--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея    "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  2    "Особый режим-фашизм"
Книга 10 "Рабы-добровольцы"
Часть 4    "Плоды тирании"
-------------------------------------------------------------------------------------------------

Глава первая

1

Кирилюк своё обещание сдержал. И хотя Остроухов уже не в первый раз шёл с Рубаном в шахту, всё равно к новой своей жизни не приспособился пока. Не мог привыкнуть к тяжёлому горняцкому труду, к сквознякам и к темноте, в которой приходилось работать. А главное, наслушались они в шахте разговоров о завалах и взрывах, и это пугало их больше всего. Этак ведь до лета можно и не дожить.

Действительно, беда ходила за шахтёрами по пятам. То в одном штреке ахнет взрыв, то бахнет в другом. Вывезут из завалов почерневшие обгорелые трупы, а работу не останавливают. Глядишь, начальство шлёт уже новых кандидатов в покойники. Ещё и не обучились, как следует, не поняли, что такое техника безопасности, а допущены уже к детонаторам, проводам, электромоторам. Зато умели пронести с собою в шахту спички, махру незаметно. Вот взрывы и не умолкали - словно адский фронт двигался под землёй. Раньше, когда сидели в конторе лагпункта и "списывали" бывших людей на тот свет как что-то незнакомое и невидимое, это не действовало на психику - абстракция. А теперь, когда насмотрелись на трупы вчерашних знакомых с выбитыми глазами или высунутыми от удушья языками, сердце холодил смертельный страх.

В середине февраля и Рубана, и Остроухова перевели помощниками взрывников к Анохину и Крамаренцеву. Работа, хотя и опасная, но для пожилых людей физически всё-таки выполнимая. Старшие взрывники подорвались недавно на "затаях" и покалечились, так на их место поставили Анохина и Крамаренцева, а Остроухова с Рубаном к ним в подручные.

- Обучитесь по ходу дела, - сказал бригадир. - Что значит, не знаете, как? Не хотите, чтобы ползадницы оторвало вместе с яйцами, поймёте, что к чему! - И пошёл. Уговаривать и убеждать здесь не принято.

Что было делать? Покорились. Но своим страхом и разговорами на тему, что надо бы почаще проветривать от метана штреки и забои, накликали, видно, беду сами. Хотя, конечно, не могли знать, что проклятый метан взорвётся именно в их штреке - тут судьба...

В тот морозный день, когда темно было и на поверхности - полярная ночь с сиянием над горой - они вошли под своды штольни, ещё ничего не подозревая и не чувствуя. Сразу лишь засквозило, но к этому все привыкли и молча шли дальше. Навстречу громыхал поезд вагонеток с углем. Прошёл, свернул влево, и опять исчез в темноте тоннеля. Снова над головой только редкие тусклые лампочки, да шпалы узкоколейки под ногами. А намеченные судьбой в покойники ещё ничего не знают, острят, привычно матерятся, будто идёт у них соревнование, кто хлеще завернёт матерное коленце. Людям, конечно, страшно, однако надеждой на хорошее живут. А Косая-то была уже рядом, затаилась и ждала, лёжа в коробке спичек, спрятанных курильщиком.

Свернули в свой штрек. Теплее стало, но и угарнее. Приподняв карбидки, потянулись цепочкой один за другим по правой стороне, мимо ленты транспортёра, выключенного электриком предыдущей смены. Кто-то в темноте зазевался и врезался в столб крепления. И опять сразу солёные шуточки, мат и дурацкий смех. А ведь дышать нечем...

Бригада Волобуева протопала к своим забоям. Вот первый из них, и несколько человек ныряют в него. Другой - и туда нырнули. Третий... Дальше нет пока ничего. Навалоотбойщики, нырнувшие в первый забой, дождались включения ленты конвейера, на которой лежали куски угля, и взялись за лопаты. Надо новый уголь бросать, выполнять свой план. Анохин с Рубаном ждали во втором забое, когда пробурят шпуры бурильщики. В третьем забое орудовал Крамаренцев с Остроуховым - осталось лишь зарядить шпуры, и подрывай.

- Ну, давай, Илларионыч! - скомандовал Крамаренцев. И стал готовить провода. Появились 2 бурильщика - внесли ящик с аммонитом. Один из них буркнул:

- 9 шпуров тут. - И посветил фонарём. - Можете начинать, мы пошли...

То же самое происходило и во втором забое - кончили бурение шпуров и там, там их было меньше. Рубан, помогая Анохину, молчал - боялся отвлечься. Молчал и Анохин, не любивший своего помощника. Одно у человека на уме: все мерзавцы, каждый должен быть сам по себе. Ну, и ещё хитрил. И всегда как-то пошло, по-мелкому. Анекдоты любил сальные, про женщин. Говорить им было не о чем, закладывали в шпуры аммонит, вставляли детонаторы, заделывали шпуры, зачищали концы проводников. Заделали, наконец, и последний шпур, Анохин приступил к монтированию цепи. В это время завыла сирена. Значит, в третьем забое Крамаренцев подготовил всё к взрыву, надо было уходить.

Минут через 5 раздался взрыв. Когда дым в штреке рассеялся - его выгонял переносной вентилятор - Крамаренцев сказал Остроухову:

- Всё, Илларионыч, можешь идти на отдых. А я проверю, не остался ли где "затай".

Крамаренцев ушёл, но появился маркшейдер и забрал Остроухова куда-то с собой, сказав Анохину:

- Заберу его у вас минут на 40. Нужен срочно один человек... - И увёл старика, не объясняя, куда и зачем.

Потом включил сирену Анохин и тоже произвёл взрыв. "Затаев" не оказалось и в его забое, можно было включать ленту транспортёра. Он позвонил по переносному телефону дежурному электрику и, прислушиваясь к тишине - лента всё ещё не двигалась - стал думать о том, как пойдёт сейчас вслед за Крамаренцевым в свою "библиотеку". Хотелось дочитать "Опыты" Мишеля де Монтеня. Философ рассматривал человека как самую большую ценность на земле, а не "винтик". Отстаивал право на сомнение в истинности любых догматов. Книга этого скептика настолько захватывала Анохина, что он поражался, как мог с такой книгой расстаться старик, продавший её Тане. Таня им рассказывала: "Берите, - говорит, - дитя, вы никогда не пожалеете об этой покупке и всю жизнь будете лишь благодарны мне!" "Зачем же продаёте?" "Кончилась моя ссылка, надо улетать. А багаж мой перешерстят, прежде чем отправят пароходом. И книгу, вместе с другими, могут изъять. Её уж не раз запрещали. Король Людовик 14-й - во Франции. Вслед за ним - проклял Папа римский. У нас тогда - Пётр 4-летним мальчиком был. В Россию книгу завезли и перевели лишь в 19-м веке. Но и у нас её судьба была разной..."

Видимо, ссыльный хотел. Чтобы книга попала в чистые руки. Анохин был благодарен ему. И Тане за то, что поверила в старичка и решилась купить. Уж он-то с такой книгой не расстанется! Крамаренцев, тот больше на учебники налегает, которые Таня покупает для него. Вот так и просвещаются теперь каждый на свой манер. Да плюс лагерная "академия". Хотелось стать людьми, чтобы подняться с четверенек, на которые правительство стремилось поставить народ.

Конвейер заработал, штрек наполнился снова шумом и пылью. Вернулась обычная жизнь. В которой не было места ни честным книгам, ни совести и доброте, ни чистому воздуху. Советская шахта. Советский лагпункт. Россия, загнанная в особый режим, прикрытая сверху молотом и серпом, как символом цели народа. А может, это и не советское всё? Только провозглашаемый догмат, против которого выступал ещё в 17-м веке Монтень. Хотелось разобраться...

Оставив Рубана на выходе из штрека, Анохин направился в "библиотеку". Кажется, заработала где-то вверху общая вентиляция, отсасывающая из всех штреков послевзрывные дымы и гарь. Под потолком штольни, там, где светили лампочки, стало видно, как потянулись на восток, будто низкие тёмные тучи, дымы и газы. Ещё подумал: "Опасная концентрация метана обычно и возникает вот после таких включений вентиляции. Нет, чтобы отсасывать постоянно! Электроэнергию берегут..." Но подумал как-то просто так, больше, пожалуй, по привычке - без серьёзного страха. Привык.

Крамаренцев уже откопал из-под породы их ящик с книгами и ждал. Появлению Анохина обрадовался, хотел о чём-то спросить, но услыхал голоса и шаги и, прикрыв рот рукой, призвал Анохина к молчанию. Голоса приближались, и Анохин с Крамаренцевым выключили на касках лампочки, а полами шахтёрских курток накрыли свои карбидные фонари.

Говорившие остановились. Один из них проговорил:

- Залезь тут куда-нибудь, и читай. Это - "Воззвание" против Сталина. Только не заляпай, смотри! Не одному тебе писано...

- Федя, а где достали такое? - спросил другой голос, заискивающий.

- Тебя это не касается.

- Не доверяешь, что ли?

- Не доверял бы, не позвал сюда. Где-то на шахте прячут. Кто - тебе лучше не знать.

- Понял. Не подведу.

- Для меня - теперь это дороже всего! Там есть такие слова, горло сжимается! Пошли, покажу одно потайное место...

Говорившие ушли, а Крамаренцев почувствовал, как у самого сжалось горло и свело на лице кожу. А потом в душу хлынула жаркая радость. Выходит, не даром рисковали они в цеху медеплавильного! Живёт "Воззвание", ходит уже по лагерям!..

Зашлась душа и у Анохина. Хотел броситься к другу от радости, но в тёмных пустотах вдруг блеснула подземная молния, а потом где-то далеко, примерно там, откуда они только что пришли, глухо ахнуло. Воя сирены перед этим, предупреждающего о взрыве в каком-нибудь забое, они не слышали. Да и не похоже это было на взрыв в забое - так рвётся в штреках газ. Они выхватили из-под курток спрятанные фонари и, включив лампочки на касках, побежали к своему штреку.

По штольне уже неслись заключённые из других штреков. Все мчались в ту сторону, откуда сверкнуло и ухнуло. На бегу сталкивались, матерились.

Беда стряслась в штреке, где работали бригады Волобуева и Мирошника. Анохин и Крамаренцев ворвались туда одними из первых. Метров 70 никаких разрушений не было - всё выглядело, как обычно. А затем наткнулись на поваленные брёвна креплениё и большую стену завала. Порода обрушилась сверху прямо на ленту транспортёра. Дальше - братская могила. Вся бригада там, за этой чёрной и молчаливой стеной, по которой всё ещё ссыпаются, словно живые, тёмные камешки. Там могли находиться сейчас и сами, случись взрыв на 8-10 минут раньше. А может, кто уцелел? Из тех, кто находился сбоку, в забоях. Надо срочно вызывать спасателей и разбирать завал...

В потолке штрека что-то потрескивало, сыпалась мелкая крошка породы. И вдруг за их спинами с треском лопнуло бревно старого крепления. Видимо, не выдержало после того, как рухнули в районе завала другие брёвна, и давление породы резко сместилось.

Все разом обернулись и увидели, как шарахнулись назад шахтёры, бежавшие к завалу. Хотели побежать и они. Но кровля не рушилась. И тут Крамаренцев увидел сапоги, торчащие из завала.

Кто-то уже позвонил по телефону, висевшему возле ленты транспортёра на выходе из штрека, и вызвал спасателей. Не дожидаясь их, Анохин и Крамаренцев принялись вручную выбирать из завала большие куски, чтобы освободить человека, ноги которого они увидели. Вероятно, он был засыпан не глубоко. Если не убило ударом по голове, то должен быть живым. Иначе, зачем же тогда каска?..

Под руками ничего не было, кроме широких лопат, с которыми прибежали навалоотбойщики. Поэтому возились минут 5, пока откопали. Спасённым оказался Рубан - ещё дышал. Видимых повреждений у него не было, быстро пришёл в чувство и рассказал, что в штреке остановился транспортёр, и бригадир послал его, как освободившегося, за дежурным электриком, который не отвечал на телефонные звонки. Только дошёл вот до этого места, как сзади рвануло так, что больше ничего и не помнит.

Слушавшие сочувственно вздыхали. Повезло, успел уйти от места, где взорвался скопившийся газ. Ну, а те, кто остался за стеной?.. Если б просто обвал, ещё можно надеяться...

Рубана увели появившиеся санитары. А прибывшие спасатели принялись за работу. Через 3 часа, когда первый завал был разобран, они устремились по штреку дальше. И сразу же наткнулись на липкую, окровавленную пилу плотников-крепильщиков. Посветив фонарями, увидели рядом и самого крепильщика, перерубленного пополам этой пилой, летевшей, должно быть, во время взрыва, как стальной лист, пока не врезалась в другого - этот свою пилу так и не выпустил. Его напарник был убит тоже, видимо, куском породы, попавшим в лицо - вместо лица месиво.

Кругом валялись старые брёвна креплений, сломавшиеся, словно спички. Однако, свод над головами в штреке как-то ещё держался и без брёвен. Оттуда лишь сыпались струйки чёрного песка. Крамаренцев смотрел на всё с ужасом.

- Все тут подохнем! - сказал кто-то мрачно и уверенно. - Сегодня сожгло бригады Волобуева и Мирошника, завтра - задавит и нас.

Словно накаркал. Над головами грозно затрещало, сверху стали падать глыбы породы, и спасатели, давя друг друга, ринулись к выходу. Анохин с Крамаренцевым выскочить не успели - на них кто-то упал, сбил с ног, и всех накрыло новым завалом.

Причудлива человеческая судьба. Только что радовались тому, что уцелели, спаслись, ан тебе нет - всё равно своё взяла.

Кирилюку сообщил о взрыве по телефону дежурный охраны шахты. Подробностей он ещё не выяснил, кричал, что взрыв произошёл в штреке бригад Волобуева и Мирошника. Спасти, говорил, пока одного человека. Как обстоит с остальными, не ясно. Знает лишь, что под землёй сейчас большая буза. Все заключённые бросили работу и требуют выхода из шахты. Заканчивая доклад, лейтенант предположил:

- Как бы не взбунтовались, товарищ майор! На всякий случай я вызвал дополнительную охрану.

- Правильно сделал, молодец! - одобрил Кирилюк. А себя клял: "Вот, пьяный дурак! Ну, зачем было ставить "Коршуна" на добычу? Мог ведь для них и безопаснее место найти под землёй. Сам похоронил 200 тысяч, старый х..! Даже не х.., а так - тряпочка в шкурке. Позволил себе угробить целый дом. Да где, в Сочи!.."

Простонав, словно от боли, Кирилюк позвонил шофёру: "Немедленно ко мне!" Затем перезвонил на шахту: "Будут трупы - складывать на шахтном дворе. Опознайте. Уцелевших - немедленно всех в лагерь!" Повесил трубку и начал одеваться.

- Что случилось, спросила жена, свешивая с кровати белые, как репа, ноги.

Посмотрел на неё - была ещё женщиной, хотела жить. А он её теперь вот не только лишил чисто женского счастья, но ещё и обещанный домик возле моря украл. Сжёг, алкаш моржовый! Нет, "моржовый" - это другое, этого у него уже нет. Просто - говнюк. Даже в рифму: Кирилюк - говнюк. Вот это правильно. Дерьмом придётся закусывать теперь в Сочи, а не осетринкой. Вслух же ответил:

- Газ опять в штреке взорвался.

На выходе из штольни зеков встречал усиленный конвой - выстраивал в колонны и уводил в лагерь. Скоро приедет начальство, пусть само разбирается, кто остался лежать в шахте, кого выдадут на гора покойниками, а кто отправлен в лазарет. Задача охраны - быстрее увести живых. А считать всех - будут потом. Подобьют общий итог, сделают заявочку в ГУЛАГ на новые души. Сгинувших - спишут по акту. "Несчастный случай". Из двух бригад, как стало известно, уцелело только четверо. "Меченый" старик - его зачем-то маркшейдер с собой забирал, рыжий верзила по кличке "Пузо", да 2 взрывника из политических - "Борода" и "Очкарик". Вот и весь "скребет" из дебета.

Двумя взрывниками оказались Анохин и Крамаренцев - всё-таки уцелели, бродяги, пожалела судьба. Маленько помяла, правда, когда споткнулась на них, но это не в счёт. Санитары говорят, немного подлечатся и опять будут работать не хуже, чем прежде. На зеках быстро всё заживает, как на собаках. Да и к весне дело пошло - оживут. Не их, знать, очередь...
2

Утром 5-го марта Анохин проснулся в больничном бараке от неясной тревоги. Было ещё темно. А прожекторы на вышках почему-то выключили. Не слышно было ни собак, ни окриков конвойных. Хотя по времени пора уже было выводить зеков на завтрак. Вместо этого доносилась откуда-то чуть слышная музыка - в темноте плыли скорбные торжественные звуки. Послушав их, Анохин догадался: фельдшер в своей каморке за стеной включил репродуктор. Но, что бы это значило?.. Раньше он не включал так громко - зеки не должны знать, что делается в мире. А тут... Да и невесёлое что-то.

Анохин протянул руку к соседней койке:

- Вася, спишь?..

- Нет, - ответил Крамаренцев, поднимая в темноте белевшую от гипса руку.

- Посмотри, сколько времени? Опять мне мучение без очков! Фельдшер обещает, правда, привезти из города сразу 2 пары, чтобы и в запас, да всё у него что-то не получается.

- Остались твои стёклышки в завале навечно, - согласился Крамаренцев, доставая здоровой рукой часы из-под грязной подушки. Это были большие карманные часы с крышечкой, на цепочке. Продал их Василию один вор, ещё в прежнем лагере. Разглядывая теперь в полутьме циферблат и стрелки. Крамаренцев проговорил: - Без четверти 7. Всю ночь снились обгорелые лица, "вохра" их рассматривает, а понять не может, где кто, чьи фамилии списывать. Голова от такого сна, как пустой колокол.

Скорбные звуки за перегородкой всё плыли, тревожили. Анохин догадался: от музыки он и проснулся. Но репродуктор вдруг умолк. Было слышно, вернулся фельдшер, и выключил. В коридоре уже гремели посудой санитары. Значит, принесут скоро завтрак.

За окном медленно яснело. Уже можно было различить вышки, столбы, бараки. Но настоящего дня, с ясным небом и долгим солнцем, не будет. Так, посветит немного молочным светом, раздвинет тучи, и снова начнёт медленно умирать - март, рано ещё.

Понемногу всё-таки развиднелось. Стало видно позёмку на сугробах. Снежная пыль взмётывалась под ветром белым дымком, скользила по ледяным корочкам наста. Струилась. Бесконечное и бессмысленное движение. Как жизнь в лагере. Метёт, метёт... Сколько жизней уж вымело на тот свет, а всё выдыхает и выдыхает судьба свой пар из души.

В лагере почему-то ещё не было ни построений, ни "шмонов". Тихо увели "шахтёров" на работу, и всё. Будто вымер лагпункт после этого. Может, мороз прижал выше нормы? Не было даже обычного мельтешения вольняшек, прибывших на работу из города.

Внимание Анохина привлекли 2 флага на вахте. Обычно там был приподнят на палке один. А в этот раз их было 2, и обе палки были наклонены немного книзу. Полотнища от этого казались, как бы, приспущенными. Всмотревшись в них пристальнее, Анохин различил и тёмную траурную кайму на флагах. Тогда догадался: кто-то умер. Большой, из правительства. Загнулся от "непосильной" государственной ноши. По бригадам Волобуева и Мирошника, небось. Флагов с траурной каймой не вывешивали. Разная здесь людям цена и после смерти. Равны они только перед Богом. Вот теперь этот "правитель" пойдёт с Волобуевым рядом там...

- Вася, умер кто-то, - прошептал Анохин. - Должно быть, из правительства. Траурные флаги на вахте повесили.

Догадка Анохина подтвердилась. Вошёл рыжий огромный Рубан - ходил вместе с санитарами за горячим завтраком - и, расставляя на тумбочки перед каждым чёрные алюминиевые миски с едой, шёпотом сообщил:

- Не слыхали?.. Товарищ Сталин умер!

- Да ну-у?.. - ахнули зеки дружным шёпотом. О Сталине они даже и не догадались подумать. Казался вечным. Словно обречён был на бессмертие по обязанности вождя, как Кощей Бессмертный.

Взяв миску и садясь на койку. Рубан мрачно проговорил:

- У лагпункте говорят, шо заключённым тепер - крышка!

Крамаренцев понял мгновенно. Умер великий вождь народов. А "враги" только и ждали этого часа всю жизнь. Чтобы задушить "дело революции". Смерть вождя для них - радость. И жалеть их теперь нечего. Будто прежде... жалели. Значит, будет новый террор. Под ложечкой у него засосало.

Рубан зашептал снова:

- Говорят, начнутся массовые репрессии.

Анохин, внутренне ликуя оттого, что подох тиран, бывший злее бешеной собаки, и что хуже не может быть после его смерти, а должно быть лучше, огрызнулся на Рубана:

- Да вы-то чего боитесь?! Вы же - по уголовной...

- Ой, не скажите уже так! - Рубан покачал большой стриженой головой. - Хто станет разбирать, по какой ты там статье? Есть уже русская поговорка: когда лес рубят, щепки летят. От и налущат с нас такой щепы, шо родственники уже и наших костей не найдут! Надо уже шо-то делать, пока не поздно. Я знаю, вы - люди тут грамотные, думайте. Шо можно уже, куда-то, написать? Шоб...

Крамаренцев перебил:

- Ну, вас-то - действительно не тронут! Вы же в дружбе с начальством. Лучше сами скажите, как вам это удалось? А то - "шо делать..." - передразнил он.

Рубан льстиво заулыбался, не забывая скрести из миски:

- От вас, хлопцы, не буду уже скрывать ничё! Вы ж сами знаете: и у лагерях есть люди, которые уже любят деньги. - "Гэкая", произнося слова нараспев и следя за впечатлением, которое производит, он загадочно продолжал: - У меня таки было немного тоже... Но, если начнутся уже массовые, могут таки добраться и до миня. Вы шо, не знаете этих подлецов?

Анохин насторожился:

- А зачем вы нам об этом рассказываете? Мы - люди маленькие...

- Не скажите так. Я ж таки ещё не совсем дурной, шоб не различать людей!.. Вы - мужики с головой. У лагпункте вас уже знают. - Рубан, кончив есть, наклонился к Анохину, который ещё жевал: - Говорят, у вас есть связь даже с Москвой!

В разговор вмешался Крамаренцев:

- Нет у нас никакой связи! Так и "Куму" скажите: всё это враки!

Рубан не обиделся:

- Ой, молодые люди, и ещё раз ой! Не торопитесь уже не доверять, и ничего плохого не произойдёт. Ручаюсь вам! Только не надо уже торопиться. - Он многозначительно, заговорщицки смотрел на Василия и его бороду. - Помните, был процесс врачей у прошлом году? Так от, говорят, шо они - не виноватые уже.

Анохин спросил:

- Откуда вам это известно?

- Я уже скажу вам. Только не щас. Когда доверять будете и вы.

Крамаренцев вставил:

- Вот тогда и поговорим.

Рубан обиженно запротестовал:

- Нас здесь - только трое. Те, шо у других кубриках, не слышат. Так зачем нам уже всякие тайны и фокусы? Говору вам, шо знаю, куда надо писать, значит, знаю. Если не хотите, так и скажите.

- Ну, и куда же вы предлагаете? - заинтересовался Анохин.

- Хто знает, - пожал Рубан плечами, глядя то на Крамаренцева, то на Анохина. Гадал, кто из них важнее? Анохин казался ему добрее, мягче. Хотя, чувствовалось, мог пойти и на крайность, если дойдёт до последней черты. - Может бить, типер надо писать Кагановичу? Я зна-аю... - повторил он, опять пожимая плечами.

- А что - Каганович? - спросил Крамаренцев насмешливо.

Рубан обиделся снова:

- Как это шо? С кем всегда советовался Сталин? С Кагановичем. Сталина - уже нет. Умные люди считают, шо все вопросы будет решать тепер Лазарь. Так говорат, и я в это веру.

Никто в лагере Рубану этого не говорил. Просто он верил в это сам, считая Кагановича вторым человеком в правительстве после Сталина. Неспроста же говорили, будто Сталин спал с племянницей Кагановича? А у Молотова - жену посадил. Значит, Лазарь главнее Молотова, хотя тот и по международным вопросам...

- Ну, свяжемся, допустим, с Кагановичем. И что вам это даст? - не оставлял Крамаренцев своего тона.

Рубан поднялся:

- Откуда я уже знаю - шо? Шо-нибудь даст. - Он сбавил гонор: - А шо мы уже теряем? - Направляясь к выходу, пообещал: - Если уже надо будет немного денег для этого, и вообще... лично вам - скажите. - И вышел.

Анохин, раздражаясь неизвестно от чего, бубнил:

- Не верю я в эти массовые репрессии! Всё должно быть, как раз, наоборот.

Крамаренцев завёлся тоже:

- У тебя что - есть гарантии? Вспомни Николаева! Человек с мировым именем!.. С его мнением - министры считались! Давно отсидел... А до сих пор живёт без права на выезд. Где же эта справедливость? А кто мы?.. Кому мы нужны?!

- Ладно! - Анохин выставил ладонь. - Что ты предлагаешь конкретно? Снюхаться с уголовщиной? Не думай, что Остроухов - просто несчастный старик! Птичка, видать, покрупнее Рубана. А тоже почему-то с ним заодно! И деньги есть... Так что же, по-твоему, нам с ними - по дороге?

Крамаренцев не соглашался:

- Зачем обязательно снюхиваться? А вот попробовать использовать их деньги - не вижу греха. Может, и в самом деле получится что? Не сидеть же теперь, сложа руки! - Василий перешёл на шёпот: - Сам подумай: подох этот гад! Отмежеваться - успеем, если будет надо...

- Вон как ты заговорил!.. И считаешь, что это - позиция? А радовался ещё вчера, что люди - наше "Воззвание" читают! На них ставил, а теперь - на этих, да?!

- А подохнуть в штреке в следующий раз - позиция?

Чуть не поссорились. И Анохин перевёл разговор на другое:

- Как ты себя чувствуешь? Рука - как?..

- А чёрт её знает... Никак не чувствую - ноет.

Уйдя каждый в свои безрадостные мысли, надолго замолчали.

И всё-таки одна радость сегодня была - рухнул идол, подох великий "вош", как говорил старик Федотыч. От себя Анохин добавил: "Подох великий вош социаклизма Иосиф Высранович Джуга-швили. А коли он высранович, то хоронить это дерьмо надо в сортире. Но завернут, видимо, в траурный гроб с красной каёмочкой и закопают под кремлёвской стеной Почёта. Ну, и блядская же у нас система! И создал её - этот Высранович... Не может же быть, чтобы в Кремле этого не понимали. Может, разберутся, наконец?.." И Анохин стал думать о сыне, жене. Размечтался, как найдёт их. Встретится. Потом - с Годуновым. А когда опомнился, понял - грёзы всё...
3

Как ни медленно идёт время, а всё-таки оно идёт: тик-так, тик-так, тик-так. Если прислушиваться, с ума можно сойти, сколько натикает за один только месяц. А если смотреть не на секундную стрелку, не думать о том, что с каждым ударом изнашивается сердце, а просто жить и работать, мыслить, то окажется, что жизнь движется согласно временам года. Не торопится, как лёгкая стрелка, но и на месте не стоит. Значит, прислушиваться нужно не к себе, а к пульсу времени, которое несёт заметные перемены. Только перемены спасают людей от однообразия и унылой тоски. Перемены толкают к действию...

Наступила в Норильске холодная северная весна. Майор Кирилюк по секрету узнал от писаря из Управления лагерей, что начальство собирается переводить его куда-то под Ростов-на-Дону. К осени, видимо, будет приказ.

И сразу майор заторопился - будто проснулся от долгого сна: "Чего тянуть резину с этим "Коршуном"? Он прав: трус в карты не играет! Ну, и что, если завалятся где-нибудь через год? Меня здесь - уже не будет. Да и не докажет никто ничего! Чем?.."

От рассуждения он перешёл к делу. Чувствуя, как возвращается к нему былая решимость, вызвал "на допрос" старика Остроухова и, отослав за дверь конвоира, с бодростью в голосе начал:

- Ну, как жизнь, Семён Илларионович? Видишь, к теплу идёт. Не пора ли нам обговорить детали ещё раз?

- Давай, голубь, давай! - откликнулся старик с живой готовностью. Даже какой-то будто свет плеснулся у него в жёлтых зрачках. Зачастил: - А то, гляжу, тут и действительно можно не дождаться. Если тянуть с этим... Прошлый-то взрыв, считай, чудом нас обошёл.

- Тогда присаживайся. И - вот что... Начинайте с Рубаном волосы отращивать. С кожей, мол, что-то на голове - нельзя стричь. Я фельдшера предупрежу, выдаст вам справки, чтобы конвой не трогал на "шмонах". Спите-то - рядом? Вот и заразились друг от друга...

"Коршун" от благодарности засветился:

- Спасибо те, голубь, спасибо! Я ведь и сам думал об этом. Не выехать нам из Норильска незамеченными, если с шахты уйдём стриженными! Не сидеть же в городе, пока отрастёт? Это же - риск! Нам из этих краёв быстрее надо подаваться подальше. Опять же и фотокарточки для паспортов потребуются. Без волос, что ли, фотографироваться?..

- А что, достали уже и чистые паспорта? - изумился майор.

- Пока ещё не достали, голубь. Твоей команды ждём.

- Значит, так: хватит ждать! - твёрдо проговорил Кирилюк, словно давая задание на разведку. - Действуйте! - И как бы между прочим напомнил: - Но и про обещанную сумму не забывайте. Чтобы всё было при вас, когда понадобится. Иначе - дело у нас не пойдёт...

- Сделаем, голубь, всё сделаем! - заверил Остроухов. Говорю же: команды ждём. Всё будет в аккурате и в срок.

Кирилюк закрыл дверь кабинета изнутри на ключ, достал, как в прошлый раз, из сейфа план шахты и, вручая его Остроухову, проговорил:

- Вот тебе копия! А у меня - настоящий. На твоём нет только никаких названий и даже заголовка. Бумажка, и всё. Если вдруг потеряешь или найдут у тебя - скажешь, нашёл. А что это такое - не знаешь, мол. Взял на подтирку. Но лучше будет, если у тебя его не найдут. Понял? - зловеще закончил майор.

- Не найдут, голубь. Я его так в одном месте припрячу, сам чёрт не откопает! А как заучу всё на память - сожгу.

- Годится, - согласился Кирилюк, не замечая, что начинает говорить словами сообщника уже и сам. - А теперь вот - гляди... Я буду показывать тебе, где и что расположено по своему плану, а ты - следи и замечай всё на своём. Видишь, синий пунктир у меня? Это ваш путь к вентилятору. Не напутай потом в шахте! А лучше всего - пройдите разок до взрыва по этому пути. Дам команду маркшейдеру, чтобы он вас... Нет, сам схожу с вами в шахту. Заберу вас из лагеря не в вашу смену. Вроде по расследованию одного дела.

- Вот это - хорошо, голубь! Лучше 1 раз увидеть, чем 100 раз услышать.

- Ну, к самому вентилятору - пойдёте вы без меня! - остановил Кирилюк преждевременную радость "Коршуна". Я вас... подожду только внизу.

И всё равно Остроухов думал о нём с теплом: "Умён майор, ничего не скажешь! Да и делает всё, кажется, по совести. Без подвоха..."

Кирилюк тоже удивлялся: лицо у "Коршуна" показалось не старым. Даже приятным. Настоящий профессор. Но тут "Коршун" вернул его к делу:

- Одно только смущает меня...

- Что? - Майор насторожился.

- Сколько придётся нам ждать этого нового взрыва? А если и шарахнет где, то ведь не у нас, думаю. На войне тоже, небось, слыхали, снаряд не бьёт в одно место дважды.

- Ну, и что? - спросил майор, не понимая, куда клонит Остроухов.

- Не бежать же нам после взрыва в другой штрек? Чтобы свои посчитали нас погибшими - т а м.

- Верно, - проговорил Кирилюк с досадой. И надолго задумался. Потом, словно на что-то решившись, загадочно произнёс, глядя Остроухову в глаза: - Но ведь и от вас с Рубаном может зависеть... Где и когда этому газу шарахнуть! А?..

Бух вздрогнул. Майор ждал, следя за ним.

Остроухов понимал, выхода у него нет. А всё же обдало душу морозцем. Шутка ли, зажарить для своего спасения 2 десятка людей! А может, и больше. Да и майор удивил. Неужто ему это - что кучку муравьёв истребить? Не зря говорят, чужая душа - потёмки. Однако. Не желая лезть в эту душу без спроса, боясь спугнуть её, опытный старик сделал вид, что согласился легко, и спорить не стал.

- Это верно, - произнёс он. - Всё, как говорится, в руце Божией.

Кирилюк, следивший за гаммой чувств на лице "Коршуна", едва заметно усмехнулся. Понимал, не божьи руки подвесят под кровлей штрека зажжённый фонарь, да ещё и накроют его тёмной тряпкой, чтобы не светился в темноте, но был взрывоопасен. Но продолжать этот разговор тоже не стал, разом оборвав всё и обыгрывая слова Остроухова про Бога:

- Ну, тогда с Богом!..

- К чёрту! - послал бух, боявшийся сглаза. И не заметил. Что продал душу.

На этот раз Кирилюк не улыбнулся.

- Ладно, поговорили. Сейчас конвойного позову... - И вдруг заметил, вставая: - А ведь тебе, Семён Илларионыч, плохо будет и с волосами. С одной стороны - они отрастут у тебя седые, а с другой - тёмные. Заметный будешь!

- Ничего, - буркнул старик, пряча листок с планом шахты в карман, - когда я буду отсюда далеко, начну брить голову, как татарин. Либо стану краситься, - мрачно пошутил он. - Чтобы моложе выглядеть.

