Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
![[]](/img/s/sotnikow_b_i/bis07333/parus.jpg)
16
Николай Лодочкин, считавший себя ещё недавно никому не нужным холостяком-неудачником, неожиданно преобразился - его разыскала в Днепропетровске Жанна, сама. Взяла и приехала из Харькова. Для Николая это было полной неожиданностью - даже растерялся сначала.
Жанна по-прежнему была эффектной, стройной, с огненно-рыжей гривой. Он уж и всякую надежду потерял на встречу с нею, и вдруг этот приезд без предупреждения. Всё в нём всколыхнулось с прежней силою, он вновь загорелся ожившими к ней чувствами и даже похорошел. Она заметила это, полунасмешливо, полусерьёзно спросила:
- Ну, как ты меня находишь? Изменилась?
- Ещё лучше стала! - вырвалось у Лодочкина.
- Надеюсь, ты понимаешь, что это замечают и другие? - Не глядя на него, она прошлась перед ним по гостиничному номеру и остановилась возле окна, выходящего на проспект.
Он понял, она ведёт себя нагло, и колко спросил:
- Тогда почему же ты до сих пор не вышла замуж?
Она хохотнула, разглядывая прохожих внизу:
- Долго рассказывать, Коленька. Наверное, тебя ждала.
- Зачем ты со мной так? - глухо проговорил он.
- А как надо? - Она резко обернулась. - Разыгрывать из себя влюблённую дурочку, притворяться?
- Зачем притворяться, можно ведь и помягче. - Он не смотрел на неё, сидел на стуле и рассматривал коврик на паркетном полу.
- Помягче, Коленька - это ещё будет. А сейчас, давай разберёмся во всём, как взрослые люди. Чтобы потом...
- Но ведь я же писал тебе в письмах, что...
- В письмах, Коля, это всё не то... - Она присела на диван. - Давай так, не отворачивая глаз от правды.
- Какой правды? - вяло спросил он, чувствуя, как уходит от него ощущение радости, надежда. - В чём она, эта твоя правда?
- Она, Коленька, в первую очередь, заключается в том, что я - всё ещё не люблю тебя так, как этого хочется тебе. - Жанна торопливо прибавила: - Ты только не огорчайся, всё-таки мы долго не виделись, да и расстались, сам помнишь, как. Сейчас - дело вовсе не в этом... - Она помолчала. - Дело в том, что я приехала - к тебе. Это значит, что я - почти согласна стать твоей женой. Всё остальное - во многом будет зависеть уже от тебя.
- А что от меня зависит? Как я себя поведу, что ли? - Он продолжал рассматривать рисунок на коврике.
- И это - тоже. И то, что ты - не будешь обижаться на меня, и требовать любви, пока я не привыкну к тебе. Я знаю, ты - хороший парень, много лет хорошо ко мне относишься. Любая женщина не может не оценить этого, если она не дура. Для семейной жизни - это, вероятно, даже важнее, чем сама влюблённость. Влюблённость - быстро проходит. А доброта - это надолго.
- Как холодно ты обо всём!.. - почти простонал он и, наконец, взглянул на неё.
Она улыбнулась, обнажив подковку мелких зубов:
- Потому, что мне легко это говорить. Я всё обдумала, и поэтому у меня всё рассудочно. Я не хочу лгать. Зато потом, если мы поженимся, тебе не в чем будет упрекнуть меня, можешь поверить мне в этом - я таки стану хорошей женой!
Сказанное прозвучало опять с привычным хвастовством, рассчитанным на эффект, его это покоробило, но он, снова не глядя на неё, тихо сказал:
- Я согласен, только не надо громких слов! Скажи мне, у тебя было много мужчин?
- Зачем тебе это? Хочешь себя растравить?
- Нет, но всё же...
- Ты же знаешь, я - женщина заметная, не монахиня, предупреждаю тебя сразу! Коля, мы же не дети.
- Ну ладно, тогда другой вопрос - последний. Почему ты выбрала меня, а не кого-то другого, позаметнее? Я ведь и получаю пока не много.
- Получать, Коля, ты ещё будешь. Вернее, много чего будешь иметь, поверь мне. Ты - на правильной дороге, это - таки да. Но я тебя выбрала не поэтому. Все - любят только себя и свои удовольствия. А ты - много лет был верен лишь мне.
- Откуда тебе это всё известно?.. - горько усмехнулся он.
- Неважно, откуда. Скажи, это - чего-нибудь да стоит? А, молчишь. Собственно, это и решило всё: ты - как никто из других, любил меня.
- Почему - любил? Я и сейчас люблю тебя и готов повторить тебе это 1000 раз! - горячо вставил Лодочкин.
- 1000, Коля, не надо. Хватит и одного, я тебе верю! - Она наклонилась к нему и поцеловала в щёку.
Он вспыхнул от этой секундной нежности и сидел счастливый, обалдевший, не смея пошевелиться.
- Я устала, Коля, от мужской подлости, - продолжала она, сменив настроение. - И хочу теперь покоя, уверенности. Мне кажется, всё это - я найду только с тобой. Вот и всё. Но! Сильных мужчин возле меня - не допускай. У меня голова от них может закружиться! - Она опять рассмеялась.
- Ладно, - тихо сказал он, поглаживая её кисть. А потом перецеловал все пальцы. Тогда она обняла его голову, прижала к себе, и так они молча посидели, оба печальные, сочувствующие и, казалось, понимающие друг друга, как это бывает у товарищей по несчастью.
В тот же вечер она ему отдалась.
В остальные дни к тяжёлому для них разговору они больше не возвращались. Жанна держалась весело, дружественно - от жёсткой отчуждённости, с которой она приехала, не осталось уже и следа - была дружба. Правда, говорить о любви - ещё рано, и он, понимая это, не нарушал условий, на которые согласился. Где уж тут было нарушать, если он только и мечтал теперь о близости с нею. Да и не знал, не для проверки ли - подойдут друг другу, нет? - отдалась ему Жанна. Зато знала, что делала, она. Слабых духом всегда губят соблазны, превращающие их в безвольных рабов.
17
Суд над Русановым, причём, "показательный", состоялся сразу же, как только он вернулся из отпуска в полк. Победил, таким образом, не здравый смысл, а политические амбиции института комиссаров в армии, потому и суд был "выездной", продуманный заранее во всём - "показать" офицерам наглядно, что бывает с теми, кто пытается быть независимым от партии. Выездная сессия суда военного трибунала приговорила подсудимого Русанова, учитывая его "чистосердечное признание и раскаяние в содеянном", к демобилизации из рядов Советской Армии и к двум годам содержания в исправительно-трудовом лагере без поражения гражданских прав после отбытия наказания. Это "мягкое", по мнению военного обвинителя, решение суда было воспринято аплодисментами лишь "Поршнем", который тут же перестал хлопать, как только понял, что никто его не поддерживает. Лётный состав полка встретил приговор с молчаливой враждебностью. А когда с Русанова публично сорвали погоны 2 судейских майора - с мстительным наслаждением, с "нитками" - комэск Булыжников негромко произнёс, вызвав в зале гул одобрения:
- Сволочи! Кто же после этого будет говорить вам правду? Да никто. Никогда!..
