Зима
19 декабря 1248 года.
За стеной свистнул ветер, пометался по улице, слепо тычась в заборы и запертые ворота, ухнул в каминной трубе, шлепнул мокрой ладонью по толстому оконному стеклу и унесся вниз, к Рейну. Мастер Герхард поежился и встал подбросить дров. Как ни топи, а все равно холодно: вон окна какие большие... Ну а кого винить-то? Винить, кроме себя, некого - сам захотел, чтоб светлее и чтоб Дом видно было. Он покосился в заоконную темноту - туда, где угадывалась мрачная громада собора.
Мрачная... не то чтобы днем она смотрелась приятнее. Здания не любят пожаров, даже каменные. А все почему? Потому что для здания огонь - смерть, ежели, конечно, он не в камине. А пожар от чего проистекает? - от людской глупости, от скучной и скученной жизни. Живут, как вши, друг о дружку трутся. В этом-то вся и загадка: если люди вши, а не кремни, то как же от ихнего трения огонь высекается? А ведь высекается как-то. Глянь - полыхнуло, то тут, то там... и все - беги подальше, уноси ноги. А если еще и ветер наподобие сегодняшнего, то вообще каюк. Оглянуться не успеешь, как все домишки выгорели - знай стройся заново.
И добро бы еще одни домишки или людишки тамошние: этим-то грош цена - новых нарожают, прости Господи. А вот коли пламя на собор перекинется... - вот это, считай, беда. Собор в городе - самая ценная, самая главная вещь. Без собора город не лучше деревеньки, даже если со стенами, и с ратушей, и с лавками, и с рынком, и с замком герцога или архиепископа. Даже если все это, положим, самое лучшее в мире, то все равно без собора никуда. Оттого и строят его так долго, поколениями, лет сто... а может, и больше, кто знает? Когда в Шартре начинали? Ровно пятьдесят четыре года назад, в 1194 году от Рождества Христова. И все это время строят, и строят, и строят... и конца-края не видно. В прошлом году был здесь проездом знакомый каменщик-пикардиец; так он говорил, что в Шартре работы еще лет на десять, не меньше. Во как! Ну и как же такое чудо не беречь, коли в него столько золота вбухано, и умения, и сил человеческих, и жизней? А святыни бесценные, а ларцы с мощами, а драгоценная утварь, шитые золотой нитью одежды? Это ж сколько столетий городу корячиться надо на такие немыслимые расходы?
А ведь поди ж ты, корячатся. Мастер Герхард усмехнулся. Скорее всего, граждане Кельна и понятия не имеют, во сколько обойдется строительство нового Дома. Да и откуда им знать? Разве старые каролингские церкви могут сравниться с великолепием чудес Шартра и Реймса, с амьенским творением мастеров Робера и Тома? Где кельнские бюргеры найдут столько денег? Неужели надеются на архиепископа? Нет, не такие они наивные. Тогда почему? Гордыня, гордыня человеческая. Дела у Кельна в последнее время идут неплохо, вот и возомнили невесть что. "Германский Иерусалим"! Ни больше ни меньше...
Он ногой пододвинул жаровню, склонился над столом с чертежами. Германский Иерусалим! А почему бы и нет? Он, Мастер Герхард, безродный паренек из маленькой мозельской деревушки, построит здесь, на берегу Рейна, невиданное чудо, каких нету даже в самой Франции! Как это сказал архиепископ Конрад? - "Сделай нам собор не хуже Шартрского!"
Его и наняли-то потому, что двадцать лет проработал в Пикардии на строительстве знаменитого Амьенского кафедрала. Там Герхард из Рейля стал уважаемым Мастером Герхардом. Мальчишкой бегал на посылках у старого Робера де Люзарша, а потом, когда старика унесла болезнь, стал помощником нового мастера - Тома де Кормона. Мастер Тома был немногим старше него, так что, можно сказать, строительство они продолжали вместе.
Мастер Герхард хмыкнул, разглядывая чертежи. Неудивительно, что получилась копия Амьена. Этому он учился, это он знал. Амьенский собор, когда его наконец закончат, будет прекрасен. Он будет самым большим во Франции, самым большим и самым красивым. Во Франции, но не в мире. Самым большим в мире станет его Дом! Кельнский Дом Мастера Герхарда! Последние слова он произнес вслух, сиплым, сорванным голосом строительного прораба. И еще раз, погромче. И еще. И еще, уже нешуточно сердясь на самого себя из-за очевидной фальши, прячущейся за его бодрыми воплями.
Набежавший ветер снова насмешливо шлепнул в стекло и ринулся дальше, по кругу. Мастер Герхард покачал головой, плеснул себе вина из кувшина, подошел к окну, держа в одной руке стакан, а в другой - масляную лампу. Его собственное отражение в темном стекле смотрело мрачно и вызывающе.
- Что уставился? - сказал Мастер Герхард с ненавистью. - Лучше молчи. Я и без тебя знаю: нету никакого Дома Мастера Герхарда! Нету! Есть второй Амьенский собор. В точности такой же, хотя и побольше. Но какая разница - побольше, поменьше... Важно, что такой же! Такой же! И это ясно каждому дураку!
Он выпил залпом, отбросил стакан и уставился на огонек лампы.
- Огонь... Хорошо было Мастеру Роберу. Прежний собор в Амьене сгорел от удара молнии. Господь самолично спалил его, чтобы освободить место для нового кафедрала. Разве мог старик Робер сомневаться в себе после такого начала? Разве не чувствовал он, что сам Иисус двигает его рукой по бумаге?.. А я? Я? Кто поможет мне?
Мастер Герхард уныло повернулся к окну. Ему не помогал никто, даже пожар. Старый собор подожгли специально, чтобы потом легче было разобрать стены. Начали с западного фасада, намереваясь сохранить хор, но неожиданно налетевший ветер разметал огонь куда ни попадя, и в итоге получилось бестолково, не по плану, ни то ни се. А когда поджигали, не было ни ветерка... Что и говорить, небеса явно не благоприятствовали грандиозной затее. Все шло через силу, скучно, как из-под палки. Чертежи понравились и архиепископу, и Городскому совету, но сам-то Герхард знал цену своему труду. Жалкая компиляция чужого вдохновения, позорная беспомощность мозга, паралич таланта.
А ведь он мог, мог! Работая в Амьене с Мастером Тома, Герхард самостоятельно находил такие оригинальные решения, что все вокруг только восхищенно цокали языками. Отчего же теперь воображение отказывает ему, уныло пресмыкаясь перед ворохом чужих идей? Отчего эскиз за эскизом упрямо повторяет знакомые линии амьенских фасадов, башен и аркбутанов? Вы в безнадежном тупике, уважаемый Мастер...
Герхард печально покачал головой. Вот уже полгода он проводит бессонные ночи в этой горнице, вызывая все возрастающее недоумение помощников и домашних. Дни-то еще куда ни шло... днем можно отвлечься, наблюдая за строительством. Со дня закладки Дома прошло четыре месяца; работы на фундаменте в самом разгаре. Но на размеченной площадке прекрасно справляются и без него; скорее, наоборот, он мешает землекопам и каменщикам, путаясь у них под ногами. Но лучше уж так, чем безрезультатное сидение здесь, наедине с этими постылыми чертежами.
