Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл 2 "Особый режим-фашизм"
Книга 10 "Рабы-добровольцы"
Часть 5 "Жестокости "привычной" жизни"
-------------------------------------------------------------------------------------------------
Глава первая
1
2 года назад заключённые в лагерях узнали из приносимых "вольняшками" газет, что за допущенные в работе ошибки снят с поста Председателя Совета Министров СССР Георгий Маленков. Вместо него был назначен бывший министр обороны Николай Булганин. А на место Булганина вернули из опалы маршала Жукова. Всё это было поводом для разговоров и пережёвывалось на разные лады много раз. Одни радовались тому, что вернули Жукова, другие были недовольны, что в Кремле по-прежнему орудует шайка интриганов и политиканов вместо мудрых и трезвых политиков. Но больше всего было разговоров о Хрущёве. Даже среди бывших крестьян, попавших в тюрьму неизвестно за что. "Ну, чё им там, в Кремле, не хватает? Чево только душа пожелат! А всё мало, всё интрыгують, грызуть друг дружку за горло. Особливо этот Никита в гору пошёл! Мужик, а хитрей всех, видать, в энтом деле".
- Из приказчиков, говорят, вышел! В шахтёрском посёлке в лавке торговал. А теперь Москаленке - маршала кинул, за Берию. Царь!
- Порт-Артур, дуралей, китайцам бесплатно отдал! Скольки там было настроено всего, скольки крови пролито! А он...
- Ничего, придёть время, и этого спихнуть из-за власти. Сёдни он договорилси с Булганиным - спихнули Маленкова. Завтра - договорятся другие, полетит сам. Рази это правители! Шпана...
И вот газеты вновь всколыхнули всех заключённых. Да не так, как прежде, а так, что и по ночам спать не могли. "Шпана" опять объявила амнистию. Выходит, не такая уж и шпана... Сообразили, суки, после восстания, что к чему.
Действительно, 20-й съезд партии в феврале закончился для всего мира сенсацией. Хрущёв выступил с докладом "О культе личности и его последствиях", после которого и был принят Указ правительства об амнистии и реабилитации политических заключённых. Вчерашние "враги народа" снова превращались в полноправных граждан. Их номера - в фамилии. Попранные личности - в фотокарточки и жертвы "культа личности". Страшные сроки заключения - в ошибку, в нарушение социалистической законности, будто она когда-то была, эта законность. И всё же такого всеобщего праздника и ликования до этого никогда не было в лагерях. Правда, не так уж много их уцелело после "ошибок". А кто и уцелел, дождавшись обратной баржи на юг, так остался без зубов - одни чёрные пеньки из дёсен торчат и болят, как настоящие зубы; их надо ещё удалять, врачи в лагерях не лечили от таких "пустяков", да и врачей там не было.
И вот поехали люди домой без волос, без здоровья, которое уже никакой реабилитацией не поправить. На всю оставшуюся жизнь приобрели они язвы желудков, кишок, колиты и гастриты, туберкулёзы, жесточайшие ревматизмы и радикулиты, незаживающие раны на обмороженных пальцах. Дома теперь только и дела будет, что лечить это всё во славу справедливости партии, освободившей их и повесившей новый лозунг на причалах: "Там, где партия - всегда успех, всегда победа." В общем, сама "выявила" и посадила, потом сама победила, пора и за аплодисменты.
К начальнику лагерного пункта N18 майору Домрачеву и новому, белоголовому, "Куму" политических заключённых вызывали по алфавиту, не по сроку сидения. Анохин был вызван одним из первых. Все считали, что повезло. Хиляк, в чём душа, непонятно, держалась, а дожил. Да и отсидел-то всего 7 лет, разве это срок! Один зек уцелел с 29-го года, в Норильск был переброшен в 1935-м, когда этот адский конвейер только заработал, вот это срок! Правда, от этих зеков одни позвонки, да прямая кишка остались, а ещё надо очереди ждать - всех амнистированных в один день не оформить, не всех ещё конвейер перемолол.
Уголовники завидовали политическим: повезло, по-дурочке на свободу идут. Правда, там их будут домалывать болезни, но это уже не в счёт, болезнь - дело личное. А главное, не хотелось уголовникам работать теперь самим, а чувствовали, придётся...
- Заключённый N207865 по вашему вызову прибыл! - по-военному доложился Анохин, входя в кабинет начальника лагеря.
- Здравствуйте, Игорь Васильевич! - Домрачев подошёл к нему, протянул руку. - Поздравляем вас с освобождением! Ваше дело пересмотрено, вы признаны невиновным и освобождаетесь из-под стражи согласно постановления правительства о нарушении социалистической законности, имевшей место во времена культа личности Сталина.
Домрачев, не умевший прежде произнести без мата и 10 слов, говорил теперь очень гладко - видимо, привык произносить эту фразу, делая всего единственную ошибку в падеже со словом "постановление" - и сильно вырос в глазах Анохина. Игорь Васильевич с изумлением смотрел сквозь запотевшие очки то на него, то на присутствовавшего в его кабинете нового "Кума", сменившего Кирилюка, то на потрескавшиеся голубенькие обои на стенах, словно не веря в их реальность, и ему казалось, что всё это снится - даже прусак, быстро перебегавший через половицы возле правой ноги. Однако яркий дневной свет, бивший в окно, против которого он стоял и которое слепило его, заставил поверить в происходящее. Тем более что почувствовал, как у него выступили слёзы не только от яркого света. Он был потрясён простыми и долгожданными словами: "вы признаны невиновным и освобождаетесь из-под стражи". Сколько раз мечтал об этом миге справедливости, как об особом, неповторимом торжестве. А на деле вышло всё просто, как хлеб. Будто и не было с ним ничего страшного, особенного. Ну, посадили ни за что, по ошибке. А теперь выпустили. Бери, и ешь свою свободу...
- Все документы и причитающиеся вам деньги - выдадут в канцелярии лагпункта, - говорил новый "Кум", высокий белоголовый майор. - Остальное - партийный билет, денежную компенсацию за годы, проведённые здесь, получите - согласно постановлению - дома, по месту последнего жительства.
И опять всё было просто. Казалось, должно разверзнуться небо, и оттуда, сам Бог, должен бы объявить громовым голосом: "Вы - мучили этого человека! Столько лет. Невинного! Расступитесь перед ним. Падите ниц!"
Однако никто не падал. Вместо этого, новый майор скучно добавил:
- Рад вам всё это сообщить! Вы - свободны, счастливого вам пути! - И тоже пожал руку, будто провожал из временной командировки. И не был уже похож на всех прежних "кумов", грубых, полуграмотных и жестоких.
"Как быстро всё!" - почему-то без радости подумал Анохин, ответно пожимая протянутую руку. Не верилось, что свободен, что может уйти отсюда без конвоя. Привычно провёл рукой по седому ёжику волос - 2 недели уже не стригли - и надел шапку. Всё ещё с номером "207865" - его лагерная судьба, его лотерея. Выходит, на этот номер сегодня пал выигрыш. Другие - "погашены" Шмидтихой.
В коридоре толпились остальные живые номера - волновались. Свершилось-то оно свершилось, а вдруг в том списке пропустили его фамилию! Не сочли... Это же не шуточки, с ума сойдёшь от такой вести. Вот и дрожали на самокрутках угольно-тёмные пальцы.
Среди ожидающих сидел и Крамаренцев. В углу, на лавке, жёлтый, в скрюченной позе. Совсем сдал "Борода". Язва замучила его так, что на шахту уже 2 года не посылали. Работал внутри лагеря среди "доходяг" и "придурков" - ждал смерти. А дождался вот амнистии. Правда, очередь ещё не подошла. Зато можно поздравить друга.
