Гиршуни

(записки из-под блогов)

User Profile User: Arkady569 Location: Israel Date of birth: не указано Имя: Аркадий   Arkady569   Тип записи: частная   Я и сам не знаю... Нет, не так. Не стоит начинать с вранья. Конечно, я знаю, почему затеял писать этот блог. Мне больше некому рассказать свою историю, вот вам и объяснение. Меня не станут слушать даже в полиции, да я и не собираюсь идти в полицию, вот еще... Да если бы и собрался, мне бы не поверили - что в полиции, что в любом другом месте. Для правды или, как выражаются в блогах, для реала, моя история выглядит слишком нереальной. В то же время для выдумки она чересчур скучна: если уж выдумывать, то непременно какого-нибудь человека-паука или женщину-кошку, или обезьянообразного жука с женской головой и кошачьим хвостом, или, на худой конец, еврея-католика. Комбинаций не так уж много, но главное, что они по-прежнему интересуют публику.   А у меня - ни то ни се. Но рассказать надо, потому что жжет. Или сверлит. Нерассказанный рассказ всегда сверлит: вслушайтесь в само звучание этого слова - "рас-с-с-с-каз-з-з-з-з" - ну точь-в-точь разогнавшееся сверло. Говорят, в древности люди выкапывали ямку, доверяли ей свою историю, а затем быстро заваливали землей и уходили - без оглядки, чтобы ненароком не запомнить место. Впрочем, и из земли рассказ ухитрялся высверлиться, прорасти тростником, пусть и не мыслящим, но зато говорящим.   Этот блог - моя ямка. Я еще не решил, следует ли сделать ее подзамочной, то есть сугубо частной или, наоборот, доступной для всех. Вообще-то разница невелика. Нынешний тростник растет из всякой ямки и отличается редкой болтливостью. Но отчего бы не поддаться иллюзии? Иллюзия - наш дьявол, и мы дружно продаем этому дьяволу собственные души, а то и дарим ни за грош.   Я помню его еще со школы - не дьявола, а Гиршуни. Помню сначала смутно, едва различимым в серой мышиной - еще и по цвету формы - массе суетливых учеников... и если уж речь зашла о форме, то как забыть отвратительные темные катышки, в которые скатывалось на локтях и обшлагах ее плохое сукно... или не сукно - что это был за материал?.. шерсть?.. или все-таки сукно?.. - сукин материал, сука-матерь, сучьи дети.   Мамины дети мы были дома, где обитала мама и прочие роскоши детства, а в школе мы были сучьи, волчьи, по цвету гадкой формы, по цвету жизни, в которую нас выкинули непонятно зачем и неизвестно почему, но уж точно - не спросив нас самих. Поглощенные необходимостью переварить эту неприятную перемену, как-то приспособиться к новым обстоятельствам, мы не обращали достаточного внимания на других товарищей по несчастью, и оттого казались друг другу одинаковыми, как пластиковые пупсы: серые пиджачки, стриженые затылки, короткие челки над сумасшедшими от растерянности глазами.   Первые осознанные различия касались размеров. Два-три мальчика выглядели переростками, а потому выделялись мною из общей толпы, ибо представляли повышенную угрозу в броуновском движении коридора. Один из них носил фамилию Грецкий и прямо вытекающую из нее кличку "Орех". Уже тогда, в младших классах, он выглядел спокойнее и увереннее других - просто потому, что остальным приходилось много хуже, чем ему самому.   Особенная подлость жизни заключается в относительности ее оценок: если тебе паршиво, достаточно сделать так, чтобы окружающим стало еще паршивее, и тогда твое "плохо" сразу превращается в "хорошо". Так что у Грецкого Ореха всегда находились основания быть довольным. Конечно, можно было, отбежав предварительно на безопасное расстояние, обозвать его "жирягой" или "мясокомбинатом", но даже эта небольшая радость всегда омрачалась предчувствием неминуемой расплаты. Злопамятный, как слон, Орех тщательно следил за тем, чтобы объем окружающего "плохо" не опускался ниже определенного минимума.   Но речь тут все-таки не об Орехе, а об этом типе по фамилии Гиршуни. Аркадий Гиршуни. Мой тезка, между прочим - я ведь тоже Аркадий... но не может же одно это служить объяснением нашей таинственной неразрываемой связи? Мало ли в мире Аркадиев? Много, очень много. Впервые я по-настоящему осознал это, когда столкнулся с необходимостью выбрать имя или, как здесь говорят, ник для этого блога. Простое Arkady оказалось занято, и программа насмешливо предложила мне присоединить к моему первоначальному выбору комбинацию цифр. Именно комбинацию, потому что занятыми оказались и Arkady1, и Arkady2, и Arkady3, и так далее, вплоть до Arkady9, на котором мое терпение иссякло, и я наугад скакнул заведомо далеко: Arkady569. Почему именно 569? Ну, во-первых, оно оказалось свободным. А во-вторых, черт его знает... разве мы сами выбираем свои имена?   Я начал свой рассказ с младших классов школы только для того, чтобы продемонстрировать давность нашего с ним знакомства. Аркашка Гиршуни... само звучание его фамилии представляло вызов для русского уха. Даже школьные училки, проводя перекличку, непременно запинались об это нелогичное "гирш" и только с третьей попытки, к вящему удовольствию затаившего дыхание класса, выдавали что-либо вроде "гришуни", а то и вовсе "грешули". Будь Аркаша другим, не занимай он столь безнадежно низкое место в жестокой школьной иерархии, его непременно прозвали бы "Грешный", или "Грешник", или как-нибудь еще в том же духе. Но он был совсем уж ничтожным, последним из последних, Аркашка-букашка, Аркашка-какашка, а понятие греха все же подразумевает некоторую значительность, даже авторитетность, так что вроде бы напрашивающаяся кличка не подходила тут никоим образом.   Крошечный, как мышонок, он и вел себя соответственно: сжимался в комочек, забивался в щели, прятался по углам, подальше от покрытого скользким линолеумом школьного коридора, где покатывало гогочущим Орехом дикое, безжалостное бытие - раздавит и не заметит. Его и не замечали - просто не было причины. Учился Гиршуни, насколько я помню, тоже как-то нечувствительно: достаточно хорошо, чтобы не возникало учительских подозрений в отсутствии старания, и достаточно плохо, чтобы не возбуждать ничьей зависти. Честно говоря, я почти не помню его присутствия в школе - а ведь мы просидели за одной партой целое десятилетие!   Например, если вы спросите, в каком классе Гиршуни надел очки, то я не смогу припомнить. На моей памяти у него всегда было ужасное зрение. Думаю, что он так и пришел в школу, а может быть, прямо так и родился в своих стеклах, толщина которых заранее делала невозможной попытку разглядеть гиршунины глаза - даже если он по недоразумению поднимал к вам свое вечно опущенное книзу, спрятанное лицо. И если уж мы заговорили о родах, то у меня нет никакого сомнения в том, что он наверняка вполне осознанно не закричал, когда ему перерезали пуповину и шлепнули по красной младенческой попке... ну разве что пискнул тихонько, по-мышиному, или еще тише, чтобы, Боже упаси, не привлечь к себе излишнего внимания.   Почему так, кто-нибудь может мне ответить? Почему? За что? Перед кем провинилось это нелепое существо, чем заслужило эти постоянные, как осенний дождь, страдания? И не кажется ли вам, что его судьба, в сущности, ничем не отличается от...   Ах, нет, нет, это меня куда-то не туда повело, извините великодушно. Тем более что подобные вопросы я начал задавать только сейчас, по прошествии стольких лет, только сейчас, вот ведь какая незадача, а тогда, в классе, и позднее, в институте, они мне и в голову не приходили. Кстати, институт я упоминаю здесь потому, что Гиршуни поступил туда же, куда и мы с Грецким, причем на ту же специальность, о чем мы, конечно же, узнали только на первой лекции, во время переклички, когда он, сверкнув очками, пискнул свое мышиное "я..." откуда-то сбоку и сзади, но, понятное дело, не совсем сбоку и не совсем сзади, потому что быть совсем сбоку или совсем сзади означало бы выделиться хоть в чем-то, хоть в этом, хоть в такой малости.   Помню обращенный ко мне недоуменный и раздосадованный взгляд Грецкого: "Как? И это чучело здесь?" В ответ я пожал плечами. Вообще-то этого следовало ожидать: на нашу, считавшуюся тогда перспективной, специальность евреев брали в тот год только туда, что, собственно, и послужило главной причиной как моего, так и Грецко-Ореховского решения. Впрочем, Орех-то, скорее всего, просто перестраховался. Он тогда усиленно занимался классической борьбой, входил в какие-то юниорские сборные и оттого был желанной добычей для любой приемной комиссии. Тяжеловесы всегда были дефицитом во всех видах спорта, так что Орех, видимо, мог бы проскочить даже в Университет.   Мог бы, да не захотел. Его громогласно провозглашаемой целью была не денежная специальность, не тонкий ученый интерес и даже не наслаждение сладкой, круто замешенной на пьянках, блуде и адреналине студенческой жизнью, а выгодная женитьба. Как говорят американские баскетбольные коучи, попав в финал, доверься тем игрокам, которые привели тебя туда. Грецкого с раннего детства приводили в финал его замечательные физические данные, и он совершенно справедливо не видел никакой причины полагаться на что-либо другое и в будущем. После института наши пути разошлись. Я устроился на работу все по тому же принципу "где берут", а Орех покатился дальше, к одному ему ведомым заповедным местам, где произрастали выгодные невесты, внучки маршалов, дочери академиков, лакомые плоды чресл и членов Центрального Комитета.   Контора, куда я пришел, помещалась в здании цвета застарелой грязи, с монументальной проходной, отгораживавшей внутренний бардак от внешнего. После беседы с утомленным начальником меня провели в полутемную унылую комнату и указали на стол. Я сел, оглянулся и оторопел. Гиршуни сидел тут же, невдалеке, близко к углу, но и не совсем в нем.   "Так, - подумал я. - Допустим, первый случай - не в счет, второй - совпадение... что же тогда третий? Тенденция?"   Будто отвечая на этот вопрос, Гиршуни смущенно кивнул мне своими очками и еще ниже склонился над схемой... или над чем-то там еще, не знаю: за восемь лет работы я так и не сподобился уяснить, чем мы, собственно, занимались.   Совместная служба в одном учреждении подразумевает определенную степень близости, особенно если это учреждение советское и сотрудники заняты, преимущественно общением между собой - например, сплетнями, пьянкой, дежурством в очереди за импортной мебелью, игрой в шахматы или обсуждением модной новинки в области кулинарии, кино, литературы, нижнего белья, способов деторождения... добавьте что вздумается - не ошибетесь. Эта ситуация вынуждала Гиршуни время от времени выползать наружу, так что я получил возможность хорошенько рассмотреть его - впервые за пятнадцать лет знакомства.   Как я уже говорил, размерами Гиршуни не вышел. Сам по себе этот факт мало что значит - я знавал людей, которые с высоты в метр сорок поглядывали сверху вниз на гигантов баскетбольного роста. Это, в общем, не так трудно: достаточно расправить плечи, выставить вперед живот и повыше вздернуть подбородок. Но Гиршуни словно специально делал все ровно наоборот: ходил ссутулясь, выставлял зад вместо живота, а плечи сворачивал внутрь наподобие краев высохшего ломтика сыра. Он был моим ровесником, но выглядел по меньшей мере вдвое старше - в своем стремлении не выделяться Гиршуни будто бы сразу прыгнул в средний возраст, минуя чреватую опасностями молодость. Кто станет задираться к пожилому человеку?    "Не троньте меня! - кричал весь его облик. - Посмотрите: я слаб, некрасив, ничтожен. Я не представляю угрозы даже для комара."   Не знаю, как ему удалось столь рано облысеть, причем таким изощренно неприятным образом: длинные залысины со лба и круглая, большая, безобразно прикрытая редкими волосами плешь на затылке. Я не большой знаток обезьян, но, по-моему, сзади гиршунина голова более всего напоминала колено старого больного орангутанга. Вид спереди тоже удручал: крупный угреватый нос, тонкие, бесцветные, вечно поджатые губы и совершенно идиотские карикатурные густые бакенбарды, вызывавшие в памяти скорее Шейлока, чем Пушкина, и служившие той непременной мастерской деталью, которая именно своей полнейшей неуместностью подчеркивает общее стилевое единство всего облика.   Передвигался Гиршуни обязательно вдоль стеночки, причем неравномерно, перебежками, будто рота под обстрелом. При этом он невероятным образом ухитрялся оставаться незаметным - понятия не имею как... возможно, менял окраску и сливался с фоном стены, как хамелеон? Интересно было бы понаблюдать его где-нибудь посреди поля или в центре большой городской площади, где нет стен. Впрочем, такой возможности мне не представилось, и теперь уже навряд ли представится, учитывая... да...   Голос у Гиршуни был тихий, мягкий, маскирующийся под окружающие звуки. Перед тем как начать говорить, он издавал непродолжительный предупреждающий скрип, какой издает стартующая патефонная пластинка, а начав, часто обрывал фразы на полуслове и принимался качать головой с выражением "сами понимаете", словно приглашая собеседника продолжить за него, разделить с ним и вообще войти в положение. Не могу сказать, что он не возражал вовсе - случалось и такое - но всегда делал это в предельно аккуратной, вопросительной форме: "А не кажется ли вам... ?" - или: "Возможно, стоило бы проверить еще раз... ?" - и так далее в том же духе.   Я уже упоминал огромные очки с толстенными стеклами в роговой оправе, почти полностью закрывавшие его тонкогубое лицо. Не могу отделаться от мысли, что плохое зрение представляло для Гиршуни всего лишь дополнительный вид убежища: так страус полагает, что если не видит он, то не увидят и его. А может быть, наоборот: если смотреть на жизнь сквозь такое мощное увеличительное стекло, то мир парадоксальным образом кажется меньше - за счет того, что фокусируешься на деталях, отвлекаясь от целого... Не знаю. Так или иначе, но угадать выражение гиршуниных глаз за мутной стеклянной стеной было практически невозможно. Он мог быть спокоен в своей крепости, полностью недосягаемый для бесцеремонного чужака. Вернее, мог бы, когда бы не уши.   Уши выдавали беднягу с головой... и с телом, и с душой, и со всей его осторожной, предусмотрительной, мимикрирующей повадкой. Огромные, оттопыренные, розовые, необычайно подвижные и чувствительные, они, казалось, жили своей собственной, отдельной от остального Гиршуни жизнью. Они настораживались, вкрадчиво шевелились, гордо вставали торчком, краснели от гнева или смущения, трепетали от страха, вяли от скуки, сворачивались от неприязни. Глядя на уши, любой, даже самый тупой наблюдатель, мог с высокой степенью точности определить, что творится сейчас в наглухо запечатанной, упрятанной глубоко внутрь, замаскированной под дохлую мышь гиршуниной душе. Думаю, сам Гиршуни не вполне осознавал предательскую роль собственных ушей - а иначе он отрезал бы их, не задумываясь.   На десятилетие школьного выпуска мы собрались у нашей классной старосты; к моему удивлению, Гиршуни тоже пришел. Видимо, активные девчонки, организовавшие встречу, притащили его силком - для полноты комплекта. Действительно, на вечере были все, без исключения, даже Грецкий забежал на часок-другой. На его мощной руке, сверкая шаловливыми глазками и бриллиантами, висело невинное существо лет семнадцати, похожее на оживший манекен из витрины роскошного миланского бутика.   - Мы ненадолго, - сказал Орех и тщательно растянул губы в стоматологически безупречной улыбке. - Прием в консульстве у лягушатников. Вовремя туда никто не приходит, но и слишком опаздывать нехорошо - не поймут-с...   Он явно находился если не у финишной черты, то уж во всяком случае - почти рядом, на последнем вираже победного забега. Но "почти", как известно, не в счет; наверно, именно поэтому Орех приволок на встречу свою малолетку - в качестве вещественного доказательства грядущего успеха. Вещи на ней и впрямь были умопомрачительные. Когда, слегка подвыпив, мы приступили к непременному этапу такого рода встреч - поименному рапорту о достигнутом, Орех не стал детализировать. Он просто значительно помолчал, ухмыльнулся и произнес, пришлепнув подругу по гладкому кожаному заду:   - У нас все о'кей. Правда, бэби?   Лайка на бэбиных штанах была супер-труппер; возможно, из-за этого звук получился чересчур смачным. Бэби слегка смутилась, но не обиделась.   Гиршуни, как всегда, прятался где-то в районе дальнего угла, но это не помогло: все те же настырные организаторши неумолимо вытащили его на солнышко за красное от смущения ушко. Немного поскрипев, Гиршуни еле слышно сообщил, что женился и совсем недавно родил дочку. Его обычная неуверенная интонация придавала известию странный вопросительный оттенок, как будто сам Гиршуни удивлялся тому факту, что может иметь жену и даже произвести на свет ребенка:   - Я женат?.. У меня родилась дочь?..   Все принялись снисходительно аплодировать, а Орех наклонился к бэбиной бриллиантовой серьге и сказал, понизив голос, но и не особенно утруждая себя шепотом:   - Посмотри на это убогое лысое недоразумение. Прямо слизь какая-то человеческая. Я бы принял закон, запрещающий таким сусликам размножаться.   Малолетка хихикнула. Гиршуни как раз садился на стул, и я отчетливо увидел, как он вздрогнул, услышав сказанное. Было невозможно разглядеть его лицо, но этого и не требовалось: огромные уши, еще секунду назад пылавшие маковым цветом, мгновенно побелели. В какой-то момент мне показалось, что он хочет обернуться и посмотреть на Грецкого... хотя бы посмотреть... но нет, этот маленький человечек оказался не способен даже на такой, минимальный акт протеста. "Действительно, слизь... - помнится, подумал я. - Грецкий, конечно, свинья, но по сути он прав. Черт знает что."   В хранилище памяти служит скупой кладовщик: он безжалостно выбрасывает в небытие предметы, лица и события, которые кажутся ему не заслуживающими внимания, хотя они-то, в основном, и составляют нашу жизнь. Возможно, так и надо... жаль только, что со временем старый служака впадает в полный маразм и принимается браковать все подряд. Я плохо помню последующие годы, а уж столь незначительную деталь окружения, как Аркадий Гиршуни - тем более. В какой-то момент он куда-то исчез из общей полутемной комнаты нашего учреждения - беззвучно и незаметно, характерно для него. То ли уволился сам, то ли попал под сокращение - Бог весть. Факт, что никто об этом не жалел.   А потом моя жизнь вдруг проснулась, распрямилась, кряхтя и жалуясь на поясницу, сделала несколько пробных приседаний и вдруг разом завертелась, закрутилась, пошла кувырком, удивляя саму себя неожиданной ловкостью залихватских своих кульбитов. Я оставил город, в котором родился, страну, в которой жил, расчерченную дорожками ежедневных привычек карту, по которой ходил, думал, говорил, дышал. Впереди было все другое, новое, странное, не такое: краски, запахи, встречи. Кстати, о встречах: сказать вам, кто был едва ли не первым старым знакомым, встреченным мною на улице?   Да-да, Гиршуни - вы не ошиблись. Как и прежде, он передвигался вдоль стенки, только вот мимикрия его отказывалась работать здесь, в слепящей яркости тель-авивского утра. Еще бы! Таких красок в унылой палитре петербургского хамелеона попросту не водилось. Наверное, поэтому я сразу заметил его и окликнул, обрадовавшись. В тогдашнем своем состоянии я готов был обрадоваться даже Аркадию Гиршуни. Он подошел без особой охоты, мы разговорились.   - Знаешь, - вяло произнес он после обмена приветствиями. - Я только тут узнал, что означает моя фамилия на иврите. "Гиршуни" буквально переводится как "меня изгнали".   - Глупости, - ответил я. - Никто тебя не изгонял. Сам уехал.   Он пожал плечами:   - Да я не об этом...   А о чем? Честно говоря, я не стал особо вникать, пораженный отсутствием всегдашней вопросительной интонации в речи моего собеседника. Считая предшествующие "здравствуй..." и "ах, и ты тут...", он произнес целых пять утвердительных фраз подряд, что раньше представлялось абсолютно невероятным. Я уже открыл было рот, чтобы поинтересоваться, не стряслось ли с ним чего, но тут Гиршуни, словно опомнившись, опустил голову и заговорил по-прежнему. Мне сразу поскучнело, и я стал прощаться. Мы уже почти разошлись, когда он вдруг спросил, не ищу ли я работу.   - Какая работа? - фыркнул я. - Язык бы немножко подучить.   Гиршуни нерешительно поскрипел.   - А не кажется ли тебе... - начал он свой очередной вопрос, но я перебил.   - Давай ближе к делу, Аркадий. У тебя есть что-то конкретное?   Он кивнул и начал рассказывать. "А что, - думал я, слушая его. - Это было бы самым логичным. От судьбы не уйдешь. Как начинал с Гиршуни, так и продолжаешь. Школа, институт, работа... Если так и дальше пойдет, то и на кладбище рядом ляжем. Прямо злой рок какой-то. А впрочем, почему злой? Ты от него когда-нибудь что-нибудь плохое видел? И все же... все же... есть в этом что-то неприятное, что-то такое-эдакое..."   - Ну как? - спросил Гиршуни. - Придешь?   "А что, если сейчас ответить "нет"? - подумал я. - Просто ответить "нет" и уйти. Уехать куда-нибудь на север, в Хайфу, а то и на юг, в Эйлат, подальше от этого суслика ушастого. Ты ж сюда за новой жизнью приехал, помнишь?"   Гиршуни терпеливо ждал.   - Конечно, приду, - сказал я, ощущая себя деревенской девкой, которую не звали на сеновал так долго, что теперь приходится лезть туда по первому приглашению последнего замухрышки. - Давай адрес.   Государственная контора, в которой нам с Гиршуни суждено было служить бок о бок, представляла собой воплощенное торжество идей профсоюзного социализма. Она не производила ничего, за исключением подписей на дюжине-другой формальных бланков. Бланки содержали торжественное разрешение работать и выдавались частным бизнесам и предприятиям, владельцы которых по чистому недоразумению обуревались безумным желанием производить что-либо практически полезное. Желание это извинялось лишь тем, что упомянутые неразумные бизнесмены пока еще не выбрались из диких капиталистических джунглей на светлую полянку социалистического будущего.   В конторе служили около тысячи человек, подписи же требовались далеко не от каждого, а только от нескольких десятков руководителей разной степени крупности. Таким образом получалось, что бедные начальники вынуждены были отдуваться за всех. Этот факт находил свое выражение в зарплате, приводя к прискорбному, с социалистической точки зрения, неравенству. Но с другой стороны, остальным работникам не приходилось делать вообще ничего, то есть - вообще, даже подписывать, а потому зарплатное неравенство признавалось всеми вполне логичным и даже заслуженным. В итоге иерархия жалованья в точности соответствовала трудовому вкладу, а значит, была по-настоящему обоснованной, естественной и справедливой - в отличие от мерзкой капиталистической действительности, где каждый твердо уверен в том, что работает тяжелее и эффективнее прочих, а получает при этом существенно меньше, чем бесполезные начальствующие паразиты.   Характерная для победившего гуманистического учения уверенность в завтрашнем дне реализовывалась у нас в форме так называемого "постоянства". Работника, обладавшего "постоянством", было практически невозможно уволить: любые дисциплинарные санкции отскакивали от него, как вражеские стрелы от заговоренной кольчуги сказочного богатыря. Так что совсем не врут те, кто описывает социализм как сказку, ставшую былью.   Но даже в сказке кольчугу требуется заслужить или, по крайней мере, выкрасть у какой-нибудь вредоносной бабы-яги. Вот и в нашей конторе заветное райское "постоянство" предоставлялось не сразу, а только по прошествии нескольких лет чистилища. И хотя на нас с Гиршуни во многом распространялись божественные льготы "постоянных", мы тем не менее не могли, придя, как они, на службу в начале недели, записаться до самого ее конца на участие в несуществующем семинаре и после этого преспокойно сидеть дома, лелея в душе законное чувство исторического оптимизма.   Как новички мы вынуждены были отсиживать на рабочем месте все положенные восемь с половиной часов, включая перерыв на обед. Это воспринималось мною как вопиющая дискриминация; вместо чувства исторического оптимизма сердце мое полнилось чернейшей завистью откровенно империалистического пошиба, что, конечно же, лишний раз доказывало правильность моего нахождения не в раю, а именно здесь, в чистилище. Говорю только о себе - ведь тогда я не имел еще ни малейшего представления о том, что ощущал в этой ситуации Гиршуни. Вы обратили внимание на это "еще"? Да-да, оно тут не случайно.   Контора помещалась в огромном современном здании в центре Тель-Авива. Мы приходили к половине восьмого, причем опаздывать не рекомендовалось ввиду отсутствия вышеописанной кольчуги. Аппарат на входе с тюремным лязганьем отмечал время начала работы, мы поднимались на шестой этаж, в большую комнату, пустынную в столь ранний час, и усаживались за свои столы, расположенные на максимальном удалении от окон. В социалистическом раю близость стола к окну определялась длительностью профсоюзного стажа. Что, в общем, тоже было справедливо и даже рационально, поскольку каждый отдельно взятый стол пустовал тем чаще, чем большим стажем обладал его сиделец, который, таким образом, реже заслонял свет своим менее заслуженным товарищам. Тех, кто сидел у самого окна, мы видели так редко, что практически не помнили в лицо.   Наверное, в этом неуемном стремлении к свету больше всего проявлялся божественный характер "постоянных". На определенном уровне стажа они начинали борьбу за персональные окна - такие, которые не приходилось бы делить ни с кем, даже с другими небожителями. Персональное окно означало персональный кабинет, а тот, в свою очередь, подлежал расширению на два, три, четыре окна - и так до бесконечности, то есть до пенсии.   Кабинетов катастрофически не хватало, что вынуждало небожителей всеми правдами и неправдами выгораживать себе отдельный закуток в общей комнате, забирая таким образом вожделенное окно в свое личное пользование. Это встречало естественное противодействие менее продвинутых "постоянных", остававшихся без света вообще. Начинался типично ангельский конфликт: война за свет между херувимами и серафимами. Нужно ли говорить, что с низкой, приземленной точки зрения этот конфликт не имел никакого смысла: ведь ни те, ни другие на службе практически не появлялись. Но могут ли земные твари проникнуть в возвышенную логику небесных созданий? Время от времени в коридорах и комнатах рая разгорались нешуточные сражения; пригнув головы в шуме мощных ангельских крыльев, среди гордого клекота, в облаке белоснежных перьев, мы немо внимали содроганию тверди и горнему полету небожителей.   Но все же подобными развлечениями нас баловали нечасто. Слишком нечасто. Большей частью дни тянулись уныло и однообразно. С утра мы обычно занимались тщательным и неторопливым приготовлением кофе - с таким расчетом, чтобы получившегося количества маленьких глоточков хватило бы до девяти. В девять из коридора слышался неторопливый перестук колес, вызывавший в памяти разные, но в то же время взаимосвязанные образы роддома, больницы, морга и похорон, и в комнату, толкаемая толстой немолодой марокканкой, въезжала чайная тележка с термосами и выпечкой. Марокканка носила звучное имя, подходящее в моем понимании только стройным парижским женщинам или комнатным болонкам: Жаннет. Она садилась рядом с Гиршуни и, вздыхая, принималась гортанно жаловаться на жизнь. Кроме нас поговорить ей было не с кем, потому что не только в нашей комнате, но и на всем этаже, а может быть, и во всем огромном здании находились лишь мы - два кандидата в небожители, охранники, да еще несколько несчастных начальников, которые, как уже было сказано, отдувались за всех в своих больших светлых кабинетах о три, а то и о четыре окна.   Затем плавно подходило обеденное время, и мы спускались в столовую. По причине субсидированных цен в ней постоянно толпился народ: в основном друзья и родственники небожителей, всеми правдами и неправдами снабженные соответствующими пропусками. Иногда заглядывали и сами "постоянные" - проверить, соответствует ли размер и качество шницелей результатам последнего профсоюзного соглашения. После обеда я возвращался в свое рабочее кресло и дремал с полчасика, набираясь сил перед самым приятным этапом - кружками по интересам. Заботясь о том, чтобы работа содержала как можно меньше элементов беззастенчивой эксплуатации человека человеком, профсоюз организовал для служащих с десяток различных секций - разумеется, в рабочее время. Лично я регулярно посещал китайскую гимнастику, занятия индийской медитацией и курс практической магии, а также всерьез подумывал о танцах живота.   К трем, слегка подустав, я возвращался на место - как раз ко второму пришествию пресвятой Жаннет с ее чайной тележкой. Усевшись рядом с Гиршуни, она слово в слово повторяла свои утренние жалобы. К исходу первого месяца я выучил их настолько, что затыкать уши было бесполезно: я слышал, даже не слыша. В четыре полный свершений рабочий день заканчивался, и мы с Гиршуни отправлялись по домам, укрепленные гимнастикой, просветленные медитацией и полусумасшедшие от вынужденного, я бы даже сказал, насильственного безделья.   Почему я не сбежал оттуда сразу? Что держало меня в этом странном вертепе социалистического сюрреализма? - Не знаю. Честно говоря, сначала и бежать-то было особо некуда, разве что на улицу: для поисков настоящей работы следовало прежде подучить язык, осмотреться, освоиться. А потом уход стал казаться глупым: ну какой дурак станет дергаться, когда до перехода в статус небожителей - рукой подать? Вот получим "постоянство", а там посмотрим... - так или примерно так рассуждал я тогда. Но "постоянства" все не давали и не давали. К исходу третьего года мне стало ясно, что одуревшие мозги находятся на пороге необратимых изменений: я поймал себя на том, что с интересом слушаю ежедневные жалобы Жаннет. Линять! - решил я. - Немедленно линять! И вот тут-то, когда я уже окончательно собрался уходить, нам вдруг дали работу. Ту самую, настоящую работу, пережиток варварской античеловеческой капиталистической формации.   Отчего это случилось? Как произошло? - Трудно сказать. Единственное объяснение, которое приходит мне в голову, заключается в том, что уж больно область была новой, незнакомой: интернет. Нет сомнения, что и ей уготавливалось в нашей конторе самое что ни на есть светлое соцбудущее, но пока что... Пока это будущее еще не наступило, интернету предстояло честно пройти весь предусмотренный марксизмом путь общественного развития, начиная... гм... ну, скажем, с рабовладения. На роль рабов вызвались мы с Аркадием Гиршуни: я - радостно, он - наверное, за компанию. "Почему рабы? - спросит кто-нибудь. - Разве вы не получали зарплату?"   Получать-то получали, но совсем за другое: за своевременный приход и уход, за чаепитие, за посещение столовой и кружков по интересам... А вот интернетом мы занимались абсолютно бесплатно. То есть работали задарма, как наши предки на пирамидах.   Формально в наши обязанности входило обеспечение компьютерной безопасности, то есть охрана внутренних секретов учреждения от посягательств злоумышленных интернетовских хакеров. Секретов! Смех, да и только. О каких секретах могла идти речь, если организация не производила ничего, кроме сотни подписей в неделю? Но, видимо, этот факт и представлял собой самый большой секрет: известно, что тщательнее всего охраняется именно информация о том, что охранять, в общем, нечего.   Что ж, нечего - так нечего. От нечего делать мы и впрямь построили превосходную систему защиты. Денег никто не жалел; по первому требованию закупались дорогие устройства, программы, сервера - все, о чем только могли помыслить наши распаленные вседозволенностью головы. Мы разделили внутреннюю сеть непроходимыми брандмауэрами на небольшие полуавтономные сегменты; десятки внимательных датчиков круглосуточно анализировали каждый пролетный байт; любое отклонение от нормы фиксировалось центральной системой контроля и вызывало немедленную защитную реакцию; обмен данными шифровался; коды и пароли менялись часто и бессистемно... Это была поистине неприступная крепость! Крепость, защищающая звенящую пустоту, ноль, зеро, гурништ.   И в то же время мы ужасно гордились этим произведением искусства ради искусства. Мы надышаться не могли на свое творение, мы ласково оглаживали его, как, наверное, оглаживал Пигмалион свою мраморную Галатею. Изо дня в день, моделируя атаку потенциального противника, мы производили всевозможные проверки, дабы убедиться в бесплодности попыток проникнуть извне в пределы наших бастионов. Несуществующий враг не дремал; соответственно, и от нас требовалось постоянно совершенствовать, видоизменять и заново испытывать элементы оборонительной системы. Воображаемые и оттого неутомимые хакеры изобретали все новые и новые лазейки, вели хитроумные подкопы, удлиняли осадные лестницы, обходили ловушки, подкатывали к воротам все более и более устрашающие тараны. Они наступали со всех сторон сразу... хотя, тьфу!.. кто там наступал?.. кому на хрен сдались дурацкие секреты нашей конторы? - Никому! И тем не менее, мы упорно убеждали начальство и прежде всего самих себя в несомненном наличии этой на сто процентов выдуманной угрозы. Для чего? - Да просто для того, чтобы внести хоть какой-то минимальный смысл в нашу бессмысленную работу.   С этого-то все и началось, с проверок. Вернее, с одной из них. Помню как сейчас: был вторник, середина недели, четверть десятого. Жаннет как раз завершала свой ежедневный рассказ о трудностях жизни. Гиршуни, послушно кивая, что-то тихонько настукивал на клавиатуре. Я же возился с недавно полученным кодом-взломщиком, изготовленным весьма и весьма толково. Проникнув в компьютер, эта программа маскировалась под законный фрагмент операционной системы и поселялась на диске, исподволь собирая и индексируя нужную информацию: файлы, пароли, методы, последовательности нажатых клавиш, движения мышки. Время от времени она пересылала накопленную добычу наружу, своему невидимому виртуальному хозяину.   