Он кряхтя нагнулся, подобрал медный стакан, выждал, пока откатится назад нахлынувшая в голову кровь, и потянулся к кувшину. Вот-вот... и пить стал втрое больше прежнего... это уже который кувшин за сегодня? Так ты и стен не увидишь, не то что крышу... Попросить аудиенции у архиепископа? Но навряд ли тот сможет добавить что-то к уже сказанному. Ведь тогда, в августе, после церемонии они проговорили почти целый вечер. Закладку собора приурочили ко дню Успения Святой девы Марии, и горожане, отстояв свое на утренних и полуденных молитвах и вволю поглазев на роскошную церемонию, дружно отправились в трактиры. В самом деле, не каждый же день начинают такое строительство. Видимо, поэтому архиепископ Конрад оказал Мастеру Герхарду великую честь, пригласив его на обеденную трапезу... и не просто так, а вдвоем, с глазу на глаз.
Обед был чудесен, обилен кушаньями и продолжался несколько часов. Хозяин говорил немного, все больше про еду, а Герхард почтительно поддакивал и ждал главного. Не может же быть, чтобы его пригласили сюда ради одного лишь чревоугодия. Возможно, архиепископ хочет изменить план? Или потребовать ускорения работ?.. К тому времени, как подали последнее блюдо, уже начинало темнеть. Город за окнами дворца полнился пьяными криками.
- Слышишь, сын мой? - сказал Конрад, кивая на душные летние сумерки. - Это голос дьявола. Он там, поверь мне. Он живет в наших домах, ходит по нашим улицам. А сейчас он сидит в каждом трактире у каждого стола, залитого дрянным вином и блевотиной. Пока он еще немного стесняется света дня, но стоит стемнеть - и начнется обычная поножовщина. Вот увидишь, завтра во дворах и переулках, в лужах мочи и крови найдут не меньше десятка трупов, и мне снова придется приказать повесить номинальных виновников. И, как всегда, они будут этому только рады из-за своего ужасного похмелья.
- Почему "номинальных"? Разве их осуждают просто так?
- Конечно, нет... - усмехнулся архиепископ. - Свидетелей пьяной драки всегда достаточно. Они могут надраться так, что забудут родного отца, но никогда не упустят малейшей возможности нагадить ближнему.
Он скользнул взглядом по грубым рукам своего собеседника, рукам строительного рабочего, плотника и каменщика.
- Впрочем, что я тебе об этом рассказываю? Ты наверняка знаешь намного лучше меня, что и как происходит сейчас в городских трактирах.
Герхард смущенно кивнул. Рядом с аристократом из гордого рода Хохштаденов трудно было не почувствовать себя неотесанным деревенщиной. Конечно, он знал счет и геометрию, а также немного умел читать - ровно настолько, насколько требовало ремесло, но по сути хозяин дворца попал в самую точку. Мастер Герхард принадлежал к тому, заоконному, тупому и беззаконному миру, сгущающимся сумеркам пьяных драк и грубого свального греха, неотличимого от насилия. Хотя... намного ли аристократы лучше? Опыт общения со знатными заказчиками убеждал в обратном. В некоторых дворцах воняло поменьше и вино наливали получше, но на количество драк и блевотины это не слишком влияло.
- Но и аристократы немногим лучше... - задумчиво произнес архиепископ, словно услышав Герхардовы мысли. - Дьявол живет и во дворцах, не только в лачугах. Он направляет руку убийцы, грабит и насилует. Потому я и называю завтрашних висельников "номинальными" виновниками. Настоящий преступник остается безнаказанным.
Он повернулся к Мастеру Герхарду и посмотрел на него в упор своими блеклыми, словно выцветшими глазами.
- Послушай меня хорошенько, сын мой, и постарайся запомнить. Ты грамотный человек и богобоязненный христианин. Мы оба должны бороться с дьяволом, каждый на своем месте: я - как архиепископ, ты - как архитектор. Важно, чтобы ты понял свою роль, иначе ничего не получится у нас обоих...
Конрад фон Хохштаден подошел к окну и брезгливо уставился в ворочающееся внизу темное тело города.
- Сатана полагал, что уже подчинил себе весь мир. Люди погрязли в грехе, и надежды не было. Тогда пришел Спаситель и на кресте искупил человеческие грехи. Теперь можно было начинать с чистого листа, заново. С этого момента новорожденные младенцы появлялись на свет, не отягощенные прежними преступлениями. Представь себе, какое настало бы счастье, если бы все они продолжили нести с собой эту чистоту от пеленки до самого савана! Но враг рода человеческого не желал отдавать без боя владения, которые считал своими! И вот он, результат!
Он грубо, по-мужицки, сплюнул в темноту, перекрестился. Герхард слушал, почтительно склонив голову и не слишком улавливая цель архиепископской проповеди.
- Но люди уже стали другими! - продолжил священник. - Муки Христовы не могли пропасть зря. Чистая божественная душа по-прежнему дается каждому при рождении, и дьяволу приходится немало потеть в его разрушительной работе. К несчастью, это его не останавливает. Исчадье ада без устали снует вокруг нас, пятная и уродуя души, пока они не утратят свой кристальный возвышенный облик!
Последние слова он произнес с угрожающей силой, на высокой, до срыва в фальцет, ноте.
- Кто же спасет человечество? Кто выведет к свету заблудшие души? Кто вернет их в небесный, райский Иерусалим? - архиепископ сделал паузу и торжественно возвестил, - Церковь! Только она, десница Спасителя на грешной земле, может помочь в ежечасной борьбе с Сатаной! Смотри! Мы соединяем их...
Он протянул сжатую в кулак левую руку к ночному городу за окном.
- Их... эту юдоль разврата, эту земную геенну... - он резко поднял вверх правую руку. - И этот небесный, святой Город Иисуса... - оба кулака рванулись друг к другу и, столкнувшись, сплелись в тесном объятии пальцев. - Мы соединяем их вот так! Вот так! Церковь Спасителя соединяет небо и землю! Понимаешь?!
Архиепископ внезапно перешел на шепот.
- Когда-то мы думали, что до небесного Иерусалима будет легче добраться, если мы завоюем земной. Полтора столетия назад Святой отец благословил христианский мир на первый крестовый поход. Мы вернули себе земной Иерусалим, но, увы, небесный не стал от этого ближе. Господь преподал нам хороший урок, а когда мы заупрямились, передал Святой Город в руки мусульман. Как тебе известно, многие до сих пор не оставляют попыток отвоевать Гроб Господень, идя против воли самого Папы. И Тот, Кто на небесах, раз за разом карает своевольных. Сколько смельчаков с крестом на груди погибли в африканских песках, сколько рыцарей сгинули от чумы под сирийскими городами!
Герхард кивнул.
- Воистину так, святой отец. Я и сам едва не ушел с Крестовым походом детей. Бог миловал... да еще мать, что высекла и заперла в чулане...
- Вот именно! - подхватил священник. - Твоя добрая мать, сама того не ведая, действовала именно так, как должна действовать наша великая Церковь: наставлять на истинный путь неразумных детей своих... а при необходимости и не побояться взять в руки розгу. Взять в руки розгу и силой выбить ересь из христианской спины, для ее же пользы!
Герхард снова поспешно кивнул. Разговор приобретал опасный поворот. Альбигойская расправа, произведенная с беспримерной жестокостью, на долгие годы запечатлелась в памяти европейцев. И хотя последние катары и вальденсы уже двадцать лет как сгорели в пламени костров, но учрежденная для борьбы с ними Священная Инквизиция осталась. Уж не проверяет ли Конрад фон Хохштаден своего архитектора?
- Я всегда был добропорядочным христианином, святой отец, - сказал Мастер Герхард. - Это не значит, что мне нечего рассказать на исповеди, но...
- Никто и не сомневается в тебе, сын мой, - улыбнулся архиепископ. - Еще несколько слов, и ты поймешь, к чему я веду.
Он помолчал, сосредоточенно щурясь на составленные вместе пальцы своих мягких ухоженных рук.