Кирилюк тоже спрятал план. Потом, подойдя к двери, осторожно повернул ключ и, вернувшись к столу и осмотрев Остроухова с головы до ног, надавил на кнопку вызова. Дверь отворилась, вошёл конвоир:

- Уведите!

Шёл Остроухов под конвоем и думал. Деньги, какие нужны майору, по почте не пошлёшь, да и не на кого. Что же делать? Вызывать сестру или обождать? Уж больно много денег придётся ей с собою везти. Для Кирилюка только 100 тысяч. Да сколько ещё самим понадобится - не ясно. На документы - раз. На обратную дорогу - два. На непредвиденное - три. Тут такая сумма набирается, что и мужик задумается, как их везти. Ни спать, ни в сортир сходить, лишь возле чемодана сидеть сторожевым псом! В самолёте тоже рискованно. А потом, в Норильске? Что Лизавета будет делать с такой кучей денег, если с побегом затянется или отодвинется на неопределённый срок? Передать деньги на хранение Софье? Тоже риск. Бог знает, какие мысли могут появиться от таких денег у молодой женщины. Возьмёт, да исчезнет, как когда-то. Но уж в этот раз навсегда. Сиди тогда, где сидишь, пока не околеешь от тюремной житухи. Зачем же и себя губить, и Софью вводить в соблазн? Нет, такое дело можно доверить только Лизавете - она человек проверенный, не подведёт. К тому же горбунья, на что ей деньги? Своей семьи нет... У неё одна мечта: жить вместе. Если б не Софья, давно была бы рядом.

Семён Илларионович вспомнил 47-й год, реформу, когда Сталин менял деньги - 10 рублей на 1. Разорился бы тогда, если б держал свой капитал в бумажках. Хорошо, что купеческого происхождения и выучки, никогда бумагам не доверяли. Оттого не пропали ни при Керенском с его бумажками, ни после гражданской, ни при Сталине. Всю наличность превращал всегда в золото, бриллианты. Золото и камушки - оно всегда надёжно. При любой власти.

Вспомнился и отец. Вот кого надо всю жизнь благодарить за науку. Умён был Илларион Аристархович, жизнь знал и с фасада, и с изнанки. Все купцы пшеницей и пенькой занимались - отвозили в Азов, это проще. А отец 2 ювелирных магазина держал. Там и его научил, маленького Сеньку, разбираться сызмальства в камушках, да в золоте. Окончил коммерческое училище. Правда, в революцию крепко подразорили большевики. Ну, да чего теперь вспоминать то время. Не пропали же с сестрой! Золотишка и камушков осталось не только на разживу, а ещё и приумножилось. Теперь вот, другое дело, как с ними быть? Сюда ведь золотом не повезёшь - где его тут на деньги поменяешь, у кого? А майору - деньги нужны, сам он - тоже не поменяет. Грызть ему, что ли, это золото потом? Ему дом купить нужно! Видно, придётся бедной Лизавете опять ехать в Ростов, к старику Степану Петровичу Мурову. Только он сможет обменять на такую сумму. Вместе когда-то обделывали дела, ещё при НЭПе, и какие дела! Вспоминать, так сердце заходится от восторга. Нет, Степан Петрович на много сестру не обдерёт, постесняется. И в камушках сестра разбирается, да и расчёты между Муровыми и Остроуховыми давние. Не посмеет во имя многолетнего сотрудничества - зачем ему такие красивые отношения портить? Ещё и Остроухов ведь может сгодиться, своей судьбы не узнаешь. А в жизни - всякое случается. Сегодня - сижу я, а завтра - сядешь ты. Кто поможет тогда? Ну, и месть - тоже не последнее дело, если что. Побоится старичок на пакость идти - возьмёт с Лизаветы ровно столько, чтобы и ему выгода была, не больше. Иначе, какой же смысл и менять?

Вспомнил Семён Илларионович и другое, как переправляла ему сестра деньги в первый раз, когда он здесь очутился. Разменял ей камни на деньги Муров. А вот отправила она их в Норильск с матёрым вором. Деньги, правда, были не такие уж и великие, но всё же - 50 тысяч. Ну, и несколько золотых вещиц на подарки, на первое "знакомство" с начальством, чтобы дать почувствовать всем свою силу, чтобы условия жизни изменить себе в лагере. И вот этих-то денег и брошей ждал он, считай, целых 4 месяца. Думал уже всё, пропало. Хотел писать сестре, чтобы новые деньги везла, сама. Правда, Лизавете этого вора Муров рекомендовал. Но посомневаться пришлось всё равно крепко. И вот, пока он тут в лагере сомневался и тосковал по этим деньгам, вор уж и связь к нему в лагерь нашёл, и людишек нужных подкупил. Связал с ним норильскую уголовщину и предупредил, чтобы оказывали сидевшему полное содействие. Учтите, мол, большой силы человек!.. Себе за все услуги взял 15 кусков, как и уговор был. Иначе разве полетел бы он в этот холодный и далёкий Норильск по таким делам?

Содействие начали оказывать и впрямь. И питаться стал, как человек, и письма писать, кому надо, по новым каналам. Разумеется, за всё приходилось платить, либо обещать, но жизнь с тех пор изменилась. Тут уж и Софью к себе позвал письмом. Правда, очень долго ответа не было, уж и надежду потерял - думал, уехала куда-то. Но нет, откликнулась, когда сюда уже прикатила: продала с себя последнее золото, а добралась. Здесь и узнал всё от неё. Сидела, оказывается, без денег в своём Подольске. Дали где-то комнатёнку от городской власти, а домище и всё имущество - какая дорогая мебель была! - конфисковали. Как только выдержала, бедная! Но - не отреклась, приехала. И - в самое время. Только успела от вора последнее получить, как сел этот дурак сам. Боговал тут на полученные денежки, ну, и пырнул кого-то ножом в ресторане по пьяному делу.

Дальше всё пошло проще. Начала Лизавета слать переводы на Софью - мелкие, по 2-3 тыщёнки. Чтобы не вызвать подозрения у властей, да и саму Софью в искушение не вводить. Не любила сестра Соньку. Короче, мелкие деньги шли к нему регулярно. А вот с большими теперь как? Видно, придётся везти всё-таки самой Лизавете. Хватит испытывать судьбу на чужих людях.

Ещё Остроухов подумал о том, что надо предупредить и Рубана, чтобы и ему деньги везли. Скоро, мол, понадобятся. И на лапу, и на документы, и на дорогу. Сам майор, мол, сказал, а он чернуху, похоже, не мечет.

И ещё одну проблему надо было решать безотлагательно - послать хитрую телеграмму сестре, чтобы вылетала с деньгами. А Софье заказать у блатных в Норильске 2 паспорта. Лучше всего обратиться за этим к местному аферисту Пашке. У него этих паспортов - лишь скажи! Вопрос только, пора ли говорить? Может, подождать пока? Наклеить карточки и шлёпнуть Пашкину печать - недолго и потом, когда выберутся на свободу. А то почует, гад, что у Софьи есть деньги, пырнёт ещё... Правда, когда банился у Софьи, сам этого Пашку предупреждал: головы, мол, не сносить, если начнёшь бабу мою обижать или клеиться к ней! Холода вроде нагнал. А там один Бог знает, что может прийти этому Пашке в голову, если ударит моча. Ну, Софья тоже, вроде, не дура. Научил, как вести себя с подобной публикой. Но, если девка всё же погибнет, не жить тогда и Пашке, уж Семён позаботится о нём сам!

Этим Остроухов и утешился, входя в свой барак.
4

- Погодь-ка! - остановился бух в чужой галерее шахты и потянул носом. - Чуешь?

- Что - уже? - не понял Рубан. - Пришли?

- И здесь газом тянет, осторожнее с фонарём!

Дальше они пошли медленно, всё время принюхиваясь и осторожничая - чужое всё. Майор остался внизу. Они же - осваивали путь к вентилятору.

- Вот и 9-й! - уверенно пробормотал Остроухов, вновь останавливаясь.

Они стояли перед сквозным забоем, ведущим в 7-й участок. Из него надо выйти теперь в заброшенный штрек N2. Остроухов приподнял фонарь и пошёл, на ходу определяя направление. Рубан шёл следом - 2 сторожких волка, уже решившихся на страшное преступление.

На 100 тысяч Рубан согласился безропотно. Он хотя и мало ещё сидел, а на волю желал любой ценой. Понимал, дёшево такие дела не делаются. Посопел, прикидывая, сколько ещё денег понадобится на паспорт, на перелёт с женой, которую уже вызвал в Норильск с деньгами хитрой телеграммой, отправленной не ей, а её сестре, и согласился. Остроухов из этого понял, есть на чёрный день немалые денежки и у Рубана. Значит, всё обойдётся, как надо.

Это было чуть больше месяца назад. А на прошлой неделе и Лизавета известила Семёна Илларионовича о своём прилёте в Норильск. И, наконец, вчера узнали о прибытии жены Рубана. Пора было действовать, и они сообщили о своём решении Кирилюку. Тот, видно, тоже торопился от них избавиться, ждать себя не заставил...

Пробираясь теперь через отработанные забои, Остроухов думал о письме сестры. Лизавета извещала, что лекарств, сколько велел, привезла, но держит их не при себе, а в одном месте. В каком, естественно, не писала. Вышколил он её, не расшифровать то, что является тайной. А ведь молодец, что сообразила припрятать деньги. Хотя и у Софьи живёт. А всё может произойти.

Наверное, нашла какую-нибудь богомолку в городе, у неё и хранит чемоданы. Так уже было однажды, в Ростове. Богомолки - надёжнее любой сберегательной кассы! Купюры Муров дал, вероятно, самые крупные, чтобы поместилось всё в одном чемодане. Но как она его, бедная провезла в самолёте? Ну, да об этом ещё расскажет при встрече...

Вышли во второй штрек. Дальше и впрямь оказалось просто - прошли в самый конец и увидели над собой лаз к вентилятору. Всё, как на чертеже. Надо было лезть...

И опять впереди худощавый Семён, а за ним, словно паровоз, толстый и пыхтящий Рубан. Пыхтел всю дорогу, когда шли, пригнувшись, через забои и штреки. Смотрел всё на старые крепления. Столбы и столбы везде. Многие из них рухнули и валялись вместе с кусками породы на полу. Рубан переставал пыхтеть и в страхе смотрел на потолок. Не обрушится ли? Однако не сломали ни ног, ни шеи. И не завалило их. А вот здесь, когда оказались словно в тесном наклонном колодце и лезли вверх на четвереньках, Рубан перепугался совсем. Вдруг не доберутся, как он развернётся тогда назад? Ни за что ведь, при его комплекции... Если застрянут, никто не услышит и не поможет. Завоняться можно...

Час назад Кирилюк напутствовал их: "Выход вам перекроет решётка! Эту решётку - там прутья в палец толщиной! - вам и придётся перепиливать. Учтите, ветер будет такой, что притянет вас к этой решётке. Как листья с деревьев к стене! Вентилятор - сосёт 3 тыщи кубов в час! Не потеряйте там рукавицы..." И Остроухов теперь громко напомнил Рубану, чтобы не ныл:

- Смотри, не потеряй напильник и рукавицы! Попробуем, как будет пилиться решётка? А какой же из тебя будет пильщик без рукавиц?

- Тут, хотя бы уцелеть самим, а ты - рукавицы...

"Сволочь! - подумал Семён Илларионович. - Собирается угробить целую бригаду, а сам трусит, как баба. Пузач сраный!"

Вслух, однако, ничего не сказал. Лаз в гезенке делался всё круче, пришлось лезть почти на брюхе, чтобы не сорваться вниз, на голову этому Марку. Застрянет тогда, как крутое говно в кишке, на том и кончится их свобода... Хорошо ещё, что ветер помогал - был попутным, всасывал их наверх.

- Вот она, решётка! - радостно выкрикнул Остроухов, вылезая на площадку и хватаясь руками в рукавицах за прутья. Просунул голову наружу - клетки были большие, не проходили только плечи. И увидел над головой проплывающие в небе, белые, словно вата, облака.

Гудел где-то мотор и ветер. Они перестали слышать друг друга и почувствовали, что мёрзнут. Тогда дружно принялись подпиливать прутья решётки, чтобы потом не тратить много времени, а только чуть подпилить и отогнуть. Скрежета почти не было слышно, и они, прилипая к решётке, продолжали своё дело.

Кончив работу за 40 минут, спрятали напильники в земле, рядом с площадкой. Зачем рисковать и тащить их с собой ещё раз? Измазали подпиленные прутья решётки тёмной глиной и начали спуск вниз. И опять им помогал ветер, мешавший сорваться. Потом гезенк стал более пологим, и Рубан, снова шедший за Остроуховым, успокоился: всё, дорога проверена, можно готовиться к взрыву...

Глава вторая

1

Лаврентий Берия, маршал, палач, прорвавшийся вновь к высокой власти и знавший, что новый вождь государства Маленков любил называть себя не Георгием, а по-народному, Егором, льстил ему с показной страстью и темпераментом:

- Егор! Знаешь, что ждёт сейчас от нас цивилизованный мир? Перемен во внешней и внутренней политике! Начинать надо, я считаю, с внутренней.

- Что ты имеешь в виду?

- Если мы теперь, без промедления, объявим амнистию политическим заключённым, это будет расценено и Америкой, и Европой как отход от политики сталинского режима. И как переход на путь демократии.

Маленков в удивлении приподнял густые чёрные брови:

- Советуешь освободить тех, процессы для которых мы с тобой организовывали сами? Так, что ли?

- Во-первых, не сами. По приказам Сталина.

- Это не меняет дела. - Маленков начал раздражаться. - Надо же думать, прежде чем предлагать такие вещи! Тебе не приходило в голову, чем может закончиться такое заигрывание с демократией?

Берия рассмеялся:

- Не сердись, дорогой. Лаврентий - всё обдумывает на 10 ходов вперед, прежде чем предлагать. А, во-вторых, выслушай до конца. Зачем выпускать на свободу обязательно тех, кто будет потом нам мешать? Разве я тебе это хотел предложить? Как ты мог так подумать!.. Нет, конечно! В лагерях - много политических. Статья - бывает одна, а люди за ней - сидят разные.

Вытерев лысину нежным душистым платочком, маршал прошёлся по кабинету Маленкова. Говорить всё или... не до конца? Интуитивно почувствовал, что всего говорить не надо, прощупывающе продолжил:

- Егор! Я всё предусмотрел. Помнишь, Сталин приказывал брать людей за мешок колосков? За килограмм сахара! За опоздание на работу! Не хватало денег на бомбу Курчатова. На строительство новых объектов, так, нет? И Сталин приказывал идти на всё. Этих людей судили по 192-й статье. По ней меньше 15 лет не давали. И проходили они у нас в лагерях вместе с политическими. Я считаю, глава правительства Маленков должен прекратить эту несправедливость!

Мускулы на лице Маленкова расслабились.

- Ну, что же, об этом можно подумать, - согласился он.

- Подумай, дорогой! Хорошенько подумай! Ты - только что решил освободить колхозников от непосильных налогов. От разных долгов государству. Хочешь выдать им паспорта. Надо исправить и это дело. Освободи заключённых! Народ не забудет тебе этого.

Маленков улыбнулся:

- А ведь это мысль! Мне кажется, именно с заключённых и надо начать. А потом уж - колхозников...

Берия по-кавказски выбросил вперёд ладонь, резко растопырив на ней пальцы:

- Правильно, дорогой! Даже в царское время каждый новый император начинал своё правление с амнистии. Народ это хорошо помнит. И ждёт. Временное правительство после февральской революции начало свою деятельность тоже с амнистии политическим заключённым.

- Спасибо, Лаврентий, что напомнил о таком важном деле. Но это надо хорошенько обдумать тебе с Вышинским. Какие категории политических? По каким статьям... Чтобы и подходящее количество было и, чтобы без осложнений потом. Ну, ты меня понимаешь, надеюсь...

Берия понимал и был уже готов не только к разговору с Вышинским, но и заранее знал, что Маленков укажет именно на Вышинского, эту хитрую судейскую устрицу, проверенную в делах самого тонкого свойства. А также и то знал, что Вышинский ни в чём не пойдёт против маршала Берии, согласится со всеми его предложениями.

А предложения заключались в следующем. Осуждённых по 192-й статье, а их в лагерях много, выпустить по амнистии, но не всех. Кто-то же и работать должен остаться... Тут поступить так. Раз они всё-таки не политические, то для них сократить вдвое срок отсидки. У кого получится, что уже половину отработал, отсидел - можно выпускать. А у кого ещё остаётся немного - заинтересованнее будет работать.

С политической статьёй, 54-й - чтобы почувствовал весь мир, что новое советское правительство никакого отношения к сталинским репрессиям не имеет, коли выпускает политических на свободу - поступить надо так. Амнистировать только тех заключённых, которые получали по этой статье сроки до 5 лет. И приплюсовать к ним всех до единого из тех, кто был осуждён по статье 54, пункт 14-й. Таких наберётся в лагерях тоже немало. Вышинский - кабинетный судейский крючок и не знает в тонкостях, что творилось в лагерях при Гаранине. А Лаврентий знает...

Зачем отпускать на свободу настоящую "политику"?..

Маленков тоже понял, к чему это может привести. Освободятся, и начнут докапываться до всего на свободе. Требовать розыска и наказания виновных. Да и зачем лишать государство многомиллионной армии почти бесплатных работников? Это было бы непоправимым ударом для экономики страны. Пусть уж довымрут в лагерях до конца. Тогда и докапываться будет некому. А правительству - некого опасаться. Замазаны-то в этих "делах" все поголовно.

Под видом политических надо выпускать тех, кто всё равно в лагерях не работает, а только числится по 54-й. Но... по пункту 14-му. Этот пункт был придуман Гараниным именно для уголовников, отказывающихся от работы. Работа в лагере для уголовника - непереносимый позор по кодексу "Фени". Во избежание этого позора уголовщина шла на всё, вплоть до разрезания вен и собственных животов. И Гаранин, чтобы превратить ненавистных ему блатарей в осуждённых по политической статье, придумал в ней пункт "14" - за "саботаж". Но всё равно эти "политические" продолжали считать себя людьми "Фени", и на работе заставляли пахать за себя настоящих политических, доводя их до могилы непосильным трудом раньше срока. Вышинский всего этого не знал, лагерные переосуживания заключённых по новой статье его не касались.

Вероятно, не знал Вышинский и того, что срок 5 лет по статье "54" давали только в самом начале репрессивных лет. Потом таких заключённых переосуживали ещё раз уже в лагерях. Добавляли им новые сроки. Таким образом, заключённых политических со сроками до 5 лет в лагерях теперь попросту не было. А в Указе об амнистии это прозвучит хорошо. Чем больше будет перечислено статей и пунктов, тем внушительнее покажется всему миру амнистия. Перечисление одних лишь дополнений к статье "192" от буквы "а" до буквы "я" займёт сколько места! Но это всё - для неосведомлённых дураков, для демократии. Кто из них знает, что новым политическим подсудимым лепили в последующие годы сразу на всё катушку? Так что в действительности под амнистию попадут только воры, насильники и убийцы. То есть, лодыри-блатари, которым пристегнули "политику" формально по пункту "14" и которые практически лагерям не нужны. Работать останутся подлинные политики. А всё кровавое ворьё можно вернуть теперь народу в качестве его "исправившихся" друзей. Ну, а чтобы не так бросались они в глаза, пристегнуть к ним часть работяг от статьи "192", и пусть едут. Для отправки амнистированных создать при лагерях комиссии из местных лагерных управлений, бригады "освобождения". Они и подготовят на местах всю необходимую документацию по амнистии: кого выпустить, кому сократить срок, кого поманить надеждой, чтобы лучше работал. Будут тогда и волки сыты - мировое общественное мнение, и овцы целы - бесплатно продолжающая работать "политика" многомиллионных лагерных доходяг.

Планы у Берии были обширные, с далёким прицелом. Но и для заключённых они имели немаловажное значение. Душегубы рванут на волю, а без них и в лагерях жизнь начнётся полегче. Для Крамаренцева и Анохина, например, амнистия окажется тем "его Величество Случаем", который остановит над их головой топор судьбы, уже занесённый рукой Остроухова и Рубана. А был бы жив татарин Бердиев, бригада "освобождения", глядишь, припомнила бы по его документам, что начинал он свою судимость не по политической статье, что можно скостить срок и ему. Словом, когда Указ правительства об амнистии был готов и разослан по лагерям, там забурлили такие страсти, стали рождаться такие изумительные планы на изменения в судьбе, что им мог позавидовать сам Берия, давший изначальный толчок этому движению.

Майор Кирилюк, назначенный в своём лагере старшим по бригаде "освобождения", пришёл к простому, как огурец, открытию. Зачем Остроухову с Рубаном взрывать свой штрек и отправлять на тот свет здоровых исправных трудяг, если освободиться теперь можно и мирным путём? Без риска и крови. Не нужно будет даже скрываться под чужими паспортами и фамилиями. Нужно только переписать кое-что в их формулярах, поставить им обоим, а заодно и ещё трём богатым уголовникам из "воров в законе", статью "54", пункт "14", и все они подпадут под действие Указа об амнистии. Кому придёт в голову проверять судебные архивы, если амнистированные Рубан, Остроухов и "законники" никогда больше не появятся в тех местах, где их судили? Никому. Во всех лагпунктах амнистия целиком будет доверена таким, как Кирилюк. Никакие суды не будут проверять правильность амнистирования по судебным делам на такую прорву заключённых. Разве лишь по жалобам тех, кого амнистия обойдёт. Лишь тогда могут сверить статью с указанной в формуляре. А чтобы всех - извините! До этого отечественная бюрократия ещё не дошла, чтобы прибавлять себе работы.

Переделать формуляры на Остроухова и Рубана, подогнав их под нужные для амнистирования статьи и чуть "состарив" при этом запись - плёвое дело для Кирилюка. А потом и самого переведут отсюда под Ростов. Слух этот уже подтвердился: намечается такое дело на осень. Так что потом, в случае чего, в этой истории бюрократия не разберётся, даже если захочет. Надо только все допросные и прочие бумажки, заведённые на Остроухова с Рубаном, сжечь. Чтобы и следов никаких не осталось...

И Кирилюк вызвал к себе Остроухова и Рубана на переговоры опять. Надо было договориться насчёт денег окончательно. Он не сомневался в том, что они могут заплатить ему. Но всё равно это дело требовало обсуждения. Хотел даже повысить цену выкупа за свободу, но передумал. Начнут куда-то опять писать, потом ждать этих добавочных денег. А тут возьмут, да и переведут на новую службу раньше назначенного срока. Потеряешь тогда всё. Да и с амнистией нельзя резину тянуть. Документы лучше готовить вместе с другими, а не потом, когда схлынет основная масса, и внимание начальства обострится.

Дождавшись, когда конвоир, приведший заключённых в кабинет, вышел, Кирилюк объявил:

- Ну, вот что, господа хорошие! Пришло распоряжение правительства об амнистии для заключённых, осуждённых по известному указу Сталина "2-2" от 47-го года. - Кирилюк выждал, наблюдая за реакцией обоих. Но те лишь напряглись. Ничем не выдавая себя, ждали. Тогда он перечислил им статьи осуждения, которые подпадали под амнистию. Молчали опять. Спросил: - Ну, что же вы?..

- Так мы же тут ни при чём, - уныло произнёс за обоих бухгалтер.

Кирилюк откровенно усмехнулся:

- Если прошлый уговор остаётся в силе, могу изменить и в ваших формулярах статьи. Подогнать их под мелкое хищение. Тогда подпадёте под амнистию и вы. Смекаете?..

Глаза обоих зажглись. Поняли, не потребуется ни взрыва на шахте, ни бегства. Ничего, кроме денег. Кого же не устроит такой поворот судьбы? Остроухов даже подумал: "А что я те, голубь, говорил, когда ты у меня надежду хотел отнять!" Рубан же более всего был рад тому, что не понадобится скрываться под чужой фамилией.

Словно угадав их мысли, Кирилюк добавил:

- Но... появляться там, где вас забирали и судили, ни под каким видом, братцы, уже нельзя. Придётся жить в местах, как можно подальше от насиженных гнёзд. Поняли?

Они поняли сразу и это. Кивали: резон. И Кирилюк продолжил свои наставления:

- Вернётесь в барак - никому о вашей амнистии не рассказывайте. Спросят, зачем вызывали? Скажете, хотят перевести в другой лагпункт. И всё. Когда исчезнете отсюда, никто на это не обратит даже внимания. Поняли?

Кивали опять. Он перешёл к главному:

- Документы на вас представлю завтра же! Так что готовьте свой "выкуп"! Надеюсь, через неделю - будете уже возле своих баб. Я за вами приеду следом. На "газике". Вздумаете облапошить, сядете у меня снова. Я этот вариант предусмотрел! - В голосе майора послышалась угроза. - Объяснять, как я вас заберу?.. Как в лагере потом... вас прирежут?

- Не надо, - отозвался Остроухов, не задумываясь. Смотрел при этом преданно, светло.

Рубан поддержал:

- Та шо вы, гражданин майор! Мы ж вам верим.

- Вот и хорошо, - заключил Кирилюк. - Тогда у меня к вам всё. - А сам думал: "Свалю всё на писарей, если что... Да и эти, авось жить будут тихо после всего, не завалятся".

От успокоительных мыслей оторвал голос Остроухова:

- Только ведь и от тебя, голубь, должна быть какая-никакая гарантия. Что и мы свой "выкуп" бросили не на ветер... Напиши, как уговор был, расписочку. Что получил от нас всё сполна. Вот тогда уж ты точно - не попытаешься вернуть нас в лагпункт.

Кирилюк, словно в задумчивости, согласился:

- Ну, что же, резон в этом есть: уговор дороже денег. - И снова принялся наставлять их жить на свободе тихо, не высовываться, в противоречия с законами больше не вступать. - Это верная гарантия, что не загремите ещё раз. - А закончил с оптимизмом: - Тогда всем нам будет хорошо. И - что? Спокойно... - Дал почувствовать: и у него облегчение на душе, что так сладилось всё - без взрыва, непредвиденных последствий.

Радость на лице была не только у майора. Даже солнце, казалось, светило в этот день веселее, будто и его амнистировали по указу Берии. Работай теперь не за спасибо, свети в коммунизм! Глядя на него, жмурясь, расставались в кабинете на этот раз легко, почти что друзьями. Не было только вина и закуски.
2

Всё произошло так, как и должно было произойти.

Получив свободу, Рубан и Остроухов покинули лагерь, когда заключённых увели на работу. Кирилюк выехал за ними на своём "газике" через час - сам, без шофёра. Куда ехать, он знал. Но машину остановил, не доезжая до нужного дома за полквартала - мало ли что? И вообще, не хотел, чтобы видели его здесь на служебной машине.

Калитка во двор старухи Башкировой была закрыта. Окна - прикрыты ставнями, хотя день. Значит, уже прибыли, голубчики. Потому и тишина, потому и затемнение кругом. Чтобы чужой глаз, если что, ни на чём не смог бы остановиться. Ну, и правильно...

Майор знал, собаки в этом дворе не было - брехала у соседей, поэтому повернул на калитке щеколду смело. На крыльце оглянулся - не смотрит ли кто? Постучал.

В доме никто не шевельнулся - тихо, словно в гробу.

Постучал ещё, энергичнее.

Где-то внутри скрипнула дверь. Послышались лёгкие неторопливые шаги, и замерли возле двери.

Кирилюк опять постучал.

- Кто? - тихо спросил женский напрягшийся голос.

- Кум, - глухо отозвался майор, оглядываясь опять по сторонам. Нигде никого, брехали лишь собаки.

За дверью отодвинулся сначала засов, потом звякнул крючок, снятый с проушины, и дверь медленно заскрипела.

Держа в кармане пистолет - вдруг там, за дверью, стоит кто с ломом или топором? - Кирилюк негромко предупредил:

- Только без баловства, у меня пистолет! - Заглянув за дверь, он шагнул в тёмные сени.

Перед ним была молодая женщина, больше никого. Даже в полутьме он увидел, молодая и красивая. Баба "Коршуна", догадался он. Она тоже поняла, кто пришёл. Проговорила:

- Проходите, ждут. - Увидев у него в руке пистолет, посторонилась. - Не бойтесь, нет здесь чужих. - Закрыла за ним дверь.

Он подождал, пока она возилась с засовом, но пошёл за ней, пропуская её вперёд. Действительно, чужих не было и за следующей дверью. В большой комнате горела под потолком, будто ослепительное солнце, электролампа в 500 свечей. Ещё подумал: "Что за чудеса! День на дворе, а у них тут - как на стройке зимой..."

Цыгановатая красотка, усмехаясь, громко сказала:

- Во, как идут к нам гости, с оружием!..

Майор, ослеплённый ярким светом, увидел вошедших из другой двери, сбоку, Рубана и "Коршуна". "Коршун", глядя на него, ощерился в насмешливой улыбке:

- Убери пушку, гражданин начальник, не бойсь! Никто тя не тронет.

Кирилюк посмотрел на зашторенные окна, успокоился. Всё ещё не двигаясь с места, пряча в карман пистолет, предупредил:

- Вот что, Семён Илларионыч, я дома письмецо оставил жене. На всякий случай... И сказал, если через 3 часа не вернусь домой, чтобы отнесла его в Управление. Догадываешься, что в том письме?

- Догадываюсь, голубь, догадываюсь, - серьёзно ответил старик, тоже не двигаясь с места. - Боишься, хотим укокошить тебя здесь? Чтобы знали, где искать и кого?

- Верно. - Майор успокоился окончательно.

Старик сел на стул и, снимая с себя тяжёлый арестантский сапог, проговорил:

- Опять ты обижаешь нас, начальник. Зачем? Пойми ты, голубь, - кряхтел он, - нет нам резонов губить своего спасителя. Да и жён ведь сюда вызвали! Кто же затевает мокрое дело в таких обстоятельствах? Садись вон за стол, рассчитаемся с тобой по-честному.

- Вот так-то оно будет лучше. - Майор, как после бега, выдохнул, прошёл к столу. Придвигая стул, спросил: - Зачем столько света? Вроде не праздник.

Ему ответила, усмехаясь, красавица:

- Это кому как! Для нас - праздник. - И посмотрев на старика, добавила: - Большой праздник!

Разглядывая её, Кирилюк ещё раз подивился её красоте. Подумал: "А губа не дура у старика!" Вслух же сказал, поворачивая лицо к "Коршуну":

- Ладно, перейдём к делу. Когда из Норильска отбудете?

- Послезавтра, - деловито откликнулся "Коршун", принимаясь за другой сапог. То же самое делал и Рубан в углу, переодеваясь из лагерного в своё - молчал. Старик же, продолжая кряхтеть, договорил: - Надо билеты на самолёт достать. Осмотреться, себя в божеский вид привести. - Он отбросил снятые сапоги. Их подхватила красотка, вышла в другую комнату. А вернулась через минуту с новым костюмом в руках, с бельём и туфлями. Рубан же, раздетый уже до кальсон, протопал мимо неё со своим шмотьём, которое нёс в охапке. Скрылся за дверью.

Майор спросил:

- Деньги приготовили?

- Приготовили, голубь, всё приготовили, щас получишь. - Старик взял в руки пиджак и, рассматривая его перед собой, словно прикидывая на себя, проговорил: - Что ты всё, будто не доверяешь нам? Разве такие дела так делаются? - Он повесил пиджак на стул, добавил: - В таких случаях подаётся хорошая закуска, к ней - рюмочка. - И - к жене: - Помыться бы надо, прежде чем во всё чистое влезать. Ну, да ладно, потом уж... - Он стал снимать с себя грязное лагерное белье, никого не стесняясь.

Майор сел. Красавица отвернулась.

Побарабанив по столу пальцами, Кирилюк проворчал:

- Только ведь мне некогда - спешу я...

"Коршун", уже одетый в бельё и брюки, но стоявший в одних носках, без туфель, застегивая пуговицы на ширинке, спросил, полуобернувшись к женщине:

- Софьюшка, пойди посмотри, всё там приготовили? Если готово, пусть несёт. - Высокий, худой, он опустился на стул и начал надевать новые туфли.

Софья вышла. Вместо неё появилась с подносом в руках маленькая и лёгкая в ногах старушка с хорошим и светлым лицом. Ставя перед майором поднос, на котором стояла рюмка и бутерброд с чёрной икрой, спросила, оборачиваясь к старику:

- Братка, нести, что ль?..

"Коршун" ответил ей, не глядя, шнуруя туфли:

- Неси, торопится он.

Старушка пошла, оставив поднос на столе, и только тогда майор понял, что она мала ростом потому, что горбата. Однако горб у неё не заметен - не в спину пошёл, а в грудь. Оттого и держалась она так прямо, словно солдат, выпятивший грудь вперёд. Но руки были не прижаты, а чуть расставлены в стороны и казались по-обезьяньему длинными.

"Будто аршин проглотила!" - подумал майор, припоминая поговорку про гордо выпрямленных людей.

Старушка вскоре вернулась с тяжеловатым для неё и красивым чемоданом в руке. Спросила брата:

- Куда?

Тот ответил весело:

- А сыпь прямо на стол! Пусть сам посчитает: ровно 200 пачек. В каждой - ровно по куску, как в банке.

Старушка высыпать деньги на стол не стала. Поставила чемодан перед Кирилюком рядом с подносом, откинула крышку. Чемодан битком был набит пачками. Кирилюк смотрел на них завороженным взглядом: никогда не видел столько! Остроухов, уже одетый в рубашку, пиджак и галстук, насмешливо заметил:

- Принеси ему, Лиза, какой-нибудь мешок. Начальник так торопился, что, видно, забыл, за чем ехал сюда. А чемодан и нам нужен. Считай, начальник, коли торопишься! Денежки счёт любят...

