: все смеются, а не поздравляют. Папа прав, лучше бы в день Красной Армии.

- Ну, папа - это есть папа, - сдался Агранович. - Папа всегда прав. - Шумный, жизнелюбивый Агранович рассмеялся. - И хорошо, шо ты не хочешь быть фотографом, а пошёл в музыканты. Правда, мы тоже с твоим папой имели живую копейку. Но теперь нас уже обложили таким налогом, шо нам уже не до музыки! Верно, Ян?

- Ничего, проживём как-нибудь и на государственной службе! - Милдзынь всем видом показывал свою солидарность с советской властью и её политикой.

Агранович, понимавший, что так и надо себя вести, перевёл разговор на нейтральную тему:

- Ну, музыка - это всегда таки музыка! Музыка - это культура. А где культура, там, скажу я вам, и деньги. А где деньги, там и красивая жизнь. Без денег полного счастья не бывает. За вашего сына, Ян! - поднял он рюмку. - Нашего будущего Дунаевского! Своего, из Одессы! А в том, шо он таки будет Дунаевским, или хотя бы Покрассом, я не сомневаюсь!

Заметив в руках сына альбом, Хильда попросила:

- Карл, дай мне на минутку... - И раскрыв альбом, стала показывать гостям фотографии. - Вот, посмотрите, здесь нашему мальчику только 3 месяца. А тут - уже год...

Агранович моментально восхитился:

- О, какой симпатичный, я вам скажу, был карапуз! Ян умеет таки делать не только фотографии, это говорю вам я, Моисей Агранович!

Именинник, ожидавший, когда мать вернёт ему альбом, взмолился:

- Мам, ну зачем ты!.. Что они, не видели меня, что ли? На глазах у всего двора рос.

Его поддержал могучим утробным басом рабочий дока Пётр Мартыненко:

- А й верно хлопчик говорит! Шо нам те карточки! От если б он сыграл нам ещё шо-нибудь, послухали б с дорогой душою!

Хильда незамедлительно согласилась, передав сыну альбом:

- Я открою детям дверь, а ты сыграй "Аппассионату". Потом покажешь им свои снимки.

Воспитанный, Карл нехотя согласился и прошёл к роялю. Открыл крышку, сел, с минуту готовился, словно перед нырянием в воду, и, набрав полную грудь воздуха, начал. По квартире разлились торжественные и скорбные звуки, сочинённые гениальным Бетховеном - негромкие, неспешные, зато проникающие в самую душу.

Портовик Мартыненко слушал их, каменея лицом, о чём-то задумавшись, опечалившись. Милдзынь сидел, как высокомерный генерал на званом обеде, где в его честь произносились торжественные речи. Хильда слушала стоя, вытянув шею, замерев от невысказанного восторга. Наевшийся индюшатины, Агранович пыхтел, переваривая в тучном чреве пищу. Рахиль Агранович напряжённо улыбалась, показывая своё уважение и золотые зубы. Жена Мартыненко, сердобольная и чувствительная Капа, тихо и счастливо плакала.

Кончив играть, вдохновенный и смущённый от внимания, с которым все на него смотрели и аплодировали, сын Милдзыней поднялся и, кланяясь, проговорил:

- Спасибо!

- Та шо там, - вскочил Мартыненко, выходя из-за стола, - это тебе, дорогой ты наш хлопчик, спасибо! Та шо там спасибо? И-эх! - Он махнул рукой и, сильный, громадный, прижал мальчишку к своей груди. - Плакать же хочется! - Резко отстранился, подошёл к столу и, опрокинув в рот рюмку водки, пророкотал: - От какие ж в нас дети растут! Жить, та радоваться на них! А ваш - так ещё ж и немецкий язык знает!

Поднялся и Милдзынь:

- Спасибо, друзья! За то, что пришли, за подарки спасибо, за дружбу и вообще за то, что вы есть на свете! А сыном я горжусь вместе с вами. Может, и правда, ему суждено, чтобы им гордилась вся наша Одесса?

Порозовев от похвалы, Карл Милдзынь с теплом и любовью смотрел на отца, на гостей, которых тоже знал и любил, на детей, которые выглядывали из дверей второй комнаты, и, прихватив альбом, направился к ним. Чувствовалось по его спине, походке, мальчик был счастлив.

Глава шестая

1

В 1935 году, когда в Европе и США всё ещё продолжался экономический кризис, Сталин отменил, наконец, продовольственные карточки в стране, объявив торговлю свободной, а в Красной Армии ввёл воинские звания и знаки их различия. Впервые для бывших красных военачальников появились титулы генералов и маршалов, как было когда-то в царской армии. Первыми советскими маршалами стали прославленные герои гражданской войны Ворошилов, Будённый, Блюхер, Егоров и Тухачевский. А бывшие "комдивы", "комбриги" заказывали себе новую форму генералов. Батюку и его другу Михаилу Бородину присвоили в конце года "капитанов" войск НКВД, что приравнивалось по знакам различия, которые появились в петлицах их новых мундиров - по 3 шпалы - к званиям полковников в пехоте и других родах войск. Обоим это сулило неплохие перспективы по службе, особенно Бородину. Как более молодого и способного, начальство наметило оставить его после окончания академии в Москве, для продолжения службы в Контрразведывательном Управлении при наркомате внутренних дел. Даже квартиру предоставили в спецдоме, и Михаил вызвал в Москву семью, став москвичом в 1936 году. А вот жизнь Константина Николаевича Батюка, хотя учился он, не хуже своего товарища, осложнилась из-за международных отношений в Европе - ему пришлось заделаться на время штатским человеком,

причём нелегальным. Этому предшествовало начало гражданской войны в Испании.

18 июля 36-го года прозвучали утром слова мадридского диктора радио: "Над Испанией ясное небо". Это был пароль, после которого должен был начаться в разных районах страны мятеж офицерской верхушки и подчинённых им воинских частей против республиканского правительства Испании. Руководил этим одновременным мятежом заговорщиков генерал Франсиско Франко.

Комиссар курса, на котором заканчивал учёбу Батюк, выступил перед слушателями академии с небольшой лекцией на тему "События в Испании и государственные перемены, предшествовавшие им". Начал он почему-то многозначительно и торжественно, растягивая слова:

- Товарищи! Как вы уже знаете, 5 лет назад испанский король, Альфонс 13-й, отрёкся от престола в пользу, провозглашённой в стране, Республики.

Блеснув стёклами очков, комиссар не спеша осмотрел затихший конференц-зал, и далее уже продолжил лекцию ровным, бесстрастным голосом:

- Выборы, которые произошли в Испании 12 апреля 1931 года, показали, что медлить монарху с отречением от престола... было равносильно смерти. Поэтому Альфонс 13-й незамедлительно отрёкся, покинул Мадрид и направился на юг страны, в Картахену, где его ожидал крейсер "Принц Астурии", чтобы увезти во французский порт Марсель - то есть, в эмиграцию.

Бурбонская монархия, таким образом, и правительство премьер-министра Аспара пали, и власть перешла в руки Временного республиканского правительства. Правительство, как вы знаете, состояло из представителей буржуазных республиканских партий и трёх социалистов. В Испании впервые образовался блок: от консерватора Алькала Саморы и до рабочего лидера самоучки Ларго Кабальеро. Главными фигурами испанской социал-республиканской партии стали: бывший рабочий Кабальеро и... прожжённый политик и буржуа, Прието. Прието, представляющий собою правое крыло партии, откровенно презирает Кабальеро, который возглавляет левое крыло. Взаимонеприязненные отношения установились между ними с самого начала прихода Прието в правительство. Короче, республиканское правительство - не представляет собою единого целого. Каждое министерство там... действовало по-своему. Глава правительства, Алькала Самора, не мог влиять на своих министров все эти годы. У правительства не было: ни чёткой политической программы, ни социальной. В результате всего этого в стране образовался глубокий политический раскол. Одни - тянули вперёд, другие назад, третьи - влево, четвёртые - вправо. К власти пришёл Кабальеро, но и его правительство вынуждено было уйти, вместе с ним, в отставку. Новый же кабинет, Асаньи и Хираля, занял тактику выжидания. Этим и воспользовался Франко, которому обещали тайную помощь соседняя Португалия, где у генерала есть склады с оружием и боеприпасами, а также и 2 других фашистских государства - Италия и Германия, давно и сильно вооружённые и подготовленные к войне на полях покорённой ими Абиссинии. Англия и Франция, хотя и сочувствуют законному правительству Испании, но открыто помочь, вряд ли решатся: побоятся Гитлера. Мы - тоже не сможем предпринять что-либо в официальном порядке, кроме осуждения мятежников, но... по другим причинам. Говорить об этих причинах пока рано, хотя в этом зале сидят все свои. Ну, а кто из вас пожелает неофициально выступить на стороне испанских республиканцев, те могут обратиться в отдел кадров хоть сейчас. Вот всё, что я был уполномочен вам сообщить по данному вопросу.

В конференц-зале раздался электрический звонок на стене под потолком, и выпускники хлынули на перерыв. По дороге в курилку Батюк проговорил Михаилу:

- Ну что, сходить, что ли, и мне в отдел кадров? Записаться, на всякий случай, а?

Михаил тихо ответил:

- Я думаю, не стоит. Война - это всё-таки война. Убьют на чужбине, и знать никто не будет.

- Ну, во-первых, могут и не убить. Я уже воевал, кое-какой опыт всё-таки имею. А, во-вторых, это же - наилучший выход для меня!

- Чем же он наилучший?

- Да что ты, не понимаешь, что ли? Здесь меня... - Батюк остановился, огляделся по сторонам и тихо договорил: - Пошлют куда-нибудь... в качестве районного соковыжимателя. - И громче добавил: - Это уж точно! И - не откажешься: получил, скажут, образование, давай послужи! Так уж лучше, - опять осмотрелся, - к испанцам, а?

Их обгоняли другие, мешали, и Михаил ответил Батюку только в курилке, когда всё потонуло в общем гаме и дыме:

- Смотри, Костя, сам. Твоя судьба, тебе и решать.

- Миша, так ведь двум смертям... всё равно не бывать? А одной - как говорится, не миновать. От судьбы не уйдешь, можно сказать.

Михаил молчал. А по лицу было видно: не хотел, чтобы Батюк уезжал куда-то далеко. Сам недавно говорил: "Будем теперь переписываться, Костя, приезжать друг к другу в гости. Вот познакомлю тебя с женой, как приедет, с дочкой. Они у меня славные!" А теперь, выходило, что никаких писем не будет. Какие же могут быть письма оттуда?.. О приездах в гости и говорить нечего! И стоял перед Константином Николаевичем хоть и ладным, коренастым, а с поникшей светловолосой головой.

В отдел кадров по "испанскому вопросу" ходили немногие, но Батюк, как и обещал другу, пошёл. Однако ничего определённого ему там не ответили, записали только фамилию, анкетные данные и всё. На прощанье полковник даже не пообещал, а скорее буркнул: "Ждите, товарищ Батюк. Если будет нужда, вызовем".

Начались выпускные экзамены, никто и никуда Батюка не вызывал, он успел даже забыть о своём хождении в "кадры". Знал, правда, из газет, что в республиканском правительстве Испании опять произошла смена лидеров - вместо Хираля и Асаньи к власти вернулся Ларго Кабальеро. А в августе, когда Батюк получил диплом об окончании академии на спецкурсе по контрразведке, его вдруг вызвали в наркомат внутренних дел.

Ехал по первой линии открывшегося в Москве метро и думал: "Может, тоже хотят предложить службу в наркомате, как Михаилу?" Но всё оказалось иначе. В наркомате его провели в отдел кадров, а разговор зашёл о другом: опять об Испании. И закончился он в кабинете начальника секретно-политического отдела, немолодого бритоголового генерала с умными серыми глазами. Разглядывая Константина Николаевича, он спросил:

- Товарищ Батюк, как лично вы оцениваете события, которые происходят сейчас в Испании?

- Пожалуй, как наступление фашизма на мир и демократию, - ответил Константин Николаевич, подумав.

- А вы представляете, как приходится сейчас там испанскому трудовому народу?

- Наверное, нелегко, товарищ генерал. Даже трудно, можно сказать, - высказал Батюк своё предположение.

- Правильно, Константин Николаевич, тяжело. Очень тяжело! - Генерал внимательно посмотрел Батюку в глаза и задал новый вопрос: - Вы, кажется, живёте сейчас один, без семьи? Сколько вам лет?

- Да, один, товарищ генерал. 45.

- Вашей задачей будет там, - неторопливо продолжал генерал, - непрерывный контроль за действиями иностранных разведок, которые будут пытаться мешать вылетам наших лётчиков. Либо диверсиями, либо предупреждением противника по радио.

- Функция контрразведки, товарищ генерал? Так этому я и учился здесь!

- Правильно, потому вас и вызвали. Но - вы будете там не один. Поедут ещё товарищи, у которых вы будете в подчинении. Они - будут связаны с разведкой испанской республики. Завтра выезжает в Мадрид в качестве военного советника комбриг Орлов. Но он - будет там как лицо официальное, при нашем посольстве. Вы же все будете действовать неофициально, каждый в конкретном месте, с конкретной задачей, которую получите на месте. Контактировать с Орловым будет лишь один человек, знать вам его пока что не нужно - на месте познакомитесь, когда прибудете за получением задания. Действовать вам придётся там незаметно, не привлекая к себе внимания. Поэтому военную форму придётся сменить на гражданский костюм.

- Понятно, товарищ генерал.

- Ещё необходимо захватить с собой испанский словарь и грамматику. Вы, кажется, неплохо освоили немецкий?

- Говорить, товарищ генерал, не научился, но кое-что - понимаю. Особенно, если печатный текст и со словарём.

- Вот и хорошо, что у вас есть свежий опыт работы со словарём. Попытайтесь изучить теперь испанский. Надеюсь, живя среди испанцев, вы быстро одолеете его.

- Постараюсь, товарищ генерал. А когда и как отправляться?

- Как и когда - это вам скажут потом. Отправитесь в Крым, в Севастополь, в штаб Черноморского флота. По дороге можете заехать попрощаться с матерью, сыном. Остальной инструктаж - по прибытии в испанский порт Картахена в Средиземном море. Там вас встретят, кому положено.

- Я поеду один? - спросил Батюк.

- Нет. Вас и группу переодетых военных лётчиков повезёт из Севастополя, вместе с разобранными самолётами, наш морской транспорт. Есть вопросы ещё?

- Нет, товарищ генерал, - ответил Батюк, волнуясь.

- Тогда желаю вам счастливого пути!

Думая уже об отъезде, о прощании с Бородиным, о сыне, который заканчивал 10-й класс и должен был уйти осенью в армию, Батюк стал прощаться. Бывшая жена писала, что Игорь плохо учится, совершенно отбился от рук и ни в какой институт не пройдёт, что вся надежда теперь на армию - может там его исправят и наставят на истинный путь. Пока же растёт-де хулиганом, который, при его росте и силе, никого не боится. Всё это Батюк знал и сам, дважды побывав на каникулах в Запорожье, и теперь, спускаясь вниз по ступенькам, думал об этом. Игорь перестал уважать Надежду и подчиняться ей как матери потому, что у неё появился новый обожатель. Ругать парня за это было бесполезно, а исправить, за 2 месяца свиданий с ним, невозможно. Что оставалось теперь? Тоже надеяться только на армию с её суровой дисциплиной? А может, и впрямь Игорю лучше стать военным?..
2

Молодые парни Игорь Батюк и Николай Мелешкин по кличке "Рыжий" ничего не делали в ожидании призыва в армию, и к осени настолько опротивели всем своими выходками, что остались совершенно одни. Так было и в этот, в общем-то, тихий день. Было прохладно, ветрено и пустынно во всём парке, через который они медленно брели вдвоём. Кругом виднелись одинокие скамейки, жёлтые опадающие листья, да дворничиха, шаркавшая вдали метлой.

Пусто было и в душе. Хорошие девчонки от них давно шарахались - хулиганы. Подальше старались держаться и знакомые хлопцы, не хотевшие делить с ними дурную славу, идущую за ними по пятам. Где Николай и Игорь, там скандал, драка или милиция. Только шпановатая трусливая мелюзга липла к ним, готовая сбегать за папиросами или вином - оба уже курили и пили. Вот перед этой шушерой и выпендривались в основном.

Могли выпить по 8 кружек пива. Заставят в буфете всю стойку кружками и медленно тянут, испытывая терпение даже взрослых. Иной раз, правда, какой-нибудь мужичок, истомившись в очереди от ожидания, и скажет: "Хлопци, вы б ото взяли по паре, та потом повторяли бы. Всю ж очередь, той, держите!" - так ведь им только этого и надо. Сразу свои буркалы на очередь, и рассматривают по-гадючьи.

- Чё?.. Ты, что ли, сказал? А ну, покажись!..

Это - всегда Николай. Школу он уже 2 года как бросил, на нём теперь рабочая спецовка ученика слесаря, пудовые грязные кулаки и нож в кармане. Игорь - с вида интеллигентнее и речь чистая, но в карманах тоже свинчатка и нож. А кулаки, хотя и чистые, ухоженные, но размером не меньше, чем у Николая. Ростом же был еще выше своего "рабочего" дружка. В общем, боялись их, и того, и другого, а уж когда они вместе, лучше держаться от них подальше. Так что на "А ну, покажись!.." показываться обычно не решались. Пырнут ещё, гады, а дома - семья... И ни одного милиционера всегда, как на грех.

А что выделывали, битюги, на танцах?.. Папиросу в зубы, кепочку на самый нос, и пошёл приглашать. Изо рта - пиво с водкой, дым, а девчонка терпит и танцует, напряжённая от страха и отвращения. Светлую головку вниз, только скорее бы кончилось. Знали об этом и сами - идёт девчонка без желания. А всё равно приглашали - пусть только посмеет отказаться!..

В том-то и дело, не отказывали. А почему? Посмотрит девчонка просительно на своего парня: "Заступись, мол!" А тот - "не видит": важным разговором с товарищем занят или отвернулся. Вот и приходится идти, как на заклание. Девчонки тоже знают: в одном кармане у Кольки нож, в другом свинчатка. Вдруг не посмотрит, что девчонка!.. Да если и рукой просто ударит - что будет? Не руки, ручищи, что у одного, что у второго, хотя и красивый. У самой руки дрожат, а танцует.

То, что за девчонок никто не заступался, Игорю и Николаю нравилось. Одобрительно гудела шпана, стоявшая кучкой возле духового оркестра. Герои! Не знал только никто, что "герои" не спали ещё ни с одной женщиной - делали один вид, что всё у них в порядке. Выходит, своей славой сами себе вредили.

Действительно, пока они выпендривались на танцплощадке перед шпаной, все девчонки куда-то исчезали с последними звуками вальса - нет никого, одни старые "мымры"! Парни бежали догонять своих возлюбленных за парком. А эти - курили с равнодушным видом. А в душе - пусто и тоска. Перед кем показывать свою удаль? Не перед кем.

Летом Игорь понял: из-за них люди уже не ходят в этот парк, всех они тут замучили. Значит, надо всё это кончать. А тут ещё разговор произошёл с отцом, ехавшим из Москвы куда-то далеко. Приехал вдруг во всём гражданском, с большим чемоданом, очень спешил. Пригласил на Хортицу...

Игорь ощетинился ещё по дороге - давай, мол, батя: не привыкать... Мать за эти годы всю душу вымотала своими моралями со слезами. Но отец сказал, что у него только полдня, потом за ним пришлют катер, и надо будет утром быть аж в Севастополе, а потом и ещё дальше. И добавил:

- Так что, сын, попрощаемся, как мужчины, без соплей и фокусов.

- Каких фокусов?

- Сам знаешь: без вранья. Ты - не трус, а я - не зануда. Можно ведь и по-человечески? Тем более что я уезжаю далеко и, вероятно, надолго. Давай посидим вот тут за кустами, на берегу. Я знаю, ты пьёшь, так я и стаканы прихватил с закуской, и бутылку вина...

Игорь, догадываясь, куда торопится отец, всё же спросил:

- А можно узнать, куда ты едешь?

- Нет, это военная тайна.

- Ну, а морем - или поездом?

- Морем.

- Ясно. А говорить будем - о чём? Обо мне?.. - Игорь вздохнул.

Отец вздохнул тоже.

- Понимаешь, дело сейчас не в разговоре, можно сказать. Ты вон - уже выше меня вымахал. Значит, взрослый, я полагаю? О моих отношениях с матерью - потом всё поймёшь. Хочу только заверить, что стыдиться тебе за меня - никогда не придётся. Но хотелось бы, чтобы и мне за тебя не пришлось краснеть. Вот что сейчас для меня самое важное. Вот и весь разговор. Я должен это знать. Особенно - там.

- Что знать? - начал Игорь хитрить, прикидываясь, что не понимает, но, вместе с тем, испытывая горячий, хватающий за щёки и уши, стыд. Глаза - опустил.

Чтобы сыну было легче, отец не стал смотреть на него тоже. Однако врезал уже напрямки:

- Есть тут и наша вина, что ты - кривой дорогой пошёл!

- Какой это, кривой?..

- Не надо, Игорь, оставь это, - сурово остановил отец. Закурил и, мрачно глядя на воду, продолжил: - Мать - одна не смогла с тобой справиться, можно сказать. Меня рядом - не было. Ты и воспользовался...

- Да чё я такого?..

- Во-первых, не "чё", а что. А, во-вторых, выверни карманы! Ну!..

На траву из одного кармана выпала свинчатка, из другого - складной, бандитский нож с кнопкой-фиксатором. Отец не стал хвататься за них и выбрасывать, только твёрдо сказал:

- Надеюсь, не следует тебе объяснять, что это такое, и для чего?

Игорь молчал. Что тут скажешь? Попался.

- Убери, и чтобы этого у тебя - больше не было! Не послушаешься, впереди у тебя - тюрьма! И помни: безвыходных положений у падшего человека - нет. Если духом, конечно, сильный. Ты ведь - не слабак, я вижу. Только мозги у тебя сейчас не в ту сторону повёрнуты.

Игорь молчал.

- В общем, я надеюсь на тебя, сынок. Больше тебе - никто не поможет.

- Пап, я в военное училище после армии - не хочу.

- А куда же ты... хочешь?

- Не знаю пока. Там видно будет.

Отец выпил из стакана вино и долго молчал, о чём-то думал. По всему было видно, что он в своих мыслях уже не здесь, а где-то далеко. Посмотрел на часы, и был явно расстроен. Игорь это почувствовал - не было у отца радости от встречи.

- Пап, ты - не переживай. Всё будет хорошо, - заверил он его. - Вот увидишь.

- Может, и не увижу, - вырвалось у отца со вздохом. - А хотелось бы...

- Ты мне что, не веришь?

- С хулиганством кончай, - уклончиво, чтобы не обидеть, ответил отец. - Нет в этом геройства, подлость одна!

Значит, не верил. Может, и правильно: Игорь в душе и не думал ничего менять. Вот уйдёт в армию, тогда и возьмётся за ум. Отец, наверное, это понял.

- А почему ты не веришь мне?

- Не знаю. Нет у человека большего друга на земле, чем мать. А ведь ты и не думаешь менять своё отношение к ней. Значит, останется без перемен и всё остальное. Вот это - я знаю.

- Она предала нас.

- Не нас, а меня. Да и здесь ты всего не знаешь, чтобы судить её. Ей - было плохо со мной.

- Почему?

- Потому, что мы друг другу - не были под пару. У нас - всё было с ней разное. Ты же судишь её за то, что ей тоже хочется счастья.

- Не будет у неё счастья!

- Почему? - Удивлённо уставился на сына.

- Потому, что не умеет она выбирать себе друзей! Вот ты - был у неё другом настоящим!

- А ты - умеешь выбирать?

- Я - это другое дело.

- Нет не другое. Ты ведь тоже не разбираешься в людях. Кольку своего - считаешь другом. А это - самый главный враг у тебя сейчас, понял!

- Почему?

- Потому, что не он идёт за тобой, а ты за ним!

Откуда всё узнал, ведь только приехал! Значит, насчёт Кольки просветил его Ситник, больше некому. Поэтому ответил отцу с обидой и вызовом:

- А это ещё неизвестно, кто за кем ходит!

Отец словно и не слышал:

- Мой тебе совет: держись от него подальше. Не от тебя идёт всё подлое, от него. Уж ты поверь мне.

- С чего ты взял, что Колька подлый?

- Мелкая у него душа, завистливая, вот с чего. - Отец чему-то удивился, и у него вырвалось: - А вот поди ж ты, взял над тобой верх! Как это?..

Игорь тогда промолчал, но был не согласен, и обиделся. Колька характером был не сильнее, это отец смолол зря. Дело было в другом. Просто не хотелось, чтобы пацаны думали, что Игорь маменькин сынок, из особой семьи. Да разве объяснишь всё это упрямому отцу? Пусть думает, что хочет, раз ему это нравится.

А думать-то отцу, видать, было уже некогда. К их месту в ивняке подвалил с грохотом большой военный катер, выкрашенный в свинцово-серый цвет. Вёл катер настоящий матрос в тёмной моряцкой форме и бескозырке, а из трюма вышел моторист в чистом комбинезоне и тоже в бескозырке. Этот принял у отца тяжёлый чемодан. На ленточках у матросов было написано золотистыми буквами: "Черноморский военно-морской флот". Из салона с круглыми иллюминаторами появился на палубе улыбавшийся дядя Ситник в военной форме, с эмблемой из скрещённых мечей на щите, пришитой к рукаву гимнастёрки.

- Ну вот, всё, как ты просил! - проговорил Ситник отцу. - Не отказали, прислали аж из Севастополя! Нам - ещё нигде не отказывали! А ты боялся, придётся на поезде.

- Где же ты их встретил? - удивился отец.

- Специально караулил, как получили шифрограмму, что уже вышли. Утром пришли.

- Ну, спасибо, Иван Богданыч, не забуду тебе!..

- Ладно, чего там. Садись. Или ещё не распрощались?..

- Нет, еду! - твёрдо сказал отец. - Остальное, чего не договорил сыну, договорю в дороге тебе.

- Да, Костя, поговорим!.. Я тут для разговора и прихватил кое-что... Поговорить есть о чём старым друзьям, верно? И о том, что там сейчас в Москве, ну, и всё остальное - куда ты теперь, и зачем? А то... из твоего звонка по междугородке... я ничего не понял, кроме просьбы о катере.

Отец посмотрел на моториста - молча, но выразительно. Ситник понял его, деловито добавил:

- Ну, это всё потом, в дороге. Успеем ещё...

Дальнейшее произошло всё так быстро, что Игорь и опомниться не успел. Отец отстегнул вдруг свои ручные часы и сказал:

- На, Игорёк! Специально для тебя купил в Москве. Носи, на память обо мне!

- Пап, да ты чё!.. - Показалось, что отец прощается с ним так, будто может и не вернуться уже. Игорь испугался: - Не надо мне ничего, я и так тебя не забуду!

Отец же только светло улыбнулся, прижал мощными ручищами к себе и поцеловал.

- Носи, сынок. У меня другие есть...

Осталось ощущение, что ресницы у отца были влажными. А может, и показалось: Батюки вроде бы не из таких. Но догадку проверить было уже нельзя - отец, приняв руку Ситника, взобрался на палубу. Да легко так, как молодой! И весело скомандовал:

- Ну, Ваня, дуй теперь, аж до самого Севастополя!..

Так и не обернулся ни разу. Во, человек! А у Игоря навернулись слёзы у самого. Подумал: "Вот, дура-то мать!.."

Катер исчез сразу за поворотом, а в душе с той минуты будто надломилось что-то. На другой день стал присматриваться к рыжему Кольке. И понял, чуть что - тот уже шипит на него:

- Ну, чё, чё ты бздишь? У тебя же пахан в энкавэдэ! Нихто против нас даже не чихнёт, не то что гавкать...

- Заткнись, дура! При чём здесь пахан?

- А ты чё, не понимаешь, да?..

Игорь понимал. Люди боялись их не только потому, что здоровые бугаи и со свинчатками. Боялись и по другой причине, о которой стыдно было себе признаться. А ведь отец и не служил здесь уже целых 4 года. Да и когда служил, всё равно никогда и никому не грозил своим положением, не сделал никому ничего плохого. Слышать от Кольки его наглое заявление было тяжело и неприятно. Да и вёл он себя везде смело, выходит, не потому, что надеялся на себя и свой нож, а из-за Игоря, у которого "пахан в энкавэдэ". Может, поэтому и дружит?..

Ходить с Колькой на танцы в парк, где уже не было ни хороших девчонок, ни парней, расхотелось. Но всё ещё ходил, сам не зная, почему. Ростом под Петра Великого вымахал, а вот стеснялся Кольке сказать: "Знаешь что, кореш! А не пошёл бы ты..." Вместо этого, прерывая мысли Игоря об отце, предложил Колька:

- Ну, чё, махнём в кино?..

"Интересно, что он там делает, в этом Севастополе?"
3

С одной стороны, Константину Николаевичу хотелось ехать в Испанию - и чтобы от своих проблем и печалей подальше, и чтобы помочь испанским товарищам в их борьбе. А с другой стороны, всё произошло так быстро, что и с матерью не смог побыть, сколько хотелось, и с сыном. Не было даже уверенности, что сын не пропадёт там без него. Вот из-за этого ехать не хотелось. Да и не отдыхать же он туда!.. Гражданские войны - дело беспощадное, можно и не вернуться из такой командировки. На кого тогда останется мать? А Игорь?.. Ситник, как только отъехали, сначала обиделся:

- Что же ты!.. Только по телефонам со мной. Да и то: "Ну как, будет катер, нет?" Прямо с вокзала начал. Не мог, что ли, заехать?

- Не мог. С Игорем надо было поговорить, совсем парень от рук матери отбился!

Вот тут Иван всё понял и честно признался:

- Что верно, то верно. Извини. Но только и я не смогу ему помочь в другой раз, если оступится.

- Что так?

- Сам сейчас не в чести у нового начальства.

- Как это? У кого не в чести? - не понял Константин Николаевич, глядя на друга, обдиравшего огромного копчёного леща. На столе стояла уже и другая закуска, бутылка водки, стаканы, подрагивающие от вибрации. В трюме, приглушенный палубой, выл почти на полных оборотах мотор.

Покончив с лещом, Ситник вытер тряпкой руки, закрыл иллюминатор, ведущий в рубку рулевого матроса, и лишь после этого продолжил разговор, набулькав в стаканы водки:

- Давай! Специально ради тебя отпросился... Может, и не увидимся больше. - Он чокнулся и, запрокинув голову, умело выпил. Константин Николаевич последовал за ним. А когда отхукался и закусил, напомнил свой вопрос.