- Все еретики похожи. Их кажущиеся различия - чисто внешние. Суть же одна: все они полагают, что могут обойтись без Церкви. Им кажется, что в каждом человеке есть достаточно силы и разума, чтобы очистить душу от скверны. Нужно только сделать что-то правильное... например, отказаться от земных благ, или, наоборот, грешить особенно гадко и безудержно, или хлестать себя по спинам, или поститься... методы у каждого свои. Но главное тут - их самостоятельность, отдельность от Церкви. И пусть тебя не обманывает кажущаяся скромность этих одетых в лохмотья еретиков. На деле они обуяны большей гордыней, чем самые гордые короли. Ничтожные твари, они возомнили себя сильнее Спасителя или по крайней мере равными Ему! Ведь даже Он не смог принести небесный Иерусалим на землю; какой же наглостью и высокомерием надо обладать, чтобы тягаться в этом с самим Иисусом!
Герхард быстро перекрестился. Он никак не мог определить, к чему клонит могущественный хозяин. Архиепископ поднял голову и пристально посмотрел на него.
- Даже Церковь не может принести сюда небесный Иерусалим. Даже Церковь! Оттого-то мы и ждем с таким нетерпением второго пришествия нашего Спасителя. Ждем и стараемся не посрамить себя, стараемся быть готовыми к Его грядущему явлению в громе и славе Страшного Суда! Но, как я уже сказал, взамен того чтобы превратить земной мир в небесный Иерусалим, Церковь может соединить с ним грешную землю. Не совместить, но соединить! Церковь может показать страждущим душам, что они не одни в этом страшном, вязком болоте греха и разврата, в этом царстве пляшущего дьявола. Церковь может выстроить светлый путь к небесному Городу - путь, похожий на ветхозаветную лестницу Иакова. Может! Но как? Как?.. Я спрашиваю тебя, Мастер Герхард! Скажи, как?
Испуганный Герхард хотел отвести взгляд и не мог. Блеклые немигающие глаза держали его цепко и жгли, как раскаленные щипцы палача на допросе священной инквизиции.
- Пощадите, святой отец! - взмолился он, падая на колени. - Где уж мне знать, неученому мужлану...
Встав со своего кресла, архиепископ подошел к Герхарду и поднял его на ноги.
- О, святая невинность... - сказал он ласково. - "Прости им, ибо не ведают, что творят..." Воистину, это сказано не только о грешниках, но и о праведниках! Ты, сын мой... да, да, ты - тот, кто выстроит путь к небесному Иерусалиму. Подумай сам: что есть храм Божий как не лестница, соединяющая землю с небесами? Ну?..
У Герхарда перехватило дыхание. Конечно! Теперь он осознал, что имел в виду священник. В самом деле... что есть храм Божий как не лестница к небесному Городу? И это важное строительство поручено ему, ему! Господи, какая честь, какая... Он хотел что-то сказать и не смог вымолвить ни слова, а только промычал что-то невнятное, но очень восторженное.
Архиепископ улыбнулся и похлопал его по плечу.
- Вижу, вижу... ты понял. Ты сможешь, Мастер Герхард. Сделай нам собор не хуже Шартрского!
Не хуже Шартрского... Германский Иерусалим... Легко сказать, а вот как сделать? Сейчас, четыре месяца спустя, вспоминая ту беседу, Герхард не мог удержаться от горьких упреков самому себе. Глядя на чертежи, он видел всего лишь копию Амьенского собора, но уж никак не то, чего хотел от него архиепископ. И что с того, что ни он, ни Конрад фон Хохштаден, да и, скорее всего, никто из нынешних детей не увидит собор завершенным? Профессиональная гордость мастера не позволяла ему смириться с поражением. Он снова потянулся за вином и выругался: кувшин был пуст.
- Эй!.. Кто там!.. Хельга!
Дом молчал, не отзываясь на крики хозяина. Служанка спала, сердито и принципиально, и просыпаться не собиралась ни в какую. Герхард прикинул - стоит ли затевать ссору - и решил, что нет, не стоит. Но ложиться в постель тоже не хотелось. Что толку ворочаться с боку на бок, безуспешно отгоняя проплывающие перед мысленным взором детали перекрытий из Реймса, планы амьенского крипта, пилоны и розетки Шартра?
Он накинул плащ и вышел из дома. Трактиры в такой час уже наверняка позакрывались, но чем черт не шутит? Луна пряталась на темном, неотличимом от земли своде, скупо сочащемся мелким дождем. В такую ночь было особенно трудно поверить, что где-то там, за облаками, живет светлое чудо небесного Иерусалима. Как же до него добраться? Как?..
Освещая себе дорогу масляным фонарем, Герхард побрел по направлению к ратуше. На улицах не было ни души - никого, кроме дождя, темноты да нахального ветра, упрямо норовящего загасить Герхардову лампу. Потыкавшись в запертые двери нескольких трактиров, он уже совсем было собрался поворачивать назад, как вдруг заметил огонек невдалеке от огромного здания ратуши, на границе еврейского квартала. Синагога? Или что это у них там? Нет, для синагоги здание выглядело слишком невзрачным. Постучать, что ли? Вдруг удастся раздобыть вина? Какой еврей откажется от нескольких монет?
Герхард постучал. Внутри тут же послышался шорох, и дверь отворилась. На пороге, близоруко щурясь в темноту, стоял старик в теплой меховой накидке и бархатном берете.
- Нельзя ли войти? - произнес Герхард, не желая приступать к делу с наскока.
- Да-да, конечно, извините, - старик отступил в сторону, пропуская гостя в маленькое помещение. - Немного ранний час для купания, да еще в первый день Хануки...
Последнюю фразу Герхард не понял, но это его не слишком взволновало. Какая разница, что он там себе бормочет? Сейчас спросим про вино... Он огляделся. Большую часть комнаты занимали простой дощатый стол и несколько скамей к нему. На подоконнике крошечного оконца догорали две толстые свечи в массивном многорогом подсвечнике. Их-то свет и увидел Герхард в своих ночных блужданиях. В дальнем углу зияла дыра: широкая каменная лестница уходила вниз, в подвал, очевидно, довольно глубокий, если судить по явственному дуновению сырости. На столе, под яркой масляной лампой, размещались огромный раскрытый фолиант, кувшин и хлеб на чистой полотняной тряпке.
- Ээ-э... нет ли у вас вина? - неловко сказал Герхард, косясь на кувшин. - Я бы купил.
- Вина? - изумленно повторил старик. - Вы хотите вина? Да вот, пожалуйста...
Что-то бормоча и пожимая плечами, он взял с полки серебряный кубок и налил гостю вина из кувшина. Герхард присел на скамью и залпом осушил довольно вместительную посудину. "Гм... совсем неплохое вино для такой дыры," - подумал он, поглядывая на странный черный провал в углу.
Хозяин топтался перед ним, явно чего-то ожидая. Денег, что ли? Герхард полез в пояс за кошельком.
- Хорошее вино, - одобрительно сказал он, нащупывая монеты. - Я бы купил у тебя кувшинчик-другой прямо сейчас. За сколько продаешь?
Изумление старика, казалось, возросло еще больше.
- А как же омовение? Вы не будете совершать омовение, господин?
- Какое омовение?
- Вы знаете, где вы сейчас находитесь?
- Где?
Старик хлопнул себя по бокам и тоненько засмеялся.
- Вот так так! А я-то подумал, что господин - еврей, что господин пришел совершить омовение. Это микве... - он указал на уходящую вниз лестницу. - Там внизу колодец... туда евреи погружаются, когда надо пройти очищение.
