Сатира никогда не сможет сдать экзамен - в жюри сидят ее объекты. Станислав Ежи ЛЕЦ
Докатились
Эта капитализация окончательно может доконать человека.
Эдуарда Саввича Алахолкина - Эдьку Малахольного, этого типичного труженика, черт знает с какого года ни в какой партии не состоявшего, - выкинули из троллейбуса.
Более того - его прямо-тки вывеской ахнули об опору. На которой шнурки питания завязаны. Он обхватил ее обоими конечными граблями в упор умным кумполом и долго не отцеплялся.
Конечно, слов нет, ехал Малахольный не в турецкой варенке с Малой Арнаутской с лейблом. Ему, знаете, содержания убеждений даже на простые затирухи не хватает. Он, может быть, только в поездку съездит и сразу шпарит домой. Он, может, помощник машиниста.
Он, может быть, действительно, как свиньялис дизельным маслом упитанный. Может, соляра и другие эмульсии ему льются на костюм "Гудок" и другие предметы, извините, туалета. Может, он от этого морально устает. И ходить ему домой дико невыносимо.
И не может он, ввиду недостаточного времени зарплаты, тачку себе нанимать для разъездов и приездов. Ему это не по нутрях. Ему бы на тролике додергаться - и то не сухой хлеб. Ой, до чего народ довели-то, до чего докатились!
Ага. Кончил Эдуард Саввич свою разъездную специальность аккурат в час пик. В час пик у него поездка по графику кончилась. Взял, конечно, в руку шарманку, сундучок свой, который с остатними харчами остался. Под мышку полустойку крепежную от платформы засунул, которая после разгрузки всякого леса на путях плохо лежала, а в хозяйстве пригодится. И пошел к себе домой.
Пошел себе домой к супруге и детям и думает. Ночь напролет, думает, обнимался с дизелем, и он оглушал меня и вибрировал, и не могу иметь мочи пешком вышивать. Дай, думает, сяду на троллейбус, как уставший трудящий и даже после смены.
Тут останавливается перед ним троллейбус номер тринадцать. Эдик Малохольный, конечно, просит одного пассажира подержать шарманку с недогрызным подарком от "лисички-сестрички" детям, а сам, конечно, становит на площадку полустойку.
Конечно, слов нет, полустойка не была сплошной чистоты, не блестела. То есть, ежли блестела, то больше от мазута с железными опилками. Дык, оно и по шарманке никто не велит польтами обоего пола шаркать. И которая женщина в люрексовом комплекте к полустойке прилипла - сама, распрогроб в ее дуру, виновата. Не обнимай чужих предметов в общественных местах проезда!
Но, это все так, с этим мы не спорим: может быть, Эдуард Саввич, действительно верно, против гражданских правил ЕС поступил, что с полустойкой передвигался. Речь не об этом. Речь - о спецовке, костюме "Гудок". "Новые русские", притесавшиеся к тому времени даже в троллейбусе, опротестовали как раз насчет костюма.
- То есть, - говорят, - нету как к нему притронуться. Совершенно. То есть отпечатки, как при "игре на пианинах", происходят.
Эдик Малохонный резонно отвечает:
- Очень, - говорит, - то есть понятно: раз дизельные поезда и локомотивы на солярке, то отпечатки обязательно случаются. Было бы, - говорит, - смертельно изумительно, ежлив без отпечатков...
Тут, конечно, не все, а шизонутые подруги новорусские, эти бледноногие, трезвонят, конечно, во все дыхательные перепонки и требуют остановки, будто кому невтерпеж по естественным делам прищучило. Происходит остановка, и они хамскими голосами просят сойти Малахольного. Эдуард Саввич говорит:
- Троллейбус для народа или народ для троллейбуса? Это же понимать надо! А я, - говорит, - может, всю ночь в кабине рассекал. Может, я помощник машиниста?!