- Тут, вот какое дело, - начал Ситник, тоже закуривая. - Балицкий, как только вернулся к нам в 34-м опять наркомом, поменял начальство во всех почти областях.

- Ну и что? - спросил Константин Николаевич, любуясь ходом катера и берегами Днепра.

- Как это что! Не помнишь, что ли, кого он сажал ещё в 29-м?

- Почему не помню, помню. Друзей Якира, с которыми тот прошёл всю гражданскую.

- А то, что Якир ездил тогда в Москву жаловаться - не стал даже новый год встречать дома! - об этом ты знал?

- Нет, конечно.

- И я, сначала, не знал. А потом узнал. Он к самому Серго Орджоникидзе тогда махнул! Да ещё все знали, что жена у Якира - родная сестра Свердлова. Хоть и умер давно, а связи остались. И Балицкого... убрали тогда с Украины.

- Ну, это я помню: в Москву, заместителем к Менжинскому. Вроде бы, как с понижением.

- Да какое там понижение! Менжинский - на своих делал ставку, на поляков. Вместо Балицкого поставил нам тогда Реденса. Помнишь его? Хотя нет, тебя уже не было. Холёный такой приехал в Харьков, не нарком внутренних дел, а любовник. Женат, кстати, на Анне Аллилуевой, старшей сестре покойной жены товарища Сталина. А сам Менжинский - уже болел тогда, видно; хотел, в случае ухода, оставить вместо себя Балицкого, чтобы польское влияние в наркомате внутренних дел не прекратилось...

- Ну, это понятно, - заметил Константин Николаевич.

- Понятно, да не всё, - недовольно буркнул Ситник и налил в стаканы еще. - Евреи - тоже не дремали. Как только Менжинский скончался, в наркомы был избран не Балицкий, а Ягода, теперешний наш нарком. А Балицкого, чтобы не мешал, он снова вернул нам, как "знающего обстановку".

- А что, Ягода разве?..

- Да, еврей. Реденса же - направил в Казахстан. Товарищ Сталин, говорят, не очень-то его жалует, как и его жену.

- Погоди, я уже потерял нить: к чему ты это всё? Ты-то здесь при чём? Столица Украины - 2 года уже как в Киеве, а не в Харькове. Балицкий - там, ты - здесь, в Запорожье. Начальника твоего он уже сменил, тебя - оставил. Так, в чём дело?..

- Ну, как же ты не понимаешь, Костя! Новый-то мой начальник и начал копать под меня. Если бы не Якир - кстати, тоже еврей - с которым я знаком ещё с гражданской, на моём месте - уже давно сидел бы другой. А так... надо ещё материальчик собрать: для Балицкого!

- Вот теперь ясно. - Константин Николаевич невесело вздохнул и посмотрел на гранёные, налитые вновь, стаканы. - Ну, а чем ты Балицкому-то не угодил? Я ведь и не знал этого... ты как-то не говорил об этом никогда.

- Балицкий, Костя, только с виду красавец. А в душе - сволота, я давно это понял. Но и он чувствует, что я это знаю. Вот же, в чём дело! - Ситник взял в руки стакан. - Давай ещё по одной, а то отвык ты в Москве, потому и теряешь нить. - Он чокнулся, пробормотал: - За нить! Шоб не кончалась...

Похукали, заели, и разговор покатился дальше - аж катер подбрасывало, да оставался пенистый след на воде, чтобы душе было радостнее. Где же ещё не выпить, как на стремительном лёте по волнам, за окном - берега, а в каюте 2 друга, и никто не мешает. Течёт вода, течёт жизнь, а катер уносит вроде бы вперёд, в неведомое, и хочется жить ещё, хотя, по сути, каждый миг приближает людей к концу их дороги. Но это, если думать. А если не думать, а только чувствовать, выпивка вдвоём на несущемся катере - это прекрасно. И Ситник, воспрянувший душой и духом, сказал:

- Хорошо жить, Костя! Смотри, какой дивный свет, какой это нам подарок!.. - И неожиданно перешёл снова на Балицкого, который мешал ему жить: - А знаешь, у нашего наркома первенец-то - идиот! Видно, Бог его наказал...

- А как он вообще-то стал наркомом? Вроде бы никаких заслуг. В мировую - он служил в Персии. В гражданскую - в Закавказье. В боевых действиях - никогда не участвовал.

- В 20-м году он познакомился с Дзержинским, в Харькове! Молодой, красивый. Ну, а как только заговорил с Феликсом по-польски, тот, видно, и влюбился в земляка.

- Да какой же он ему земляк! Феликс Эдмундович - из Польши, а Всеволод Аполлонович - родом из Верхнеднепровска. Я сам читал его биографию. Отец у него - православной веры, был губернским секретарём.

- Я имею в виду земляк по национальности. Для поляков это всё! Не то, шо мы, дураки. До всех одинаковые. Вот Феликс и стал его выдвигать. В 23-м, в возрасте 30 лет - он же моложе нас с тобой на 2 года! - а уж занял пост наркома внутренних дел Украины.

- Что же, выходит, получается? Дзержинский, Менжинский, Балицкий, Реденс - кругом "свои", что ли?

- А сейчас - не "свои"? Опять всё идёт по национальному признаку. Зайди в любое областное НКВД, я не говорю уже о республиканских и выше, сидят одни евреи.

- Ну, этих у нас, при Ленине, ещё больше было, и не только в органах.

- А говорят, теперь в Кремле - сплошной Кавказ. Верно, нет? Ты ж там 4 года...

- Да, много. Но, всё равно, власть вся осталась в руках евреев. Так что ничего не изменилось. Евреи в Москве выдавливают русскую интеллигенцию из институтов, газет, издательств, и садят на их места своих, даже полуграмотных. Выгнали за границу лучших учёных ещё в 21-м году, истребили почти всех бывших, раскаявшихся офицеров. А из своих - делают академиков. Без всякой защиты диссертаций, просто так. Ярославский, например, - настоящая его фамилия Губельман Миней Израилевич - закончил всего 3 класса Читинского городского училища в 1891 году. Академик! Участвует с решающим голосом в выборах действительных членов Академии Наук СССР.

А вот тебе другой академик-еврей - Марк Борисович Митин. Был принят в московский Институт красной профессуры, закончил его и, тоже без написания диссертаций, получил учёные степени и был избран в академики. Я не поленился и почитал одну из его брошюр. Господи, общие фразы, банальщина, пустота пустопорожняя, как говорил мой московский однокурсник, а теперь к этому "академику" - на сраной козе не подъедешь! А сколько у них вообще недоумков, недоучек, а позанимали все ответственнейшие посты, должности, звания. Каганович, к примеру, совсем без образования, однако - из приказчиков сразу в наркомы. Все их родственники - дети, племянники, дети знакомых, внуки, родня от 10-й воды на киселе - все учатся в институтах, и скоро будут инженерами, врачами. Детей, наших хохлов или там белорусов, в институтах вообще нет. Вот что происходит, Ваня, в Москве и в других больших городах. И у всех евреев - прислуга из русских женщин. Новоявленные дворяне с русскими фамилиями.

- Послухай меня, Костя, шо я тебе на это скажу... Ты об этом - никому больше не говори!

- Так я же тебе, как другу...

- От и хватит на этом, понял?

- Понял.

Ситник долго, угрюмо молчал. Потом, тяжело вздохнув, спросил:

- А правда, что Бориса Савинкова в 25-м наши выбросили из окна, а не он сам бросился, чтобы покончить с собой?

- Не знаю, не слыхал.

- И Кутепова за границей - наша работа.

- Я - больше челюскинцами интересовался, съездом писателей, - признался Константин Николаевич.

- А шо там интересного? - скривился Ситник пренебрежительно. - Максима Горького - так мы и тут видели. Запуганный ГПУ старик. На Беломоре напустил в штаны уже полностью. Рассказывал мне тут один за него много чего... А челюскинцы - так шо, что они челюскинцы? Кому от них польза? Зачем они вообще туда плавали? Шоб Илья Сельвинский свои стихи потом написал? Ну, какая с них польза? А расход народу - большой...

Константин Николаевич изумился:

- А я думал, что я один так... Только молчал.

- Та все понимают, Костя, и все молчат. Ну, може, й не все, это я тоже теряю вже нить из-за... - он посмотрел на пустые стаканы, - но не все ж дураки?!

- Вот я ещё и поэтому еду туда, - признался другу Константин Николаевич. - Чтобы не видеть... А Горького я провожал, в июне, в последний путь...

- Я б тоже поехал. Шоб не участвовать. Ты - к нашим делам и не касался почти, только когда кулаков выселяли, а потом на беспризорщину ушёл. А я - вже весь в крови, Костя! И остановиться нельзя. Лечусь вот этой заразой! - Ситник кивнул на пустую бутылку и достал из портфеля следующую.

Константин Николаевич молчал. Не было от желанной встречи ничего утешительного, одна тоска. Говорили ещё о чём-то - кажется, о том, что 2 года назад умер в Париже Махно, сообщение об этом проходило по каналам ГПУ, в газетах не было ни слова - но говорить уже не хотелось. Устал. А главное, устала душа. Отдохнул от всего, казалось, в Москве. А оказывается, лишь отвлёкся. На время. Жизнь-то, с её кровью и муками, как шла, так и продолжается. Вон как разговорился Иван!.. Молчал столько лет, а теперь - захотелось высказаться. Даже про кровь сказал. Неужели и сам допрашивал и бил? Или имеет в виду, что людей потом, по заведённым на них делам, расстреливали? Спрашивать не хотелось - плохая тема для разговора.

Когда вышли из устья Днепра в огромный, как море, залив, Ситник уже спал, свернувшись грузным калачом на диване, а Константин Николаевич всё думал, и водка его не взяла. Наверное, правильно, что Надя его разлюбила - за что любить? Это лишь говорится, что "чекисты", "на страже спокойствия народа", а спокойствия-то у народа и нет. Наоборот, одно беспокойство при виде скрещённых мечей на гимнастёрках. Удивил и Ситник, впервые увиденный по-новому - обрюзгший, с крупным животом, красным лицом давно пьющего человека. Человека, по сути, уже не было, лежал боров.

И опять вспомнились слова врангелевского офицера в плену у махновцев: "Равноправия - не бывает. За всю историю человечества нигде ещё не было".

Часто он вспоминал этого офицера. Умным был, и человеком, видно, хорошим. А он доказывал ему тогда, что и равноправие будет, и работу они дадут этому офицеру, если будет служить честно народу. А теперь вон Иван весь в крови от расстрелов таких людей. Вот тебе и равноправие.

От тоскливых дум, а может, от водки разболелась голова. Константин Николаевич тоже прилёг, но не на диване, другого в салоне не было, а на лавке. Чтобы успокоиться, не мучить себя думами о прошлом, стал думать о будущем. Но ведь и будущего может не быть! Возьмёт судьба и убьёт за грехи. И останется Игорь без отца...

"Ничего, - прибег он к искусственному успокоению, - не убьют! Какие там грехи, нет их у меня! А испанцам помочь действительно нужно. Кто им поможет, если не мы? Если думать только о себе, тогда век мировому пролетариату победы не видать! Еду, и правильно делаю, что еду. Нет у меня никаких сомнений!"

В штабе флота его приняли по-деловому. Проверили документы, обеспечили жильём и питанием, и начались инструктажи, подготовка к предстоящей работе. Громадный морской транспорт, на котором ему предстояло отплыть, уже грузился по ночам в северной бухте. Рейс предполагался без заходов в чужие порты, поэтому экипаж брал двойной запас топлива и пресной воды.

Прибыли и контейнеры с разобранными частями самолётов и с моторами. Моряки грузили их в трюмы и там крепко найтовали, чтобы не повредилось что-нибудь во время качки, если попадут вдруг в шторм. Всё происходило чётко, согласованно.

Лётчики и техники, прибывшие, как и Батюк, в штатском, в ожидании отправки ходили по городу, смотрели достопримечательности. А в день отплытия решили на прощанье сходить в ресторан, который был рядом с портом. Усаживаясь за свой стол, один весёлый командир звена истребителей произнёс:

- Ну что, братья компанеро, выпьем на дорожку нашей русской, так, что ли? Там - наверное, не будет на это ни времени, ни места.

Их столики обслуживал рыжеватый, начинающий лысеть официант, который без конца крутился меж ними то с закусками, то с бутылками, менял им нужно и ненужно бокалы, тарелки и, кажется, прислушивался к разговорам. Когда он в очередной раз отошёл к своим коллегам в белоснежных куртках, Батюк из предосторожности предупредил:

- Товарищи, не надо говорить об Испании при официанте.

Ему возразил молодой штурман бомбардировщика Душкин:

- А что он в нашем деле понимает?

- Не нравится он мне, - тихо сказал Батюк. - Всё как-то трётся, прислушивается.

Душкин рассмеялся:

- Вам бы служить в НКВД! Ни одному врагу не удалось бы скрыться!

Батюк застенчиво улыбнулся:

- Осторожность никому ещё не приносила вреда.

И тут официант подошёл снова и, снимая с подноса очередной графинчик с водкой и зернистой икрой, откровенно спросил:

- Что, товарищи, тоже туда?

Батюк насторожился:

- Куда - "туда"? Что вы имеете в виду?

Официант усмехнулся:

- Да куда и все, не вы первые! Помогать братьям по классу: рот-фронт! - И отсалютовав у правого плеча рукой, сжатой в кулак, горделиво удалился.

Лётчики рассмеялись.

- Свой мужик! - сказал Душкин, наливая из графина в рюмки.

Батюк промолчал.
4

- В кино, так в кино! - согласился Игорь.

Молча шагая, они добрались до кинотеатра. Возле кассы толпилась огромная очередь - показывали "Мы из Кронштадта". Некоторые ходили смотреть этот фильм по 2, а то и по 3 раза. Игорь тоже видел уже эту картину, но захотелось ещё - уж очень здорово там воевали и погибали матросы.

"И чего они не поделили тогда?.." - подумал он о матери с отцом.

- А ну, ты, очкарик, подвинься.

Это Николай. Вклиниваясь в очередь возле кассы, он оттирал плечом тщедушного паренька в клетчатой кепке. Тот возмутился:

- Ты же не стоял здесь!..

- А теперь - буду! - Колька оскалился, показывая во рту белую металлическую "фиксу". - Надумал вот постоять!

Началась перебранка. Колька "смазал" парнишку "по сопатке" и, выкатывая на него по-блатному глаза, зашипел:

- А ну заткнись, вошь! Щас из тя жмурика сделаю!

Однако парнишка оказался не из трусливых - дал Кольке сдачи. И Колька, дурак, выхватил нож:

- А ну, отойдём, падла, поговорим!..

Очередь шарахнулась. Раздались возмущённые выкрики:

- Товарищи, что же это делается! - закричала женщина в цветастом платке. - Среди бела дня уже!..

Её поддержал мужчина в длинном плаще, с портфелем:

- Милицию надо вызвать! Совсем обнаглели, мерзавцы!

- Житья от них нет! - наддал кто-то ещё.

Игорь не выдержал и тронул Кольку за плечо:

- Пошли отсюда! Не надо хай затевать!..

Но Колька продолжал духариться, пришепётывая, как вор:

- Никуда я отсюдова не пойду, понял! Пока не пришью эту вошь в клеточке!

Где-то недалеко раздался милицейский свисток. Колька рванулся было бежать, но его дружно схватили за руки мужчины. Тогда не выдержал и побежал по улице Игорь.

- Держи-те-е его!.. Ло-ви-и-те-е!.. - неслось сзади.

Впереди, прямо на Игоря, шёл Дубровин с портфелем в руке - бывший хахаль матери. Игорь хорошо видел его знакомое лицо, рыжеватые усы и даже не думал, что "Дэр Фукс" подставит ему ногу. Но он подставил, да так ловко и неожиданно, что Игорь полетел мордой вниз, как подкошенный. Больно ударился и, не успев подняться, пока возился на асфальте, почувствовал, как на него навалились прохожие, а потом подбежал и легавый с наганом. Наставив его Игорю в грудь, он приказал:

- А ну, иди назад, паразит! До кассы...

Привёл, и спросил, обращаясь к очереди:

- Ну, шо они тут?..

Их сразу окружили, толпа грозно загудела:

- Обыщите их! У того вон, рыжего, был нож...

- Видать, и этот такой же!

- Бандиты проклятые! Уже днём нападают!..

На милицейские свистки подъехала машина. Появились ещё 2 милиционера. Николая с Игорем тут же обыскали, отобрали ножи и свинчатки и втолкнули в зарешёченный кузов "эмки". Доигрались, кажется, до суда - отец был прав.

Суд был скоро. Выяснять особенно нечего: вооружённое нападение, есть свидетели, есть и бандитские принадлежности. Дали обоим по 2 года с отбытием наказания в лагере заключения для взрослых. Доводы защиты, что оружие не применялось, а были только угрозы, лишь помогли уменьшить срок, но не отменить наказания, заменив его на условное. Парни достигли уже совершеннолетия, да и раньше были в милиции на учёте за хулиганские выходки и ношение кастетов. Если бы не это, Игорю, возможно, дали бы срок "условно". А тут добавился к кастету ещё и нож, значит, если бы не день, он участвовал бы в поножовщине тоже.

Мать Игоря лишилась на суде чувств. Кассационная жалоба в областной суд для пересмотра дела не помогла.

Глава седьмая

1

Для Веры Андреевны 36-й год начался не только огорчением от окончательного запрещения церковных служб в городах и сёлах, но и тяжёлым душевным надломом, от которого она не могла оправиться и чувствовала, что запутывается всё больше и больше. Её буквально преследовал взглядами, полными мужского нетерпеливого желания, начальник отдела, в котором она работала, Фёдор Дмитриевич Решетилов, влюблённый в неё уже много лет. Последнее время, словно помешавшийся от чувств, он даже не пытался уже и скрывать от неё своих намерений, и она побаивалась его, ещё не зная самоё себя, природного темперамента своего, который и привёл её к непоправимой судьбоносной ошибке.

В марте, перед самым женским праздником, у неё выдался и без того тяжёлый день, а закончился вообще, как ей казалось, катастрофой всех её личных планов - всегда знала, что ей надо делать, к чему стремиться, и вдруг перестала знать: понесло по жизни, как лодку в реке без руля и вёсел. Даже остановиться не могла: перекосилась вся судьба.

Начался тот злополучный день с того, что после обеда к ней пришёл из отдела секретных исследований майор Поздышев и, глядя на неё по-собачьи преданными тёмными глазами, попросил:

- Вера Андревна, миленькая! Не смогли бы вы задержаться немного после работы, чтобы перевести для нашего отдела вот этот кусочек статьи... - И показал ей отчёркнутое красным карандашом место в германском журнале по исследованиям стали. - Хотим утром кое-что попробовать, а без этого... - Заискивающе улыбаясь, он огорчённо развёл руки.

Она знала, Поздышев занимался исследованиями специальной стали "СП5" и "СП6", необходимой для изготовления снарядных стаканов. Когда-то он закончил металлургический институт и, будучи уже специалистом высокого класса, был направлен в военную Академию на артиллерийский факультет. Теперь же его прислали, уже в возрасте 42-х лет, для проведения своих опытов в Днепропетровский научно-исследовательский институт металлов, переименованный недавно в Трубный. В институте он нашёл себе двух молодых помощников и разрабатывал новую технологию изготовления снарядных стаканов. Всех троих интересовали теперь статьи немецких учёных по данному профилю, и Вера Андреевна часто переводила им их. Они даже посвятили её в некоторые тонкости дела, чтобы она понимала, что к чему. Раньше снарядные стаканы изготавливались на токарных станках - их сначала протачивали, затем обтачивали, шлифовали. Процесс этот был сложным, малопроизводительным и потому дорогим. Поэтому Поздышев решил организовать в институте литьё таких стаканов центробежным способом разливки стали. Сущность этого способа сводилась к простой и удобной идее конвейерной отливки на специальной, разрабатываемой им, машине центробежного литья. Но что-то у них там пока не ладилось, они приносили ей для переводов с немецкого статью за статьёй, и вот были, со слов Поздышева, уже на пороге открытия, если она переведёт им ещё "вот это..."

Что было делать? Она согласилась. И отработав положенные часы для своего отдела, принялась за статью, принесённую Поздышевым. Ей нравилась научная увлечённость, царившая у них в институте, поэтому она увлекалась всегда и сама новыми идеями. Недаром, видно, прозвали в городе их институт "молодёжным научно-исследовательским". 2 помощника Поздышева тоже были из молодых, начинающих ребят. Садясь помочь им, она даже обиделась в душе за мужа: "Эх, не будь у него этой истории с фамилией, мог бы тоже пойти учиться в своё время. Теперь работал бы, может, что-то открыл. Дмитрий Фёдорович вон... уже стал кандидатом наук!"

И только она об этом подумала, сидя за книжным шкафом, перегораживающим комнату на 2 части, как дверь, невидимая ею из-за шкафа, скрипнула, и она услышала, что кто-то вошёл. Сзади неё было раскрытое окно, шла уже весна, а батареи отопления всё ещё нагревали по-зимнему, поэтому Вера Андреевна и раскрывала одну створку окна, за которой, если оглянуться, видны были деревья, а в самой створке всегда отражался на стекле вошедший. Так было и в этот раз. Она оглянулась и увидела Решетилова, который уже должен был находиться дома.

Решетилов был каким-то необычным - не то взъерошенным, не то готовым наброситься на неё. Кровь так и прилила к её щекам - даже сделалось жарко. Она поняла, сейчас произойдёт тяжёлый мучительный для неё разговор. Фёдор Дмитриевич буквально выслеживал её в эти последние дни, подстерегая, словно охотник добычу. Но пока случайно спасали сотрудники, и он не решался приступить к своему плану. А что этот план у него был, она чувствовала и по устремлённым на неё глазам, и по тому, как досадовал он на сотрудников, вечно входивших к ней или уходивших от неё. Но тогда и она уходила, делая вид, что ей куда-то надо. И вот, наконец, он подловил её - не уйти.

- Вера Андреевна, - произнёс он неестественным от напряжения голосом, - мне нужно с вами поговорить...

- А может, не нужно, Фёдор Дмитриевич? Ведь всё давно выяснено. И у вас семья, и у меня семья... - Говоря это, она не смотрела на него, а смотрела перед собой на стол. Но внутренним зрением видела его круглое холёное лицо, тревожные карие глаза, в которых угадывалась похоть, даже злодейство. Вот почему боялась его, не решалась смотреть.

- Но вы же знаете, что я не люблю своей жены, что она не имеет для меня никакого значения! Одно ваше слово, и я...

- Ну, какое может быть слово, Фёдор Дмитрич? Ну, что вы, в самом деле, не понимаете, что у меня двое детей! Что я замужняя женщина.

- А я ничего не хочу понимать! И не могу понимать. Я хочу вас, хочу! Вы - сводите меня с ума. И если вы не отдадитесь мне сейчас, я донесу на вашего мужа, что он...

- А я - донесу на вас, что и вы такой же!

- Мне безразлично, что будет со мной. Но не станет и вашего мужа!

- Как вы можете!.. Это жестоко, низко!.. - В её голосе были слёзы.

- А любить вас столько лет и быть отвергнутым, не жестоко?! - выкрикнул он, подойдя к ней.

- Разве я виновата, что не смогла полюбить вас?

- Я тоже ни в чём не виноват! Но страдаю. А вы что - не можете один раз?..

- Что один раз? - не понимала она.

- Отдаться мне. Иначе, я пойду на всё!.. Я болен вами, болен, как вы этого не понимаете?!.

- Но что я должна понимать? Что я могу поделать?.. - Она, видя, как он приближается к ней всё ближе, с безумным блеском в глазах, растерялась.

Он набросился на неё с поцелуями, задыхаясь от её сопротивления, бормотал:

- А вам и не надо ничего понимать, только не мешайте мне! Я сам... сам... - И, действительно, сбросив с себя пиджак, начал снимать с неё юбку и сделал это так ловко и быстро, что юбка уже валялась на полу, а он сдирал с неё вниз всё остальное.

Не в силах вырваться, оттолкнуть его от себя, она проговорила:

- Не смейте! Я закричу...

- Кричите, мне всё равно, - продолжал он раздевать её.

- Но не всё равно мне, вы что - не понимаете?..

- Вот и не надо кричать. - Он повалил её на пол и принялся спускать с себя брюки. Позы у обоих были неловкие, они пыхтели. Поняв, что Вера Андреевна не закричит, он удвоил энергию, ухитряясь ещё и целовать её, раздвигать ей своими коленками ноги.

- Господи, - взмолилась она, - ну, как же вам не стыдно, не стыдно!.. Брать женщину силой. - Она разрыдалась.

А он, почувствовав на миг ослабление сопротивления, вошёл в неё и страстно прошептал ей в самое ухо:

- Люблю вас! Люблю, миленькая, желанная моя! Верочка, Веронька!.. Господи, как я люблю вас, люблю! - И принялся гладить её всюду и целовать, нежно толкаться в неё, чувствуя, как она слабеет под ним, перестаёт сопротивляться.

Замер и он, опытно пережидая, чтобы не довести себя до оргазма. Затем осторожно и нежно продолжил начатое, но уже без насилия, чувствуя, как она от его нескончаемых нежных слов и поцелуев начинает подмахивать ему, откликаться на поцелуи.

Было это неожиданным и для Веры Андреевны. Ей стало хорошо... с насильником, который любил её каждой своей жилкой, каждой клеточкой. Какие он ей слова шептал, господи!.. Она за всю свою жизнь никогда таких не слыхала ни от первого мужа, ни от Николая. Она только чувствовала, что от Решетилова идут нежные токи, каких не испытывала. И не задумываясь уже ни о чём, помогала ему любить себя, отдавалась с охотой и неожиданно загоревшейся страстью. А ведь считала себя холодной, винила всегда. Выходит, её просто не любили, как надо любить женщину, и в этом всё дело?

Открытие ошеломило её. Да и пришло оно позже, когда она поняла, что он щадяще отнёсся к ней, прервавшись, чтобы она не забеременела. Вот почему она не убежала, а осталась с ним. Он не только сильно любил её, но и жалел. А потом, когда запер дверь, устроил на полу ложе и, зацеловывая её, обволакивая нежностью, раздел донага, близость повторилась, и была красивой и долгой. Почувствовав блаженное наслаждение, она даже чмокнула его куда-то в шею в знак благодарности. И он пожалел её вновь, а она испуганно подумала: "Какая же я, оказывается, проститутка..." Это было неприятно.

Были открытия и потом, когда она стала с Решетиловым спать как с любовником, встречаясь на тайной квартире в городе, которую Фёдор Дмитриевич у кого-то снимал за деньги. Она поняла, что не любит его всё равно, как не любила и раньше, но всегда была нежность, цветы, которые она не могла уносить, а он всё равно дарил, и пришла к выводу: если бы мужчины знали, что означают для женщины нежные слова и нежные руки, и действовали, как Фёдор Дмитриевич, испорченных браков уменьшилось бы во много раз. Да, ей с ним было "вкусно", как стала она называть причину своей связи с ним. А с мужем вкусно не было - он не любил её так, как этот любовник. Потом она ещё и поняла, что остроте ощущений помогает и азарт от опасности: надо вот скрываться, рисковать. Когда близости долго не было, она уже сама хотела её, мечтала, ждала. Её устраивало и то, что не нужно разводиться с мужем, переживать из-за детей. Главной заботой была только одна: чтобы всё оставалось в тайне.

И всё-таки она переживала. То вдруг делалось стыдно перед детьми, что обманывает их отца. То мучили угрызения совести перед Николаем, который вёл себя, как невинное дитя, не понимавшее, что ему изменяют. То пугалась, что всё знает и видит Бог, какая она подлая тварь, сучка, которой нужна не любовь, а только хороший ласковый кобель. Постепенно от этих переживаний у неё стало прихватывать сердце. 42 года только, а уже сердце! Это ей за грех, за предательство...

А жизнь продолжалась, всё заметнее подрастали дети - вытягивались в рост, умнели. Вера Андреевна уже знала, дороги в институт им не будет: дети священника и внуки священника. И странно ей было смотреть на мужа. Освоил по книжкам столярное дело, накупил инструмента и сам делал великолепные полки, шкафы, шкатулки. Если не строгал в свободное время, то читал. Любил вишнёвое варенье и сам его варил. Много занимался воспитанием детей - не назойливым, а незаметным, тихим. Дети тянулись к нему, особенно дочь.

И вдруг умерла зимой мать. Перед смертью призналась:

- Вот што хочу сказать тебе, Вера. Помнишь, ходил к нам... вернее, к тебе, Фёдор Дмитриевич Решетилов?

Вера Андреевна покраснела:

- Ну, помню.

- Так вот приходила ко мне этим летом его жена. И вот што она мне рассказала... - Мать строго посмотрела прямо в глаза. - Што ты - присушила его к себе, и он держит дома твою карточку. Сходит с ума по тебе, называет иногда эту Раису, што приходила ко мне, твоим именем.

Вера Андреевна хотела было сказать: "А я-то, при чём здесь?", но, устыдившись, промолчала. Мать тихо договорила:

- Не хотела я тебе рассказывать об этом. А теперь вот подумала, что беру на душу грех. У этой женщины уже мальчик большой, семья. Ты бы поговорила с её мужем, а? Штобы он оставил тебя в своих мыслях. И ему, и ей, и их сыну будет от этого токо легче.

- Хорошо, мама, я поговорю, - тихо произнесла Вера Андреевна, не поднимая на мать глаз.

Та почему-то несказанно обрадовалась этому:

- Спасибо те, дочка, Бог не оставит тя за доброе дело!.. - И заплакала - тихо, облегчённо. А ночью так же тихо, не разбудив никого, умерла.

После похорон, потом после первого поминального дня, потом после 40 дней Вера Андреевна продолжала ходить в тёмном и не позволяла Решетилову даже приблизиться к себе. И только через 2 месяца рассказала о предсмертной просьбе матери и заявила, что прежние отношения более невозможны. Удивительным оказалось то, что он понял её, и больше не настаивал на встречах, не просил о них. За это она была ему благодарна. А когда отпало всё плохое от души, как болезнь или тяжёлая ноша, сброшенная с плеч, она с благодарностью стала вспоминать и о том, что между ними было. Решетилов был единственным мужчиной в её жизни, который сумел разбудить в ней дремавшую женщину. Но более всего она была благодарна Богу, который простил её грех и облегчил душу. Она обрела покой и даже снова похорошела.

