Lib.ru/Современная литература: Строганов Александр Евгеньевич. Пианизм

Александр Строганов

ПИАНИЗМ

No А. Строганов

ВСТУПЛЕНИЕ

1. "Откуда эти звуки у дождя?.."

СУТКИ БЕЗВРЕМЕНИЯ

2. "Привет, Сервантес. Серебряный. Болеро..."

3. "К премьере вина подешевле..."

4. "Поэт в расцвете лет нуждается в тоске..."

5. Практика

6. "Уже в студенчестве, смакуя первый стыд..."

7. Ревность

8. "Днем комната стерта до дыр и проступков..."

9. "Душно. Нащупав изнанку подушки..."

10. "Сутки безвремения. Свет моросит..."

11. "Так совершила полуоборот..."

12. "Предписано. Читать мы не умели..."

13. "Свежесть, трава ледяная..."

14. "Не укрывайтесь поутру..."

15. "Подай же, пластика, на бедность новому языку..."

16. New York

17. Смерть И. Дунаевского

18. "Упрямство внутреннего быта..."

19. "Потолок не так уж прост..."

20. "В сумерках предметы близоруки..."

21. "Аквариум, братец луны..."

22. Человек в очках

23. "Век обветшал. Уснули палачи..."

24. "Оставив старости простые переходы..."

25. Переход

26. Джонатан Свифт

ПУТЬ ПЕСКА

27. "Да видите ли вы песок?.."

28. "Вокзалом просторным холодного лета..."

29. "Вот осень в саду..."

30. "Тридцатая зима с терпением на спицах..."

31. "Любовь - это что-то простое..."

32. "Быть на виду, быть высвеченным..."

33. "Я соберусь. Я переставлю числа..."

34. "...но знайте..."

35. "К вечеру замок песочный уже разворован..."

36. И. Бродский

37. "Настанет час, когда пустыня вспыхнет..."

38. "Сор помечает упадок или же раннее возрождение..."

39. "...а лучше петь. При песне забываешь..."

40. "Львы голубые спят и снятся старику..."

41. "За обедней - зима..."

42. "По вечерам чердак благоуханных книг..."

43. Феофан Грек

44. Пианизм

45. "- Ты не спешишь меня узнать..."

46. "Я нынче болен. Я болею от людей..."

47. На смерть Николая Колчи

48. "Досточтимый Стилист, у виолы слова..."

49. "Беспричинно, бестелесно..."

50. "В тепле ль, озираясь на вздохи и вишни..."

51. "При освящении городов..."

52. Ресторан

53. Мои пациенты

54. "Накладывается грех на грех..."

55. Действия

56. "И плакали, и плакали, и плакали..."

57. "Простое необъяснимо. У ветреной шляпы удильщика..."

58. "Песок бесчувственен, как космос костоправа..."

59. Орнитология

60. "Но в населенности капризного и тесного жилища..."

61. "При всех тех несчастьях..."

62. "На будущее - полюбить себя..."

ОСВОБОЖДЕНИЕ ПРИМЕТ

63. "Кто? Откуда дровишки? И в чем уязвимость..."

64. "История -- трение между предметами..."

65. "Все повторится, затем повторится и вновь повторится..."

66. "В людных местах, в обесточенных Богом объемах..."

67. "Каждый раз твое возвращенье домой..."

68. "Пожар любви чудит в дому..."

69. Память

70. "Но и забвенье не спешит расстаться с пустяками..."

71. "Огромный певчий двор..."

72. "Отчего в поэзии много грусти?.."

73. "Вот после того как рассыплется в запахи речь толчеи..."

74. "Женщина, по всем приметам..."

75. "Медленная трава, обессилевшая от синего..."

76. Телониус Монк

77. "Надежда..."

78. Укрыт простыней

79. "Не в Африке, раскрашенной ребенком..."

80. "...и в этой комнате, и в той..."

81. Гийом Аполлинер

82. "Теперь о Риме часто говорят, о Сенеке..."

83. Репортаж

84. Геометрия Лобачевского

85. "Все вне стихов - молчание. В обыденных словах..."

86. "Вот -- дом. Был домом. Женщина внутри..."

87. "Молитва в городе, что, согласитесь, редкость..."

88. "Красный, телесный, малиновый, розовый, красный..."

89. Обещание рая

90. Рай

91. "Когда бы этот дождь соизмерял помарки

92. Не путешествует, не струится..."

93. Происхождение видов

94. "Если "вчера" вытекает из "позавчера..."

95. На смерть О. Н. Ефремова

96. Исходя из того, что частная жизнь - не город, а лес..."

97. "Если немножечко все упростить..."

98. "Знаешь, утром рояль как будто теряет в размерах..."

ВСТУПЛЕНИЕ

Откуда эти звуки у дождя?

Все очень просто. Предположим,

Я в немоте и послевкусье в изголовье света,

В кромешном уголке. На кромке Света. Из прохожих -

Лишь птица воробей и обращенная газета,

Созвучная простуженной воде.

Чудно и сладко высоте

Не спать в безмолвии вельможном,

И пауза на музыку похожа.

Легко. Но стоит руку протянуть

Или, непредумышленно, коснуться взглядом

Дневного, судорога золотая, суть

Причастие и торжество, и мед, и яд

Взъерошит, поцелует, полоснет, и в дуракавалянье

Заворожит беду, и ляльки, и цыгане,

И белый цвет, ресницы не сомкнуть,

И красный цвет, уста не обмокнуть,

И "не бывает ночь",

Еще затей не счесть, и благ, и проч.

Закрыть глаза. Чужое. Все же нежность

И возраст мой, и мой Рахманинов не могут рассмеяться

Так. Вечерняя душа их - отражение надежды,

В наклоне головы, во вздохе, в вариациях,

В посыльном, растерявшемся в дверях,

В его промокших письмах, в сентябрях...

Каденции души неуловимы и стекают

Не повестью, но памятью в пространство, тая

Как аромат. Как дождь.

Как летних отголосков ложь...

Да. Осень. Ранняя. Витает

Божественного рукоделья дрожь...

С девятой цифры. С сентября. Я начинаю.

Дождь.

СУТКИ БЕЗВРЕМЕНИЯ

Привет, Сервантес. Серебряный. Болеро.

Пронзивший кошару копьем одиночества.

Таверна за поворотом уснула. Зеро.

Спит поколение без имени- отчества.

Фонтанами голубей не балуют на площади,

Шутят, как будто полощут белье на реке,

Впрочем, белье на реке уж давно не полощут,

Не пьют лимонад, и не тот этикет.

Идальго желтушны и безголовы,

Грибного дождя уже не было тысячу лет.

Высохли губы. Высохли слезы. Высохло слово.

Высохла грудь у кормилицы. Сыпется свет.

Воля привязана запахом лука

К спящей таверне, а потому

На непогоду клинки не гудят, только слуги

Жаждут от страха начистить лицо никому.

Сыпется краска с коней карусели,

Умевшей когда- то занять голытьбу,

Фантик над кладбищем карамели

Дрожит, вызывая разбой как судьбу.

Тихой тревоги исполнена мода

Медленных лет ожиданья Суда.

Колется больно изнанка свободы.

Точится голод идти никуда.

Но, Сервантес ты скор, и танец твой звонок,

В сумерках блеск, чем не жало копья?

Привет! Будет снег. Улыбнемся спросонок.

В притоны- цветы и хрусталь для битья!

К премьере вина подешевле актерам вторых ролей

Придумает ласковый мальчик, кудесник с крапленым карманом.

Пусть все так и будет нескладно, но чуточку повеселее,

Пусть чуточку порумянее будет актрисам второго плана.

Пенители и недотепы, братья в тоске и свободе

Выберут блеск бесшабашный судеб своих королем,

Пусть златовласая слава током по жилам побродит,

Побродит вино молодое, побродит огонь над углем.

Пускай пустоглазые залы, вздрогнув, перевернутся,

Выпустят свет из темницы, пахнущей клеем и сплетней,

По выморочным гримеркам ангелы разбредутся,

И стрекоза застрекочет на голове у кокетки

Жизнь стрекозы по Крылову ветрена и беспросветна,

В последних солнечных каплях погаснет холодным звоночком.

Как будто сюжетец мелькнет в декорациях позднего лета

И кода. Прощай, дивный сон, подробности в многоточии.

Поэт в расцвете лет нуждается в тоске.

Так ветер в сентябре скрывается в деревьях.

Качается тишайшая пора на волоске

Как бледный шарик с ярмарки безделья.

Встречает круглый гул скандалов и друзей

Как неживые поезда без пассажиров,

Без драм и фраз и чертиков везенья,

С годами записавшихся в сатиры.

Он нянчит звук, как ходят за больным

Безропотно и скучно. По ошибке

За день безлюдный платит золотым

Налившимся кровоподтеком слитком.

Украдкой от родных он обнимает ночь

Как осужденную за страстность малолетку,

И на прогулках выдает за дочь,

И учит грамоте по письмам на салфетках.

Он помнит вас. Он не забыл

Как вы его в затылок целовали.

Но он теперь вам не добавит сил.

Он - есть и нет его. Он - шорох в зале.

Он - в голосе, но нем. Он ищет знак в тоске,

Единственный, что в вензелях невидим,

Как ищут смерть, как строят на песке,

Как за любовь любимых ненавидят.

5 ПРАКТИКА

Как муторно при медном свете лампы

Лечить спросонок матовой водой

Блаженную болезнь с печалью пополам,

И милость первобытную, которая с тобой

Играет до утра и после долго,

До бесконечности крадутся сотни ног,

Разыскивая неожиданно иголку,

Успевшую под пол от недотрог,

От глупости подальше и раздрая,

Что каждый раз незримою тропой,

В обход зеркал, невнятно проникает,

И ну разучивать по нотам разнобой.

Все, как обычно, в неглиже, при детях,

Притихших за стеклянною стеной

Скандально неопрятного столетия,

Исполненного жуткой пустотой

С картинками, где бледные герои

Толкуют, позабыв уже язык

Неведомо о чем. Их пар покроет,

Когда побриться вздумает старик

Беда, дрожащею рукой, опасной бритвой

Напуган лик колючий и седой

С губами из породы "попросить бы",

Судьба остаться с беспробудной бородой.

Когда же пробуждение? Все - начала.

Еще обмылок от купания скользит.

Одной воды, как видно будет мало,

Безумие провинции грозит.

Уже в студенчестве, смакуя первый стыд,

Ты понимаешь, краски безвозвратны

И портятся. Так портится, чернея от обиды

Публично изгнанная праздничная вата.

Слова теряют смысл и запахи греха,

Признанья гаснут как снежок на рынке,

Почтовый ящик превратился в старика

С годами. Так суровеют на снимке

Молодожены. Все доступней и глупее

Волшебноликие девицы.

Под солнцем водка слаще и теплее

И осторожнее желание напиться.

7 РЕВНОСТЬ

Вот, как уста пригрезившегося индуса

Несмелой струйкою рассвет вам на ресницы,

Не пробуждение, приглашение во вкус,

Медлительное как блужданье пальца по странице.

Теперь движения каждого из нас

В еще послушном пухе покрывал

Уже причудливы как мысли в ранний час,

Как сновиденья, черт бы их побрал

С пустыми хлопотами, лепетом, поклажею. . .

Снег за окном, и жизнь, должно быть, там же.