Тут, конечно, происходит самая печальная сцена. И железнодорожного трудящего Эдуарда Саввича Алахолкина сымают, как сукина сына, с транспорта номер тринадцать, задевают будкой за контактную опору и выживают, как небегемона! С полустойкой уже рабочему классу в общественный номер троллейбуса взойти нельзя? До чего докатились!
Если бы не нужны
- Да, и образование у вас высшее, но вот, к сожалению, не по нашему профилю, - огорченно произнес начальник отдела кадров, возвращая посетителю диплом.
Тот понимающе улыбнулся.
- Разве это главное? Я универсал... достаточно высокого класса.
- Что же, по-вашему, главное? Ведь речь идет о работе в производственном отделе!
- Вот-вот, - улыбка стала снисходительной, - я и рекомендуюсь: мастер производственных отношений. Кого поддержать, с кем посоветоваться, с кем не связываться никогда - очень хорошо знаю, интуиция выработалась. Виртуоз отчетности. Знаю, какие цифры показать, какие придержать, скорректировать. В специальных науках неплохо подкован...
- Простите, в каких специальных?
- Да вот, например. В науке непонимания. Придет ко мне начальник цеха, скажет: для реконструкции необходимо финансов столько-то, рабочих столько-то, материалов, станков таких-то столько-то. Как инженер я обязан знать, что меньшим ему не обойтись, а как специалист упомянутой науки обязан не понимать - и цифры ему срежу...
- Что, что?
- Срежу. Наполовину!
- Ну, знаете!.. Впрочем, извините. Желаю дальнейших успехов в науках. Вы далеко не дурак...
- А близко? Но вы же не будете утверждать, что от меня осталось плохое впечатление...
- Впечатление, наоборот, хорошее, поэтому пусть оно и останется, но не вы. До свидания!
Стук захлопнувшейся двери словно сдул с места молоденькую инспектрису:
- Ишь, интриган неприкрытый, профессионал приспособленческий! Правильно вы его выставили, не нужны нам такие!
- Что вы, дорогая моя? Если бы не нужны... Только не очень-то я поверил ему! Не такой он, на самом деле мудро умеющий жить и работать. Тот первому встречному своих методов не выложил бы!
Писатели
Еженощев был большим трезвенником. Навзикалнс - тощим и маленьким. А народ их знал.
Сдаст, бывало, Еженощев поэму в издательство. Получит аванс. Закроются они в творческой лаборатории вместе с продуктами разложения аванса и Навзикалнсом. Достанут штопор.
- И-эх, уй-йду я в слесаря! - провозгласит в быстротекущее время Навзикалнс.
- Запомни, лучше быть худым поэтом, чем толстым сле... - кажинный раз на эфтом месте заикается, бывало, Еженощев.
А потом нарочно согласится:
- Ладно, прощай. Иди в гегемоны. Если забыл, что революции делают Львы, а отвечать за них приходится Лейбам. Соединялы всех стран, пролетайтесь!
Тогда Навзикалс все больше склонится. К мысли, что Еженощев после смерти обязательно станет классиком.
И всякий раз, бывало, последний первенство переуступит:
- Умри ты сегодня, а я завтра!..
Живые классики, а как простые вещи понимали!
Христос воскрес?
- ...Какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, - тут лицо из надменного превращается в умоляющее, - ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?
- Ну, конечно, не было, - отвечает хриплым голосом спутник, - это тебе померещилось.
- И ты можешь поклясться в этом? - заискивающе просит человек в плаще.
- Клянусь, - отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются. М. Булгаков
В светлый день Пасхи говорят это люди друг другу: "Христос воскрес", - получают утвердительный отзыв: "Воистину воскрес", - и с умилением христосуются. Я сам, бывало, весь из себя христосиком балдею и забываю все на свете, а не только историю.
А ведь и в научных трудах, и в "Занимательном евангелии", и даже в "Мастере и Маргарите" такое излагали... Почти что такое...
Во времена пятого прокуратора Иудеи Понтия Пилата исторические события случались гораздо реже, чем раз пять в день, в год или даже в пятилетку. Когда в городе незвано появился рожденный девственницей Иисус Христос, а Иуда Искариот анонимно накатал на него телегу, то люди как раз митинговали у прокурат-оратуры, точнее, орали, требуя хлеба и зрелищ, в том числе побольше исторических событий в единицу времени.
И научно мало обоснованное, но конкретное их количество выкрикивали:
- Раз пять! Раз пять! Требуем! Требуем! Раз пять!
Понтий Пилат и пошел им навстречу, но - в меру своей испорченности, то есть не той дорогой, а этой:
- Распять, - говорит, - этого Иисусика по просьбе передовых, - добавляет, - трудящихся демоса! Да на кресте чтоб, во имя Господа! - воздымая десницу к небесам, уточняет и размахивает.
Воистину неисповедимы пути Твои, Господи. И на путях осуществления объявленного народным мероприятия незамедлительно начались и подолгу времени затем многажды продлились многие трудности.
Несколько лет утрясали сметы и куркуляции работ, штатные расписания НПО "Голгофа" и Лысогорской канатно-рельсовой дороги. Столько же лет и зим разрабатывали технические условия изготовление креста, инструкции по охране труда и карты технологического процесса распятия.
И только через три года после того сляпали изделие, мало-мальски пригодное для распятия, и в пределах Божеских допусков по вертикали установили его на Лысой горе.
Но из-за очередной реорганизации производства у смежников не была готова плащаница. Не было и нужных гвоздей: предусмотренные рабочими чертежами типоразмеры были унифицированы с применявшимися в кибуцном строительстве, - туда и уходили.
Когда стало ясно, что кренящийся с каждым землетрясением крест может, не дождавшись прибивания Иисуса, завалиться и прибить прораба Левия Матвея, последний задумал вывернуться из этого цейтнота с Божьей помощью. Через ангелов-хранителей своих друзей наверху он добился решения о воскресении Христа.
Остальное было делом темной ночи, другими словами, всенощной. С вечера отправив донесение о распятии Христа, Матвей вывел его в голые пески под ясные звезды.
- Вперед! - говорит.
Христос за долгие годы ожидания тоже стал уже не тем Иисусиком, каким был.
- Лучше вверх, - отвечает, - чем вперед!
Хитрый Левий Матвей только примирительно махнул на прощание:
- Вам с Богом виднее, - да и отправился к заядлым синайским блудницам.
Христос сунулся, было, следом, стал каяться, что ни разу не согрешил и не сможет, дескать, перед Всевышним, как надо, покаяться. Но тут его призвали. Так он с этим своим гласом вопиющего в пустыне и вознесся.
Левий же Матвей кому с утра, а Понтию Пилату - к обеденному возлиянию такую сцену разыграл с предъявлением простыни, которую случаяно у блудниц прихватил, что до сего дня этой плащаницей со следами крови "Христовой" дурят верующих в Турине.
А простой демос, который ничего своими глазами так и не видел, с той самой утрени стал у этих фарисеев из НПО спрашивать, где, мол, Иисус:
- Христос воскрес?
А те в ответ:
- Воистину воскрес! - и ну целоваться, чтобы глаза свои бесстыжие спрятать!
Во-от как дело-то было... что эта древняя история той левой плащаницей обернулась.
Первое апреля
Начавшийся парадом суверенитетов еще в Советском Союзе марафон упразднения символик, переименований улиц, переносов и учреждений праздников, изменения самого календаря событий грозит продлиться и на дистанции нового века...
Однажды утром в одном столичном городе, о котором известно, что это не Вильнюс, не Астана и даже не Ереван, обнаружили восемь дохлых сорок. Произошло это в историческом центре города, по соседству с только что открытым туалетом "Сероводородина".
Об этих сороках не стоило б и говорить, - сорока-белобока, в конце концов, не Белый Бим Черное Ухо, - если бы это не случилось как раз первого апреля. И многим в День смеха стало уже не до него.
Задумались не только зеленые и разноцветные неформалы, но и отдельные бегающие от птичьих болезней, инфлюэнцы и ответственности аппаратчики. Погибла бы одна сорока, а то сразу восемь, причем явно слабого пола.
Тотчас спикеры всех шести палат заставили ветеринарных спецов срочно выяснять, не новая ли это форма птичьего гриппа, которым могут заразиться не только молоденькие с дискотечными ножками курочки и окологазетные утки, но даже хорошо сохранившиеся белые, как трусики святой Клеопатры, гусыни закрытых саун.
В сорочьих желудках были найдены зерна риса юго-восточного сорта. Затеянная приезжими федерастами проверка открытых зернохранилищ точно установила, что поглощенное количество риса в 6947 раз меньше нормы утруски и усушки, поэтому вопрос о месте и конкретных виновниках хищения, как и за все последние восемьдесят лет, остался тоже открытым.
Работавшая параллельно вирусологическая лаборатория установила, что зерна не были ни заражены, ни отравлены никакими известными науке паразитами и ядами, и, следовательно, причиной смерти белобоких сорок быть не могли. Дело стало и вовсе загадочным.
Тем временем орнитологи констатировали, что бока дохлых сорок белее, чем бывают обычно. Но у сиамского кота, проживающего без регистрации в особняке президента упомянутого фешенебельного туалета, отняли еще одну сороку, которая о чем-то продолжала стрекотать, и ее боковое оперение тоже оказалось белее общепринятых стандартов.
Тогда некоторые в штатском заподозрили - а не был ли это акт сорочьего протеста? Чтобы привлечь внимание?
И какой огромный город, а почти весь потерялся в догадках - к чему привлечь, против чего? Был бы это какой засарайный поселок городского типа около АЭС, так сразу было бы понятно, - против строительства такого-то там блока, тем более и парадокс белобокости-белокровия налицо. А в описываемом городе дворцов пойми-ка сразу - против чего и за что?
Одни вездесующие стали говорить - за выживание. Другие сразу с вопросами - за чье или кого, откуда и куда? Третий, торжественно одетый (где только так в орденах вывалялся?), с чувством благого вения обратился в инстанцию, которая посылторгом оказалась. Его и послали: "А пошел ты!" Об адресе он сам догадался.
Четвертые, понизив голос до полной нелегальности, свою гипотезу скомпоновали. Дескать, это протест против указа об употреблении. Дескать, в указанном указе - ни слова о птичьем языке, а ведь сороки тоже, поди, не какие-нибудь перелетные мигранты или туристские покупанты!
Пятые за небольшим кумпанским ужином, не то, чтобы совершенно безалкогольным, совсем уже ни к селу, ни к городу догадались, что - против бесплатного питания в школах, несовместимого с питанием, и бесплатных учебников, которых каждому не хватает.
А некоторые противоположного пола, пользуясь порой дамократии, и вовсе пороли нечто несуразное. Мол, против вертикального бюрократического и других, которые пострашнее самогонных. Мол, против падающих с неба российских самолетов и бэтээров ненатовского происхождения на улицах, хотя это очень удобно: от столкновений не бывает вмятин, искусственного дыхания не с той стороны и пр.
Поэты выражали свое отношение тоже:
Вершат историю моменты,
Когда свергают монументы.
Когда понять, что нравственней
Нельзя в стихии злой...
Кричать: "Долой "Да здравствует!"? -
"Да здравствует - "Долой!"?
Между тем, само сороко-белобочье дело не продвигалось. Конечно, к продлемам у нас давно привыкли, но тут так быстро стали ухудшаться все дела, что стали даже не успевать новых вождей согласовывать, не говоря уже, чтобы утверждать или, не приведи Господи, избирать всенародно.
Наконец, поскольку дело о сороках было все же возбуждено, собралось заседание. Не то, чтобы особого присутствия, но авторитетное. Где, несмотря на наличие однозначного, предложенного кем надо и в проекте записанного мнения, нашлись, с позволения сказать, бурламентарии, которые, пользуясь так называемым "сорочьим" делом, хотели ввергнуть дерьмократическое общество в дискуссию - вводить или нет абонементные книжки и единые билеты на посещение туалетов.
И даже - втянуть в постоянно действующий форум о слиянии министерств. Например, здравоохранения и обороны. Мол, первое станет более вооруженным, а второе - бесплатным.
Обделенные властью тут, как тут - с комиссиями по расследованию конфликта частных и государственных интересов, с недоверием первому лицу. Как в прошлом годе - предыдущему за то, что патриотически отказался подписать условия грабительской приватизации самого крупного внутреннего объекта иностранной фирмой...
Импичмент президенту маленькой страны.
За связи с мафией? За непреклонность?
Организованной преступности кранты,
Когда организована законность!
Но известно, в какое время мы живем, - в другое. Или даже в тридесятое? И претензии к нынешнему вождю, организованное большинство решительно отвергло, вернувшись к законно прописанному в проекте решению, которое народными избранниками было, наконец, принято. Хотя и не так, как в давно старое доброе время - не единогласно: предварительно избрали тех, кто будет голосовать против, а тогда уже нажали кнопки.
Заключительно-исключительная часть принятого документа была предана канализации всех ТВ-программ и гласила:
"Поскольку падшие сороки-белобоки обнаружены именно в День смеха, следует предположить, что птицы, наслушавшись в атмосфере дымогогии преимущественно над мужским отделением упомянутого кооператива фонтанно распущенных возгласов типа: "У тебя, блин, вся спина белая", - с заменой одних слов другими, более низкими, потеряли от разрыва сердца высоту и пали.
Впредь, принимая вызовы времени и вирусной инфекции, с целью сохранения в условиях национального самосознания птичьего поголовья государства - первое апреля считать Днем борьбы с пандемией птичьего гриппа".
Дурацкая задержка
Для визирования самого решительного совместного решения двух ведомств Шильникова откомандировали к юристу, курирующему временные трудности.
Сидевшая в вестибюле под сомнительным лозунгом: "Феминизации - нет! Фемидизации - да!" - женщина в кофте столбнячного цвета вопросительно взглянула на Шильникова.
Женщина, неуверенно заглянув в документ, пошевелила губами и сказала:
- Пройдите в эти двери, пусть там посмотрят.
Худощавый, поразительно похожий на беленького известняка под устрашающей надписью: "Осторожно, высокое напряжение", - несколько минут щерился то на фотографию, то на оригинал.
Шильников предупредительно смахнул шляпу. Такое снятие светомаскировки со светильника разума озадачило зловещего еще больше.
- Не удивляйтесь, - зачастил Шильников, - это теперь у меня лысина, а раньше, как видите там, шикарная прическа была. На вашу похожая, - кивнул он второму сотруднику.
Тот неожиданно обиделся:
- Чего вы со своим головоломьем... гологоловьем привязываетесь? Послать бы вас к такой матери... какой - не скажу, чтобы от работы не отрывали!
- Никого я не отрываю, - стал оправдываться Шильников, но тут обиделся первый.
- А я, по-вашему, кто? Никто? Показывает недействительное удостоверение, и заявляет - не отрывает!
- Почему недействительное? Там же русским и английским напечатано...
- Напечатано? А печати?
- И печатей тоже две.
- А должно быть сколько? Три?
- Почему?
- По кочану! Хоть ты ему разменяй, что ли?
- Ну-ка, - поднялся с места лохматый.
- Если по закону, - сказал он после вдумчивого изучения, - тут даже четыре полагается.
Шильников ошеломленно оглянулся.
- А вот, у вас другие документы имеются? - поинтересовался из-за дальнего стола пожилой в безрукавке.
- Других не имеется, - теряя остатки уверенности, пробормотал Шильников.
- Гиблое дело, - зловеще процедил зловещий.
- Но если позвонить в наше управление, там могут подтвердить...
- Звонки к делу не подошьешь, - индифферентно хрипнул из угла безрукавый.
Шильников растерялся. Видно, здесь совсем не ступала нога демократии.
- А говорят, сегодня все по-новому работают...
- Говорят по-новому, работают по-старому! - огрызнулся лохматый.
- Если не верите нам, - снизошел худозлющий, - можем к старшему специалисту по персоналу пройти.
Старший, едва взглянув на документ, уверенно сказал:
- При подобных служебных формах обходятся двумя печатями.
- Вот видите! - обрадовался, оборачиваясь, Шильников.
- Но, - продолжил чиновник, - на этом удостоверении не хватает подписи. Вот здесь...
- Недоразумение какое-то, - сник Шильников.
- Наверно, - возвращая документ, улыбнулся спец. - Все бывает, а подписи нет...
Выйдя из кабинета, Шильников решил позвонить куратору, к которому направлялся.
- Извините, я должен завизировать у вас...
- Милости прошу, жду, жду. Как говорится, я визирую, значит, я существую!
- Но, оказывается, у меня удостоверение не в порядке. И меня не пускают...
- Кто не пускает? Какое удостоверение? У нас вход свободный!
- Почему ж это вы меня задержали? - спросил Шильников у поразившей его женщины в вестибюле.
- Я? - остолбенела она. - Вы сами почему-то с удостоверением пристали. Задержала? Это я тут время теряю, дочку жду, а вас сразу к специалистам по документам направила!
Связь
Связался некий Чешигусь в командировке с одной Нинель. До того, что дозвонился в верхний этаж, чтобы открыли нижний. Утром вообще задом наперед ее имя стал выговаривать и делать с ним то же, что всю ночь - с хозяйкой.
Но когда она уже совершала утренний намаз парфюмерии, смог высказаться и высоко, и раздельночленно:
- Если я не поборол свою земную страсть, то, все же, испытал блаженство!..
Казалось бы, все путем. А Чешигусь вдруг вину почувствовал. За адюльтерное нарушение супружеского долга. Пошел, влез в долг и купил жене Гусе там шубу.
Гуся надела ее в спальне прям на костюм нудистки и к зеркалу.
- Господи, - вскинула руки в отчаянной просьбе, - скорее бы уже зима!
А этот прям весь из себя Всевышний и не пошевелился! Нет, свет, конечно, рукою Чешигуся потушил, а чтобы снег там или метель плохонькую на поля и к ним в переулок - малокровным оказался. Солнечный круг, небо вокруг, все тот же август на дворе!
Вот и верь ему в главном, что - чего хочет женщина, того хочет Бог!
Встала утром Гуся и отказалась. Не от шубы, нет, - а стало на свете одной атеисткой больше. А мы сколько лет прошлых говорили - Нинель, подразумевали - партия... А поди ж ты...
Так все взаимно связано, не приведи Боже!
Сны в руку и мимо
Книга есть то место, где писатель отдает свой голос молчанию. Э. Жабе
Бежал. Радостно, отвязанно. По шпальной лестнице с низкими перилами. Шпарил снизу справа, зато влево вверх. Так, что только перегоны, различные по длине и красивости, канали в Лету.
Неожиданно взгляд, устремленный в паровозное прошлое, уперся. В белый треугольничек. Сигнальный знак?
Протер глаза и увидел. Трусики, тесные-тесные. На загорелой, объемом, в смысле окружностью, 93 сантиметра. Выше - 69. Еще выше - 86. Может быть, и рост, как у Венеры - 164?
Женщины, как сны. Никогда не бывают такими, какими хочешь их видеть. Глубоко удивился и стал терять скорость. И слюни.
Тут, она повела. Двухтыквенным бюстом с бегущей надписью: "Долой, кто боится... нам в титьки вцепиться!" Потом развернулась и сказала. В мегафон:
- Не очень я красивая. Но если, дорогой, меня не изнасилуешь, то дам. Меж ног. Ногой!
И он вынужден был. Спросить:
- Неужели нет другого выхода?
Никто его не услышал. А эта приступила. Жирными пальцами трогать все такое. И все на свете. Да как покатилась. Со смеху.
Он обиженно проснулся. Оказалось, задремал после обеда.
Отбрасывает журнал с публикацией архива Константина Воробьева, вскакивает с дивана, бежит на кухню своей однокомнатной берлоги. Готовит еду, мелет в кофемолке яичную скорлупу для ежедневного приема вместе с десятком других витаминов и микроэлементов, подбирает с коврового покрытия седые волосы. Снова лезет под одеяло. Перечитывает.
"Все великое и даже мало-мальски значительное в литературе было создано в протесте... в оппозиции к тому духу времени, в котором оно создавалось..."
"О, как же мучительно хочется связать воедино всех этих "кавалеров золотых звезд", "троих в серых шинелях", "иванов ивановичей" и прочее и прочее и с "первой радостью" - радостью хозяйки, очистившей свою хату от мусора, - по "поднятой целине" русской земли оттащить их "далеко от Москвы", и утопить в самом глубоком и темном месте океана!.."
"Послать всех, - особенно тех, кто тебя "вытащил", к такой матери, ибо "вытащил" себя - ты сам, и написать такое, которое повергнет твоих "друзей" в состояние удивленного, молчаливого, тайного или явного - это их дело - восхищения..."
Приходят сумерки, он лежит в тишине, рассекаемой свистом водопроводных кранов за стеной, пробиваемой дробью каблучков за дверью, думает:
"Правильно. И мне. Вот именно. Я сам бы это..." - и чувствует, как снова наваливается страх. Страх за прожитое. Сколько же он их, дурных легкомыслей-поступков наворочал?
Вспоминает. Вспоминает. Господи! Неужели вся жизнь его - сплошная дорога выбрыков да спотыканий? У других людей - как у людей... Стоп!
Находит выписку из Евгения Замятина: "Жить тихо и спокойно, как другие? Кто это другие? Ерунда. Никто не живет, как другие..." - и успокаивается, освобождаясь от агонизирующего страха.
Потому что понимает: он - не другие. И не был бы он самим собой, если б не надумал и наделал всех тех несуразиц, о которых совестливо и вспомнить страшно.
Как инженер, экономист, администратор,
Я в жизни все спланировать бы мог,
Не распыляться в страсти, силы зря не тратить,
А все вложить в карьеру, как в рывок.
Я мог бы стать... Не все равно ли, кем конкретно?
Вождем, ведущим хитро умный бой...
Величиной ученой в области секретной...
Лишь перестал бы быть самим собой!
Чем, как не правдой о своем негодяйстве, искупить грех? Он снова вскакивает и на чистом листе выводит:
ДОРОГИ НЕЕЗЖЕНОЙ ЗОВ
Поэма
Ниже и правее - эпиграфы: "Если не знаешь, что сказать, говори правду". Вольтер
"Говорить правду легко и приятно". М. Булгаков
Ложится и засыпает. Глубоким сном, пробудившись от которого утром, берет вчерашний лист и кладет в заветную папку. На другой лист, похожий на последний, но с другим текстом:
ДОСТОИНСТВО
Повесть
Ниже и правее - эпиграф: "Мы сваливать не вправе
Вину свою на жизнь.
Кто едет, тот и правит,
Поехал, так держись!" Н. Рубцов
А ниже лежат листы еще и еще. На них заголовки, эпиграфы:
СИДЯЧАЯ РАБОТА
Роман
"Редко поэты имеют биографию и, наоборот, люди с настоящей биографией редко обладают способностью ее написать". С. Цвейг