Русанова повели из клубного зала на выход 2 конвоира. И тогда все офицеры поднялись со своих мест и провожали его стоя. За дверями, на улице, Алексея встретила выкриком Галка Зимина:
- Алё-ша-а! Я здесь... Пиши мне на Мончегорск, "до востребования"! Если будут сюда письма от родителей, я их тебе перешлю! Буду помнить о тебе каждый день...
Он тоже запомнил её несчастные, потемневшие от боли и слёз глаза. И понял, она, не пропущенная в зал как лицо, не имеющее к суду военного трибунала никакого отношения, видимо, долго поджидала его здесь. Может быть, вспоминала, как приглашала когда-то его на "дамский вальс" в этом зале, и вот дождалась... Он был бесконечно благодарен ей, хотя и не любил её. Но так дорог был её горячий женский порыв, что и его душу пронзило доброе чувство к ней - чуть слёзы не выступили. И он, обернувшись от зарешёченного тюремного "воронка", к которому его подвели стражники, крикнул ей тоже:
- Спасибо тебе! Я не забуду твоей доброты... Одна только просьба: сохрани мою библиотеку и мои рукописи! Ладно?.. Никому не давай читать!
В "воронке" его отвезли в Мончегорск, на станцию. Там пересадили в вагон со специально отгороженным для арестантов купе, и конвоиры повезли до Оленегорска, где ещё совсем недавно жила Таня. Затем, точно так же, только на поезде "Москва-Мурманск", его привезли в "столицу" Кольского полуострова, где продержали почти месяц в маленькой местной тюрьме. Лишь после этого, скопившихся со всего полуострова, заключённых переправили вместе с ним по морю в Архангельск на вонючей морской барже без названия, прикреплённой тросом к пароходу "Светлый путь Октября". Какой-то матрос дал Алексею свежую газету, когда заключённых привели из тюрьмы в порт. "Известия" сообщали, что из Египта отплывают на пароходах английские войска, что новое республиканское правительство Египта национализирует Суэцкий канал. Алексей неблагодарно подумал:
"Англичане плывут к себе на родину, а вот нас сейчас, как баранов, погрузят на тюремную баржу и повезут в неволю. Может, и газет не увидим опять, снова будем в неведении, что на белом свете делается... А родители не будут знать, что делают с нами".
Хорошо, что Алексей побывал в отпуске и видел, родители готовы к новому испытанию судьбы. Без этого "утешения" он, наверное, чокнулся бы ещё в тюрьме от унижения и горьких мыслей о матери. Теперь же, сидя в тёмном трюме и прислушиваясь к тяжким вздохам моря, бьющего крутой волной почему-то всё время в левый борт, он размышлял: получили дома от него письмо или ещё нет? Мать всё равно будет плакать...
Рядом лежал арестант-шофёр, сбивший в Кировске, 3 месяца назад, пьяного прохожего - тоже получил 2 года лагерей для "исправления". Какого, от чего? Да и сам, от чего должен исправляться - от какой подлости? Остальные заключённые были тоже из рабочего люда, попавшего в беду. Кто подрался с начальством по пьяному делу, кто "способствовал" по своей халатности аварии в цеху - не заметил, что оборвался электропровод и лежал на полу. Из-за этого вспыхнул потом пожар. Держались отдельной кучкой в трюме и уголовники-рецидивисты. Раздобыли где-то карты и резались в "буру" и "очко", но потом их укачало на волнах, и они тоже, вместе со всеми, блевали. Алексей же, привыкший к резким подъёмам и спускам в воздухе, не был подвержен "морской болезни", но всё равно горестно думал: "Вся жизнь теперь кувырком! Недаром в поговорке: каков характер, такова и судьба... Что делать, как изменить хоть что-то?.."
Что делать, как жить дальше и чем заниматься, выяснилось лишь в конце лета, в Архангельске, куда их, обмаранных, привезли, наконец, в барже. Там, сойдя на берег и разминая затёкшие ноги, Алексей и спросил конвоира:
- Куда же нас теперь? Дальше-то...
- В исправительно-трудовой лагерь N3, я слыхал, - ответил тот. - На лесоповал, стало быть. Тут - это дело известное...
Полную же ясность внёс в предстоящую Алексею жизнь майор МВД Аршинов, "Кум" исправительно-трудового лагеря N3, к которому он попал на "приём", словно очередной новый больной к главному врачу особой лечебницы.
- За што осу`жден? - спросил тот, заполняя стандартную карточку на "з/к N1732/8. Русанов Алексей Иванович. 1927".
- Уснул в полёте.
- Как это? Тут у тебя, в формуляре, уголовная статья номер...
- Устал от полётов, - перебил Алексей. - Замотался... А самолёт - был на автопилоте.
- Ты - што, лётчиком был, што ль? Каку занимал должность?
- КаЗэ.
- Не понял...
- Командир звена. Абревиатура: Ка-Зэ.
Аршинов, не стесняясь, рассмеялся:
- Ну, а здесь - ты будешь называться наоборот: Зэ-Ка. Тоже бревнотура. Токо означат - "заключённый". Или "зэк", ежли ещё короче. Лес будешь валить - брёвна, значицца, поставлять для страны.
- Понятно.
- И чем же кончилси твой полёт?
Русанов рассказал. Аршинов отреагировал с восхищением:
- Во, бляха, чево токо в жизни не быват: это жа нада - у-це-лел!.. Дак я и по глазам твоим вижу: щасливчик ты!..
- Дальше уж некуда! - невесело усмехнулся Алексей.
- А я те говорю: щасливчик! У меня глаз на людей точный - ниде ты не пропадёшь! Ищё не раз вспомнишь мои слова...
- Ну, что же, я - не против. Спасибо, как говорится, на добром слове!
- Не пропадёшь, уж это - я те говорю точно! Ты жа - не политический, да и не уголовник, похоже. Потому и срок у тя пустяковый. Зато жизнь тут - узнаш сразу со всех сторон! Ежли бы ты, к примеру, потом писателем стал, то и материалу у тя было бы на 100 лет вперёд - таки тут случаи и судьбы - и книги у тя вышли ба интересны!
- Почему вы так решили? - заинтересовался Алексей, с удивлением разглядывая майора. Несмотря на корявую речь, в нём угадывался острый природный ум.
- Да ничево я не решил. К примеру, говорю. У тя - было и небо, таки полёты, а теперь-то - и лагеря... Институт имени Горького те позавидует!
"Прямо провидец какой-то! - продолжал Алексей удивляться своему собеседнику. - С одной стороны, беспардонен, хамоват, а с другой - вроде не глуп и, наверное, даже начитан, если про институт Горького осведомлён".