А мы ее совсем не замечаем,

А потому горчит наш чай. . .

Когда вы видите себя на дне остывшей чашки,

Вы смотрите в себя. О, этот взгляд, чужой как брак,

Чужой, как солнечный удар, как одеяние монашки,

Как оперенье птиц, что именуются "Дурак". . .

О, как фальшивы ваши дрессированные руки,

Стремительно опасны пальцы. . . Жизнь прекрасна,

Должно быть. Закурю. Пущу дымок по закоулкам

Иссиню - древнего Мадраса. . .

Зачем прямоугольно все, квартиры, двери, карты?

Как нам горячечные страсти разместить в углах?

Как, не сойдя с ума, дожить, хотя б до марта

В отсутствие Любви, Людей и прочих благ,

Когда истошно шепчет глушь и шепот точит,

И заблудившийся в приметах башмачок

Ложится под ноги и прочее, и прочее. . .

Как целовать ваш ядовитый язычок,

Когда проснетесь вы, иль не проснетесь даже,

Когда не целовать нельзя. . . не спит индус, не важно. . .

В желании - смерть и жизнь, должно быть, там же,

А потому горчит наш чай.

Но мы не замечаем.

Снег за окном.

Днем комната стерта до дыр и проступков,

Скрип и раскаяние в лике громоздком

Потусторонних шкафов предрассудками

В угол загнавшими хлипкую плоскость.

Предметы, чужие в дневном освещении

Игру затевают, копируя взрослых,

Тяжелые руки, затылки, колени,

Овалы болезней и складки угрозы.

Смертельна похожесть, двоякость безродна,

В провалах зеркал задыхается зрение.

Пыль оживает. Пространство в разводах

Не помнит тепла и имен. Отречение.

Вот так и любовь нас всегда оставляет

На воспитание нечаянным людям,

Вызванным из непогоды и чая,

Что непременно прольется на грудь.

Душно. Нащупав изнанку подушки,

От рук отвернешься. Не надо. Не надо.

Ночь, облизнув, наваждение нарушив,

Почуешь волнение близкого взгляда.

Душно. Мой милый, мой доктор хороший,

Ангел, попавший под сокращение,

Спрячь молоточек, есть вещи погорче,

Чем смакование прегрешения.

Душно. Ни сухость, ни ревность, ни старость

Не удалят эту опухоль ночи,

В белом души шевелящийся нарост

С мятым кимвалом неразволочной.

Душно. Во внешности спящего сторож.

Молчишь. Милый доктор, что за занятие

Считывать как предсказание сон Божий,

Повестью, пульсом, часами, заклятием.

Душно. Так глина в руках задыхается

С тем, чтобы стать чем- то с нами похожим,

Молча, во сне, хитрым пальцам отдавшись

Или постанывая осторожно.

Сутки безвремения. Свет моросит.

Пахнет тревогой, гвоздикой, звонками,

Коих не будет. Пространство закрыто

Наглухо медленными облаками.

Вконец перепутаны шахматы чашек,

Жаждет событий записка в помаде.

Грустно. Когда прояснится, не спрашивай,

Жизнь- ожидание в ленивом халате.

Перевернулся тюлень полнолуния

В мутной воде городского причала.

Вот и событие. Сутки задуманы

Эти как сырость в самом начале

Легкой картины без ссор и героев,

С кухонным привкусом теплых ремесел,

С не обозначенной плотью любовью,

С ветхим дождем. За окнами осень.

Сутки безвремения. Полутона.

Замкнутость капельниц, лепет нирваны.

Луна повернулась. Ее голова

Есть бесконечности упоминание.

Так совершила полуоборот,

Не проронив ни капли, грузная планета.

В картинных далях корабли

Не опрокинули чернильниц капитанов.

Еще как избранный народ

Уже с прохладцей вспоминаем лето.

Еще жива мечта. Но будет ли

Мечта светла там, где неисчислимо званых?

Еще неведом новый век. Спешить?

Своих теряя, поспешать навстречу?

Какие лица? Что за разговор?

Какие звуки там, в тумане?

Нужны ли будут наши вензеля? Их вить

Из жести или из стрекоз не всяк, замечу

Умеет, слушая разбойный хор

Чужих прихожих и диванов,

И звон окна. И дверь в подъезде,

Что каждого старалась обругать,

Мешала таинствам и сталкивала лбами,

А ночью плакала, в бессилии помочь,

Сокрыть от детства с привкусом возмездия,

Спасти от смерти в раже отыграться.

Бывало тошно и смешно бывало. Сами

Смешны мы. И теперь, когда заштопываем ночь,

Что прожита, некрепкой ниткой мулине поспешно.

А будет ли и там потешно?

И будут ли

Так ослепительно красивы корабли

В туманных далях,

Где никогда мы не бывали?

А. Прошунину

Предписано. Читать мы не умели

Законченность дворов сквозь снегопад,

Их призрачность, заношенной фланелью

Нас одарившей с головы до пят.

К их сирому родству мы были глухи,

Что не прощается. Мы знали наугад

Предмет, историю Божественной старухи

Судьбы от зодчества, до ломоты оград.

Нас музыка звала из подворотен,

Таких же черных, как халаты их жильцов,

Что и поныне пьют и колобродят,

Целуя пальчики соленых огурцов.

Туда, где все- запрет и все возможно.

Там страшно и, наоборот,

Цветные окна до влюбленности тревожат.

В таких углах музыка и живет.

Так мы бежали, пачкаясь и запинаясь,

Простив удачи и захохотав,

Чужими свадьбами до драки увлекались,

Врываясь в рай нестоящих октав,

Все позабыв. Какого черта горевать

По тем дворам, где неприлично тратить?

Но плачет белый флаг, на дерева

Слетевшая с поминок скатерть.

Свежесть, трава ледяная в нескучную пору

Взыскательной зрелости стелется, шепчет, целует,

Чудо жемчужное, спрятаться б, как от позора,

В тихую утреннюю твою белизну,

Навзничь упасть, раствориться, не попрощавшись,

В серебряных волнах медлительной седины

Небу оставив пунцовые кузни площадок

И петухастый платок навесной новизны.

Сменить декорации пыла, хлопушек и смеха

На чай черемичный, горчицу в чулках шерстяных,

Свежесть цедить как безгрешный ночлег

Среди огоньков старых книг и предметов простых.

Гармония в стужу светла. Три строки. Три аккорда.

Бирюльки покроются снегом, потухнет камзол.

Прочь от глагола в безмолвие без эскорта,

В карман колокольчик, как под язык валидол.

Не укрывайтесь поутру,

Попробуйте весну на звук,

Подрагивающий от прохлады.

Пошлите птицам наготу,

Явившись заспанным на стук

Их заоконного парада

В глазах листвы вы не смешны,

И вас полюбит со спины

Еще прозрачная фемина,

Вы юны и чуть- чуть грешны,

В коньячном запахе сосны

Еще побудьте блудным сыном

Мгновение.

И век вам не пропасть.

Подай же, пластика, на бедность новому языку

Прыгучесть фокуса и жилистость сверчка,

Мерцание клавиатуры, косточки впритык,

Упрямство интуиции и вкрадчивость рожка.

И разомкнутся судьбы крестного и сводни,

Наитие немым укажет путь,

Нерв пробежит по спицам золоченым

Трамвая не умеющего повернуть,

И длинноногий шалопай слетит с велосипеда,

Торговец, не узнав слова, покажет вам язык,

И музыка, завороженная, след в след

Отправится в закуты запятых.

И не построят желторотых в хороводы

Разучивать топтание по кругу,

Как вас молчанию учили в родах,

И голос ставили в беседах со старухой.

NEW YORK

К. Нерсисяну

WALK.

Пестрому на пестром тесно.

Пешеходы пахнут тестом.

Мятой капает жара.

Флаги, пони и невесты.

Жить с игрушками нечестно.

Эх, седая детвора!

WALK.

Ангел, лаковая спинка,

Не завязаны ботинки,

Не забраться в небеса,

С неба не достать кувшинку,

Не забыться под волынку-

Балаболят чудеса.

WALK.

Пешие разнообразны.

Толстяки не безобразны,

Так не тешится никто.

Через рюмку, ежечасно

Новый ангел. Не напрасно

Ожидание Годо.

Под землею волк.

DON T WALK.

17 СМЕРТЬ И. ДУНАЕВСКОГО

Волен свет.

Свет, до боли в коленях, громадный

Предметов бесполое стадо

Выгнал перила ломать

Подъездам тифозным. И спать.

И усне...

Вызволен глаз.

Сладко. Мел на ресницах,

Только зрачки на засвеченных лицах,

Да блестки пернатого рондо

На мокрых газетах ремонта,

Голодных до глаз.

В светлом сне

Свет усне...

Пусто.

Упрямство внутреннего быта - вот,

Что заласкает рану сердца,

Что приглушит черты природы

Как совесть жизнью иноверца.

Не чудо, не порок, не спешка,

Но столь знакомый распорядок,

Ковчег ошибок и насмешек,

Как репетиция парада

Принудят уважать неволю,

В реке заигрывать с течением,

Ждать лжепророков на постой

И вдохновляться поколением,

Выпрашивать как милостыню слабость

У сильных, не мечтать на кухне,

Переиначить в кротость краткость,

Изгнать из памяти подруг

Лукавой юности. Причесан архитектор,

Ваятель старца на пуантах,

Загнавший в улочки проспекты,

Выкраивающий из нимбов фанты,

Украсит голод золотом консервов,

Приязнь прикормит как чужую кошку.

Упрямство внутреннего быта - нерв

Смычка, уснувшего в картонном ложе.

Потолок не так уж прост.

За семь минут до пробуждения слез

Становится переводной картинкой

С безбровым Богом в середине

С морщинами молитвы на щеках

С пустыней меловой, чья совесть - страх,

С паломниками, что лишь кажутся прозрачными

В лиловой дымке, как из прачечной,

С мечтой, сокрытой под побелкой,

Уж не заглядывающей в щелки,

С коротким счастьем голубка бумажного

Кривою каплею пропажи,

Чернеющего как вопрос

За семь минут до пробуждения слез

На небосводе разочарований,

Потрескавшемся от молчания...

В сумерках предметы близоруки,

От того и кажутся добрее,

Но, съедаемые ими звуки

Еще долго пустотою тлеют.

Вовсе пустота не бездыханна,

Пустота молчит особым светом,

Что встречается на океане,

Или, скажем, изнутри предмета.

Изнутри предметы много больше,

Как развод иль поражение в карты,

Заболеешь ты или умрешь,

Все одно, судьба предметам кратна.

С наступлением полной темноты,

Сам предмет на время исчезает,

Оставляя ночь для тесноты,

Уступая тишину слезам.

Аквариум, братец луны, скользкий баловень бездны,

От провидения как память тускнеет вода.

Матовый свет погружения в ночь безвозмезден

Как звук, что даруют пред тем, как уйти навсегда.

Рыбий роток черной точкой горит как след от укола.

В этом сне не увидишь зимы и бенгальских огней.

Вечный покой для ныряльщика с красным зрачком монгола,

Что монгола гораздо загадочнее и злее.

22 ЧЕЛОВЕК В ОЧКАХ

Твоя судьба многоэтажна.

Насекомые - твои собеседники.

Детство твое - в плюмаже.

Старость твоя - в переднике.

В жилах твоих - несвобода,

Крепкая как армянский коньяк.