- А-а, вот оно что, - усмехнулся Герхард. - Потому-то ты меня и впустил, не так ли? Ничего, не волнуйся, я сейчас уйду. Меня бояться не надо, я не грабитель и не разбойник, а всего лишь добрый христианин. Я строю новый Дом для города. Мастер Герхард... может, слышал?
- Ах да, Мастер Герхард! - вежливо откликнулся старик. - Кто не слышал о Мастере Герхарде! Такой большой проект, на много лет... важное событие для Колонии. Не хотите ли еще вина?
Он называл город его старым римским именем.
- Почему бы и нет? - Герхард протянул кубок. - Так ты что тут - за сторожа?
Старик улыбнулся. В его манере отсутствовало обычное для евреев опасливое заискивание. Возможно, потому, что здесь, в микве, он чувствовал себя на своей территории.
- В моем возрасте люди только на это и годны, господин. Стариковская бессонница.
- Ты сам из Кельна или пришлый? - для Герхарда, подростком покинувшего родные места и с той поры всю жизнь скитавшегося по чужим городам, этот вопрос был больным, и оттого он задавал его чуть ли не каждому встречному.
Старик засмеялся.
- Мой род живет здесь почти с самого основания Колонии. При императоре Константине один из моих предков был даже главой Городского совета. Возможно, вам приходилось слышать такое имя: Цви Нер? Меня зовут так же.
- Хорошее у тебя вино, - сказал Герхард, снова протягивая кубок. - Нет, не слышал. Ты меня, конечно, извини, но кому могут быть интересны ваши имена?
Старик печально кивнул, и Герхард ощутил неловкость. Все-таки он сидел у этого еврея в гостях, пил его вино.
- Что это значит - Нер? - добавил он, желая смягчить свою грубость.
Одна из свечей на подоконнике погасла, издав на прощание легкий шорох. Вторая тоже вытапливала последние минуты. Герхард зачем-то пересчитал рога подсвечника, искусно исполненного в виде узора, который чем-то напоминал голову королевского оленя. Девять. А свечей зажег только две... до чего все-таки скупой народец...
- "Нер" - это свеча, - ответил старик, глянув на свой девятисвечник. - А "Цви" - олень. В моем роду часто называют так старших мальчиков. После того, как я умру, мой внук даст это имя своему первенцу. Берите хлеб, господин. Вино на пустой желудок вредит здоровью.
Герхард отломил от хлеба кусок. Он уже переборол неловкость и даже слегка досадовал на себя за это неуместное чувство. В конце концов, что он должен этому нехристю?
- Странный вы народ, евреи, - неприязненно сказал он и покосился на книгу. - Отчего вы не желаете жить, как все, нормально? Имена какие-то дурацкие... язык этот ваш сатанинский... даже пишете задом наперед!
Старик молча стоял перед ним, опустив голову. С самого прихода Герхарда он так и не сел. "Хоть бы возразил что-нибудь, гнилая душонка," - подумал Мастер Герхард угрюмо. Ему вдруг захотелось ударить этого еврея - просто так, ни за что. Хмель гудел в голове, усиленный многодневной бессонницей. Герхард откашлялся и взял себя в руки. Пусть живет себе пока, тварь обрезанная...
- Ладно, пойду я... - он покачал головой, возвращаясь к своим угрюмым мыслям. - Мне тут с тобой недосуг. Пойду-ка я в свой германский Иерусалим...
Герхард расхохотался собственной горькой шутке. Да, последний стакан определенно был лишним. Он попробовал встать со скамьи, но тут же плюхнулся назад и свесил голову на грудь, собираясь с силами для новой попытки. Хозяин с беспокойством смотрел на него, не пытаясь помочь.
- Иерусалим? - пробормотал он и осторожно потряс Герхарда за плечо. - Какой Иерусалим? Неужели собирается новый крестовый поход? Эй, господин...
Герхард снова расхохотался и отбросил слабую стариковскую руку.
- А тебе-то что? Ну какое дело еврею до крестового похода? Хочешь присоединиться? Неужели крест нашьешь? А?..
- Да нам-то дело самое прямое, господин, - тихо отвечал старик, впервые за все время садясь на скамейку. - Когда христиане принимаются искать свой Иерусалим, они непременно начинают с резни евреев. Так будет поход или нет?
- Да хоть бы и был... - злобно процедил Герхард. Он чувствовал, что непонятная злоба закипает в нем, и сдерживался из последних сил. - Да хоть бы и резня! За дело ведь режут, разве не так? Кто Христа распял, если не вы? Кто теперь насылает на нас беды и болезни, отравляет наши колодцы, пьет нашу кровь? Не вы ли, дьявольское отродье? Вы как... как... - он подвигал руками, ища достойное сравнение, и вдруг нашел его совсем близко к языку. - Вы как стены, как перегородки между добрыми христианами и небесным Иерусалимом! Да! Да! Если бы не вы!..
Герхард вскочил. Он уже не чувствовал слабости. Злоба клокотала в нем - неудержимая, как рейнское наводнение. Все отчаяние, все мучения последних месяцев, казавшиеся доселе совершенно безвыходными, вдруг разом обрели причину и объяснение. Он схватил старика за грудки, сдернул со скамьи, поднял в воздух, как перышко. На подоконнике, зашипев, умерла вторая свеча.
- Вы ошибаетесь, Мастер Герхард, - быстро сказал еврей, испуганно глядя в его рычащее лицо, лицо смерти. - Между человеком и небесным Иерусалимом нету никаких перегородок. Нет ничего, кроме Бога. Слушай, Израиль, Господь, Бог наш, Бог Един...
Наверное, последние слова были уже молитвой. Герхард поднял старика над головой и с размаху швырнул его в черный, уходящий в сырую глубь провал. Раздался усиленный эхом звук падения, предсмертный стон - и все стихло.
- Вот! - зачем-то произнес Герхард. - Вот.
Он вдруг разом пришел в себя. Злоба и хмель будто провалились в колодец вместе с несчастным стариком. Что он наделал? Зачем? Боже, какой грех на душу, какой грех! Он толкнул дверь и вывалился на темную улицу. Ветер сразу отвесил ему пощечину, небо плюнуло в лицо склизким плевком дождя вперемежку со снегом. Поделом, поделом! Он теперь убийца. Убийца! Пошатываясь, Герхард брел вперед не разбирая дороги. Он изо всех сил пытался собрать мысли, но они не давались, беспорядочно суетясь вокруг какой-то одной, огромной и преобладающей, как шпиль собора над пинаклями контрфорсов. Мысль эта была такой большой, что он даже не мог осознать ее разом, и оттого мучительно гадал, в чем же она заключалась. Убийство?.. - нет. Грех, покаяние?.. - нет. Страх наказания?.. - тоже нет.
Нет, конечно, все это было - и отвращение к себе из-за только что совершенного убийства, и необходимость покаяния, и страх... но все эти чувства были хотя и важными, но мелкими по сравнению с той, главной. Герхард судорожно вдохнул и вдруг замер, забыв выдохнуть. Он стоял на площадке перед старым, обгоревшим, полуразобранным собором. Наверное, это помогло ему вспомнить. Как сказал старик? - "Между человеком и небесным Иерусалимом нету никаких перегородок." Вот! Вот! Нет перегородок! Нет горизонталей! Есть только одна вертикаль! Господи!
Он упал в грязь на колени и поцеловал мокрую, пахнущую лошадиным навозом землю. Вот оно! У его Дома не будет никаких перегородок. Никаких горизонталей, карнизов, балконов, перил и балюстрад. Никакого традиционного привычного ряда скульптур, всех этих королей и святых на фасаде. А тимпан... - к черту тимпан! - он только мешает. Будет лишь одна вертикаль, неистовое стремление вверх, к небесному Иерусалиму, вверх, вверх и вверх!.. - и никаких перегородок!