От обычного "троянского коня" этот код отличался очень высоким качеством маскировки и удивительной адаптивностью. Даже новейшие антивирусы и брандмауэры могли обнаружить его только непосредственно на стадии вторжения; он не реагировал на приманки, обходил самые хитроумные ловушки. Поселившись на диске, коварный "троян" тут же становился невидим для любой современной защиты! Ему требовалась всего лишь малая брешь, слегка приоткрытое окно, немного приспущенный щит - хоть на минутку, хоть на чуть-чуть... Но в том-то и дело, что у нас таких брешей просто не существовало! Мы действительно извели их как класс, да простится мне марксистская терминология - сами знаете, с кем поведешься...   Каждый компьютер в здании подлежал автоматической принудительной многоуровневой защите, отменить которую имели возможность только двое - я и Гиршуни. А потому, снисходительно оценив хакерскую изобретательность, я на пробу запустил программу в нескольких рабочих сегментах сети. Как и следовало ожидать, результаты вызывали приятное чувство законной гордости: коду не удалось проникнуть ни на один диск, ни в одну машину; сервер-администратор исправно рапортовал о замеченных и успешно отраженных атаках.   Закинув руки за голову, я самодовольно покачивался на стуле. Вздыхая и стуча тележными колесами, ушла по пустому коридору Жаннет. Гиршунины уши облегченно расслабились и приобрели свой обычный бледно-розовый вид. Все стихло в нашем образцовом королевстве; лишь монотонное гудение кондиционера да редкая очередь клавиш с гиршуниной клавиатуры - то быстрая, пулеметная, то нерешительная, словно даже задумчивая. Прекрасно помню, как я еще подумал: "Он будто сам с собой разговаривает," - и только после этого перевел взгляд с гиршуниных ушей на собственный экран. И оторопел.   На экране красовался еще один рапорт, но не от сервера - об отражении атаки, а ровно наоборот. Запущенный мною "троянский конь" скромно докладывал об успешном внедрении по такому-то и такому-то адресу, а также напоминал о порядке изменений в заданном режиме отчета, буде мне захочется оный режим изменить. Я не поверил своим глазам. Какому идиоту взбрело в голову опустить защиту на своем компе? И каким образом ему удалось это провернуть - ведь, напоминаю, права на подобное действие были только у нас - единственных администраторов всея сети?   - Аркадий? - это Гиршуни обращался ко мне в своей всегдашней вопросительной интонации. - Я выйду на минуточку?   - Да выходи ты куда хочешь, мне-то что! - ответил я грубо. - Что ты каждый раз моего разрешения спрашиваешь? Я что тебе - начальник?   Он сдавленно вздохнул и принялся скрипеть. "Хочет что-то сказать, - понял я. - Типа, поделиться..."   - Ты не мог бы потом посмотреть? - выдавил из себя Гиршуни. - Я тут уже третий час новую версию устанавливаю - и все никак... почему, не знаю. Вроде как защиты все поотменял, а все равно не дается... что ей еще надо?   Пожав плечами, он повернулся и бесшумно вышел в коридор.   - Эй! - сказал я ему вслед примерно через полминуты, но он, понятное дело, уже не услышал.   И в этом тоже была рука судьбы. Потому что если бы Гиршуни остался в комнате, то я бы, конечно, сразу же рассказал о том, как новый "троян" заскочил к нему в компьютер, заскочил лихо, с понтом, воспользовавшись временно, но очень кстати отключенной защитой. Ведь защиту свою Гиршуни отключил, можно сказать, случайно, в качестве крайней меры, отчаявшись определить причину непонятного поведения новой версии одной из наших программ. Вообще говоря, это отключение не представляло из себя никакого риска - ведь наш сегмент был защищен намного лучше остальных. В нем и работали-то только две наших машины - моя и гиршунина... так чего же бояться, в самом-то деле? Не мог же он знать, что именно в этот момент я запускаю своего пробного "трояна"!   Все это я бы выложил ему тут же, на месте, и мы бы посмеялись над невероятным совпадением, вернее, посмеялся бы я, а он бы просто поскрипел, сверкая очками и слегка дергая уголком рта... а потом мы бы еще многозначительно покивали, припомнив известную статистику о том, что подавляющее большинство бед приходят изнутри, а не снаружи, хотя запираются люди почему-то именно от внешнего врага, не ожидая подвоха со стороны сердца. Ну а затем, отсмеявшись и откивав, мы бы легко пришибли бедолагу-"трояна" в его потаенном убежище и продолжили бы дальше как ни в чем не бывало.   Только вот ничего этого не случилось, ничего: ни кивков, ни смеха, ни рассказа. Все остались на своих местах: я - за столом, Гиршуни - в коридоре, а "троян" - в гиршунином компьютере. Впрочем, нет. Был еще диалог, короткий, но содержательный - между совестью и любопытством.   - Кончай, слышишь? - сказала совесть. - В конце концов, это некрасиво.   - Так ведь ненадолго, - возразило любопытство. - Ну разве тебе не интересно узнать, что он там настукивает на клавиатуре, кому шлет свои мейлы, как выглядит его предупредительный скрип в письменном виде, кто и как ему отвечает? Представь себе, что это канал "В мире животных", программа про сусликов.   - Подглядывать гадко, - напомнила совесть. - Читать чужие письма... фу...   - Да при чем тут это? - удивилось любопытство. - Речь идет о сугубо техническом вопросе. Смогут наши хваленые системы справиться с этим маленьким "троянским конем" или нет? Смотри на это как на очередное испытание защиты. Спорим, Гиршуни обнаружит "трояна" к концу рабочего дня? Ну?   - А если не обнаружит?   - Спорим?   В разгар этой беседы подошел Гиршуни - как всегда бесшумно.   - Ты меня звал?   Подумав, я отрицательно покачал головой. Любопытство победно вскинуло руки. Совесть плюнула и пошла спать.   В тот же вечер я получил первую информацию о своем ушастом соседе: имена, идентификаторы, ключ-пароль к почтовому ящику, доступ к журналу-дневнику, к фотографиям, документам, переписке, исповеди. Он весь лежал у меня на ладони, не имея об этом ни малейшего представления - он, всю жизнь прятавшийся от постороннего взгляда в тени стен и в темноте углов! И можете мне поверить - там было на что посмотреть. User Profile User: Girshuni Location: Israel Date of birth: 30.2.1960 Имя: Аркадий Гиршуни   Girshuni   Тип записи: частная   Неужели меня изгнали и оттуда, из снов? Должен заметить, что сны снятся мне удивительно редко: чем это можно объяснить? Многие утверждают, что видят сны ежедневно, а уж если утверждают, причем так дружно, то отчего бы им не поверить? Да и какие есть у меня основания не доверять такому большому количеству людей? Наверное, никаких, правда? Почему же тогда я почти не вижу снов... то есть вижу, но очень-очень редко... может, раз в год, а может, и реже, трудно сказать... отчего?   Если бы кто-нибудь спросил меня, на что похожа жизнь, то я бы сравнил ее с блужданием по незнакомому темному залу, битком набитому старой мебелью, никому не нужной рухлядью и хламом, где стулья с подломленными ножками перевернуты на пыльные столешницы шатких столов, где накренившийся шкаф болтает скрипучей дверцей, а выдвинутый комодный ящик напоминает вечно раззявленный рот деревенского дурачка, так что почти ожидаешь струйку слюны из его запекшегося коростой, изъеденного насекомыми уголка, и душно, и пахнет застарелой затхлостью, и легкие уже забыли о тоске по свежему воздуху, как будто его не осталось в природе, и нет ни воздуха, ни неба - пусть серого, пусть дождливого - любого, лишь бы неба, нет ни земли, ни деревьев, ни птиц - ничего, кроме угарной пыли и темноты, и мягких разваливающихся узлов с ветхим тряпьем, и бесчисленных углов, на которые то и дело натыкаешься то локтем, то коленкой, а то и лбом, и сердцем, и всем своим испуганным, угасшим существом.   И вот там-то, в этом зале, размеры которого неизвестны, потому что до стенки никак не добраться; то есть стенок-то там хватает, уж чего-чего, а стенок там сколько угодно: шкафных, гардеробных, буфетных... а есть еще и такой зверь, "шифоньер" - но это все не те стенки - не стены зала, идя вдоль которых можно было бы надеяться встретить дверь или окно, или хотя бы крохотную дырочку наружу, вовне, туда, где... ладно, не будем об этом, чтобы не расплакаться; так вот, туда, время от времени... хотя это только так говорится "время от времени", а на самом деле нету там никакого времени и быть не может, но ладно, не буду придираться к словам... время от времени туда ни с того ни с сего проникает свет - непонятно откуда и зачем, просто возникает вдруг, на одно очень короткое мгновение: мелькнул и нет, и его можно было бы назвать отблеском надежды, или лучом света в темном царстве, или еще как-нибудь в том же оптимистическом, школьно-литературном духе, можно было бы, когда бы он не выхватывал из тьмы все ту же душную вселенную зала, все то же тесное пространство мебельных углов, и тюки с тряпьем, и рваные одеяла, когда бы он ни делал видимой прежде невидимую, клубящуюся в воздухе пыль, когда бы ни превращал обычную подвальную скуку, подвальную муху в огромное, разросшееся до размеров слона, отчаяние.   Вот почему я испытал такое потрясение, когда мне впервые объяснили значение моего имени; странно, но факт - я никогда не задавался вопросом, что оно значит - в отличие от другого, постоянно мучившего меня недоумения: за что, почему именно мне досталась эта дурацкая кличка, уместная разве что для персонажа мультфильма, для какой-нибудь нелепой смеси "манюни" с "чебурашей", но абсолютно не подходящая нормальному ребенку в нормальной детсадовской песочнице - Гиршуни.   Это слово звучало абсолютной абракадаброй, что, честно говоря, несколько облегчало мои страдания: ведь бессмысленность, а следовательно, и несправедливость наказания всегда придает страдальцу некий ореол мученичества - хотя бы в его собственных глазах, и это необычайно важно, потому что единственное место, куда можно сбежать от рычащего мира - это ты сам, один-одинешенек, третьего не дано: только ты и мир, брызжущий ядовитой слюной и грызущий тебя за пятки, а коли так, то хотя бы это, самое крайнее, единственное убежище должно быть, по возможности, укреплено верой в невиновность защитника, в чистоту знамени, вооружено надеждой на то, что где-нибудь там, в не различимых отсюда небесах, кто-нибудь опомнится и исправит, наконец, происходящую с тобой вопиющую несообразность.   Так я и жил, справляясь по мере сил, подпитывая себя этой верой и этой надеждой, перебираясь из песочницы в класс, из класса в аудиторию, из аудитории в проходную предприятия, пока не оказался на курсе начального иврита, где веселая преподавательница Ривка, блестя глазами и улыбаясь, переспросила: "Гиршуни? А все ли тут знают, что это значит?" - и я почувствовал, как сердце мое ухнуло в пятки - те самые, погрызаемые миром, и приготовился услышать что-то ужасное, ужасное настолько, что у меня даже не нашлось сил изобразить на лице скучающее выражение типа "а как же иначе, конечно... уж мне-то, обладателю имени, может ли быть неизвестно его значение?.." - нет, я просто сидел, забыв стыд, открыв рот и ожидая удара, который должен был сокрушить всю мою мощную, годами выстроенную оборону, и веру, и надежду, и любовь в придачу - все, без остатка... "ну же, говори, говори уже," - думал я, а Ривка все тянула свою профессионально-учительскую паузу, призванную хотя бы немного приподнять заинтересованность аудитории над ровным уровнем полуденной дремы, и нечего говорить, насколько кстати была мне эта заинтересованность: если бы я мог молиться в тот момент, то, без сомнения, взмолился бы о том, чтобы весь мир провалился в тартарары, включая зевающий класс и проклятую Ривку, которая все длила и длила свой зубодробительный замах: "Что, нет? Неужели не знаете?.. Это означает..." - "Ну что?!. что?!. ну скажи уже... - мелькало в моей голове - что?.. вор?.. убийца?.. растлитель малолетних?.. кто я?.." - и тут она сделала умильную гримаску и нараспев произнесла: "Гиршуни означает "меня изгнали"; это слово составлено из двух - глагола прошедшего времени множественного числа третьего лица "гиршу" и местоименного суффикса "ни", указывающего на принадлежность данного действия к единственному числу первого лица... Все слышали? Повторяю еще раз: ме-ня из-гна-ли..." - "Не тебя, Ривка, - встрял наш записной классный мужлан, который всегда найдется в любом классе, даже в самом маленьком, - тебя мы изгнать не дадим!.." - и Ривка в ответ игриво рассмеялась и всплеснула руками под своим париком - она была религиозной и ходила в парике и в длинном, до пят, платье, а мужлан ткнул своим волосатым пальцем в мою сторону и твердо сказал, как припечатал: "Его! Изгнали его! Брысь отсюда!.." - и тут уже рассмеялись все, разом проснувшись, словно обрадовавшись случаю совершить очередную пакость.   Дальнейшее я слышал плохо: Ривка уже в полной тишине, знаменующей всеобщее возвращение в спячку, бубнила об Испанском изгнании; мужлан зевал, так внимательно уставившись на коленки пышной блондинистой врачихи из Днепропетровска, как будто прикидывал, не сожрать ли ее на сон грядущий, и это напоминало о рычащем мире, нацелившемся на мои бедные пятки, но, по-видимому, напоминало лишь мне, потому что блондинка, напротив, только сдвигала ноги покрепче да розовела от мужланова взгляда, который даже не видела, ибо сидела спиной, а просто чувствовала затылком, шеей, лопатками, задом или чем там женщины столь безошибочно чувствуют подобные взгляды, поворачиваясь к ним то тем боком, то этим, как к солнцу на пляже, - в точности как и я поворачивался то так, то эдак к совершенно новой для меня, непривычной, обжигающей ситуации, в которой теперь предстояло жить, вернее, выживать, ибо жизнерадостное объяснение Ривки изменило ее кардинально - не Ривку, а ситуацию, а впрочем, и Ривку тоже, потому что в тот конкретный момент я уже не мог смотреть на нее без ненависти - не на ситуацию, а на Ривку, а впрочем, что там - и на ситуацию тоже.   Новость же заключалась в том оглушительном факте, что мои отношения с миром вовсе не являлись недоразумением, следствием прилепленной к моему лбу бессмысленной клички, что, в общем, имеет место сплошь и рядом, и тот, кто не верит, пусть сам попробует прилепить какое-нибудь нелепое слово к любому объекту... ну, хоть слово "трактор" на лоб Моны Лизы или даже не на лоб, а на холст, или даже не на холст, а на раму - пусть попробует и посмотрит, что будет, да-да, пусть посмотрит на внезапно изменившиеся лица посетителей музея, пришедших восторгаться согласно путеводителю, пусть послушает, как они зашушукаются, захрюкают сдавленными смешками: "Глядите, глядите - трактор!.." - а при чем тут трактор?!. ну при чем тут трактор?!. разве что-то изменилось?.. разве померкла знаменитая усмешка?.. разве состарилось вечно молодое лицо?.. обвисла грудь?.. появился запах изо рта?.. - нет, ничего этого не случилось: перед ними все та же Мона Лиза, каждой черточкой идентичная себе самой, и антураж тот же: и музей, и комната, и освещение, и даже непременные японцы, напоминающие ходячее фото-кино-ателье... - все то же, кроме этой косо прилепленной бумажки с корявыми, наспех нацарапанными буквами, складывающимися в абсолютно не подходящее к данной ситуации слово "трактор" - бессмысленное, глупое и, тем не менее, кардинально меняющее отношение пришедших к картине идиотов, причем самое обидное здесь то, что сама картина ни капельки не повинна в происходящем вокруг нее безумии, как и я был ни капельки не повинен в безумии, происходившем вокруг меня из-за прилепленной ко мне бумажки, на которой значилось, правда, не "трактор", а "гиршуни", но суть от этого не менялась, вернее, я думал, что не менялась, я имел роскошь так думать, пока эта религиозная дура в парике и длинном бесформенном балахоне не выскочила передо мной со своим непрошенным объяснением, как проклятый отличник в классе, выскакивающий, чтобы напомнить склерозному учителю о заданной неделю назад и уже позабытой было домашней работе.   Так думал я все эти годы, утешая себя тем, что мои имя и внешность, определяющие всеобщее отношение ко мне, если можно назвать словом "отношение" эту едкую смесь обструкции с отвращением, так вот, я полагал, что мои имя и внешность являются не более чем такой бумажкой, вывеской, а если не вывеской, то занавеской или пусть даже скорлупой, другими словами, чем-то крайне поверхностным, несущественным, не имеющим ничего общего с моей истинной сутью, которая без скорлупы, вполне возможно, предстала бы совсем иной, например - прекрасной, как жемчужная боттичеллиевская богиня, выходящая из безобразной, морщинистой, текущей вонючей слизью раковины, да простится мне это банальное сравнение, а потому мне всего-то и требовалось что шанс, всего лишь шанс, и тогда все бы увидели... хотя это ведь только говорится "всего лишь", а на самом деле вероятность такого шанса ничтожна, и многие раковины остаются закрытыми: некоторые - на протяжении многих тысяч лет, а большинство так и вовсе навсегда, ведь море настолько огромно, а глубина его настолько страшна и непостижима, что трудно надеяться всерьез на то, что за тобой когда-нибудь придет ныряльщик с ножом или художник с кистью, вот и приходится мириться и со скорлупой, и с морщинистой ребристой раковиной, и со слизью моллюска, и с плавающими вокруг странными пучеглазыми существами, так и норовящими отгрызть тебе пятки... да-да, приходится мириться, и я смирился, но это было гордое смирение, смирение богини, заключенной в пожизненную тюрьму, смирение жемчуга, так и не получившего своего шанса на свет.   И что же - все это оказалось иллюзией, ошибкой, наивной уловкой второгодника, предпочитающего объявить условия задачи бессмысленными, а саму задачу - не имеющей решения, а потом еще и убежать во двор к приятелям в детсадовскую песочницу, о которой я уже где-то упоминал... но при чем тут песочница?.. ах, да, песочница, песок... как страус, засовывающий голову в песок в попытке избежать очевидности... погоди, погоди, а как же второгодник?.. слушай, отстань, ладно?.. что, страус не может быть второгодником?.. отчего же не может - пусть будет, тем более что это только усиливает тезис, простой, как песок: тезис о том, что на самом деле все имеет и смысл, и причину, и следствие, что случайностей нет в природе, что понятие вероятности, не говоря уже о соответствующей теории, изобретено не кем иным, как уже знакомыми нам страусами-второгодниками, уставшими от попыток понять, что к чему, но это - в общем, а в моем частном, конкретном, чисто-конкретном случае эта глобальная закономерность бытия заключалась в точном соответствии формы и содержания, скорлупы и яйца, вывески "Меня изгнали..." - можно ли было точнее отразить происходящее со мной, моллюском, слизистым существом, веществом, студенистым отвратом, вообразившим себя жемчужиной?.. ха-ха... мое имя являлось последним, решающим доказательством, если таковое еще требовалось кому бы то ни было, кроме меня, дурака: ведь если что-то пахнет слизью, липнет, как слизь, тянется, как слизь, тошнотворно, как слизь, то, следовательно, это слизь, хоть слизью назови ее, хоть нет... - очевидная истина, не правда ли?.. вполне можно было бы обойтись без вывески, без имени, без слова, потому что все ясно без всяких слов, так нет ведь, вот вам еще и паспорт - видите, вот здесь, под фотографией, на самом авторитетном из всех языков мира, крупными буквами: "СЛИЗЬ"... и теперь уже никаких сомнений, никаких, никаких.   На первый взгляд, это открытие должно было потрясти меня до самого основания - если, конечно, у слизи есть основание - и, тем не менее, не произошло ровным счетом ничего: не ударила молния, не разверзлась земля, небеса не накренились, ливни и ураганы не смыли мое утлое сознание в темную бездну безумия... значит, его действительно нету, основания, да?.. я продолжал жить, как жил, словно ничего не случилось, продолжал жить, удивленно наблюдая за самим собой со стороны; все так же рано вставал, чтобы отправить детей в школу, потому что Маша любит сладко поспать по утрам - это, пожалуй, ее единственная слабость, ее сладкая слабость... варил кашу, которую они уже отказывались есть, как-то очень быстро перейдя на местные детские предпочтения, выходил на пустынную, горьковатую от запаха хвои улицу, покупал фрукты с арабского лотка на углу, а потом сидел в кухне, подъедая остывшую детскую овсянку и прикидывая, стоит ли будить Машу - ведь на курсах языка мы занимались вместе... хотя нет, сказать "занимались вместе" будет чудовищным преувеличением, поскольку в итоге я всегда решал не будить и отправлялся на курсы в одиночку, что, кстати, нисколько не помешало в дальнейшем превосходному машиному ивриту, но это потом, а пока я действительно отправлялся в одиночку на эти злосчастные курсы, туда, где жизнерадостная преподавательница Ривка окончательно открыла мне глаза на самого себя... открыла ли?.. или они и так были открыты, потому что я, видимо, чувствовал все это и без Ривки, знал давным-давно, с самого начала, просто хранил это знание где-то очень далеко, в темной глубине верхней антресольной полки самого крайнего, дальнего чулана, если, конечно, внутри слизи есть чуланы и антресоли - знание о том, что не беды мои являются несправедливым следствием случайного имени и отвратительной внешности, а, наоборот, имя и внешность неотвратимо и справедливо следуют из моей сути, моей судьбы и моего предназначения, так что жаловаться не на что, а нужно просто смириться, но не гордым смирением жемчужины - вот еще, разбежался!.. а смирением слизи - обычным, бытовым, слизистым, поскольку каждый обречен быть тем, кто он есть - есть или быть съеденным, то есть обречен жить, точка.   Но всему есть предел, не так ли?.. в том числе и смирению; взять хоть, например, эти мои записки - разве они продиктованы смирением?.. конечно, нет, скорее, наоборот - смиренный Гиршуни не должен был бы писать их вообще, но именно постольку, поскольку всему есть предел, то - вот и они, записки: честно говоря, мне и самому странно ощущать, сколько всего там накопилось и как оно из меня выплескивается, словно запруду прорвало... а все почему?.. гм, не помню уже, надо бы заглянуть в начало... ах, да!.. хотел-то я всего-навсего рассказать о сне, необычном не столько своим содержанием, сколько своей редкостью: ведь я почти не вижу снов, считанные разы за всю жизнь - ну как тут не подумать, что я обделен даже в этом, изгнан даже оттуда - эта мысль прямо-таки напрашивается, разве не так?.. вот она и напросилась, да еще так длинно и нудно, что я даже забыл, с чего начинал... хорошо, что в написанное всегда можно заглянуть, перевернуть страницы, несколько раз нажать на клавишу PageUp, а то и на Ctrl-Home, и читай себе, а там написано: "Неужели меня изгнали и оттуда, из снов?" - и далее по тексту.   Мне снилось, что мы идем с Машей по снегу, по тяжелому глубокому снегу, мы вдвоем, и вокруг нет никого и ничего, только снег да снег кругом, и никакой "путь далек" не лежит даже приблизительно, даже если очень тщательно всмотреться в ту или другую сторону - ни пути, ни замерзающих ямщиков, ни даже неба - настолько его много, этого снега, буквально повсюду, куда ни глянь, даже вверху: снег да снег, снег да снег, один только снег да еще - наши ноги, которые приходится с трудным усилием вытаскивать из этой мерзлой и в то же время какой-то липкой, болотной глубины: тянешь, и тянешь, и тянешь - и, главное, зачем? - для того лишь, чтобы тут же снова погрузить их туда? - да, для того лишь, и это действие настолько бессмысленно, что даже не хочется о нем думать, а мы и не думаем, мы просто идем и идем, трудно и медленно, как, видимо, ходят только во сне, потому что наяву сердце не выдержало бы и десятка таких тяжелых шагов, и я думаю: как хорошо, что Маша - сзади: она хотя бы видит мою спину, в то время как перед моими глазами нет ничего, кроме снега и собственных ног, ныряющих, как шатуны, по колено в белую топкую трясину, и тут она говорит: "Арик, - так она зовет меня, "Арик"... - Арик, я больше не могу..." - а я отвечаю, не оборачиваясь: "Возьми батарейку," - и снова вытаскиваю ногу, и снова ставлю ее в зыбкое белое болото, привычно надеясь и радуясь тому, что проваливаюсь только по колено, а не по пояс, что, впрочем, уже случалось, и не раз... шаг, и еще шаг, и еще... и тут я вдруг понимаю, что ее нету сзади, и оглядываюсь, и вижу, что Маша уже не идет, а сидит, вернее, полулежит на снегу, глядя на меня виноватыми испуганными глазами, и как-то странно нагребает на себя снег, словно хочет закопаться в сугроб и таким образом спрятаться - от кого? - от меня?   - Маша, - говорю я. - Что случилось, Маша? Почему?   - Я больше не могу, - повторяет она. - Извини меня, пожалуйста.   - Опять жалеешь батарейки? - спрашиваю я с досадой, потому что она и в самом деле вечно жалеет батарейки, в смысле - жалеет на себя, для себя, а она ведь не может без батареек, да и кто смог бы без батареек в таком снегу и на таком холоде?    - Возьми немедленно свежую батарейку, - говорю я. - У нас их много.   Понятия не имею, откуда вдруг взялись во сне эти батарейки - чушь какая-то, правда? - человек ведь не настольные часы и не кинокамера, чтобы зависеть от батареек... хотя нужно признать, что агония живого существа очень похожа на судорожное подергивание секундной стрелки часов непосредственно перед тем, как они останавливаются; но на этом аналогия заканчивается: ведь живой организм распадается, безвозвратно исчезает, а часы остаются жить даже без смены батарейки: достаточно посмотреть, с какой надеждой они подготавливаются к моменту, когда бегущее по кругу время дважды в сутки, строго по расписанию, равняется с ними, равняется на них, с каким усилием они пытаются зацепиться за него, пристроиться к нему, ухватиться за его потную линялую майку с неразличимым номером на спине, как отчаянно глядят они вслед мелькающим подошвам его кроссовок... отчаянно, и в то же время - время! - спокойно, потому что уже сейчас можно начинать готовиться к следующей встрече, которая неизбежно состоится ровно через двенадцать часов без нескольких секунд; ведь так, правда?.. так?.. ну как же тогда можно говорить о смерти применительно к стоящим часам? - да они живее всех живых, живее идущих!.. но горе живому существу, лишившемуся батарейки!.. кстати, не такая уж это невероятная ситуация: говорят, что есть какие-то приборы для сердца, они наверняка работают на батарейках, так что сон не так уж и глуп; вот только у Маши никогда не было проблем с сердцем, у нее вообще никогда не было никаких проблем, ни проблем, ни слабостей - ну разве что страсть к сладкому утреннему сну... зачем же ей тогда батарейки? - не знаю, честное слово, не знаю, но там, во сне, в этом ужасном болотном снегу, я был абсолютно уверен, что без батареек она умрет, не продержится и минуты, тем более - на таком морозе, хотя угроза эта была чисто гипотетической, потому что батареек у нас было навалом, огромное количество, и я знал это точно - обычных пальчиковых батареек, отчего-то называемых словом "ААА", больше похожим на подзаголовок картины "Крик" одного норвежского художника, чем на название сорта батареек; я специально запасся ими еще до выхода, завернул в десяток пакетиков и разложил на столе, чтобы Маша могла распихать их по разным карманам, так, чтобы с гарантией: пусть даже вывалится из одного кармана, но в других останется - предусмотрительно, не правда ли?.. так что теперь она и должна-то была всего-навсего сунуть руку в один из своих многочисленных карманов и нащупать пакет, а в нем - батарейки, сменить и продолжить путь... куда?.. зачем?.. - неважно, там разберемся, главное - продолжить, и потому я никак не мог понять ее странного поведения и сердился, пока еще не сильно, но с потенциалом настоящего гнева, ведь ситуация совсем не располагала к странностям, к непонятной, ввиду огромного батарейного запаса, машиной скупости, которая, впрочем, не представляет для меня новости, хотя нет, тут я грешу против истины: это машино качество никак не может именоваться скупостью, потому что скупость обычно направлена на весь мир, скупому всегда жалко, вне зависимости от того, что нужно дать и кому - скупой просто органически не может "дать", вот и все; у Маши же скупость распространяется только на нее саму, а в отношении всего остального мира она удивительно щедра, готова отдать последнее, даже без просьбы, и всех жалеет - и бедных, и богатых - всех, кроме себя; может быть, этим и объясняется ее удивительная неспособность взять себе хоть что-нибудь, хоть шаль, хоть што, хоть полушалок, не говоря уже об этих треклятых батарейках.   - Немедленно! - командую я. - Немедленно! Как ты можешь жалеть на себя даже такую малость? Это, в конце концов, ненормально. Это, если хочешь знать, просто болезнь какая-то. Маша, ты меня слышишь?   Но тут она начинает плакать, искоса поглядывая на меня и продолжая нагребать на себя снег, как нагребает на себя кладбищенскую землю какой-нибудь мертвец из фильма-ужастика, возвращающийся поутру в могилу, и только тогда я, наконец, понимаю, что происходит что-то очень страшное, непоправимое, безвозвратное, и я шепчу: "Что? Что случилось?" - и она отвечает, проглатывая всхлипы: "Я забыла батарейки, Арик... прости меня, пожалуйста, прости... я забыыы..." - и последнее слово срывается в коротенький вой, невыносимый, но сразу же гаснущий, как будто она сама пугается его безысходного, предсмертного тона, а я стою на подгибающихся ногах, глядя на ее залитое слезами лицо, на эту загребающую руку, на то, как Маша постепенно исчезает под снегом, превращается в холмик, неразличимый в окружающей волнистой, холмистой белизне, стою и не могу сделать ничего... почему?.. да потому, что сам я не на батарейках, черт бы меня побрал, проклятого калеку!.. я не на батарейках!!. я не могу помочь ей ничем, ничем, ничем... а рука все нагребает, и вот уже не видно ног... и вот уже... User Profile User: Milongera Location: не указано Date of birth: не указано Имя: не указано   Milongera   Тип записи: открытая   Отчего это на календаре все время декабрь? Как ни посмотришь, все декабрь и декабрь. Кратковременный перерыв на осень и - снова. Потому-то меня так и тянет на милонгу. Там тепло и светло. Там играет прекрасная музыка, и так оно всегда, и не важно, что происходит снаружи: декабрь или осень. Там танго. О, танго!   Нужны двое для танго... Кто-то когда-то сказал эту ужасную чушь, а остальные дураки повторяют. Дураки всегда повторяют. Дураки - это эхо других дураков. Толпа колышется в резонанс и повторяет одно и то же, всегда глупое. Ведь даже самая умная вещь становится глупой от многократного повторения. А пустая и незначительная, наоборот, кажется исполненной глубокого смысла, как какая-нибудь "хари кришна" или песенки Окуджавы. Дураки любят собираться в стаи и хором распевать песенки. Дураки, они дураки и есть. Стандарт, штамповка.   Импровизировать умеют только умные. Но для этого нужно оставаться в одиночестве, чтобы не мешало эхо. Настоящее танго - это импровизация. Настоящее танго - это одиночество. Нужен один для танго. Один! Нужна одна для танго. Одна! Танцующая пара - это сцепка двух одиночеств, кратковременная, как осень на фоне долгого декабря.   Вот смотрите, ведущий. Он ведет, слушая только самого себя, свою музыку, свою душу. В его бычьих тяжелых яйцах, в электрическом напряжении мышц, в хищном пульсировании мозжечка стучит молоток ритма. Он ведет, отчаянно надеясь, что почти излишняя в этом процессе ведомая услышит, почувствует, сделает необходимое движение. Ведет, преодолевая косность, непонимание и неловкость начинающих, которые, честно говоря, больше мешают ему своим присутствием. Ведет, радуясь правильным ответам опытных, восторгаясь отсутствию сопротивления, балдея от исчезновения ведомой как отдельной самости, как самки, как ведомой вообще. Идеальное танго с идеальной ведомой - это когда ведущий не чувствует ее вовсе, будто ее нет рядом, будто он действительно танцует один. Вдвоем, но один! Нужен один для танго.   Или одна. Разве это танец? - Нет, это жизнь. Разве это ведуший ведет женщину? - Нет, это сам Бог ведет ее, ведет от рождения к смерти. Это на Его жесткую направляющую руку опирается ее спина, это Ему вручена ее правая рука, ее дыхание, трепет ее живота, содрогание сердца, томление грудей и ягодиц. Я одна на паркете милонги, наедине со всем миром, грубым и нежным, ласковым и безжалостным, добрым и равнодушным. А ведущий... что такое ведущий? - Не более чем инструмент, такой же, как пол, стены, освещение, как динамики, из которых льется танго... Комментарии   Mashen'ka   Тип записи: комментарий   Вы меня извините, дорогая Милонгера, но, по-моему, Вы ужасно усложняете. Я, например, хожу на милонгу уже третий год и никаких таких чувств не испытываю. Просто танцую, и все тут, получаю удовольствие. Конечно, партнеры всякие попадаются. Иной слонопотам все ноги оттопчет. Поди такого не заметь. Вот тут я бы на Вас и посмотрела, как Вы себя в одиночестве почувствуете. И Окуджаву Вы, по-моему, зря обижаете. Я знаю очень многих людей, которые его любят, и их никак нельзя назвать дураками. Доктора наук, например.   Milongera   Тип записи: комментарий   Ах, Машенька, ну при чем тут доктора и науки? Мало ли дураков среди докторов? Может, он в своей ботанике доктор или там, в кривогенных криптограммах, а во всем остальном - даже не санитар. Он ведь все свое время на эти кривогены гробит, головы не поднимает. Он о них всегда думает, даже когда на жену забирается. А когда отвлекается, чисто для расслабухи, так сразу - ну песенки распевать. Это для него суррогат такой, иллюзия жизни, желудевый кофе. Споет - и снова за кривогены.   Да Вы вслушайтесь в слова тех песенок, это ж оторопь берет, какая там лажа! "Как много, представьте себе, доброты в молчаньи..." Ну разве это не вранье? Разве есть в троллейбусном молчании что-нибудь, кроме равнодушия и враждебности? Разве дворовая шпана благородна, хотя бы и двор этот - арбатский? Разве асфальт его прозрачен, а не замусорен и заплеван? Разве муравьи - красивые и мудрые, как боги? Разве играющий скрипач прижимает ладони ко лбу? В чем же он тогда, скажите на милость, держит скрипку и смычок? Все вранье, все! Сплошная иллюзия, даже особо не пытающаяся сойти за правду.   Mashen'ka   Тип записи: комментарий   Ну и что с того, что неправда? Зато красиво, и жить помогает. Не знаю, как Вам, а мне заплеванный асфальт в песнях не нужен. Мне его на улицах хватает.   