Окольцованная твоя порода

Генетически помнит мрак.

Речи твои несуразны

Как геометрия Лобачевского.

Ты к осенней теме причастен

Как Бассейная или Невский.

Не бывает женщин твоих красивее,

Ты их выбираешь из кошек.

Жизнь в Божественно синей

Общаге продрогший звоночек.

Век обветшал. Уснули палачи.

Тише. Во спасенье помолчим.

Келейный круг на кончике свечи-

Червленый полог тесной чесучи

Тягучих сумерек. Мы в этот час ничьи,

Черствеют наши калачи.

Остыл наш чай. Давно сожжен в печи

Наш быт беспечный. Чет в ночи-

Есть нечет и страдают трубачи

Из сказки астмой и лиловые грачи

Не залетают больше. Скрипачи

Умолкли враз тенями навзничь. И

Глухонемые толмачи

Замешивают тишину на кирпичи

Грядущих тупиков и каланчи,

Откуда хоть кричи, хоть не кричи,

Нам не услышать. И за чьи

Заслуги ангелы врачи

Еще согласны нас лечить,

Стирая звуки и причи-

Ны вызывать? На счастье помолчим

И миг в объятья заключим.

Век обветшал. Уснули палачи.

З.П. Щербаковой

Оставив старости простые переходы,

Где я, как правило, бываю по - средам,

Я возвращался к прелестям погоды

По моде сумрачной, не исключая дам.

Конечное мое предназначение

Плелось по следу с непокрытой головой,

И волновала болтовня растений

Его, казалось, больше, чем запой

Хранителя, который стал лениться

Как сам я, как любой из нас,

Когда так стыдно причаститься,

Когда просчитываешь сотни раз

Один и тот же путь. Зачем мне Среды

С глазами без ресниц и похвалой

За то, что жив еще, и желтым пледом,

И книгой на коленях и иглой,

Что эту осень намертво пришила

От сна ко сну мне на белье?

Нашептывая что- то шел, опасней шила

Была игла, любимая рваньем.

Так шел и шел, как - будто извиняясь

За то, что не сумею объяснить,

Что "жить", совсем не значит "маяться",

И уж никак "навеки полюбить".

25 ПЕРЕХОД

Тысячелетиями переход

Траурными вариациями

Тень приглашал головою в пролет,

Тревожась надеждой до неба добраться.

Жадный до шепота броских разлук,

Фискал огорошенных и огорченных,

Брал не покаявшихся на поруки

И холод высасывал из обреченных.

Зимние веточки вен голубых

Узором манили чудных пешеходов,

Рыночный зов похвалы и халвы

Голод дразнил, словно пса на охоту.

Все инфернальные признаки зла,

Ссор чешую и обертки болезней,

Детская пьющих, гармошек вокзал

Прятал от глаз, заметая под лестницу.

Сизый поход изо льда и песка

В ликах и жестах навеки остался

Страстью изнаночной освистать,

Жаждой предсмертною пасть, но пробраться.

Утроба неистовства, чаша раба,

Жертвенный памятник кровотечению,

Болью закрученная труба,

Лаз из пожарища в провидение.

26 ДЖОНАТАН СВИФТ

Куда ты стремился в горячечном раже,

Ломая колючие ветви реальности,

Врываясь в косые кошмары и даже

В солнечный вал, где зеркальные шалости

Режут глаза и иссохшие губы,

Смех обращают в улыбку анатома,

Волны в воронки, чьи грубые трубы

Глушат покой Гефсиманского сада? О,

Бег пораженного хохотом грешника

По черным сосудам к кипящей аорте,

Вечного бражника, злого насмешника,

Что в луже растянется за поворотом,

Что есть - океан и нетрудно погибнуть,

Запутавшись в блеклых сетях невезения,

За суматошность плененному ливнем,

И оглушенному за откровения...

Себя обгоняя, спешил до последнего,

Нельзя же с одышкой такой путешествовать,

Куда? Не туда ль, где оставили все мы

Да позабыли галдящее детство?

Не лучше ли было б за кружкою пива

Дремать в околдованной солью таверне,

Где ждет собеседника терпеливо

Медлительный сэр Лемюель Гулливер?

Не лучше. Воробушек. Мяч в небесах,

Ты мечен за вольность свою с небесами,

Сон твой останется свистом в веках,

Оплатится легкостью горечь писания.

Просыплется перцем твой рыжий кисет,

Ветошью станет твой мокрый парик,

И на экзамен смешная студентка

Внесет на тарелке шершавый язык

Твой, Джонатан Свифт.

ПУТЬ ПЕСКА

Да видите ли вы песок?

Он здесь, во всем, и в нас и подле,

Измятого листвою света поперек

И вдоль взлохмаченных следов воловьих.

Он - на зубах непомнящих любви

Бомжей, врастающих в чахотку,

Он стар и скор. Он впереди

Искрящего в падении пилота.

Он - на страницах безымянных книг,

В комодах, ящиках и под порогом.

Он скуп. Он прячет каждый миг

В прожорливых Египетских чертогах.

Он- шерсть царей на заспанных коврах,

Веснушки на щеках седой субретки,

Голодный дым в запойных номерах,

Предсмертная записка на салфетке.

Он - приключения безволия в глуши

С уключинами и восьмерками в колесах.

На черных розах серебром расшит

И тлеет угольями в алых розах.

Как смерть бесшумен и неотвратим,

Он - горечь сна, молитва черепахи,

Колючий прах небесных битв,

Укутавший шинелью баржи и бараки.

Вокзалом просторным холодного лета

Слонялся я в поисках пригоршни света,

Жажда моя растворяла предметы,

Но слышались запахи яблок при этом.

Ластился воздух, ластились краски,

Все обращалось в подобие ласки,

Волны пейзажей, сотканных наспех

Морочили голову, чувствуя власть.

Из взоров пустынных и пристальных взоров

Дрожащие складывались узоры.

И брызги беспутной листвы во все стороны,

И звуки, слывущие разговорами

Крапили ненастье мое светляками,

Звонками, ракушками, пятаками,

Значками, свистульками, дураками,

Вычурен путь из Содома садами.

Я старость почуял. Ее приближение

Чувственно так же, как отражение

Плотской любви. Столбы на коленях

Меня провожали и рыжие тени

Сгоревшей на солнце любви. Без билета

Мне жить оставалось пол- жизни на свете

В скомканном темпе холодного лета,

С кошкой внутри, если встать против света,

С кошкой внутри, неопасного цвета.

Вот осень в саду, пониманию жизни сродни.

Остры твои прутья, предметы. Обломки болезней

И ссор выступают как скулы и черные дни

Светлеют в ложбинках, посуде, в ливневой пресной

Воде. Твои полные детства дымы

Исправят ошибки состарившихся постояльцев,

Сбежавших куда-то по просеке от зимы,

Верно замерзнуть, нет, чтоб остаться.

Бросили книги, пальто, корабли,

Свет электрический спрятали в бочках, -

Будет выглядывать по ночам и искрить

Утром в холодной траве. Одиночество

Здесь не живет. Здесь повсюду глаза

Твои, осень, спокойные и молодые.

Мячик в песочнице, в стульях железных гроза,

Матрацы, набитые сном и собаки седые.

Легкость. И все-таки все - отголоски любви.

Свобода песка, но какое томление

Помнить до слез наказание людьми,

Плакать, но все- таки ждать возвращения.

Тридцатая зима с терпением на спицах

До обморока белым. Белый- белый звук,

Субтильная, как тихий час в больницах,

Смеется дырами разлук.

Нам кажется мы молоды, но "был ли мальчик"?

Еще зеваем на уроках мастерства,

Плетем силки стеклярусом чудачеств

В растрепанных сугробах Рождества,

Не ведаем зачем, но все же знаем

Как, насмешив со смаком скоро, налегке

Сыграть в любовь, словечки оставляя

Следами заячьими в солнечном песке.

Заиндевевший недотепа, наш трамвайчик

Побрякивает мелочевкой сдач.

Ах, не залечит на окошке мерзлом пальчик

Не бывший мальчиком вечнобородый врач.

Он спит, чудак. Вокруг грешно, и вариаций

Не счесть и сладостен трамвайный плен.

Друг к дружке засветло еще прижаться

И слиться, став филоновскую тенью.

В.И. Строгановой

Любовь - это что-то простое и памятное,

Как суббота из детства, что пахнет розовым мылом,

Что- то из сна, что слоняется целыми днями

В нас как больной от свидания с городом ссыльный.

Что-то беспомощное, как школьница в храме

С каплей простуды, пристывшей к уснувшим губам,

Как схоронившаяся от слез телеграмма

В улитке почтовой в кривлянье чужих телеграмм.

Любовь не волнуется кровью, как первое чувство,

В ее комнатах дети и матовый свет,

И недосказанность тысячелетия в медленной грусти

Кухонек, важных как выношенный секрет.

Это - когда ожидание снегом, как счастье украшено,

А разговоры в дороге как трудная повесть.

Это - когда по глотку полнолуния чаша

Нас примиряет с бессонницей, жалуя совесть.

Быть на виду, быть высвеченным, захлебнуться светом,

Быть выслушанным и оглохнуть от вопроса,

В зеленом тамбуре кромешном осознать все это,

Не в силах справиться с умолкшей папиросой,

Все осознать внезапно и проститься с дурачком

Моим, что строит рожицы на верхней полке,

И тормошит любить всех- всех и вертится волчком,

И пьет запоем, и ворует втихомолку

У Бога краски? Боже упаси!

Сойду на криворотом полустанке,

Где пахнет жаренной картошкой и в ази

Играют синеокие цыгане.

Нырну в ленивый дым неряшливых котлов,

Войду след в след в цепочку разговора

Со стариками заспанными. И из слов

Погасших выну тлеющее слово.

Дабы погреться перед сном нам с дурачком,

В покое, что и не приснится в этой жизни.

Он мне песка подсыплет в строчки кулачком

И я исчезну. Помолчать... Но вы пишите письма.

Я соберусь. Я переставлю числа.

Я упрошу друзей меня не покидать.

Я научу несобранные мысли

Свои с предчувствиями совпадать.

Я угадаю парность и гармонию событий,

Когда вернусь к сюжету. Я вернусь.

Мне только надобно из круга выйти

Беспомощности и невнятных чувств,

Из вороха случайностей и звуков.

Я позабыл впотьмах скорбящих душ

Порядок строк и переулков

И как ходить, не наступая в лужи.

Я разучился быть внимательным однажды,

Я растерял по мелочам значение битвы,

Я променял архив подробных репортажей

На дар сомнительный придумывать молитвы.

Я пил протяжно, смешивая краски

Эпох и птичьих рынков. Отрекаясь

От прозы я терялся перед лаской

И путался в хитросплетенье пауз.

Я болен, и давно, и дорогого стоит

Ваш теплый мир и ваша жажда жить.

Я все исправлю. Выйду из запоя,

Но не смогу так трепетно любить.

...но знайте.

Однажды вы окажитесь в пустыне, за порогом,

Где кольца предысторий и эпиграфов, копируя друг- друга,

Безжалостно легко играют вашу жизнь для Бога,

Где бездна- каждый шаг и пахнет вами. Вислоухий

Пейзаж рыдает тишиной, что вас томила по ночам в улитке,

Бессонницею как песком пересыпая по привычке

До колотья, до ряби, с мясом вырванной из плитки,

До трещин на губах и брызгами просыпанные спички.

