--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея    "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  2    "Особый режим-фашизм"
Книга 10 "Рабы-добровольцы"
Часть 5    "Жестокости "привычной" жизни"
------------------------------------------------------------------------------------------------- 

Глава первая

1

2 года назад заключённые в лагерях узнали из приносимых "вольняшками" газет, что за допущенные в работе ошибки снят с поста Председателя Совета Министров СССР Георгий Маленков. Вместо него был назначен бывший министр обороны Николай Булганин. А на место Булганина вернули из опалы маршала Жукова. Всё это было поводом для разговоров и пережёвывалось на разные лады много раз. Одни радовались тому, что вернули Жукова, другие были недовольны, что в Кремле по-прежнему орудует шайка интриганов и политиканов вместо мудрых и трезвых политиков. Но больше всего было разговоров о Хрущёве. Даже среди бывших крестьян, попавших в тюрьму неизвестно за что. "Ну, чё им там, в Кремле, не хватает? Чево только душа пожелат! А всё мало, всё интрыгують, грызуть друг дружку за горло. Особливо этот Никита в гору пошёл! Мужик, а хитрей всех, видать, в энтом деле".

- Из приказчиков, говорят, вышел! В шахтёрском посёлке в лавке торговал. А теперь Москаленке - маршала кинул, за Берию. Царь!

- Порт-Артур, дуралей, китайцам бесплатно отдал! Скольки там было настроено всего, скольки крови пролито! А он...

- Ничего, придёть время, и этого спихнуть из-за власти. Сёдни он договорилси с Булганиным - спихнули Маленкова. Завтра - договорятся другие, полетит сам. Рази это правители! Шпана...

И вот газеты вновь всколыхнули всех заключённых. Да не так, как прежде, а так, что и по ночам спать не могли. "Шпана" опять объявила амнистию. Выходит, не такая уж и шпана... Сообразили, суки, после восстания, что к чему.

Действительно, 20-й съезд партии в феврале закончился для всего мира сенсацией. Хрущёв выступил с докладом "О культе личности и его последствиях", после которого и был принят Указ правительства об амнистии и реабилитации политических заключённых. Вчерашние "враги народа" снова превращались в полноправных граждан. Их номера - в фамилии. Попранные личности - в фотокарточки и жертвы "культа личности". Страшные сроки заключения - в ошибку, в нарушение социалистической законности, будто она когда-то была, эта законность. И всё же такого всеобщего праздника и ликования до этого никогда не было в лагерях. Правда, не так уж много их уцелело после "ошибок". А кто и уцелел, дождавшись обратной баржи на юг, так остался без зубов - одни чёрные пеньки из дёсен торчат и болят, как настоящие зубы; их надо ещё удалять, врачи в лагерях не лечили от таких "пустяков", да и врачей там не было.

И вот поехали люди домой без волос, без здоровья, которое уже никакой реабилитацией не поправить. На всю оставшуюся жизнь приобрели они язвы желудков, кишок, колиты и гастриты, туберкулёзы, жесточайшие ревматизмы и радикулиты, незаживающие раны на обмороженных пальцах. Дома теперь только и дела будет, что лечить это всё во славу справедливости партии, освободившей их и повесившей новый лозунг на причалах: "Там, где партия - всегда успех, всегда победа." В общем, сама "выявила" и посадила, потом сама победила, пора и за аплодисменты.

К начальнику лагерного пункта N18 майору Домрачеву и новому, белоголовому, "Куму" политических заключённых вызывали по алфавиту, не по сроку сидения. Анохин был вызван одним из первых. Все считали, что повезло. Хиляк, в чём душа, непонятно, держалась, а дожил. Да и отсидел-то всего 7 лет, разве это срок! Один зек уцелел с 29-го года, в Норильск был переброшен в 1935-м, когда этот адский конвейер только заработал, вот это срок! Правда, от этих зеков одни позвонки, да прямая кишка остались, а ещё надо очереди ждать - всех амнистированных в один день не оформить, не всех ещё конвейер перемолол.

Уголовники завидовали политическим: повезло, по-дурочке на свободу идут. Правда, там их будут домалывать болезни, но это уже не в счёт, болезнь - дело личное. А главное, не хотелось уголовникам работать теперь самим, а чувствовали, придётся...

- Заключённый N207865 по вашему вызову прибыл! - по-военному доложился Анохин, входя в кабинет начальника лагеря.

- Здравствуйте, Игорь Васильевич! - Домрачев подошёл к нему, протянул руку. - Поздравляем вас с освобождением! Ваше дело пересмотрено, вы признаны невиновным и освобождаетесь из-под стражи согласно постановления правительства о нарушении социалистической законности, имевшей место во времена культа личности Сталина.

Домрачев, не умевший прежде произнести без мата и 10 слов, говорил теперь очень гладко - видимо, привык произносить эту фразу, делая всего единственную ошибку в падеже со словом "постановление" - и сильно вырос в глазах Анохина. Игорь Васильевич с изумлением смотрел сквозь запотевшие очки то на него, то на присутствовавшего в его кабинете нового "Кума", сменившего Кирилюка, то на потрескавшиеся голубенькие обои на стенах, словно не веря в их реальность, и ему казалось, что всё это снится - даже прусак, быстро перебегавший через половицы возле правой ноги. Однако яркий дневной свет, бивший в окно, против которого он стоял и которое слепило его, заставил поверить в происходящее. Тем более что почувствовал, как у него выступили слёзы не только от яркого света. Он был потрясён простыми и долгожданными словами: "вы признаны невиновным и освобождаетесь из-под стражи". Сколько раз мечтал об этом миге справедливости, как об особом, неповторимом торжестве. А на деле вышло всё просто, как хлеб. Будто и не было с ним ничего страшного, особенного. Ну, посадили ни за что, по ошибке. А теперь выпустили. Бери, и ешь свою свободу...

- Все документы и причитающиеся вам деньги - выдадут в канцелярии лагпункта, - говорил новый "Кум", высокий белоголовый майор. - Остальное - партийный билет, денежную компенсацию за годы, проведённые здесь, получите - согласно постановлению - дома, по месту последнего жительства.

И опять всё было просто. Казалось, должно разверзнуться небо, и оттуда, сам Бог, должен бы объявить громовым голосом: "Вы - мучили этого человека! Столько лет. Невинного! Расступитесь перед ним. Падите ниц!"

Однако никто не падал. Вместо этого, новый майор скучно добавил:

- Рад вам всё это сообщить! Вы - свободны, счастливого вам пути! - И тоже пожал руку, будто провожал из временной командировки. И не был уже похож на всех прежних "кумов", грубых, полуграмотных и жестоких.

"Как быстро всё!" - почему-то без радости подумал Анохин, ответно пожимая протянутую руку. Не верилось, что свободен, что может уйти отсюда без конвоя. Привычно провёл рукой по седому ёжику волос - 2 недели уже не стригли - и надел шапку. Всё ещё с номером "207865" - его лагерная судьба, его лотерея. Выходит, на этот номер сегодня пал выигрыш. Другие - "погашены" Шмидтихой.

В коридоре толпились остальные живые номера - волновались. Свершилось-то оно свершилось, а вдруг в том списке пропустили его фамилию! Не сочли... Это же не шуточки, с ума сойдёшь от такой вести. Вот и дрожали на самокрутках угольно-тёмные пальцы.

Среди ожидающих сидел и Крамаренцев. В углу, на лавке, жёлтый, в скрюченной позе. Совсем сдал "Борода". Язва замучила его так, что на шахту уже 2 года не посылали. Работал внутри лагеря среди "доходяг" и "придурков" - ждал смерти. А дождался вот амнистии. Правда, очередь ещё не подошла. Зато можно поздравить друга.

- Обидно, Игорь! - жаловался он, вытирая со лба пот и отстраняясь от Анохина - не было сил даже обнять, как следует. - Дождались такого праздника, а я вот... вроде, как помирать собрался.

- Да ну, брось ты!.. - пытался Анохин ободрить товарища. - Теперь - поправишься, во-ля!..

- Нет, Игорь. Видно, не придётся нам вместе ехать. Чувствую, конец мне приходит.

Только теперь Анохин увидел, Крамаренцев и впрямь никуда не поедет: кожа да кости под его номером. Удивительно было, как ещё ходит? И борода не топорщилась, как прежде - обвисла потрёпанным веничком. Действительно, при смерти человек. Хорошо ещё, что ничего не сказал ему о Тане. Как перестал он появляться на шахте, расплакалась, а потом с шахты ушла. Было это тоже 2 года назад. А ещё через год новая табельщица сказала, что Таня вышла в городе замуж. Ничего этого Анохин Василию не сказал, чтобы не расстраивать. Ушла, ну, и ушла. А может, и уехала. Что там с ней дальше, никому неизвестно.

Глядя на умирающего друга, Анохин сообразил. Если они теперь свободны, можно ведь положить Василия в городскую больницу. Может, ещё получится спасти? Или хотя бы, на какое-то время, поднять, чтобы доехал домой. Родные не дадут от язвы пропасть. Если же оставить человека в таком состоянии в лагере, пусть даже в санитарном бараке, умрёт через пару дней.

Повернув голову к зекам, сидевшим в коридоре на лавках, Анохин громко сказал:

- Товарищи! "Бороде" плохо! Умрёт, если в городскую больницу сейчас не отправим! Пропустите его без очереди.

Гул оборвался, в коридоре стало тихо - смотрели на Крамаренцева. И вправду, живой покойник. Да ещё растерялся от неожиданности, мёртвенно побледнел.

- Пусть идёт... Сказал бы!

- Кто же знал? Пускай...

- Больше ждали, подождё-ом!..

Анохин тихо проговорил:

- Идём, Вася. Спасайся... - Взял его под руку и, согнувшегося, похожего на немощного старика, повёл в кабинет начальника лагеря. Сам за него всё объяснял, вывел потом назад. Документы, сказали ему, будут готовы лишь через сутки. Надо было на это время пристраивать Крамаренцева под личное наблюдение к фельдшеру, и Анохин, приведя к нему друга, принялся просить:

- Демьяныч, поддержи чем-то на сутки! Завтра - я его в городскую больницу... Я те заплачу с выходного пособия, нам обещали... Видишь, какой он!..

- Ладно! - согласился старик, ждавший освобождения и сам. - Я ему глюкозу введу. Иди, я достану теперь...

И ещё одну новость узнали лагерники в тот день: Хрущёв наградил маршала Жукова четвёртой Геройской звездой - за поддержку.

Прощались в городской больнице торопливо, не по-людски. Во всяком случае, так казалось Анохину. В лагпункте и то было проще: всех там знали. Ну, а при своих не стыдно было даже заплакать. А здесь, в городе, в больничной палате находились не стриженые зеки со страшными лицами, а люди гражданские, непривычные - в коридорах ходили женщины. Анохин хотя и надел поверх тюремного ватника белый халат, всё равно выделялся - не обзавёлся ещё своими вещами. Все смотрели на них молча. Была такая тоскливо-мёртвая тишина, что Крамаренцев заторопился:

- Ладно, Игорь, спасибо тебе за всё! Не забывай там... Счастливо!

Анохин достал из кармана новый, только что купленный, блокнот, карандаш, спросил:

- Куда тебе писать-то?

Крамаренцев назвал адрес матери. Добавил:

- Вот от неё и узнаешь всё. Ну, а если выживу, сам тебе напишу. Ты - оставь на бумажке и свой адресок...

Анохин оставил. Потом они обнялись. В носу Анохина защекотало, и он пошёл из палаты, уже не глядя ни на кого, не оборачиваясь. Совсем не осталось нервов для свободы! Только и умел теперь, что кривиться, да хлюпать носом при людях. Чёрт знает, до чего неудобно!.. Не "лагерники", подумают люди, барышни какие-то. И он спешил от этих людей, чтобы не видели его лица, непрошеных слёз, горького кома в горле. Разве же понять им, какую они тут жизнь с Василием прошли! Кем стали друг другу...

На крыльце он зажмурился от яркого света. Недавно выпал снег и теперь сверкал на осеннем солнце. В той стороне, где высилась Шмидтиха или, как ещё называли ее, "вечный мавзолей ленинской партии", виднелась проплешина на снегу. Там парило от солнца и, должно быть, сочилась вода. Но это не весна. Когда весна - всюду ручьи, пахнет живыми травами, хватает за сердце тоской по дому. А теперь - просто кончалось коротенькое лето. Скоро навалит снега побольше, и он уже не растает, а так и останется лежать. Дни пойдут всё короче. Потом исчезнет солнце. И начнётся полярная ночь - с морозами, чёрными вьюгами. Но... уже без "зека" Анохина. Неужели - всё? Другие будут обмораживать чёрные лица, с тоской смотреть в небо и ждать солнца. А у него - впереди дом, встреча с женой, подросшим сынишкой. Сколько же это ему? Ого, 12-й уже пошёл! Господи, скорее, скорее туда, к ним...

Взял такси до аэропорта. Ехал свободным, а всё ещё не верилось. Косился шофёр. Косились прохожие на остановках, когда ждали "зелёного". Удлинил свой взгляд милиционер на перекрёстке. И всё ещё стояли перед глазами лица оставшихся в лагере "зеков" возле солнечной стенки барака. Было воскресенье. Радовались теплу, солнышку. Гоготали, обнажая беззубые рты.

В аэропорту Анохин увидел знакомое лицо заключённого и вспомнил его фамилию - Мардасов. Ну, разве не причудлива жизнь? Мардасов узнал его тоже, заулыбался, протягивая руку ковшиком:

- А, комиссар? Здравствуй!

Анохин радостно спрашивал:

- Куда теперь? К жене?

- Да нет, жена померла. Дочку искать буду.

- Вот как? Я тоже - искать. Жену и сынишку. - Анохин потух.

- А я, как знал, что кого-нибудь из знакомых да встречу! Очередь даже в кассу занял. Четвёртый уж день улететь отсюда не можем! Много народу - тя-жело-о!..

- А, говоришь, занял... - не понял Анохин.

- На тебя занял, полетим вместе! Тебе куда?

- Между Тулой и Серпуховым.

- Значит, до Новосибирска - вместе. А там разлетимся. Кто куда. Чтобы не видеть уже никого, позабыть это всё... - Он осмотрел арестантскую робу Анохина. - Ничего, в Новосибирске переоденемся! Купим себе чего-нибудь покрасивше... Некрасивая была жизнь.
2

От операции Крамаренцев отказался наотрез - нет, и всё. Знал, не выдержит. Насчёт хирургии его просветил ещё профессор Огуренков: "Не верьте, молодой человек, в эти операции на желудке! Уж я насмотрелся на эти вещи ещё до ареста. С язвами - люди живут, бывает, всю жизнь. Глубоких стариков знал, в своё время, и ничего. А те, кому делали резекцию, проходило 3-4 года, и ложились под нож опять. А тогда - уж либо 6-я часть останется от желудка, либо - летальный исход. Язву - лучше не резать, лечить. Бывает, что полностью зарубцовывается и сама. Всё зависит от условий жизни..."

Язва уже тогда давала знать о себе Крамаренцеву, вот и состоялся у них тот разговор. Огуренков считал, что на развитие язвы влияют 3 основных фактора. Вспыльчивый характер, плохие зубы и курение. Ну, характер в тюрьме - портится у всех. Зубы - тоже. От плохого питания. А вот курить - можно бросить. Сам Огуренков никогда не курил.

"Но, всё равно, умер", - подумал Крамаренцев, вспоминая профессора, которого искренне любил. Впрочем, в смерти профессора виноват был стукач, а не курение. Василий не курил теперь тоже. Врач сказал, немедленно выпишет, если он, категорически отказываясь от операции, не откажется так же решительно от своей "соски".

- Хотите лечиться? Пожалуйста. Буду лечить. Но если вы моё лечение будете сводить на нет своим курением, вам делать здесь - нечего! Не хотите жить - ваше дело. Умирайте. Но не здесь - там! - Он указал пальцем на дверь, за которой была свобода, которой Крамаренцев ещё не вкусил. В больнице была всё-таки полусвобода.

Начался курс лечения. Нужен был мёд, жиры. Но где их достать, если в городе у Крамаренцева ни одной знакомой души. Таня? Где её теперь искать? Уехала, наверное, к матери. И поправка шла медленно, незаметно. Но шла. Крамаренцев уже сам ходил. Получил от матери письмо и посылку с мёдом и салом. Фруктов мать послать не решилась - пропадут. Но грозилась приехать и привезти всё с собой. Он немедленно отбил телеграмму, чтобы не ехала. Понимал, не доберётся и пропадёт. Зима уже на носу. А чтобы успокоить старушку, отправил авиапочтой письмо. Мол, поправляется уже, скоро приедет к ней сам. Не виделись, вон сколько, а уж меньше-то подождать можно.

Время текло, правда, медленно, как и поправка, но двигалось. В Венгрии был вроде бы бунт - подавили танками и оружием. Может, как и восстание здесь? Арестовали секретаря Венгерской компартии и привезли в Москву, чтобы судить за "допущенные беспорядки". Об этом только и говорили в больнице. Крамаренцев же наслаждался газетами - читал всё подряд. И хотя газеты были похожими, всё-таки оставляли ощущение личной свободы. Раньше ему не сообщали, что происходит в стране или в мире. А теперь вот пишут и для него. И его ставят в известность, что Имре Надь предал свободу и демократию Венгрии, а Израиль и Англия напали на Египет, и ведут войну за Суэцкий канал. Про Имре Надя прошёл, правда, слух, будто его уже повесили в Москве, но Василий не поверил. Какое же тогда преодоление сталинского насилия и беззакония? И почему в Москве, а не в Венгрии? Не могут же не понимать этого в Кремле! Значит, враки. Вернут человека Венгрии...

Всерьёз задуматься о том, что происходит в Кремле, как там правят и продолжают молча вешать и сажать в тюрьмы не только своих, но даже иностранцев, Крамаренцев не успел - произошла встреча с Таней, которая перевернула все его помыслы. Даже язва его затихла. А потом - начала выпрямляться и борода, которую он отказался сбрить.

- Доктор, разве она вам мешает? Пока не выйду на свободу, ни за что! Я дал себе клятву...

- Но вы - уже на свободе! - настаивал главврач.

- Какая же это свобода, если вы вот - приказываете. А завтра - у кого-то усы. Послезавтра - брови... А что, вдруг у кого-нибудь вам не понравятся?

- Ладно, - согласился врач, - убедили.

А встреча с Таней произошла так...

Вечером, когда больные поужинали и легли спать, Крамаренцев шёл из уборной. Думал о чём-то, и тут его окликнула с удивлением в голосе молодая женщина в больничном халате:

- Ва-ся?.. Василий Емельянович?!

Лампочка горела только над столиком дежурной сестры, в остальных частях коридора был полумрак, и Крамаренцев сначала не понял, кто его позвал. Но всмотрелся - женщина остановилась и, будто ждала, когда он её узнает - и узнал.

- Таня? Танечка?!.

Ему стало жарко. А потом так обрадовался, что чуть не бросился к Тане с объятиями. Но увидел, как тускло блеснуло на её пальце золотое кольцо, спросил растерянно:

- Вы что, тоже лежите в этой больнице?

- Да, уже 8-й день. Вырезали аппендицит. А вас как сюда?.. Из лагпункта, да?

- Да, освободили по амнистии. Но уехать вот не смог - язва...

Она молчала, не то стыдясь, не то чего-то стесняясь. Он спросил:

- А вы, значит, замуж вышли?

Еле расслышал:

- Вышла. Вы на меня не сердитесь, так получилось.

Остро захотелось курить, но папирос у него теперь не было. Пробормотал:

- Какое я имею право... Желаю вам счастья...

Она молча пошла от него. Прошла несколько шагов, оглянулась и вернулась назад.

- Вася, прости меня, что не дождалась! Я же не знала, что будет амнистия...

- Никто не знал, - ответил он, разглядывая её лицо. И поняв, что любит её по-прежнему, добавил: - Значит, никто и не виноват. Меня сама жизнь наказала...

Она всхлипнула:

- Почему же она наказывает только нас, да нас?

- А ты что, разве... ну, как это... - Он смутился.

Она поняла, что он хотел сказать.

- Я без любви за него... Теперь жалею. Ни детей нет, ни счастья. Только пилит по ночам, да упрекает. - Говорить Таня больше не смогла и, всхлипывая, держа ладони на животе, пошла от него неестественной, семенящей походкой.

А он стоял почти счастливый и улыбался - сам ещё не знал, чему. Но, с того дня, резко пошел на поправку. Тани в больнице уже не было, выписали. Однако он был уверен, что она ещё придёт к нему.

Действительно, вскоре Таня принесла ему баночку мёда и 2 лимона. Он её не узнал - прятала глаза, осунулась, была несчастной. Да ещё стала оправдываться, вынимая из сумки свою передачу:

- Не подумайте чего... Просто у вас тут нет никого, вот я... Не знаю, как лимоны. Наверное, нельзя, кислые, да? Но мёд - это поможет.

- Спасибо, Танечка! И не отворачивайся, я же люблю тебя.

- Ой, правда?! - В лицо ей бросилась кровь. Она закрыла его ладонями и, сидя так перед ним, быстро прошептала: - Я тоже. Теперь ещё больше! Я - наверное, подлая... - Застеснялась ещё сильнее и, не глядя, не попрощавшись, ушла.

Он не останавливал. Опять был уверен - придёт. Но она не пришла, а позвонила ему на другой день. Вернее, не ему, дежурной сестре вечером, и попросила позвать его. Сестра была из неотзывчивых, но всё-таки позвала. Видимо, Таня чем-то взяла её или упросила. Однако своим разговором расстроила так, что заныла опять язва.

- Василий Емельянович, это я, Таня! Извините, что надоедаю... Хочется попрощаться перед отъездом.

- Перед каким отъездом?

- К маме уезжаю. Андрею - я уже сказала: жить с ним больше не буду! Потому что не могу. Ну и...

- Так это же прекрасно, Танечка! - закричал он в трубку. На него покосилась немолодая и суровая медсестра.

- Что же хорошего? Избил меня. Ночую теперь у знакомых... А надо же как-то свою одёжу забрать.

- Таня! Ты - вот что. Забери только свои документы. Поняла? И приходи ко мне в больницу. Я завтра же выпишусь! Уговорю врача, и полетим ко мне. Дома долечусь! Там и поженимся.

- Ну, что вы!.. Это вы - только сейчас так. А потом... Нет, я - к маме! Хватит с меня попрёков...

- Да какие же попрёки? Поженимся ведь!..

Таня расплакалась там, на своём конце провода:

- Спасибо за всё, Василий Емельяныч! Только давайте прощаться. Знакомые, от которых звоню - тоже против меня. Уговаривают вернуться. Прогонят, наверно. Мне и жить до отъезда будет негде.

Вмешалась дежурная сестра:

- Скажи ей, пусть не ревёт, а идёт сюда! Я тут всё слышу... - сурово добавила она. - Дам ей ключ, и пускай идёт жить ко мне. Раз у вас так всерьёз. Я одна живу...

Василий передал. Таня не то растерялась, не то не поверила, стала отнекиваться. Тогда дежурная выхватила у Крамаренцева трубку:

- Ты вот что, девица красная, не фордыбачь! Ехать тебе с ним - ещё рано. Сначала разведёшься тут, а тогда уж поедешь. За это время и на работу вернёшься, и писем от своего Васи дождёшься. Оно и видно будет, куда жизнь свою поворачивать. Поживёшь это время со мной: не прогоню! Вот и всех делов-то у тебя - как сопли утереть. А ты уж всю жизнь готова спортить себе, поняла?

Послушав ещё что-то, поугукав в трубку - "угу", "угу", "поняла", дежурная миролюбиво согласилась:

- Ладно, завтра, так завтра. А на сегодня хватит телефон держать, до свидания! - И повесила трубку.

Крамаренцев молча смотрел на неё: "Ну - что?.." Она спокойно произнесла:

- Долечивайся. С болячкой своей - не шути. А Татьяна твоя - согласилась: будет жить у меня. Наговоритесь ещё, успеете...

Надо было улетать домой. Поправился Крамаренцев, пожил 3 дня с Таней у медсестры, а вот приедет ли Таня к нему, всё ещё было не ясно. Как заводная, она твердила:

- Даст муж развод - тогда видно будет. Не даст - грязной я к тебе не поеду.

Клавдия Устиновна лишь посмеивалась, глядя на них: ей-то уж давно всё было ясно. По глазам, которыми молодёжь не могла насмотреться друг на друга. Не получилось у неё только своей жизни. Муж замёрз здесь зимой, возвращаясь в метель с работы. А второй раз выйти замуж не удалось. Не простое это дело для женщины.
3

Новый инструктор райкома Николай Лодочкин держался на работе ещё неуверенно, робко, и Тур решил дать ему поручение, на котором он смог бы скорее научиться работать с людьми.

- Вот что, Коля, - бодро встретил он своего подопечного, пригласив к себе в кабинет. - Есть постановление из Киева: организовать в нашем городе книжное издательство. Ну, считай, что как бы новый полк. Дело это - поручено нам, потому что издательство будет находиться в нашем районе. Как считаешь, какие открываются в связи с этим для нас возможности?

- Не знаю, - искренне признался Лодочкин.

- Ну, как же? - расползся Тур в улыбке. - Это же - кадры! Подберём туда своих людей, будешь приходить потом к ним - как свой человек: ты же их устраивал! Знай, работать с такими - будет легко: что ни прикажешь, всё сделают. Это, Коля - большое дело.

- Да я понимаю...

- В общем так. Организовывать это дело - буду я. А ты - смотри, учись. Потом пригодится...

- Спасибо, Павел Терентьевич.

- Тогда - садись и слушай меня внимательно. Хозяйственники - уже подыскали по моему заданию помещение: потеснили одну контору. Теперь - будем подбирать себе людей: сколько, кого надо? Штатное расписание у меня есть. А вот конкретно сейчас - зови сюда Приходьку, посоветоваться с ним надо.

- А кто это?

- Э, брат, непорядок! - укоризненно протянул Павел Терентьевич. - Перво-наперво - изучай своих сотрудников! Кто, откуда? Что любит, кого не любит? Без этого в нашем деле - труба! Всё остальное - потом. И - карту, если хочешь тут удержаться и получить квартиру. А уж тем более - продвинуться.

- Учту, Павел Терентьевич, всё учту.

- Ладно, зови Приходьку: на первом этаже, третья комната. Завхоз он у нас! Да и уборщиц... тоже надо знать. Всех! - выкрикнул Тур Лодочкину вдогонку и углубился в чтение.

Перед Павлом Терентьевичем лежал список, в котором были обозначены все должности в новом издательстве - штатное расписание. Были там директор, главный редактор, 3 заведующих отделами, 3 старших редактора, 6 редакторов, 1 технический редактор, 1 художественный, 1 бухгалтер, 1 старший экономист, казначей, 2 корректора, 2 машинистки, 1 секретарь-машинистка, завхоз, заведующий производственным отделом и 1 уборщица. Против каждой должности стояла цифра, обозначающая месячный оклад. Против должности директора была цифра 1200 рублей. Ясно было и невооружённому знаниями, что окладец - явно невелик, и честный человек на такую должность, связанную с немалыми хлопотами, не пойдёт. А у рядовых редакторов положение было и того хуже - 880 рублей. Вот и подбирай людей на такие оклады! Занятие, прямо надо сказать, не из лёгких. Тут не раз придётся широко раскинуть мозгами...

И Павел Терентьевич раскинул. А зачем обязательно честные и грамотные? Да и где их достать на такие шиши? Вон, бутылка водки - стоит уже 21 рубль! Нет, тут нужен другой принцип - и те, кто составлял в министерстве это штатное расписание и оклады, видимо, понимали, что делают; дать хорошие оклады, значит, заранее исключить взяточничество и укреплять в душах сотрудников издательства честность; а тогда они будут печатать только всё высокохудожественное или культурное и не станут никого признавать над собою. А министерству нужно, чтобы признавали, чтобы всё было наоборот - печатали авторов, нужных министерству, а не издательству. Вот ведь в чём главный секрет! Это за границей "фирмы" заинтересованы, чтобы их книжная продукция шла нарасхват. А у нас - главное в том, кто будет получать за свою книжку гонорар, и с кем он им будет делиться. А книги могут спокойно лежать на полках магазинов. Стало быть, в министерстве сидят умные, дальновидные люди. Значит, надо и нам брать с них пример. Как? Вот мы и подошли к самому главному. Кроме зависимости от своего министерства директор издательства должен зависеть ещё и от меня, и моя задача - сделать для этого всё. Я - ближайший его Хозяин, Хозяин от партии, а все остальные - уже потом, вот что он должен усвоить. А я - должен суметь найти именно такого человека: понимающего, что мне от него нужно, и что он за это будет иметь от меня. Остальных людей в издательстве будет уже подбирать он сам. Вот и всё мудрое разрешение этой задачи. Директору надо объяснить, что ему важен не оклад, а практические возможности его директорской должности. А "возможности" его подчинённых он объяснит им сам. Предприятие, мол, у нас какое? Коммерческое. Тебе вот - нужен редакторский оклад или... твои возможности? Какие? А вот какие. От кого зависит напечатать рукопись или забраковать? От тебя. Автор, если хочет напечататься, всегда поделится с тобой гонораром. Да так, что и знать никто ничего не будет. Все довольны, у всех - живая копейка в руках.

"Конечно, - рассуждал Тур, - доволен буду и я. Моих людей - издательство тоже будет печатать. Моя карта взаимосвязей - ещё больше расширится: в ней появятся новые кровеносные ниточки, которые будут гнать мне и деньги и славу".

В кабинет вошли Лодочкин и сухонький пожилой завхоз с пенсне на носу. Старик сухо кашлянул и доложился:

- Слушаю вас, Павел Терентьич!

- А, - обрадовался Тур, - проходи Спиридон Ананьевич, проходи. Разговор важный есть... - Он провёл обоих к столу, хозяйским жестом указал на стулья. - Дело такое, брат. Нам - поручено организовать книжное издательство. Вот - штатное расписание. - Тур придвинул к завхозу лист бумаги. - Теперь - надо людишек толковых подобрать. Хочу посоветоваться с тобой насчёт директора и бухгалтера. С главных фигур, так сказать, начать. Верно, а?

- Это правильно, - кивнул Приходько.

- Я тебе уже говорил вчера, какой мне нужен директор. Есть у тебя подходящая кандидатура? Ты ведь - всех в городе знаешь.

- Есть, Павел Терентьевич, есть! Только вот - не знаю, согласится ли он?

- Это почему же не согласится? - удивился Тур.

- Да потому, что он - и сейчас работает директором. Правда, репутация у него там, на пиве, уже подмочена, и его - могут снять! Но, тем не менее, это - ещё вопрос. И, вряд ли, он захочет уйти сам с такого тёплого места.

- А где он работает? - живо заинтересовался Тур.

- Директором первого пивзавода.

Тур рассмеялся:

- Какое же оно тёплое, если - мокрое? А сколько ему лет?

- Да на пенсию уже скоро пора.

- Ну-у, если так, я его легко уговорю! - заявил Тур весело. - Как его фамилия? Завтра же вызову!..

Однако лёгкого разговора с директором пивного завода у Тура на другой день не получилось - Павел Иванович Тарасочка неожиданно заупрямился:

- Как это на другое место? Мне - и на этом неплохо!

Дошло до того, что пришлось старому дураку, чуть ли не в открытую, объяснять всё, уговаривать, да ещё и нажимать на "партийную совесть", которой у того явно не было. Но главное заключалось ещё и в том, что Тарасочка боялся новой работы: "Неграмотный же я для такого дела!" И оклад его издательский не устраивал - мужик прямо заявил: "Нет, товарищ Тур, это мало. Ну, сами посудите..."

Пришлось кое-что дураку пообещать. Обещать Павел Терентьевич умел:

- Послушай меня, тёзка! Ты ж на своём пиве - скоро должен сесть в тюрьму. Ты - этого не знаешь, а вот я - знаю. Это - во-первых...

У бедного директора полезли на лоб глаза от такого сообщения, и не успели ещё оттуда вернуться, как Тур перешёл на "во-вторых":

- А, во-вторых, ты же - отличный хозяйственник. Только на пиве ты - перехватил немножко лишку, а на новом месте поставишь дело не хуже, чем здесь. И иметь будешь - не меньше, чем здесь. Наладится дело, пойдут премиальные, да и мы тут тебя не забудем. Ну, и, в-третьих, здесь у тебя - какой-то вонючий заводишко, а у нас - идеологическая организация! Директор издательства! Какие люди будут возле тебя! Писатели, режиссёры, артистки! Почёт, кругом уважение...

- Товарищ секретарь...

- Нет, Павел Иванович, и нет! - не давал Тур опомниться директору. И намекнул, наконец, на то, какие можно ему проворачивать дела с писателями, если взяться за это с пониманием: - Ты - послушай меня внимательно! Ты же ещё не знаешь, от кого зависит, принять рукопись у писателя или нет? От тебя! Он за это - огромные деньги потом получит. Так что он - тоже соображает, что к чему, и кто к кому!

Тарасочка был то ли упрям, то ли глуп, Тур этого так и не понял до конца, ибо тот твердил своё:

- Товарищ Павел Терентьевич, ну, на шо мине то издательство? Я - человек старый, в пиве - я понимаю. А в литературе...

- Вот что, - перебил Тур. - Оклад - это мы тебе подтянем потом, повысим. Это пока - временно всё. Тут - в другом ещё дело... Ты - человек опытный, старый большевик и политический опыт у тебя... А издательству - что главное? Направление. Политика. Чтоб мозги были на правильной линии! Железная рука чтоб, и опыт организатора. Так что, считай, что это тебе - партийное поручение!

И Тарасочка сдался - понял: не уйти ему от этого, да и с завода его снимут. Опять же Тур намекнул, что займётся им в райкоме сам, если он не согласится. "Мы ещё посмотрим тогда, какой из тебя большевик, если ты только свой интерес соблюдаешь, а от партийного задания - кстати, очень почётного! - отказываешься". И опять начал объяснять, что такое рукописи и писатели, дал понять, что и в издательстве, хоть и нет там живого пива, но живая копейка - есть, и немалая, если будешь шевелиться, как следует. Это старый осёл, наконец, уразумел.

- Ладно, сдаюсь, согласен, - устало махнул он рукой и вытер платком сильно намокший крутой лоб. Дальше беседовали уже мирно, пускаясь в воспоминания, в рассуждения о жизни, и запивали эти воспоминания отличным пивком, которое Тарасочка прихватил с собою, идя в райком. Значит, голова у него всё-таки соображала, Тур не ошибся в нём. Именно такой человек ему был и нужен на посту директора издательства - полностью от него зависимый, с подмоченной репутацией и с практической хитрецой.

В том, что Тарасочка в практических делах был хитёр, выяснилось сразу же, как только он сам подобрал себе кандидатуру в бухгалтеры издательства и заявил: "Если вы мне эту кандидатуру утвердите, все остальные должности - я заполню с ним в 2 счёта!"

- Хорошо, приведи его завтра ко мне... - согласился Тур. - Надо же посмотреть на него, побеседовать... Как хоть его фамилия?..

- Кирьянов А-Пэ.

- Лады... Завтра и приведи. На смотрины, так сказать.

Фамилия "Кирьянов А.П." превратилась на другой день в живую и довольно внушительную плоть, появившуюся в кабинете. От плоти веяло опытом, солидностью и неистребимым запашком алкоголика-профессионала - любительством тут не пахло. О последнем свойстве бухгалтера свидетельствовал и его сизый, с прожилками, нос. Но Павел Терентьевич, находясь в приятном возбуждении, не обратил на это внимания. А Тарасочка, приведший Кирьянова за этот партийный порог, естественно, деликатно умолчал о второстепенном свойстве своего протеже. Беседа, таким образом, сразу была направлена в деловое русло и протекала так, что кандидат в бухгалтеры Павлу Терентьевичу в личной беседе понравился, а на другие его способности он уже не отвлекался.