Milongera   Тип записи: комментарий   Так ведь и я о том же.   Juglans Regia   Тип записи: комментарий   А че, зачот! Харошей креатифф, качиствиный. И тема сисек раскрыта. Асобино мне панравелось пра "томление грудей и ягодиц". Тока зачем вы их тамити в аденочку, Милонгерочка? Это ни фтему. Давайти вмести! А то у миня тожи кое што тамицца. Кстате, видь "милонга" - это па-нашиму "танцплащатка", да? А нащот адиночиства - очинь жизнинна. На танцплащатку в адиночку ни хади - так па ягадиццам надают, шта патом целый месиц тамицца будут. Нипадеццки.   Milongera   Тип записи: комментарий   Берегитесь, господин Жуглан! Я и так слишком долго терплю ваши казарменные шуточки. Вот перестану Вас пускать к себе в блог - будете знать. Может быть, Вы этого и добиваетесь, Жуглан-Мужлан?   Juglans Regia   Тип записи: комментарий   Фигасе! Я?! Дабеваюсь?! Такова?! Ржунимагу! Жжош, радасть мая? Штобы я дабевался таво, штоб миня ни пускали - это ни жизнинна. Паверти слову жунтыльмена и жун-гуана: в биседах с дамами и пелотками я всигда старался дабицца - и, замечу биз ложнай скромнасти, абычна дабевался! - пряма пратевапаложнава. Как песал паэт: "И в спальню, видя в этом толк, пускали негодяев." Хатя какой я, нах, нигадяй? Я разве шта падонак. Я хароший, гаспажа Милонгера. Я страсный и нежный портнер вросцвети танцивальных спасобнастев. Ниужели вам ни хочицца пазнакомицца са мною паближи? Мы бы вмести такой шейк адчибучили, хе-хе... А то што? - Пириписываимси уже целую вечнасть, а Вы мне так и ни росказали, где имина находецца ваша танцплащатка? В Маскве? В Модриди? Ва Фриско? В Токиа? В Ганконги? В Тельавиви? На Монхетени? Ась? Ау-у-у!   Milongera   Тип записи: комментарий   Ау. Всему свое время, господин Мужлан. Да и зачем Вам сейчас адрес моей милонги? Во-первых, он постоянно меняется: я редко танцую долго в одном месте, надоедает. А во-вторых, что Вы станете там делать? Вы ведь даже не начинающий и не сможете отличить гиро от калеситы. Поищите пока в своем Бруклине подходящие курсы, возьмите уроки, а там посмотрим. Ваш поэт прав: в негодяях есть толк. Они обычно не кривят душой собственной, а души чужие освобождают от всяких дурацких иллюзий. Каждый раз, когда я слышу, как какого-нибудь царя или полководца называют освободителем, я думаю: то-то же, наверное, негодяй был! Конец комментариев   Milongera   Тип записи: частная   На чем я остановилась? Ах, да: ...как динамики, из которых льется танго. Я пришла на милонгу в середине танды и заметила его почти сразу. Высокий японец, слегка суховатый, но очень ладный и координированный. Он танцевал с одной из постоянных посетительниц - молоденькой блондинкой по имени Шели, не слишком опытной, хотя и не совсем зеленой. Она лажала примерно на каждом шаге, но класс ведущего виден прежде всего в умении скрадывать огрехи ведомой. Что японец и делал, причем неплохо.   Впрочем, мне не дали слишком долго разглядывать нового тангуэро. Ведомых всегда мало, но дело даже не в этом. Парня, который меня прихватил, я знала уже давно и никогда не позволяла ему к себе приближаться. Отказывают на милонге очень просто: игнорируют приглашающие взгляды - и все тут. Но в тот раз я засмотрелась на японца, потеряла бдительность и не вовремя улыбнулась. Улыбка относилась только и исключительно к шелиной неуклюжести, но вышло так, что именно в тот момент я встретилась глазами с пареньком, и он получил замечательную возможность истолковать мою реакцию как долгожданное разрешение подойти.   Затем он в течение двух минут оттаптывал мне туфли, а я, кусая губы, дожидалась ближайшего момента, когда можно будет произнести поспешное "благодарю вас", что на негласном языке милонги означает в данных обстоятельствах лишь одно: "Уходи прочь и никогда больше не осмеливайся поднять на меня глаза!" Через некоторое время закончилась и танда. Японец, вежливо улыбаясь, проводил Шели к ее стулу. Мы встретились взглядом.   Слава Богу, он понял и подошел ко мне сразу же, когда начался первый танец следующей танды. Потом мы протанцевали несколько часов подряд, не расставаясь даже на вальсы, и это было почти восхитительно. Такой ведущий попадается редко - не чаще нескольких раз в год. Хотя, честно говоря, и этот новый японец оказался далеко не идеален: чересчур властен, слишком уж разыгрывал из себя мачо. Или в данном случае следует сказать "самурая"? Но когда мне удавалось отвлечься от этого прискорбного проявления весьма распространенной мужской глупости, тогда... тогда я получала, наконец, то, ради чего прихожу на милонгу, то, что ищу всем своим существом, всей душой, всем сердцем, всем телом.   Я получала свое чудесное, несказанное одиночество. Вокруг все пустело, как воздух в чьем-то старом стихотворении; исчезали постылые глупые лица, слюна растянутых в фальшивой улыбке губ, влажные руки, рубашки с полукружиями пота. Неведомо куда улетучивались запахи, спертая духота, отвратительная взвесь кашельной мокроты и гриппозных вирусов, гнилостные миазмы ртов... - вся та пакость, которой приходится дышать в любом месте, где толкутся люди. Раздвигались, падали стены, улетал ввысь потолок, последней прекращалась музыка... и вот - я оставалась совсем одна в морозной чистоте прекрасной гармонии, одна - наедине с Ним, наедине с Ведущим, танцующим мою ведомую жизнь к одному Ему лишь ведомому итогу.   А потом все вдруг кончилось. Мы стояли на темной улице вместе с несколькими последними посетителями милонги; владелец зала, ворча, запирал дверь. Японец коротко поклонился и ушел. Он не спросил моего имени, меня не интересовало, как зовут его: зачем? Какая разница? Разве дают имена собственные инструментам, пусть даже очень качественным? Молоток должен оставаться молотком, скрипка скрипкой. И я была благодарна своему случайному партнеру, своему случайному инструменту за эту безошибочную точность заключительного па нашего танца.   Даже больше: именно эта безымянность расставания, его подчеркнутая отчужденная небрежность вернули мне, хотя бы и тенью, эхом, дальним отголоском то восхитительное чувство одиночества, которое я испытывала во время танца. Это было необыкновенно и ново. Я никогда еще не переживала ничего подобного вне танго. У меня просто перехватило дыхание, когда я осознала смысл происходящего. Боясь двинуться, чтобы не спугнуть чудо, я стояла на тротуаре, думая о том, как было бы замечательно избавиться от этой своей последней, почти наркотической зависимости - от танго. Ведь если можно достичь похожего ощущения вне милонги, то...   И тут этот кретин тронул меня за плечо. Клянусь, я уже забыла о нем - о том пареньке, который нагло использовал мою случайную улыбку для того, чтобы под видом танца неуклюже и невпопад подергать меня туда-сюда под музыку.   - Простите, - сказал он. - Мне так хочется познакомиться с вами. Уже очень давно. Но вы, наверное, и сами заметили. Меня зовут...   Он назвал имя. Я сделала знак немедленно замолчать, я замотала головой, я зажмурилась, зажала уши руками в тщетной попытке вернуть, задержать уходящий призрак моего праздничного одиночества... куда там! Проклятье! Ну надо же, чтобы черт послал мне этого идиота именно в такой важный момент! Задыхаясь от бешенства, я повернулась к пареньку.   - Что с вами? Вам плохо? - обеспокоенно спросил он и наклонился, заглядывая мне в лицо. - Я вас провожу. Где вы живете?   Я едва удержалась от того, чтобы не ударить его. Ненависть слепила меня так, что я насилу выдавила сквозь стиснутые зубы несколько отрывистых слов.   - Оставьте... зачем?.. не троньте...   Совершив этот подвиг человеколюбия, я повернулась и быстро пошла прочь. К моему отчаянию, идиот и не думал уходить. Скорее всего, мое поведение, напротив, послужило для него лишним подтверждением того, что я не в себе, что мне требуется срочная помощь. Ночь сочилась мелким противным дождем, пустые мокрые тротуары блестели в свете фонарей; вокруг нас не было никого, даже уличных проституток, обычных в это время и в этом районе города. Скорее всего, они попрятались от непогоды в подворотни, а может, просто, отчаявшись дожидаться работы, отправились по домам: ну какой клиент выйдет по горячей нужде в такую холодную, мерзопакостно слезливую ночь? Разве что самый изломанный извращенец...   Я шла быстро, время от времени сбиваясь на бег, но мой незваный спаситель не отставал. Он то многословно увещевал меня, преграждая дорогу и семеня задом, как спешащие в свою зону баскетболисты, то приставными шагами подпрыгивал сбоку, у самого уха, то горячо выкрикивал что-то вслед, когда мне удавалось на мгновение оставить его позади при помощи особо хитрого маневра. Наверное, со стороны, при взгляде из окрестных подворотен, мы казались характерной для здешнего пейзажа парой, а именно проституткой, ссорящейся со своим сутенером.   Я не разбирала ни слова из того, что он говорил. Я хотела только одного: своего одиночества. Разве это так много? Ну что им всем от меня надо? Зачем им я, когда вокруг так много других людей, жаждущих общения и оттого неизмеримо более несчастных? Так я твердила себе тогда в своем неутихающем бешенстве.   Конечно, в тот момент меня преследовали не абстрактные "они все", а всего лишь конкретный экзальтированный дурачок, вообразивший себе влюбленность или еще какую-нибудь чушь... нашел себе Неточку Незванову, кретин... но трудно было не усмотреть в этой погоне очевидный символ моего проститутского рабства, моей насильственной кабалы, моего состояния по стойке раком перед миром-сутенером, суетящимся вокруг меня, суетящимся на мне, и сбоку, и сзади, и как ему вздумается. Несчастному пареньку доставалось за весь мир; и что с того, что бедняга и представить себе не мог не только силу, но и природу моего чувства?.. Он совершенно очевидно не понимал происходящего, ну ни капельки, ни ухом ни рылом... но что с того?.. что?.. а мир? - а мир понимал? Мир-то ведь тоже не понимал ровным счетом ни черта, и этот факт лишь усиливал сходство и, таким образом, доказывал справедливость моей конкретной ослепляющей ненависти.   Сначала я направлялась туда, где оставила машину, но, уже увидев ее, поняла, что не смогу выжить под ливнем уговоров, увещеваний, предложений помощи, который немедленно обрушится на меня, стоит мне только приостановиться для того, чтобы открыть дверцу, залезть внутрь самой и закрыть дверцу, не дав залезть ему. Я подумала о споре на тему - возможно ли вести машину "в таком состоянии", который мне наверняка придется вынести. Я представила, что, даже оставив меня в покое на этот раз, он способен записать номер, узнать по нему адрес и потом докучать уже серьезно, ежедневно, начиная со следующего утра, когда ему потребуется узнать, благополучно ли я доехала...   Прокрутив все это в голове, я прошла мимо своей недоумевающей тойоты, как мимо чужой, даже не посмотрев в ее сторону. Дождь усилился; возможно, это слегка охладило пыл моего благодетеля. Во всяком случае, он уже не изрыгал прежние потоки слов, а просто следовал за мной, изредка повторяя, что он непременно меня проводит, потому что не может отпустить женщину одну, "в таком состоянии, в такое время и в таком районе".   Мы прошли арку между двумя небоскребами и повернули направо, в сторону моста над хайвеем. Думаю, я уже тогда знала, что сделаю, хотя, возможно, еще не осознавала этого. Я просто ускорила шаги. Паренек забеспокоился.   - Прошу вас, скажите, где вы живете, - взмолился он, когда я выбежала на мост. - Я вас отвезу! Прошу вас!   Внизу лежало полусонное, почти пустое в предрассветный час русло хайвея. Я резко остановилась и, схватившись за перила низкого заграждения, наклонилась. В тридцати метрах подо мной, предупредительно зарычав ввиду моего непрошеного внимания, пронесся тяжелый грузовик.   - Не бойся! - закричала я ему вслед. - Мне нет до тебя дела! Ты для меня никто! Никто!   - Не делайте этого! - произнес тревожный голос у меня за спиной. - Я не позволю, слышите?! Не надо отчаиваться. Утром все покажется иначе, вот увидите!   Я повернулась. Мимо пронеслась машина, на секунду осветив фарами и мост, и мир, и затаившееся в нем танго. Паренек стоял в полуметре от меня, вытянув обе руки в мою сторону. Мною вдруг овладело удивительное спокойствие. Я даже улыбнулась.   - Что ты от меня хочешь?   - Отойдите от перил, - сказал он. - Просто отойдите от перил.   Я снова улыбнулась и сделала шаг, затем еще один и еще. Паренек тоже шагал, постепенно перемещаясь в пространство между мною и ограждением, словно преграждая мне дорогу к пропасти, двигаясь осторожно, как охотник, который опасается спугнуть дичь. Думаю, бедняга так и не успел понять, кто в этой ситуации был дичью, а кто охотником.   Он даже не вскрикнул, когда я сильно толкнула его в грудь обеими руками. У него не было ни единого шанса спастись. Слишком уж низкое там ограждение. Слишком уж неожиданно все произошло. Неожиданно даже для меня.   Перед тем как вернуться назад, к машине, я огляделась. Я стояла на мосту одна, совсем одна. Никого вокруг. Полное одиночество. Настоящее одиночество. В третий раз за эту удивительную ночь. Душа моя разрывалась от восторга, как во время настоящего танго. Снизу, издалека, будто из другой вселенной, послышался стон тормозов, свист покрышек по мокрому асфальту, звук удара. Мост содрогнулся в такт сладкой судороге моего счастливого сердца. Никогда еще мне не дышалось так хорошо. Зрение до странности обострилось; я различала самые мелкие, самые дальние и тонкие вещи: каждую щербинку, каждую трещинку мира, каждую капельку его дождя, идущего не только вне меня, но словно бы и внутри, будто между мною и всем остальным пространством не осталось никаких перегородок, ничего, будто мы стали единым целым: я - миром, а мир - мною, и про это новое существо нельзя было даже сказать, что оно одно-единственное во всем мире, потому что оно само и было всем миром. Не чуя под собой ног, я добралась до тойоты.   Спуск на хайвей был перекрыт, по мощеным откосам метались красно-синие блики патрульных машин и карет скорой помощи. Молоденький полицейский разворачивал подъезжающие машины, что-то коротко объясняя и показывая рукой направление.   - Закрыто, госпожа, - сказал он, когда очередь дошла до меня. - Придется вам спуститься южнее. Знаете, как проехать?   - А что случилось?   - Самоубийца! - полицейский возбужденно дернул щекой. - Сиганул с моста прямо под грузовой фургон. Мало что сам убился, так еще и шофер в шоке. Наехал, не успел затормозить. Что людям не живется? Совсем сдурели... вы проезжайте, проезжайте...   Что ж, я спорить не стала. Самоубийца так самоубийца. В конце концов и самоубийц всегда толкает кто-то: это ведь только кажется, что они прыгают сами. Я вернулась на пустынный проспект и, сделав недолгий крюк, спустилась на хайвей двумя километрами южнее. Снаружи еще только начинало светать, но на душе у меня давно уже, не умолкая, заливались жаворонки. После убийства мир определенно стал лучше, и я не видела никаких причин, отчего бы не улучшить его еще больше.   Arkady569   Тип записи: частная   Гиршунин дневник поразил меня. Я и представить себе не мог, что такой ушастый суслик способен к столь многословному самовыражению. А эти бесконечные, болезненно длящиеся предложения, будто пишущий отчаянно боится поставить точку и оттого продолжает нанизывать на почти уже исчезающую ось смысла все новые и новые, неизвестно к чему причастные и деепричастные обороты, сложные иерархии подчинений и припадочные придаточные, на скорую руку скрепляя их кривыми закорючками запятых, дрожащими от напряжения канатиками тире и союзами, изношенными вдрызг от чрезмерного употребления!   Зачем? Почему? Наверное, Гиршуни молчал так долго, что теперь, подарив самому себе возможность высказаться, он затруднялся даже на мгновение приостановить рвущийся наружу поток. А может, он просто боялся смерти, хотя бы и такой маленькой, как обычная точка: ведь точка - это тоже в некотором роде смерть.   Гиршуни начал вести свой сетевой дневник относительно недавно, около полугода назад, если положить за точку отсчета мое первое проникновение в его компьютер. В самом этом факте не было ничего необычного: подобных дневников и журналов, именуемых на профессиональном жаргоне "блогами", развелось к тому времени в Сети видимо-невидимо. Каждый более или менее регулярный интернетовский пользователь непременно заводил себе как минимум один блог, а некоторые - так и по нескольку блогов одновременно. Подавляющее большинство журнальных записей представляли собой обычный перечень повседневных событий, банальное пережевывание отрыжки уже многократно переваренных тем, скучные оценки и суждения, безапелляционность которых не уступала их же посредственности.   И тем не менее, блогосфера оказалась для многих настоящим прорывом: люди впервые получили возможность высказаться до конца. Ведь в обыденной жизни никто никого не слушает; любым разговором овладевает крикун, да и того постоянно перебивают и не дают закончить начатое. А знаменитое "молчаливое большинство"? Разве оттого оно молчаливо, что хочет всего лишь слушать дежурного оратора, шамана, властителя дум? - Как бы не так! Молчаливое большинство изнемогает от желания сказать какую-нибудь чушь, дурацкую, но свою - да только кто ж ему даст, такому безъязыкому и безмикрофонному? Но мало того: даже и те, кто с микрофоном, никогда не в состоянии выговориться: поджимает эфирное время... вот она, рекламная пауза, а там и футбольный матч... так что пожалуйте заткнуться, уважаемый властитель дум, уж извините, другим тоже надо.   То ли дело - блог! Мели, сколько вздумается, никто не остановит, не перебьет, не влезет посреди самого косноязычного предложения, не прервет полет самой бескрылой мысли. И ведь говорят, и говорят, и говорят... вот ведь счастье-то, вот ведь сбылось, вот ведь наконец-то...   - Ну ладно, говорят, - скажете вы. - А кто-нибудь это все слушает... или, правильнее сказать, читает? Есть такие?   - А черт его знает, - отвечу я. - Может, и читает. А может, и не читает. Что это меняет, в конечном-то счете? Вы думаете, того, кто с микрофоном, кто-нибудь слушает? Читает? Ерунда! Разве человек по природе своей - читатель? Нет, нет и нет. Каждый человек по природе своей - писатель, вот как. Писатель блогов.   Удивительно ли, что жизнь в блогосфере, да и в интернете вообще, намного ближе к истинной реальности, чем та, что снаружи? Наша наружная жизнь виртуальна до обидного: разве мы созданы для такого постылого псевдосуществования? Разве происходящее с нами вне интернета - следствие нашего свободного выбора? Разве мы решаем, где родиться и родиться ли вообще? Нет, нас забрасывает в мир, в его конкретное место самая невероятная случайность: случайная встреча случайных партнеров, их случайная случка, случайный сперматозоид, случайно добравшийся до случайной яйцеклетки, случайный выбор между абортом и рождением, случайная трезвость акушерки, случайная подмена в роддоме.   Разве мы выбираем воспитателей, систему обучения, направленность образования? Родись мы на десяток столетий раньше - и Земля стояла бы для нас на трех слонах; сейчас она вроде как вертится, но и это виртуально: кто поручится, что еще через пару сотен лет не станут учить иначе? Разве ограниченность скудного круга наших знакомств не делает иллюзорным выбор друзей?.. жены?.. мужа? Разве так называемые новости, о которых мы слышим из телевизора, не искажены, не инсценированы, а то и просто придуманы? Да, да и да, а значит, и новости с полным на то основанием можно назвать виртуальными. Но подумать только: вся эта завиральная виртуальность полностью определяет наше поведение, ход наших мыслей, которые таким образом, в свою очередь, становятся виртуальными! Вывод? - Нет ничего виртуальнее так называемого "реала"!   Ну можно ли сравнить эту навязчивую, насильственную неадекватность наружного виртуального бытия с сияющей реальностью Интернета?! Здесь, в блогосфере, в благосфере, ты наконец-то становишься истинным хозяином своей судьбы: ты сам выбираешь свою самость, самкость или самцовость, сам задаешь себе любое имя, возраст, национальность, пол. А если выбранное обличье тебе надоест, ты можешь с легкостью поменять его на другое или даже существовать одновременно в нескольких вариантах.   Здесь можно знакомиться и дружить на основании настоящего, взвешенного, личного выбора, единственный недостаток которого заключается лишь в том, что область его чересчур огромна и ограничивается лишь общностью языка. Здесь можно рвать отношения раз и навсегда, не опасаясь навязчивости бывшего приятеля или постылого соседа. Здесь не увидишь неопределенных гримас, загадочных улыбок, многозначительного пожатия плеч: все описывается словами - то есть максимально точно, однозначно, и любые непонятки могут быть выяснены тут же, на месте.   Здесь тебя всегда выслушают до конца, не перебивая, - просто потому, что нет никакой возможности перебить, остановить твои руки, торопливо терзающие клавиатуру всеми десятью пальцами или, наоборот, осторожно выцеливающие каждую клавишу по отдельности, поодиночке, как курица зерна. И пусть себе выцеливают... потому что - куда торопиться? Здесь у тебя всегда хватит времени ответить всем и каждому. И если человек действительно рожден для свободы, то интернетовская реальность подходит ему больше любой другой. Настоящая пропасть для истинно свободных людей...   Гиршуни вел свой дневник в закрытом режиме, помечая все свои записи как частные, видимые лишь ему самому. Ну и, конечно, потенциальному взломщику. На первый взгляд, эта закрытость противоречит заявленной выше цели блога: без помех рассказать кому-нибудь свою историю, быть, наконец, услышанным. Но это только на первый взгляд. Помните... кстати, обратите внимание на это мое обращение: кому оно адресовано, как вы думаете? Ведь мои записи тоже пока частные! Смотрите, какой парадокс: я обращаюсь к неизвестному "кому-то" и одновременно прилагаю все усилия, чтобы этот "кто-то" не увидел ни слова. Я защищаюсь сложной системой программ, ежедневно меняю пароли, возвожу стены и укрепления... и в то же время... - зачем?   Помните, в самом начале я рассказывал вам о ямке, в которую несчастные, лишенные блогосферы люди нашептывали свои секреты? Помните, я еще сказал, что этот блог - моя ямка? Принцип и в самом деле тот же. Нету на свете секрета, который не вылез бы в конечном счете наружу - из ямки, из блога, из подвала швейцарского банка, из самых дальних нор и пещер. Рано или поздно найдут, выкопают, взломают. Вопрос лишь - кто? Кем он будет, этот взломщик? Знаете? Нет? - Вот! В этом-то вся и штука!   Потенциальным взломщиком может быть кто угодно, практически каждый. А это означает, что, нашептывая в ямку, вы сообщаете свой секрет всем, всему человечеству! Поделись вы историей с соседом, с другом, с женой - это будет всего лишь одна конкретная персона... или две, или три, или сто. Да разве таких малых чисел просит душа? А вот тайна, похороненная в ямке, рассказана миллионам! Миллиардам! Понимаете ли вы это, мои неведомые взломщики? Не ямка это вовсе, а огромный рупор, громкоговоритель, сирена огненная. Вот вам и весь парадокс.   Так что частный характер гиршуниного дневника не мог меня обмануть: одинокий голос ушастого суслика предназначался ушам всего человечества - ни больше ни меньше. Как, впрочем, и мой... но речь тут не обо мне, правда ведь? Или неправда?.. О чем это я? - Ах, да: не мог меня обмануть. Удивительным было другое: этот трус даже в частном дневнике не посмел отказаться от своей проклятой фамилии! Подумайте: он ведь мог взять любое прозвище - хоть Марадона, хоть Шварценеггер, хоть Роберт Льюис Стивенсон! Любое имя! И не только имя, но и все, что с этим именем связано - весь багаж ассоциаций: силу, красоту, железную выдержку, интеллект, фантазию - что угодно. Мог - но не взял, не осмелился... жалкий, ничтожный шлемазл.   Зато он осмелился на другое. Вы не поверите, да и я сам обалдел, взглянув на историю гиршуниных путешествий по интернету: наш суслик взламывал чужие дневники! Что, в общем, неудивительно. Те, кто не в состоянии вырабатывать собственные соки, живут чужими. Обычно их называют паразитами, крадущими живую кровь. В случае Гиршуни это была кража со взломом - интернетовским взломом.   Чаще всего он присасывался к четырем конкретным блогам. Каждый из них содержал и публичные записи, доступные всем, но Гиршуни этим отнюдь не удовлетворялся. Я уж не знаю, каким путем он раздобыл пароли для входа в частные, скрытые дневники ничего не подозревающих блоггеров. Может, случайно - типа того, как мне удалось влезть в его комп. Может, намеренно - заслав бедным лохам какого-нибудь хитрого троянского коня: я уже упоминал, что в этой области мы достигли определенных высот.   Первый блоггер звался странным словом "Жуглан". Вернее, странным оно казалось мне тогда... сейчас-то... а впрочем, обо всем по порядку. Другая жертва гиршуниного взлома - Милонгера - частенько дразнила Жуглана, переиначивая его имя на "Мужлан", и ей нельзя было отказать в правоте. Думаю, что Жуглан завел себе публичный блог, имея целью исключительно прекрасный пол, по коему и до коего он явно был большой ходок и охотник. Грубый и громогласный, он канал под Ноздрева, хотя в нужные моменты даже мог продемонстрировать определенную начитанность - не более стандартного интеллигентского набора, но все же.   В остальное время Жуглан говорил сальности, пересказывал скабрезные анекдоты и непрестанно объяснялся в любви, расхваливая собственную мужскую доблесть и гарантируя осаждаемым дамам неземное блаженство. Поразительно, но эта гремучая смесь имела несомненный успех - если судить по частным записям жуглановского дневника, где он аккуратно документировал детали своих побед - вплоть до самых интимных подробностей, включая размеры, разы и объемы.   Чем этот мужлан так заинтересовал моего Гиршуни? Неужели только тем, что являл собой полную его противоположность? Впрочем, вполне вероятно, что ушастого суслика привлекал язык падонкафф, которым пользовался Жуглан. Мода на этот сетевой жаргон уже кончалась, но нет-нет да и находились любители писать "как слышится", подчеркнуто пренебрегая всеми правилами русской грамматики. В определенном смысле сетевой жаргон являлся продолжением, свидетельством, атрибутом все той же реальной интернетовской свободы, о которой я уже говорил - свободы, которой так не хватало людям в задерганной, давящей, тоталитарной и при этом насквозь виртуальной, иллюзорной, ненатуральной, так называемой "внешней реальности".   Жуглан был, пожалуй, самым последовательным адептом падонкаффского языка из всех, кого мне приходилось встречать. Подавляющее большинство падонкафф то и дело сбивались на "правильное", "внешнее" написание - просто потому, что им лень было пробовать каждое слово на слух. Они были не в состоянии соблюдать даже единственное правило, которое заключалось в том, чтобы писать не по правилам! Что ж, возможно, именно это и делало их настоящими падонками... В противоположность лентяям, Жуглан старательно выверял каждый звук: можно только представить, сколько времени у него уходило на написание каждой фразы!   На момент моего внедрения в гиршунин комп Жуглан вел интенсивную осаду девушки по имени Милонгера: досаждал ей дурацкими комментариями, назначал свидания, умолял "ацтигнуть тилифончик или, хатя бы, мыло" и так далее. Поразительно, но, видимо, Милонгере это нравилось. Иначе трудно объяснить, почему она включила именно Жуглана в крайне узкий круг блоггеров, которым было дозволено видеть и комментировать публичную часть ее журнала. Кроме него, в этот круг входила некая Машенька - ничем не примечательная москвичка - и еще одна девица, израильтянка, тянувшая свой армейский срок где-то в районе Рамаллы. Израильтянка звалась Антиопой и писала, скорее всего, с единственной целью хоть чем-то занять себя во время изнуряющего безделья ночных дежурств.   Уже упомянутая здесь Милонгера привлекала особенное внимание Гиршуни и, нужно сказать, неспроста. Почти каждая запись в ее журнале состояла из двух частей: публичной, примечательной разве что чрезмерной резкостью суждений и навязчивыми перепевами на тему одиночества, и частной, секретной, которую Милонгера, видимо, полагала надежно укрытой от чужих глаз. Здесь она давала волю воображению, изобретая поистине детективные продолжения невинных "публичных" историй. Почитав милонгеровские "секреты", можно было заключить, что речь идет по меньшей мере о безжалостном серийном убийце. Думаю, никакой здравомыслящий человек не мог бы принять эти выдумки за чистую монету. Но был ли Гиршуни здравомыслящим? User Profile User: Juglans Regia Location: Brooklin, USA Date of birth: маладой ищо Имя: Жуглан'с Рыгающий   Juglans Regia   Тип записи: открытая   Фчера привел домой бирьоску. Фсегда хотел аддраить пелотку из ансамбля "Бирьоска". Была у миня такая мичта. А што, низзя?   Кто-то мичтает о маршальском жезле, а кто-то - о пелотках. Я - о пелотках. А о бирьоске из ансамбля "Бирьоска" я мичтал ищо тогда, когда даже не знал, што она пелотка. Наверна, так. Мне тогда было лет пять, может, шесть. Их показывали по ящику, а я играл на ковре перед йолкой. Это было под Новыйгот, как щас помню. Я тогда очинь верил во фсякий креатифф про Детмароза и фсе такое. Взрослые метались в своих преднавагодних хлопотах, а я играл на ковре и ждал Детмароза и ево Снигурку. Вокруг пахло, как абычна пахло тогда ф такие моменты.   У савецкава Новава года был такой асобенный запах, какова нет сичас уже нигде, можете мне поверить. Я щас живу ф Бруклине, но дело ни в этом. Дело ф том, што это вопрос не только места, но и времени. Канешна, ф Бруклине той атмасферы не вассаздать, это ясно. Но ее не вассаздать уже даже и в Расии. В Расии так не пахло уже во времена пиристройки. Пачиму - не знаю. Вроде фсе то же. Салат аливье, шпроты, йолка, марозный воздух с приаткрытава балкона и привычный креатифф с Мяхковым и ево пелоткой по ящику.   Наверна, это ищо не фсе. Наверна, так. Наверна дело ищо в надежде, вот што. Тогда, я помню, было много надежд. На што? А хрен ево знает. На лутшее. Просто на лутшее. А Новыйгот был, типа, ежегодная кульменация. Наверна, так. А потом надежды, типа, стали сбывацца, и тут выиснилось, што никакие это не надежды, а гавно-креатифф. Што надеялись на самом деле на хутшее, а вовсе не на лутшее, такое вот фигасе. Короче, пришлось надежду покоцать, штоб больше не врала. Ну, а с нею и Новыйгот акачурился. Наверна, так.   Но вернемся ф то давнее время, когда Новыйгот был ищо жифф. Когда мне было пять, а может, шесть, и я играл на ковре и ждал Детмароза и ево Снигурку, а надо мной играл и пел телеящик. И вот там-то, ф том телеящике, я вдруг и увидел ансамбель "Бирьоска". Я помню тот момент до сих пор. Они ходили так, будто ног у них не было вофсе! Будто под длинными юпками был самокат с моторчеком или ищо што. Они улыбались красивыми лицами, разводили красивыми руками, а я смотрел на них и думал тока о ногах. Есть они там, под юпкой? Или нет?   Этот вапрос о бирьоскиных ногах мучил меня потом фсю жизнь, причем к ево перваначальнаму варианту я по мере взросления постаянно добавлял все новые и новые продолжения. Например: есть ли они там, под юпкой, и если есть, то какие? Длиннннные? Прямые? Или кривые и валасатые, как у папы? В десять лет я начал представлять, как низаметно забираюсь туда под юпку и хожу вместе с ихними голыми ногами, а снаружи так и не видно совсем ничиво, а я внутри, а они голые, а я семеню между ними и боюсь фсглянуть наверх, патамушта там может не оказацца трусофф.   Ещо черес пару лет я уже осмеливался смотреть вверх, хотя каждый такой раз стоил мне мокрова пятна на простыне, патамушта оказывалось, што трусофф диствитильно нет. Смешно сказать, но меня до сих пор волнуют те воспоминания. До сих пор! Как я стою между длиннннных и голых бирьоскиных ног, смотрю вверх, и душа моя замирает, а там нет ничиво, то есть ни тока трусофф, а вапще ничиво, кроме темноты, страшной и влекущей темноты. И я думаю: а вдрук она щас начнет приседать? Что случицца тогда со мной? И от одной этой мысли моя ищо не вполне достроенная боллистичиская ракета взрываицца, как новогодняя хлопушка, и я выпльоскиваю свой сладкий и липкий страх прямо на простыню.   Наверна, поэтаму я потом с ума сходил по длинннным юпкам. Наверна, так. Фсе эти мини-шмини и джинс в обтяжку меня никогда не волновали. А вот длинная юпка... асобенно если типа бирьоскинаво сарафана - эта вапще. Тут я фсегда начинал заводицца нипадеццки.   Я и невинность свою потерял из-за юпки. Мне тогда исполнилось тринаццать. Абычна мы ездили летом в Ыстонию около Чуцкова озера. Снимали на хуторе. Мужа у хозяйки не было, зато была дочь, на три года меня старше: толстоватая и на лицо очень даже не очень, хотя гуляла вофсю, со фсей Ыстонией. Так ей кричала ейная мамахен, наша хозяйка: "Ты гуляешь со фсей Ыстонией, праститутка!" Абычна они дрались по утрам, причем Наташка - ее звали Наташка - давала своему мамахену сдачи софсем нипадеццки. А мамахену было абидно, само собой. За Наташкой приезжали вечером на машинах, и она выпархивала из дома на облаке духофф, сверкая голыми ляжками и накрашенная, как Чингачгук.   - Опять? - кричала ей вдагонку мамахен, выскакивайа из сарайа - она вечно была то ф сарайе, то ф хлеву, то на огороде, патамушта хозяйство было большое, а она одна. - Опять?! Ой, горе мне, горе! Кто тебя потом возьмет, такую раздолбанную?   - Моя долбилка, я и гуляю! - огрызалась Наташка. - У тебя у самой заросло, вот и завидуишь!   Хлопала дверца машины. Хозяйка плевала и уходила назад ф сарай. Возвращалась Наташка под утро и спала до обеда, а потом просыпалась, выходила во двор, и начиналась ачереднайа ссора, переходящая в драку. Такая вот была эта Наташка.   Вы, наверна, решили, что она-то и стала моей первой пелоткой? А вот и нет! Наташка ходила ф миниюпках или в бекини и патаму не волновала меня вофсе. А вот ейный мамахен... Хозяйка фсегда носила длинный сарафан с передником, простой полотняный сарафан, даже без вышиффки. Абычнайа рабочайа крестьянскайа одежда, поразительно похожайа покроем на бирьоскину. Поразительно.   