- Знаш, скоко у нас тут этих лагерей? - продолжал майор. - И трудовых, и с особым режимом, и дажа 2 женских!
- Кто же в женских-то сидит? - опять удивился Алексей. - Ведь это же сколько надо женщин арестовать, если сразу 2!
- А рази мало в стране воровок, фарцовщиц, наводчиц, спекулянток?! Дажа проститутки есть. Эти - как правило, молодые и красивые. Работать не хотят, обслуживают холостяков из охраны. И не токо холостяков... - Аршинов самодовольно усмехнулся. - Без хороших баб - служить в этих местах, кто жа захочет?..
- А "плохие" - это какие же? - спросил Алексей со скрытой иронией. Аршинов этого не заметил, мрачно сказал:
- Убийцы.
- И много их? Убийц... - тоже серьёзно уточнил Алексей.
- Хватат и тако`ва дерьма, особливо среди воровок. Но я тебя - в мужской лагерь пошлю. К хорошим мужикам, - сострил "Кум". - Бывши колхозники, шофера, попавшие в аварии. Буш старацца - мы те дажа срок можем скостить. Щас вот - выпускам как раз из всех лагерей осу`жденных по политическим статьям - амнистия всем, кто по "58-й" в основном. Ну, и други статьи есть. Тысячи нар освобождаюцца! Упадёт и план выполнения лесозаготовок, и премиальные... пока новых-то зэков пришлют. Ворьё - работать не любит...
Алексей понял, освобождение политических заключённых, посаженных Берией при Сталине, майору не в радость. И тут же подумал: "Но слухи, что скоро появятся новые политические в лагерях - кто? сторонники Молотова и Маленкова? - значит, идут, если майор так говорит. Выходит, "подковёрная" борьба в Кремле, как назвал её недавно Порфирьев, продолжается и, видимо, действительно, завершится победой Хрущёва. "Кукурузник" неспроста наградил маршала Жукова четвёртой звездой Героя - видимо, и впрямь хочет, чтобы Георгий Константинович принял его сторону в кремлёвской драке. Опять прав Леонид Алексеевич... Молодой, а дальновидный! Вот только бы самому теперь в "политические" не попасть, раз в них "нужда". С моим характером это недолго..."
С драки началась жизнь в лагерном бараке и у Алексея - майор Аршинов его обманул, сказав, что определит в бригаду к "хорошим мужикам". На самом деле лагерным укладом жизни правили уголовники. Хорошо ещё, что в мурманской тюрьме Алексей понравился опытному заключённому и тот его "просветил", как надо держаться с уголовниками, чтобы не подмяли под себя:
- Во-первых, оне - одиночек не боятся. Стало быть, надо идти на хитрость. - Сосед принялся тихим голосом объяснять, в чём заключается эта хитрость. А закончив, добавил: - Верь мне, способ этот - проверенный, я его сам видел в действии. Но - годится он токо для сильного человека и с характером. Да и всё равно: шпана - начнёт свой спектакль с тебя.
- Почему так думаете? - удивился Алексей.
- У них - тоже глаз намётанный на сильных и независимых новичков. Покорят такого с ходу, остальные - сами покорятся им, как овцы. Но главный у них - это барачный пахан. Помни об этом...
Вспомнил о своём наставнике Алексей после того, как получил на лагерном складе новые сапоги, тёмную робу и был приведён вместе с тремя новичками в барак. Глаз у шпаны, действительно, оказался намётанным, и свои грабительские действия старожилы-урки начали именно с него - хорошо, что он заранее догадался продать часы тюремному охраннику, и деньги были в тот же день проедены и пропиты. А здесь, в бараке, считая себя человеком сильным и не из робких, Алексей был вынужден воспользоваться добрыми советами, как только урки к нему подошли. Его задача сводилась к тому, чтобы не дать пырнуть себя ножом, получить разрешение у пахана к драке-спектаклю один на один и потом отметелить на глазах у всех вооружённого урку так, чтобы зауважали после этого не только его ловкость и силу, но и мужество человека, готового на всё.
Грабить его начали 2 довольно немолодых и хлипких на вид блатаря. Помня о том, что голый, без боксёрской перчатки, кулак это такое же грозное оружие, как и воровской кастет, если действовать им стремительно и молниеносно, Алексей на ходу решил, что обратится к пахану за разрешением драться сразу с двумя, а не с одним. "Тогда разрешит наверняка", - подумал он безбоязненно и тут же притворился похожим на овечку.
Уголовник, который был постарше на вид и потемнее кожей, сказал:
- Ну, шо, мужик, будем делать обмен или ты возражаешь? - Он бросил к ногам Алексея перевязанный шпагатом тёмный узел.
Алексей миролюбиво ответил:
- Если размер ваших сапог не меньше 43-го, можно и обменяться.
Вор ростом поменьше и поблондинистее насмешливо прохрипел:
- А ты возьми и померяй, мы номеров ни на одних сапогах не видали.
Алексей развязал узел, достал из него старые, расползающиеся сапоги, снял с себя новые и стал надевать старые. Как он и предполагал, сапоги были малы. Этого ему только и нужно было. Надев на себя свои сапоги опять, он громко спросил:
- Кто в этом бараке "бугор"?
- Ну, я, - отозвался барачный главарь уголовников или "пахан", из которых лагерное начальство и назначало обычно бригадиров. На вид ему было лет 40, обладал золотыми "фиксами" во рту. - Шё дальше?
- Раз я - "мужик" для вас, - подошёл к нему Алексей, - значит, должен работать и за себя, и за них, так? - Он кивнул на уголовников, стоявших возле своего узла с тряпьём.
- Ну, так, - согласился пахан. - Шё из этого следует?
- А то следует, что в его сапогах, - снова кивок в сторону "шестёрки", - я много не наработаю. Жмут! Согласен?
- Согласен, - серьёзно, без издевательской улыбки произнёс пахан. И обратился к блондину-шестёрке: - "Валет", принеси ему сапоги, шёбы не жали. Человек желает харашё работать.
- А де я ему такие возьму? Других у миня нету. Я ж не виноватый, шё он таким вымахал, гад! - "Валет" приблизился к Русанову. - Ну, ты чё залупаешься, мужик? Поноси пока эти... Или ты хочешь по моргалам схлопотать?! - В голосе была угроза.
На помощь к "Валету" подошёл "брюнет". Достал из-за голенища нож.
- Кому говорят, падло?! А ну, сымай "корочки"!
Алексей повернулся к пахану снова:
- Я - хотел с ними всё по-честному. Так или нет?
- Ну?.. - полувопросительно ответил пахан, не понимая, куда клонит новичок.
- А они?..
- Шё - они?
- По-моему нарушают кодекс уголовной чести.
- Так это ж надо ещё доказать... - увёртливо нашёлся пахан.
- Хорошо, - согласился Алексей, оценивая физические возможности шестёрок ниже своих, - тогда разреши мне это доказать при всех. Только по-честному, без вмешательства кого бы то ни было!