Когда майор вскрыл одну пачку и начал считать деньги, "Коршун" откровенно зыркнул на сестру и дал кому-то рукой знак над своей головой. Майор считал, но заметил: горбунья вышла.

Появилась Софья - тоже с подносом в руках, только с большим, уставленным тарелочками с осетриной, грибами, мочёной капустой. Посреди этой роскоши возвышался большой пузатый графин, наполненный водкой. Большими ломтями нарезан был хлеб, поблескивали вилки, ноздревато желтел сыр. Чувствовалось, в этом доме готовились к встрече по-настоящему. Всё это Софья принялась расставлять на столе, отодвинув немного чемодан и разворачивая его к незаметной дырке в стене так, чтобы видны были пачки денег. Майор же подумал, видно, старушка сделала что-то не так, оттого "Коршун" и зыркнул на неё. Но вот его красотка исправила всё, и можно пересчитывать деньги в следующей пачке.

Рубан в это время говорил в другой комнате, разглядывая жену:

- Ну, как вы уже там без меня? Как дети?

- Дети здоровы, Марк. Инночка вышла замуж и уехала с мужем в Киев, к его родителям. Боря переехал тоже в Киев, работает там врачом. А как уже ты? И куда мы теперь? Я так боюсь...

Дождавшись, когда горбунья уйдёт, он ответил:

- Сколько у нас уже осталось?..

- Тысяч 200 ещё наберётся, не больше, Марк. Ты же знаешь, как трудно теперь жить. И была же ж реформа в 47-м, при тебе! Тогда мы кое-шо потеряли-таки, хотя ты и успел скупить золота перед реформой. А сколько на адвокатов ушло, да сколько тебе посылали!..

- Спрятано - хорошо?

- У надёжному месте.

- Мне на старое место возвращаться теперь нельзя, знай.

- А куда же ты? - В глазах постаревшей Иды плеснулся испуг. Рубан успокоил:

- Долетим вместе до Новосибирска. Ты оттуда - полетишь домой, а я - до сестры, под Киев. Осмотрюсь там, посоветуюсь из каким-нибудь раввином. Шоб помогли устроиться опять на сахарный склад. Де-нибудь у области, де в них есть связи. Придётся угостить, конечно, и кое-шо дать на лапу. Без этого, сама понимаешь, нихто тебе помогать не станет, та ещё на сахарное место.

- Опять хочешь, Марк, шобы тебя посадили? Ты шо, так ничему и не навчился?

- Не учи меня жить, женщина! Я уже лучше тебя знаю, шо мине делать. Не сяду. Продай там всё, шо у тебя есть, шоб не тащить за собой барахло. Новое купим.

- Марк, а шо уже в нас есть? Не смеши меня. Всё ж было` конфисковано уместе из домом! Ты же знаешь. Если б не держали богатство аж под Киевом - та й там не вдома, а у тайнике - были б мы из тобой щас нищими!

- А хто придумал, предусмотрел всё? И ещё учишь меня жить!..

- Та я ж не спорю, Марк. Ты в нас голова всему, не обижай меня. Ты и так обижал меня всю жизнь. Имел женщин, жил из ними. А я ж тибе была тольки для стирки, та кухни.

- И-да-а!.. Ты мине щас эти разговорчики прекрати! - зашипел на жену Рубан. - Сейчас мине уже не до этого!..

- Та ладно вже, молчу. Извини...

- Продашь всё, шо есть, и переедете до меня. Сестра напишет, куда. Лишнего у письмах - не болтай. Нихто в вас там, у Калининском, не должен знать, шо меня освободили. Поняла?

- Та пойняла. Тольки шо ж мине продавать, если живём же ж у одной всего комнати! Шо там той мебли? Обставила после тебя, чем придётся, лишь бы было` на чём спать и кушать, ото и все наши мебли. Шо за них там дадут? Не купит нихто.

- Шо значит, не купят! - раздражался Рубан. - Запомни! На этом уже свете - всё продается и покупается!

Рыхлая, седая, Ида вздохнула:

- Ты щитаешь, шо-таки купят? - И всхлипнула: - Ой, Марк, не ищи уже дурнее за нас!

Ответить Рубан не успел. Его позвал из другой комнаты Остроухов:

- Марк! Иди с женой сюда. Выпьем с майором на посошок...

- Пошли...

Ида отказалась, и Рубан вошёл один. Остроухов уже налил всем из графина в стопки, провозгласил:

- Ну, Никита Герасимыч, выпей с нами... За нашу свободушку!

Майор взглянул на него, отложил пачку с деньгами и взял стопку. Не чокаясь ни с кем, молча выпил.

Выпили и остальные, не чокаясь - захрустели мочёной капустой. Кирилюк, поддев вилкой кусок осетрины, подсел к своим пачкам и зашелестел дальше. Остроухов насмешливо фыркнул:

- Ты их, голубь, до вечера так не перечтёшь! Пачку надо определять на взгляд, а ты - всё слюнявишь... Ну, считай, считай! Я их за свою жизнь пе-ре-счита-ал!..

Кирилюк, будто что-то вспомнив, оторвался от счёта:

- Да, я тут тебе расписочку приготовил... - Он достал из кармана, сложенный вчетверо, лист бумаги. - На вот. Я там, - протянул Кирилюк бумагу, - всё указал, как договаривались. Прочти! У нотариуса, конечно, не заверял - без печати бумага.

- А нам печать и не нужна, - спокойно заметил Остроухов. - Нам нужна только твоя рука. А это, считай, что отпечаточки с пальцев: почерк - у каждого свой!..

- Ну, тогда всё в порядке. - Продолжая считать деньги, майор усмехнулся.

- Нет, голубь, - жёстко заметил Остроухов, - не всё! Ты нас за дураков-то не принимай, не надо. Договаривались с тобой как? Вести дело по-честному, а ты что же?..

Майор жарко покраснел:

- Что я?.. Что тебе не так? - Однако прежней уверенности в голосе не было: кажется, растерялся майор.

"Коршун" хищно блеснул взглядом:

- А то, что пиши новую расписку, при нас! У нас и бумага, и чернила для этого приготовлены.

- А эта что же?.. Чем тебя не устраивает?

- Эту - тебе, может, жена написала. Или ещё кто, из лагеря... - "Коршун" на глазах майора перервал расписку.

- Да ты что!.. - запротестовал майор. - Не видал, что ли, моей подписи в бухгалтерии?!

- А чего мне вспоминать? Я посмотрю, как ты новую напишешь. Тогда и сравню. Трудно тебе, что ль, новую написать?

- Да нет, не трудно, конечно. Но зачем же терять время? - Майор вроде бы и недовольство высказывал, но дрожь в пальцах выдавала его.

- А коли не трудно, так садись и пиши. - Остроухов по-хозяйски хлопнул ладонями, и его сестра тут же подала откуда-то чернила, перо и бумагу. - Вот тебе принадлежности. - Бывший бух придвинул поданное сестрой к майору. - Действуй.

Кирилюку - делать нечего - пришлось кряхтеть над новой распиской. Будто тесные сапоги снимал, а они не давались. Понимал, на этот раз не бумажонку выдаёт для подтирания, документ! И хотя с юридической точки зрения - для суда, например - это не документ, знал, для своего начальства - это будет такой уликой, что могут и посадить. "Или турнут из органов без всяких льгот и пенсии, - мрачно продолжал рассуждать Кирилюк. - Нет, влип я с этим делом, уж не выбраться... Ах, хитёр же, сука, старик! Не удалось провести, он будет теперь хозяином положения. И если уж попадется где-то на чём-то, несдобровать тогда и мне". Грудь майора охватило пожаром, писал, словно в жарком бреду.

- Ну, вот, теперь - порядок, - сказал "Коршун", пряча расписку. - Теперь и выпить можно как за оконченное дело. Расписочка-то - разной рукой писана. Нехорошо, голубь, хотел ты с нами поступить.

- Да ничего я с вами и не собирался!..

- Схитрить хотел.

- Давай сличим, - не сдавался майор.

- И сличать нечего, я твой почерк, голубь, знаю! - сурово остановил "Коршун" майора. - Не будем эту комедию дальше ломать. Не провёл ты нас, и на этом, значит, всё. Настоящая расписка теперь у меня, а ты забирай свои деньги и уходи.

Кирилюка эта наглость будто током прошила. Выхватил пистолет, прохрипел:

- Нет, сволочь, так у тебя тоже не пойдёт! Отдай расписку назад!..

- Зачем это? - хладнокровно парировал "Коршун". - Расписка - у меня. И пока она у меня, ты - будешь молчать, а мы - своей дорогой...

У Рубана перекосилось от неожиданности лицо, и сделался тик на правой щеке. А напарник продолжал, как ни в чём ни бывало:

- Опусти, опусти свою пушку, майор! Посмотри-ка лучше вон на ту дырку в стене, через которую тебя умелые люди фотографировали. Когда ты деньги наши считал. Как на сияющем солнышке всё! Ну, а будешь шуметь с этой штукой, живым - тоже отсюда не уйдёшь. - Остроухов показал пальцем на стену и кивнул: - Там - 2 таких пушечки держат тебя на прицеле. Они же и свидетелями будут, если что. Всё видели и слышали тут, понял!

И опять был поражён Рубан. Ничего этого, о чём говорил его друг, он не знал. Ни о свидетелях за стеной, ни о фотографировании. Всё, значит, было придумано без него и держалось в тайне. Да и майор - видно же! - только теперь понял, почему сидит, как под солнцем. Так вот для чего яркая лампа? Чтобы хватило света сфотографировать. Значит, и "пушки" там есть? И убить могут, если что? И ограбить...

Майор тоже проклинал свою неосторожность. Как это не заметил, балда, вторую дверь в сенях, которая ведёт, видно, на другую половину домишки? Где сидят эти "фотографы". А может, и варнаки заодно - сунься, проверь!.. И Кирилюк убрал свой пистолет.

"Коршун" одобрительно проскрипел:

- Вот так-то оно лучше будет. Досчитывай свои деньги и мотай отсюда. Если, действительно, торопишься. Складывай вон всё в мешок, что те дали - там всё в точности. Мы - это не ты, мог бы и не считать. Бери, и уезжай по-добру...

- А вы? - растерянно спросил Кирилюк, будто всё ещё не верил в происходящее.

- А что - мы? У нас своя дорога. Авось больше не свидимся. Вот и выпьем на посошок по-настоящему!

Майор налил себе сам и опять молча, отдельно от всех, выпил. Покосился на закрытые окна, стал заедать. В груди у него было горячо - и от выпитой водки пошло, и от пережитого стыда. На Рубана с "Коршуном", присевших к столу, не смотрел. Возле них суетилась цыгановатая красотка - не отходила. И майор принялся было досчитывать деньги, но, видя, что на него не обращают уже внимания, как на мусор какой, стал молча сгребать деньги в мешок. Понял, точно там всё, без обмана. Оскорблённый, хотел и выйти молча, не прощаясь, да остановил "Коршун":

- Прощай, Никита Герасимыч, счастливо! У меня к тебе только последняя просьба...

- Ну, слушаю тебя.

- Ты эту старуху, что живёт в этом доме и дала нам приют, не трогай, смотри.

- А то что?..

- Худо будет.

- Не трону, я ведь тоже не дурак, - искренно пообещал Кирилюк. Хозяйку дома он так и не видел ни разу, и не знал, где она находилась. Догадывался лишь: за стеной, наверное, с "фотографами". А может, там и ещё какая-то комнатёнка есть. И вдруг отчётливо понял: нет там никаких "фотографов" и никаких пушек. "Коршун" не дурак, чтобы подставить самого себя под убийство и ограбление. Вот и придумал, психолог, фокус с лампочкой. А "пушка" у него есть, значит, у самого.

Понимал майор и другое - ничего уже не изменить, сделано дело. И надо мотать отсюда, пока не унизился ещё больше. Со старухой связываться, только себя разоблачать. И вновь в его душу холодом вошёл страх. Страх, от которого не избавиться теперь уже никогда. Будет висеть над головой и день, и ночь, и год, и два, и сколько лет, вообще неизвестно. Пожадничал, дурак, вот и влип. Что делать?..

- Да ты не боись, не боись нас, - понял его состояние старик, остро всё видевший и примечавший. - Езжай с Богом, всё будет хорошо. Теперь и мы в уверенности, и ты...

Майор повеселел:

- Ну, счастливо и вам! Смотрите там, не попадайтесь...

- Не боись! - неслось ему вослед. - С деньгами люди не пропадают. Поди, Софьюшка, проводи его...

Не помнил Кирилюк, как очутился со своим мешком на крыльце, как шёл к машине, садился, завёл мотор и очутился на дороге. Всё время было ощущение, что солнце, словно мощная электролампа, слепило глаза. Лето, нескончаемый день... А самого опять трясло от страха. Вдруг попадутся? Это же всю жизнь теперь в страхе жить! И тут же успокаивал себя, не попадутся. А если и попадутся, не выдадут. Не мелочь они, крупные волки. И удивляло, откуда у людей столько денег? Вот он, всю жизнь, а... Нет, такие не пропадут!

Пригибаясь к рулю, прошептал:

- И я не пропаду. Поживём ещё, попьём водочки!..

Остаток дороги проехал почти без мыслей - устал. Загнал машину во двор, спрятал мешок с деньгами в сарае и только после этого постучал к себе в дверь.
3

Автобус из Невиномысска на Теберду отходил в 5 утра, и Софья, как только тронулись в путь, сразу уснула, привалившись к плечу мужа. Натерпелась без сна и в Ростове, и в поезде потом. Проснулась часа через полтора, когда подъезжали к горам. По равнине стелился туман. Впереди что-то высилось - не понять. Воздух был лёгок и свеж. И вместе со свежестью, идущей из щели на крыше автобуса, в душу Софьи, казалось, вливался покой - позади всё, уехали.

Стряхнув остатки сна, принялась вспоминать... Из Норильска вылетели все одним самолётом. Но в Новосибирске их пути разошлись. Рубан с женой пошли на свои рейсы, а они - на свой, до Ростова-на-Дону. Софья боялась туда показываться. Вдруг наткнётся на прежних знакомых? Но муж успокоил: "Будешь сидеть в гостинице. А у меня там - дела, без которых дальше... ехать нельзя. Как управлюсь, и часа лишнего не задержимся!"

Всё кончилось благополучно и там - удачлив Семён! За 4 дня, а сколько успел. Съездил с сестрой в Тихорецк. Вернулся оттуда усталый, но довольный. И в Ростове успел сделать всё. Даже паспорт ей зачем-то выписал новый, на племянницу его сестры. Стала Софья не только Остроуховой, но ещё и Александрой Васильевной Берстеневой.

"Потом поймёшь, зачем!" И - на вокзал, ночью. Хотя чувствовалось, из Ростова уезжать не хотел - родина! Уже в поезде узнала, что и себе достал липовую "Трудовую книжку" - показывал её сестре. И тоже был доволен и радовался: "Почти бесплатно сделали!". На кой она ему, одному Богу известно. Но добыл, вёз с собой как какую-то драгоценность. Сказал, что едут они в Невиномысскую, а оттуда - в Теберду. "Сестра - теперь там живёт, - пояснил, - по дешёвке домик купила". Оказывается, из этой Теберды выселили каких-то карачаевцев в войну. Так она переселилась туда перед тем, как ехать в Норильск. Тоже всё быстро обтяпала. Вот люди! Недаром, видно, фамилия у них такая - умеют жить...

"Ничего, - думала Софья, полуприкрыв глаза, - я тоже больше не промахнусь! Думаете, не вижу, что спите по очереди? Значит, с собой везёте свои "камушки" да золото. Ну, так и я найду для вас что-нибудь такое... Уснёте вы у меня, голубчики, на веки вечные! Как только выслежу, куда всё спрячете... Это и к лучшему, что у меня теперь 2 паспорта! Не пропаду..."

Боялась Софья лишь ростовских знакомых мужа. Те и под землёй найдут, если узнают. Но, к счастью, он её никому не показывал, так что... Может, боялся баловства с их стороны, а может, не хотел, чтобы след от неё протянулся и к нему. Предусмотрительный! Значит, и сам не доверял им.

"А мне - доверяет?.."

Вспомнила его письмо. Ей переслала его в Норильск знакомая, которую она поселила в своей комнатёнке перед отъездом на север. "Хочу завербоваться там, если повезёт. А ты тут за квартиру не забывай платить". Так вот, когда Семён надумал позвать "свою Сонечку" к себе в Норильск - смех и грех, она уже год как жила там, рядом с ним, и сама разыскивала его! - то написал ей:

"Соня, хотя ты и знаешь, что срок у меня большой, но долго я здесь не пробуду. Поэтому пишу тебе честно: хочешь со мной жить и дальше, приезжай ко мне сюда, в Норильск. Ты мне здесь понадобишься. Надо, чтобы на месте был свой человек, чужим всего не доверишь. Ждать, думаю, долго тебе не придётся. Нахожусь я в лагпункте N18. А если ты не хочешь, извести меня об этом без задержки, и живи, как знаешь, сама. Только хочу тебя предупредить: пропадёшь ты без меня. Начнут к тебе прилипать мужики, как мухи на мёд, а кончится всё это ничем или прахом. Заступиться за тебя будет некому, поверь. Я жизнь знаю лучше тебя..."

Длинное было письмо, и она ему поверила - пропадёт. Жизни она боялась: подлая штука. А тут дом конфискован, денег - почти нет. Что же ей, весь век свой так и работать на этом проклятом севере продавцом? Сначала, думала, возьмёт кто замуж из местных офицеров. Но тоже не вышло. Хотел только Светличный, да уж перестал быть мужиком - зачем он ей такой? Да и этот куда-то исчез. Говорили, будто его зеки прикончили. Ох, и боялся же он их!.. Словно чувствовал, от них примет смерть.

В общем, поняла. Никуда ей без денег не деться, кроме как на кобелиные свадьбы, тут старик прав. А вот, если попробовать ещё раз? Его самого облапошить. Может, тогда и получится жизнь? Позвать к себе Виктора из Энгельса... Надо только, чтобы старик доверял, как себе.

Вот тогда и "объявилась" она для него...

Потом встретились - мыться пришёл, в сопровождении конвоира. Конвоира отправили на половину к хозяйке, водку с закуской поставили. А Семён помылся в корыте, да так и набросился на неё в голом виде. Вот тогда и убедилась: любит по-прежнему, верит. Это уж видела точно - верил. Делился небольшими лагерными секретами. Чисто воровское всё, чужим этого не раскрывают. А потом и вправду объявил, что скоро освободится. Поняла по глазам, не чернуху мечет. Велел и ей приготовиться, если надо будет исчезнуть без концов. И всё удивлялась ему про себя: откуда столько энергии? И на мужские дела - 62-й, чёрту старому, пошёл! - и на своё освобождение. Молодец, да и только! И лагерь на него не повлиял.

В Черкесске автобус остановился - красотища кругом, горы. Семён вышел размять ноги. Вышла и она с ним. На неё глазели молодые мужчины, одетые по-горски. Тихо переговаривались, кивали в её сторону. Семён, находясь после севера и лагерей под чарующим впечатлением Кавказских гор, не обращал на парней внимания. Щурясь на солнышке, блаженно произнёс:

- Хорошо как! Благодатный край. Я его ещё в 36-м открыл для себя, когда альпинисты только начинали осваивать Домбай.

Она с тоской подумала: "Тебе - уже тогда было 46. А мне - сейчас только 38! Ещё лет 7, и сама стану старой. Кому тогда?.. Господи, уже и жизни-то не осталось, а должна возле тебя, как собака на цепи! На четверть века почти старше!.."

Он её мыслей не слышал, продолжал своё:

- Отдыхал там у одного кунака... - Он махнул в сторону ущелья, на юг. - Жаль, не осталось в Теберде никого из знакомых - выслали всех в 43-м. Знаешь, ведь именно в этом ущелье сидел в яме "Кавказский пленник" Толстого. Тогда черкесов и карачаевцев татарами называли. Вообще всех северокавказских горцев.

- А правда, что они тут немцам помогали? - тихо спросила она, украдкой взглянув на стройных парней в черкесках.

- Враньё-о! Да ты не бойся, мы здесь долго не задержимся. Годик-два, чтобы только осмотреться. А там в другое место махнём!

Хотелось ему сказать: "А кого мне бояться? Вот этих, что ли, которые меня глазами едят? Так этих я не боюсь. А вон с тем, высоким, с усиками - так хоть сейчас в горы пошла бы..." Но сказала другое:

- А если они вдруг раньше вернутся? Сталина, который их высылал, теперь нет.

- Если вернутся, нас всё равно не тронут. Сестра купила домишко не у них, у русского. - Он вдруг заметил парней, окруживших автобус, и с досадой проговорил: - А вот этих - не тронули почему-то. Им только название их города всё время меняли. Был когда-то Батал-Пашинск, потом стал Ягодинском, потом - Ежовском назвали, а теперь вот - Черкесск.

- А как здесь милиция, хорошо работает? - осторожно спросила она.

Он усмехнулся:

А, такая же, как и везде на Кавказе. За деньги - любой закон перейдут!

Он о чём-то задумался, глядя на кружившего в высоте коршуна. Она не знала, о чём ему думалось - не хотела этого знать. Ничего, что с ним было связано. Потому, что хотела счастья, любви с молодым. А его - уже еле терпела. Нет, ненавидела. Ещё и обижается, старый пень, что бесчувственна под ним, холодна. Жизнь прожил, а не понимает...

Не знала Софья своего мужа - понимал. И тоже думал невесело: "Эх, кабы худа не вышло меж баб! Не понравилась что-то Сонька в этот раз Лизавете особенно. Дурное, говорит, у неё на уме, братка, поверь. А если уж Лизавета про кого так скажет, можно не сомневаться - враг. Господи, да неужто же Сонька и впрямь враг? Как же тогда жить? От смерти ведь спас в Ростове, когда она в своей "малине" запуталась..."

"Ах, жизнь, жизнь! - продолжал вздыхать про себя Семён Илларионович. - И кто тебя только до конца знает! Совсем, что ли, не верить никому? Разве ж это жизнь тогда! Тогда страшно и думать о ней. Хочется ведь чего? Покоя. Неужто не будет, и придётся мне Соньку..."

Вот о чём, действительно, не хотелось и думать. От таких мыслей, казалось, остановится сердце. Сладкая, красивая, а когда нагая - вообще с ума можно сойти. И такую - убить?.. Да неужто смог бы? Соньку?..

И вдруг понял: сможет. Всё уже в жизни видал и познал - не провести его никому. И делая вид, что задумался, глядя в небе на коршуна, хватался в тоске за последнюю надежду: "Ну, чего тебе, дурочка, не хватает? Ты только скажи - всё для тебя достану! Всё сделаю..."

Коршун в небе перестал кружить и полетел камнем вниз - зазевалась где-то птичка или тушканчик на земле. И старик одёрнул себя: "Ну ладно. Сгущать краски - тоже не след. Может, Лизавете показалось от недружелюбия, а я - уже в панику. Поглядеть надо сначала за ней. А там видно будет, что делать. Может, и обойдётся ещё? Иначе, зачем ей в этот Норильск было ехать..."

На сердце отпустило, и Остроухов неожиданно подумал о постороннем: "А хорошо, что шахтёрскую каску я с лампочкой прихватил. И аккумуляторчик... Это же память какая! Не брошка Кирилюку..."

Остальную дорогу, до самой Верхней Теберды, молчали. А как стали подъезжать к главной Теберде, старик разговорился опять, склоняясь к уху Софьи:

- Тут, в горах, карачаевцы, поди, много чего оставили. Если хорошо поискать, и клад, пожалуй, можно найти. Вряд ли они вернутся сюда.

Софья неожиданно взяла его руку в свою, поглаживая пальцами, ласково проговорила:

- Разве нам не хватит своего богатства? Зачем нам чужое? Хочу дожить тихо, в покое - больше ничего не хочу...

Ах, как было это ему по сердцу, по его - в самую точку попала! От горячей волны, ударившей в сердце, даже глаза начали застилаться. На минуту оглох и ослеп. Только шептал про себя: "Милая, умная, честная!.. Всё понимает, голубушка". И не догадывался, что проверяла его. Всё ли везут с собой? Бросала быстрые взгляды и на дремавшую сзади горбунью с драгоценным тяжёлым саквояжиком в руках. Такой же был и при нём. А вот у самой - только чемодан с барахлом, да сумка с продуктами. О том, что есть и ещё багаж, который придёт позже, не на Теберду, она и вовсе не знала. А он радостно бормотал:

- Доживём, лапушка, доживём! Не обижу тебя...

Её пальцы перестали поглаживать - утомились. Семён Илларионович вздохнул:

- Интересно, как там Кирилюк? Что поделывает?..

Она промолчала. И тогда воображение перенесло Остроухова с Кавказских благодатных гор в холодный и равнинный Норильск, где не было ни одного дерева. Не верилось... ещё недавно слушал там наставления Кирилюка: "Вызовет вас реабилитационная комиссия - наши все, из Управления лагерей - отвечать будете, что осуждены за ротозейство. Ты, - Кирилюк упёрся взглядом в Рубана, - скажешь, что у тебя мешок сахара грузчики спёрли. Обнаружил, мол, только после ревизии. Ты, - повернул он голову, - объясняй, что дал разрешение своему казначею выдать деньги на закупку ценной древесины без составления документов. Завхоз, мол, или снабженец - кто там у вас? - потерял их по пьяной лавочке. А отвечать пришлось, мол, обоим потом".

Помнилось, возразил: "Я уж сам как-нибудь... Ты, голубь, нашего дела не знаешь, тут гораздо тоньше всё..."

"Мне - тоньше не тоньше - чтобы не было в ваших показаниях расхождений со статьями. Которые я вам укажу в ваших формулярах, поняли! Вас же осудили за хищения в крупных размерах? Конфискация имущества была! А я из вас - сделаю преступничков помельче. Превращу, стало быть, из акул - в мелких речных окуней, подлежащих амнистии. Но - условие остаётся прежнее. Вы мне за это - 200 кусков на бочку!"

"Хорошо, - согласился он с ним. - Только денежки, сам должен понимать, голубь, мы те в лагерь не принесём. Получишь всё, когда освободишь. На хавире. А для нас - приготовишь расписочку. Что принял ты, значит, 200 кусков".

"Зачем это теперь?" - удивился Кирилюк.

"Затем. Чтобы не вздумал баловать нашей судьбой".

"Как это?" - И невинное лицо, сука, скроил, словно и не было у них уговора. Пришлось осадить: "Ну, хватит из себя невинность-то строить, давно уж утрачена. Получишь с нас, а потом - опять за решётку? Трудно, что ли? Мол, ошибочка получилась, напутали писаря... Или ещё что-нибудь, я ваших тонкостей не знаю..."

"Да вы что, хлопцы?.."

"А при расписочке, которая останется у нас, ты не решишься на свою "верность" правительству".

"Ну, что же, - вдруг легко согласился Кирилюк, - пусть будет по-вашему, раз боитесь. Привезу вам вашу "гарантию".

Отрываясь от видения и глядя на белоснежные ледники на горах, заискрившиеся на утреннем солнце, Остроухов усмехнулся: "Всё, гражданин майор, кончилась твоя власть! Небось, понял теперь, как судьба играет человеком?.."

Глава третья

1

Алексей Русанов хотя и прыгал с парашютом 4 раза, но всё равно расстроился, когда начальник парашютно-десантной службы Охотников объявил в полку, что в очередной вторник будет проводить для всего лётно-подъёмного состава учебно-тренировочные прыжки. Алексею сразу припомнилось, как прыгал он с парашютом впервые. Дело было в училище, лица у прыгающих курсантов были напряжённые, бледные. Один курсант даже описался - натекло прямо в сапог, да ещё хлюпало потом и воняло на сквозняке. Но тогда всем было не до смеха: каждому ещё только предстояло ринуться головой вниз в прозрачную пустоту - в бездну. Сгрудились, как бараны, возле раскрытой двери транспортного Ли-2 и нюхали. Хорошо, на борту было 2 инструктора по прыжкам. Отстегнув от своих подвесных систем мешающие ходить парашютные ранцы, они принялись выталкивать перепуганных курсантов из раскрытой двери сразу в 4 руки.

Алексей хорошо помнил, как один из них оттащил описавшегося курсанта от двери в сторону и вновь кинулся подбадривать остальных курсантов: "Ну, пошёл, орёл, по-шё-ол!.." Второй инструктор помогал не словами, а быстрым молчаливым делом: наддавал каждому очередному коленом под задницу, а твёрдой рукой в спину. Суматошный короткий взмах испуганными руками, и очередной "орёл" уже трепыхался в воздухе, хватая ртом пружинистый ветер. Дело, оно всегда убедительнее слов, потому как прыгающие обычно глохнут от страха, и видят лишь пустоту перед собой.

Действительно, Алексей ощутил только жуткое падение тела в пустоту, где не было никакой опоры, затем резкий, останавливающий падение, рывок за плечи, встряхнувшиеся в голове мозги, странный хлопок над головой, и - возвращение из пяток в грудь обезумевшей души. Затем деревянное лицо расползлось в блаженной улыбке, и явилась спасительная мысль: "Всё, раскрылся!.."

Однако привыкнуть к падению в пустоту, к тому, что каждый раз приходится доверять свою жизнь какой-то шелковой тряпке с верёвками, Алексей так и не смог, хотя в последние 2 прыжка уже владел собой и вытянул сам из нагрудной лямки спасительное красное кольцо, освобождающее купол парашюта от брезентового ранца. А не откроется ранец, ищи на груди второе кольцо, от запасного парашюта, подвешенного спереди к системе ремней.

В 5-й раз, перед самым выпуском из училища, Алексей был взят на борт самолёта не прыгать, а "помогать" новичкам в дверях словом - не было в тот день ни одного свободного десантника. Инструктор был, а помощника - не было. Вот он и выбрал себе Алексея за красноречие в курилке.

Когда вышли на "точку выброски", инструктор, как обычно, отстегнул от своей подвесной системы стальные карабинчики обоих парашютов, отнёс ранцы на дальнюю лавку и принялся за дело, стоя возле раскрытой двери без своих парашютов. А вот Алексей не решился подойти к двери с отстёгнутым парашютом. Вдруг какой-нибудь обалдевший от страха "орёл" ухватится за него по-орлиному своими лапами и вытянет его за собой в пустоту!..

Потом он убедился, какое это мучение работать с парашютами, один из которых был укреплён на груди и мешал опускать голову, а другой, подвешенный к самому заду, всё время бил ранцем под колени при малейшем движении. Алексей каждый раз вздрагивал, торопел: вдруг это инструктор, перепутав его с прыгающими, помогает ему "делом", то есть, наддаёт под зад? В общем, помощник из Алексея получился никудышный, инструктор это видел, но молчал, "подбадривая" орлов сразу и словом, и делом. Когда вытолкнули за дверь последнего орла, уже верещавшего где-то в воздухе, инструктор подбежал к своим парашютам на дальней лавке, ловко защёлкнул их карабинчиками на своей подвесной системе, продёрнул тросики с вытяжными красными кольцами в гнёзда на лямках подвесной системы и, подмигнув Алексею, лихим козлом бросился в открытую дверь. Он полетел вниз с длительной затяжкой, чтобы раскрыть парашют ниже курсантов, приземлиться раньше всех и подбадривать их с земли родным, материнским словом, ибо помочь делом уже нельзя, так как ни до чьей задницы не дотянуться. Спасая иного, опупевшего дурака, от перелома ног, инструктор-мать вынужден кричать, вытянув шею вверх: "Эй, ты, му..к! Сядь! Подтяни лямки под ляжки, дубина! Забыл, что ли... мать-мать!.."

Вот, с той поры, Алексей и понял, что прыгать не любит. Откуда же было знать, что пройдёт 2 года, и новый десантник, старший лейтенант Охотников, удивит своей судьбой ещё раз, удивит не только его - заставит задуматься в тот день всех...

Прыгать во вторник начали с утра. Из Марнеули прилетел дивизионный транспортный самолёт Ли-2 с майором Кирсановым и начальниками парашютно-десантных служб ещё двух полков, и началось...

Помощники майора начали выброску в первой эскадрилье, а лютого соперника своего, уведшего у него любимую жену, Кирсанов взял на второй заход с собой - выбрасывать лётчиков четвёртой эскадрильи. Казалось бы, своя рука - владыка, Кирсанов мог взять к себе в помощники и не Охотникова, никто бы его за это не упрекнул, да и вообще все забыли уже про эту давнюю историю, а многие и не слышали о ней совсем. Но он взял себе в напарники именно Охотникова, хотя не знал и сам, почему так поступил. Наверное, всё-таки случайно - просто не подумал. А потом не хотел отменять собственного распоряжения, чтобы не было досужих пересуд и перемывания костей прошлой истории. Не предполагал, что из всего этого получится...

На борту было 26 прыгающих - лётчики, штурманы, радисты, воздушные стрелки. Как обычно перед выброской большой группы Кирсанов и Охотников отстегнули от своих подвесных систем парашюты, чтобы не мешали им при работе, и сложили их на лавке возле кабины пилотов. Бортовой техник, следивший за ходом выброски, заметил - оба десантника были словно бы не в себе и сильно нервничали. Охотников же был особенно расстроен и, кончив помогать лётчикам выпрыгивать, пошёл к двери и сам, чтобы скорее избавиться от неприятного соседства. Но, ощущая на себе подвесную систему ремней, пошёл без парашютов. Забыл из-за расстройства, что оба парашюта лежат возле кабины пилотов на лавке.

Кирсанова охватила нервная дрожь, когда увидел идущего к "дыре" Охотникова. Ещё секунда-другая, и враг сам выберет себе свою жуткую судьбу. А тогда уж кричи, не кричи - никто не поможет. И он ждал... Но в последнее мгновение не выдержал и рванул Охотникова сзади за ремни на себя. Это был момент, когда Охотников уже занёс ногу над пустотой. А когда встретился, отброшенный от смерти, глазами с Кирсановым, то отлила от щёк вся кровь. Обоих била смертельная внутренняя дрожь.