Ближе к концу лета на озере устроили какой-то местный праздник - не то руский, не то ыстонский. Моя мама с сестрой уехали ф горад до вечера - подальше от пьянки, которайа гудела с самова утра по фсиму побережью. Я ехать отказался: меня больше фсиво интересовал тогда хозяйкин сарафан. Ф честь праздника она надела другой - красный, с вышиффкой, и красивый передник, сафсем не грязный и даже не застиранный. Накануне за Наташкой никто не приехал, а потому утро прошло без драки. Мать и дочь даже перекидывались шутками, а ф полдень за обедом выпили по стакану. Меня обедать позвали, но вотки не налили. Хозяйка сказала:   - Тебе, жирибенок, не предлагаю, а то мать заругает.   Так она меня звала: "жирибенак", и мне это нравилось.   Было ищо светло, когда у дома остановилась машина с пьяными парнями, и Наташка выпархнула к ним нафстречу, уже готовайа на фсе сто. Как она успевала так быстро переадецца и накрасицца - до сих пор не понимайу. Хозяйка в это время вязала за домом корзину: такой характер - ни секунды не могла без дела, хотя бы и ф празничном сарафане.   - Опять?! - заголосила она. - Ты же обещала, блятища!   - Тибя ни спросила! - отвичала Наташка. - Мое добро, не твое!   - Да заипись ты, давалка праклятайа! - хазяйка уперла руки в боки и совершила свой традиционный плевок.   - Сама ипись с лопатай! - не осталась в долгу Наташка.   Свои последние слава она прокричала уже в окно отъезжающих жыгулей. Хозяйка ищо раз плюнула, вытерла лоб ладонью и пошла в дом. Я как раз сидел на крыльце и вырезал перочинным ножиком узор на коре толстой осиновой палки. Это было мое любимайе занятие, патамушта с крыльца был лутше фсево виден весь двор, а значит, и сарафан. Наверна, так. Помню, што палка была очень сукаватайа, но мяхкая.   Хозяйка прошла мимо меня, блиско задефф полой сарафана. От нее пахло коровой и солнцем. Я услышал, как звякнула дверца буфета, потом графин об стакан, потом стакан об стол, потом снова зашлепали по полу ее босые ступни. Наверна, именно в этот момент я понял, што сичас што-то случицца, што-то очень важное, но ищо не знал, што, а просто сидел с бьющимся серцем и ждал, прислонив перочинный ножик к палке, как бутта к чьему-то горлу.   Она вышла на крыльцо, вставила ноги в свои разношенные резиновые калоши, ф которых абычна ходила снаружи, и снова прошла мимо меня, задефф сарафаном и пахнув молоком, солнцем и воткой. Она прошла, спустилась с крыльца и... ничиво не случилась. Ничиво. Я ждал, опустив голову к своему ножику. Она сделала несколько шагофф и вдрук останавилась, бутта чево-то вспомнифф. Потом обернулась и посмотрела на меня. Прошло уже столько лет, но я до сих пор бутта вижу ее, стоящую посреди двора. Вижу ее сумрачное неулыбающееся лицо. Вижу ее светлые глаза, вдрук стафшие черными. Вижу ее полураскрытый рот и блеск слюны на зубах. Фсе эти знаки, значения которых я тогда еще не понимал вофсе и которые так ясны мне типерь. Вижу ее сарафан, ее бирьоскин сарафан.   - Ну что ты фсе на меня смотришь? - сказала она, фсе так же без улыпки. - Фсе смотришь и смотришь... второй месяц... ты же ищо жирибеначек. Или уже нет?   Я не смок вымолвить ни слова, да и што я сказал бы, если бы даже мок? Она повернулась и пошла ф сарай к своей корзине. Она скрылась за дверью. И тут я положил свой ножик и палку на крыльцо. Я фстал. Я был как на афтопелоте. На афтопелоте к своей первой афтопелотке. Или нет. Наверна, я проста не мог вынести того, што перестал видеть ее бирьоскин сарафан. Наверна, так.   Когда я вошел ф сарай, она не плела корзину. Она просто стояла там лицом ко фходу, прижав обе руки к животу, как бутто удерживайа што-то, рвущееся аттуда наружу.   - Ну што? - сказала она, когда я остановился в дверях. - Пришел фсе-таки...   Я подумал, што это вопрос, што она, типа, спрашивает, зачем я тут, и тогда я показал на сарафан, патамушта он и ф самом деле был причиной фсему.   - Сарафан, - сказал я шепотом, хотя никто не мог нас услышать.   Она усмехнулась. Она отняла руки от живота, подняла их вверх и сделала што-то, от чево волосы, собраные до тово под платком, вдрук хлынули, как вода из ведра, одним махом. И руки упали вместе с волосами по обе стороны сарафана.   - Сарафан... - сказала она, трогайа пальцами ткань. - Вот што тебе интересно... сарафан?   Я молча кивнул. Мне было трудно дышать из-за серца.   - Хочешь посматреть? - она начала комкать ткань, забирая ее в кулаки по обоим бокам, так што подол сарафана дрогнул и пополз вверх.   Я снова кивнул. Под сарафанам диствитильно оказались голые ноги. Длинннные белые голые ноги. И никаких трусофф. Я закрыл глаза, патамушта боялся умереть.   - Нравицца? - спросила она откуда-то близко. - А теперь давай пасмотрим, што там у тебя выросло...   Наверна, ей тоже понравилось то, што она увидела. Наверна, так.   Сначала мне было очень нелофко, и ей приходилась фсе делать самой. Но она не жаловалась. Она фсе шептала што-то про жирибеначка и просила прощения непонятно у ково. Она мычала, вцепившись зубами ф собственное запястье, патамушта иначе ее услыхали бы на соседнем хуторе. Я был уже достаточно большой, штобы понимать, што это не от боли, и от этова чуствовал себя ищо более нелофко, бутта это был кто-то другой, а вофси не я, сопливый озабоченный подросток, который ищо десять минут, полчаса, час тому назад сидел на крыльце, ковыряя перочинным ножиком какую-то дурацкую палку.   Она возилась со мной, пока не устала - я понял это по ее вдрук обмякшему отяжелефшему телу, которое было до тово похоже на горячую упругую пружину. Она даже поднялась с трудом, со фсдохом. Поднялась, одернула сарафан, собрала волосы под платок и ушла на озеро, даже не оглянуфшись. А я остался ф сарае привыкать к новому себе. Я привык быстро.   Когда мать с сестрой вернулись из горада, я как фсегда сидел на крыльце, хотя и не стругал палку. Я просто сидел и смотрел на вечер, который поднимался из-за леса, как край хозяйкинова сарафана.   - Ты что, выпил? - спрасила мать. - А ну дыхни!   Я дыхнул. Мать посмотрела на меня испуганными глазами. Думаю, она сразу фсе поняла. Наверна, так. Но што она могла сказать? Я диствитильно ничиво не пил.   Наутро я проснулся ищо затемно и лежал с открытыми глазами, прислушиваясь, когда она, наконец, зашлепает босыми ступнями на своей половине, и это нетерпеливое ноющее ожидание тоже было частью моево новова "я". Это новое "я" вышло на двор почти сразу за нею. Она ждала меня там же, ф сарае. На этот раз я сам задрал подол ее сарафана и не закрывал глаз. Мы торопились как на пожар и сами горели как на пожаре, и она снова мычала и кусала запястье.   Черес день мать увезла меня ф Питер, почти на неделю раньше запланированова. До сих пор не могу понять, чево она так испугалась. Бутто ф Питере не было пелоток и сарафанофф. Может, ревновала? Наверна, так. Они с хозяйкой были примерно одново возраста. Наташка тоже эти два дня ходила присмиревшая и смотрела на свою мамахен во фсе глаза, бутта тока-тока увидела.   Вот такая исторея. Комментарии   Milongera   Тип записи: комментарий   Ну и?..   Juglans Regia   Тип записи: комментарий   Ни понил. Што "ну и?.." радасть майа?   Milongera   Тип записи: комментарий   Как это что? Взгляните в начало своего, как Вы выражаетесь, "креатива" - чудовищного, как всегда. Вы начали с того, что привели домой "бирьоску".   Juglans Regia   Тип записи: комментарий   Фигасе! А я и забыл! Чесна-пеанерска забыл. Я фсигда так, дарагайя Милонгерочка. Стойит мне пра свой первонах песню зависти, так сразу аба фсем забываю. Вирнее, аба фсем, тока ни а Вас. А Вас, Милонгерочка, я думаю пастаянна. Я задумчевый, хатя и виселый рыцар вашива пичальнава образа.   Mashen'ka   Тип записи: комментарий   А и в самом деле, господин Жуглан. Нехорошо обрывать на полуслове. Что было дальше?   Juglans Regia   Тип записи: комментарий   Ага! Любапытствуите, милачка? Вот то-та и ано! Вот эта-та вас, женщин, и губет. Вам ниприменна нада знать, "што была дальши"! Я бы вас прегласил, штобы паказать, но ни магу. Я люблю другуйу.   Milongera   Тип записи: комментарий   Какую другую? - Бирьоску?   Juglans Regia   Тип записи: комментарий   Диривяшки ни ф щот, душа майа. Бирьоски, асинки и прочее дубьо. Серце майо отдано Вам, Вам адной. Зачем жи Вы рвете ево на куски, как тузик грелку?   Antiopa   Тип записи: комментарий   Милонгера, я вот в чего не въезжаю: почему Вы терпите этого бабруклинского аффтара? Неужели Вам приятны его пошлые шуточки?   Juglans Regia   Тип записи: комментарий   А вас, барышня, никто, кажицца, ни спрашевал. Вам што, скучна там в вашей рамале или как ее там? Я, канешна, протифф арабонафф и дажи ежигодна здаю па десить баксав на жертвы тиррора, но если вы продолжити ругацца, то я ни аткажусь здать на вас лична. Фтыкаите? Конец комментариев User Profile User: Antiopa Location: Israel Date of birth: ну, допустим, 31.06 Имя: ну, допустим, Аня.   Antiopa   Тип записи: частная   Рани, Рани, Рани. Рани, Рани, Рани. Рани, Рани, Рани. Такая у меня молитва. Рани - это мой парень, так его зовут: Рани, Раанан Цви. А напарницу мою зовут Светка. Светку привезли сюда в четыре года, так что в садике она сразу стала Лиорой - это, типа, Светка по-местному. Светка-Лиора говорит: "Ты как раненная этим Рани. Дай уже, очухайся, дура."   "Дай" - это по-местному значит "хватит", а вовсе не то, что можно подумать. Тем более что дала я ему давно, еще в школе. Рани был мой самый ранний, самый первый. Первый и последний. Потому что кроме него мне никого не нужно. Никого. Делать это с другими? Бр-р-р... Я себе такого просто представить не могу - тошнит. Только Рани. Рани, Рани, Рани.   Мы познакомились на вечеринке в Магшимим. Светка сказала:   - Поедем в Магшимим, там классная тусовка с бассейном, а ди-джеем вроде как сам Капод обещается.   Это сейчас Светка еще и моя напарница, а тогда она была просто самой близкой подругой, типа сестры или даже ближе. Типа руки или ноги. Говорящая нога такая. Вот нога эта мне и сказала:   - Поедем в Магшимим. Бери купальник. Чем открытее, тем лучше, чтоб не позориться.   Магшимим, если кто не знает, это такой богатый ишув, с крутыми виллами. Если и не миллионеры, то детки ихние. Бассейны двадцатипятиметровые на четыре дорожки, лужайки под пальмами, садовая мебель - чистый Беверли Хиллз. Самое то для хорошей вечеринки. Я уж не знаю, как Светка в тамошнюю компанию ввинтилась. А вообще-то, чего не ввинтиться? Нам тогда было по семнадцать лет, все при всем, прямо хоть на обложку. Светка - натуральная блонда, а я так и вообще рыжая. Где это видано, чтоб таких двух телок да на вечеринку не пустили? Ну разве что на гомогейскую, чтобы, типа, не совращать честных гомиков с пути истинного. Но та тусовка была смешанная, то есть стрейты, видимо, составляли большинство. А может, и нет, сейчас не поймешь.   Приехали нормально, около полуночи. На ком - не помню. Тогда многие наши приятели только-только на права сдали и возили за так, лишь бы покрасоваться. Там уже вовсю транс играл, парни и девчонки балдели на лужайке. Все босиком, в купальниках, в плавках. Покачаются под музыку, подрыгают ногами и в бассейн - типа, охладиться. Шарав тогда стоял страшный, даже ночью не продохнуть. За ди-джеевским пультом, точно, сам Капод, Ежик то есть. Его так из-за прически звали: иглы во все стороны. Щупленький такой, крохотуленький, прямо тату негде выколоть. Но работал, как сумасшедший, - хоть всю ночь напролет, даже, наверное, полярную. Я любила на него смотреть: руки мелькают, блестят от пота, губы шевелятся - пам-па-пам-па-пам... узенький лоб подрагивает, а глаза бродят где-то вверху, в темноте, причем каждый глаз - по своему, типа, отдельному маршруту.   Может, он косым был? Не знаю, не скажу. Я его видела только за работой, этого Ежика. Вот об этом я и думала тогда, сидя на бортике бассейна и болтая в воде ногами: косой он в натуре или просто обкуренный? Светка продолжала отплясывать, а мне надоело. Люди вообще делятся на две категории: одни любят двигаться, а другие - наблюдать за движением. Вот, например, мы со Светкой принадлежим к разным группам. Она, как я уже говорила - ноги, а ногам сам Бог велел отплясывать. А я - глаза, я наблюдаю. Мы - идеальная пара, и это сразу станет ясно всем, когда эти "все", наконец, решатся доверить нам настоящее дело. Скорей бы уж.   Но тогда я еще и понятия не имела обо всем этом буджерасе - дело, не дело... настоящее, не настоящее... Тогда мне было семнадцать, год с лишним до армии, и я просто сидела на краю бассейна в Магшимим, болтала ногами, смотрела на пьяного ежика Капода и думала: косой он, когда не обкурен, или, наоборот, нормальный братан, как все? Тут-то он и подсел ко мне, Рани. Рани, Рани, Рани. Подсел ко мне, а я подсела на него.   - Хай, Джинджи! - сказала я, едва он открыл рот.   Парни часто заводят разговор со мной именно с этой фразы, так что со временем я научилась произносить ее за них, для экономии. Рани поразился.   - Откуда ты знала?   Я пожала плечами. С этого момента можно было продолжать в двух направлениях. Если я хотела отшить, то обычно говорила: "Думаешь, трудно догадаться? Ты бы сильно удивился, братан, если бы узнал, насколько мужской мозг примитивен." Но Рани понравился мне с первого взгляда, а потому я выбрала другое продолжение.   - Читаю мысли, - сказала я, сделав загадочное лицо.   - Биг дил, что там читать, сестренка? - ответил Рани. - Мужской мозг вообще примитивен.   Он сказал это и улыбнулся. То есть улыбался он и прежде, с самого момента, как подошел, но та улыбка была небольшой, осторожной, как йорэ - первый осенний дождик... Или как рассветная полоска над восточными горами, если смотришь с Масады или от Эйн-Бокека... Или нет - она была как аплодисменты на рамат-ашаронском корте, когда наши ведут пять ноль в последнем сете, но нужно еще взять шестой, решающий гейм на своей подаче, а потому радоваться на всю катушку формально еще нельзя, хотя, по сути, уже можно. А потому перед розыгрышем хлопают слегонька, сдержанно, насколько слово "сдержанно" применимо к нашей горячей публике. Но вот очко выиграно, и тут-то и начинается настоящая радость: люди вскакивают, вскидывают вверх руки - кто обе, а кто одну, а кто просто, скрючившись, потрясает сжатым кулаком: типа, йеш!.. йес!.. есть!.. наша взяла!.. и прыгают, и кричат от радости, и обнимаются, и хлопают так, что слышно до самого Яффо.Такой была настоящая, полная Ранина улыбка. Я увидела ее тогда, в Магшимим, и немедленно умерла. Я просто закончила свое существование в качестве самостоятельной, отдельной от Рани личности, сущности, вещности. У меня не было опции сопротивляться: разве можно сопротивляться внезапной смерти? Он назвал свое имя, которое я с первого раза не расслышала, и потом пришлось узнавать у других - жутко неудобно, но я вообще тогда ничего не слышала, только смотрела на него и говорила какие-то глупости, наверное, невпопад, не знаю, потому что себя я не слышала тоже, а насчет имени - какая разница?.. - я пошла бы за ним, даже если бы он звался Махмуд, или Кристиан, или Чингачгук Большой Змей. Но он звался Раанан Цви, Рани Большая Улыбка. Рани, Рани, Рани.   Цви - распространенная фамилия среди тайманцев. По-русски "цви" означает "олень". У моего оленя шелковистая кожа, чуть заметно подрагивающая, когда проводишь по ней губами или подушечками пальцев. У моего оленя гибкое гладкое тело, сильные мышцы, заряженные лаской и движением. У моего оленя удивительный разрез глаз, обычно смеющихся, иногда смущенных, иногда задумчивых, иногда нежных. Такими их знаю я. Наверное, бывали они и другими: злыми, вызывающими, хищными, прищуренными в створе прицела... не знаю, не видела, но и не удивилась бы, увидев. К тому моменту, как мы познакомились, Рани служил в Ш-13, в шайетет, знаменитой Тринадцатой эскадре, в морском спецназе. Он был из тех, кого научили неделями в одиночку жить под водой, убивать голыми руками и выполнять невыполнимые задания. Не совсем как в кино, но похоже. Он был старше меня всего на три года, а повидать успел много всякого такого, о чем не говорят и не спрашивают.   А я и не спрашивала. Зачем? Когда чашка и без того полна, то даже одна лишняя, пусть и самая маленькая капелька может испортить все. Кап - и полилось, поди удержи.   До той тусовки в Магшимим я была нормальной рыжей девчонкой, которую звали... ну, скажем, Анна и которая смотрела на себя реально, ну, то есть обычно, как девушки смотрят в зеркало. Кого вы видите в зеркале? Правильно, себя. Одну себя, правда? Да и может ли быть иначе?   Оказалось, что может. После той вечеринки я разделилась на три отчетливо разные части. Первая, самая большая, называлась счастье и помещалась в районе груди. По всем параметрам она напоминала воздушный шар. По всем. Например, счастье распирало меня, как воздух распирает воздушный шар. А еще мне казалось, что я постоянно лечу - опять же, как на воздушном шаре, понимаете? Не на самолете, внутри гудящей моторами железяки, и даже не как птица, на крыльях, которыми употеешь размахивать, а именно на шаре - в тишине, без всяких усилий и шума, одна посреди всего неба, среди молчания и поскрипывающих шершавых веревок. На воздушном шаре ты можешь лететь, даже когда сидишь, или лежишь, или ходишь. И тут важно еще, что он именно воздушный, потому что счастье - это прежде всего воздух, много воздуха, очень много воздуха: ведь полет возможен только тогда, когда он есть, воздух.   Вторая часть - удивление - находилась в голове. Я была поражена тем, что такое вообще возможно. Я все время думала об этом. Я оглядывалась вокруг и не видела никого, кто носил бы в груди что-то, хоть отдаленно напоминающее мое счастье. Не думаю, что я ошибалась - ну разве можно скрыть от постороннего глаза такую махину, как воздушный шар? Я ощущала себя настоящей инопланетянкой и оттого впервые в жизни испытывала трудности в общении с другими: ну о чем могут беседовать жаворонок и землеройка? Хотя нет, они как раз могут найти общую тему - ведь даже жаворонок время от времени, устав, опускается на землю.   Но в том-то и дело, что я не опускалась: я постоянно жила в воздухе, меня носило поверху мое счастье, мой воздушный шар, и мне не приходилось работать крыльями. Ну как было всему этому не удивиться? Не спросить - почему именно я? Почему не другие, знакомые и незнакомые? Почему не натуральная блонда Светка, которая объективно превосходит по ряду показателей не только меня, но и, например, толстогубую раскрученную куклу Анжелину Джоли? Почему не сама Анжелина Джоли - ведь она так раскручена?! Почему?   Мой третий, наименее приятный кусок, помещался в животе. Я ужасно, до колик, до тошноты, боялась, что все это закончится. Ужасно. Наверное, это и называется Страхом. Не могу сказать, что я ничего не боялась раньше. Конечно, боялась. Боялась темноты и пауков, и сунуть руку под куст, и смотреть на воду с моста. Боялась контрольной, зубного врача, боялась потеряться в незнакомом месте, боялась смерти - не своей, а родительской, потому что свою смерть я не могла представить вовсе... Я много чего боялась. Но это была всего лишь боязнь, понимаете? Не страх, а боязнь: что-то маленькое, детское, понарошечное, как кефирчик для ребенка.   А тут был самый настоящий страх. Страх кончины. Наверное, только тогда я впервые и поняла, что такое смерть - когда влюбилась. Да. Вот я и произнесла это слово - любовь. Любовь. Летучая смесь счастья, удивления и страха. Рани, Рани, Рани. Мой олень, мой тайманский принц.   Мы сидели на бортике бассейна, болтали ногами и языком, смеялись. Мы говорили обо всем и, странное дело, это походило не на разговор, а на точечную ликвидацию, как ракетой - по машине какого-нибудь хамасника в Газе. Все, о чем мы только ни заводили разговор, немедленно исчезало, испарялось без следа.   - Интересно, Капод косой или подкуренный? - говорил Рани.   - Блин! - отвечала я. - Я как раз об этом думала, когда ты подошел.   - Не иначе как родство душ! - делал он напрашивающийся ход.   - Не подъезжай так быстро, вылетишь в кювет, - надменно отвечала я, обмирая от макушки до самых пяток.   Мы оба снова смотрели в сторону Капода, но на его месте уже клубилось облако, косоглазое игловолосое облако, мелькающее потными плечами.   - Слушай, а какой объем бюста у твоей подруги? - спрашивал Рани.   - Сто, - мрачно хмыкала я, прибавляя совсем немного.   - Сантиметров или дюймов? - щурился он.   - Процентов! - припечатывала я, и мы оба покатывались со смеху, а когда поднимали глаза, то там, где только что покачивалась Светка в обнимку со своим очередным летчиком, уже топталось неясная бесформенная тень, тень Светки и летчика, и остальных танцующих.   - Ну и манго у них тут, - говорила я, имея в виду вовсе не манго.   - Где? - недоумевал Рани, оглядываясь.   - Вон! - показывала я. - Да не там! Куда ты смотришь? Вон там! - обманом, обманом, хитрым женским обманом зарабатывая возможность поднять, наконец, неподъемную руку и потрогать его за плечо - о, оленья, оленья кожа... и получая при этом разряд в три тысячи вольт... о, смерть моя, любовь моя...   - Это не манго, это папайя, - отвечал он, немного хрипло и после паузы, потому что током ударило и его тоже, а тем временем сад, и папайя, и лужайка вокруг плавно превращались в туман, в бесформенное ничто, как прежде Капод, и Светка с летчиком, и прочие танцующие.   - Я знаю, - так же хрипло говорила я, глядя ему прямо в глаза и впервые ощущая тот самый воздушный шар - от увиденного там, в глазах... и тот самый страх - от возможной ошибки или от того, что он уйдет, не спросив телефона... и то самое удивление - от того, что мы вдруг остались вдвоем - два инопланетянина, вернее, одно инопланетное существо посреди неопределенного, несущественного, излишнего окружения.   Так мы разговаривали, очень недолго, потому что почти сразу же из тумана материализовалась сердитая Светка и сказала, что она, конечно, готова проявить понимание, но всему есть границы, даже пониманию, даже нашей с ней сестринской любви, и по этой причине она, Светка, не собирается ждать тут до полудня. Особенно когда все способные ходить давно уже разошлись, неспособные дрыхнут вповалку наверху, и только она, как ангел-хранитель, пасет двух воркующих голубков. И вообще, нам с тобой, красавица, пора в школу, родители устали стоять на ушах, а у тебя, братан, небось, отпуск кончается, так что давайте-ка закругляться, при всем моем уважении...   И тут только я увидела, что уже почти рассвело, что на пустой лужайке и впрямь остались только мы и предутренний, пока еще прохладный ветерок, таскающий по траве скомканные салфетки и одноразовые стаканчики, да еще чей-то зацепившийся за ветку папайи лифчик прощально машет нам своими осиротевшими крыльями. И я снова испугалась, что все закончилось, и теперь придется умирать.   Рани повез нас домой на своем допотопном эскорте, увидев который, Светка заявила, что сядет спереди, потому что если уж смерть, то лицом к лицу, а не на заднем сиденье. И вообще, водитель должен смотреть на дорогу, а не вбок, на пассажирку, понятно? Но Рани все равно смотрел большей частью на меня: я видела в зеркальце его оленьи глаза, которые возвращались ко мне, как привязанные, как два привязанных оленя - к своему хозяину, и воздушный шар распирал изнутри мою грудь, в животе поднывал страх кончины, а в пустой до звонкости голове металось от стенки к стенке неимоверное удивление от того, что все это происходит именно со мной.   Прощаясь, Рани протянул мне руку, а я протянула свою, и это было наше второе касание за весь вечер, и Светка насмешливо сказала откуда-то издали:   - Что, даже не поцелуетесь? Только не под трансформатором, ладно?   А мы действительно не могли целоваться, потому что это было бы не просто чересчур, а очень-очень чересчур. Через улицу на столбе действительно был трансформатор... но при чем тут трансформатор?   - При чем тут трансформатор, Светка? - машинально спросила я, глядя вслед отъехавшему Рани.   Мне не было никакого дела до трансформатора. В животе у меня крутился, нарастая, страх, и я пыталась понять его причину.   - При чем тут трансформатор?   - Как это при чем? - засмеялась она. - От вас такие искры бьют, что запросто электричество во всем микрорайоне вырубить может. А мне еще бойлер включать, помыться хочется...   И тут я вспомнила: он так и не взял моего телефона!   - Светка, - сказала я. - Он так и не взял моего телефона... и еще: я даже не расслышала его имени, а фамилию он не говорил вовсе... что теперь делать, Светка?   Светка громко, с подвыванием, зевнула.   - Дура ты рыжая, вот что. Твой он со всеми потрохами, поверь моему глазу. Никуда не денется. Ну почему это рыжим дурам всегда везет, а умным и красивым блондам - нет? - она снова зевнула. - Хотя везение, честно говоря, относительное. Парень он, конечно, картинка, но я бы на твоем месте еще двадцать раз подумала: эти тайманцы страсть как ревнивы. Восточная ментальность. Зарежет он тебя, сто процентов зарежет. Или разобьетесь нафиг на этом его эскорте... ты слышала: там все ревет и стонет, как Днепр широкий. Пошли спать, что ли?   Как Днепр широкий... Светку привезли сюда из Днепропетровска в трехлетнем возрасте, так что никакого Днепра она помнить не могла, а тем более - знать, как он стонет. В машинах она тоже ничего не петрила, так что слова насчет Днепра и "эскорта" я пропустила мимо ушей. Зато в парнях Светка разбиралась - дай Бог всякой: Рани и в самом деле был "картинка"! Я благодарно чмокнула подругу в щеку, и мы пошли спать - ведь школьный автобус отходил уже через полтора часа. И я заснула сразу же, и летала во сне, и летала, проснувшись, и в автобусе, и в школе, и после школы - особенно после школы, потому что Рани ждал меня на выходе, и тут мы уже сразу обнялись, потому что за эти несколько раздельных, невместных часов успели привыкнуть к мысли, что можно обняться и при этом остаться в живых.   Говорят, что любовь похожа на смерть, и даже в ТАНАХе об этом написано. Так и есть, но не в плохом смысле, а в том, что и то, и другое - это, типа, все. Все. Конец, за которым уже больше нету ничего. Типа, приплыли. Такое ощущение полной и самодостаточной окончательности. Как у какого-нибудь особенно хитрого фрагмента в паззле на сто миллионов деталей: всю дорогу его пристраивают и так, и эдак, и туда, и сюда, к тому краешку и к этому - и все не выходит, все не ай-я-яй, то углом упрется, то выемку оставит, то еще что. И вдруг - щелк! Встал! Встал в то единственно возможное место, где все правильно, все подходит, где для каждого бугорка, для каждой извилинки, ямки, выбоины, ущербины, для каждого крохотного уродства, для каждой красивости и для каждого, сколь угодно загогулистого, вывиха есть свое, специальное, точное, только им подходящее соответствие. Разве это не чудо? Разве это не конец - конец поисков, конец сомнений, конец паззла?   Светка, выслушав меня, сначала заржала: "Любовь зла - полюбишь паззла..." - а потом заплакала и сказала, что вообще-то ей, как лучшей подруге, положено завидовать мне смертной завистью и даже попробовать отбить Рани, потому что так поступают все уважающие себя лучшие подруги, но она, Светка, не может, просто не может. Она сказала, что ей на нас дышать страшно, настолько это красиво, что если уж не самой, так хоть посмотреть... короче, в лучшие подруги она не годится и вообще никуда не годится, и все закончилось нашим совместным десятиминутным плачем и двумя опухшими от слез мордами, так что больше я таких разговоров со Светкой не заводила, себе дороже.   Красиво или не красиво - не знаю. Наверняка для многих со стороны мы смотрелись более чем странно. Рыжая веснушчатая ашкеназка, напрочь обгорающая от пятиминутного пребывания на солнце, и почти коричневый тайманец: кожа у Рани была оленья не только наощупь, но и по цвету - примерно такой же промежуточный оттенок приобретают оливки осенью, перед тем как окончательно почернеть.   Светка смеялась:   - Как ты за него замуж выходить будешь? Только представь себе ваших папаш рядом! Это ж сдохнуть!   И впрямь. Более несхожих папаш трудно было придумать. Мой - такой маленький, щуплый очкарик, вечно смущенный, вечно лысый, вечно заикающийся интеллигент, типа Вуди Аллена, только еще безобразнее. Ранин - тоже маленький, но коренастый, коричневый и морщинистый, как ствол умершего от старости оливкового дерева, с седыми пейсами, свисающими из-под натянутой на самые уши вусмерть заношенной шапки, когда-то черной и шерстяной, одетого в такой же, вусмерть заношенный, когда-то черный и шерстяной костюм, - и это в любую погоду, что в дождь, что в шарав! Тайманский иврит Раниного отца походил на слитный птичий клекот, русский иврит моего - на тяжелые, раздельные удары топора - бух, бух, бух... друг друга они не могли понять в принципе, хотя вроде бы говорили на одном и том же языке.   Ну и что? Это нас мало волновало. Тем более что они ни капельки не возражали - скорее наоборот. Не знаю, чем я так нравилась Раниному отцу, но то, что нравилась - это без сомнения. Наверное, своей экзотичностью - уж больно выделялась моя бледнолицесть на фоне жгучих тайманских смуглянок, садившихся в субботу за семейный стол. А может быть, старый Цион Цви видел во мне свидетельство силы своего цепкого рода - рода восточных медников и ювелиров, волею судеб оказавшихся без гроша на чужом и непонятном Западе и уже во втором поколении притащивших в дом не только достаточно денег, но и дипломы инженеров, врачей и биржевых брокеров, чиновничьи льготы, офицерские погоны и, как венец всему, - местную красноголовую белокожую дуру, влюбленную не то что по самые уши - по самые корни своих рыжих, цвета тайманской меди, волос.   Что же касается моего отца, то он взирал на Рани с восторгом, который даже не пытался скрыть.   - Знаешь, - сказал мне как-то он. - Твой Рани в точности такой, каким я хотел бы родиться. Сильный, смелый - настолько, что ему даже не надо об этом рассказывать - все и так видят.   Он сказал это совсем без горечи. Есть такая горечь, с которой обычно говорят: вот, мол, хотел бы, да не вышло. Тут ее не было. Но я все равно почувствовала себя неловко за него. Понимаете, это сложно. С одной стороны, я должна была бы обрадоваться: ведь он хвалил моего Рани. Но с другой стороны... он ведь мой отец, понимаете? И в этом его признании была какая-то окончательность, очень неприятная для моего отца, а значит, и для меня.   - Ерунда, папа, - сказала я как можно строже. - Полнейшая ерунда. Ну при чем тут рост и вес? Он подлиннее, ты покороче - ну и что? И потом, он родился тут, а ты там. Разные вещи.   Он улыбнулся, но так, что у меня что-то лопнуло в сердце.   - Конечно, разные. Об этом-то я и говорю. Благородным нельзя стать, девочка, им можно только родиться. Благородный - это, по определению, рожденный во благе и на благо. Как ты. Как твой тайманский принц.   Он помолчал и снова улыбнулся - но на этот раз уже совсем по-другому.   - Вы замечательно породистые существа. Ваши щенки будут брать первые призы на всех выставках.   Тут я, конечно, завопила и стала тыкать его в бок кулаками, а он смешно отмахивался, пока мы оба не расхохотались и не обнялись, как это происходило всегда, когда нам было хорошо вдвоем.   "Тайманский принц". Именно мой отец придумал для Рани такое прозвище. Не могу сказать, что оно мне сразу понравилось: "принц" - еще куда ни шло, но зачем акцентировать на происхождении? Тайманский или датский - какая разница? Главное, что принц.   - Видишь ли, - объяснял мне отец. - Нас, ашкеназов, так много били по голове и так долго гоняли из угла в угол по всей Европе, что это не могло не сказаться на осанке. Присмотрись к тем же принцам датским: их фигура всегда наклонена немного вперед, а глаз слегка косит в сторону. Почему, как ты думаешь?   - Интеллект придавливает, - насмешливо отвечала я. - Трудно таскать такую умную голову, вот и клонятся. Правильно?   - Если бы! - смеялся отец. - Они наклонены, как бегуны на старте, да и косят по той же причине: чтобы вовремя уловить момент, когда нужно будет снова вжать голову в плечи и дать деру. А теперь глянь на своего тайманского принца! Он прямой! Прямой! Ну не чудо ли?   Arkady569   Тип записи: частная   Антиопа стала моим первым открытием. Собственно, я мог бы догадаться и раньше, почему именно за ее блогом так пристально следил Аркадий Гиршуни. В самом деле, если прикинуть возраст... Вообще-то мы никогда не разговаривали с Гиршуни на семейные темы. Зачем? Мне было совершенно до лампочки, сколько детенышей встречают моего ушастого суслика, когда после рабочего дня он возвращается в свою норку - два?.. три?.. пять?.. А может, даже больше: ведь суслики известны своей плодовитостью. Меня также мало интересовало состояние здоровья его жены - скорее всего, скромной, домовитой и некрасивой, хотя и наверняка очень задастой, как это и положено порядочным сусличьим самкам. Выяснять все эти детали? - Нет уж, увольте.   Зато наша профессиональная плакальщица Жаннет иногда пыталась вызвать Гиршуни на откровенность. Большей частью она прерывала свои бесконечные жалобы на жизнь вопросами косвенного характера, типа:   - Ну вам-то это, конечно, известно не хуже меня... у вас ведь свои семейные болячки, правда?   На эти заходы Гиршуни обычно отвечал неопределенным скрипом, который вполне можно было истолковать как безоговорочное согласие, что Жаннет и делала к вящему удовлетворению обеих сторон.   Впрочем, время от времени марокканка отваживалась и на прямую атаку, например:   - У вас ведь трое детей, не так ли?   Или:   - Напомните мне - у вас старшая дочь или сын?   Или даже:   - А где сейчас работает ваша жена?   В такие моменты Гиршуни демонстрировал нехитрые, но действенные уловки: то исчезал под столом в поисках оброненной ручки, то всплескивал руками и впивался глазами в экран монитора, будто бы обнаружив внезапную, требующую немедленного действия неисправность, а то и просто хватался рукою за щеку, изображая острый приступ зубной боли. Жаннет не настаивала: в конце концов, ее главной целью было высказаться самой, и вопросы она задавала не из любопытства, а из вежливости.   