- Обидно, Игорь! - жаловался он, вытирая со лба пот и отстраняясь от Анохина - не было сил даже обнять, как следует. - Дождались такого праздника, а я вот... вроде, как помирать собрался.
- Да ну, брось ты!.. - пытался Анохин ободрить товарища. - Теперь - поправишься, во-ля!..
- Нет, Игорь. Видно, не придётся нам вместе ехать. Чувствую, конец мне приходит.
Только теперь Анохин увидел, Крамаренцев и впрямь никуда не поедет: кожа да кости под его номером. Удивительно было, как ещё ходит? И борода не топорщилась, как прежде - обвисла потрёпанным веничком. Действительно, при смерти человек. Хорошо ещё, что ничего не сказал ему о Тане. Как перестал он появляться на шахте, расплакалась, а потом с шахты ушла. Было это тоже 2 года назад. А ещё через год новая табельщица сказала, что Таня вышла в городе замуж. Ничего этого Анохин Василию не сказал, чтобы не расстраивать. Ушла, ну, и ушла. А может, и уехала. Что там с ней дальше, никому неизвестно.
Глядя на умирающего друга, Анохин сообразил. Если они теперь свободны, можно ведь положить Василия в городскую больницу. Может, ещё получится спасти? Или хотя бы, на какое-то время, поднять, чтобы доехал домой. Родные не дадут от язвы пропасть. Если же оставить человека в таком состоянии в лагере, пусть даже в санитарном бараке, умрёт через пару дней.
Повернув голову к зекам, сидевшим в коридоре на лавках, Анохин громко сказал:
- Товарищи! "Бороде" плохо! Умрёт, если в городскую больницу сейчас не отправим! Пропустите его без очереди.
Гул оборвался, в коридоре стало тихо - смотрели на Крамаренцева. И вправду, живой покойник. Да ещё растерялся от неожиданности, мёртвенно побледнел.
- Пусть идёт... Сказал бы!
- Кто же знал? Пускай...
- Больше ждали, подождё-ом!..
Анохин тихо проговорил:
- Идём, Вася. Спасайся... - Взял его под руку и, согнувшегося, похожего на немощного старика, повёл в кабинет начальника лагеря. Сам за него всё объяснял, вывел потом назад. Документы, сказали ему, будут готовы лишь через сутки. Надо было на это время пристраивать Крамаренцева под личное наблюдение к фельдшеру, и Анохин, приведя к нему друга, принялся просить:
- Демьяныч, поддержи чем-то на сутки! Завтра - я его в городскую больницу... Я те заплачу с выходного пособия, нам обещали... Видишь, какой он!..
- Ладно! - согласился старик, ждавший освобождения и сам. - Я ему глюкозу введу. Иди, я достану теперь...
И ещё одну новость узнали лагерники в тот день: Хрущёв наградил маршала Жукова четвёртой Геройской звездой - за поддержку.
Прощались в городской больнице торопливо, не по-людски. Во всяком случае, так казалось Анохину. В лагпункте и то было проще: всех там знали. Ну, а при своих не стыдно было даже заплакать. А здесь, в городе, в больничной палате находились не стриженые зеки со страшными лицами, а люди гражданские, непривычные - в коридорах ходили женщины. Анохин хотя и надел поверх тюремного ватника белый халат, всё равно выделялся - не обзавёлся ещё своими вещами. Все смотрели на них молча. Была такая тоскливо-мёртвая тишина, что Крамаренцев заторопился:
- Ладно, Игорь, спасибо тебе за всё! Не забывай там... Счастливо!
Анохин достал из кармана новый, только что купленный, блокнот, карандаш, спросил:
- Куда тебе писать-то?
Крамаренцев назвал адрес матери. Добавил:
- Вот от неё и узнаешь всё. Ну, а если выживу, сам тебе напишу. Ты - оставь на бумажке и свой адресок...
Анохин оставил. Потом они обнялись. В носу Анохина защекотало, и он пошёл из палаты, уже не глядя ни на кого, не оборачиваясь. Совсем не осталось нервов для свободы! Только и умел теперь, что кривиться, да хлюпать носом при людях. Чёрт знает, до чего неудобно!.. Не "лагерники", подумают люди, барышни какие-то. И он спешил от этих людей, чтобы не видели его лица, непрошеных слёз, горького кома в горле. Разве же понять им, какую они тут жизнь с Василием прошли! Кем стали друг другу...
На крыльце он зажмурился от яркого света. Недавно выпал снег и теперь сверкал на осеннем солнце. В той стороне, где высилась Шмидтиха или, как ещё называли ее, "вечный мавзолей ленинской партии", виднелась проплешина на снегу. Там парило от солнца и, должно быть, сочилась вода. Но это не весна. Когда весна - всюду ручьи, пахнет живыми травами, хватает за сердце тоской по дому. А теперь - просто кончалось коротенькое лето. Скоро навалит снега побольше, и он уже не растает, а так и останется лежать. Дни пойдут всё короче. Потом исчезнет солнце. И начнётся полярная ночь - с морозами, чёрными вьюгами. Но... уже без "зека" Анохина. Неужели - всё? Другие будут обмораживать чёрные лица, с тоской смотреть в небо и ждать солнца. А у него - впереди дом, встреча с женой, подросшим сынишкой. Сколько же это ему? Ого, 12-й уже пошёл! Господи, скорее, скорее туда, к ним...
Взял такси до аэропорта. Ехал свободным, а всё ещё не верилось. Косился шофёр. Косились прохожие на остановках, когда ждали "зелёного". Удлинил свой взгляд милиционер на перекрёстке. И всё ещё стояли перед глазами лица оставшихся в лагере "зеков" возле солнечной стенки барака. Было воскресенье. Радовались теплу, солнышку. Гоготали, обнажая беззубые рты.
В аэропорту Анохин увидел знакомое лицо заключённого и вспомнил его фамилию - Мардасов. Ну, разве не причудлива жизнь? Мардасов узнал его тоже, заулыбался, протягивая руку ковшиком:
- А, комиссар? Здравствуй!
Анохин радостно спрашивал:
- Куда теперь? К жене?
- Да нет, жена померла. Дочку искать буду.
- Вот как? Я тоже - искать. Жену и сынишку. - Анохин потух.
- А я, как знал, что кого-нибудь из знакомых да встречу! Очередь даже в кассу занял. Четвёртый уж день улететь отсюда не можем! Много народу - тя-жело-о!..
- А, говоришь, занял... - не понял Анохин.
- На тебя занял, полетим вместе! Тебе куда?
- Между Тулой и Серпуховым.
- Значит, до Новосибирска - вместе. А там разлетимся. Кто куда. Чтобы не видеть уже никого, позабыть это всё... - Он осмотрел арестантскую робу Анохина. - Ничего, в Новосибирске переоденемся! Купим себе чего-нибудь покрасивше... Некрасивая была жизнь.
2
От операции Крамаренцев отказался наотрез - нет, и всё. Знал, не выдержит. Насчёт хирургии его просветил ещё профессор Огуренков: "Не верьте, молодой человек, в эти операции на желудке! Уж я насмотрелся на эти вещи ещё до ареста. С язвами - люди живут, бывает, всю жизнь. Глубоких стариков знал, в своё время, и ничего. А те, кому делали резекцию, проходило 3-4 года, и ложились под нож опять. А тогда - уж либо 6-я часть останется от желудка, либо - летальный исход. Язву - лучше не резать, лечить. Бывает, что полностью зарубцовывается и сама. Всё зависит от условий жизни..."