Герхард поднялся на ноги и жадными вдохами набрал полную грудь холодного влажного воздуха. Дождь перестал, за Рейном занимался рассвет. Он смотрел на громоздящуюся перед ним руину, но видел совсем другое: стройное стремление симметричных башен, пиршество параллельных колонн, собранных пилонами в пучки, как стрелы в колчане, игру света на перекрытиях боковых нефов. Он испытывал восторг и безмерную благодарность Создателю за эту внезапно разверзшуюся перед ним истину. Он без колебаний заплатил бы за нее собственной жизнью.
Жизнью?.. он таки заплатил жизнью, хотя и чужой. Издали, словно из другого, параллельного, как домские колонны, бытия к нему пришло воспоминание о другой жизни, жизни старика-еврея, столь жестоко и несправедливо отнятой совсем недавно. Но даже это не омрачило сияющей радости обретенного знания. Он отмолит этот страшный грех. Он пожертвует половину заработанных денег на перестройку синагоги. Почему половину? Он пожертвует все! Зачем ему деньги теперь, когда у него есть истина? Это будет великий Дом, который навсегда прославит имя Герхарда из Рейля! Это будет широкая, сверкающая дорога к небесному Иерусалиму, дорога, вымощенная его гением!
Мастер Герхард еще раз глубоко вздохнул и быстрым шагом двинулся домой, к чертежам. Он еле удерживался от того, чтобы не сорваться на бег. В предрассветной темноте узеньких улиц можно было не на шутку навернуться, упасть, повредить руку. А руки нужны были ему в настоящий момент более всего на свете. Руки, бумага, уголь и перья.
Осень
30 сентября 1349 года.
Они пришли в последний день сентября со стороны Бонна. Впрочем, архиепископский гонец опередил шествие Братьев Креста на целые сутки, так что весь город уже знал и готовился к их приходу. В своем послании Городскому совету архиепископ предписывал не впускать флагеллантов в Кельн "из-за опасности распространения чумы и ради предотвращения смуты." Но Совет, по большому счету, плевать хотел на распоряжения Его Высокопреосвященства. Пусть распоряжается у себя в Бонне. После славной битвы при Воррингене, где кельнские латники наголову разбили архиепископскую армию, город получил фактическую самостоятельность и сам решал, кого и куда пускать или не пускать.
Бургомистр прочитал послание, презрительно оттопырив нижнюю губу. Насчет смуты архиепископ явно поторопился. Со всем почтением к его высокому сану, объявить Братьев Креста еретиками может только Папа, и пока такое решение не принято, говорить не о чем. Что же касается чумы, то каким, спрашивается, образом процессия кающихся христиан может навлечь на город болезнь? Наоборот, если уж на то пошло, только искреннее покаяние спасает от Господнего меча. И хотя достопочтенному Кельну нечего опасаться благодаря своему общеизвестному благочестию, лишняя страховка никогда не помешает.
Тем более что непозволительная затяжка со строительством Дома вполне может вызвать неудовольствие небес. Бургомистр покосился на загораживающую пол-окна каменную громаду. Собор уже сейчас возвышался над городскими домами, как добрая наседка над цыплятами, а ведь готов-то пока по-настоящему один лишь хор. Это за сто лет строительства! Хор да еще недостроенный портал, на скорую руку соединенный с хором временным невысоким нефом. Башни едва намечены... фасады - начать и кончить... о-хо-хо... это ж сколько еще денег! - страшно подумать. А где их взять, деньги? То война, то чума, то смута...
Если бы сейчас у него спросили, надо ли было затевать одному, пусть даже очень богатому городу такой огромный проект, то бургомистр ответил бы решительным "нет, ни в коем случае!" Но в том-то и дело, что тогда, сто лет назад, никто его не спрашивал. И вот он, результат. Теперь город вынужден погашать старые долги подобно тому, как правнуки выплачивают векселя попавшего в кабалу предка.
По-хорошему надо было бы заморозить строительство до лучших дней - пусть потом другие расхлебывают. Но кто же отважится на такую крайнюю меру? Векселя-то не кому-нибудь выписаны, а самому Господу, точнее, святым Петру и Марии. Бургомистр быстро перекрестился. А ну как святые рассердятся, перейдут из заступников в многочисленную армию врагов? Нет уж, нет уж. По нынешним временам рисковать не следует, и так город насилу выживает. Лучше строить, как прежде: потихоньку, полегоньку, особо не торопясь, чтобы не разориться, но при этом никого и не прогневать...
А флагеллантов тем более надо впустить, пусть отмолят свои грехи, а заодно и наши прихватят. Они ведь ненадолго: больше дня в одном месте не задерживаются, разве что на воскресенье. Воскресенье они чтут пуще, чем евреи свою субботу. Не грабят, не воруют, за еду платят звонкой монетой. Ну что плохого может случиться от тысячи таких богобоязненных паломников? Опять же, оружия у них нету... разве что бичи эти ихние. Но и тут никакого вреда городу: ведь кроме самих себя Братья Креста никого не стегают. Конечно, грязи нанесут, не без этого. Но грязь - не страшно, грязь подметем. А вот, кстати, хорошая мысль: на площади перед собором все равно грязно от постоянной стройки. Пусть там и встанут, на святом-то месте! Так и овцы будут сыты, и пастыри целы... Весьма довольный собой, бургомистр вызвал капитана стражи и отдал необходимые распоряжения.
"Кайся, грешная душа!" - песня вспархивала из каждой старательной глотки в прохладный вечерний воздух подобно мелкому воробью. Но глоток было очень много, так что в итоге воробьи собиралась в огромную стаю, которая кружила над Кельном, как грозовая туча. Шествие растянулось на весь город. Стражники направляли голову колонны от городских ворот в сторону обширной площади перед недостроенным Домом. Флагелланты двигались медленно, раскачиваясь в такт своему заунывному гимну.
"Все сюда, покайтесь с нами,
А не то пожрет вас пламя!
Люцифер - опасный друг!.."
Те, что шли во главе процессии, несли изображения святых, большие деревянные распятия, надписи с призывами к покаянию. Другие тащили грубые рисунки, изображающие адские муки нераскаявшихся грешников. Остальные просто приплясывали, тыча воздетыми руками в густое от песни небо.
"Те, кого он схватит в лапы,
Не спасутся от расплаты
В страшном пекле адских мук!
Кайся, грешная душа!"
Голова каждого флагелланта была повязана широкой белой лентой с буквами IHS - монограммой Иисуса. Поверх одежды свисали почти до земли длинные белые балахоны с нашитыми на груди и на спине красными крестами; многие паломники добавляли к крестам еще и большое изображение голубки с оливковой ветвью в клюве.
"Кайся, грешная душа!"
Длинная змея процессии втягивалась в пространство площади и сворачивалась там белым, постепенно разбухающим клубком. С высоты западного портала Братья Креста казались скопищем копошащихся опарышей. Клаус, бригадир каменщиков, смотрел сверху и беспокоился. Он никогда не видел здесь столько народу. Не попортили бы чего... воровать-то не станут - на что им камни да известь? А вот доски поломать или пожечь - это за милую душу.
Он оглянулся, подобрал пустой бочонок и уселся поудобнее. На сегодня, похоже, работа закончена. Клаус лениво поискал причину - на случай, если вдруг заявится мастер... да вот она: не работать же, коли под самыми лесами столько людей шастает? А ну как камень упадет? Бригадир озабоченно почесал макушку. Подошел работник, встал рядом, опершись на ограждение.