Превозмогая себя, Охотников направился к своим парашютам, пристегнул их трясущимися руками, продёрнул в гнёзда подвесной системы вытяжные кольца и, приблизившись к Кирсанову в раскоряку, потому что мешали теперь парашюты, прокричал ему в самое ухо, прикрытое чёрным шлемом:

- Спасибо, Михаил Петрович! Не забу-ду-у!.. - И двинулся к двери.

- Дурак! - закричал гневно Кирсанов. - Может, я тебе вытяжные концы-то - загну-ул!..

Охотников обернулся. И опять отлила кровь от его щёк. Но снова он себя превозмог и, не сказав ничего, со страшным лицом бросился в дверь вниз головой. А вот Кирсанов после этого не смог прыгнуть вообще. Прокричал появившемуся борттехнику:

- Давай на посадку-у!..

Техник доложил лётчику: "Посадка", выпрыгнули, мол, все. И самолёт пошёл на снижение. На земле Кирсанов хотел признаться экипажу Ли-2: задумал, мол, загнуть плоскогубцами концы вытяжных тросиков на ранцах парашютов Охотникова. Но передумал - нелепо. И достав из кармана комбинезона аккуратные пассатижи борттехника, сказал:

- На, раззява, у тебя из кармана выпали!..

Перед ужином Русанов зашёл в духан, размышляя: "Всё равно по пути. Может, свежего пива привезли..." Однако пива в продаже не было, и Алексей, всё ещё возбуждённый утренней историей и собственным прыжком, заказал себе порцию грузинских пельменей "хинкали" и 100 граммов рома. За столом возле окна, куда он сел, уже находился подвыпивший майор, который руководил утром прыжками. Он спросил:

- Ну, как, старлей, прыгал сегодня?

- Прыгал. Вы же нас и выбрасывали.

- А я вот - отпрыгался. Всё! Не могу больше, и не буду.

- Почему, товарищ майор? - удивился Русанов.

- Сломалось у меня что-то внутри. А она... час назад... встретила на дороге - и "спасибо"! На кой мне её спасибо?..

- Не понял, о чём вы говорите?..

- Вот и я - не хочу понимать! - выкрикнул майор. - Ушла - значит, всё. И нечего больше подходить!..

Русанов обиженно промолчал: чего орать-то? Но майор не унимался:

- Завтра опять людей надо выбрасывать, а я - не могу. Я, заслуженный мастер спорта! Можешь ты это понять или нет?!

Простив в душе грубость майора, Алексей спросил:

- А почему - не можете?

- Потому, что боюсь! Отпрыгался Мишка Кирсанов!..

- Может, пройдёт?.. - сказал Русанов неопределенно. - У меня тоже был случай, в прошлом году. Думал, не смогу больше летать. А ничего - летаю.

Кирсанов обрадовано уставился Алексею в глаза:

- Ну, и как - не боишься? Только - честно!

- Не боюсь. В четверг вот - полечу ночью самостоятельно по маршруту. До этого - только по кругу летал.

- Спасибо, старлей! Верю тебе. Ты - из породы охотниковых... Хотя от природы - я тоже не трус! Только вот что-то сломалось сегодня во мне. Понимаешь, внутри...

Шагая уже не в столовую, а назад, "наужинался", Русанов думал, глядя на звёздное небо: "Эх, жизнь! Смотришь вот на звёзды, на Млечный путь, и начинаешь понимать, какая ты крохотная песчинка!.. А суетимся, летаем - что там ещё?.. Ссоримся. И ничего не можем изменить на своём пути. Хотя сознанием - вмещаем в себя весь мир и звёзды. Вот уж воистину, неисповедимы пути твои, о, Господи!"
2

В четверг Русанов столкнулся на ночном старте аэродрома соседей с Лодочкиным - носом к носу. От неожиданности Лодочкин поздоровался:

- Привет! - И протянул руку.

Не шевельнувшись, Русанов ответил:

- Тебе - я руки не подам.

- А, ты же обещал избить меня своими руками?

- Передумал. Хотя проучить тебя - следовало бы.

Лодочкин - не уходить же с поджатым хвостом! - переменил тему:

- Я слыхал, ты уже ночью летаешь? Кто у тебя штурманом?

- Ты же знаешь, из другого полка прислали.

- А, этот... с разновысокими бровями? Орёл крючконосый.

- Да уж, не воробей!

- Ну и как: не боитесь?

- Чего?

- Да так, ничего. Я вот решил: пусть мухи летают. Их много.

- Нехорошо шутишь.

- Чудак ты, Алексей. Всё донкихотствуешь? А жизнь, она, брат, по другим законам идёт.

- Поэтому ты и собрался жениться на этой выгодной тётке из облпотребсоюза? С машиной, домом в Тбилиси и возрастом за плечами.

- Ну, будь здоров! Посмотрим, на ком женишься ты... - Лодочкин пошёл в темноту. Русанов успел ему выкрикнуть в спину:

- А знаешь, почему я тебя не отметелил? Боялся руки испачкать!

Лодочкин растворился в темноте, а Русанов стоял и думал: "У нас - уже новый тип дерьмочеловека появился. Его мать - наша эпоха, отец - социализм. Честность и благородство вымирают, а эти - плодятся везде, словно муха Цеце".

- Привет, Алёша! Закурить есть?

Подошёл Михайлов, похожий в профиль на римского консула с густыми усами. Закурили. Мимо проехал бензозаправщик и обдал их пылью. Пряча светлячки папирос, они отвернулись от пыли, поругали местный старт за сутолоку и отсутствие травы, но всё же признали: "У них - бетонка, зенитные прожекторы! А у нас, хотя и трава, нет такой пыли, зато и твёрдого покрытия нет. Поэтому, здешних, на реактивные и переводят вперёд нас".

Заметив, что Русанов чем-то расстроен, Михайлов спросил:

- Ты чего, Лёша?

- Лодочкин подходил.

- Ну и что?

- Донкихотом обозвал.

- Так это же хорошо! - Михайлов рассмеялся. - Значит, считает тебя порядочным человеком. А что? Как бы смешно и наивно донкихоты не выглядели, а подлецы их всё же боятся.

- Эх, Костя! - Русанов вздохнул. - Кому теперь страшен Дон-Кихот?

- Ну, не скажи! - не согласился Михайлов. - Чудак - опасен мерзавцу хотя бы тем, что может высказаться о нём при всех, не боясь.

- А мы дожили - что и высказаться уже боимся.

В тёмную высь неба взметнулись, а потом легли снова на землю голубые лучи прожекторов - 2 узкие длинные полоски. В их свете стало видно, как кто-то бежит. Михайлов узнал своего радиста.

- За мной, - проговорил он с досадой. - Как стал комэском, хоть не отходи никуда!

Но радист прибежал по другому поводу:

- Товарищ майор, машина к вылету уже готова, нас ждут.

- Хорошо, Юра, скажи - иду.

Радист помчался назад, а Михайлов зачем-то протянул Русанову руку - будто не собирался сегодня больше увидеться:

- Ну, пока. Мне сейчас на отработку полёта в лучах прожекторов. А то, что мы не можем высказаться, как ты сказал, тоже не совсем верно. Тебя послушать, так уже нет и настоящих мужчин в России! Конечно, люди все - разные. Но ведь есть и бойцы. Одного из них, смею тебя заверить, ты видишь перед собой.

- Что, надумал выступить с донкихотской речью? Где, если не секрет?

- Помнишь историю с бомбометанием по буровикам?

- Ну, помню.

- Так вот, мне теперь известно, кто их бомбил. И я - лично собираюсь взять его за жабры! Подробности - расскажу тебе потом, сейчас некогда. Жизнь, Алёша, удивительная штука! Хотя бы уже тем, что правда минувших событий в ней - рано или поздно, а прорастёт, как трава.

Михайлов побежал догонять радиста и растворился в темноте - будто и не было. А Русанов почему-то подумал о том, что самое тяжёлое - это прощание с хорошими людьми. Всегда - станция, блестящие рельсы, последний вагон с фонарём, и человека больше нет. Он глубоко вздохнул.

Небо в звёздах обшаривали лучи зенитных прожекторов - не затерялась ли какая в темноте?..

Майор Михайлов, он же Костя, "Брамс", рубаха-парень и забубенная душа, человек, так любивший жизнь и так крепко с ней связанный, не знал, что часы, минуты и даже секунды его жизни уже сочтены. Он отошёл от Русанова в 22 часа 20 минут. С этого момента каждый его шаг был приближением к смерти, ибо на жизнь судьба оставила ему уже не так много - 1 час, 17 минут и 6 секунд.

Михайлов легко подошёл к стремянке и стал подниматься в кабину. Нет, на этот раз уже не в кабину - в свою летающую могилу. Нога занесена... Но человек обернулся:

- Ну, что, Андрей, спать хочется, да? - весело спросил он сверху техника самолёта. Над головой Михайлова ночным пожаром горели звёзды.

- Само собой, товарищ командир. - По голосу чувствовалось, техник улыбается тоже.

- Ничего, на том свете отоспимся.

Если б только Михайлов знал, какой зловещей покажется потом технику его фраза! Люди, шаг за шагом, начнут припоминать всё - поведение, слова, фразы, которые говорил он в ту ночь видевшим его, и они, припоминая их, будут искать в них рок, предчувствие, смысл, и всем от этого будет не по себе.

А он - сказал это просто так, и залез в кабину. Нащупал кнопку аккумулятора в темноте, и включил свет. В кабине загорелись лампочки, спрыгнули с электрических нулей все стрелки в приборах. Увидел на сиденье парашют, взял его и стал надевать. Пристегнул на животе в металлический "узел" лямки, и сел в кресло пилота. Приборы неярко фосфоресцировали. Посмотрел на светящиеся стрелки часов на приборной доске - 22.28. Жить ещё оставалось 1 час 9 минут. Он этого не знал.

- Володя, готов? - спросил он, оборачиваясь через правое плечо, к штурману.

- Готов, "Брамс", можешь запрашивать запуск.

- Радист - готов?

- Готов, командир, всё в порядке! - ответил радист из своей кабины, слышавший все переговоры по внутренней связи. Гудели гироскопы включённых приборов.

- Эх, вызвездило-то как! - сказал штурман. - А луны - всё нет...

В бомболюке ещё возились техники - что-то перепроверяли. Оттуда доносились их раздражённые голоса:

- Не видно же, посвети ещё!

- А я тебе - что, не свечу, что ли?!

- Лёнь, а ты его - фонариком, по тыкве. Освети ему этот вопрос навсегда! - проговорил кто-то третий.

Михайлов высунулся из своей форточки:

- Эй, Одесса! Без некорректных реплик не можете?

Техники внизу притихли - было слышно только, как что-то подкручивали ключами. "Ну, не травит больше?" "Нет, теперь порядок".

Михайлов взглянул на часы: 22.31. Пора было запрашивать разрешение на запуск. Он опять высунулся:

- Господа биндюжники, пора запускать!

- Готово, командир!

Из-под машины выскочил Андрей Марков и, отбежав вперёд, чтобы его хорошо было видно, покрутил над головой фонариком - вычертив в темноте золотой нимб. Михайлов тотчас же переключился на внешнюю связь и запросил разрешение на запуск.

- 250-му запуск разрешаю! - раздался в наушниках голос Лосева. Михайлов повернул голову в сторону КП, увидел, как вспыхнули голубыми мечами прожекторы и начали обшаривать тёмное небо, и только после этого запустил моторы. Кабина сразу наполнилась ветром и рёвом. Дрожала приборная доска, подрагивали на педалях ноги, всё вибрировало. Дубравин закрыл фонарь кабины, и ветра не стало.

В сторонке от аэродрома скрестились в небе лучи прожекторов, поймали в перекрестие силуэт самолёта, ставший сразу белым, и повели его по чёрному бархату звёздного неба. Михайлов, сидевший в кабине в ожидании разрешения на выруливание, понял: кто-то из очередных отрабатывает полёт в лучах прожекторов и противозенитный манёвр. Голубые щупальца вели самолёт долго, а он всё не мог из них выскользнуть - манёвр не получался. И тогда лучи разом легли на землю и погасли.

Нет, у Михайлова на фронте такого не было, он сразу вырывался из слепящего плена, правда, не на этом, на другом типе самолёта, но опыт - всё равно опыт. Получится и на этом самолёте! И тут в наушниках раздалось: "250-й, выруливать разрешаю после того, как приземлится 237-й!"

Черно впереди. Но вот на посадке вспыхнул прожектор - он протянул свой луч вдоль всей бетонированной полосы, и в нём задымились клубами пылинки, жучки, мошкара. А ещё секунд через 20 в луч вошёл из темноты самолёт и сразу стал белым и красивым, как бабочка. Только колёса темнели крупными чёрными каплями.

Михайлов взглянул на часы - 22.36 - и порулил к старту.

Севший самолёт стремительно удалялся в пустоту темноты - прожектор погас, виднелись только бортовые огни. Словно золотые пуговицы на рубашке светились вдоль полосы плафоны бетонки.

- "Брамс", а знаешь, я надумал жениться, - сказал штурман.

- На Галочке? - спросил Михайлов.

- Нет. Её Лейлой звать, в Тбилиси живёт.

- А как же с Галочкой?

- А что Галочка? Галочка - себе на уме с горошком: с другими переписывается. Понимаешь, встречалась со мной, а ему - нежные письма писала.

- Да? Прости, я не знал.

- Смотри! Бензозаправщик!..

- Вижу, Володя, вижу. Не нарулю, - ответил Михайлов. Притормозил, пропустил бензовоз и, переключившись на внешнюю связь, продолжал рулить к старту. Дубравин не заметил, что Михайлов отключился, и принялся объяснять ему свои планы:

- Понимаешь, Костя, надоело всё. Хочется спокойной жизни. А Лейла - девушка что надо! Ты же знаешь, как грузины воспитывают своих дочерей! Ну, вот, эта - будет преданной.

Михайлов взглянул на часы - 22.38 - и прибавил обороты: взлёт должен быть в 22.40, надо было поторапливаться.

- Куда ты спешишь, "Брамс"? Моторы перегреешь!..

Опять за аэродромом вспыхнули прожекторы - кто-то снова отрабатывал выход из лучей. И тут торопливо заговорил радист, отключая Михайлова от внешней связи:

- Командир! Радиостанция "в ключе" отказала, возвращайтесь!

Михайлов переключился на внутреннюю:

- А как в микрофонном режиме, работает?

- Работает.

- Ладно, не в Арктику летим: над аэродромом.

- Слушаюсь: работать в микрофонном, - отозвался радист и умолк.

Михайлов вырулил на старт. Впереди из густой темноты зловеще смотрел своим кровавым глазом огонь-ориентир на высокой штанге - указывал направление взлёта. Михайлов нажал на тормоза, дал полный газ и, под нетерпеливое содрогание самолёта, запросил:

- Глобус, я - 250-й, взлёт!

- Взлёт разрешаю.

С КП хорошо было видно, как в темноте, словно из двух огромных паяльных ламп, показались длинные языки выхлопного пламени моторов, донёсся грохот, и бортовые огни, сорвавшись с места, помчались в черноту ночи. Лосев посмотрел на часы: 22.40. "Молодец! Точно график выдержал".

Михайлов быстро набрал 3000 метров высоты, перевёл на дистанционном компасе силуэт самолётика с взлётного курса на курс 54 градуса и начал строить коробочку для выхода на линию зенитных прожекторов.

Теперь он шёл над аэродромом - под углом от него. Справа внизу, если повернуть голову назад, горела золотом цепочка огней вдоль бетонки. Михайлов приготовился к слепящему удару лучей прожекторов, которые должны были вскинуться с земли в небо, но их всё не было.

И вдруг увидел - впереди, далеко, вспарывая темень неба, вспыхнули 2 узких и длиннющих луча и, стремительно приближаясь к его самолёту, начали ощупывать небольшое облако. Затем скрестились и, рассекая ночь и пронзая её глубину, метнулись к нему - прямо в кабину. Прорвавшись сквозь прозрачный пол ослепительной резью, свет ударил Михайлову в глаза и заставил мгновенно напрячься. Зеркалами сверкали приборы. Глаза слезились. Казалось, что в кабине поместилось солнце или яркая электросварка.

Сузившимися зрачками Михайлов впился в авиагоризонт и почувствовал, как нагревается спина и немеют на руках мускулы. Так бывало у него и на фронте. Только там прожекторы были вражеские, а вокруг самолёта кипела смерть из зенитных разрывов. Сейчас машину не швыряло с крыла на крыло, но всё равно лететь стало трудно. Моргни, потеряй на миг авиагоризонт, и ты его уже не найдёшь на приборной доске, не отличишь от других, сверкающих приборов-зеркал. А тогда - потеряешь сначала пространственное положение, потом - перевернёшься, ну, и так далее...

- А здо`рово, "Брамс"! Кругом чернота, а здесь - как на сцене!

- Только мы с тобой - не артисты и играть на этой сцене не собираемся. Наша задача - противозенитный манёвр, - ответил Михайлов. И рывком вогнал машину в левый вираж со снижением. Лучи сразу соскользнули с самолёта и заметались где-то сбоку.

В кабине стало темно, привычно зафосфоресцировали приборы, но глаза различали их ещё плохо. Михайлов выровнял машину.

И снова слепящей резью полоснуло по глазам - лучи нащупали машину, повели её опять. Глаза на этот раз заслезились сильней - устали. Михайлов швырнул машину вправо. Глаза залепило темнотой.

Снова яркий свет через несколько секунд. Михайлов смахнул с лица пот и опять вышел из лучей. Они - уже где-то сзади - пометались по небу, пошарили в пустоте и, не найдя ничего, обессиленные, легли двумя солнечными нитями на чёрную землю. По очереди укорачиваясь, погасли. Михайлов радостно сказал:

- Ну, как мы их?!.

Привыкнув к темноте, он взглянул на звёзды вверху и, пройдя по курсу 2 минуты, начал разворачиваться вправо, следя за силуэтом самолётика на приборе, пока он не отвернул свой нос под прямым углом. Михайлов убрал крен и повёл машину с новым курсом, поглядывая на часы. Через 2 минуты он опять начал разворачиваться вправо и ждал, пока силуэт на приборе развернётся носиком вниз. Готово! Теперь лететь так - 4 минуты.

Они двигались под углом от посадочной полосы в сторону невысоких гор, вернее - предгорий. Огней бетонки не видели, так как были от них далеко в стороне. Если бы сейчас Михайлов шёл на посадку, ему пришлось бы подвернуть вправо ещё, чтобы попасть на линию, параллельную старту. Но надо было закончить задание - последний раз выйти на прожекторы, и потому он построил относительно них свой маршрут по "коробочке". Высотомер показывал по-прежнему 3000 метров, горы - были внизу, всё пока было правильно.

Если бы Михайлов мог знать, где поджидает его смерть, он взглянул бы вниз и увидел, что находится как раз над тем местом, над той роковой горой, с которой суждено столкнуться. Но он не посмотрел, когда закончил работать в лучах прожекторов. И фактически в третий раз пошёл всё по тому же маршруту над горой, только уже на малой высоте, ошибочно полагая, что снижается для захода на посадку.

Да, пролетев над своей будущей могилой на высоте 3000 метров, лётчик ни о чём не подумал и, взглянув на часы, вновь начал разворачиваться вправо на 90 градусов. Опять засёк время - надо пролететь 2 минуты с новым курсом и сделать ещё один разворот на 90, чтобы выйти на прожекторы, то есть, закончить вытянутый прямоугольник-"коробочку".

- Темно как! - невесело сказал Дубравин. - Не видно ничего.

- Темновато, - согласился Михайлов. - Луна взойдёт только после часа ночи, а сейчас... - Он посмотрел на часы. - 23.15.

Жить им оставалось 22 минуты. Они этого не знали.

Дубравин сказал:

- Костя, пора! 2 минуты прошло.

И Михайлов выполнил разворот на 90, чтобы выйти на зенитные прожекторы, а потом уже неотвратимо пойти по коробочке смерти - своему последнему маршруту.

Под углом к прожекторам показались огни посадочной полосы внизу - "пуговицы". Эти "пуговицы" тянулись в направлении 93-х градусов. У Михайлова был курс 54 - на прожекторы. Он спросил:

- Володя, как считаешь, мне пойдёт серый костюм?

- Почему - серый? Ты же блондин! Тебе - лучше в чёрном...

- А мне - нравится серый. И галстук - серенький такой, с искрой. Костюм я уже заказал, брат, через 3 дня - примерка.

Не знал человек, что через 3 дня спрашивать его размеры будет плотник, а не портной. Мог бы сшить доски и без размеров - всё равно в гробы положат не тела, а кирпичи: для веса. Но и плотник не знал, как хоронят разбившихся лётчиков.

- Костя, ты что, всерьёз думаешь забрать Татьяну Ивановну?

- А почему тебя это удивляет?

- А ребёнок?

- Что - ребёнок? Я детей люблю. Подрастёт, и тоже будет называть меня "Брамсом". Это же здорово, а?

- По-моему, глупо.

- А, ничего ты, Вовка, не понимаешь!..

Впереди взметнулись лучи прожекторов, и Михайлов напрягся. Вот они скрестились в небе косым церковным крестом, приблизились - и полосонули снизу по кабине. Опять слезились глаза, опять Михайлов "нырял", уходя от лучей, и они, опять обессилев, легли двумя светлыми нитками где-то внизу, на земле, и погасли.

Михайлов пошёл на снижение. Посмотрел на силуэт самолётика на компасе и... не перевёл его. Не перевёл, забыл, непростительно забыл! Опомнись, "Брамс"! Ты же хочешь жениться, жить. Ты заказал себе новый костюм...

Не обратил внимания и штурман на то, что Михайлов не перевёл компас на посадочный курс - заболтался, пижон. Привык во всём полагаться на лётчика, так и не стал серьёзным человеком Владимир Дубравин. И то, что жить им оставалось теперь только 9 минут - было в основном на его совести: пренебрёг своими непосредственными обязанностями! Опомнитесь, беспечные люди - вы же неправильно строите свой маршрут: впереди у вас - гора!

Нет, не опомнились. Беспечно доживали отпущенное им, ничего не прощающей, судьбой. 9 минут, и последний вздох на земле. Нет, уже не 9 - 8...

- "Брамс", давай завтра шашлычков сообразим, а?

- Шоб я пропал! Ты угадал мои мысли. - Михайлов рассмеялся и, развернув машину вправо на 90, продолжал снижаться. Высота была уже 650 метров.

Штурман взглянул на часы и зевнул - 23.31. Оставалось 6 минут... Хотелось спать. Дубравин опять зевнул и сказал:

- Хорошо женатикам. Спят сейчас, обнимают своих жён...

- Выпускаю шасси! - сказал Михайлов и поставил пульт шасси на "выпущено". Открылись створки мотогондол, в кабину ворвался дополнительный шум от моторов, шипение воздуха. Уменьшилась на 50 километров скорость. На приборной доске внизу загорелись 3 зелёные лампочки - "шасси выпущено". Всё, как положено. Михайлов чуть добавил "газку" и запросил по радио:

- Глобус! Я - 250-й, задание выполнил, высота - 400, вошёл в круг полётов, разрешите посадку.

- Шасси? Я - Глобус.

- Выпущено. Прошу посадку.

- Курс?

Курс! Лосев просил проверить курс! Проверьте же, это - последний шанс, больше не будет: остаётся всего 2 минуты - 120 секунд, ещё не поздно!..

- В норме! - ответил Михайлов, даже не взглянув на компас, будучи уверен, что идёт с правильным курсом - вон и штурман молчит, тоже слыхал вопрос. - Прошу посадку!

- Посадку разрешаю, - спокойно проговорил Лосев в микрофон и выглянул из КП в окно, отыскивая в темноте красный и зелёный бортовые огни самолёта Михайлова, заходившего на посадку. Ничего не увидел, равнодушно взглянул на вращающиеся бобины магнитофона и, положив микрофон, закурил. Ночь обещала быть спокойной, всё шло по плану. И тишина - хорошая, успокаивающая. Ни одного самолёта на посадке, затихло всё - ни гула, ни пыли. Лёгкий ветерок донёс лишь двойную "прибойную" волну далёких сверчков, и опять ночь затихла.

Спала земля. Гасли последние огоньки на горах - это догорали костры чабанов. Только красный взлётный огонь на штанге в конце полосы, казалось, чего-то напряжённо и кроваво ждал, будто знал, что Михайлов выпросил у Лосева не разрешение на посадку, а билет в чёрный вагон. До последней остановки оставалось 90 секунд.

- Командир! Исправил рацию, порядок!

- Молодец, Юра! Ты что, весь полёт исправлял?

- Ага. Уже связался с землёй в телеграфе. Ответили.

- Ладно, посапывай. Сейчас сядем.

Оставалось 30 секунд, когда штурман испуганно закричал:

- "Брамс", "Брамс"! Впереди что-то!!.

- Где, Володя?!

- "Бра-а-мс"!!!

Михайлов увидел - гора! Хватанул штурвал на себя и, завалив крен влево, сунул секторы газа вперёд до упора, чтобы не потерять скорость и не свалиться. Оба мотора взвыли. И взвыл в своей последней истошной мысли лётчик: "Эх, Воло... Та-а-ня-а-а!!!" Может, даже и закричал.

Да, в последнюю секунду Михайлов увидел, как надвигается в глаза какая-то тёмная масса, машина вздыбилась, но её несёт брюхом и колёсами прямо на гранит, и нет уже сил перескочить через эту каменную смерть - выпущено шасси, и тогда, оскалив зубы, сжавшись и помертвев, он закричал:

- Та-а-ня-а-а!!!

Раздался страшной силы взрыв, молния, треск в сознании - и тьма, тьма поглотила уже экипаж навсегда, навечно.

Татьяна Ивановна Волкова спала тревожно. В комнате стояла августовская липкая духота. Что-то снилось: чертил небо какой-то страшный, докрасна раскалённый метеорит. Он так зловеще, так кроваво горел, что сердце будто прошило электрическим током. Она проснулась и негромко вскрикнула:

- Ой!..

На подоконнике тикал будильник. Было тяжело на душе. Она села на кровати и включила ночник. Свет не зажёгся, значит, уже было поздно. Тогда она протянула руку к будильнику, зажгла спичку и увидела стрелки. На часах было без 20-ти 12. Мужа не было - ещё не вернулся с полётов. Но почему так тяжело на душе, так тяжко?..

За окном, где-то далеко, завыла собака. И опять тревожно и тихо. Как у пойманной в кулак птицы, сдвоило сердце. Пугала темнота - луна ещё не вышла из-за гор.

Татьяна Ивановна подтянула ноги к подбородку и, сидя так, в одной нижней сорочке, задумалась, глядя в тёмный квадрат окна - там колыхалось что-то белое. Марля от мух, догадалась она. Окно из-за духоты она вечером раскрыла, а ветерком, видимо, сорвало марлю с гвоздиков кое-где. Оттого, что марля, как живая, колыхалась, ей стало вдруг страшно, и она снова простонала: "Ой!.." А затем повалилась на постель лицом вниз и, не понимая, что с нею, затряслась в рыданиях, чувствуя, как текут по лицу слёзы, как становится от них влажной подушка.

- Смотрите, смотрите, что это?! - проговорил на КП дежурный штурман и протянул руку в направлении гор. - По-моему, там горит что-то большое! - тревожно договорил он.

В той стороне, куда он показывал, в черноте ночи появился высоко над землей ослепительный огненный шар и, расширяясь во все стороны огненными брызгами, начал разваливаться и быстро уменьшаться. Огненные брызги от него отходили по небу всё дальше и дальше, пока не исчезли из вида совсем. Только в одном месте, там, где первоначально возник огненный шар, продолжал светиться небольшой огонь, похожий теперь на костёр. И штурман предположил:

- Может, чабаны в горах плеснули бензина в костёр?

Лосев хрипло спросил:

- Что? Бензин!.. Откуда у чабанов бензин? Да и зачем это им?! - Он метнулся к столику, схватил микрофон: - 275-й! Для связи, я - Глобус!

- Слышу вас хорошо, - раздался из динамика на столе знакомый баритон Русанова.

- 279-й! Для связи, Глобус.

- 9-й на приёме, слышу вас хорошо.

- 241-й, для связи.

- Слышу вас хорошо.

- Где находитесь? Ничего не заметили на горах?

- Был какой-то огонь, но погасло.

- 250-й, для связи! - запросил Лосев Михайлова, вспомнив, что тот просил посадку и, вероятно, находился уже на четвёртом развороте.

Михайлов не ответил. Решив, что лётчик переключился временно на внутреннюю связь и разговаривает с экипажем, Лосев глянул на плановую таблицу, освещая её длинным китайским фонариком. В воздухе находился ещё один экипаж, капитана Волкова. Лосев выкрикнул в микрофон:

- 206-й, для связи!

- 206-й слушает, - отозвался Волков.

- Где находитесь?

- Захожу на прожекторы.

- Хорошо, продолжайте. 250-й, куда вы запропастились?! Для связи!

Михайлов не отозвался.

- Хвостовой 250-го, передайте переднему, чтобы немедленно переключился на связь с Глобусом! Давно пора сидеть уже, а вы куда-то пропали! Где находитесь?

Динамик безмолвствовал: ни радист Михайлова, ни сам Михайлов не отвечали. Лосев снова поднёс к губам микрофон, но не включил его, а сказал, обращаясь к дежурному штурману:

- Передайте на аэродромную радиостанцию: пусть немедленно свяжутся с радистом 250-го в телеграфном режиме. Приказ лётчику: вступить со мной в связь! Перешёл, видимо, на внутреннюю, что-то выясняет там с экипажем и не слышит меня. - Лосев включил микрофон и продолжал вызывать: - 250-й, 250-й...

Михайлов не отвечал. Не могли связаться и с его радистом, хотя тот сам только что просил ответить ему на связь. Куда мог подеваться экипаж, который заходил уже на посадку? Непостижимо. И Лосев, обведя взглядом дежурного штурмана, дежурного лётчика и начальника связи полка, вновь поднёс к пересохшим губам микрофон:

- Всем, всем, всем! Я - Глобус. Немедленная посадка! Всем немедленная посадка!

Первым отозвался с маршрута Русанов:

- 275-й понял, задание прекращаю!

- Вас понял, иду на посадку, я - 279-й.

- 241-й, понял: посадка.

- 206-й понял, иду к вам.

И опять не ответил только 250-й, больше в воздухе никого не было. Лосев, вглядываясь в темноту, нащупал на столике коробку "Казбека", достал папиросу и начал прикуривать. Пальцы у него подрагивали.

Динамик молчал. Молчали присутствующие на КП. Горел и горел красный огонь в конце полосы. Не проезжали автомашины, никто не опробовывал на стоянке моторов, ни один самолёт не рулил. И не подлетал никто пока к аэродрому - тишина вокруг установилась полная, зловещая. Было невыносимо.

Неожиданно бодро заговорил оживший на столе динамик:

- Глобус, Глобус, я - 250... - И словно захлебнулся.

Лосев рванулся к микрофону. Ужаленный радостью, из серого стал красным, не нажимая кнопки, спросил у начальника связи:

- Что, 50-й, да? Рация, наверное, барахлит?

Из динамика опять выплеснулось хрипло и рвано:

- ...рой ...решите... апуск.

Лосев взорвался яростью:

- Кто включился? Я - Глобус! Прижимай крепче кнопку!

- Я 252-й, разрешите запуск! - неожиданно громко и чётко рявкнул динамик - лётчик внял совету.

- Прекратить запуск! Прекратить всё! - кричал Лосев в микрофон, разряжаясь от боли. - Отбой!..

В стороне от аэродрома взметнулись в чёрное небо лучи, скрестились, и так, зловещим косым крестом в черноте, стали перемещаться, приближаясь к аэродрому. Лосев опять нажал кнопку:

- Выключить прожекторы! Прекратить отработку!.. - Микрофон полетел с треском на столик. Лучи, словно испугавшись, вздрогнули, и погасли.

Загнанно дыша, командир полка повернулся к дежурным. Они увидели, как помертвело его лицо. В уши всем опять стала натекать вязкая тишина. До предела, казалось, напрягся красный огонь на штанге - вот-вот лопнет. Все молчали.

На лестнице, ведущей на вышку КП, раздались чьи-то тяжёлые шаги: ступеньки жалобно заскрипели - поднимался кто-то немолодой, медленно, грузно. Все замерли.

Распахнулась дверь, и в чёрном звёздном прямоугольнике появилась массивная фигура тёти Шуры. В руках у неё был алюминиевый бачок с едой.

- Тяжело как к вам подыматься, - проговорила она, отдуваясь. И натолкнулась на пустой, мёртвый взгляд Лосева. Он смотрел на неё, не мигая, не понимая, чего она хочет и почему она здесь, перед ним.

Будто кто ударил старую официантку под сердце. Ойкнула, выпустила из рук тяжёлый бак и, закрываясь, как от яркого света, попятилась.

Звенела на полу большая, приплясывающая крышка от бака. Вспыхнул прожектор на посадке. Все поражённо молчали.

Лосев отвернулся, взял микрофон и осевшим голосом начал давать команды лётчикам, заходившим на посадку.

В час ночи взошла луна, и на невидимых до этого, далёких горах замерцали голубовато-холодным светом ледники. На аэродроме Сандар всё было выключено. На стоянке забелели силуэты реактивных бомбардировщиков, а поршневые, из полка Лосева, были похожи, если смотреть на них сверху, с КП, на большие, положенные на землю, тёмные кресты. Люди все куда-то, казалось, попрятались, затаились. Только красный зловещий огонь на высокой штанге всё ещё горел, и на него больно было смотреть.