Ещё через сутки новый бух и директор приступили к работе, и дальнейший подбор кадров для издательства пошёл, как по маслу. Появилась уборщица - пышнотелая незамужняя девица Валя с грудным ребёнком. Жизнелюбивый Тарасочка выбирал всегда уборщиц молодых и пышногрудых, хотя был уже 36 лет как женат. Он привёл Павла Терентьевича в пустое помещение издательства в тот ответственный момент, когда Валя мыла полы, подвернув полы халата за пояс и обнажив крепкие стройные ноги. Короче показал, как говорится, товар лицом. Впрочем, лица Павел Терентьевич почему-то не упомнил, очевидно, оно было всё время внизу. Зато вверху маячил огромный зад, и в душу партийного руководителя больше запали (не по его вине, конечно) голые ноги. Ноги - его устраивали.

Следующая фамилия - превратилась в завхоза, могучего мужчину с медвежьим именем и отчеством - Михал Михалыч. Михал Михалыч был высок, грузен и краснолиц. В первую же принюшку Тур понял, что от завхоза пахнет застарелым запахом водки. Однако, на робкое замечание Павла Терентьевича об этом, обиженно ответил бухгалтер Кирьянов:

- А что же вы хотели? Все завхозы такие. На то они и завхозы. А этот - ещё и деловой: чёрта с рогами может достать, не то что...

Тур промолчал. В конце концов, не в завхозе же дело. И детина был зачислен в штат.

Тот же Кирьянов подобрал себе и казначея - пугливую и некрасивую женщину неопределённого возраста. Своей робостью она производила впечатление человека честного и исполнительного, который не посмеет перечить начальству. Тур против женщины не возражал. Как не возражал он и против двух корректоров - молоденькой выпускницы университета и пожилого лысого мужчины, бывшего газетчика, но чем-то проштрафившегося там и теперь согласного на любую работу. Фамилию девушки Тур забыл, а мужчина был не то Штейгер, не то Штерн, в общем, какой-то еврей, к тому же партийный. Одним словом, продвижения были...

Уже работали в издательстве корректоры и секретарь-машинистка - что-то там печатали, правили. Работал бухгалтер. Ссорился с кем-то по телефону завхоз и доказывал, что один из двух складов принадлежит теперь издательству - под картон и бумагу. А уборщица Валя выдвинула требование уборщице из "Заготзерна", что общий коридор учреждений они будут мыть теперь по очереди.

И, всё-таки, окончательно издательство ещё не было укомплектовано и не действовало. Не было в нём пока главного - заведующих редакциями и редакторов. Тут Павел Терентьевич не доверялся никому: сам подбирал и сам переживал, что дело это движется почему-то медленно.

Из обкома звонили: "Скоро? Чего вы там тянете!"

Нервничая, Тур отвечал:

- Что же мне, по-вашему, ставить в руководство идеологической организацией кого попало? Дело это серьёзное, дайте мне в нём разобраться самому. Люди, конечно, есть. Изучаю...

Напоминать перестали. Понимали, прав человек, кого попало брать нельзя. Надо, чтобы и кухню книжную знали, и чтобы в остальном всё было у них в порядке. Хорошие журналисты и редакторы на дороге не валяются. Да ещё в полиграфии надо соображать. Директор - должен быть хозяином: организация не шуточная, да и хозрасчёт.

Тур тоже понимал, что такое хозрасчёт. Пусть уж лучше директор не очень соображает в шрифтах там и прочем, пусть не очень силён в грамотёшке, но хозяином он должен быть в первую очередь, иначе всей затее конец. Кому тогда отвечать? Кто подбирал, скажут, кадры? То-то. Вот почему он начинал с директора. А главного редактора и рядовых он найдёт, с этим проблемы не будет, этих в городе полно, и книжное дело скоро завертится.

С лёгкой руки Лодочкина, который активно помогал, набрали сразу 5 редакторов. В отдел художественной литературы Лодочкин представил на должность старшего редактора молодую писательницу детской литературы, вдову, которая понравилась ему своей фигурой и кажущейся доступностью, Марину Федченко. Он познакомился с нею на заседании литературного объединения города. Она, в свою очередь, подсказала ему другую кандидатуру - учителя украинского языка Пащенко Алексея Ивановича. "Ця людына - дуже добрэ знае и мову, и литэратуру!" И Пащенко был принят тоже. Лет 30, чёрный и худющий, как скелет, он был неразговорчив и производил впечатление человека серьёзного и думающего. Третьим редактором издательства стала Ливнева Елена Ивановна. Она работала в "Институте кукурузы", но к науке не имела никакой склонности, и потому легко согласилась перейти в отдел сельскохозяйственной литературы. Её, как члена партии, Тур утвердил вскоре заведующей отделом. Тогда она предложила в свой отдел кандидатуру рядового редактора - пожилую женщину, работавшую в областной украинской газете в отделе сельского хозяйства. "Лучшего помощника - мне не сыскать! - заявила энергичная Елена Ивановна. - Я Ирину Николаевну знаю давно: она часто редактировала наши институтские материалы. И хотя по образованию она - филолог, но в сельском хозяйстве - разбирается!"

Сама Елена Ивановна после окончания сельхозинститута не проработала в поле ни одного месяца, выйдя замуж за кандидата наук из "Института кукурузы". Поэтому она боялась настоящего специалиста в отделе - в сельском хозяйстве она разбиралась только теоретически.

После того, как был укомплектован отдел "сельскохозяйственной литературы", Лодочкин нашёл ещё одного редактора, для отдела "политической литературы". Им стала Полина Петровна Нестерова, "старый член партии". Она много лет проработала преподавателем на кафедре Марксизма-Ленинизма в университете и тоже была согласна уйти с этой работы. На кафедре её не хотели продвигать, было много склоки, интриг, она этого не выносила, устала. Тур утвердил её старшим редактором. В этот отдел он только что нашёл заведующего и был спокоен: здесь склоки не будет. Василий Голод работал в областной газете вместе с женой. Но жена заведовала уже партийным отделом, а он всё оставался в рядовых, хотя и в партию вступил раньше жены, и левую руку на фронте потерял по самое плечо, и вообще считал себя человеком заслуженным. Тур посочувствовал мужику и "за скромность" взял его в издательство сразу на должность заведующего, хотя и знал, что "Вася любит выпить". Знал он про Васю и ещё кое-что, но не сказал об этом даже директору - пригодится на потом... Павел Терентьевич любил держать про запас такие пикантные секреты о людях и ни разу ещё об этом не пожалел. Чужая подлость приносит доходы тоже...

Не хватало в издательстве художественного и технического редакторов, ещё кое-кого, но и это решилось в 2 недели. Главным редактором взяли сотрудника областного радио, работавшего там заведующим отделом. Он уходил из радиоотдела с поста редактора молодёжной газеты по болезни. Довёл себя административной работой до того, что не мог уже ходить и всё чаще ложился в больницу. Боялся этого Леонид Демьянович и теперь. Но Тур ему пообещал, что текучкой он заниматься не будет, для этого есть опытный директор, а целиком посвятит себя работе с рукописями, редакторами и авторами.

Нашли людей и на остальные должности. Художественным редактором Павел Терентьевич согласился взять жену директора масложиркомбината Александру Змий. По мужу она была Водорезовой, а по диплому - Змий. Окончила Львовский полиграфический институт.

Издательство приступило, наконец, к работе, и Павел Терентьевич полюбил его с первых же дней и гордился им, как гордятся собственными детьми, вставшими на ноги. Это была организация, созданная им лично. Если посмотреть на вещи с исторической перспективы - след в истории...

Глава вторая

1

Авиагородок в новом полку, куда прибыл служить Русанов, был на ровном месте, в сосновом лесу. Его разделяла на 2 половины - северную, офицерскую, и солдатскую, южную - узкоколейная, в одну нитку, железная дорога, идущая с запада на восток - из Мончегорска в Оленегорск. Расстояние между этими городами - 60 километров всего, но допотопный поезд, составленный из маленьких вагонов и паровозика, плетётся почти 2 часа. Выйдя из Мончегорска, он делает свою первую остановку на разъезде "21-й километр", что находится в лесу офицерской части гарнизона, затем едет тысячу метров и останавливается на разъезде "22-й километр". Там находится штаб полка, а дальше - аэродром. После этого в сторону Оленегорска будет ещё несколько разъездов, и везде надо долго стоять: то встречный идёт, то началась погрузка леса. Не езда, одним словом, а пытка.

В северной, офицерской части авиагородка, живут лётчики и техники двух полков - истребительного и бомбардировочного. Для них там построены финские домики, чтобы можно было жить со своими семьями. А в южной части - стоят длинные бараки-казармы. Здесь - царство солдат. На аэродром лётчиков возят на автобусах, солдат - на бортовых автомашинах. А если идти пешком - всё-таки далековато: от штаба до аэродрома - ещё 2 километра.

Офицеры-холостяки жили в общежитии рядом с казармой солдат. Но Русанову как командиру звена (начальник штаба ему был здесь "родной", вместе служили, "панте") дали маленькую комнату в финском домике, рядом с семьёй его нового штурмана Александра Зимина.

Жизнь на новом месте показалась Алексею поначалу скучной. Холостяки, проживающие в общежитии, втихую много пили, играли по ночам в преферанс. Семейные - сидели в домах и никуда, кроме кино, не ходили. Выйдешь из дому, а кругом - пусто, безлюдно, одни дома только стоят. Фильмы в клубе крутили старые, библиотека - была бедной, туда почти не заглядывал никто. Некуда было ходить и Русанову. И незнакомые ещё все, и до города далеко - 8 километров. Туда можно либо на поезде, либо на редком автобусе - дорога плохая, в ухабах, рытвинах. А зимой - сплошные сугробы, говорят.

Сначала на Мончегорск смотрел только издали. Выйдет из дому, станет возле сосны и смотрит. Воздух на севере чистый, как на ладони всё видно. 2 сопки там, на той стороне озера - Монча и Сопча. Высокие трубы металлургического завода виднеются, и белеют стены соцгородка на берегу Имандры. Издалека - красиво: будто и впрямь кусочек Швейцарии.

Красиво и по ночам - каждые 2 часа, в той стороне, где находился город, в полнеба занималось красное зарево. Это металлурги выпускали из мартеновских печей раскалённые шлаки. Но в городе Русанов ещё не был. Сначала сдавал экзамены по знанию района полётов, потом принимали у него зачёты по эксплуатации материальной части самолёта, вооружения. А затем пропал лётчик в истребительном полку - выпрыгнул где-то в тундре. Его искали с вертолётов всем миром целых 14 дней. Алексей участвовал в поисках тоже и узнал, что такое болотистая тундра, и вообще было время задуматься о многом. А главное, сильные впечатления от всего увиденного впервые подтолкнули его к написанию художественной повести о жизни северных лётчиков. Пропавшего лётчика так и не нашли; говорят, парень только женился.

Искали по квадратам. Иногда вертолёт садился, и лётчики разбредались километров на 10, с компасами в руках и ракетницами. Искали того парня и на болотах, и в чахлых тундровых лесах - мало ли куда мог человек приземлиться? А если повредил ногу или получил ранение во время катапультирования? Сигнальных ракет - не видно, костра - тоже не зажигал нигде. Значит, что-то с ним случилось всё-таки. Поэтому проверяли все подозрительные места. К тому же, выяснилось, что лётчик не взял в полёт ни пистолета, ни припасов, как это принято здесь, на севере. Всё сошлось в сплошной "закон пакости"!

Кругом были топи, пахло гнилью, вода была холодной, и тучами поднимались отовсюду комары. 4 часа побудешь в одиночестве, и то берёт оторопь, а человек уже 2 недели один. Жив ли? Решили, наконец, что погиб, и поиск был прекращён - дорого это. Приступили опять к учебным полётам.

Несмотря на то, что поиск лётчика был прекращён, Алексей не мог успокоиться и думал о нём по ночам: а вдруг ещё жив? Бредёт где-то один по болоту? Кто ему теперь поможет?..

Тогда поднимался с кровати, подходил к окну и смотрел в сторону тундры. Ночи всё ещё были светлыми - полярный день в небе! - что-то там, вдали, ему чудилось - какая-то живая точка. Смотрел, пока не начинало рябить в глазах. Закуривал и, сидя возле окна, думал, думал. А потом доставал рукопись и принимался писать.

Писалось ему здесь, на новом месте, хорошо - не мешал никто, ничто не отвлекало. Вот только библиотека ещё не пришла - послал контейнер из Африканды малой скоростью, жди теперь, когда придёт. Хорошо хоть учебники за 10-й класс с собой прихватил. В гарнизоне, действительно, работала вечерняя школа, организованная для офицеров. Алексею разрешили, как начнутся экзамены, сдать на аттестат зрелости экстерном. До экзаменов оставалось 3 недели, и он готовился дни и ночи - не хотелось упускать счастливый случай. Ведь окончил 9 классов всего - недоучка, с таким образованием никуда не сунешься.

Хорошо было и то, что заниматься самостоятельно он начал ещё в Африканде - ни алгебра, ни физика теперь его не страшили. С русским и литературой тоже обстояло всегда хорошо. Поэтому, когда начались экзамены, он сдавал их на пятёрки и четвёрки. С органической химией, правда, немного не успел и доучивал её перед самыми экзаменами. Тройка. Остальное всё было уже проще, и через месяц, бесконечно счастливый, он получил новенький аттестат. Словно гора с плеч свалилась, можно было поступать хоть в институт, хоть в академию, путь был открыт.

Успокоенный, Алексей стал интересоваться буквально всем - местной природой, историей края, новыми людьми, с которыми охотно знакомился и пытался понять их. Ему нравился мрачноватый на вид, громадина, командир полка. За внешней угрюмостью и не многословием угадывалась простая и добрая душа. Фамилия у полковника была под стать его росту и медвежеватости - Селивёрстов. Говорят, что после снятия с должности на Кавказе, у него пошаливает сердце и что он хочет списаться в запас, да всё что-то тянет, не может расстаться с авиацией.

Нравился Русанову и командир эскадрильи майор Булыжников - маленький, энергичный, умный. Отлично летал, умел делать заднее сальто, не снимая с себя сапог, много читал и любил о прочитанном поспорить. Ненавидел тупую армейскую исполнительность и неповоротливость. На последнем они с Русановым как-то быстро сошлись и зауважали друг друга.

А вот заместитель командира полка по политической части подполковник Резник показался Русанову дураком. На каждой политинформации, которую он частенько устраивал для солдат, долдонил об изобилии в стране и утверждал, что оно наступит через 3 года. Дело в том, что после смерти Сталина Маленков, занявший его пост, наметил 3-летнюю программу перестройки государственного хозяйства. И Резник, понимая это всё буквально, чуть ли не назначил солдатам число, после которого наступит полное изобилие. Над ним открыто смеялись, но он то ли не замечал этого, то ли не понимал. Глаза у него были тусклыми и ничего не выражали, кроме показной преданности партии и возложенной ею на него великой и ответственной миссии. В этом он был похож на охотничьего пса, которому кидают щепку и велят принести. Он несёт её с чувством исполнения события исторической важности. Внешне же был приятен: красивая шевелюра, нежная холёная кожа на лице, сочные губы. Портили вид только глаза, придавая облику мёртвое, бессмысленное выражение.

Когда газеты и радио известили страну о "Берлинском путче", который был мгновенно подавлен благодаря высокой инициативе советских офицеров и самостоятельности генералов, принявших решительные меры, не дожидаясь распоряжений из Москвы, Резник прокомментировал эти события по-своему:

- Не хотят по-нашему жить капиталисты, но мы - их заставим!

Пришлось после него парторгу брать слово и выступать перед солдатами долго и нудно, чтобы сгладить впечатление от речи дурака-начальника, считающего народ ГДР капиталистами. Однако этого начальника вот уже много лет держали в армии, не увольняли и не понижали в должности. Ему платили огромные деньги, чтобы вёл свою работу и дальше - воспитывал. Офицеры, стоявшие в сторонке и всё слышавшие, опустили головы - уши их горели от стыда. И только благообразному Резнику всё было ни по чём: стоял на кривых ножках уверенный, непоколебимый, готовый кричать ура. У него была странная кличка - "Поршень".

Острое любопытство вызывали у Русанова и офицеры его звена. Должность старшего лётчика занимал маленький и щуплый лейтенант Ручков - тихий незаметный парень. В первом же проверочном полёте Русанов, сидевший в передней инструкторской кабине, сказал:

- Ну, Коля, считай, что меня - нет! Делай всё сам...

- Слушаюсь, - ответил лётчик и приступил к запуску двигателей.

В зоне для пилотажа Ручков выполнил мелкие и глубокие виражи, 2 боевых разворота, спираль. Сделал всё чистенько, аккуратно - старался. И Русанов подумал: "Ладно, посмотрим теперь, как ты поведёшь себя в сложной обстановке?" Резко убрав газ левому двигателю, он прокричал:

- Отказал двигатель! Полёт и посадка - на одном работающем!

Лётчик старался не потерять высоту и, заботясь только об этом, не замечал, что прижимается всё ближе к аэродрому. Русанов молчал, видя ошибку. Ручков же понял свою оплошность поздно, когда почувствовал, что надо сильно заваливать крен, чтобы выйти в створ посадочной полосы и начать снижение. Заход не получался, машина шла с отклонением от курса посадки на 20 градусов. Пришлось Ручкову подворачивать, про снижение он забыл, а тут уже и закрылки пора было выпускать, уточнять расчёт, и высота "лишняя". Он убрал газ и стал круто снижаться. Разогнав большую скорость, увидел, что сильно промажет, приземлится лишь на середине полосы, скорость на торможении погасить не успеет - не хватит полосы, и тогда - авария. Значит, надо уходить на второй круг. И Ручков, зная, что у него оба двигателя исправны, по привычке начал давать газ обоим двигателям. Русанов зажал сектор газа "отказавшего" двигателя и не дал вывести обороты - уходи, мол, на второй круг на одном, коли не сумел рассчитать. Лётчик растерялся:

- Что`, садиться?..

- А если бы меня не было, а двигатель - не работает: что бы ты делал? Уходи на второй круг!

- Вы чт о`?!. На одном?!.

Русанов, почувствовав, что машина задрожала и вот-вот начнёт валиться на крыло, взял управление в свои руки и чуть отжал штурвал от себя. Прикрикнул:

- Не мешай! Пусть нарастает скорость!..

Продолжая следить за землёй и углом планирования, он поставил пульт шасси на уборку. Перед самой землёй убрал угол планирования, переведя машину в горизонтальный полёт, и сообщил по радио:

- Уходим на второй круг на одном! Учебно...

Затем перевёл машину в набор. На высоте 150 метров убрал закрылки. И тогда уже спокойно сказал лётчику:

- Видишь, ничего страшного. Тяги одного двигателя - вполне достаточно, чтобы лететь с набором. Дальше - выполняй полёт по кругу сам и не прижимайся близко к аэродрому. Понял теперь свою ошибку?

Лётчик обиженно молчал.

- Ну и дурак, - отреагировал Русанов. - Если бы ты произвёл посадку, самолёт был бы разбит!

Лётчик опять промолчал. Русанов усмехнулся:

- Ладно, молчание - знак согласия. Садись!

После посадки они зарулили на стоянку, и Русанов ещё раз, только теперь уже с подробностями, разобрал ошибку своего лётчика и поставил ему за полёт тройку. Тот и вовсе обиделся: с тройкой к самостоятельным полётам никто не допустит, значит, начнутся провозные полёты, а потом - опять зачёт.

Вторым лётчиком в звене был лейтенант Черевков, весёлый и нагловатый малый, каких пруд пруди на каждом аэродроме. Этот в зоне пилотажа делал всё лихо, но не аккуратно, с большими отклонениями от нормы. "Ах, ты, самоуверенный какой! - подумал Русанов. - При ясном небе - так сможет и дурак! Посмотрим, как ты будешь с такими размахами - в слепом полёте?"

Взяв управление на себя, Алексей набрал ещё 1200 метров и вогнал машину в облака.

- Бери управление и выполни 2 виража с креном 15! - приказал он.

- А я - в облаках ещё не летаю, - заявил лётчик.

- Выполняй! - повторил Русанов. - Облака - не спрашивают нас, летаешь ты или нет? Они - могут появиться неожиданно!

Через полминуты лётчик упустил машину в большой крен и не мог справиться - машина зарывалась всё глубже, глубже и вошла в крутую спираль.

- По-моему, падаем? - забеспокоился лётчик.

- Верно, - согласился Русанов. - Но ты же - в светлом полёте не научился плавно работать рулями? Учись вот теперь, авось пригодится!

Лётчик дёргал штурвал, ничего не получалось. Двигатели работали на полную мощность, и скорость выросла до 1000 километров. Русанов молчал.

- Командир! - тревожно, но стараясь быть "хладнокровным", заговорил Черевков. - А если внизу под нами Хибины?!.

- Вот как? Значит, у тебя - есть благоразумие. Это на будущее - хорошо. Молодец...

Русанов взял управление, убрал двигателям газ, легко вывел машину из левого крена и перевёл её в горизонтальный полёт. Когда скорость стала подходить к 600 километрам, он начал плавно выводить двигателям обороты до крейсерских. Стрелки пилотажных приборов замерли на своих местах. Русанов сказал:

- Смотри, сейчас буду выполнять глубокий вираж!

- Командир, но ведь в облаках - глубокие запрещены!

- Знаю. Хочу показать тебе, что может лётчик, если он подготовлен.

Русанов плавно увеличил крен до 60-ти градусов, и машина не теряла ни скорости, ни высоты, и все стрелки приборов словно застыли на своих местах. Вираж был классный. Шарик координации разворота стоял в центре.

- Вот это да! - вырвалось у Черевкова.

Русанов вывел машину из виража, дал полный газ и слегка отжал штурвал, чтобы резко наросла скорость.

- А теперь - боевой разворот!

- Командир, вы что?!.

Русанов плавно ввёл машину в левый крен и потянул штурвал на себя, следя за тем, чтобы не завалился силуэт самолётика на авиагоризонте - он тренировался так под колпаком много раз: не для хвастовства, для себя. А теперь его подмыло вот показать этому "сосунку", что умеют настоящие лётчики. Но главным был всё-таки педагогический расчёт: лётчик запомнит такое навсегда и начнёт оттачивать своё мастерство, чтобы сравняться с учителем. Утешало и то, что Черевков вряд ли потом решится сам на боевой разворот в облаках: для этого мало одной храбрости, необходимо филигранное мастерство. А такого у него не будет ещё лет 5.

Когда Русанов закончил боевой, Черевков взвыл от восторга:

- Молодец, командир! Я всё понял...

- Ну и хорошо. Только не болтай об этом. Хорошие лётчики, запомни, сильны не языком, а делом. Учись! Я тоже когда-то ничего не умел.

Русанов вытер на лбу пот и отдал управление лётчику:

- Выходи из облаков. Работай рулями плавно.

Когда вышли из облаков, Русанов убрал газ правому двигателю и приказал:

- Посадка на одном!..

Черевков построил заход уверенно, но приземлился грубовато, с перелётом. Русанов поставил тройку и ему. Недовольным остался и этот.

На разборе полётов Русанов не корил своих лётчиков, не распекал и не жал на самолюбие. Только очень долго и подробно объяснял им их ошибки. А под конец сказал:

- Северные лётчики должны пилотировать чисто, без сучка и зазоринки, иначе здесь долго не продержаться. Поэтому мы должны учиться в каждом, самом пустячном, полёте и выжимать из него для своей пользы всё, что возможно. Только так можно довести свою технику пилотирования до совершенства. Поняли?

Лётчики промолчали.

Русанов, закуривая, спросил:

- Так, значит, обиделись? Ну, ладно, пообижайтесь пока... А моя цель - чтобы не обижались потом ваши родители на меня.

Лётчики переглянулись. Черевков ядовито спросил:

- А вы что, уже и с ними познакомились?..

- Пока нет, - не обратил внимания Русанов на колкость. - Но с Василием Максимычем - хотелось бы встретиться и поговорить кое о чём...

- О! Вы даже знаете, как моего отца звать? И о чём же это вам хотелось бы с ним?..

- Как ваш командир звена - я обязан знать не только вас, но и ваших родственников. Ваши личные дела - я читал в штабе. А поговорил бы я с твоим отцом - чтобы получше тебя знать - о твоём характере. Пижонство - это ведь, бывает, и показная штука. За которой стараются скрыть застенчивость, а может, и доброту.

- Товарищ командир, а о себе вы нам ничего не скажете?

- Правильно, обязан и о себе...

Русанов коротко рассказал свою биографию: на каких самолётах летал, в каких условиях, какой налёт. Откуда родом, сколько лет уже служит, и где служил.

- Если есть какие-то вопросы, задавайте, - закончил он.

Вопросов задавать не стали, показывая всем видом, что "поживём-де, сами увидим, что ты за птица; а в вопросах - проку мало". Тогда начал задавать вопросы он: знают ли своих солдат? Что знают? Есть ли в звене люди с норовом? Оказалось, что есть и такие. Моторист Матвеев, например. Не хочет служить, грубит, плохо подчиняется.

Русанов, занеся фамилию Матвеева в записную книжку, пообещал, что разберётся, в чём там собака зарыта. И неожиданно задал вопрос не по теме:

- А чего не женитесь?

- Так вроде бы рано ещё, - ответил Ручков и улыбнулся.

- А чего вы сами?.. - спросил Черевков.

- Не нашёл подходящей невесты. Если познакомите с хорошей, женюсь, - отшутился Русанов.

Черевков немедленно застолбил:

- А вы - приходите к нам в общагу. Выпьем, поедем в город... Там - с девочками познакомим.

- Нет, Валера, выпьем мы с тобой - 18-го ноября. А пока - пить не будем: нет повода, - уклонился Русанов от тесного знакомства. И хотя никогда ханжой не был, из опыта уже знал, пить вместе с подчинёнными без серьёзного повода - не получится нормальных отношений на службе. Хватит с него Сашки Кирюхина.

- А что у нас будет 18-го ноября? - спросил Черевков.

Настала очередь изумиться Ручкову:

- Вот чудик! Твой же день рождения!..

- Фу, чёрт, и верно! - рассмеялся Черевков. И тут же перешёл в наступление: - А вы - что, боитесь свой авторитет подорвать?

Русанов хотел оборвать нахала, но передумал.

- Так авторитета, я вижу, ещё нет? Вот поработаем вместе, полетаем - тогда и посмотрим: подходим ли мы для застольной беседы? За столом - надо сидеть с тем, кого уважаешь. Так что, братцы кролики, не обижайтесь пока. Дешёвого авторитета - не хочется...

Неожиданно разговорился застенчивый Ручков - даже румянец на щеках выступил:

- Вы тоже, товарищ командир, не обижайтесь на нас. Как-то не так всё получилось.

- Бывает. Я не обижаюсь, с этим - тоже торопиться не следует. Скоропалительность - плохой помощник. Так что, давайте, не будем спешить ни с дружбой, ни с обидами. Договорились?

- Согласен! - горячо сказал Ручков.

- Ладно, там видно будет... - пообещал Черевков с плутоватой хитрецой в голосе. - Мы не набиваемся...

Русанова позвал техник звена, и Алексей ушёл, извинившись. А Ручков с укором спросил Черевкова:

- Ты чего на него взъелся?!

- А чего? Я ничего... - Черевков изобразил на лице невинность.

Молодые лётчики принялись обсуждать, хороший новый командир звена или так себе?

- По-моему, хороший, вежливый, - сказал Ручков. И добавил: - А главное - умный.

- А по-моему - много на себя берёт! - упрямился Черевков.

Оба ещё не ведали, чтобы узнать человека и судить о нём, нужно немало времени. Такова жизнь. Но жизни они не знали тоже - по молодости.
2

Николай Лодочкин, подавая документы в университет, скрыл, что его отец сидит в тюрьме - написал только одну фразу, которую по совету Тура занёс и в анкету, когда поступал на работу в райком: "Отец - Юрий Кононович Лодочкин, 1902 г.р. С семьёй не проживает. Где находится в настоящее время, не известно". Всё, с отцом было покончено.

Потом было покончено легко и просто с вступительными экзаменами. Абитуриент Лодочкин подходил к столу и смотрел, как кто-нибудь из экзаменаторов "поправлял" разложенные билеты. Один билет лежал после этого криво - это и был "его" билет, с вопросами, на которые он был готов отвечать. Оставалось только взять и разыграть спектакль "подготовки" и самого "экзамена". Если надо было что-то написать, он брал чистый лист и писал. Никаких шпаргалок. Все "экзамены" были "сданы" на пятёрки.

С 1-го сентября началась его учёба на вечернем отделении исторического факультета. Группа была стандартной - 25 человек: 17 парней и 8 девушек. Правда, некоторые из них были замужними, но Лодочкина это не интересовало теперь: стали приходить письма от Жанны.

Мало кто интересовался и Лодочкиным: на вид - серый, внутренне - пустой. Его быстро оставили в покое. Да и уставали все после работы на своих производствах, поэтому на лекциях не отвлекались на постороннее. А после занятий уж и вовсе - голодные, устремлялись к автобусам, трамваям: спешили попасть скорее домой.

Один Лодочкин не спешил - на занятия приходил с бутербродами. Да и общежитие, в которое Тур пристроил его, было от университета недалеко - он любил пройтись по бульвару пешком. Смотрел на вечерние фонари, витрины, вдыхал тёплый осенний воздух, заглядывался на далёкие звёзды и был благодарен за всё Павлу Терентьевичу. Если бы не он, не был бы Николай ни инструктором райкома, ни студентом. А кто мог бы подумать ещё 3 года назад, что Павел Терентьевич станет таким человеком - вторым секретарём райкома! Может, с его помощью удастся и Николаю пробиться в большие люди? Глаза его счастливо туманились, лицо делалось умиленным.

В этот вечер Лодочкин неожиданно остановился возле кафе, работающего до 23 часов. Глядя в огромное окно-витрину, он заметил красивых девчонок - ели ложечками мороженое из ваз, смеялись. Рядом с ними был ещё столик - там одиноко сидел Василий Левчук, однокурсник. "Очкарик" был ещё сопляком - поступил учиться после 10-летки. Из-за туберкулёза лёгких его не взяли в армию, он устроился на работу в типографию корректором, и вот сумел пробиться ещё и сквозь конкурс. Высокий, с впалой грудью и серым невыразительным лицом, он был, как и сам Лодочкин, молчаливым и застенчивым и ни с кем не дружил. Свои прямые рыжеватые волосы он зачёсывал назад, открывая невысокий и почему-то морщинистый лоб. За стёклами очков, как в аквариуме вспугнутые рыбки, плавали его серые, напряжённые глаза. Парень этот всегда о чём-то мучительно думал, думал - должно быть, о тревожном и невесёлом. Наверное, от этого и завелись у него ранние морщины на лбу.

И хотя Левчук был много моложе Николая и вызывал в нём даже неприязнь своим видом - как-то не по-хорошему, по-свинячьи был курнос (к большим очкам в чёрной оправе это, ну, просто никак не шло!) - тем не менее, Николаю захотелось поговорить с ним сегодня. Может быть, чем-то утешить или ободрить. Он угадывал в нём душу, похожую на свою: тоже истерзанную, несчастную. У них и фамилии начинались на "Л", в классном журнале стоят рядом. А главное, Николай никогда ещё и никого не утешал - всё больше его. И он решительно вошёл в кафе и направился к столику Левчука.

- Не возражаешь? - спросил он, присаживаясь. - Ждёшь мороженое?..

- А, это вы? - словно бы испугался Левчук. - Да вот, жду...

Подошла официантка и поставила перед Левчуком вазочку. Николай, пока ещё не ушла, попросил:

- Девушка, мне - тоже. 150 пломбира.

Женщина удалилась, шлёпая по кафелю пола домашними туфлями, надетыми на голые ноги. Они грубо выглядывали из-под её короткого белогрязного халата. И Николай, брезгливо морщась, спросил:

- Ты что, здесь где-то близко живёшь?

- Да, на Короленковской.

- С родителями?

- Нет, у тётки.

- А где же родные?

Левчук поддел ложечкой из вазы мороженое и, не глядя на Лодочкина, но и не начиная есть, а держа ложку на весу, ответил:

- Отец - погиб на войне. Мать - осталась в селе.

- А тётка у тебя - по отцу, что ли?

- Нет, мамина сестра. В городской библиотеке, в читальном зале, работает. Может, видели? Седая такая... очень худая.

- Я туда ещё не ходил, - сказал Лодочкин.

- Там - хорошо... - Левчук проглотил с ложечки. - Можно готовиться к лекциям. Ей - скоро на пенсию.

- Кому? - не понял Лодочкин, отвлекаясь на подошедшую официантку.

Левчук промолчал.

- А, тётке, что ли?.. - Лодочкин тоже приступил к мороженому. - Старая, значит?

- Нет, 53. Вы - "Наполеона"... Тарле - уже прочли?

- Нет, ещё не достал. А что?

- Интересный был человек. Маленький, из бедной семьи - а как пробился!..

Лодочкин с любопытством уставился на сокурсника. Теперь он почему-то казался ему интеллигентом. Не верилось, что парень - из села. Только вот манера говорить - была у него странной. Какие-то убегающие всё время, ускользающие глаза. Совершенно не выдерживал встречного взгляда.

Неожиданно для самого себя Николай продолжил:

- Может, возьмём шампанского по бокалу?

- Вы любите шампанское? - оживлённо удивился Левчук.

- Люблю. А что?

- Я - тоже люблю. Такое прекрасное вино! А многие - не хотят... А я вот - водку пить не могу.

Николай сходил к стойке буфета и вернулся с двумя бокалами пузырящегося, играющего вина. Левчук отпил сразу полбокала, с жадностью - словно у него был не проходящий жар. Через минуту он уже слабо зарумянился, заблестели глаза.

Из кафе они вышли вместе. По бульвару прошла поливальная машина, и асфальт мокро и темно блестел, отражая в лужах огни уличных фонарей. Чёрные стволы акаций таинственно замерли. И таинственными казались проходившие мимо женщины - неведомые, каждая со своей тайной. После них оставался в воздухе тонкий запах нежных духов. Этот воздух зашептался о чём-то с листьями, взволновал. Было тепло. В чёрном небе мерцали зелёные звёзды. Куда-то хотелось... Не хотелось оставаться одному. И Лодочкин вздохнул.

- Коля, у вас есть девушка? - негромко спросил Левчук.

- Нет, здесь нету, - с грустью ответил Лодочкин.

- У меня нет тоже, - эхом отозвался Левчук. - Никогда не было...

Лодочкин всё больше проникался сочувствием и непонятной жалостью к этому одинокому и неуверенному в себе парню. Ему захотелось с ним дружить. Может быть, опекать его - больного, слабого. Делиться с ним печалями - с Туром не поделишься. А этот - чуткий, поймёт. Робкие - всегда понимают...

Возле Короленковской они долго стояли, пожимали руки и, наконец, распрощались с чувством необходимости друг другу. А может быть, с чувством какой-то незаконченности, ощущения необходимости продолжения чего-то. Может, дружбы? Лодочкину казалось, что теперь он - уже не так одинок в этом чужом городе, где тепло в сентябре, живут благоухающие женщины и у всех есть свои тайны.

В общежитии его ожидало письмо от отца. Отец писал из лагеря, находящегося где-то аж под Норильском, где холодно и нет волнующих ночных запахов. Сердце у Николая почему-то упало, и дрожали руки, когда вскрывал конверт, а затем стал читать письмо.