- Передай парням, чтобы заканчивали, - сказал Клаус, не оборачиваясь. - Видишь, какое дело.
Работник кивнул.
- На южной башне угол криво пошел... - он смущенно потер ладони, стряхивая налипшую известку.
- Ну а как же... - Клаус зевнул. - Сколько раз вам, дурням, говорил: вывешивайте, коли глаз кривой. Ладно, завтра разберемся. Дуйте домой.
- Кто ж сегодня дома усидит, Клаус? - ухмыльнулся работник. - Ты только глянь, что деется.
Клаус неопределенно махнул рукой: мол, делайте что хотите. Самому ему идти было некуда - одинокий бригадир каменщиков жил при стройке, в каморке под южной башней. Той самой, где "угол криво пошел". Он невесело покачал головой: какая разница? При нынешних темпах строительства закончат лет через триста, не раньше, как ни строй - хоть криво, хоть прямо. Кто на него смотреть будет, на этот угол? Если у города нет денег на Дом, зачем тогда вообще огород городить? Который год они работают вшестером на такой громадине... вшестером! Кому рассказать - не поверят. И стыдно, и смешно.
Похоже, что последним крупным усилием было завершение хора. Вышло красиво, никто не спорит. Но сколько с тех пор лет прошло? Двадцать пять?.. Тридцать?.. Тридцать, не меньше. Клаус тогда еще в учениках бегал, известь месил. Теперь он уже бригадир, да что толку-то? Он вздохнул и с досады сплюнул на копошащуюся внизу толпу. Так хочется закончить что-нибудь красивое - такое, чтоб можно было отойти и посмотреть, задрав голову. Чтобы можно было сказать: это выстроил я, мастер Клаус! Что у него есть в жизни, кроме этих камней? А тут... эх... "угол криво пошел"... тьфу!
"Кайся, грешная душа!" - песня на площади неожиданно скомкалась, сжалась, пробежала затухающей волной к уже видимому в конце улицы хвосту процессии и там окончательно упала на землю, под ноги идущим. Теперь слышался лишь слитный ропот людской массы, составленный из многих слов, вздохов, смешков, плача, жалоб и восклицаний. Потом над головами пронесся чей-то высокий нечленораздельный крик - и ропот стал стихать, уступая место напряженной тишине, насколько возможна тишина в тысячной людской толчее.
- Добрые христиане!!
Клаус наконец-то определил кричавшего. Наверное, это был предводитель. Он взгромоздился на груду камней в северном конце площади. По внешнему виду этот паломник ничем не отличался от остальных: такой же балахон с крестами, голубем и оливковой ветвью, такая же лента с монограммой Спасителя. В руках человек держал развернутый свиток. Он начал читать, не дожидаясь полной тишины. Клаус не мог разобрать слов - в основном из-за того, что большинство присутствующих нестройным хором присоединились к чтению. По всей видимости, люди знали текст наизусть.
Закончив, предводитель свернул свиток и упал на колени, сдирая с себя одежду. Площадь вздрогнула, как единый организм, следуя примеру своего лидера. Люди поспешно обнажались до пояса, издавая при этом однотонный жалобный вой. Минута - и все уже стояли на коленях, белея торсами в предвечерних сумерках. Человек на круче что-то прокричал, страстно и требовательно. Затем он сделал круговое движение над головой, и тут только Клаус заметил у него в руке большой кнут, скорее даже бич. Предводитель еще раз что-то выкрикнул и с размаху хлестнул себя по спине.
Коленопреклоненная толпа на площади ответила дружным свистом бичей. Потрясенный бригадир вскочил со своей бочки. Конечно, ему приходилось и до этого слышать о самоистязаниях, которым подвергали себя Братья Креста - оттого их и называли флагеллантами - "бичующими". Но одно дело слушать досужие трактирные россказни, и совсем другое - увидеть своими глазами красные от крови спины, услышать стоны и звуки безжалостных ударов. Он чувствовал, что еще немного - и его стошнит.
Паломники вдруг как по команде прекратили самобичевание и пали ниц, лицом в осеннюю грязь. Они лежали, раскинув руки по сторонам наподобие креста. Клаус перевел дыхание. Но перерыв продолжался недолго. Следуя неизвестному сигналу, флагелланты поднялись на ноги, и вся процедура повторилась, включая коленопреклонение, удары бичом и падение ниц. На этот раз бригадир обратил внимание, что "братья Креста" вели себя по-разному. В то время как они неистово бичевали себя одной рукой, вторая словно жила независимой жизнью, производя повторяющиеся жесты. Кто-то подносил ладонь к губам, кто-то тыкал вверх двумя пальцами, кто-то совершал бросательное движение рукой...
В жизни Клаус не видывал ничего более странного, чем это массовое мученическое моление. Оно одновременно отталкивало и влекло, как пропасть. Так, иногда, заполняя пространство перекрытия между несущими нервюрами, он случайно цеплялся взглядом за светлеющие далеко внизу серые плиты пола и неожиданно остро ощущал его смертельное магическое притяжение. Это чувство, хорошо знакомое каждому строителю, заставляло отводить глаза, пробовать рукой крепость страховочной веревки и плотнее прижимать бедро к надежной спине замкового камня. Но это ведь там, наверху... он скользнул взглядом по крыше временного нефа. Разве можно сравнивать головокружительную опасность высоты с молитвой, совершаемой на земле, в крови и прахе, такими же людьми, как он сам? Чего он так испугался?
Тем временем паломники завершили третье бичевание и теперь медленно, вразнобой, поднимались на ноги, как выныривали из омута, опустошенные и просветленные одновременно. Судя по всему, моление закончилось. Подчиняясь неясному внутреннему зову, Клаус спустился на площадь. Отсюда, снизу, она казалась еще более людной. Флагелланты собирали свою в беспорядке разбросанную одежду, расправляли белые балахоны; страшные кровавые бичи праздно лежали на земле. Клаус наклонился посмотреть поближе: в кожаное тело бича были обильно вплетены рваные кусочки металла. Бригадира передернуло; невольно отшатнувшись, он почти наступил кому-то на ногу и торопливо забормотал извинения.
- Ничего, ничего, мил-человек, - отвечал ему приветливый голос. - Кто из нас в жизни не оступается?
Клаус поднял глаза. Перед ним на ступеньке собора сидел улыбающийся толстяк с мягким добрым лицом и венчиком пегих волос вокруг обширной лысины. Он еще не успел надеть рубашку, но, по-видимому, не чувствовал холода. Клаус выдавил из себя ответную улыбку. Толстяк радостно кивнул, с некоторым трудом завел руку назад и, выпростав ее из-за спины, протянул на обозрение Клауса окровавленную ладонь.
- Кровь Христова... - гордо объявил он. - Погоди... да тебе никак дурно? Эк ты побледнел-то, бедняга... Садись, мил-человек, садись...
Той же ладонью он похлопал по каменной ступеньке, оставив там грязно-красный след. Клаус механически подчинился, стараясь при этом не попасть на смешанную с плевками и мусором "кровь Христову". Его слегка мутило.
- А ты никак каменщик? - спросил толстяк, натягивая рубаху. - Это вы кому же собор-то строите?
- Святым Петру и Марии... - глухо ответил Клаус.
- О! - толстяк восторженно перекрестился. - Святым Петру и Марии! Заступникам нашим... Ах, если бы не Мария, мил-человек, если бы не Мария, гореть бы нам всем в аду! Не знаю, слыхали ли здесь у вас о явлении в Дофине?