- Не понял тебя... - вновь увернулся пахан.
- Объясняю... Если эти двое... дорожат своей честью и готовы это доказать тоже, то они должны принять мой вызов и драться со мной до смерти! Либо придётся признать перед всеми, что они - просто "шестёрки" и никакой чести у них - нет! Понятно я говорю?
- Ну... понятно... - Пахан чему-то даже заулыбался. - Разрешаю... но только не до смерти...
Алексей резко обернулся к шестёркам:
- Ну, суки, признавайтесь: честно или не честно предлагать мне ваши негодные сапоги?!
- Ты чё-чё?.. - попятились уголовники, белея лицами. Однако вовремя увернуться не успели: "брюнет" получил в левый глаз такой сокрушительной силы удар, что рухнул без сознания и выронил нож.
Присев, Алексей подобрал "перо" и тут же вскочил, резко приблизившись к "Валету":
- На колени, сволочь!.. Зарежу, как барана, если не станешь!
Уголовник попятился:
- Ну, ты, чё в самом-то деле, чё?.. Хевра! - крикнул он уголовникам на нарах. - Ну, чё же вы?..
С нар поднялись несколько уголовников, но Алексей был с ножом, и никто из них пока не решался приблизиться к нему. "Валет" же успел за это время отбежать и спрятался за их спины. Тогда Алексей выкрикнул, обращаясь к пахану:
- Это что, уголовная гордость?
К Алексею подошли и стали с ним рядом трое "своих", с которыми его ввели в барак. И тогда пахан цыкнул на свою опозорившуюся шпану:
- "Валет", ты шё делаешь, падла?! А ну, по местам все!..
Урки полезли на свои нары, а "Валет" начал канючить:
- Останимси же без спирту, "Бугор"! Ты шё, не понимаешь, да? Я ж договорилси с каптёром, шо даст за новые сапоги бутылёк спирту!
- Увянь, я сказал! Ты шё, не видишь, шё нарвался не на "мужика", а на волка? Иди на своё место, говнюк, я с тобой разберусь... - И уже к Алексею: - Как тебя звать, кореш?
- Алексеем.
- О! - рассмеялся пахан, разряжая обстановку. - И меня - Алексеем. Значить, будем теперь дружить, тёзка! Держи "пять"! - подал бригадир руку, искренне радуясь тому, что всё кончилось мирно. Добавил, поглядев на стоявших рядом с Алексеем новичков: - Идите на свои места, хлопцы, "Валет" вам покажет... Но спирт - всё равно за вами. Не забывайте...
На Руси всем известна древняя, ещё с монгольского нашествия, поговорка: "Сила силу ломит". Уголовники понимали это и выбрали временный мир. Старые порядки в лагерях, шла молва, уже не одобрялись начальством, за кровь можно было схлопотать большой дополнительный срок, поэтому лучше сводить счёты в тихую, когда не будет свидетелей.
Через неделю Алексея чуть не убили на лесной вырубке, где он отлучился в кусты по большой нужде. Видимо, за ним следили и начали к нему подкрадываться уголовники из соседней бригады, но их заметил напарник Алексея, направившийся вслед за ним. Закричал, и "мокрушники" - их было двое - убежали. Получилось, что Алексея спасла простая случайность, и он вспомнил слова "Кума": "Щасливчик! Ниде ты не пропадёшь, у меня глаз точный!.."
И всё-таки жизнь Алексея в лагере стала после этого случая напряжённой - держался всегда начеку, на нервах. Жаловаться? На что? На кого?.. Однако за него заступилась опять сама судьба, подсунувшая ему гитару. Её прежнему владельцу ампутировали на левой руке мизинец и безымянный палец после травмы на лесоповале, и он не смог больше развлекать барак своей игрой. А узнав, что отец Алексея хорошо играет на гитаре, а сын так и не научился - война помешала - заключённый с радостью предложил:
- А давай, научу тебя! Слух - есть?..
- Да вроде бы есть, песни-то пою.
- Ну, тогда подходи по вечерам... Я ведь был по профессии музыкантом в Орле. В струнном оркестре народных инструментов работал.
- А за что же сюда попал?.. - удивился Алексей.
- За "нанесение телесных повреждений" жене. Застал её после гастролей с любовником. Дали 2 года. А теперь вот - сам получил телесное повреждение на всю жизнь - остался без специальности...
Учителем Сергей оказался хорошим. Толково объяснил и даже ухитрился показать, какие бывают аккорды, как нужно "подковыривать" струну, "защипывать" или "глушить", когда надо. Алексею учиться понравилось, и он, обладая хорошим слухом, быстро освоился и стал даже петь "блатные" песни, а потом и любимые романсы, которые играл дома отец. Барак полюбил нового гитариста, и о следующем нападении на Алексея не могло уже быть и речи - барачное "кодло" разорвёт за него на куски.
В конце сентября бригада, в которой Алексей трудился на лесоповале, перекочевала в район Верхне Золотницких болот. В руках всегда бензопила "Дружба", а рядом - надёжные парни из "мужиков", такие же "зэки", как называли их в здешних лагерях с общим названием "СЛОН", которое означало "бревнотуру" от слов Северные Лагеря Особого Назначения. Ну, "особыми"-то они были раньше, когда построены были только в Пертоминске и Холмогорах как пробная советская каторга, а потом уже разрослись во все стороны, будто раковые метастазы от первых безжалостных "клеток". Людей в них за людей не считали, истребляли и на болотах, и в карцерах тысячами, словно комаров, которых было ещё больше. И хотя Сталин, при котором этот "СЛОН" разрастался, уже умер и осуждены все его дела и творения, государственные бумажки всё равно шли в Управление этими лагерями на "бревнотуру" "СЛОН". Дешёвый лес нужен был государству и при Хрущёвской "демократии". А кто же его столько повалит и добудет, как не заключённые? Количество лагерей в "СЛОНе", говорили знающие люди, не уменьшилось.
Красно-ствольные "мачтовые" сосны стояли и на делянке, где "исправляли" свои характеры и зловредные души бывшие шофёры, рабочие и колхозники, а с ними и не нужный больше государству военный лётчик Русанов. Слишком рано он усвоил сущность жизни при социализме, перерастающем в коммунизм, потому и не нужен.
Из соседнего болота тянуло древесной гнилью и гуденьем миллионов комаров, от которых есть только одно спасение - грязные плотные накомарники из марли, пропитанной "репудином", либо костры из сырой хвои. Возле дыма можно покурить, сбросив с головы надоевшие накомарники.
Стоя в затуманившейся от насекомых низине, Алексей смотрел на запад, где садилось далёкое багровое солнце. Дни уже были короткими, солнце закатывалось за кронами сосен в половине четвёртого - недавно только обедали... Алексей смотрел на закат из-за высоких кустов, расположенных на песчаной гривке на уровне головы, и увидел длинную сеть паутины, подрагивающую в разрыве между кустами - она тянулась в длину шагов на 8 и казалась красной в лучах заходящего солнца. На ней хорошо были видны сотни прилипших мошек и комаров. Сеть подрагивала от их усилий вырваться, но не отпускала из своих клейких тенет. Пауков видно не было, но они где-то, конечно, прятались...