Пейзаж состарившимся зеркалом не помнит лиц родных,

Его прикосновения многослойны и мертвы как очереди детства.

Кровь меркнет в тесноте подслеповатых красок и под- дых

Толкает чья- то голова с бесцеремонностью соседства.

Круги, круги. Темно без слов. Уже не оправдаться.

Пустоты в воздухе как рты учителей. Иголки в вате

Вселенской тишины. Пить очень хочется. У вас на кухне кран.

Попробуйте не закрывать. Но знайте...

К вечеру замок песочный уже разворован

Улитками и любопытными пальцами пляжных вандалов.

Пожилые собаки при виде вельможного карлы суровеют,

Вспоминая охоту на вепря и мокрые палки вассалов.

Если дождь не удержится и растопчет строение,

Замок узнан уже, разбужен его негатив.

Мизинчиком явится в мерзлом окне сновидения,

Паузой ненасытной в воспоминании крикливом.

Вот так же и мы говорим, на века оставляя свой голос,

Не ведая, что отражением наши слова возвращаются.

И у кого- то за ночь седыми становятся волосы,

Не в силах с серебряной нитью наития расстаться.

36 И. БРОДСКИЙ

В стихах этих сушь до колотья в горле.

Их полдень, рыдающий солью высок.

Их путник пустынный терзаем на воле

Физической болью треснувших строк.

Песочный мятежник с маслом во взгляде,

Каторжник солнца, масло кипит,

Как странно, что муза твоя в Ленинграде

И ныне, не в силах согреться, не спит.

Словам твоим отдых немыслим безмолвный,

Идти и не спать от резни рифмачей,

От кровель кровавых, гвоздя в изголовье,

От линий, и клеток, и сонмищ свечей.

Клинопись, слог на коленях. Изнанка

Ближе расшитого звездами неба,

В токе предчувствия- привкус заклания,

В токе сознания- корочка хлеба.

Идти и идти до потери рассудка,

Пока горизонт не сольется с молитвой,

Пока, как букварь, не откроются сутки

Картинками истины и не возникнет

Дыхание рыжеволосого Бога

Во всех уголках вездесущего Рима,

Немного любви, понимания немного

И талой водицы для пилигрима.

Настанет час, когда пустыня вспыхнет как октябрь на рынке,

И ты поймешь, что жизнь - запой души. Похмельем будет стужа.

До первых холодов еще проведена черта слепящей линией

Между небесной юдолью с бельем и почерневшей лужей.

Степной масштаб угомонит блистательных злодеев,

Ручные зеркальца, забаву слепнущего мира,

На солнце вывернувшего, как шапку вороватый день,

Чтоб вызвать жалость стершейся от милостынь картинкой.

Свет поглотит весь Свет, и мыслимыми станут бесконечность,

С подробностями на дрожащей перламутром паутинке,

И свадьба светлячка, как счастья скоротечность,

И смерть, как исчезающая тень на снимке.

При ясности такой уж не останутся чужими люди, -

Беспомощность слепых к сердцам гораздо ближе,

Чем просто невесомость. Вы? Все - Вам. Уж Вы не обессудьте,

Должно быть Вы прекрасны. Я совсем не вижу...

Сор помечает упадок или же раннее возрождение.

Эра выкраивает из ничего, из бумаги оберточной

Язычки да клочки мятых фраз, как иллюстрации к невезению.

На таком языке говорят только сидя на корточках.

Хорошо в эту пору не жить, выживать, что веселее, поверьте,

Хорошо вгрызаться в хрустящие иглы ослепительных плавников,

Мечтать на оплавленных крышах вагонов вечерних,

В сочную ночь отправляющих поколение проводников.

Почему-то хочется снова носить широкополую шляпу,

Это - к войне, хотя войны, надо признаться, и не переставали.

Отчего-то вдруг вспомнится, как бабушка Вера стряпала,

Только руки. Вспомнить запахи те удастся едва ли.

Хорошо бы не видеть, как выворачивается черепаха работы

В грязных карьерах грядущего процветания,

Постанывающая по-силурийски под тяжестью небосвода,

Исписанная тысячелетиями как памятник назиданию.

Не привлекательны ни упадок, ни раннее возрождение,

Но кажутся очень родными, привычными, что ли,

Как зевота деревни, как ссадины на колене,

Как удаленье молочного зуба без обезболивания.

...а лучше петь. При песне забываешь

О неслучайности гостей,

И мыслей, и невидимых товарищей,

И неопознанных друзей.

При песне забываешь о приметах

Двусмысленных в докучливой возне

Белья, и плоти, и предметов,

И в копошащейся листве.

Когда поешь, не помнишь боли

Безверия в тумане бед,

В молитве проступающего солью

И судорогой сигарет

В полночный час, когда поешь безмолвно,

Раскачиваясь в такт стихам,

Диктуемым зеленоглазой сводней

Из тайновидцев, из цыган.

При песне не случается плохого,

Предчувствия как в колыбели спят

К сиреневому детству головою,

В созвучье с головы до пят...

Львы голубые спят и снятся старику.

Тот крепко держит сон руками.

Его душа бредет по холодку

И тянет звездами нагруженные сани

В прозрачный сад, щемящий и простой,

С дрожащим воздухом, где смерть встречают

Как колокольцы с непокрытой головой,

За птицами молитву повторяя.

За обедней - зима.

Непогода светла.

Сколько в бисере грусти?!

Помолитесь за русских.

В городах - холода,

Замерзает вода

В синем небе до хруста.

Помолитесь за русских.

На просвет города

В кружевах изо льда.

Точно хрупкие люстры.

Помолитесь за русских.

Ни огня, ни следа,

На душе - облака,

Очертанья без чувств.

Помолитесь за русских.

В близоруких снегах

Сбилась с курса беда,

К берегам не вернуться.

Помолитесь за русских.

Будто вьюга одна

За всех сирых вина

Золотая на вкус.

Помолитесь за русских.

По вечерам чердак благоуханных книг

Чуть слышно тлеет, ворожа страницы,

Вынянчивая непрочитанный дневник

В колючем нетерпении открыться,

Блуждают светляками имена

Заложников истрепанных трагедий,

Узлами связанные времена

В углах вздыхают, все на Свете

Запамятовав. Им бы спать и спать,

Их пропыленные народы

В омшаниках, их войны и бега-

Грядущим мальчикам малиновый озноб,

Чего ж еще? Песочные часы,

И конопатая открытка,

И акушерские весы,

Сверкающие как улитка,

Неполная колода карт

С оборванными судьбами, фисташки,

Невнятного испуга киноварь

И шорох с запахом ромашки

Чердак хранит как сокровенное, как месть,

Часы переворачивает и смакует,

Ткет сумерки, толчет болезни

В кривом корыте и созвездия диктует.

43 ФЕОФАН ГРЕК

В.Д.Антонову

Ветрено. Пусто. Затравлены вежды

Пламенем серым терновых скитаний.

Старая шерсть власяниц при кромешном

Топоте хватку зверья обретает.

Горько на ощупь. Приближено небо,

Древней ангины пунцовое небо

С терпким налетом горелого хлеба,

Саднящее в поисках солнца. Взахлеб

Пьет пресноводная Русь неизвестность,

Эфир помутившейся Византии.

Ветрено, пусто, безбожно окрест.

Веет величием, веет Мессией.

Глина готовится к потрясениям,

Впотьмах наливаясь мерцающим гулом,

Вторящим вечному кровотечению

В стынущем сне богомаза сутулого,

В лазоревом сне богомаза седого,

Где отраженной судьбы уголек

Колет сравнением снова и снова

Жизни рябой удивленное око.

44 ПИАНИЗМ

За жертвы детские чудовищной симметрии

С пружинами и лаковыми цацками,

Громадно затаившейся за дверью

В немыслимом влечении к пальцам,

За рябь нахмуренного воскресенья

С суровыми лохмотьями урока,

За перерыв с опухшими коленями,

Белесый и бесшумный как песок,

За дурноту снующих точек и кружочков,

Мозаику чужих терзаний и бесед,

За неподкупность тусклой оболочки

Сознания с испариною бреда,

За звуки, устремившиеся в пропасть,

Как мысли виртуоза перед сном,

За гаммами озвученную робость,

Измученную ласковым трудом

Настанет час, когда рассеется туман

И сонм неслыханной архитектуры,

Как первый оглушительный роман

Вас потрясет и ввергнет в красоту,

И - вальс, с пронзительным парением,

Чудачествами всевозможными,

Потрескивающий как новый день

Над утренним беспамятством прохожих.

- Ты не спешишь меня узнать,

Трамвай?

И пуговицу оторвать,

Трамвай?

Старенький трамвай.

Седенький трамвай.

Как будто смотришься в окно,

Трамвай,

Но сердце слушаешь мое,

Трамвай?

Старенький трамвай.

Седенький трамвай.

- Не подменили ль пацана

Косноязычные дома,

Не сглазили ли чудеса

Невыплаканные глаза?

Не заспала ли голова,

Моих питомцев голоса?

Не обознался ли, родной,

Не шутишь ли над сиротой?

- Не получилась бы беда,

Трамвай,

Нехорошо в твои года,

Трамвай,

Вдоль обрученного кольца,

Трамвай,

Катать по- царски мертвеца,

Трамвай.

Старенький трамвай.

Седенький трамвай.

Старенький трамвай.

Седенький трамвай...

Я нынче болен. Я болею от людей.

Болят мои стихи, и комната болеет,

В которой от чужих сокрыто удивление

Как сумерки, что наливаются и зреют.

Слова сейчас мне чужды и нехороши.

Мне кажется, их хмель - обман и пропасть,

Бесчувственны их гулкие тяжи,

Соединяющие мысль и безнадежность.

Вы ждете, ходите, и сыпется песок.

Он - тоже речь. Перед грозою стонет солнце,

Вот - страсть. И звук на волосок

От совершенства. Беспокойство -

История, что дышит в спину нам.

Узнать ? Что сталось бы, когда бы вы узнали

Как рассекает ровно пополам

Прозренье свет, не пощадив деталей?

Слова всеядны и просты. Их жизнь

Слепа и многолюдна. Отвернуться

От брызг жизнелюбивых линз -

Соблазн велик, но страшно обернуться.

47 НА СМЕРТЬ НИКОЛАЯ КОЛЧИ

В тот датой новорожденный майский накал,

Который чуть над жизнью, как стакан с портвейном,

Вновь Аврааму Господь ягнятка послал?

Верно.

В предсмертной ясности ослепительного леденящего зноя,

После капельниц, нашатыря, отчаявшись сорвать щеколды и створки,

При подкатывающей слезами любви, оттолкнуться, шепнуть, - Вы за мной?

Только.

Напрасно зеленоглазые мечты зажмурились в ожидании боли.

Зря гримасничает остановка в окне, как угли на блюде.

Будет ли долгой тропинка нескладно просыпанной соли?

Не будет.

Досточтимый Стилист, у виолы слова

Без обувки скорбят на стекле мироздания.

В стужу злому - узор, рябому - молва,

Лишь озябшему - шепотной речи лобзание.

К желтой шелковой кисти любовь в декабре,

Досточтимый Стилист, как поклон виновата,

Виновата как провинциал в суете

Пережженных сутулых пальто, как лунатик.