Клаус отрицательно помотал головой. Ему уже стало полегче, хотя и недостаточно хорошо для того, чтобы встать на ноги и продраться через толпу к своей каморке.
- Так я и думал! - радостно воскликнул толстяк. - Никто не слыхал, пока братья Креста не принесут благую весть! Я вот в своем Страсбурге тоже ничего не знал, пока они не пришли... так и жил в темноте, как червь. У меня там трактир в Страсбурге, недалеко от рыночной площади. Пока он еще называется "Веселый жбан". Но теперь-то придется подыскать что-нибудь поблагочестивее. Я вот думаю, "Добрый Приют" подойдет. Как тебе кажется?
Не дожидаясь ответа, он влез в балахон с крестами и голубем на груди и, наклонившись поближе к Клаусову уху, заговорил свистящим торжественным шепотом.
- Сказывают, в Дофине один добрый крестьянин пахал поле и вдруг увидал на меже самого Господа нашего Иисуса. Будто сидел Он, печальный от гнева Своего, отворотив в сторону лицо Свое. И хорошо, что отворотив, потому как иначе умер бы тот бедолага от одного взгляда - так страшен был лик божественный. И будто слышит крестьянин, как говорит ему Иисус: "Дай мне хлеба, добрый человек!" А время уже пополудни, значит, после обеда уже. Ну, упал несчастный на колени: "Прости меня, Господи!" Сожрал, мол, последнюю краюшку, даже крошки все подобрал.
Трактирщик округлил глаза и еще более понизил голос.
- Но тут Иисус слегка пальцем шевельнул... глядь - лежат три целых буханки. И приказывает Он, значит, тому крестьянину: "Возьми эти хлеба и брось их в ручей." Ну, взял парень первый хлеб да и пошел к ручью. А там стоит женщина со светящимся лицом.
"Стой, - говорит, - добрый человек! Ты что это такое делать собрался?"
"Да вот, - отвечает крестьянин. - Хочу бросить хлеб в ручей по воле Господа нашего Иисуса."
"Не делай этого!"
"Да как же мне ослушаться самого Иисуса, женщина?"
А она и говорит:
"Вернись к Нему с хлебом и передай, что мать запретила."
Тут только понял бедолага, что перед ним сама Мария, Божья Матерь.
- Сама Мария?! - недоверчиво повторил Клаус. Почему-то явление крестьянину Иисуса удивило его намного меньше.
- Сама Мария! - торжественно подтвердил трактирщик. - И вот, вернулся тот деревенщина к Спасителю. Так, мол, и так, говорит... мать, мол, и все такое. А Христос ни в какую: "Возвращайся и брось хлеб в ручей!" Страшным голосом таким кричит. Тут уже несчастному не до сомнений стало. Добежал до ручья да и швырнул буханку в воду. Даже по сторонам не смотрел, чтобы, значит, опять Святая Мария не помешала.
- А Она, что же, ушла?
- Какое там ушла! Никуда Она не ушла. На том же месте стоит и плачет.
"Знал бы ты, - говорит, - что ты сейчас наделал! Ведь каждый из трех этих хлебов - это треть всего человечества. И то, что ты эту буханку в ручей бросил, означает смерть для трети людей!"
Тут уже он совсем голову потерял. "Как? - говорит. - Почему? За что нам такая кара?"
"За грехи ваши страшные, - отвечает Святая Дева. - За ростовщичество, за пьянство, за прелюбодеяния, за то, что не соблюдаете светлое воскресение, и за другие грехи, нет которым ни конца ни края. И за все это разгневался на людей Сын мой и задумал извести вас всех под корень."
Ну, крестьянин, конечно, заплакал-зарыдал.
"Что же мне-то теперь делать, горемычному, если даже твое светлое заступничество не помогает?"
"Не бойся, - говорит Мать-Заступница. - Ту треть уже не вернуть, я по ним еще все глаза свои выплачу... но оставшихся можно еще выручить. Иди и передай всем, что ежели начнут они каяться по-настоящему, то уговорю я Спасителя отложить карающий меч. А каяться надо так. Собирайтесь вместе большими братствами и идите по земле, чтобы все вас видели, и дважды в день хорошенько наказывайте себя кнутом по спине. И чтобы при этом каждый свой собственный грех показывал, за который он, значит, прощения молит. И каждый такой поход должен продолжаться тридцать три дня и еще одну треть, по числу лет земной жизни Иисусовой да в память об уже погибшей трети христианского мира. А коли не сделаете так, то тут уж даже мне вас не защитить!"
Во как! Сказала - и пошла. Парень-то, значит, немного подождал, а потом все-таки вернулся к тому месту, где Христа увидал. Только там уже никого не было, и хлеба тоже исчезли. Все исчезло - как не бывало.
Толстяк хлопнул Клауса по колену.
- Что ты на это скажешь, каменщик?
Клаус осторожно покашлял в кулак.
- А вдруг это ему приснилось, твоему пахарю? Задремал после обеда - вот и привиделось...
- Эх, ты... - расстроился трактирщик. - Не веришь, значит?.. Посмотри, сколько народу уверовало, а ты не веришь. Сам подумай, мил-человек, отчего это вдруг чума - Черная смерть - по миру пошла? Прикинь, сколько народу она уже выкосила и сколько еще выкосит? Как раз треть и получится. Вот она, та самая буханочка, в речку брошенная!
Клаус смутился. Аргумент действительно показался ему сильным.
- А коли чумы тебе мало, то есть еще одно доказательство, - важно продолжал толстяк. - Слышал ли ты письмо, которое перед молитвой зачитывали?
- Слышал, только слов не разобрал.
- О-хо-хо... - толстяк печально покачал лысиной. - В том-то и беда наша, мил-человек, что слышать-то слышим, а вот слов не разбираем. А письмо это обнаружено не где-нибудь, а на самом престоле Святого Петра в Иерусалиме, высеченное в камне. И прописаны в нем те же самые слова, которые Святая Дева Мария сказала тому крестьянину из Дофина. Ну? Теперь поверил?
- Гм... может, и поверил. А может, и нет... - Клаус развел руками. - Мне, чтобы поверить, время надо. Неученый я... глупый. Долго до меня доходит.
- Ну, если время... - протянул трактирщик с презрительной интонацией. - Если время - тогда конечно. Смотри только, как бы в той самой трети не оказаться. Сатана-то не ждет, пока каждый поймет... Мы никого не неволим. Хочешь - иди с нами, не хочешь - сиди, жди смерти. У нас и оружия-то нету. Мы несем людям мир. Мир! Видишь голубку? - он сердито ткнул в грубое изображение голубя на своем балахоне. - Это значит "мир"! Понял?
Наступило неловкое, даже враждебное молчание.
- На кого же ты свой трактир оставил? - спросил Клаус, чтобы хоть немного снять напряжение.
- На жену да на сынов. Я ж не навсегда ушел. Еще неделя - и назад, домой. Я-то свое отхожу, не то что некоторые...
- Не сердись, - Клаус примиряюще похлопал паломника по плечу. - Я просто еще не решил. Как-то это сразу... чересчур...
- Я тебе вот что скажу, мил-человек, - перебил его толстяк. - Тут раздумывать нельзя. Либо ты со Спасителем, либо с сатаной. У нас ведь в Страсбурге как получилось? Тоже не все поверили. Городской совет ну никак не хотел, ну никак... уже и из Берна письмо получили о делах сатанинских - а все равно никак! Рыба, она с головы гниет, мил-человек.
Он с досадой сплюнул на свой бич. Кровь на нем уже запеклась и выглядела обычной грязью.
- О чем ты? - не понял Клаус. - Какое письмо, какие дела?