Отец жаловался, не осталось зубов, тяжело болен. Просил прислать хоть немного денег, чтобы дать санитарам и фельдшеру, у которых теперь лежит в бараке. Письмо было плаксивое, длинное. Отца было жаль. Но пуще жалости прожигал душу страшок: зачем он пишет ему сюда, на общежитие? Не мог, что ли, через мать известить? А если бы его письмо попало в чужие руки? Ни о чём не думает, старый дурак! Возьмут вот, турнут из райкома, и прощай тогда всё будущее...

Тут же решил, что денег пошлёт. Но попросит отца не писать ему больше сюда. Пока не наладится у него здесь своя жизнь. Нельзя же вот так, в самом деле!..

Жалость к отцу сменилась злостью, непонятной обидой. А тут ещё в тумбочке ничего, кроме колбасы и кефира не оказалось. "Ему там, видите ли, тяжело. А мне здесь - сладко, что ли? 28 лет скоро, а я - и жизни-то ещё не видел! Ни хрена эти старики ни о чём думать не хотят - только о себе..."

Не знал Лодочкин, что его отец умирал на тюремной больничной койке от прободной язвы желудка. Если бы знал, может, не сердился бы. Да и пожаловался-то ему отец единственный раз в жизни, когда уже стало невмоготу.
3

На высоте 9000 метров Русанов дошёл до расчётной точки в Баренцевом море, развернул свой бомбардировщик на обратный курс и залюбовался береговой чертой Кольского полуострова впереди. Издали она была похожей на извилистую беловатую кайму. Берег в районе мыса Святой Нос природа создала из сплошных скал, и волны, сшибаясь с гранитом, всегда разбивались и пенились. Пустынное море внизу, безлюдный район впереди создавали в душе ощущение полного одиночества в этом северном крае, где ничего не менялось вот уже тысячи лет. Водная и береговая пустыня, вечная тишина и собственная затерянность в этом мире невольно настраивали на мысли о том, что ты - песчинка в небе, а вокруг - Бесконечность. Зачем всё, не понять...

- Командир! - позвал штурман из передней кабины. - Доверни влево на 5, чтобы выйти на Гремиху. От Гремихи - пойдёшь на приводную аэродрома.

Гремиха - это единственный населённый пункт рядом с устьем небольшой реки Иоканги. Подворачивая на это рыбацкое село в 6 десятков дворов, Алексей, оторвавшись от своих мыслей, заметил в воздухе странный серый предмет, похожий на луковицу, вытянутую книзу. Внимательно вглядываясь и приближаясь, он ошпарено подумал: "Да это же - американский воздушный шар! Вот он, какой на самом деле!.."

Из сообщений командования на предполётных подготовках Алексей знал, что американские спецслужбы, расположенные в северо-восточной части Норвегии на двух пустынных островах, начали запускать в сторону Кольского полуострова, на Архангельск и дальше, куда удастся долететь, воздушные шары, начинённые так называемой "антисоветской литературой". В гондоле каждого такого шара установлено автоматическое устройство, которое выбрасывает вниз через каждые 5 часов полёта очередную порцию брошюр, отпечатанных на русском языке. Иногда эти шары опускались с недосягаемой для наших истребителей высоты на досягаемую. Тогда аэродромные радары, следящие за шарами, сообщали об этом на командные пункты, те поднимали в воздух дежурные звенья истребителей, и начиналась охота. Ещё Алексей знал от лётчиков-истребителей, служивших с ним на мончегорском аэродроме, что за каждый сбитый диверсионный шар им обещано вознаграждение в размере 5 тысяч рублей. Однако эти шары пролетали над Кольским на слишком большой высоте, и сбить хотя бы один из них никому ещё не удалось. Но где-то под Новосибирском, будто бы, уже сбивали.

"А тут - сам вот опустился!" - обрадовался Алексей и, переключив рацию на канал службы постов наземного наведения, доложил:

- Я - "Сокол 406", вижу в районе Гремихи шарик соседей с норд-веста. "Лестница" - 9100, наводите!

На призыв Алексея откликнулся какой-то близкий к нему радар - уж очень хорошо был слышен его голос.

- 406-й, 406-й, я - "Глаз"-3", "Глаз"-3", как меня слышишь?

- Хорошо слышу, 406-й.

- Значит, так, "6-й", работай - на поражение! Маленькие - ещё не поднялись, "посылку" - мы только обнаружили. Подойдут, помогут тебе, если не справишься сам. Как понял?

- Понял, работать на поражение, я - "406-й".

- "6-й", "ручей" тебе - 194, ты идёшь почти правильно, но - доверни чуть левее. Как понял?

- Понял, понял! - радостно откликнулся Русанов, отпуская кнопку радиостанции и нажимая поочерёдно на пневмоклавиши перезарядки пушек, сначала на левую, потом на правую. Затем вытянул на себя боевой прицел, установленный чуть выше приборной доски. Он перекрывал ему теперь своими золотистыми кольцами с градуировкой и ромбиками обзор на лобовом стекле кабины. Алексей знал, цель - в данном случае воздушный шар - имеет размеры 80 метров в длину и 30 по ширине. При подходе к шару на расстояние 600 метров нужно загнать его силуэт в золотистую окружность, затем вращением рукояти на прицеле обрамить силуэт ромбиками, повести носом фюзеляжа по направлению движения шара, и открыть огонь на поражение. Пушки, как только будет надо, выстрелят сами - сработает автоматика.

Алексей подошёл к шару и увидел его полностью - вот он! Опутан весь не то верёвками, не то капроновой сетью. Алексей вспомнил, что на левой пушке у него установлен фотокинопулемёт для стрельб по учебному "воздушному конусу". Стрельбы эти не состоялись вчера из-за облачности, но "фэ-кэ" с пушки не снят, и Алексей включил его в работу. А в следующие секунды шар-враг уже загорелся от попавших в него снарядов - видимо, взорвался газ - и надо было резко уходить от него в сторону, чтобы не столкнуться с этим горящим факелом, падающим вниз.

- Ур-р-а-а! - закричал Алексей, ошалев от радости. И тут же сообщил "Глазу"-3" о том, что задание выполнил и цель уничтожена.

Кричали "ура" и штурман, который всё видел, и радист, который ничего не видел, сидя в самом хвосте, но уже всё знал от штурмана. Ну, а главные поздравления были, конечно, потом, на земле, когда "аэрофотики" проявили в лаборатории киноплёнку и увидели кадры с горящим шаром и точным (до секунды) временем в уголке каждого кадра, где автоматически фотографировались в виде окружности с циферблатом часы, установленные на фотокинопулемёте.

Радость Алексея и ликование по поводу везенья не закончились одним денежным вознаграждением. Через месяц ему повезло ещё раз - присвоили очередное звание "капитан", что явилось для него полной неожиданностью. Обычно офицеры узнавали о таких повышениях заранее. Начинался так называемый "аттестационный период", командиры эскадрилий писали на имя командира полка "докладные" о том, что такие-то их лётчики, техники и штурманы выслужили в своих званиях полагающийся им срок и достойны присвоения очередных воинских званий в соответствии с занимаемыми ими должностями. К "докладным" присовокуплялись положительные "аттестации" на каждого офицера, командир полка их утверждал и передавал все эти документы начальнику строевого отдела полка. Тот сверял, соответствует ли должность, занимаемая каждым офицером, его новому званию, на которое он аттестован (командир звена, например, мог расти до капитана, а командир эскадрильи до майора), и готовил после этого всю кипу документов к отправлению в штаб дивизии. В штабе дивизии эти документы тоже утверждались, накапливались по мере их получения из всех полков и после всего этого отправлялись в Петрозаводск, в штаб Воздушной Армии, которой командовал генерал-лейтенант Изотов. Такое происходило раз в году, обычно осенью. Командующие Воздушными Армиями имели право присваивать звания своим офицерам только до подполковников. "Полковников" и "генералов" присваивала Москва.

Генерал-лейтенант Изотов был командующим, который не любил подписывать целый мешок документов на присвоение офицерам очередных званий, и каждый год затягивал эти "присвоения" до полугода - такой уж был норов у человека. В дальних частях, таких, как на Кольском полуострове или под Архангельском, никто из рядовых офицеров ни разу не видел этого генерала, но, зная о его норове, дружно ненавидели. О нём ходили разные, но не противоречивые, разговоры: "Заядлый охотник, бабник и рыбак. Ни одна крупная охота или рыбалка не обходятся без него. При его штабе есть даже неофициальная "служба", состоящая из опытных егерей, рыбаков и лесных банщиков с самоварами и девками-доброхотами".

"Любит изображать из себя Сталина: уж если что-то скажет или пообещает, то решения своего не изменит даже в том случае, если оно безумно".

Имя у этого самодура было, как у покойного вождя международного пролетариата - Владимир. Свою подпись на документах он изображал так: "Вл. Изотов". За что и приобрёл кличку: "Вэ-эЛ". "Вэ-эЛ" идёт!", "Вэ-эЛ" к нам едет!" И если этот "Вэ-эЛ" прилетал в какой-нибудь полк без своих егерей или без рыбаков и девок, там тотчас же организовывали ему всё это из местных и кидались искать, у кого есть самовар ("Вэ-эЛ" пил чай только из самовара) и где водятся доступные "курвопадки".

Была у Изотова и ещё одна кличка - "Иезуитов". Этой наградили его за паскудную привычку задерживать очередные звания.

Всё это Русанов о генерале слыхал, но он не интересовал его совершенно - не было причины. И вдруг на все Военно-Воздушные Силы СССР прогремел случай, произошедший из-за самодурства "Вэ-эЛа". Для самого генерала он закончился позором, а вот Русанову из-за него повезло. Видно, недаром родилась на Руси поговорка: "Кому - война, а кому - мать родна". Волею этого случая Русанов был представлен пред грозные очи маршала Жукова, прилетевшего на Кольский полуостров разбираться в чрезвычайном происшествии. Однако на Русанова из его очей полыхнули не молния и уничтожающий гром, а удивление, заставившее маршала не только запомнить фамилию Алексея, но и сохранить в своей перегруженной памяти светлый образ понравившегося ему лётчика...
4

В тот укороченный рабочий день (была суббота) шифровальщик штаба Воздушной Армии в Петрозаводске капитан Терехов долго возился над расшифровкой телеграммы из Москвы, поступившей к нему под грифом "совершенно секретно". В ней сообщалось о том, что в воскресенье, то есть, завтра, с аэродрома на севере Англии взлетит на высотном бомбардировщике подполковник британских ВВС Петушков и возьмёт курс на Кольский полуостров с выходом на все его стратегические военные аэродромы. Задача у пилота Петушкова сфотографировать эти аэродромы, начиная с Североморского, и закончив аэрофотосъёмку аэродрома Алакурти на юге, вернуться обратно на базу через воздушные пространства Финляндии, Швеции и Норвегии. О самом пилоте Петушкове Дмитрии Васильевиче сообщалось, что он уроженец Смоленской области, находился с 1943 года в германском плену в концлагере, который отошёл после разгрома Германии к оккупационной зоне Великобритании, где и был завербован как бывший лётчик СССР на службу в Англии. Далее советский разведчик "Икс" (так был назван этот человек, вышедший в эфир на внеочередную, не запланированную радиосвязь, чтобы сообщить в Москву о вылете предателя и его маршруте), рискуя жизнью, предупреждал, что самолёт, на котором полетит Петушков, способен набрать высоту 19 тысяч метров и потому может быть перехвачен только во время проведения аэрофотосъёмки, если над Кольским полуостровом появится облачность не менее 6 баллов. Пилот будет вынужден снизиться под облака и станет досягаемым для наших истребителей.

В конце телеграммы следовал приказ министра Обороны СССР: усилить утреннее дежурство в воздухе над всеми аэродромами Кольского полуострова и сбить вражеский самолёт в случае его снижения на досягаемую высоту. Время появления врага над Кольским без опознавательных знаков спланировано на рассвете, когда будет самое удобное для аэрофотосъёмок, "косое", солнце.

Заканчивался приказ простыми и ясными словами: "В случае, если вражеский самолёт-нарушитель будет сбит над советской территорией, а его экипаж выбросится на парашютах, наземным службам обеспечить захват экипажа до пересечения границы живьём".

Текст секретной шифровки был длинным, а главное, интересным для Терехова. Капитан даже представил себе не только русского лётчика Петушкова, которому теперь было уже 35 лет, но и советского разведчика "Икс", который каким-то образом всё узнал о Петушкове и, очевидно, ему пришлось выйти на рискованную радиосвязь в последний момент, чтобы советские лётчики успели встретить Петушкова в воздухе, если будет облачность. Наверное, молил там Бога, чтобы тот послал эту облачность над Кольским. Одним словом, в скучной жизни шифровальщика Терехова ещё не было такой интересной и такой трудной расшифровки, заставившей его потратить много времени и даже пофантазировать: как предатель будет взлетать где-то ночью с аэродрома в северной части Англии, как он будет волноваться, подлетая на рассвете к покинутой им родине, а там его встретит сначала облачность, а потом и наши лётчики, ждущие его с заряженными пушками под самыми облаками. "Ну, гостюшка, получай-ка свинцовый гостинец!.."

К сожалению, капитан Терехов умел красиво фантазировать, но совершенно не был готов к разговорам с высоким начальством, которого всегда боялся, будучи тихим и робким штабником нижнего ранга. А тут ему предстоял доклад самому командующему, да ещё спешащему на охоту где-то в далёком лесу, с баней и девками. У него и ружьё уже было с собою и любимая собака, и трое штабных попутчиков, успевших переодеться для жизни в лесу. Оставалось лишь спуститься всем вниз, на первый этаж, пройти с ружьями и собаками к своим машинам, шофёры подвезут честную компанию к вертолёту за городом, и начнётся для всех красивый мужской праздник.

Обо всём этом знал начальник шифровального отдела и прямой начальник Терехова майор Валяев, когда подчинённый явился к нему с расшифрованной телеграммой из Москвы и доложил:

- Товарищ майор, вот расшифровка телеграммы из министерства обороны для нашего командующего. Очень важная и совершенно секретная!

- Вот и хорошо! - обрадовался майор возможности подставить командующему вместо себя своего подчинённого. - Беги вниз, - он выглянул в окно, увидел с высоты третьего этажа, что машины ещё стоят, продолжил: - сейчас там будет командующий, сам ему и вручишь!

- А почему - я?.. - испуганно спросил Терехов.

- Да потому, что ты - в курсе текста телеграммы и сможешь ответить на любой вопрос генерала. А я - этой шифровки ещё не знаю, читать - уже некогда: командующий сейчас уедет. Беги, пока не уехал! Сегодня - суббота, он на охоту собрался...

- Слушаюсь, товарищ майор! - Терехов сделал "кругом марш" и помчался из кабинета начальника вниз.

"Вэ-эЛа" он догнал уже возле его "Победы" с лающим от радости псом, разбрызгивающим слюну.

- Товарищ генерал! - прокричал Терехов, останавливая командующего. - Вам лично - срочная шифровка из Москвы!

- От кого? - обернулся Изотов с недовольным лицом рассерженного бульдога и злыми глазами змеи, собирающейся ужалить.

Терехов так растерялся, что проглотил даже фамилию министра Обороны, а назвал только фамилию отправителя телеграммы. И добавил:

- Из министерства обороны, товарищ генерал.

Изотов зло рассмеялся:

- Не знаю такого! - махнул Терехову рукой, договорил: - В понедельник покажешь шифровку... - Сел в машину вместе с прыгнувшим псом, проговорил уже шофёру: - Поехали!..

Фыркая и урча моторами, машины рванули с места и, обдав Терехова выхлопными газами, выехали со двора. Онемевший от ужаса шифровальщик стоял на месте, не представляя, что делать, а Изотов в это время, покачиваясь на заднем сиденье и поглаживая пса, размышлял: "Что может быть срочного для меня не из штаба ВВС, а из министерства обороны? Только 2 обстоятельства: сообщение о предстоящей войне или о каких-то боевых действиях на границе. Ни того, ни другого на территориях сопредельных с моей армией государств, насколько мне известно, не предвидится. Значит, до понедельника ничего не произойдёт, потерпит любое дело. Опять какая-нибудь политическая демагогия об укреплении дисциплины и бдительности..."

Терехов, опомнившись от первого шока, вбежал в кабинет Валяева и, объяснив, что произошло во дворе, посоветовал:

- Может, товарищ майор, надо связаться с командиром вертолёта по радио, чтобы тот доложил генералу, о чём тут идёт речь... - Терехов положил на стол своего начальника расшифровку.

Валяев, прочтя текст, побледнел, но совету Терехова не внял:

- Вы что, товарищ капитан, предлагаете рассекретить такой документ и передать его в эфир по радио? На весь мир?

- Ну, зачем же так, товарищ майор? Можно ведь сообщить генералу как-то косвенно о том, что дело очень серьёзно и ему нужно вернуться в штаб.

- Вы полагаете, что генерал Изотов изменит своё решение?

- Но ведь это - государственное дело!

- Хорошо, - согласился опытный Валяев, - вот вы и займитесь этим!

- Чем "этим"?.. - испугался Терехов.

- Возвращением генерала в штаб.

- Но почему я?..

- А кто, по-вашему, не сумел объяснить командующему суть дела сразу? Вот и исправляйте свою ошибку.

- Да он же и слушать меня не стал! Сел в машину, и только облачко от него...

- Ничего не хочу знать, товарищ капитан! Что там было и как? Объясняйтесь теперь сами...

- Как я с ним объяснюсь сейчас? Только в понедельник, когда будет уже поздно...

- Повторяю вам: я - ничего не знаю! Как хотите, так и действуйте... Надо было раньше расшифровку закончить! А вы - когда пришли ко мне?..

- За час до конца рабочего дня. Время ещё было!

- Да? - Валяев уставился на Терехова. - И вы сумеете это доказать генералу?..

Дальше, как любил говорить Терехов, всё пошло по "закону пакости". Он познал этот "закон" ещё во время войны на собственной шкуре, сделавшись робким на всю оставшуюся жизнь. И хотя войны теперь не было, но "закон" этот продолжал действовать - в России всегда всё получается почему-то именно по нему...

Никакого барражирования дежурных истребителей над Кольским полуостровом организовано не было в тот воскресный день, когда самолёт Петушкова появился на рассвете над советской территорией, закрытой, как всегда, облаками. Вынужденный снизиться до высоты 7000 метров, лётчик нервничал напрасно - в воздухе не было ни одного истребителя. Петушков сфотографировал аэродром в районе Рыбачьего, затем Североморск и направился к Тайболе, когда первые 2 пары "мигов" поднялись, наконец, в воздух и устремились в погоню, наводимые с земли своими радарами. Один из них кричал на своей волне: "Разрешите сбросить подвесные баки? Ухо-о-ди-ит, не могу догнать!.." Не получая ответа от руководителя полётами (тот делал вид, что не слышит, а сам решал дилемму, кто будет платить за подвесные баки, он сам или вычтут потом из зарплаты лётчика), лётчик сбросил, наконец, подвесные баки на свой страх и риск. И уже стал догонять врага без опознавательных знаков, но дать по нему залп из пушек не успел - кончился керосин в основных баках из-за работы двигателя на форсированном режиме. Пришлось лётчику катапультироваться над тундрой, а в итоге были потеряны не только подвесные баки, но и дорогостоящий самолёт. Свой, а не вражеский.

Над Мончегорском нарушителя границы догнала ещё одна пара истребителей, но сбить не смогла из-за того, что "не стреляли" совершенно исправные пушки - оказывается, впопыхах тревоги дежурные вооружейники забыли перед взлётом подсоединить к патронникам пушек ленты звеньев со снарядами.

А предатель Петушков уже спокойно подходил к аэродрому Африканда и фотографировал, затем вышел на Алакурти, опять сфотографировал и ушёл с набором высоты за облака в сторону Финляндии, затем Швеции и Норвегии и вернулся на свой аэродром целым и невредимым.

Расследовать бардак, произошедший на аэродромах, подчинённых генералу Изотову, прилетел из Москвы заместитель Булганина, прославленный маршал Жуков, возвращённый после смерти Сталина почти к прежней своей власти. Нрав у маршала был покруче, чем у "Вэ-эЛа", а ум намного светлее, и началось следствие...

На мончегорском аэродроме Жуков появился сначала у истребителей, а потом заехал и в штаб полка бомбардировщиков, где командиром был Селивёрстов, уже снятый однажды с этой должности, когда служил в Закавказье. Поэтому, когда Жуков его спросил: "Ну, что, полковник, у тебя здесь тоже бардак?", тот, чтобы спастись, неожиданно нашёлся:

- Никак нет, товарищ маршал. У нас - хотя мы и не истребители - есть уже сбитый в воздухе американский воздушный шар.

- Как это? - удивился Жуков, не веря. - Давай-ка, рассказывай, это интересно...

Селивёрстов рассказал.

- А не врёшь?! - строго спросил Жуков.

- Можно вызвать экипаж...

- Давай! Как, ты сказал, фамилия лётчика?

- Старший лейтенант Русанов, товарищ маршал!

- Смотри ты, и фамилия какая хорошая!

- Парень и внешне хорош! - похвалил командир полка, угадывая, что настроение у Жукова вроде бы меняется к лучшему. - К тому же - умный, толковый офицер... - Селивёрстов опять испугался: "Не переборщить бы! Вдруг Русанов оробеет и не понравится этому грозному маршалу..."

Жуков и Русанову показался грозным, когда привезли его срочно в штаб и поставили перед маршалом. Невысокого роста, коренастый, грубоватый на вид, маршал казался сердитым, с отвислыми от недосыпаний и затаённой скорби щеками. Солдаты говорили про него, что "хороший мужик, "свой" - всех угощал папиросами в курилке, шутил". А теперь вот - одни внимательные глаза чего только стоили! Вон как уставился ими, словно видит насквозь...

- Товарищ маршал, старший лейтенант Русанов по вашему приказанию прибыл!

- Вольно, лейтенант!

- Я - старший лейтенант, товарищ маршал.

Жуков усмехнулся, взглянув на обмершего Селивёрстова. Но к Русанову обратился уже без улыбки:

- Ты же вот - тоже не договорил моё звание до конца. Я - маршал... Советского Союза.

- Я подумал, что вы - разжаловали меня. Не предъявив даже, - добавил Русанов, сглатывая обиду, - никакого обвинения.

- Ох, ты какой!.. - удивился Жуков, разглядывая статного, симпатичного на вид, офицера. - Почему ты решил, что я - самодур?

Русанов молчал.

- Говори, не бойся... - поощрил Жуков.

- Слыхал от фронтовиков, товарищ маршал, что... будто бы случалось уже такое.

Жуков, наконец, улыбнулся:

- Да, случалось. Иногда. Но обвинения - я всё-таки предъявлял. Никого ещё не снимал не за дело. То есть, по дурости характера, что ли.

- Я верю вам, товарищ маршал Советского Союза! - твёрдо произнёс Русанов. - Прошу извинения...

- За что? - поднял голову Жуков и снова внимательно смотрел Русанову в глаза.

- Ну-у... за то слово... Хотя я так и не думал вовсе. Но я - не такой...

- А какой ты? - Жуков уже улыбался ему открыто.

- Ну-у... не грубый, что ли. Просто характер подводит иногда, когда вижу несправедливость.

- Как тебя звать?

- Алексеем Ивановичем, товарищ маршал Советского Союза.

- Трудно тебе придётся в жизни, Алексей Иваныч. Это - я по себе знаю.

- Да, - согласился Русанов серьёзно, - в армии служить нелегко.

- Служить - везде нелегко, запомни это. И характер - придерживай.

- Слушаюсь, товарищ маршал!

- Ладно, я тебя не за этим позвал... Ты, говорят, воздушный шар сбил?

- Так точно, товарищ маршал, было дело.

- А не врёшь?..

- Это легко проверить, товарищ маршал.

- Как?

- Есть фото-киноплёнка... - Русанов объяснил, что для учебной стрельбы по воздушному конусу устанавливают над пушкой и ФКП. В тот день ФКП стоял тоже - техник забыл его снять, а он вот вспомнил о нём и воспользовался.

- Ну, что же, поздравляю тебя, молодец! - Жуков пожал Русанову руку и отпустил его. Когда тот вышел, обратился к Селивёрстову: - Садись, полковник, закуривай... Один ты порадовал меня своим лётчиком. Хороший парень! Холостяк, что ли?

- Холостой, товарищ маршал.

- Ну вот, а женатые, умудрённые жизнью мужи уезжают на охоту, вместо того, чтобы организовать отпор противнику! Парятся там в бане... Я его выпарю теперь так, что долго не забудет бардак, который он здесь развёл. Наш разведчик в Англии - рисковал жизнью, выйдя на незапланированную радиосвязь, чтобы сообщить нам о вылете, а какой-то самодур... - вот кто самодур, а не я! Мы его снимем с этой должности, и это будет по справедливости! А Русанова - надо поощрить... Представь его к присвоению капитана...

Такой был разговор.

Жуков уехал в Москву, а новый командующий Воздушной Армией, принявший дела у генерала Изотова, вызвал Алексея Русанова к себе в Петрозаводск - хотел лично поздравить с присвоением очередного звания "капитан", а заодно вручить и премию за сбитый воздушный шар.

Глава третья

1

Из Петрозаводска Алексей Русанов возвращался после встречи с командующим армией уже в звании капитана, купив себе билет на проходящий поезд "Москва-Мурманск", идущий через Ленинград и Петрозаводск. В вагон он вошёл с какой-то интеллигентной старушкой, которую никто не провожал. Места у них оказались в одном купе, но у него нижняя полка, а у неё верхняя. Естественно, он уступил ей своё место. Красивая пассажирка лет 45, ехавшая в этом купе, заметила старушке:

- Какое счастье, что времена, видимо, меняются, и снова в нашем жестоком обществе появляются воспитанные молодые люди!

Откуда знать было Алексею, что через год дочь этой женщины ворвётся в его жизнь невесёлой судьбой. Да и с её матерью он даже не познакомился, не поинтересовался, куда и зачем она едет - мало ли пассажиров в вагоне!.. Хотя именно эта была особенной и на вид - резко выделялась из общей массы людей. В больших синих глазах проступало страдание и благородство. А в осанке и общем облике угадывались былая красота и умение держаться. Казалось, она безучастна ко всему, что было рядом - к пассажирам, чемоданам, подрагивающему от езды грязному полу. Но стоило понаблюдать за нею и присмотреться, и тогда выяснялось, что всё она видит и замечает, но при этом то ли вспоминает о чём-то, а может быть, думает под монотонный перестук колёс. Судя по билету, ей предстояло ещё более 1000 километров такого пути - всю жизнь можно вспомнить, до самых мелких подробностей...

Алексей, лежавший уже на верхней полке (другая верхняя, напротив, осталась свободной, когда поезд пошёл), услыхал странный вопрос внизу:

- ... очень приятно познакомиться. А вы, как говорят теперь: "случайно, не из "бывших", Людмила Алексеевна? - прозвучал голос старушки.

- А почему вы так решили, Валентина Сергеевна? Вы сами-то... похоже, из "бывших" тоже, нет?

- Ну, коли мы поняли это, стало быть, нет смысла нам и таиться... - сдалась старушка. - Породу - сразу видать! И в лице, и в осанке, в умении держаться. А ехать нам вместе, вероятно, ещё долго... так что приятно не только познакомиться, но и поговорить откровенно. По вашим морщинам у губ, Людмила Алексеевна, или, как называют их, складкам скорби, жизнь и у вас была нелёгкой, хотя вы и много моложе меня.

- Вы угадали, Валентина Сергеевна: не приведи, Господь, такую жизнь моей дочери, к которой я еду в Оленегорск! А она у неё, видимо, поворачивает к такой же горечи. Недаром говорят, несчастья родителей часто передаются, как наследственность, и детям.

- Да, это так, - вздохнула внизу более старая собеседница. - Ну, да, может, Бог даст, вашу дочку обминёт горькая судьба. Сколько ей лет?

- 24-й пошёл. Развелась с пьяницей мужем и завербовалась работать на севере. Детей, к счастью, не завела...

- Ну, тогда ещё не всё потеряно, если избавилась от такого мужа! А на кого она у вас похожа? Если на вас, то не пропадёт.

- На меня. Только ведь, не родись красивой, родись, говорят, счастливой! А у меня моё счастье быстро кончилось. И начались сплошные несчастья... Я - тоже в свою маму пошла невесёлой судьбою.

- А что с нею произошло? Жива, нет?..

- Отравилась в 37-м году. По происхождению она - урождённая от старинного дворянского рода Берсеневых-Оболенских. Её муж, мой, стало быть, отец, тоже был дворянином, царским офицером. В гражданскую войну служил на стороне белых, в армии генерала Деникина. В 20-м году мне было 10 лет, когда я с мамой находилась в Крыму, но не в Севастополе, а где-то в глухом месте. И там мама узнала, что её родители уплыли вместе с людьми генерала Врангеля за границу, а нас, получается, бросили... Отец мой - тоже куда-то подевался в той неразберихе, неизвестно, куда. И мама призналась мне позже, уже в 37-м году - мы жили все годы, после гражданской войны, в Мариуполе - что прокляла своих родителей, когда подумала, что они её бросили. А в 37-м её случайно встретил один бывший офицер и сообщил, что они не уплыли за границу, а остались в Севастополе, намереваясь забрать нас с мамой, чтобы уехать куда-то к знакомым в Финляндию. Но... в Севастополь ворвались войска красных, и мои дедушка и бабушка погибли на глазах этого офицера в какой-то перестрелке. Получилось, что моя мама прокляла их напрасно, и решила, что все бедствия, выпавшие на её долю в Мариуполе, происходили из-за этого. А когда узнала от влюблённого в неё сотрудника НКВД, что её хотят арестовать как "врага народа", отравилась. Бежать из Мариуполя ей было некуда, а очутиться в тюрьме казалось ужасным.

- Да, это ужасно, - согласилась внизу собеседница. - Я тоже выслана из Петербурга в Петрозаводск за своё происхождение, и знаю, что это такое! Ну, а что сталось с вами?..

- Моего отца мама так и не отыскала: видимо, погиб. Родом он был из Екатеринослава. В 28-м году, когда я закончила учёбу в школе, мама повезла меня устраивать в университет, который открылся там, по-новому в Днепропетровске, где застряла в гражданскую войну моя бабушка по отцу. Хотя она была состоятельной в прошлом, её почему-то новые власти не тронули. Её муж, бывший статский советник, купил в Екатеринославе небольшой дом, а после гражданской войны умер, и о ней, видимо, просто забыли. Вот у неё я и остановилась жить, поступив в университет на факультет иностранных языков. Французский я знала с детства, поэтому выбрала себе немецкий. У бабушки всё ещё водились и золотые броши, другие драгоценные украшения, которых ей хватило, пока я училась, аж до 33-го голодного года, в котором она и умерла. Я продала её домик, и уехала в Мариуполь - сама выбрала себе направление туда преподавать немецкий язык в школе. В детстве я любила этот портовый город, да и мама осталась там - не захотела уезжать от моря к свекрови в Днепропетровск. И началась моя взрослая жизнь в Мариуполе.

Там влюбился в меня красивый парень из рабочей семьи, Володя Куликов, который был младше меня на один год. И я вышла за него замуж - тоже по большой и нежной любви. Он был таким добрым, что просто не верилось, что рос в грубой рабочей среде.

- А почему вы говорите, "был"? Он что, умер?

- Ну, вот вы и подвели меня к ответу на главный вопрос: почему появились у меня возле губ "складки скорби". Во-первых, в 37-м отравилась мама. А когда у нас уже была 6-летняя дочь, началась война. Володю призвали в армию вместе с сыном нашего соседа Василия Антоновича Визнюка, начальника отдела кадров металлургического завода, на котором работал и его сын, и мой Володя.

Германские войска так стремительно наступали на Украину, что я едва успела получить от мужа письмо. Он написал, что находятся с соседом под Москвой и готовятся к обороне столицы. Указал номер полевой почты, вот и все сведения. А завод здешний уже готовился к эвакуации. И Василий Антонович, узнав, что директор и завуч моей школы уже эвакуировались, а учителя остались в неведении, куда им уезжать и какая организация будет этим заниматься, включил меня с дочкой в список на эвакуацию служащих своего завода. На другой день сообщил и название сейнера с номером 19, который повезёт нас из Мариуполя в Азов, а дальше уже на поезде, до Первоуральска - конечный пункт назначения.

Но в день отплытия я опоздала в порт на 40 минут из-за внезапного расстройства желудка у Тани - начались рвоты, понос. Видимо, что-то съела плохое в спешке. И пока я возилась с нею, сойдя с грузовика на обочину дороги, машина уехала, не стала дожидаться нас. Потом мы добрались на попутке, но мой "19-й" сейнер уже отплыл от причала и тут же попал под бомбы немецких самолётов, налетевших на порт. Сейнер пошёл ко дну, не успев покинуть порт, и никто из пассажиров, находившихся в трюме, не спасся.

- Так, выходит, вам крупно повезло...

- "Повезло"! - горестно вздохнула Людмила Алексеевна. - Слушайте, что из этого "везения" вышло... Василий Антонович Визнюк находился во время бомбёжки на другом пароходике, который ещё не отплыл, и видел, как затонул сейнер, на котором должна была находиться я, и что никто не выжил. Он доехал до Первоуральска, и уже оттуда переписывался со своим сыном, который воевал вместе с моим мужем. Вот от сына Визнюка Володя и узнал страшную для него новость о моей гибели вместе с дочкой!

- О, Господи! - воскликнула Валентина Сергеевна. - Действительно, какое уж тут везенье!

- Врагу своему не пожелала бы я такого счастья!

- Что, погиб и муж?!.

- Нет, судьба моя оказалась ещё злее!

- Господи, да за что же вам такое?..

- Сейчас скажу, за что... - Людмила Алексеевна всхлипнула внизу. - Когда Мариуполь освободили от немцев и стала возможной переписка, я отправила мужу письмо на его полевую почту. Мне ответили, что рядовой Куликов Владимир Иванович, 1911 года рождения, выбыл из части по ранению в госпиталь войсковой части такой-то, обращайтесь туда. Обратилась. Нескоро, но пришёл ответ, что муж в 1942 году находился на излечении в госпитале города Фрунзе Киргизской ССР, откуда выписался, как непригодный к строевой службе из-за ранения в коленный сустав правой ноги. Начала разыскивать, где проживает. Оказалось, остался во Фрунзе, как было указано в извещении, "вместе с женою и двумя детьми".

- Так, может, это не ваш муж, а однофамилец?.. - предположила внизу собеседница.

- Сначала и я так подумала. А потом решила всё же проверить... Хотела написать письмо, чтобы выяснить всё, но передумала: а вдруг это всё-таки он? Письмо получит жена и может не показать его ему. Поеду! Война к тому времени окончилась, у меня были каникулы в школе, получила отпускные деньги, и поехала... От судьбы, думаю, всё равно не уйти, так буду знать хотя бы правду!

11 дней добиралась. В Средней Азии стояла жара, духота, да ещё мысли тяжёлые в голове - извелась вся, на чёрта похожа в зеркале! Не заявляться же к чужим людям в таком виде? А во Фрунзе, в гостиницах, не оказалось свободных номеров, как на грех, только "люксы". Что делать? Пришлось согласиться на "люкс", хотя и дорого. Зато искупалась в ванне и под душем ополоснулась. Привела в порядок лицо, выспалась. Увидела утром в зеркале свою похорошевшую мордашку, и поехала по адресу: что будет, то и будет. Мне шёл 37-й год, ещё не старая... Ну, и ринулась в свою судьбу!