Рот атласный никак не угоден зиме,

Грим мешает свыкнуться дому с покоем.

Не в раю вит бранчливый рожок - на Земле,

И покорный слуга Ваш страдает запоем.

Кружев барышень бледных заспан балет,

Но за пудреницу отдан сад поднебесный.

Досточтимый Стилист, белый день на просвет

Многолюден и слеп как тюремная песня.

Досточтимый Стилист, как напутан предмет

Ваш! Не будет пути этой ветреной страсти,

Если кровь на белье и за тысячу лет

Не оставила нам над сомнениями власти.

Беспричинно, бестелесно

Мы забавны, слава Богу,

Мы любимы, слава Богу,

При стечении светил.

Не поклон тому, кто мил,

Прозябание, слава Богу,

За гуляния, слава Богу,

За причуды, что известны,

За проказы бесполезные

Вприсядку, слава Богу,

С присказками, слава Богу,

Без фасадов и могил,

И молчок. А что таил

Не найдется, слава Богу,

Все в чулане, слава Богу,

Не богатом, даже тесном.

Не пророки, не повесы,

Всех жалеем, слава Богу,

Не желаем, слава Богу,

Жарких щечек, жучьих жил,

Лишь бы дождик моросил

Над поэтом, слава Богу,

Над блаженным, слава Богу,

Над любым, кому нет места

В золоченном поднебесье,

Маляру и палачу,

И я причастия хочу.

В тепле ль, озираясь на вздохи и вишни,

Касаясь едва несмышленых несчастий,

Не трогайте слов, не спешите о страсти,

Потише, прошу вас, потише, потише.

На совести ночь, когда утро - не слишком,

Неясно, не узнано, не с росою,

Иль белый кувшин с золотой полосою,

Потише, прошу вас, потише, потише,

С молитвой, с печалью ль, с голубкой на крыше,

Со спичкой в домах не оплаканной тени,

В костре муравейника, в медной кофейне,

Потише, прошу вас, потише, потише.

Потише, прошу вас, и старцы и мыши,

И в кисточках, и в лабиринте ракушек,

И в слепоте, даже в буйстве игрушек,

Потише, прошу вас, потише, потише.

Чем проводы легче, тем станции ближе.

Не взять, не отдать, ни глотка, не ошибки

И там, где чудачат, и на отшибе,

Потише, прошу вас, потише, потише.

Вам надобно слушать, вам нужно услышать

Дыхание судьбы ...

При освящении городов,

Когда такое было бы возможным,

А, может статься, и происходило

Чудное множество веков

Тому назад, и даже непреложно,

И даже не напрасным было

То освящение городов

С их золотом, церквами и мостами,

С их запонками, локонами, мясом их,

С их ломотой держащих ртов,

С их прегрешением шестами,

С преображением самих

Уж освященных городов,

Когда такое было бы возможным,

Высвечивали по частям

Их там, где вовсе уж суровы

Или особенно тревожны,

Хоть в трауре, хоть по кустам,

Лишь было бы особенно и очень,

Хоть даже человека самого,

Приметного пусть запонками, пусть

Хоть локонами или телом сочным,

Иль с преогромным ртом его,

Иль с чем еще, иль наизусть

Запоминавшего молитвы,

Иль просвещенного на следствии

И стынущего на мосту

В надежде ветхой быть убитым

Златой водой, знакомой с детства,

И встретившего детства чистоту

В воде всех освященных городов,

Когда такое было бы возможным,

А может статься и происходило б,

Когда б не множество веков,

Проклятых навсегда и непреложно,

Когда б все это не напрасным было,

Когда б не этот человек...

52 РЕСТОРАН

Здесь звери тучные забыли

Как в снасти забрели

И в громе причиндалов стынут.

Далеко до земли.

Скандалит зал, столпились ноги,

И плачет кто-то невпопад.

И с потолка чужие Боги

В разгул голов вперяют взгляд.

Здесь муха, злая капля ртути,

Во сне, в заскоке, наугад

Тот ресторан, шальные руки

Отыщет, жалит. И до пят

Исходят стены мертвой скукой

От слов, карачек и греха.

И где еще такие муки,

Веселье, дантовы дела?!

53 МОИ ПАЦИЕНТЫ

Мне тревожно за вас, мои милые бледные дети.

Знаю я, что с чернилами вы не в ладах.

На пустом пароходе по тусклой реке без билета

Вам дремать и молиться, и страсти вести в небесах.

Гул и холод на птичьи затылки. В большом королевстве

Путешествовать можно ль, не зная реестров и троп?

Сила водобоязни лиловее вашего действа,

И течение теплее ваших бесчувственных стоп.

Вам не помнить ли храпа и рыбы вокзалов?

Вам не знать ли горчичной возни тюфяков,

Тех попутных людских, где бежит по сусалам

От щедрот в полнолуние ячменных ростков?

Не до шуток вам в праздничных трюмах злодейства.

Так за что же вас гнать по чумазой слюде

Нагишом? Мне безлюдно за вас не из привкуса лести,

Из мычания кормчих, да клякс на воде.

Мне тревожно за вас, мои милые бледные дети,

Пусть вы святы и с рыбами накоротке.

Да утешит вас ночь за беспомощность света,

За мой сытный обед и за стих налегке.

Накладывается грех на грех

Как фигурка на солнцепек

При безбрежном стечении век

В пустоте, где чулки без ног,

Пусть аморфны причуды жен,

Клювом млад медоносный рог,

И укромен, хоть не смешон

В узелке неживой творог.

При чувственном раскладе поз

У букв, составленных впотьмах,

"Содом" читается "донос",

И под землей клокочет пах,

Засим ростки острей угроз

И плоскость дышит точно плоть

Меж ног невиданных берез,

Не в силах полость побороть.

55 ДЕЙСТВИЯ

... скорее двери отворяй,

Ступай на свет, на стук часов,

Где дети, полдень, Николай

И Глеб бывали. Из углов

Их лакомые голоса

И тень голов, и мятный чай,

И август остывал из ста

Один, проспавший невзначай

Свое купание в окне.

И в продолжение чудес

В сырых узорах на стене

Еще без имени жилец,

Еще жильцы и облака,

Не штукатурка - совесть дней

Без ног, без сил, без едока

Картофеля. Ступай смелей.

Твоя Голландия с тобой.

Твой голод будет утолен.

Смотри, покой тесьмой седой

В шкатулке няней припасен.

К часам, к светильнику, к щеке

Натальи, к спальне, к образам

С душой в обнимку на сверчке

Вперед на стук, на голоса...

И плакали, и плакали, и плакали

В платках ли, в колпаках, под облаками ли,

В плену, и иноками, и инакими

И плакали, и плакали, и плакали,

Что в брод, что в полнолунье, на закланье ли,

Лелея или хохоча, и над бумагами

Веками. Господами, бедолагами

И плакали, и плакали, и плакали

Во сне, на людях, на картинках лаковых,

С венками по-старушьи одинаковыми,

С узлами луковыми, над подарками

Простыми, под мостами и под арками,

Под лестницами, бабочками под булавками

Все плакали, и плакали, и плакали

И ждали утра...

П.М. Строганову

Простое необъяснимо. У ветреной шляпы удильщика

Лучей ровно столько, чтобы сплести любовь.

Сам же он терпок и терпелив, что фитиль, щекой

К щеке с бесконечностью вспыхивающий вновь и вновь.

Отражение его доверчиво как жизнь, подаренная спине с поклоном,

Шепот его без следов на Свете белом как несбывшаяся мечта,

Круги от лодчонки его беспробудны как бутыль с вином зеленым,

Думы его трудны и горьки как чтение Библии с листа.

Запах реки. О, запах реки! Здесь вздох, и прохлада, и молоко.

Тени морщинками рассеялись от лица по воде и на ту сторону.

На той стороне еще удильщики и дальше, и совсем далеко.

Красных как кровь удилищ не счесть, а все равно поровну.

Песок бесчувственен как космос костоправа,

Рассеявший туманность гипсовым снежком,

Как гений лунный, линзой без оправы

Снимающий ступающих шажком

Хрустящих хохотушек. Их начинка -

Песок, бесчувственный как пустота

В скафандрах выпорхнувших в свет личинок,

Как счет бессонницы от одного до ста,

От ста до одного. И поименно

Стираются неспешно шепоток,

Шуршание потешное, лимонов

Запах, плющ и порошок

На краешке хандры и сплина,

Суть, настоящего, что есть песок,

Бесчувственный, как локон серпантина,

Скрывающий беспомощный висок.

59 ОРНИТОЛОГИЯ

На самом дне птичьего глаза,

Что есть пузырь, населенный загадочным человечеством,

Крохотным с высоты птичьего полета, проказничающего

Даже у маленьких во снах, даже в мечущихся

Мошках обморока заблудившейся в ревности,

Или в ласках ее, относящихся к нежити,

Колба с запахами хмурой древности,

И на вкус не балующей свежестью,

Что так свойственна крышам беспомощным

Перед птичьим разбегом и прочими ранами,

Многозначительными как обесточенные

Коммуналки с разговаривающими кранами,

Особенно в темноте, где священнодействуют совы,

Подуставшие от дневного ничтожества,

Способного лишь успеть на секунду и снова

Опоздать к оскоплению множества

Принимающих вид обстоятельств случайностей,

Не смущающихся коленопреклонений и драк,

И покорных и злых наподобие чрезвычайно

Дорогих хозяевам, но не умеющих летать собак,

Что умеют птицы, кроме тех, что покрыты ржавчиной

От гордыни и всевозможных слез умиления,

Не придуманных, но удивительных как крапчатое,

Белобокое или Бог весть какое еще оперение,

Что не видно вовсе, если точку зрения

Обозначить на смерти, скажем, или дурной погоде,

Забывая о том, что и в пузыре глаза поколения

Сменяют друг - друга не в силах устать навроде

Танцора, стремящегося к чему-то неуловимому

Как неузнанное, как "обвести вокруг пальца",

Как желание бежать стремглав наполовину

С желанием спрятаться или прокрасться

К отдыхающей перед перелетом птичьей стае,

Что напоминает отдыхающих прежней эпохи,

Где каждый с зонтиком заметен и незамечаем,

Где женщины прекрасны и мужчины неплохи,

Особенно разбегающиеся, перед тем, как плюхнуться в воду

Или же из воды, перед тем, как плюхнуться в песок,

В котором, как и в небе, как известно, нет брода,

Особенно если это необходимо и если это - Восток.

Впрочем, и на Западе птицам неуютно

Среди тех, кто лечится или ищет счастья,

Среди кого угодно, ибо зрение птиц многолюдно

Как каторжный рынок и хождение во власть.

Как каторжный рынок, где по глупости

или по ошибке

Среди прочего люда в черной от времени колбе

Продается на память дорого не шибко- то

Тайна птичьей грусти особой. Взять в толк бы,

Да не в руки сосуд драгоценный им, орнитологам,

Не выговаривающим и пятой части

Птичьих имен, отлитых из гласных, как колокол,

Как кольцо обручальное не на пальце,

но на запястье.

Отцу

Но в населенности капризного и тесного жилища

Есть недосказанность покойного отца,

Искомых книг невыразимое величие,

Проступков чахлых неуемная трусца,

И больно наступает след на след,

И цепка связка стульев на просвет.

Сомнения слезы только ждут сигнала брызнуть.

Так на струну февраль нанизывает солнца.