Таким образом, мои скудные познания о гиршуниной семейной жизни ограничивались лишь тем, что я смог вычитать в его собственном блоге, да случайными воспоминаниями - вроде того, с Орехом и его малолеткой на десятилетии класса, где Аркадий столь неожиданно и нелепо возвестил о своей женитьбе и о рождении дочери. В блоге, например, упоминалась жена Маша и "дети" - именно так, во множественном числе, но без указания на их количество, пол и возраст. Зато воспоминание о встрече класса позволяло сделать заключение, что, вероятнее всего, старшая дочь Гиршуни находится в настоящий момент в армии, как и все девушки-израильтянки ее лет. Отчего бы тогда не предположить, что Антиопа - это на самом деле она и есть? Такое предположение прекрасно объясняло бы гиршунин интерес к ее блогу. Двадцатилетние девицы редко посвящают родителей в свои тайны - возможно, это и подвигнуло не в меру заботливого папашу на взлом дочернего дневника?   Я тщательно перечитал те места, где Антиопа упоминала своего отца. Все прекрасно сходилось: и рост, и лысина, и толстые очки. Не стану скрывать - мною овладел азарт охотника. Взломанные ушастым сусликом блоги представляли собой части какой-то головоломки, и теперь, когда в моих руках оказался первый намек на первую разгадку, мне вдруг ужасно захотелось составить полную картину, раскрыть все связи, вытащить на свет божий всех мертвецов, зарытых во внешне безобидном гиршунином садике. Вы спросите: с чего я взял, что там вообще что-то зарыто? А я вам на это отвечу: перечитайте-ка еще раз его дневник! Вникните в тоскливую страсть этих нескончаемых предложений! Почувствуйте разрушительную силу этой угрюмой зажатости, этой стиснутой до упора стальной пружины! Неужели вы и теперь полагаете, что все там чисто?   Но прежде всего я хотел удостовериться в истинности своего предположения. Знаете, допустимо ошибиться на пятом, седьмом, десятом шаге, когда уже наработана какая-то база, когда всегда можно вернуться немного назад и сделать новую попытку, имея под ногами твердую почву прежних, надежно доказанных фактов и умозаключений. Но ошибка на первом же этапе грозит гибелью всей затее. А потому я отнесся к проверке со всей серьезностью.   Проще всего было бы взломать базу данных отдела кадров или бухгалтерии. Не может такого быть, - рассуждал я, - чтобы Гиршуни скрывал свое семейное положение еще и от налоговых служб, жертвуя ради этого значительными денежными скидками. Хотя, честно говоря, с него сталось бы... я вполне мог себе представить, что этот суслик предпочитает платить налог на бездетность и бессемейность, лишь бы не раскрывать перед чужими глазами вид на содержимое своей драгоценной норки.   Но от идеи взлома бухгалтерской базы данных меня остановило другое соображение: я побоялся вспугнуть Гиршуни. Он, без сомнения, заподозрил бы неладное, даже если бы я надежно замаскировал свои действия какими-нибудь текущими работами по установке последних фиксов и пэтчей. Нет, я не боялся того, что он побежит доносить - нет, нет... у самого рыльце в пушку... ворон ворону глаз не выклюет. Просто я опасался, что моя подозрительная активность заставит Гиршуни либо свернуть свою собственную шпионскую работу, либо подвигнет его на тщательную проверку уязвимости персонального компа. Логично, не правда ли? Во всяком случае, я поступил бы на его месте именно так. Ведь если ты вдруг обнаруживаешь, что твой напарник имеет обыкновение лазать куда не надо, то отчего бы не предположить, что он может попробовать на прочность и твою дверь?   Рассмотрев возможные варианты, я решил действовать напрямую. Самых сверхосторожных защитников обычно застает врасплох именно простейшая лобовая атака. Еще бы - они-то больше всего готовились к отражению хитрейших обходных маневров...   - Кстати, Аркадий, - лениво протянул я, перекидывая зубочистку из одного угла рта в другой. - У тебя ведь сейчас дочка должна быть в армии? Я не ошибся?   Мы только-только вышли из зала, где закончили обедать, и теперь стояли на лестничной площадке. Учрежденческая столовая размещалась на первом этаже, наша комната - на седьмом; я задал свой невинный вопрос в момент, когда Гиршуни поднял руку, чтобы нажать на кнопку вызова лифта. Кстати, мое "кстати" выглядело абсолютно уместно: до этого мы как раз с известной гордостью рассуждали о том, что ухитрились опробовать и установить последнюю версию одной из защитных программ существенно раньше своих армейских коллег, хотя им, в отличие от нас, действительно было что защищать.   - Я не ошибся?   Гиршунина рука упала, он покраснел и скрипнул, как рассохшаяся табуретка. Я терпеливо ждал. Он снова скрипнул.   - Что? - переспросил я.   - Почему? - еле слышно прошелестел суслик.   - Что "почему"?   - Почему так долго нет лифта?   Ха! Неужели он действительно рассчитывал избавиться от меня так же легко, как от толстухи Жаннет? Я вынул изо рта зубочистку и повысил голос.   - Так что с дочерью-то? Где она служит? Небось по твоим стопам, в компьютерной части? А? Ну, колись!   Гиршани молча помотал головой.   - Нет? - обрадовался я первому признаку контакта. - Неужели в боевых?   - Угу, - тихо подтвердил он и беспомощно посмотрел вверх. - Но где же лифт? Почему в пустом здании лифт всегда занят? Это ведь странно, нет?   - Ничего странного, - рассмеялся я. - Какой-то ты сегодня рассеянный, дружище... Чтобы лифт пришел, нужно по крайней мере нажать кнопку... вот так...   Лифт-то я вызвал, но хватки не ослаблял:   - Значит, в боевых... неужели в Газе? Вы с женой, наверное, с ума сходите... Как ее зовут-то?   - Кого? Жену?   Гиршуни поднял голову. Глаза его подрагивали за толстыми стеклами очков, как рыбы в аквариуме.   - Да не жену... дочь как зовут, ту, что в Газе?   Подошел лифт, и Гиршуни схватился за ручку его двери, как за спасательный круг. Мы вошли в кабину. На сей раз ушастый суслик не оплошал и немедленно нашел кнопку нужного этажа. Лифт дрогнул и пополз вверх. Он был стар, одышлив и скрипел, как Гиршуни.   - Послушай, Аркадий, - сказал я. - Это, наконец, просто невежливо. Ты игнорируешь мои вопросы. Я тебя чем-то обидел?   - Обидел? - переспросил Гиршуни, напряженно вглядываясь в ползущие за вентиляционной решеткой тени. Это выглядело так, словно он изо всех сил пытался помочь механизму, подтягивая кабину вверх своим близоруким взглядом. - Меня?   - Знаешь, это переходит все границы, - воскликнул я, изобразив на лице выражение оскорбленного достоинства. - Ты открыто надо мной издеваешься. За что? Только за то, что я поинтересовался именем твоей дочери? Любой нормальный человек просто взял бы и ответил. Любой, но не ты. Ну что б тебе, в самом деле, не сказать "Маша" или "Анна"...   Гиршуни передернуло, да так, что мне показалось, будто это лифт дернулся на своих дряхлых тросах. Честно говоря, я никак не ожидал такой реакции. Признаюсь, что я даже немного испугался... испугался еще до того, как Гиршуни вдруг вскинул голову и вцепился своими совершенно сумасшедшими зрачками в мое лицо, а руками - в мою рубашку. Тут мне уже стало страшно по-настоящему.   - Откуда? - прошипел он, привставая на цыпочки. Теперь была его очередь не ослаблять хватку. - Откуда?   - Что "откуда"? - пролепетал я. - О чем ты? Опомнись, Аркадий...   Мне было некуда деться в тесном пространстве кабины, наедине с обезумевшим сусликом. Смертелен ли укус мелкого грызуна? Еще как, если грызун болен бешенством! Я решительно не знал, что делать. Не представляю, чем бы все это кончилось, если бы трудящемуся в очередной раз не пришел на помощь его верный друг-профсоюз. Лифт остановился, дверь лязгнула, Гиршуни неохотно выпустил меня и отвернулся. Вошли два небожителя, разом заняв кабину белоснежным ворохом ангельских крыл. "О, ангелы-хранители! - подумал я. - Вы спасли меня от неминуемой гибели!"   -...слишком много о себе думает, - зловеще произнес один из небожителей, продолжая прерванный разговор. - Пожалуй, стоит позвонить Амосу.   - Гм... - второй задумчиво почесал не по-ангельски волосатое брюхо, рвущееся наружу из-под мятой рубашки и приспущенных брюк. - Так уж прямо и Амосу...   - А почему бы и нет? Он такой же член комитета, как и мы.   - Гм... - отвечал второй, просовывая руку еще глубже в штаны. - Гм...   Лифт достиг, наконец, нашего, седьмого этажа. Не помню, чтоб когда-нибудь на это уходило так много времени. Гиршуни вышел первым и, не оглядываясь, быстро направился в комнату - как всегда, вдоль стенки, слегка касаясь ее пальцами левой руки, словно отыскивая дорогу в лабиринте. Я же замешкался. Я срочно составлял новый план действий. Самым разумным было бы обратить все в шутку, но, как нарочно, в голову не лезло ничего, кроме не слишком подходящего вопроса: "Да что ты, белены объелся?" Отчаявшись придумать что-либо другое, я пристроил на лицо выражение максимальной беззаботности и вошел в комнату. Гиршуни уже сидел на своем месте.   - Эй, Аркадий, - бодро пропел я, обращаясь к его плешивой макушке, едва видной из-за огромного монитора. - Пиши жалобу в профком. Сколько нас в этой тошниловке травили, но такого, чтоб белену подавать... это уже слишком... извини, дружище, за проявленную бестактность... хотя, нужно заметить, что и ты тоже...   Макушка дернулась, и сбоку от монитора выплыло маково-алое ухо, огромное, как парус капитана Грея.   - Я попрошу тебя на будущее, - Гиршуни говорил тихо, но очень внятно, даже твердо, то есть абсолютно несвойственно своей обычной манере. - Я попрошу тебя впредь поднимать в разговоре со мной только и исключительно профессиональные вопросы, связанные с работой. Только и исключительно. Я понятно выражаюсь?   - Понятно, - отвечал я с фальшивым недоумением.   Парус качнулся и уплыл обратно за монитор. Теперь можно было перевести дух и подбить бабки, чем я немедленно и занялся. Итак, старшая дочка Гиршуни действительно находилась на тот момент в армии, причем, видимо, в боевых частях. А если и не в боевых, то уж во всяком случае не в джобной теплице типа тель-авивской Кирии, а где-то в глубинке, на территориях, где постреливают - в точности как и блоговская Антиопа. Далее, скорее всего, ее звали именно Анна - а иначе как объяснить столь бурную реакцию ушастого суслика на мой совершенно невинный вопрос? Анна... Антиопа... наверняка неспроста у этих имен одинаковый первый слог! В общем, сомнений не оставалось.   В качестве своего юзерпика гиршунина дочь выбрала рыжую бабочку. Почему? Не только ведь из-за цвета? Интернетовский поиск принес быстрый ответ: бабочку звали не как-нибудь, а Антиопа. И, что особенно интересно, то же самое имя носила царица амазонок. Таким образом, все сходилось: и первые буквы имени, и рыжий цвет, и намек на воинственный характер ее нынешнего занятия. Никогда мною не виденная Анна Гиршуни и блоговская Антиопа - одно и то же лицо! Можно было считать это совершенно доказанным.   Girshuni   Тип записи: частная   Ну что им всем от меня надобно? Зачем? Почему им не хватает того, что я и так весь на виду, весь на морозе, открытый всем ветрам, ухмылкам и взглядам... отчего им непременно требуется еще и вывернуть меня наизнанку, как чемодан, - так, чтобы не осталось ничего, ничего не досмотренного, не перещупанного, не измятого толстыми пальцами проклятых жирноволосых таможенников - какая гадость! - почешут в сальной, пересыпанной перхотью голове и снова - назад, в чемодан, в меня: щупать, дергать, мацать, перебирать мои трусы, носки и фотографии, мою душу, сердце и селезенку... ну что, что вы рассчитываете там обнаружить?.. что, чего не было бы в любом другом чемодане? - неужели же моя сердечная мышца чем-то отличается от прочих?.. нет ведь, правда? - разве что много горше на вкус, а может, и этого нет, может, все они горьки в одинаковой степени; откусишь и сморщишься: что за пакость это человеческое сердце, сплошная горечь, горечь, горечь, и зачем только его так любят вытаскивать на свет Божий, на свет таможенных ламп, вываливать вместе с другими внутренностями на исцарапанный пластик досмотрового стола, брать в руки, сжимать, чтобы капало, откладывать на время в сторону, брать снова, задавать издевательский вопрос, ронять по небрежности или намеренно, самодовольно ухмыляться, глядя, как перекрученный болью обладатель лезет за ним под стол - подбирать сердце с заплеванного пола, отряхивать от пыли, крошек и семечной шелухи... куда?.. куда понес?!. ишь ты... давай-ка его сюда, назад, на стол, за ушко да на солнышко, мы с тобой еще не разобрались, понял?.. ты понял, сволочь?!. мы с тобой еще только начали!.. начали разбираться, понял?.. а разбираться - это от слова "разбирать": ты ведь весь такой сборно-разборный, понял, а в настоящий момент даже более разборный, чем сборный, уж не обижайтесь, гражданин, должность у нас такая - разобрать, а соберут другие, если соберутся, ха-ха... как это сердце неразборное? - еще как, мариванна, вот, гляди, клапан, а вот второй... кстати, зачем тебе два, а?.. контрабанду везешь, сволочь?.. что значит "у всех два"?.. ты на других-то не кивай, ты за себя умей отвечать, понял, сволочь?.. почему "сволочь"? - да потому что тебя сюда сволокли, в эту таможню, на этот стол, под эти лампы, на этот свет Божий, потому и сволочь, а кто же еще?   А и в самом деле, кто же еще?.. чего уж там, хватит выкобениваться, назвался гвоздем, полезай под молоток, назвался груздем - полезай... а я не назвался... все одно - полезай!.. и вот он я - в кузове, в кузове автобуса, вместе со всеми груздями, со всеми грудями, со всеми гвоздями, едем, качаемся, покачиваем головами в такт движению, как же молотку-то, каково ему теперь, молотку, попадать по качающимся гвоздевым головкам?.. а ты за молоток не волнуйся, твое дело гвоздевое, железное, ты стой, где воткнули, держи голову выше, жди своего часа... как это - "часа"?.. за что же так долго-то: мало что - по голове, так еще и целый час... скажи спасибо, что не больше - вон в автобусе массовик-затейник уже полдня рассказывает старые анекдоты - это что, лучше?.. нет, не лучше, это хуже... да что ж ты такой весь из себя негативный? - глянь-ка вокруг: все смеются, все до одного, все эти грузди, трясут грудями, звенят гвоздями, всем смешно, и только ты кривишься... кривой гвоздь хуже татарина, лучше сделай усилие, а то ведь заметят, а уж коли заметят, то пиши пропало... что?.. что вы сказали?.. я?.. я не смеюсь?.. да что вы, да как вы могли подумать... конечно, я смеюсь, конечно... я - как все, мне ужасно смешно, ужасно, ужасно... ха-ха-ха... проклятый массовик... ужасно, ужасно... и тут массовик сказал: ничего, господа, это бывает, мы, господа, которые, так сказать, живущие в бешеных ритмах нашей, так сказать, прогрессивной современности, частенько которые забываем о смехе, об этой, так сказать, чудесной возможности отдохновенного, которая расслабиться и запастись здоровой энергией созидания на всю, так сказать, последующую, которая рабочая, неделю, а потому нас с вами ожидает в гостинице потрясающее, супер, ультра и контра замечательное мероприятие, которое, так сказать, наверняка долгожданное всеми вами... ха-ха-ха... семинар смеха, повторяю для тех, которые: СЕМИНАР СМЕХА!!! - да-да, это и в программке записано, вот здесь, на второй странице, можете сами удостовериться, и уж вы, господин, будьте добры не манкировать, так сказать, ни разу... эй, господин, я к вам обращаюсь!.. я?!. ко мне?!. да-да, именно к вам, вы, который с ушами... ха-ха-ха... без обид, ладно?.. мы ведь все тут, которые с ушами... - я?!. что я?.. зачем?.. - как это "зачем", господин с ушами... вас, кстати, как зовут? - и тут все грузди, хором: гиршуни!.. гиршуни!.. подать сюда гиршуни!.. - ха-ха-ха, какое славное фамилие... да затем, господин гиршуни, что вам совершенно необходимо в самом, которое, срочном порядке научиться этому превосходному, так сказать, качеству смеха, которое для отдохновения и зарядки, а мы уж, будьте покойны, вас просто так не отпустим, правда?.. - и грузди, хором: правда, правда! ...мы уж проследим, чтобы вы от нас, так сказать, не ускользнули, не ухлестнули, не улизнули... - и грузди, хором: ойе!.. проследим, проследим!   Вот это и в самом деле называется "попал"; и черт меня догадал родиться... а при чем тут "родиться"? - да при том, что с этого все и началось, вот при чем, сначала родиться, а потом докатиться, а потом согласиться на эту идиотскую поездку, именуемую на местном сленге "гибуш", что означает "сплочение" - коллектива, понятное дело, чего же еще... нужно было взять больничный, отсидеться, но показалось неудобно: уже столько лет подряд я "заболеваю" именно в гибельные дни гибуша, то есть два раза в год, и все уже смеются: гиршуни, мол, опять подхватил гибуш... я сделал бы так и на этот раз, да только вот накануне ко мне специально подошел, специально снизошел какой-то профсоюзный бонза среднего размера, поймал меня за локоть в столовой: это тебя зовут гиршуни?.. - меня... - что ж ты так, парень, не годится... а я совсем не ожидал, сидел себе, задумавшись, над тарелкой супа - и вдруг... что такое, говорю, что такое, я всегда голосую... - а я и впрямь всегда голосую, как стойкий оловянный гвоздик, стою, где воткнули, и голосую - за то, чтобы меня оставили в покое, только и исключительно за это... - бон-бон-бон, - захохотал бонза таким странным смехом, который звучал, как эхо от ударов по полому бронзовому истукану - бон-бон-бон... ну ты даешь, гиршуни, какие выборы, я ж тебе за гибуш толкую, ну почему ты такой болезненный, это ведь общественное мероприятие, товарищ, нельзя так, профсоюзный комитет старается, добывает денег, чтобы работники организованно поимели заслуженный отдых, чтобы сплотить коллектив во имя задач, а ты, понимаешь, болеть затеял, нехорошо получается, не по-товарищески, тем более что поездка-то - на халяву, ну какой работник не любит, когда на халяву... а может, тебе не нравится быть работником, тогда так и скажи, бон-бон-бон... - нет, нет, уважаемый господин, мне нравится, я и голосую... - а коли нравится, тогда и разговору нету, гиршуни, тогда я очень, очень надеюсь увидеть тебя на гибуше, ты пойми, товарищ: за тебя уплочено, так что, смотри, проверю!.. бон-бон-бон... - и вот я здесь, в кузове, бонзой уполномоченный, бронзой уплоченный, коллективом сплоченный, вот он я, груздь, вот он я, гвоздь... пожалуйста, оставьте меня в покое!   Тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота... а я взял подушку, хорошо бы никто не заметил; я упаковал ее в чемодан, занимает уйму места, так что больше ничего, считай, и не поместилось... не брать же два - два!.. чемодана всего на полтора дня - так я думал, пока не увидел некоторых груздей с грудями, которые взяли по три, а то и по четыре больших сундука и еще целый выводок сумочек-баульчиков поменьше, такие чемоданные комплекты, длинные, как список действующих лиц классической пьесы, я часто вижу их в магазинах: медведь-папа, медведь-мама, медведь-дядя, который явно метит на папино место, медведь-сын, который "быть или не быть" - конечно "быть", сынок, а иначе куда же положить сапоги и ту желтенькую кофточку с распродажи в Мейсиз, не говоря уже о башмаках, в которых шла она за гробом мужа, куда?.. а вот и изящный чемоданчик-офелия, при первом взгляде на него становится ясно: не жилец, уж больно субтилен, и далее по списку до самого маленького сундучка-пажа: он только на первый взгляд наименее значителен, но содержит самые важные вещи: духи, помаду, пачку презервативов и обрывок салфетки с телефоном, из-за которого - обрывка, а может, и не обрывка, а самого мальчика-пажа, с которым спит даже не мама, а папа... не важно... из-за которого, собственно говоря, и завязалась эта ужасная, неправдоподобно кровавая история, грозящая отправить на свалку весь вышеописанный дорогой, пахнущий кожей, звенящий замочками и стучащий колесиками комплект, комплект, какого у меня, например, не будет никогда, да и зачем мне такой нужен, зачем?.. мне и одного-то чемодана много, я почти и не езжу никуда - не потому что неинтересно, а потому что ненавижу гостиницы, просто ненавижу... даже не сами гостиницы, а гостиничные номера, гостиничные кровати и особенно гостиничные подушки: они насквозь пропитаны мыслями, надеждами и страхами предыдущих постояльцев, и мне оттого кажется, что стоит только опустить на них голову, как она сразу начнет пухнуть, утрачивать с таким трудом устроенную и с таким трудом поддерживаемую видимость порядка, превращаясь в огромный сумасшедший дом, где каждый бродит сам по себе, бессмысленно повторяя свою бессвязную мантру, или не бродит, а скромно стоит у стены, постукивая в нее лбом, достаточно тихо, чтобы не услышали санитары, но достаточно сильно, чтобы пришибить рвущийся наружу страх, или не бродит и не стоит, а сидит, уставившись в экран выключенного телевизора, и прозрачная струйка слюны стекает из уголка его рта на пол, в лужицу, по которой - шварк!.. чтоб ты сдох, псих ненормальный!.. - проносится сумасшедшая швабра безумной уборщицы тети Крыси - шварк!.. шварк!.. - в палату для буйных, где все очень привязаны к своим кроватям... отвяжите меня, пожалуйста, ну что вам стоит, я никогда больше не стану кусать нянечек, они, как выясняется, невкусные... такой вот невообразимый бедлам, ну зачем мне это?.. нет уж, дорогие гостиничные хозяева, мне ваша подушка не нужна, ешьте сами с волосами, у меня своя, пуховая, там хоть и тоже бедлам, но зато свой, вообразимый, знакомый, домашний такой бедлам, ручной, можно сказать, работы: ведь жизнь - нелегкое ремесло, и подушка в этом ремесле - один из самых главных, самых нужных верстаков - именно на нем мы мастерим наши сны, наши мечты, наши крылья, избавляемся от навязчивых страхов, выдавливаем или пробуем выдавить застарелые кошмары, сортируем воспоминания: это в рамку и на стенку, это - за пазуху, это - закопать и придавить, чтоб не выползло... все там, на ней, на подушке, она потому так и называется, что по душе любому ремесленному человеку, который умеет ценить хороший инструмент... а я умею, уж что-то, а ценить я умею... зашел в номер - он у меня отдельный, я специально доплатил, слава Богу, была такая возможность... так... что у нас тут... Господи, как я ненавижу гостиницы!.. впрочем, об этом я уже говорил... теперь распаковаться - открыл чемодан, вынул подушку и скорее в нее носом, ртом, лицом, душой - и дышать, дышать, глушить эти мерзкие гостиничные запахи... хорошо, что я не собака, ведь у собак обоняние во много раз тоньше, чем у людей, только представить себе: заходишь в номер, а там пахнет всеми, кто был тут до тебя, а их тысячи, и каждый пахнет по-своему!.. как, должно быть, плохо, как тесно оказаться в компании тысяч и тысяч чужих в такой маленькой комнатке!.. какое счастье, что я их не чувствую, а то было бы просто невыносимо... хорошо, что она со мной, подушечка моя дорогая, славная моя... уснул.   Тук-тук... неужели ко мне?.. наверное, нет... затаиться, не двигаться, авось пронесет... это ж который час? - девять, живот подвело, вчерашний ужин пропустил, сегодня на завтрак не пошел, нужно бы спуститься поесть, там вроде как кормят до одиннадцати; консервов-то не захватил, все место в чемодане подушка заняла, подушечка моя, поду... тук-тук!.. черт, похоже, все-таки ко мне... ну что им от меня надо, ну что им неймется, будь они... бум!.. бум!.. это уже ногами, не иначе... а вот не открою, и все тут!.. могу я спать и не слышать, могу ведь, правда?.. вот я и... - эй, гиршуни!.. гиршуни!.. ха-ха-ха... открывай, гиршуни, все равно не уйдем!.. - а вы уверены, что он там?.. может, погулять вышел?.. - уверен, сто процентов уверен: я в бинокль смотрел, с крыши, через окно, там он, спит еще, барсук эдакий!.. - ах ты, черт, что же это я так оплошал?.. шторы-то и в самом деле не задернуты, ну надо же, какая беспечность, устал вчера от этого автобуса, как ткнулся в подушку носом, так и заснул, нет чтобы занавесками озаботиться... что ж теперь делать-то?.. открывать?.. не открывать?.. - открывай, гиршуни, все равно ведь достанем!.. - а может, с ним случилось чего?.. я его и на ужине вчера не видела, а вы?.. - и я не видел... - а на концерте фокусника?.. - нет, ха-ха-ха, туда я и сам не пошел, мы с ребятами на стриптиз рванули... - хи-хи-хи, ах вы, проказники... - гиршуни, открывай, слышишь, там только тебя и ждут, Амос сказал: без гиршуни не начинать, открывай!.. - а давайте коридорную позовем; она тут как раз где-то на этаже убирается... эй, девушка!.. - ну все, теперь уже точно достанут, откроют, ворвутся кодлой, дышать, вонять, ржать, толкаться, хлопать по плечу, а главное - ползать по мне своими липкими гадкими гляделками, как вшами: у них взгляды, как вши, как мерзкие тифозные вши... а я к тому же и не одет, это же просто катастрофа, всего обмажут, нет уж, лучше уж встать, лучше уж сдаться, пока еще хуже не стало... кто там?!. минуточку!.. подождите минуточку, я только оденусь!.. - ну, слава Богу, объявился... гиршуни?.. - да-да, я сейчас, подождите минуточку, я сейчас... - какую минуточку, гиршуни, мы тебе уже целый час стучим, разве это в кайф - заставлять людей ждать на пороге?.. не чужие, чай, некрасиво... - извините, заснул я, извините, не слышал... - да ладно, гиршуни, чего там, бывает, пошли быстрее, только тебя ждут... - ждут?.. а зачем?.. почему именно меня?.. разве я что-то обещал, где-то обязался?.. - ну ты даешь, парень, ну ты ваще, ну ты астронавт, а как же семинар по смеху?.. - по чему?.. - по смеху!.. неужели забыл, вчера в автобусе говорили, а сегодня утром Амос специально напомнил: мол, без гиршуни не начинать, у человека проблема, надо помочь, не бросать в беде, так что пойдем, пойдем, ну что ты упираешься, не боись, не выгоним, давай, давай, ну не тащить же тебя силой... - хорошо, я пойду, вот только переоденусь и пойду... - да на фига тебе переодеваться?.. сойдет и так, а вообще-то, как хочешь, переодевайся, мы у тебя в комнате подождем... - нет-нет, пойдемте, пойдемте, вы правы, сойдет и так... это ж представить себе: я переодеваюсь, а они тут же, в комнате, смотрят, ползают по мне своими вшами-взглядами или еще хуже того: начнут заглядывать в чемодан, а он пустой!.. пустой!.. или станут мять подушку, а то и улягутся прямо с головой на кровать, на подушку, с них станется - прямо на мою подушку - своей сальной головой, полной липких и вшивых взглядов... ну уж нет, лучше не надо, лучше пойти добровольно, семинар так семинар, мало ли семинаров я вынес в своей жизни, одним больше, одним меньше, ничего страшного... ага, ничего страшного, а в животе-то поднывает... хотя, это, наверное, от голода, конечно, от голода, ну чего ты так боишься, дурачок, ну что они тебе смогут сделать такого, чего бы уже ни сделали в прошлом?   Большая комната, квадратная, двадцать на двадцать метров, не меньше, ковровое покрытие на полу, стены крашеные, тележка массовика с магнитофоном и еще каким-то разноцветным разухабистым добром: мячики, шарики, ленточки, палочки, косточки в ряд... или нет, это с другого семинара... а вот и сам массовик, круглая морда клинического идиота, улыбка, наклеенная от уха до уха: так, господа, все на месте?.. ага, и гиршуни с нами, здравствуй, гиршуни, мы любим тебя, гиршуни... ха-ха-ха... стоп, команды смеяться не было, делаем все по команде, договорились?.. итак, встали, господа, встали в круг, шире круг, господа, но не совсем, не совсем, а так, чтобы чувствовать жар, так сказать, соседнего тела... почувствовали?.. это важно: жар, который соседнего тела... итак, господа, почему так важно смеяться, ну, кто знает?.. никто не знает?.. так, продлевает жизнь?.. так, так... повышает половую функцию?.. так, так... будут еще которые мнения?.. улучшает аппетит... так, молодцы, все ответы правильные, господа!.. позвольте, для начала, научную справку: смех, с академической точки зрения, представляет собой, так сказать, физиологическую вибрацию мембраны, которая приводит в действие, так сказать, важнейшие механизмы, которые труда и жизнедеятельности человеческого организма... но это все теория, не ради которой мы тут, так сказать, собрались... а важно в этой теории то, что смеяться, господа, следует даже тогда, когда вам не смешно, понимаете, повторяю для тех, которые: смеяться важно, даже когда не смешно, и это потому, что, во-первых, крайне полезно для здоровья, аппетита и половой функции, а, во-вторых, которые, приводя в действие мембрану, мы воздействуем обратным фидбеком на смехотворный центр мозга, который, раздражаясь, вызывает к жизни реальное чувство смеха, которое вибрирует, в свою очередь, мембрану, и так далее, к новым, так сказать, перспективам, которые улучшают... на этом позвольте завершить теоретическую академию и перейти, так сказать, которая практика... итак, подняли руки, выше, выше, потрясли, потрясли, молодцы!.. а теперь я включаю музыку... ааха-ха-ха-ха-пум-пум-пуп... так, а теперь делаем на счет: на счет "раз" держим руки наверху, а когда я скомандую "цхок!", то сразу опускаем руки, которыми хватаемся за живот и начинаем колебать вибрацию мембраны... я специально делаю это, пока никому еще не смешно, чтобы дать вам почувствовать этот важный обратный фидбек на произвольное колебание мембраны... итак, начали: раз!.. ааха-ха-ха-ха-пум-пум-пуп... цхок!.. сильнее колебать, сильнее!.. эй, которые, сильнее!.. еще сильнее!!. не слышу!.. так, молодцы, уже лучше, уже лучше... раз!... ааха-ха-ха-ха-пум-пум-пуп... цхок!.. цхок!.. и вот я, гиршуни, уже в такт трясусь вместе со всеми, и старательно поднимаю вверх руки, и честно хватаюсь за живот, и тщательно сотрясаю мембрану, и добросовестно пытаюсь хохотать, и у меня получается не хуже, чем у остальных, и я говорю себе: вот видишь, гиршуни, а ты боялся, ничего страшного, ты сам видишь, ничего страшного, но тут они вдруг начинают действительно хохотать, и ты тоже, ты уже не просто кашляешь, изображая смех, а именно что смеешься, так что, выходит, не врал имбецил-затейник насчет "обратного фидбека", а вдруг она и в самом деле существует, эта мембрана и ее колебательные вибрации, а вдруг это никогда уже не кончится, раз начавшись... я оглядываюсь вокруг и вижу людей, которые корчатся от хохота, и я тоже корчусь, а ведь мне совсем не смешно, мне страшно, и им, наверное, тоже, и я плачу, не стыдясь своих слез, потому что это якобы слезы смеха, якобы - потому что смех тут ни при чем, потому что на самом деле меня переполняет печаль, жуткая, никогда еще мною не испытанная печаль, которая, так сказать, затопляет мою кашляющую смехом, блюющую смехом душу, все мое больное, раздираемое на части существо, изрыгающее столь полезный для аппетита и половой функции звук... мне ужасно грустно, я плачу, глядя на них и на самого себя; в комнате нет зеркал, но они и не требуются, достаточно просто оглянуться и увидеть себя, несчастное и убогое создание, главным отличительным качеством которого является именно убогость, ничтожество, унизительная нищета духа... как мы отвратительны, двуногие грузди, как мало в нас истинного, безропотного, органичного благородства, столь свойственного всему живому - всем, кроме нас!.. взгляните, как благородно они живут, все эти муравьи, рыбы и собаки, как вступает в игру щенок, вывесив язык, закидывая попу и улыбаясь во всю свою радостную морду; взгляните, как они умирают, с каким спокойным достоинством принимают они свою участь, свой безвозвратный уход, так, словно знают что-то такое, что неизвестно и непонятно нам, нищим ублюдкам, неизвестно откуда взявшимся недоразумениям, струпьям и перхоти бытия... раз!.. ааха-ха-ха-ха-пум-пум-пуп... цхок!.. никогда еще в жизни мне не было так грустно - не плохо, а именно грустно, безысходно, бесповоротно, отчаянно грустно... за что это нам?.. за что? User Profile User: Mashen'ka Location: Москва Date of birth: веселый день странного месяца года Жаворонка Имя: Машенька   Mashen'ka   Тип записи: открытая   У меня завтра день рождения, так что жду поздравлений. Только, пожалуйста, не возражайте. А то в прошлый раз господин Жуглан затеял со мной спор, утверждая, что свой предыдущий день рождения я праздновала всего две-три недели тому назад. Он, помнится, даже подсчитал точное количество дней: восемнадцать. Ну и что? Разве нас не учили еще в школе, что все зависит от системы счисления? Одни считают так, другие иначе. У кого-то в году двести дней, у кого-то тысяча, а у большинства моих знакомых так и вовсе переменное число: то триста шестьдесят пять, то триста шестьдесят шесть... или сколько?.. - триста шестьдесят четыре?.. никак не могу запомнить. Я и в своем-то календаре путаюсь, а уж в чужих и подавно.   Мой календарь тоже переменный, как и у всех, как и у вас, господин Жуглан. Иногда год в нем длится ужасно долго. Самый длинный на моей памяти соответствовал, примерно, пяти вашим. А иногда он совсем коротенький, как тот, восемнадцатидневный. Бывает и еще короче, но это уже редкость.   Почему я считаю года именно так, а не иначе? По той же причине, что и все остальные - из соображений удобства. Сами подумайте: ну зачем вообще требуется измерять время? - Только для того, чтобы знать, когда чему приходит пора, правда ведь? Вот, допустим, крестьянин какой-нибудь вспахал, посеял, собрал, а потом ему говорят:   - Давай снова.   А он, допустим, спрашивает:   - А почему именно сейчас?   А ему и отвечают:   - А потому что год прошел.   - Ну, если год, - говорит крестьянин. - Тогда конечно, тогда и в самом деле пора.   И идет сеять заново. Вот он для чего, календарь-то, если вдуматься.   Ну а я ничего не сею, мне крестьянское расписание ни к чему. Жизнь моя спокойна и постоянна, кругов никаких не выписывает. Еще когда в школе училась и в институте - куда ни шло. Там понятно: переводят человека в старший класс или на другой курс - вот тебе и год. Но теперь, на работе... ну никаких примет, хоть ты тресни. День еще ладно: встала - легла, работа - дом. Неделя - тоже: работа - выходные. Месяц... что ж, можно и тут циклы отыскать, особенно женщине. Но год? Год?   