Вот тут, Валентина Сергеевна, мне надо передохнуть: к самому тяжкому моменту своей жизни я подошла, вы уж меня извините, пожалуйста. Потом доскажу...
2

Не знал Алексей на своей полке, увидев горестное лицо Людмилы Алексеевны внизу, о чём задумалась бывшая красавица, перестав рассказывать. А та вспоминала, как шла во Фрунзе по улице Дзержинского, как нашла нужный ей дом и этаж, как остановилась, наконец, перед дверью с номером "36" - осталось лишь нажать на кнопку звонка. Но, не тут-то было... То ей казалось, что кто-то поднимается по лестничному пролёту и будет потом слушать, как её "встретит" какая-то фурия, живущая за этой дверью. То от страха начинало сдваивать сердце в предчувствии того, как из двери появится на её звонок этакая мощная матрона и, не поняв объяснений Людмилы, начнёт громко стыдить или устроит грязный скандал прямо на лестничной площадке, и появятся из других дверей соседи матроны.

Наконец, поборов свои страхи и думая только о встрече с Володей, она задала себе простой и логичный вопрос: "Зачем же я тогда ехала сюда за 5 тысяч километров, если не решаюсь нажать даже на кнопку звонка?" И сама себе ответила на него: "Надо же в конце концов выяснить всё, а не томиться от неизвестности и дурацкого страха! Может, здесь живёт вовсе и не Володя".

Не раздумывая более ни одной секунды, она решительно надавила пальцем на кнопку.

"Всё, всё!.." - торопливо думала она, ожидая развязки. Сердце её дёргалось, как воробей в кулаке, и ей хотелось теперь всей душой, чтобы Владимир Иванович Куликов оказался для неё чужим человеком, а её поездка сюда напрасной.

За дверью послышались чьи-то лёгкие, должно быть, женские, шаги. Людмила вся напряглась, а затем почувствовала, что у неё прыгают губы и она сейчас расплачется. И некуда уже было деваться...

Дверь отворилась, и молодая женщина, без лица и глаз - Людмила не видела их - спросила:

- Вам кого? Что-то я вас не знаю...

На вид ей было лет 30 - свежая, миловидная; от неё пахло жареным луком, видимо, только что отошла от плиты. Рукава её халата были по локти закатаны, руки в капельках воды, в левой - столовая ложка. Теперь Людмила увидела и её лицо, и фигуру. Чуть ли не заикаясь от неловкости и непонятного страха, она спросила эту женщину:

- Скажите, пожалуйста, Владимир Иванович Куликов живёт здесь?

- Да, живёт.

- А кто он вам будет?

- Как это кто? Я вас не понимаю... Муж, кто же ещё!

- Ой, простите меня: я вас не так спрашиваю. - Людмила достала из сумочки платок и вытерла выступившие слёзы. - Я - не то говорю, извините... - Она опять раскрыла свою сумочку и вынула из неё фотографию мужа. Передавая её женщине, спросила: - Здесь живёт... этот Владимир Иванович или какой-то другой? - Во рту у неё сделалось сухо, сказать больше ничего не могла.

Изменилась в лице и женщина. Глаза у неё стали испуганными, инстинктивно загораживаясь от Людмилы рукой, в которой держала фотокарточку, она произнесла, словно почуяв беду:

- Да, этот. А что случилось?.. Скажите, что с ним случилось?!

В ноги Людмилы что-то вступило, будто они у неё онемели и сделались бесчувственными, но язык ещё повиновался ей:

- Ничего не случилось, не пугайтесь. - Рассудок подсказывал Людмиле, что женщина перед нею - не матрона, не фурия и надо вести себя с нею не так, а рассказать ей всё спокойно, по-человечески - она поймёт... И добавила: - Думаю, что и не случится ничего. Я вам сейчас всё объясню... Только, пожалуйста, не здесь, не на площадке...

- Да-да, конечно, - пугливо согласилась хозяйка квартиры, приглашая жестом войти и пропуская Людмилу мимо себя. - Проходите, пожалуйста...

В комнате Людмила заметила, что у хозяйки тоже дрожат губы - вот-вот расплачется. И переведя дух, словно ныряя в прорубь, только бы не тянуть, проговорила самое главное, чтобы потом всё было проще и легче:

- Я - тоже... ну, как бы это вам... жена Владимира Ивановича Куликова. Только первая.

- Как?! Разве вы - живы?.. - вскрикнула, а не спросила, женщина. Лицо её исказилось, и она, словно бы, отшатнулась от Людмилы, вновь закрываясь от неё рукой, из которой выпала фотография.

Людмила удивлённо спросила:

- А почему вы решили, что я - должна быть мёртвой?

- Но ведь Володе... пришёл ответ, что и вы, и ваша дочь... затонули во время бомбёжки. Вместе с пароходом... - Женщина бросилась в другую комнату и, пока Людмила поднимала с пола фотокарточку мужа и прятала её в сумочку, вернулась с красивой деревянной шкатулкой в руках. Поставив её на стол, раскрыла и принялась вышвыривать из неё какие-то квитанции, справки и, найдя, наконец, нужную ей бумажку, выкрикнула: - Вот! - И протянула её Людмиле.

- Что это? - спросила Людмила, взяв пожелтевший листок.

- Ответ завода из Первоуральска на Володин запрос. Там всё написано...

Текст письма был отпечатан на машинке, и хотя пожелтевший от времени лист бумаги уже крошился на сгибах, Людмила легко и быстро его прочла.

"Уважаемый Владимир Иванович, здравствуй! Рад, что ты жив, хотя и покалечен. К сожалению, должен нанести тебе ещё один тяжёлый удар. Твоя жена, Людмила Алексеевна Куликова, и твоя дочь, Татьяна Владимировна Куликова, погибли во время бомбёжки парохода, который выходил из нашего порта в открытое море. Этот сейнер затонул недалеко от Мариуполя на моих глазах. Никто из членов команды и из пассажиров не спасся, в том числе и твоя семья. У меня сохранился список тех, кто погрузился на этот первый пароход и погиб. Очень сожалею, что вынужден сообщить тебе такое. Но, что поделаешь, дорогой, судьба не пощадила в тот чёрный день многих. Дирекция завода приносит тебе искреннее соболезнование. От моего сына ты уже знаешь, что завод наш теперь находится в Первоуральске. Если хочешь, приезжай и ты, раз уж списан, как ты пишешь, по чистой после тяжёлого ранения. Всегда тебя примем и будем только рады тебе, место для жилья и работы найдём. А пока привет тебе и соболезнование от моей жены Оксаны Ивановны, она хорошо помнит и тебя, и твою жену Люду, переживает сейчас за нашего Серёжу, на войне всякое может случиться, не приведи, как говорится, Бог. Желаем тебе скорее поправиться, набраться сил. С уважением, нач. ОК В.Визнюк, парторг завода И.Резник.

3 апреля 1942 г."

Кончив читать, Людмила тихо заплакала. И тут некстати осмелела хозяйка:

- Вот, видите? В Первоуральск Владимир Иванович съездил только посмотреть да выяснить у этого Визнюка, как всё было. А потом вернулся сюда, во Фрунзе, где лечился у нас. Урал ему не понравился, да и на заводе никого не встретил из своих однолеток - все были на фронте, вместо них работали местные уральские старики.

Утирая слёзы, Людмила спросила:

- А почему он вернулся во Фрунзе? А не на Украину - ведь нас освободили в 43-м от немцев.

- В Мариуполе, боялся, всё будет ему напоминать о вас. Поэтому и приехал во Фрунзе, где были знакомые врачи в госпитале, в котором он лечился. Он тогда совсем ещё слабым был. Устроился на работу здесь...

- Так, понятно... - произнесла Людмила деревянным голосом.

- Вы... это напрасно... Он себя здесь - строго держал. Всё переживал вашу гибель. А потом... Сколько же одному жить? Ни постирать себе толком, ни сготовить. Да и уюта никакого: всё по общежитиям, да по столовым.

- Вот вы его, значит, и пожалели, да? Нашли...

- Не я его нашла. Он сам часто заходил к нам в госпиталь. Левая рука у него - не сгибалась после ранения, надеялся, что процедуры помогут... Ну, мы утешали его, конечно, первое время, как могли. Что верно, то верно. А полюбила я его уж потом, хоть и покалечен... Человек он - всё равно очень красивый, и к тому же, добрый, надёжный! Он... тоже откликнулся на мою ласку... - Женщина замолчала. - Рассказывать дальше, нет?

Людмила вздохнула:

- Рассказывайте, вины вашей нет.

- Тогда - давайте познакомимся, присядем... Чтобы хоть как-то понять друг друга... по-людски... - Указав Людмиле на стул, стесняясь подать руку, хозяйка назвала себя: - Клава.

- Людмила Алексеевна, - отозвалась и сама почти машинально.

- Я знаю... - смутилась Клавдия и неожиданно расплакалась, садясь напротив Людмилы. Разговор дальше пошёл уже почти мирный, но, чувствовалось, Клавдия боялась Людмилы.

- В общем, забеременела я той осенью 42-го, поженились мы, - продолжала рассказывать новая Куликова. - Переехал он из общежития к нам. Я тогда с мамой жила, папа погиб в первый же год войны, на фронте. Владимир Иванович - ребёнка хотел, чтобы скорее забыть своё горе. Я и родила ему сына в 43-м году. А в 44-м - ещё и дочь, хотя и не думала больше рожать. Так уж вышло...

- Понимаю, - кивала Людмила.

- Дали нам квартиру от завода, где он работает. Вот эту... Мама - осталась в своей, не захотела жить с нами. Ну, что ещё вам сказать?.. Прямо не знаю... Вот так и живём, значит. Сыну - скоро 2, дочке - ещё и года нет. Куда мне с ними теперь, а? - Клавдия снова расплакалась, закрывая лицо руками.

- А где же они сейчас? У вашей матери, что ли?

- Дети-то? Танечка - у мамы. Юра - в садике. А что?

- Да так... - пожала Людмила плечами.

Клавдия, не зная, что говорить, чтобы не молчать только, стала объяснять:

- Я - в больнице работаю. Всё так же - медсестрой. Это сегодня у меня свободный день - подменяла одну... Сейчас она вместо меня отрабатывает. Так что, если б не это, вы меня и не застали бы дома. Только вечером. Володя - тоже на работе...

- У вас есть фотокарточки детей? - поинтересовалась Людмила.

- Есть, конечно. Зачем вам? - встревожилась Клавдия, поднимаясь и инстинктивно загораживая собою вход во вторую комнату.

Людмила поняла её. Спокойно пояснила:

- Просто хочется посмотреть на них.

- Посмотреть? А зачем вам на них смотреть?..

- Да не бойтесь вы, я не глазливая!

Клавдия смягчилась, поняв, что ведёт себя грубо:

- Ладно, посмотреть, конечно, можно. Простите меня... Я - сейчас...

Хозяйка метнулась сначала на кухню - там что-то пригорало, затем вернулась и вынесла из другой комнаты альбом.

- Вот, здесь у нас всё... - сказала она. - Смотрите... - И протянула альбом.

Весь альбом Людмила смотреть не стала - начала с конца, где были дети, Владимир - худой, неузнаваемо постаревший, но он, он, дорогой до слёз и любимый - и его новая жена. На карточке она была лучше, наряднее, что ли. Мальчик был похож на отца - вылитый Владимир в детстве, а девочка - на мать. Правда, в возрасте года трудно ещё угадать полное сходство, но, кажется, она походила на мать.

- А моей Таньке - уже 13 скоро, - сказала Людмила, возвращая альбом. И тихо, почти дружелюбно спросила:

- Ну, что же мы делать-то будем теперь, Клава?

- Не знаю, - ответила Клавдия непослушными губами.

И Людмила поняла, бояться этой женщины ей нечего, она сама боится. Но понимала и другое: у Клавдии - двое, причём совсем маленькие, закон будет на её стороне. Да и как посмотрит ещё на всё это Володя, тоже неизвестно.

Она прошла к окну и, глядя на широкую улицу внизу, на проплывающие по небу облака, на далёкие горы на горизонте за городом, проговорила:

- Вот что, Клава. Делать мы, наверное, ничего и не будем с вами. Пусть всё остаётся, как есть. Моя дочь - скоро уже вырастет, да и одна она у меня. А у вас - двое, и маленькие. Им - отец ведь нужен. А я - уеду... - Она обернулась и посмотрела сопернице в глаза.

От благодарности Клавдия опустилась перед Людмилой на колени. Рыдая, воскликнула:

- Спасибо вам! Не знаю, чем и отблагодарить за такое? Может, денег... Надо же и вам как-то помочь! Я - не пожалею, отработаю... Я ведь тоже не виновата, что всё так получилось!..

- Виновата война, - глухо проговорила Людмила, вытирая глаза платком: - Только у меня - будет к вам просьба... Денег - конечно, не надо, это ни к чему. Но я - хочу повидаться с Володей. Поговорить...

Лицо Клавдии сразу сморщилось, она закрыла глаза и заплакала. Всхлипывая, тяжело поднялась с пола, произнесла:

- Это - конец...

- Нет-нет, вы не поняли меня! - остановила её Людмила. - Я не собираюсь отнимать его у вас. Но и вы поймите меня по-человечески! Не могу же я уехать, даже не повидавшись, не поговорив. Вы не должны этому мешать... Как вас звать? - спросила Людмила, забыв, что уже познакомилась с этой женщиной и произносила её имя.

Та растерянно смотрела на неё:

- Клава. Я уже говорила вам. Клавдия Николаевна, - поправилась она. - Я работаю в больнице медсестрой. А в войну - работала в здешнем госпитале. Володю привезли к нам из-под Москвы. С санитарным эшелоном.

- Вы - ещё тогда с ним?.. Познакомились.

- Да. - Клавдия кивнула, но тут же пояснила: - Но тогда - между нами ещё ничего, это потом... Я тогда лишь жалела его.

- Когда - потом? - не поняла Людмила.

- Ну, когда он узнал, что погибла его семья. Я сочувствовала ему...

- Когда он приходит домой? - Людмила взглянула на свои "женские" часы, которые выменяла в 43-м на барахолке на немецкую зажигалку. Спичек в городе не было, и часы ей достались фактически за огонь; зажигалку она подобрала на дороге.

- В 7, - ответила Клавдия, пугаясь.

- Хорошо, я зайду к вам после 7. Но вы - предупредите его, пожалуйста!

- Ладно...

Людмила ушла, не прощаясь.

Клавдия после её ухода ничего не могла делать - всё валилось из рук, съездила за детьми и привезла их домой, а когда муж вернулся с работы, бросилась к нему в прихожей чуть ли не с криком:

- Володя, Володечка! Только не расстраивайся, пожалуйста: всё хорошо, дети - здоровы, но... К нам приехала сегодня - твоя первая жена. Она жива...

- Как жива?! - Владимир от неожиданности побледнел, взял с вешалки и надел на себя свой пиджак, который только что снял. И сразу же густо-густо покраснел, буквально налился краской от охватившего удушья.

В комнате Клавдия продолжила:

- Жива. Приехала вот к нам. Остановилась в гостинице... - Она негромко, жалобно заплакала, отворачивая лицо от детей. Сын складывал на полу кубики, а дочь посапывала в детской кроватке, угревшись в тепле.

Когда Людмила приехала вечером снова и нажала на кнопку звонка, Владимир Иванович вздрогнул, автоматически погладил Клавдию по спине и сказал ей севшим голосом:

- Ничего-ничего, успокойся! Я открою сам...

Отворив дверь и увидев перед собою напряжённую Людмилу, он растерянно, хотя уже всё знал, проговорил:

- Люда?!

- Володенька! Живой?.. - нелепо вскрикнула и Людмила, бросаясь ему на шею и целуя его в беспамятстве от счастья.

Он не отстранился, обнимал её тоже и целовал в губы, щёки, шею. Оба расплакались, растерялись совсем. На них - тоже в растерянности - смотрела Клавдия и подошедший сын Володи.

Ужинали за общим столом уже успокоено - пили вино, чокались, но боялись смотреть друг другу в глаза. И хотя Клавдия рассказала Людмиле всё, Володя принялся рассказывать тоже:

- Я получил от тебя письмо, что ты с Таней собираешься эвакуироваться с заводчанами в Первоуральск. Из госпиталя я и написал тебе туда - на завод, так как точного адреса твоего не знал. Но ответ получил не от тебя, а от Визнюка. - Он кивнул на пожелтевшее письмо, которое лежало опять на столе. - Вот как всё вышло... Я даже съездил потом к ним туда, в Первоуральск этот...

- Я знаю, - кивала Людмила, - мне Клава рассказывала...

- Вот так всё получилось, - повторил он виноватым голосом. - Если бы не это, разве бы я...

Всё было вроде бы и ясно - никто никого не винил - а, вот, что делать дальше - не знали. Не знала теперь и Людмила: то ли идти ночевать в гостиницу, то ли оставаться здесь.

Всё-таки решила ехать, как обещала Клавдии, в гостиницу. Клавдия не останавливала её, не отговаривала. Владимир - тоже. Наверное, постеснялся. Значит, считал уже себя для Людмилы чужим. Он всегда был застенчивым. Даже проводить Людмилу не решился в одиночку - допустил, что вместе с ним пошла и Клавдия. Детей оставили на соседку, чтобы присмотрела, а сами довели её до остановки троллейбуса, и Владимир, подсаживая Людмилу в салон, успел сунуть ей что-то в руку. Она разжала вспотевшую от волнения ладонь, когда уже отъезжала. Там была крохотная, в 2 слова, записка: "Позвони завтра". И номер телефона.

В гостинице Людмила не могла долго заснуть - вспоминала лицо мужа, выражение его глаз, как он обнимал её и целовал, как растерялся. Женским чутьём она сразу почувствовала, Клавдию он не любит, любит только её. Даже помолодел за ужином. Но был по-прежнему растерянным, несчастным.

"А может, не нужно уступать его этой Клавдии? - подумала Людмила. - Взять и увезти с собой..."

Ночью она несколько раз просыпалась и опять думала обо всём. А утром искупалась под душем и долго наводила перед зеркалом красоту, рассматривала себя. Фигура у неё была на загляденье - вроде бы даже девичья от худобы, но зато с женским развалом в бёдрах, с неизрасходованной упругостью и силой. Казалась молодой и её высокая грудь. Только вот морщинки появились у глаз, а то бы и лицо не подкачало - огромные синие глаза, сочные губы, густые пышные волосы. Недаром же - Люд-мила: мила людям.

Позвонила Владимиру она прямо из гостиничного номера. Но телефонную трубку подняла какая-то женщина:

- Слушаю вас.

Ломким, непослушным голосом Людмила заторопилась:

- Мне нужно Владимира Ивановича, бухгалтера.

- Сейчас. - Было слышно, как опустив трубку на стол, женщина устало проговорила: - Вас, Владимир Иваныч!..

А вот теперь поднёс трубку к губам он:

- Слушаю, Куликов.

- Володя, это я, Люда. Ты просил позвонить, вот я...

- Да-да, просил. Спасибо. Вы - можете подождать меня у себя? - заговорил он с нею на "вы". Но она тут же поняла, что, вероятно, не хочет, чтобы его сослуживцы знали, с кем он разговаривает, и торопливо ответила:

- Да, могу. Это было бы лучше всего...

- Вот и хорошо. Я скоро освобожусь, и к вам. Надо переговорить...

- Хорошо, Володенька, я всё поняла, буду ждать.

Было только 11 часов. Людмила принялась ходить по номеру и мять себе пальцы. Её ноги, отвыкшие от высоких каблуков, подламывались под ней, она то и дело цеплялась правым носком за коврик на полу и пугалась: спотыкаться на правую ногу, говорят, к неудаче. А ведь ей хотелось соблазнить своего мужа. 4 года она обходилась одна, казалось, привыкла уже к своему положению и забыла, что женщина. А тут в ней проснулось такое молодое и неуёмное желание, что боялась, не дождётся и сойдёт с ума. Однако, сняв туфли и попив холодного чаю, она успокоилась, опустила на окне плотные шторы, чтобы солнце не освещало номер, и легла на кровать. Сразу стало уютнее в полумраке, а главное - спокойнее. Поняла, без яркого света она будет выглядеть молодой.

"А вдруг он не захочет?!" - резанула страшная мысль.

Не раздумывая, боясь теперь, что не успеет, Людмила торопливо сняла с себя пижамный костюм, толстые некрасивые чулки, плотные и, тоже некрасивые, рейтузы и надела прямо на голое тело, сняв даже и лифчик, лёгкое платье - чтобы не устоял, если прижмётся и станет целовать. Лифчик и комбинацию она быстро убрала в шкаф. Подошла снова к зеркалу и принялась поправлять причёску. Сердце её прыгало, глаза лихорадочно блестели, а из зеркала на неё смотрела гибкая, страстная женщина.

- Что будет!.. - шептала она, выбивая зубами дробь от охватившего желания.

Владимир пришёл к ней только в третьем часу, когда она уже почти отчаялась и не сразу сообразила, что это он, таким робким был его стук. А когда открыла дверь и увидела, что он стоит с цветами и толстым портфелем в руках, то чуть не упала от потрясения.

- Проходи, Во-ло-денька!.. - выдохнула она радостно.

Он вошёл, положил цветы на стол. С этой минуты и завертелась у них под ногами земля...

Целуя её, он возбудился. И она стала срывать с него пиджак, галстук. Потом оставила это и сдёрнула с себя через голову платье...

Последовала такая бурная близость, какой не было между ними и прежде. Людмила будто отвоёвывала у жизни всё упущенное, навёрстывала. А выпив полстакана вина, которое он принёс, не могла, казалось, остановиться.

Не понимал, что с ним творится, и он. Тоже показался себе молодым и неутомимым. С Клавдией ничего этого у него никогда не случалось, словно он жил с нею по какой-то обязанности. Теперь же ему казалось, что они с Людмилой опять молоды и всё вернулось к ним снова - и любовь, и забытое счастье. А может, вообще не было никакой разлуки и никакой войны? Он видел перед собою её нагое, юное тело, мысок шелковистых волосков треугольничком внизу и, будто не понимал, что скоро надо будет одеваться и уходить от... любимой жены. Он не хотел этого, но знал, что покорится долгу. Чувствовал, что этот долг почему-то сильнее его. И в то же время было неловко и перед Людмилой - что ей сказать?.. Пришёл, мол, понаслаждаться, и опять до свиданья?..

Он так растерялся, что действительно, не знал, что ему делать: молча одеться и молча уйти? Он боялся даже посмотреть Людмиле в глаза. Вот тебе и нежно любимая...

Всё было нелепо, ужасно, но Людмила, к его удивлению и... тайной радости, сказала, что ему пора уходить:

- Иди, Володичка, поздно уже. Догадается ведь, нехорошо будет: я обещала ей...

Ни слова упрёка, понимала всё, да и говорила почти спокойно.

- Что... обещала? - спросил он, перестав застёгивать брюки.

- Ну, что уеду, не буду мешать вам.

- А как же я? - спросил он, моргая ресницами. - Разве ты не любишь меня?

- Люблю, люблю, миленький! Но у тебя - маленькие дети, ты - нужнее им, - отвечала Людмила неискренне, ожидая, что он как-то опровергнет её доводы и останется с ней, а потом и уедет вместе с нею.

- А как же... Таня? - слабо сопротивлялся он. И Людмила поняла: не останется, не сможет. Тогда решила облегчить ему его положение:

- Тане - уже 13-й, на меня похожа, - стала договаривать Людмила, сдерживая слёзы. - А тут у тебя - двое...

- Но ведь я - люблю тебя, Люсенька! - простонал он. - Я всегда любил только тебя. - В его последних словах ей почудились нотки оправдания и жалости лишь к себе. В нём не чувствовалось воли и решения мужчины, который должен, обязан в трудный час расставить всё по местам и по мужской справедливости. И она задала ему вопрос с подначкой, почти коварной, но не в свою пользу, чтобы не подумал потом и не упрекал, что она думает, как и он сам, только о себе и лишена благородства. Нет, пусть услышит, пусть задумается и ответит.

- А своих детей здесь - ты разве не любишь?

- Не знаю... - искренне признался он. И опять был в этом весь и на будущее - со своей слабостью и безответственностью. Он перекладывал важное решение, которое должны принимать в таких случаях мужчины, на неё, на женщину, очутившуюся в положении, когда судьёй должен быть он, а не она. Но он лишь опустил голову, чтобы не смотреть ей в глаза.

Ей стало невыносимо. Было жаль и себя, и его, а главное, душу тисками охватила полная безысходность. Людмила поняла, ничего он сам не решит, не рассудит - безволен, несчастен, как и она, вот и всё. А сама - дала уже слово этой Клавдии, отрезала себя, дурочка, от счастья.

Она привалилась к его груди и, обнимая и поглаживая его спину, приговаривала, тихо плача:

- Ну, что же нам делать, что же нам делать теперь?..

А он, вместо ответа, неожиданно задал ей вопрос:

- У тебя нет с собой Танечкиной фотокарточки?

- Есть...

- Покажи.

Она оставила его, достала Танькину фотографию и протянула, а сама принялась одеваться.

- Какая красавица! - поражённо воскликнул он, рассматривая на фотографии свою дочь. - Копия ты! Оставь её мне, у тебя ведь... - И замолчал.

"Вот и решение всему, - отчуждённо подумала она, - он остаётся во Фрунзе". Вслух же произнесла:

- Да, красавица. Но, молю Бога, чтобы она не повторилась ещё и в моём "счастье". Говорят, оно - передаётся от родителей, как и красота.

Владимир промолчал. И тогда нежность и жалость к нему, словно обиженные люди, тихо отошли от него, а её душа затвердела. В эту гробовую минуту напряжённой тишины раздался требовательный, не терпящий отлагательства, стук в дверь. Не понимая, кто бы это мог быть - коридорная администрация, наверно - Людмила пошла открывать.

Оттолкнув Людмилу, в номер ворвалась белая, как меловая стена, Клавдия. Увидев стол и постель, потерянно моргавшего Владимира, она выкрикнула:

- Я так и знала! Сразу знала, что всё так и будет. Ещё бы, такая красотка...

Владимир, оправдываясь, стал совать в лицо Клавдии фотокарточку дочери:

- Ну, чего ты?.. Надо же мне было - вот это... Забрать на память.

Людмила, помогая ему, отвлекла огонь на себя:

- Ну, ты, баба - что`?.. Без сердца, что ли? Должны же мы были поговорить без тебя! Столько не виделись... А завтра - я уезжаю. Как и обещала. Что же тебе ещё надо? А будешь командовать, так я не погляжу, что у тебя - двое! Поняла?!

- Поняла, поняла... Прошу прощения... - Клавдия рабски кивала. - Испугалась я... Схожу, думаю, узнаю. Как они там? До чего договорились?..

Людмила гневно уставилась на неё:

- У-хо-ди!.. Сейчас же. И не спрашивай меня больше ни о чём! И его - забери с собой! Уходите оба! Ты - должна была в ноги поклониться мне, а не врываться сюда на своих дополнительных правах!

Видя, что Людмила стала неузнаваемой, а сама в зеркале - красной, как помидор, Клавдия не стала дожидаться развития событий в нежелательном направлении - схватила мужа за безвольно опущенную руку и потащила за собою к двери. Увидев портфель под столом, захватила и его.

Людмила опомнилась, когда щёлкнул стальным зубом английский замок. В номере остро пахло табачным дымом, и ей казалось, что она задыхается от него. Стало обидно: дым остался, а вот глаз Владимир так и не поднял - не простился даже, ни денег на обратную дорогу не догадался, ни подарка дочери... Людмила повалилась ничком на постель, которая тоже была теперь ей чужой.
3

Вернувшись в Мариуполь, она ходила на работу, стирала, готовила, жила, вроде бы, как и прежде. Погасла только синева в глазах - налилась какой-то ночной чернотой. О её беде знала лишь директриса, которой Людмила всё рассказала. Выслушав её исповедь, Раиса Михайловна проговорила:

- Виноватых нет, всё правильно, Люся. И то, что не увезла ты его сюда - тоже правильно. Если уж мужчина без характера - толку не жди. Жил бы здесь с тобой, а тосковал - по детям. Вернулся бы к ним от тебя, начал бы там - тосковать по тебе. Это не жизнь...

Как в воду глядела. Начал Куликов присылать Людмиле тоскливые письма. Писал, что не может жить без неё, работать, сходит с ума. Но и детей оставить не может - признавался, что от этой мысли у него разрывается сердце тоже. Начал присылать каждый месяц деньги на Таньку - вроде как алименты, но добровольные. От всего этого Людмила часто плакала и не могла успокоиться.

Летом, когда начались каникулы, Раиса Михайловна, видя, как Людмила не живёт, а мучается, посоветовала:

- А знаешь, что, Люсенька, напиши-ка ты своему Куликову письмо тоже...

- Да ведь я отвечаю на его письма! - призналась Людмила. - На "до востребования" пишу ему.

- Нет, милая, я не об этом... Понимаю, что на "до востребования". Ты - напиши ему другое! Что выходишь замуж...

- Как это? Зачем?.. - не поняла Людмила.

- А так. Встретила, мол, хорошего человека. Сделал предложение...

- Но ведь неправда это! - горячо воспротивилась Людмила. - Да и зачем? - переспросила она.

- Ну и что же, что неправда. А затем, чтобы он перестал тебе голову морочить своими письмами! - возмутилась Раиса Михайловна. - Ты скоро чокнешься от его писем!..

Директриса прочла 2 письма Куликова - Людмила сама показывала. Потому и говорит с нею так: жалеет.

- А дальше что? - спросила Людмила, представив себе бывшего мужа. Уж она-то знала его: он первым "чокнется" от такой новости. Да и самой сладко было читать признания, что не любит он свою Клавдию, а думает только о ней.

- А ничего, - спокойно ответила мудрая, знавшая жизнь, директриса. - Потом возьмёшь, да и вправду выйдешь.

- Это за кого же?

- Да хоть за того же военрука. Ведь он - мысль свою не оставил... Второй год уже сохнет по тебе.

- Не пойду я за него.

- Это почему же?

- Говорила уже вам - не люблю. И моложе он на 5 лет!

- А вот так маяться, как ты, лучше? - напустилась директриса. - Человек воевал. Был тяжело ранен. Что же с того, что моложе. Зато серьёзный, повидал и жизнь, и смерть...

Однако тем разговор этот и кончился. Но опытная Раиса видела и другое: мается Людмила теперь не только душой, но и телом. Пробудил Куликов в ней женщину, и женщина эта забунтовала. Да ещё как!.. И директриса подсказала несмелому военруку в сентябре, что надо быть активнее, смелее. Не хочешь упустить своего счастья, будь мужчиной! Устрой вечеринку, пригласи не одну - одна не пойдёт. Дай ей привыкнуть к себе. А там - ещё раз... Да не теряйся, обними, поцелуй - сумей остаться наедине...

Вот так у военрука Сысуева и начались отношения с Людмилой - пошли, стронулись с места. Денег на вино, цветы, а потом и на подарки он не жалел. И Людмила постепенно оттаяла.

Однажды, провожая её октябрьской ночью домой, Сысуев осмелел и поцеловал. Она вырвалась, а он обиделся:

- Ладно - не любите, знаю! Ну, а для кого бережёте себя, для кого? Неужто мне - так ничего нельзя: даже поцеловать вас! Или убудет?..

- Михаил Петрович, зачем вы так?.. - обиделась и она.

- Но я ведь - тоже живой человек! Молодой! Люблю! Силой - никто вас не гонит за меня, верно? Так хоть поцеловать-то - я могу? Или для меня - ничего уже в вашей жизни нельзя, не заслужил!..

В голосе было столько обиды - не на неё, на жизнь, она это почувствовала - что ей стало стыдно. Действительно, жестоко получается. Молодой, воевал, болел сколько. Что же он, не достоин женской ласки? Да и прав, силой за него - никто её не гонит. И беречь себя не для кого - тоже прав.

В острой, почти материнской, жалости она прильнула к нему и поцеловала. А он вдруг, как Клавдия, опустился перед нею на колени.

Дальше Людмила соображала плохо. Опустилась тоже и стала целовать его. Он отвечал ей. Потом они поднялись и начали целоваться по-настоящему. Людмила распалилась и приняла решение вернуться к нему на квартиру, где только что была вместе с другими гостями. Нет, замуж за него она не собиралась по-прежнему. А просто так... какая ей теперь разница?.. К тому же, в тот вечер дома не было дочери - лежала после простуды в больнице; вот что, главным образом, оказалось тогда решающим.

- Пойдём к тебе, - прошептала она, прижимаясь к его возбуждённой плоти и млея от удовольствия.

С той ночи Людмила стала с Михаилом жить. Того, что у неё произошло с мужем - той, захватывающей дух, радости, восторга от близости и счастья - конечно же, не было и в помине, потому что в её сердце отсутствовала любовь. Она приходила к Михаилу лишь тогда, когда ей этого хотелось самой. А бывало, не приходила неделями. Он молчал, боясь лишиться её совсем.

И всё же, как она ни береглась, однажды всё-таки поленилась и... "влипла". Это случилось в конце января 46-го года... С того дня, когда она выехала из Фрунзе, прошёл уже год. Надо было решать - либо аборт, либо выходить за Сысуева замуж. Аборты запрещались правительством, да и сама боялась "подпольщины" - знала, скольких женщин подпольные акушерки сделали калеками на всю жизнь. Одним словом, решилась она в тот чёрный день на замужество, хотя и протестовала душа. Михаила к тому времени она уже знала достаточно и не любила ни как мужчину, ни как человека. Однако иного выхода не видела, да и с письмами от бывшего мужа пора было кончать. Сошлось, короче, всё одно к одному. Объявила уже и своей Таньке, что вынуждена выйти замуж потому, что беременна. Дочери шёл 15-й год, всё поняла. Куда же было отступать после этого?..

Михаил написал матери, чтобы ехала к нему в Мариуполь на свадьбу, что берёт себе в жёны не девушку, а женщину с ребёнком. О возрасте женщины и ребёнка из осторожности умолчал. Людмиле же объяснил это тем, что не хочет расстраивать мать "на всю катушку". Добавил:

- Я её знаю. Она и без того будет расстроена, так что лучше ей не сообщать всех подробностей. Побудет здесь несколько дней, и уедет. В общем, ты с ней - не откровенничай, больше помалкивай. Не ей с тобой жить, а мне...

Танька росла у Людмилы после ухода немцев из города, всё время стыдясь себя. В Мариуполь возвращались из эвакуации старожилы, везли с собою патефоны с пластинками Клавдии Шульженко и Леонида Утёсова, лучше были одеты. Затем появились кинофильмы о любви, новые песни, заработали танцплощадки везде. Люди устраивали по выходным дням вечеринки с танцами под патефон. И Танька впервые обнаружила, что плохо одета. С той поры, хотя время было ещё полуголодное, хлеб выдавали населению в магазинах только по продуктовым карточкам, Таньке хотелось, тем не менее, не столько наедаться, сколько получше одеваться. Но мать была занята в школе уроками, классным руководством, педагогическими советами, и девчонке, которой пошёл уже 13-й год в 1945 году, казалось, что матери нет до неё никакого дела - брошена. Может, так на самом деле оно и было, Людмила соглашалась. Но заметила Таньку учительница по русскому языку и литературе, с удивлением читавшая её заметки, подаваемые ей для стенной газеты. Сначала подумала, что девочка откуда-то их списывает. Но потом убедилась, что это всё личное, что в доме у Таньки прекрасная библиотека, собранная ещё бабушкой и прочитанная Танькой почти вся. И "русачка" высказала Людмиле свои впечатления о Танькиных литературных способностях:

- Людмила Алексеевна, я обязана вам сообщить - да, обязана! - усилила она весомость своих слов нажимом на слово "обязана", - что у вашей дочери - прямо-таки Божий дар писать! Никогда ещё не встречала в её возрасте детей с таким образным и ясным стилем, как у Тани. Советую вам обратить на это внимание, и после окончания 10-го класса - подсказать девочке поступить на факультет журналистики. Со своей стороны, я буду советовать ей то же самое. Но и вы - как мать - должны помнить об этом.