"Как кремлёвские вожди, обещающие нам спасительную зарю коммунизма", - неожиданно подумал Алексей и чертыхнулся, чтобы не думать более о крамольной мысли, пришедшей ему в голову. Знал, за такие сравнения не только не скостят ему срока, а помножат его на 3 и добавят к прежнему. Бог, мол, троицу любит...
Однако, как и всё запретное, мысль оказалась прилипчивой и продолжала вертеться в голове, жужжать там, словно комар, и привела к размышлению: "Ведь и отец когда-то мучился почти в этих самых местах. 21 год прошёл с тех пор - счастливое картёжное очко, как сказали бы уголовники. А что изменилось? Ровным счетом ни-че-го! Даже бараки остались от того времени. Видно, недаром говорят учёные, что в России и судьба передаётся человеку по наследству - от родителей к детям, внукам, настолько генетически прочен режим угнетения. Где же выход? Бороться можно с отдельным человеком, с комаром, но не со слюною пауков, из которой они сплетают свою идеологическую паутину..."
- Руса-но-о-ов!.. Давай сюда-а, пе-реку-у-ур!..
Ощущая себя бессильной мошкой, Алексей полетел на дымок от костра, к которому дружно слетались другие зэки. Десятки тысяч их здесь, на севере. А всё равно - мошки...
Откуда было знать Русанову, что в Москву в это время прибыл полковник Селивёрстов, ехавший в отпуск в Сочи, в санаторий имени Ворошилова, принадлежащий министерству Обороны. Прямо с вокзала Селивёрстов отправился на такси в это самое министерство, которым командовал теперь маршал Жуков. К Булганину со своим "вопросом" Селивёрстов не поехал бы, а вот к Жукову, который, возможно, ещё помнил Русанова, решился.
Однако в пропускном бюро на нижнем этаже министерства Селивёрстова поджидало разочарование.
- Вам в какой отдел, товарищ полковник? - спросил дежурный офицер.
- Да я, собственно, ещё не знаю... Хотел спросить сам, с кого надо начинать?
- Вы - по вызову? Кто вызывает?..
- Нет, я - по личному вопросу.
- Ваши документы!..
- Вот, пожалуйста...
- Так, командир авиаполка... Ну, и к кому же вы по личному вопросу?
- К маршалу Жукову.
- Ого! Сразу к самому министру Обороны! Он - личными вопросами не генералов не занимается. - Дежурный майор возвратил Селивёрстову удостоверение личности.
- Но у меня вопрос к нему - государственной важности! - нашёлся полковник.
- Так бы и говорили сразу, - изменил тон майор. - А то - "по личному"... - Дежурный написал что-то на листке, взятом из стопки, и, вручая его Селивёрстову, сказал: - Вот вам номер телефона адъютанта маршала Жукова. Созвонитесь с ним, - майор кивнул на будки телефонов-автоматов вдоль стены зала, - и, если он ответит вам, что готов выслушать вас, тогда я выпишу вам пропуск. А не примет сегодня, назначит другой день, тогда и придёте...
- Благодарю! - Селивёрстов кивнул и направился к автоматам, чувствуя, что ничего, видимо, из его затеи с "личной встречей" у него не получится - Москва всегда была главным центром бюрократии. Да и сам Жуков может не согласиться с тем, что вопрос этот - "государственной важности".
В будке полковник заколебался ещё больше: "Хоть Русанов ему тогда и понравился, да ведь всё равно - "букашка" в масштабе страны! Как ему объяснить - да ещё по телефону, не видя глаз и лица! - что подрыв доверия к государству у лётчиков - дело всё-таки государственной важности! Как?.."
Селивёрстов себя знал, не сумеет он в двух словах объяснить такую сложную мысль, что самым ужасным бедствием для любой армии, не только для Советской, может стать решение лётного состава не говорить больше своим командирам правды. С этой мыслью он не справился даже на бумаге, когда после суда над Русановым сел писать личное письмо Жукову. Получилось какое-то мычание, срам, а не письмо. А ведь в душе - чувствовал, понимал, что дело это государственное. Потому и решил изложить всё при личной встрече. Маршал - человек умный, на словах - поймёт. А вот что` поймёт сейчас по телефону его адъютант?..
Селивёрстов от расстройства вспотел и вышел из будки.
"Нет, надо это дело сначала обмозговать в курилке: что и как ему сказать, чтобы он всё-таки принял..." Найдя туалет с мужским силуэтом на двери, Селивёрстов закурил и уже спокойно подумал: "Ну, чего я боюсь, словно мальчишка какой? Уйти, не солоно хлебавши? Обещал Русанову, что не забудем, походатайствуем... А сам - в штаны с первых шагов! Нет, так не годится..."
"А что, если сказать этому адъютанту всё честно и просто? Если не дурак - а Жуков не должен держать дураков - то может и принять. А там уж, с глазу на глаз, как-нибудь сумею объяснить ему суть... Не толпа же у него там из посетителей! Может, всего один я и буду..."
Селивёрстов вернулся в телефонную будку, легко дозвонился до адъютанта Жукова и просто и естественно ему представился:
- Товарищ генерал, я - командир полка бомбардировщиков с Кольского полуострова. Недавно посадили в тюрьму моего лётчика - Русанов его фамилия. Хороший офицер и честный человек. Маршал Жуков, кстати - знаком с ним лично. Ему лётчик тоже понравился. Сбил воздушный американский шар. А теперь с этим капитаном беда. Признался, что уснул в воздухе, когда шёл на автопилоте... Замотался человек, устал! Вот и уснул. Посадил машину в тундре на брюхо. Самолёт - цел, уже отремонтирован и летает. Никто не пострадал. Сначала все думали, что в полёте была кратковременная потеря сознания, и кончилось тем, что медики списали Русанова с лётной работы. Даже выговора не было никакого! А он вот признался, что в полёте уснул, и его осудили за это на 2 года - где-то лес валит, под Архангельском...
- Ну, а что Жуков-то может сейчас сделать! - перебил Селивёрстова генерал.
- Как это, что? Жуков - это ведь Жуков, не какая-нибудь букашка! А у меня лётчики после этого случая - ни один! Представляете? - никогда больше не скажет командованию правды! Да и сама эта история с Русановым - поползёт теперь из полка в полк, из одной Воздушной Армии в другую. Понимаете? Я сам-то - человек простой, не умею объяснить этого; что с одной-то стороны, лётчик, вроде, и виноват, и наказывать его надо. А вот с другой, сажать его в тюрьму за это - всё-таки не правильно. Вреда от этого государству - в 100 раз больше, чем пользы. Впрочем, пользы-то, я полагаю, и вовсе нет: как опытный и отличный лётчик - он государству нужнее, чем лесоруб. Да и средств на него уже сколько затрачено, чтобы он стал лётчиком первого класса! Короче, не умею я вам объяснить толком всего этого по телефону, токо чувствую, что дело это - всё ж таки государственной важности, а не какой-то пустяк. Поэтому и прошусь на приём к министру Обороны. Я с ним - тоже маленько знаком... Хотел на словах... писать о таких вещах - я не умею...