Лосев, обессилевший от запросов в микрофон, опустился на стул. Михайлов так и не ответил ему, и он прохрипел:

- Всё... выключайте!

Начальник связи осторожно, с негромким сухим щелчком, выключил радиостанцию и тихо, не скрипя половицами, вышел. Лосев остался один. Он сидел так, охватив голову руками, пока не занялось на востоке бледное, измученное утро. Пустое небо без звёзд показалось ему пепельным, прогоревшим - одна серая зола в виде кучек облаков.

Наконец-то, словно ошеломлённый тяжёлым известием, поморгал красный огонь на штанге и погас - скоро придёт на смену яркое солнце. Начнётся день, а вместе с ним и новая жизнь. Ночь - уже в прошлом, ждать от неё больше нечего.

Днём начались поиски. С аэродрома поднимались вертолёты. Зависали вдали, будто стрекозы, высматривающие что-то внизу, и летели дальше. Сообщений от них не поступало.

Место катастрофы обнаружили только в 12 часов. В 2 часа дня оттуда вернулись эксперты, и начались опросы людей, прокручивание магнитофонной ленты. Лосев казался ко всему безучастным и только много курил. Лицо его было уже не коричневым от летнего загара, а чёрным и постаревшим. Почернели и спёкшиеся губы, запали глубже глаза, резче обозначились морщины у глаз. Он был, как высохшая от зноя земля.

К вечеру всё было известно. Самолёт Михайлова взорвался, столкнувшись с горой. Куски оплавленного металла разлетелись в радиусе двух с половиной километров. Была найдена маленькая плюшевая обезьянка - талисман лётчика (поди ж ты, уцелела!) и кисть руки штурмана с ручными часами. Часы остановились в момент удара и показывали 23 часа 37 минут и 6 секунд по секундомеру. На циферблате был нарисован от руки силуэт истребителя тушью. Это были часы Дубравина. Нашли лимб дистанционного компаса. Компас был установлен на курс 54 градуса - на прожекторы. Это всё и объяснило: лётчик забыл, а штурман не проконтролировал перевод компаса на курс посадки, и маршрут поэтому был построен неправильно.

На карте крупного масштаба эксперты вычертили схему рокового полёта. Рассчитав по скорости полёта и времени все отрезки гибельного маршрута, они сначала ошиблись. По их расчётам выходило, что Михайлов должен был столкнуться с горой на полторы минуты раньше. Но потом вспомнили, что после выпуска шасси скорость уменьшилась с 400 километров до 350, и всё совпало: самолёт должен был столкнуться именно тогда, когда он и столкнулся.

На разборе катастрофы председатель экспертной комиссии из штаба Воздушной Армии стал объяснять лётчикам обстоятельства гибели:

- Товарищи! Майор Михайлов - был отличным, дисциплинированным пилотом. И это отчасти, как ни парадоксально, тоже способствовало гибели экипажа. Дело тут вот в чём. Все вы, несмотря на особое суеверие, распространённое среди авиаторов всего мира, частенько пренебрегаете режимом полёта. Ходить по кругу полагается на 400-х метрах, а вы ходите, бывает, и на 450-ти, и забираетесь даже до 500. Неточно выдерживаете время нахождения на участках маршрута, и потому отрезки пути у вас бывают нестандартными. Михайлов же - был точен во всём. К чему это привело?.. А вот к чему. Пройди он от первого разворота ко второму не 2 минуты, а, допустим, 2 с половиной - и он никогда не столкнулся бы с этой горой. Он прошёл бы после второго разворота левее её. Это говорит нам о том, что лётчик выдерживал временные интервалы точно по секундомеру, как указано было в задании. Далее. Держи он высоту на 60 метров больше положенной - и самолёт прошёл бы над самой горой, в 4-х метрах от её вершины. Что это, товарищи? Случайность? Нелепое невезение? Судьба, в которую все так верят? Нет, и нет. Ночью, как никогда, возникает опасность столкновения с другими самолётами, летающими не по "коробочке". И если экипаж, летящий по "коробочке", превысит заданную высоту, он может стать на пути других экипажей преградой, то есть, для входящих в круг полёта на посадку или выходящих из него на маршрут, когда внимание лётчиков уже ослаблено. Михайлов понимал это и помнил. Он вёл свою машину везде точно, не отклоняясь от заданного режима ни на йоту. Он - думал не только о себе.

Но главных, основных, что ли, причин гибели - всё-таки 3. 1-я: экипаж забыл перевести компас на курс посадки после того, как закончил работу в лучах прожекторов. 2-я: не было луны. Будь этот полёт при луне - катастрофы не произошло бы: экипаж увидел бы преграду на своём пути гораздо раньше. Правда, надо и тут отдать должное мастерству погибшего лётчика. Мы осматривали то место, где самолёт ударился о гранит. Удар был скользящим... - Полковник взял в руки макет самолёта и показал на игрушечной, склеенной из картона, горе, как и в какое место горы пришёлся удар - игрушка была точной копией. Продолжил: - Это значит, что лётчик очень быстро отреагировал на команду штурмана: первым должен был увидеть препятствие, конечно, штурман, так как пилот смотрит в тёмную ночь в основном на авиагоризонт. Михайлов, видимо, не стал долго допытываться, что к чему, и рассматривать, а мгновенно хватанул штурвал на себя и завалил левый крен. Он успел даже обороты моторам вывести до полных - обломки секторов газа стоят в положении "полный вперёд". Он хотел увеличить мощность, чтобы не потерять скорость и вытянуть машину выше препятствия, одновременно уходя от него влево. Но... ему не хватило 8 метров! Лётчик почти мгновенно успел набрать целых 48 метров! Ночью. Это был отчаянный и умелый прыжок с выпущенным шасси. Удар пришёлся, как видите, с разворота и почти в самую вершину горы. Не хватило... 8 метров. Горькая, обидная смерть! Будь шасси убрано или, заметь штурман препятствие на пару секунд раньше, лётчик вырвал бы экипаж из лап смерти. Он боролся умело, ничего не забыв и не упустив со страха. Но - ему не хватило 8 метров...

Полковник горестно вздохнул, обвёл взглядом лица присутствовавших и, передохнув, продолжал:

- И - 3-я причина. Командир полка. Да, есть тут, товарищи, и вина подполковника Лосева. Он не проинструктировал лётчиков перед полётами, не напомнил им специально о необходимости перевода компаса с курса зенитных прожекторов на курс посадки. Косвенная вина, конечно - я тоже лётчик и всё понимаю: не предусмотрел - но... всё-таки - вина, как тут ни крути.

Сидевшие в зале почувствовали, что говорить это сейчас, при Лосеве, слишком жестоко. Экипаж уже не вернуть, зачем же делать так, чтобы человек казнился всю жизнь? Все посмотрели на сцену, туда, где сидел за столом командир полка. Он был чёрный, окаменевший. При словах полковника даже не шелохнулся, только устало закрыл глаза и долго не открывал их. Все вдруг разом почувствовали: когда какие-нибудь торжества или награды, рядом всегда замполит и парторг. К наградам они имеют отношение. Когда же катастрофа в полку или авария, и надобно отвечать, то ответчик - всегда один: командир полка. Вот и теперь он сидел один, как на скамье подсудимых - ни Дотепный, ни Тур к нему рядом не сели. Они к полётам не имеют никакого отношения. И если Дотепный был хоть в душе солидарен с командиром полка - был хмурым и переживал, то Тур при последних словах председателя экспертной комиссии весь засветился от радости - торжествовал. Многим из лётчиков захотелось его придушить в эту минуту. У всех - горе, а этому - радостно, мать его в душу!..

Русанов, сидевший в переднем ряду, вспомнил, что на ленте магнитофона, которую им тут прокручивали, было записано: "Курс?" Это голос Лосева - он напомнил Михайлову, чтобы тот проверил курс. Но Михайлов почему-то ответил: "В норме". Значит, ответил, не посмотрев. Так иногда бывает, когда лётчик в чём-то очень уверен. И Русанову стало остро жаль Лосева: "Не по справедливости с ним!.. Выходит, тоже судьба?.."

Расходились из клуба поздно, в молчаливом оцепенении.

Три дня стояли в клубе цинковые запаянные гробы. Возле гробов - приспущенное полковое знамя. Сменялись в почётном карауле часовые. Полк ждал родственников погибших - им послали телеграммы. К исходу второго дня они прилетели.

У Михайлова был жив только отец - седой, с мужественным лицом, генерал в отставке. Выслушал всё без слёз - видно, в дороге наплакался, глаза были опухшими и красными. 3 года назад он схоронил младшего сына, тоже лётчика - разбился при испытании нового самолёта. В живых осталась теперь только дочь. Она жила в Хабаровске и не приехала - он не послал ей телеграмму: сестра Константина готовилась стать матерью.

Отец Владимира Дубравина тоже приехал один - жену убили в 46-м году бандеровцы, когда он был секретарём райкома под Львовом. Владимир - был у него единственным сыном. Новую жену, от которой родилась девочка и была ещё маленькой, он не захотел брать с собой: справится как-нибудь сам. Но не справился, когда Лосев по горькой своей обязанности заговорил с ним о сыне - потерял сознание, и у него пошла носом кровь.

Хоронить Юру Щеглова прибыла из Красноярска тётка. Отец вылететь не смог: постигло ещё одно горе - получив извещение о гибели сына, умерла от сердечного приступа и жена. Тётка Юры была старенькой, сухонькой и всё время плакала. От неё узнали: Юрий у стариков Щегловых тоже был единственным, уцелевшим от войны, сыном - 2 его старших брата погибли на фронте. Всё это она рассказала, всхлипывая, утирая глаза концами тёмного, повязанного на голове, несмотря на лето, платка.

Хоронили экипаж Михайлова в воскресенье утром. Стояла душная, плотная жара - замерло всё, не колыхнёт. Сизая полынь сделалась от жары и пыли ломкой, сухой. Заденут её ногами, и с мёртвого стебля осыпается только пыль с седыми листиками-иголками, оставляя кустик голым.

Так и двигались молча, поднимая густую пыль. Впереди шёл офицер с орденами и медалями Михайлова на подушке. За ним - другой: нёс 2 медали Дубравина. У радиста наград ещё не было.

Сняв фуражки, 4 лётчика несли на плечах гроб с прахом Михайлова. В 10-ти метрах от них покачивался на плечах офицеров второй гроб, с Володей Дубравиным. Чуть дальше - несли третий. За гробами шли однополчане погибших, крестьяне из деревни. Не было на похоронах только двух человек: тёти Шуры - начался жестокий запой, и Татьяны Ивановны Волковой - будто бы заболела.

В знойное, раскалённое небо выкатывались из медных труб тяжёлые, как стон, скорбные такты похоронного реквиема. Ударами судьбы бил барабан. И обрывалось у всех что-то в душе. Люди думали о смерти, жизни и шли печальные, помудревшие.

Возле глубокого Кумисского оврага, на косогоре, открытом для всех ветров, показалось кладбище. Над ним, до самого линялого неба, дрожало штилевое, разомлевшее марево. Пыльный, оранжевый диск маленького и далёкого солнца, словно замер в бездонном небе. А на земле - сухостой...

У свежевырытых могил процессия остановилась. Оседала пыль. Сухо стало во рту у всех. И ни кружечки воды не захватили с собой - не догадался никто. Воздушный стрелок, рядовой Нуралиев, которого не планировали в экипаже Михайлова на полёты из-за ненадобности и который уцелел, и вместе с остальными шёл хоронить своих товарищей, почувствовал себя плохо из-за духоты, хотя и вырос в жаркой Киргизии - его взяли под руки.

Опущены на землю гробы. Возле них сначала все сгрудились, а потом отошли, пропуская к могилам взвод солдат с заряженными карабинами. И опять медленно оседала пыль, и стало тихо: Дотепный, сжимая в руке фуражку, приготовился произнести прощальную речь.

- Товарищи! - начал он глухим голосом. - Сегодня мы провожаем в последний путь наших дорогих братьев - Костю Михайлова, Володю Дубравина и Юру Щеглова. Трагическая смерть оборвала их молодые жизни. Вы знаете, они - даже не женаты. Они не успели пожить на земле, хотя много успели для жизни сделать. Константин Михайлов - сражался на фронте. Володя Дубравин и Юра Щеглов по молодости лет - почти не воевали. Но они были отличными воинами, товарищами, друзьями.

Дотепный говорил обыкновенные, простые слова. Он говорил о жизни, о погибших, как о живых, и, слушая его, люди плакали.

- ... невозможно выразить словами всю боль утраты, которую мы понесли. Мы потеряли с вами настоящих мужчин. Просто невозможно смириться с тем, что их уже нет с нами. Посмотрите на памятник Косте... Там его фотокарточка. Он всегда улыбался, потому что был человеком жизнерадостным, весё... - Дотепному не хватило воздуха. Справившись с собой, он неожиданно закончил: - Прощайте, сыночки!..

Полковник сошёл с холмика, опустив голову, горбясь. Его место на возвышении занял Лосев. На землистом лице его выделялись только светлые, выгоревшие на солнце, глаза. Беззвучно шевелились чёрные, спёкшиеся губы. Наконец, до всех чуть слышно донеслось:

- Прошу прощения, я - не могу...

Впервые не поставив в воздухе привычную "печать", Лосев отошёл в сторонку и там застыл с сухими, без единой слезинки, глазами. В них, казалось, витала мысль о смерти и суетности всего.

В сильных руках мужчин забилась тётка Юры: "А-а! А-а!..". И по толпе, хватающим за душу ветерком, прошёлся плачущий стон женщин. Но его неожиданно пресек звучный голос Волкова:

- Товарищи! Сегодня мы пришли проводить в последний путь лучших сынов нашей партии и народа, которые своим бескорыстным служением Родине снискали почёт и уважение товарищей.

Слова падали, как камни, и сначала не доходили до сознания Русанова - только почему-то давили, давили, были неприятны своей казённой привычной ложью и казались кощунством в такую горькую минуту: не собрание же, не подведение итогов к празднику...

- ... утрата. Да, она тяжела, товарищи. Но мы ещё плотнее должны сомкнуть наши ряды. Никакая смерть не свернёт нас с намеченного пути! Мы - большевики, коммунисты! Мы достойно будем продолжать дело наших товарищей! Это дело - есть служение нашей великой Родине.

Волков говорил бодро, громко, по-советски. Его слушали, и не было уже слёз на глазах - каждый думал о чём-то другом, не о похоронах, и уже не замечал этого. Никто не заметил и того, как сменился оратор и мелким непрерывным горошком посыпались другие "советские" слова - чуть помельче и чуть полегче, но такие же бессовестные, за которые никогда не подозревают в "ненашести", хотя должно было бы быть наоборот: выступает советское бездушие, чуждое народу, растлевающее его живую, чувствующую душу. Оно походило на монотонное вытекание завонявшейся воды из треснувшего кувшина - вода текла сначала по клеёнке, а потом уже капала на пол, капала, безостановочно.

- ... откликнемся новыми успехами, боевыми делами! Вот перед нами знамя полка... Пронесём... Спите спокойно... Вечная память...

Слушая Тура, Русанов на какую-то минуту перестал улавливать суть и даже почувствовал неожиданное облегчение: ни одной мысли в голове, никакого чувства в душе! Слова доносились до его сознания рваными обоймами, выпускаемыми из партийного рта-автомата. Это было, как на бессмысленном собрании: что-то привычное, нудное, от чего всегда возникала сонливость и утрачивался смысл происходящего. Казённые слова отключали не только от мыслей, но и от горя. Русанов уже не понимал ни самого себя, ни доносившихся слов. Беда, чувства - всё исчезло. Он не заметил, как на холмик поднялся Одинцов и, только услыхав его выкрик, вздрогнул и очнулся.

- Прощай, "Брамс"! - выкрикнул Одинцов. - Прощайте, Юра и Володя! Мы не забудем вас!

Оркестр заиграл реквием. К солнцу взметнулся женский плач, и дорвали душу неожиданные и резкие залпы прощального салюта. Запахло горелым порохом. В могилы опускали на верёвках гробы с кирпичами.

На крышки гробов посыпались комья сухой земли - забарабанили. Потом раздался скрежет лопат, и земля потекла в могилы лавиной. Поднялась пыль, стало душно до обморока.

Сплавляясь с жаром неба, в последний раз поднялась ввысь медь оркестровых труб. Когда всё было кончено, установилась душная, одуряющая тишина. И вдруг эту тишину ещё раз оглушили прощальным залпом солдаты. Видно, второпях им не объяснили, когда и сколько раз нужно стрелять, вот они и палили, когда опускали гробы, потом поняли свою ошибку и теперь вот исправили её. От выстрелов звенело в ушах. Потерял сознание отец Дубравина. Воды не было. Тогда его подхватили, как Нуралиева, под руки и, торопясь, понесли к машине, чтобы скорее доставить в деревню и там привести в чувство.

Похороны заканчивались судорожно, торопливо. Ещё солдаты не успели подравнять холмики, разложить венки, а все уже устремились с кладбища прочь - почти бежали. Хотелось пить, и жутко было останавливаться, хотя все задыхались - остановишься, будет слышно, как сухо стучат лопаты: за-ка-пывают!.. В поле поднялось целое облако пыли от торопившихся ног. Ушёл и Лосев, чтобы не видеть этого позора. Только гневно спрашивал Дотепного:

- У нас партийное руководство способно на что-либо, кроме слов?! Водой даже не обеспечили!..

- Тут я во всём виноват, товарищ командир: доверился Туру... Просил его подогнать санитарную машину с врачом...

- Говнюки сраные! Ничего доверить нельзя!..

Словно в насмешку показалась санитарная машина, ехавшая с Милевичем - к разбору пожара. Лосев не сдержался и грязно выругался. А закончил неожиданно хладнокровно и едко:

- А всё это потому, что полковник Дотепный не имеет стремления стать генералом. Знает, что его должность не позволяет ему. Зачем же стараться? Так, что ли? - И поставил "печать".

Дотепный промолчал, отстав от командира.

Подавленные, молчаливые, люди разбивались в поле на отдельные кучки и уходили всё дальше и дальше от кладбища. На автобусе повезли только родственников погибших и тех, кто оказался проворнее и поближе: Тур, Волков, кое-кто из штабников, уставших от духоты. Собрав заступы и лопаты, тронулись в путь и те, кто закапывал могилы. Медленно загребая сапогами пыль, они уходили последними.
3

На кладбище Русанов выронил авторучку - подарок Михайлова. Обнаружил это уже на ходу, когда подходил к деревне. Стало жаль подарка, вернулся. Шёл и вспоминал одно из четверостиший Омара Хайяма, которое переписал себе весной у Одинцова для памяти:

Этот свод голубой и таз над ним золотой

Долго будет кружиться ещё над земной суетой.

Мы - незваные гости - пришли мы на краткое время,

Вслед кому-то - пришли мы, перед кем-то - уйдём чередой.

И тут ему в голову полезли высказывания Михайлова: "Ша, мальчики! Жизнь - что детская рубашонка..." "На борту - "Смерть немецким оккупантам!" - а умираем мы, красивые парни!" "Как бы смешно и наивно донкихоты не выглядели, а подлецы их всё же боятся". "Жизнь, мальчики, пресных не любит. Ша! Дураков она тоже не любит". "А шо, скажу вам и за любовь. Хочешь вечной - будь всегда новым сам".

"Да, - размышлял Алексей, - много людей на земле. Кто может понять друг друга по-настоящему? Нет, никому не понять чужой судьбы, её летящих дорог - не свои..."

На кладбище не было ни души, и Алексею стало жутковато одному. Он поискал то место, где стоял, и увидел - на бурой, притоптанной сапогами земле, чернела его ручка. Когда наклонялся, чтобы поднять, почудился приглушённый стон. Как ужаленный вздрогнул, испуганно обернулся.

На могиле Михайлова кто-то лежал. Сначала сделалось не по себе, но тут же увидел, что на могиле вниз лицом лежит женщина, и тихо приблизился. Это была Татьяна Ивановна. Чтобы не мешать ей, Алексей осторожно пошёл назад, удивляясь: "Где же она пряталась? В овраге, что ли?" А вспомнив вечер, когда обмывал свои новые звёздочки, сообразил: "А ведь у неё с "Брамсом", видно, давно всё... Как у меня с Олей. Только закончилось ещё хуже". И тут же испугался за Татьяну Ивановну: "А как же Волков теперь? Ведь и он, наверное, знает?.."

Хотелось пить, Русанов прибавил шагу. Но думал не о воде, а о последних словах Михайлова: "Помнишь историю с бомбометанием по буровикам? Так вот, мне теперь известно, кто их бомбил. И я - лично собираюсь взять его за жабры!" Алексей вздохнул: "Вот и не успел, унёс эту тайну в могилу. Интересно, кто же мог это быть? И как узнал Костя об этом?.."

Странно отнёсся к гибели Михайлова и Дубравина Николай Лодочкин. В первое мгновение после известия о катастрофе оцепенел от ужаса. А потом по всему его телу разлилась животная, неуёмная радость: "А я-то - ушёл от этого, списался! Господи, до чего же правильно поступил! Не я, другие разорваны на куски..."

На похороны он шёл с непонятным чувством. Было и стыдно, и вместе с тем дрожала от радости каждая жилка внутри, каждая клеточка - не его несут, не его!.. Жив, дышит, присутствует вот на этих похоронах! Ведь это же просто счастье, что хоронят не его, а других! С ним, с Коляном, этого уже не будет: исключено. Не будет этого кошмара и у матери: привинченных кирпичей в гробу - для веса. Нет, он ходит теперь по земле, не летает, и долго ещё будет ходить.

Лодочкин радовался синеве размытого неба, сухой траве, что уже умерла и приятно похрустывала под ногами, радовался письму, полученному вчера из Тбилиси - Лариса обещала приехать в это похоронное воскресенье после обеда. Радовался тому, что придёт вот сейчас домой, напьётся холодной воды, смоет с себя липкий противный пот и ляжет на белую простыню. Нет, не навечно, не в сырую могилу с червями и гнилью - хорошенькое дело! - а в сухую и чистую постель. Всего на пару часов, чтобы отдохнуть и проснуться свежим и бодрым для близости с будущей женой, которая к этому времени уже приедет. Он и жениться-то хочет на ней из-за этого, чтобы не мучиться от вечного желания холостяков, а не из-за расчёта, как считает этот хам... Что с того, что старше на 7 лет? Зато какая в постели! И всё будет хорошо, и жизнь - прекрасна. А хам соберёт на поминки своих дружков, и те будут пить. Ну, кому это теперь нужно? Нет никакого "Брамса" больше, как и его конопатого штурмана - не было, считай, никогда! Есть только мы, живые. Вот это - правда. Всё остальное - выдумка дураков, наплевать! Жизнь даётся человеку один раз, и не для того, чтобы устраивать нелепую театральщину с воспоминаниями, что и когда говорили в жизни покойнички. Что особенного они могут сказать?..

Хрустела под ногами ломкая полынь. Мёртвая полынь. А он шёл по ней живой, живой и очень нужный на земле человек. Чем были бы без него - это висящее в небе, задохнувшееся от жары солнце? Побелевшее от неизвестной печали, почти обморочное облако, готовое упасть в виде слёз? Да ничем, ровным счётом ничем. Но он вот жив - и они поэтому есть. И только для него. Он - в центре всего, живой человек. Всё остальное - вокруг. Жизнь даётся один раз. Идиоты, они же забыли про это! Им - важнее обряды, какие-то символы в жизни вместо самой жизни. Романтика, бредни!..

Лодочкин пришёл с похорон домой и с наслаждением напился холодной воды, потом помылся и лёг на чистую и сухую простыню. Только проспал он не 2 часа, как намечал, а до самой ночи - крепко, непробудно. А проснулся - от голода. Посмотрел на часы, на звёзды, смотревшие в его окно, и понял, "невеста", сука - не приехала, не захотела. Ну, и хрен с ней, может, это и к лучшему - будет повод отделаться от неё, чтобы никто не посмел больше насмехаться. Плохо только, что столовая уже закрыта, придётся топать в духан. Хотелось мяса, пива, ударяющего в нос. Одеваясь, он думал: "Пока жив, можно позволить себе и не такое!.."

Через 5 минут Лодочкин спустился со второго этажа в тёмный подъезд, вышел на дорогу и пошёл в северный духан. Луны не было. Шептался на деревьях ветерок с листьями, гудели провода на гарнизонных столбах. Собака где-то пролаяла. Проехала бричка, и запахло потной лошадью. Жи-знь! Жизнь продолжалась.

Далеко впереди Лодочкин заметил 2 тёмные фигуры - вроде обнимались там, возле школьного забора под деревом. Тогда он, инстинктивно прячась за деревьями, осторожно стал приближаться. А подойдя близко, остановился и прислушался. И опять не знал, зачем это делает?

- Лёва, Лёвушка! Нет больше Кости, не-ет!.. - всхлипывала женщина. Николай узнал по голосу Татьяну Ивановну. "Ну и ну!.."

- Что же делать, Таня, - утешал Одинцов. - Надо жить... - Он закурил, а Волкова продолжала говорить что-то бессвязное:

- Иду мимо его дома, а возле крыльца - кролик. Прыгает, бедненький, и ничего не знает. - Она опять всхлипнула. - И часы там, за дверью - идут! Это ужасно, Лёва: они идут, а его - уже нет. Кто их завёл? Его отец, да? И кролика выпустил...

Одинцов принялся гладить женщину по плечам, утешал снова:

- Успокойся, Таня! Что теперь... только себе хуже: не надо, перестань! Ты слышишь меня? Утром - я вылетаю в Свердловск. На целых 3 месяца. Ты понимаешь?..

Волкова заторопилась:

- Он - страшный человек, Лёва! Я боюсь его. Это он тогда... буровиков. Вернулся ночью домой - вместе с Шарониным. А я - всё слышала. Они что-то там перепутали. Шаронин испугался, а он его всё ругал. А потом - они молчали обо всём: до сих пор молчат. Я не могу с ним жить, Лёва! У меня будет ребёнок от Кости.

- Тяжело тебе будет одной. Без специальности...

- Проживу как-нибудь.

- Отец Кости - знает, что будет ребёнок?

- Что ты!.. Разве ему до этого?!

- Как знать, - проговорил Одинцов.

- Я Косте рассказала про историю с буровиками. Да он не успел...

- Хорошо, Таня. Я сейчас схожу к Медведеву: он этим займётся. Он же летал тогда с Костей к буровикам!..

Лодочкин осторожно попятился из своего укрытия - было не до еды: помчался к Туру домой. И всё оглядывался, оглядывался...

... Тур слушал внимательно, хотя видно было - поднялся прямо с постели. Поставил перед Николаем сковородку с остывшими варениками, сел в пижаме напротив и почёсывал волосатую грудь.

- Ладно, ты вот что, - заговорил он, когда Николай умолк и стал есть. - Никому об этом, понял! Я сам утром поговорю с Волковым. Ах, некстати как всё!..

- А что сможет теперь Волков? - Николай перестал есть.

- А вот что... Сходит к Медведеву. Тот - человек трусоватый, поймёт, что к чему. Да и какой ему интерес ссориться?

- А как Волкову быть с женой? Она же изменяла ему, сказала, что ждёт от "Брамса" ребёнка! А Волкова - ненавидит. Вот и пойдёт на всё...

- Да, тут дело посложнее. Но об этом - Волкову говорить не будем, чтобы не наломал дров. Я - вот что... Посоветую ему отправить её поскорее к родным. Потом, когда всё уляжется, я думаю, сами разберутся. Может, переведётся в другую часть...

- Не так это просто.

- Ну, не так уж и сложно, если взяться за дело с умом. Главное - сейчас погасить всё: чтобы не разгорелось.

- А Одинцов? Вы же знаете этого му..ка!

- А что Одинцов? Сам же говоришь - улетает. И пусть улетает. А там обстановка покажет, что дальше делать...
4

Одинцов ушёл от Медведевых тоже поздно. Дмитрий Николаевич хотел было лечь после его ухода и уже разделся, но передумал. Решил, надо действовать немедленно, чтобы не жалеть потом, что поленился. Быстро оделся и вышел на улицу.

... Открывал ему сам Шаронин. Стоя на пороге в трусах и майке, удивлённо спросил:

- Что-нибудь случилось?

- Да, - произнёс Медведев негромко. - Я всё знаю. Оденьтесь, пожалуйста, надо поговорить. Лучше - на улице...

- Хорошо... я сейчас.

Когда они вышли на улицу, из-за гор появилась луна и стало светлее. Было уже поздно, даже полуночные собаки молчали в деревне. Молчал и Медведев - курил. Тогда заговорил Шаронин:

- Товарищ майор, я столько раз хотел пойти и рассказать. Особенно, когда провожали в клубе майора Петрова. Но Волков... Вспоминал мне партийный билет, пугал, что уволят. А я - всё равно знал: рано или поздно, а - вылезет...

- Да, 2 года прошло, - проговорил Медведев. - Как это было?

- Случайность, нелепая случайность...

- Смотри, цель как хорошо разгорелась! - сказал Волков в темноте, переключаясь в кабине на внутреннюю связь.

- Где? - не понял Шаронин, кончая промер ветра и ставя прицел в боевое положение. - Рано ещё. До цели - 5 минут.

- Да вон же она, раскрой глаза! Эх, ты, штурман!.. - Волков переключился на внешнюю связь и начал запрашивать полигон: - Янтарь 2, Янтарь 2! Я - 206-й, я - 206-й. Цель вижу. Разрешите работать.

Полигон не ответил, и Волков, чтобы не пройти цель, развернулся назад и начал строить новый заход.

- Янтарь 2! Я - 206-й, цель вижу, разрешите работать, - опять запросил он. На этот раз с земли чуть донеслось - слабо, как из глухого подвала:

- 206-й, я - Янтарь 2. Ваших бортовых не вижу, если меня видите, работайте. Работать разрешаю.

Волков переключился на внутреннюю, сказал штурману:

- Работать разрешили, но не видят наших бортовых огней. И рация у них ни к чёрту: еле слышно. Сказано - "солдат-мотор"! Везде новая техника, а у них - старьё, которое давно надо сменить!

- Что-то у нас курс немного не тот: на целых 8 градусов! - пробормотал Шаронин.

- Значит - боковой ветер.

- Да нет, снос - всего 2 градуса. Цель вижу! Ух ты-ы!.. - обрадовался Шаронин. - Идёт - как на тренажёре! Влево 2!

- Есть!

- Ещё влево!

- Есть!

- Так держать!..

- Есть!

Впереди сутулилась спина лётчика. Шаронин вращал на прицеле барабан углов визирования и следил за целью. "Только бы не сползла, только бы не сползла! В круг положу..." - думал он обрадовано.

Всё шло, как надо. Яркая, цель ползла по золотистой от подсветки ниточке курсовой черты с делениями, и всё это было похоже на охотничий азарт, когда собака уже сделала стойку и осталось лишь...

Оставалось 3 градуса. 2... 1... Сейчас "петелька" защёлкнется на треугольном индексе, и... и... Шаронин затаил дыхание.

- Бросил! - сдавленно выкрикнул он лётчику, не отрывая левого глаза от окуляра прицела. - Включаю фотоаппарат! - И палец привычно нажал ещё одну кнопку.

Но что это? Что-то не то, не такие огни внизу... Это же не горящая пакля, пропитанная соляркой! Это - электрический свет!

Пересиливая в себе внутреннюю дрожь, Шаронин закричал:

- Подожди! Не передавай на землю!

- В чём дело?!

- Под нами - не полигон! Какое-то село...

- Какое тут может быть село? Горы же! Ты что - ошалел?!

Волков оторвал взгляд от приборов, посмотрел вниз, и тоже обмер. Внизу, действительно, были электрические огни. Но - мало...

Испуг длился недолго.

- Выключи фотоаппарат, балда! Ра-дист!.. - Волков нажал на кнопку "вызов", отключив этим радиста от внешней связи.

- Что, командир?

- Чем занимаетесь?

- Слушаю полигон. Жду, когда бросим, чтобы сообщить тоже.

- Передай: холостой заход. Затем вступи в связь с метеостанциями, доложи погоду!

- По-моему, погода...

- Выполняйте приказ!

В наушниках щёлкнуло, радист переключился на внешнюю связь снова. Волков увеличил моторам обороты и на бешеной скорости начал уходить в сторону, чтобы его самолёт не засекли в этом квадрате. Луны ещё не было, и он выключил бортовые огни. Быстро заговорил:

- Вот что. Радист был на внешней и нашего разговора не слышал. Не знает, что одну бомбу уже сбросили. И сейчас - нас тоже не слышит: я ему дал задание. Так что слушай меня внимательно, пока есть возможность переговариваться. В цель - попал?

- Прямо в центр! - Шаронин простонал.

- Что это за аул? Да ещё с электричеством!..

- Сам не пойму, откуда он взялся!

- Ладно, теперь надо думать, как выйти из положения. Признаваться - ни в коем случае! Это - хана.

- Что же делать?

- Слушай... Сейчас на цель выходит Петров - я слышал по радио. Пристроимся к нему в хвост - и пойдём чуть пониже, чтобы нас не заметил его экипаж. А как только они бросят первую - ты фотографируй разрыв тоже. А я - устрою в эфире такую радиокутерьму, что сам чёрт потом не разберёт, кто бомбил!

- А как быть с нашим первым снимком? На нём же будет и этот аул, и наша первая бомба! Плёнку проявят, и всё обнаружится.

- Не обнаружится. Ра-дист!.. - позвал Волков, не нажимая на кнопку "вызов". Радист не отозвался. - На внешней работает. Значит, пока не слышит, мы можем поговорить ещё. Слушай меня внимательно... После посадки, когда зарулим на стоянку, договорись с механиком фотослужбы, чтобы проявил твою плёнку при тебе лично! Понял? Придумай там что-нибудь... и пообещай... А когда он тебе проявит её и вернёт, ты - первый снимок отрежешь, и всё. Он же не будет присматриваться сам к твоей пленке - что там, да как? На кой это ему? Его дело - проявить. А твоё - отрезать. Вот тогда и показывай плёнку кому угодно, понял!