Язва уже тогда давала знать о себе Крамаренцеву, вот и состоялся у них тот разговор. Огуренков считал, что на развитие язвы влияют 3 основных фактора. Вспыльчивый характер, плохие зубы и курение. Ну, характер в тюрьме - портится у всех. Зубы - тоже. От плохого питания. А вот курить - можно бросить. Сам Огуренков никогда не курил.
"Но, всё равно, умер", - подумал Крамаренцев, вспоминая профессора, которого искренне любил. Впрочем, в смерти профессора виноват был стукач, а не курение. Василий не курил теперь тоже. Врач сказал, немедленно выпишет, если он, категорически отказываясь от операции, не откажется так же решительно от своей "соски".
- Хотите лечиться? Пожалуйста. Буду лечить. Но если вы моё лечение будете сводить на нет своим курением, вам делать здесь - нечего! Не хотите жить - ваше дело. Умирайте. Но не здесь - там! - Он указал пальцем на дверь, за которой была свобода, которой Крамаренцев ещё не вкусил. В больнице была всё-таки полусвобода.
Начался курс лечения. Нужен был мёд, жиры. Но где их достать, если в городе у Крамаренцева ни одной знакомой души. Таня? Где её теперь искать? Уехала, наверное, к матери. И поправка шла медленно, незаметно. Но шла. Крамаренцев уже сам ходил. Получил от матери письмо и посылку с мёдом и салом. Фруктов мать послать не решилась - пропадут. Но грозилась приехать и привезти всё с собой. Он немедленно отбил телеграмму, чтобы не ехала. Понимал, не доберётся и пропадёт. Зима уже на носу. А чтобы успокоить старушку, отправил авиапочтой письмо. Мол, поправляется уже, скоро приедет к ней сам. Не виделись, вон сколько, а уж меньше-то подождать можно.
Время текло, правда, медленно, как и поправка, но двигалось. В Венгрии был вроде бы бунт - подавили танками и оружием. Может, как и восстание здесь? Арестовали секретаря Венгерской компартии и привезли в Москву, чтобы судить за "допущенные беспорядки". Об этом только и говорили в больнице. Крамаренцев же наслаждался газетами - читал всё подряд. И хотя газеты были похожими, всё-таки оставляли ощущение личной свободы. Раньше ему не сообщали, что происходит в стране или в мире. А теперь вот пишут и для него. И его ставят в известность, что Имре Надь предал свободу и демократию Венгрии, а Израиль и Англия напали на Египет, и ведут войну за Суэцкий канал. Про Имре Надя прошёл, правда, слух, будто его уже повесили в Москве, но Василий не поверил. Какое же тогда преодоление сталинского насилия и беззакония? И почему в Москве, а не в Венгрии? Не могут же не понимать этого в Кремле! Значит, враки. Вернут человека Венгрии...
Всерьёз задуматься о том, что происходит в Кремле, как там правят и продолжают молча вешать и сажать в тюрьмы не только своих, но даже иностранцев, Крамаренцев не успел - произошла встреча с Таней, которая перевернула все его помыслы. Даже язва его затихла. А потом - начала выпрямляться и борода, которую он отказался сбрить.
- Доктор, разве она вам мешает? Пока не выйду на свободу, ни за что! Я дал себе клятву...
- Но вы - уже на свободе! - настаивал главврач.
- Какая же это свобода, если вы вот - приказываете. А завтра - у кого-то усы. Послезавтра - брови... А что, вдруг у кого-нибудь вам не понравятся?
- Ладно, - согласился врач, - убедили.
А встреча с Таней произошла так...
Вечером, когда больные поужинали и легли спать, Крамаренцев шёл из уборной. Думал о чём-то, и тут его окликнула с удивлением в голосе молодая женщина в больничном халате:
- Ва-ся?.. Василий Емельянович?!
Лампочка горела только над столиком дежурной сестры, в остальных частях коридора был полумрак, и Крамаренцев сначала не понял, кто его позвал. Но всмотрелся - женщина остановилась и, будто ждала, когда он её узнает - и узнал.
- Таня? Танечка?!.
Ему стало жарко. А потом так обрадовался, что чуть не бросился к Тане с объятиями. Но увидел, как тускло блеснуло на её пальце золотое кольцо, спросил растерянно:
- Вы что, тоже лежите в этой больнице?
- Да, уже 8-й день. Вырезали аппендицит. А вас как сюда?.. Из лагпункта, да?
- Да, освободили по амнистии. Но уехать вот не смог - язва...
Она молчала, не то стыдясь, не то чего-то стесняясь. Он спросил:
- А вы, значит, замуж вышли?
Еле расслышал:
- Вышла. Вы на меня не сердитесь, так получилось.
Остро захотелось курить, но папирос у него теперь не было. Пробормотал:
- Какое я имею право... Желаю вам счастья...
Она молча пошла от него. Прошла несколько шагов, оглянулась и вернулась назад.
- Вася, прости меня, что не дождалась! Я же не знала, что будет амнистия...
- Никто не знал, - ответил он, разглядывая её лицо. И поняв, что любит её по-прежнему, добавил: - Значит, никто и не виноват. Меня сама жизнь наказала...
Она всхлипнула:
- Почему же она наказывает только нас, да нас?
- А ты что, разве... ну, как это... - Он смутился.
Она поняла, что он хотел сказать.
- Я без любви за него... Теперь жалею. Ни детей нет, ни счастья. Только пилит по ночам, да упрекает. - Говорить Таня больше не смогла и, всхлипывая, держа ладони на животе, пошла от него неестественной, семенящей походкой.
А он стоял почти счастливый и улыбался - сам ещё не знал, чему. Но, с того дня, резко пошел на поправку. Тани в больнице уже не было, выписали. Однако он был уверен, что она ещё придёт к нему.
Действительно, вскоре Таня принесла ему баночку мёда и 2 лимона. Он её не узнал - прятала глаза, осунулась, была несчастной. Да ещё стала оправдываться, вынимая из сумки свою передачу:
- Не подумайте чего... Просто у вас тут нет никого, вот я... Не знаю, как лимоны. Наверное, нельзя, кислые, да? Но мёд - это поможет.
- Спасибо, Танечка! И не отворачивайся, я же люблю тебя.
- Ой, правда?! - В лицо ей бросилась кровь. Она закрыла его ладонями и, сидя так перед ним, быстро прошептала: - Я тоже. Теперь ещё больше! Я - наверное, подлая... - Застеснялась ещё сильнее и, не глядя, не попрощавшись, ушла.
Он не останавливал. Опять был уверен - придёт. Но она не пришла, а позвонила ему на другой день. Вернее, не ему, дежурной сестре вечером, и попросила позвать его. Сестра была из неотзывчивых, но всё-таки позвала. Видимо, Таня чем-то взяла её или упросила. Однако своим разговором расстроила так, что заныла опять язва.
- Василий Емельянович, это я, Таня! Извините, что надоедаю... Хочется попрощаться перед отъездом.
- Перед каким отъездом?
- К маме уезжаю. Андрею - я уже сказала: жить с ним больше не буду! Потому что не могу. Ну и...
- Так это же прекрасно, Танечка! - закричал он в трубку. На него покосилась немолодая и суровая медсестра.
- Что же хорошего? Избил меня. Ночую теперь у знакомых... А надо же как-то свою одёжу забрать.