- А сам лётчик этот... Русаков - подавал кассацию в Верховный суд?
- Подавал. Ответа - пока нет...
- Хорошо. Сейчас я позвоню, чтобы вам выписали пропуск ко мне, и постараюсь подсунуть вас Жукову на 5-10 минут, чтобы вы и ему - вот точно так же, как и мне - всё изложили. Он поймёт, если уж я понял... Как ваша фамилия, напомните, пожалуйста?
- Моя - Селивёрстов, полковник Селивёрстов. А лётчика - Русанов, а не Русаков. Капитан. Спасибо вам большое...
- За что? Решение примет Жуков, не я. И какое - я этого сказать пока не могу. Главное - настаивайте при встрече на государственной важности вопроса, а не на том, что лётчик хороший и несчастный. Поняли?
- Спасибо, понял.
- Ну, а я, со своей стороны, подготовлю Георгия Константиновича к правильному восприятию вашей информации. Старайтесь, в общем-то, как мне - покороче и толково. А начнёте вытягиваться, волноваться - он этого, кстати, не любит - и запутаетесь.
- Теперь - не запутаюсь! - пообещал Селивёрстов, повеселев.
- А случай-то - редкий! Думаю, Жукова он заинтересует... Ступайте в бюро пропусков. - Адъютант положил трубку.
В приёмной Жукова Селивёрстов просидел более часа. И хотя из кабинета маршала вышли 2 каких-то генерала и никто больше после них не входил, министр Обороны не принимал Селивёрстова. Тот уже подумал, что Жукову не до него - маршал с кем-то без конца разговаривал по телефону, но слов было не разобрать. Видя, что полковник нервничает и томится, адъютант стал рассказывать ему, что маршал занят последние дни важными государственными вопросами и сильно устаёт.
- Понимаете, Англия и Франция не могут смириться с потерей контроля над Суэцким каналом. Мы располагаем сведениями, что новое государство Израиль может вторгнуться в этот район под предлогом освобождения своей древней территории, а Франция и Англия как новые союзники Израиля поддержат его своими вооружёнными силами. Если этот военный конфликт возникнет, мы - должны быть готовы к нему и выступим на стороне Египта. А для этого - потребуется что?..
- Подтянуть наши вооружённые силы поближе к району конфликта? - полувопросительно, полуутвердительно ответил Селивёрстов, перестав нервничать.
- Правильно, - улыбнулся ему генерал. - Вот этим Георгий Константинович и занят теперь.
- Для этого ему нужно держать в боевой готовности авиационные и десантные части в Закавказье. Я там служил...
- Не только в Закавказье, - перебил адъютант. - Сейчас происходит что-то непонятное и в Венгрии. Затевают какую-то подпольную возню венгерские националисты.
- Значит, боевая готовность в Молдавии и Западной Украине?..
- Возможна отмена и летних отпусков офицерам вообще, по всему Союзу на какое-то время. Много сложных вопросов у маршала.
- А я вот... еду как раз в отпуск, - признался Селивёрстов расстроено. - Жена сидит сейчас у своей сестры: здесь, в Москве. Ждёт меня...
- Ну, этот вопрос пока ещё не решён... - успокоил генерал собеседника.
Оба они в этот момент не знали, что Жуков выкроил всё-таки время и на решение "мелкого" вопроса - судьбы отдельного лётчика. Он позвонил в Военную Коллегию Верховного суда СССР, объяснил ситуацию главному военному прокурору, согласовал с ним возможность положительного решения возникшей проблемы при рассмотрении кассационной жалобы лётчика, и затем принял полковника Селивёрстова. Указывая ему на стул перед собою, предупредил:
- Я очень устал, товарищ полковник, поэтому излагайте мне всё кратко. От своего адъютанта я уже в курсе вашего вопроса. Лётчика Русанова - помню. За то, что он оплошал, надо было его понизить в должности, а не судить. Но так как всё уже сделано, предстоит много чиновничьей волокиты. В должности лётчика - мы его восстановим. Я уже договорился с военным прокурором. Он понимает, что дело это государственной важности и обещал мне, что пересмотрит в порядке надзора за кассационной жалобой. И, вероятно, освободит из заключения, отменив прежнее решение суда. Ну, а теперь - я слушаю вас. Расскажите мне - только подробности. Которые считаете важными с государственной точки зрения...
18
Жанна уехала от Лодочкина в июне, а в октябре он приехал к ней в Харьков на свадьбу и привёз с собою мать и свою старшую некрасивую сестру. Дуняша и в юности не привлекала к себе людей, а после ареста отца и конфискации имущества подурнела и вовсе - в дом пришла настоящая бедность, которая, как известно, не красит даже симпатичных девушек, а уж старых дев, да ещё в возрасте, тем более. Всякая женщина, если плохо одета, начинает стесняться и становится от этого словно деревянной. Неуклюжесть Дуняши за свадебным столом делала её похожей на истукана в женской одежде. Сначала гости тихо подсмеивались над нею, а когда подвыпили, перестали вовсе обращать на неё внимание. Однако Николай страдал из-за этого, потому что чувствовал униженным и себя.
Вздыхала и мать, тихо бормоча себе под нос: "Нехорошо, нехорошо!.." А что "нехорошо", не сказала. И если б не сестра с её истуканьей бесхитростностью, Лодочкин так и не узнал бы, что мать имела в виду. Но Дуняша взяла да бухнула:
- Не на своей женщине женишься, вот маманя и не довольна. Глянь, какие рыжие все, да чёрные гости-то!..
Национальный предрассудок, глупость, а из головы не выходило, и был Лодочкин невесел на своей свадьбе, как и не веселы все, кого эта свадьба кровно касалась - не так всё шло, как мечтал. А тут ещё и Тур, приехавший на свадьбу по телеграмме, добавил горечи своим утешением:
- Ничего, Коленька, не обращай внимания на весь этот еврейский кипиш, всё будет хорошо, потерпи.
- Ну, зачем вы так!.. - обиделся Николай.
Но терпел. И свадьбу эту, и гостей, и шум, дурацкие разговоры, с которыми к нему лезли новые родственники. Потом терпел сборы в дорогу, проводы - Тур уехал в Днепропетровск сразу после свадьбы. Свободно вздохнул только в вагоне, когда поезд вырвался из Харькова и за окном стала пластаться в неторопливом кружении степь.
А приехал, начались заботы с жильём. Временно поселился на частной квартире в доме Вовочки Попенко - встретился случайно на проспекте, рассказал, что ищет квартиру, тот и предложил:
- Живи пока у меня: у матери - целый дом! Демобилизовался я, живём вдвоём - брат в армии служит, офицер.