Вспоминая о том, в каком она была отчаянии от своих измен и как хотела покаяться перед мужем, открыв ему всё, она ещё отчётливее поняла, что погубила бы этим и себя, и Решетилова, и мужа. Николай застрелил бы Фёдора Дмитриевича в тот же день, за что был бы посажен в тюрьму, а она со своим нездоровым сердцем - видно, в отца пошла - наверное, не выдержала бы, и дети остались бы в доме сиротами. Хуже наказания и придумать было бы невозможно! А теперь вот всё обошлось, и Бог не отступится более от неё, да и сама никогда больше не допустит себя до такого, это она знала совершенно точно. От этого, вероятно, шло теперь её спокойствие и уравновешенность. Повеселел и муж, почувствовавший добрые перемены в ней. Жизнь опять входила в прежние, честные отношения.
2

Ян Милдзынь появился в доме Сычёва, как всегда, ночью и, как всегда, неожиданно. Оказывается, был в Москве и решил вернуться в Одессу кружным путём, через Севастополь, затем Ялту, и - домой. Решению этому способствовали не только служебные соображения, но и хорошее настроение, и личное желание повидать Михаила; даже порадовать его своим сочувствием его антисемитским прогнозам. Но всё получилось совсем наоборот - не порадовал.

- Откуда это у тебя, Ян? - изумился Сычёв, ознакомившись с машинописными страницами списков евреев, занимавших крупные государственные посты.

- Всё легально, Миша, из официального справочника "Вся Москва", только что вышедшего в столице. Наш человек выбрал из этой книги лишь евреев.

- Зачем?

- Это нужно правительству Гитлера. Было специальное задание. А зачем, я не знаю.

- Но тут же есть и русские фамилии!

- Всё равно это евреи, наши люди проверили это.

- Какой кошмар! - расстроено продолжал Михаил. - Я даже не предполагал, что у нас их так много. Знал, что много, но не настолько же! Это уже не Россия, а чёрт знает, что, если всё обстоит именно так.

- За достоверность докумэнта я тебе ручаюсь, Миша! Мы себя не обманываем.

- Господи, господи, с ума сойти можно! - произнёс Сычёв дрожащими от негодования губами. - Ну, что еврейская власть фактически в Америке, в Англии, Франции - это для меня уже не новость. Но, что вот такое творится у нас, - потряс он листами, - этого я и во сне не мог представить себе! - И вдруг спросил: - А в Германии, кто у власти?

- Есть и те, у кого в руках мировые деньги, - уклончиво ответил Ян.

- То есть, всё те же евреи, что ли?

- Я думаю, что теперь, когда к власти пришёл Адольф Гитлер, это продлится недолго.

- Почему так думаешь?

- Я уже получил задание составить список руководящих евреев на Украине.

- Да, судя по Одессе и другим городам Украины у вас там, видимо, то же самое, что и в России, - согласился Михаил.

- И в остальных рэспубликах - тоже, - заметил Ян. - Нашими агентами установлено, что Лазарь Каганович рекомендует в ЦК направлять только в одну Среднюю Азию каждый месяц до полусотни руководящих евреев.

- Тараканы, микробы, чума! - в отчаянии повторял Михаил, ещё раз просматривая списки. И снова спросил: - Но, почему они меняют фамилии? Ведь они же у власти!

- Боятся, видимо, ненависти народа. Хотят, чтобы их принимали за русских. Во Франции и Англии, а особенно в Германии, они давно уже с фамилиями коренного населения этих стран.

- Вот, сволочи, крапивное семя! Ну, ты только посмотри... - швырнул он листы на стол. - А чётко вы их... Не только по фамилиям, но и по ведомствам...

- Простая немецкая аккуратность. - Ян взял листы. Убирая их в портфель с тайным отделением внутри, он проговорил:

- Это же я специально для тебя, Миша, так потрудился - отпечатал только фамилии и должности. Для краткости. А для дела на всех этих евреев - за исключением некоторых - есть полная информация. Но на некоторых, кроме фамилии, пока не нашли ничего.

- Да мне-то что от этого, легче, что ли? - раздражённо откликнулся Михаил. - Учти, страшнее всего то, что за этой саранчой совсем не видно уже русских! Словно Россия не русское государство, а жидовское. Они же Москву на 100 лет вперёд засрали отпрысками всех этих кагановичей, гальпериных и яковлевых! А сколько своего семени набросали в голодных русских женщин в 20-х годах... Растут от них теперь полужидята, которые прикроются материнскими русскими фамилиями. И неизвестно ещё, кому они будут служить, когда вырастут!

- Почему?

- Жиды найдут их по внешнему виду и вовлекут в масоны, предательство, жидовство.

- Не горюй. Зато теперь ты будешь знать точно, где их искать и уничтожать, когда придёт время.

- Уже и не верится, что придёт, - Михаил вздохнул и налил в стаканы водку.

- Придёт! - твёрдо заверил Милдзынь. - Их ненавидит уже весь мир и понимает, к чему они стремятся.

- А пока они уничтожают у нас интеллигенцию и крестьян - тысячами! Да голодом сколько уморили в 33-м году! Миллионы! Так что сплошные похороны - пока у нас, а не у них... Такого жидовского засилья нет ни в одном государстве мира! А Кремль - весь в жидах, как во вшах!

19-го июня, когда Михаил проводил в Ялту Милдзыня и вернулся назад в Севастополь, все газеты вышли с траурным сообщением о том, что 18-го числа в Москве скончался великий пролетарский писатель Максим Горький. В скорбных сообщениях по радио говорилось о том, что Горький, вернувшийся из Европы 6 лет назад после длительного лечения, лишь дома нашёл подлинное человеческое и писательское счастье.

Слушая перечисление заслуг писателя, Михаил неожиданно позавидовал покойнику: "Вот кто пожил, говорят, в своё удовольствие! Не жизнь была у человека, а сказка! Собственные виллы в Италии. Шикарная дача под Москвой, красавицы жёны. Да и в Крыму, в прошлом году - где отдыхал осенью? В Форосе, на правительственной даче! Мало ему дома Рябушинского в Москве, так ещё и в Крыму в какой красотище! Из окон, должно быть, до самой Одессы всё видно: сиди высоко над морем и любуйся. Вспоминай, что твоей душе угодно: хочешь - забытые виды на Неаполитанский залив с острова Капри, хочешь - из Сорренто, откуда любовался целых 10 лет. А считалось, "лечился". Вернулся к Сталину, и опять неплохо устроился..."

Не знал Сычёв, под какие виды на Горького устроил его Сталин в Форосе. Как не мог знать и того, что чувствовал писатель, только что вернувшийся из "писательской командировки" на Беломоро-Балтийский канал, построенный заключёнными. Знал бы, может быть, сочувствовал бы теперь, а не завидовал. Всё знал - или почти всё - только 46-летний филолог Пётр Петрович Крючков, личный секретарь Горького, проживший с ним много лет под одной крышей. Ему Горький доверял даже то, о чём думал или вспоминал. "Сегодня мне хорошо думалось о Леониде Андрееве. А началось это у меня с одного пакостного воспоминания, как напились мы с ним в Москве, году, кажется, во втором или третьем, а потом поссорились. Дело было так..." - привычно "окал" Алексей Максимович. Закуривал, и начинался рассказ, который усердный и преданный секретарь записывал потом и думал о собственном одиночестве: ни жены, ни детей.

О поездке в лагерь для заключённых на Соловецких островах, а затем и на "Беломор" Горький писать не разрешил. Там он тайно получил много писем от каторжников, которые раскрыли ему глаза на истинное положение дел в лагерях и на зверства тюремного начальства. Записывать это было рискованно. Сталин желал заполучить от него "честную" книгу о себе и потому окружил писателя своими людьми из поваров, горничных, охраны, которые следили за каждым его шагом и, не исключено, проверяли и его письменные столы. Вождь хотел знать не только, что Горький делает, начал ли писать книгу о нём, но и о чём думает, что записывает его секретарь. Поэтому Горький сказал Крючкову, догадавшись о слежке: "Не надо об этом писать, запомню и так до могилы, такое не забывается!" Но рассказать - рассказал, что было. Так, на всякий случай...

Наверное, Горький чувствовал не только слежку, но и понял что-то другое, принявшись рассказывать Крючкову о Форосе особенно много и настолько подробно, что Петру Петровичу, мягкому и доброму по натуре, становилось не по себе. Даже подумал: "Раз он не велит это записывать, стало быть, рассчитывает, что я это потом всё опишу? Или... поведаю доверенным людям по секрету?" Профессор оторопел от своего предположения.

Видимо, Сталин, отправивший Горького в Форос, чтобы тот там писал о нём, а не только отдыхал, проверил, пишет ли? А когда выяснил, что не пишет и перебрался в Тессели, понял, что "великий пролетарский" и не собирается писать о нём, и вызвал его через Ягоду в Москву. А прибыв в Москву, писатель тут же, в конце мая, заразился гриппом, был помещён в кремлёвскую больницу и вскоре там скончался при странных обстоятельствах. К этому времени были уже арестованы Зиновьев и Каменев, обвиняемые в убийстве Кирова. Об этой нелепости Крючков узнал лично от наркома внутренних дел Ягоды, который был чем-то сильно расстроен и многого недоговаривал, несмотря на близкое и тесное знакомство. Осиротевший Крючков похолодел и начал припоминать всё, о чём говорил с Горьким в Крыму и о чём тот думал тогда, часами глядя в Форосе на море из окна своей комнаты.

Глядя на бликующее до самого горизонта море - а видно было с высоты форосской горки, словно с виллы Алексея Максимовича на Капри - он вспомнил однажды о своём разговоре с Лениным, когда тот приехал к нему в 8-м году. "Понимаете, - пожаловался он мне, - судьба, словно насмешница". А ведь оказался в этом прав: всё, о чём Ленин говорил мне тогда, получилось у него с точностью до наоборот! Я его спрашивал, помню: - С чего вы решили, что человек - мерзкая тварь? А все чиновники - токо сволочи? А он мне эдак спокойно, но - как топором: "А из Библии, в которую все кинулись. Там прямо сказано, что в человеке 2 начала: тело и душа. У нас тело - хищника, требует, мол, мяса других тварей, вина и женщин, других мерзостей. Подлостей". Я ему на это: хищника в человеке можно-де укротить нравственным воспитанием. Он обрадовался: "Согласен, воспитать можно. Токо для этого нужно сначала уничтожить нечеловеческие условия жизни в государстве: источник зла и жестокости. А этого можно добиться токо революцией!" Я ему: а если власть возьмут ваши революционеры, насидевшиеся в тюрьмах? Оне што, будут добрее царских чиновников? Сколько крови прольют, прежде чем прорвутся к власти!.. Он мне: "А вы полагаете, что ваш "народушко", - передразнил он меня, - которого вы считаете Богом, творящим добро, победит Зло без революции?" А почему бы и нет? Если будет воспитан учителями в нравственности, - говорю. Он тут ехидно поддел меня: "На голодный желудок?" Я ему опять своё: почему, мол, в Европе не голодают? Значит, можно воспитать и у нас! А вы, - говорю, - лишь одно средство талдычите: сначала революция, кровь, разрушения, а потом токо - ремонт душ и всего остального. Когда у человека будет уже не душа, а решето от пуль и страданий. Да и Достоевский в своём романе "Бесы" показал, что представляли из себя революционеры-ниспровергатели ещё до революции! Он так и взвился: "Что-о?! И вы туда же?.. Да ваш Достоевский!.." И понёсся хулить писателя-страдальца последними словами. А кончил вообще оскорблением: "Да это же махровый шовинист, реакционер! Таких слов, как он: "Россию погубят жиды!", не говорили даже жандармы!"

Передохнув, Алексей Максимович закурил, обратился к Крючкову с вопросом: "Ну, и что показала нам его власть? Разорили всю Россию, всюду голод, закрыли мою газету, чтобы не было другой точки зрения на всё, и умер. А в нынешнем январе "Правда" напечатала подлейшую статью какого-то Заславского "Литературная гниль" о романе "Бесы" Фёдора Михалыча. И великому русскому писателю приклеили ярлык реакционера. Вот вам насмешка судьбы, о которой я вам говорил, как об итоге нашего спора с Лениным. И его чиновники - в 100 раз хуже, чем даже царские, и сама жизнь. Пришлось мне выступить, тоже через "Правду", в защиту издания "Бесов" Достоевского, хотя и не люблю его плаксивую манеру писать. Но в "Бесах" и в своём "Дневнике писателя" он опять показал себя художником мирового класса, и нельзя позволять каким-то пигмеям плевать в лицо классика русской литературы. Делаю это ещё и потому, что я против превращения легальной литературы в нелегальную, которая продается "из-под полы", соблазняет молодёжь своей "запретностью".

Вся душа, помню, кипела от возмущения. Ну, Каменев, Троцкий - ладно, не Бог весть, какие литераторы. Но "Бесы"!.. Достоевский словно предвидел появление Сталина и его подвальных чертей с Лубянки. Какую, налаженную веками, жизнь, сволочи, разорили дотла!.. И ещё этот льстивый кавказец хочет, чтобы я написал о нём книгу. Сам-то, скотина жестокая, ничего не говорит, а всё через своих чертей действует - и обещает, и запугивает. Обложил своими гэпэушниками со всех сторон, ни раздеться спокойно, ни пукнуть без посторонних глаз! Где уж тут бежать - поймают сразу... Стало быть, самый главный теперь вопрос для меня, это, что делать? Роллану писать? Не дойдет, перехватят. Эх, сам, дурак, во всём виноват: на лесть клюнул! Забыл, что Сталин - кавказец, лесть у них - дело привычное и ловко поставленное. "Ви - наш вэликий писател. Пралетарский писател!" Я и попался на это. Да ещё на "новую жизнь", которую они-де строят. В 28-м, когда я приехал из Италии токо понюхать, чем до`ма-то пахнет, на разведку, так сказать, они стали возить меня по великим стройкам "новой жизни": показывали Днепрогэс, сознательных рабочих. А уж сладкими речами потом, да застольями в мою честь - доконали мою честолюбивую душонку окончательно. Вернулся к ним в Москву с радостью: выше Толстого себя почувствовал! Ох, горе луковое, обижался на старика, что спесив больно, высокого мнения о себе, а сам?.. Нет, видно, все мы, талантливо пишущая братия - теряем рассудок, когда нас начинают хвалить и в уста, и в задницу. Каким дураком на поверку оказался перед этим грузином! Как белку заперли в золотую клетку, и теперь требуют: крути колесо, старый пердун, на одном месте, беги в никуда, если на воле не захотел жить!

А куда денешься? Орать: "да был ли мальчик-то?"?

И чем взяли, дурака? Шашлыками да тамадами с алаверды! С двух сторон елей лили. Вот я и восчувствовал себя чуть не помазанником Божиим. Да разве же в Москве, в любом ресторане, ещё до их власти, было хуже, что ли, чем на их дачных кремлёвских пирах? Так эти пиры у них - для шельмования, на показ, а не подлинная "новая жизнь" и для всех! Подлинная, для всех, у кого в кармане были золотые червонцы - находилась в "Яре", "Славянском базаре", в "Летнем саду", где сидел, помнится, перед самой революцией вместе с Прасоловым, кажется. Да везде, где хочешь, это было. Там - в любой день можно было заказать себе такое, что этим шашлычникам не снилось и в праздники!"

Отрываясь от забытого почти разговора с Лениным, Горький посмотрел на морскую даль, прикрыл уставшие от жизни и яркого света глаза, вдруг ответил на недобрую реплику Шаляпина в давнем тоже разговоре:

- А вот Блок, говорят, доволен революцией - ходит восторженный!

- Не трогай его, Фёдор. Блок - человек вообще восприимчивый, алкоголик к тому же, как и его друг и соперник.

- А они что, по очереди, что ли, с этой Менделеевой?

- Эх, Фёдор! Без пошлости - не можешь, да? Блок - видимо, наслушался мерзостей на допросах царских сановников в Петропавловской крепости. Вот, должно быть, и решил, что старое общество гроша ломаного не стоит - одна гниль. А коли гниль, надо её убирать, создавать новое общество.

Фёдор, перестав хмелеть, стал серьёзным. Неожиданно спросил:

- Алексей, а не рвануть ли нам отсюда, а? От всего этого...

Горький уныло спросил:

- А куда?.. Что такое Европа? Шёлковые панталоны, анчоусы, да самодовольные холёные рожи в усиках! Небось тоже затошнит, как насмотришься. - И замолчал - тяжело, каменно. Тень от него печаталась прямыми худыми плечами, поникшей головой.

Горький открыл глаза: "Не надо было возвращаться сюда из Италии. Кремлёвской грызне не будет конца - слишком много скорпионов в одном гнезде. Значит, государством будет руководить не разум, а страсти-мордасти, интриги. "Бесы"! Достоевский прав. А в России будет худая жизнь, вот и всё. Скоро не хватит никаких "соловков". Вот".

Думая об этом, Горький, наверное, словно бы слышал над морем, хватающий за душу, голос Шаляпина, певшего без музыки "Не велят Маше..." Его любимое "ой!..", в конце, выбивало слезу. А может, мерещилась ему уже другая песня, на слова Тургенева, ставшая истинно русским романсом. Здесь, в Крыму, на высоте Фороса, слова "вспомнишь и время былое и лица, давно позабытыя..." ввергли чувствительного Горького в сдавленное рыдание. Хорошо, что был один (Крючков ему не мешал), можно и поплакать... О сыне, давно умершем, о былом счастье на чужбине. Господи! Ведь всемирно известный. Почти, как Толстой, которого не любил, а тот не любил вообще никого. До чего же нелепа человеческая жизнь!..

Позже Горький признался, что в тот миг вдруг понял, что Лев Толстой был, вероятно, сумасшедшим на старости лет, а он на него обижался. На сумасшедшего... Да ещё рассказывал о нём с эдакой издёвкой, придавая своему рассказу тон объективной бесстрастности. Видно, завистничество и любовь к славе - самые худшие черты многих крупных писателей. А "человечество", ради которого всё делается и пишется - это всего лишь движущиеся желудки, кишки, набитые дерьмом, вставные зубы. Главное в этом "человечестве", его мозг, включается только после удовлетворения в желудке и кишках. Ну, ещё в мошонке. А сколько высоких слов обо всём наплодили! "Энергия масс", "будущее Человечества", "духовность", "порядочность", "Гибралтар", "сикамбр", "конфиденциально". А с другой стороны, "Библию", "Коран" сочинили. Аристотеля воспитали. Чёрт его разберёт, эту бессмыслицу!

"Нет, погодите!.. Жизнь тяжела, бессмысленна, значит, правильно делаем, что украшаем её для себя музыкой, полотнами художников, литературой. Облегчаем тяжёлую работу машинами, запасаемся, на случай беды, консервами. Греки вон - хранили зерно в амфорах. Значит, смысл всё-таки есть? Он - в облегчении и украшении тяжёлой жизни. А Сталин - токо разрушает всё, пускает кровь, хотя и заставляет много работать и строить тех, кто этого добра никогда не увидит. И я сам нужен ему, чтобы написал токо о нём, а не обо всех.

Ленин говорил, что нужна мировая революция. Стало быть - для всех? Я написал о нём добрые слова после его смерти. А нынче вышло издание его сочинений, и он там обо мне такое написал в письме к своей любовнице из своей партии, что топать ногами хочется и, как Толстой, назвать всё своими словами. Сукин, мол, ты сын! Поддакивал мне на Везувии, где хорошо думали, как Боги, обо всём большом и высоком. А через 10 лет ты этой Арманде` обо мне: "... Рукопись моя об империализме дошла до Питера, и вот пишут сегодня, что издатель (и это Горький! о, телёнок!) недоволен резкостями против... кого бы вы думали?.. Каутского! Хочет списаться со мной!!! И смешно, и обидно". Слово в слово помню, у меня память хорошая. Но - не смешно. Вот обидно - верно. Потому что имя этому - двурушничество! И грешил ты этим, Владимир Ильич, не только в отношениях со мной. Да и Каутского, этого абсолютно порядочного, добросовестного немца, ни за что обидел. Токо потому, что он - инако мыслил. Я же его - лично знал, ночевал у него, пил с ним кофе. Скучный - верно. Педантичный, аккуратный, вежливый. Так ведь это же не грех, не двурушничество! А Сталин - тоже себя порядочным человеком подносит - взял да и напечатал это ваше письмо на весь мир! Пусть читают, мол. Не его грех. И хочет после этого, чтобы я о нём написал, какой он "великий"? А сам, небось, тоже где-нибудь, или кому-нибудь, срал на меня в письмах. Так, что ли, товарищи большевики? Нет, с Горьким этот номер больше у вас не пройдёт! Сыт я вами до подбородка, вот вы где у меня!.."

Слушая радио о смерти ещё не старого писателя, скончавшегося на 68-м году жизни, Сычёв, разумеется, не мог знать, какие рассуждения приходят порою в голову великим людям. Для него всё было гораздо проще, как и для всех людей, не думающих при жизни о своей будущей смерти. Ну, жил, мол, ну, Горький. Всей Европе известен? Ну и что? Значит, пришёл его час, и погасла звезда, о которой поётся в известном романсе - "Гори, гори..." Сам любит его петь. Горький тоже, вероятно, со многими был знаком, которые поумирали. Не убивался же... Ах, написал о них? Чтобы могли увидеть их "живыми" другие? Значит, умел, потому и писал. Что ему ещё делать, если он писатель? На то и писатели, это совсем другое дело.

Михаил, выключив радио, действительно, взял гитару, настроил и, глядя на бликующее вокруг Херсонеса море, запел:

Гори, гори, моя звезда!

Звезда любви приветная.

Ты у меня одна заветная,

Другой не будет никогда!

Голосок был несильный, с хрипотцой, но приятный. И жить было приятно. Его жизнь ещё продолжалась, хотя свеча зажжена была уже давно, 46 лет назад. И каждый прожитый день, словно всепожирающий огонь, уменьшал в размере свечу и подбирался всё ближе к последней вспышке. Когда, и где она произойдёт, при каких обстоятельствах его звезда скатится по тёмному небосводу, неизвестно. Да это и хорошо, что неизвестно: все сошли бы с ума, как Толстой, если бы поняли, как он, что такое смерть на самом деле.

В первых числах сентября в ресторан, в котором работал Михаил, заявилась целая компания переодетых в штатское военных лётчиков - это было видно по их выправке и абсолютно одинаковых по цвету и выкройкам костюмам. Из их разговора Михаил понял, что ночью они отплывают. Куда? Они об этом не распространялись в целях "секретности" мероприятия, но в порту ни для кого их маршрут секретом не был: не первые. Уже 2 дня на гражданский теплоход грузили большие ящики не грузчики, а краснофлотцы. В ящиках были разобранные части самолётов. Значит, теплоход отойдёт на третью ночь прямиком аж в Испанию, помогать республиканскому правительству против восставших мятежников генерала Франко. Какой это секрет?..

Михаил тоже всё знал и собирался отстукать об этом ночью экстренную шифровку в Одессу. Какой теплоход, когда отходит, кто капитан и с каким грузом пойдёт. А пока, обслуживая переодетых лётчиков, прислушивался к их бодрым и весёлым разговорам - уныния за его столиком не было.

Один добродушный на вид парень с открытым, чисто славянским, лицом вдруг произнёс, обращаясь к человеку с резким рваным шрамом на щеке:

- Вам бы служить в НКВД! Ни один враг не скрылся бы от вас.

Человек с шрамом негромко ответил:

- Осторожность никому ещё не приносила вреда.

И тут Сычёв к ним как раз подошёл и, снимая с подноса зернистую икру в вазочках и графин с водкой, доверительно, по-свойски, произнёс:

- Что, братцы, тоже туда?

Шрам на щеке так и дёрнулся:

- Куда - туда?! Что вы имеете в виду?

Пришлось усмехнуться, опять же доверительно, сказать:

- Да куда и все, не вы у нас первые! Помогать, так сказать, братьям по классу. Рот-фронт! - Отсалютовав лётчикам новым интернациональным жестом, виденным в кинохрониках об Испании, Михаил удалился. Но за спиной у себя хорошо расслышал, как радостно высказался тот светловолосый крепыш с открытым славянским лицом:

- Свой мужик!..

Глава восьмая

1

Из Севастополя морской транспорт вышел поздно ночью - выскочил на большой рейд, прошёл маяк и растворился в темноте. А через полчаса исчезли и последние огоньки города на холмах, куда неотрывно смотрел Батюк с новыми товарищами. Родина словно закрылась от них темнотой и осталась там ждать - уехали псевдонимами.

Впереди накатывали маслянисто-тёмные громады волн. Появились низкие тучи, ветер, и заморосил мелкий холодный дождь. Ощущение того, что родная земля осталась позади, сразу сблизило на корабле всех его пассажиров. Дружно закурили, собравшись на корме, и не расходились, несмотря на крепчавший ветер и дождь.

Команда теплохода словно скрылась. На мостике стоял только старпом в капюшоне, да виднелся у штурвала матрос в рулевой рубке - там горел свет. Никого больше видно не было, хотя команда на корабле была и где-то работала. Над головами в темноте тоскливо пропищал альбатрос - смотри ты, и ночью летает! Да ещё в дождь. На мачте радиорубки светился зеленый огонь.

Кончив курить, лётчики постояли, послушали шум ветра, глухой стук двигателей и пошли спать - утро вечера мудренее. Корпус быстро идущего судна мелко подрагивал, подрагивала и палуба под ногами, ступеньки стальной лестницы, ведущей вниз. Стало невыносимо тоскливо.

А утром, выйдя на палубу, удивились. Ослепительно светило солнце, море было сине-зелёное и ласковое, от вчерашней тоски не осталось и следа. Впереди по курсу виднелась первая чужая земля с незнакомым городом в глубине. Над городом высились глазуревые купола и минареты высоких мечетей, пиками уходящие в небо. Среди мечетей выделялась своей красотой древняя, как сказал переводчик, Айя София - когда-то христианская святыня древнего Востока, а теперь святыня для мусульман. И белых домов, колонн, стен было больше, чем в белом Севастополе.

Константинополь. По воде сновали сотни парусных лодок, фелюг, катеров. А на рейде стояло несколько десятков пароходов под всеми флагами Европы. Теплоход проходил мимо них малым ходом. Показались громады дворцов на берегу, больших и малых домов, и тут же, в соседстве с ними, встречались убогие хибары, хижины из досок и фанеры. И всё-таки красота была неописуемой. Недаром, видно, и море здешнее называется Мраморным!

Наконец, в нужном месте теплоход остановился, и к его борту подвалил катер с офицером. Встречавший поднялся к капитану, проверил документы и, угостившись традиционной рюмкой водки с икрой, поданных на тарелочке, удалился. Не заходя в порт, теплоход пошёл дальше, мимо островков, на которых, сказал переводчик, ещё до сих пор ютились русские эмигранты. Когда прошли через узкие извилистые Дарданеллы и вышли в лазурь Эгейского моря, палуба задрожала под ногами сильнее - машины увеличили ход.

- Теперь начнутся чужие края до самого конца, - проговорил за спиной Батюка широкоскулый командир звена истребителей.

- Да уже начались, - ответил Батюк, чтобы не молчать.

Островки и острова, казалось, не кончатся. Как только ухитрялись не напороться на них 2 подлодки, сопровождавшие транспорт под водой. Но старпом, проходивший мимо этого разговора, успокоил: "Лодки уже вернулись назад. Дальше - одни будем топать".

Направляясь в Средиземное море мимо нескончаемых островков, транспорт шёл, нигде не задерживаясь. На островках маячили однообразные, безлесые, выгоревшие холмы. Время катилось за солнцем быстро. Не успели опомниться - вечер. Вот-вот багровый шар коснётся воды на дымчатом горизонте на западе. В той стороне и Испания. Над кораблём с писком носились чайки, сдуваемые ветром от палубы в сторону.

Опершись на поручень, Батюк думал о древних греческих мифах, о Язоне, искавшем Золотое руно. А им вот - в другую сторону, не туда. Интересно, пролегает ли курс теплохода мимо острова Итака? Какая древняя там, уходящая в глубину веков, жизнь! И всегда воевали. Не знают люди покоя и до сих пор.

Настроение выровнялось после ужина: предусмотрительный скуластый лётчик угостил водкой своих спутников по кубрику. Да и погода в средиземноморье была удивительной - тихая, тёплая. Показалась стайка дельфинов на диске тонувшего солнца - мир на земле.

Нет, уже не мир. Лётчики пристроились на палубе и проверяли друг друга в знании скоростей и огневых точек итальянских и немецких истребителей. И хотя теплоход идет сейчас без конвоя, на траверзе Бизерты его должны встретить и сопровождать до самой Картахены испанские эсминцы.

Стало темно. Лучше пойти, наверное, в кубрик и заняться зубрёжкой испанских слов и выражений? Скоро пригодится. Мысли Батюка скакали, путались - то он в неведомой Испании с её тавернами и смуглыми людьми, то в северной Африке, которая где-то рядом в темноте - там, впереди, по левому борту. Там едут на верблюдах по пустыне арабы в белых бурнусах, тоже смотрят на звёзды, а может быть, молятся Аллаху, расстелив перед собою коврики.

"Везде своя жизнь, для нас непонятная, - думал он. - Зачем же мы тогда плывём в неё?.." - усомнился вдруг. И уже видел перед собою не пустыню, не древних воинов римского полководца Антония и не современных арабов, а заплаканное лицо матери. Мало он был рядом с ней, так и состарилась без него. От сознания вины - и перед ней, и перед сыном - опять заныла душа, словно чувствовала что-то.

Прошла ещё одна ночь. Прохлада Эгейского моря сменилась банной духотой Средиземного - от берегов Африки дул сухой, горячий ветер Сирокко. Плаванье стало мучительным. Но всё равно с неослабевающим интересом рассматривали в дымке каждые новые чужие берега и горы, багровую закатную воду, пламенеющие на западе облака, нависшие над, враждебной теперь, Италией. И Муссолини, и окрепший в Германии Гитлер, сообщало родное и уже далёкое радио, начали помогать испанским мятежникам почти в открытую, не таясь. А вот советские транспорты вынуждены соблюдать конспирацию, чтобы не подняло крик правительство Англии, требующее от всех невмешательства в испанские дела и соблюдения суверенитета Испании. Поэтому Батюк и его новые товарищи плыли с паспортами испанских граждан, не знавших своего языка, а военный груз, упакованный в большие ящики, был обозначен в судовых документах как станки и оборудование для заводов - торговать с Испанией никому не возбранялось. Конечно, лучше было бы, если бы за такими грузами плавали сами испанцы на своих кораблях - что хотят, то себе и покупают. Но у молодой республики не хватало транспортов на всё. Вот придут с других линий, тогда... А пока Батюк и его товарищи похожи больше на вооружённых контрабандистов. Это удручало.