- Таня! Ты - вот что. Забери только свои документы. Поняла? И приходи ко мне в больницу. Я завтра же выпишусь! Уговорю врача, и полетим ко мне. Дома долечусь! Там и поженимся.
- Ну, что вы!.. Это вы - только сейчас так. А потом... Нет, я - к маме! Хватит с меня попрёков...
- Да какие же попрёки? Поженимся ведь!..
Таня расплакалась там, на своём конце провода:
- Спасибо за всё, Василий Емельяныч! Только давайте прощаться. Знакомые, от которых звоню - тоже против меня. Уговаривают вернуться. Прогонят, наверно. Мне и жить до отъезда будет негде.
Вмешалась дежурная сестра:
- Скажи ей, пусть не ревёт, а идёт сюда! Я тут всё слышу... - сурово добавила она. - Дам ей ключ, и пускай идёт жить ко мне. Раз у вас так всерьёз. Я одна живу...
Василий передал. Таня не то растерялась, не то не поверила, стала отнекиваться. Тогда дежурная выхватила у Крамаренцева трубку:
- Ты вот что, девица красная, не фордыбачь! Ехать тебе с ним - ещё рано. Сначала разведёшься тут, а тогда уж поедешь. За это время и на работу вернёшься, и писем от своего Васи дождёшься. Оно и видно будет, куда жизнь свою поворачивать. Поживёшь это время со мной: не прогоню! Вот и всех делов-то у тебя - как сопли утереть. А ты уж всю жизнь готова спортить себе, поняла?
Послушав ещё что-то, поугукав в трубку - "угу", "угу", "поняла", дежурная миролюбиво согласилась:
- Ладно, завтра, так завтра. А на сегодня хватит телефон держать, до свидания! - И повесила трубку.
Крамаренцев молча смотрел на неё: "Ну - что?.." Она спокойно произнесла:
- Долечивайся. С болячкой своей - не шути. А Татьяна твоя - согласилась: будет жить у меня. Наговоритесь ещё, успеете...
Надо было улетать домой. Поправился Крамаренцев, пожил 3 дня с Таней у медсестры, а вот приедет ли Таня к нему, всё ещё было не ясно. Как заводная, она твердила:
- Даст муж развод - тогда видно будет. Не даст - грязной я к тебе не поеду.
Клавдия Устиновна лишь посмеивалась, глядя на них: ей-то уж давно всё было ясно. По глазам, которыми молодёжь не могла насмотреться друг на друга. Не получилось у неё только своей жизни. Муж замёрз здесь зимой, возвращаясь в метель с работы. А второй раз выйти замуж не удалось. Не простое это дело для женщины.
3
Новый инструктор райкома Николай Лодочкин держался на работе ещё неуверенно, робко, и Тур решил дать ему поручение, на котором он смог бы скорее научиться работать с людьми.
- Вот что, Коля, - бодро встретил он своего подопечного, пригласив к себе в кабинет. - Есть постановление из Киева: организовать в нашем городе книжное издательство. Ну, считай, что как бы новый полк. Дело это - поручено нам, потому что издательство будет находиться в нашем районе. Как считаешь, какие открываются в связи с этим для нас возможности?
- Не знаю, - искренне признался Лодочкин.
- Ну, как же? - расползся Тур в улыбке. - Это же - кадры! Подберём туда своих людей, будешь приходить потом к ним - как свой человек: ты же их устраивал! Знай, работать с такими - будет легко: что ни прикажешь, всё сделают. Это, Коля - большое дело.
- Да я понимаю...
- В общем так. Организовывать это дело - буду я. А ты - смотри, учись. Потом пригодится...
- Спасибо, Павел Терентьевич.
- Тогда - садись и слушай меня внимательно. Хозяйственники - уже подыскали по моему заданию помещение: потеснили одну контору. Теперь - будем подбирать себе людей: сколько, кого надо? Штатное расписание у меня есть. А вот конкретно сейчас - зови сюда Приходьку, посоветоваться с ним надо.
- А кто это?
- Э, брат, непорядок! - укоризненно протянул Павел Терентьевич. - Перво-наперво - изучай своих сотрудников! Кто, откуда? Что любит, кого не любит? Без этого в нашем деле - труба! Всё остальное - потом. И - карту, если хочешь тут удержаться и получить квартиру. А уж тем более - продвинуться.
- Учту, Павел Терентьевич, всё учту.
- Ладно, зови Приходьку: на первом этаже, третья комната. Завхоз он у нас! Да и уборщиц... тоже надо знать. Всех! - выкрикнул Тур Лодочкину вдогонку и углубился в чтение.
Перед Павлом Терентьевичем лежал список, в котором были обозначены все должности в новом издательстве - штатное расписание. Были там директор, главный редактор, 3 заведующих отделами, 3 старших редактора, 6 редакторов, 1 технический редактор, 1 художественный, 1 бухгалтер, 1 старший экономист, казначей, 2 корректора, 2 машинистки, 1 секретарь-машинистка, завхоз, заведующий производственным отделом и 1 уборщица. Против каждой должности стояла цифра, обозначающая месячный оклад. Против должности директора была цифра 1200 рублей. Ясно было и невооружённому знаниями, что окладец - явно невелик, и честный человек на такую должность, связанную с немалыми хлопотами, не пойдёт. А у рядовых редакторов положение было и того хуже - 880 рублей. Вот и подбирай людей на такие оклады! Занятие, прямо надо сказать, не из лёгких. Тут не раз придётся широко раскинуть мозгами...
И Павел Терентьевич раскинул. А зачем обязательно честные и грамотные? Да и где их достать на такие шиши? Вон, бутылка водки - стоит уже 21 рубль! Нет, тут нужен другой принцип - и те, кто составлял в министерстве это штатное расписание и оклады, видимо, понимали, что делают; дать хорошие оклады, значит, заранее исключить взяточничество и укреплять в душах сотрудников издательства честность; а тогда они будут печатать только всё высокохудожественное или культурное и не станут никого признавать над собою. А министерству нужно, чтобы признавали, чтобы всё было наоборот - печатали авторов, нужных министерству, а не издательству. Вот ведь в чём главный секрет! Это за границей "фирмы" заинтересованы, чтобы их книжная продукция шла нарасхват. А у нас - главное в том, кто будет получать за свою книжку гонорар, и с кем он им будет делиться. А книги могут спокойно лежать на полках магазинов. Стало быть, в министерстве сидят умные, дальновидные люди. Значит, надо и нам брать с них пример. Как? Вот мы и подошли к самому главному. Кроме зависимости от своего министерства директор издательства должен зависеть ещё и от меня, и моя задача - сделать для этого всё. Я - ближайший его Хозяин, Хозяин от партии, а все остальные - уже потом, вот что он должен усвоить. А я - должен суметь найти именно такого человека: понимающего, что мне от него нужно, и что он за это будет иметь от меня. Остальных людей в издательстве будет уже подбирать он сам. Вот и всё мудрое разрешение этой задачи. Директору надо объяснить, что ему важен не оклад, а практические возможности его директорской должности. А "возможности" его подчинённых он объяснит им сам. Предприятие, мол, у нас какое? Коммерческое. Тебе вот - нужен редакторский оклад или... твои возможности? Какие? А вот какие. От кого зависит напечатать рукопись или забраковать? От тебя. Автор, если хочет напечататься, всегда поделится с тобой гонораром. Да так, что и знать никто ничего не будет. Все довольны, у всех - живая копейка в руках.
"Конечно, - рассуждал Тур, - доволен буду и я. Моих людей - издательство тоже будет печатать. Моя карта взаимосвязей - ещё больше расширится: в ней появятся новые кровеносные ниточки, которые будут гнать мне и деньги и славу".