- А сколько будешь брать в месяц? - спросил Лодочкин, повеселев.
- Боишься, заломлю дороже других, что ли? - обиделся великан.
- Да нет, что ты!
- А зачем же тогда спрашиваешь?
- Да так как-то... вырвалось. Ты извини.
- Бывшие однополчане всё же. Живи так, ничего я с тебя брать не собирался.
- Ну, извини, Вовочка! - покраснел Лодочкин. - Спасибо тебе от всего сердца!
- От это - другое дело! - расползся Попенко в улыбке. - От там, видишь магазин N5? Беги сейчас туда, попроси, штоб тибе быстренько дали, без задержки, значит, бутылку коньяку, и пойдём отметим нашу встречу! - Он дал Николаю 30 рублей и, опираясь на красивую палку, захромал к ближайшей скамье.
Так оказался Лодочкин с молодой женой в доме бывшего лётчика-испытателя Попенко. Мать великана не очень была рада новым жильцам, и Вовочка, посоветовав им не обращать на старую внимания, перевёл разговор на другое:
- А помнишь, Коля, как ты Лёшку Русанова за ухо укусил? Ну, й набрались же мы тогда! Тура ещё встретили, помнишь?..
- Павел Терентьевич тоже в этом городе живёт, - осторожно заметил Лодочкин, не испытывая радости от воспоминаний Попенко. - Секретарь райкома!
- Та знаю, - отмахнулся Попенко весело. - Хто б мог подумать: Тур - секретарь! "Лей-вода"!..
- Люди с годами меняются, - опять осторожно заметил Николай. - В армии - человек бывает не на месте, а в гражданке... Павел Терентьевич кандидатскую диссертацию скоро защищать будет!
- Откуда ты всё знаешь? Встречаешься, что ли?
- А я инструктором у них в райкоме работаю, - сказал Лодочкин негромко и покраснел.
- Так шо ж ты, чертяка, мне голову морочишь? Так сразу б и сказал! Ха-ха-ха-ха! - привычно закатился Попенко неповторимым смехом. - Матуся! - заорал он. - Не переживай, они долго у нас не задержатся: Николай - в райкоме работает!
- А при чём здесь... - хотел обидеться Николай.
- Та ты шо, не знаешь? - добродушно хлопал Попенко Лодочкина по плечу. - Через полгода, ну, от силы - год, тебе ж квартиру - как из пушки дадут! Ты шо?!. Своих - там не забывают. Наливай!..
Жанна смотрела на Попенко с весёлым восхищением - простой, открытый! Не верилось, что был испытателем - уж очень речь... Муж рядом с ним казался ей откормленным сурком. А этот - медведь!
- Женятся, усе - женятся! - шумел Попенко. - Себе, что ли?.. Наверное, последний остался. - И отрешённо задумался, как это делают пристрастившиеся к выпивкам люди.
19
Любимое детище Тура, областное книжное издательство, созданное им и уже работающее, начало выпускать первую продукцию. Это были серые, невыразительно оформленные, сборники стихов местных поэтов, повести областных писателей, скучные и длинные, с картинками городских художников. Но они, тем не менее, шли в продаже и, как это ни странно, приносили доход. Их рекламировали местные газеты, радио, а читателям, видимо, хотелось познакомиться со своими писателями, и дело пока шло.
Директор издательства Павел Иванович Тарасочка, разбиравшийся, казалось бы, только в пиве и ничего не смысливший в книжном деле, в хозяйственной стороне вопроса разобрался, однако, быстро и уразумел главное - не пропадёт он и на этом посту. Во-первых, его начали приглашать в дома писателей, художников и поэтов, желающих двигать культуру родного города, то есть печатать свои произведения или оформлять обложки этих произведений. Они-то давно знали, что занимаются не только приятным делом, но и доходным. Наиболее предприимчивые из приглашающих тут же обещали Павлу Ивановичу по 10% от будущих гонораров, и он, перемножив кое-какие цифры, легко сообразил, что это принесёт ему такой годовой доход, какой на пивзаводе ему и не снился. А сообразив это, сообразил и другое - стал включать в тематический план издательства по выпуску книг только "своих" авторов. А во-вторых, и это было ещё не всё, не предел возможностей в открывшемся ему Клондайке. В редакцию политмассовой литературы хлынули авторы, на которых хоть и не очень разживёшься в материальном смысле, зато легко можно было сколотить себе капитал политической неуязвимости. Это были мелкие и крупные партийные руководители города и области, честолюбцы, желающие печатать свои "труды" ради славы "значительных людей", либо для защиты по ним диссертаций на учёные степени кандидатов и докторов исторических наук. И хотя писали им эти "научные работы" подлинные кандидаты наук - за обещания дать вне очереди квартиру или устроить на тёпленькое место жену - "труды" типа "Роль большевиков на Екатеринославщине в 1918 году" никто в магазинах не покупал и не читал. Сама эта "политмассовая литература" считалась макулатурой, которая желтела на полках от времени, а потом как убыточная списывалась на переработку бумаги в "обёрточную" для продуктовых магазинов. То есть, какие-то копейки от тиражей этих книг всё-таки государству шли, но убытки, если их суммировать по всей стране - не один же Тарасочка издавал "политмассовую литературу" - превышали всякий здравый смысл не только в голове Тарасочки. Ну, а если об этом знал и прощал всем государственным издательствам сам Кремль, то и Тарасочка не стремился избавляться от убыточного отдела в своей вотчине. Напротив, в голову Тарасочки приходила иная мысль, плодотворящая. Он понимал, имея у себя за спиной такую пуленепробиваемую броню из авторов, пишущих о "Роли большевиков" (не важно, что не они сами трудились над тысячами таких "ролей") - жить и спать можно спокойно до тех пор, пока есть все эти, партийно-поддерживающие его, столпы от науки. Впрочем, Тур, этот "крёстный отец издательства", прямо сказал однажды, что Тарасочка может рассчитывать на любую поддержку в случае какой-либо неурядицы или беды. Тёзка и секретарь райкома, Павел Терентьевич Тур тоже писал какой-то "десерт" или что-то сладкое от науки. И Тарасочка, восседая теперь на равных с лучшими людьми города, в лучших ресторанах, заважничал - и он значительная персона.
В-третьих же, как выяснилось, у директора издательства есть и собственный золотой ручеёк, из которого ему уже начало капать в карман - родная касса издательства. К ней ему указал тропинку, едва различимую между статей и параграфов, сам бухгалтер, Антон Петрович Кирьянов. Если всё делать с умом, то тропинка эта - надёжная, без волчьих ям на пути и подвохов. Даже личную подпись при получении денег ставить нигде не надо - всё шло из рук в руки. Подписи Тарасочка ставил Кирьянову в других бумагах, когда обходили заминированные поля параграфов. Ну, а там даже опытный подрывник-ревизор не сразу сообразит, что и к чему? А и сообразит, так "вверху" - всё равно простят, если что. Да и сам не дурак: "Не знаю... Спрашивайте бухгалтера..."