И солоны потуги тискать и повиснуть,

И задремать в неловком гнете у оконца.

И важен шлейф бесцветных ходоков

Как ласка потревоженных духов.

Из хромоты разлук роман эпистолярный

Разбросан и не подчиняется рукам,

Но в час нечаянный, во всей красе помарок

Грозит просыпаться назло то здесь, то там.

И примирение, чудней соседа

Снует как приведение по средам.

По пятницам спешит на кухню полночь,

По-заячьи пугаясь школьников седых,

Проматывающих забвение, то бишь

Безвременно галдящих и пустых,

Та пустота дороже грузного совета,

И пахнет снегом долгий след от света.

Здесь рады бы, да поздно разводиться,

И рассмешить друг- друга поздно, и проснуться,

Чтобы управиться, поправиться, пробиться,

Иль с головой в безумство окунуться.

Здесь свежи обмороки у двери,

И сушатся в духовке сухари.

При всех тех несчастьях,

Что сыплются как неотправленные письма,

Что как кошки, путешествующие в ненастье,

Как обугленные сыростью листья,

Так при всех тех несчастьях,

Что называются горькою правдой,

Подлежащих многими случайными огласке,

Быть может сегодня, а может быть завтра,

Так вот, при всех тех несчастьях,

Когда хочется плакать, а все же смеешься,

Исключая из своего репертуара страсть,

И неизвестно, свалишься или найдешься,

Дни делаются короче и короче,

Память делается длиннее и длиннее,

Дело за старостью, за причалом, впрочем,

Юности ветреной значительно прочнее.

И то, что мы следуем по предписанию,

Ужасно не хочется называть судьбою.

Велик соблазн не читать названий.

Велик соблазн не встречаться с тою,

Кто причина всех тех несчастий,

Выдуманной или потревоженной

Слабостью или отчасти

Рассудком, всуе весьма ложным.

Так мучаемся со своими несчастьями

И вовсе не жаждем исхода

Заложниками ажурной напасти

Второго Вашего прихода.

На будущее, - полюбить себя

Как потушить пожар, залить водою

Из снов стареющего сентября

Щебечущие головешки непокоя.

В образовавшиеся своды тишины

Ввести собаку с иудейскими глазами,

В которых ласточки отражены,

Искомые детьми и облаками.

Настроить помутневший от повторов слух

На предисловие, предчувствие молитвы,

На недосказанность сюжета, на беседу двух

Заблудших в невесомости мотивов

Не санным следом, но невидимым крестом,

Рассчитанным на гений очевидца,

Но косвенен талант при крепостном

Стремленье обозначить и открыться.

Прилечь, собака рядом, в синеву

Неспешно остывающих мгновений.

Так спят селения в снегу

И слушают дыхание Вселенной.

ОСВОБОЖДЕНИЕ ПРИМЕТ

Кто? Откуда дровишки? И в чем уязвимость

Бесконечного блага ходьбы и труда?

Как без боли судьба наряжается в зимнее,

Быть готовой к дороге? Как и когда?

Я уже не припомню когда. Я сбился со счета,

В прошлом ли, будущем, все - перспектива и снег,

Все теряется в перистых облаках и субботах,

Как в овчине хозяйской случайный ночлег.

Все, по воле Господней, смещается, цифры, предметы,

Остаются реснички, намеки, кружочки, глаза,

Вот глаза - это милость, и груз, и приметы

Немигающая стрекоза.

Остальные приметы в плену отражений

В параллельных широтах с побрякушками краж,

В невесомом от сна зазеркалье степенном,

В линзах поиска цели, исполнения тяжб.

Как нарушить их заданность, ревность, пределы,

Разогнать по светильникам двойников?

Вспомнить что-то из царств? Ну, хотя бы измены,

Или смерть стрекозой в янтаре? Не дано.

После варваров жизнь - деревянная школа,

Где и ментор не слышит, и мерещится клюв,

Где причинностью связано каждое слово,

И "зима", и "беспамятство", и "стеклодув".

История - трение между предметами,

Застывшими насмерть как смысл и наклонными,

Шершавыми, будто сиротство и сонными,

Ночными, с повадками шороха, конными,

Властными, словно рессоры корсета,

С чертами холодными и невесомыми,

Или стремительными, как проспект,

Точно Пизанская башня наклонными,

Шершавыми, ровно как тень и попона

У конной фигуры Наполеона,

Нацеленной в прошлое за парапет,

Насмерть застывшей, но пораженной

Сиротством, окалиной, рыжестью лет,

Изъеденных голодом охламонов

И чем-то шершавым, подобие волн,

Насмерть застывших в преддверие молнии,

Слегка подмороженных на просвет,

Как лунная ночь с прожилками стона

Или, что хуже, безмолвия. Тет -

А - тет, перед громом со стеклами в доме,

Шершавые жмурки с аккордеоном,

Насмерть, с фонариком в аксиоме -

Затихнет слепой и наступит рассвет

Рыжий. С солдатиками на перроне.

Все повторится, затем повторится и вновь повторится

И эти дома, и дома со скворечнями, и бакалея,

Дворик вечерний, посыпанный тмином, от свиста

Присевший на корточки в пыльной толпе тополей.

Местности, завязи радости, радость проездом,

Письма и птицы, и птицы, и звуки друзей,

По горло в движенье степенном и бесполезном,

Что есть повседневность, дырявая как Колизей

Со сквозняками, балконами, мыслью свалиться с балкона,

С отсутствием мыслей, ни тучки на небе, на небе - теплей,

Там пьют молоко молодые и смуглые, словно иконы

Отец, Николай, другой Николай, Моисей.

В людных местах, в обесточенных Богом объемах,

В хитросплетениях рукопожатий

Не опасно ли слушать и понимать? В невесомом

Скоплении слов и скрипучих кроватей,

Что есть круг, и приветствие и приговор,

И засим путешествие в жмурках инерции,

Пузырьки на шампанском, полдень в упор

С чернотою во ртах и каплями в сердце

Не дано ль поумнеть, разучившись писать

На картавом стекле декабря и на парте,

Растеряв воскресенье, - кураж повисать

На подножках весны после смерти и в марте?

Прочь. Есть время бежать. Поворот головы.

Уступить белизне, полотну домотканому

Неприкаянной тишины с першинкой полы-

Ни и недоумением молчащего крана.

После приступа жизни как в сказку - домой,

По законам безмолвия, с тенью на равных,

Схорониться в приметах намеком, виной,

Ожиданием вечерним с обожанием на пару.

Хорошо и просторно, и необъяснимо,

В кухне сладостный пар над вишневым вареньем.
После - детские сны, возвращение любимых

И приближение стихосложения.

Каждый раз твое возвращенье домой

Как приметы архангела, чуть золотистого цвета,

Что не скажешь о вечности в целом, или предметах,

Что, скорее игра, чем дыхание или искусство.

А мучнистый потасканный свет на бумаге без чувств

И желанья еще и еще содрогнуться волной или фразой?

Впрочем, "слово" - не слово, но вещее нечто из газа,

Как твои, каждый раз, возвращенья домой.

Эти мысли о счастье спустя полчаса у окна

Со слепым и подробным пейзажем с водой и прохожими,

С воробьями и пятнами зла, от которых мороз по коже,

Со своим, превращающимся в тесноту отражением,

Что случается и с немотой и с движением

Если солнечный луч, обозначив разрыв между светом и явью,

Под немедленный гул тесноты насадил на булавку

Эти мысли о Боге, спустя полчаса у окна.

Пожар любви чудит в дому,

И цвета ревности гвардейцы

Льют сутолоку, и бу-бу,

И масло темное злодейства,

В дому опасные дела,

Ножи, булавки и иголки,

Бездонные перины, удила,

И клятвы, цепкие как волки.

Горит войной кошачий угол,

За прошлое в присядку и вповалку

Жжет спички, пеленает кукол

И будущее кормит палкой.

На картах старики и розы,

И крап и сладкая беда.

И хмель, и луковые слезы,

Уже искрятся провода.

И стыд, и петухи в подушках

И мчится по небу кровать

И шамаханской шалью душит

Соблазн взаправду убивать.

Пожар любви чудит в дому,

И каблуки, и бу-бу-бу,

Скорее б вылететь в трубу.

И дым с румянцем на ветру.

69 ПАМЯТЬ

Вот так, склонившись над собственным несовершенством,

Над анатомией писем и птиц, и деревьев, и гнезд,

Что есть проекция прожитых жизней на детство,

Вдруг отчетливо понимаешь, что такое - остров.

Склонившись над всякой стрекочущей живностью,

Или галькой, напротив, иль подробною тенью

Начинаешь чувствовать,- милость всесильна,

Научившая этому коленопреклонению,

Собравшему в кулачок эти привкусы вечности,

Предвкушенье бессмыслицы, неизбежность безумия,

И назвавшему их "почерк", "капля", "кузнечик",

"Дыхание", "блик", "рукоделие", "сутки"...

Материк далеко, точно фосфор горчит, и тебе неизвестен,

Его не было. Нет. Холодок, ожидание либо

...стихи? Да, стихи, океан с голосами блаженства,

И чем- то еще в глубине, именуемым "рыбами".

Но и забвение не спешит расстаться с пустяками,

Заигрывает с ними как пейзаж с листвой.

Случается, душа примята сумерками и веками

Соседств и засыпает, но простой

Какой-нибудь предмет, пусть пуговица или звук

Или лицо знакомое среди дождя и рынка,

Или растение кактус, или имя Чук

Или другое имя - Чак, иль этот гвоздь посерединке

Загадки, что-нибудь, да помешает белизне,

Исчезновения и сладости, и опьянению,

И дружбы бестелесной новизне

Без неприкрытых глаз и объяснений.

Приходится ступать за дудочкой, за чашкой кофе,

За тем, что разыгрался аппетит

У холода на кухне. За стеной любовь,

Сыр, черт возьми, дыряв и дом не спит.

Огромный певчий двор. Нескладная и гулкая страна.

Вся - слух и первый поцелуй, у Велимира - на морозе,

С трубою над рекой как жалоба накренена

И движется в зрачках расширенных вопросом.

Движенье это, этот сладкий ход,

Приближенный к туманам и молитве

Не усмотреть без бед и непогод,

И бесполезной памяти о битве.

Но раз, почувствовав его и вздрогнув, и узнав,

Через дыхание свое, просеяв синий полдень,

Жизнь принимает привкус свиста навсегда,

Испуг любви и бессердечный стук свободы.

Отчего в поэзии много грусти?

Оттого, что полезная площадь грусти-

Восемь строк.

Да окно на восток,

Где ласточки и море,

Да шелковое горе,

Золотая канитель,

Да крашеная колыбель,

А в колыбели как луна

Не спит живая голова,

Смотрит...

Вот после того как рассыплется в запахи речь толчеи,

И пыль, лучше зимняя пыль, уже по прошествии вьюги,

Понастроит прозрачных своих деревенек в ночи,

После этого, чуть с хромотцой и будто по кругу

Начинается... здесь уместно было бы слово "рикошет",

Но я с легким сердцем отпускаю его домой, к городу,

Правда, остается его холод и цвет,

Точнее, отсутствие цвета, что есть цвет особого рода,

Слову "парение" мешает созвучное слово "падение",

Отпускаю и эти слова в колготную котельную снов,

В унисон остающимся в венах воде и сомнениям

Что-то, быть может, удастся напеть про любовь,

Что-нибудь о любви, впервые, быть может, всерьез,

Здесь, вероятно, уместно было бы слово "встреча",

Когда бы не круг, рикошет, когда б не угроза...