В кабинет вошли Лодочкин и сухонький пожилой завхоз с пенсне на носу. Старик сухо кашлянул и доложился:
- Слушаю вас, Павел Терентьич!
- А, - обрадовался Тур, - проходи Спиридон Ананьевич, проходи. Разговор важный есть... - Он провёл обоих к столу, хозяйским жестом указал на стулья. - Дело такое, брат. Нам - поручено организовать книжное издательство. Вот - штатное расписание. - Тур придвинул к завхозу лист бумаги. - Теперь - надо людишек толковых подобрать. Хочу посоветоваться с тобой насчёт директора и бухгалтера. С главных фигур, так сказать, начать. Верно, а?
- Это правильно, - кивнул Приходько.
- Я тебе уже говорил вчера, какой мне нужен директор. Есть у тебя подходящая кандидатура? Ты ведь - всех в городе знаешь.
- Есть, Павел Терентьевич, есть! Только вот - не знаю, согласится ли он?
- Это почему же не согласится? - удивился Тур.
- Да потому, что он - и сейчас работает директором. Правда, репутация у него там, на пиве, уже подмочена, и его - могут снять! Но, тем не менее, это - ещё вопрос. И, вряд ли, он захочет уйти сам с такого тёплого места.
- А где он работает? - живо заинтересовался Тур.
- Директором первого пивзавода.
Тур рассмеялся:
- Какое же оно тёплое, если - мокрое? А сколько ему лет?
- Да на пенсию уже скоро пора.
- Ну-у, если так, я его легко уговорю! - заявил Тур весело. - Как его фамилия? Завтра же вызову!..
Однако лёгкого разговора с директором пивного завода у Тура на другой день не получилось - Павел Иванович Тарасочка неожиданно заупрямился:
- Как это на другое место? Мне - и на этом неплохо!
Дошло до того, что пришлось старому дураку, чуть ли не в открытую, объяснять всё, уговаривать, да ещё и нажимать на "партийную совесть", которой у того явно не было. Но главное заключалось ещё и в том, что Тарасочка боялся новой работы: "Неграмотный же я для такого дела!" И оклад его издательский не устраивал - мужик прямо заявил: "Нет, товарищ Тур, это мало. Ну, сами посудите..."
Пришлось кое-что дураку пообещать. Обещать Павел Терентьевич умел:
- Послушай меня, тёзка! Ты ж на своём пиве - скоро должен сесть в тюрьму. Ты - этого не знаешь, а вот я - знаю. Это - во-первых...
У бедного директора полезли на лоб глаза от такого сообщения, и не успели ещё оттуда вернуться, как Тур перешёл на "во-вторых":
- А, во-вторых, ты же - отличный хозяйственник. Только на пиве ты - перехватил немножко лишку, а на новом месте поставишь дело не хуже, чем здесь. И иметь будешь - не меньше, чем здесь. Наладится дело, пойдут премиальные, да и мы тут тебя не забудем. Ну, и, в-третьих, здесь у тебя - какой-то вонючий заводишко, а у нас - идеологическая организация! Директор издательства! Какие люди будут возле тебя! Писатели, режиссёры, артистки! Почёт, кругом уважение...
- Товарищ секретарь...
- Нет, Павел Иванович, и нет! - не давал Тур опомниться директору. И намекнул, наконец, на то, какие можно ему проворачивать дела с писателями, если взяться за это с пониманием: - Ты - послушай меня внимательно! Ты же ещё не знаешь, от кого зависит, принять рукопись у писателя или нет? От тебя! Он за это - огромные деньги потом получит. Так что он - тоже соображает, что к чему, и кто к кому!
Тарасочка был то ли упрям, то ли глуп, Тур этого так и не понял до конца, ибо тот твердил своё:
- Товарищ Павел Терентьевич, ну, на шо мине то издательство? Я - человек старый, в пиве - я понимаю. А в литературе...
- Вот что, - перебил Тур. - Оклад - это мы тебе подтянем потом, повысим. Это пока - временно всё. Тут - в другом ещё дело... Ты - человек опытный, старый большевик и политический опыт у тебя... А издательству - что главное? Направление. Политика. Чтоб мозги были на правильной линии! Железная рука чтоб, и опыт организатора. Так что, считай, что это тебе - партийное поручение!
И Тарасочка сдался - понял: не уйти ему от этого, да и с завода его снимут. Опять же Тур намекнул, что займётся им в райкоме сам, если он не согласится. "Мы ещё посмотрим тогда, какой из тебя большевик, если ты только свой интерес соблюдаешь, а от партийного задания - кстати, очень почётного! - отказываешься". И опять начал объяснять, что такое рукописи и писатели, дал понять, что и в издательстве, хоть и нет там живого пива, но живая копейка - есть, и немалая, если будешь шевелиться, как следует. Это старый осёл, наконец, уразумел.
- Ладно, сдаюсь, согласен, - устало махнул он рукой и вытер платком сильно намокший крутой лоб. Дальше беседовали уже мирно, пускаясь в воспоминания, в рассуждения о жизни, и запивали эти воспоминания отличным пивком, которое Тарасочка прихватил с собою, идя в райком. Значит, голова у него всё-таки соображала, Тур не ошибся в нём. Именно такой человек ему был и нужен на посту директора издательства - полностью от него зависимый, с подмоченной репутацией и с практической хитрецой.
В том, что Тарасочка в практических делах был хитёр, выяснилось сразу же, как только он сам подобрал себе кандидатуру в бухгалтеры издательства и заявил: "Если вы мне эту кандидатуру утвердите, все остальные должности - я заполню с ним в 2 счёта!"
- Хорошо, приведи его завтра ко мне... - согласился Тур. - Надо же посмотреть на него, побеседовать... Как хоть его фамилия?..
- Кирьянов А-Пэ.
- Лады... Завтра и приведи. На смотрины, так сказать.
Фамилия "Кирьянов А.П." превратилась на другой день в живую и довольно внушительную плоть, появившуюся в кабинете. От плоти веяло опытом, солидностью и неистребимым запашком алкоголика-профессионала - любительством тут не пахло. О последнем свойстве бухгалтера свидетельствовал и его сизый, с прожилками, нос. Но Павел Терентьевич, находясь в приятном возбуждении, не обратил на это внимания. А Тарасочка, приведший Кирьянова за этот партийный порог, естественно, деликатно умолчал о второстепенном свойстве своего протеже. Беседа, таким образом, сразу была направлена в деловое русло и протекала так, что кандидат в бухгалтеры Павлу Терентьевичу в личной беседе понравился, а на другие его способности он уже не отвлекался.
Ещё через сутки новый бух и директор приступили к работе, и дальнейший подбор кадров для издательства пошёл, как по маслу. Появилась уборщица - пышнотелая незамужняя девица Валя с грудным ребёнком. Жизнелюбивый Тарасочка выбирал всегда уборщиц молодых и пышногрудых, хотя был уже 36 лет как женат. Он привёл Павла Терентьевича в пустое помещение издательства в тот ответственный момент, когда Валя мыла полы, подвернув полы халата за пояс и обнажив крепкие стройные ноги. Короче показал, как говорится, товар лицом. Впрочем, лица Павел Терентьевич почему-то не упомнил, очевидно, оно было всё время внизу. Зато вверху маячил огромный зад, и в душу партийного руководителя больше запали (не по его вине, конечно) голые ноги. Ноги - его устраивали.