Константин Николаевич плыл под именем Хуана Дортикоса. От нечего делать читал испанскую грамматику и зубрил по словарю первые необходимые слова: как пройти, чтобы купить хлеба, где можно напиться? Сколько миль до села, города? Сколько стоит? Был он уже не молод, язык давался ему трудно. Особенно тяжело было с фонетикой. В алфавите 28 букв, а звуков - 48! Заучишь произношение неверно, переучиваться, говорил переводчик, будет ещё труднее. А главное, тебя не будут понимать испанцы. Вот с деньгами - испанскими песетами - быстро все разобрались и запомнили: сколько и чего можно купить на 1 песету, на 10, и так далее.

Наступила ещё одна ночь - подходили к траверзу Бизерты. Где-то там канул в вечность 16 лет назад, уведённый Врангелем из Севастополя, крейсер "Кагул". А возможно, ещё плавает где-то и может выскочить сейчас из темноты и напасть? Интересно, под чьим флагом?..

Радист связался с далёкой Картахеной. Оттуда ответили шифром, что конвой для сопровождения вышел, встреча должна состояться в намеченном квадрате. И все вглядывались в темноту, ожидая увидеть силуэты двух эсминцев. Но ничего нигде не появлялось. Море отсвечивало от луны золотистым бликующим светом. Вверху, кое-где, шли по светлому небу белые облака в золотистых ободках. Было тихо, дизели остановлены, но всем казалось, что ночь напряглась изо всех сил. Дело в том, что море в этом месте, возможно, контролировалось итальянскими подводными лодками. На Мальорке базировались немецкие военные корабли, где был даже знаменитый линкор "Германия". Откуда было знать, что плывущий сейчас на транспорте летнаб Иван Душкин, влепит скоро в трубу этого линкора свою бомбу, и станет, по прибытии домой, Героем Советского Союза. А "Германия" перестанет быть грозой Средиземного моря. Много чего не знали, опасаясь нападения на своё "гражданское" судно.

Наконец, в лунной дорожке показался чёрный силуэт военного корабля - сначала один, а за ним и другой. Засемафорили условными огнями. Значит, свои! Задрожала и своя палуба - заработали дизели. Подошли к эсминцам ближе, поприветствовали друг друга. Первый эсминец сразу развернулся и пошёл впереди транспорта, словно указывая путь, а второй - пристроился в кильватере.

На рассвете показались берега Испании. Все удивились - домой, что ли, приплыли? Крым! Те же невысокие холмистые горы, выжженные солнцем, серые скалы внизу. Поразила только прозрачность воды - видно было на глубину до 10 метров.

Удивила и Картахена. Думали, порт, что-то грандиозное! Из справочника вычитали - построен ещё до нашей эры, задуман, как "Новый Карфаген". А взорам открылся маленький приземистый город с серо-зеленоватыми от плесени, древними зданиями, да ещё совершенно безлесый. Самым высоким зданием была, видимо, церковь - виднелся её готический шпиль. Гавань порта была маленькой, повернуться негде. На причалах и вдоль круговой кирпичной стены, отделявшей порт от города, стояли, наваленные кучами, грузы. Сновали муравьи-люди.

Ладно, приплыли и, слава Богу! Как-то встретят теперь?.. Батюк, уже привыкший к лётчикам, с грустью думал о том, что сейчас придётся, наверное, расставаться - ребятам на аэродромы Сан-Хавьер и Лос-Алькасарес. А ему - оставаться здесь, в Картахене. Моряки - тоже уплывут, к себе домой. Они своё дело, можно сказать, сделали. А что будет у него самого? Одиночество? Все тут чужие. И хотя будут говорить и, возможно, смеяться, всё равно ты - глухонемой среди них. Как жить? Тоска заест, если свои не встретят. Да и как узнать - ведь в глаза никогда не видел! Не дали и фотографий.

После входа в гавань увидели, что все причалы заняты. Теплоход вынужден был бросить якорь на рейде. Тотчас к нему вылетел от центрального пирса белый катер, оставлявший за собою пенный бурун. Кто-то из команды своих матросов произнёс, разглядывая город и холмы за ним:

- Как Сухуми. Только зелени мало.

Катер остановился внизу, подвалив к борту теплохода. Матрос сбросил ему с палубы верёвочный трап. Через 2 минуты на палубу поднялся высокий светловолосый офицер в белоснежном кителе с золотыми нашивками. За ним, пыхтя и отдуваясь, взобрался маленький и толстый, чёрный, как жук, переводчик - оба весёлые, белозубые. Офицер сразу же что-то сказал, а переводчик перевёл это на такой "русский", что трудно было что-либо понять. Хорошо, что был ещё один переводчик, свой, которого прихватили с собой. Тот и объяснил, что офицер поздравляет капитана и его команду с прибытием на испанскую землю и предлагает в честь этого распить бутылку вина. Офицер тут же достал из портфеля переводчика-испанца бутылку вина, 2 бокала, заставил переводчика держать бокалы, а сам откупорил бутылку и налил в них. Протягивая один из бокалов капитану теплохода, улыбнулся и поднял бокал. Вот тебе и война!..

Мучивший всех вопрос, как-то их встретят, сразу перестал тревожить. Глядя на прибывших, приветливых и неумолкающих, испанцев, разговаривавших с капитаном теплохода и советским переводчиком, Батюк тоже облегчённо вздохнул. Везде есть хорошие люди. А эти - были и вовсе свои в доску: республиканцы!..

Через 10 минут на палубе все уже знали: в ближайшие 2 дня Картахена не сможет принять советский транспорт. Заняты все до единого пирсы. Кругом навалены грузы, и новые сгружать некуда. Их не успевают из порта увозить - не хватает грузовиков. Война!..

А вскоре и новая весть. Мятежники узнаю`т каким-то образом о прибытии каждого иностранного транспорта в Картахену, и на другое утро их уже бомбят вражеские бомбардировщики. Поэтому командование республики приняло решение отправить советский транспорт из Картахены в другой порт - в Аликанте. Это немного севернее, объяснил переводчик слова офицера, в другой провинции. Видя, что капитан теплохода недоверчиво улыбается, офицер зачастил, улыбаясь тоже:

- Нет-нет, не смейтесь! Там вас встретят. Я уже сообщил в порт Аликанте по радио. Шифром, конечно. Там - курорт. Вы - первый транспорт, который будет разгружаться в Аликанте. И - там не бомбят!

Вино было распито. Капитан угостил гостей икрой и русской водкой, и те, пожелав советским морякам счастливого плаванья, откланялись. Проводив их до трапа, капитан отдал команду "с якоря сниматься". И через 2 часа теплоход был уже далеко от Картахены, идя на север вдоль гористых берегов. Горы здесь пошли выше и зеленее, и впечатление схожести с Крымом усилилось ещё больше.

В Аликанте пришли ночью и отшвартовались с помощью испанского лоцмана возле какого-то иностранного крейсера. А рано утром обомлели от увиденной красоты - взорам открылся белый, утопающий в зелени, город-курорт. Не дожидаясь разгрузки - всё равно будет длиться дня 2 - лётчики и техники, а с ними и Батюк, сошли на берег. Было воскресенье, в городе звонили колокола, сзывая верующих на утреннюю мессу.

- Ну что, посмотрим город? - предложил скуластый командир звена Михаил Барышев.

- Только никому не откалываться! - предупредил Батюк, выполняя тайную инструкцию НКВД и в отношении своих людей, не только вражеской разведки. Лётчики уже почувствовали, кто он и откуда, и смолкали при нём, держались настороженно. Это было неприятно.

В общем, город пошли смотреть целой толпой, выделяясь покроем своих штатских костюмов и шириной брюк внизу. Батюк это отметил с неприязнью ещё в Севастополе: "Неужели нельзя было снабдить людей иностранными костюмами, подлинными? За версту же видно, что вся эта толпа - русские, причём, с бросающейся в глаза военной выправкой!" Ну, да ничего уже теперь не поделаешь.

В первой же узкой улочке, ведущей к собору святого Павла, они увидели странную процессию. По одной стороне тротуара шли пожилые женщины с незажжёнными свечами в руках, надвинув чёрные мантильи на самые глаза, словно капюшоны, по другой - шли мужчины. Обгоняя их, прошли 3 молодых служителя церкви, в чёрных мантиях с белыми воротничками, похожие на императорских пингвинов. Католики. У них свои порядки.

А какие? Зайдём?..

Зашли, сняв кепки - тоже у всех одинаковые.

На кафедре в глубине собора возвышался благообразный падре с головой, повязанной по-женски чёрным платком, в зелёной ризе, расшитой парчовыми нитками - молился за всех перед Господом Богом. Его спокойный ровный голос звучно плыл по собору, откликаясь эхом высоко под куполом. На лицах верующих, сидящих на скамейках, покой и умиротворение. Почувствовали и русские, как в душу начало проникать какое-то непонятное благостное чувство. В соборе со стрельчатыми сводами, несмотря на молитву, казалось, было тихо. На головы молящихся прихожан сверху льётся ровными полосами причудливый свет из цветных витражей, в нём золотятся пылинки.

Заиграл торжественную мелодию невидимый орган, и под его тягучие вздохи и переливы запели ангельскими голосами на хорах дети:

- Дэус, кви хуманэ субстанциэ дигнитатэм мирабилитэр кондидисти-и-и...

Ничего не понять, хотя испанских слов выучили уже порядочно. А может, поют на латыни?..

Рядом с Батюком быстро-быстро забормотала молитву подошедшая старушка, одетая во всё тёмное - видимо, опоздала и не хотела тревожить сидящих, чтобы пройти между скамеек на своё место. Музыка тут оборвалась, и вместе с нею оборвалось и пение на хорах. Служка трижды потряс колокольчиком, и те, кто сидел на скамьях, дружно опустились на колени - место впереди для этого было. На минуту в соборе воцарилась торжественная тишина, а потом все запели. Наверное, славу Всевышнему.

После мессы женщины опять шли по одной стороне улочки, неся в руке по зажжённой свече и прикрывая её от дуновений воздуха ладонью, а мужчины - по другой. В спины им, казалось, смотрел Иесус, распятый на кресте, который был вылеплен из гипса над входом в собор. На многих домах висел плакат с надписью: "Dios te auvdare!" Это, заглянув в словари, перевели как: "Бог тебе поможет!" Оглянулись на собор. Уже закрыт. На двери огромный католический крест, прямой и суровый.

И всюду слышали, как здороваются старые люди:

- Добрый день, сеньора!

- Добрый день, слава тебе Господи!

Это понимали без переводчика тоже. Хороший народ, вежливый. Видно, впрямь допустили республиканцы ошибку в своих отношениях с церковью - слишком уж много богомольных в стране, чтобы превозносить атеизм. Поторопились.

- Ну что, теперь - пивка? - предложил кто-то.

Один из лётчиков шутливо поправил:

- Не пивка, брат Антонио-Толя, а сэльвэсы!

- И не "сэльвэсы", - немедленно исправил другой, а сэльбэсы! Фонетику надо читать внимательно. У них там перед "е" - "вэ" произносится, как "бэ".

Все рассмеялись. Но где продаётся эта "сэльбэса"? Как найти? Спрашивать у прохожих ещё не умели, хотя и кичились уже знанием тонкости чужой фонетики. Стали упрашивать переводчика не покидать компанию "компаньеро", у самих, мол, ещё кишка тонка. Тот согласился: наверное, и сам был не против пивка.

Дело оказалось нетрудным - в любой таверне есть. А таверн этих в Испании - на каждом шагу. Нашли и здесь через минуту. Хлебнули "сэльбэсы", и общаться с местным населением стало сразу легко. А, "русо", "советико"! Улыбки до ушей, белые зубы, приветливые глаза. Ну, и кинулись с ними общаться:

- Что у вас тут, братцы, произошло? Рассказывайте...

- Почему допустили такое?

Переводчик едва успевал переводить вопросы на испанский. А ответы на них перевёл уже своим "братцам-компаньеро" потом - суммарно. Получилось у него из всей местной информации следующее.

В первых числах мая каталонские троцкисты и главари анархистов, стянув силы к Барселоне с фронта, подняли мятеж против республиканского правительства. На улицах города 3 дня шли кровопролитные бои. Однако республиканцы подавили мятеж. Но разногласия компартии Испании с главой правительства Ларго Кабальеро, который объединился даже со своим противником Прието, чтобы смещать везде коммунистов с руководящих постов в армии, достигло предела, и 17-го мая Кабальеро пришлось уйти в отставку.

Лидер социалистов Хуан Негрин сформировал новое правительство Народного фронта и стал его премьер-министром. Опираясь на социалистов и коммунистов, он энергично приступил к ликвидации наследства вялой политики Ларго Кабальеро. Первым делом он активизировал борьбу в своем тылу против "пятой колонны", которая наносила чудовищный вред республике. Затем были подвергнуты суровому наказанию виновники путча в Каталонии. Было покончено с анархистскими порядками и в Арагоне - всех заставили подчиняться единому правительству.

Но в правительстве Негрина по-прежнему оставался главный противник коммунистов - Индалесио Прието, сумевший ловко втереться в доверие к Негрину и получить назначение на главный пост в республике - министра обороны. Сделав хитрый ход, Прието повалил все беды на Кабальеро, который якобы не давал ему возможности развернуться. Вот теперь он покажет, на что способен!

Ну, и показал. Большинство рабочих, пивших в таверне пиво, считали его хитрым политиканом, миной замедленного действия, заложенной под лагерь республиканцев. Надо, мол, теперь ждать, когда взорвётся?.. Но все фронты республиканцы пока удерживают.

- Вот такие дела, братцы, - закончил переводчик прояснение обстановки.

- А дома нам говорили, что Кабальеро - свой, из рабочих! - с сожалением произнёс маленький, кривоногий техник Шабанов. - А оно вон что, оказывается!..

Ему вторил другой:

- Так чё, и у них есть троцкисты, што ль? И анархисты, выходит? Как было у нас.

- А ты думал, как? Они - есть везде...

- Вот поэтому нас сюда, видать, и прислали!..

Но более всего удивляло прибывших волонтёров свободы другое. В стране идёт вроде бы гражданская война, а всюду - веселье, смех. Таверны, кафе и рестораны заполнялись весёлой и нарядной публикой. Что это - тупость, кощунство? Внизу, на пляжах, загорали ухоженные женщины в цветастых купальниках. Развалившись в шезлонгах, сидели мужчины в тёмных очках, с газетами и журналами в руках. Играла музыка. Всюду праздничное оживление, бурная и весёлая жестикуляция.

Спросили через переводчика бармена:

- В чём дело? Ведь война...

- Зажиточный класс, - объяснил бармен. - Для них бархатный сезон - важнее войны.

- А где же рабочие?

- Там, - бармен махнул рукой в сторону севера, - на окраине.

Накупив для переводчика газет, пошли на окраину. Возле голой, выгоревшей на берегу залива, горы всё было усеяно глинобитными домишками, покрытыми толем и шифером. Грязь, теснота, кучи рыбьего мусора, покрытые мухами, и вонь.

- Да это же собачьи будки! - воскликнул Душкин.

Узнав что-то у пожилого испанца, переводчик пояснил:

- Это - "чаболас", так называются эти будки по-испански. И нет водопровода. Все мужчины ушли на фронт.

Душкин нахмурился:

- Так. Как защищать родину, так, значит, надо идти тем, кому на родине жить негде. А как загорать на пляже, так... - Он не договорил, не найдя нужных слов для своей мысли. Только зло обложил матом далёкий пляж и уверенно произнёс: - Пошли, братцы, назад. Чтобы не расстраиваться.

Вернулись и, рассевшись на палубе, попросили переводчика почитать, что пишут о войне республиканские газеты. Тот, вчитавшись, начал переводить почти с хода:

- "Северный фронт". Бои на подступах к Бильбао продолжаются с неослабевающим напряжением. Республиканские войска отражают атаки пехоты противника, состоящей в основном из итальянцев и поддерживаемой германской артиллерией и германской авиацией.

На южном участке фронта Бильбао также продолжаются упорные бои. Противник, видимо, намеревается форсировать Нервион в её верхнем течении, в районе Арригориага, чтобы занять близлежащие высоты на левом берегу и изолировать Бильбао с юга.

В самом Бильбао тысячи людей заняты наведением укреплений. На улицах строятся баррикады и роются окопы.

Авиация мятежников продолжает бомбардировать дороги, ведущие в Сантандер, с целью воспрепятствовать эвакуации женщин, детей и стариков из Бильбао. Среди беженцев много жертв.

"Арагонский фронт". Республиканские войска нанесли удар мятежникам в районе Уэски и после двухчасового боя захватили их позиции в Сиерра де Алькубиерре, к северо-востоку от Сарагоссы, а именно - монастырь Санта Крус, Лома, Террасу и обошли Чимильяс.

"Центральный фронт". На различных участках этого фронта идёт ружейная и артиллерийская перестрелка. Мятежники продолжают беспрерывную артиллерийскую бомбардировку Мадрида.

"Южный фронт". Республиканские войска заняли деревню Куэнка в провинции Бадахос. Противник понёс большие потери. Республиканцы захватили пленных, а также пулемёты, винтовки и боеприпасы. Контратака мятежников была отбита со значительными для них потерями.

Переводчик, закурив, умолк, что-то вычитывая и переворачивая страницы газет, наконец, произнёс:

- А вот специальный корреспондент "Джорнале д`Италиа" описывает, как смешанная итальянская бригада сражалась под Пленсией и как артиллерия этой бригады подвергла город страшной бомбардировке, а затем сообщает... Вот: "К этому надо добавить, что итальянское правительство без всякого стеснения публикует списки итальянских солдат и офицеров, убитых, раненых, взятых в плен и пропавших без вести во время боёв в Испании. Италия, очевидно, решила, что пора легализовать войну, которую она ведёт против Испанской республики. Но, конечно, лондонскому Комитету по невмешательству ничего об этом неизвестно, ибо он не располагает никакой "официальной информацией".

Раздались голоса:

- Так, может, и нам не нужно больше скрываться под чужими именами? Раз такое дело.

- А что, им - можно, а нам так нет, что ли?

- Врезать им по соплям открыто!

- Вон они что делают! Уже мирных жителей обстреливают!..

Переводчик невозмутимо произнёс:

- Это - не моя компетенция, товарищи. С этими вопросами обращайтесь в Москву, к нашему правительству.

Когда голоса затихли, он продолжил чтение:

- "Иден о политике невмешательства". Как передаёт агентство Рейтер, министру иностранных дел Идену был задан в палате общин вопрос, располагает ли он какой-либо информацией о случаях нарушения соглашения о невмешательстве в испанские дела и о прибытии большого числа самолётов в Испанию? Иден ответил, что английское правительство не удовлетворено действием системы невмешательства. Однако, продолжал он, эта система была введена в результате соглашения между всеми европейскими странами в интересах мира в Европе. Отвечая на дополнительный вопрос, Иден заявил, что, как он полагает, действительно у той и другой стороны в Испании имеется много иностранных самолётов.

Всё, братцы, хватит на первый раз! - Переводчик отшвырнул от себя газеты и поднялся.

Разгрузка ящиков с деталями самолётов не начиналась. Оказалось, что какие-то типы из анархиствующих профсоюзников, приехавших в порт, мутили докеров. До самого обеда шли переговоры. Наконец, к полудню "портуарио"-докеры заявились на пирс. Началась выгрузка контейнеров с моторами и продолжалась до вечера. А ночью, когда и работать прохладно, и не смотрят шпики, грузчики разбрелись по дешёвым тавернам и засели играть по полпесеты в "туте и хулепе", пили вино. Такова здесь традиция: ночь в Испании - для отдыха, для любви. Чёрт те что!..

А утром на теплоходе проснулись от грохота взрывов в воде и надсадного рёва моторов, идущего с неба. Выскочили на палубу. В воздухе, готовясь к повторному заходу, разворачивались над заливом 2 звена бомбардировщиков. Летнаб Душкин, прикрывая глаза ладонью, как козырьком, раздумчиво произнёс:

- Похоже, итальянские "Капрони".

Над радиорубкой завыла сирена, извещающая о воздушном нападении. А что поделаешь, хотя все были уже на палубе? Транспорт не вооружен - ни одной зенитки нельзя было взять с собой. Поэтому капитан дал команду запускать двигатели, с якоря сниматься и выходить в море.

Первое звено итальянских бомбардировщиков вышло в это время на боевой курс. И все увидели с палубы, как от самолёта отделились тёмные продолговатые капли и, набрав в падении скорость, стали невидимыми. А затем возле аргентинского крейсера взметнулись в небо 3 столба воды - совсем рядом. Между советским транспортом и крейсером было не более ста метров. Однако крейсер был вооружён и открыл по второму звену приближающихся самолётов ураганный огонь. С транспорта хорошо было видно, как из орудий при открытии замков вылетали с извилистым сизоватым дымком гильзы снарядов. Аргентинские моряки делали всё отлажено, быстро, как на ученье. Перед бомбардировщиками начали расцветать в голубом небе чёрными клубочками разрывы снарядов, преграждающие путь, и самолёты, не выдержав, стали отворачивать и сбрасывать бомбы, как попало. И опять ахнуло в воде 3 взрыва, взметнув высоко вверх столбы зелёной воды. Когда вода в гавани успокоилась, на её гладкой поверхности появилось множество мелкой рыбы, забелевшей на солнце светлыми брюшками. Затем всплыл, тоже животом вверх, оглушённый дельфин, похожий на торпеду.

- Что делают, сволочи, а!.. - удивлённо воскликнул матрос на палубе.

Кто-то выругался и добавил:

- А говорили, здесь не бомбят!

Батюк подумал: "Действительно. Если здесь никто из наших ещё не разгружался, откуда же итальянские фашисты узнали о нашем прибытии? Да и к тому же - тут курорт!.."

Думал он об этом и после, когда уже плыл из Аликанте в Картахену на маленьком местном пароходике. Лётчики поехали на грузовике на аэродром Сан-Хавьер, где техники соберут их самолёты, когда ящики и контейнеры доставят из порта - всё-таки разгрузились в тот день, помогая докерам и сами, а вот ему теперь и плыть, и жить в одиночку. Правда, в Картахене есть русский морской советник, к которому он едет, чтобы представиться и получить от него дальнейшие распоряжения, но видеться с ним он будет, вероятно, редко.

"Лётчикам и техникам хорошо! - позавидовал Батюк. - Всегда все вместе будут, на одном аэродроме. - И тут же успокоил себя: - Ну, ничего, должен же кто-то работать и со мной! Значит, и я не один буду в этой Картахене".

После Аликанте Картахена Батюку не понравилась - низкие дома с серыми толстыми стенами, узкие улочки, такие, что машине развернуться негде, мало деревьев, вообще зелени. От всего веяло могильной древностью и молчанием. Даже люди здесь были суровыми и молчаливыми. Спросил высокого худого крестьянина в альпаргатах 1, везущего в город чеснок с капустой на ослике, как пройти на улицу, где большой дворец, в котором размещен штаб командующего морской базой адмирала Антонио Руиса, тот выслушал и ничего не ответил. А Батюка неожиданно осенило: "Чего же это я сразу не высадился в Картахене, когда появился на палубе офицер, приплывший на катере с переводчиком? Вот дурак-то! С ними же мог попасть прямо в штаб! Нет, потащился вместе со всеми в Аликанте, и только там сообразил, что надо возвращаться. Если я и дальше так буду "соображать", толку будет от меня, как от этого крестьянина".

Наконец, его всё-таки поняли. Один старик дал ему в провожатые внука и тот привел его, куда надо. Морской советник тоже подтвердил, что мятежники каким-то образом узнаю`т о прибытии в Картахену всех советских кораблей, и через сутки после выгрузки прилетают на своих самолётах бомбить. Зениток в порту и в городе мало. Обещал, что будет добиваться, чтобы ему выделили для охраны порта хотя бы звено наших истребителей, которые будут взлетать с ближайшего полевого аэродрома. А пока... Советник пожал плечами и посоветовал Батюку устроиться в отеле рядом с портом.

- Там живут 3 наших товарища, - добавил он. - А за подробными инструкциями по вашей службе вам придётся ехать в наше посольство. Но! - он поднял палец. - Прежде, чем ехать, советую вам изучить обстановку на месте. Чтобы не опростоволоситься, если зададут там какой-нибудь конкретный вопрос.

Так Батюк и поступил. Целую неделю знакомился с обстановкой, испанскими товарищами, охраняющими город и порт. Но переводчиком у него оказался старый знакомый, плохо говоривший по-русски и носивший в своём портфеле бутылки с вином. Он то и дело сбивался на испанский, строчил, как сорока, и Батюк всё время просил его - "ленто": медленнее. Толку, однако, было мало. Маленький и тучный, испанец этот был необычайно подвижен, больше жестикулировал, чем разговаривал, русские слова и фразы безбожно перевирал, подбирал тяжело, а потом опять начинал жестикулировать, выкатывая чёрные глаза - ну, чего, мол, тебе от меня ещё надо? - и продолжал строчить по-своему без смысловых запятых и точек, вертя иссиня-чёрной головой. Чувствовал себя Батюк с ним некомфортно, хотя усердно продолжал учить слова каждый день.

Кое-что всё же понял. Связь с нашими кораблями держал радист порта Пабло - молодой парень, горбившийся над ключом рации на втором этаже, откуда был виден маяк и море. Радиограммы ему шифровал молчаливый старик с седыми усами, сеньор Педро.

- А кто переводит радиограммы для нас здесь на русский? - спросил Батюк начальника охраны водного района Картахены.

Выслушав переводчика, тот пожал плечами.

Батюк выяснил вскоре и это. Оказалось, переводами текстов после расшифровки занимался Хосе Падилья, хорошо знавший письменный перевод, но не умевший говорить по-русски. Это был веселый приветливый холостяк, которому давно перевалило за 30, но который никак не мог жениться из-за своей дикой, останавливающей женщин, красоты - женщины баловали его, а он всё выбирал, выбирал и никак не мог остановить свой выбор. Батюку его охарактеризовали, однако, как преданного делу революции человека.

Итак, заподозрить можно было только этих троих, пришёл Батюк к выводу. Но троица была у всех на виду и к тому же под контролем республиканской контрразведки. Не будут же люди вести себя, как самоубийцы?..

"А может, мятежники узнаю`т о прибытии кораблей через какого-то разведчика, засевшего в городе? Тогда в эфире надо искать постороннюю рацию, - подумал Батюк. - Следовательно, нужно брать под круглосуточный контроль все местные радиопередатчики. Но всё равно шпион должен как-то получать информацию о прибытии наших судов с военными грузами. Торговые транспорты, которые разведчик мог увидеть в порту в простой бинокль, почему-то не бомбили. Нападению подвергались только те, о прибытии которых знал штаб. Значит, шпион полагался не на собственные глаза, а знал о прибытии военного груза на конкретном транспорте. Опять, выходит, дорожка ведёт только в военный штаб порта, больше никто не владел такой информацией".

Батюк понял, самому эту задачу никак не решить - надо обращаться к местной контрразведке республиканцев, так называемой Военно-информационной службе. Но как это будет выглядеть? Приходит иностранец, пусть и специалист, и начинает подсказывать, что им следует делать? Значит, считает их невеждами, что ли? На каком основании?

"Да на простом, - отвечал он сам себе. - Раз ничего не меняется, и бомбардировки продолжаются, значит, контрразведка топчется на месте? А может, и профессионализма ещё нет. И всё-таки - надо согласовать всё это со своим посольством, - решил он твердо. - Всё равно ведь надо ехать туда за указаниями. Вот там и выложу свои соображения..."

Ехать ему пришлось теперь не в Мадрид, а в Валенсию, куда переехало в это время правительство Испанской республики и советское посольство. Мятежники были уже возле пригорода Мадрида, Каса де Кампо, и подходили к Университетскому городку, обстреливая город из пушек. Главе мятежников, генералу Франко, готовили лошадь для торжественного въезда в поверженную столицу. Но в последнюю неделю защитники города разбили колонны наступающих и отбросили их от Мадрида. Всё это Батюк узнал от шофёра маленького "фиата", которого ему выделили для поездки, и от охранника-анархиста, обвешанного револьверами и гранатами. В общем, ехать надо было в Валенсию, на улицу Альборайя, 8.

Дорога была красивой и долгой. Правда, пока ехали через провинцию Мурсия, к которой относилась Картахена, природа была скудной и напоминала пустыню. А потом начались горы, залитые солнцем долины. И в каждой одна-две деревушки с апельсиновыми деревьями и маслинами. Ярко-оранжевые плоды, казалось, грелись меж листьев на солнышке. Одуряюще пахли маслины. И непременно появлялась небольшая церквушка, похожая на польскую кирху, ослики на площади и крестьяне в альпаргатах, провожавшие проезжающих цепкими внимательными взглядами. Крестьянам тоже было не до войны, хотя и не зажиточный класс - скоро собирать урожай.

Часто горная дорога выскакивала на морское побережье, но проходила высоко, куда и чайки не поднимались. От увиденной сверху красоты захватывало дух. Справа - синело море, слева - высились горы, желтел кустарник испанского дрока, расцветший осенью повторно, и росли кривые разлапистые сосны, как в горном Крыму. Война казалась нелепостью на фоне этой дивной красоты. Однако о боевых действиях то и дело напоминали военные пикеты, расставленные республиканцами на дорогах.

Из-за кустов дрока выскакивали в комбинезонах моно здоровые молодые парни в беретах и, наставив на машину стволы карабинов, привычно выкрикивали:

- Сальвокондукто! Стой - пропуск!

Ночью Батюк уснул, откинувшись на сиденье. Машину потряхивало, шуршал под колесами асфальт с камешками, свет от фар выхватывал на поворотах кусты, деревья, то гранитную скалу, уходящую ввысь. Константин Николаевич изредка открывал глаза и опять закрывал, убаюкиваемый монотонным рокотом мотора.

Несколько раз где-то останавливались. Шофёр и охранник Батюка заходили перекусить в придорожные таверны. Выпивали там по бутылке вина и мчались дальше. Константина Николаевича удивляло и то, что шофёр пьёт, а потом гонит, как сумасшедший, и то, что всю ночь работают эти таверны. Непонятная страна, непонятные нравы.