Напротив в окне загорается свет и является женщина.

Женщина, по всем приметам,

Не является тем же что мы, мужчины.

То, что мы не желаем этого знать, является первым примером

Освобождения примет. Причины

Тому следует искать

В непреднамеренном мире цветов,

Который как-то сам по себе имеет свойство перетекать

Точно весна из лета в осень, из осени в зиму. И то,

Что без весны мы считаем дни,

Как мелочь в трамвае или чайной,

Вообще-то склонной ко сну, - печально.

А печаль - это чайная роза в тени,

Залгавшаяся оттого, что нечаянная.

Медленная трава, обессилевшая от синего,

Мне сегодня - постель, и дневник, и свидание с отцом,

Все локоны, плеск, поле, полдень, необъяснимо

Далекий, как колыбельная со счастливым концом.

Парой невидящих глаз погружаюсь в этот бездонный пейзаж,

Что здесь ждет человечка кроме волн и медовой песни?

Что здесь, за этим дыханием, я его слышу уже и даже

Подумываю, верно, детство мое шевелится или болезнь?

Далеко-далеко слышу, будто собачий лай.

Неужели собачек моих принимает Большая Природа?

Шелест проснувшихся птиц, шепот вина через край,

Зоркие звуки зимы, как будто шипение соды,

Клейкий голос живого слона, треск Пасхальных яиц,

Бормотание шутих городских, мыльный гул невеселых подвалов,

Немоту трубачей на бегу, немоту незапамятных лиц

Самых низких октав, тяжелей четверга и причала?

То, понятное мне одному, что составило ряд предвкушений,

Или, вот еще - драм, или, будет точнее, тревог для людей,

Не всегда как забава, дурная игра, не всегда по прочтении,

Случалось, действительно слон выходил из дверей.

Все - на совести, все - на слуху, и друзья, их все меньше и меньше,

Все - родные, все - гаммы и бег, буква "ш" у "пшена",

Все- скольжение через слова, сквозь ушко, в непроглядную брешь,

У старинных людей именуемую "тишина".

Возвращаются в свой Вавилон облака.

Тишина. Только зной перелистывает стрекоз.

Уходят домой облака. Полдень. Где-то, должна быть река.

Затекает рука, превращаясь в рукав, тень, тропинку, прозу.

76 ТЕЛОНИУС МОНК

А.П.Строганову

Полночь,

Если смотреть с высоты июля,

С самой верхней его точки,

Напоминает фрак,

Брошенный опрометью на кровать.

Полночь

Доступна и можно руками разъять,

Ворочающихся и их мрак,

Под анестезией простых молоточков,

Если не сесть мимо стула.

Надежда,

Суть любого писания, прозрачного, певчего ли

От жизни находится в отдалении,

Как потерявшие сходство с собой корабли

На горизонте. Прежде

Чем, пойманное наугад, любое стихотворение

Станет добычей

Чьей-то разъеденной ночью печали,

Или, напротив, серебряной сети застолья,

Все же успеет оставить слепой отпечаток

В прошлом и вычесть

Как соль при проявке из сущего боль.

И дворовая сука,

Не речь, а дворовая сука в суровом своем измерении

Горькую соль эту, робость и невесомость постигнет.

Так магний секунды однажды сожжет привокзальную тень,

Но весь ласковый ужас разлуки

Когда-то причтется в зрачках на засвеченном снимке.

78 УКРЫТ ПРОСТЫНЕЙ

И петелька-крючочек, петелька-крючочек, петелька-крючочек,

Все - зной и заваруха, и происхождение видов,

Все - толчея и волны. Неподвижна только точка

Отсчета. Предположительно, она-то и звенит

Навязывая белый звук в поводыри и няньки,

Устраивая натюрморт и лад, и пеленая

Всех, и младенцев и покойников, укладывая в санки,

И на руки, и точно сахар в рот, и в облака, Бог знает

Куда еще. Звенит, как будто вопрошая

И не желая знать ответа, не желая видеть

Их шевеления, непослушанья их. Перемещается от края

До края жизни в детской вольтовой дугой, в обиде

За слепоту. Звенит. За свойство не смыкать

Ресниц при этом звуке, раскрываться и взлетать,

И черной бабочкою в стеклах трепетать,

И превращаться в сон. И, затихая, прозревать

Едва зрачок заглотит солнце, отпуская жизнь.

Когда белесый полдень насмерть закрывает окна,

Когда гречишным медом наливаются их линзы,

И чуть прихрамывая, входит в комнату Ван Гог.

Не в Африке, раскрашенной ребенком,

Не в Персии с пожаром сахарным в садах,

За синей этой школой с флюгером, за кленами

С худым скворечником, стареющим в ветвях,

За чаепитием в растрепанном журнале,

За пустырем, повисшим на косматых проводах,

За брошенным авто, заправленным печалью

Стоит Вселенская вода.

Как будто спит, укрывшись тополиным пухом,

Как будто, помолившись, спит, сомкнув века,

Как отражение, растворив измученный свой слух,

Оставив только свет и запах молока.

...и в этой комнате и в той

Мерцают странствия, лишь стоит выключатель повернуть

И отпустить приметы света, и настой

Густой безмолвия принять, но не уснуть

А вслушаться в себя, как вслушиваются предметы,

Что есть, как будто бы, их неподвижность,

Но в этом-то движение и любовь, и бед,

Увы, случайная причина. Ближе,

Предчувствия опасно видеть путь в себе.

Не ближе поцелуя допустимо предвкушение,

Не ближе шепота - желание. Стремительной судьбе

И запах резкий - повод к разрушению.

Вот почему мерцают странствия, а не горят

Как лес и корабли, и музыка, и осень,

И от того их непогоды с головы до пят

Как клинопись однообразны. Слезы,

И пробуждение, и ослепительные строки дня - ничто

В сравнении с таким черновичком,

Где рябь, и дышит мокрое на вешалке пальто,

И ночь поцокивает язычком.

81 ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР

Поэты, к несчастию, смертны,

Не громко, на птичий манер

Как эхо им вторят кларнеты.

Поэты, к несчастию, смертны,

Но только не Аполлинер,

Они остывают узором,

Звездой, завитками химер,

Под куполом сна, на котором

Они остывают узором,

Но только не Аполлинер,

Улыбка с годами темнеет.

В веках уже черен Вольтер

Как мавр, и камзол его тлеет.

Улыбка с годами темнеет,

Но только не Аполлинер,

Мальчики бродят как вишня,

Утоплен в луне Англетер,

Мальчики больше не пишут,

В салфетки кровавых двустиший,

Мальчики бродят как вишня,

Но только не Аполлинер.

Уснули, став уксусом вина,

Амуров знобит от потерь,

Поникли крыла на их спинах.

Уснули, став уксусом вина,

Но только не Аполлинер,

Поэты встречаются в Лете,

Высоко, на птичий манер,

Там, где не слышно кларнетов.

Поэты встречаются в Лете,

Но только не Аполлинер.

С.И. Замскому

Теперь о Риме часто говорят, о Сенеке,

А я о Сенечке,

О докторе, жующем семечки

В запущенном дворе больничном под пургу,

Чуть под хмельком, чуть зябнущем в кругу

Таких же, как и он снежинок и таких же

Как он подробностей, чуть слышно

Дописывающих бедный век,

Где был так счастлив человек

Бесхитростный. И жареные семечки

Мне слаще всякой прочей "фенечки".

83 РЕПОРТАЖ

На стыке веков в привокзальном буфете,

Как и в прошлом столетии, запах минтая,

Черный портвейн, как и в прошлом столетии

С лампочкой тусклой в стакане играет.

Пыль, как сама бесконечность, угрюма,

Случается голос, его беспокойство

Тоже, как будто из прошлого. В трюме

Ковчега собака и несколько ос.

Не звенят, не вонзаются. Не происходит.

Не шумит океан. Не дробится на части

Глагол. Перемирие. Август. Суббота

Уронив босоножку, в сени позолот

Буфетчица спит в ожидании счастья.

84 ГЕОМЕТРИЯ ЛОБАЧЕВСКОГО

Исходя из наития, а не из здравого смысла,

Как и принято в случаях долгого-долгого ожидания,

Ожидания, когда цифрами становятся числа,

А воспоминания делаются неосязаемыми,

Когда самые близкие, в памяти подражая друг другу,

Сперва становятся близнецами, а после протяжным "ау-у",

И единственным из всех отсутствующих вокруг,

Кто не узнаваем, является циферблат на углу,

Когда нет тебя, нет тебя, весточки нет от тебя,

Сутки, двое, еще сколько-то, тысячелетие, вечность,

Когда уже возникают какие-то женщины из небытия,

Наверное, одна из них - мама, в воздухе - нежность,

Входят, выходят, по комнате ходят, садятся,

Уходят совсем, оставляя слова, и посуду, и стулья,

В ряд, как в театре, по кругу, в углу, вариаций

Не счесть, оставляя слова утешения и поцелуй,

Этот слепок дождя, отзвук серого цвета и желтого цвета.

Когда пес, точно кость охраняющий паузу, изучает

Сутки, двое, еще сколько-то твое одиночество на просвет,

Но глаза его не находят ничего, кроме лампочки в несколько ват,

Исходя из наития, а не из здравого смысла,

Приходишь к реалиям осени, к возрасту бед, к Лобачевскому,

От сырого пейзажа в окне, через мокрые окна пейзажа к листьям

С шершавой кожицей, что к ранке прикладывают в детстве.

Вал. Ю. Никулину

Все вне стихов - молчание. В обыденных словах,

Как в тишине кромешной, разговор на пальцах

Присутствует, озвученный причмокиванием и страхом

Быть обнаруженным невольно или же остаться

Вне этой тишины, что равносильно наготе

На площади, которая сама есть памятник

Молчанию с немыми в пустоте, по суете,

Напоминающий живое чрево маятника.

Все вне стихов - поэзия. Точнее свет, который остается

От них, подобно свету, что забыл хозяин,

Который вышел за вином и не вернется

Уж никогда, а лампочка горит и тайно,

Со всею осторожностью, чуть слышно, изо всех углов

К ней собирается пространство, ежась от значения

Оставленных предметов, запахов и бабочек из снов

Потерянных и мокрых на свету как пробуждение.

Вот - дом. Был домом. Женщина внутри

Была когда-то. Свет. К ней офицеры

Хаживали, что придавало свету синевы. Три

Офицера. Кошки не было, и нет, но отчего-то шорох и манеры

Остались. В дому. Особенно, когда темнеет,

И холодок бежит по занавескам. Больше света нет,

Как нет той женщины. Нет никого. Левее

Запорошенного окна на корточках буфет

Следит за отражением украдкой и играет

С ним точно с мышью, или с женщиной, когда б

Она как платье время примеряла,

Но не муар, метель ее материей была б,

Та самая, что за окном теперь и дом заносит,

Не терпит пустоты, не терпит пустоты,

И прячет в наволочку, точно дед Мороз

И женщину, и офицеров. В наволочку. Всю остыв -

Шую и остывающую жизнь. И кошку.