Следующая фамилия - превратилась в завхоза, могучего мужчину с медвежьим именем и отчеством - Михал Михалыч. Михал Михалыч был высок, грузен и краснолиц. В первую же принюшку Тур понял, что от завхоза пахнет застарелым запахом водки. Однако, на робкое замечание Павла Терентьевича об этом, обиженно ответил бухгалтер Кирьянов:
- А что же вы хотели? Все завхозы такие. На то они и завхозы. А этот - ещё и деловой: чёрта с рогами может достать, не то что...
Тур промолчал. В конце концов, не в завхозе же дело. И детина был зачислен в штат.
Тот же Кирьянов подобрал себе и казначея - пугливую и некрасивую женщину неопределённого возраста. Своей робостью она производила впечатление человека честного и исполнительного, который не посмеет перечить начальству. Тур против женщины не возражал. Как не возражал он и против двух корректоров - молоденькой выпускницы университета и пожилого лысого мужчины, бывшего газетчика, но чем-то проштрафившегося там и теперь согласного на любую работу. Фамилию девушки Тур забыл, а мужчина был не то Штейгер, не то Штерн, в общем, какой-то еврей, к тому же партийный. Одним словом, продвижения были...
Уже работали в издательстве корректоры и секретарь-машинистка - что-то там печатали, правили. Работал бухгалтер. Ссорился с кем-то по телефону завхоз и доказывал, что один из двух складов принадлежит теперь издательству - под картон и бумагу. А уборщица Валя выдвинула требование уборщице из "Заготзерна", что общий коридор учреждений они будут мыть теперь по очереди.
И, всё-таки, окончательно издательство ещё не было укомплектовано и не действовало. Не было в нём пока главного - заведующих редакциями и редакторов. Тут Павел Терентьевич не доверялся никому: сам подбирал и сам переживал, что дело это движется почему-то медленно.
Из обкома звонили: "Скоро? Чего вы там тянете!"
Нервничая, Тур отвечал:
- Что же мне, по-вашему, ставить в руководство идеологической организацией кого попало? Дело это серьёзное, дайте мне в нём разобраться самому. Люди, конечно, есть. Изучаю...
Напоминать перестали. Понимали, прав человек, кого попало брать нельзя. Надо, чтобы и кухню книжную знали, и чтобы в остальном всё было у них в порядке. Хорошие журналисты и редакторы на дороге не валяются. Да ещё в полиграфии надо соображать. Директор - должен быть хозяином: организация не шуточная, да и хозрасчёт.
Тур тоже понимал, что такое хозрасчёт. Пусть уж лучше директор не очень соображает в шрифтах там и прочем, пусть не очень силён в грамотёшке, но хозяином он должен быть в первую очередь, иначе всей затее конец. Кому тогда отвечать? Кто подбирал, скажут, кадры? То-то. Вот почему он начинал с директора. А главного редактора и рядовых он найдёт, с этим проблемы не будет, этих в городе полно, и книжное дело скоро завертится.
С лёгкой руки Лодочкина, который активно помогал, набрали сразу 5 редакторов. В отдел художественной литературы Лодочкин представил на должность старшего редактора молодую писательницу детской литературы, вдову, которая понравилась ему своей фигурой и кажущейся доступностью, Марину Федченко. Он познакомился с нею на заседании литературного объединения города. Она, в свою очередь, подсказала ему другую кандидатуру - учителя украинского языка Пащенко Алексея Ивановича. "Ця людына - дуже добрэ знае и мову, и литэратуру!" И Пащенко был принят тоже. Лет 30, чёрный и худющий, как скелет, он был неразговорчив и производил впечатление человека серьёзного и думающего. Третьим редактором издательства стала Ливнева Елена Ивановна. Она работала в "Институте кукурузы", но к науке не имела никакой склонности, и потому легко согласилась перейти в отдел сельскохозяйственной литературы. Её, как члена партии, Тур утвердил вскоре заведующей отделом. Тогда она предложила в свой отдел кандидатуру рядового редактора - пожилую женщину, работавшую в областной украинской газете в отделе сельского хозяйства. "Лучшего помощника - мне не сыскать! - заявила энергичная Елена Ивановна. - Я Ирину Николаевну знаю давно: она часто редактировала наши институтские материалы. И хотя по образованию она - филолог, но в сельском хозяйстве - разбирается!"
Сама Елена Ивановна после окончания сельхозинститута не проработала в поле ни одного месяца, выйдя замуж за кандидата наук из "Института кукурузы". Поэтому она боялась настоящего специалиста в отделе - в сельском хозяйстве она разбиралась только теоретически.
После того, как был укомплектован отдел "сельскохозяйственной литературы", Лодочкин нашёл ещё одного редактора, для отдела "политической литературы". Им стала Полина Петровна Нестерова, "старый член партии". Она много лет проработала преподавателем на кафедре Марксизма-Ленинизма в университете и тоже была согласна уйти с этой работы. На кафедре её не хотели продвигать, было много склоки, интриг, она этого не выносила, устала. Тур утвердил её старшим редактором. В этот отдел он только что нашёл заведующего и был спокоен: здесь склоки не будет. Василий Голод работал в областной газете вместе с женой. Но жена заведовала уже партийным отделом, а он всё оставался в рядовых, хотя и в партию вступил раньше жены, и левую руку на фронте потерял по самое плечо, и вообще считал себя человеком заслуженным. Тур посочувствовал мужику и "за скромность" взял его в издательство сразу на должность заведующего, хотя и знал, что "Вася любит выпить". Знал он про Васю и ещё кое-что, но не сказал об этом даже директору - пригодится на потом... Павел Терентьевич любил держать про запас такие пикантные секреты о людях и ни разу ещё об этом не пожалел. Чужая подлость приносит доходы тоже...
Не хватало в издательстве художественного и технического редакторов, ещё кое-кого, но и это решилось в 2 недели. Главным редактором взяли сотрудника областного радио, работавшего там заведующим отделом. Он уходил из радиоотдела с поста редактора молодёжной газеты по болезни. Довёл себя административной работой до того, что не мог уже ходить и всё чаще ложился в больницу. Боялся этого Леонид Демьянович и теперь. Но Тур ему пообещал, что текучкой он заниматься не будет, для этого есть опытный директор, а целиком посвятит себя работе с рукописями, редакторами и авторами.
Нашли людей и на остальные должности. Художественным редактором Павел Терентьевич согласился взять жену директора масложиркомбината Александру Змий. По мужу она была Водорезовой, а по диплому - Змий. Окончила Львовский полиграфический институт.
Издательство приступило, наконец, к работе, и Павел Терентьевич полюбил его с первых же дней и гордился им, как гордятся собственными детьми, вставшими на ноги. Это была организация, созданная им лично. Если посмотреть на вещи с исторической перспективы - след в истории...
Глава вторая
1
Авиагородок в новом полку, куда прибыл служить Русанов, был на ровном месте, в сосновом лесу. Его разделяла на 2 половины - северную, офицерскую, и солдатскую, южную - узкоколейная, в одну нитку, железная дорога, идущая с запада на восток - из Мончегорска в Оленегорск. Расстояние между этими городами - 60 километров всего, но допотопный поезд, составленный из маленьких вагонов и паровозика, плетётся почти 2 часа. Выйдя из Мончегорска, он делает свою первую остановку на разъезде "21-й километр", что находится в лесу офицерской части гарнизона, затем едет тысячу метров и останавливается на разъезде "22-й километр". Там находится штаб полка, а дальше - аэродром. После этого в сторону Оленегорска будет ещё несколько разъездов, и везде надо долго стоять: то встречный идёт, то началась погрузка леса. Не езда, одним словом, а пытка.