Днём, когда стало жарко, проехали Аликанте, и шофёр остановил машину возле первой же таверны. Пообедали все вместе и легли поспать в комнате для приезжих. Выехали снова только под вечер, опять закусив и заправившись, кто вином, а кто "сэльбэсой". Спутники Константина Николаевича были довольны поездкой и всю дорогу вдоль побережья на север оживлённо болтали о чём-то и жестикулировали. В одном месте шофёр так увлёкся разговором, что чуть не перевернул машину, шарахнувшись от встречного грузовика на повороте. Но обошлось. Батюк промолчал - ладно, понял, дурак, и сам, небось, что так ездить нельзя.

В Валенсию приехали утром, и опять часто останавливались возле баров и роскошных магазинов. Город поразил Батюка красотой древних зданий, площадей, памятников и чистотой. Но особенно бросались в глаза купола церквей, покрытые цветной майоликой. Красивой была и река Турия, тянувшаяся к морскому порту Граю.

Снова, в который уже раз, удивили жители - весёлые, праздные. Сидели в открытых кафе и ели на воздухе, пили, смеялись, бренчали на гитарах, словно всё это было их главным занятием и не существовало никакой войны. Батюк уже заметил, как только наступает у испанцев "комида" - обед, сразу бросают все занятия, даже разгрузку теплоходов, и садятся за вино и еду, как будто исполняют обязательный культ.

"Вот и эти, - думал Константин Николаевич, глядя на своих спутников, - ведь не покупают же ничего! А в магазин - если стоит на пути - ну, непременно! И сколько же можно есть и без конца пить?.." Не выдержав, он окликнул их:

- Компаньеро, поехали! Сколько же можно!..

Всего не поняли, но вернулись, смеясь и продолжая оглядываться на декольтированных девиц. Нет, опять остановились! Что-то крикнули девицам, а, выслушав их ответ, поцокали языками и с сожалением пожали плечами, кивая на Батюка. Даже когда поехали в посольство, они продолжали обсуждать что-то весёлое, далёкое от войны.

Наконец, и красивый дом N8 на тихой улице Альборайя. Всё, приехали. Батюк распрощался с шофёром и охранником, махнул, чтобы ехали, как было условлено, в штаб и там ждали дальнейших распоряжений, и вошёл в советское посольство. Дежурный, проверявший у него документы, сказал вдруг по-русски:

- Проходите, товарищ, вас уже ждут. Пятая комната, второй этаж.

Батюк, отвыкший от русской речи, обрадовался дежурному, как родному - наконец-то, всё, у своих! Хоть наговориться можно. И радостно, широко заулыбался.

Военный советник, одетый в элегантный гражданский костюм, протягивая ему для пожатия руку, представился:

- Генерал Орлов.

Был он по-испански приветлив, не торопил. Усадил в кресло, достал из буфета бутылку вина, фрукты на блюде и, расспрашивая Батюка, как он доехал, как чувствует себя на испанской земле, принялся угощать. И хотя всё это было пустяками, конечно, Батюк тем не менее расчувствовался, стал откровеннее, выкладывая своё удивление от местных обычаев и людей и непонимание их поведения. Почувствовав, что пора переходить к делу, ради которого приехал, спохватился:

- Прошу извинения, товарищ генерал, что отнимаю время такими мелочами. Я ведь к вам по делу.

- Слушаю вас, Константин Николаевич. - Генерал улыбнулся, поправил себя: - То есть, товарищ Хуан Дортикос, так вас теперь, кажется?

- Да, Хуан Дортикос, - согласился Батюк и принялся излагать свои соображения: - Понимаете, что у нас в Картахене получается...

- У вас? - генерал опять улыбнулся. - Это хорошо.

- Ну, у них, какая разница. Так вот, понимаете, картахенский док в порту может принимать только эсминцы. Под крупные суда - не приспособлен. Склады с топливом - маленькие, не укрытые. Грузы, которые доставляют туда наши транспорты, загромоздили всю внутреннюю гавань - Арсеналом у них называется. А вывозить их из порта - нечем. Паровозов мало, грузовиков - тоже. Всё это там накапливается и стоит под открытым небом - прилетай и бомби!

Орлов, вздохнув, согласился:

- Да, с паровозами - и вообще с транспортом - у республиканцев пока трудно. Все грузовики - на фронте. Я недавно оттуда, сам видел. - Он посмотрел Батюку в глаза. - Ну, а как, на ваш взгляд, защищён порт от нападения с моря? По приказу морского министра Прието почти все военные корабли отведены из Средиземного моря в Бискайский залив. Порт теперь оголён.

- На высотах вокруг Картахены - довольно много 15-дюймовых батарей, - принялся объяснять Батюк, попросив крупномасштабную карту и показывая на ней точки карандашом. - Так что от нападения с моря, я думаю, порт всё-таки защищен. Но всё равно, зачем же было уводить флот? Что он делает сейчас в Бискайском заливе, кому поможет? А у нас - владычествует сейчас на море вражеский крейсер "Канариас". Форменный разбойник! Вооружён до зубов, и быстро ходит. Конвой из двух, оставленных для наших транспортов, эсминцев - ему нипочём, если захочет напасть.

- К сожалению, Константин Николаич, мы - не можем вмешиваться в дела морского министра Прието. - Генерал снова вздохнул. - А это - такой тип, что, пожалуй, немало ещё напортит республике! Но - это наше личное мнение. Высказывать его - никому не следует.

- Понятно, товарищ генерал, - уныло отозвался Батюк. И добавил: - Хуже обстоит у нас там дело с зенитками. Трёхдюймовые пушечки!.. Да и тех мало. Командует там всеми - адмирал Антонио Руис. Но он только числится командиром базы. А фактически - занят праздниками, пышными приёмами. И ничего не делает по своему основному назначению.

Орлов, отводя глаза, утешил:

- Ничего, зато вместо него - много чего делает Педро Прадо. Это волевой, говорят, и отличный моряк, - советник дал понять, что осведомлён о картахенских делах, и продолжал: - Коммунист, образован. Когда нужно, держите связь прямо с ним.

Батюк перешёл к главной цели своего приезда:

- Товарищ генерал, у меня там возникли некоторые сомнения, можно сказать. Разрешите?

- Излагайте, я слушаю.

Батюк подробно остановился на своих наблюдениях и выводах по поводу выявления вражеской рации. Спросил, можно ли обратиться за помощью к республиканской контрразведке?

- Я думаю, можно, - решил генерал. - Только при этом - максимум такта и деликатности! Кстати, обязан вам сообщить - мало ли что, на всякий случай - что советский посол, Розенберг Марсель Израилевич, находится здесь, в этом же здании. Другой наш военный советник, - он опять улыбнулся, - наподобие меня - товарищ Антонов-Овсеенко - находится сейчас в Барселоне. Вот все наши официальные представители, к которым вы можете обратиться в случае нужды. Но! - он поднял вверх палец, - только в случае острой необходимости.

Выслушав, Батюк заметил:

- Ещё - нужен хороший переводчик. Без этого - ну, просто, как без рук!

- Это можно. Переводчика вам дадим. Как раз вчера приехала в наше распоряжение. Что ещё?

- Как - женщина?!. - изумился Батюк. - Да как же я с ней... про такие дела?!.

- Ничего, эта женщина - коммунистка, с опытом подпольной работы. Вот вместе с вами - и поедет.

- А куда же моего охранника-анархиста?

- Отправим с попутным грузовиком. Это не ваша забота.

- А говорить эта переводчица хоть умеет?

- Разбирается даже в тонкостях. - Советник улыбнулся. - 2 года жила в Париже в доме русского князя-эмигранта. Так что знает не только русский язык, но и русские обычаи и кухню.

- Вот это хорошо, - оживился Батюк, - А то, знаете, с нашим там переводчиком - просто беда! Умеет лишь пить, можно сказать.

Генерал поднялся и подошёл к большой карте Испании на стене. Раздумчиво произнёс:

- Теперь - об общей обстановке в стране. Вам - надо знать всё, чтобы правильно ориентироваться в вашей работе. Беспечна пока - только буржуазия. Её не следует смешивать с настроениями рабочего класса и крестьян, которые уже сами берутся за оружие и идут на фронт. Но компартия Испании настаивает на формировании кадровой армии! - Орлов прошёлся вдоль стены, вскинул голову: - Чтобы понять всю сложность здешней обстановки, Константин Николаич, вам надо знать, что здесь произошло с самого начала.

Мятеж начался 17-го июля этого года в испанской зоне Марокко. Военные овладели там городами Мелилья, Сеута и Тетуан. Офицеры, сохранившие там верность республике, были расстреляны. Солдаты, естественно, подчинились. Так в Марокко набралось около 35 тысяч мятежных солдат и офицеров.

В Испании - всё началось сутками позже. Здесь их набралось в разных городах около 120 тысяч - примкнула ещё значительная часть гражданской гвардии. Ну, о причинах мятежа - говорить не буду, вы это знаете из газет. Противоречия по ряду главных вопросов в правительстве, непонимание задач и сути буржуазной революции, плюс серия допущенных ошибок. Военщина и церковники воспользовались этим, чтобы посеять смуту, а потом и восстать.

Руководителем мятежа намечался генерал Санхурхо. Но... погиб 20-го июля в авиакатастрофе при перелёте из Португалии в Испанию. Его заменил 45-летний генерал Франсиско Франко, сосланный революционным правительством на Канарские острова. Его доставили оттуда на английском самолёте в город Тетуан, где он возглавил военную группировку Марокко.

Наступление мятежники начали сразу с трёх сторон: с юга, юго-востока со стороны Португалии и с севера страны, где у них были тоже свои части. Испанский народ стал самовооружаться и во многих местах подавил мятеж. Подавил бы и везде - ведь крестьяне получили помещичью землю, а рабочие надеялись на крупные перемены и для них - но Франко стали поддерживать Италия и Германия, и началась гражданская война. Дело резко осложнилось.

При помощи марокканских войск мятежниками была взята на юге Севилья. Пал Бадохос. Но в Малаге, Валенсии, Бильбао, Сантандере и в других провинциях - мятеж провалился. На стороне республики осталась авиация и почти весь военно-морской флот. Моряки расправились со своими офицерами-предателями и перевели флот в республиканские порты.

19-го июля было образовано правительство Хираля, о котором военный министр Ларго Кабальеро сказал так: "Это - комедия, а не правительство. Это - позор страны!" И хотя сам этот Кабальеро резко поправел за годы, которые он провёл в прежних правительствах, тем не менее, он был прав в своей характеристике нового правительства.

- А разве он не за левых? - удивился Батюк.

- В левых - он был только на словах.

- А почему правительство Хираля - это позор?

- Потому, что это были лебедь, рак да щука, которые тянули в разные сторону. Не правительство, а сплошное противоречие и вражда. Поэтому Хираль подал недавно в отставку, и Кабальеро сформировал новый кабинет. К сожалению, в него вошёл в качестве морского министра его извечный противник - Индалесио Приета, человек умный, хитрый и ненавидящий коммунистов. Я уже говорил вам, этот человек может навредить республике своими действиями. Да и само правительство не намного лучше прежнего. Мы в посольстве думаем, что этот кабинет тоже долго не продержится. Короче, трудная обстановка, очень трудная!

Генерал передохнул.

- Сейчас морской министр Прието приблизил к себе Алонсо Бруно, который и будет следить за всеми действиями советских добровольцев. Имейте в виду, Бруно подозрителен и также настроен против коммунистов. Поэтому - тактичность во всём и ещё раз тактичность. Я думаю, в скором времени компартия Испании всё же возьмёт в свои руки руководство по защите республики, и тогда работать нам станет легче. А пока... - Советник развёл руками, продолжал: - Кроме центрального правительства, организованы ещё несколько самостоятельных национальных правительств в провинциях. В Каталонии, Басконии. И Совет Астурии и Леона.

Особенно большой вред, как докладывает нам Антонов-Овсеенко, наносят сейчас анархисты Каталонии. Вместо активности по защите страны, там - бездействие, низкая дисциплина. Медленно включается в борьбу против мятежников и промышленность Каталонии. Люди там - митингуют, руководство провинцией - пытается отменить под давлением анархистов деньги. Хотят быть сами по себе. Они, видите ли - не Испания.

В ущерб общей борьбы с фашизмом действуют и социалисты, и анархо-синдикалисты, и буржуазные республиканцы, которые боятся растущего влияния компартии. В результате всей этой чехарды - франкисты выиграли время и получили помощь от Италии и Германии. Если бы не помощь этих стран, республиканцы сами справились бы с мятежом. А сейчас Германия создала в помощь мятежникам "Легион Кондор" под командованием генерала Шперлы. У них мощная противовоздушная оборона и соединения моторизованных частей - с танками, бронемашинами. Плюс 8 эскадрилий бомбардировщиков, истребителей и одна эскадрилья гидропланов. Всего свыше 6 тысяч человек.

Возле берегов Испании крейсируют военные корабли: линкор "Дейчланд", крейсеры "Кёльн" и "Лейпциг". В Средиземном море пиратствуют итальянские подлодки. Кроме того, Муссолини помогает генералу Франко танками, орудиями, автомашинами и даже тракторами. Только что продал 2 подводные лодки, 4 эсминца. А сколько плывёт сейчас к мятежникам итальянских и немецких солдат! Плывут и плывут. Десятками тысяч! Уже воюют, открыли боевые действия 4 эскадрильи итальянских бомбардировщиков и 2 истребителей.

В Берлине действует специальный штаб под кодовым названием "Дубль вэ" для оказания мятежникам помощи. В Италии - создана правительственная комиссия по организации интервенции в Испанию. С английской военной базы Гибралтар - Франко получает оружие и боеприпасы, нефть и самолёты. Французская фирма "Рено" - тоже тайно продаёт самолёты мятежникам. А также и автомашины. А вот республиканской Испании - не продаётся теперь ничего, хотя и существует испано-французское торговое соглашение, заключённое в прошлом году. Правительство Леона Блюма во Франции пошло на это нарушение, приняв 25-го июля решение о запрещении продажи оружия, в соответствии-де с курсом невмешательства.

- Какое же это невмешательство, - возмутился Батюк, - если одним - продают, а другим - нет! Да ещё как быстро всё разрешается, будто заранее знали, что начнётся война.

- А вы как думали! Конечно, знали. И всё заранее спланировали.

- Но почему?! Ведь Англия и Франция - против фашизма?

- Против, выходит, только на словах. А на деле - боятся, что в Испании повторится то, что произошло у нас. Позволить это испанскому народу, где гарантия, что не соблазнятся и рабочие своих стран? Вот и наваливаются всем скопом, чтобы задушить. Чтобы никому неповадно было! Вот что такое преждевременная передача земли и заводов при буржуазной революции.

- Ну, а что же мы? Наших-то - хоть много здесь?

- Какое там много! - генерал сморщился, как от зубной боли. - Всего 5 тысяч человек. От Югославии и то больше. Ну, едут, правда, из других стран добровольцы - самостоятельно, на свой страх и риск. Без оружия. А нужны - танки, самолёты!

- Ну, мы вот немного с собой привезли, - заметил Батюк.

- Беда в том, - перебил советник, - что Советский Союз, чтобы использовать международную трибуну в целях защиты испанского народа от внешних интервентов, поспешил присоединиться 23-го августа к соглашению западных стран о невмешательстве в испанские дела. Откуда же было знать, что те, ещё до войны, знали всё и вступили в тайный сговор! Мы стояли за то, чтобы локализовать войну в Испании, не дав ей перерасти в мировую войну. Однако вы сами теперь видите, как соблюдается политика "невмешательства" западными державами. Поэтому мы не можем спокойно смотреть на то, как хотят удушить испанский народ.

Генерал вернулся к столу, открыл ящик и вынул оттуда вырезки из советских газет и красную папку с какими-то документами. Разложив на столе нужные ему бумаги, он взял одну из них и продолжил:

- 7-го октября наше правительство прямо заявило, что... - он стал читать, держа бумагу перед лицом: - "... если не будут немедленно прекращены нарушения соглашения о невмешательстве, оно будет считать себя свободным от обязательств, вытекающих из соглашения". - Положив бумагу на стол, генерал спросил: - Вы, вероятно, не читали последнее время наших газет?

- Да, не читал, - подтвердил Батюк.

Генерал взял со стола газетную вырезку:

- В "Правде" от 16-го октября была напечатана телеграмма ЦК ВКП(б) на имя секретаря компартии Испании Хосе Диаса, где прямо было сказано, что... - Орлов прочёл: "...трудящиеся Советского Союза выполняют лишь свой долг, оказывая посильную помощь революционным массам Испании. Они отдают себе отчёт, что освобождение Испании от гнёта фашистских реакционеров не есть частное дело испанцев, а общее дело всего передового и прогрессивного человечества".

Генерал положил вырезку, взял со стола лист, отпечатанный на машинке:

- Ну, и вот уже совсем недавно, 23-го октября, Советское правительство заявило официально о том, что оно... - Генерал опять стал читать: - "...не может считать себя связанным соглашением о невмешательстве в большей мере, чем любой из остальных участников соглашения". - Он положил бумагу на стол. - Как видите, события в октябре развивались стремительно. Так что теперь и мы развязали себе руки, и будем помогать испанскому трудовому народу открыто.

В Испанию, как я уже говорил вам, съезжаются люди доброй воли со всех континентов. Уже создано несколько интернациональных бригад. Вот тут у меня, на столе, есть даже текст клятвы, которую приносят сейчас интербригадовцы. - Генерал взял в руку лист машинописи с подчеркнутыми красным карандашом строчками, взглянув на него, сказал: - Послушайте конец этой клятвы. - И прочитал вслух: - "Я прибыл сюда добровольно и отдам, если понадобится, всю свою кровь до последней капли для спасения свободы в Испании и свободы во всём мире". - Отложив лист, он горячо продолжил: - В защиту Испанской республики подняли в печати свои голоса Ромен Роллан, Бернард Шоу, Драйзер, Томас Манн и другие прогрессивные писатели.

Недавно, когда шли тяжёлые оборонительные бои под Мадридом, в самом Мадриде состоялся конгресс писателей и прогрессивных деятелей в защиту республики. От Советского Союза там были Всеволод Вишневский, который привёз испанцам свой прекрасный фильм "Мы из Кронштадта" - советую вам посмотреть, испанцы от него в восторге! Идёт сейчас и здесь, в Валенсии. Был ещё Алексей Толстой, Михаил Кольцов, кинооператор Роман Кармен, который снимал эпизоды боёв прямо на фронте, и многие другие. - Генерал вдруг спросил:

- Вы курящий?

- Да, товарищ генерал.

- Тогда можете курить... без разрешения. Разговор ещё не окончен. - Орлов закурил сам и поставил коробку папирос перед Батюком, передвинув к нему и массивную бронзовую пепельницу. Папиросы были дорогие, Батюк с удовольствием закурил и поблагодарил генерала, выпуская струйку дыма. Но тот, занятый своими мыслями, не обратил внимания, сказав:

- Теперь - о вашей работе... В Мадриде и других городах - полно фашистов, которые прикрываются сейчас личиной антифашистов. А на самом деле, только и ждут случая, чтобы предать республику. Их зовут здесь "пятой колонной".

Генерал Мола, наступая недавно на Мадрид четырьмя колоннами, надеялся и на пятую, внутри города. Вот откуда пошло. Предатели. Этих предателей - полно в военных штабах, в профсоюзах, в министерствах, в комитетах Народного фронта. Они - опасны вдвойне. И тут уж, как говорится, это по вашей части... Вас для этого и прислали сюда. Так вот, в 10-й комнате находится сейчас ваш непосредственный начальник по этим делам. Зайдёте к нему, и он расскажет вам о предстоящей работе подробно. Я же - только ввёл вас в курс общей обстановке в стране. Не устали?

- Слушать - не говорить. - Батюк поднялся.

- Желаю вам успеха, Константин Николаич! - Орлов крепко пожал Батюку руку. - В обороне Мадрида принимали участие 50 наших танков и 100 самолётов. Молодцы ребята, не подкачали! Особенно отличился в ночных воздушных боях над городом лётчик Анатолий Серов. - Советник взглянул на часы. - Ого! - вырвалось у него, - заговорился я с вами. Ваш начальник уже ждёт вас. Впредь будете обращаться прямо к нему и получать все указания. Ещё раз всего вам доброго! И не забудьте посмотреть "Мы из Кронштадта", прекрасный фильм! Я 2 раза его смотрел.

Батюк вышел и почти до вечера просидел в кабинете своего непосредственного начальника. Тот представился ему как Педро Санчас, хотя и был русским. Настоящего своего имени не назвал. Разговор был сугубо деловой и детальный. Все свои записи Батюк зашифровал, оставил у начальника в сейфе и пошёл отдыхать в специальный отель при посольстве, где ему уже был заказан номер на одного.
2

Перед отъездом из Валенсии Батюку представили переводчицу, которая должна была ехать вместе с ним в Картахену - сеньору Чариту де Ривейра, 32-летнюю жгучую брюнетку. Внешне эта броская, красивая женщина ничем не напоминала пролетарку, прошедшую суровые годы испытаний в подполье. Стройная, черноглазая, она, казалось, сошла с этикетки одеколона "Кармен", который продавали в Москве в плоских флакончиках. Батюк так и прозвал её мысленно - Кармен. Весёлая, белозубая, одетая в строгий костюм, она показалась ему дамой из высшего общества, привыкшей загорать на пляжах, до того была смуглой. Но постепенно это ложное впечатление она развеяла простотой и искренностью в обращении, и даже понравилась ему. Кажется, понравился ей и он своей строгостью.

Любопытно было первое знакомство. Она сидела в кабинете военного советника Орлова напряжённая, хотя тот и угощал её вином и фруктами, пытался, кажется, даже ухаживать. А как только вошёл Батюк с вечной своей суровостью на лице и был ей представлен, она, остро взглянув на него, просияла, сказав:

- О, эсли би сеньору Дортикос эсчё борода, он биль бы эспаньоля гранд! Я р-рада, что пойеду с такьим компаньеро.

Орлов деланно улыбнулся:

- Ну, вот и хорошо. А то я тут, кажется, не очень понравился сеньоре Чарите.

Батюк был на голову выше Орлова и, не зная, как вести себя, сурово молчал. Переводчица же, продолжая разглядывать его, улыбалась, объяснив свою радость просто и откровенно:

- Мнье хорошо, когда мущин есть строги.

Батюк и на это не отреагировал. А когда вышли из посольства, переводчица уговорила его в знак их сотрудничества и более тесного знакомства сходить на дневную корриду в цирке. По-русски она говорила бегло, но с сильным акцентом. С хода принялась обучать его испанскому языку.

- Идьёмте, нье пожалеете! - говорила она. И тут же объясняла ему, показывая на различные предметы, как называются они по-испански.

Пока добрались до цирка с тумбой, оклеенной афишами, Батюк запомнил пару десятков слов: "вэнтана" - окно, "тимбрэ" - звонок, "малета" - чемодан, "пор фабор" - пожалуйста, и другие. С этого момента "идиома эспаньоль" - испанский язык у него пошёл.

Сеньора Чарита была гибкой, изящной и, видимо, знала, что нравится мужчинам. Когда прохожие заглядывались на её бюст и бёдра, впрочем, обыкновенные, но подчеркивающие её изящество, она только улыбалась, показывая ослепительные сахарные зубы на смуглом лице.

На корриду Батюку идти не хотелось, но согласился, чтобы не обидеть. Только сразу оговорил и свои условия:

- А потом - сходим в кино. "Мы из Кронштадта", советское.

- Идьёт, - согласилась Чарита, тряхнув коротко стриженной, по-цыгански чёрной, кудрявой головой. Улыбалась: - Но сначьяла - коррида.

Он удивился:

- Вы любите, как убивают быков?

- Дьелё нье в биках. Надо смотрьет празньик. Куадрильё, матадор! Это - надо энтэндэр, поньимать. - И опять обворожительная, простодушная улыбка.

Когда они вошли, все ярусы цирка были уже заняты разодетой публикой. Они предъявили свои билеты, и служитель цирка показал, в какую сторону им идти. Их места оказались в пятом ряду, недалеко от барьера. За барьером начиналась арена, посыпанная светлым песком.

В проходах вверх и вниз сновали мальчишки с большими корзинами в руках. Они выкрикивали: "Бокадильос! Бокадильос!". И Батюк спросил у своей спутницы, что такое "бокадильос"?

- Сэндвич, - ответила Чарита, не переставая улыбаться и разглядывая публику, среди которой было много женщин.

Где-то вверху дружно грянула музыка. На арену выбежали клоуны в ярко-пёстрых костюмах и смешно принялись изображать матадоров, дерущихся с быком. Они неуклюже прыгали, пугаясь воображаемого быка, а потом пустились наутёк и исчезли.

Под куполом цирка торжественно протрубили трубы, и зал замер. Из центрального прохода на арену вышли празднично наряженные статисты корриды, рабочие - куадрилья. Впереди них шли в тяжёлых мантиях 2 стройных высоких матадора или тореро, как зовут их испанцы. На головах тореро красиво чернели треуголки. Подняв правую руку и встряхивая кистью, они стали приветствовать публику. Напротив ложи президента корриды, как по команде, остановились и с достоинством поклонились. Затем под аплодисменты публики пошли по арене, отмахивая рукой в такт музыке.

На ходу куадрилья разделилась на 2 - за каждым матадором шла своя. Чарита тут же объяснила Батюку - будет 2 боя. Сначала выступит матадор в красном жилете - бык у него должен быть рыжим, затем матадор в чёрном жилете - против быка тёмной масти.

Следом за матадорами шли бандерильеры с пёстрыми лентами на красных металлических палочках-бандерильях - они держали их перед грудью. За ними выехали пикадоры на лошадях, укрытых до пола ковровыми попонами, защищающими живот и бока от случайного удара рогами быка. Пикадоры держали длинные копья, поднятые пиками вверх. Левый глаз у каждой лошади был прикрыт большим кожаным наглазником - чтобы лошадь не видела быка и не шарахалась, объясняла Чарита. Бык должен быть от лошади всегда слева.

За пикадорами подстроились статисты куадрильи в красных коротких куртках с позументами - "чулос", рядовые участники. Последние из них вели за собой по упряжке мулов, чтобы оттаскивать потом на них убитых быков.

Промаршировав таким образом по арене круг, обе куадрильи скрылись в проходе. Вверху мрачно протрубили трубы, красная дверь, ведущая в корраль, распахнулась, и на арену вылетел рыжий бык. Публика взорвалась криками приветствия и восторга.

- Олэ! О-лэ-э! - неслось со всех ярусов.

Почуяв после тёмного загона свободу, осаживая с разгона на задние ноги и нюхая злобно песок, мощный бык остановился. Оглушённый криками, повёл мордой по сторонам и опять принялся шумно нюхать песок.

На арену выбежал бандерильер с красным плащом. Бык увидел его и, храпя от возбуждения, погнался.

Бандерильер прыгнул куда-то в сторону, и на его месте неожиданно появился матадор в красном жилете и панталонах до колен - стройный, изящный. Войдя в красивое ките, он сделал несколько вероник плащом. Бык, словно завороженный, крутился вокруг него.

- Олэ, торо! - грянуло с ярусов.

Опять выскочили бандерильеры и, дразня быка, начали всаживать ему в загривок острые бандерильи с ленточками. Бык, озверев от боли, гонялся за ними. На его лопатках залоснилась кровь.

Бандерильеры один за другими исчезли в приоткрывшемся проходе, и опять на арене остался только матадор. Дразня быка красной мулетой, он выкрикнул:

- Ю-у! Торо, ю-у!

Батюк не заметил, как откуда-то выехал на арену пикадор с копьем. Матадор, появившись перед мордой быка, отвлёк его своей мулетой, сделал красивое ките и вывел быка прямо против пикадора на серой лошади, который нанёс быку сильный удар копьём. Бык упал на передние ноги, а потом вскочил и, подкидывая задом, рванулся на своего нового врага.

Матадор вновь увёл его и, потряхивая плащом перед его ноздрями, начал делать веронику за вероникой, ловко увёртываясь от рогов. На светлом песке появились следы крови, текущей из раны быка. А матадор, вытянувшись в струнку на середине арены, держа мулету свисающей вниз перед коленями, ждал и призывал быка. Тот рванулся к нему на огромной скорости.

Гибель, казалось, была неминуемой, а матадор не двигался. И лишь в момент удара рогами неуловимо прогнулся, поджимая живот и вытягиваясь на цыпочках, и бык пронёсся мимо. Публика на ярусах захлебнулась в восторге:

- Олэ, тореро!

Всё повторялось и повторялось. Бык от потери крови заметно обессилел, и тогда матадор взял в руки шпагу, поданную ему из-за щита, за которым укрывались статисты. Короткий неожиданный выпад, блеснула шпага, матадор отскочил, и бык с разгона повалился на песок, хрипя и заливая арену кровью. В его загривке торчало около десятка бандерилий с ленточками. Всё. Представление окончено.

Матадор отсек шпагой у быка левое ухо и понёс его под восторженные крики и аплодисменты зрителей к даме своего сердца, сидевшей за барьером в переднем ряду. Та поднялась и, приняв дар, поклонилась, послала приветствовавшей её публике воздушный поцелуй.

Батюку коррида не понравилась. Но, глядя на восторженно блестевшие глаза Чариты, говорить об этом не стал - у каждого народа свои обычаи и развлечения, бывают и некрасивые. А может, он чего-то не понял...

После второго боя с чёрным быком, где всё повторялось в такой же последовательности, представление в цирке закончилось, и они пошли в кинотеатр смотреть советский фильм "Мы из Кронштадта". Тут Батюк был потрясён - давно не видел такой прекрасной и близкой его сердцу картины. Правда, отвлекали внимание испанские надписи внизу кадров, но зато хоть наслушался родной речи.

- Да, это нье коррида, - задумчиво сказала Чарита, когда они вышли в фойе. - Это война - хуэрро. Я поньимаю вас!..

- Понравилось? - радостно спросил Батюк.

- Очьен! - Переводчица смотрела на него внимательно, словно разглядывая что-то в лице. Неожиданно заключила: - Вам нужьно отпустит "барба" - борода. Вьи будъетэ очен заметни мущин. Настоячи эспаньец! Грандэ.

Батюк смутился, покраснел. Не зная, что сказать, предложил:

- Идёмте на улицу, надо бы где-то поужинать.

Чарита заулыбалась:

- Надо сказать "а ля калле" - на ульцу. Запомнитэ?

- А ля калле, - повторил он, всё ещё смущаясь.

- О, какой вьи... как это будьет... састьенчьеви! У вас ест дома сэмья?

- Была. Теперь нет. Жена ушла от меня. - Он не смотрел на неё.

Она удивилась:

- От вас?! Ушёль жена?! В это нье можна вьерит!