Мне это кажется таким очевидным, а ведь в голову так сразу и не приходит, правда? Да и как придет, если мы с детства привыкли верить на слово? Чему нас только ни учат, как нам только ни врут, а мы и уши развесили. Добро бы что-нибудь незначительное, такое, что прямо нас не касается. Например, мне говорят: ты живешь на планете Земля, она круглая, есть на ней страна Америка, там был президент по имени Кеннеди, и его застрелили. Все это может оказаться стопроцентной ложью, выдумкой. Я не видела ни космоса, ни формы своей так называемой планеты. Я не бывала в Америке, да и что я там забыла? Но даже если меня привезут туда и скажут: "Вот, Машенька, это Америка!" - где гарантия, что и тут они не смошенничали? Повозили-повозили кругами - да и завезли в какой-нибудь кинопавильон, где все специально подстроено? Нет гарантии, ну разве что не слишком правдоподобно: станут ли так много возиться в мою честь? Но в принципе-то - нет гарантии, нет ведь?   А уж про Кеннеди и вовсе полнейший пшик: что за проблема такую красивую сказку сочинить и поставить? - Никакой проблемы. Хороший драматург, грамотный продюсер, несколько миллионов на рекламу, и вот уже вся эта, якобы круглая, как дура, планета свято уверена в том, что так оно и было. Вот уже напечатан в книгах, журналах, учебниках портрет рыжего красавца, и все-все-все, включая эскимосов и папуасов, смотрят, кивают и говорят:   - А, ну как же, это ведь Кеннеди. Его еще застрелили...   - Да с чего вы взяли, что это правда?   - Ну как же, это ведь все знают: вон и тот эскимос, и этот... видишь, кивают...   Вот и я киваю. Не потому, что верю, а потому, что мне, в общем, все равно. Ну какая мне разница - был ли на самом деле такой президент, и была ли у него Америка, и была ли у Америки пуля, прилетевшая в президентскую голову по точной дуге, тщательно обогнув по дороге предполагаемую круглизну предполагаемой планеты Земля? - Да никакой! Да пусть себе будет так, если это кому-то важно. Мне-то что? С такими незначительными глупостями я спорить не собираюсь.   Но если дело касается лично меня, тут уж увольте. Тут уже понарошку не пойдет, себе дороже. Я знала это все с самого детства. Откуда? - Сказали. Сказали, а я и поверила. Почему поверила именно этому, а не про Кеннеди - ведь про Кеннеди тоже просто "сказали"? - Потому что это было больше похоже на правду. Так я различаю. Допустим, мне что-нибудь говорят, а я немножко так голову наклоняю и вслушиваюсь: похоже на правду или нет? И что-то изнутри самым буквальным образом отвечает:   - Похоже...   или, наоборот:   - Нет, враки...   или:   - Непонятно... ты лучше пока кивни от греха подальше и отложи, а потом еще раз проверим.   Если уж на то пошло, расскажу и о том, кто меня всему этому научил. Началось с моей бабушки. Когда я возвращалась из школы, бабушка всегда сидела на скамеечке у входа в парадную: боялась нашего лифта и нашей лестницы, вернее, тех, на кого я могла там наткнуться. Она встречала меня в любую погоду, даже если морозило так, что было холодно бежать, не то что сидеть. Школа располагалась через пустырь. Выкатываясь на улицу после последнего урока, я сразу смотрела в сторону дома и видела там толстую неподвижную фигуру моей сторожевой бабушки. Издали она и впрямь походила на каменного льва у входа в какой-нибудь дворец.   - Бабуля, ну зачем, ты же замерзнешь! - кричала я, подбегая.   - Ничего, ничего, - неизменно отвечала бабушка. - Лучше я умру от простуды, чем от горя.   Но умерла бабушка не от простуды и не от горя, а от инсульта. Умерла в одночасье: вечером легла, а утром не проснулась. Встречать меня со школы стало некому; за неимением иного решения мама повесила мне на шею французский ключ, похожий как две капли железа на такие же ключи, болтавшиеся на шеях других моих одноклассников. С одним, но очень существенным отличием: помимо ключа, я таскала на себе тяжеленное бремя страха. Я думала: не зря ведь бабушка не хотела пускать меня одну в подъезд, не говоря уже о лифте! Не иначе как это связано с нешуточной опасностью, даже с горем, большим настолько, что от него можно умереть...   Я поделилась своими сомнениями с мамой.   - Вот ведь глупости! - воскликнула мама с фальшивой уверенностью. - Ничего с тобой не случится. Другие дети ходят, и ты тоже...   В этом месте она запнулась и замолчала, а папа спросил, не оборачиваясь от телевизора:   - Ты у Маргариты Степановны выясняла? Может, она...   - Что "она"?! - закричала мама, словно ее ударили. - Что "она"?! Она такая же пьянь, как и все остальные! Лучше уж никому! Не дом, а кабак! Кабак! Сил моих...   Последние слова мама выкрикивала, уже убегая в кухню, так что окончания я не расслышала, но этого и не требовалось: фразу "сил моих больше нету" мама произносила как минимум по десять раз на дню. Нечего и говорить, что после этой неудачной попытки прояснить ситуацию мне стало еще страшнее.   Сама смерть представлялась мне неопасной - в виде моей умершей бабушки, которая сидит на скамеечке где-то там, неизвестно где, терпеливо поджидая, когда я, наконец, покажусь на дальнем краю пустыря. Но вот горя мне решительно не хотелось. Слово "горе" ассоциировалось с мамиными слезами и с отцовской беспомощностью, что само по себе являлось достаточно пугающим комплектом. И все же труднее всего оказалось противостоять неопределенности угрозы: я никак не могла предположить, что именно ожидает меня на лестнице или в лифте. Ну почему, почему я не добилась в свое время четкого объяснения от бабушки? Тогда мне хватало того, что она со мной, а теперь, когда бабушка пересела на другую скамейку, вдруг оказалось, что спрашивать некого. Смерть - это когда уже не можешь спросить о том, чего не удалось выяснить вовремя.   Взрослому страху обычно требуются детальные приметы: всякие когтистые слизистые лапы, слюнявые клыки, пыточный станок, кровь, стекающая с зазубренного ножа, блестящие никелированные инструменты для выдергивания ногтей. Но сознание десятилетней девочки в состоянии пугаться еще и чего-то совсем неопределенного - такого, что невозможно представить в виде конкретного существа или предмета - это-то и есть настоящий, чистопородный, беспримесный ужас.   Он охватывал меня немедленно, едва лишь я открывала дверь в наш полутемный, воняющий кошачьей и человеческой мочой, загаженный, обожженный, изуродованный подъезд. Затаив дыхание и стараясь не смотреть в темные провалы коридоров, разбегавшихся в обе стороны от обугленных почтовых ящиков, я кралась мимо исцарапанной двери лифта к первому лестничному маршу, который вел вверх, к свету, к окну, откуда еще видны были улица, пустырь и школа - все то, что принадлежало обыденному, привычно-спокойному миру. У окна я на мгновение переводила дух, хватая из заоконного пространства добавку душевных сил, - подобно тому как тонущий, всплывая, выхватывает из воздуха еще один глоток жизни, и продолжала свой панический бег домой, на третий этаж, к спасению, ключ от которого болтался под моим перехваченным судорогой горлом.   Подъезд был полон звуков вполне конкретного происхождения: где-то хлопала дверь, в подвале ссорились кошки, крысы затевали судорожную возню в мусоропроводе, шуршали шаги, журчали трубы, звенел трансформатор, насвистывали сквозняки, да и сам дом вздыхал и позевывал, как вздыхает и позевывает любое человеческое жилье. Но для меня... для меня все это обычное многоголосье сливалось во всеобъемлющую какофонию ужаса. Это Оно, неведомое и оттого еще более страшное, ворочалось в коридорных тупиках, потягивалось, просыпалось, принюхивалось, поблескивало бесчисленными глазами, скалило зубы, цокало когтями по ступенькам... Оно уже почуяло меня здесь, в своих владениях, Оно уже собирается в погоню, выползает из своей ужасной норы, преследует меня! Я слышала за собой мягкие шлепки его шагов, невнятный шорох его движения, я чувствовала на своей спине его жадный взгляд, его жаркое вонючее дыхание.   До своей квартиры я добегала, уже почти обезумев от страха, нащупывала ключ, с пятой попытки втыкала его в разношенный замок и распахивала дверь ровно настолько, чтобы успеть просочиться в образовавшуюся щель - просочиться и тут же захлопнуть, отгородиться, спастись, прислониться спиной к родному коричневому дермантину, весело подмигивающему блестящими ребристыми шляпками обивочных гвоздиков: "Ты дома, Машенька, ты дома. Бояться больше нечего. Ты дома."   Так продолжалось изо дня в день, с редкими перерывами на выходные. Но я знала, что удача не может сопутствовать мне бесконечно, что однажды я споткнусь, упаду, прилипну к стене, зацеплюсь за железную решетку перил, скачусь со ступенек прямо в лапы, прямо в зловонную пасть торжествующего Оно. И вот однажды это действительно произошло. Уже добежав до двери, я в ужасе обнаружила, что ключа на моей шее нет. Ключ потерялся, исчез, а я даже не заметила, как это произошло, как оборвалась ленточка, которая удерживала его на моей шее, которая удерживала меня в живых над пропастью страшного Оно, неотвратимо подступающего к самым моим ноздрям.   Я отчаянно ударилась в дверь всем телом - она даже не дрогнула. Я вжала кнопку звонка - он сочувственно отозвался мне из пустой квартиры, словно говоря: "Прощай! Я здесь, внутри, а ты - снаружи. Ты никогда больше не увидишь того, что вижу я: ни кухни, ни прихожей, ни обернутой одеялом кастрюли с картошкой в углу дивана, ни маминого платья на стуле, ни отцовского телевизора, ни узора обоев, ни даже этого коричневого дермантина с моей стороны входной двери... Прощай! Ты уже не наша..." И это было так обидно, так несправедливо, так страшно, что я чуть не умерла от горя и обиды прямо там, на месте. Помню, в моей голове промелькнуло, что бабушка наверняка имела в виду именно такую ситуацию.   И тут из общего, грохочущего в моих ушах гама подъездных звуков вдруг явственно выделились чьи-то шаги. Сначала еле слышные, словно крадущиеся, они постепенно становились все громче и громче... они приближались... они направлялись в мою сторону! Чьи-то!.. Это сейчас я говорю "чьи-то", а тогда у меня не было на этот счет никаких сомнений: меня настигало Оно, собственной персоной. Не в силах встретить его лицом к лицу, я отвернулась от лестницы, уткнулась лбом в дверь своей родной, но такой недоступной теперь квартиры и зажмурилась.   Ритм шагов замедлился, затем ускорился, затем замедлился снова. "Скорее бы уж," - думала я, обмирая от страха. Наконец Оно остановилось прямо у меня за спиной, переступило с ноги на ногу и поинтересовалось голосом, показавшимся мне громовым:   - Ты чего вопишь? Что случилось?   Только теперь я обнаружила, что кричу, вернее, скулю на одной тонкой пронзительной ноте. Еще я поняла, что Оно не уничтожило меня немедленно, а это могло означать его определенную склонность к переговорам, то есть к оттягиванию развязки. Я инстинктивно ухватилась за представившуюся возможность. Сначала я перестала визжать, а потом осторожно попробовала завязать знакомство:   - Ты... Оно?   Оно озадаченно помолчало, хмыкнуло и переспросило:   - Оно? Вообще-то нет, но если это поможет... Тебя что, домой не пускают? Слушай, может, повернешься?   Я повернулась. Передо мной стоял щуплый очкастый мальчик примерно моего роста, со школьным ранцем на плече. Лицо его показалось мне смутно знакомым, но я не смогла вспомнить, откуда. Впрочем, времени вспоминать не было. Очкарик настолько не тянул на образ ужасающего Оно, выглядел таким комичным контрастом с моей недавней всепоглощающей паникой, что я вдруг начала хохотать, столь же безудержно, как боялась за минуту до этого. Наверное, вместе с истерическим хохотом из меня выплескивалось напряжение, скопившееся за несколько недель устрашающих путешествий по лестничным маршам нашего подъезда.   Я прямо-таки корячилась от смеха, а мальчик все так же недоуменно топтался передо мной - нескладный, мешковатый, некрасивый, смешной, с ушами, огромными, как у Чебурашки. Вот пишу об этом сейчас, по прошествии стольких лет, и вижу его так же ясно, как тогда, каждую деталь: школьный пиджак, купленный на вырост - экономно, но не слишком оправдано, поскольку бедняга рос явно медленней планового графика, отглаженный пионерский галстук, жидкие волосы, толстые стекла очков и, главное, эти уши, уши... ой, не могу...   Но, учитывая обстоятельства нашей встречи, думаю, никто не удивится, если я скажу, что в тот момент он показался мне прекрасным. Еще бы. Очкастый мальчуган повлиял на меня больше, чем кто бы то ни было во всей моей последующей жизни. С тех пор я уже не боялась ничего, и подъездов в том числе. Потому что мир вовсе не страшен. Наоборот, он красив и чуден. А зло и ужас живут только в нашей голове, мы сами придумываем для себя всех этих Оно. Причем некоторые увлекаются настолько, что раздувают Оно внутри самих себя, а другие видят в первых подтверждение своим придуманным страхам. Глупости. Достаточно открыть глаза, повернуться и посмотреть. И увидеть щуплого смешного очкарика с чебурашкиными ушами. Так я думаю, так я живу. Возможно, это тоже неправильно, но - что такое "правильно"? Как говорил Че, правильна та модель, которая облегчает существование. Причем чем сильнее облегчает, тем она правильней.   - Ты что, дура? - обиженно спросил мальчик и повернулся уходить.   - Погоди, - сказала я. - Я не над тобой смеялась. Я потеряла ключ и испугалась.   - Испугалась? Чего?   - Не знаю... - пробормотала я с тем беспомощным выражением, которое безотказно действует на мужчин всех возрастов. - Страшно...   Конечно, мне уже было не страшно - ведь ровно минуту назад я перестала бояться раз и навсегда. Мне просто не хотелось, чтобы он уходил, не хотелось - и все.   - Хочешь пойти ко мне? - неуверенно проговорил он. - Тебя зовут Маша, я знаю.   Мальчик выжидательно посмотрел на меня, и тут я вспомнила. Он жил на четвертом этаже, в сорок восьмой квартире, которая находилась прямо над нами. Мы знали их как очень тихую семью. Обычно соседи сверху всегда слышны: кто меньше, кто больше, а кто и вовсе невыносимо. Музыка, радио, шаги, детский плач, семейная ссора, шумные гости... Этих же не было слышно в принципе, так, словно верхняя квартира пустовала. Мальчик ходил в ту же школу, что и я, но на два класса старше. Два года в десятилетнем возрасте - пропасть; стоит ли удивляться тому, что я не знала его имени? Во дворе он не появлялся... понятия не имею, как я его узнала вообще. Нужно было срочно что-то придумать, и я придумала.   - Ага, - сказала я. - Маша. А ты - Че.   Мальчик удивился.   - Почему Че? Сначала - Оно, теперь Че...   "Из-за чебурашкиных ушей! Че Бурашка!" - почти что выпалила я, но вовремя остановилась. Не годится обижать своих спасителей, особенно если не хочешь оставаться одной, без ключа, перед запертой дверью.   - Как Че Гевара, - сказала я вслух, изображая третьеклассную наивность. - У нас дома его портрет висит. Папа говорит, что это самый главный освободитель и защитник.   - Ну, а я-то тут при чем? - Че покраснел, незаметно подтянул живот и выпятил грудь.   Я чуть снова не расхохоталась.   - Ну как же... я вот боялась...   - Ладно, - перебил меня он, маскируя смущение грубостью. - Нечего тут. Пошли.   Так мы и подружились - я и мой Че, освободитель испуганных и угнетенных. Это была странная дружба. Настолько странная, что я ее даже немножко стеснялась. Ведь другие видели только очки, и уши, и всю его нелепую повадку, абсолютно не предназначенную для нормального общения. Что, в общем, понятно: на моей памяти Че не довелось спасать никого, кроме меня, да и то по чистой случайности. Не проходи он в тот день по лестнице, мы так бы никогда и не встретились. Думаю, это стало бы настоящей катастрофой для меня и для моего будущего. Потому что именно Че научил меня правильному взгляду на вещи.   Помню, как я в первый раз спросила его: "Почему ты думаешь, что это правильно?" - не помню уж, по какому поводу. Мы сидели тогда вдвоем на крыше нашего дома - мы всегда если встречались, то только вдвоем: из-за моего нежелания показаться рядом с ним на людях и из-за его полной неприспособленности к любой компании. Перед нами лежал безликий район уже начавших понемногу рассыпаться хрущевских блочных коробок, а за ним - железная дорога, лес и поля, которые серели по мере приближения к горизонту, как будто хотели притвориться небом.   - Почему? - переспросил Че и покосился на меня, словно прикидывая, стоит ли доверить мне столь важную тайну.   "Ну вот, - подумала я. - Сейчас наверняка разведет какую-нибудь школьную хреномуть. Как же! Они ведь в пятом классе уже физику проходят, задаваки..."   - А ты наклони голову, - сказал он. - Вот так. И слушай.   - Что слушать?   - Слушай, правильно или нет. Просто прислушайся получше.   Если бы я была года на два постарше, я бы наверняка посмеялась над ним, как смеялись над ним все вокруг. Но мне было десять лет, а ему двенадцать, и он проходил физику, химию и другие премудрости, которые еще и не снились мне, убогой третьекласснице. Плюс к этому он как-никак спас меня от страха. Поэтому я честно, хотя и недоверчиво, сделала, как он сказал: наклонила голову и прислушалась. Сначала я не слышала ничего, кроме недовольного бурчания паршивой школьной котлеты в животе. Помню, что я уже совсем собралась фыркнуть и послать Че куда подальше, как вдруг котлета смолкла, и откуда-то, непонятно откуда, отчетливо прошелестел ясный ответ, всего одно слово: "Правда..."   Я даже вздрогнула от неожиданности и осмотрелась вокруг: не прячется ли кто за вентиляционной будкой? Нет, никого. Мир улыбался, выжидательно погладывая на меня и обмахиваясь, как веером, серебристыми метелками тополей. На станции за линией домов свистнула и застучала копытами набирающая ход электричка.   - Ну что? - поинтересовался Че. - Слышала?   - Подожди... - остановила его я. - Я хочу еще...   - - Э, нет, - засмеялся он. - На один вопрос - один ответ. Он тебе не попка, чтобы повторять. Да и зачем? Умному и одного раза достаточно, а дураку, сколько ни долдонь, все равно не поможет.   - Он? Кто - "он"?   - Как это "кто"?.. - Че вскочил и обвел руками вокруг себя. - Он! Ты что - не видишь?   Я посмотрела и увидела. Ну конечно. Это он, мир, нашептывал правильные ответы. Все - и пустырь, и школа, и серые растрескавшиеся коробки домов, и небо, и тополя, и свистящий табун электрички, и неясный горизонт - все это звенело на одной и той же - правильной ноте, как одна струна, в такт, в унисон! Поразительно, что я не слышала этого прежде. Поразительно, что этого не слышал никто из моих знакомых, даже взрослые, даже родители... никто, кроме этого некрасивого, нелепого очкарика! Но почему он, почему? - Возможно, именно в силу его безобразия и нелепости: для бедного Че, изгнанного отовсюду, вернее, не принятого нигде, просто не существовало иного выхода, как искать значения и смыслы вовне, а не внутри человеческих амбиций и комбинаций...   Так или иначе, но он нашел, а я... я воспользовалась. Но в этом ведь нет ничего плохого, правда? В конце концов, это был его свободный выбор - рассказывать мне о правильных вещах. Не мог же он врать лишь для того, чтобы скрыть эту премудрость! Тем более что я, по его же словам, была чрезвычайно способной ученицей.   - Ты удивительно подходишь миру, - говорил Че, блестя своими очками. - Ты такая же красивая и соразмерная, как он. Вы просто созданы друг для друга.   - Ага, - смеялась я. - Когда вырасту, выйду за него замуж.   Уши у него вспыхивали, как неоновая реклама на универмаге. Че вообще очень болезненно воспринимал любые разговоры о моем будущем или о моих отношениях с мальчиками. Не знаю, на что он рассчитывал, с его-то внешностью. То есть знаю, но... Но в конце концов, всему есть предел. Дружба дружбой, а любовь... Нужно сказать, что у меня никогда не было недостатка в поклонниках, никогда. Я ухитрялась скрывать их существование от Че лет примерно до девятнадцати. Да, до девятнадцати. А потом рано утром он спускался по лестнице и увидел, как я расстаюсь у двери со своим тогдашним кавалером - родители уехали на дачу, ну и... Мы были так поглощены прощальным поцелуем, что не услышали шагов: Че всегда ходил тихо-тихо, словно боялся нарушить равновесие мироздания. Поэтому я не смогла рассмотреть выражение его лица. Наверное, это к лучшему - одним ужасным воспоминанием меньше. Достаточно того, что у меня в памяти остался его затылок с едва намечавшейся плешью - он начал лысеть очень рано. Больше мы не встречались. Комментарии   Antiopa   Тип записи: комментарий   Машенька, а календарь? Вы обещали рассказать про календарь.   Mashen'ka   Тип записи: комментарий   Ах, да, милая Антиопа, я и забыла. Этому календарю меня научил тоже Че. Он говорил, что мой день рождения приходится на день счастья. Знаете, такого полного, ничем не замутненного, когда все сияет - и внутри, и снаружи. У Вас ведь бывает такое, правда? Ну, вот, например, если Вы с любимым. У Вас ведь, наверное, есть любимый?   Antiopa   Тип записи: комментарий   Вы меня извините, но я на такие вопросы отвечать не намерена. Кому какое дело - есть у меня любимый или нет?   Juglans Regia   Тип записи: комментарий   У ей дуло ат пулимета - любимай, пардон май френч. Вы, Машинька, ваще - нашли с кем а люпви расгаваревать. Ана ж сапок салдаццкий, а ни деффка. Лутше мне атветте: и скока вам гатков па этаму вашиму калиндарю?   Mashen'ka   Тип записи: комментарий   Господин Жуглан, я бы очень просила Вас воздержаться от грубостей в моем блоге. А лет мне сильно за двести. Точного числа я не помню.   Juglans Regia   Тип записи: комментарий   Гы... стараваты вы, душинька, стараваты...   Milongera   Тип записи: комментарий   Господин Мужлан, будьте любезны заткнуться, а то я рассержусь. Машенька, ну зачем Вы позволяете ему хамить? Впрочем, это вопрос риторический. А вот конкретный: отчего это Вы с Вашим Че решили, что мир непременно прекрасен и соразмерен? Знаю, знаю: Вы сейчас ответите, что нужно слегка наклонить голову и прислушаться. Но что если я и голову наклонила, и прислушалась, а вот ответ получила прямо противоположный?   Mashen'ka   Тип записи: комментарий   Я не решила, дорогая Милонгера, я это увидела - причем именно таким образом, как Вы и предположили: наклонила голову и прислушалась. Не знаю, почему у Вас так не выходит или получается другой ответ. Возможно, Вам что-то мешает. Только не надо отчаиваться, ладно? Когда-нибудь Вы непременно это услышите, я нисколько не сомневаюсь. Непременно. Конец комментариев   Milongera   Тип записи: открытая   Обычно я меняю милонги как можно чаще. Надоедают одни и те же лица, одни и те же взгляды, одни и те же речи: произнесенные вслух или только намеченные приоткрытым ртом, услужливо примолкшим дыханием, дрогнувшими губами, слюной, блеснувшей на уже готовом развязаться языке, - речи, еще не высказанные, но такие заранее известные, скучные до выворота скул и заворота кишок... зачем, зачем? Зачем вы это говорите, для чего вам необходимо постоянно выбрасывать в пространство ничего не значащие слова, этот мусор, эти миазмы? Неужели вы так боитесь жить? Боитесь настолько, что любая ясность, любая тишина, любая пауза воспринимаются вами не как возможность оглянуться, наконец, вокруг и хоть что-то, наконец, рассмотреть, а как угроза, как что-то ужасное, что-то такое, с чем невозможно справиться, от чего и убежать нельзя, а потому непременно нужно окружить себя чернильной завесой, как осьминог, или колючками, как кактус, или вонью, как скунс, или словами, как вы? Неужели вы сами не видите, какие вы при этом жалкие и мерзкие - все вы?   К счастью, во время танды предписано молчать. Хотя даже тут попадаются говоруны, которые нет-нет да и подбросят словечко... Но не о них сейчас речь. Хотела-то я рассказать о своей вчерашней милонге.   Она не самая близкая ко мне, да и помещение, честно говоря, не очень подходит: зал для игры в баскетбол. Ну и, понятно, идиотский гладиаторский антураж, сопутствующий любому спортивному сооружению: трибуны, табло, режущее глаза освещение и въевшийся в стены запах конского пота. Отчего это спортсмены так пахнут лошадьми? Когда я смотрю на всех этих бегунов, прыгунов и футболистов, то не могу избавиться от чувства, что у них вот-вот вспучатся сзади трусы и оттуда, из-под коротко подрезанного хвоста вывалятся на арену несколько дымящихся конских яблок. И никто этому нисколько не удивится, а сами спортсмены, всхрапнув, только поведут породистым крупом да переступят с ноги на ногу в ожидании свистка. Они ведь всегда ожидают свистка, не правда ли?   И тем не менее, я люблю приезжать на эту милонгу - из-за города, в котором она находится. Это очень строгий город - самый строгий из всех, где мне приходилось танцевать. Строгий, молчаливый и какой-то отдельный от своего населения. Обычно ведь города представляют из себя прямое продолжение людей - всех этих своих ...елей: основателей, строителей, зрителей, воителей, жителей... Города и их горожане в одинаковой степени беспечны или коварны, приветливы или опасны, чопорны или распутны. Этот же город - иной, словно и не руками человеческими выстроен. Он словно существует параллельно самому себе, независимо от себя, от своих зданий, жильцов, автобусов, полицейских, пассажиров, рынков, продавцов и покупателей. Ему словно бы наплевать на это: и на дома, и на рынки, и на людей. Такое впечатление, что он останется на месте, даже если все это собрать одним махом и унести. И не просто останется, но даже и не заметит, не обратит внимания, как будто на самом деле выстроен он не на земле, а над нею - в небе или где-то между небом и землей в непонятном, не видимом нами измерении.   Оттого и танго в нем особое. Я уже говорила об отрешенности настоящих тангуэрос, о том, что нужен один для танго. Так вот, этот город очень похож на такого отрешенного ведущего: в нем поразительно легко почувствовать себя одинокой.   Я постаралась приехать не слишком поздно, потому что здешняя милонга закрывается на два-три часа раньше обыкновенного, как, впрочем, и другие заведения в этом месте. Тем не менее шла уже третья танда. Вдоль длинной стороны зала были расставлены столики и стулья, где сидели ведомые и пары - те, что пришли вдвоем или планировали танцевать вместе. Одинокие ведущие располагались в противоположном конце, на трибуне, что придавало традиционному обряду приглашения - кабасео - довольно-таки неприятный привкус. Кабасео состоит из обмена взглядами, еле заметными кивками и улыбками; есть определенная трудность проделывать этот деликатный процесс, когда потенциальная ведомая сидит на баскетбольной площадке, а потенциальный ведущий - на трибуне, откуда обычно, то есть во время матчей, слышится площадная ругань в адрес судьи и идиотские речевки типа: "Шайбу! Шайбу!" - или: "Бомбу! Бомбу!" - или что они там еще вопят.   Несколько ведущих были мне смутно знакомы, но именно смутно, поэтому я не торопилась сделать свой выбор, а просто сидела у столика, потягивая сок из стакана.   - Вы не откажете мне в одном танце?   Я вздрогнула от неожиданности. Передо мной стоял щуплый, лысый, маленького роста мужчинка в толстенных очках. Понятия не имею, как он ухитрился подойти так незаметно.   - Что вы сказали? - переспросила я, чтобы выиграть время.   Подобное "лобовое" приглашение само по себе является грубым нарушением ритуала. Но в данном случае оно усугублялось еще и откровенно никчемной внешностью приглашающего, что делало его демарш запредельной наглостью. Эта-то запредельность и остановила меня: имей парень внешность Алена Делона, я бы немедленно отбрила его в самой грубой форме. Мужчинка развел руками. Огромные уши его пылали.   - Извините, - пролепетал он, делая шаг в сторону. - Я понимаю... вы мне, конечно, отказываете.   - Подождите, - остановила его я. - Садитесь.   Честно говоря, меня разбирало любопытство: откуда это чучело взялось и на что рассчитывало? Мужчинка вздохнул и после некоторого колебания подчинился.   - Вы что - новичок на милонге? - спросила я по возможности мягче, дабы не пугать несчастного. - Такая форма приглашения тут не...   - Я знаю, госпожа, - перебил он. - Я именно поэтому...   - Именно поэтому?   - Ну да. Видите ли, я танцую уже четвертый год, брал классы и вообще... но у меня очень серьезная проблема: я ужасно боюсь отказа, просто ужасно боюсь, и потому совершенно не могу отважиться на приглашение, ну никак не могу, ну никак...   Последние слова он произнес с неподдельным отчаянием и поднял на меня лицо, до того виновато опущенное. При этом меня не покидало неприятное чувство, что именно лица-то я и не вижу - из-за этих чудовищных очков, которые не просто прикрывали глаза, но делали их некоей переменной величиной, произвольно плавающей от размеров булавочной головки до выпученного рыбьего зрачка.   - Ну-ну... видела я, как вы отважиться не можете...   - Да нет, - заторопился он. - В том-то и дело, что это я тренируюсь. Мне один опытный человек сказал, что я просто должен привыкнуть к тому, что мне отказывают. Что это только поначалу неприятно, а потом, когда наберешь достаточно много отказов, то уже и без разницы, как с гуся вода, - это его точные слова, госпожа: "Без разницы, как с гуся вода". Понимаете? Он сказал, что нужно выбрать несколько самых красивых женщин или таких, которые уже сидят с кавалером - то есть ситуации, когда отказ гарантирован - и приглашать их одну за другой. Я спросил его, сколько нужно набрать отказов, чтобы стало "без разницы"...   Очкарик замолчал, прерванный и одновременно успокоенный моей улыбкой. Возможно, я повела себя бестактно, но, думаю, на моем месте улыбнулся, а то и рассмеялся бы всякий.   - Ну и сколько? - поинтересовалась я.   - Не менее ста, - он сделал робкую попытку улыбнуться в ответ. - То есть ему самому понадобилось около ста, а мне, наверное, потребуется больше, потому что очень уж неприятно.   - Ну, а если вам вдруг не откажут?   Бедняга пожал плечами.   - Посмотрите на меня, госпожа, - печально произнес он. - Такой вариант мне не грозит.   Что и говорить, он был совершенно прав. Мы немного помолчали. Диджей поставил "Примавера Портена" - последнее танго текущей танды.   - Надеюсь, вы на меня не сердитесь... - сказал мужчинка с прощальной интонацией и начал привставать.   - Наоборот, - заверила его я. - Ведь ваше приглашение, по сути, является комплиментом: я не сижу с кавалером, следовательно, вы занесли меня в категорию "самых красивых женщин", не так ли?   - Так, - серьезно отвечал он. - Вы очень красивы и превосходно танцуете. Я видел вас в...   Он перечислил несколько милонг, известных и не очень. Я и в самом деле бывала в каждой из них.   - Странно, что я вас совсем не помню.   Он смущенно пожал плечами.   - Обычно я для храбрости снимаю очки.   - Ну так снимите! - приказала я.   Увы, даже без очков его трудно было назвать красавцем. Зато я вспомнила, что и в самом деле видела, как он танцевал - с одной из платных ведомых, довольно умелой инструкторшей.   - Ага, теперь припоминаю, - сказала я. - Вы танцевали с Кларой. Конечно, до Хорхе Диспари вам далеко, но у вас есть и баланс, и ритм, и легкость. Пожалуй, я приму ваше приглашение.   - Простите?.. - бедняга выглядел совершенно оторопевшим.   - Нет уж, теперь это вы простите, - решительно оборвала его я. - Пригласили, так извольте отвечать. Мы с вами танцуем следующую танду.   Мужчинка оглянулся, словно ища, где спрятаться, и, не найдя ничего лучшего, надел очки. Но я не собиралась давать ему передышки.   - Немедленно снимите вашу стеклянную броню. Я же видела - вы прекрасно танцуете и без нее.   Он подчинился. Он положил очки на стол и беспомощно осмотрелся. Скорее всего, он видел вокруг себя только расплывающиеся цветные пятна. Он был, конечно, урод, но в тот конкретный момент это был очень красивый урод, несмотря на всю свою несуразную, плешиво-носатую ушастость. Он походил на неизбалованного, даже забитого ребенка, который вышел во двор с новым велосипедом, и теперь и счастлив, и смущен, и напуган этим огромным событием, которое разом переводит всю его жизнь в новое, многообещающее и в то же время очень тревожное состояние.   Обычно человеческие лица глупы, скучны и унылы; думаю, что и лицо моего очкарика не составляло исключения... но иногда, очень редко, они словно освещаются изнутри, как китайский цветной фонарик-калейдоскоп; и на этом ярком, сияющем фоне начинают мелькать, сменяя друг друга, узоры радости, сомнения, надежды, страха, и снова радости, и снова надежды. Именно такие узоры мелькали перед моими глазами в ту ночь, в том отрешенном от земли городе, в провонявшем конским потом баскетбольном зале, превращенном в милонгу на несколько коротких часов. Нечего и говорить, что я залюбовалась столь редким зрелищем.   - Я не очень твердо веду, - вдруг сказал он, словно припомнив что-то. - И знаю мало сиквенсов. А если вы любите близкое абразо, то должен вас разочаровать...   - Самое то, - парировала я. - Запомните: чем лучше ведомая, тем меньше она хочет, чтобы ей диктовали каждое движение. Что же до сиквенсов, то танго - не компьютерная программа. Больше сиквенсов я ненавижу только близкое абразо. Грудь ведущего - это не сосна, а я - не медведь, чтобы об нее тереться. Усвоили?   Он улыбнулся в ответ - улыбкой почти счастливого человека. Перерыв заканчивался, вот-вот должна была открыться следующая танда. Комментарии   Juglans Regia   Тип записи: комментарий   И фсё? Ну-у, так мы ни дагаваревались. Нихарашо, дарагая Милонгерочка, абрывать на самам интиреснам. Што дальши та было? Нибось бычьих яиц у этава танцора ни абнаружилось, хе-хе...   Milongera   Тип записи: комментарий   Отчего же вы так в этом уверены, господин Мужлан? В тихом омуте, знаете...   Juglans Regia   Тип записи: комментарий   Йирунда, дарагая Милонгерочка. Ф тихам омути ни водицца ничиво, кроме тины. И кроме стайячей вады там ничиво ни стаит. Настаящии бычачьи яйца можна абнаружить тока у быка. Магу такжи придлажить сибя. Ни верите - приежжайте, пакажу. Или скажити адрисок, я сам падъеду, с висами.   Milongera   Тип записи: комментарий   С весами? А весы-то зачем?   Juglans Regia   Тип записи: комментарий   Хе-хе... а как жи па-вашиму мы станим яйца взвешевать? Биз висофф-та ниспадручна, хе-хе...   Antiopa   Тип записи: комментарий   Вот же пошлая мразь... тьфу! Конец комментариев   Milongera   Тип записи: закрытая   Итак, перерыв заканчивался, вот-вот должна была открыться следующая танда, и тут к нашему столику подошел мужчина лет сорока. Подошел и сразу же уселся, не дожидаясь приглашения, словно предъявив невидимому контролеру входной билет в виде полуутвердительного "можно?"   - Нельзя, - ответила я тоном, не оставляющим ни малейших сомнений в моем искреннем возмущении.   Мужчина благожелательно хохотнул и остался сидеть. Он явно принадлежал к одному из самых неприятных человеческих типов, именуемому мною "СС" - "самец самодовольный". Высокий, без малейшего намека на брюшко, с тяжелой многозначительной спиной и медальным профилем, которым он, видимо, особо гордился, ибо, разговаривая, поворачивался к собеседнику боком, гордо обозревая перпендикулярные разговору дали.   - В чем дело? - поинтересовалась я, потихоньку свирепея. СС-ы бесят меня каждым своим движением. - Вам что-то от нас нужно?   Самец снова хохотнул и опустил глаза к ширинке, словно приглашая самый важный свой орган посмеяться вместе с ним.   - Ну зачем же так недружелюбно? - произнес он мужественным баритоном. - Во-первых, это все же общественное место, не так ли? Включая и данный столик. Следовательно, оно доступно и такому скромному представителю общественности, как ваш покорный слуга... извините, я не представился...   СС вытянул в моем направлении красивую ладонь с розовыми ухоженными ногтями:   - Боб.   - Хоть баобаб, - отозвалась я, тщательно дождавшись, пока рука не опустится, безответно повисев над столиком. - Мне-то какое дело? А касаемо общественности данного места позвольте вам напомнить, что даже в общественном туалете не ломятся в занятую кабинку.   Он снисходительно улыбнулся. Он не смутился ни на йоту. Его спина оттого и выглядела многозначительной, что за ней вповалку лежали поверженные в прах мужчины и поверженные в трах женщины. Этот болван был решительно непробиваем.   - Но есть и во-вторых, - баритон самца вдруг приобрел бархатный оттенок. - Во-вторых, я намеревался сплясать с вами сальсу-другую.   Он так и выразился: "сплясать сальсу-другую".   - Я не танцую сальсу, - ответила я.   - Ну тогда танго.   - Танго уже обещано мною этому господину.   - Кому-кому? - изумленно вопросил СС, впервые поворачиваясь ко мне анфас - исключительно для того, чтобы сориентировать свой ударный профиль в направлении моего маленького очкарика. - Этому, что ли?   Очкарик пискнул. Он уже надел очки, так что выражение глаз было опять неразличимо, зато уши сменили свой цвет с ярко-красного на снежно-белый. Он слегка приподнялся на стуле, поерзал и передвинулся к самому краешку. Самец насмешливо поднял брови.   - Ну, с этим-то кавалером мы договоримся, - сказал он уверенно. - Не правда ли, дружище? Вы ведь не станете возражать, если я сделаю кружок-другой с вашей прекрасной дамой? Обещаю вернуть ее в целости и сохранности... как говорится, усталую, но довольную... хо-хо-хо...   Очкарик снова пискнул. На него было жалко смотреть. В зале заиграла музыка - танго "д'Ариенцо". Я стукнула ладонью по столу.   - По-моему, вам ясно объяснили: это танго обещано другому.   Самец улыбнулся и снова оборотился ко мне профилем. Своей подвижностью его голова напоминала избушку Бабы-Яги.   - Извините, но есть проблемы, которые должны решаться только между мужчинами, - мягко заметил он. - Вовлекать туда женщину означает проявлять неуважение прежде всего к ней.   Я закусила губу. На этот раз наглец был безусловно прав. В чем, в чем, а в петушином этикете он склевал не одну собаку.   - Итак? - избушка снова повернулась к лесу задом, к очкарику передом. - Я уже вижу, что вы согласны. Спасибо вам огромное.   Маленький мужчинка начал привставать. Руки он держал сцепленными перед собой, словно собирался поклониться.   - Я... - пролепетал он. - Я, конечно... со своей стороны... пожалуйста, я готов...   - Да как вы можете? - возмутилась я, не веря своим ушам. - Вы готовы?! К чему? Вы что, уступаете этому... этому...   Нечасто я затрудняюсь подобрать нужные слова, но это был именно тот случай. Очкарик повернулся ко мне. Выражения глаз я, конечно, не разглядела - лишь запотевшую броню очков и мучительно искривленный рот.   - Простите... - выдавил он. - Это не из-за вас, это из-за меня... вам будет лучше с ним... со мной совсем плохо... это я вам верно говорю, я знаю...   - Да что вы за меня-то решаете? Лучше! Откуда вам знать, что мне лучше?!   Но он уже пятился мелкими шажками, сцепив руки на груди и кивая, как китайский болванчик. Я вдруг поняла, что ужасно устала. Ужасно. Нечего было и думать о танго этим вечером. Нужно снимать туфли и уходить. Мешочек со сменной обувью лежал здесь же под стулом; я наклонилась вытряхнуть его на пол, и в этот момент чертов самец коснулся моей руки.   - Вы что, не собираетесь со мной танцевать?   - Пошел вон, - сказала я. - Если ты еще раз посмеешь коснуться меня, я закричу, и ты попадешь в полицию.   - В полицию - это хорошо... - он ухмыльнулся. Теперь он смотрел прямо на меня, да и вся его повадка как-то неуловимо изменилась. - Честно говоря, госпожа, я и есть полиция. Полицейский следователь, если точнее.   - Да хоть сам премьер-министр, - сказала я и продолжила спокойно расстегивать ремешок.   У меня превосходные туфли для милонги, просто превосходные... наверное, поэтому мои руки ни капельки не дрожали и не суетились. Повторяю, я не дрогнула ни единой жилкой.   - Надеюсь, еще не придуман такой ордер, который обязывает танцевать с полицейским?   - Танцевать - нет... - согласился он, многозначительно покачивая головой.   Смысл этой многозначительности был более чем ясен. У нас, мол, ордеров и без танцевального хватает, госпожа, так что не мешало бы вам озаботиться, если есть чем... а у вас ведь есть чем озаботиться, госпожа, не так ли? Наглец самым очевидным образом брал меня на испуг. Но я и бровью не повела. Я спокойно закончила переобуваться, встала со стула, накинула куртку и, не попрощавшись, пошла к выходу. Спиною я чувствовала его взгляд, взгляд охотника. Ничто не приводит меня в большую ярость, чем взгляд охотника. Я не согласна существовать в качестве дичи. Я ненавижу охотников.   Из динамиков ритмичными толчками выплескивалось танго. Мало того что не получилось потанцевать, так теперь за мной еще и охотились. На выходе я оглянулась: за столиком уже никто не сидел. "Что ж... - подумала я. - Только попробуй..."   На улице стояла ночь, полная чистого прозрачного воздуха. Я глубоко вздохнула и почувствовала себя лучше. Этот город умел убивать, но умел и врачевать, не прилагая к тому никаких усилий, - просто так, по ходу дела, в зависимости от настроения, даже не меняясь в лице. В самый раз для меня. Терпеть не могу сочувствия, этой липкой чужой сопли на моем воротнике: нет ничего более мерзкого в инвентарном наборе человеческой фальши. Злоба и то лучше - по крайней мере честнее. Когда им наконец удастся меня утопить, то, ради Бога, пусть сделают это с неприязненным выражением лица. Не надо изображать скорби!Стоянка была рядом, но если уж город предложил прогуляться, то не следовало упускать такой возможности, и я взяла его под руку. Мы медленно шли мимо светящихся витринами торговых аркад, думая каждый о своем, бескорыстные в своем случайном соседстве. Никто не обгонял нас. По каменным щекам стен ползали фиолетовые тени, редкие прохожие тихо брели навстречу, уставив внутрь себя отрешенные взгляды, - так, словно им некуда было торопиться. Часы на площади показывали половину второго.   - Мне пора, - сказала я своему попутчику. - Спасибо за прогулку.   Город равнодушно промолчал. Вместо него с преувеличенной бодростью ответил кто-то другой:   - Ну наконец-то! Вот вы где! А я обыскался...   Я оглянулась: в пяти шагах сзади на фоне витрины ювелирного магазина светился знакомый медальный профиль.   - Как тебе это нравится? - сказала я городу. - Господин охотник собственной персоной.   - Глупости, - презрительно отвечал город. - Здесь охочусь только я.   - Смотри же... - предупредила я. - Сегодня меня уже один раз уступили. Надеюсь, ты поведешь себя иначе...   - С кем это вы разговариваете? - поинтересовался самец-следователь, подходя ко мне вплотную. - Ах, мобильный...   Я сделала вид, что сдергиваю с головы наушник, и повернулась лицом к охотнику. Так безопаснее всего. Вид спины лишь еще больше мобилизует их гадкие инстинкты.   - Что вам от меня нужно?   - Ну почему вы так неприветливы? - он огорченно причмокнул. - Я всего-то и хотел проводить вас к вашей машине. Знаете, поздно уже... красивая женщина, одна, в этом районе... неровен час...   - Мне не требуются провожатые. Будьте добры оставить меня в покое.   СС развел руками.   - Не могу, уж извините. Мужское достоинство не позволяет.   - Видишь? - шепнула я городу. - Этот мерзкий петух не успокоится, пока не перетопчет всех, кто кажется ему курицами.   - Не бойся, просто иди вперед... - прошелестел город мне на ухо.   Что ж, прямо так прямо... я двинулась в указанном направлении.   - Вы уверены, что правильно идете? По-моему, стоянка направо... - медальный профиль не отставал, покачивался справа и сверху от моей головы.   Но я и не думала отвечать. Зачем? Во время танды не принято разговаривать. Особенно когда у тебя такой надежный ведущий, как город. Я просто держалась заданного ритма, как и подобает ведомой, а потом вовремя почувствовала, что сейчас последует левое гиро, и повернула за угол. Город вознаградил меня улыбкой. Мы танцевали впервые, но делали это на редкость согласованно. Одно тело, четыре ноги. Надоедливый охотник повторил наше па, а затем как-то суетливо забежал вперед и преградил нам дорогу. Мы с городом вынуждены были остановиться.   - Да что же вы так бежите? - почти обиженно проговорил охотник. Он слегка запыхался. - Почему? Что я вам такого сделал, а?   - Да он и в самом деле наглец... - усмехнулся город.   - Пропустите меня! - потребовала я.   - Подождите! - охотник крепко ухватил меня за руку повыше локтя. - Вы ведь так же убегали и от них, не правда ли?   - Вы делаете мне больно, - я произнесла это с ледяным спокойствием, но внутри меня клокотала ярость. - Отпустите руку.   - Это ведь вы их убили? - сказал он, уставившись мне в переносицу, как следователь в дешевом детективе. - Почему?   - Отпустите руку, - повторила я.   - Отвечайте!   - Я понятия не имею, о чем вы говорите. Отпустите руку.   - Почему вы сбросили с моста того парня? Отвечайте! У нас есть описание женщины, и оно совпадает с вашим. Вы и сейчас ведете себя более чем странно...   - Отпустите руку, вы делаете мне больно!   Охотник разжал пальцы, и город, воспользовавшись этим, немедленно сделал салудо и сразу за ним - очо. Да, этот кавалер явно не собирался уступать свое право на танец...   - Остановитесь! - кричал нам застигнутый врасплох охотник. - Я вам приказываю, остановитесь!   Его шаги гулко стучали позади, а мы... мы стремительными восьмерками неслись вниз по темной пустой улице, в ритме быстрых шагов танго "д'Ариенцо". Это было замечательно, замечательно!.. Но вот танго смолкло, город бросил меня в последнее гиро и остановился. Конец танды. Я поблагодарила ведущего и огляделась. Мы стояли в темном маленьком дворе - из тех, которые называются даже не дворами, а задворками, задворками дешевых едален, пабов и ресторанов. Тут и воняло соответственно: отбросами и мочой. В метре от меня высился огромный мусорный бак, размерами напоминающий бульдозер. Впрочем, не только размерами: внутри бака что-то скрежетало и позвякивало.   - Вы долго собираетесь от меня бегать? - охотник, тяжело дыша, шел ко мне с улицы. - Хотите, чтобы я надел на вас наручники за сопротивление должностному лицу при исполнении...   - Нога... - шепнул мне город откуда-то сбоку. - Я подвернула ногу...   - Я подвернула ногу, - жалобно повторила я. - Вот... не могу ступить.   - Ногу... - самец расправил плечи и хмыкнул. - А вот нечего бегать, тогда и не подвернешь. Дай-ка посмотреть... что тут у нас с ногой...   Он наклонился. Не знаю, как очутился в моей руке обрезок стальной трубы. Думаю, что и тут город помог. Мне оставалось лишь размахнуться и ударить со всей силой, на какую я была способна. Я угодила ему точно по затылку, но самец, что и говорить, попался не из последних. Он даже не упал, а только опустился на одно колено, как подбитый боксер, постоял так секунды две, а затем стал выпрямляться, пока не встал во весь рост, опираясь спиной о мусорный бак.   - Ну что ты стоишь, как засватанная? - вежливо осведомился город. - Бей!   Я снова ударила охотника - прямо по медальному профилю. Он отшатнулся, смягчая удар, и плавно перевалился в бак.   - Все, - сказал город. - Теперь можешь идти домой... Эй! Трубу-то оставь...   Я бросила трубу в контейнер, вслед за охотником. Мусорный бульдозер вдруг дрогнул, зажужжал, дернулся прежде не замеченный мною трос, стальная стенка бака с ужасающим скрежетом сдвинулась и... поползла, сминая на своем пути все содержимое. И тут я наконец поняла: этот контейнер действительно был не простой, а из тех, что снабжены прессующим устройством для плотной упаковки мусора - обычно бумажного или картонного. Только на здешних задворках в него пихали не только картонные коробки, но и все, что под руку попадется, включая овощную гниль, говяжьи кости, битую штукатурку, пищевые отбросы, стекло... и вот теперь - незадачливого самца-охотника.   Из бака послышался полузадушенный стон, хруст... снова хруст...   - Иди домой, - повторил город у меня за спиной. - Милонга закрывается.   И я пошла на стоянку, к своей машине. Никогда заранее не скажешь, окажется ночь удачной или нет. Иногда приходишь на милонгу, а там хороший диджей, зал прекрасен, ведущие - первый сорт, так что думаешь: вот уж теперь отведу душу... а потом все летит наперекосяк, все не так, как надо. А иной раз и жизнь уже проклянешь, и с надеждами расплюешься, а настоящее танго - вот оно, ждет тебя в самой последней, прощальной танде. Не зря говорят, что лучший танец получается под самый конец, когда все уже порядком подустали: ведь милонга - это танцующее отчаяние, а усталость - его щадящая разновидность.   Arkady569   Тип записи: частная   Сказать, что я увлекся охотой - значит не сказать ничего. Я постоянно думал о Гиршуни и о его... как бы их определить?.. - поднадзорных блоггерах. Я думал об этом, просыпаясь, думал, засыпая, думал в течение дня и наверняка продолжал думать во сне. Чем больше деталей открывалось мне из записей в их открытых и секретных дневниках, тем сложнее и изощреннее складывалась общая картина головоломки.   Взять хоть эту Машеньку... Раньше ее присутствие в сфере гиршуниных интересов казалось мне совершенно необъяснимым - пока вдруг не выяснилась эта старая, еще детская, школьная история, рассказанная Машенькой с такой очаровательной непосредственностью.   Получается, что Гиршуни был влюблен еще в школе! Я попытался припомнить девочку, подходящую под машенькины описания. Наша школа и в самом деле стояла на пустыре, по краям которого тут и там торчали уродливые дома, похожие на нечищеные зубы. В какой из этих домов она возвращалась после уроков? - Поди теперь узнай... Нет иерархии жестче и непреодолимее, чем детская и подростковая: маленькие люди безгранично презирают младших и безропотно принимают презрение старших. Мог ли я теперь воскресить в памяти девочку, которая много лет назад существовала двумя классами ниже меня? Скорее всего, я сталкивался с ней во дворе, мельком, но и тогда, наверное, смотрел мимо, сквозь, не замечая.   Впрочем, теплое, домашнее слово "двор" не слишком подходило для монструозных ячей советского новостроя, именуемых "микрорайонами" - этого сюрреалистического торжества квадратно-гнездового, зарешеченного метода, который знаменовал полную и окончательную победу социализма над человеческим лицом и применялся повсюду: в сельском хозяйстве - при высадке картошки, в обществе - при посадке людей на должности и в тюрьму, в градостроительстве, в спорте, в культуре и во всех прочих областях несчастного, спертого бредовой идеей человеческого духа.   "А этот квадрат, дети, называется гнездом..." - ну как, скажите мне, как квадрат может быть гнездом? Гнездо - это ведь что-то округлое, теплое, сонное, заботливо обмазанное глиной, чтоб не поддувало, с торчащими во все стороны веточками и перьями, с мягким пухом под ухом, с горячим маминым животом, с копошащимися под боком живыми комочками братьев и сестер, что-то, из чего не хочется вылезать, что-то, из чего не вылезаешь, а вырастаешь, и это единственная причина, по которой туда уже никак невозможно вернуться, даже если очень хочется, и ведь действительно хочется, но нет - никогда, никогда. Это - гнездо. А квадрат - он квадрат и есть...   Наш квадрат, наш микрорайон, наше продуваемое со всех сторон, унылое, уродливое, неуютное по определению, издевательское по замыслу и душегубное по исполнению "гнездо" было ограничено даже не улицами - ибо в самом слове "улица" заложена немилая квадратно-гнездовому сознанию улиточная кривизна - а проспектами. Их длиннющие имена отражали бесконечную протяженность и несуразность социалистической мечты: проспект Народного Просвещения, проспект Подводника Кожемякина, проспект Партизана Николаева и проспект Кима. Обманчивая краткость последнего таила в себе засаду: на самом деле это была аббревиатура. В полной официальной форме название подразумевалось как "проспект Коммунистического Интернационала Молодежи".   Впоследствии Ким без каких-либо объяснений был переименован в Подпольщика Михайлова. Я прекрасно помню недовольство жильцов микрорайона по этому поводу. Перемен тогда боялись все. Квадратно-гнездовой метод жизни предполагал полную и окончательную неизменяемость, так что любое, даже минимальное движение, включая дыхательное, неминуемо порождало в головах граждан противоестественные сомнения в основах бытия. Потому-то сердобольные власти и старались ограничить совсем уж неизбежные изменения одной лишь словесной сферой, например, переименованиями улиц. Думаю, начальники интуитивно понимали, какой взрывной потенциал заложен даже в мельчайшей, незначительной перемене: будучи непререкаемо устойчивыми с точки зрения самой правильной в мире теории, квадратные гнезда оказались поразительно несопрягаемы с неправильной кривизной жизни. Чуть дернулся тут, чуть подвинулся там... глядь - и все с таким трудом воздвигнутое сооружение зашаталось, накренилось, задрожало... неровен час - рухнет. И ведь рухнуло в итоге, рухнуло... Может, не следовало даже переименовывать?   Сердцем нашего микрорайона был пустырь, а сердцем пустыря - курган, то есть рукотворный холм - плод творческого подхода строителей к проблеме вывоза мусора. Возможно, в свое время, сгребая сюда бульдозерами обломки бетонных конструкций, заросшую цементом опалубку, клубки ржавой арматуры, пустые бумажные мешки, мятые жестяные бочки и прочую разнообразную прелесть, они честно собирались убрать за собой - потом, в светлом будущем, когда представится такая возможность. Просто такой возможности не представилось, вот и все. Обещанное светлое будущее не наступило, а темное настоящее торопило громадьем планов. А потому, устав ждать обещанного, строители присыпали получившуюся гигантскую груду землей и ушли по нескончаемым проспектам вперед, к новым квадратным гнездам.   Поскольку под курганом лежал не матрос Железняк, служивший в других местах естественным удобрением, а каркас железяк, бетона и вредного асбеста, то на нем и не росло ничего, даже бурьяна. Ничего не росло и вокруг, словно бедняга-пустырь никак не мог отойти от шока, вызванного появлением столь уродливого прыща на его щеке - в остальном, в общем-то, ровной, хотя и несколько осповатой от простительно неглубоких ямок. В летнюю часть года курган представлял собой неприятную помеху для игры в футбол; осенью и весной размокал вместе со всей скользкой глинистой окрестностью, что, наверное, сбивало с толку перелетных птиц, которые вполне могли принять его сверху за слона, заснувшего посреди африканского пруда.   Зато зимой курган превращался в замечательную ледяную горку - гордость нашего микрорайона. Его длинная, наиболее пологая сторона стекала к пустырю широким черным языком, отполированным до зеркальной гладкости штанами и шубками окрестной ребятни. Взрослые парни, поддатые и злые, катались "на ногах", то есть стоя - в одиночку или в визгливой сцепке с такими же поддатыми и злыми девахами. Дети поменьше отходили в это время в сторонку, чтобы большие не зашибли - благо что катание "на ногах" долго не продолжалось: наскучив забавой, компания уходила - куда-нибудь, если было куда, или в никуда, если некуда было.   Наверное, и Машенька когда-то стояла там, пережидая, держа в обросшей ледышками варежке задубевшую веревку от санок. Наверное. Поди упомни всех стоявших там малышей... Как странно, что она всплыла сейчас в этом интернетовском блоге, абсолютно незнакомая, чужая и в то же время - близкая и узнаваемая каждой черточкой нашего бывшего мира, нашего квадратного гнезда, нашего общего корня, который как-то ухитрялся вытягивать нужные для жизни соки из пустыря, где не росло ничего, кроме ржавой арматуры.   Кем она приходилась Аркадию Гиршуни теперь? Судя по машенькиному дневнику, окончательное ее расставание с безнадежно влюбленным Че произошло еще в ранней молодости, и с тех пор они больше не встречались. Последнее было трудно себе вообразить, учитывая, что люди проживали в одном подъезде. Наверняка могли случайно столкнуться у лифта или увидеть друг друга в окно. Хотя, зная Гиршуни, я не удивился бы ничему...   С другой стороны, примерно через шесть лет, то есть на праздновании десятилетия нашего школьного выпуска, он был уже не только женат, но и имел дочь неизвестного возраста. Впрочем, почему "неизвестного"? Учитывая, что Антиопа сейчас служит в армии, можно вычислить и ее тогдашний возраст... так... сколько это будет?.. - три года! Следовательно, получается, что Гиршуни женился в возрасте двадцати двух - двадцати трех лет, то есть всего лишь через год-два после якобы "последней" встречи с Машенькой. Причем женился на девушке по имени Маша.   Как хотите, но подобные совпадения в реале не встречаются. Конечно, есть люди, которые способны быстро забывать тяжелые потрясения, но принадлежит ли Гиршуни к их числу? - Нет-нет, что вы, что вы... Скорее всего, виртуальная Машенька блогов и реальная Маша, жена Гиршуни, представляли собой одно и то же физическое лицо. Вы спросите: зачем тогда интернетовской Машеньке понадобилось скрывать факт своего замужества с Че? - Наиболее вероятный ответ я уже приводил в предыдущих записях: дело в том, что многие используют блог как своеобразный прогон альтернативного варианта жизни.   Типа того: а что случилось бы, если бы в определенный критический момент... а впрочем, почему обязательно "критический"?.. разве знаем мы о нем, что он именно критический?.. - ничего мы не знаем, даже в голову не приходит. Вот мы выходим за дверь и слышим, как в пустой уже квартире раздается телефонный звонок. Вернуться? Не вернуться? И вовсе не обязательно, чтобы на другом конце провода оказалась английская королева - возможно, кто-то просто ошибся номером. Но возвращения будет достаточно, чтобы опоздать на тот самый автобус, где... или проехать тот самый перекресток пятью минутами позже, чем... или, спускаясь по лестнице, упереться глазами в ту самую распахнутую дверь, на пороге которой твоя заветная и единственная в короткой ночной сорочке, приподнявшись на цыпочки и прижавшись всем телом, целует взасос сияющего довольством жеребца...   Все это так очевидно, что не нуждается в пояснениях. Сколько об этом говорено - не перечесть, сколько фантазий на эту тему названо пустыми, сколько придумано трезвых пословиц насчет пролитого молока, по которому не плачут, сколько песен призывают: "Не гляди назад, не гляди..."   Вот так уж прямо и "не гляди..." А если очень хочется? А если вдруг подарить вам такую бесценную возможность, да еще и совсем безопасно, без отрыва от вашего текущего варианта? Не то чтобы текущий вариант был плох, вовсе нет. Вы ведь тогда сначала поцеловали своего на славу потрудившегося жеребчика, а уже потом со всей осторожностью приоткрыли дверь, причем не всю сразу, а потихоньку, щелочкой, прислушиваясь к лестничным звукам и придерживая одной рукой, в то время как другая с шутливым возмущением отбивалась от похабных попыток прихватить вас за оставшиеся без присмотра филейные части, и, уже после всего этого, окончательно убедившись в полнейшей безопасности завершающего маневра, вытолкнули своего случайного любовника наружу, отделавшись от вопроса "позвонишь?" неопределенным пожатием голого плеча - вытолкнули, чтобы забыть уже к середине дня, вечером которого ваш другой, не временный и случайный, а постоянный и очень серьезный, но такой нерешительный поклонник, наконец, отважился поцеловать вас в щечку и предложить руку и сердце, на что вы, подумав, согласились, и вышли за него замуж, и родили ему детей, и прожили, в общем, достаточно хорошую жизнь... хотя, когда это, спрашивается, счастья бывает достаточно?   Не так уж и плохо, правда? Но отчего бы не допустить, что жеребчик попался тогда особенно ненасытный? Что, чрезмерно возбудившись от прощального поцелуя, перешедшего в более объемную программу действий - есть ведь такие любители, которые обожают делать это буквально на пороге - заерзал, путаясь в пуговицах и поясах, потерял равновесие и, ухватившись за ручку двери, нечаянно распахнул ее в максимально неудачный момент, не оставляющий сомнений даже у самых невинных толкователей? Как бы тогда сложилась жизнь, а, Маша?   И вот садится такая Маша за компьютер и создает себе блог, где она и не Маша вовсе, а Машенька - та самая, не вовремя увиденная своим потенциальным супругом. И Машенька эта начинает пробовать жить: учится ходить, говорить, у нее мало-помалу обнаруживается и прошлое, и настоящее, и будущее. Она общается со своими интернетовскими друзьями, причем их у Машеньки даже больше, чем у Маши, рассказывает им о себе, и они верят. И хотя она поначалу все время помнит, что это всего лишь игра, но другие-то верят, верят!.. и так заразительна эта чужая вера, что очень скоро вместе с другими начинает верить и она сама. И вот уже абсолютно живая, реальная Машенька твердой походкой выходит в самостоятельную жизнь.   Во многом она похожа на Машу, но это не Маша, нет!.. Это только в первые месяцы совместного существования они говорят одним голосом, что объяснимо: все-таки слишком многое их объединяет; но чем дальше, тем меньше вы обнаружите сходства между Машей - толстой домашней клушей, матерью семейства, женой неприметного тель-авивского суслика, и Машенькой - воздушной москвичкой, таинственно свободной, вслушивающейся, наклонив голову, в шелест приводных ремней огромного мира, живущей по своему, особому календарю, внятному лишь посвященным.   Сначала Машенька появляется в среднем всего на полчаса в сутки, когда Маша, оторвавшись от бесконечных домашних дел, ухитряется, наконец, отогнать детей от компьютера. Но мало-помалу машенькина доля в ограниченном двадцатичетырехчасовом пироге суток возрастает: Маши становится все меньше, а Машеньки все больше. А уж время сна принадлежит Машеньке почти безраздельно. Более того, у нее есть все шансы не только выжить, но и пережить Машу! В самом деле, о внезапно переставшей писать Машеньке могут вспоминать еще несколько лет, а кто вспомнит почившую Машу? Разве что дети помянут дважды в год, да и то мимоходом... От Машеньки останется ее блог, а что, кроме могилы, останется от Маши?   Так кто же из этих двух женщин реальнее?   Не знаю, разделял ли Гиршуни такую точку зрения, но за alter ego своей жены - за ее блогом - он следил весьма пристально. Возможно, его волновало постепенное уменьшение Маши в пользу Машеньки? Возможно, он боялся, что однажды жена исчезнет вовсе, заметенная пургой интернетовской переписки, - помните этот его сон про батарейки? Так или иначе, но повышенное внимание Гиршуни к блогам Машеньки и Антиопы было легко объяснимо.   Чего я никак не мог понять, так это другого: какую роль играла в гиршуниной жизни вторая пара - Милонгера и Жуглан. Ну что такого интересного находил мой ушастый суслик в "падонкаффской" фене стареющего мачо и в психопатических фантазиях любительницы танго? Почему именно они? Я долго мучился догадками, пока, наконец, очередная запись Милонгеры не дала частичный ответ: Гиршуни знал ее лично, наблюдал за ней в разных танцевальных залах... или как они там зовутся? - милонгах?.. Более того - она ему явно нравилась, хотя он долго не решался подойти, а когда все-таки подошел, то и тут ухитрился облажаться по самые уши.   Это придало сюжету новый поворот. Прежде всего, выяснялось, что Гиршуни был не таким уж домашним сусликом, каким казался на первый взгляд. Уж не оттого ли он так тщательно следил за своей Машей, что сам нет-нет да и высовывался из норки, а то и пошныривал по окрестным пампасам в поисках всевозможных экзотических милонгер?   Другой немаловажный вывод заключался в том, что Милонгера проживала здесь же, в Стране. Почему я так решил? - Потому, что Гиршуни слишком редко выезжал, чтобы иметь возможность часто видеть ее за границей. И еще: в городе, описанном в последней милонгеровской записи, четко угадывался Иерусалим: он часто действует на психов особенным образом, а Милонгера, без всякого сомнения, была сумасшедшей на всю голову. Взять хоть эту ее навязчивую манию: ну зачем нормальной женщине воображать себя серийным убийцей? Я еще раз внимательно перечитал ее блог, стараясь связать не слишком определенные описания с конкретными приметами известных мне мест. Теперь все выглядело намного понятнее.   Например, тот зал, где Милонгера танцевала с японцем, мог располагаться вблизи Алмазной биржи, в даунтауне Рамат-Гана. Этот нависающий над Аялонским хайвеем район днем напоминал странную рощу, где из низкого кустарника уродливых сараев и трухлявых трехэтажных пеньков барачного типа торчали, теряясь в небесах, стройные стволы современных высотных зданий. С наступлением темноты даунтаун переходил в полное распоряжение ночной индустрии греха: публичных домов, слегка замаскированных под массажные кабинеты, стриптиз-баров, бильярдных, подпольных игорных притонов, пип-шоу и летучих отрядов уличных проституток. Не исключено, что среди всего этого многообразия размещалась и милонга, возможно, даже и не одна.   Биржа находилась не так далеко от нашей работы: остановках в пяти, не больше. Когда я впервые об этом подумал, мне стало не по себе. Уж не собираюсь ли я туда отправиться? Согласитесь, это было бы уже чересчур. Одно дело - шарить исподтишка в соседском компьютере, и совсем другое - устраивать реальную слежку за реальным человеком. Не слишком ли далеко я захожу? - Конечно, слишком! Конечно! Никуда я не пойду, ни в какой даун-таун!   - Аркадий... Аркадий...   - А? Что? - вскинулся я.   Гиршуни удивленно смотрел на меня, высунувшись из-за своего монитора.   - Ты что-то сказал?.. - проговорил он в своей обычной полувопросительной манере. - Спросил? Повтори, я не расслышал.   - Нет-нет, ничего...   Я потряс головой, возвращаясь к... к чему, а?.. ну признайся, ты ведь хотел сказать "к реальности", не так ли? - Так. Ну и что? - Как это "ну и что"? Не ты ли совсем недавно утверждал, что еще неизвестно, кто реальнее: Маша или Машенька? А коли так, то какая, к черту, разница между виртуальной слежкой за чьим-то блогом и реальной... - нет, только не "реальной", надо найти другое слово, чтобы окончательно не запутаться... но какое?.. может, "обычной"?.. ладно, пусть будет "обычной"... - и обычной слежкой, когда идут за человеком, маскируясь метрами и случайными прохожими, а не количеством промежуточных серверов, когда высматривают его в стекле витрины, а не в программных логах, когда устают глаза и ноги, а не глаза и руки? Какая, к черту, разница? - Между чем и чем? - Между руками и ногами, мать твою...   - Аркадий...   - А? Что?   Гиршуни снова смотрел на меня, еще удивленнее прежнего. Наверное, я снова что-то произнес вслух.   - Извини, - сказал я. - Я сегодня не в своей тарелке. Не обращай внимания.   Он пожал плечами.   - Хочешь, чтобы я тебя заменил?   - Заменил? - переспросил я и тут только вспомнил: на сегодня мы запланировали общий системный апдейт, который в нормальных фирмах обычно производится только ночью, дабы не мешать дневным пользователям.   Вообще говоря, здесь эту процедуру можно было бы проделать и днем, ибо, с точки зрения нулевой загруженности работой, все двадцать четыре часа суток характеризовались в нашей конторе похвальным социалистическим равенством. Но, признав этот факт, мы поставили бы под сомнение и свою собственную полезность.   - Нет, нет, спасибо, я справлюсь.   Гиршуни с сомнением покачал очками.   - Не волнуйся, - повторил я. - В полночь заряжу, в три тридцать проверю, а в перерыве вздремну. У меня и будильник есть.   После обеда я ушел домой, немного покемарил и вернулся в половине двенадцатого. Незнакомый, странного вида ночной охранник, весь в дредах и пирсинге, долго изучал мой пропуск, самым очевидным образом недоумевая, что может понадобиться здесь нормальному человеку в столь поздний час. Ха!.. Нормальному!..   - Неотложная работа, - пояснил я. - Компьютеры.   - Ага! - понимающе ухмыльнулся охранник и вернул карточку. - А еще говорят, будто это они нам служат, а не наоборот... Ладно, проходи, братишка.   Вестибюль изобиловал зеркалами; справа, слева и спереди синхронно передвигались во всех направлениях мои многочисленные двойники. Я оглянулся - двойники были и сзади. В какой-то момент мне показалось, что среди них промелькнула знакомая тщедушная фигура Аркадия Гиршуни. Смешно сказать, но я вдруг испугался, сам не зная чего. Понятия не имею, что на меня нашло: ночные работы выпадали по нескольку раз в год, и никогда - понимаете, никогда - я не чувствовал ничего похожего.   - Что случилось? - с насмешливым участием спросил охранник, наблюдавший за мной из каптерки. - Неужто отвертку забыл?   Я вернулся к нему. В маленьком помещении клубился сладкий, отнюдь не табачный дым.   - Скажите, тут сейчас еще кто-нибудь работает? Я имею в виду: в этом здании.   - Никого, - охранник подергал себя за массивную ушную серьгу, словно проверяя, не спрятался ли кто у него в ухе. - Только ты и я... А что, неуютно?   Он снова ухмыльнулся.   - Да нет, - сказал я, досадуя на свою непонятную трусость. - Просто хотел узнать. Мой напарник тоже думал прийти.   