Слушать такое о своей дочери Людмиле было, конечно, приятно. Но дальше Танька стала пугать её. В 7-м классе она влюбилась в 9-классника Митю Горбенко, очень красивого и избалованного вниманием девочек, мальчика. Ну, то, что в него были влюблены очень многие девочки из старших классов, Людмиле было понятно и не пугало. А вот то, что в него влюбилась Танька, ещё "малявка", которую этот, уже почти взрослый парень, мог легко обмануть и сделать женщиной в её доверчивом и "опасном" возрасте, настораживало.

Слава Богу, парень даже не заметил ни самой Таньки, ни её любви, но Танька после своего "провала" стала рассматривать себя чуть ли не по 30 минут, стоя перед большим зеркалом в одних трусиках. Её удручало то обстоятельство, что у неё "не было" никакой груди - одни "припухлости" вместо бюста. Это Людмиле не нравилось. А когда Танька выдрала из какой-то книжки фигуру древнегреческой юной купальщицы и, держа этот лист в руке, рассматривала в зеркале свои, уже обозначившиеся плавными округлостями, бёдра, длинные ноги, и сравнивала свою фигуру, которая ей явно нравилась, с фигуркой купальщицы, это вызвало у Людмилы серьёзные опасения.

Опасаться приходилось и бравого окружения Таньки. Мальчишки постарше её, с которыми она водилась, находили в старых окопах за городом ржавые гранаты и пистолеты, оставленные войною. Гранатами - глушили в море рыбу, а потом жарили на прутиках над кострами на берегу. Из пистолетов - стреляли по бутылкам и консервным банкам, находя где-то патроны. И всегда в гуще этой ватаги была Танька. А если граната взорвётся у кого-то в руке? Или выстрелит нечаянно пистолет...

По вечерам юная банда пробиралась бесплатно в летний кинотеатр, открывшийся в городском парке. В общем, Танька ходила со своими мальчишками всюду. Дело в том, что её, золотоволосую и хорошенькую, уже заметили и взрослые парни. А мальчишки - лишь зауважали: плавала в море, как рыба. На её дальние заплывы не отваживались даже взрослые. А она - не боялась.

Зато в постоянной тревоге за неё находилась Людмила. И устав, наконец, от этих переживаний, стала поручать присмотр за дочерью соседскому пареньку-рыцарю Генке Демерджи, которому Танька нравилась особенно. Он первым из всех увидел в ней то, чего никто ещё до него из мальчишек не рассмотрел. Они поймут это потом, когда через год увидят её на пляже и будут следить за нею, как она приходит, раздевается, ныряет и плавает в море. Их головы, словно подсолнухи, будут дружно поворачиваться в её сторону, будто за солнышком. А пока следил за Танькой только этот Генка по прозвищу "Грек". Он был старше её на 4 года, но учился из-за 2-летнего пропуска занятий в школе впереди Таньки только на 2 класса и считал её почти своей сверстницей. Она рано оформилась и выглядела не костлявой и неуклюжей девчонкой, а красивой девушкой. В 1946 году Генке надо было по возрасту призываться в армию, и потому он бдительно оберегал Таньку от всех, негласно считая её своей невестой и приучая к этой мысли остальных, кроме самой "невесты", разумеется - от неё он ещё скрывал пока свои чувства.

Как все местные приазовские греки он был смугл и черноволос - его предки когда-то вышли из Греции и осели на чужих берегах и здесь, и по всему Черноморью. Но языка своих предков Генка не знал и полагал себя русским. Его отец погиб на войне, и Генка рос, как и Танька, "безотцовщиной", неконтролируемый никем, кроме матери, с которой он не считался. А Танька не признавала его ни своим опекуном, потому что никого не боялась, ни женихом, потому что не была в него влюблена. Он это чувствовал и терпел, ожидая своего часа, когда девочка подрастёт.

Наверное, он был наблюдательным человеком, этот Генка. Танька подрастала стремительно и становилась похожей на свою бабушку по матери всё больше и больше. И не только внешней красотой, но и сильным характером, который был посильнее, чем у Генки. Откуда-то появилась, "вылезла" из Таньки, и бабушкина осанка - горделивая, с чувством собственного достоинства. Наверное, порода такая. Округлились руки, плечи, стали заметными бёдра. Губы, зовущие к сочному поцелую, сделались припухлыми. А глаза казались от густой синевы в солнечную погоду морем - с лучиками в зрачках, весёлыми искрами. Да ещё и ямочки появлялись на щеках, если улыбалась - чудо, а не девочка!

Она уже и сама себе нравилась в тот год, когда мать объявила ей о своём замужестве, а Генке подходил срок готовиться к армии. Особенно Танька нравилась себе в новом купальнике, сшитом матерью. Какое это было счастье, блаженство - смотреть на "такую Афродиту" в зеркале...

Тело у неё сделалось сильным, лёгким. Она не шла, а, казалось, летела по воздуху. А в 1946-м году ей стало нравиться всё - и люди, и кинофильмы, и даже учителя. Она ощущала себя не прежней безгрудой "шкилей", а девочкой редкостной красоты - такой была только её мать на довоенных фотографиях, да бабушка в юности.

И вдруг эта неприятная новость, ошарашивающая душу: мать выходит замуж за Михаила Петровича Сысуева! Она, Танька, зачитывается книгами о любви, грезит принцами, которых здесь нет - все местные парни ходят в старых брюках и латаных пиджаках отцов и старших братьев, курят и пьют водку, закусывают её селёдкой (в том числе и Генка), а ведь она не выносит этого запаха: ни табака, ни водки, ни чеснока - фу!.. - и в это время замуж выходит мать! За этого "психа" военрука... Он уже бывал у них в доме - однажды чинил водопроводный кран, который потёк, в другой раз исправил довоенный велосипед, оставшийся от папки, которого Танька почти уже и не помнила. Но присутствия этого Сысуева в доме у них насовсем Танька не могла даже представить, как и того, что мать родит Таньке братишку или сестрёнку от него - просто ужас какой-то!..

Людмила особо и не спрашивала у дочери, хочет ли она иметь нового отца - считала, что достаточно объяснения причины. Михаил, правда, пытался задобрить девчонку знаками внимания и мелкими подарками, но Танька осталась и к ним, и к нему равнодушной. А потом, после свадьбы как-то незаметно, потихоньку - Людмила это почувствовала - и невзлюбила отчима. Но характер у девчонки оказался, на удивление, твёрдым, и она не жаловалась Людмиле, не плакала.

Дело было, как выяснилось, в том, что Танька случайно подслушала ещё перед свадьбой разговор Аграфены Семёновны Сысуевой со своим сыном. Ужав тонкие бледные губы, зловещая старуха, приехавшая откуда-то из-под Кирова, выговаривала:

- Ох, Мишка, дурак ты у меня, дурак! Да ведь щас, опосля войны, девок кругом - хоть пруд пруди! А ты - берёшь себе чужие обноски. Да ищё и с дитём!

- Ну и что? - огрызнулся будущий отчим, делаясь похожим от злобы на свою мать: та - змея, и этот - сейчас укусит.

- Как это - што? Заладил: "што-о"!..

- А если я люблю её.

- Вот я и говорю те, што дурак ты у меня. А я-то ищё думала: ну, што это сына домой не дозовёсси никак? Не едеть... А оно - вона почему застрял: сдурел!

- Я - тут лечился. Мне здесь - климат подходит. У меня нервы расстроены, инвалидность просто так не дают!

- Да уж вижу я этот климат теперичи и сама. Вижу! Старуху себе в жёны нашёл!

- Какая она старуха! Ты, сама-то - надела бы очки! Кто ещё с ней может сравниться здесь?

- Ладно. Тебе, дураку, с ей жить, не мне, - продолжала старуха точить сына, словно ржавчина. - Бери её, донашивай. Расти чужое семя...

- У меня от неё скоро свой ребёнок будет.

- Свой, гришь? Ой, ли!.. - И качала седой головой, полыхая недобрыми взглядами из-под лохматых рыжих бровей.

Вот с того мартовского дня, оказывается, окончательно опротивел Таньке умолкнувший Михаил - не сумел заступиться за свою любовь по-мужски. Старуху она, правда, тут же забыла - та уехала после свадьбы к себе в деревню - а вот военрука, который снимал комнату в заводском посёлке, а потом, став её отчимом, переехал жить к ним, она продолжала видеть каждый день и быстро поняла своим острым детским чутьём, что он - такой же, как и его мать, злой. Только влюблённый в Людмилу. Но её, Таньку - он ненавидит, хотя и делает вид, что хорошо к ней относится. Да и вином от него часто разило, а Танька таких "духов" не переносит.

Однажды дочь сказала:

- Ма, а у него - когда смотрит на меня - почему-то глаза не стоят на месте. Как-то странно так - бегают, бегают. Как у ненормального. И злые... Он и в школе у нас такой. Его "Психом" прозвали - кличка такая. Мальчишки дали.

Осенью призвали в армию Генку Демерджи - исполнилось 18, а он был только в 9-м классе. Призвали служить на флот. Служил он где-то на севере, и Танька притихла. Наверное, она всё-таки чувствовала в этом Генке своего защитника. Да и письма он ей стал присылать, она отвечала на них. В общем, дочь хотя и была с сильным характером, почему-то не решалась восстать против ненавистного отчима. Может быть, войны меж ними не было ещё и потому, что Михаил до родов Людмилы как-то ещё сдерживал себя перед Танькой. А как только Людмила родила в октябре мальчика, Михаила словно подменили - начал ссориться сначала с Танькой и делался в этих ссорах злее недоброй собаки, а потом и с Людмилой, доходя до странных, невыносимых истерик. Танька одновременно и пугалась, и морщилась от отвращения, и Людмиле пришлось ей однажды объяснять, держа на руках плачущего грудного младенца:

- Это у Михаила Петровича от контузии. Ему нельзя пить даже 100 граммов, а он - пьёт...

- Зачем же он пьёт, если знает, что ему - нельзя? - искренне удивилась дочь, не переносившая не только пьяных, но и запаха от спиртного.

Людмила отмолчалась, делая вид, что занята плачущим ребёнком. Однако Танька сама вскоре сообразила, почему так переменился отчим. В очередном припадке истерики Сысуев злобно кричал, требуя у Людмилы ответа:

- Нет, ты скажи сначала сама, сучка нечестная, а потом уже - я тебе, почему пью... Зачем ты так назвала моего сына, зачем?!.

- Но ты же - не возражал? Назвал бы по-своему...

- Откуда я мог знать, что твой муж - был тоже Владимиром?!

- Мог бы догадаться: Танька у меня - Владимировна. А ты у неё теперь - её новый отец, да ещё и классный руководитель! Какой же ты пример ей подаёшь, а?!.

- Я не обращал внимания на её отчество. И я - ещё не удочерял её! Понятно?!

- Мог бы и без криков меня спросить обо всём, - оправдывалась Людмила, зная, что виновата, что назвала сына в честь первого мужа, любимого ею и по сей день.

- Ты, стерва красивая, мне здесь не крути! - орал Михаил, как резаный, пугая своими выкриками проснувшегося и заплакавшего ребёнка. - Отвечай на вопрос прямо, когда тебя спрашивают! Зачем назвала моего сына именем первого мужа?! До сих пор не можешь его забыть, да?

- Не могу, так что? - не выдержала Людмила попрёков. - Это и мой сын, я его родила, а не ты! - А сама с ужасом вспомнила свой недавний сон: приснилась мать, одетая во всё чёрное, которая призналась: "Дочка, на мне тяжкий грех! Я прокляла своих родителей перед иконой Божией матери, полагая, что они бросили нас и уплыли с генералом Врангелем за границу. Здесь, в Загробном царстве, я встретила свою маму. Она сказала мне, что погибла вместе с моим отцом на военном катере, по пути в Мариуполь, торопясь спасти нас с тобой от красных. Она с папой ни в чём не виноваты передо мной. Но за то, что я их прокляла, ты и твои близкие будут наказаны горькой судьбой, если ты или твоя дочь выйдете замуж дважды!" Сон был жуткий, казался Людмиле несправедливым: почему за мамины грехи должна расплачиваться она? Но пока, слава Богу, Володя жив, с сыном всё в порядке. Тем не менее, в душе зародилась тревога.

Её страхи прервал Михаил. Видимо, не в силах совладать с собою, он выкрикнул:

- Поэтому ты и мою фамилию не захотела взять, осталась на прежней, да?!

- Но ведь у меня - все документы на Куликову! И диплом, и паспорт. И все ученики знают меня как Куликову!

Слушая эту отвратительную ссору, от которой младенец обделался, Танька поняла причину, из-за которой отчим ругался с матерью, и приняла в душе своей неожиданно сторону Сысуева. Ей тоже показалось несправедливым, что мать так обошлась с этим "Психом", хоть он и на самом деле псих и алкоголик, которого она, Танька, не переносила. Но зачем же было его унижать, если пошла за него? Надо было не выходить. А вот так... дразнить человека и выводить из себя, а затем выслушивать от него похабные оскорбления - этого Танька не понимала и не хотела понимать.

Когда Михаил, схватив свой портфель и военную фуражку без звёздочки - он всё ещё носил гимнастёрку с нашивкой о тяжёлом ранении и 4 "колодочки" вместо боевых наград - и выскочил на улицу, всовывая на ходу руки в рукава старенькой офицерской шинели, произошёл у Людмилы нелёгкий разговор и с дочерью. Начала его Танька:

- Мама, почему ты всё это сносишь? Лучше прогони его, чем издеваться над ним и позволять то же самое и ему. Ведь ты же не любишь его!..

Ответила ей уклончиво:

- Не знаю, дочка... - А потом, стоя как раз перед зеркалом на стене и всматриваясь в своё постаревшее, в мелких морщинках лицо, подумала и, смахнув со лба прядь поседевших волос, добавила: - Виновата и я перед ним, ты права. Не надо было мне так называть мальчика...

Людмила тут же поймала себя на том, что сказала о своём сыне, как о чужом. И вообще стала неузнаваемой. Из зеркала на неё смотрели усталые, потускневшие глаза. Из красавицы она превратилась за каких-то полтора года в сухую, издёрганную женщину - потухшую, прогоревшую, словно печка. Осталась одна чернота от копоти. Кому теперь такая нужна?.. Вон уж и дочь не любит...

В Таньке она ошиблась. Просто девочка быстро взрослела. Имея сильный характер и наблюдательность, она так заступилась под новый год за Людмилу, что она как мать и благодарна ей была, и удивилась: Таньку Сысуев испугался.

Началось всё, как всегда, с очередной, оскорбительно-пьяной истерики. Дочь подошла к Сысуеву почти вплотную и вроде бы и не громко сказала:

- А ну-ка, помолчите минутку...

И Сысуев умолк, а Танька продолжила:

- Вы знаете, какую кличку вам дали в школе?

- Ну?.. - моргал муж, словно ученик перед учителем.

- Вас - все называют "Психом". Но вы - ещё ведь и алкоголик. Напиваетесь где-то, приходите в наш дом и оскорбляете мою маму последними, гадкими словами.

- Имею право... - негромко пробормотал Сысуев.

- Какое? - спокойно спросила Танька. - Объясните мне - какое право? Право на что?

Сысуев остолбенел. Если бы Танька кричала, может, он реагировал бы на это привычной бранью в ответ. А тут - его просто спрашивали. Девочка, которая - это было видно по её глазам - не боялась его.

- Ну, как это... на что? На всё...

- Например? - Танька ждала, а Сысуев не знал, что ей сказать. И тогда Танька ошарашила его своей догадкой: - Вы... надеетесь... только на одно право. На право физической силы. Так ведь?

- И что? - не понимал Сысуев, куда Танька клонит.

- Считаете себя мужчиной и решили: если вы - сильнее мамы, то можете вести себя с нею, как фашист с пленницей?

- Ну, ты полегче, однако, соплюха! А то я те покажу "фашиста"!..

Танька напряжённо подошла к буфету, достала из ящика "рыбацкий" нож своего отца - небольшой, но опасно заточенный, с красивой "наборной" рукоятью - и побледнев, произнесла:

- Вот этим ножом... я зарежу тебя, свинья пьяная, сонного, если ты ещё хоть раз обзовёшь меня или мою маму! Понял, нет?

Сысуев побледнел и стал хватать ртом воздух. Видя это, Танька и вовсе повела себя по-взрослому:

- Запомните, Михаил Петрович! - Голос у Таньки подрагивал. - Каждый человек рождён прежде всего для того, чтобы жить по-человечески. И никакой фашист - ни муж, ни пьяный дурак на улице - не имеет права на нас кричать, чего-то от нас требовать или приказывать нам жить как-то по-другому. А не нравится - дверь... вот она! Уходите и живите там, как вам хочется. Мы вам - мешать не будем. Но и вы не вторгайтесь в нашу жизнь! Понятно?!

- Понятно, - механически повторил Сысуев за Татьяной. А Людмила, только что перепугавшаяся насмерть при виде ножа у Татьяны, радостно поразилась появлению в доме защитницы. Чувство горячей благодарности к ней подтолкнуло и её к решительному шагу:

- Вот что, Михаил, не доводи нас до крайности. Либо уходи и не возвращайся, а если вернёшься - оставь свои пьянки и выходки за порогом. Я не хочу больше жить с тобой... пьяным.

В тот вечер Михаил ушёл. Однако на другой день вернулся и был трезвым. Стоял перед Людмилой (Татьяны не было дома) на коленях и, обещая больше не пить, просил прощения. Почему-то её охватила жалость, и Сысуев был прощён. Наступил новый год. Людмила поверила в то, что теперь всё будет по-новому - и в её отношениях с Михаилом, и в её доме вообще. Наверное, потому, что заметила: Сысуев стал бояться Татьяны. А того, что он ненавидел её, к сожалению, не заметила.

В 1947 году город был переименован из Мариуполя в Жданов - в честь умершего члена Политбюро ЦК партии, сын которого женился на дочери Сталина. В ноябре, на праздник Великого Октября приехал в отпуск со своего севера "опекун" Татьяны Генка "Грек". А ещё через несколько дней после этого Сысуев опять "сорвался" и поднял в доме такой грязный скандал, которого ни Людмила, ни Татьяна ещё не слыхивали. Опять он был пьян и орал:

- Паскуда! Оказывается, ты - переписываешься с ним! За моей спиной... как б...ь! Рассказывала всем здесь сказочку: что пропал без вести! А он - выходит, живой... Любовные письма тебе шлёт...

Тут уж растерялась и дочь - тоже полезла с истерическими вопросами:

- Ма, кто там - живой, кто?! О ком этот "Псих" тут кричит?..

"Псих", надувая на шее резкие синие жилы, вытаращив на Татьяну ненормальные глаза, со злорадной готовностью принялся объяснять:

- Твой родной отец жив, вот кто! Ты - спроси её, спроси сама: где твой отец? Что` он ей пишет в своих письмах?

Татьяна возмутилась:

- А вы-то, откуда знаете, что` он - пишет? - Видимо, не поверила.

- Откуда? - выкрикнул Сысуев снова злорадно. - Оттуда! На почте - есть старичок... За бутылку вина - он и конверты умеет расклеивать. Над паром... из чайника. Дал и мне одно прочитать. Так что - знаю!

Людмила, поражённая цинизмом Михаила, выкрикнула:

- И ты... ты пошёл на такую низость?!

Сысуев не обратил на неё внимания - снова к Татьяне:

- Ты - сама напиши отцу, адрес я тебе дам! Спроси его: почему он не захотел с твоей стервой матерью жить?

- Михаил, опомнись! - Людмила шагнула к нему и влепила пощёчину. - Ничтожество! Мразь.

Он оторопел и, кажется, чего-то испугался. Наверное, вспомнил ножевую угрозу Татьяны. Но продолжал своё, отскочив:

- Опомнись сама. Расскажи нам тут, что ты от всех скрываешь всю жизнь? Тебе ведь есть, что рассказать!.. И чем занималась здесь в войну, под немцами?

- Ты - не мужчина, Михаил! Грязная баба. Тебе лечиться надо!.. - От обиды, несправедливости у Людмилы дрожали губы. Спросила: - Забыл, как стоял передо мной на коленях? Как же тебе не стыдно плести такое?! Вспомни, что` ты мне обещал!..

Михаил побледнел, что-то вспомнил и вновь опустился перед нею на колени, как и тогда. Заплакал:

- Людочка, прости! Я - действительно, не соображаю уже, что говорю...

Сцена опять была безобразной, тяжёлой. Михаил поднялся и куда-то ушёл, не вернувшись и ночью. Но, главное, ссору слыхали соседи. И хотя от них уже не скрывали, что "Михаил Петрович пьёт", всё равно было невыносимо стыдно. Стыдно и рассказывать дочери правду о живом отце, о том, что у Людмилы с ним произошло. Но, к удивлению, Татьяна восприняла её рассказ не так, как Людмила боялась. Дочь всхлипывала, поглаживая ей спину, прижимая к себе и целуя:

- Мамочка! Бедная ты моя, хорошая! Какая же ты несчастливая! Ну, за что тебе такое?! Ты ведь такая чистая, красивая...

- Не знаю, доченька, за что. Видно, мне это на роду было написано. Я тоже росла без отца - умер здесь от тифа в 19-м году.

- А кем он был? Где работал?

- Лучше бы тебе этого не знать, Танечка.

- Почему, мамочка? - Дочь прижалась к Людмиле теснее, и она впервые почувствовала, что от неё исходит дочерняя нежность и любовь. Расчувствовавшись, ответила:

- Да потому, что он был деникинским офицером, в Белой армии служил. Тогда здесь шла гражданская война. Он к тому времени уже и служить не хотел, поэтому и вызвал к себе нас из Москвы.

- Бабушка - была москвичкой? - удивилась дочь.

- Да, и я тоже в Москве родилась в 10-м году, ты разве не знала?

- Я просто забыла, наверно.

- Ну вот, мы к нему приехали с мамой...

- Сюда, в Мариуполь?

- Нет, в Екатеринослав. А потом пришлось отступать от красных на юг, в Крым. Я сама плохо помню то время - мне было тогда 8 лет. Помню только, что мама совершила тогда тяжкий грех.

- Поэтому ты считаешь её причиной наших несчастий, да?

- Ой, Танечка, всё сошлось тогда в один узел! Да такой, что не развязать...

- А что всё-таки было?

- Ладно уж, расскажу - когда-то же надо это сделать. Только ты об этом... - Людмила приложила палец к губам, - никому, смотри! Ни брату, когда вырастет, ни мужу, когда выйдешь замуж, поняла? Никому!

- Что я, маленькая, что ли? Не понимаю, да? - обиделась дочь. И Людмила взяла у неё клятву, что она не расскажет никому ни о своём дедушке, ни о бабушке до самой могилы. И пояснила:

- Так лучше будет и для тебя, и для твоего мужа, и для твоих детей. Сейчас другое время, советское - пощады не жди. Читала о Павлике Морозове?

- А что, разве он... плохой, да? - поняла дочь.

- Ну вот, слава Богу, ты и сама поняла, что предавать родителей - не только низость, но и большой грех. А теперь, слушай нашу историю, наше прошлое...

Дедушка твой, Алексей Георгиевич Бахметьев, был сыном отставного генерала, жил в Москве в доме отца на Тверской улице - сейчас это улица Горького.

- А в каком чине был дедушка?

- Он был капитаном. Зато его жена - твоя бабушка - была из очень знатного дворянского рода! Урождённая Берсенева-Оболенская. Из-за неё-то все мои беды и начались...

- Ты же говорила...

- Да, говорила. Но я сказала и про тугой узел... Ты не торопись, сначала выслушай всё. Дело в том, что моя мама считала, что умер её муж, а мой отец, что её родители - Берсеневы-Оболенские - бросили её в Мариуполе. И уехали из Крыма с генералом Врангелем в Европу без неё. Могли, мол, и нас забрать, если бы заблаговременно позаботились. Вот за это она их якобы и прокляла, стоя перед иконой. Я сама этого не помню, это она мне потом рассказала, в 37-м году, когда обнаружилось, что её родители были убиты в Крыму ещё до оставления Врангелем полуострова. Мама поняла, что совершила тяжкий грех, и принялась каяться передо мной. Но в тот год всюду шли аресты так называемых "врагов народа", и один сотрудник НКВД - бывший царский офицер, хорошо знавший мою маму - предупредил её, чтобы она скрылась на время из Мариуполя. А она взяла, да вместо этого, скрылась навсегда - отравилась, как выяснилось потом. А это опять большой грех по церковным законам. Об этом узнал её знакомый, которому она оставила, как бывшему священнику, своё предсмертное письмо с просьбой отпеть её по христианскому обряду. Однако этот священник не захотел не только отпеть её душу, но и похоронить её по церковному обряду. Грех! Ой, устала я от всего этого!.. - вздохнула Людмила, давая понять, что разговор окончен.

Танька, однако, решила по-другому и на следующий день привязалась с разговором опять:

- Мамочка, я так сочувствую тебе, я так люблю тебя, что ты и представить себе не можешь! А тут ещё Генка Демерджи признался мне в любви. Просит, чтобы я не ехала на следующий год поступать в университет, а ждала его. Ему - только 3 года осталось служить...

- Как это - не ехала?! - всполошилась Людмила. - Кто он тебе?.. Ополоумел, что ли? У тебя же - способности по литературе! Тебе ещё учиться надо!..

- Я тоже ему так говорю. А он - боится, что я там найду себе студента и выйду замуж.

- Да ему-то, какое дело?.. - вырвалось у Людмилы.

- Он хочет на мне жениться.

До Людмилы, наконец, дошло - дочь выросла, настало её время влюбляться, выходить замуж. А как же с учёбой? Всю судьбу себе может изломать из-за какого-то Генки! Резко спросила:

- Ты - сама-то, любишь его, что ли?

Танька мило улыбалась, млела:

- Я - ещё не знаю, мамочка. Но он - мне нравится. И морская форма ему идёт.

- А как же с учёбой? И нос у него - как у попугая какаду. - А сама уже радовалась: "Слава Богу, не любит. Может, забудет про этого "какаду"..."

Танька рассмеялась:

- Нос, как нос. Генка на здешних армян похож, а не на "какаду". А учиться - я поеду, конечно. Мне Генка не указ, если поступлю...

- Вот это - правильно! Поступай, обязательно, денег на дорогу и прочее - я дам, - обрадовалась Людмила. - А ты - заранее готовься к экзаменам, ещё целый год впереди! И аттестат нужно получить хороший...

- А как же, конечно, получу! У меня и сейчас уже ни одной тройки.

- Так этот же "Какаду"... наверное, мешает тебе сейчас?

- Нет, мне приятно, когда он сидит рядом и молчит.

- Что же в этом приятного?

- Так ведь любит же, это - видно!

Людмила вздохнула, жалея дочь: наступила её девичья пора, а любить-то и некого - одна "шпана" кругом. Вот и нравится поэтому Генка - что тут поделаешь: видно, пришло её время любить... - И принялась осторожно рассказывать, как нужно беречься, чтобы случайно не забеременеть - изложила дочери все способы, какие только знала от знакомых женщин. И тут же призналась со вздохом, бросив взгляд на спящего в детской кроватке сына:

- Один раз вот поленилась, и на тебе! Пришлось выходить замуж и рожать. Если бы не это, да никогда бы я за Сысуева не пошла! И тебе советую: если выйдешь замуж даже по любви - не торопись заводить ребёнка, подожди хотя бы год. За год многое прояснится... Способы - я тебе рассказала...

Видимо, дочь застеснялась, спросила, чтобы переменить разговор:

- Мам, а у тебя есть дедушкина фотография?

- Теперь - нету. Мама сожгла все альбомы в 37-м. А до этого, когда я вышла замуж в 31-м - прятала их от моего мужа, чтобы не увидел. Твой отец - из семьи большевиков.

- Она красивой была?

- Почему ты так решила?

- Ну, если тот сотрудник из НКВД... Почему он её предупредил?

Людмила поняла, хитрить с Татьяной уже нельзя - действительно, выросла.

- Да, бабушку считали очень красивой. Ты - на неё похожа.

- Она была образованной?

- Конечно. Институт благородных девиц в Петербурге закончила, приглашали к императорскому Двору.

- А кем она работала в наше, советское время?

- Преподавала французский язык в школе. А потом французский заменили немецким во всех школах, и она осталась без работы.

- На что же вы жили? Ведь ей надо было кормить и тебя.

- У неё сохранилось припрятанное золото. Если бы не золото, не бриллианты, не знаю, как бы мы выжили.

- А немецкому ты от кого научилась?

- Сначала - сама. Здесь жило много так называемых "русских немцев" или "колонистов", как ещё называли их. А потом поступила в Днепропетровский университет на факультет иностранных языков, там - тоже преподавали немецкий. Я и французский знала раньше неплохо, от мамы. Поэтому и тебя научила в детстве. Зато по-немецки мы с тобой после оккупации - как пулемёты! Верно?..

- А мой отец - знает, что ты из дворян?

- Нет, мы с твоей бабушкой ничего ему не рассказывали. Говорю же тебе, бабушка даже альбомы свои прятала от него.

- Она его не любила?

- Не то, чтобы не любила... Он ведь мягкий, хороший человек. Но в её представлении - все мужчины должны жить с чувством собственного достоинства. Как русские офицеры, которые - её выражение: "Даже на расстреле могли стоять с папиросой в зубах и смотреть в глаза палачам". Она и сама была твёрдой. А Володя, по её мнению, жил, как раб. Он догадывался, конечно, о многом, но молчал...

- А ты... любила его?

- В те годы, Танечка, лучше было помалкивать. Конечно же, любила. Да и теперь люблю. Я тебе как-нибудь расскажу, как у нас с ним всё получилось во Фрунзе...

- А почему не сейчас?

- Тяжело вспоминать, дочка, о таком. А я и без того сегодня устала. Так что и для тебя будет лучше - помалкивать обо всём. Особенно при этом моём... "Психе", как ты сказала.

- Всё, мамулечка. Спасибо тебе! А "Психа" - ты всё-таки прогони.

- Может, и прогоню. Только ведь и он - тоже несчастный. Да и в чём его вина передо мной?

- А что же он так оскорбляет тебя?

- Это - от невоспитанности. Но он - любит меня, я это знаю, - пыталась Людмила оправдать мужа в глазах дочери. Вздохнула: - А теперь - кажется, и ненавидит ещё. Одновременно. Сложные у него ко мне чувства, Танечка. - Она погладила дочь по голове: - Спасибо и тебе! - добавила уже с улыбкой. - Выросла ты у меня, а я и не заметила.

- Мамочка, ты прости меня, ладно? Я теперь всё понимаю. Всё, всё!.. - Дочь принялась чмокать её в губы, щёки, нос. От неё шли токи любви и нежности. Людмиле стало легче на душе.

- Ладно, я не сержусь на тебя. Ложись спать, поздно уже...

Прошёл почти год - дочь сдавала экзамены, получила аттестат и всю ночь гуляла вместе с выпускниками школы. Призналась, что целовалась с Генкой в прошлом году, а теперь получает от него только письма и скучает. Однако горевала она не долго - поехала в Днепропетровск поступать на филфак, но там провалилась на истории и вернулась огорчённой назад. И снова грустила не долго:

- Ладно, ма, поступлю на следующий год! - пыталась она утешить Людмилу. - Теперь я знаю, как надо поступать...

- А что тебе пишет Гена?

- Доволен, что не сдала. Я уже тебе говорила: хочет жениться на мне. Как только демобилизуется.

- А ты - хочешь выйти за него?.. Нет, я не так спросила тебя. Хочешь ты замуж вообще? - поставила Людмила вопрос по-другому.

- За Гену? Как тебе сказать... Не знаю. А вообще - хочу. В смысле - "замуж".

Людмила её понимала - в таком возрасте все девчонки хотят. Хотят скорее узнать, что такое близость с мужчиной. Хотят стать самостоятельными "хозяйками в доме", хорошо одеваться, тратить деньги по собственному усмотрению. Юные иллюзии - у всех девочек мира одинаковые. А Татьяна была ещё и страстной, Людмила почувствовала это и боялась, что она не устоит перед мужскими ласками, а значит, и не доучится.

Что было делать? Дочь так изменилась, стала внимательной, ласковой, а главное, прислушивалась теперь к советам и считала её умной и справедливой, а сама Людмила, рассказав ей свою историю, произошедшую во Фрунзе, призналась себе, что не имеет уже права что-либо советовать Татьяне. Личный опыт был у неё только горьким, счастливого - не имела.

Передавая дочери крупную фотографию её родного отца, Людмила сказала:

- Вот твой папа! Спрячь у себя, чтобы не дразнить Михаила Петровича. И знай: самое дорогое в жизни - это любовь. Не деньги, не положение, не вещи. Потому что без любви - невозможно быть счастливой. Это - я знаю точно! Во всём остальном - я такая же неопытная дурочка, как и ты. Распоряжайся с этого дня своей судьбой сама, по своему усмотрению. Я в твою жизнь - больше не хочу и не буду вмешиваться. Поняла?

- Спасибо тебе, мамочка, за доверие! Я очень люблю тебя. Но, глядя на твою жизнь, я всегда хочу плакать! Прости...

Дочь ушла в свою комнату в слезах и долго рассматривала там фотографию отца. О чём-то печально думала, думала, а Людмила не решилась её расспрашивать - почему-то побоялась. Сложно было всё...

Наконец, Татьяна устроилась на работу в редакцию заводской многотиражки корректором, приходила домой утомлённой. Работа требовала от неё не только внимательности, но и отличного знания синтаксиса русского языка - то и дело приходилось нырять в справочник корректора и отыскивать нужное правило или практический пример. Правда, была от этого и большая польза - через 3 месяца она уже в совершенстве овладела языком и стала пописывать в свою газету заметки сама. А после того, как была напечатана в городской газете её статья "Проблемы выпускников школ", которую она принесла редакции, главный редактор счёл эту статью необходимой, очень искренней и умной и предложил Татьяне перейти работать к нему. Может быть, дочь понравилась ему и внешне, культурой речи и достоинством, и это сыграло роль в его выборе тоже. Но как бы то ни было, Татьяна буквально "воскресла", радуясь тому, что занята любимым делом. После провала при поступлении в университет работа в газете была для неё действительно крупным вознаграждением в жизни. Её взяли "литрабом" в отдел писем. Заведовал этим отделом опытный журналист-старичок, и Татьяна могла у него многому научиться. Учили и письма читателей, в которых отражалась подлинная жизнь с её болями и трагедиями, призывами к помощи и восстановлению справедливости, которой на самом деле не было - Татьяна быстро поняла это. А её ум и способности заметил пожилой наставник и пообещал, что редакция газеты будет рекомендовать её на следующий учебный год на заочное отделение факультета журналистики в Киеве. Радости и счастью Татьяны не было предела, и она принялась готовиться к поступлению в университет заранее, чтобы не провалиться ещё раз.

К сожалению, ей частенько мешал заниматься по вечерам, продолжающий напиваться, отчим. Он был то тихим, то начинал буйствовать, как и прежде. Нервы у него становились всё раздражительнее и хуже. К тому же он понял, что Татьяна, работающая в газете, не станет портить себе жизнь из-за него и не приведёт в исполнение свою угрозу зарезать его во сне - слишком поумнела и стала серьёзной. Зарезать она могла, когда была девочкой, готовой пойти на всё ради матери. А теперь той девочки уже нет... Не стало и страха. Сысуев хамил по-прежнему, не задевая лишь самой Татьяны.