Шаронин кивнул, но тут же тоскливо спросил:

- А как потом, остальное?..

Волков снова громко позвал:

- Ра-дист!..

Радист не отозвался, и Волков торопливо ответил:

- Остальное - я беру на себя, не твоя забота!

- А если найдут стабилизатор от бомбы? На нём же - мой номер!

- Подумал и об этом: всё сделаю! Приеду завтра туда под видом охотника на мотоцикле - только они и видели этот стабилизатор.

- А на кого грех? - неосторожно спросил Шаронин.

- Ты что, баба? Мало экипажей в воздухе! Пусть ищут потом по всем полкам. Или под суд захотелось? Не забывай, уж кому-кому, а тебе-то скидки не будет! - Волков увидел внизу тусклые, разгорающиеся огни, понял, что это полигон, горит в бочках солярка, и торопливо договорил: - Ладно, приготовься: полигон!..

- Говорил же я тебе - до цели ещё 5 минут! Так нет, "раскрой глаза"! А теперь - так "скидки не будет"... А кто виноват?..

- Оба! - отрезал лётчик. - И хватит скулить! Штурман, а хочешь остаться в стороне? Так не бывает.

- Командир! - перебил их радист, переключивший спецкнопкой связь на себя. - У нас не горят бортовые огни!

- Опомнился! - зло буркнул Волков. Но тут же добавил более мягко: - Предохранитель сгорел, сейчас штурман заменит. Как погода?

- Нормально, командир.

- Слыхал, как мы ругались из-за предохранителя?

- Нет, командир, я же погоду запрашивал.

- Хорошо, держи теперь связь с полигоном. Нужен будешь, я позову.

- Слушаюсь.

И вновь Волков "убрал" радиста с внутренней связи. Пусть сидит там у себя, в хвосте, и слушает морзянку. А штурмана - подбодрил: "Значит, так, Женя, без паники!" И переключился на внешнюю связь, чтобы узнать обстановку.

С выключенными огнями, как вор, он пристроился в темноте к Петрову в хвост и передал Лосеву на КП, что работает над целью один. Шаронин смутно слышал, как надрывается в эфире Петров, бомбил и фотографировал разрывы мёртвыми, непослушными руками. Всё в нём обмирало от дурных предчувствий. Смотрел на лицо своего лётчика, белевшее в темноте, и не мог уже ни связно думать, ни сопротивляться его воле. Отбомбился двумя оставшимися бомбами плохо и отдался судьбе: что будет?..

После того, как всё было кончено, Волков включил бортовые огни. Петров их увидел, и ругань в эфире прекратилась. А Шаронина продолжало лихорадить до тех пор, пока не сели и не зарулили на стоянку. Только сняв с себя парашют и выйдя из кабины на плоскость, он почувствовал со всей остротой тишину, прохладу ночного воздуха, охватившего разгоряченное тело, и, глядя на далёкие звёзды, висевшие над головой, расслабился. Но отдых его длился недолго. Надо было сдать "фотикам" кассету от фотоаппарата, договориться, чтобы без него не проявляли, узнать время проявки, и его измученная душа вновь сжалась от предстоящих забот и волнений. Надо было спускаться вниз...

Техник самолёта, приставивший стремянку к кабине, спросил Волкова внизу, когда уже спустились:

- Как бомбили, командир? Какие есть замечания по матчасти?

- Замечаний, товарищ техник, нет. А вот бомбили - кажется неважно. Штурман предполагает - на "тройку".

Потом пришёл рыжий сержант-механик по фотослужбе. Шаронин отправился с ним под бомболюк - вынуть кассету из аппарата и договориться. Парень этот рыжий был хороший, пообещал вручить плёнку после проявки лично в руки - знал, штурманы ревниво относятся к своим плёнкам, если бомбили неважно: никому не покажут! Зато, если отлично, можно показывать всем. В общем, дело обычное. Забрав кассету и в экипаже Петрова, сержант унёс их в свою фотокаптёрку.

После ухода сержанта экипажи Волкова и Петрова вызвали на КП, и они стояли там и слушали Лосева. Лосев сообщил: кто-то бомбил в горах по геологам. Шаронин обрадовано подумал: "Слава Богу - всё-таки не аул!.." Но Лосев добавил: "Есть жертвы". И у Шаронина сердце упало опять: "Вот это уже совсем беда..."

Дальше он всё слышал, как сквозь вату. Бомбивших экипажей - оказалось всего 2. И вообще всё было не так, как они с Волковым предполагали. И чем всё закончится, было и тогда, и теперь неизвестно. Рядом оправдывался Петров. Волков просился на охоту. Всё происходило, как во сне.

Потом приехал генерал. Но и это как-то всё кончилось в конце концов - утряслось, и они поехали все домой. Волков привёл к себе, ушли в другую комнату, выпили по рюмке и долго ещё договаривались обо всём. Шаронину казалось, что в соседней комнате не спит жена Волкова, и он из-за этого то и дело переходил на шёпот, а Волков, наоборот - шипел на него и громко обзывал бабой.

Хорошо, хоть у себя дома жена открыла дверь молча и тут же улеглась досыпать - не терзала расспросами. Он тоже разделся и лёг, но уснуть не мог. Выходил на балкон, курил. Смотрел, как занимается на востоке заря. Она в то утро казалась ему зловещей.

Волков вернулся на своём мотоцикле с "охоты" только к вечеру. Шаронин за это время извёлся весь, обкурился. Но Волков сразу успокоил: "Всё в порядке, не переживай!" Посидел немного, покурил и пошёл к себе спать. Лицо его, серое от пыли, выглядело утомлённым и злым. Шаронин был даже рад, когда он ушёл. Вместо благодарности за то, что успокоил, почему-то не мог его видеть.

Всё обошлось, виновных тогда так и не нашли. Но жить после того стало невмоготу. Как могло случиться, что он, Женя Шаронин, в общем-то честный и неплохой человек, фронтовик, повидавший горе и смерть, мог пойти на такое? Приступы меланхолии кончались иногда тем, что поднимался и шёл к Волкову.

- Не могу больше! Пойдём, повинимся... Ну, ошиблись, скажем, с кем не бывает?

- Дурак! Баба! - неслось в ответ. - Поздно теперь! Ещё больше дадут!

Проходили недели, месяцы, а Шаронина всё ещё казнила совесть, особенно по ночам, когда мерещилось обиженное лицо Петрова. Успокаивал себя тем, что никто от бомбы не погиб, буровик давно выздоровел, Сергея Сергеевича тоже оставили, вроде бы, в покое. Но вот Петров стал увольняться, и опять был момент, когда Шаронин чуть не пошёл в штаб. Однако тут же в доме появился Волков. Ах, как он, выходит, его знал! И появлялся, как всегда, вовремя.

- Женя, пойми, Петров увольняется сам - на пенсию! С почётом идёт, с цветами. Ему всё равно теперь ничем не поможешь, он - своё отслужил. А сам - сядешь. У тебя же - двое детей, в конце-то концов!

И Шаронин сдался опять - не пошёл.

А дальше стало легче. Всколыхнётся иногда что-то в уставшей душе, но это была уже не совесть - взбаламученный ил в роднике. Муть быстро оседала, и вода снова становилась, вроде бы, прозрачной и чистой - вкус только не тот, исчез вкус к жизни. Что, если, рано или поздно, правда вылезет из мешка - как шило?

Вот и вылезло. Смертельно уколет теперь? Или правда эта уже выдохлась, как старое пиво, и не шибанёт наповал?

- Что делать? - спросил Шаронин Медведева, закончив свой тоскливый рассказ.

- По-моему, будет лучше, если вы сами пойдёте утром к Лосеву и всё расскажете ему. Повинную голову не секут. А если это сделаю я... В сущности, всё будет несколько хуже.

Шаронин соглашался, кивал и непрестанно курил. Расстались они, когда на востоке стало бледнеть небо. Однако домой Шаронин не пошёл, как предполагал Медведев - отправился к Волкову.

- Откуда Медведев узнал? - спросил тот, бледнея.

- Не знаю, я не спрашивал. Да он и не сказал бы - разве в этом сейчас дело? - Шаронин опустил голову.

- И-ди-от!

Шаронин вздрогнул, как от удара в лицо, с ненавистью уставился на Волкова - впервые открыто: не боялся. Просто ненавидел, и всё.

- Чего смотришь, ну?! - вздёрнулся было и Волков. - Только пикни мне! - О чём-то подумал, добавил уже мягче: - Да не бойся ты, ничего ещё не случилось. Просто не люблю, когда заранее марают себе штаны.

Раздался стук в дверь. Волков метнулся в переднюю, через минуту вернулся с Туром. Начался затяжной, невесёлый "совет".

Медведева они перехватили, когда тот шёл на аэродром. Дмитрий Николаевич подходил уже к стоянке самолётов. Ещё 200 шагов, и каптёрка вооружейников - там и его "кабинет". Однако окликнули до подхода:

- Товарищ майор, можно вас на минутку?

Медведев обернулся. К нему торопились Волков и Тур - даже лбы блестели от пота. Должно быть, гнались. "Знают!" - тут же решил Медведев. "Знание", как и пот, были написаны на их лицах.

- Здравия желаем, Дмитрий Николаич! - Не представляя, как приступить к делу, Тур на секунду замялся. - У нас к вам разговор, как говорится, деликатный. Можно вас задержать на пару секунд?

- Слушаю вас...

Тур начал издалека:

- Моё дело, правда, тут сторона, но - вот попросили... - И пустился в рассуждения о человечности, бессмысленности жертв за отшумевшие грехи. Затем приступил к сути - истории с Волковым. - Ну, посудите, что это даст? Кто теперь от этого выиграет? А если прошлого - не ворошить, как говорится, а? Пожалеть... Люди - ведь не без благодарности... - закончил он.

Суть Медведеву была ясна: ему предлагают молчать, прикрыть старый грех. Разумеется, не за спасибо. Удивляло другое, почему на эту грязь толкает его парторг? Не человечностью же он в самом деле движим! Человечность - не в забвении справедливости. Значит, и ему уже что-то посулили? Значит, решил, что подкупить можно любого? От этих размышлений кровь бросилась ему в лицо. Но ответил всё же деликатно:

- Человечность, товарищ майор, не в том, чтобы скрывать от людей правду. Ведь до сих пор многие думают, что Петров...

Тур перебил:

- Но разве станет ему теперь легче, если...

- Ему - может, и нет, - перебил Медведев. - Но людям, узнавшим правду - да. Будут верить, что справедливость - всё-таки есть. Значит, и сами будут отстаивать справедливость.

Волков стоял и думал: "Сволочь! Кто ты такой сам? Трус, рохля, а туда же - с моралями!" И не выдержав, сорвался, шевельнув рыжими бровями:

- Ну, вот что, товарищ майор! Хочу дать вам совет: не лезьте не в своё дело! И - не забывайте: у вас - тоже двое детей. А Шаронин - всё равно ничего не покажет. Доказательств и сейчас никаких нет: чем докажете, что бомбили мы? Ничем. Всё это вы с Одинцовым выдумали! Понятно? А вот про вас - штабу дивизии кое-что известно...

Медведев выпрямился:

- Вы хотите меня испугать?.. - Массивный подбородок его закаменел.

Где-то над головой вёл свою трель жаворонок.

Взревел на взлётной полосе самолёт - это улетал в Свердловск Одинцов.

Лоснились под солнцем поднявшиеся на второй урожай клевера. Пахло мёдом, и остро хотелось жить. Но и восстать захотелось Медведеву тоже. Он медленно и твёрдо проговорил:

- Да я теперь... на смерть пойду... против вас! - Он повернулся и пошёл - высокий, мосластый.

И тогда произошло непредвиденное - испугался вдруг, отвесив свой "вареник", Тур. Зашлёпал им:

- Ну, и расхлёбывай теперь всё сам! А я - знать про ваши дела ничего не желаю! Понял?! - Сложился перочинным ножичком, и нет больше его: убрался весь в щель.

- А, ... с тобой! - скверно выругался Волков. - Я и в гражданке не пропаду! А напускать в штаны перед каждой мразью - не желаю! У меня тоже есть гордость...

Хорохорился, давая выход гневу, а на душе было уже холодно: "Что теперь остаётся?.. Только в пешки... в ферзи не прошёл". И противными сделались ноги - чужие. Торопливо закурил и, жадно затягиваясь и глядя вслед уходившему Туру, ожесточился: "Трусы! Мерзавцы все! Сразу в штаны, так вашу!.."

Глава четвёртая

1

Из Свердловска в штаб Лосева пришла телеграмма: требовался ещё один экипаж. Подписал телеграмму какой-то генерал Углов.

Выбор Лосева пал на Русанова: хватит ходить в молодых - опытный! И лётчика вызвали в штаб. Лосев сам его инструктировал:

- Будете подчиняться там старшему лейтенанту Одинцову. Он - за командира звена вам будет, поняли? Работать придётся с аэродрома Кольцово для артиллеристов, которые сидят где-то в северо-уральской тайге на полигоне. Подробности работы узнаете от Одинцова. Вылет вам туда - завтра. А сегодня - получите все необходимые карты на маршрут и приступайте к подготовке на перелёт. Готовить вас к отлёту будет ваш комэск. Поэтому, если возникнут какие-то вопросы, обращайтесь к нему. - Лосев повернулся к Дотепному: - У вас, товарищ полковник, будет что-нибудь?

- Да. - Дотепный шагнул к Русанову. - Но я тоже долго не буду напутствовать, спешу на бюро. У меня - только письмо для Одинцова. Передайте, пожалуйста, когда прилетите. Ну, и желаю вам успехов! - Полковник пожал Русанову руку.

Ночью Алексею приснилась Ольга - что-то часто она стала ему являться во сне - и опять волновала его. А он, как всегда в таких случаях, не вовремя проснулся и не мог сообразить: как же так, ведь только что обнимала, была рядом, и вот уже нет ничего. Не в силах уснуть снова, он попытался припомнить, как это всё было, хотел, чтобы Ольга приснилась ещё раз, опять легла с ним рядом и чтобы всё повторилось. Но ничего не повторялось, Алексей чувствовал лишь томление и жар, поднялся выпить воды. А напившись, вышел во двор покурить.

Удивился: ночь была тёплой и тёмной до непроницаемости - ни одной звезды! Покуривая, понял по тому, как прошуршал в листьях и по крыше короткий дождь, темно оттого, что небо и звёзды закрыли, видимо, тучи. Уходить, однако, не торопился. Тело, обрызганное прохладными каплями, блаженно заныло. Хотелось дышать влажным воздухом, любить, мечтать. Но мечтать было не о ком - растерял как-то всех: и Нину, и Ольгу. Даже Машеньку позабыл, а ведь нравилась, совсем недавно...

Все рядом спали, а ему не спалось. Он печально смотрел перед собой в тёплую влажную ночь и не понимал, что с ним происходит. Может, где-то смотрит сейчас в такую же вот ночь какая-то милая женщина, тоже одна и тоже кого-то ждёт? Может быть, ждёт именно его? Ведь должна же быть такая на свете! Его судьба. Где она, его будущая жена? А вдруг - это Машенька? Вот было бы славно! Только вряд ли. Это ужасно, что неизвестно, сколько ещё мчаться до своей судьбы и куда?..

"А что, если не доживу? Разобьюсь, как "Брамс", и ничего так и не будет - ни суженой, ни счастья с ней. А тут, в Коде - разве это жизнь? Тление. Как у "Брамса" в его могиле".

Алексей поплёлся в дом - досыпать. Может, хоть во сне будет человеческой жизнь. "Лишён самого элементарного! - горестно подумал он, накрываясь простынёй. - Нет женщин. Дыра! А в Иванове, говорят, полно женщин-ткачих и нет мужчин. Какое бессердечное у нас правительство! Нет, чтобы гарнизоны строить там, где есть выбор невест, так наоборот всё, наоборот, чтобы людям было как хуже, да тяжелее. Какое уж там счастье!.. Командировкам рады, как подаркам судьбы. Да и там всё - на нервах, недосыпаниях. Сколько аварий из-за этого, катастроф! Люди ведь живые - дорываются... А правительству хоть бы хрен: одето, накормлено и самых красивых девчонок подают прямо на службу - как стерлядок к обеду на стол.

Утром Русанов шёл на аэродром печальный и не выспавшийся. Простился с теми, кто был на стоянке, и улетел. Просторная бездонная дорога снова открылась перед ним впереди. Никто не ждёт нигде, никто не тоскует - лети себе по небу, словно вольная птица! Это - не в толстовской дорожной кибитке Оленин, покинувший Москву и увидевший Кавказские горы на горизонте. Тут - прозрачные ветры под крыльями и горизонты подальше. Но всё равно, видимо, и через 100 лет за этими горизонтами не будет ничего отрадного. Государство скуки и подлости.

До Баку долетели без приключений, только было жарко - конец августа всё-таки. Однако после пролёта Баку стало прохладнее - маршрут потянулся над морем. Прошли траверз Дербента, Дагестанских огней. На горизонте показалась узкая, похожая на кривую саблю, Махач-Калинская коса, уходящая в море, белые треугольники парусов на бликующей под солнцем воде. Вспомнив свой прошлогодний полёт на одном моторе, Алексей взял курс на Астрахань.

Ровно гудели моторы, оловянно плавилось внизу море и в дымке не видно стало горизонта - вода и небо. Пришлось пилотировать самолёт по приборам, и он стал похож снизу на затерявшуюся букашку в огромной прозрачной пустоте. Такой же затерявшейся в жизни букашкой чувствовал себя и Русанов, не видевший ничего впереди, кроме приборов.

Наконец, показалась дельта Волги с множеством рукавов. Потом вымглился серый город со старинным, полуразрушенным Кремлём, и опять потянулась широкая и голая лента Волги. 2 года назад Алексей плыл во-он там, внизу, на грузовом пароходике Самсона Ивановича. Интересно, плавает ли Хряпов теперь?

"Дрова... Неужели наша жизнь - для кого-то дрова? Не только для Хряпова: не сам же он это выдумал!.. Где-то, значит, слыхал".

Гудят моторы. Делать Алексею почти нечего, и он мается своей старой болью - вопросами, на которые то находит, то не находит ответы; жизнь сложнее пословиц, аргументы её убедительнее. Не "дрова", так "винтики", считал ещё недавно и главный вождь страны.

Волга внизу текла в плоских безлесых берегах, переходящих сразу в выгоревшие степи. Началась и здесь густая дымка, ещё сильнее, чем над морем: ничего не было видно. Радист, запросивший погоду, сообщил: "Сухая мгла!" И действительно, мгла. Земля внизу постепенно исчезла, подёрнулась такой плотной пеленой, что не просматривалась уже совсем. И экипаж - примолк: скучный полёт.

За 100 километров до Сталинграда (надо же, чьим именем назвали древний русский город!) Русанов вошёл в связь с аэродромом Гумрак и запросил посадку. Диспетчер ответил, что видимость у него - 300 метров, сухая мгла, аэродром - не принимает.

- Лети на Саратов, 275-й, - посоветовал он равнодушным голосом.

"Саратов - это вообще-то хорошо, - думает Алексей, - там Нина и вообще свой город. Может, это - судьба? Но до Саратова, пожалуй, не хватит горючего, а это - уже конец судьбы..."

- Гумрак, Гумрак! Я - 275-й. Идти на Саратов не могу, кончается водичка. Разрешите посадку у вас?

- Понял тебя, жди, - откликнулся Гумрак. - Доложу в отдел перелётов.

Отдел перелётов - в Москве. Ничего себе, ждите! Но деваться некуда, Алексей приказал штурману настроиться на приводную радиостанцию Гумрака, сказав: "Выбора у нас - нет!" В ногах у него дремал техник, которого, как всегда в таких случаях, взяли вместе с механиком и мотористом на борт, нарушая правила перелёта - ничего не менялось в милом отечестве, сменился лишь техник из-за картошки. Того уволили, вместо него дали нового - технические училища продолжали работать исправно. Новый этот техник, Павлов, намаялся до рассвета с подготовкой машины к вылету и теперь был рад предоставившемуся отдыху. Ему, как и Русанову, 24-й, но он женат. Жену оставил у тёщи - должна рожать, а сам вот улетел с Русановым в командировку. Бессердечным было не только правительство, как считал Русанов, но и начальство, как считал Павлов - могло ведь и другого техника послать.

В кабине радиста тоже ещё не чувствовалось беды - там пели песни от нечего делать механик и моторист. А чего, кабина просторная, можно не только петь, даже лежать и спать, если охота. Вот только парашютов для них не было - не полагалось... Ну, да русские люди никогда не в претензии: надо лететь, значит, надо - не отказываться же? Беззаботность даже украшает русского человека - почему же не повеселиться? Всё равно в российской жизни ничего не изменится. Ну, и не заботились... для этого существует начальство, которое тоже всегда беззаботно.

Начальством были в данном случае Русанов и штурман, отвечающие за благополучный исход полёта. Первым забеспокоился Далакишвили, подняв свою правую бровь на самый лоб:

- Радыокомпас не работаит! - тревожно заявил он. - Сматры: стрэлка савсэм не шевэлица! - Сильный грузинский акцент выдавал штурмана: взволнован, значит, понял уже ситуацию, в которую мог попасть экипаж.

Русанов тоже всё понял. Ожесточённо подумал: "Не хватало мне только этого! Да ещё сухая мгла, как на грех: не видно же ни хрена! Как заходить теперь на посадку?"

Штурман крутил ручки, настраивал - ничего не помогало. Полёт сразу и резко осложнился. Русанов запросил аэродром:

- Гумрак, я - 275-й, отказал радиокомпас, дай пеленг на твою точку!

- Визуально не можешь? Город - видишь? - откликнулся диспетчер без позывных. Связь была устойчивой.

Под Гумраком этим Русанов чуть не разбился - не мог зайти на посадочную полосу из-за сухой мглы: не видно, и всё, хоть на брюхо садись в степи. А это - уже авария, а не выполнение задания, за это не похвалят. И Алексей, чуть ли не до полной выработки горючего, ходил над степью на малой высоте, чтобы отыскать полосу. Пеленги служба наведения давала плохо, экипаж спасло то, что Алексей снизился до 100 метров и успел заметить под собой полосу, когда случайно пересек её в одном из заходов. Тогда круто ввёл самолёт в разворот, построил по секундомеру "коробочку" и после четвёртого разворота выпустил шасси и пошёл на посадку, всё ещё не видя полосы, но зная, что вот-вот она должна показаться. И она показалась - впереди и немного справа. 2 небольших подворота на малой высоте, и вот она: убирай газ и садись. Немного, правда, "скозлил", но ничего - машина уже катилась по полосе: спасены. А если бы полосы не нашли, и пришлось бы садиться на брюхо в степи? Какой-нибудь бугор или яма, и посадка могла закончиться "капотом" - резкой остановкой самолёта с последующим кульбитом через нос на "лопатки". "Капутом", как шутят по этому поводу лётчики, ибо после кульбита, как правило, взрываются от удара баки. Но, слава Богу, всё обошлось и на этот раз. Наверное, счастливчиком в экипаже был сам Алексей. Правда, счастью помогал каждый раз и он сам, своей расторопностью и лётным талантом.

После посадки аэродромный техник по радиослужбе выяснил, в их радиокомпасе сгорел предохранитель. Он показал Алексею тонкую стеклянную штучку с волоском-проводником внутри. Когда он ушёл, оставив штурману десяток запасных предохранителей для замены в полёте в случае надобности - минутное дело! - Далакишвили, скаля в весёлой улыбке прокуренные зубы, сказал:

- Лоша, сматри, каким тонким валаском била прикрэплена наша судба к жизни, а!

Алексею было не до смеха.

- Жопа! - сказал он с обидой. - Предохранитель должен пре-до-хранять, понял! Если бы ты сам заменил его в полёте - у тебя же их там полная коробка! - тонкий волосок был бы сейчас не при чём! Надо быть профессионалом в своём деле, а не надеяться на судьбу!

Это было днём. Под Сталинградом. А теперь был уже вечер, и они заходили на посадку в Куйбышеве. Опять внизу была Волга, чужой и большой город. Завтра - вот так же - будут в Свердловске. А сегодня Алексей пойдёт в этот город, родину своего прапрадеда, один, без дурака штурмана - пусть, собака, подумает на досуге, что надо делать в полёте, если стрелка радиокомпаса не шевелится. Да и самому хотелось после такого тяжёлого дня отдохнуть и подумать кое о чём наедине. Полёты - дело серьёзное, в экипаже не должно быть случайных людей.

Через час после посадки Русанов уже ходил по улицам Куйбышева и представлял, что, может быть, по этим же самым улицам ходили когда-то его предки, прапрадед, сбежавший от порки на конюшне своего помещика на Дон и ставший на Дону казачьим офицером с новой фамилией Хорунжев, доставшейся ему от названия казачьего офицерского звания. Потом уже дослужился до есаула - ротмистра, если приравнивать к кавалерии. Сын этого ротмистра снова вернулся на родину, в Самару. Поступил затем в казанский университет и выправил себе фамилию на свой настоящий корень, русановский. И пошли от него новые русановы, образованные. Сложная штука история...

Алексей увидел бочку с квасом, остановился попить. Стоял в очереди и смотрел на прохожих - шли старики, дети, женщины с авоськами в руках. Медленно вечерело.

Никто здесь не знал его, никто не ждал. Идти было некуда - или всё равно, куда. Русанов напился квасу, отошёл к скверу и сел на лавку. Рядом сидела старушка и что-то вязала спицами. Возле неё играл с котёнком мальчишка - должно быть, внук. Старушка поглядывала на него поверх очков и улыбалась. Мелькали спицы в её руках. Мелькали прохожие. А Русанов сидел и думал: "До чего же несерьёзны у нас люди! Ставят на "волосок" свою и чужую жизнь, да ещё потом бравируют этим. Тем, что нет ума".

Напротив села девчонка лет 15-ти - должно быть, шла домой с урока музыки. Положила рядом с собой на скамью нотную папку с тиснёным портретом: гривастая голова, решительный поворот в профиль, массивный подбородок. Бетховен!

Девочка ела мороженое. Через год - будет девушкой. В серых глазах удивление, блеск любопытства: какой хороший, удивительный мир! И весь - для неё, конечно. Если какой-нибудь дядя не догадается заменить предохранитель... Но пока светлым лучом блуждает на губах улыбка, лёгкий ветерок шевелит белые пушистые волосы. Хороша будет девчонка!

"Дай тебе Бог светлой судьбы, милая!" - подумал Алексей и тут же вспомнил другую девчонку, нищенку с Львовщины. Где теперь она? Как у неё сложилась судьба? И сразу же привычно заныла душа. Но и по необъяснимой смене чувств, тоже привычно - до боли, до щемящей душу нежности - захотелось жить, дышать, видеть людей, любить их, трогать руками ветер. Ведь жизнь, написано в Экклезиасте, суета и ловля ветра. Неожиданно он понял, как показалось ему, простейшую истину: хорошо, что на свете есть и добрые люди.

Люди! Они шли по улице. Это было похоже на поток. Сначала где-то в боковых улочках накапливаются ручейки, потом ручьи, речки, и вот уже река здесь слилась, вобрала в себя всё, как Волга. Река жизни. И не сдвинуть, не убрать. Вечные.

Девчонка ушла. Ушла и старушка с внуком в свою суету. Остался только котёнок. Вечерело всё гуще, твёрже. Потом стали зажигаться огни. Алексей вспомнил ночной старт в Грузии, ночные полёты, подумал: "А ведь тысячи лет назад земля сверху показалась бы совершенно тёмной - ни огонька нигде, на всём шаре. Не было ни керосиновых ламп, ни электричества - одни лучины да плошки с жиром перед идолами. Жизнь во мгле...

Но люди - были. И тянулись к свету, искали правду. Тысячи лет! Неужели это - ловля ветра?..

Откуда-то донеслась музыка - духовой оркестр, танцы! Алексей перестал сомневаться. Жить всё равно хорошо, несмотря ни на что. Потому что жизнь - это уже великий дар природы, и надо ценить его.

Мимо прошла молодая женщина в голубом ситцевом платье. Мелькнули в свете фонаря загорелые ноги, округлость бёдер под платьем, и он поймал себя на желании. Оно возникло в нём неожиданно, некстати и с дикой, необузданной силой - даже трудно стало дышать.

Он медленно поднялся и пошёл по улице. Стало опять грустно и одиноко: кругом люди, а никому не нужен - один. Впереди брёл парень с девушкой. Пиджак - полотенцем висит через левое плечо, правая рука - у девчонки на талии. Склонился, что-то шепчет ей. Могут же люди жить просто! И тогда самому захотелось света, музыки, смеха. Он остановил первого молодого прохожего и спросил, где есть поблизости парк, танцы. Тот нехотя выслушал, но всё-таки объяснил.

Желание не проходило и приносило Алексею такое мучение, что опять стал проклинать свою холостяцкую жизнь. Все живут нормальной человеческой жизнью - с музыкой, любовью, друзьями, семьёй. Только у него нет ничего. В воинских гарнизонах не было иных свободных женщин, кроме, как зло шутили некоторые, "вышедших в тираж погашения дам" и "постоянных жён переменного состава", имея в виду официанток и машинисток из штаба. Ну, и как жить при таком положении холостякам? Разве мыслимы такие длинные перерывы для молодых и здоровых мужчин! Раньше - знал это из книг - были бордели: Зло. А вот так жить - Добро, что ли?

... В парке было людно. Призывно ухали медные трубы оркестра. Жались друг к дружке звёзды на чёрном небе. А кругом - молодость, счастье. Шёпот листьев, казалось, сплетался с шёпотом любви на скамейках. Ласковые руки обвивали любимые шеи. Всем хотелось, чтобы не кончалась молодость, не кончалась жизнь. Наверное, поэтому так густо двигались в темноте к парку светлячки папирос - это запоздавшие парни: после работы надо было помыться, переодеться, поесть. Алексей так и не поел - столовые закрылись, а в ресторан пойти не решился: там без водки не обойтись. А рано утром вылет.

Словно бабочки на яркий свет летели на медные звуки вальса и девчонки - нежные и строгие, неприступные и доступные, всякие. Стучат каблучки по асфальту, шелестит шёлк платьев. Танцы! Сколько неведомых встреч они сулят, необыкновенных слов, волнующих и робких прикосновений. Может, сегодня явится и пригласит тот, что приходит во сне, вымечтанный в ночных грёзах?

Пригласил девчонку и Алексей. Поразило лицо - тонкое, с печальными глазами. Глаза были серыми, и это тоже показалось необыкновенным: она была смуглой, как Ольга. И взгляд далёкий, и ноздри трепетно разымались - лань! Все весёлые кругом, а эта - нет. Может, кого-то ждала, а тот не пришёл. Вот её и выбрал - под настроение. Самому тоже не очень весело было.

На левой руке у девчонки болталась красная сумочка на ремешке.

Приглашал он её молча. Танцевал с ней - тоже молча: слишком строгой казалась. Да и о чём говорить, когда не то у обоих настроение? Ладно, хоть не отказывает...

В углу площадки, подальше от оркестра, сдвинулись в тесный кружок разбитные парни. Разлили в стаканы водку, выпили на глазах у всех и принялись закусывать жирной астраханской селёдкой. Вытерли ладонями губы, закурили и, раскрасневшиеся, пошли приглашать девчонок, дыша на них сивушным перегаром.

Танцевали, вихляясь, похабно прижимая к себе и лапая: приглашали-то "доступных". Один, видно, говорил что-то солёное. Возле него взвизгивали девицы и гоготали парни. Потом парни снова собрались в кучу и "раздавили" ещё бутылку. Чувствуя себя героями, принялись "делиться впечатлениями": "А вон та!", "А вот эта..." Пол под ними забелел от окурков, а лица раскраснелись ещё больше. Танцы!..

Музыка оборвалась, и Алексей отвёл свою партнёршу на место. Потом наблюдал за ней. Подруг возле неё не было, стояла одна. Она казалась чужой здесь.

Опять заиграл оркестр. Но Алексея опередил какой-то парень в серой кепке и в морских брюках-клёш. Она пошла с ним, и тот начал разделывать "линду", вихляя задом и подметая пыль штанинами-юбками.

Другую девчонку приглашать не хотелось, и Русанов поплёлся на прежнее место. Оттуда опять наблюдал за партнёршей. Раза 2 или 3 взгляды их встретились. "Матрос" в кепочке продолжал лихо "подметать", ни на кого не обращая внимания. Алексею опять стало неловко и грустно. Танцевать расхотелось, и он пошёл с площадки прочь, думая о пьяных парнях в клёшах: "Интересно, какими они будут лет через 40, когда станут жалкими пенсионерами, требующими сочувствия в каком-нибудь 93-м году?"

У выхода Алексей обернулся. Девчонка смотрела в его сторону печальным взглядом, словно просила: "Не уходи!.." А может, так показалось. Он пошёл по аллее.

Мигали, точно плакали, звёзды. Рожком желтел месяц над крышами домов. Под фонарями вдоль аллеи крутилась светлая метель из мошкары, и свет лился на асфальт рассеянный, дрожащий.

"Может, вернуться?.."

Впереди темнела скамья. Словно уставшая за день, она в изнеможении откинула спинку назад и безжизненно положила на колени свои гнутые руки. Казалось, даже вздохнула, когда он сел на неё. Тихим вздохом прошелестел и ветерок на деревьях в листве.

Никого не было. От большой, политой клумбы напротив сладко тянуло запахом мокрых цветов. Из темноты донёсся далёкий пароходный гудок - с Волги, текущей под звёздами вот уже тысячи лет. Сколько людей уплыло по ней вниз навсегда!..

- Па-ду-маешь, недотрога! - раздалось в нескольких шагах на аллее. - Не приходи больше сюда, па-длюка, поняла?!