А бух был человек пронырливый, этот - многое знал. Знал, например, что выгоднее всего - переиздавать старые книги, имеющие спрос: "Королеву Марго", "Декамерона" или "Графа Монтекристо". А так как Кирьянов любил литературу с "клубничкой" и, как щедринский князь Микаладзе, "был охоч до женского полу", то и остановил свой выбор на "Королеве Марго". Дефицитную книгу переиздали 200-тысячным тиражом, положили в кассу издательства круглую сумму, перекрывшую все убытки от плановой "партийной" продукции, а премию за перевыполнение денежного плана поделили между ответственными работниками. Неплохо прилипло тогда и к пальцам тёзок. Оно бы и дело с концом - в отчётных бумагах всё было тихо, не взывало к вопиению, но вот сам бух, к сожалению, неумеренно пил. А когда завелась в его карманах настоящая живая копейка и зашевелилась там призывно и трепетно, он начал себе "позволять..." Подвела, видно, сластолюбивая натура.
Сначала - "позволял" (за недорогие подарки) с крутобёдрой уборщицей, которую сам выбрал себе в штат и ходил к ней, одинокой и беспартийной женщине, на дом. А потом, когда уборщицей этой пренебрёг, "позволял" уже по ночам в директорском кабинете - с другой, из круга, как полагал, более высокого. Собственно изменилась и плата - здесь ценились только дорогие подарки, да ещё с обильной марочной выпивкой; живая копейка это пока выдерживала.
Но не выдержала обиды крутобёдрая уборщица Катя. А так как старый бабник от живой копейки и хмеля стал хвастливым и болтливым, то Катя и узнавала обо всём от самого первоисточника. Знала она не только про живую копейку за "Королеву Марго", но и про другую, которую бух делил со своим завхозом от продажи "на сторону" казённого картона и ледерина. Сведений из пьяного источника вытекло много, и Катя решила однажды воспользоваться ими, когда увидела буха на директорском диване с другой. Воспользовалась бескорыстно - сообщила о природе живой копейки главному редактору.
Главный - был человеком больным, честным. К тому же, сам подозревал буха в разных махинациях и чревоугодии за казённый счёт. И как сотрудник более грамотный, нежели беспартийная уборщица Катя, и такой же бедный и обойдённый в тайных премиях бухом и директором, сообщил обо всём уже письменно, и "куда надо".
Разразился скандал, который нельзя было скрыть: служба ОБХСС нагрянула без предупреждения, установила крупные хищения и передала материалы в прокуратуру. Из прокуратуры незамедлительно сообщили в горком, оттуда - в обком, и беда пошла в наступление: не пресечёшь, не остановишь - поздно. Из обкома дали команду Павлу Терентьевичу, крёстному отцу новой фирмы: "Проверить, и доложить!" Сам-де подбирал туда кадры, вот и проверяй...
Запахло жареным.
Первым почувствовал этот загробный запах директор Тарасочка. Чуть не на коленях взмолился:
- Павло Тэрэнтиевычу, спасайтэ! Шо хотить зи мною робить, алэ до тюрмы - нэ доводить! Трое ж дитэй, и онуки е!..
У Павла Терентьевича от раздумья набряк вареник.
- Хорошо, - произнёс он, - скажи мне тогда всё честно: ты - брал?
- Брал, Павло Терентьевичу, брал, - преданно моргал Тарасочка.
- Много?
- Та не очень...
- А следы - есть?
- Ни, слидов - нэмае, Павло Тэрэнтиевычу, вы шо? Рази ж такой я ото дурак, шоб слиды та й розпыскы. Из рук - у рукы, нихто й нэ бачив!
- Вот это - хорошо! - обрадовался Тур. Он понял, бухгалтер ничего не докажет, и жалеть его теперь нечего. А вот грязного Тарасочку - надо пожалеть: тащить его из грязи, ох, как он может ещё пригодиться! Люди, вытащенные из дерьма, этого не забывают потом. Что толку турнуть и его? Нет, этот - теперь лучше любого нового будет.
И Тур решил: Тарасочку - спасать, а бухгалтера - в жертву. Чтобы высокое начальство было довольно: закон - соблюдён, даже с кровью, поблажек нет никому. Однако из Тарасочки тоже надо живой клок с шерстью выдрать, не гладить же его! Испугать так, чтобы колики начались, как у роженицы. Чтобы помнил, стервец, что такое партийные аборты...
- Хорошо-то, хорошо, - добавил он, - да не совсем. Как же ты мог, сукин сын! Я ж тебя на такой пост рекомендовал! С пивной бутылки - на культуру! А ты...
- Виноват, Павел Терентьевич, бес попутал. - И испугался, засучил на кривых ногах: - Шо ж мине ото будит, а?.. - Тарасочка простонал.
- Не знаю, что будет, - пугнул Тур. - Теперь этим делом следователь будет заниматься. Что следствие покажет... А пока, видимо, придётся тебя... от руководства издательством... отстранить. Сумеешь доказать свою невиновность - восстановим, не сумеешь... Что же, я, что ли, за тебя буду отвечать? Мне - своя шкура дороже. Шо ты мне: кум, сват?..
Вот этого говорить, пожалуй, не надо было. Тарасочка от страха и горя сник, словно из него воздух выпустили, почернел лицом, а затем у него как-то странно отвалилась челюсть и вроде перекосило лицо. В кресле сидел не руководитель, а, казалось, труп. Тур испугался и начал звонить в "Скорую помощь".
Санитарная машина приехала минут через 20. У Тарасочки не прощупывался пульс. Его тут же раздели, уложили на диван - тот самый, на котором бухгалтер себе "позволял". Сделали укол, стали массировать грудь. Да чего там, когда человек уже холодный и синий весь - это же и так видно: инсульт. Павел Иванович был из себя тучным, кровавой комплекции, спортом никогда не занимался. А "пивбол", как он шутил ещё недавно при весёлой, хотя и не молодой жизни, в счёт не шёл. Вернее, шёл, но только не в ту сторону: инсульту - он лишь помогал. А так как Павел Иванович к тому же чувствовал себя последнее время персоной глубокой, то употреблял уже и вещи позабористее пива. Вот и могилёвская...
Глядя на синюшного директора на диване, Тур с завистью и скромным восхищением думал: "Красиво умер. Легко. Как коммунист на посту". - И тут же и казнил себя: "Зря я его так..." - и тут же и оправдывал: "Кто ж его знал, что он такой трус? Думал, мужик на пиве и жуликах сидел. В переплётах бывал, выдержит. А он вот - р-раз, и издательский переплёт не выдержал - лопнул".
Прошло ещё минут 10, и врач констатировал смерть пациента. Редакторы в кабинетах сразу притихли, ходили по коридору на цыпочках, дружно курили. Из кабинета директора остро пахло лекарствами, люди были потрясены.