В наволочку. Точней ее повадки. Снежинок круговерть

В окне. Все в наволочку. Кошку,

Дом, женщину, буфет и офицеров тоже

Троих, и смерть, смерть, смерть, смерть, смерть...

Молитва в городе, что, согласитесь, редкость,

Что есть и птица, и ее полет крестообразный,

Что, согласитесь, тоже редкость, будто клетка

Крестообразная на окнах с несвободой - не изнанка,

Но небо города и космос, и предел, как будто

В самой крестообразности ее полет, а птицы -

Не птицы вовсе - сдоба, прянички и булки,

И пар из булочных - тот, что резвится

На поводке коротком у сырого молодца

С изюмом вместо глаз, и есть предмет обмана,

Иллюзия доступности небес и самого Творца

И что кончается колодцем и туманом,

Молитва в городе, что, согласитесь, редкость

Нема и значима как миг...

Красный, телесный, малиновый, розовый, красный,

Красный, оттенки его, все оттенки его вплоть до красного,

Темные, более темные, вплоть до гула, до грехопадения,

Рыжие, вплоть до провала, до бездны, до самого дна,

Светлые, более светлые, белые, мел, онемение,

Обморок, все оттенки его, мошки голода, искры вина,

Красный во всех вариациях в женщине - тема ухода.

Красный во всех вариациях в женщине - тема ухода,

Угроза и влажная нежность, тон послушания, ток послуша-

Ния, мука готовности в гроте разлучных ног, в румянце испуга,

В румянце холодном на белом чуть слышно и чуть дыша,

Розовая паутинка живая, дрожит паутинка красная. Вдруг

Крик, сразу крик, сразу красный крик. Не увидеть разреза?

Крик, сразу крик, сразу красный крик. Не увидеть разреза

Глаз? Не увидеть, не прочитать этих глаз, всех разрезов

Женщины, этой женщины красных, кричащих разрезов сразу,

Опасных как бритва, сразу, восточных, как бритва, которая

Их научила кричать, уходя, оставаясь на век, уходя, этих глаз,

Красным кричащих на самом дне, далеко от Земли,

Уходя. На четыре стороны. На все четыре стороны

Отпускаю твой цвет и тебя, и иные приметы любви.

89 ОБЕЩАНИЕ РАЯ

Стремясь к серебру, как другие живые когда-то стремились на сушу,

Невольно делая больно, веселыми становясь подчас, шествуют, только по малому кругу,

Не задумываясь над тем, что и малый круг - всего лишь маленькая игра,

Не задумываясь над тем, что так вот кривляясь, невольно передразнивая свою душу,

В двух шагах оказываются, как любовники, стремящиеся войти друг в друга,

В двух шагах от того, чтобы остаться там навсегда.

Шествуют. Не принимая значение вымысла во внимание,

Так смотрящийся в зеркало не знает, что он такое, скажем, с затылка,

Не задумываясь о том, что и черепаху, скажем, Бог создавал,

Шествуют, делая больно, веселыми становясь подчас, вплетая как запах Писание

В придорожный пейзаж, так вплетается свет серебряной нитью в пыль.

Так должно быть отчетливо проступал сквозь закрытые веки при колесовании

Друг дружке обещанный рай.

90 РАЙ

По прошествии шествия, хода, хода, ходынок и очередей,

После ветхого бега по хрусту ракушек в обездвиженной слякоти дней,

После азбуки Морзе, грозы, озноба в потемках скамейки и голых

Как шары отдаляющихся голосов, после мятного плеска зверей и детей

Навсегда в перспективе как берег, как сладость, как бал и елка

Оставленных. После всех этих праздников, празднеств и брызг любви,

После пряных брызг и ваты, откуда-то, откуда-то мертвенной ваты в карманах, поминок и проч.

Одним словом, за сорок дней до второго пришествия, где-то в районе Крыма, не так далеко от земли,

Если на спину лечь, перевернуться и на спину лечь, перевернуться и на спину лечь, можно увидеть ночь.

Настоящая ночь удивительно хороша, особенно если в небе летчик.

Когда бы этот дождь соизмерял помарки

Даров, не примиряя жесты и шаги,

Когда бы ни растрачивал блаженство арок,

Вобрав в равновеликие круги

Их постояльцев золотистых, их провалы и следы

Разнообразные по вдоль и невпопад,

Наполненные топким блеском пустоты

Или опасности, что не одно и то же, за

Геометрией воды, когда бы ни скрывал бессвязность

Большого случая. За разговором спрятанных жильцов,

Приглушенным по случаю, когда б их разность

Не обращалась в плен сиамских близнецов

На час хотя б. Когда б не повторений

Покой, когда б не вдохновенье многоточий,

То не было б даров, и не было б спасения,

В негромких каплях света, следующих в ночь.

Не путешествует, не струится,

Стоит точно зеркало с глянцевым привкусом мяты

Сентябрь. Не умеет, как август дробиться

Спросонок на жемчуг Сера и на даты.

Головокружительно невесома,

Как будто зависла во тьме неземным притяжением

Спальня с потрескивающим бельем.

Спиртовой дрожит синевой в ожидании снега

Раннее утро. Подернуто сеткой

Холодной. Не тюлем, осмысленным этим свечением.

Будто в дом по прошествии множества лет

Память вернулась и будущий свет

Как нагота не имеет значения.

93 ПРОИСХОЖДЕНИЕ ВИДОВ

В перечислении бабочек, птиц и растений

Спрятаны мебель и станции, и имена,

Родословная Рима, происхождение

Дарвина самого и его борода.

Мебель с подробностями неземными,

И, что важно, составленная из обломков.

Если использовать в качестве рифмы наитие

Это становится очевидным. Картон

Имеет темное свойство мокнуть. За сим

Является общим с мебелью предком капустниц

И махаонов, если использовать в качестве рифмы Рим

Как использовали для имен названия улиц

Проводники из пернатых в бреду революции

Так же темнеющей, если дождь. На вкус

Революции солоны как щавель и так же полосками рвутся,

Но не превращаются в птиц, согласно иллюзии.

Рвутся ворсистыми ленточками на бинты ли,

Чудные слова или что-то еще чудное,

Рифмующееся со стуком колес и пылью,

Загораживающей того, кто водит моей рукой.

Если "вчера" вытекает из "позавчера",

А внезапная смерть - возведенная в степень игра,

История с переменой эпохи случай,

Когда скоротечный солнечный луч

Схватит за спицу велосипед,

И тебя уже нет.

Целое мгновение.

Это, где-нибудь

Сотня лет,

Если смотреть на просвет.

Когда свидетель, или, точнее, зритель,

Если смотреть в рапиде,

Морщится, будто хлебнул керосина,

Или, напротив, уже без сил

От смеха. Будто бы это не смерть

Приоткрыла в белую комнату дверь

На мгновение.

Это где-нибудь

Сотня лет,

Если смотреть на просвет.

А что на театре, какая игра?

Хрустят позвонками похорона

Подробно до неприличия.

Когда в лавке у керосинщика

Займется румянцем зеленая медь...

Смешлива посмертная маска столетия.

Исходя из того, что частная жизнь - не город, а лес,

Все видимые и невидимые предметы окрест

Наблюдают и находятся под наблюдением, что имеет смысл,

Равно как и то, что кажется красным лис.

Только кажется, на самом же деле он сед,

Сед, а точнее прозрачен. Если пристальнее всмотреться - его нет,

При том он является старинным нашим знакомым,

С детских лет он снует в нашей памяти заблудившимся сном,

Скор и хитер, хитро улыбается нам, мы прощаем ему коварство,

О котором знаем, как знаем о том, что он должен быть красным.

Вот так же и лис знает про нас практически все,

Даже если мы на морозе прячем свое лицо

Глубоко в меховой воротник...

96 НА СМЕРТЬ О.Н. ЕФРЕМОВА

Врата алтарные сошлись. Свет, дрогнув, сник. Спектакль окончен.

Аплодисментов стая взмыла как- то наискось к колосникам и выше.

Исход уже немолодых подошв, след в след, сосредоточен

На проводах мечты, печален был, то бишь,

Притих большой ребенок. Печален был и краток. Пауза. Притихла мышь

В пропахшей сапогами костюмерной со смиреньем погорельца.

Успели сливки смысла разбавить синеву фойе и лестниц,

Иль не успели до пришествия Морфея уж не важно, Кончено. Конец

Интриги. Конец любого царствия один - бесчувствие. И даже если

Триумф, и брызги, и триумф, и весело и тесно,

И будто бы один язык на всех и слух. Кровосмешенье. Пауза. Детали

Присутствуют в беседе при бобах или за рюмкой водки. Пауза. Забыли кран

В бездонной грим уборной. И вот уже, за каплей капля царствие уходит как вода и

Вся громада закулисья, постанывая, глухо накреняется и оседает, и диван

Чернильный в декорациях кричит от страха и бесчувствия. Конец тысячелетья. Порван барабан.

Где остается представленье? Там где стрижи и колокольцы,

Где отрок с дудочкой и девушка с венком из васильков, и принц безумный,

Не узнанный, как и его создатель, пропавший в облаках и кольцах

Большого дыма над большой страной, золотоносным ульем,

Что есть дворец, укус и поцелуй, и трон - шатающийся стул.

Там, где всегда апрель. Где отраженье черное зимы запечатлелось как обидчик

У убиенного в зрачках. Где колдовское озеро встречает суету

Разнообразных рыб своих цветами. Там, где среди людей точильщик,

Похож на Швейцера, нахмурившись над колесом, рождает звездочки и звезды,

и пудру, и пургу

Для представленья Рождества. Где, заблудившись, бесконечно ищут те шестеро

не автора, слугу

Себе, поводыря и лекаря, который спит, который спит и, кажется, уже не дышит.

Если немножечко все упростить

И вспомнить свой первый страх,

Блестящая стая волков обратится

В обыкновенных собак.

Если войной управляет луна,

А восторженность пахнет вином,

У Введенского вымокнет голова

Скорее всего, под зонтом.

Если Безухов и впрямь близорук,

А кража руна - происшествие,

Спираль являет собою продукт

Добровольного сумасшествия.

Знаешь, утром рояль как будто теряет в размерах,

Однако это - не скромность титана и не обыденность нового дня.

Дождь моросит. У комнаты портится зрение.

Внимание вязнет. В деталях, в деталях и вне короля.

Вне торжеств и чудачеств история киснет разлукой,

Помнишь Юрку, когда он сошелся с первой женой?

Утром все по-другому. Особенно в дождь. Особенно звуки.

Даже если они превратились во чреве рояля в настой

Невесомости - в опий. Во что- то невнятное, ласку - не ласку,

Во что-то из жизни предчувствий, но не мелодию, в ряд

Незнакомых доселе примет, убедительных, но бессвязных,

Помнишь запах петрушки, витавшей над вымерзшим садом?

Мы пройдем этим пасмурным днем, этим пасмурным днем, этим пасмурным днем

Как проходят латынь, как проходит любовь, как проходит дождь.

Мы настроим свой слух, мы, наверное, что-то поймем. Но как же похож

На Стравинского тот старичок на вокзале в Воронеже, помнишь?

Рисунок Натальи Строгановой

Оставить комментарий © Copyright Строганов Александр Евгеньевич (jazz200261@mail.ru) Обновлено: 22/07/2010. 124k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Поэзия	Ваша оценка:

Строганов Александр Евгеньевич Пианизм

Строганов Александр Евгеньевич
Пианизм