Алексей тоже понял - сидел и думал о ней. А она - вот она: подошла к нему и села рядом. Не поворачивая головы, попросила:

- Дайте, пожалуйста, закурить.

- Вы курите? - Он достал папиросу и улыбнулся.

- Курю. Ой, какая у вас у-лыбка-а!.. Я ещё на танцах заметила. - Она прикурила от его папиросы, выпустила дым. - Я редко курю. Когда тоска на душе.

- Сколько тебе лет? - перешел он на "ты". Она не обратила на это внимания, а может, действительно так было проще.

- 19. Работаю уже.

- Работаешь? Меня - звать Алексеем. Можно - просто: Алёшей.

Она улыбнулась:

- А меня - Женей.

Вечер, казалось, до отказа был заполнен невидимыми сверчками - трещали, трещали. А на лавке - опять молчание, как на танцах. И опять мешали жить Алексею эти оголённые женские коленки. И он, чтобы не сидеть молчаливым идиотом, спросил:

- Часто сюда ходишь?

- Нет, случайно зашла. - Она посмотрела на него. Взгляды их доверчиво встретились - что-то необъяснимое уже произошло. Должно было произойти и дальнейшее. Они об этом теперь догадывались, не знали только пока, как они к этому сближению подойдут. Наверное, как-то само собой... Хотя инициатива, конечно, должна исходить от Алексея - мужчина.

Вздохнул опять ветерок в листве. Где-то на Волге снова прокричал невидимый, с кем-то прощавшийся пароход, болью отдавшийся в сердце: "У-уу!.." У Жени вздрагивали ресницы. У Алексея опять зашумело в висках. Он подумал и произнёс:

- Пошли купаться на Волгу? Вода сейчас, наверное, тёплая.

Она поднялась, и они направились к выходу из парка.

Потом были губы - сухие, жаркие. И глаза - добрые, почерневшие в темноте. И не противящиеся руки, податливое тело. Его рука оказалась у неё под лопаткой, а другая гладила шею, грудь, ползла в запретное. Сладкий дурман заволакивал ему голову, и он всё целовал её, целовал.

Но вот тело её на песке напряглось, стало вдруг жёстким. Он услыхал молящий шёпот:

- Миленький, хватит... мне надо подняться, я устала!

Он не понимал, чего она теперь хочет, и не мог остановиться. Уже нечем было дышать, и тут что-то лопнуло у неё там, на спине - треснуло, и она вскрикнула:

- Ну, пусти же!.. - И села, освободившись, оттолкнув его от себя. Принялась поправлять на себе лифчик, на котором что-то лопнуло или оборвалось, он не знал. А она, увидев его, должно быть, изумлённые, вопрошающие глаза, зло прошептала: - Я же ещё девочка! Отвернись!..

Проходил красноватый дурман. Опять вернулось соображение, мысли о тибетской карме, и тогда стыд охватил его сплошным пожаром. Алексей не представлял, что делать, что говорить. Нелепо начал оправдываться, хотя она ни в чём не упрекала его.

- Прости, Женечка! Не знаю прямо, как это у меня...

Лифчик не держался больше на её груди, и девчонка стала надевать на себя платье - сидя на песке. Стыд у Алексея прошёл, он принялся рассказывать ей о себе, своих товарищах, о том, что по глупости одного из них чуть не разбились сегодня. Тогда она прижалась к нему, заглянула в глаза и, обняв руками за шею, сама поцеловала его. А потом легла спиной на песок и, счастливо рассмеявшись, проговорила:

- А я, тоже сегодня, чуть не умерла. Хотела отравиться.

- Почему? - вырвалось у него.

- У меня мать - сильно пьёт. Приводит мужиков в дом. Вчера с ней сильно поссорилась, а сегодня, когда она ушла на работу, я на свою - не пошла. Целый день думала, как это сделать - не хотелось больше жить. Только у меня духа потом не хватило. Вот я и пошла на танцы, чтобы отвлечься. А встретила там - тебя. На работе прогул, наверное, запишут. Только мне теперь это - всё равно: живая ведь осталась! И ты у меня есть...

Она поднялась, опять обняла его и потянула за собой на песок. Целуясь, тесно прижавшись, они словно боялись потерять друг друга. Ночь над ними уже не казалась такой зловещей и чёрной, и даже месяц был уже бодрячком и светил им приветливо и весело. Стало легко, словно всё плохое кончилось, осталось где-то позади. Но мучило, сводило с ума желание.

- Нет-нет! - шептала она. - Замри, ты - добрый, не позволишь, я знаю.

- Откуда ты знаешь, мы только встретились.

- Мы, женщины, много знаем такого, что вам - недоступно. И потом - у плохих не бывает такой улыбки. - Она и сама счастливо улыбалась и смотрела ему в глаза. А у него заныла душа - утром улетать. И он сказал ей об этом. Но тут же грязно подумал: "А что, если всё же - дрова? Может, зря пожалел? Завтра её трахнет кто-то другой".

- Улетаешь?! - переспросила она и перестала улыбаться. Глаза её медленно наполнялись влагой.

- Улетаю... - горько выдохнул он.

- Всё хорошее - всегда куда-то улетает. А плохое - остаётся.

Он думал своё: "Жизнь даётся один раз. Вдруг разобьюсь завтра или через неделю? Не надо было жалеть..."

- А вот сейчас - ты чужой, - тихо проговорила она, прижимаясь к его груди головой. Он испугался: может, правда, знает что-то такое?.. Но захватила новая мысль: "А ведь могли и не встретиться". Он осторожно поцеловал её - тихо, бережно.

Она сказала:

- Ладно, я согласна... Только обещай мне: что не оставишь меня. Не оставишь?..

Он набросился на неё, раздел, но пока возился, перегорел от своего желания, не успев войти. Никогда ещё с ним такого позора не было - не знал, куда деваться, не мог смотреть ей в глаза. Из-за стыда, растерянности, к нему не возвращалось больше желание, хотя он в душе и хотел, глядя на её нагое тело.

- Ну, вот и хорошо, вот и хорошо, что так вышло, - утешала она его. - Ты просто устал, не ел целый день... - А сама радовалась тому, что осталась невинной. Хотя и чувствовала сожаление: так и не узнала этого. Все об этом столько рассказывали!..

- Что - вышло? Ничего не вышло! - обиделся он, одеваясь.

- Ну и ладно, что же теперь... В другой раз... когда прилетишь назад... Хочешь, я приеду утром на аэродром?

Он промолчал, всё ещё стыдясь её. Она это поняла.

- Когда ты улетаешь?

- Рано. В 7.

- Хорошо. Я приеду.

- Тебя не пропустят. Да и опять - прогул?

- А ты - выйди мне навстречу - на край лётного поля со стороны города. Я попрошу шофёра автобуса, он там остановит. Там - рядом совсем. Успею и на работу... Опоздаю немного! Простят.

- Ладно, - согласился он. - Пойдём?..

Шли медленно, почти брели. Она склонила голову к его плечу и молчала. А он думал: "Что она обо мне теперь?.. Вот к чему приводят перерывы! Да разве же ей это объяснишь? Только хуже... А много ли для счастья надо? Идти вот так... А суетимся".

Шли переулками, по тёмным сторонам улиц. Часто останавливались и смотрели, как гаснут в домах окна. Ночь! Тихо и пустынно в переулках. А им - хорошо. Но к счастью уже примешивается чувство расставания, оно не дает им покоя. И ночной покой - уже и не покой, а какая-то бесконечная и светлая печаль, от которой начинает болеть душа. И Женя не выдерживает:

- Идём ночевать ко мне, а? Сделаешь меня женщиной.

- А ты этого хочешь?

- Теперь - хочу.

- А как мой экипаж? Поднимут тревогу: лётчик пропал! Да и твоя мать - что она скажет нам?

- Ей - наплевать на меня, у неё своя жизнь. Закроемся в моей комнате, и всё.

Алексей простонал от досады:

- Вот не везёт! Ну, надо же!.. Ведь проспим!

Она поняла:

- Ладно, буду ждать тебя... Так даже лучше. Значит, у нас с тобой - такая судьба, да?

Не ответил, раздираемый противоречиями. Думая каждый о своём, они добрались до стоянки такси. И всё молчали, будто не о чем уже говорить, хотя почти ничего ещё не знали друг о друге. Но нет, должно быть, всё-таки знали - было чувство родственности, когда не нужно ничего и спрашивать. А это - важнее, чем знание, где человек рос и что до тебя делал. И Алексей подумал: "Наверное, так бывает".

Боясь нарушить его всё понимающее молчание, Женя тихо прислоняется к нему и замирает. И с этой минуты они ждут такси, боясь вспугнуть тишину, боясь поломать что-то хорошее, боясь горечи расставания. Погасли последние окна - город ослеп от невыносимости. И наконец, появилось такси с зелёным выпученным от напряжения глазом. Пора расставаться - уходить от чужих тайн за окнами, от самих себя. Но разве от себя можно уйти? Женя назвала адрес...

В такси тоже молчали, тесно прижавшись друг к другу на заднем сиденье. Навстречу неслись зелёные огни других такси, редкие фары грузовиков - поздно уже, город спал. Алексей в тоске думал: "Ну, почему так всё время не везёт! Кто меня проклял, за что? Нина? Ольга? Но в чём я провинился перед ними?.."

Машина клюнула носом, присела на спружинивших колёсах и, выпрямившись, застыла у высокого тёмного дома. Вверху на столбе качалась от ветра жёлтая лампочка под стальным абажуром. Качалась от неё тень на земле. И качался, казалось, и дом, и они сами, и всё качалось, и было зыбким, как жизнь.

А теперь качались мысли в голове, и ничего нельзя было понять - всё происходило, как во сне. Женя стояла возле машины и тревожно смотрела Алексею в глаза. Он её обнял и не знал, что сказать, только чувствовал себя так, будто уже торопил кто-то. И не было утешения, были одни глаза, и всё качалось. Донеслось:

- Здесь - живёт моя подруга. Отсюда - ближе к аэродрому, у неё заночую.

Голос шофёра вернул Алексея к действительности:

- Ну, летун, едем - или тут остаёшься?

Всё правильно: уже торопят. Алексей торопливо нашёл губы Жени и поцеловал. Но она не отпускала его, неожиданно расплакалась и висела у него на шее. Шофёр торопил:

- Ну, едем, что ли? Мотор работает!..

- Сейчас... Мотору - я заплачу.

- Алёша, я утром приеду. Это - уже сегодня... Прощай! - Но по-прежнему не отпускала его шею, шепча: - Не хочу расставаться с тобой... с твоей улыбкой.

А он пошёл от неё. Как пьяный, сел в такси, и они сразу поехали. Качало и тут, да так, будто зыбкая жизнь уже кончалась. Качка эта прекратилась, когда выскочили на широкий проспект и помчались по нему легко, словно по Млечному Пути. Красная звезда такси мчала Алексея к его судьбе, относя всё дальше и дальше от другой судьбы, не успевшей слиться в общую. Он с тревогой подумал: "Зачем она сказала "прощай", почему не "до свидания"?.."

До самого аэродрома и гостиницы он думал только о Жене. Видел перед собой её коленки, тоненькую фигурку - сломившуюся, несчастную в своей одинокости. И сердце его ныло, ныло.

- К какому дому мы там подъезжали: номер? - спросил он шофёра, продолжая видеть узкие плечи Жени, её тонкие ключицы, ссутулившуюся, словно от горя, спину. И вспомнил, что в том доме живёт не Женя, а какая-то её подруга. Зря спросил.

- А чёрт его знает. - Шофёр поправил двумя руками на голове кепочку и стал похож на того парня на танцах. Ловко поймал баранку опять, договорил: - Помнил, пока вёз. Мало ли номеров за день? Только познакомился, что ли? - спросил он.

- Нет, - зачем-то соврал Алексей. Может, постеснялся того, что шофёр видел, как он целовался, сам не знал, занятый засевшей в голове мыслью: "Почему - "прощай"? Ведь "прощай" - нельзя говорить женщине улетающему лётчику: плохая примета... И глаза - такие раскрытые, с ресничками, растущими даже из слезничков".

Утром он поднялся вместе с техником. Хотелось спать, но он пересилил себя и пошёл на КП подписывать полётный лист. Проходя мимо буфета в аэровокзале, почувствовал дикий голод и вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего обеда в Гумраке. Но буфет был закрыт, ещё рано, и он пошёл дальше - сначала дела.

К самолёту Алексей вернулся, когда в столовую идти было уже некогда - вот-вот подойдёт экипаж, а ему ещё Женю встречать. Проверив готовность самолёта, Алексей объяснил технику, в чём дело, и отправился на край лётного поля. Там закурил и, всматриваясь вдаль, не пылит ли где автобус, принялся ждать.

За городом, где-то над Волгой, пламенела заря. Она казалась Алексею красной парчой, развешенной над горизонтом. А через несколько минут выкатилось и огненное солнце. Лизнуло своими протуберанцами землю, позолотило ковыли и полезло вверх - на работу. Над головой зазвенел невидимый в небе жаворонок. Радовался, что ли? А Жени всё не было. Последние минуты, которые он ещё мог ждать, не прошли, а промчались. Надо было возвращаться в кабину. Посмотрев на горку окурков у ног на высохшей траве, бросил туда ещё один и направился к самолёту.

"Может, проспала?" Почувствовав, что накурился до горечи, Алексей прибавил шагу. Во рту было сухо, хотелось есть и пить. Ещё раз подумал: "Ну, что же, спасибо тебе всё равно, хотя и не пришла!"

Возле самолёта он напился из термоса чая, который принёс с собой штурман, прожевал остывшую котлету и полез по стремянке в кабину. Остальное происходило привычно и быстро. Пристегнулся ремнями, проверил все вентили, краны, включил аккумулятор и запросил запуск. Запуск разрешили.

Не пришла. Опять вспомнил странные реснички, растущие даже из слезников, нос с лёгкой горбинкой, благородный профиль. Хорошая девчонка, да вот не пришла!..

Вырулил на полосу, нажал на тормоза и, увеличивая газ до полного, хриплым голосом запросил:

- Взлёт!

- Разрешаю.

Не пришла. И адреса нет. Ну и глупо же вышло всё! Где искать, кого, если ещё раз окажется в Куйбышеве? Гудели моторы. Дрожала в слепой, сдерживаемой ярости машина. Алексей отпустил тормоза.

Самолёт бешено сорвался с места, и вот уже навстречу несётся розовая степь, залитая светом. Рука инстинктивно отдаёт штурвал от себя, хвост приподнимается, и экипаж мчится теперь, как на рессорах. Нарастает скорость - пора!

Машина отделяется от земли, шасси уходит в мотогондолы, и в тот же миг Русанов замечает впереди тонкую фигурку девчонки. В первую секунду даже не понял, что это Женя, так был напряжён во время взлёта, а теперь, увидев в её руках огромный букет цветов, почувствовал, как прыгнуло к горлу сердце. Она! Пришла!.. Просто опоздала. А может, будильник подвёл, может, доставала цветы...

В стороне от аэродрома пылил городской автобус.

Русанов взглянул на приборную доску. 7 часов 1 минута. Как нелепо всё... А, что будет!.. Он убрал закрылки, набрал 400 метров и круто развернулся назад со снижением. В наушниках мгновенно раздалось:

- Что случилось, 275-й, что случилось? - Это забеспокоился диспетчер на аэродроме.

- Извини, "Волга", надо попрощаться, не успел!..

Алексей прижал машину почти к самой земле, сделал над Женей горку и вспомнил Машеньку. Всё было почти так же, а его судьбою она не стала. Какой-то он невезучий, что ли? От этой мысли ему сделалось больно, он положил машину в левый вираж и, слушая гневный голос диспетчера: "Прекратить! Немедленно ложитесь на курс!", принялся смотреть вниз, отыскивая там женскую фигурку. Женя махала ему букетом. Было видно, как растрепались на ветру её темные волосы. Но нельзя уже крикнуть, достать - не услышит. Только качнул крылом и увидел, как упала в траву лицом и больше не двигалась. Алексей взял курс на Свердловск...

Моторы гудели ровно. Чего им - железные. А вот сердце билось неровно: на аэродроме посадки будет ждать выговор, да и вообще, получилось опять всё не по-человечески...
2

В кабинет партийного бюро полка вошёл сначала высокий и пожелтевший за последние дни капитан Волков. За ним, сутулясь, не глядя членам бюро в глаза, проник, словно в щель, угрюмый Шаронин. Оба молчали, одними кивками поздоровались, прошли к стульям, стоявшим вдоль стены.

- Капитан Волков! - резко сказал Дотепный, поднимаясь. - Так кто бомбил буровиков 2 года назад?

Волков поднялся, несколько секунд молчал, морща лоб и шевеля при этом рыжими бровями, а потом ровно и, казалось, спокойно, ответил, глядя на противоположную стену:

- Мой экипаж, товарищ полковник. Виноват.

- Вы об этом узнали ещё тогда или недавно?

- Штурман доложил мне сразу, как только бросил первую бомбу.

- Почему же вы не признались в этом?

- Боялся ответственности, товарищ полковник, - твёрдо продолжал отвечать Волков. Бледность и желтизна у него на лице прошли, сделался красным. - А теперь... - он помедлил, - штурман предупредил меня, что уже признался во всём. - Волков даже не повернул головы к Шаронину, будто того и не было для него больше.

- Так, - произнёс Дотепный, переводя взгляд на Шаронина, опустившего голову, - всё ясно. Вы, Шаронин, - добавил он, - можете идти, партийному бюро вы больше не нужны.

Шаронин поднялся:

- А как же... как же со мной?

- Вы - беспартийный. С вами будет командование разбираться. Вероятно, - Дотепный помедлил, - уволят в запас. Это ещё не крушение. Можете начать всё сначала - честно трудиться. Что я вам ещё могу сказать?

- Ясно. Разрешите идти?

- Да.

Шаронин вышел, и Дотепный, взглянув на парторга, спросил:

- Вы что-то хотите сказать?

- Я хочу сказать... - Тур замялся. - Я хочу сказать, - продолжил он дребезжащим от волнения голосом, - что случай с экипажем капитана Волкова - особый случай.

- Ещё бы! - пробурчал Дотепный.

- Вернее, не случай, - поправился Тур, краснея щеками-ягодицами, - а вопрос с капитаном Волковым. Во-первых, люди честно во всём признались. Во-вторых, капитан Волков - отличный офицер.

- Да ну?! - деланно удивился Дотепный.

У Тура напряглась бычья, короткая шея:

- ... отличный лётчик, и...

Дотепный больше не перебивал парторга - решил дослушать. Но, слушая, разглядывал его в упор, с близкого расстояния - вислый мощный нос, крупные прокуренные зубы, откормленный зад. Парторг это чувствовал и начал сбиваться. А кончил свою путаную речь совсем тихо:

- ... и в-третьих, за давностью времени - 2 года прошло! - я думаю, можно ограничиться более мягкими мерами. - Он сел, привычно отвалив тяжёлую губу.

Тогда Дотепный обратился к нему впервые с нескрываемой угрозой:

- Товарищ капитан, а вам не кажется, вам - парторгу, что ваша собственная линия поведения - несколько странная? Или вам - как это вы любите - всё равно: в пень колотить, лишь бы день проводить! Вот и выходит: один негодяй везёт на самолёте картошку, и валит потом все беды на другого лётчика. А у парторга - продолжает числиться хорошим человеком! Другой... - Дотепный отёр побагровевшее лицо платком, - бросает на людей бомбу, и тоже считается у парторга отличным офицером! Выступает на могилах товарищей. Клеймит молодого парня за то, что тот без разрешения погонял подлеца по ночному гарнизону - и опять считается отли-и-чным офицером! Что же тогда такое - "отличный офицер"? Что вы понимаете под этим термином? Не странно ли всё это? - И не дожидаясь ответа, продолжал: - Из-за негодяя увольняют из армии действительно хорошего и нужного человека. А этого, видите ли - надо судить помягче. Нет уж, голубчики! Считайте, что за давностью времени и так слишком повезло: не будет судить трибунал. А уж в остальном - не взыщите!

Тур молчал, испуганно озираясь. Вместо него глухо заговорил Волков:

- А я - ничего и не прошу, товарищ полковник. Если виноват - судите по всей строгости.

Дотепный оборвал:

- А вы что же - сомневаетесь в этом?

- Нет, но, если возможно ещё прощение, - поправился Волков, - я всю жизнь готов искупать свою вину честной и безотказной службой на благо Родины!

- А я тебе - вовсе не предлагаю выбора! - снова оборвал Дотепный капитана. - Любил шкодить, люби и вылизывать за собой!

- Виноват, товарищ полковник.

- Именно - виноват. И ответишь за всё сполна. Партбилет - придётся сдать! С армией - распрощаться. Ты одно только правильно тогда на собрании сказал: в армии идёт очищение от всего случайного и наносного. И будь уверен: оно - произойдёт. Ишь ты, "признались" они!.. - Дотепный усмехнулся. - Кто признался? Признался - бывший когда-то коммунистом - Шаронин! А этот, - Дотепный ткнул пальцем в сторону Волкова, - только запугивал его. "Отличный" офицер!.. Подлец он, а не офицер. - Дотепный сел. - Решайте, товарищи, устал я с этими типами разговаривать.

Решать было нечего, проголосовали за исключение и постановили ходатайствовать перед командованием об увольнении из армии. Волков вышел с заседания бюро без былой выправки - раздавленным, сникшим. Игра в "чистосердечное раскаяние" не удалась.

После его ухода члены бюро продолжили свою работу. Капитан Крашенинников выступил с резкой критикой в адрес парторга и напомнил всем, что срок его полномочий истёк, что пора проводить перевыборы. Капитана дружно поддержали, и, крепкий на вид Тур, растерялся. Не сумев найти себе даже оправдания, он быстро запутался от свалившейся на него неожиданности и умолк.

На этом бюро свою работу закончило.

- Пашенька, что с тобой? Лица не тебе нет.

- Ничего, ничего, мы ещё посмотрим!.. - бормотал Тур, расстёгивая китель так, что отлетела и закатилась куда-то медная пуговица. - Хрен калёный камень возьмёшь голыми руками!

- Да что случилось, Паша? - испугалась Любовь Архиповна не на шутку, прижимая к груди пухлые руки.

- Дай водки, Люба! Там... в буфете, на второй полке... Ничего, ничего, - пыхтел он, наливая водку в стакан. - Огурчика принеси, огурчика!..

- Паша, ну, ты можешь сказать или нет?! - Любовь Архиповна подала мужу солёный огурец и смотрела на него испуганно и с обидой одновременно.

- Уф-ф! - выдохнул Тур. Потряс щекастой головой, захрустел огурцом. - Партбюро сейчас проводили. Волкова - под корень! Шаронина - тоже. До меня теперь добираются.

- Да ты-то тут при чём? - искренне удивилась жена.

- Ничего, Любушка, ничего! Не пропадём и мы. Хорошие огурчики, дай-ка ещё! - Тур схватил бутылку, торопливо налил в стакан снова и хватанул одним духом. Грудь, казалось, опалило огнём. Расстегнув рубаху, потирая под сосками рукой, он продолжал, как заведённый твердить: - Ничего, выкрутимся! Не из таких положений выходил...

- Да как же всё было-то, Пашенька? Почему?

- А, долго рассказывать. Одно ясно - примутся теперь, суки, за меня. Ну, да не так просто всё - не успеют. Академию-то - я кончил?

- Кончил, Пашенька, кончил.

- До пенсионной выслуги - мне ещё далеко?

- Ой, много ещё, Пашенька!

- Вот и не будем ждать, когда испортят все характеристики. Я с таким высшим образованием и в гражданке не пропаду - не-ет! Только и видели они меня тут. Хотят перевыборов? Медведева на моё место? Пусть выбирают. А я - в госпиталь! Язвочку свою припомню...

- Так ведь нет её у тебя, Пашенька! Вон как водку-то...

- Завтра же и лягу, - не слушал Тур жену. - Нет язвы, зато есть там нужный мне врач! Спишусь по болезни, пусть тогда они выкусят у меня... Пока то, да сё - я уж им рапорт подам. Даже рады будут. Лосев - знаю - подпишет сразу. На "майора" - не захотел аттестовать, сволочь! А ведь - положено после окончания академии. Век я у него тут в капитанах просижу! Да ещё и анкету загадить может, я это понял. Чего же тянуть резину? Какой смысл? Уйду сам, пока чистый. А там - хо-хо: не пропадём!..

- Ну, и куда же мы?..

- Только в город! К тебе на родину поедем. Ты - поступишь учиться в институт. Я - с моим академическим ромбиком, да такой анкетой! - как минимум в райком устроюсь. А то и в горком. И тебя помогут пристроить на какой-нибудь факультет, где у них блат есть.

- Хорошо бы...

- Всё я по дороге обдумал, всё обмозговал! Да я и в отпусках времени не терял - есть связишки! А друзья, где хочешь, помогут. Начну в райкоме или в горкоме - с инструктора. Это не по колхозам мотаться - в городе! Там я быстро пробьюсь. Большинство ведь без образования, даже завотделами, я же знаю!

- Ой, Пашенька! - Любовь Архиповна всплеснула руками. - Ехать-то - на зиму глядя придётся!

- Ничего. Ты вот что... Мебель - что похуже - начинай уже теперь потихоньку распродавать. Ну, а всё хорошее - чешскую посуду, сервизы - не тронь. Может, придётся кому-то ценный подарок сунуть? В общем, самим пригодится.

В доме Волковых тоже шёл разговор, но в отличие от семьи Тура, не мирный. Хотя начинался с жалоб подвыпившего хозяина:

- Таня, я выпил, но ты - должна всё понять... На бюро постановили: всё - мне крышка! Ничего не помогло. Шаронин слюни распустил, идиот, и всё погубил. Валерка - спит?

- Спит.

- Вот, - Волков подвинул жене стул, - садись, слушай. Никто я теперь на время: придётся всё с начала... Но ты - не бойся этого, так будет недолго. Одно плохо - партбилет отберут. Но тебя я - в обиду не дам. Материально - всегда обеспечу. Есть одна неплохая идейка...

- Не стоит беспокоиться, Игорь. - Татьяна Ивановна поднялась. - Я никуда с тобой не поеду.

- Как это не поедешь?! - Он поднялся тоже.

- А зачем? Я ведь не люблю тебя, и ты - это знаешь.

- Но его же нет больше, нет!

- Всё равно. Ты подозревал меня, когда я не была ещё виноватой перед тобой, ни в чём! Я не могу этого ни забыть, ни простить. Своими оскорблениями ты убил во мне всё, сам!

- Таня, Таня! У нас же Валерка, Танечка! Я люблю тебя, всегда любил, ты тоже это знаешь!

- Не надо сцен, Игорь, встань! Не надо теперь хоть этого...

- Таня!..

- Я не только не люблю тебя - ну, поднимись же! - я ненавижу тебя. Бессердечный, фальшивый!..

- Ах, даже ненавидишь, сука?! Фальшивый?.. Ну, я тебе, б...., покажу-у!..

- Не смей! Это - я сказала про ваше бомбометание! Будет хуже, если ты...

- Ах ты, тварь! Ну, какая же ты тварь!.. - Он двинулся к ней. Тогда она схватила со стола большой и острый кухонный нож.

- Не подходи!..

- И ты... смогла бы?.. - Он в изумлении остановился.

- Не подходи!.. Я - ударю себя. А тебя - посадят...

- Дура! С голода пропадёшь! Кто ты, кто?! Забыла, а? Манекенщица! Я в Москве тебя... из магазина взял!

- Я - не просила тебя об этом, сам умолял - на коленках!

- Кем будешь?.. Шлюхой - одна дорога!

- Тебя - это не касается!

- Касается! У тебя - нет специальности, ты же моего сына погубишь!..

- Успокойся, меня - уже берут на работу, в штаб. Проживём.

- Ду-ра! Ты - ещё пожалеешь... Дура!

- Никогда! Утром - я ухожу...
3

Физические муки Русанова закончились к его удивлению на другой же день после прилёта на аэродром Кольцово. Утром он доложил о своём прибытии генералу Углову, приехавшему в аэропорт на воинском газике из Свердловска, тот выдал ему полётные карты с маршрутом на север, проинструктировал и велел готовиться к вылету. Пояснил, прощаясь:

- Дня через 2. А пока - отдыхайте тут, изучайте район полётов по карте. Остальное, подробности предстоящей работы - вам расскажет старший лейтенант Одинцов. Он уже освоился здесь, будет вашим командиром. - Генерал протянул Алексею руку.

Аудиенция была окончена, можно было сходить в парикмахерскую постричься, подправить усы и начинать знакомиться с обстановкой. Однако знакомиться не пришлось. В парикмахерской, что находилась возле гостиницы для военных, где поселились оба экипажа, всё произошло настолько стремительно, что Русанов и потом удивлялся не раз, ошеломлённый произошедшим.

- Ну, товарищ лётчик, что будем делать? И стричься, и бриться, да? - спросила невысокая, рыжая, как солнышко, парикмахерша, когда он сел в её кресло.

Алексей потрогал пальцами щёки и согласился:

- Да, пожалуй, и то, и другое.

- Поняла. Значит, сначала - "полечку", так?

- Верно. - Он улыбнулся. - И усы немного ножницами...

"Рыжая", как мысленно окрестил парикмахершу Алексей, озарилась:

- О, какая у нас у-лы-бка хорошая! Какие лермонтовские усики, ну, прямо шёлк! - И набросив на его плечи белую пелерину, с чувством прижалась к его щеке своей огненномедной головой.

Алексей почувствовал, как мгновенно возбудился, запрыгало в груди сердце, и молоточками застучала в виски кровь. А она, будто и не произошло ничего, начала стричь. Потом брила. Подравнивала усы. А когда дошло до компресса на лице, прижала его голову к подголовнику кресла и к своей груди, и так нежно стала гладить его щёки, что Алексей загорелся опять. Тогда она склонила своё лицо к его уху и жарко прошептала:

- Приходи в 2 часа на почту - вон, напротив окна сзади. У меня смена - придёшь?

Он кивнул, и сам увидел свой маковый цвет в зеркале. Она, ловко продолжая массаж, снова склонилась к его уху:

- Я тут недалеко живу. Посидим, да?..

Он опять кивнул. И не обращая уже внимания на свой жар и сильные толчки сердца - пойманным голубем дёргалось где-то под рёбрами - принялся рассматривать в зеркале её лицо. Слегка курносое, свежее от пунцовости, оно было обычным. Красивы были только глаза, блестевшие крупными полированными каштанами. Взгляды их понимающе встретились и радостно досказали то, что не могло быть сказано вслух.

От ломотного желания ему стало даже больно внизу, и он не мог к тому же, как ему казалось, подняться - всё увидит другая парикмахерша, постарше и в очках. Стесняясь её, он думал: "Как же быть теперь?.. Не поможет и френч..." Но выручила "Рыжая". Сообразив, в чём дело, хорошея от своей радости, она опрыскала его шипром ещё раз, намеренно попала ему в нос, там закрутило, как перед чиханьем, и всё внизу у него прошло. Он поднялся.

Уже на улице с удивлением думал: "Как она угадала, что я соглашусь на её предложение? А если бы отказался..." И тут же испугался, осенённый страшной догадкой: "А вдруг - заразная?!" "Нет, парикмахеров, как и работников столовых и магазинов, проверяют врачи". И успокоился. Смущало лишь, что женщина была старше его: "Уже лет 30, наверное. И - коренастая какая-то, маленькая..." Алексей закурил и успокоил себя окончательно: "Да ладно, схожу пару раз. Какая разница, сколько ей лет, когда столько месяцев был без женщины! А потом - только ты меня, "Рыжая", и видела!.."

Но потом, когда уже между ними всё произошло, и они блаженно отдыхали в её кровати напротив огромного трюмо, он решил не бросать её - зачем? Кому от этого польза? И вспомнив про своё удивление, как она угадала, что он пойдёт к ней, спросил:

- А почему ты решилась в парикмахерской так заговорить со мной?

- А я сразу чувствую мужчину, если он мне нравится: пойдёт или нет? Ну, а тогда уже - напрямую, без хитростей. Во время массажа не трудно всё выяснить.

- А если ошибёшься, и он не согласится? - спросил Алексей.

- На такой случай - у меня шутка есть наготове. Но пока - ещё не было осечки.

- А у тебя... много было?

- Зачем тебе? - Она зло усмехнулась. - Не жениться же собираешься!

- А ты бы пошла?..

- Молодой ты для меня. Был бы постарше - пошла. А знаешь, почему?

- Нет, не знаю.

- Мужчина и женщина могут быть счастливыми только в одном случае: когда подходят друг другу биологически. Ни красота, ни богатство, ничто не поможет, если не будет влечения друг к другу.

- Что же по-твоему, общность взглядов, интересов - ничего не значат, что ли?

- Ни-че-го! Ровным счётом - ничего. Только влечение. Да такое, чтобы не оторвать друг от друга. Это - как 2 родные половинки от одного яблока. Есть - будет счастье, нет - ничего не будет. Понял? Но это очень редко случается.

- А как узнать, моя это половинка или нет?

- Я, например - сразу знаю: "мой" это мужчина или "чужой". Этого не объяснить, надо чувствовать. Женщины в большинстве это чувствуют: "свой" или "чужой" перед нею. Даже цвет волос, кожа играют роль. Бывают случаи, когда мужчина не подошёл женщине по-настоящему только потому, что он блондин, а не брюнет. Или же у него славянский тип лица, а ей нужен - другой, восточный.

- Выходит, что я - "твой" только потому, что русый и славянин?

- Не только. Ещё и характер должен быть славный. Но, кто встретит свою половинку во всём, тот будет счастлив до гроба.

- А вот один мой товарищ, постарше меня тоже, говорил, что срок любви - 4 года, потом она проходит. И знаешь, отчего? Оттого, что один из двух вперёд прочёл другого, как книжку, и потерял после этого интерес.