- Ушла, - тихо сказал он. - А где ваш муж?

- Ми маридо? Умьер тюрьма. Тубэркульозо.

- А дети? У родителей?

- Ньет дети. Я тожье комуништа. Эмиградо, Парьиж.

Из рассказа Чариты Батюк понял, его спутница из зажиточной семьи архитектора. Окончила в Мадриде университет на филологическом факультете. Будучи студенткой, связала свою судьбу с народным освобождением, а когда вышла замуж за коммуниста-подпольщика, родители отказались от неё. Пришлось скитаться по провинциям, а когда мужа арестовали, эмигрировала во Францию. В Париже нанялась работать в семье русского эмигранта, там выучила русский. Потом хозяин рассчитал её, экономя на всём, и она вернулась на родину - король Альфонсо отрёкся от престола, и компартия стала легальной.

Чарита принялась рассказывать ему о партийных противоречиях в стране, приведших к мятежу, и он понял, спутница у него человек серьёзный, повидавший и жизнь, и людей. А то, что сохранила яркую внешность, не сходящую с лица улыбку - что же, бывает, наверное, и так, в этом нет ничего плохого или легкомысленного. Но всё же посетовал на беспечность и несерьёзность испанцев, которых уже встречал.

- О, вьи просто нье знайете наш народ! Это болшие дьети. Вэсолие, довьерчьеви. Все мьи - гостьи на зэмле, это надо поньимат - энтэндэр! - повторила Чарита испанский глагол, чтобы Батюк не забыл. У неё был врождённый талант педагога.

- Понимать-то понимать, - не согласился Батюк, чувствуя исходящий от неё магнетизм и желая защитить себя от него - Не хватало ему ещё влюбиться здесь! Поэтому закончил свою мысль с раздражением почти: - Да ведь время сейчас какое! На севере - пала Сарагоса, на юго-западе - Балахос!

- А врэмья - никогда нье бивайет спокойним, - заметила она. - В жизнь - всэгда идьёт борба. Но людьи хотеть жить, любьит и как это... радаваца.

Возразить было нечего.

- Константино Никольевич, сколька вам льет?

- Много, старый уже.

- О, ньет! Хомбрэ дэ эдад - пожилёй чьелёвэк - вам нье падходьит! Вьи - мущин! Я пошёль би за вас, как это... самуш.

Батюк жарко покраснел.

- Ну, что вы! Вы - молоды, красивы, а я... - Он махнул.

Чарита тихо, весело рассмеялась. Метнув взгляд, спросила:

- А я вам, как это... нравлус?

Нечем стало дышать. "Ну, и разговорчик же завела! А казалась серьёзным человеком". Он угрюмо спросил:

- Кем вы работали у русского князя?

Чарита потухла:

- Ньет, вьи, Константино Никольевич, нье эспаньец. Наши мущин с сеньора так нье говорьят. Я - работаль "камарэра". Хорничнайя. Но это - ничьево нье означать.

- Прошу меня извинить, сеньора Чарита, я не хотел вас обидеть! - Батюк прижал руку к сердцу, глаза были молящие.

- "Пор фабор" - пажалюста, нье забильи?

- Спасибо, нет. Я... не ответил на ваш вопрос. Вы мне... нравитесь. Да вы - всем тут нравитесь! - Он кивнул на проходивших мужчин. - Но я...

- Нье надо болше об это, - печально произнесла Чарита. - Я вас, как это... простиль. Забудьем это разговор.

- Да нет, - не соглашался он, - как-то нехорошо вышло. Вы - просто не поняли меня...

- Вьи - тоже нье поньяль. Я хотель зделять вам прийятно.

- Я просто старый дурак! Не обижайтесь на меня.

- Хорошё - мир, дрюжьба. - Чарита просияла. Увидев кафе, кивнула: - Здьесь можьна, как это...

- Поужинать! - радостно подхватил он. И взяв её под руку, повёл в кафе.

За столиком Чарита объясняла ему: "бэбидас" - напитки, "ботэлля" - бутылка, "цена" - ужин, "кора" - рюмка. Через полчаса он уже знал и запомнил: "тапа" - закуска, "базо" - стакан, "тэнэдоч" - вилка, "пан" - хлеб. Ну, а когда расплатился - как хорошо, что военный советник распорядился, чтобы ему выдали зарплату на 3 месяца вперёд, у него была куча денег с собой! - запомнил и ещё одно слово: "куэнта" - счёт.

На них с любопытством смотрели испанцы. Чарита не обращала внимания, а Батюка это смущало. И всё больше и больше нравилась ему эта женщина.

На улице уже стемнело, когда они вышли. Смущения его теперь видно не было, и он впервые за многие годы шёл и радовался - воздуху, деревьям, звёздам в небе, музыке, доносившейся из городского парка. Жить на земле стало по-новому приятно и радостно. Как хорошо эта женщина сказала: "Все мы - гости на земле". До чего же верно! От радости, что ему тоже открылась теперь эта великая мысль, он даже забыл, что находится далеко от родины, на чужой земле, идёт с чужой женщиной. Нет, все люди не чужие друг другу, если живут в одном мире. Наверное, поэтому и едут они сейчас сюда со всего света.

Какие прекрасные звёзды на небе! Сколько же это лет не видел их?..
3

Последняя, холодная от наледи сосна, которую валил Игорь Батюк с Колькой Мелешкиным в исправительно-трудовом лагере, не поддавалась особенно. Вроде такая же, как и другие, на этом северном лесоповале, но, то ли уже не было сил к концу трудового мглистого дня, то ли попалась сосна с крепким жилистым волокном, а может, и топоры уже притупились, словом, выбились парни с нею из последних своих сил. Казалось, уже всё, подрубили! Только хорошо упереться и повалить. А она, сволочь, всё скрипела, потрескивала, но не падала. И холод пронимал на не прекращающемся ветерке, гнавшем лесную снежную порошу. Поди ж ты, ещё и ноябрь не наступил со своими морозами, осень ещё по сути везде - в Сухуми и Сочи люди купаются в море - а на севере уже давно и дни короткие. Скоро запуржит, завоет зима. Ударят трескучие морозы. Тогда валить лес станет трудно совсем. А норму, говорят старые заключённые, не убавят. Вон сколько этого леса в краю вогулов и вотяков - на 100 лет хватит. Да и то, пока половину повалишь, сзади новый успеет вырасти. Так что не было ему тут ни конца, ни края. А кругом ворьё и шпана, дикие выходки по ночам в бараках. Всё уже передумано тысячу раз, а выхода нет, хоть до утра пяль глаза в темноту и не спи - вся душа изболелась.

Говорят, не лучше здесь и летом. В лесу будет стоять духота от болотистых испарений, от пота всё на теле прилипнет, а комары набиваются не только под накомарники, но и под рубахи, и будут сосать кровь на спине, куда к ним не доберёшься, а они вот как-то туда попадают, проклятые. Комары - зло на севере, которое можно сравнить лишь с морозами. Тело всё время липкое и непрерывно зудит. Шея просто распухает от укусов, как от чирьев зимой. Человеку хочется в баньку, чаю попить да полежать, чтобы отдохнули натруженные руки и ноги. Но отдыха-то и нет. Исправительно-трудовой лагерь не дом отдыха.

Особенно тяжело даются каждый день последние 2 дерева - что летом, что зимой. А не сделаешь норму, значит, сядешь на хлеб и воду. Лозунг, кто не работает, не ест, в лагере соблюдается неукоснительно. Да и тоска сосёт, не меньше комаров.

Дома, когда были на свободе, пижонились, дураки, чувствовали себя героями. А в герои-то вышли другие, их бывшие и незаметные одноклассники. Например, Колька Трофимов и Федя Удовенко поступили в Днепропетровске в институт, будут врачами. Валерка Чуб принят в военное училище лётчиков где-то в Крыму. Другие тоже устроились не хуже - кто в техникуме, кто уже служит срочную в Красной Армии. Всё это узнали из писем матерей, и было от этого ещё тяжелее на душе.

Игорю особенно горько было оттого, что мать попросили уйти с преподавательской работы, устроилась теперь библиотекарем при заводском клубе. И хотя мать не писала ему, что это из-за него, писала только, что уменьшилась её зарплата, он понял всё и так. А что скажет отцу, когда тот вернётся? Скажет, что не сдержал слова, опозорил его? Даже язык не поворачивается такое сказать, а ещё надо будет смотреть в глаза!..

Игорь посмотрел на тяжело дышавшего Кольку, отбросившего топор и поднявшего пилу. Вспомнил последние слова отца: "Держись от него подальше. Раз не можешь, чтобы он жил по-твоему. Не от тебя ведь всё подлое идёт, от него, поверь мне. А вот поди ж ты - взял над тобой верх! Как это?.." Не поверил тогда отцу. А здесь, в лагере, окончательно убедился - отец прав.

Николай ещё в следственном изоляторе сошёлся с уголовниками, а потом и в лагере. Сначала был на побегушках, а теперь научился играть в карты и превзошёл в жульничестве даже своего тайного учителя - есть тут один такой, на вид старик. Он сказал Кольке, что у него врождённый талант шулера. Действительно, Колька и слесарем был отменным. Пальцы у него от природы тонкие, длинные. Такими только на скрипке играть, а он их употребил на другое: так виртуозно передёргивал карту, что ни за что не заметишь. Даже на работе берёг кончики пальцев и от мороза, и от работы - надевал шерстяные перчатки под брезентовые рукавицы. Тренировал кожу на ощущение бугорков от наколок иглой. И был памятлив на колоду - всегда знал, какие карты уже вышли, а какие остались.

И всё-таки попался с поличным позавчера - видно, всё-таки испортились его пальцы от холодов и грубой работы. Теперь Кольке грозила смерть, законы у ворья на этот счёт суровые. Вот он и жмётся к Игорю всё время поближе - боится, что могут прирезать в лесу, как поросёнка. А рассказать обо всём лагерному начальству, как советует Игорь, не решается. Значит, надеется, что воры его простят, если хорошо им заплатит. Так денег-то нет, их надо ещё достать! А где, как?.. Вот и хмурится Колька от заботы и страха одновременно.

Однако вчера на него не напали, а сегодня могли - бригадир из ворья, "бугор", специально заслал их на дальнюю просеку. Но уже полдня прошло, а никто к ним не шёл - на снегу далеко всё видать. Может, ждут вечера, темнеет теперь рано. Игорь видел, как дрожат на пиле Колькины пальцы - прямо прыгают под рукавицами.

Подпилив ствол ещё, они повалили, наконец, эту проклятую сосну. Игорь от радости сразу сел на пенёк и закурил, а Колька прошептал вдруг побелевшими губами:

- Дай потянуть. Всё! Это за мной...

Игорь поднялся и увидел вдали на снегу трёх уголовников. Подумал: "Так ведь втроем им не справиться!.." Посмотрев на Кольку, протянул ему цигарку:

- Не трясись!

- Тебе хорошо, не за тобой...

- Что же я, смотреть, по-твоему, буду, как они тебя резать начнут? Они потом и меня... чтобы избавиться от свидетеля. Не понимаешь, что ли?

- Хочешь уйти?.. - не понял Колька. - Чтобы не видеть?..

- Дурак ты, - беззлобно сказал Игорь, следя за приближавшимися уголовниками: шли гуськом, как волки. - Бери топор!..

- Убьют ведь, Игорёк! Может, ещё договорюсь с ними?..

- Так они тебе и поверили!

- А что же делать?..

- Посмотрим. Но ближе 10 шагов - не подпускаем! Не справятся они...

- Думаешь?..

- Только не трусь! А если начнут обходить, станем друг к другу спиной, понял!

- Понял. - Николай взял свой топор тоже, посмотрел на Игоря. Был он похож на борца в цирке - могучий, высокий. Тело от работы в лесу так закалилось у обоих, что вряд ли уголовники решатся, увидев такую оборону. О силе Игоря и Николая в лагере знали многие. Игорь вообще ни перед кем не заискивал, его не трогали даже "паханы". Может, не тронут и в этот раз?.. Во всяком случае, Колька немного воскрес и ободрился. Но всё же проскулил: - Только ведь... ну, уйдут они сейчас. Так придут в другой... или ночью в бараке...

- В бараке - не станут, не ной!

Блатные не спеша подошли, молча уставились, потому что Игорь успел им выкрикнуть: "Ближе 10 шагов не подходи!.."

- Ну, шё, малолетки, вызверились? Щас одного из вас будем кончать. Если имеете последнее слово, слушяем на вас, - прошепелявил Сенька-"Волк", старший. Вынул из кармана финку, стал подбрасывать на ладони.

- Послушай, "Волк", - сказал Игорь. - Если бы пришли кончать твоего друга, ты стоял бы в стороне?

- Так то ж я! - Вор ощерился.

- Я тоже не брошу его. Так что решайте...

Блатные молчали. Двое верзил с топорами, да ещё такие сильные - дело не шуточное. Наконец, "Волк" проговорил:

- Зря, Игорь, встреваешь не в своё дело. Найдём время и на тебя!

- Имею заявление, - сказал Игорь по-воровски.

- Говори.

- Пусть ваш суд... ну, паханы ваши... рассмотрят кассацию. Колька провинился перед вами только один раз. Все деньги - вернул. В карты - не играет больше и не будет. А вы его сразу - к "вышке"? А где снисхождение к молодости лет? Вот я и прошу рассмотреть вопрос о помиловании моего друга или замене приговора на более мягкий.

"Волку" заявление Игоря понравилось. Оно избавляло его от убийства и в то же время давало повод уйти сейчас с делянки без позора и кровопролития. К тому же эта история могла поднять авторитет негласного воровского суда, который существовал почти в каждом лагере - с судьёй, прокурором и защитником. "Волк" отошёл в сторону, о чём-то для видимости посовещался с дружками и, вернувшись, заявил:

- Хорошё, малявки. Суд рассмотрит кассацию "Краснолицего" в течение 72-х часов. - Он улыбнулся, обнажив золотые зубы. - До истечения срока ни один волос не упадёт с ваших головок.

Блатные двинулись к мелколесью, из-за которого появились. Шли снова по-волчьи на снежной тропе и исчезли, как внезапно появившиеся привидения - были, и не стало. Жуткую тишину разрядил где-то крик вороны: "Ка-р-р, ка-р-р!" И тотчас же птица

смолкла, словно испугавшись жестокого приговора. Лишь эхо повторило её далёкий крик.

Мрачно вздохнул в кронах приговорённых сосен ветер - завтра повалят и их. А пока отсрочка. Шумит только кровь в молодых висках и ушах. Тоже ещё живая. Пока.

Кольку стало тошнить от сосущего страха. Игорь молчал. Но в душе дал себе зарок: дружбу с Николаем после тюрьмы - прекращает. Откуда же было знать свою судьбу...

Через сутки, ночью, в бараке состоялось заседание "выездного суда". На него пригласили Игоря и Кольку. "Судья" - вор-рецидивист Агафонов из 9-го барака по кличке "Законник" - изложил "присяжным" и "прокурору" заявление Кольки о помиловании и приступил к его рассмотрению.

Первым получил слово "защитник" - вор "в законе" Сахно:

- Прошю высокий суд учесть, шё мой подзащитный Мелешькин осознал свою вину полностью, и по молодости лет и незнанию законов можит быть помилован. Первое преступление, хотя и тяжькое, ещё не можит караться высшей мерой наказания. Прошю заменить её на более мягкую. - Защитник сел на нары.

Прокурор от обвинения отказался. Тогда дали "последнее слово" обвиняемому. Бледный, испуганный, Колька забормотал:

- Никогда больше... прошу смягчить... - Опустился на колени и ловко заплакал. Даже Игорь поверил, морщась от досады.

"Судья" спросил "истца" Волкова:

- Потерпевший, имеете претензии к подсудимому?

"Волк" несколько секунд молчал, играя желваками, потом буркнул:

- Ладно, нехай коньпенсирует трудом то, шо раньше выиграл у меня на халяву.

- Заявление потерпевшего при пересмотре дела судом будет учтено, - тихо сказал "судья" и объявил: - Суд удаляется на совещание.

Через 10 минут "суд" явился в полном составе и "судья" огласил приговор:

- Подсудимый Мелешкин, высокий суд рассмотрел вашу кассацию, а также претензии истца. Суд постановляет: высшую меру наказания заменить каторжными работами сроком на год. В отношении гражданина Батюка суд выносит частное определение: за незаконное вмешательство не в своё дело он приговаривается вместе с Мелешкиным к каторжным работам сроком на полгода. Гражданин Мелешкин и гражданин Игорь Батюк обязаны отрабатывать каждый день на 2 сосны больше в пользу потерпевшего. Всё. Приговор на этот раз окончательный и обжалованию больше не подлежит. Вступает в силу с момента вынесения.

Так Колька спасся от смерти, а Игорь попал с ним в "каторжники", облегчающие труд "Волку". "Волк" будет теперь валить на 2 сосны меньше, а они - на 2 больше. При тяжёлой норме и без того вынесение такого приговора действительно означало каторжный труд.
4

По дороге из Валенсии в Картахену Батюку пришла в голову простая идея. Если в Картахене, кроме своих людей, знают о времени прибытия морских транспортов только 3 человека, то их легко проверить. Сначала нужно дать ложную радиограмму о времени прибытия теплохода радисту, ничего не говоря при этом ни шифровальщику, ни переводчику. Перевод сделает Чарита, а зашифрует липу он сам. И если через сутки после этого вражеские бомбардировщики сделают налёт на порт, то... республику предает Педро. Если нет, всю липу придётся повторить с шифровальщиком, отключив от текста переводчика. Не виноват и шифровальщик, ту же операцию проделать с переводчиком, подсунув ему для перевода ложную информацию. В случае же, если самолёты не появятся вообще, вражеского разведчика надо искать где-то в другом месте, а невинных исключить из числа подозреваемых. Всё-таки круг сузится.

Ехали опять в "фиате" с прежним шофёром, еле затолкав в багажник 2 чемодана Чариты. Шофёр ворчал, перетаскивая канистру с бензином к себе в кабину. Чарита что-то объясняла ему, показывая пальцем то на себя, то на небо. Потом коротко перевела и Батюку: "Я йеду Картахена не на неделья! Зима холёдно стать, нада палто, белё, ньемнога посуд. Пачиму ни хочит панимать?" И была в своём гневе прекрасна. Шофёр сразу же ей уступил, разглядев, какую красотку везёт.

Сопровождающего с карабином в этот раз не было, поэтому Батюк вооружился в штабе заранее - взял сразу 3 пистолета: себе, шофёру и один для Чариты. Вдруг пригодится, мало ли что? Хоть и своя территория, а всё-таки война, на дорогах, сказал военный советник, сейчас неспокойно. "А вы - с шифрами!" - добавил он.

Обратная дорога была не скучной - Чарита скрашивала Батюку его одиночество. Он даже стал опасаться, что привяжется к этой милой и сердечной молодой женщине. Но пока она была рядом, решил не проявлять суровости ни к себе, ни к ней. Там видно будет, что делать, подумал он спокойно, зная, что сможет взять свои чувства под замок.

Вечером, когда стемнело и они находились уже в последних горах перед спуском в картахенскую низменность, на дорогу вышли 2, обвешанных оружием, человека в комбинезонах "моно". Раздалась привычная команда: "Сальвокондукто!"

Батюк, сидевший рядом с шофёром, протянул пропуск.

Один из патрульных читал пропуск, а другой осветил фонариком Чариту, устроившуюся на заднем сиденье с третьим чемоданом. Продолжая светить Чарите прямо в лицо, он что-то залопотал напарнику. Тот, вернув Батюку пропуск, открыл дверцу против Чариты и приказал:

- Сеньора, докумэнтос!

- Она со мной! - сказал Батюк по-русски. Но Чарита уже рылась в сумочке и предъявила свой паспорт.

Не обращая внимания на протесты Батюка, патруль - Константин Николаевич понял только по жесту - показал: "Выходите!"

Чарита вышла и принялась что-то объяснять, показывая на Батюка, однако оба патрульных с чем-то не соглашались. Один из них подошёл к шофёру, склонился и что-то приказал, показывая рукой вперёд - поезжай, мол. Чарита вскрикнула в темноте.

- Стой! - приказал Батюк шофёру, кладя ему свою лапищу на плечо. И выскочил из кабины на дорогу. - В чём дело?!.

В поднявшемся гвалте из испанской скороговорки и отчаянной жестикуляции ничего нельзя было разобрать. Ясно было только одно: патрульные хотят куда-то увести Чариту с собой, должно быть, к начальству. Но Чарита сопротивлялась. Батюк шагнул к ней, отстраняя от неё одного из патрульных. Спросил, глядя в её испуганные глаза:

- Чего они хотят от вас?

- Хотьят забрать собой. Пьяние. Что делять?

Батюк увидел патрульных в ином свете. Действительно, от парней разило, да и так уже понятно было, хоть и темно, что` у них на уме. И он резко приказал:

- Докумэнтос!

Парни злобно придвинулись к нему. Их намерения не оставляли никакого сомнения - им нужна была женщина, и они ради этого готовы были пойти на преступление. Раздумывать было некогда. Константин Николаевич выхватил пистолет и повторил:

- Докумэнтос!

Сзади раздался голос Чариты:

- Это анархисто!

Не раздумывая, Батюк ударил ближнего к нему парня рукоятью пистолета по голове и отскочил в сторону. Прогремел выстрел. Второго выстрела анархист сделать не успел, оглушённый ударом тоже. Оба лежали теперь на дороге. Всё произошло так быстро, что Константин Николаевич только и подумал: "Анархисты, так анархисты. С этими - везде - только силой, другого языка не понимают!" Наклонился, подобрал карабины и, передавая их шофёру, обернулся к Чарите:

- Быстро в машину! На выстрел прибегут сейчас другие...

Они сели на заднее сиденье, захлопнув дверцы, и шофёр погнал, передав им карабины. Чарита спросила Батюка, кивая на оружие:

- Сачьем вам это?..

- Ну, во-первых, чтобы не начали в нас стрелять, если очнутся. А, во-вторых, узнаем в штабе по номерам, кому принадлежит это оружие.

- О, наивност! У нас это нье так.

- Откуда вы узнали, что они анархисты?

- По расговор. Оньи много скасаль лишнё.

Константин Николаевич почувствовал, как Чарита дрожит, и ласково погладил её по голове. Она тотчас прижалась к нему, и ему расхотелось напоминать ей, что у неё в сумочке тоже лежит пистолет. А она ему жаловалась сквозь слёзы:

- Оньи хотель менья... оньи хотель...

- Понял я, чего они хотели. Успокойтесь. - И гладил её, гладил осторожно по спине, пока не затихла.

Остальная дорога прошла без приключений, и под утро они въехали в мрачную Картахену - ни огонька нигде. Константин Николаевич сказал Чарите:

- Скажите шофёру, чтобы вёз к морскому порту, в отель.

Та перевела.

Свою проверку Батюк начал не с радиста и шифровальщика - доверился интуиции: не они! - а с переводчика. Наблюдал он за ним в ожидании очередного теплохода почти 2 недели, и Хосе Падилья показался ему подозрительным. Красавец, избалованный женщинами, вёл себя странно - часто не ночевал дома, приходил на работу не выспавшимся, утомлённым, словно отработал где-то целую смену, и заваливался на диван. Делать ему по сути было нечего, вот и "дежурил" на диване. А ночью, выходит, где-то работал? Где? Может, уходит за городские холмы и оттуда ведёт радиопередачи?

Однако по здравом размышлении Батюк отмёл "передачи". Во- первых, не каждую же ночь он посылает шифровки? А во-вторых, как профессионал Константин Николаевич знал, передачи от сухих батарей питания можно вести на 100 километров, ну, чуть больше, если с холма. Дальность действия самолётных радиостанций "в ключе" и то не превышает 500 километров. А тут какая-то пшикалка, а не передатчик. Это хорошо показывать лишь в кино, доверчивым зрителям, что радист передаёт свой мышиный писк на огромные расстояния. А сам-то он знает, что даже в соседней провинции его никто не услышит. А до ближайших мятежников - километров 250, не меньше.

Голубиная почта? Вряд ли. Уж очень быстро всё происходит. Теплоход только пришёл, а на утро его уже бомбят. Что же за связь у них? Может, с какого-нибудь парохода?

Верно. На пароходе можно принять ночную радиопередачу с берега и километров за 50. А потом продублировать её уже на большое расстояние. Но всё равно ниточка должна тянуться от нас! От кого-то из нашей троицы. Надо пока установить хотя бы, кто из трёх?

Результат проверки ошеломил Батюка. Утром он дал Хосе перевести ложную радиограмму, а на следующий день, к обеду, появились итальянские "Капрони" и, не найдя в порту советского теплохода, сбросили бомбы на порт. Хорошо, поднялись с соседнего аэродрома 3 истребителя и отогнали их, а то наделали бы беды на пирсах.

И опять появилось сомнение: а вдруг это какое-нибудь совпадение, роковая случайность? Чтобы арестовать человека, нужно быть твёрдо уверенным в его виновности. Значит, надо выяснить всё ещё раз, но не ценой вражеского налёта. А как?

Средство было только одно - проследить за каждым шагом Падильи в Картахене. Где бывает, с кем дружит, говорит. Куда уходит по ночам? Передаёт шифровки сам или встречается с другим радистом? Тогда он должен вывести на него.

Расчёт был, конечно, правильным. Но следить за Падильей самому - нельзя. Шрам на лице это такая заметная штука, что Хосе уже на второй день заметит, кто к нему приклеился. А почувствовав "хвост", он сразу затаится и перестанет работать. Обратиться за помощью к Военно-информационной службе Картахены? А вдруг Хосе всё же не враг? Начнутся потом насмешки. Приехал, мол, из Москвы, чтобы следить за своими.

И тут Батюк подумал о Чарите. Вот кому легче всего установить, где бывает Хосе и что говорит. Не нужен и переводчик! К тому же Падилья - бабник, она может и познакомиться с ним в открытую. Он легко клюнет на такую красивую приманку. Да и женщина не вызовет у него никаких подозрений.

"А если она влюбится в него?" - неприятно ошпарила догадка. И от глупой этой, ненужной ревности Батюку стало не по себе, и он окончательно понял, что любит свою переводчицу. Но не подумал, как мог бы подумать прежде: "Только этого не хватало!" Подумал другое: "Ну и хорошо. Мы - гости на земле, радоваться надо!" И был рад, что встретил эту прекрасную испанку, оживившую его очерствевшую душу и научившую его самой главной премудрости: "гости"! Вот чего нельзя забывать никогда.

Батюк принял решение: "Любовь - любовью, это хорошо, но не забывай, Костя, сукин ты сын, и того, зачем ты приехал сюда! Переводить радиограммы Падилье пока не давай, пусть их переводит Чарита, если появятся. А главное - поговори с ней о своём плане. И привыкай потихоньку к мысли, что не по Сеньке шапка она для тебя. Так будет лучше..."

К удивлению, Чарита легко согласилась, выслушав его план. А взглянув на фотокарточку Хосе, которую он сделал сам, незаметно сфотографировав красавца, сказала, что видела этого человека в порту и вовсе не находит его красивым.

- Сальни! - Она брезгливо поморщилась. - Такийэ нравьитса только глюпи женщин.

У Батюка отлегло от души: заулыбался. И принялся посвящать Чариту в детали:

- Сеньора Чарита, - произнёс он, - но в вашу задачу не входит высказывать ему своего отношения. Вы - должны ему понравиться!

- Ви нье знайэтэ наши мущин! - с грустью заметила она. - И нье прэдставляйтэ, куда менья будьетэ посилять.

- Не понимаю... О чём вы? - серьёзно сказал он.

- Падилья будьет трэбоват от менья, как это... постьель.

Батюку стало жарко.

- Хорошо, - сказал он, - я буду вас подстраховывать.

- Как это? Охраньят?

- Да.

- А что вьи будьетэ сказать ему? Он можьет догадать нас.

- Не догадается. Я изображу ревность.

- Что это - рьевность?

У него вырвалось её любимое выражение:

- Ну, как это?.. Я буду изображать Отелло.

- А, тьепер поньимать. Ви - будьетэ, как это... мой льюбофник, так? - Чарита насмешливо улыбалась.

Батюк покраснел:

- Ну - условно, конечно. Для Падильи.

Чарита посмотрела на него долгим серьёзным взглядом.

Прошло несколько дней. Как состоялось знакомство Чариты с Падильей, Батюк не спрашивал. Знал только, что оно уже состоялось и что надо, начиная с сегодняшнего вечера, Чариту подстраховывать. Падилья ей назначил свидание в кафе сеньора Суареса "Приют моряка", где обещал ждать после 8 часов вечера. Чарита сообщила Батюку адрес этой таверны, но, куда придётся ей идти с Падильей потом, ей неизвестно.

Ещё она выяснила, что у Хосе есть любовница Тереса, которую Падилья почему-то боится и которая работает официанткой в портовой таверне. Она её уже видела. Женщина лет 30, красивая, с манерами и повадками знатной сеньоры. Держится замкнуто, поэтому никто и ничего о ней не знает. Известно лишь, что появилась здесь 2 месяца назад, приехав будто бы из Аликанте. Домой уходит всегда одна. В темноте никого не боится.

- А об этом как вы узнали? - спросил Батюк с удивлением.

Чарита пожала плечами:

- Нье знайю, как это вам объяснять. Это билё видно по сеньора, когда она шоль ночю одна. Могу поручьяйсь, она ис багатова клясса.

Чарита пустилась в объяснения, как Тереса ходит, показала её осанку, горделивые жесты. И дала Батюку записку с адресом Тересы, пояснив, что проследила, где та живёт.

- Снимайет 2 комната на второй этаж. Это часни дом на окрайина.

- Она не заметила вас?

- Нье думайю.

- Вы молодец, сеньора Чарита! - похвалил Батюк. - Выполнили всё, как настоящая разведчица. Даже узнали, где живёт.

Чарита улыбнулась:

- Константино Николяич, ви тоже, как это... развьедчик?

- Почему вы так решили? - спросил он, весело блестя глазами.

- Нье знайю. Просто рьешиль. Йа видеть вас с один шелёвек, ви говорьиль с ним по-немецки. И это - "эрида"! - Чарита показала себе на щеку, где у Батюка был шрам.

Константин Николаевич сразу вспомнил приезд в Картахену интербригадовца Макса Шпеера, с которым познакомился в штабе порта, а потом потренировался с ним в немецком в гавани, куда его провожал. Оказывается, где-то рядом была Чарита и слышала, а теперь решила, что он был разведчиком в Германии. Пришлось рассказать ей историю своей раны - "эриды", как назвала её Чарита по-испански. А немецкий он просто учил в академии, говорить умел лишь некоторые выражения и фразы.