"Псих" знал, что ему совершенно нельзя пить. И в одно из своих трезвых затиший неожиданно принял решение подлечиться, и лёг в больницу. Однако, выйдя из больницы, продержался в трезвенниках не долго. В доме снова началась не жизнь, а нервотрёпка.

Так, в мучительных распрях, из-за которых Татьяна вновь провалилась на экзаменах, на этот раз в Киевском университете, прошло ещё 2 года. В 1953-м она, уставшая в доме от "Психа" Сысуева, вышла за Генку замуж. А вот теперь, в 1956-м, случилась беда, из-за которой Людмила едет в Оленегорск и вспоминает свою неудавшуюся жизнь. Крутые перемены в этой жизни начались после того, как мужу Татьяны предложили должность лоцмана в гражданском морском порту Кандалакша, где он знал, служа на военном катере в Белом море, не только каждую бухту, но и все подводные рифы. Из-за этого знания и брали его по контракту в гражданский порт, чтобы проводил грузовые суда мимо рифов. Должность лоцмана хорошо оплачивалась, и Генка не хотел её потерять. Понимал, в Мариуполе его на серьёзную работу не возьмут. А служить в порту рядовой шестёркой - грузчиком или матросом он не хотел.

Людмила видела, любви к Генке у дочери почти не осталось - выпивал так же, как и Сысуев, но уезжала она из родного дома на север с радостью: осточертел Сысуев, приучивший пить и Генку. Своей квартиры у Генки не было - его мать сама снимала комнатёнку в одной из портовых хибарок. Радоваться бы отъезду и Людмиле как матери - Генка был хотя и беспечным, хвастливым, но и в то же время добрым от природы и щедрым, не способным обидеть. Но Людмила ужаснулась: "А вдруг он уже алкоголик?! Второй Михаил..."

Хуже этой перспективы трудно было даже придумать - это же не просто беда, погибель! Медленное разрушение не только своей жизни, но и судьбы семьи. Бросилась с вопросами к дочери:

- Танечка, милая, он у тебя там не сопьётся?!.

- С чего ты взяла? - не поняла Татьяна.

- Да ведь каждый день от него пахнет вином!..

- Ну, и что? - беззаботно ответила Танька. - Он же, не как твой "Псих"!.. - Дочь сделала изумлённые глаза, и Людмила поняла, почему до сих пор не выгнала Сысуева из квартиры: "Своё - не пахнет..."

Чувствуя, что готова расплакаться, устало произнесла:

- Ну ладно. Гляди сама... Только не забудь всё же мой главный совет: не беременей! Присмотрись ещё...

- Мам, ну, чего ты завелась? Не беспокойся, я помню об этом. Зачем преждевременно плакать-то? - Дочь вытерла ей своим надушенным платком слёзы, но они у Людмилы не останавливались:

- Глупенькая ты ещё у меня, жизни не знаешь, вот чего! Алкоголики - это же погибель для семьи, тяжкий крест! Мало тебе Михаила Петровича было, своего завести хочешь?

Дочь испугалась, глядя на неё:

- Мам, ну, ты что, в самом деле?!.

- Ладно, Танечка, прости мне мои страхи. Я же боюсь, что он там, в Кандалакше, как и Михаил Петрович, не даст тебе подготовиться. И кончится твоя мечта работать в газете. Для того чтобы стать журналисткой, нужен диплом.

- Мам, но ведь редакции газет, наверное, и там есть. Устроюсь опять и научусь сама. Не все журналисты с дипломами... Главное, говорят - не диплом, а способности! Любовь к делу.

- Ладно, сдаюсь! - Людмила улыбнулась. У дочери были такие глаза, что она поверила: "Не пропадёт! Танька - не я... Она - в мою маму. Твёрдая".

На том и расстались. И сразу же начались для Людмилы сплошные потрясения. Уехал в отпуск к своей матери Михаил и оттуда не вернулся. Правда, особо из-за этого она не переживала, жаль было только сына: остался без родного отца. Зато в доме установилось спокойствие и тишина. Даже директриса, насмотревшаяся на жизнь Людмилы, обрадовалась такому завершению. Людмила боялась, что Михаил вернётся, а Раиса Михайловна успокоила:

- Не вернётся. Прислал письмо, чтобы я выслала ему его документы. Значит, уехал насовсем. - Она чувствовала себя виноватой в том, что сосватала Людмиле, как оказалось, пьющего человека, и потому решительно добавила: - Требуй с него теперь алименты!..

- Да ну его! - отмахнулась Людмила. - Только нервы себе портить. Он же и там будет пить! Значит, как и здесь, будет пропивать зарплату. Не хочу я судиться с ним из-за его копеек, да ещё заочно: он - там, я - здесь... Годы понадобятся.

- Ну, как знаешь. Но развестись с ним, я считаю, всё-таки надо.

- Раиса Михайловна, это - длинная волынка тоже. Только здоровью вредить... Опять ребёнок перестанет улыбаться, глядя на моё лицо.

- А он - что у тебя? Уже улыбается?

- Не сразу, но постепенно начал. Тихо ведь стало в квартире... Он же нервным рос!

- Ну, дай-то, как говорится, Бог!

Осенью приезжала в отпуск дочь - тоже обрадовалась исчезновению "Психа", но была чем-то встревожена, хотя и устроилась в газету в своей Кандалакше. Догадаться о её тревоге было не трудно - приехала-то одна. Сказала, что мужа не пустили, нужен сейчас в порту, зимой отгуляет. А сама, видно, боялась, что Генка будет пить там без неё. Лезть дочери в душу с расспросами Людмиле не хотелось. Только спросила:

- Рожать - не собираешься?

Дочь усмехнулась:

- Пока - нет. А что, разве я похожа на беременную?

- Ну, как вы там, ладите между собой-то?

- Генка - меня безумно любит. Ладим.

Отпуск у дочери пролетел быстро, Людмила успокоилась, что хоть дети у неё улыбаются - и маленький Вовка, и взрослая, энергичная Татьяна. Стала улыбаться и сама, оттаивая от своей невесёлой жизни. Только не долго длилась эта оттепель. Весной следующего года из Фрунзе пришла телеграмма, перечеркнувшая в её сердце надежду даже на далёкое будущее. Рассчитывала сойтись с Владимиром, как подрастут его дети, а тут пришлось лететь самолётом на его похороны. Телеграмма гласила: "Владимир Иванович Куликов отец вашей дочери вчера скончался. Клавдия Куликова".

Людмила сначала не поверила. "Врёт!" И купив билет на самолёт, определив маленького Вовку к соседям, вылетела во Фрунзе - проверить: зачем понадобилась Клавдии такая жестокая ложь? И если ложь подтвердится, забрать Владимира с собою, сказав, что снова свободна. Однако уже в самолёте, поднявшемся в воздух, одумавшись, поверила сообщению Клавдии: "Если бы это было неправдой, почта не приняла бы такую телеграмму без справки, подтверждающей смерть. Ну и дура же я ненормальная! Ведь это любовь толкнула меня в самолёт. Подумала: "А вдруг это сам Володя решил меня вызвать к себе таким способом!" Так ведь и у него не приняли бы такой телеграммы, он же не дурак! Дура только я одна, вот и всё".

Людмила вспомнила зловещий свой сон, и ей стало страшно. Но возвращаться назад всё же не решилась.
4

- От чего он умер? - спросила она у Клавдии. Та мыла на кухне посуду после поминок - никого уже не было, кроме свалившейся с неба Людмилы. И хозяйка вместо ответа с удивлением заметила:

- А вы - очень изменились с тех пор.

- Постарела, что ли? Знаю. Но вы - не ответили мне...

- Сейчас расскажу. Всё расскажу, только, давайте присядем - неприятный ведь разговор. Да я и не думала, что вы прилетите...

- Зачем же известили телеграммой, а не письмом?

- Объясню и это, - пообещала Клавдия, указывая на свободную табуретку и садясь на другую. - Как вы уехали тогда от нас, Володя стал плохо спать, всё вздыхал, о чём-то думал, ворочался. И - молчал целыми днями, молчал - слова не вытянешь из него. Спрошу, бывало: "Володенька, ты чего такой? Может, заболел чем?" "Нет, я здоров". Вот и весь ответ. Дальше - хуже... Решил спать отдельно. "Не хочу, - говорит, - тебе мешать своими вздохами". И всё продолжал думать о чём-то - даже почернел весь. А пальцы - от непрерывного курения - сделались жёлтыми, будто их йодом ему кто смазал.

Ну, тут уж я всё поняла, наконец: вас он не мог забыть. Но человек-то он - честный, совестливый, не умел врать. А тут - такое раздвоение души! Вижу, не будет у меня с ним жизни, говорю ему: "Уезжай тогда к ней, раз такое дело. Что же мучить-то друг друга?" Он мне и говорит: "Замуж вышла она". Вы, то есть. И я тогда догадалась, что вы - переписывались. Ох, и возненавидела же я вас! Думала: вышла замуж, стерва, и ещё письма ему пишет, подлая! Душу человеку выворачивает. Зачем, спрашивается?!.

- Я - без любви вышла, - глухо проговорила Людмила. - С тоски.

- Да знаю, что с тоски!

- Откуда? - удивилась Людмила.

- Да всё от него же. Он мне сказал. Что муж ваш - пьёт. Что мучаетесь вы с ним. Ну, я и поняла, почему вы переписываетесь. Надо же хоть кому-то пожаловаться. А кто ещё вам ближе, чем он? Вот и...

Одним словом, сообразила я, что несчастные мы - все трое. А выхода нет - не живём, а мучаемся. И он, вижу, тоже это понял. Вот на него, наверно, и нашло в одну из тяжёлых минут затмение: взял, да и бросился, видно, под поезд.

- Ой! - простонала, не то вскрикнула Людмила. Побелела, схватилась за грудь...

Клавдия, не разобравшись, что происходит, возмутилась:

- Да ведь на поминках бабы - только и шептались об этом! Разве не слыхали? "Вот она, первая-то! Из-за неё всё!.."

- Нет, я не слушала, о своём думала.

Клавдия поднялась, вышла из кухни и вернулась вскоре с каким-то пузырьком в руке. В кухне остро запахло валерианой. Хозяйка протягивала Людмиле стакан:

- Выпей, а то и ты доойкаешься! На тебе лица нет... - перешла она с бесчувственного "вы" на "ты".

Пока Людмила пила, Клавдия обиженно заметила:

- И даже записки мне никакой не оставил! Будто я и не существовала в его жизни. Может, тебе хоть что написал?..

- Нет, он мне перестал писать после того, как я его попросила не писать больше. Муж устраивал мне безобразные сцены из-за этих писем.

- Ну вот, теперь ясно, почему на него нашло, - безжалостно заключила Клавдия. - Ты даже и писем лишила его!

Из груди Людмилы вырвался вопль:

- Замолчи! Неужели ты не понимаешь, что я - всю жизнь любила только его! - И разрыдалась.

Клавдия не удержалась, поддела:

- И поэтому решила ему не писать?

- Да, поэтому, - продолжала всхлипывать Людмила. Опять простонала: - Что ты понимаешь в любви!..

- Где уж нам!.. А зачем же ты прилетела тогда по моей телеграмме?

- Не поверила, - призналась Людмила. - Хотела лично убедиться, что его больше нет.

Клавдия изумилась:

- Зачем же мне было врать о таком?! Да и телеграмму у меня не приняли бы без справки о смерти. Этак многие начали бы пугать своих врагов... - Взглянув Людмиле в глаза, Клавдия неожиданно спросила: - Ну, а если б я, действительно, обманула тебя - что стала бы ты делать?

- Увезла бы с собой, - твёрдо проговорила Людмила. - Не стала бы ни спрашивать, ни рассуждать! Дурой я была в 46-м...

Клавдия с удовлетворением произнесла:

- Вот теперь - всё понятно. - Подумав, добавила: - А известила я ещё и потому, что хотела узнать, если приедешь вдруг, не написал ли он тебе причину своего решения? Может, он считал, что это я испортила ему жизнь... Что одну меня считает виноватой. Как мне жить с такими мыслями-то, понимаешь?

- Понимаю. Но он - никогда не винил тебя, ни в чём. И не верю я, что он - сам... под поезд! Кто это видел?! Если бы сам, оставил бы тебе записку. Не такой он, чтобы...

- Правда? - обрадовалась Клавдия.

- Правда. И - давай, кончим на этом. Тяжело мне с тобой...

- Мне, что ли, легче? Милиция мне сказала: сбил на путях паровоз.

- Завтра я уеду... А паровоз мог сбить его, хромого, и случайно.

- А зачем ему было идти на вокзал, если не сам надумал такую смерть принять?!

- Он - не Анна Каренина! А за вокзалом, на той стороне где-то... у него, знакомый по госпиталю, солдат живёт. Рассказывал мне, что ходит к нему иногда, чтобы душу отвести. Наверное, шёл, споткнулся и... Иначе, написал бы тебе! Да нет, троих детей он не оставил бы сиротами.

На этом они и расстались - не врагами хотя бы. Дочери Людмила сообщила о смерти отца письмом. Та откликнулась странно - почти безболезненно. Но, зачем-то попросила переслать ей письма, которые он писал Людмиле из Фрунзе. Людмила обиделась: "Ей это - простое любопытство, а у меня - дороже его писем нет ничего". Но ответила сдержанно: "Прочтёшь когда-нибудь после..." А имела в виду свою смерть.

Мысль о смерти, но не собственной, а дочери - так стали развиваться события после возвращения из Фрунзе - погнала Людмилу на север, но уже не самолётом, а поездом. Вспомнила вновь о том сне, а ведь в нём мать говорила ей и о возможной смерти детей. А события, обрушившиеся на Людмилу, указывали именно на такую опасность...

Татьяна, объясняя в своём письме, почему не приехала в этом году в отпуск в Мариуполь, сообщила, наконец, что её "Грек" беспробудно пьёт. Что за пьянство его даже уволили с работы. Спрашивала у Людмилы, как она смотрит на то, если Татьяна подаст на развод...

Людмила этому только обрадовалась, хотела уже писать дочери, что ждёт её к себе насовсем, как на голову ей самой обрушился новый удар судьбы - без всякого предупреждения в дом вернулся Михаил, да ещё с такими признаниями, от которых у него, мужика, текли слёзы. Оказывается, мать познакомила его там с какой-то молодой женщиной, хотела женить на ней, но он продолжал любить только Людмилу, чувствовал себя всё время несчастным и тосковал по ней. В конце концов не вынес такой жизни и вернулся вот.

Привычно став перед Людмилой на колени, он молил:

- Люсенька, милая, ну, прости меня, прости! Я же всегда ощущал, что ты не любишь меня, потому и уехал. Думал, и тебе станет легче, и сам как-то сумею забыть тебя. Но ничего из этого, как видишь, не получилось. Я не могу без тебя жить, понимаешь - не могу! Так глубоко вошла ты в моё сердце...

Она это понимала и знала лучше его, но всё равно спросила:

- Ты там пил?..

- Нет! - испуганно вырвалось у него. Но тут же поправился, зная, что она не поверит: - Вернее, пил, но - только сначала... Я сильно тогда тосковал по тебе. А потом - пить перестал. Деревня Маргазы - место глухое, там ни вина, ни водки нет в продаже. А пить самогон - я не мог, у меня к нему физическое отвращение: рвота. Ну, я и бросил. Но, всё равно, чуть с ума не сошёл там от тоски! Веришь, нет?..

Верила его глазам - таких тоскливых ещё не видела. Даже подумала: "Как у Володи тогда..." Её охватила острая жалость: "Господи! Не приведи, чтобы и этот что-нибудь сделал с собой... Тогда и я не смогу жить: оба мужа на совести!.."

Вот так, лишь из жалости, Людмила согласилась жить с Сысуевым вновь. Забыла даже спросить: "Что же ты на сына-то мне ничего не присылал?" Наоборот, бегала опять к директрисе, упрашивала принять Михаила на работу хотя бы на полставки. Раиса Михайловна всё ещё чувствовала себя виноватой перед Людмилой, согласилась. Тем более что новый школьный военрук собирался на пенсию, работать больше не хотел - старик, и директриса только спросила:

- Пить твой Сысуев - перестал, что ли?

- Не пьёт пока, - честно призналась Людмила. - Да и там, говорит, не пил.

- Люда, а зачем он тебе нужен такой? Только честно: ты ведь не любишь его?

- Зачем? Вот этого, Раиса Михайловна, я и сама не знаю теперь. - Людмила опустила глаза. - Володи - уже нет на земле. Я тоже никому уже не нужна. А Сысуева - мне просто жалко. Да и Вовочке - всё же он отец, разве не так?

- Ну, допустим, что так.

- Разве этого мало? - Людмила подняла голову. - Он теперь - тихий, ласковый...

Не знала Людмила, что всё, что произошло с Михаилом в его Кирове, было не так, как он ей рассказывал. Там он поступил в педагогический институт на льготных условиях - как инвалид войны. Учась заочно на историческом факультете, устроился работать военруком в одной из школ. Затем, зная от матери, живущей в деревне, что в Кирове работает на кондитерской фабрике его двоюродная сестра - Лиза Овсянникова, дочь дяди по матери - познакомился с ней. Лиза эта до войны жила с родителями в Смоленске. Её отец, Григорий Семёнович, никогда ни в Киров, ни в Маргазы к сестре не приезжал, и потому Михаил его не видел. Ведал только, что в войну он погиб где-то, как и его собственный отец-колхозник. Наверное, поэтому не воспринималась им как сестра и Лиза, которую тоже не видал никогда до знакомства. Да и рассказ Лизы о том, что мать её умерла в Смоленске во время немецкой оккупации от тифа, а её, 19-летней девушкой, вывезли немцы на работы в Германию, не особенно тронул его родственные чувства - выслушал, как совершенно чужую. Ну, вывезли, ну, уцелела там, ну, вернулась - так что? Тысячи людей теперь с такими судьбами... Да и была она некрасивой, замуж так и не вышла. В Смоленске - у неё никого не было, вот и приехала в Маргазы к родной тётке. Тётка ей не обрадовалась, встретила сухо и строго - у самой нелёгкая доля. Но всё-таки помогла ей через каких-то знакомых в городе устроиться и на работу, и прописаться в женском общежитии. А теперь вот, совсем недавно, Лиза получила от своей фабрики маленькую комнатёнку в новом доме, построенном на деньги производства.

Почему-то она тоже восприняла Михаила в этой своей комнатёнке, как чужого, а не брата - сидел какой-то мужчина, слушал, а сам всё смотрел на её стройные длинные ноги. Особенно, когда поднималась из-за стола и ходила по комнате - то за рюмками в шкафчик, то за чайными чашками. В Германии она стала женщиной в первый же год, но почему-то не рожала. А в Кирове, несмотря на её красивую фигуру, никто из мужчин на неё не польстился - слишком много других свободных женщин после войны, красивых. Лиза мучилась из-за этого. И вот, лишь этот - какой-то родственник, гость - хотел её, она это почувствовала. Может, потому, что выпил, а может, потому, что сбежал от своей жены и давно уже ни с кем не спал. Из себя он был ничего - высок, широкоплеч, пожирал её глазами. И Лизе захотелось его тоже.

Остальное произошло как-то само собой. Мужиком Михаил оказался тоже неплохим, и Лиза, не привыкшая предохраняться, стала сожительствовать с ним, а потом, когда поняла, что беременна, призналась во всём своей тётке, приехавшей к сыну в гости. Михаил жил у Лизы на правах брата.

- Ах, ты, кобелина безмозглая! - набросилась мать на него с присущей ей злобой и "простотой". - Да ты хоть подумал, кем эта девка тебе доводится?!.

Тут же досталось и девке:

- А ты, сучка, о чём думала, когда ложилась под ево? Ведь эта ж - грех-то какой!.. Ложися теперича вот - под аборт, окаянная!..

Лиза оказалась женщиной хваткой, но неопытной. С абортом всё тянула, надеясь, что Михаил на ней женится, и пришлось ей рожать - поздно стало делать аборт. Родила девочку, которую, по совету Михаила, назвала Людмилой. А Михаил после этого снова сбежал, только на этот раз в Жданов, назад к Людмиле. Всё это Людмила узнала, когда получила от Лизы большое письмо. Михаил при ней здесь не пил, был ласковым. Перевёлся, чтобы не ездить на экзамены в Киров, на заочное отделение исторического факультета поближе, в Днепропетровский университет. Да и мужчину в нём Людмила почувствовала, наконец, только не хотела признаваться в этом директрисе. Такая перемена в ней произошла, видимо, потому, что не стало у неё острой тоски по мужу первому. А этот, второй, показался ей после 2-летнего перерыва в близостях неожиданно желанным и сладким.

Так началась у неё вроде бы спокойная, почти счастливая полоса в её семейной жизни. А главное, конечно, в том, что Михаил притих - работал, учился, не пил... Может, эта тихая жизнь будет продолжаться счастливо и дальше - разве она не заслужила её?

Пугала, правда, иногда мысль: "А ведь мама говорила в том сне, чтобы я не выходила второй раз замуж!" Но тут же сама и отмахивалась: "А, чепуха это всё!.." Однако теперь, когда началось что-то похожее и с Татьяной, Людмила насторожилась снова... Дочь спрашивала в письме, можно ли ей вернуться домой?

Господи, что за вопрос!.. Разве не приняла бы Людмила в отчий дом собственную дочь? Но всё упёрлось опять в Михаила, который не переносил Татьяну, а Татьяна - не переносила его. Как быть? Вот где могла разразиться беда... Пришлось писать дочери, что вернулся Сысуев. Хотя и ведёт себя пока смирно, но уже напился при известии о возможном возвращении падчерицы. Ну, и так далее.

Письмо Людмилы было спокойным только с вида - дипломатичным, что ли. Однако Татьяну оно не обмануло и вызвало у неё самую неожиданную реакцию. Её ответ пришёл не из Кандалакши, а из какого-то Оленегорска - еле нашла его на географической карте. Это означало, что дочь, вместо приезда в родной дом подготовленной к мирному сосуществованию с отчимом, выехала ещё дальше на север, где, поди, у неё и знакомых-то нет. Что её к этому вынудило? Сообщила, что бросила всё - пьяницу-мужа, работу, квартиру, которую порт выделил им на двоих, и уехала с какой-то подругой в Оленегорск, да ещё по вербовке! По кабальному контракту на несколько лет, надо понимать?

Людмила поняла - случилась какая-то беда. И началась она там, в Кандалакше, видимо, давно, да Татьяна скрывала. А теперь, вероятно, сил больше нет переносить это всё, и она завербовалась. Пугало даже само это слово, означающее одно - деваться больше некуда, нужно бежать. А от чего женщина может бросаться в неизвестность, спасаясь поспешным бегством? Только от безысходности. Ну, а что такое безысходность, Людмила знала по личному опыту - это беда, полное одиночество и отчаяние! Значит, нужно немедленно ехать к ней и спасать. Забрать, вырвать и увезти домой. А там видно будет, что делать дальше... "Но чем я смогу её убедить ехать домой? Нужны очень сильные слова, чтобы она почувствовала мою душевную поддержку, а не просто страх за неё. Может... может, её потрясут письма отца, которые я не хотела ей переслать до срока, который наметила?.. Да, письма могут подействовать. Девочка не знает, что такое настоящая любовь. А когда прочтёт, поймёт, что дороже этого у людей ничего нет, и тогда любые иные потери ей покажутся мелочью. Поймёт, что самое главное в жизни - у неё ещё впереди. А чтобы не ошиблась, не приняла опять какую-нибудь пьянь за любовь, надо иметь письма Володи!"

Решение было принято, Людмила засобиралась в дорогу. Оставив на Михаила сына, выехала к дочери в Оленегорск. Уже в поезде на Москву, подумала: "Хорошо, хоть ребёнком не обзавелась".

В Москве Людмила пересела на прямой поезд "Москва-Мурманск", и через 2 дня, постаревшая ещё больше от переживаний и неизвестности, подъезжала к Кандалакше, рассказав в дороге свою историю соседке по купе.

Та удивилась:

- Неужто вы настолько всерьёз восприняли ваш сон? Ведь чаще всего нам то и снится, о чём постоянно думаем. Это у вас от самовнушения, а вы бросились ехать, чтобы напугать ещё и дочь!

За окнами вагона летел лёгкий пушистый снег. Где-то впереди, за Хибинами, покрытыми по-зимнему белым саваном, догорал короткий полярный день. Людмиле казалось, что её тащил в пугающую неизвестность не локомотив, а судьба. Это же надо, в какую северную даль занесло...

Из Оленегорска Алексею Русанову нужно было добираться до своего гарнизона по узкоколейной железной дороге, ведущей в сторону Мончегорска. Поезд "Москва-Мурманск", высадив пассажиров в Оленегорске, пошёл дальше, к Кольской губе, а Русанов направился по перрону к вокзалу - там, в зале ожидания, ему придётся сидеть почти 2 часа. Потом подойдёт крохотный паровозик с маленькими допотопными вагонами-лилипутами, выпущенными ещё во времена Керенского и его Временного правительства. Останавливаясь на каждом разъезде, на каждой станции, этот поезд будет тащиться ещё почти 2 часа, пока довезёт Алексея до его "21-го километра". Утешал только юмор: "Хоть долго, но всё-таки - "очко", выигрыш!"

В предутренней темноте мимо него пробежала какая-то девушка и бросилась к женщине, с которой Алексей ехал в одном вагоне и невольно выслушал часть истории её жизни. Красавица девушка радостно воскликнула:

- Ой, мамочка, как я рада тебе! Но всё-таки - ты это зря...

Дальше Алексей ничего уже не слышал и стал думать о том, как встретят его лётчики - по 4 звёздочки теперь у него на погонах, и кучу денег дали за шар! Половину отослал уже родителям, остальные пойдут на обмывание звёзд и на другие холостяцкие удовольствия - не копить же деньги не женатому человеку!.. В общем, лезла в голову всякая житейская ерунда - даже о судьбе подумал: сегодня живой, а завтра, быть может, последний полёт, и... прощай всё!..

А судьба, между тем, почти вплотную подошла к Алексею. Но... то ли ради насмешки, то ли ради игры в случайности не дала ему познакомиться в это утро ни с Татьяной Куликовой, ни с её матерью, хотя и провела их мимо него всего в трёх шагах.

Алексей был уже в зале ожидания, когда Татьяна спросила мать, ставя её чемодан на снег, утоптанный возле автобусной остановки:

- Что у тебя в нём? Гири, что ли?..

- Всякая ерунда в основном. Ты же теперь на новом месте: ни своего кола, ни двора, как говорится. Вот я и прихватила всего понемногу... А теперь - рассказывай, что у тебя произошло в Кандалакше? Я не рассмотрела её, как следует, хотя и выходила на перрон, когда поезд стоял. Да и название какое-то неприятное: словно кандалы...

- Оно так и есть, - рассмеялась Татьяна. - Когда-то на этом месте, когда ещё не было города, а был только последний этапный пункт для ссыльных арестантов... - Татьяна принялась рассказывать матери историческое происхождение названия города, но Людмила Алексеевна не дослушала:

- Ладно, ты мне зубы-то этими кандалами не заговаривай, в чём дело было, выкладывай!

- Ну, хорошо, мамулечка, это даже и лучше, что ты - хочешь узнать обо всём сразу. Поэтому буду краткой и изложу тебе лишь общую суть...

- Краткость, как любила ты говорить, когда работала в газете, мать таланта, так, что ли?

- Сестра, - поправила Татьяна. - И потом - это не мои слова, а Чехова.

- Ладно, пусть будет Чехова, - улыбнулась, наконец, Людмила Алексеевна, радуясь тому, что с дочерью вроде бы всё в порядке: здорова и даже смеётся.

- Мама, ты оказалась провидицей! Генка - действительно стопроцентный алкоголик. И я - получила от него всё то, что и ты от своего "Психа". Вот тебе и вся суть. Работает теперь грузчиком в порту...

- Так что же ты с ним тянула целых 3 года?! Я же говорила тебе ещё дома, что все алкаши - одинаковы! Надо было разводиться сразу.

- Он и по сей день мне развода не дал! Уехала, не дождавшись.

- А почему сюда, а не домой?

- Не хотела попадать из огня да в полымя!

- Михаил Петрович сейчас не пьёт, я же писала...

- И ждёт не дождётся любимую падчерицу? - На Людмилу Алексеевну смотрели умные, немного насмешливые глаза. Она подумала с облегчением: "Значит, уже "отошла", слава Богу! Самое трудное, видимо, позади". Спросила:

- Ну, а как там он? Не собирается нагрянуть сюда к тебе?..

- А с чем он нагрянет? "Всё, Танечка, больше - ни капли! Даже в рот не возьму...", - передразнила она своего мужа. - Слыхала я уже эту пластинку. - И Татьяна передразнила опять: - "Завтра - начинаем с тобой совершенно новую жизнь! Ты - меня знаешь: воля у меня ещё есть, завязываю с пьянками и со всеми алкашами на морской узел!" А через месяц - снова за своё. Вот я и тянула, пока его не выгнали из лоцманской службы.

- И как он отнёсся к этому?

Татьяна снова передразнила мужа: "Молчать! Я - сказал, значит - точка! Я тут все мели и рифы знаю. С закрытыми глазами любое судно проведу... Им - такого лоцмана ещё придётся поискать! Сами позовут..."

- О, Господи! - с сочувствием вздохнула Людмила Алексеевна. - До чего же пьяницы одинаковы!

- Вот и я ему: "Позвали уже. Только не тебя, а Павла Иваныча, с пенсии, старика. Шёл бы ты, Гена, на курсы мотористов, пока есть возможность. Всё-таки будет хоть какая-то специальность". А он мне на это: "Кто - я?! В мо-то-ристы?! Я - лоцман! Они ещё пожалеют..." В общем, одна и та же пластинка. Ну, и другой пьяный бред, так что надеяться было уже не на что. В порту - и не вспомнили больше о нём. - Татьяна передразнила: - "По-жа-леют!.." Как же, держи карман шире... - Дочь покосилась на поджидающих автобус пассажиров в сторонке, умолкла.

Людмила Алексеевна поняла: выдохлась. И перевела разговор на другое:

- Что это там... вдали? Это и есть Оленегорск, что ли? Какой слабый рассвет здесь!..

- Да, там - город. А вон и наш автобус, кажется, появился - едет сюда...

- А кто такая эта Катя, с которой ты переехала сюда?

- Ещё познакомлю, сама скоро увидишь - не люблю заранее давать людям характеристики! - пояснила дочь своё нежелание рассказывать о подруге. Но главное всё же высказала: - Понимаешь, без неё - я, может, и не решилась бы сюда одна. Она - уже развелась со своим, ей легче.

- Красивая?

- Эх, мамочка! В том-то и дело, что красивая. Да только - не родись, говорят, красивой, родись счастливой! А мы с ней - кажется, не счастливые...

- Ладно, милая, не надо об этом... - тихо произнесла Людмила Алексеевна и всхлипнула. - Видно, не от нас это зависит...

- А всё-таки, мамочка, я - словно и впрямь сняла с себя в этой Кандалакше свой железный обруч. У моей Кати - здесь работает дядя. Начальником строительного Управления. Пилипчук его фамилия. У него в Управлении освободилось сразу 2 места. Он сообщил ей об этом. Вот мы к нему и приехали. Оказалось, прежние его сотрудницы дослужились до хорошей пенсии, и выехали куда-то на юг. Старушки. Так что этот Пилипчук обеспечил нас сразу не только работой, но и жильём. Ему - что главное? Чтобы на работу к нему не попали "летуны", алкоголики или девицы лёгкого поведения. Кате он так и написал: если, мол, подруга у тебя - человек серьёзный, то бери, пусть едет. Бухгалтерии - обучитесь, мол, здесь, на месте. Обещал даже помочь.

- Ну, и как, помогает?

- А как же! Он - тоже серьёзный мужчина, на ветер слов не бросает. Говорит, что через год - мы с Катей ещё больше будем получать: пойдёт "полярная" надбавка. Так что возвращаться в Жданов - я отсюда не намерена. Пошли! Автобус подходит... - Татьяна ухватилась за тяжёлый чемодан.

- Ой, доченька! О самом главном забыла тебя предупредить...

- Мамочка, после! Успеешь ещё...

К остановке подкатил небольшой городской автобус и остановился, овеваемый колючей снежной позёмкой. На его оконных стёклах были крупные капли - значит, там, внутри, тепло, определила Татьяна и подстроилась с чемоданом к очереди. Людмила Алексеевна, ставшая за её спиной, прошептала ей в ухо:

- Не выходи замуж во второй раз...

Татьяна не поняла: "Как это - не выходи? Почему? Что за глупость такая: свободна, красива, без ребёнка, и?.." Но спрашивать у матери ничего не стала - некогда, потом, и двинулась вперед, чтобы сесть.

Глава четвёртая

1

После неожиданного присвоения очередного звания время для Алексея стремительно понеслось вперёд - будто от спячки проснулся. Зимой жил ожиданием отпуска, который дали, как обычно, в декабре. Провёл его опять у родителей, ходил в заводской клуб на танцы, но и на этот раз, к великому огорчению матери, всё равно не женился, хотя и жила в доме приехавшая учиться миленькая, прехорошенькая девочка Нина, поступившая в "Промышленный техникум", но оставшаяся без места в общежитии. Мать про неё влюблёно сказала: "Ну, Алёшенька, уж если и такая прелесть тебе не по душе, то я - отказываюсь вас, господин офицер, понимать вообще!"

- Мам, ну, не надо только из-за этого сердиться! Ниночка - действительно, чиста и прекрасна. Но ведь она - ещё девочка, нас - даже откажутся регистрировать в ЗАГСе. А главное, она же ещё не любит никого. В том числе и меня.

- Полюбит! - горячо заверила мать. - А через 2 года - ей будет 18.

- А вдруг я за это время - там, вдали от неё - влюблюсь во взрослую девушку? А Ниночка тогда - как?.. Наобещал, уехал и предал. Так, что ли?

Довод был убедительным, и мать только снова вздохнула от огорчения. Отпуск уже кончался, Алексей наделал кучу фотографий Ниночки (так, на всякий случай), надев на неё свою фуражку с "крабом" и френч с погонами капитана - военная форма милой девочке удивительно шла - и уехал, смутив её какою-то тайной надеждой, промелькнувшей в погрустневших, прекрасных глазах. Мать это заметила, кажется, тоже. На вокзале тихо произнесла:

- А всё-таки лучше этой Ниночки... тебе жены не найти!

Алексей почему-то вспомнил другую милую девочку, Машеньку. Тяжело вздохнув, ответил:

- Ладно, мама, не будем сейчас об этом, хорошо? Там видно будет...

А потом произошёл серьёзнейший разговор с отцом, от которого ещё тяжелее стало на душе. Начал его Алексей, правда, сам:

- Папа, ну, когда у нас закончится такая скверная, какая-то бессмысленная жизнь? Ведь и Сталина уже нет, и Берии, а...

- Эх, сынок! Мне кажется, всё дело в нас самих: притерпелись ко всему, и живём по принципу "не нами заведено, не нам и менять". Всё стерпим без ропота, да и забастовки запрещены, а самогонка - дешёвая...

- А на хрена же тогда существует правительство?!

- Вот тут, Алёша, дело обстоит сложнее: по "советской диалектике".

- Что ещё за диалектика такая? Я знаю лишь одну: "всё течёт и изменяется".

- Нет, сынок, по советской: всё течёт только в одном направлении, в берегах, устроенных из лозунгов КПСС, и потому утвердилась привычка: ничего не менять!

- В ком утвердилась?

- Тут замкнутый круг, Алексей. Правительство привыкло ни за что не отвечать, а народ - терпеть и... тоже ни за что не отвечать. Вот всё и течёт, как текло. Без перемен.

- Но это же - дурость, а не диалектика!

- Правильно, - согласился отец. - Всему миру известно, что СССР - страна дураков и плохих дорог. А я понимаю - или расшифровываю - это так: при царях у нас в правительстве сидели немцы, которым было наплевать, как живётся под ними русскому народу. Вот они, вместо строительства дорог - занимались лишь расхищением государственной казны. А Россия жила в постоянных нехватках. Проверять этих госчиновников было некому - премьер-министры тоже были из немцев. Ну, а с приходом к власти Ленина с евреями, у него с первых же дней возникла одна задача: удержать в руках власть, захваченную незаконным путём. И опять правительству было не до строительства дорог: занялось воспитанием, необходимых ему, дураков и рабов-добровольцев, привыкших терпеть насилие и не имеющих права даже на забастовки.

При Сталине, сам знаешь, началось уничтожение умных крестьян, объявленных кулаками-эксплуататорами, чтобы остались только неумелые дураки, и добивание уцелевшей от ленинских репрессий интеллигенции, с которой и я попал на строительство не дорог, а Беломоро-Балтийского канала имени Сталина, который был нам тогда нужен, как щуке зонтик. А какая это была каторга, я тебе рассказывал. Добавлю лишь: я был молодым человеком, не участвовавшим ни в каких движениях, незадолго до этого женился, ты у нас родился, а меня - в тюрьму! За что, спрашивается?.. Ладно...

Ну, а без электричества, без дорог, разве можно, сынок, наладить жизнь людей по-настоящему при повальной нищете. Электростанции, правда, начали строить ещё при Ленине и до сих пор продолжают. А вот дорог почти не прибавилось. И это при огромных бездорожных пространствах, на которых проживают миллионы крестьян - основная часть населения! Зато дураков, оставшихся без интеллигенции и знаний, становится всё больше. Всюду воровство, хищничество партийцев и - полная, круговая безответственность, несмотря на увеличение тюрем и заключённых. Сталину даже выгодно было увеличивать число заключённых: почти бесплатная рабочая сила. А своим кремлёвцам - привилегии, то есть, как бы узаконенное расхищение государственного бюджета. Этим - не надо было и воровать. А народ приучен жить в страхе перед НКВД - не ропщет, спивается и не стремится работать, потому что на зарплату не разбогатеешь. От этого - всеобщая безответственность, равнодушие, а потому отсутствие качества выпускаемой продукции. Не знаю, как идут дела у вас в армии, но полагаю, что и там всё то же: равнодушие и бардак. Вот к чему привели дороги к коммунизму!

- Ну, насчёт Вооружённых сил, батя, ты, по-моему, подгоняешь под общую гребёнку. У нас контроль, я думаю, есть!

- А разве не ты мне рассказывал, что творилось у вас в Африканде? Сплошные похороны, вместо полётов, и гибель дорогостоящих самолётов! А мы тут, с матерью, не только плохо живём, но ещё и переживаем за тебя: вдруг и в Мончегорске много дураков среди безответственного начальства? При таком положении дел в стране - а солдат и офицеров поставляет вам спивающийся народ - и у вас там они, видимо, пьют, привыкнув к мысли, что всё как-то обойдётся само собой. Ты у нас - единственный сын, вот и боимся за твою судьбу. Работа у тебя и без того опасная, да ещё на севере служишь, я те места знаю! Там безответственность - ещё быстрее до беды доведёт. Судьба человека - неотделима от судьбы народа. Мы все связаны одной пуповиной в общих делах. Но гниение всегда начинается, как у рыбы: с головы. А от этой головы наша жизнь зависит. Даже пословица есть: "Каков поп, таков и приход". А Хрущёв - был он у нас тут, занесло зачем-то перед твоим приездом - напился, как свинья, обрыгался... Стыдно вспоминать! Стало быть, пьянство в стране, при вожде-алкоголике, не кончится.

Невесёлый состоялся разговор с отцом.

Доехав до Москвы, Алексей опять вспомнил о Машеньке, единственно чистой душе из тех, которые подсовывала ему судьба, оставив щемящее чувство. Но ехать в Лужки было уже некогда, да и с какими глазами, с какими намерениями? Чужая жена...

Время не давало опомниться Алексею и в части. В феврале, когда из-за темноты и непогоды почти полностью прекратились полёты, и в гарнизоне начались тайные холостяцкие пирушки, в Москве произошло событие, которое он решил отметить в городском ресторане: маршала Жукова назначили министром Обороны СССР вместо Булганина, который стал председателем Совмина. Кто там, в Кремле, делал эти перемещения, Алексей не знал. Для него важным было другое: любимый маршал, сделавший его капитаном, занял, наконец-то, подобающее ему место. Пили за это целых 3 дня. Да и вообще, тёмное время года пролетело как-то незаметно - под преферанс, дни рождения, другие зимние праздники. А потом в Москве началась кампания проводов комсомольцев на распахивание в Казахстане целинно-залежных земель; поддержали и её комсомольскими песнями. Но не в "сухую" же пели - что-то и пили. В партию Алексей вступать не хотел, держался за комсомол.

И всё же скука, вызванная бездельем и непогодами, кончилась - докатилась весна и до широт северных: начались интенсивные полёты, которые не прекращались и летом. Некогда было не только писать свою прозу, но даже задуматься о жизни. Остатки свободного времени уходили на чтение "Нового мира", который неизменно выписывал и читал. Однако чувствовал непрерывно: какой-то пустою стала его жизнь. Внешне - вроде бы наполнена делом, стремительно куда-то неслась. А вот внутренней работы, в душе - не стало. Было ощущение, что чего-то ему не хватает. Это его расстраивало, но как-то смутно, непонятно.

Летом судьба будто сжалилась над Алексеем - он влюбился. Да так, что время, казалось, взорвалось, исчезло - он словно ослеп и не видел уже ничего другого вокруг. А тут ещё интенсивность полётов на аэродроме усилилась. За лето, пока стояли над Кольским хорошие погоды, нужно было успеть подготовить своих лётчиков к зиме, когда им придётся заходить на посадки вне видимости земли, по приборам. В этой летней авиакутерьме Алексею некогда стало думать не только о жизни вообще - с её проблемами, переменами, но и о самом себе. А когда началась любовь, он ещё и не успевал высыпаться - особенно в последние дни.

Последние... Если бы мог человек знать, что сегодня - это его последний полёт, может, он и задумался бы. Может, послушал бы своего штурмана отложить этот вылет. Но опять было - некогда...

Предполётные указания начальства Алексей дослушивал сегодня на аэродроме с сосущим от голода желудком. Наконец, раздалась долгожданная команда "разойдись!", и он побежал с экипажем к своему бомбардировщику - белому двухтурбинному Ил-28, испещрённому рядами круглых заводских клёпок. Там уже их поджидал техник - вылет через 5 минут. Стартовый генератор был подключён заранее. От белого фюзеляжа к спецмашине, стоявшей под крылом, тянулся тонкий чёрный электрошнур. Шофёр, ожидая команду на запуск, сидел в кабине.

- Лёша, поешь! - напомнил Зимин, вытаскивая из портфеля термос и свёрток.

- Некогда уже! - Алексей забрал еду и полез в кабину. Со стремянки добавил: - Я потом, в полёте. Когда настрою автопилот.

Положив пакет и термос в бортовую сумку, Алексей надел парашют, пристегнулся к сиденью привязными ремнями, подсоединил к бортовой фишке шнур шлемофона и включил аккумулятор. Стрелки на всех электрических приборах сразу вздрогнули, заняли исходные положения.

- Штурман, готов? - запросил Русанов по внутренней связи.

- Готов, командир.

- Радист?

- Готов.

- К запуску! - скомандовал Алексей, и показал технику знак: "Включай!".

Увидев, что лётчик делает рукой круги перед лицом, техник продублировал команду шофёру. Тот увеличил мотору обороты, машина его задрожала, на крыше кабины загорелись синие контрольные лампочки.

Сначала Алексей запустил левый двигатель, потом правый и вывел их на малые обороты. Определив по прибору, что самолётный генератор включился в работу, Алексей кивнул технику. Тот подал знак шофёру "отключайся". Шофёр вылез из кабины, отсоединил от розетки в самолёте свой электрошнур и начал его сматывать, чтобы ехать к другому самолёту.

Алексей опробовал двигатели на полных оборотах и, когда шофёр отъехал из-под крыла самолёта, опять кивнул технику. Тот подал знак двум мотористам, и они, освобождая путь для выруливания, убрали из-под колёс бомбардировщика большие красные колодки. Алексей нажал на роге штурвала кнопку радиостанции, запросил КП:

- "Сокол", я - 406-й, разрешите вырулить на старт?

- Выруливай, 406-й, я - "Сокол".

Лётчик прибавил двигателям обороты и отпустил ногами тормоза. Бомбардировщик тронулся с места, и Алексей направил его по бетонированной рулёжной дорожке к взлётной полосе. До взлёта оставалось 2 минуты.

Вырулив на старт, он затормозил колёса и, удерживая самолёт на тормозах, начал выводить обороты двигателей до взлётных. Запросил по радио:

- Разрешите взлёт, я - 406-й.

- Взлёт разрешаю, - ответил руководитель полётов.

Алексей отпустил тормоза, и самолёт, оставляя за собою ураганные смерчи, устремился на взлёт. Навстречу - прямо в глаза - понеслась серая полоса бетонки. Быстро росла скорость. На середине полосы Алексей потянул штурвал на себя, и переднее колесо, под сиденьем штурмана, приподнялось от бетона. Через несколько секунд машина отделилась от полосы и круто ушла в воздух.

На полигон в горах они вышли вовремя. На высоте 8000 Алексей настроил автопилот и передал управление автопилотом штурману. Для этого у штурмана есть 2 небольшие рукояти на прицеле бомбометания, и он может электрически управлять мелкими доворотами сам. Это обеспечивает ему независимость от пилота, быстроту и точность в выполнении доворотов при бомбометании.

Теперь Алексею делать было нечего, и он осмотрелся. Высота - заданная, в небе - ни облачка, только летать на бомбёжки. Внизу - освещённые косым утренним солнышком Хибины. Зубцы гор виднелись чётко, будто нарисованные. Вообще виднелся во все стороны почти весь Кольский полуостров - зеленел далёкими тундровыми кустарниками, взблескивал гладью бесчисленных озёр.

Вспомнив о завтраке, который взял у штурмана перед вылетом, Алексей подумал: "Ни хрена себе - командир звена, капитан, а образ жизни, как у голодного студента! Зимин, наверное, прав: пора кончать с холостяцкой жизнью, а то и впрямь угроблю и себя, и экипаж. У других - в 27 лет уже дети растут, а у меня... Вот он и поругался со мной. Не потому же, что надоело приносить мне завтрак!.."

Алексей достал из бортовой сумки пакет, развернул бумагу и, оттянув от лица кислородную маску чуть вбок, принялся есть. Ел быстро, с аппетитом. Потом с наслаждением выпил горячее какао из термоса, и вернул кислородную маску на место. Вот когда по-настоящему захотелось курить - со смаком, а не то, что было натощак. Ну, да сам виноват: раньше надо просыпаться...

- Захожу на цель! - сообщил из своей кабины штурман азартным, "охотничьим" голосом. Машина, управляемая им, слегка накреняется влево, ещё раз, и - выравнивается.

Алексей нажимает на кнопку радиостанции, докладывает на полигон о том, что его самолёт находится на боевом курсе. Получив разрешение работать, сообщает об этом штурману, беспечно смотрит на голубое бездонное небо над головой, на приборы, и сладко потягивается. Делать ему по-прежнему нечего.

Двигатели работают ровно. Машина идёт плавно - болтанки на такой высоте нет, да и Север это, не родная жаркая Киргизия - и он, от нечего делать, думает о Тане: с чего же всё началось?..

Случилось это полтора месяца назад, в субботу. Было ещё лето, ездил к морякам в Кандалакшу, чтобы передать документы о совместных действиях по обнаружению морских целей. Командировка была простой - отвезти график выхода кораблей в море и график изменения частоты радиоволн для связи между штабами. Короче, как говорится, туда - и обратно. Никаких хлопот и забот.

Хлопот и не было. В порт он прибыл ночью, а утром уже находился на палубе нужного ему эсминца, который пришёл точно к назначенному времени откуда-то из-под Архангельска. Через час Алексей освободился и вернулся из порта на вокзал. Выяснил там, что поезд на Мурманск будет не скоро и, чтобы скоротать время, взял такси и выехал за город к дальним скалам на берегу. Хотелось посмотреть на Кандалакшский залив с берега, а не с воздуха.

Окружённый скалистыми берегами залив уходил далеко-далеко на юг и восток, где сливался с Белым морем. Виднелись вдали острова и мелкие островки, скалы, торчавшие кое-где из воды, как большие обкатанные камни. Судоходство по заливу считалось непростым, поэтому в порту для гражданских судов была организована лоцманская служба. Всё это Алексей узнал от шофёра, который тоже любовался с высокого места дикой северной красотой.

Почему-то было грустно. Над головой жалобно вскрикивали чайки, сносимые ветром. На рейде стояли корабли, пришедшие из далёких морей. Глядя на них, хотелось и самому куда-то уплыть или улететь, как чайки.

Лететь, знал, некуда - неведомые страны остались в детстве, и Алексей, томимый молодой кровью и одиночеством, вернулся назад. Всё-таки город, люди...

Разглядывая женщин, он будто предчувствовал эту встречу. Знал, многие специально вербуются на север, чтобы выйти там замуж. Мужчин на севере много, а вот насчёт женщин - большой дефицит. Ну, и едут. Алексей подумал, вдруг среди таких встретится красивая...

Он увидел её на вокзале, когда она направлялась к окошечку кассы. Показалось, что именно такую и ждал всю жизнь. Молочная кожа чуть прихвачена солнцем на лбу и щеках. Уложенный "по-гречески" ржаной сноп на голове венчала пилоточка - как у стюардесс. И костюм был под стюардесс - приталенный, с короткой юбкой, открывающей стройные ноги. Голубоглазая, светлая, как божий день, ну, просто чудо, а не женщина! Взмах ресниц - и лицо озаряется синевой прозрачных озёр. Может, навстречу шла сама судьба?.. Потому и почувствовал её ещё там, у далёких скал? И кольца`, кажется, нет - на пальцах ничего не блестит. А вдруг она возьмёт сейчас билет на Ленинград?.. Что тогда делать? Вот тебе и судьба. Для ленинградцев. Будто мало у них там своих красавиц. А может, она оттуда и есть? Приехала сюда к родным или в командировку.

На его счастье красавица внятно проговорила кассиру:

- Один сидячий, до Оленегорска! - И протянула деньги.

Ему тоже нужно было до Оленегорска. Там - пересадка на поезд узкоколейки, час с лишним тащиться в маленьких допотопных вагонах до родного гарнизона. Пригородные эти, "карликовые" поезда называли "керенскими". Видимо, чтобы подчеркнуть их дореволюционное происхождение.

"Может, и вправду - судьба?" - обрадовано подумал Алексей. И с той минуты во всём уже видел только знамение судьбы. Почему-то решил, если удастся познакомиться с девушкой в пути, то в Оленегорске можно будет не спешить с пересадкой домой - всё равно завтра воскресный день. Никто его в гарнизоне не ждёт. А служба - тоже потерпит безболезненно до понедельника.

- Один билет до Оленегорска! - радостно сообщил он старичку-кассиру. И зная, что тот повторял красавице: "У вас - 5-й вагон, 31-е место!", попросил: - Тоже 5-й вагон, пожалуйста.

Старик вроде и не смотрел на него, а улыбнулся:

- Понимаю, молодой человек, понимаю!.. - И выдал билет на 32-е место.

В зале ожидания, ещё не зная, что у судьбы свои законы, что девушкой она распорядится по-своему, он наблюдал за ней, как охотник из засады за ланью. А когда надо было выходить к поезду, пошёл следом. Мимо пробежала по дощатому перрону маленькая девчушка. Споткнулась, упала и заревела. Переполненный нежностью ко всем, он поднял её, присел перед нею на корточки:

- Ну, что ты? Не больно ведь.

- Больно! - капризно возразила девочка. Но реветь перестала. - Я испугалась почему-ж-то.

- Чего же ты испугалась? Ладно, до свадьбы заживёт. Как тебя звать?

- Надя. А что такое свадьба?

- Да это ещё не скоро... когда женятся. А где твоя мама?

- А вот она... - девочка показала пальцем. - Бежит.

Алексей передал ребёнка запыхавшейся женщине с клетчатым чемоданом, и тут заметил, как смотрит на него та, которая ему понравилась и которую считал уже своей судьбой. Улыбаясь, она сказала:

- Сразу видно, любите детей.

- Да? - удивился он. - Я как-то не думал даже.

- Разве у вас нет?

- А что, я похож на отца? Думал, холостяка за версту видно.

Глядя не на него уже, а на облака над заливом, она сказала:

- Счастливый!

Что-то насторожило в её голосе, он спросил:

- А вы?

- Пока - нет.

Он уточнил:

- Пока - не счастливая? Или пока - не замужем?

- Уже - не замужем, но - ещё не счастливая.

А улыбалась беззаботно, весело. Но тут же, будто вспомнив что-то, вновь стала серьёзной. И Алексей, посерьёзнев тоже, спросил:

- Не повезло, что ли?

Было непонятно, отчего так всё выходило - тонули друг у друга в глазах. И - будто оглохли. Но, выходит, всё-таки слышали, и почему-то сразу стали откровенны, чувствовали себя легко и свободно. Она призналась:

- Сейчас - всё позади. А вот начиналось... И любил меня муж, и лез с кулаками...

Наверное, на лице Алексея появилось разочарование. Она сбилась с искреннего тона, ненатурально улыбнулась. А у него вырвалось с изумлением:

- Бил? Ва-ас?!

Теперь он стеснялся взглянуть ей в лицо. Видимо, она поняла, что нравится ему, и опять заговорила откровенно - должно быть, чтобы не удивлялся и не разочаровался в ней.

- Ревновал меня здесь к каждому встречному, даже к близким знакомым. На севере - без знакомых нельзя. Все с кем-то дружат. Ну - собирались по вечерам... А он напьётся, и с кулаками потом. - Она помолчала, пока их обошли женщины. - Да и пить начал по-настоящему - ничто уже не удерживало. Хорошо, я на девичьей фамилии осталась - как чувствовала. А он и на это обижался.

- А на работе он как же?..

- Работа - была хорошая. Был лоцманом тут, - она кивнула на порт внизу. - Проводил по заливу суда. Выгнали, дурака, стал грузчиком. Ну - тут уж совсем распустился.

- Почему?

- Бесхарактерный. Написала обо всём маме...

- Зачем? - не понял он, вспомнив прошлогодний разговор в поезде женщины, ехавшей к дочери.

- Да ведь я верной ему была! А тут уж - всё испарилось к нему. И что не высокий, стала замечать, и носатый... Он из мариупольских греков.

- Ну, и что же ваша матушка?..

- У неё у самой - такой же крест. Мой отчим - тоже горький пьяница. Я из-за него и замуж-то выскочила за этого грека. Чтобы жить, значит, самостоятельно. А попала из огня да в полымя, как говорится. Мама написала мне сразу: бросай, если пьёт. Пока детей нет, это, мол, не страшно. Да я и сама уже поняла, жить с таким - погубить и себя. Хотя по натуре он добрый.

Алексей удивился опять:

- Ничего себе, добрый! Кулаки распускал. Против девчонки.

- Да нет, это он с дурной ревности, хотя до побоев не доходил. Ну - я за чемоданы, и от него. Только не домой, а ещё дальше на север. Домой - стыдно было. Да и отчим там. А тут - строительному управлению в Оленегорске нужен был счетовод. Отдельную комнату обещали. Дали уже - живу. Я и не раздумывала больше - рядом ведь! Это всё мне подруга устроила: у неё - здесь дядя. Вместе переехали.

- Так у вас что... - он запнулся, - родился ребёнок, что ли?

- С чего это вы взяли? - удивилась она.

- Раз отдельную комнату дали...

- Не-ет! - она рассмеялась. - Замуж я пока ещё не вышла. Хватит с меня! А комнату дали - одной.

- Это почему же?

- Бухгалтеру - надоело счетоводов менять. Не держались. Вот начальство - чтобы нас заинтересовать... Да и возможность была: строители всё-таки! А для подруги - управляющий...

- А сюда, снова - зачем?

- Приехала-то? Да только сегодня - нас развели, наконец! Год с лишним тянулось. Мой "какаду" не хотел являться в суд. А сегодня - пришёл, нас и оформили. Всё теперь с этим!..

- Я слыхал, если нет детей - разводят и без согласия. В ЗАГСе.

- Так он письмо писанул в ЗАГС! Что у нас родился, будто, ребёнок, а я - не дала ему справку из роддома. Чтобы ребёнка зарегистрировать. Вот нас и перебросили в суд разбираться. Пока разобрались - год пролетел.

Алексей вдруг заметил, от вокзала решительно приближался по перрону невысокий, одетый в рабочую флотскую робу, парень. Был он коренаст, смотрел перед собою с лютой ненавистью и держал на уровне груди сжатые загорелые кулаки. Увидела его и собеседница Алексея. Лицо вытянулось, негромко воскликнула:

- Господи, и здесь от него покоя нет! Приложился уже, растерзанный...

Морячок, шедший на них атакующим танком, пьяно возвестил:

- А, бляха, где падаль - там и черви! Хахаля уже себе завела?..

Было в его лице что-то угрюмо-грозное. Бушлат - расстёгнут, тельняшка на груди - порвана. Алексей инстинктивно загородил собою свою "судьбу". Матрос злобно прохрипел:

- А ну, капитан, отчаливай с дороги! Не лезь в чужой разговор!

- По-моему, это ты, парень, лезешь. И если...

- Что - если? Запомни! У меня - там... - пьяный показал пальцем на порт, - полно корешей!

Из-за спины Алексея обиженно раздалось:

- Тебе-то какое дело, кто со мной теперь? Кто ты мне!..

Матрос с надрывом выкрикнул:

- Танька! Ты это брось - кто! Ты мне - жизнь, курва, разбила! - Он пытался ударить её, но Алексей перехватил руку.

- Ну, зачем же так? - проговорил негромко. - Я - даже не знаком с ней. А ты людей собираешь, смотрят на нас...

Пьяный, должно быть, поверил, удивился:

- Не знаком? Как это?..

Был он ничего из себя - походил на кавказца. Только с тоской в глазах. А после слов Алексея сразу обмяк, некрасиво скривился, будто собирался заплакать, и начал оправдываться:

- Понимаешь, капитан. Ты меня извини: я жить без неё не могу. А она, сука, меня бросила...

Из-за спины Алексея Татьяна проговорила опять:

- Жизнь, Гена, ты сам себе загубил. Вот и нечего!..

Медленно, как и во все времена, в сторону моря шли облака - уплывали. Носились над кораблями равнодушные к людям чайки. Вскрикивали словно от неожиданной боли. А здесь, на перроне, на глазах Алексея разыгрывалась чужая и непонятная для него драма, на которую неловко было смотреть. На севере всё чистое - воздух, снег. И вдруг эта грязная брань...

Алексей отчуждённо подумал: "Молодой же парень!.. Хотя молодость изнашивается от водки везде одинаково. Как пиджак. Кажется ещё крепким, но рукава и воротник уже залоснились от грязи и начали портиться".

- Таня, Тань-ка... Вернись!.. - пьяно просил матрос. Слова вырывались у него из груди, как вопль. Должно быть, от горького одиночества. Он даже не понимал, что унижается. - Брошу всё, вот увидишь!.. Честное слово, Тань... Пальцем не трону...

Татьяна, стесняясь людей, отвечала чуть слышно:

- Ну, хватит об этом! Со средины жизнь не начнёшь.

Алексей увидел, как встретились их глаза. У матроса - с жёлтыми белками, молящие. У женщины - холодная синева, отведённая мгновенно на семафор впереди. Путь там кому-то уже открыт. Может, ей? В судьбу с другим человеком?..

Матрос, словно подслушал Алексея:

- Прощай, Танька! Да что теперь, безжалостный ты человек...

Мёртвые губы его шептали что-то ещё, но ничего слышно не было. Видимо, понимал и он: руганью былых отношений не исправить. Уронил голову на грудь и, весь горький, сломавшийся, пошёл. Но, почему-то не к вокзалу, а вперёд, по железнодорожным путям, расходившимся перед ним веером. Будто кто-то невидимый шептал ему в ухо: "Иди теперь, Гена, дальше один. Куда потащит тебя слепая судьба. Не сумел ты сам выбрать себе дорогу и перевести стрелку..."

Он уходил на север, в ту сторону, где с обвальным грохотом бросался вниз головой, вылетавший из скальных теснин озера, Нивский водопад. А может, хотел, чтобы его задавило поездом где-нибудь на подходе к станции с красивым названием Полярные Зори? Кто его знает.

На Таню, похожую в своём костюме на красавицу-стюардессу, и на Алексея, военного лётчика, давно уже с любопытством посматривали пассажиры, ожидавшие поезда. А когда поезд вынырнул из-под семафора и подошёл к перрону, от них отвернулись и ринулись к вагонам. Алексей тоже поспешил в свой вагон.

Тани всё не было. Поджидая её, Алексей нервничал, а закурить нельзя - пассажиры кругом, женщины, дети. Ударил колокол, Таня в вагон не входила. Алексей заволновался, направился к тамбуру, где стоял с красным флажком проводник. Поезд уже тронулся и начал набирать ход.

Потеснив на подножке вагона проводника, Алексей выглянул и посмотрел назад. "Куда же девалась? Может, вернулась в зал ожидания? Так зачем?.."

И тут увидел. Женская фигурка в голубом мелькнула прямо перед ногами внизу и осталась позади на щебенчатой насыпи. "Куда же это она? Тоже к Полярным Зорям? За Геной?.."

Не обращая внимания на проводника, не слыша в грохоте, что тот ему говорит, Алексей шагнул на самую нижнюю ступеньку, резко оттолкнулся - чуть вправо и полностью откидываясь спиной назад, будто падая на неё против хода поезда. Так делали всегда каскадёры в кино, изображавшие героев, уходивших от погони. Его тут же выпрямило инерцией хода. А в следующее мгновенье он успел лишь подставить ноги, чтобы не упасть лицом в щебёнку. И уже бежал вперёд, балансируя руками, ничего не видя, думая только о том, как удержаться и не упасть. Когда он остановился, увидел перед лицом двутавровый рельс, к которому был прикручен толстой ржавой проволокой телеграфный столб, чёрный от мазута и копоти. Слева оглушающе грохотал мчавшийся мимо него поезд, набравший полную скорость. Из-под колёс вихрилась пыль, он ощущал её вздрагивающими ресницами. Закрыл глаза снова, хотя пыль и встречный ветер уже не мешали смотреть.

Грохот продолжался до тех пор, пока не промчался последний вагон. Тогда всё разом оборвалось, и в удалявшемся шуме лишь чётко выстукивали колеса на прогибавшихся от тяжести рельсах: "Та-та... та-та... та-та!" Но это уже где-то там, впереди, затихая.

Алексей открыл глаза. Опять перед его лбом был стальной двутавр, вкопанный в землю. Будь он вкопан чуть ближе или прыгни Алексей с подножки на секунду позже, и на этом дурацком двутавре могла оборваться его жизнь. Но смерть посторонилась на пару шагов.

Дрожащими руками Алексей достал папиросу и закурил. Шум поезда уже затих в далёком ущельице, прорвавшемся сквозь поперечный каменистый кряж, чтобы пропустить к морю речку Ниву. Но было не до поезда. Теперь он действительно во всём видел знамение судьбы и решил, что не люди её строят себе, а она сама выбирает их. Вот только как: слепо или намеренно?..

За его спиной раздался испуганный женский голос:

- Ой, думала, сердце оборвётся!.. Разве можно так?..

Он обернулся. На него глядели распахнутые глаза-озёра. Строгости в них не было - только испуг. Видимо, бежала и потому запыхалась.

- Я подумал, вы остались. Чтобы вернуться... к нему.

Губы Тани задрожали, нос сморщился, и она, привалясь к его плечу, проговорила с всхлипами:

- Мне его стало жаль, дурака. А теперь вот - и вас...

- Меня-то, почему? - спросил он, поглаживая её по спине.

Она отстранилась:

- Пойдёмте на вокзал. Глупо всё! - Глаза её сделались далёкими - думала уже о чём-то своём.

В пустом зале ожидания они узнали, что следующий поезд на Оленегорск будет только ночью. Таня проговорила упавшим голосом:

- Что же нам теперь делать? И билет пропал...

Русанов вздрагивает, видит перед собой приборы, небо и слышит голос Зимина:

- Лё-ша! Бр-росил пер-рвую! Передавай!

Алексей переключает на абонентском аппарате рычажок с внутренней связи "ГВ" на "РС" - внешнюю, и нажимает на кнопку радиостанции:

- "Сосна", "Сосна", я - "Сокол-406", бр-росил пе-р-рву-ю-у!..

Зимин, отключив его от внешней связи, бодро добавляет:

- Лё-ша! Попал в круг! Фотографирую-у!. Разворачивай машину на 180 - через 6 секунд! А то с малым кренчиком от моего управления будем разворачиваться над всем полуостровом!

Алексей выжидает 6 секунд, поворачивает на пульте автопилота круглый "барашек" влево и заваливает машину в крен на 45 градусов. Горизонт на козырьке кабины накреняется, горы ложатся на бок, начинают кружиться, а на автопилоте помигивают жёлтые лампочки - сигналят, что все рулевые машинки работают нормально. Словом, идёт всё, как надо.

- Хватит! - раздаётся в наушниках голос штурмана. - Дальше - я сам...

Русанов выводит "барашком" машину из крена, и снова они летят по прямой. Впереди, в носу самолёта, сидит в своей кабине Зимин. Сзади, в самом хвосте - кабина радиста. Кабина Алексея - почти посредине фюзеляжа, но ближе к штурману. Все они изолированы, не видят друг друга и не могут один к одному пройти. Так уж устроен их "Илюха" - Ил-28. Палка с тремя кабинами и двумя двигателями. А посмотреть на самолёт снизу - летящий крест.

Делать Алексею опять нечего. Несколько секунд он смотрит на редкие кучки облаков, которые парусами странствующих кораблей плывут по синему морю неба, и снова переключается на воспоминания о Тане.

Весь вечер они просидели тогда в вокзальном ресторане. А потом, когда ресторан закрылся, вернулись в зал ожидания. За час до прихода поезда нужно было приобрести билеты, но поезд опаздывал, и они не знали, когда откроется касса. Поэтому не спали и продолжали тихо разговаривать. В ресторане - больше танцевали, там было шумно. А теперь хотели узнать друг о друге.

- Не страшно летать?

- Нет. - Алексей улыбнулся. - Работа как работа. Я люблю полёты.

Вновь, как во время танцев, он рассматривает её ресницы, крапинки в зрачках, и ловит себя на том, что ему хорошо.

- Так вы, значит, служите недалеко от меня? Представьте, ни разу там не бывала. Слышала только: город - красивый, на берегу Имандры.

- Да, - соглашается он радостно, - красивое место. Но мы от города - далеко. Разъездик такой в лесу. А родители - живут в Киргизии.

- У меня из родных - только мама и брат. Кстати, мама - ездила после войны в Киргизию. Во Фрунзе.

- Вот как! - удивился он. - Зачем?

- Мой родной отец не вернулся с войны. А мы так и остались в Мариуполе. - Теперь смотрела ему в глаза Таня. - Я выросла без папы. Это очень грустная история. А потом мама вышла ещё раз - за одного мерзавца. Мы тогда не знали, что он плохой. Потом - приехал погостить к своим родителям Генка. Он здесь, на севере служил. В военно-морском флоте. И приехал за мной в отпуск. Только мне в том году нужно было ещё учиться, последний класс оставался. Я ему отказала. Но он опять приехал в отпуск после демобилизации. Лоцманом устроился в Кандалакше. Его пригласили туда. Ну, а дальше - вы уже знаете.

Алексей спросил:

- А как вам здесь... вы же с юга?

- Ничего, привыкла. С югом, конечно, не сравнить: там и море тёплое, и овощи, фрукты. А в Кандалакше - привозное всё. Я - больше за своим морем скучаю. Здесь ведь не искупаешься. Но дома - отчим. Он узнал историю маминых отношений с моим отцом и стал обращаться с ней ещё хуже.

- А что за история? - спросил Алексей.

- Не хочется рассказывать. Я уже говорила вам - это грустно. - Таня помолчала. - А тут - тишина. И люди ценятся! - Она вздохнула.

Что-то её всё-таки угнетало - словно тучкой отгородилась вдруг. Но вскоре задремала - сидя, откинув голову на спинку скамьи. Он рассматривал её лицо молча, не отвлекаясь. Создаёт же природа такую красоту! А вот счастья - похоже, нет. Недаром поговорка: не родись красивой...

Поезда не было до самого утра - где-то произошло повреждение пути, и они, чтобы не прозевать открытия кассы, дремали по очереди. Наконец, когда уже показалось солнце, взяли билеты и вошли в 7-й вагон. Пассажиры ещё спали. Чтобы не будить их, они сели в своём купе рядышком, почти обнявшись. Таня тут же задремала, а он смотрел, как за пыльным вагонным стеклом замелькал неширокой полоской тундровый лес, росший на живописных холмах. Потом был Нивский водопад, станция "Полярные Зори". Стоянки поезда были сокращены, разъезды только мелькали, и, наконец, открылась бескрайняя гладь Имандры. Огибая озеро после станции Африканда, железная дорога пошла опять строго на север. Лес постепенно кончился, потянулась ровная зеленоватая тундра с валунами и чахлыми деревцами. На горизонте с восточной стороны, словно овцы, паслись кучки бело-розовых облаков.

Ехать надо было ещё 2 часа. Алексей почти не шевелился. Впереди засинели, размытые в дымке, призрачные вершины Хибинского хребта, протянувшегося вправо, поперёк пути поезда. Там, в районе зубцов горы Кукисвумчорр, тоже громоздились лёгкие барашки далёких облаков. Позолоченные не греющим, тускло блестевшим солнцем, они напоминали театральную декорацию. Зато внизу, у подножья гор, изгибавшихся по берегу Имандры, опять пошли высокие сосны и огромные камни-валуны. Горы, видно, загораживали лес от северного холодного ветра, вот он и рос тут.

В вагон вошёл кондуктор и громко объявил:

- Кому в Апатиты - приготовиться! Стоянка сокращена...

Таня не шевельнулась. Но Алексей опечалился: скоро выходить. Она останется в своём Оленегорске, а ему - пересаживаться на пригородный и ехать ещё больше часа по тундре. Потом - будет прямо в тундре - аэродром. А ещё чуть проехать - небольшой гарнизон из 3-х десятков деревянных домов в 2 этажа. Ещё дальше, в конце этого узкоколейного пути - город между двумя сопками: Мончей и Сопчей... Но как же быть теперь с Таней? Ни до чего не договорившись, расстаться?..

Алексей осторожно разбудил девушку и стал уговариваться о новой встрече. Таня не возражала. Он спросил:

- Где мне вас там искать? Скоро приедем... - И загадал: "Если пригласит на воскресенье остаться, - значит, судьба. Женюсь на ней!.."

- Ой, неожиданно как-то всё, - пошла "судьба" на попятную. - Не знаю, что и придумать...

- А что такое? - встревожился он.

- У меня, понимаете, соседи со строгими нравами. - Таня смутилась. - Не хотелось бы, чтобы на новом месте обо мне пошли разговоры.