- Нет, я с этим не согласна. Если биологические поля у мужчины и женщины притягиваются друг к другу, то уже всё, влечение у них не пройдёт. Ну а если люди женятся, не понимая этого, тогда, может, и "книга", не знаю.

"Значит, по её теории, для меня моя половинка - только Ольга?" - подумал Алексей, вспоминая, как Ольга кричала и плакала, что они созданы друг для друга. Вслух же спросил:

- Откуда ты знаешь всё это? Ещё и замужем не была, а судишь!

- Кто тебе сказал, что не была? Была. Но больше - не хочу!

- Почему? Не понравилось, что ли? Или не та половинка?

- Та, но муженёк-то меня и развратил, не тем словом будь он помянут! Правда, я не жалею теперь - совсем другой мир мне открыл, которого я, может, и не узнала бы без него. Но, с другой стороны... - Опять меняясь в лице, на этот раз подобрев, она замолчала.

Но он подтолкнул:

- Что - с другой?

- А тебе это интересно?

- Ну, всё-таки... Не чужие теперь, не спрашивал бы.

- Вот за это - спасибо. - Она улыбнулась. - Тогда слушай. Аборт он заставил меня сделать, когда мы поженились. Мы с ним в художественном тогда учились в Москве, жили в общаге. Он старше меня шёл на 2 курса: я была на 1-м, он - на 3-м уже. После аборта выяснилось, что детей у меня - уже не будет. Сказала ему об этом. Вроде бы огорчился, а потом - раз детей, мол, не будет - принялся меня развращать. До сих пор жалею, что ребёнка не будет. А с другой стороны, мне и такая жизнь по душе: ни от кого не зависишь, выбирай себе, кого хочешь. Из меня всё равно ведь не получилось бы матери семейства - сама это поняла потом. Вот мой Серёга-то, видно, тоже угадал это во мне: сам такой.

- Что - это?

- Ну, то, что я - "бэ" от природы.

- Зачем ты так?!. - вырвалось у Алексея с глубокой укоризной. Она опять изменилась:

- Не нравится, да? - И смотрела на него, будто изучала - с блуждающей на губах усмешкой. - Ладно, не буду.

- А как он тебя развращал-то, собственно?

- Ты же стыдишься всего! А - спрашиваешь. - Теперь укоризна звучала в её голосе.

- Ну, извини, не буду. - Алексей смутился.

А она обиделась:

- До чего все любят девственниц, чистоту! А всё же интересно: что делают с девочками кобели! - Лицо её горело от гнева.

Он опять извинился:

- Хватит тебе сердиться, не думал я тебя поддевать. Просто вырвалось...

- А отчего вырвалось-то? От любопытства ведь?

- Так и что? Разве я - не человек?

- Хорошо, хоть святого из себя не строишь: человек, как все, сознаёшь. - Она чмокнула Алексея в губы. Усмехнулась: - Всем интересно, чего там!.. Вот и мне было интересно, когда согласилась сыграть в "подменку" с одной семейной парой. У них тоже детей не было, и к разводу шло. Ну, и попробовали. Мне это - ужас как понравилось! А когда развелись...

- А чем понравилось? - перебил он.

- Остротой ощущения. Знаешь, какой азарт был!..

- Не знаю, не пробовал.

- А я - до сих пор этого забыть не могу!

- Зачем же разводились тогда? Продолжали бы играть в эти свои игры...

- Да нет, развалилось всё не из-за меня. Серёга мой - закончил тут институт и уехал, один. Та пара - тоже распалась. Жить на одну стипешку было трудно, да и настоящего художника из меня, поняла, не получится. Афиши для кинотеатра рисовать за 600 рублей в месяц? Ездить на этюды голодной? На воздухе жрать сильно хочется!.. Взяла и бросила всё.

- Ты - отчаянная! - восхитился он.

- Вот с отчаяния и началось всё. Была у меня там, в Москве, подружка одна - парикмахерша. От нечего делать, принялась как-то учить меня - когда капризных клиенток не было. А у меня - прямо художественный талант открылся. Бабы ко мне так и попёрли "за красотой"! В Свердловск к матери я вернулась уже уверенной в себе. Потом стала работать здесь вот, в Кольцове. Эту квартирку - я себе ножницами выстригла!

- Как это?

- А так. Скопила денег, дала хорошую взятку, кому надо, и вот живу 4-й год уже. Знаешь, сколько я в месяц на бабах, да на молодых парнях зарабатываю?

- Сколько?

- До трёх тысяч в месяц, а то и больше.

- Больше меня... - удивился Алексей.

- У меня вся местная знать записывается на очередь! Каждый потом трёшницу, а то и пятёрку оставляет сверх прейскуранта. Да ещё из Свердловска приезжают клиентки - заранее по телефону договариваются с мадам Антониной! Я без дела тут и минутки не сижу.

Алексей улыбнулся:

- У тебя, действительно - не жизнь, а малина!

Антонина почему-то решила, что он смеётся над ней, проговорила с вызовом:

- А я и не жалуюсь. В прошлом году сразу двух любовников себе завела. Из женатых, чтобы и языком не трепали, и чтобы лишнего времени у них не было. Одному - назначала свидания здесь по чётным числам, другому - по нечётным: мол, занята на другой работе по вечерам.

- Зачем ты мне это рассказываешь?

- А чтобы ты потом не приставал больше с расспросами. Или - шёл, если не нравится...

Он рассмеялся - с Антониной ему почему-то было легко. Спросил:

- И как эти твои любовники, хорошими были?

- А я их себе по контрасту выбрала. Один - блондин, другой - тёмненький был, брюнетик не наших кровей.

- А зачем - по контрасту?

- Говорила же тебе - для остроты. Сегодня - с одним, завтра - с другим. И оба - совершенно разные чтобы! - Она вдруг остановилась в своём хвастовстве. - Я - ненормальная, да?

Он успокоил:

- Нормальная, чего там. Только я - не понимаю этого.

Она увидела - не смеётся, принялась доказывать:

- Понимаешь, жизнь - скучная, люди - мыши какие-то, боятся всего. Читать - не хочется. В книжках - одно, в жизни - совсем по-другому всё. В кино - тоже. А чем ещё заниматься, пока живёшь? Ну, мужики - водку пьют и находят своё утешение. А если я этого - не хочу? Что мне остаётся? Только ножницами, что ли, целый день? Так на кой?!.

- Все деревья - дрова, что ли? - спросил он. - Это хочешь сказать?

- Какие дрова? - не поняла его она.

- И берёза дрова, и кедр, и магнолия. А всякая еда - закуска, так, что ли? И не надо ничего усложнять.

- Вот тип! Я ему про эротику, а он - чёрт знает про что! Ты мне ещё политзанятия устрой в постели! - продолжала она, не понимая его и раздражаясь от какой-то смутной догадки. - Ведь мне в художественном институте - ещё и вкус привили! Я же в мужском теле красоту понимать стала! Зачем, думаю, отказывать себе? Во имя чего? Вот, пока молодая, и буду жить, как хочу!

Она будто выдохлась или устала - не понять, от чего замолчала, сухо глядя и обиженно нахохлившись. Потом спросила упавшим голосом:

- Это ничего, что я тебе так откровенно всё? У нас же презирают за это.

- За что - это?

- За искренность, вот за что! - почти выкрикнула она, вновь заводясь и нервно подтягивая голые коленки к подбородку.

Почему-то он не презирал её - сам не знал, почему. Может, оттого, что говорила об интимном без грязных недомолвок, просто - как говорят о человеческом врачи или художники. Только он стал называть её с тех пор по-мужски: Антон. Она не обижалась - кажется, ей это даже нравилось.

Но больше всего ей нравилось, как выяснилось потом, любоваться его телом. Когда он приходил к ней вечером после полётов, она гнала его сначала под душ, а когда выходил, сама сдирала с него трусы, ставила его против большого зеркала и, показывая ему розовым пальцем его мышцы в зеркале, объясняла:

- Вот это у тебя - трицепс! Тебя можно показывать студентам: всю анатомию видно. Такие мышцы - без жириночки - только у хороших спортсменов бывают: как у античного грека! Каждую клеточку видно.

Он был польщён, но честно признался:

- Спорт - я бросил. Мне заменяет его тяжёлая работа. Но по утрам - занимаюсь интенсивной зарядкой.

- Всё равно - молодец, - не соглашалась она. - Посмотри, какие мощные и длинные ноги! Аполлон позавидует.

В другой раз она искренне, с восхищением произнесла:

- Часами могу смотреть на развитое мужское тело! А на хиляков - тьфу: ручки - как у паучка, ножки - кривыми сопельками. Как только за таких замуж выходят, не понимаю!

А то нередко бралась рукой за его мужское достоинство и, улыбаясь, заявляла:

- И это у тебя в полном порядке! - Или: - Вот именно так и должно это выглядеть у настоящих мужчин!

Он мгновенно возбуждался и с возмущением кричал на неё:

- Что я тебе - конь? Как на жеребца смотришь!

- А мне это и нравится в тебе, вот, дурачок-то, право слово! Помнишь, как ты перегорел в первый раз, как только коснулся? Я же не прогнала тебя? Поняла - холостяк, с голодухи. Ещё успокаивала тебя, перепугавшегося трусишку. А сама-то - сразу поняла: ты - парень, что надо! И не ошиблась, как видишь.

После таких или, подобных этому, разговоров она обычно снова бралась за него рукой и, раздетая и сама, прижималась к нему, ликуя от счастья, что молода, что ощущает всё, что можно ощутить.

Тело у неё не было красивым. Коротковатые ноги, почти мужская, без крупных яблок, грудь. Но это не портило её. Она была крепкой, окорокастой, и тоже без единого грамма лишнего жира. Казалось, она была сделана из очень плотной красноватой резины, упругой, как каучук. Но самым удивительным было в ней - неожиданно узкая, прямо-таки рюмочная, талия. Живота - будто не было совсем. Он его чувствовал лишь в постели - упругая энергичная мембрана. Но близость с Антониной, при всей её опытности, не приносила ему того счастья, которое он испытывал с Ольгой, хотя Антонина и советовала ему смотреть на зеркало, в котором отражалось всё, что меж ними происходило. Сама она смотрела тоже, но, пожалуй, находила в этом особое наслаждение только одна она.

Однажды он её спросил:

- Антон, а чем у тебя кончилось с теми, которые ходили к тебе по очереди?

- Зачем тебе?

- Ну, если неприятно, не говори. Просто вспомнил, что ты - не любишь, когда у тебя - только один мужчина.

- А ты что, можешь привести мне второго?

- Да нет, при чём тут...

- Эх, птенчик, ничего ты в этом деле не понимаешь! Хочешь, я приведу для тебя вторую? Подружку. Погоди, я тебя ещё всему обучу!.. - пообещала она.

А его задело её безразличие:

- И не жалко будет тебе делиться мною?

- Жалко. А ты, ты-то сам - хочешь, чтобы я поделилась? Хочешь попробовать сразу с двумя?

Он застеснялся, пожал плечами. Хотя, конечно, хотел. Антонина права: что ещё остаётся? Да и всё равно ведь - не любил ни её, ни её подругу, которую ещё и в глаза не видел. Какая разница, с кем, лишь бы хорошо было. Действительно, одна скука кругом, а не жизнь. Может, и правда - дрова, может, попробовать?..

Антонина словно подслушала:

- А знаешь, Аполлончик, такая подружка у меня - есть. Муж у неё - кисляй хиленький и вонючка, она - с радостью. Особенно, если расскажу ей, какой ты у меня!

И опять подошла к нему, поставила перед зеркалом и, взявшись за его достоинство, принялась рассматривать его живот, мощную грудь, изменения, которые происходили с его достоинством и отражались в зеркале. И всё сжимала, сжимала, чему-то радуясь, улыбаясь. А он опять возмущался, и она удивилась:

- Вот чудак! Своего счастья не понимаешь: я же любуюсь тобой!

- Ну, это - сейчас, ладно, - согласился он. - А зачем смотришь на зеркало, когда мы в кровати?

- Господи, неужели же непонятно? Я должна видеть, видеть, как ты берёшь меня! Неужели тебя самого это не волнует?

- Волнует, конечно, - оправдывался он, - но неудобно как-то всё-таки... - А сам думал в это время о своей черноглазой и длинноногой Ольге. Там не надо было зеркала, достаточно было звёзд над головой. Была любовь, целомудрие. Пусть ворованная, но любовь - теперь знал это. А с податливогубым, каучуковым Антоном, умеющим всё, любви не было. Была только эротика, удовлетворение молодой плоти. Правда, он и за это был ей признателен от души, но хотелось ещё и нежности.

- Ах, какие же мы ангелочки белокрылые! - раздался обиженный голос. - Про моих хахалей - так не стесняемся спрашивать: куда делись? А зеркало - нас, маленьких - смущает!

Он молчал, обидевшись на неё: "За что?.." А она, чтобы ему досадить ещё больше, сделать больнее, издевательски стала рассказывать:

- Встретились у меня тут однажды... Сошлись в один день! Перебили мне всю посуду и ушли, гордые! С другими будут обманывать теперь своих жён! Другие гадости делать! Может, даже похуже. Вот это - не стыдно! А искренность, красота - у ханжей не в почёте. Ещё плюшевые бабьи жакетки надели бы на себя! Чтобы весь живой мир осудить, который живёт не по их правилам!

Он стал одеваться, чтобы уйти. Она что-то поняла, принялась его целовать, шептала:

- Прости меня! Я дурочка. Ты тут - не при чём.

Он остался. Но всё же спросил:

- А ты вспоминаешь их?

- Зачем их вспоминать? Мне и тебя хватает.

Странные были отношения, Алексей понимал, но старался не обострять их. Однако в очередную ссору из-за какой-то, высказанной ею "сентенции", с негодованием воскликнул:

- Ну, и язык же у тебя!..

- Поганый? - подсказала она. - Лучше, когда поступают хуже меня, а потом - строят невинные глазки?

Он возмутился:

- Я-то при чём? И потом - излишняя откровенность в интимных отношениях - тоже ни к чему! Всё равно, что грязный лифчик показать мужчине! Женщину это - не украшает, по-моему.

- Что дальше? - тихо спросила она.

- Можно и дальше. Не забывай: я - твой мужчина, но - не подружка, с которой можно говорить про аборты! Если не переменишься, скажи лучше сразу.

- Зачем? - задала она вопрос почти шёпотом и побледнела.

- Тогда я не буду приходить к тебе, а ты - не будешь раздражаться из-за моего "телячества". Ты ведь телёнком меня считаешь, разве не так?

- Нет, Алёшенька, так не надо... - Губы её вздрагивали. - Ты - приходи. Я переменюсь потихоньку. Может быть, не сразу, но ты - прав: с мужчиной женщина должна оставаться женщиной. - Она неожиданно всхлипнула. - Только ведь и я не виновата одна во всём. Было бы побольше рядом чистых мужчин, были бы и женщины лучше. А то больше-то - кобелей, да сволочи всякой.

Он промолчал. Тогда поддела и она его:

- А не боишься, что жизнь и из тебя выбьет всю гордость, как пыль из ковра?

Промолчал и на этот раз - врать не хотелось: боялся.

В общем, чего говорить, сложные были отношения. И хотя Антонина была в своей грубой искренности по-своему естественной и не отталкивала, не оскорбляла его своим цинизмом, всё же подумал один раз о ней нехорошо: "Разменянная молодость, захватанная красота! Что себе-то останется?" И не понял: жалел, что ли, осуждал? Её? Себя?.. Выходит, не хотел, чтобы - "дрова"?

Глава пятая

1

Утром радио передавало правительственное сообщение:

- В ночь на второе марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве в своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг, захватившее важные для жизни области мозга. Товарищ Сталин потерял сознание, - произносил слова диктор радио Левитан трагическим голосом. - Развился паралич правой руки и ноги. Наступила потеря речи. Появились тяжёлые нарушения деятельности сердца и дыхания...

Смерть товарища Сталина наступила 5 марта в 21 один час 50 минут.

На даче Сталина, а не на московской квартире, расходились последние врачи, проверившие "начинку" трупа вождя перед тем, как отправить его на эксгумацию в институт. Всё, кончен бал. После их ухода дача мгновенно опустела и затихла - мёртвый вождь никому больше был не нужен. На его груди плакала только, перепуганная своим будущим, Валентина Васильевна Истомина, которая была Сталину когда-то удобной запасной женщиной и страдала всю молодость не только от фальши своего положения, но и от жизни, словно в тюрьме - не убежишь, найдут! А вот того, что даже корову раз в год водят к быку, не хотел понимать и Сталин, давно переставший с ней спать. Не позаботился он при жизни и о её будущем - а ведь мог бы! Потому она и плакала теперь, задавая с обиды последний вопрос: "А как же я?.. Куда мне?.."

На неё молча взирала рыжая дочь вождя - недобрая, равнодушная ко всем, как и её отец, не знавшая, что делать дальше, сама.
2

Официальное заседание членов ЦК КПСС, Совета министров и Президиума Верховного Совета СССР началось в Кремле утром 6-го марта. Настал ответственнейший момент. В связи с тем, что Сталин не позаботился, как выяснилось, не только о своих близких, но и о своём государственном преемнике, нужно было срочно решить вопросы распределения всех государственных должностей и необходимых при этом перемещений. Вот почему лица присутствовавших были предельно напряжены, а глаза друг от друга упрятаны. Не дай Бог выдать сокровенные мысли в такой редкой игре! "Победители" сживут потом с этого света, на тот.

И вот началось... Первым вскочил напористый Берия и предложил избрать на пост Сталина Георгия Маленкова. Никто такого номера от него не ожидал, а потому, пока Берия не передумал, не опомнился, предложение было принято аплодисментами. Молотов молча переглянулся с Кагановичем и, сделав губами и плечами "ничего теперь не попишешь...", стал аплодировать тоже.

Воцарившийся Маленков предложил избрать в первые свои заместители сразу 4-х человек: Берию, Молотова, Булганина и Кагановича. Однако с восстановлением Берии в должности министра государственной безопасности и внутренних дел, а Молотова - в должности министра иностранных дел, которые они занимали прежде и с которых были незаслуженно сняты, произошла заминка.

Казалось, ещё минута, и в зале начнутся обмороки - все замерли, словно перед бурей. С одной стороны, были смертельно напуганы неограниченной властью, которой Маленков награждал Берию - как Александр Второй графа Лорис-Меликова, когда поставил этого генерала-армянина выше себя, сделав фактически диктатором. С другой, понимали, если сейчас, когда народ оплакивает своего умершего вождя, они допустят что-то неприличное, похожее на делёж власти, это будет выглядеть в глазах страны просто кощунственно, хуже любого иностранного правительственного кризиса, о каких всегда с насмешкой пишут газеты. А потому помолчали секунду-другую, тяжко дыша, боясь опозориться обмороком или моченедержанием, и... тоже зааплодировали. "Всё-таки Берия, хотя и не так благороден, как граф Лорис-Меликов, но и система теперь не та... Авось, обойдется как-нибудь на первых порах. Главную беду отвели - в вожди не избрали. Ну, а там будет видно, что делать..."

Согласились и на Указ в целом, который, слава Богу, предупреждал грызню из-за постов, а, следовательно, и нежелательные события в стране. По этому Указу Маленков назначался, как предложил Берия, Председателем Совета Министров. Берия, Молотов, Булганин и Каганович назначались, как предлагал Маленков, его первыми заместителями. Булганина к тому же решено было назначить ещё и военным министром, а его заместителем - прославленного маршала Жукова, которому послали телеграмму в Свердловск, чтобы сдавал там свои мелкие дела и летел на большие в Москву.

Шверник был перемещён с должности Председателя Президиума Верховного Совета на руководство профсоюзами - этот проиграл. Да ещё грубиян Берия ляпнул, не стесняясь: "Его вообще никто не знает в стране!" И предложил на этот пост Ворошилова, который давно уже был отстранён Сталиным от фактической власти. Тот же Берия внёс предложение и об освобождении Хрущёва от обязанностей секретаря Московского комитета партии, чтобы он-де мог сосредоточить всю свою энергию на работе в ЦК партии. И Хрущёв опасливо подумал: "Меня хочет превратить в рядовую пешку в секретариате цека, а из "благодарного" ему Ворошилова сделать куклу, оформляющую в указах всё, что будет делать Берия, когда запустит свою мясорубку".

Эти горестные мысли прервал шум, возникший в зале. Шёл делёж должностей, и всё зависело для многих уже от новых вождей. Кто оказался к ним ближе, был угодливее, хитрее, тот был и в выигрыше. Вон Булганин! Разве сравнить его с Жуковым? Простак, как и Ворошилов, а сел выше. Потому что находился всегда в Москве и знал, на какой квартире и с кем пить в "страстную" ночь, когда делили власть. Под стать ему был и Клим Ворошилов.

Однако, чтобы не растворить среди выдвиженцев старые и проверенные кадры, как хотел Сталин, тут же было принято решение о резком сокращении Секретариата ЦК. Из него вылетели, не успев пустить корней, Леонид Брежнев - в начальники Политуправления Военно-морского министерства, Пантелеймон Пономаренко - этого, по совету Берии, направили подальше, секретарём ЦК компартии Казахстана. Полетели и другие - Тевосян, Зверев, безликие Андрианов, Малышев, Мельников, Михайлов, Чесноков, Кабанов, Пузанов, Юдин. Эти восприняли решение с обидой, но спокойно. И только один из безликих, но особо угодливых и трусливых карьеристов разрыдался - Леонид Брежнев. Почему турнули его, чуть ли не единственного с настоящим высшим образованием, весёлого и общительного анекдотчика, "парня, своего в доску", а не кого-то другого, из "вахлаков"? Удачливый бабник, забалованный женщинами, он был очень самолюбив, странно чувствительным при его цинизме и жестокости. Будучи евреем, он сразу же уставился глазами на Кагановича, Мехлиса, и те, растрогавшись, пообещали "при возможности" вернуть...

Зато Президиум ЦК был расширен на 3 места. В него вошли из старого состава Маленков, Берия, Молотов, Хрущёв, Каганович, Микоян, Ворошилов, а из новых, на 3 добавленных места, посадили Булганина, Сабурова и Первухина. Не было больше ни сталинской "пятёрки", ни "девятки".

Пустым оставалось пока единственное из "святых" место - должность первого секретаря ЦК КПСС. Вот на него, чтобы "свято место да не было пусто", а также за ценную помощь в сколачивании блока единства и был избран Никита Хрущёв. Но со странной формулировкой, похожей на "испытательный срок": "Признать необходимым, чтобы тов. Хрущёв Н.С. сосредоточился на работе в Центральном Комитете КПСС и в связи с этим освободить его от обязанностей первого секретаря Московского комитета КПСС". Фактическим же хозяином партии оставался Георгий Маленков.

Всё произошло так, как было задумано на квартирах. В первую очередь старались ублаготворить главные фигуры в шахматной правительственной игре. Пешки - потом, пешки - для фигур. Но и у пешек была своя игра: "ставки". Там тоже нельзя было ошибиться. На какую фигуру ставил, таков будет и выигрыш. Помогали выиграть не совесть, не идеи и принципиальность, а знание драматургии придворных интриг. Ну, и сохранялась возможность стать проходной пешкой.

На этом сверкание глаз кончилось, основная власть и надежды были распределены, "фигуры" разъехались писать надгробные речи по "безвременно" ушедшему из жизни вождю, а "мелочь" покатила по Москве хвалиться перед знакомыми "горячими", только что с кремлёвской сковороды, новостями. Самой маловажной и "разумеющейся" была новость о судьбе Валентины Васильевны Истоминой: будет изгнана с дачи вместе с остальной сталинской прислугой сразу после похорон Хозяина. Куда? Да уж, чтобы не болтали лишнего, куда-нибудь подальше. А дачу Сталина закроют и опечатают вход. Зачем? Так сказал сам Берия: "Финита".

История Сталина на этом, вроде бы, закончилась.

6 марта рано утром тело Сталина было доставлено на Садово-Триумфальную улицу во двор здания кафедры биохимии Первого МОЛМИ. Во флигеле этого двора собрались снова врачи, и в 11 часов паталого-анатом Струков начал вскрытие тела в присутствии бывшей личной охраны вождя. Зачем охрана? А Бог его знает... От медицины присутствовали президент АМН Н.К.Аничков, профессор биохимии С.Р.Мардашев, который должен был после вскрытия и выпотрошения трупа забальзамировать тело "великого вождя человечества", чтобы будущие народы продолжали чтить память о его мудром правлении государством и лагерем социализма. Присутствовали и профессора Скворцов, Мигунов, Русаков и Лукомский. Все были поражены не тем, что у Сталина были найдены при вскрытии очаги размягчения мозга, а его крохотным членом и мошонкой - почти детски неразвитыми. Очаги размягчения мозга оказались очень давнего происхождения. Умственная деятельность при таком заболевании почти не страдает, но довольно значительно меняется эмоциональная реакция. У сердитых людей появляется раздражительность, злоба и подозрительность.

После бальзамирования трупа охране (вот для чего она!) было приказано одеть бывшего хозяина по всем правилам в форму генералиссимуса, чтобы отвезти его в Дом союзов, где он так любил судить своих врагов и отправлять их оттуда на смерть. Теперь с ним будут прощаться там родственники, члены правительства, москвичи и различные делегации, которые уже летели со всех концов на эту историческую церемонию. Однако, когда дело дошло до надевания ботинок на пухлые ступни усопшего, выяснилось, что у отошедшего в вечную память Истории генералиссимуса не было приличных новых ботинок - носил старые, которые любил из-за их разношенности и мягкости. Переодеваться в форму высшего военного чина ему приходилось не часто, бо`льшую часть жизни провёл в пижамах и тапочках, оттого и не позаботился о новых ботинках. Зачем, если эти не жмут. Пришлось надеть на "гения человечества" старые ботинки, диссонирующие с его почти новенькой формой.

Наконец, обряженного, напудренного и подкрашенного, вождя "империи Зла", как называли в США Советский Союз, перевезли в Колонный зал Дома союзов и уложили там со скрещёнными на груди руками на возвышение с наклоном к ногам. Чтобы его светлый лик, видимый со всех сторон, мог обозревать народ, которого он раньше обозревал с кремлёвской стены, цинично говоря: "А сейчас на демонстрацию пойдут бараны". Всё те же "бараны", которые выстроятся завтра на московских улицах в бесконечные колонны скорбящих... Чтобы скорбь была заметной и пышной, вождя обложили снопами крымских и кавказских роз, от которых исходило благоухание. На прощание отводилось 2 дня...

Стране же рекомендовалось хоронить Сталина без особого плача и траура, о чём в Республики и края были направлены, кому положено, тайные указания и секретные предписания. Лишь в Москве, чтобы не вызвать настороженности у зарубежных посольств и делегаций, церемония прощания с усопшим тираном осуществлялась со всеми высшими почестями. Было принято решение: Сталина - забальзамировать и положить 9 марта в мавзолее рядом с Лениным. По ночам мавзолей срочно перестраивался. Ленин должен был теперь потесниться, чтобы рядом с ним лежал в почёте и уважении продолжатель его фашистского дела, выкрашенного в красный цвет Октябрьской революции, а по сути насильственного государственного переворота.

Председателем комиссии по организации похорон назначили Хрущёва. Он ещё не знал, что Ленин был доведён до инсульта Сталиным. Зато догадывался, кто устранил Сталина. А может, и знал "со товарищи" о чём-то ещё, потому и рассылал секретные указания "не плакать", дабы заранее подготовить в народе почву для "прозрения" и догадок, на случай, если всё тайное станет явным. Пусть вспоминают тогда: "Выходит, неспроста хоронили Сталина без почестей? Уже тогда что-то знали про него..."

Членами похоронной комиссии были Каганович, Шверник, маршал Василевский, Артемьев, Пегов и Яснов. Гроб в изголовье должны были нести во время шествия к мавзолею - Маленков и Берия. Оба честолюбца уже шлифовали надгробные речи, которые нужно было произнести на весь мир, а потому и хотели, чтобы мир их заметил. Маленков, как в своё время Сталин на похоронах Ленина, решил использовать приём риторического повтора. Если Сталин повторял каждый раз: "Клянёмся тебе, товарищ Ленин, мы не забудем и это твоё завещание...", то Маленков решил повторять иную фразу: "Наша священная обязанность состоит в том...". Говорить он умел. Так что невидимое миру состязание между новым вождём и новым клятвопреступником началось уже с подготовки речей.

На возвышении, утопая в розах и венках от посольств и правительств мира, лежала оболочка - труп маленького и толстоватого старика с накрашенными губами, напудренным сизоватым лицом и злобным лобиком в привычной и суровой задумчивости: какую беду ещё принести людям? Одним словом, лежало новое чучело.

Вереницам людей, шедших "прощаться", не верилось, что вот то, что лежало здесь бездыханным и морщинистым, могло сломать и отправить в могилы столько ярких и молодых жизней. Старик, а как ловко умел стравливать людей на почве идейной борьбы. А потом уничтожал их физически. И вот устал, наконец, и испустил дух, которым долго ещё будет отравлено всё на земле. Яды ослабевают медленно, а новые правители пропитаны тем же кремлёвским духом ещё сильнее, чем народ.

Большинство повалило "смотреть Сталина" из любопытства. Казался всем вечным, и вдруг помер. Как так? Надо пойти поглазеть.

Однако на Неглинной и Трубной началась дикая давка. Какие-то молодые люди, не хотевшие томиться на морозе, а желавшие попасть "на Сталина" без очереди, даванули с боков на выстроенные в качестве ограничительного заграждения легковые автомобили "Победа", и образовалась вторая Ходынка. Охотники до зрелищ давили друг друга, пытаясь вырваться на простор, а простора в тесных улочках не было, и пошло...

Искренне прощающиеся люди, обманутые 30-летним восхвалением вождя, стойко продолжали продвигаться вперёд. Но хлынувшие к Дому союзов приезжие, да и москвичи, шедшие, как в диковинный ледник, где выставлен мамонт, не прекращали сминать колонну с боков, и к небу понеслись душераздирающие крики:

- Помоги-и-те-е!..

- А-а-а-а-а!..

- Спа-си-те-е!..

Стоны, паника, обмороки, некуда вырваться, и ходьба по телам тех, кто уже не мог ни подняться, ни кричать. А сзади, где давки ещё не было, и люди не видели, что делается впереди, один пожилой простоватый москвич пьяно упрашивал колонну сбоку:

- Братцы, пустите! Всю жизнь в Москве прожил, а так и не видел его. Дайте хоть на мёртвого посмотреть: какой он, а?

- Вот дурак-то! - окрысились на него.

- Уходи, отец, пока тебя не забрали по привычке, как врага!

Конная милиция впереди выдернула из толпы к себе наверх, к сёдлам, полупридушенного старика, с которого слетели валенки, когда его вытаскивали, как морковку из грядки. Старичок шумел, пытался назад, за валенками. Не пустили: куда в такую давку?!. А чтобы не обморозил ноги, увезли на "скорой помощи".

Покалеченных - а их было уже много - развозили и милицейские машины. Казалось, чем ближе подходили граждане к своему вождю, тем им труднее дышалось. Было уже не до скорби и слёз. Это там, сзади. А здесь лезли, матерились, смеялись над собой и плакали от боли - кому что приспичило.

Многим и действительно на морозе "приспичило". Не выдерживали тяжких часов продвижения в давившейся толпе и, вместо прощания с великим человеком, шли сдаваться своей природе в городские сортиры. Назад уже не вернёшься: толпа-"очередь" не признает. В России на всё очередь, даже "на Сталина" - сам породил. Шли "хоть на дохлого поглядеть", какой? Живого не все видели.

Всё остальное - а главным образом, удивление образумившихся людей - было уже потом. Вождя похоронили вроде как бы и с почестями, рядом с Лениным, но в то же время как бы и без особого сожаления на лицах правительства. Клялся только Берия перед микрофоном, выкрикивая, что память о великом учителе человечества останется в сердцах народа и партии навсегда, что знамя борьбы, которое держал в своих руках мудрый Сталин, партия понесёт и дальше. Но все заметили: странные какие-то похороны... Без привычной партийной истерии, без траурных митингов в городах и районах страны. Что-то за этим стояло...

Никто ещё в Советском Союзе не знал, что редакция журнала "Лайф" в Соединенных Штатах Америки исторически случайно, в тот же день, приступила к печатанию книги бывшего сотрудника НКВД генерала Орлова-Фельдбина, который, словно разоблачая новый мавзолейно-кремлёвский символ социалистической "справедливости" и партийную "принципиальность" правительства СССР, назвал свою книгу "Тайная история сталинских преступлений". Он тоже не знал, что его "история" станет сенсацией на весь мир, как и реабилитация "врачей-отравителей", которая будет опубликована "Правдой" 3 апреля 1953 года. Но правда о Сталине ещё долго не появится в советской печати. Партийная мораль новых правителей, всё ещё допуская тайное убийство своих политических противников, даже превращение мерзавца и отпетого преступника в символическую мумию-святыню, совершенно исключала искренность и правду, если они выдавали кощунство и цинизм их идеологии. Таков был режим, прочно установленный Сталиным в стране и в душах, и цинизм, который мечтал сохранить Берия в аппарате КПСС. Откуда же было знать наперёд, что "сталинское шило" всё-таки вылезет из архивно-исторического мешка и проколет партийное ханжество, которое особенно расцветёт в стране "победившего социализма" под руководством самого наглого мещанина, которого народ назовёт потом "Бровеносцем в потёмках", начавшим восстанавливать ленинско-сталинский фашизм созданием "психушек" вместо тюрем для инакомыслящих. В одну из таких, под Днепропетровском, упрячет даже первого космонавта Юрия Гагарина и уморит в ней за 20 лет бесчеловечного заточения. (продолжение следует)

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 11/05/2012. 254k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.