Кажется, она не поверила ему. Сказала:

- Ви очьен, как это... скритни и мушествэни шелёвек!

Он отшутился:

- На войне все должны быть мужественными.

Чарита загадочно смотрела на него, смотрела. Взгляд её был и печален, и нежен одновременно. Константин Николаевич смутился. А когда Чарита ушла, задумался над её сообщением о Тересе. Ну, боится её Падилья, видимо, по самой простой причине: не хочет её потерять, пока не выяснит своих отношений с Чаритой. А вот воздушные нападения на порт начались опять, с той лишь разницей, что прилетать стали не через сутки после появления транспорта, а через двое. Так было уже дважды. Почему?

Покурив, Батюк пришёл к выводу: кто-то сообщает вражеской авиации о транспортах не заранее, как было прежде, а тогда, когда теплоход появляется уже в порту и его можно видеть любому. Подозревать в таком случае можно весь город.

Однако сообщает кто-то один. И этот один раньше был связан с Падильей. Теперь эта связь ничего не даёт, потому что Падилья отключён от информации, и самолёты стали опаздывать ровно на сутки. Какой можно сделать из этого вывод?

Опять курил и думал. Надо брать под контроль целую группу людей, с которыми прежде общался Падилья постоянно. Установить и переписать всех столбиком. Затем начать проверку. Работа долгая и кропотливая, но другого выхода пока нет. А начинать эту проверку надо с Тересы. Если проверки ничего не дадут, придётся пойти на риск и дать Падилье правдивую информацию, а потом не спускать с него глаз сразу нескольким контрразведчикам из Военно-информационной службы. Но это может стоить жизни корабля и его команды.

"Но что даст нам эта Тереса? - продолжал размышлять он. - Баба, да ещё из "багатого клясса". Стоп! А почему бы и нет? Ведь использую же я Чариту, полагая, что женщина не насторожит никого! Почему же не могут пойти на такое враги? Да и чему нас учили в академии? Мы ищем мужчину, а действует, возможно, женщина. Тем более что работает в портовой таверне - всё на виду, рядом. Да и докеры заходят выпить и перекусить, болтают обо всем - только слушай. К тому же богатая, а пошла в официантки..."

Какой-то резон в его рассуждениях был, он это сразу почувствовал и решил даром времени не терять, а действовать. Разыскав Чариту перед обедом, он направился с ней к республиканцам-контрразведчикам, предупредив её, чтобы о Падилье не говорила пока ни слова.

В тихом сером здании контрразведки, на котором не было никакой вывески, их встретил дежурный и провёл в кабинет на втором этаже, где что-то доложил высокому черноволосому человеку в штатском. Из слов дежурного Батюк понял: перед ними "сеньор майор".

Деликатно изложив свою версию о приплывающих советских транспортах и вражеской авиации, Батюк попросил Чариту перевести всё сеньору майору, ничего не прибавляя от себя. Майор же, выслушав Чариту, сдвинул густые чёрные брови и неожиданно произнёс:

- Попросите сеньора Дортикоса, чтобы он не стеснялся и назвал имя врага прямо! Здесь - все свои люди и у нас общее дело. Через час предатель будет арестован и мы заставим его сказать нам всё!

- Нет, - ответил Батюк, - я не могу назвать вам имени до тех пор, пока не буду уверен во всём до конца. Пока же - у меня лишь подозрения.

Майор, внимательно выслушав перевод, удивился:

- Не понимаю, чего же вы хотите тогда от нас?

- Скажите ему: запятнать честь человека легко, - обратился Батюк к Чарите. - А если произойдёт ошибка? Хотел бы он сам оказаться на месте этого человека? Поэтому у меня - другое предложение...

Чарита перевела.

Майор, благодарно глядя на Константина Николаевича, живо воскликнул:

- Спасибо вам, русский товарищ! Испанцы - умеют ценить благородство. Излагайте ваш план, я слушаю...

- Я предлагаю установить наблюдение за сеньорой Тересой, которая работает в портовой таверне, и за её домом. Надо проверить и кто она такая, откуда приехала в Картахену? Если ничего подозрительного не окажется, наблюдения придется снять, а я к тому времени дам вам ещё несколько фамилий людей для проверки.

- О, всё это легко устроить! - весело заметил майор. - Мои ребята томятся здесь от бездействия и просятся отсюда на фронт, где идёт настоящая драка!

- Грасьяс! - произнёс Батюк и поклонился. Чарита улыбнулась, а майор удивился:

- И это - всё?.. Я чувствую, вы уже за кого-то уцепились, и вам нужны только улики!

Глядя на Чариту, Батюк развёл руками:

- К сожалению, пока всё.

А вечером он уже сидел в таверне неподалеку от столика, который занял расфранченный Падилья. Тот, занятый ожиданием и цветами, которые держал в левой руке, смотрел только в сторону входной двери и не обращал ни на кого внимания. В правой руке у него дымила папироса.

Вошла Чарита, похорошевшая от волнения. Отыскала глазами сначала Батюка, чуть заметно улыбнулась, а затем стала искать Падилью. Тот немедленно поднялся и приветственно помахал ей: "Сюда, я здесь. Это наш столик!"

Батюк прикрылся газетой и лишь изредка поглядывал в сторону Падильи с Чаритой. Там всё шло своим чередом. Появилась бутылка вина, фрукты, завязалась какая-то беседа. Потом Падилья пригласил Чариту потанцевать, и Константин Николаевич, снедаемый горечью и ревностью, впервые рассмотрел свою любовь со стороны. У Чариты была прекрасная тонкая талия, красивые ноги. Она горделиво откидывала назад голову и что-то говорила, улыбалась. На них стали смотреть - какая красивая пара!

Продолжалось всё в этот вечер мучительно долго. Константин Николаевич уже сильно устал, и надоело пить вино, когда Падилья поднялся, наконец, и повёл Чариту к гардеробу, где висел её плащ. Там они быстро оделись и вышли на улицу. Через минуту после них вышел и он, шагнув в чернильную темноту под мелкий холодный дождь.

Зонтика у него не было, шёл, надвинув на глаза испанский берет и прислушиваясь к шагам впереди. Сердце ныло от беспричинной обиды, думалось несвязно, передвигался, словно больной.

"А что, если он возьмёт сейчас такси и увезёт её! - вдруг испугался он. - И конец всякой страховке..."

"Нет здесь никаких такси, - успокоил он себя. - Тут и машине-то негде развернуться! Вон, какие узкие улочки".

И всё же на душе было неспокойно. Вдруг Чарита всё-таки влюбится в этого хлыща? Разболтает ему всё, пропадёт тогда вся операция, и останусь я в дураках, как самый последний идиот! А что? Любящие женщины не знают преград: они просто не существуют для них. Как же об этом-то я не подумал? А сразу доверился ей. Интуиция в таких делах - глупость. Нельзя было впутывать в такое дело женщину, да ещё иностранку! Что я о ней знаю?..

Батюку стало не по себе, а тут ещё и дождь усилился - совсем почернело в душе. Парочка впереди, укрывшаяся общим зонтом Чариты, заспешила на широкую улицу, где виднелась трамвайная остановка. Дойдя до неё, остановилась под навесом и о чём-то заспорила. Падилья вышел из-под зонта и что-то горячо доказывал, размахивая и жестикулируя руками, показывая в сторону от трамвайного пути. Чарита отрицательно мотала головой.

"Видимо, зовет её к себе, на квартиру", - догадался Константин Николаевич, радуясь тому, что Чарита не соглашается и хочет ехать на трамвае к порту, где был их отель. Никого на остановке не было, и трамвая долго не было. К Падилье с Чаритой подошёл какой-то старик из темноты, потом женщина, и тоже стали ждать. Батюк ждал, прячась в стороне.

Высекая зелёные и красные искры, показался трамвай. Батюк дождался, когда все сели, и впрыгнул в задний вагон почти на ходу. Теперь ему надо было не пропустить момент выхода Чариты - вдруг сойдёт где-нибудь в другом месте, не поедет в порт. Константин Николаевич быстро прошёл к передней двери и прилип там к стеклу, чтобы видеть выходящих из переднего вагона. Однако по мере приближения трамвая к порту публики в вагонах всё прибывало - наверное, её гнал дождь - и Константину Николаевичу приходилось выскакивать на каждой остановке, смотреть, не появится ли Чарита, а потом входить в свой вагон вновь.

Чарита и Падилья вышли из трамвая только перед улицей, ведущей к отелю. Чарита опять раскрыла зонтик, подождала, пока Падилья возьмёт его, и пошла. Константин Николаевич плёлся сзади.

Возле отеля Чарита стала прощаться с красавцем - это видно было по её жестам. Но бабник не хотел, вероятно, уходить один и пошёл рядом с Чаритой дальше. Значит, намеревался переночевать у неё в номере. И Батюк думал: "Что же мне делать, если он попрётся к ней в комнату? Изображать из себя Отелло? Полетит к чертям собачьим вся операция! Ну, и продумал же, называется, всё. Дубина! А вдруг она будет не против вторжения этого бабника? Что тогда?.."

Константин Николаевич запустил правую ладонь под плащ и пиджак и стал легонько потирать то место, где пекло ему грудь. Остановившись, он увидел, как Падилья обнял Чариту возле стены у самого входа в отель, и они там начали целоваться. Константину Николаевичу остро захотелось домой, на Родину. Пусть тут эти красавцы целуются и делают, что хотят потом в номере, его это не касается. Но домой уехать было нельзя, он понимал это. Как нельзя было и подходить к этой испанской парочке - они здесь "свои", у себя дома. А он - "чужой", хотя и приплыл сюда к ним на помощь. Значит, нужно сейчас подняться к себе в номер, выпить стакан рома и вычеркнуть эту женщину из своей жизни, как вычеркнул изменившую жену.

"Чего это они там? Ссорятся, что ли? Да нет, кажется, нашли общий язык. Конечно, найдут. Как же иначе - свои..." Константин Николаевич вышел из темноты на свет и, подняв воротник плаща, направился к стеклянным дверям отеля. Успел даже подумать спасительно: "Если Чарита не захочет, чтобы бабник пошёл к ней в номер, найдёт способ избавиться. А нет - может вернуться к нему. И тогда мне не надо больше её подстраховывать: ведь увидит же сейчас, как я войду в отель!" В последней мысли утешительного было, правда, мало, и он быстро прошёл мимо них, услыхав, как Чарита произнесла до боли ему знакомое: "Гаста маньяна!" - до свидания. И тут же торопливо "грациас" - очевидно, за то, что Падилья проводил её.

Константин Николаевич поднимался уже по ступенькам на второй этаж, когда сзади него застучали её каблучки. Она догнала его, а увидев его лицо и стиснутый в кулаке большой ключ от номера, который он только что взял у портье, удивилась:

- Константино Николяич, ви забольель?

Он что-то ей буркнул и пошёл дальше, чтобы подняться к себе на третий этаж. Она опять догнала его, подождала, когда пройдут последний марш, и остановила его на лестничной площадке за руку.

- Шьто слючилёсь? Шьто слючилёсь? - повторила она в тревоге, глядя на его обрызганное дождём лицо.

- Ничего, сеньора Чарита. Грацьяс. - Он неестественно улыбнулся ей.

- Ви видель, как он менья целёваль?

- Видел, - ответил он, глядя вниз.

- О, глюпи мой! - Она обняла его за шею, прижалась к нему и тихо расплакалась.

А он растерялся и, гладя её огромной ладонью по голове, нелепо спрашивал:

- Что с вами, Чарита?

Она разжала руки, подняла к нему своё прекрасное лицо и, улыбаясь сквозь слёзы, произнесла:

- Йа же зналь, шьто вьи лубитэ менья! И йа - тоже лублу вас, Константино! Какой вьи глюпи! - Потянулась к нему и поцеловала в губы. - Мнье надо билё от Падилья, как это... отдельяца. А ви шьто подумаль?

Он прижал её к себе и, не зная, как вести себя здесь, в чужом коридоре, только гладил по голове, плечам и шептал:

- Милая вы моя! Я люблю вас, это правда...
5

В этот вечер Тереса работала, как всегда - подносила на столики закуску, бутылки с вином. Молча ставила, забирала на пустой поднос грязную посуду, опорожнённые бутылки и отходила к окну судомойки. Не реагировала в это время ни на щипки подвыпивших мужчин, ни на их плоские шутки, ни на хохот, который поднимался приливной волной. К её равнодушию докеры хотя и привыкли, но продолжали пьяные ухаживания, правда, не проявляя уже особой настойчивости. Словом, всё было, как обычно - строгая женщина, ну и Бог с ней, найдутся другие.

На улице шёл дождь, было холодно, как это бывает здесь всегда в январе, и докеры входили в таверну, чтобы выпить и согреться. Опять прибыл в гавань советский теплоход. Работать, сказало начальство порта, придётся и ночью - обстановка на фронте переменилась, поэтому республиканцы торопились развить свой успех. 38-й год они встретили более сплоченно. Газеты писали, что коммунисты Испании вместе с коммунистами Каталонии и Басконии уже насчитывают в своих рядах более 400 тысяч человек и становятся, несмотря на предательскую политику Ларго Кабальеро, решающей силой в стране. Это они-де заставили Кабальеро издать декрет о превращении народной милиции в регулярную армию, и дела сразу пошли. Сообщалось также, что в Барселоне, Валенсии и других городах возникли рабочие институты для обучения молодёжи. Что в ходе войны Испания превращается в демократическую республику нового типа - без помещиков и крупных капиталистов, без банкиров и реакционной военщины.

Однако на каждый успех республики Италия и Германия отвечали усилением интервенции, к франкистам на помощь посылались всё новые и новые войска и военная техника. В районе Гвадалахары, куда было переброшено 50 тысяч итальянцев, много танков и самолётов, готовилось очередное наступление на Мадрид. Вести оттуда приходили тревожные, и потому помощь из Советского Союза, идущая в Картахену, имела теперь решающее значение. Тереса, прислушивающаяся к разговорам грузчиков, была взволнована чем-то и часто поглядывала на часы, висевшие на стене. Наконец, появилась её сменщица, и Тереса ушла из таверны в ночь, одетая во всё чёрное. Она не знала, что за ней наблюдали в этот день сразу несколько человек.

Надвинув от дождя на голову капюшон, Тереса подошла к трамвайной остановке и, прождав минут 10, села в задний вагон, ничего не подозревая. Так она проехала через весь город и вышла на предпоследней остановке, тенью юркнув в узкую улочку. Скользя на мокрых булыжниках в деревенских стоптанных ботинках, стала подниматься вверх, торопилась. Домой она добралась в 12-м часу. Осторожно, чтобы не разбудить хозяев дома, поднялась к себе на второй этаж, сняла плащ, влажное платье и осталась в нижней рубашке.

Развесив одежду на верёвке, протянутой через комнату, она ушла во вторую комнату, где была её спальня и, не включая света, раскрыла окно. Выглянула наружу, зябко ёжась, послушала тишину и вернулась к тяжёлому комоду возле стены. Открыла ключом створки, с трудом вытащила и поставила на пол тяжёлый небольшой чемодан и, глядя на дерево за окном, снова прислушалась. Ничего, кроме шелеста дождя, она не услышала. Тогда придвинула к окну стол, с трудом подняла с пола и поставила на стол чемодан, откинула крышку и, поправив на ощупь внутри чемодана какие-то переключатели, набросила себе на плечи тёплый шерстяной платок. Вернулась к столу опять, вынула из чемодана-передатчика скатанную в колёсико антенну и ловко бросила её в окно высоко вверх, на дерево. Затем вытащила из чемодана шнур со штепселем на конце и вставила штепсель в розетку на стене. После этого прикрыла окно, достала фонарик, лист белой бумаги и тетрадь с шифрами.

Пока, сев на стул за столом, Тереса что-то писала, а потом шифровала написанное цифрами, передатчик и приёмник в чемодане тихо светились зелёной и красной лампочками. Чуть шевелилась стрелка амперметра, поблескивали металлические переключатели. Кончив писать, Тереса закрепила на столе телеграфный ключ передатчика. Осторожно попробовала стучать. Раздался лёгкий, едва уловимый писк морзянки. Выключив передатчик, шпионка положила перед собой лист со столбиками цифр и, опустив вдоль тела, казалось безжизненные руки, несколько минут отдыхала. Потом, взглянув на часы, опять повернула выключатель. На панели осветились приборы.

Ровно в 12 Тереса начала передачу, повторив её дважды. Затем, выключив рацию, поднялась, раскрыла окно, чтобы смотать антенну, и в ужасе отшатнулась. На дереве был человек с пистолетом в руке. Он прыгнул с ветки прямо на стол и очутился перед ошеломлённой Тересой. Она не сопротивлялась - в ноги что-то вступило, пистолет был далеко, да и от растерянности не могла даже говорить.

По лестнице, приставленной к стене, поднялись и влезли в окно ещё 2 человека. Один из них нашёл выключатель и зажёг в комнате свет, а другой, положив перед собою журнал допроса, начал командовать:

- Сядьте возле стены! Я буду задавать вам вопросы, а вы - незамедлительно отвечайте на них.

Запираться было бессмысленно: Тереса не успела даже порвать лист с цифрами, не говоря уже о тетради с шифрами, рации и пистолете, который был извлечён из её сумочки третьим контрразведчиком. А следователь задал ей первый вопрос:

- Как вы завербовали гражданина Падилью?

Тересу уже перестал бить озноб, кутаясь в шаль, она ответила почти равнодушно:

- Случайно. Этот красавчик, видимо, очень гордился тем, что ему доверяют важные секреты, и не утерпел, чтобы не похвалиться этим перед своим приятелем.

- Когда это было и где?

- В августе, в таверне, где я устроилась на работу. Я обслуживала их столик.

- Что именно сказал Падилья своему приятелю?

- Сказал, что завтра в порт придёт теплоход из России. Его собеседник спросил: "Откуда ты знаешь?"

- Вам известен этот собеседник? Кто он?

- Биллиардист. Пабло.

- Продолжайте. Что ответил на вопрос Пабло Падилья?

- Вот тут он и усмехнулся, сказав: "Это ты ничего не знаешь, а я служу там, где не каждому доверяют. Так что жди завтра гостей. Но это - секрет, Пабло! Прошу не болтать". - Тереса умолкла.

- Ну, и как же вы?.. - напомнил следователь.

- В тот вечер я сделала вид, что он мне сильно нравится. Он пошёл меня провожать и после этого стал приходить иногда на всю ночь. Я его подпаивала, провоцировала на секретные разговоры. А когда таких разговоров накопилось достаточно, сказала, что донесу на него, куда следует, раз у него такой болтливый язык. Он струсил.

- Что было дальше?

- Стал сообщать мне сведения о прибытии кораблей из России. Ради этого, собственно, меня и направили в Картахену.

- Кто направил? Откуда?

- Военные. Патриоты Испании. Я находилась уже 2 года в Португалии, денег не хватало, мне предложили помочь Родине. Я согласилась, прошла курс обучения, а потом мне сделали документы, что я проживаю в Аликанте, и перебросили в Картахену, когда уже всё началось.

- И вы признались Падилье, что вы - шпионка?

- Зачем? Сказала, что сведения нужны патриотам Испании.

- Себя вы тоже считаете патриоткой?

- А кто же я по-вашему?! - В голосе Тересы прозвучали горделивые нотки. Следователь немедленно спросил:

- Ваше настоящее имя? Кто вы по происхождению?

- Этого я вам не собираюсь рассказывать.

Следователь усмехнулся:

- Посмотрим. - Добавил: - Падилья не мог вас выдать? Почему вы так доверялись ему?

- Он боялся меня. А потом и вообще перестал ходить ко мне. Правда, в этом, к моему удовольствию, отпала и необходимость. Так что...

- Он что же, перестал вас бояться, если решился на разрыв?

- Нет, он до сих пор боится. Клялся мне всеми святыми, что ему перестали давать правильные сведения. А почему, он не знает и не догадывается.

- Вы ему поверили?

- Да. Он опасался, что его арестуют.

- Почему же вы тогда не скрылись отсюда?

- Я должна была находиться здесь. И к тому же надеялась, что он не выдаст меня из-за страха увязнуть совсем. Его предупреждали наши люди, что он долго не проживёт тогда!

- Кто эти люди?

- Приезжали по моему вызову.

- По радио?

- Нет, по шифрованному письму. Я их не знаю. Просто один из них появился в таверне, и когда я подошла к его столу, назвал пароль. Они напугали Падилью, как сказали мне, до икотки. Больше я их не видела.

- А почему вы считали, что мы не найдём вас?

- Я слишком редко выходила на связь. А с Падильей прекратила всякие отношения. Какие же основания были подозревать меня кому-либо?

- Ну, и как же вы стали действовать, потеряв такой источник информации, как Падилья?

- Просто сообщила 2 раза о прибытии теплоходов на сутки позже, когда уже увидела их в порту сама.

- Как вы считаете, почему советские транспорты не подвергались нападению итальянских подводных лодок в море, до прибытия в Картахену? Вместо этого ваше командование продолжало подвергать риску своих лётчиков, которых встречали здесь наши дежурные истребители.

Тереса долго молчала.

- Я думаю, - заговорила, наконец, она, - что нападение на гражданские суда в море повлекло бы за собой осложнения в отношениях Италии с Советским Союзом. К тому же военные грузы России утонули бы вместе с теплоходами, и ничего нельзя было доказать миру в своё оправдание. А вот бомбить эти грузы, когда они уже на пирсах Испании, считается, вероятно, допустимым, хотя в точности этого не знаю и утверждать не могу. Просто это мое мнение в ответ на ваш вопрос. Ведь вы торопитесь меня допросить - даже платье не дали мне надеть! - в расчёте на мою растерянность? Всё так неожиданно...

- Хорошо, можете одеться, - разрешил следователь. У него оставался для первого раза только один вопрос: кто слушает радиопередачи Тересы? Беда была в том, что служба безопасности так и не засекла ни одной вражеской радиопередачи в районе Картахены. Для этого нужно было иметь множество радиоприёмников, настроенных круглосуточно наугад на различные диапазоны и волны, множество дежурных радистов и, как минимум, хотя бы 2 радиопеленгатора, чтобы засечь в случае необходимости точку, из которой ведётся радиопередача. Ничего этого в Картахене не было и в помине. И если бы не русский контрразведчик со шрамом на лице, поиск вражеского радиста так и окончился бы ничем. Но он забраковал связи Падильи, которые, по его мнению, не могли помочь выявлению радиста, и вновь остановил своё внимание на Тересе уже окончательно. Его аргументы были, хотя и простыми на первый взгляд, но не исключали возможности враждебной деятельности Тересы.

Во-первых, Тереса вела слишком обособленную, замкнутую жизнь. Во-вторых, если она, по докладам наблюдения, никуда и ни разу не выезжала за город ни ночью, ни днём, то почему же выбрала для себя дом на окраине? Для одинокой женщины, да ещё работающей в порту, это явно неудобно. Квартиры сдавались в наём и возле гавани. Однако Тереса выбрала дом как можно дальше, да ещё на холме, куда неудобно подниматься, особенно по вечерам. И в-третьих, окно её комнаты на втором этаже закрывает дерево, заслоняющее свет по утрам. Почему Тереса поселилась именно в этой комнате, хотя была свободная и на первом этаже? Нет, Тереса попросила хозяина переселить вниз его служанку, а сама заняла её комнату. Правда, наверх был отдельный ход, чтобы впускать любовника, но всё равно доводы "руссо" были убедительными. Вражеская разведчица потому не выезжает никуда, что может вести свои передачи прямо из дома, стоящего на возвышении. И если это так, то рация может находиться прямо в её квартире. Значит, надо произвести обыск, когда Тереса будет отсутствовать, и выяснить всё.

На другой день, как только версия была отработана, а Тереса ушла на работу, к хозяину дома явился "электромонтёр", предъявил удостоверение службы безопасности и произвёл осмотр вещей в комнатах его квартирантки. Долго искать не пришлось: "чемодан" оказался германской портативной радиостанцией, которая могла работать как от сухих батарей, так и от электросети. Оставалось лишь спровоцировать Тересу на срочную радиопередачу и накрыть её на горячем, чтобы не отпиралась потом ни от чего и не доказывала, что тяжёлый "чемодан" ей подбросили на квартиру в её отсутствие. Вот почему так долго тянулась история с арестом и разоблачением шпионки. Оставалось только задать самый важный теперь вопрос. И следователь спросил:

- Кто слушает ваши передачи и когда?

- Кто, я не знаю. Какой-то маленький пароход, курсирующий вдоль побережья. Время - полночь.

- Сеньора Тереса, советую вам говорить правду. При других обстоятельствах - вы всё равно заговорите!

- Что значит, всё равно? Я говорю правду.

- Но, если выяснится, что неправду, вы будете расстреляны. Сейчас идёт война, и законы действуют другие.

Тереса задумалась.

- Кто меня выследил? Мне казалось, это невозможно.

Следователь солгал:

- Вас - не выследили, вас предали.

Тереса дёрнулась:

- Этого не может быть!

- В этом мире всё может быть. И будет лучше для вас же, если вы не станете нас принуждать к крайним мерам. Вы - женщина, к тому же ещё молодая и красивая. Подумайте!

- Хорошо, я подумаю. А теперь я устала и хочу отдохнуть.

Следователь приказал своему напарнику:

- Зовите сюда хозяина и понятых, будем составлять протокол.

Глава девятая

1

С тех пор, как ворьё заменило Николаю Мелешкину смерть на 2 лишние сосны в день, жизнь стала несладкой и у Игоря. Его личные полгода каторжной работы давно кончились. Но не спилит же Колька 2 сосны в одиночку - нужен напарник. Вот и продолжалась их общая каторга. "Волк" к концу дня спал в кустах, а они работали за него. Да как!.. Конвой и бригада не станут ждать, если кто-то не успел дать нормы. Значит, завтра провинившихся ждёт хлеб и вода при тяжкой работе. Так что старались успевать положить эти 2 лишних сосны в течение смены. Правда, заключённых в 37-м году прибавлялось в этих местах всё больше и больше, лес было кому пилить и без них - на север повалила "политика". Но всё равно нормы выработки не снижались, и в исправительно-трудовых лагерях работать приходилось надсадно по-прежнему. А "малолетки" за год втянулись в свою каторгу так, что уже меньше замечали её тяжести. Ко всему привыкает человек. А в 38-м "Волка" прирезали в пьяной драке свои, и лишние сосны Игоря с Колькой шли уже в пользу бригады - темпа они не снизили. А тут уж и срок стал приближаться к концу - каких-то полгода осталось.

В душный летний день, когда уж и не думал никто, что можно заболеть, у Игоря неожиданно начались рези в желудке. Так стало прихватывать, что холодным потом прошибало насквозь. К вечеру последняя сосна ему уже не давалась - слабость разлилась по всему телу, а от чего - не понять.

- Ну, чё задумался? - Николай толкнул Игоря в бок. - Я исчё подрубил, щас повалим, и шабаш. Дома очухаисся, я те чаю горячего с мёдом достану у новеньких!

Игорь стоял, опершись на сосну, с закрытыми глазами. И вдруг застывшую тишину расковала кукушка, притаившаяся где-то в мелколесье. Оттуда тоскливо неслось: ку-ку, ку-ку! Да так жалобно, что хватало болью и за душу. Они принялись, дураки, считать - каждый для себя: сколько осталось жить? Оказалось, не так уж и мало - ещё 23 года. И Колька обрадовался:

- Ну вот, стало быть, от живота сегодня не помрёшь - вон ещё сколько тебе!..

- А может, врёт птица?

- Да не, я же загадал. На обоих! Не дрейфь...

Они снова упёрлись руками в красный, липкий от смолы, ствол и принялись валить сосну в сторону подрубки. Дерево затрещало, начало резко клониться и, ломая на других соснах ветви и сучья, рухнуло на землю, взмахнув погибающей кроной, как руками.

Обрубать ветви было уже проще - справился один Николай. Потюкал топором 5 минут, и готово. А Игорь маленько отлежался, и ему полегчало. Успели вместе со всеми, каторга кончилась - до следующего утра. А завтра опять...

Повылезали из своих шалашей охранники, прятавшиеся от комаров. Крикнули, чтобы заключённые выходили строиться - поведут их в лагерь. Зеки забирали свои пилы, топоры, отряхивались от корья и щепок. Строились молча - устали. А ещё шлёпать 6 километров по старым порубкам, пока дойдут.

Но идти - не работать. Шли ходко, расчётливо. Главное, чтобы прийти к ужину раньше 8-й бригады, тогда ужин произойдёт на 20 минуть раньше. На 20 прибавится и личного времени. Можно успеть сбегать до закрытия в магазин и прикупить, у кого есть деньги, хлеба, воблы или сахара. А можно письмо написать домой, починить порвавшиеся штаны или просто лишнего полежать, дав отдых гудящему телу.

Всё так и получилось, как хотелось. Поужинали они вперёд 8-й бригады и вернулись в барак первыми. Вот тут-то и узнал Игорь такую радостную весть, что сначала, показалось, ноги отнялись, а потом сразу прошла боль в животе: освобождали его с Николаем досрочно.

Сразу, было, не поверил, когда очухался - как это, за что? Наверное, решили, гады, разыграть, как узбека Рашидова в прошлом году. Мужик на радостях раздал всю посылку, которую получил из дома, деньги на выпивку, которые скопил, будучи в лагере, а потом выяснилось, что обман, и плакал, размазывая по лицу слёзы и не стесняясь. Подлым шуткам в лагере не было числа. Поэтому Игорь стал сомневаться. Но по глазам дневального увидел: не врёт. Вид грустный, значит, завидовал, значит - правда.

А тут появился из конторы и писарь, подтвердил:

- Правда. Завтра вас, наверное, вызовут, и будут оформлять документы. Так что можете собираться.

Вот тут опять ослабли в коленках ноги. Даже удивлялся себе: чуть что, какое потрясение или даже радость - сразу отнимаются ноги. Как у матери, выходит? Тоже не крепкая в ногах. В суде, оказывается, не сознание потеряла, а ноги подкосились, сама об этом написала.

Постепенно новость о досрочном освобождении облетела в бараке всех, начались поздравления. Не верить или сомневаться было уже невозможно. В лагере всегда всё знают наперёд: кому предстоит освобождение, кому перевод в другой лагерь, откуда привезут новеньких, а кого готовят на пересуд, чтобы добавить сроку - не хулигань, не злобствуй в зоне! В канцелярии лагеря работали писарями несколько человек из заключённых, от них и шли все новости. А Игорю новость сообщил сам Куценко, человек серьёзный. Не было ещё случая, чтобы соврал.