В северной, офицерской части авиагородка, живут лётчики и техники двух полков - истребительного и бомбардировочного. Для них там построены финские домики, чтобы можно было жить со своими семьями. А в южной части - стоят длинные бараки-казармы. Здесь - царство солдат. На аэродром лётчиков возят на автобусах, солдат - на бортовых автомашинах. А если идти пешком - всё-таки далековато: от штаба до аэродрома - ещё 2 километра.
Офицеры-холостяки жили в общежитии рядом с казармой солдат. Но Русанову как командиру звена (начальник штаба ему был здесь "родной", вместе служили, "панте") дали маленькую комнату в финском домике, рядом с семьёй его нового штурмана Александра Зимина.
Жизнь на новом месте показалась Алексею поначалу скучной. Холостяки, проживающие в общежитии, втихую много пили, играли по ночам в преферанс. Семейные - сидели в домах и никуда, кроме кино, не ходили. Выйдешь из дому, а кругом - пусто, безлюдно, одни дома только стоят. Фильмы в клубе крутили старые, библиотека - была бедной, туда почти не заглядывал никто. Некуда было ходить и Русанову. И незнакомые ещё все, и до города далеко - 8 километров. Туда можно либо на поезде, либо на редком автобусе - дорога плохая, в ухабах, рытвинах. А зимой - сплошные сугробы, говорят.
Сначала на Мончегорск смотрел только издали. Выйдет из дому, станет возле сосны и смотрит. Воздух на севере чистый, как на ладони всё видно. 2 сопки там, на той стороне озера - Монча и Сопча. Высокие трубы металлургического завода виднеются, и белеют стены соцгородка на берегу Имандры. Издалека - красиво: будто и впрямь кусочек Швейцарии.
Красиво и по ночам - каждые 2 часа, в той стороне, где находился город, в полнеба занималось красное зарево. Это металлурги выпускали из мартеновских печей раскалённые шлаки. Но в городе Русанов ещё не был. Сначала сдавал экзамены по знанию района полётов, потом принимали у него зачёты по эксплуатации материальной части самолёта, вооружения. А затем пропал лётчик в истребительном полку - выпрыгнул где-то в тундре. Его искали с вертолётов всем миром целых 14 дней. Алексей участвовал в поисках тоже и узнал, что такое болотистая тундра, и вообще было время задуматься о многом. А главное, сильные впечатления от всего увиденного впервые подтолкнули его к написанию художественной повести о жизни северных лётчиков. Пропавшего лётчика так и не нашли; говорят, парень только женился.
Искали по квадратам. Иногда вертолёт садился, и лётчики разбредались километров на 10, с компасами в руках и ракетницами. Искали того парня и на болотах, и в чахлых тундровых лесах - мало ли куда мог человек приземлиться? А если повредил ногу или получил ранение во время катапультирования? Сигнальных ракет - не видно, костра - тоже не зажигал нигде. Значит, что-то с ним случилось всё-таки. Поэтому проверяли все подозрительные места. К тому же, выяснилось, что лётчик не взял в полёт ни пистолета, ни припасов, как это принято здесь, на севере. Всё сошлось в сплошной "закон пакости"!
Кругом были топи, пахло гнилью, вода была холодной, и тучами поднимались отовсюду комары. 4 часа побудешь в одиночестве, и то берёт оторопь, а человек уже 2 недели один. Жив ли? Решили, наконец, что погиб, и поиск был прекращён - дорого это. Приступили опять к учебным полётам.
Несмотря на то, что поиск лётчика был прекращён, Алексей не мог успокоиться и думал о нём по ночам: а вдруг ещё жив? Бредёт где-то один по болоту? Кто ему теперь поможет?..
Тогда поднимался с кровати, подходил к окну и смотрел в сторону тундры. Ночи всё ещё были светлыми - полярный день в небе! - что-то там, вдали, ему чудилось - какая-то живая точка. Смотрел, пока не начинало рябить в глазах. Закуривал и, сидя возле окна, думал, думал. А потом доставал рукопись и принимался писать.
Писалось ему здесь, на новом месте, хорошо - не мешал никто, ничто не отвлекало. Вот только библиотека ещё не пришла - послал контейнер из Африканды малой скоростью, жди теперь, когда придёт. Хорошо хоть учебники за 10-й класс с собой прихватил. В гарнизоне, действительно, работала вечерняя школа, организованная для офицеров. Алексею разрешили, как начнутся экзамены, сдать на аттестат зрелости экстерном. До экзаменов оставалось 3 недели, и он готовился дни и ночи - не хотелось упускать счастливый случай. Ведь окончил 9 классов всего - недоучка, с таким образованием никуда не сунешься.
Хорошо было и то, что заниматься самостоятельно он начал ещё в Африканде - ни алгебра, ни физика теперь его не страшили. С русским и литературой тоже обстояло всегда хорошо. Поэтому, когда начались экзамены, он сдавал их на пятёрки и четвёрки. С органической химией, правда, немного не успел и доучивал её перед самыми экзаменами. Тройка. Остальное всё было уже проще, и через месяц, бесконечно счастливый, он получил новенький аттестат. Словно гора с плеч свалилась, можно было поступать хоть в институт, хоть в академию, путь был открыт.
Успокоенный, Алексей стал интересоваться буквально всем - местной природой, историей края, новыми людьми, с которыми охотно знакомился и пытался понять их. Ему нравился мрачноватый на вид, громадина, командир полка. За внешней угрюмостью и не многословием угадывалась простая и добрая душа. Фамилия у полковника была под стать его росту и медвежеватости - Селивёрстов. Говорят, что после снятия с должности на Кавказе, у него пошаливает сердце и что он хочет списаться в запас, да всё что-то тянет, не может расстаться с авиацией.
Нравился Русанову и командир эскадрильи майор Булыжников - маленький, энергичный, умный. Отлично летал, умел делать заднее сальто, не снимая с себя сапог, много читал и любил о прочитанном поспорить. Ненавидел тупую армейскую исполнительность и неповоротливость. На последнем они с Русановым как-то быстро сошлись и зауважали друг друга.
А вот заместитель командира полка по политической части подполковник Резник показался Русанову дураком. На каждой политинформации, которую он частенько устраивал для солдат, долдонил об изобилии в стране и утверждал, что оно наступит через 3 года. Дело в том, что после смерти Сталина Маленков, занявший его пост, наметил 3-летнюю программу перестройки государственного хозяйства. И Резник, понимая это всё буквально, чуть ли не назначил солдатам число, после которого наступит полное изобилие. Над ним открыто смеялись, но он то ли не замечал этого, то ли не понимал. Глаза у него были тусклыми и ничего не выражали, кроме показной преданности партии и возложенной ею на него великой и ответственной миссии. В этом он был похож на охотничьего пса, которому кидают щепку и велят принести. Он несёт её с чувством исполнения события исторической важности. Внешне же был приятен: красивая шевелюра, нежная холёная кожа на лице, сочные губы. Портили вид только глаза, придавая облику мёртвое, бессмысленное выражение.
Когда газеты и радио известили страну о "Берлинском путче", который был мгновенно подавлен благодаря высокой инициативе советских офицеров и самостоятельности генералов, принявших решительные меры, не дожидаясь распоряжений из Москвы, Резник прокомментировал эти события по-своему:
- Не хотят по-нашему жить капиталисты, но мы - их заставим!