Охранник рассмеялся.   - Напарил тебя твой напарник! Но ты, братишка, не мандражируй. У меня здесь все площадя как на ладони. Никакой Фредди Крюгер не проскользнет...   Он указал на стойку с мониторами, на экранах которых в хорошем темпе тасовались картинки пустых коридоров, комнат и лифтовых кабин.   - А если и проскользнет, тоже не беда: мы ведь с ними кореша...   - С кем кореша? - не понял я.   - С ними, со всеми... - прошелестел он преувеличенно зловещим шепотом, округлив красные от травки глаза. - И с Фредди, и с Кровавой Рукой, и с привидениями. Тут ведь полно привидений, братан. И призраков...   И тут, вы не поверите, этот кретин прокричал петухом и принялся прыгать вокруг меня на одной ноге, приговаривая:   - Призрак бродит по конторе, призрак коммунизма!.. Призрак бродит...   Я плюнул и пошел к лифтам. Черт знает кого присылают... трудно найти людей в ночные смены, вот и берут всякую шушеру. Неприятное чувство не проходило. Нажимая на кнопку седьмого этажа, я отчего-то припомнил, как в этом вот самом лифте Гиршуни схватил меня за грудки, как тряс, привставая на цыпочки и царапая острыми булавками сумасшедших зрачков. Экая травма... такое не забывается... Скрипящая кабина подтянулась до третьего этажа и вздохнула, готовясь к следующему броску. За вентиляционной решеткой подрагивали усталые тени. "Как тогда..." - подумал я и вдруг почти физически ощутил чье-то присутствие у себя за спиной. Я оцепенел, боясь даже пошевельнуть пальцем - не то что повернуться. Я слышал его тихое, но отчетливое дыхание, чувствовал его взгляд на своей беззащитной шее, улавливал легкое подрагивание пола, когда он переносил тяжесть тела с одной ноги на другую. Лифт медленно полз вверх, а я умирал от страха.   - Гиршуни, это ты? - прошептал я.   Он молчал. Обернуться? Нет? Лифт щелкнул и остановился. Седьмой этаж. Двери раскрылись, я шагнул в коридор и оглянулся, как с крыши прыгнул. Как и следовало ожидать, лифт был пуст. Сердце мое колотилось и прыгало, как тот обкуренный дредноут внизу; честное слово, я бы не удивился, если бы из моей грудной клетки вдруг послышалось: "Призрак бродит по конторе..."   Повторяю, понятия не имею, что на меня нашло. Я успокоился, лишь усевшись на свое привычное место и тронув пальцами клавиатуру, чтобы ввести имя и пароль. Система послушно открылась, приветствуя и поздравляя, как маршал на параде. Здесь, за брандмауэрами, в окружении мощных серверов и хитрых аплайенсов, я наконец-то чувствовал себя в полной безопасности. Это был мой мир, спокойный, логичный, упорядоченный, моя реальность, не сравнимая с дикими вывертами неуправляемого хаоса, плещущего снаружи, за пределами моего двадцатидвухдюймового экрана. Здесь можно было не бояться ни Фредди Крюгера, ни Гиршуни...   Подожди, подожди... с каких это пор ты боишься Гиршуни?.. Я тряхнул головой, сбрасывая с себя остатки наваждения, и приступил к работе. Вскоре бэкап закончился; завершив подготовительные процедуры, я запустил апгрейд. Теперь работа весело бежала по намеченному желобку - сама собой, не задавая вопросов и не требуя указаний. Мое вмешательство могло понадобиться не раньше, чем часа через три. Три часа... три часа... куда деть три часа?   Я вышел в коридор: тут было очень тихо - в отличие от комнаты, где уютно гудели компьютеры и кондиционеры. Здание же молчало, но молчало оглушительно - так, что уши закладывало от напрасных попыток уловить хоть что, хоть какой-нибудь завалящий звук: шарканье шагов, скрип двери, обрывок разговора. Ко мне вернулось прежнее ощущение неловкости. Меньше всего я хотел, чтобы это, пока еще небольшое, беспокойство снова разрослось до размеров паники, как недавно в лифте.   Увы, возвращение в комнату не помогло: меня не покидало чувство, что кто-то следит за мной, повсюду, в каждый момент, в каждой точке. Я поймал себя на том, что всерьез обдумываю, не спрятаться ли мне под стол. Особенно неприятным был вид пустого гиршуниного места, его стола, компьютера, клавиатуры, мышки... господи, да она шевелится!.. как живая... господи!.. Не в силах сопротивляться панике, я выскочил из комнаты и, минуя лифт, побежал по лестнице вниз. Я не мог больше одновременно оставаться и в этом здании, и в рассудке. Что-нибудь одно...   В зеркальном вестибюле навстречу мне бросились десятки моих двойников. Растолкав их, я добежал до входной двери - закрыто! Я повернул к каптерке. Прикольный охранник неподвижно сидел на полу, вытянув широко расставленные ноги. Глаза его, как и ноги, смотрели каждый в своем собственном, самостоятельном направлении: правый - в правое никуда, левый - в левое ничто. "Мертв!" - ужаснулся я, но тут охранник моргнул и с некоторым усилием собрал глаза в кучу.   - А, это ты, Фредди, - проговорил он почти приветливо, глядя куда-то мимо меня. - Хочешь курнуть?   - Вы не могли бы открыть... - начал было я, но доблестный страж гневно мотнул своими дредами.   - А тебя кто спрашивает? Ты, блин, кто? Ты, блин, привидение! Ты, блин, должен молчать, когда люди разговаривают! - он еще секунду подержал меня в фокусе совершенно сумасшедших зрачков и снова перевел взгляд куда-то вбок, словно разговаривал с кем-то, стоявшим прямо у меня за спиной. - Ну, так как, Фредди?   Я задержал дыхание, чтобы ненароком не выплюнуть бьющееся под самым языком, сердце и осторожно обернулся. Не знаю, кого я боялся увидеть больше: Фредди Крюгера или Гиршуни. Но там не было никого, кроме моей тени, деликатно подрагивающей на стене. К ней-то и адресовался обдолбанный идиот. Отдышавшись, я отступил на два шага и слился с Фредди.   - Ага... - протянул охранник, лукаво грозя пальцем. - Нашел себе тело, да? Хи-итрый... Так что - курнешь?   Напрягшись, я попытался представить, что мог бы отвечать в таких случаях Крюгер, но в голову почему-то лез только Гоголь.   - Поднимите мне веки... - прогудел я голосом Вия. - Откройте мне двери... Выпустите меня на волю...   Сбрендивший дредноут восторженно свистнул и поплыл открывать.   По улице вдоль тротуара неторопливо трусил потный тель-авивский ночной ветерок. Даже сейчас, в половине второго город не спал. Мимо проносились машины, шли люди - веселые, отрешенные, влюбленные, сердитые, всякие. И это выглядело штатно, нормально: действие в Тель-Авиве не прекращалось ни на минуту, как в танцевальном марафоне. Ненормальным в этой обыденности был разве что я. Я, всегда такой спокойный, уравновешенный, подчеркнуто рассудительный и трезвомыслящий! Уму непостижимо! Что, что могло настолько выбить меня из равновесия? Голова моя кружилась, мысли разбегались.   Я присел на скамейку и вспомнил глаза охранника, разъехавшиеся по разным углам, словно поскандалившие супруги. Неужели все из-за него? Вот ведь история... кому рассказать - не поверят... с тенью он моей разговаривал! Воображаемый Фредди был реальнее для этого психа, чем живой человек! Это ж надо так накуриться!   - Ага, а сам-то, сам-то... - я сжал голову руками.   Кто от компьютерной мышки шарахнулся, как от гадюки? Кто от зеркал бегал? А в лифте-то, в лифте?.. Вот стыдоба... Так что не надо о реальности, дружок, не надо... Еще неизвестно, кто из вас троих трезвее: ты или охранник... или даже Фредди Крюгер...   Или Гиршуни. Гиршуни... Этому-то точно лучше всех. Небось дрыхнет сейчас дома на прохладных простынях рядом с женой своей Машей. Эх, нужно было соглашаться на предложенную замену. Я пощупал лоб: не заболел ли? - Черт его знает, может и заболел... Припадая на передние лапы, подвалило такси, из мерцающего зеленым салона высунулся шофер в солнцезащитных, не по времени, очках:   - Эй, братишка! Не подскажешь, где тут Арлозоров?   - Так ты ж на нем стоишь...   - Да ну?! - он крутанул носом, взвыл газом.   "Ну? И кто же здесь ненормальный?" - почти радостно подумал я и тут только, в самый последний момент, выхватил взглядом из отъезжающей уже машины, там, на заднем сиденье: вот же он! Вот! Знакомый очкастый профиль, узкие плечи и, главное, уши - единственные такие во всем мироздании, спутать невозможно. Гиршуни!   Я вскочил и бросился вслед за машиной, грозя кулаком, разевая рот в беззвучном от внезапного недостатка воздуха крике:   - Гиршуни! Гиршуни!   Меня душила ярость. Этот подлец следил за мной! Это он преследовал меня в якобы пустом здании, тянул ко мне свои сусличьи лапки из зеркальной кутерьмы вестибюля, прятался за моей спиной в лифте, подглядывал из-за угла в коридоре! Это его осторожное, бесшумное, навязчивое присутствие ощущалось мною каждую минуту... даже здесь и сейчас! Машина давно уже скрылась из виду, а я все бежал за ней... зачем? - Вот именно, зачем? - Я вдруг обнаружил в себе твердое убеждение, что, ответив на этот вопрос, пойму и все остальные недоразумения этой безумной ночи. Это было уже что-то, не правда ли? Хоть какая-то путеводная звезда в окутавшей меня душной чернухе. Устав, я перешел на шаг, но двигался по-прежнему быстро, чтобы не потерять нить.   Итак, зачем? Почему мне так важно не упускать Гиршуни из виду, а попросту говоря, следить за ним? Тщетно пытался я сосредоточиться: мысли беспорядочно суетились в голове, неотличимые друг от дружки, как вестибюльные двойники, а психованный Фредди Крюгер, крича петухом, скакал между ними на одной ноге и размахивал первичным призраком коммунизма.   - Что, Фредди? - я погрозил ему пальцем. - Нашел себе тело, да?   Фредди жизнерадостно рассмеялся.   - Если не ты, то кто-нибудь другой...   Я встал, как вкопанный. Вот оно! Наконец-то я понял: мне нужно следить за Гиршуни потому, что иначе он будет следить за мной! Как это сказал Фредди: если не я, то кто-нибудь другой. Не ты, так тебя... Как просто! Мог бы и раньше догадаться... Сумбур в голове унялся; я глубоко вздохнул и огляделся. Казалось, ночь просветлела вместе со мной. Я стоял в самом конце улицы Арлозорова, на углу автобусной станции. Впереди шумел моторами хайвей, а за ним, сбившись в тесную неровную кучу, темнели небоскребы рамат-ганского даунтауна. Алмазная биржа. Та самая, где я думал поискать милонгу, описанную в блоге танцующей психопатки. Ноги сами привели меня сюда - умные ноги.   Я свернул налево, обогнул автовокзал и пересек Аялон по новому мосту, рядом с гостиницей "Шератон". Удивительно, но мне как-то не случалось бывать тут прежде, хотя мимо проезжал, наверное, тысячу раз. Огромные офисные здания выглядели покинутыми; за прозрачными пуленепробиваемыми стенами скупо освещенных пустых вестибюлей неподвижно восседали охранники - солидные, внушительные, не чета моему давешнему дредноуту. Зато на улицах кипела ночная жизнь: там, где днем утомляли глаз облезлые стены старых халуп, теперь вовсю сиял цветной ослепительный неон, подмигивали светящиеся вывески, крутились красные мерцающие колеса доморощенных "мулен руж", подпрыгивали розовые слоны, плейбойные зайцы и прочая характерная для подобных мест живность.   На узких тротуарах, предъявляя товар бедром, стояли, прогуливались, светили огоньками сигарет уличные проститутки во всеоружии боевой раскраски. Мимо, пристально разглядывая предложение, медленной колонной двигался спрос - клиенты на автомобилях. Время от времени череда машин останавливалась, и это означало, что кто-то решил справиться о цене или о перечне услуг. Женщина низко наклонялась к открытому окошку и сильно прогибалась в поясе, дабы продемонстрировать покупателю качество передних объемов, а остальным интересующимся - объем задних качеств. Никто не гудел, не сетовал на короткую заминку. Переговоры заканчивались быстро; проститутка выпрямлялась и либо садилась в машину, либо, презрительно отставив руку с сигаретой, возвращалась на тротуар. Движение возобновлялось до следующей остановки. На перекрестках лениво пошевеливались сине-красные плечи полицейских патрулей. Они явно были здесь своими, ничуть не выделяясь на общем фоне неоновых кроликов, слонов и бутафорских сердец.   Но я... нечего и говорить, что я чувствовал себя неловко на этой ярмарке. В отличие от других, я пришел сюда не для того, чтобы продавать, покупать, наблюдать за порядком или даже просто глазеть. Не знаю, чего я ожидал... не гигантских же указателей или выбитых на граните слов "Гиршуни был тут"? Напрасно я вглядывался в вывески, надеясь увидеть слово "милонга": все упоминания о танцах встречались здесь исключительно в контексте стриптиза. На углу улицы Туваль меня окликнула проститутка.   - Эй! Ты, наверное, меня ищешь, правда?   Она заступила мне дорогу, так что я вынужден был остановиться. Сегодня мне определенно везло на экзотические знакомства. Выражением глаз девушка напоминала дредоносного охранника с моей работы. Вполне возможно, что они пользовались одним и тем же зельем. Одежда ночной труженицы состояла почти исключительно из блестящих кожаных ремней разной толщины. При этом несчастная плоть ее, очевидно обиженная столь беспардонным садо-мазохистским отношением, буйно рвалась наружу, свисая из межременного пространства мягкими и сдобными на вид валиками.   - Вообще-то, нет, - вежливо отвечал я. - Я по делу.   - По делу, а?.. Ты тут в третий раз проходишь. Боишься спросить, что ли?   "Может, и в самом деле спросить? - подумал я. - Она тут завсегдатай, должна знать про милонгу..."   - Сто пятьдесят за раз, - сказала проститутка, неправильно истолковывая мои сомнения. - Качество гарантируем.   Она обеими руками подперла свой внушительный бюст и покачала его вверх-вниз. Заскрипели ремни - отчаянно, как на танцующем Мересьеве.   - Здорово, - согласился я. - Но я-то хотел спросить о другом...   Девушка отпустила свои прелести и уперла руки в боки.   - А о другом и деньги другие. Да ты скажи, миленький, не стесняйся. Я ведь все умею...   - Где тут танго танцуют? - неловко спросил я, понимая, что не оправдываю ее профессиональных ожиданий. - Мне говорили, что в этом районе есть милонга...   - Ах, ты из этих... - презрительно сказала она, разом поскучнев и как бы даже сдувшись. - Танцуешь и поешь? Тогда дуй отсюда... тут люди работают...   - Я ж не бесплатно, - заторопился я. - Вы мне только расскажите, а я заплачу. Вот, смотрите...   Увидев пятидесятишекелевую банкноту, проститутка кивнула, хотя презрения и скуки по-прежнему не скрывала.   - Пойдешь во-он туда... - она сложила банкноту в длину и, скрипнув ремнями, сунула ее за голенище высокого сапога. - Свернешь на Бецалель, там слева большой серый дом. Вход со двора. И зачем вас только рожают, таких уродов...   Во дворе дома на улице Бецалель стояла кромешная темнота, и мне пришлось остановиться, чтобы хоть немного адаптировать глаза. Вокруг воняло горелым мусором и слышалось какое-то нервное копошение - не то кошачье, не то крысиное. Глаза мои отказывались привыкать к отсутствию освещения, да и сомнительно было, стоит ли упорствовать: уж больно место не соответствовало. Я уже решил, что сбруйная девушка обманула, как вдруг на стене зажегся тусклый фонарь - как выяснилось, над входом в полуподвальное помещение, и тут же в приоткрывшуюся дверь хлынули одновременно и свет, и звуки танго. Вышедший мужчина включил карманный фонарик и двинулся в мою сторону. Я не видел его лица. Вот будет смешно, если это окажется Гиршуни...   Но надо было торопиться, пока свет вновь не погас. Я поспешил ко входу в милонгу. Наверное, я шагнул из темноты слишком неожиданно для мужчины с фонариком. Сначала он даже отшатнулся и лишь потом, мазнув меня лучиком по лицу, приветливо кивнул. Нет, он был слишком высок для Гиршуни.   - Уф, как я перепугался... - сказал мужчина, явно принимая меня за кого-то другого. - Здравствуйте. Свет, как видите, еще не починили. Давайте я вам посвечу...   В дверь я входил с сильно бьющимся сердцем: ведь тут, внутри, могли оказаться и Гиршуни, и его Милонгера. Человек, сидевший за столиком у самого входа, махнул мне рукой как старому знакомому.   - Нужно платить? - спросил я.   Он улыбнулся немного устало, как улыбаются старой, многократно проверенной шутке.   - Ваш абонемент еще в действии.   В полнейшем недоумении я прошел в зал: то ли я и впрямь сильно смахивал на одного из завсегдатаев, то ли новичков здесь всегда принимали именно так. Последнее выглядело не лишенным смысла: начальные порции наркотика обычно даются бесплатно.   Помещение оказалось на удивление большим; места хватало не только для пяти-шести пар, выделывавших кренделя на паркете, но и для небольшого буфета с напитками и печеньем. За столиками, глядя на танцующих, сидели еще несколько мужчин: партнерш тут явно не хватало на всех. Я взял пиво, выбрал самого безобидного на вид паренька лет двадцати и подсел к нему. Судя по глуповато-восторженному выражению лица, он был здесь новичком, хотя и наверняка намного более информированным, чем я. Для начала лучше не придумаешь. Музыка взмыла вверх, потрепетала, как жаворонок в зените, и растаяла. Пары остановились, продолжая держаться друг за друга и, по всей видимости, ожидая продолжения. Паренек перевел на меня сияющие глаза, словно приглашая разделить с ним восторг, который казался ему чрезмерным для одной человеческой души.   - О, да... - кивнул я, изображая понимание. - Вы давно сюда ходите?   - Нет-нет, что вы! - воскликнул он, пораженный самой возможностью такого дикого предположения. - Меньше месяца. Я начал брать уроки совсем недавно. Понимаете, до этого я пробовал только сальсу. Сальса и танго! Это даже и сравнивать нечего, просто небо и земля, небо и земля... ну, вы-то знаете...   Я снисходительно улыбнулся. Так улыбается немолодой многоопытный бонвиван, выслушивая сбивчивый рассказ своего шестнадцатилетнего племянника о первом поцелуе.   - Конечно, мой друг, конечно...   Снова грянула музыка, и пары немедленно припали к ней, как жаждущий к кружке с водой. Мне стало скучно и неприятно. В любом танце есть что-то непристойное, как в публичном обнажении... Что же? - Наверное, самозабвение. Человек не должен забывать о своей самости, о том, что он человек. Ведь человек - это животное плюс набор ограничений. Уберите от нас этот набор ограничений - и не останется ничего, что отличало бы нас от мартышки, онанирующей перед посетителями зоопарка. Вот и танец - разновидность такого мартышечьего бесстыдства.   На сей раз, закончив онанировать, пары не остались на паркете, а разошлись - кто к столикам, кто к буфету. Перерыв, понял я.   - Не правда ли, она великолепна? - выдохнул паренек и с энтузиазмом дернул меня за рукав.   - Неплоха, неплоха, - без заминки подтвердил я, не имея при этом ни малейшего понятия, о ком идет речь. - Э-э, молодой человек, не могу ли я попросить вас об одном одолжении?   - Да-да, конечно!   - Видите ли, я прилетел сегодня утром из Бостона и совсем не знаю здешние милонги. Эту мне рекомендовали еще там, хотя рекомендовавший и не скрывал, что руководствуется... э-э... воспоминаниями пятилетней давности. А мне хотелось бы получить... э-э... более свежий взгляд на вещи. Начиная, например, с вас...   - С меня? - переспросил он с искренним удивлением. - Но не лучше ли вам спросить у местных завсегдатаев? Уверяю вас, их опыт...   Я остановил его движением руки.   - Я ведь сказал "свежий взгляд на вещи", не так ли? Согласитесь, трудно отыскать на этой милонге взгляд свежее вашего.   Паренек широко улыбнулся. Мои резоны звучали для него лестно. В конце концов, свежесть была пока что его единственным тангуэрским достоинством.   - Тут вы правы. Мой учитель тоже говорит, что многому учится у новичков... - он немного помолчал, барабаня по столу пальцами в ритме только что закончившегося танца и, видимо, собираясь с мыслями. - Ну, что сказать... это довольно старая милонга, лет пятнадцать минимум. Очень хороший состав, есть настоящие тангуэрос из Буэнос-Айреса. Да, да, представляете себе?! Из самого Буэнос-Айреса! Вот... ну, что еще? Десятки постоянных абонементов...   - Десятки? - перебил я и с подчеркнутым недоумением оглядел полупустой зал. - Вот уж не подумал бы... здесь не больше двадцати человек, включая нас с вами.   - Ах, нет! - воскликнул паренек. - Тут дело в другом...   Он наклонился к столу и заговорил негромко, постреливая глазами по сторонам, как говорят о чем-то если и не совсем запретном, то уж во всяком случае - не совсем рекомендованном.   - Понимаете, тут недавно произошла ужасная трагедия. Действительно ужасная. И это ужасно на всех подействовало. Просто ужасно.   Паренек откинулся на спинку стула и смерил меня многозначительным взглядом. Я недовольно покачал головой.   - Знаете, дорогой мой, на Востоке говорят, что даже от стократного повторения слова "халва" во рту не становится сладко. Вот и вы произнесли свое "ужасно" по меньшей мере пять раз, но, поверьте, я не понял из этого ровным счетом ничего.   Он испуганно зыркнул по сторонам. Мне было почти жаль его. Бедняга... Тайна похожа на кишечные газы - бурлит, болит и рвется наружу, а, вырвавшись, оказывается всего лишь кратковременной вонью.   Интересно, что за скелет прячется в здешнем шкафу? Я снова подумал о Гиршуни. Вот будет забавно, если я услышу сейчас что-нибудь вроде: "Понимаете, был тут один такой ушастый очкарик. И, представляете..."   Гм... что бы такое представить?   Ну, например: "И, представляете, зарубил топором старушку-процентщицу, многолетнюю спонсоршу милонги..."   Или еще того круче: "И, представляете, вдруг превратился в бешеного суслика, всех перекусал, и с тех пор мы все - вампиры..." И, обнажив клыки, - прямиком к моей шее: "А-а-а!.."   Паренек вздохнул, поборов, наконец, сомнения. Вот так. Газы всегда побеждают.   - Ладно, - сказал он. - Вам расскажу, только, пожалуйста...   - Конечно, конечно... - сказал я, зевнув прямо в его взволнованное лицо. - Могила. Причем не простая, а свинцовая. На крови клясться не стану, но вы ведь и так поверите, правда?   Он торжественно кивнул, но продолжал молчать. Непосредственно перед выхлопом тайна всегда делает вид, что успокаивается.   - Итак... - напомнил я.   - Итак... - отозвался он. - Был тут один такой парень. Обычный, ничем не примечательный.   - В очках? - не выдержал я.   Паренек с недоумением взглянул на меня.   - Понятия не имею. Но не в очках дело. Дело в том, что он ходил сюда полтора года и ничем не выделялся. А потом...   - А потом?..   - А потом вдруг взял да и покончил с собой... - еле слышно прошелестел он. - И не просто так, а ночью, непосредственно после милонги. Прыгнул с моста прямо под грузовик.   Меня как током ударило. Знаете, как это бывает, когда лягушечье тело вдруг выпрямляется и твердеет на волне предельной вибрации, а потом опадает, наподобие измочаленной тряпки? Уверяю вас, это происходит вне зависимости от желания несчастной лягушки. Вот и я тоже совсем не хотел пугать своего собеседника. Что же делать, если паренек обратил внимание на мою реакцию? Не сомневаюсь, что он тут же горько упрекнул себя за несдержанность. Уверен, что он счел своим долгом немедленно успокоить впечатлительного гостя. Так или иначе, но слова хлынули из него, как дерьмо из прорванной канализации. Слова, знаете ли, хороши только в очень дозированном виде. В состоянии потока они вредны, если не омерзительны.   Паренек рассказывал мне о том, как все тут были потрясены, о том, что сказал Бернардо Б. и что ответила ему Мария М., о всеобщем смятении, поразившем эту небольшую, но очень сплоченную секту - ведь, я надеюсь, вы уже поняли, что речь идет о секте, потому что какой нормальный человек станет дрыгать ногами по ночам три раза в неделю, полагая это к тому же смыслом своего существования?.. Он говорил о духовном кризисе, о необходимости осмыслить и перевести дух, а если уж о духе, то и о судьбе, о непознаваемости тангуэрского промысла и о прочей, извините за выражение, хреномути... а я... я думал лишь о том, что чертова психопатка как минимум не соврала в конечном результате, хотя наверняка навоображала с три короба в деталях.    И парень, словно откликаясь на эти мои мысли, особым образом пригорюнился и сообщил, что многие тангуэрос приписали себе персональную вину за самоубийство товарища.   - Что вы имеете в виду? - спросил я.   - Понимаете, - прошептал он, низко наклонившись над грязной столешницей. - Они чувствовали себя так, как будто сами столкнули несчастного с моста. Буквально, своими руками. Понимаете, совесть...   Тут я не выдержал и ответил ему так грубо, что просто не могу привести эти свои слова здесь. Терпеть не могу, когда льют крокодиловы слезы, да еще и говорят при этом о совести. Мерзость. Мерзость. Мерзость.   Он замолчал, а потом и вовсе отошел, пересел за другой столик. В зале играла эта их пошлая музыка, вся сотканная из фальшивых вздохов и потаенного пердежа, пары онанировали на паркете, а неохваченные онанистками онанисты потихоньку посасывали пиво - единственную настоящую, стоящую вещь во всем этом гадком эксгибиционистском театре.   Почему я не уходил, почему продолжал сидеть, тем самым невольно уподобляясь остальным присутствующим идиотам? - Не знаю... наверное, просто хотел додумать, представить себе, что мог чувствовать в этой ситуации Гиршуни... или даже не Гиршуни, а шизанутая Милонгера, в блог которой он залез без всякого на то разрешения. Кстати, может статься, что взлом дневника Милонгеры был для Гиршуни всего лишь попыткой излечиться, избыть чувство вины за гибель одного из сектантов...   Потому что сама Милонгера, если судить по ее блогу, приняла на себя вину в прямом, буквальном смысле: вообразила, будто она своими руками столкнула беднягу с моста... Что ж, нельзя отрицать, что в этом была определенная доля истины. Тут ведь в чем дело: да, исступленный онанизм заменял сектантам реальность, но в самом этом факте нет ничего плохого. Живи себе в этой подмене хоть всю жизнь - кому мешает? Проблема, она в чем? - Проблема, она в столкновениях.   Как было бы просто, если бы разные реальности могли существовать вместе! Но они не могут - как плюс с минусом. Две разные реальности - это не два разных воздушных шарика, это воздушный шарик и иголка, вот ведь в чем вся гадость! Ты можешь самозабвенно онанировать целую ночь под свою пошлую музыку и быть совершенно счастлив, а потом выйти на мост, взглянуть на мир и наткнуться на иголку - и лопнуть, просто лопнуть и все, стать шкуркой, стать пшиком, лопнуть - и точка, точка. Точка!   - Простите?   Я поднял голову - передо мной стоял кто-то.   - Да?   - Мы закрываем. Пожалуйста...   Я осмотрелся: зал был уже пуст, музыка смолкла, буфетчик пересчитывал свою скудную выручку. Я встал, пошатнулся, но справился со своей неожиданной... как бы это сказать?.. - несоразмерностью.   - Неужели это я?   - Конечно, это вы, - отвечал кто-то. - А мы - это мы, и мы закрываем.   Я вышел во двор. Фонарь над входом горел, хотя теперь уже можно было обойтись и без него. Почему? Да вот же - на часах около шести. Светает. Я опустил голову, чтобы не видеть чересчур много лишнего, и пошел вперед.   Вопрос: "Куда вы идете?"   Ответ: "Вперед."   Оценка: "Пять."   Почему именно пять? Ведь на часах около шести... Я шел и шел, а потом поднял голову и увидел арку, и вспомнил блог Милонгеры, и порадовался совпадению обстоятельств - не потому что обстоятельства были так уж хороши, а потому что радостна была сама возможность совпадения: ведь факт совпадения означает повторяемость, а повторяемость означает наличие смысла. А когда есть смысл - это хорошо, вы согласны? Я чувствую, что запутал вас, бедные... Но это не страшно, поверьте: вот сейчас мы выйдем на мост и все распутаем, вот увидите.   Я миновал арку и повернул направо, на мост. Уже почти совсем рассвело, но я не видел ничего из-за слез. Меня всего, до души моей, обливали слезы, как жидкий шоколад - твердое мороженое, как стихия - стихию, сам не знаю почему, наверное, из-за усталости. Я шел по мосту, один на мосту. Проезжали машины, но мало, так что не в счет. А что в счет? Я не знал, я остановился, я подошел к невысокому ограждению и посмотрел вниз.   Внизу лежало полусонное, почти пустое в этот предрассветный час русло хайвея. Я взялся за низенькие перила и наклонился, чтобы разглядеть побольше. Почему-то это казалось мне особенно важным. В тридцати метрах подо мной, предупредительно зарычав ввиду моего непрошеного внимания, пронесся тяжелый грузовик.   - Пошел в жопу! - прокричал я ему вслед. - Пошли вы все в жопу! Сволочи!!   Сзади скрипнули тормоза.   - Эй, ты! - произнес чей-то тревожный голос у меня за спиной. - Ты это... кончай, слышишь?   Я обернулся. В открытое окошко притулившегося к тротуару ярко-желтого геца на меня смотрело немолодое смутно знакомое женское лицо.   - Простите? - изумленно переспросил я.   - А ну, садись! Давай, давай...   Женщина решительно перегнулась через пассажирское сиденье крохотного автомобильчика и приоткрыла дверцу. При этом послышался явственный скрип ремней, и я вспомнил: это была та самая ночная проститутка, которая указала мне дорогу к милонге. Только теперь поверх своей рабочей сбруи она натянула затрапезный фланелевый халатик - из тех, что надевают домохозяйки, когда им становится окончательно наплевать на то, как они выглядят. Прежнее, уличное свое лицо женщина смыла, а может, сколола, как скалывают слой штукатурки: ни тебе подрумяненной загорелой гладкости, ни мерцающих теней, ни длинных летающих ресниц, ни ярко намалеванных губ... а вовсе даже обвисшие щеки, набрякшие веки, безобразные круги под глазами, щелевидный старушечий рот и усталость, усталость, усталость.   Я пожал плечами и подчинился. Знаете, как когда-то пелось в популярной песне: "Если женщина просит..." В конце концов, я никуда не торопился. Женщина облегченно вздохнула и тронула автомобиль.   - Редко увидишь машину такого цвета, - сказал я, чтобы что-то сказать.   - Вкус такой... - она повернула направо. - Проститутки любят яркое. Тебя куда подбросить?   - Да вот езжай прямо по Арлозорову...   Женщина кивнула, перестроилась и встала перед светофором.   - Слушай, - не выдержал я. - Ты что, днем людей развозишь?   Она искоса взглянула на меня.   - Никого я не развожу. А что тебя оттуда оттащила, так это... зачем мне грех на душу? И вообще... Сиганешь оттуда, потом Аялон перекроют, а мне домой надо, в Ришон.   - Погоди, погоди, - сказал я, начиная что-то понимать. - Ты что, решила, что я с моста прыгать собрался? С чего это вдруг?   Сердито фыркнув, она всплеснула руками.   - Да мне-то почем знать! У меня, знаешь, танцы совсем другие.   Светофор переключился, и мы ускорились вниз по улице Арлозорова.   - Нет-нет, подожди, - настаивал я. - Ну, стою я на мосту. Ну, смотрю вниз. С чего ты взяла... да еще и так, что остановилась, да еще и увезла... хрень какая-то...   - Хрень, да?.. - она тряхнула головой, словно говоря: "А-а, что тебе, дураку, объяснять..." - Хрень?.. Ну и ладно, пускай будет хрень. Далеко еще?   - Останови здесь.   Она свернула к тротуару.   - Назад не пойдешь?   - Зачем? Что я там забыл? Смотри: в этом вот здании мне зарплату дают... - я взглянул на часы. - Четверть седьмого. Самое время отбить начало рабочего дня. Спасибо за тремп.   Я открыл дверцу, и тут она сказала:   - Не возвращайся туда, слышишь?   В принципе под словом "туда" могли подразумеваться сразу несколько вариантов: например, весь район Алмазной биржи, или мост через Аялон, или даже здание моей работы... Но женщина-то имела в виду именно милонгу - я понял это, не глядя на нее, по одной лишь интонации.   - Да что это такое? - я решительно захлопнул дверцу, всем своим видом показывая, что не сдвинусь с места, пока не получу объяснения. - Ты можешь наконец растолковать мне, что происходит?   Женщина смотрела испуганно.   - Я и сама не знаю.   - Не знаешь? - переспросил я, начиная злиться. - Тогда к чему весь этот балаган? Слушай, кончай мотать мне нервы...   - Я тут ни при чем, - торопливо проговорила она. - Я тогда была нездорова, и дождь, и вообще...   Она замолчала. Наш разговор все больше и больше напоминал мне ночную беседу с пареньком из милонги. Две тайны за одну ночь... не слишком ли много вони на меня одного?   - Ну... и вообще... - подтолкнул ее я.   - Я закончила работать рано, - сказала она, глядя в одну точку. - Все равно клиентов в непогоду много не бывает. Села в машину и поехала. Как сейчас, через мост. Только тогда было еще темно, совсем темно, и дождь, мало что разберешь. Но кое-что я увидела...   Резко повернувшись, она вцепилась мне в руку.   - Увидела достаточно, понимаешь? Если бы я остановилась... или просто притормозила... тогда, возможно, ничего бы не случилось, понимаешь? Но я ведь не знала, не знала...   - Не знала чего?   - Что это случится... Он упал на шоссе прямо перед семитрейлером, у меня на глазах! Это было ужасно, ужасно! Ты представить себе не можешь, что с ним стало! Ужасно! Ужасно!   "Как сговорились, - подумал я. - Вот ведь идиоты... "ужасно", "ужасно"... заладили, как попки. Жизнь вообще не подарок. Причем иногда настолько, что приходится заканчивать ее прыжком с моста под грузовик."   - Ну и что? - сказал я вслух. - При чем тут милонга?   - Как это? Еще как при чем! Потом, знаешь, сколько сплетен ходило об этом случае? Говорили, что парень как раз вышел из милонги. Тогда он, сегодня ты... Ты не представляешь, как я испугалась, когда увидела тебя на мосту. Еще и дорогу тебе туда показала!   - Куда?   - В милонгу...   Я зевнул. Все-таки бессонная ночь сказывалась.   - Спасибо тебе, конечно, за заботу. Только, по-моему, людям просто жить скучно, вот и придумывают себе всякие страсти-мордасти... - меня снова одолела зевота, и я вынужден был отвернуться, чтобы не разевать пасть прямо в лицо собеседнице. - Ты вот себя винишь и милонгу проклинаешь, а они там, бедные, знаешь, как переживают?.. Сколько времени прошло, а все опомниться не могут. Одержимы комплексом вины. Буквально. Словно он тогда не сам сиганул, а они его столкнули, коллективно и в ритме танго...   Женщина молчала, но как-то особенно. Знаете, бывает такое молчание, которое можно услышать, настолько оно звенит, словно чревато комарами или напряжением еще не сказанных слов. Я повернул голову и уткнулся в ее глаза под припухшими черепашьими веками. Не знаю, чего там было больше - страха или презрения.   - Он не прыгал, - раздельно произнесла она. - Я видела, как его столкнули. На мосту было две фигуры. Две, а не одна. И я видела это своими глазами.