Алексей, расстроенный её отказом, начинает рассказывать о своём житье в гарнизоне, где нет ни девушек, ни настоящего большого клуба, ни Дома офицеров и, опечаленный, умолкает. Она поняла его:

- У вас там скучно, да? Некуда пойти?

- Только в офицерский клуб - махонький такой! - на танцы. А танцевать - не с кем. Одни офицерские жёны...

- И у нас пойти некуда. Ресторан, да кино. Вот и все развлечения. - В голосе Тани тоже печаль. А он обрадовался:

- Ну вот, в ресторан и можно пойти! Посидим, потанцуем...

- Там можно встретить знакомых...

Он обиделся:

- И что? Вы же не с вором, в конце концов!.. Или у вас... ещё кто-то есть? Так скажите прямо...

- Не надо обижаться, Алёша! Никого у меня нет. Но все знают: поехала разводиться, а приехала - с офицером... Что обо мне подумают, если я вас сразу к себе или в ресторан?..

- Ну, как хотите... - Он обиженно замолчал.

- Да нет же, вы меня не так поняли! Алёша!..

Неожиданно врывается в сознание голос штурмана:

- Команди-ир! Доверни на боевой курс...

Алексей снова разворачивает машину на 180 градусов и сообщает на полигон:

- "Сосна", я - 406-й, нахожусь на боевом, как поняли?

- 406-й, вас понял: находитесь на боевом курсе. Работать - разрешаю. Я - "Сосна".

Алексей переключается на внутреннюю связь с экипажем и слышит довольный голос Зимина:

- Хорошо, командир, выводи! Дальше - я сам.

- Валяй...

Алексей откидывается на спинку сиденья, закрывает глаза и представляет склонившегося над прицелом штурмана, цель, медленно ползущую у него по курсовой черте. Но думать об этом ему не интересно, и он снова переносится мыслями к Тане.

В Оленегорске расставаться сразу Таня не захотела тоже и пригласила его в кино. Фильм шёл скучноватый - "Римский-Корсаков". Алексей еле дождался конца и увёл Таню в ресторан. Там она повеселела после вина, с удовольствием танцевала, шутила. Казалось, всё идёт хорошо - действительно, встретил свою судьбу и теперь останется у неё. А что? Он ведь тоже - парень видный. Знал: женщинам нравится. Но когда подошли в сумерках к её дому, Таню словно подменил кто. То сама прижималась к нему во время танцев - чувствовалось, её, как и его, сжигала страсть, даже поцеловались 2 раза украдкой, а тут, только попытался её обнять, резко отстранилась, произнесла почти холодно:

- Не надо, Алёша. Здесь - я живу. - Кивнув на высокое деревянное крыльцо, добавила: - Извините, пригласить не могу. Я вам уже говорила: соседи. Люди они неплохие, но... как бы вам это сказать... Со строгими правилами.

Вспомнив разговор в поезде, Алексей угрюмо согласился:

- Я понимаю... - Но в душе был не согласен, чувствовал себя обиженным. "Чёрт знает что!... При чём тут какие-то соседи? Девочка, что ли!.."

Видно, она почувствовала перемену в его настроении, заторопилась:

- Не опоздайте! Скоро последний поезд в вашу сторону. А следующий - будет только под утро!..

Что оставалось? Опоздать на поезд?..

Алексей не спеша закурил, и несколько секунд они стояли друг перед другом, не зная, что говорить. Нужен был какой-то естественный повод, чтобы остаться. Однако ничего не придумывалось. Алексей как-то подрастерялся. Даже о новой встрече не договорился. Вместо этого нелепо проговорил:

- Ну, что, я - побежал, да?.. Мне - завтра на службу, вам - на работу. - И посмотрел на часы, надеясь, что она передумает и остановит его. Ему казалось, Таня тоже не хочет, чтобы он уезжал. Но это его дурацкое "вы" - не сумел, растяпа, на "ты" перейти! - видимо, мешало ей решиться. И она сказала то, что должна была сказать любая:

- Бегите скорее! Счастливо добраться...

Сказала, правда, невесело, без улыбки. Делать ничего не оставалось, надо было бежать. И он побежал, не пытаясь уже ни обнять её на прощанье, ни, тем более, поцеловать. А что самое скверное, не сказал ей и "до свидания" - побежал, и всё. Совсем растерялся.

На вокзале расстроился окончательно - поезд ушёл за 2 минуты до его "прилёта". Вернулся с перрона в зал ожидания, выпил в буфете бутылку пива - буфет уже закрывался - и не знал, куда же себя теперь деть? В зале никого не было, одни пустые лавки. Чувствуя невыразимую обиду на весь божий свет, принялся ходить. Оттого, что нервничал и не мог успокоиться, мысли в голове путались. Что делать? Сесть на лавку и ждать до утра? Глупо. Надо вернуться! Таня увидит в окно, что не уехал, и впустит.

Через 10 минут уже сидел на скамейке против её окна и курил. Поднимался, ходил. Садился, и снова закуривал.

Таня не позвала.

- Лё-ша-а! Бр-росил втор-р-рую-у, докладывай!..

Русанов передал на полигон, что бросил вторую бомбу. А Зимин сфотографировал разрыв и, радостно сообщив, что и вторая в кругу, попросил развернуть самолёт на 180 для последнего захода на цель.

Не прикасаясь к штурвалу, Алексей положил машину в крутой крен от "барашка", опять наклонил горы, и начал энергичный разворот, который не мог выполнить от себя штурман. Думая о Тане, Алексей не знал, что она видела его тогда...

Не спалось ей в ту ночь. Тоже была расстроена нелепо проведённым днём и нелепым расставанием. Всё ходила по комнате, ходила. Плохо одной... И даже свидания не назначил больше. Может, обиделся, а может, понял, что ездить удастся не часто - всё-таки далековато, не то, что в одном городе. Какие уж тут свидания! 2-3 раза в месяц. Быстро всё надоест и заглохнет. Видимо, он так и рассудил. Чего волынку тянуть? Лучше уж сразу, пока нет особенных чувств. Да и сама хороша!.. Побоялась в дом пригласить, будто не для себя живёт, а для соседей - что подумают, что скажут?.. Ну, он и сбежал...

Вот тут и стронулась с места душа - "зацепило". Не выходили из памяти слова лётчика, его открытость. И глаза уж очень хорошие. Значит, не распущенный. Да это и так видно. Умные женщины цепляются за таких сами, не задумываясь. И улыбка милая, и вообще симпатяга. А она - не пригласила даже! Это в её-то положении... В ресторане - сгорала от желания. А как до дела дошло, сразу: "Что он подумает обо мне! С первого раза..." А если по-честному, просто не доверяла себе, знала свой темперамент. Ну, не дурочка? Взяла и - "не надо, Алёша. Здесь - я живу". Как только язык поворачивался!..

В общем, тошно было от своих дум и так, а тут ещё будильник отстукивал на столе секунды. И в комнате призрачно. Ещё и ночь не ночь, и день уже не день. А так себе, слабый рассеянный свет с неба в окно. На душе было неутешно, горько. Подошла к окну. Глядь, а он - там, на скамейке. Так и окатило всю жаркой волной. Хотела рвануться к нему от радости, да остановилась. Может, примерещилось от расстройства?

Нет, он, лётчик. Курит. Что делать? Позвать?..

И опять начался этот идиотизм: "Нет, нельзя впускать! Соседи. Лучше самой с ним куда-нибудь..." Но остановилась снова. "Куда? Светло везде. И холодно по ночам".

"Сидит. Опоздал, видимо, на поезд... Курит, бедненький".

"Ну, обернись же, Алёша!.. Не сплю, на тебя смотрю! А ты - спиной ко мне".

Почувствовав в ногах слабость, она отошла от окна и легла в постель, чтобы не видеть лётчика, не искушать себя. Пыталась даже уснуть, да где там! Это же издевательство над собой. Не корова же бесчувственная, чтобы спать. Тут и монахиня, наверное, не легла бы, а смотрела из своей кельи в окно.

Конечно, не выдержала - подошла к окну опять.

"Сидит! Склонился, о чём-то думает. Может, обо мне? Да о ком же ещё, если сюда вернулся!"

"А вдруг у него это серьёзно? Ведь без причины человек не решится выпрыгивать из поезда на полном ходу! Если прыгнул, значит, влюбился".

"И всё же впускать нельзя. У мужчин свои понятия на этот счёт: сразу уложит в постель!.."

Содрогаясь от сладкой истомы, одёрнула себя: "Если легко и с первого раза отдашься, рассчитывать на будущее - нечего. Закон". Знала об этом "законе" и от матери, и от знакомых. Все говорили одно и то же: "Хочешь создать семью, держи себя в наручниках до самой печати".

Сердце-то как распрыгалось. "Ну, обернись же, обернись!.." Хотела открыть окно и позвать парня, но... хрустнув пальцами, вновь принялась ходить по комнате.

"Что делать? Позвать? Наверное, не каждый день можно встретить человека, готового прыгнуть из-за тебя. А какая улыбка! Вон Генка - и любит, и тоскует, а не прыгнет. Упрётся, и будет твёрдо стоять даже на пьяных ногах. А вот такие, "прыгуны", с чёртиками в глазах... решительны".

Решилась и она, наконец: что будет! Пусть разговоры, пусть презрение... Осторожно открыла форточку, хотела уже позвать, но за стеной зашлёпали женские шаги в просторных башмаках - наверное, в мужниных. Это - Валентина Петровна. Открыла на кухне кран и начала набирать в кружку холодную воду, словно её сжигал там огонь всепоглощающей страсти. Слышно было, как в дно кружки била тугая струя.

Таня осторожно закрыла форточку и стала чего-то ждать. Лицо страдальчески морщилось. Тогда вернулась к кровати и повалилась ничком. Почувствовав, как намокает под щекой подушка, перевернулась и затихла.

Тикал будильник.

Она не шевелилась - замерла. Но вот не выдержала, рывком поднялась - и снова к окну. Должен же человек где-то переночевать!.. А на скамье - уже никого... Из груди вырвался стон:

- У-шё-ол!..

На будильнике было без четверти 4.

Она охватила себя руками и долго, неотрывно смотрела в окно. Там всё светлело, светлело. В утреннем холоде зашептались листья хилых берёз против окна. И она вспомнила, как познакомилась вчера с этим лётчиком. Понравился человек... А тут этот пьяный Генка. Но вчера последовал прыжок с поезда. Неожиданная радость. А что теперь?..

Ей показалось, что из тундрового ущелья в горном кряже, который видела вчера чуть севернее Кандлакши, опять донёсся рвущий душу гудок паровоза, уже увозившего от неё этого парня: "Ту-ту-у-у!.." И так же вот, как и вчера, у неё оборвалось от невыразимой печали сердце.

Глаза Тани медленно налились жалостью к себе, в комнате и в душе потемнело, она бессмысленно и тихо повторяла:

- Всё. Это всё. Расчётливая дура...

Она снова ходила - было не до сна, и неутешно думала: "Сама виновата. Больше мы никогда не встретимся..."

- Лё-ша! Доверни на "боевой"!..

Рука Русанова тянется к "барашку", машина накреняется, валятся на бок послушные горы...

Они встретились через неделю.

Алексей поджидал её возле скамьи, что стояла напротив дома Тани. Она шла с работы уставшая, отрешённая. Он позвал:

- Та-ня!..

Остановилась. Повернула голову...

И рванулась к нему птицей:

- Алё-ша! Приехал, Алё-шенька!..

Улыбаясь, он словно оправдывался:

- Вот, приехал...

- Ну, какой же ты молодец, что приехал! Будто солнышко появилось. А я думала, уже не приедешь. Пошли, Алёшенька!..

Ласково заглядывая в глаза, она взяла его за руку и повела в дом. Казалось, не понимает, забылась, что делает и говорит. И Алексей спросил:

- А соседи?..

- Что - соседи? - Она остановилась и, действительно, не понимала. Потом до неё дошло. - Ах, сосе-еди-и!.. Да Бог с ними, с соседями. Идём!.. У них своя жизнь, у меня - своя. Что же мне теперь, всегда приспосабливаться к посторонним людям?

Они поднялись на крыльцо. Затем она провела его мимо общей кухни по коридору, мимо умывальника. Пахло почему-то керосином и старыми щами. Таня отперла ключом дверь в свою комнату, и Алексей очутился в тёплой полутьме, из которой тускло блеснуло большое гардеробное зеркало. Виднелся диван. Было уютно, волновала чужая тайна.

Таня закрыла за собой дверь, щёлкнула на замке задвижкой, и ткнулась ему в порыве радости в плечо, прошептав:

- Спасибо тебе, что приехал!

Он целовал её долго, загораясь её и своей страстью. Таня прижималась к нему, изнемогая от желания, но ей мешал плащ. И она, освободившись от объятий, включила сначала свет, затем сняла плащ, и осталась в тонком белом свитере и чёрной шерстяной юбке, красиво облегающей её стройные ноги.

Снял с себя френч и Алексей. Стоя посреди комнаты, они снова начали целоваться, опять плотно прижимаясь друг к другу, загораясь ещё больше жаркой волной страсти. Потом, сидя уже на диване, целуясь непрерывно, не заметили, как распалились. Она стала покусывать его губы, а он - дал волю рукам...

- Алёшенька, милый, не надо!.. - горячо шептала она в шею, млея под его ласково-бессовестными руками, теряя самообладание, стыд.

Вдруг оттолкнула его и рывком поднялась с дивана. Торопливо сдёрнула через голову свитер. Не глядя, куда, бросила. Секунда - и на полу распласталась чёрная юбка. Таня срывала с себя чулки, рубашку. Задыхаясь, бормотала:

- Я сама, я сейчас...

У неё стучали зубы.

Поражённый её решимостью и страстью, он ошеломлённо смотрел на её прекрасное тело. Нагой Таня была мощнее в бёдрах и женственнее. А в одежде казалась такой по-девичьи тонкой. Это было неожиданным, и волновало ещё больше. 100 раз потом вспоминал, кожа у неё - чуть золотистая от загара, с золотистым пушком на руках. А ниже пупка, где начинался выпуклый мысок тёмных лоснящихся волос, загара не было, и кожа там была беломраморной. Словно из мрамора были и белые, налитые упругостью груди. Чувствовалось, Таня никогда и ничем не болела, вся была крепенькой, ладной. Красивые руки пловчихи, ноги пловчихи - тренированные, эластичные. Только теперь, будто бы забросив плаванье, чуточку располнела.

Она выдернула из волос шпильки, и на её покатые, осыпанные летним солнышком плечи - умудрилась где-то и позагорать! - упала золотистая волна, скатившаяся до выступающих на пояснице позвонков.

Увидев его всё ещё одетым, она почти в испуге воскликнула:

- Ну, что же ты!..

Через минуту был нагим перед нею и он - мускулистый от постоянного спорта атлет, напрягшийся от необузданного желания. Она прижалась к нему, дразнила своим мыском, и, опрокинув его за собой на диван, забывая обо всём на свете, прошептала:

- Вот и всё!.. Ты теперь - мой... Какое счастье, что у меня сегодня не "опасный" день!

Они потонули в любви и счастье, освобождаясь от сладкой му`ки и лаская друг друга. Мир отодвинулся, они остались только вдвоём.

Потом так было ещё несколько раз. Они пили чай под шёлковым - "апельсиновым", сказала Таня - абажуром. Всё, что было в комнате, делалось тёплым от этого абажура и напоминало кожу Тани, такую же шелковистую и оранжевую. В жизнь их вошла любовь, тихое счастье. А Таня почему-то расплакалась. Глаза её, от его лица близко-близко, наполнились прозрачными лужицами. Прошептала:

- Какое красивое у тебя тело, какая мощная грудь! А я, дурочка, вышла замуж за этого носатого замухрышку...

Всю ту короткую ночь они почти не спали - говорили о чём-то, не вдумываясь в смысл, целовались, смеялись. Никто им не мешал, и Алексей понял: наверное, это и есть то самое человеческое счастье, о котором все мечтают, а потом не замечают и не понимают, что оно к ним пришло, и начинают стремиться к чему-то другому - барахлу, мебели, автомобилю. Но миг счастья двоих, если его не ценить, уже не повторится. Придёт утро. Явятся люди. Начнётся другая жизнь. Может быть, тоже хорошая, радующая своими достижениями и удачами, но - не та, без любви. И, стало быть, выше любви - ничего уже нет, и не будет. И не надо торопить любовь, никогда.

Действительно, утро подкралось к ним незаметно. Разбудило звоном будильника, и потянулись с тех пор будни. Никуда не хотелось, а надо было уезжать на аэродром, жить врозь. Работать и опять возвращаться. Не высыпаться.

Несколько раз Алексей натыкался в коридоре на осуждающие взгляды пожилой Таниной соседки. С той поры возникла для него проблема соседей. Люди - вроде бы ничего, тихие. И если бы не "совещались" по ночам в своей комнате, может быть, их даже полюбил бы. Но они уже привыкли к его частым командировкам "туда и обратно" и, зная, что он прибыл, упорно просыпались в те ночи, когда он оставался в доме. Он их стеснялся.

Приезжая к Тане, он теперь не помышлял уже о женитьбе, как хотел того, когда увидел её впервые. Ему стало казаться, она выбрала его себе только для нормальной половой жизни, а не для замужества. Уж очень темпераментной была. А при её обалденной красоте могла выйти не за лётчика, а за принца. Наверное, поэтому и не заводила ни речей, ни даже намёков о совместной жизни. И хотя себя он тоже не причислял к замухрышкам, тем не менее, внутренне согласился с ней. Временно, так временно - ладно. Переласкали, видно, в детстве, если считает себя... Ничего, время образумит. А вообще-то, руби сосну каждый по себе, говорил отец.

Вот поэтому, видимо, и считал себя чужим для неё. Приехал, уехал, ей это без забот. Даже бутербродика утром в дорогу не догадается. Значит, мужа не чувствует в нём, а так... Хотя оставлял ей и денег, да и вещи покупал. Не брала - гордая. Ну, и видел после этого в ней лишь удобную женщину, не претендующую ни на что.

Нет, всё это враньё, хотя и перед самим собой. Чтобы оправдать собственные амбиции. Оставляла она ему и бутерброды поначалу, и другую еду в пакетах. Сам не брал. Во-первых, некогда было садиться и завтракать. Потому что всегда просыпал и даже умывался на пределе времени. А тащить пакет с собой и жевать потом при посторонних в пригородном поезде?.. Офицеру?.. Вы что-о!.. Никто не ест, а офицер - сидит и жуёт? Ну, уж, нет.

А, во-вторых, какая уважающая себя женщина станет заводить разговор о том, что на ней следует жениться? Или хотя бы намекать... Но он ждал этого. Ведь ждал?.. Разве не поэтому не делал ей предложения? А всё потому, что боялся. Вдруг откажет? Каково это его самолюбию!.. Но понял всё это только дней 6 или 7 назад, ночью. Когда она обняла его за шею и, перевернув душу, прошептала: "Алёшенька, милый! Не могу жить без тебя, без твоей улыбки!.."

В ту ночь он сделал ей предложение и, несмотря на ежедневные полёты, стал приезжать каждый вечер ночевать. Не поедет вот только сегодня - нет уже сил. Об этом и оставил утром записку.

Александр Зимин, пока не вышли на боевой курс снова, неожиданно расстроился. Вспомнил, что утром поссорился с женой. Если бы утопил сразу кнопку в будильнике, может, и не случилось бы ничего. Но... не было сил разлепить глаза, и "паразит" всё гремел и гремел. Так что, когда Сашка поднялся, наконец, и ушёл умываться и бриться в ванную комнату, Галка уже проснулась и поднялась тоже. Не успел он войти в кухню - и она там. Вошла, как всегда, в своём бордовом халатике, и началось...

- Ты чего? - удивился он. - Рано ещё, лежала бы...

Галка молча открыла холодильник, достала бидончик с молоком и налила молока в стакан. На спине у неё чётко выделялась гривка иссиня-чёрных волос. Галка была украинкой, но походила на женщину с востока. Миндалевидные тёмные глаза. Чёрные, сросшиеся на переносье брови. Тёмный пушок над губой. Узкие покатые плечи. Даже домашние туфли у неё были восточные, как у испанских мавританок - остроносые, с золотой каймой и помпончиками на загнутых вверх носках. Видно, в средние века украинцы не только сражались с турками в степях, ровных, как постель. Но, главное, у Галки и характер был восточный - горячий, воспламеняющийся, как бензин. Правда, когда надо, она умела себя сдерживать.

Только не сегодня. Бидон убрала молча, но... с захлопыванием дверцы. Стакан с молоком - не поставила перед ним, а тоже - шлёп! Чуть не расплескалось молоко. Подала кусок булки - прямо рванула от неё. А он, тоже молча, смотрел, ожидая взрыва. Знал: будет.

- Ну, чего уставился? Пока не съешь при мне - не лягу!

- Да ведь я - в столовую сейчас...

- Знаю я тебя! Пока до столовой дойдёшь, 2 папиросы искуришь. Натощак. Пей!..

Он выпил молоко, прожевал булку, пахнущую анисом, и начал искать термос. Бормотал:

- Чёрт возьми! Где термос?..

- Зачем тебе? - Нежное лицо Галки пошло розовыми пятнами.

"Началось!.." - подумал он, втягивая голову. В густых пиках ресниц жены сумрачно мерцали обиженные глаза. Но ответил бесстрашно:

- Налью Лёшке какао.

- Опять?! - В чёрных глазах Галки качнулось пламя.

- Что - опять? - Знал, сейчас закипит Галка крутым кипятком. Не посторонишься - ошпарит.

- Опять он, говорю, укатил... к этой?!. - Губы Галки сделались сизыми - как у негритянки.

- Его дело холостяцкое. Может, влюбился человек?

- Влюбился? Второй месяц не ест, не спит. У вас - сплошные полёты! Сам говоришь, ловите ясную погоду для бомбометаний. А ты, женатый человек, и - ни слова ему?!

- Да я-то при чём здесь? - оправдывался он.

- Ты здесь, конечно, - ни при чём! Это я виновата, что родила тебе дочь!

- При чём тут Катя?

- А при том! Что угробит вас этот Лёшка, и останусь я с ней одна. А ты - опять будешь ни при чём! На том свете...

- Ну, хватит, заладила! Давай термос, если не хочешь накаркать...

- В буфете он, пора бы запомнить, где и что лежит! - В голосе жены стояли слёзы. - Ох, Сашка, не думаешь ты своей головой. Ведь это же авиация, сам, не раз, мне говорил - всякое случается, никто ни от чего не застрахован! А Лёшка - не штурман, как ты. Лётчик. Ему - самолётом управлять, не лошадьми. - Щуря тёмные глаза, Галка смотрела словно сквозь линзы, и видела через эти слёзы-увеличители, казалось, всё, до самых Сашкиных личных опасений. - Разве же до сна ему там, с этой женщиной? А утром - в полёт каждый раз. Черти вы полосатые!..

Вот такой получился разговор. Галка после этого разревелась уже в голос, а он - за портфель, ноги в руки, и скорее из дома. Аргументов-то нет. А горлом брать - дело не мужское.

Глава пятая

1

В это утро Алексей тоже проснулся от звона будильника, но ещё раньше Зимина. Посмотрел на часы - 4. 2 часа всего и поспал-то. Ночью у Тани случился странный припадок любви - иначе это и назвать нельзя. Захлебываясь словами и слезами, порывисто целуя его в губы, шею, голое плечо, она бормотала:

- Алёшенька, милый! Я не могу жить без тебя! Я умру без тебя: без твоего дыхания, без твоих глаз, твоей улыбки. Помнишь, прошлой ночью ты сказал, что мечтаешь побыть со мною хоть раз в полной тишине?

- Помню. Я и теперь мечтаю об этом. Чтобы хоть дней 10 побыть на каком-нибудь необитаемом острове вдвоём. Чайки, море, шум волн - и никого рядом, кроме нас!

- А я поняла, что это такое - побыть вот так вдвоём, как ты хотел - только сейчас. Прости меня, пожалуйста, Лёшенька!.. - всхлипывала она, обнимая его и прижимаясь к нему тёплым и вздрагивающим от слёз и нежности телом.

- Да за что же, Танечка?..

- За толстокожесть. Ты прав! Быть вдвоём, когда никто не мешает... когда не надо спешить никуда... ни на работу, ни в столовую... ну, никуда вообще - ведь это же настоящий рай! Блаженство.

- Так ты поняла меня, да?

- Да, да, я поняла это тоже! Ведь мы все - я имею в виду людей - вечно куда-то спешим. Кому-то... что-то... должны. Сделать или куда-то прийти. И занимаемся какими-то делами. Вместо того чтобы жить для себя. Быть вдвоём, как одно целое. И чтобы никто не мешал ни нашей близости, ни поцелуям. Чтобы видеть глаза, слышать нежные слова и не стесняться... ни самих этих слов, ни ненужной нам одежды. Слушать друг друга. Верить друг другу, и любить... Ведь фактически - я твоя, верная и любящая тебя, жена! Ты согласен?

- Конечно.

- А на деле, что получается?..

- Что?..

- Нам мешают - то соседи. То расстояние, на которое мы, почему-то, удалены друг от друга, и ты вынужден, из-за этого, всё время торопиться, уставать... И я всего этого - почему-то не понимала до сих пор! Какая несправедливость, Господи!..

- Танечка, успокойся! Ну, не надо так убиваться, Солнышко моё, Дружочек мой милый!..

- Как же я могу быть спокойной, если ты для меня - самый прекрасный, самый любимый человек на земле, а я - только мучаю тебя! Прости меня, Лёшенька! Я не знаю, что со мной происходит сейчас, но зато я поняла, что такое двое, что ОН и ОНА - обязаны быть вместе. Мы должны всё это исправить, да?

- Да, милая, исправим. Конечно же, исправим...

Он успокоил её, и она уснула счастливой. В окно уже крался тихий свет полярного дня. Темнота летом длится на севере недолго. От вечерней зари до утренней рукой можно достать. А тут - 5-е сутки уже пошли непутёвой жизни, не высыпался совершенно. С аэродрома после полётов - на пригородный поезд, с поезда - в Оленегорск, в знакомый переулок, в деревянный дом на окраине, и - в счастье. А было оно ненасытным теперь, время буквально сгорало в нём. И вот уже головная боль от звона будильника, и предстоит обратный путь: станция, пригородный поезд, прыжок на ходу в нужном километре, ходкий променаж длиною в 600 шагов, и за чахлым тундровым леском - аэродром. Штурман, как всегда, принесёт в своём портфеле чего-нибудь пожевать, пол-литра какао в термосе, и полетят опять. По-настоящему Алексей просыпался только перед взлётом. Но всё равно голова была пустой и гудела. Так и разбиться недолго.

Стряхивая с себя липкий, как здешние болота, сон, Алексей посмотрел на утомлённое, зарумянившееся лицо спящей Тани. И будильника уже не слышит! Зато ночью не хотела засыпать, всё разговаривала. Сам, правда, завёл её вопросом: "Почему у тебя не было ребёнка после замужества?" "А мне мама не советовала. Не торопись, говорит, рожать в первый же год. Осмотрись сначала. Будет всё хорошо, тогда сама решишь. Иначе, говорит, можешь всю жизнь себе испортить. Кому ты будешь нужна с ребёнком?.. Алёш! А ты женился бы на мне, если бы у меня был ребёнок?". И покатился разговор впустую. Словно камешки с дурной горы - один цепляется за другой, и не было им конца. А кончилось всё слезами, припадком, а для него вот каким-то звоном в голове.

Почувствовав, что встать не может и сейчас снова уснёт, Алексей всё же пересилил себя и сбросил ноги на холодный пол. Сидя так, с закрытыми глазами, помотал головой. Одурь не проходила. Сердце странно замирало, будто хотело остановиться, а потом, когда ноги и тело делались ватными, начинало вдруг учащённо дёргаться - точно воробей в руке.

Надел трусы, майку и прошёл на кухню. Попил там холодной воды и осторожно прокрался, чтобы не разбудить Таниных соседей, к общему рукомойнику в коридоре. Стараясь не греметь соском, умылся и, почувствовав, что стало немного полегче, вернулся, чтобы одеться и неслышно уйти.

На улице ему снова захотелось спать, и он шёл, покачиваясь, будто пьяный - прямо засыпал на ходу. Тогда закурил и кое-как доплёлся до вокзала к самому отходу поезда - мог и опоздать. Ух, завертелось бы тогда в части!.. Сорвал вылет, а ещё командир звена. Вместо примера дисциплинированности пример, чёрт знает чего!.. И так далее. Нет, надо это кончать самому.

В вагоне Алексей попросил пожилую женщину разбудить его перед 22-м километром. Он всегда просил только женщин - знал: не подведут. И тут же заснул, сидя возле окна на общей лавке. Спал в неудобной позе, привалившись головой и левым плечом в угол, к стене. И сразу же ему стало представляться, что за деревянной стенкой живут пожилые бездетные соседи Тани - машинист паровоза и его жена. Теперь он ещё больше стеснялся их - из-за Тани. Она была заводной, и после предложения не стала себя сдерживать. Бурно вела себя ночью, и он в самый неподходящий момент вынужден был затихать и зажимать ей ладонью губы, чтобы она своими восклицаниями и стонами не будила соседей. Они казались ему старыми, со страдальческими лицами. Женщина носила к тому же очки, которые угнетали Алексея больше всего. Ему представлялось, что когда она просыпается из-за Тани, то непременно надевает эти позолоченные очки и, вытянув жилистую шею, прислушивается в темноте. Её муж храпит, а она прислушивается. Потом будит и его. Храп обрывается, и тогда Алексей и Таня тоже слышат, как уставший за день человек нелепо вскидывается и ошарашено спрашивает: "А? Где?! Занят путь?.."

Обычно Алексей и Таня затихали. А там, за стенкой, после глухих женских попрёков, что человек только и знает, что дрыхнуть, опять раздавался мужской, натруженный храп. Таня шептала на ухо - "можно", но Алексею всё ещё мерещились в темноте холодные стёкла очков и вытянутая шея. Удивлялся про себя: что за мода такая! Прислушиваться, а не спать, когда за сон можно отдать, казалось бы, всё. Не умеют люди ценить, что им нужнее...

Как всегда, у Алексея не было времени и во сне. Ему снилось, что он торопливо вытерся после умывания под рукомойником, торопливо выскочил в прохладу пустынной улицы, торопливо закурил, чтобы не уснуть на ходу, и торопился идти, боясь опоздать к поезду. Не опоздал, но теперь вот боялся, что его не разбудят, и он проспит свой километр. Алексей и во сне не отдыхал, а был в напряжении.

Соседка не подвела его:

- Просыпайся, товарищ военный! Щас будет твой разъезд...

Для верности потрясла Алексея за плечо и, как ни в чём не бывало, спокойно продолжала уже что-то своё:

- А вот в прошлом году тоже был у нас случай...

Он разлепил глаза, и увидел напротив холодные стёкла очков с голубоватым студнем глаз, рассматривавших его с ироническим любопытством. "Собеседница соседки, - догадался Алексей, - интеллигентка, а слушает, Бог знает, какие небылицы! Про чертей, домовых..."

Поблагодарив соседку за то, что вовремя разбудила, Алексей направился в тамбур. Впереди будет разъезд, поезд там остановится. Но если оттуда возвращаться на аэродром, придётся топать целых 2 километра. А вот если прыгать с поезда возле трёх сосен на повороте, который скоро появится - там поезд и ход замедляет прилично, уж больно крут поворот вокруг озерка - то до аэродрома будет рукой подать, шагов 600, не больше.

Повернув фуражку козырьком назад - Алексей прыгал тут уже не раз, насобачился, и рад был, что никакой "бабьей" сумки с едой у него нет, руки свободны - он приготовился. Поезд начал сбавлять ход, но шёл ещё быстро, а на нижней ступеньке, где Алексей изготовился к броску, всё ещё вихрился воздух, в глаза неслась снизу пыль.

Впереди показались 3 сосны, растущие, казалось, от одного комля. Алексей привычно, по-каскадёрски, прыгнул. Прыжок был удачен. Алексей пробежал по инерции несколько шагов и легко остановился. Справа от него, на невысокой щебенчатой насыпи, ещё мелькали и стучали на стыках рельсов колёса: та-та, та-та, та-та! Продолжала вихриться пыль.

"Хорошо, что не видит мама! Умерла бы от страха. И в самом деле - дурак..."

Мать Алексея была далеко, за 5000 километров, и он о ней уже не думал. Только от волнения опять захотелось курить. Когда мимо промчался последний вагон, покачивая плечами, он достал измятую пачку папирос, зажигалку и закурил. Оттого, что не ел ничего, слегка поташнивало.

Ладно, тут уже недалеко... Шум поезда, уходивший в холодное чистое небо, затих, и Алексей неожиданно почувствовал всю прелесть северной тишины - с лёгкой паутинкой в воздухе, с тихим зудом невидимых ещё комаров, с ароматом хвои, едва уловимым запахом мазутных шпал. Всё перемешалось.

Перемешались и чувства. То спешил и не видел ничего - ни тропинки в тумане, петлявшей по болотистой низине, ни северных бледных цветов на высоченных стеблях, а тут, в один миг, всё понял. У него зародилось пронзительное ощущение жизни, своего бытия на земле, на которой есть вот это, зарумянившееся светом и неповторимое утро, этот несильный тундровый лес, загадочный своей вечностью, замершее в зеркальной глади озерцо справа от тропинки, трепет листвы на карликовой берёзе, запах мокрой травы, оленьего помёта, оставленного на тропе прошедшим самцом, щебет ранней пичуги и качающаяся под ней ветка на кусте. И - Таня, Танечка, милая Танюша, там, в Оленегорске. И всё, связанное с нею и с работой, друзьями, праздниками, колоколами на сельских церквях, разбросанных по России, и забытых. Люди не замечают уже ничего, куда-то вечно спешат. А по сути - на последний свой километр, где будет насыпан небольшой холмик и поставлен надгробный камень или крест. Навалятся потом дожди, крест покосится. Осядет и холмик, сравнявшись с землёй. А людям всё некогда оглянуться - торопятся... Какие же недотёпы! Ведь вся жизнь - это праздник красоты вокруг, большой и неповторимый.

Алексей неожиданно вспомнил свою страшную посадку в Сталинграде - чуть не убился тогда. А потом была встреча с той, пропавшей навсегда, выпавшей из его жизни Женей. Неужели всё это было? Да, было. И Ольга была, и Машенька, и Женя, и даже Антонина, которую не любил. И никого из них уже рядом нет и, видимо, никогда больше не будет - стали далёкими. Жизнь даётся каждому только один раз. А люди почему-то ведут себя в ней, будто стоят на эскалаторе в метро: носы в газеты, и не думает никто, что через миг всех унесёт под землю.

Алексею стало не по себе от дурного предчувствия, словно жил он сегодня последний день, и вот уже надо прощаться. Чуть слёзы не выступили. Он тут же решил: "Если суждено мне иметь детей, и родится девочка, назову её Машенькой. Чтобы протянулась всё-таки хоть какая-то ниточка от ушедшей от меня чистой души. Чтобы и дальше продолжилась чистая жизнь..."

В кронах сосен над головой вздохнул прилетевший из тундры ветерок, и чахлые деревья кругом зашептались о какой-то тайне. В воздухе по-осеннему засквозило - показалось солнце. Оно выдралось из далёких болот на горизонте. Небо на востоке окровавилось и казалось зловещим, будто о чём-то предупреждало.

Алексей повернул фуражку крабом вперёд и, насасывая едкую на чистом воздухе папиросу, пошёл. Тут близко уже... (продолжение следует)

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 24/10/2012. 271k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.