Не было ошибки и в этот раз. Утром Игоря и Николая вызвали к начальнику лагеря - на работу вместе со всеми не погнали.

- Ну, что, молодёжь, поумнели? - спросил майор добродушно. - Не будете дома хулиганить?

Игорь от волнения промолчал, только сглотнул слюну. А Николай, словно готовился к ответу заранее, отрапортовал:

- Никогда в жизни больше не будем, гражданин начальник! Да ещё и другим закажем.

- Вот это хорошо, - серьёзно одобрил начальник. - Поэтому администрация лагеря и ходатайствовала о вашем досрочном освобождении. Чтобы все в лагере знали: за хорошую работу и примерное поведение - в лагерях долго не держат! Вчера пришёл приказ на ваше освобождение. Сегодня вечером он будет зачитан на общем построении, поняли?

- Поняли, гражданин начальник! - радостным дуэтом ответили они.

- Можете называть теперь всех "товарищами"! - Майор улыбнулся. - А на построении - скажете в ответном слове - что всегда верили в справедливость и добросовестный труд. И что советуете последовать вашему примеру и другим, кто хочет на свободу. Поняли?

- Поняли! - ответил Николай за обоих. - Я скажу.

- Вот и хорошо, товарищи. Значит, договорились. А сейчас - марш оформляться в контору!

Когда уже вышли от майора, до Игоря вдруг дошло, какое это великое слово - "товарищ". Оно несло в себе радость, свободу общения, сотрудничество. Он так отвык от него здесь, где только и слышалось "зэ-ка", "сука", "падло", что слово "товарищ" показалось ему теперь новым и значительным, исполненным великого смысла. На память пришли слова из песни: "Смело, товарищи, в ногу..." И тотчас исчезло из сознания всё остальное - тяжкий труд, обиды, усталость. Всё показалось мелким и незначительным. Наверное, и отец воевал за то, чтобы люди были людьми и могли называть себя товарищами. А он, его сын, чуть было не подвёл его. Оправдался только частично, честным трудом.

Игорь бегал по коридору канцелярии, расписывался в каких-то ведомостях, получал документы, деньги, сухой паёк на 5 суток, и не замечал уже ничего, поглощённый перспективой свободы, которая начнётся для него уже завтра. Наконец, в руках у него очутились и проездные документы, а слово "товарищ" ещё грело его и, казалось, несло в себе светлое будущее, которое Игорь связывал с ним.

Это будущее началось на другой день, как и рассчитывал, прямо с утра. Вот только забыли с Колькой про примету старых заключённых "не оглядываться на лагерь, а то сядете снова!" и оглянулись. Ну, да ерунда это всё, бабушкины сказки про чёрных кошек и пустые вёдра. Расконвоированные, переполненные радостью, они добрались на лагерной полуторке до райцентра Макариха, от Макарихи на крошечном пароходике проплыли сначала против течения Усы, потом против течения впадавшей в Усу Большой Сыни до железной дороги со станцией Сыня. Там сели ночью на поезд Воркута-Котлас. В Котласе пересели на поезд Котлас-Коноша. Из Коноши ехали строго на юг до Вологды. А там - на Ярославль, потом на Москву, на Харьков, Днепропетровск, Запорожье. Длинной показалась дорога, потому что хотелось лететь на крыльях. А крылья-то растут у Валерки Чуба, мать писала, приступил к полётам на Керченском аэродроме в Крыму.

Но добрались и без крыльев. Утром проснулись - мелькают знакомые деревни вдоль Днепра, телеграфные столбы, степные сады и лесопосадки. Свободные птицы сидели на проводах, а свободные люди уже убирали урожай на полях. В вагоне полно было людей тоже - подходи, общайся. Но эти их сторонились пока, видя на них лагерные спецовки и стриженые головы. Ну, да теперь уже недолго, потерпят. Завтра начнётся новая жизнь - дома и на свободе.
2

Жизнь эта началась для Игоря с неожиданного примирения с матерью. Как увидел, какой несчастной она стала, как поседела из-за него и не решилась при встрече даже броситься к нему, а только затряслась от сдерживаемых рыданий, так сразу и простил ей всё. Почувствовал, что бесконечно жалеет её и любит не меньше, чем и отца. А главное, понял, что не виновна она перед ним, что осудил он её ни за что, точно так же, как ни за что, по сути, был осуждён и сам.

А дома произошёл ещё разговор за обедом, который расположил Игоря к матери окончательно. Глядя, как он ест домашний борщ, мать в тревоге проговорила:

- Сыночек, вот ты всё про лагерь такими словами... Боже сохрани, если ты скажешь об этом ещё где-нибудь! Теперь легко сесть опять, и не за хулиганство - да, я знаю, что ты больше и не подумаешь о таком! - сейчас сажают людей за слова, пачками. И не только сажают - расстреливают! С чего начинали в 18-м, к тому и пришли снова.

Он вдруг заинтересовался:

- Мам, а с чего начинали? Я ведь этого не знаю. Ни ты, ни папа ни разу как-то... А мне интересно послушать про ту жизнь. Расскажи, а? Можешь не беспокоиться: я - никому и никогда ни слова об этом!.. Мы хоть и в лагере были, а не на луне же: понимаем, что сейчас происходит в стране. Слышали кое-что от вновь прибывающих...

- Вот это хорошо, сыночек, что понимаешь. Я теперь буду хоть спокойна. А то ведь, думала: молодой, впечатлительный, неопытный! Ляпнет что-нибудь, и снова... Тем более, скажут, была уже судимость, значит, рецидив, но уже на политической подоплеке. Только об этом и думала, вся душа изболелась! Боялась даже, что не успею предупредить - ведь об этом туда тебе не напишешь. А ты возьмёшь, да и скажешь что-нибудь в лагере... Ну и всё, пропадёт, думаю! - Мать расплакалась. - Этого - я уже не пережила бы...

Он подошёл, стал гладить её огромными ручищами по спине, голове. Она, видимо, вспомнила что-то своё, разрыдалась ещё горше. Еле успокоил, руки ей целовал, щёки. Оттаяла.

- Господи, сыночек, до чего же ты похож на отца, ну, точная копия, не отличить! Только моложе на 28 лет.

Вот после этого и завязался тот разговор...

- Ну ладно, ма. Расскажи, что было после революции, как вы жили тогда?

- Да жили-то мы сначала одни, без твоего отца, - стала рассказывать мать, приходя в себя. - Не успел Константин уйти на Волгу, как вошли в город австрийцы. Вели себя по отношению к населению, правда, тихо. Но увозили зерно и скот к себе, в Европу. Они тогда очень хитро поступили... Объявили, что на Украине хозяева не они, а гетман Скоропадский - от него, мол, всё идёт. Первыми раскусили эту наивную политическую хитрость гайдамаки на Львовщине или петлюровцы, как их называли по имени их главаря. Они представляли собой, как я потом поняла, национально-патриотическое движение на Украине.

- Петлюровцы?.. - удивился Игорь.

Мать жестом ладони приостановила его:

- Мы как с тобой уговорились? Ты - просил меня рассказать, как мы жили на самом деле? Или как написано в учебниках?

- Как на самом деле.

- Тогда прошу тебя не возражать, ничему не удивляться и не болтать потом об этом нигде.

- Прости, мам, я согласен, - извинился Игорь, радуясь тому, что мать, кажется, увлеклась и сама своим рассказом.

- Ну, так вот, - продолжила она, - гайдамаки и одеты были в национальную форму: синие шаровары, жупаны, бекеши на головах. Население не трогали, не грабили и вообще были очень добродушными в общении. Но... нагорная часть Екатеринослава была у нас ещё под властью гетмана, которую защищал 8-й офицерский корпус, а привокзальная часть - была уже под петлюровцами. Австрийцы же - в Германии вспыхнула, оказывается, революция тоже, мы ещё не знали об этом - так вот австрийцы держались как бы нейтралитета. Петлюра в конце концов занял Киев и провозгласил на Украине Украинскую директорию. И сразу же в нашем городе стали увольнять из учреждений служащих, не владевших украинским языком. Я к тому времени уже владела - твой отец, спасибо ему, меня научил - и меня оставили.

- Ма, так и тебе спасибо, что ты научила нас хорошему русскому!

Мать улыбнулась:

- Ты слушай, не перебивай... Наконец, петлюровцы победили в городе, стали разоружать австрийцев и отправлять их части из Екатеринослава на родину. 8-й русский корпус - ушёл из города сам. Но многие из солдат, особенно украинцы, остались, вместе с оружием.

И тут подошёл к городу, со стороны Новомосковска, знаменитый батько Махно. Правда, тогда он ещё не был так знаменит, но легко занял сначала Синельниково, а через 5 дней боев с петлюровцами и Екатеринослав. Боже, что у нас тогда началось!..

Стали мы жителями, захваченными не соотечественниками, а вражеской армией бандитов и грабителей. Кругом аресты, насилие, грабежи. Причём, главным советником был у Махно еврей Волин, и тем не менее грабили, в основном, богатых евреев. В контрразведке, говорили, служил тоже еврей, какой-то Лёвка Задов. Зверь не человек, садист и насильник.

Продолжалось это, слава Богу, недолго - опять заняли город петлюровцы, выбившие Махно. Опять открылась городская семинария возле центрального городского собора - там, где теперь находится филологический факультет университета. Жизнь вроде бы чуть наладилась.

А в 19-м году, весной, со стороны Белгорода, а потом Харькова наступали уже красные. Там командовал тогда, - мать понизила голос, - расстрелянный в прошлом году, главком Дыбенко. А политкомиссаром у него был Григорий Петровский, в честь которого был переименован потом Екатеринослав. Вот армия этого Дыбенко - говорили, из рядовых матросов вышел - и выбила петлюровцев из города. На другой день этот Дыбенко - между прочим, очень представительный с виду мужчина - на коне устроил парад своих войск. Позже я узнала, что женой у него, правда, невенчанной, была, известная и теперь большевичка, Александра Коллонтай - старше его на 17 лет. Но... и красные пробыли у нас недолго. В июне, помню, только появились абрикосы и черешни, со стороны Игрени шли уже на нас деникинские войска на броневиках. Их ещё обстреливали из пушек прямо из Потёмкинского сада. А по Новомосковскому шоссе - наступал, как выяснилось потом, полковник Шифнер-Маркевич, казак. Вот его кавалерия и влетела первой в Екатеринослав. Было утро. А к обеду прибыл уже казачий командир дивизии генерал Шкуро. Красные в панике отступили, Дыбенко, рассказывали потом, застрелил где-то на переправе через речку какого-то своего командира. Пробка сразу, от ужаса, раздвинулась, и он ускакал, чтобы не попасть в плен. Ну, а у нас началось всё, как при махновцах - аресты, грабежи, расстрелы. - Мать задумалась, что-то припоминая.

- Нет, не так! - поправила она себя. - Грабежи начали ещё дыбенковцы. Среди них, помню, почему-то было много китайцев. Вот они и стали грабить. Но, после нескольких расстрелов за это, всё вроде бы утихло. Так тут же - новая беда. Из Харькова приехала к нам ещё первая тогда "чекушка" - Чрезвычайная Комиссия, придуманная Дзержинским. Боже, что тут опять творилось!.. Повальные аресты и расстрелы без суда. Появились комиссары. После учреждения городского комиссариата по продовольствию - запасы продовольствия моментально исчезли: их куда-то увозили от нас. Естественно, на рынке сразу подскочили цены. Тогда ввели, впервые на моей памяти, продовольственные карточки. Но отоваривать их было нечем. Да и деньги печатались где-то в Москве, их привоз к нам на Украину почему-то затянулся. Люди обменивали золото на продукты, пошла кошмарная жизнь.

- Так ведь папа уже тоже был в городе, в 19-м?

- А, да, уже был. Приехал из Саратова, и был назначен в "чекушку", к Валявке. Но ему это не понравилось - я же говорила тебе, аресты проводились - и он попросился в Крым, на разведку. Все эти ужасы тут... без него уже творились.

Да, так вот, через 2 месяца правления комиссаров, по всей Украине прокатились крестьянские восстания. В Екатеринославе появились банды: Зелёного и какого-то Ангела. А Деникин в то время занял уже Луганск. И наш город оказался отрезанным и от Киева, и от Харькова. Денежного жалованья, я уже говорила тебе, никому не выдавали. Все ждали падения такой власти, и прихода белых. Валявко расстреливал тогда за "распространение ложных слухов". Поднялся так называемый Григорьевский мятеж - взбунтовались части Красной Армии где-то в Александрийске. Сам Григорьев, командир этой дивизии, был раньше царским офицером. А тогда объявил себя левым эсером и выбросил лозунг: "Долой комиссаров и жидов! Да здравствуют истинные советы!" И стал наступать на Екатеринослав, где хотел соединиться с Махно. В Кременчуге устроил еврейский погром, и продолжал продвигаться. Комиссары наши - бросились уходить из города в спешном порядке, но из Харькова подоспели латышские стрелки, и григорьевцев выбили. Сам Григорьев был застрелен на каком-то совещании у Махно. Комиссары вернулись.

Однако Деникин захватил в это время уже Павлоград, а потом начал наступление и на нас. Вот когда в Екатеринославе появился генерал Шкуро, хотя в планы Деникина, будто бы, это и не входило. Тут - целая история, которую, лучше меня, знает отец. Попросишь его когда-нибудь, он тебе расскажет.

- А что за история?

- Отец ведь не любит, - мать снова понизила голос, - ни Будённого, ни Ворошилова.

- Почему?.. - почти шепотом спросил Игорь, чувствуя, что чего-то боится тоже.

- Я - не знаю этих военных подробностей. Будто бы Ворошилов был уже отстранён Троцким за плохое командование на Волге, но кто-то направил его на Украину и доверил ему армию. А он... сдал белым 3 города подряд - Харьков, потом в Харьковской губернии Константиноград, очень важный железнодорожный узел, а потом и Екатеринослав. Перед Троцким - это катастрофа для Ворошилова. Тогда он ухватился за какую-то пехотную дивизию латышей и бросил её в бой, не предупредив Сумской полк Бочкина под Каменским. Нет, кажется, не так. Именно у латышей, говорил Константин, взял Ворошилов полк Бочкина и, не предупредив там кого-то под Каменским, что будут наступать свои, загнал этот полк в ловушку: под пулемёты своих и сабельные удары шкуровцев, преследующих Ворошилова. Погибло 300 красноармейцев и сам Бочкин. Но Ворошилов встретил ещё какие-то наши части, отступавшие из Крыма, и бросил их на Екатеринослав. Взял только пригород в районе Брянского завода, а доложил в Киев, что весь город. Тут-то Шкуро и погнал его, заняв нас окончательно. Ворошилову - изменил штаб его армии; этим Шкуро и воспользовался. Вот так, кажется, было дело. Ворошилов погубил ещё знаменитого матроса Железнякова с его бронепоездом вместе. Потом оклеветал будто бы комдива Бориса Думенко с помощью Будённого. А сам как-то вывернулся.

- Папы же не было тогда! - изумился Игорь. - Откуда он всё это узнал?

- Тут его друг был, он ему всё рассказал.

- А этот друг... не напутал?

- Не знаю. Знаю только, что отец твой морщится при имени Ворошилова, как от зубной боли.

- Вот это дела-а!..

- Только ты об этом... помалкивай!

- Да уж понял, что же я, дурак, что ли? Ну, а дальше что?.. - напомнил он.

- Что-то и рассказывать уже не хочется, сынок, - сникла мать. - Может, отложим на другой раз? Дальше - ещё страшнее всё...

- Нет уж, давай, как договорились...

- Ну ладно. На чём я остановилась?

- В город пришли белые, и тоже начали...

- А, да-да. Была у нас тогда шикарная гостиница "Франция" - в центре города, почти рядом с Екатерининским проспектом. Так вот, в этой гостинице расположилась контрразведка. Ну, и пошло, как при комиссарах... Хватали людей совершенно произвольно. Расстреливали без суда. А в город - уже вернулся губернатор Щетинин, назначенный Деникиным, когда тот заезжал к нам на 2 дня. Городская общественность отправилась жаловаться к Шкуро: что же это, мол, такое? Где законы, порядок? В грабежах квартир участвуют даже офицеры! А Шкуро им: это, мол, не мои казаки, а казаки генерала Германова.

Пошли к генералу Германову. Тот - старик уж совсем - ответил: "Борьба с уголовными преступниками не входит в мои обязанности, господа! А лежит, мол, на обязанности полицейских властей".

Ему чуть ли не хором: "Но грабят-то не уголовники, а ваши казаки!" А он, со счастливой улыбкой на физиономии: "Да неужели? Вот канальи!.."

Ходили жаловаться и в Осваг, к полковнику Островскому - это военное ведомство, ведающее деникинской печатью. Бесполезно. А казаки устроили такие пьянки в городе, что большевики, сидевшие неподалеку от города, решили напасть на Екатеринослав сразу с двух сторон: со стороны Пятихаток, и с севера - по Днепру, на бронированном пароходе. Но молодой полковник Растягаев, оказалось, не дремал и, несмотря на поднявшуюся панику среди пьяных казаков, отбил нападение наших. Да ещё захватил в плен командира железнодорожного советского полка и двух комиссаров: Гурсина, по здравоохранению, и Эпштейна. А командиром полка - оказался бывший капитан царской армии Трунов.

- Труна - это ж по-украински гроб?

- Да, сынок, страшной смертью всё и кончилось. Казаки принялись вешать этих троих на акациях против здания центрального почтамта. Но не оказалось верёвок. Тогда сорвали проволоку с бульварной ограды и закинули на суки 3 петли. А комиссар Эпштейн был ранен - рядом с ним в бою разорвался снаряд, и почти оторвал ему левую ногу. Кровь течёт, а казаки его тащат к дереву. Тогда он принял яд, который был при нём, и тут же умер. Я сама это всё видела, вместе с другими жителями. На почту как раз шла. Так они повесили его мёртвого. А потом и тех двоих. Говорили, что трупы не снимали 2 дня. А через день после этой казни какая-то баба на Троицком базаре указала ещё на трёх человек, что это комиссары, приходили, будто бы, к ней с реквизицией продуктов, и вот она их "опознала". Казаки тут же повесили и этих, как оказалось, ни в чём не повинных граждан. И как они ни доказывали, как ни плакали, что видят эту женщину впервые, ничто не помогло, баба твердила, что это они, и не отходила, пока их не повесили. Ей плевали потом люди в лицо, и она убежала.

Ой, всего невозможно пересказать, что делалось. Контрразведка, чтобы не объясняться с родственниками расстреливаемых, говорила всем, что застрелены при "попытке к бегству". Расстреляли даже старого и больного еврея Арьева, который, просто физически, не мог убежать от конвоя. И когда профессор хирург Должанский возмутился этим доводом, то один из офицеров контрразведки изумился: "Но, позвольте, ведь этот Арьев - жид!"

- Ну и офицер!.. - удивился Игорь.

- А потом принялись за ограбление поездов махновцы. Махно собрал свыше трёх тысяч крестьян в свою банду и останавливал с ними поезда. Всех, кто носил офицерские погоны, расстреливал. Вся железная дорога - от Александровска до нас - была в его руках. На какой-то станции выпускницы гимназии устроили бал в зале, пригласили офицеров. А тут и махновцы. Начали издеваться, вспыхнула драка. Вот там они поубивали всех, кто только был. А в октябре заняли и Екатеринослав опять. И опять полилась кровь невинных, начались грабежи, изнасилования. Грабили уже не только по ночам, но и днём.

В это время подошёл к городу генерал Слащёв. Наткнулся на Махно и погнал его в степь. Чуть даже не поймал, но батько, оставив свою драгоценную шубу, удрал. Слащёв влюбился здесь в дочь отставного генерала Нечволодова, нарядил её в форму юнкера и увез с собой в декабре, под новый год почти, в Крым, в качестве своей гражданской жены. Вот такая была у них тут любовь. Ему было тогда, говорили, 34 года, а ей - лет 20. А Екатеринослав занял Будённый со своей конной армией.

С приходом Будённого в городе начались опять расстрелы. Но уже не повальные, а исподтишка. Помню, нашумела тогда история с расстрелом инженера Черчиани, который осуществлял контроль за работой железной дороги. Он жаловался на начальника станции Александровск, что тот совершенно распустил железнодорожную службу. А комиссаром службы движения поездов на этой дороге был некий Харитоненко. Он не хотел снимать с поста начальника станции, потому что тот грабил имущество и делился награбленным с этим Харитоненко, пил с ним. И вот на станции, в Александровске, случилась беда: пьяный стрелочник пустил пассажирский поезд на неисправный путь по железнодорожному мосту, и паровоз с несколькими вагонами сорвал мостовую ферму и полетел в реку. Было много жертв. Этим немедленно воспользовался Харитоненко, и обвинил во всём Черчиани.

Но следствие выяснило, что виноват не Черчиани, а начальник станции, которому инженер неоднократно указывал и на повреждение моста, и на плохое ночное освещение, выделил деньги на ремонт, а тот их израсходовал на пьянки. Надо было создавать новое дело и обвинять уже не Черчиани, а начальника станции. Выяснилось также, что Черчиани несколько раз просил комиссара дороги сменить начальника станции, но комиссар не сменил. Мол, ему нужен начальником только коммунист, так как близко проходит фронт. Короче, всё это выплыло наружу. Но Харитоненко был не только комиссаром дороги, но ещё и председателем железнодорожной ЧК, да ещё и помощником жены Ворошилова, которая заведовала у нас отделом социального обеспечения. И председатель суда - был у нас такой подлец, Ральф - вынес на суде неожиданное решение: "применить к гражданину Черчиани высшую меру наказания". Все были просто ошеломлены, так как ожидали оправдательного приговора.

Защитник Черчиани немедленно выехал - говорили, на паровозе, не дожидаясь поезда - в Харьков к наркому юстиции. Тот дал телеграмму в Екатеринославский суд о приостановке приговора и высылке "дела" Черчиани. Ну, а так как телеграмма прибыла по железнодорожному телеграфу, то её текст стал известен Харитоненко. Было 7 вечера.

Харитоненко помчался на автомобиле в тюрьму, прихватив с собою двух агентов из ЧК. Забрал из тюрьмы Черчиани, вывез его за город и расстрелял. Труп бросили в какую-то яму на свалке и вернулись на станцию. Там Харитоненко пометил на депеше, что она получена в 9 часов вечера, и отправил её в трибунал.

Вся эта история с расстрелом и депешей выплыла после, когда была создана особая комиссия. Но человека-то уже не вернуть!

- Ну, и что было за это Харитоненко?

- Сняли с должностей и поставили помощником Ворошиловой. Вот когда он стал помощником Ворошиловой! Я неправильно тебе сказала первый раз. Да, да, неправильно.

- Даже не судили?!.

- Ой, сыночек, ну, какие могли быть суды над своими? Будённый и Ворошилов командовали в городе! Катались со своими жёнами по городу, пьянствовали. У Ворошилова жена хоть с образованием, а у Будённого - неграмотная казачка. Да и сам он, говорили, так отрыгивал за общим столом, что жена Ворошилова бросала на стол салфетку и выбегала из комнаты.

- Ну, а всё-таки - и белые ведь не лучше себя вели? Сама говорила. А обвиняешь больше "чекушку", с чего, мол, начали...

- Да, тем и кончили! - Мать неожиданно раскраснелась. - Знаешь, где сейчас дядя Ситник?..

- Где?

- Расстрелян, как Черчиани. Семья - выслана. В прошлом году здесь всё было, как в 19-м! Ужас, сколько пропало народа. А ты говоришь!.. Да я тебе и 10-й доли ещё не рассказала про первые "чекушки".

- Так расскажи.

- Слушай! Коли так... Была у меня в гимназии подруга - Валечка Костюченко. Некрасивая девочка была, а душой - золото! Пошла она в сёстры милосердия потом, и оказалась в Киеве. В 20-м году, когда твой отец ушёл в махновский тыл, она вернулась и рассказала мне такое, чего я до смерти не забуду! Её и ещё несколько сестёр милосердия, работавших в Красном Кресте, привлекли для работы в губернскую ЧК, которая размещалась в доме генерал-губернатора на Институтской улице. Они должны были забирать на пункте Красного Креста на Театральной улице пищу, приготовленную для арестованных, и развозить её по "чекушкам" во всех районах города. Вот там они и насмотрелись на зверства, каких ещё не видывал свет. Главным зверем Киева был председатель ЧК Лацис, а вторым после него, но зато лично убивавшим людей, был Угаров. При нём было 5 следовательских инспекций - по 20 человек в каждой. Образованных людей - там почти не было. Обычно - матросы, рабочие и недоучившиеся студенты.

Арестованных держали в нескольких тюрьмах и в концентрационном лагере. И в тюрьмах, и в лагере общие камеры были переполнены в 10 раз. Когда новую партию, пригнанных после арестов людей, некуда было впихнуть, часть вчерашних заключённых уводили в подвалы и там расстреливали. А трупы - куда-то увозили ночью на машинах и телегах. Никакого разбирательства дел не было - одна видимость. Вина людей чаще всего заключалась в принадлежности к "буржуазному классу". Человек никого не трогал, сидел дома, и уже был заранее виноват.

На сестёр из Красного Креста, рассказывала Валя, арестованные смотрели, когда они привозили им пищу, как на ангелов. Шептали, чтобы передали что-то родным, или просто прощались. Однако "чрезвычайка" разрешала только кормить или лечить больных, но очень строго следила за сёстрами, чтобы не выносили записок, обыскивали всегда. Свидания с родными людям были запрещены, чего не было даже в Петропавловской крепости.

Сотрудниками ЧК чаще всего, рассказывала Валя, были молодые люди. У них всегда было много денег, золотых колец, потому что они грабили тех, кого водили на расстрел. Часто одевались даже в их костюмы, если были хорошими. Иной раз ночью - кого-то расстреляют в подвале, а утром - комендант "чекушки" уже щеголяет в "обновке", которую Валечка видела ещё вчера на человеке, которому давала лекарство. При ЧК кроме того были особые склады, куда привозили дорогие вещи и драгоценности после реквизиций на квартирах и арестов. Всё это потом делилось между своими.

- Мам, неужели всё это правда? А эта Валя - не насочиняла тебе?

- Зачем это ей? Её всю трясло, когда рассказывала. Могу перекреститься, если не веришь!

- А ты разве верующая? - удивился он, разглядывая одухотворённое печальное лицо матери.

- Конечно, - просто сказала она. - Я же росла, когда все ещё молились. Да и тебя бабушка окрестила в церкви после рождения.

- Тебе-то я верю. А вот то, о чём ты говоришь...

- Игорёша, а разве теперь... не то же самое происходит? И арестовывают всех подряд, и убивают, и грабят. Сам скоро услышишь обо всём! Только умоляю тебя: ни слова нигде!..

- Да понял, понял. Чего 10 раз одно и то же - не маленький... У нас в лагере был один старик. Рассказывал про "Соловки" - сидел там. Тоже страшно слушать. Но, я думал, он сочиняет - для жалости.

- Зато они никого не жалели. Валя говорила, устраивали, бывало, просто облавы в Киеве на людей. Охотились, словно за зайцами. Брали даже матерей с младенцами на руках. Мать убивали, а ребёночка - возвращали родственникам из гуманности.

А в камерах, говорила, скученность, грязь, отсутствие воздуха и света. Пища - собака не станет есть, если тюремные повара готовили. И у всех арестованных - чувство полной обречённости в глазах и беззащитности. Да как ещё глумились над ними матросы-чекушечники! Как старались унизить. Человек готовится к смерти, а им, садистам, смешно. Или выведут на расстрел, разденут, положат на пол лицом вниз и ну палить из револьверов пулями около головы. А потом приведут назад. Да так по несколько раз... Один студент или молодой юнкер, не помню уже, говорила она, сошёл с ума. А когда сошёл, расстреляли по-настоящему. А он смеялся им там в лицо. Так у матроса, хотя и пьяный был, рука плясала с наганом, не мог нажать на курок.

По всему Киеву, говорила Валя, были разбросаны эти дома с подвалами, в которых чекушечники убивали безоружных людей, как скот. В гаражах, в саду, под открытым небом. Особенно лютовал какой-то Михайлов, комендант губчека. В летние ночи он выгонял арестованных голыми в сад и под луной с револьвером в руках охотился за ними.

А вот его помощник - я ещё запомнила его фамилию - еврей Извощиков, часто трясся от страха, но всё равно расстреливал. Знал, что получит потом золотые часы или ещё что, и был доволен. А служил до этого мальчиком в одном из кинематографов в Чернигове, сопляк ещё. Помню о нем ещё потому, что ему поручили, говорила Валя, судьбу 29-ти юристов. Почти все из них были убиты им. Очень жадный был.

- Ну, неужели же Советская власть ни разу не проверила, что там делалось?.. - вырвалось у Игоря.

- Проверяла, - просто сказала мать. - Валя говорила, приезжала комиссия во главе с Мануильским и старым польским революционером Феликсом Коном, юристом. Но Лацис и другой, известный тебе латыш, Петерс, руководивший тогда обороной Киева, не разрешили исполнять приказы Мануильского об освобождении заключённых. Будто бы припугнули их с Коном так, что те поскорее уехали. На том вся гуманность Советской власти и кончилась.

- Мам, - попросил Игорь неожиданно, - а ты папе, если вернётся и встретитесь, не рассказывай обо всём этом, ладно?

- Да знаю я, что ему нельзя про такое...

- А ты Троцкого никогда не видела? Какой он?

- Не видела. Хотя он и приезжал к нам в Екатеринослав в 20-м году летом. Его встречал твой отец. Рассказывал, что Троцкий настолько торопился куда-то, что не нашёл времени, чтобы принять свою родную сестру, которая записалась к нему на приём. Это вторая его сестра, которая была замужем за врачом Мейльманом. А старшая сестра, Ольга Давидовна, была тогда женой Каменева в Москве. Его расстреляли 2 года назад. Сам Троцкий где-то за границей живёт, а что с Ольгой Давидовной теперь, я не в курсе.

- Мам, ну ладно, я схожу погуляю немного... Не обижайся, я к вечеру вернусь. Спасибо тебе!.. У тебя - отличная память!

- Не забывай и ты ничего. Особенно того, о чём я тебя в начале просила.
Конец первой части
книги "Советская империя зла"
Продолжение во второй части книги ----------------------
Ссылки:
1. Альпаргаты - парусиновая обувь с подошвой из суровых ниток. Подвязывается к чулкам шпагатом. Назад

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 07/11/2010. 317k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.