Пришлось после него парторгу брать слово и выступать перед солдатами долго и нудно, чтобы сгладить впечатление от речи дурака-начальника, считающего народ ГДР капиталистами. Однако этого начальника вот уже много лет держали в армии, не увольняли и не понижали в должности. Ему платили огромные деньги, чтобы вёл свою работу и дальше - воспитывал. Офицеры, стоявшие в сторонке и всё слышавшие, опустили головы - уши их горели от стыда. И только благообразному Резнику всё было ни по чём: стоял на кривых ножках уверенный, непоколебимый, готовый кричать ура. У него была странная кличка - "Поршень".
Острое любопытство вызывали у Русанова и офицеры его звена. Должность старшего лётчика занимал маленький и щуплый лейтенант Ручков - тихий незаметный парень. В первом же проверочном полёте Русанов, сидевший в передней инструкторской кабине, сказал:
- Ну, Коля, считай, что меня - нет! Делай всё сам...
- Слушаюсь, - ответил лётчик и приступил к запуску двигателей.
В зоне для пилотажа Ручков выполнил мелкие и глубокие виражи, 2 боевых разворота, спираль. Сделал всё чистенько, аккуратно - старался. И Русанов подумал: "Ладно, посмотрим теперь, как ты поведёшь себя в сложной обстановке?" Резко убрав газ левому двигателю, он прокричал:
- Отказал двигатель! Полёт и посадка - на одном работающем!
Лётчик старался не потерять высоту и, заботясь только об этом, не замечал, что прижимается всё ближе к аэродрому. Русанов молчал, видя ошибку. Ручков же понял свою оплошность поздно, когда почувствовал, что надо сильно заваливать крен, чтобы выйти в створ посадочной полосы и начать снижение. Заход не получался, машина шла с отклонением от курса посадки на 20 градусов. Пришлось Ручкову подворачивать, про снижение он забыл, а тут уже и закрылки пора было выпускать, уточнять расчёт, и высота "лишняя". Он убрал газ и стал круто снижаться. Разогнав большую скорость, увидел, что сильно промажет, приземлится лишь на середине полосы, скорость на торможении погасить не успеет - не хватит полосы, и тогда - авария. Значит, надо уходить на второй круг. И Ручков, зная, что у него оба двигателя исправны, по привычке начал давать газ обоим двигателям. Русанов зажал сектор газа "отказавшего" двигателя и не дал вывести обороты - уходи, мол, на второй круг на одном, коли не сумел рассчитать. Лётчик растерялся:
- Что`, садиться?..
- А если бы меня не было, а двигатель - не работает: что бы ты делал? Уходи на второй круг!
- Вы чт о`?!. На одном?!.
Русанов, почувствовав, что машина задрожала и вот-вот начнёт валиться на крыло, взял управление в свои руки и чуть отжал штурвал от себя. Прикрикнул:
- Не мешай! Пусть нарастает скорость!..
Продолжая следить за землёй и углом планирования, он поставил пульт шасси на уборку. Перед самой землёй убрал угол планирования, переведя машину в горизонтальный полёт, и сообщил по радио:
- Уходим на второй круг на одном! Учебно...
Затем перевёл машину в набор. На высоте 150 метров убрал закрылки. И тогда уже спокойно сказал лётчику:
- Видишь, ничего страшного. Тяги одного двигателя - вполне достаточно, чтобы лететь с набором. Дальше - выполняй полёт по кругу сам и не прижимайся близко к аэродрому. Понял теперь свою ошибку?
Лётчик обиженно молчал.
- Ну и дурак, - отреагировал Русанов. - Если бы ты произвёл посадку, самолёт был бы разбит!
Лётчик опять промолчал. Русанов усмехнулся:
- Ладно, молчание - знак согласия. Садись!
После посадки они зарулили на стоянку, и Русанов ещё раз, только теперь уже с подробностями, разобрал ошибку своего лётчика и поставил ему за полёт тройку. Тот и вовсе обиделся: с тройкой к самостоятельным полётам никто не допустит, значит, начнутся провозные полёты, а потом - опять зачёт.
Вторым лётчиком в звене был лейтенант Черевков, весёлый и нагловатый малый, каких пруд пруди на каждом аэродроме. Этот в зоне пилотажа делал всё лихо, но не аккуратно, с большими отклонениями от нормы. "Ах, ты, самоуверенный какой! - подумал Русанов. - При ясном небе - так сможет и дурак! Посмотрим, как ты будешь с такими размахами - в слепом полёте?"
Взяв управление на себя, Алексей набрал ещё 1200 метров и вогнал машину в облака.
- Бери управление и выполни 2 виража с креном 15! - приказал он.
- А я - в облаках ещё не летаю, - заявил лётчик.
- Выполняй! - повторил Русанов. - Облака - не спрашивают нас, летаешь ты или нет? Они - могут появиться неожиданно!
Через полминуты лётчик упустил машину в большой крен и не мог справиться - машина зарывалась всё глубже, глубже и вошла в крутую спираль.
- По-моему, падаем? - забеспокоился лётчик.
- Верно, - согласился Русанов. - Но ты же - в светлом полёте не научился плавно работать рулями? Учись вот теперь, авось пригодится!
Лётчик дёргал штурвал, ничего не получалось. Двигатели работали на полную мощность, и скорость выросла до 1000 километров. Русанов молчал.
- Командир! - тревожно, но стараясь быть "хладнокровным", заговорил Черевков. - А если внизу под нами Хибины?!.
- Вот как? Значит, у тебя - есть благоразумие. Это на будущее - хорошо. Молодец...
Русанов взял управление, убрал двигателям газ, легко вывел машину из левого крена и перевёл её в горизонтальный полёт. Когда скорость стала подходить к 600 километрам, он начал плавно выводить двигателям обороты до крейсерских. Стрелки пилотажных приборов замерли на своих местах. Русанов сказал:
- Смотри, сейчас буду выполнять глубокий вираж!
- Командир, но ведь в облаках - глубокие запрещены!
- Знаю. Хочу показать тебе, что может лётчик, если он подготовлен.
Русанов плавно увеличил крен до 60-ти градусов, и машина не теряла ни скорости, ни высоты, и все стрелки приборов словно застыли на своих местах. Вираж был классный. Шарик координации разворота стоял в центре.
- Вот это да! - вырвалось у Черевкова.
Русанов вывел машину из виража, дал полный газ и слегка отжал штурвал, чтобы резко наросла скорость.
- А теперь - боевой разворот!
- Командир, вы что?!.
Русанов плавно ввёл машину в левый крен и потянул штурвал на себя, следя за тем, чтобы не завалился силуэт самолётика на авиагоризонте - он тренировался так под колпаком много раз: не для хвастовства, для себя. А теперь его подмыло вот показать этому "сосунку", что умеют настоящие лётчики. Но главным был всё-таки педагогический расчёт: лётчик запомнит такое навсегда и начнёт оттачивать своё мастерство, чтобы сравняться с учителем. Утешало и то, что Черевков вряд ли потом решится сам на боевой разворот в облаках: для этого мало одной храбрости, необходимо филигранное мастерство. А такого у него не будет ещё лет 5.
Когда Русанов закончил боевой, Черевков взвыл от восторга:
- Молодец, командир! Я всё понял...
- Ну и хорошо. Только не болтай об этом. Хорошие лётчики, запомни, сильны не языком, а делом. Учись! Я тоже когда-то ничего не умел.
Русанов вытер на лбу пот и отдал управление лётчику:
- Выходи из облаков. Работай рулями плавно.
Когда вышли из облаков, Русанов убрал газ правому двигателю и приказал: