Вера не сдержала обещания. У меня до сих пор в голове стоят ее слова: приду до полуночи. Я доверчивый малый. По крайней мере, был таким раньше.
Она отправилась на встречу с подругой, которую, по ее словам, не видела целую вечность. Хотел бы я тоже распоряжаться измерениями такого порядка. Но лично ко мне время гораздо менее благосклонно. Что-то мы с ним не поделили, когда нас обоих родили и положили в соседние колыбели. Я, небось, ненароком как-то испортил ему настроение, и вот оно мстит мне, нахально растягиваясь у меня перед глазами. Но я прощаю, его прощаю. Вера не держит слова и не возбуждает того, о чем сказано в ее имени, а я и ее прощаю. Как видите, я вообще склонен к прощению. Оно, скажем так, приносит мне определенное удовлетворение. Достаточно, впрочем, неопределенное, чтобы его назвать вслух. Но когда кто-то из близких встает на сторону этого обидчивого деспота, меня бросает в дрожь.
Чай, финики, миндаль в скорлупе. Пожалуй, я беспомощен. Я всегда думал, что герой какого-либо времени прежде всего - герой. Съем еще, наверное, ее печенье. Женщины умеют выбирать сладости. Верно, они в родственных отношениях друг с другом. Лично для меня зов и тех и других - зов, незнакомый сытому человеку. Но сейчас я голоден. И не забывайте: я умею прощать.
Стрелки прекрасно видят меня, но и не думают останавливаться. Вот раздался звонок. Это она. Говорит из такси. Объяснения пока отложим. Просит, чтобы я "послушал, как она поднимется". Не улавливаю смысла слету. Она нервно объясняет: я должен открыть дверь и, преисполнившись вниманием, подождать, пока она не предстанет передо мной воочию. Не стоило мне столько принимать, ведь я так до конца и не понял.
Машинально натягиваю штаны прямо на голое тело. Слышу звук отъезжающего автомобиля. Она уже, должно быть, идет. Хладный пол шлепает по босым ногам. Открываю дверь. Не обращаю внимания на обилие серы в воздухе. Это тоже потом. Вслушиваюсь, как и было сказано. В подъезде абсолютно тихо. Маленькой Вере нечего бояться.
Содержимое головы неспешно качается из стороны в сторону. Надо было себя хотя бы немного ограничить. Снизу до меня доносится отчетливый хлопок стальной подъездной двери. Долго же она шла от машины. Теперь размеренно дышим и ждем.
Метрономом для моей мутной головы тихо цокают каблуки. Мы живем с Верой на последнем этаже. Мне это очень подходит. Не могу представить, что вдобавок ко всем докучливым соседям еще кто-то ходил бы над головой и с шумом смывал по моей трубе свои гнетущие экскременты.
Что-то качает все сильнее и сильнее. Очевидно, остатки продолжают всасываться в кровь. Вере не понравится. Ей многое во мне не нравится. Но нынче у меня есть веские доводы, заключенные в увесистые слова. Они ей тоже не понравятся.
Что это я призадумался? Она разве еще не должна появиться? Я вытянулся с порога, опираясь на дверную ручку, и перегнулся через перила. Никого, кроме гудящего белого света. Медленно же она идет. Утомила ее, кажется, бессмертная подруга. Только почему больше не слышно шагов с лестницы? Разве я что-то прослушал?
Я уже начинаю беспокоиться. Может быть, это какой-то акустический обман? Сколько прошло времени? Метнувшись в прихожую, смотрю на часы. Их равнодушие разозлит кого угодно. Снова возвращаюсь на порог. В подъезде по-прежнему тишина. Соседка из квартиры напротив, знать, уже прильнула к дверному глазку. Паранойя полна любопытства.
Надо обуться и сходить посмотреть, что там случилось. Но что там могло случиться? Черт побери, ботинки в шкафу. Если полезу за ними, а в этот момент подойдет Вера, она сильно разозлится, не увидев меня. И тогда грош цена моим тяжеловесным репликам. Услышу вместо этого вечное и сущее устами разгневанной женщины.
Тишина. Ни криков. Ни стонов. Стоны еще хуже криков. Что это такое мне лезет в голову? Но все же так дело не пойдет. Надо что-то решать. Надо идти. Ведь верно?
Я нервничал и оттого никак не мог просунуть ноги в ботинки. Подвижная стелька, прилипая к голой подошве, съезжала вперед. Непрерывно себя поторапливая, я сделал попытку поправить ее, просунув палец внутрь, но ничего не вышло. Мой лоб покрылся испариной. В итоге я всунул ноги как попало и, аккуратно прикрыв дверь, пошел вниз.
Исследовав ближайшие сегменты лестницы, я не нашел ничего предосудительного. Обычные для таких мест тревожные жужжания одиноких ламп, вдвойне обычные запахи. Все приветствовало одинокого путника и ничем не выдавало недавнего присутствия кого-либо другого. Продолжая неровно спускаться, я несколько раз оперся на стену и вскоре заметил, что перепачкал штукатуркой ладонь и штанину в придачу. Остановившись на какой-то из лестничных клеток, я принялся отряхиваться, поначалу - не совсем удачно.
Обман чудился мне. Подлый и расчетливый. Но автомобиль действительно ездил по двору, и Вере, кажется, не под стать такие шуточки. Если только.. ну конечно, девочки отметили встречу, и оттуда эта незнакомая хрипотца в голосе. А по двору мог кататься кто угодно. И на чем угодно. Хоть на калидонском вепре. Но почему на вепре? Разве что.. От необъятности всего представленного голова взмыла ввысь и рухнула оттуда в бездну, породив в самой себе прилив невообразимой дурноты. Покачнувшись в мгновенно сгустившейся духоте общественного места, я, ища опоры, облокотился на первую попавшуюся дверь. Оказавшаяся незапертой, она брезгливо отстранилась, и я против воли ввалился за порог.
Найдя под ногами достаточную твердь, я постепенно открыл глаза и стал осматриваться. Моему взгляду предстала незнакомая прихожая жутковатого вида. Из полумрака стен со всех сторон высовывались мне навстречу оскаленные морды. Их неподвижность в конце концов навела меня на мысль, что передо мной чучела, хотя и очень обозленные нежданным гостем. Я вспомнил, что и Вера предположительно была не самого кристального сознания, поэтому она могла ровно таким же образом попасть сюда и сильно испугаться. Кто-то когда-то придумал дурацкий постулат, будто на взрослом лице выражение страха выглядит неестественно.
Обругав неизвестного философа на чем свет стоит, я медленно двинулся вперед, выставив руки, сквозь тяжелый дух чужого жилища.
В правой руке мешался бестолковый зонтик, который я зачем-то захватил с собой. Придя к безупречному в своей очевидности выводу, что вскоре неизбежно проследую этим же путем в обратном направлении, я повесил свою обременительную ношу на сморщенный нос первого попавшегося хряка. Возможно, того самого. Добегался бедненький. В ответ он молчал. Хотя собственно, где это видано - говорящие боровы? Я усмехнулся своей несообразительности, но тут же вновь принял наисерьезнейший вид: вдалеке забрезжил свет.
Это был очень длинный коридор. Я и не знал, что в нашем доме могут быть квартиры с такими коридорами. Мимо меня проходили запертые двери в неизвестные комнаты, и вот наконец в тупике я обнаружил то, к чему шел - из-под двери на пол выливалось призрачное свечение.
Я решил, что стучаться в данном случае будет неуместным. Раз уж я здесь, значит, стоит заявить о себе решительно, и толкнул дверь. Но дверь не поддалась. Рассерженный такой неучтивостью, я нехотя постучался. Через секунду мне открыли. В полутьме комнаты стоял странный субъект в сдвинутых на кончик носа огромных очках, делающих выражение его лица несколько скептическим. Не вдаваясь в подробности, он пригласил меня войти. Не имея привычки препираться на пороге, я прошел за ним в комнату, оказавшуюся мизерным закутком после минувших горизонтов. Практически всю ее площадь занимал один огромный стол, рядом с которым притулились два стула. Один из них хозяин предложил мне, молча указав на него костлявой рукой. Сам же он сел напротив и, подперев голову кулаком, уставился на нежданного гостя. От такого немого испытующего взгляда мне стало не по себе. Комната была неимоверно задымлена, и у меня моментально заслезились глаза. Все эти помехи вместе со скудным освещением затрудняли разглядывание хозяина квартиры. С уверенностью я мог лишь сказать, что он носит большие усы и упомянутые ранее очки.
- Жена, - протянул наконец я тоном, занявшим промежуточное положение между легким сомнением и вопросом.
- Что, нужно чучело? - спросил хозяин, не двинувшись с места. Несмотря на то, что мне уже был знаком его голос, в тот момент мне показалось, будто слышу его впервые, так он непривычно вибрировал, вызывая странное чувство - сродни раскачиванию больного зуба.
- Почему же так сразу, - не мог не удивиться я, испугавшись и одновременно почувствовав уважение к подобной уверенности, неподвластной мне самому.
- Можно, конечно, выделать кожу. Вам для чего? На перчатки, или на шляпу?
Я молчал, не зная, что тут можно сказать.
- Я таксидермист, - пояснил хозяин. - И скорняк заодно.
- А так бывает? - усомнился я зачем-то.
- Бывает, - ответил он, размеренно кивнув.
Все было так непривычно и неожиданно, и я, глотая дым, не знал, что выбрать. Стол был полон всяческого незнакомого мне прежде инструмента. Лезвия, ровные и зубастые, иглы, причудливо изогнутые ножницы, щетки и скребки глядели на меня, блестя и переливаясь. Один из инструментов хозяин бесшумно взял со стола и, поставив на острие, задумчиво покачивал рукой. Он определенно прибрал самый красивый.
- Итак, что будем выбирать? - В неспешности его размеренного голоса чувствовалась не только уверенность мастера, но и чуткость не последнего ценителя.
К своему стыду, я продолжал молчать, загипнотизированный его руками. Я никак не мог обратиться к той области своей памяти, где были ненадолго оставлены объекты моего мучительного выбора.
- Вот, покурите пока, - сказал хозяин, проявив прекрасный такт, и подал мне большую керамическую трубку.
Я благодарно принял ее из его рук и, не думая, затянулся. Со странным привкусом никогда не пробованное зелье вошло в меня почти без усилий с моей стороны и окатило изнутри крепкой волной. Невольно кашлянув, я протянул трубку обратно, но хозяин категоричным жестом просил меня оставить ее при себе. В его руках вместо гипнотического инструмента я увидел такую же, несколько, правда, более затейливую в плане росписи. Больше не волнуясь показаться невежливым, я откинулся поудобнее на стуле и затянулся во второй раз. Курево показалось мне еще более густым. Я открыл было рот, но говорить совершенно не хотелось, хотя, между тем, я был уверен, что, пожелай я - слова польются сами рекой.
- Что это? - все-таки поинтересовался я, больше из соображений сохранения всходов неповторимой любезности, семена которой были посажены моим прекрасным собеседником.
- Потроха, - ответил он равнодушно.
- Чьи же? - искренне удивился я, подавив кашель и незаметно отстранив трубку. Такого оборота я, если честно, не ожидал.
- Животных, - уточнил хозяин. - Тех, из которых я готовлю чучела.
- А-а-а, - ответил я.
На душе при этом легче не стало. Хмель почти полностью слетел с головы, и я уже, как ни старался, не чувствовал прежней непринужденности.
- А это безразлично для здоровья? - поинтересовался я. - Ничем невозможно заразиться?
- Абсолютно, - уверенно ответил хозяин.
Почему-то сразу успокоившись, я вновь взялся губами за мундштук.
- Они, понимаете ли, высушиваются по особой методике, - продолжал разъяснять он мне. Я внимательно посмотрел на трубку, но понял, что говорит хозяин.
- Потом они толкутся, измельчаются. - Он красочно изобразил процесс, потерев костяшкой согнутого указательного пальца по красной ладони.
Все снова стало на свои места.
- А почему же так хорошо? - спросил я, выпуская дым.
- Они при жизни питались особыми травами, - доверительно сообщил он, перегнувшись через стол.
Я закивал, выражая всяческое понимание и почтение.
Но чем дольше курил мой благодетель, тем бессвязнее и злее становилась его речь. Моя же голова, наоборот, плыла по неизведанным рекам лилового цвета, но я не мог оставаться безразличным к его родившейся из ниоткуда злобе.
Он принялся ругать меня словами обидными и изощренными. Тот факт, что мы знакомы совсем непродолжительное время, судя по всему, был отброшен им окончательно, как ненужный после совместной "трапезы". Сколько проклятых лет он пробыл в одиночестве, что сейчас из него льется такой поток неприятных слуху слов? Не выдержав, я положил на стол трубку, к которой уже и так давно не прикладывался, и решительно встал. Больше мне здесь делать было нечего. В тот момент кожевник нес какую-то околесицу про женскую измену, очевидно, связавшуюся в его померкшем рассудке с моей персоной. Увидев, что я встал, он обо всем догадался, что было понятно из полетевших мне вслед предложений моего выхолащивания и плясок на определенных тропических областях моего тела. Подняться он уже не мог и лишь осыпал мой удаляющийся силуэт проклятиями, несообразными степени нашей с ним близости.
Мы не попрощались. Я по крайней мере не проронил ни слова. Его разговор в какой-то момент навел меня на мысль о первоначальной цели моего прихода. Вера, должно быть, все-таки разыграла меня и уже сидит на кухне перед телевизором, или вообще спит. Спеша, я взбежал по лестнице и уже почти добрался до серой двери на последнем этаже, но отяжелевшая моя голова вдруг пронзилась образом где-то позабытого мною зонтика, подарка отца, вещицы особо дорогой мне и уж никак не достойной забвения в квартире того маньяка. Круто развернувшись, я побежал вниз, пролетая через несколько ступеней и больно ударяясь пятками о бетон.
Слегка запутавшись, я не сразу нашел потребный этаж. Это было неудивительно, если учесть, в каком состоянии я первоначально туда попал. В состоянии крайней подавленности. В конце концов я отыскал нужную дверь.
Прихожая на этот раз была ярко освещена. Во второй посещение она показалась мне совсем другой. И все чучела были уже сняты и убраны куда-то, а вместе с ними - и мой неповторимый зонт.
Как же затуманена была моя голова, если я запомнил квартиру совсем не так, как она есть на самом деле? Первый вход в скошенной стене без двери. Он загорожен цветастой занавеской. За занавеской оказался туалет. Причем уже кем-то занятый. Кто сидел на унитазе, я не разглядел, резко отдернув руку и рассыпаясь в извинениях. Решив не задерживаться более, чем необходимо для результативных поисков, я двинулся дальше. Из туалета послышалась слегка запоздалая брань, а я все продолжал извиняться. Следующая дверь, чутье мне подсказывало, вела в ванную комнату, если таковая здесь вообще имелась. Света через щели видно не было, и я решил туда не заглядывать.
Неужели это хозяин решил наведаться за занавеску, подумал я, бесшумно инспектируя очередной закуток, заваленный всевозможным хламом. Небось, чужие потроха не пошли на пользу родным? Посмеиваясь и радуясь стойкости своего собственного организма, я шел дальше, пока не оказался в узкой продолговатой комнате, освещенной ярким светом, где, к моему удивлению, находилось несколько человек сомнительного вида.
- А я тебе говорю, что мог, - вопил дед, восседавший во главе стола.
Это была кухня, заставившая меня еще раз удивиться, насколько неведомую планировку местами имеет мой с виду наиобыкновеннейший дом. Все сидевшие вокруг занимавшего почти всю кухонную площадь стола, похоже, принадлежали к одной семье. Кроме деда, а вернее сказать, мужика в годах, судя по внешности, преждевременно состарившегося от спиртного, давно употребляемого без удовольствия, так вот, кроме деда в комнате находились две женщины, одна из которых держала на руках двух детей разных возрастов. Между старшей женщиной, из которой вышло бы доброе чучело, и дедом шла перепалка. Никто на меня не обратил ровным счетом никакого внимания. Кошка, сидевшая посреди стола, продолжала самозабвенно вылизывать лапу. Не скрою, такое равнодушие задело меня. Даже кожевник, при всей неприглядности финала нашего с ним знакомства, вначале был гораздо радушнее.
- Я, конечно, извиняюсь, - начал я, кашлянув, чтобы как-то привлечь внимание.
И даже после этих, впрочем, ничего не значащих слов, я остался незамеченным. Дед, совершенно выведенный из себя речистой женщиной, перешел на визг и страшно раскраснелся, заставив невольно переживать за свое здоровье. Его глаза страшно вылезли из орбит и бешено вращались. Сдавалось, он искал поблизости какой-нибудь подходящий предмет для того, чтобы заранее начать освежевание. На столе лежали лишь несколько луковиц и пустой стакан. Женщина отнюдь не стушевалась, продолжая говорить. Взгляд деда постепенно стал вялым, но продолжал источать сумасшествие. В конечном итоге его глаза остановились на мне. Почему-то он внезапно оживился и вернул своему лицу нормальное выражение.
- А что ты извиняешься? - вдруг сказал он. - Садись. - И указал на место рядом с молодой бабой.
Я поднял руку, отказываясь от приглашения.
- Мой.. - начал я.
- А, так это твой, - обрадовался дед. - А мы-то голову сломали, от кого эта дурында понесла.
Девица с детьми осклабилась, показав крупные передние зубы, кое-какие из которых были призрачно-сизыми от потаенных гнилых пустот.
Не понимая, о чем идет речь, я вновь было заговорил про зонт, но, как видно, меня не слушали.
- Да садись же, не стой как ишак, - снова сказал дед.
Я решил, что в интересах дела лучше сесть. В глубине души я также не терял надежду этой небольшой уступкой оградить себя от пословиц и народных мудростей этого очага.
- Ну вот, - обрадовался дед. - А какой хороший, честный, - сказал он следом, обращаясь к старшей женщине, - сразу ведь признался, что да, дескать, мой. Что уж тут сочинять, раз так вышло. Вон и впрямь, погляди, вылитый папаша.
Девица, словно в доказательство, похохатывая, приблизила ко мне младшего из детей, почти младенца, одетого в неимоверно грязную сорочку. Кроме того из предметов одеяния присутствовал чепчик, не более чистый и совсем маленький для его раздутой от запертой внутри жидкости головы. Съехавший на затылок, он более напоминал академическую ермолку. Все вместе получалось весьма задумчиво, но никак не похоже на меня.
Обозлясь, я уже открыл рот для очередного резкого опровержения, но заставил себя вовремя замолчать, поняв, что пустыми непродуманными словами ничего не добьюсь, а нелепые фразы, адресованные мне, ни к чему меня не обязывают.
- Ну, раз ты сам пришел, ты теперь член семьи, и как с мужиком можно с тобой поделиться кое-какими соображениями, - заговорил дед. По его обстоятельности было видно, что собирается он говорить долго. Я сдержанно кивал, напряженно выискивая подходящее место, где смогу вставить, не растравляя дедовского нрава, нужные мне вопросы.
- Ты вот, как сюда попал, так и полегчало у меня на душе, - продолжал дед, сверх ожиданий ободрившись моим вниманием. - А то с этими бабами, - он заговорщицки подмигнул мне, - каши не то что не сваришь, воды в кастрюлю не наберешь.
Старшая женщина попыталась что-то вставить от себя, но дед раздраженно замахал на нее руками.
- Спрошу тебя я прямо, - вдруг заговорил он серьезным, даже несколько суровым тоном, и я уже, кажется, догадался, о чем он хочет спросить. - Ты как полагаешь, способен ли пятилетний ребенок совершить самоумерщвление?
Признаться, я не ожидал подобного оборота. Даже принимая во внимание всю искушенность моей нынешней ночи. Дед, вопреки первому впечатлению, мог удивлять. И слово он подобрал донельзя жутковатое.
Женщина, что постарше, услыхав произнесенное дедом, отреагировала буйно. На том месте, где стоял ее стул, разразилась настоящая истерика, близкая по силе эпилептическому припадку. Дед хлестал ее по щекам, но тем самым лишь, как казалось, раззадоривал мечущееся, потерявшее человеческий облик существо.
Наконец женщина успокоилась, а может, в ней просто иссякли силы, что было неудивительно, если принимать во внимание силу толчков, совершаемых ею. Дети устало глядели на свою бабушку. Мать же их тем временем что-то интересное обнаружила у себя под ногтем и была всецело поглощена этим.
Дед сел обратно на свое место и вопросительно уставился на меня, скрестив пальцы.
- Ну что молчишь? - не вытерпев, выкрикнул он неприязненно.
- Даже не знаю, что вам сказать, - промямлил я. - Я, честно говоря, с таким не сталкивался. Но, если вы говорите, значит, думаю, не зря.
Кажется, он удовлетворился моим ответом, открывшим ему путь для дальнейших рассуждений.
- А вот бывает. Внучок наш преставился. Покончил с собой.
Я уже не сопротивлялся и приготовился слушать какую-нибудь душещипательную историю о несчастном случае, переиначенную свихнувшимся дедом, судя по всему, недавно схоронившим одного из своих внуков.
- Он удавился, - сухо произнес дед.
В этот момент мне подумалось, что я ослышался. К тому же, выражение морщинистого заросшего лица рассказчика не располагало к такому откровению. Я чуть скосил голову, демонстрируя, что плохо расслышал сказанное.
- Да, пошел ночью в туалет и там вздернулся. - Дед развел руками, дескать, что тут можно еще сказать.
Сравнив оба эпитета, я окончательно убедился в остроте своего слуха. Моя недоверчивость в этот день в этом месте была оскорбительна, но заслуживала снисхождения. Я снова окинул взглядом всех присутствующих. Что ж, неудивительно, нормальный взрослый долго бы не вынес.
Дед шелестел, как гигантское щетинистое насекомое, потирая лапки. Немой вопрос, - неудачное дитя недоумения, - он принял за желание подробностей и пустился в описание. Смачность всего произносимого повергла меня в дурноту. Я шел чуть сзади босоногого мальчика, он был на вытянутую руку от меня, и при желании я мог надеть видящую маску его лица. Я проследовал за ним в уборную, мягко распростершую по такому поводу свои тряпичные объятия. Он справил нужду. Сидя, словно щенок, еще не научившийся поднимать лапу. Мое присутствие при этом было и стыдно, и привлекательно, и брезгливо одновременно. И неотвратимо. В том измерении, где воображение живет само по себе, устанавливая свои деспотичные законы и ревниво следя за их исполнением, в том месте лишаешься век и пальцев, которыми можешь заткнуть уши и нос.
В этой крохотной комнатке нет ни твердого кронштейна в потолке, ни водопроводной трубы, ни дверной ручки, и я уже начинаю смутно надеяться, что и рассказчик и слушатель просто немного не в своем уме и все сейчас закончится торопливым шлепаньем обратно в полутемную спальню, сдавленным скрипом старой, непомерно высокой кровати, непродолжительным чмоканием и сопением. Но вот худенькая детская рука с черными полосками под ногтями выуживает из неопрятных трусов длинный шнурок. У кого-то в том доме, очевидно, есть очень высокие ботинки. Вторая рука, точь-в-точь похожая на первую, осторожно снимает рулон туалетной бумаги со стены. На том месте обнаруживается самодельный металлический крюк. Но он ведь всего в каком-то метре от пола? Первая рука тем временем, не прислушиваясь к моим неуместно рациональным соображениям, уверенно мастерит на конце шнурка маленькую петлю, другой конец спешно оборачивается вокруг тонкой, испещренной поперечными бороздками шеи. Хватает, чтобы сделать три оборота. Упершись лбом в стену чуть ниже крюка, пальцы с чудовищной аккуратностью и спокойствием надевают на его ржавый от пряного конденсата конец узкую упрямящуюся петлю. Короткий свободный остаток шнура натягивается, делая свое дело. Я уже безучастен, даже не пытаюсь подхватить своими беспалыми руками осевшее тело. Последний раз смотрю на широко расставленные ноги, упирающиеся в противоположную стену этого чулана, и на обмякшую узкую спину, к утру уже потерявшую свой персиковый цвет.
- Вот так, зятек, - сказал дед, причмокнув. - А теперь ты должен повторить.
Я ошарашенно покосился на него. Мой разум после увиденного уже не был готов к страху. Но все же вскоре он появился.
- Что я должен повторить? - почти простонал я, пытаясь укротить взбесившиеся на лбу брови.
Дед коварно улыбнулся.
- Внуков должно быть трое, - проговорил он, прихлебывая чай из грязной чашки, поставленной перед ним старшей женщиной. - Неужто ты не понимаешь?
Я растерянно пожал плечами. Пояснения деда хоть и смотрелись туманными, но все же успокоили разыгравшуюся было во мне тревогу.
- Это священное число, - пояснил дед, сочно хрустнув сахарком. - Его непременно необходимо восстановить. И раз ты, такой молодец, явился, обязан удружить, по долгу, так сказать, службы.
Женщина - что постарше - начала гадко поддакивать.
- Справедливо, кажется, полагаю, - продолжал дед, - что учинил раз, - он ткнул пальцем в ухмыляющуюся девицу, - то учинишь, если надо, и снова. А уж для такого дела в помощи тебе не откажет, - он ткнул тем же заскорузлым пальцем, только на этот раз неопределенно вверх и куда-то за спину.
Слушая всю эту размеренную галиматью, я постепенно приободрился и уже был готов закончить данный эпизод моей истории, потребовав объяснений или, в противном случае, совершив нечто громкое, разрушившее весь этот ужасный патриархальный бестиарий-паноптикум. Я покачал головой и приготовился начать говорить, но сидящий напротив дед вопросительно сдвинул косматые брови и вынул из-под стола здоровенный топор. Такие огромные лезвия обычно имеют топоры мясников. Не разбираясь долго в особенностях данного инструмента, я вскочил с места, но недобрые шальные огоньки в глазах бородатого дровосека заставили меня остановиться в нерешительности. Мой подрагивающий разум пытался решить, стоит ли нарушать с явным риском для жизни определенную доверительность нашего собрания. Не исключено, что сквозь стук переместившегося в глотку сердца я додумывал то, чего в реальности и не было. Но даже теперь я считаю, что мог себе это позволить, если учесть качество окружавшей меня реальности.
Младшая бабенка передала над моей головой детей старшей и, зачем-то обтерев руку о подол, проплыла с довольной миной в сторону соседней комнаты, будто специально устроенной рядом с кухней для подобных дел, и в ожидании остановилась в дверях.
- А ну, иди. Марш, - сказал дед, кивая тусклым лезвием в сторону сосуда их судьбы.
Неожиданно для меня самого мои собственные глаза пристрастно оглядели девицу и, сопоставив невидимые трафареты, заключили, что если не видеть зубов, то внешность худосочной на первый взгляд дамочки почти сносная, мало того - манящая несоразмерностью своей груди, неукротимо выглядывающей из-под одежды. Кажется, сыграла свою роль скудность моих прежних впечатлений, связанных с этой женской областью. Так и не вымолвив ни слова, я встал.
- И дверь не закрывать, - сказал дед сурово, провожая меня взглядом. Правда, в его в ухмылке блеснула нескрываемая нотка довольства. - Я все должен слышать.
Она долго и скрупулезно взбивала подушки, словно готовилась к долгим беседам и рассуждениям из тех, что сопровождаются чаепитиями и курением благовоний.
Стараясь не концентрироваться на деталях, я мягко опустил ее на приукрашенное насколько было возможно ложе, чем сильно удивил свою спутницу, привыкшую, судя по всему, к несколько более материальным объятиям. Все шло хорошо. Я пытался не смотреть в сторону кухни, превратившейся на время в ложу модернистского тетра. Все должно было закончится довольно быстро, если бы не голос, раздавшийся за спиной. И дело было нарушено не самим внезапным проникновением в и без того открытую ауру, и не тем, что я узнал в этом голосе знакомого деда, распевшегося и подобревшего, и ни в том, что мою спутницу призывали быть послушной, - ту, что покоилась подо мной, закатив глазки, назвали Верой; и вся искривленная зеркалом времени картина моих ночных путешествий ожила, загоревшись в своей отправной точке, вставшей передо мной и заслонившей все мелкие переживания потерявшего нить странника.
Девица легонько вскрикнула, когда я вскочил с кровати. Застегивая на ходу штаны, обманутые мной изначально, я пулей вылетел из комнаты и, не останавливаясь, скользнул дальше в коридор. Последним, что я успел разглядеть, был бородатый сухой старикашка, бросившийся в комнату, беспрепятственно выпустившую меня, - очевидно, принимать работу.
Ноги легко несли меня вверх. Что бы ни показала мне сегодня судьба, мой разум вряд ли уже сможет удивляться. Последние оглушенные ступеньки, оставленные позади клубы пыли - я не замечая одышки схватился за ручку двери, перебирая в голове номера телефонов, из которых кто-то должен был занять почетное второе место после телефона самой Веры. Неожиданно дверь ответила отказом. Отказала мне железная дева и во второй раз, еле слышно хмыкнув в ответ на мой повторный настойчивый рывок. Я недоумевал, как она могла прознать о моей вынужденной измене. Вдруг в голове само собой полегчало и посветлело. Только спустя какое-то время я, отдышавшись, понял, что спокойствие мне подарила эта самая дверь, ее молчание, принятое мной за обиду. Вера уже была дома, может быть, даже тихонько посапывала в кровати, не дождавшись меня.
Сколько же я отсутствовал? По всей вероятности, не так уж и мало. Вспомнив вдруг все произошедшее, я опасливо перегнулся через перила и посмотрел вниз. Не высмотрев ничего подозрительного, кроме медленно оседающей на лестничном свете пыли, я тихонько постучал, скорее даже пошлепал свою благоверную. Дважды, по моей давней привычке, должной подсказать Вере, кого она собирается впустить. Из-за двери не сразу донесся слабый звук шагов. Скрипнула наконец внутренняя дверь, - я просто окружен любовью, - и послышался тихий голос. Не желая выдавать своего место нахождения невидимым призракам подъезда, я нагнулся и шепотом назвался, поднеся губы к самой замочной скважине. Но вероятно, моего ответа не дожидались, потому как дверь - не успел я договорить - больно ударила мне по носу.
Вера стояла на пороге в неплотно запахнутом халате, под ним виднелся незнакомый мне пеньюар. Взгляд ее раскосых глаз был одновременно удивленным и сердитым. Осознавая, что виноват перед ней своим недоверием и долгим отсутствием, в котором не все еще понятно, я принял покаянный вид.
- Что надо? - спросила вдруг она раздраженно.
- Кроме тебя ничего, - глупо улыбаясь ответил я, решив не противиться ее игре, которая, как знать, где закончится. В глубине души мне нравились те редкие эпизоды, когда мы делили с ней ложе немного пьяными.
- Ничего не понимаю, - произнесла Вера и неожиданно удалилась, оставив меня стоять за порогом.
Продолжая улыбаться и уже избавившись от груза уснувшей совести, я вошел и спешно закрыл шпингалет. Поразмыслив, я справедливо решил, что все произошедшее и вся эта ночь остались за этой дверью и я волен забыть это или вспоминать в свое удовольствие время от времени. Стянув штаны и бросив их на стул в прихожей, я направился в ванную, но тут замер на месте. Из спальни слышался незнакомый приглушенный голос. Сперва я подумал, что Вера вернулась со своей подругой, но начавшие рождаться в моей голове сами собой картинки воображаемой вакханалии, были в миг уничтожены донесшимся вслед за голосом отчетливым кашлем. Такой звук, без сомнений, мог быть извергнут лишь грубым представителем моего собственного пола. Недоумение поглотило возникшее было разочарование, и я, не дойдя до желанной раковины, заспешил в спальню.
Он лежал, подложив под свое тучное тело все подушки, разомлевший и румяный. Вера сидела рядом, наклонившись так, что ее невеликая грудь выглядывала одним озорным глазком. Они меня не замечали, о чем-то споря, но впрочем, очень вяло и нехотя. Я же их видел прекрасно. Секретом то, чем они занимались до моего прихода и отчего так лениво звучала его речь, для меня не было. И вот странность - я не верил собственному нутру - мне стали живо представляться омерзительные сцены их игр, его назойливое кряхтение и самодовольный смех, ее губы, охватываемые и охватывающие, глаза, блестящие белками, руки, неугомонные юркие руки, липкий блеск.. От перевозбуждения я заскрипел зубами. Очевидно, так громко, что пробудил их от воркующей дремоты. Четыре глаза застыли, уставившись на меня. Неожиданно я почувствовал всю свою обезоруживающую наготу. Как мог, я сделал попытку прикрыть излишества, хотя внутренний голосок призывал к гордой надменности по отношению к этим людям. Почувствовав уверенность, порожденную собственной непреложной прямотой, я подбоченился и продолжал молчать.
Первой закричала Вера. В звуках, издаваемых ею, не было различимо ни одного полновесного слова. Я оторопел и оттого еще больше разозлился.
- Что здесь происходит? - как можно более сухо сказал я, не обращаясь ни к кому конкретно.
Он приподнялся на локтях, отстранив верещащую Веру, словно это ее не касается.
- Ты кто такой? - спросил он уверенно.
Сама формулировка привела меня в бешенство. Но кто же я был? Этот момент с самого начала был мной где-то обронен и теперь прибывал в неизвестном месте среди умиротворенных хлопьев пыли.
- А ты вот у нее спроси, - сказал я, усиливая приятное подрагивание голоса, очень довольный своей находчивостью. Для верности грозно поднял палец.
Он так поразительно натурально округлил глаза и посмотрел на Веру.
- Клянусь тебе. Я его в первый раз вижу, - запричитала она нараспев.
- Откуда же он взялся? - спросил он ее строго.
Мне до смерти надоела эта неизвестного авторства комедия, допускаю, прекрасно сыгранная. Да и вероятный автор маячил, рассыпаясь кудрями, атласным бельем и сахарными речами.
- Так, оба, - отчеканил я, сдвинув брови, полный презрения, - моментально покинули это место.
Заложив руки за спину, я стоял перед ними навытяжку, словно вытесанный из гранита. Мое мутнеющее сознание подсказывало мне, что расправа в данном случае будет немного выбиваться из общего гордого брезгливого фона. Для усиления эффекта я наморщил нос и скосил взгляд в сторону, подчеркнуто не взирая на них.
Вместо ожидаемого он вырос передо мной всей своей лоснящейся тушей и под одобрительные выкрики отвратительно преобразившейся Веры стал теснить к выходу. Не получив даже объяснений, я оказался вновь в подъезде. Моя дверь затворилась перед моим носом, сластолюбиво охнув. Я отчетливо слышал плотоядные щелчки моего родного английского замка.
В подъезде по-прежнему тишина.
Немолодая строгая женщина открыла дверь, собравшись совершить свою обычную прогулку в прохладце раннего утра. Со сдавленным криком она захлопнула ее обратно и прильнула к дверному глазку. Увиденное не могло быть ничем кроме посланника преисподней.