- Про жидов, какое же еще? Про то, как они колодцы отравляют, сатанинское отродье. Консулы бернские многие города предупреждали, честь им и хвала! А вот наш дурак бургомистр не поверил. Врал чего-то про папскую буллу, где будто бы говорится, что жиды ни в чем не виноваты... Да только буллы такой нету, а если и есть, то фальшивая! Не может Папа за сатану заступаться, ну никак не может! Правда ведь?
Клаус неуверенно пожал плечами. По кельнским трактирам давно ходили рассказы о том, что чума свирепствует из-за того, что евреи отравляют колодцы. Но власти - что Совет, что архиепископ - решительно пресекали эти слухи. И папскую буллу, о которой говорил трактирщик, действительно зачитывали в церквях меньше года тому назад. Так что никакая она не фальшивая. Он хотел возразить, но потом решил, что не стоит противоречить возбужденному паломнику еще и в этом.
- Да уж... - сказал он с фальшивым сожалением. - Против бургомистра не попрешь.
- Ну да! - презрительно фыркнул трактирщик. - Это против всего города не попрешь. В феврале пришли Братья и научили нас уму-разуму. Взяли копья...
- Как же так? - удивился Клаус. - Откуда у Братьев копья? Ты же говоришь - без оружия.
Толстяк осклабился.
- А кто сказал, что копья взяли Братья? Братья только объяснили, что к чему, а копья взяли мы, честные горожане. И что ты думаешь? Совет сразу разбежался, потому как против города не попрешь. А новый Совет уже знал, что делать. Собрали мы всех жидов на ихнее кладбище, ну и...
Он рубанул воздух ладонью.
- Что?
- Как это что? - удивился толстяк. - Как, по-твоему, со слугами сатаны поступают? Сожгли. Всех до единого. Тыщи две их было, не меньше - и колдунов, и ведьм, и чертенят ихних. А добро их, сатанинскими кознями нажитое, поделили по справедливости. Честно, поровну. Только прежнему бургомистру не досталось... накося выкуси!
Он рассмеялся, вспомнив приятное.
- Да разве можно две тысячи человек зараз сжечь? - изумленно спросил Клаус.
- Опять не веришь? - упрекнул его трактирщик. - Все можно, если постараться. Главное, сначала костровище побольше сложить. Потом на него жидов ставишь, вплотную - сколько поместится. А потом поджигаешь и подкладываешь помаленьку: то дрова - то жидов, то дрова - то жидов...
Он снова засмеялся.
- За день уложились. Вонь потом целую неделю стояла... как от мусора, знаешь?.. только сладкая будто. Если бы печь какую большую, то можно было бы чище управиться и быстрее. А с костром возни много. Сам увидишь.
- Как это - увижу?
- Да ты что, слепой? Встань, оглянись, мил-человек!
Трактирщик поднялся на ноги и потянул за собой Клауса. Площадь и в самом деле изменилась за полчаса, прошедшие с конца молитвы. Белые балахоны уже не составляли на ней большинства, смешавшись с толпой местных горожан. Повсюду люди собирались в кружки; слышались возбужденные выкрики. Кто-то размахивал над головой палкой, кто-то потрясал в воздухе кулаками. Людская масса угрожающе рычала, как жадный до человечины медведь. Клаус поискал глазами муниципальных стражников и не нашел. Они либо разбежались, либо просто растворились в толпе, стали ее частью.
Евреев бригадир каменщиков особо не жаловал. С одной стороны, они не сделали ему лично ничего плохого - скорее всего, потому, что пути их никогда не пересекались. С другой стороны, быть бы сейчас Клаусу богачом, кабы не тихое помешательство его знаменитого прадеда, Герхарда фон Риля, первого Мастера этого собора. Находясь в здравом уме и твердой памяти, отписал прадед все свое имущество на перестройку кельнской синагоги - той самой, которая сейчас гордо высится вплотную к городской ратуше. По этой причине последующие поколения семьи с трудом сводили концы с концами. Зато синагога получилась на славу... Когда приходилось особенно туго, мать приводила туда маленького Клауса и, остервенело плюясь, шипела, указывая на стрельчатые окна еврейской молельни: "Хочешь жрать? Вот, жри! Жри! Тут твой хлеб, тут твои деньги!"
Так что по всему выходило, что должен был бы Клаус ненавидеть евреев смертной ненавистью, как ненавидела мать, как ненавидел лишенный наследства дед, при жизни которого и произошло необъяснимое Герхардово помешательство. Но странное дело - Клаус не испытывал никакой злобы. Во-первых, из-за очень флегматичной и мирной натуры. Во-вторых, из-за того, что, в отличие от деда и истеричной матери, он не пережил неожиданного разочарования, лишившись наследства, а узнал о неприятности по рассказам, из семейной легенды. Ну а в-третьих, познакомившись с великим прадедом по чертежам Дома, Клаус не мог не восхититься его необыкновенным талантом, смелостью и красотой его замысла, внешне схожего с традиционными французскими решениями, но по сути принципиально отличного от них. Такой человек не мог просто помешаться, тем более что завещание было написано задолго до смерти. Следовательно, существовала какая-то причина. Но какая? Любопытство - вот что испытывал Клаус к евреям. Любопытство, не злобу.
Трактирщик дружески хлопнул его по спине.
- Бери меч, бери копье, мил-человек. Нынешней ночью они ох как пригодятся. А нету ничего такого - сойдет и осиновый кол. Сатанинское отродье осины боится.
- Да кто тебе сказал, что они сатанинское отродье? - тихо промолвил Клаус. - Люди как люди...
- Ну ты даешь... - протянул толстяк. - Тебя, верно, Фома зовут, да? Фома неверующий? Тогда слушай, Фома, что мне один францисканец рассказал, ученый человек - не чета нам с тобой. Почему, ты думаешь, они такие гады? Почему отравляют колодцы, убивают наших детей, душат добрых христиан процентами? Почему оскверняют тело Христово? Почему распяли Его, а до того - мучили... свят-свят-свят... - он трижды перекрестился. - На все есть причина, мил-человек.
Трактирщик схватил Клауса за локоть и жарко зашептал в самое ухо.
- Францисканец объяснил, что они верят в одного Бога, единственного, что, кроме того Бога, нет ничего - ни Спасителя нашего Иисуса, ни Святой Девы Марии, ни даже самого Сатаны.
- А что плохого в том, что они не верят в Сатану? - удивленно сказал Клаус, отстраняясь. - Не понимаю я. Как это сатанинское отродье в Сатану не верит?
- Вот и я не сразу понял! - восторженно запрыгал толстяк. - А все, оказывается, проще простого. Слушай. Ежели кто в Сатану не верит, то это означает одно: что для него все одинаково, все дозволено, понимаешь?
- Нет...
- Ну сам посуди. Вот у нас с тобой есть добро - это Иисус. А с другой стороны есть зло - это Сатана. Все ясно, все отличимо. Праведные дела - от Спасителя, грехи - от Сатаны. Так?
- Так.
- Ну вот. А теперь представь, что нет Сатаны. Что это значит?
- Что нет зла? - догадался Клаус.
- Правильно! - возопил трактирщик, хлопая себя по бокам. - Нет зла! То есть для них, для жидов, нет зла. То, что для нас грех, преступление, для этих нехристей - обычное дело. А значит, разрешено все... даже пить детскую кровь и отравлять колодцы. Понимаешь?
Клаус задумался. Сказанное было слишком ново для него, хотя и просто до необычайности. Это ж надо же, какой умный францисканец забрел в страсбургский трактир... Трактирщик прервал его размышления.
- Прощай, мил-человек. Пойду-ка я, а то уж больно мы с тобой разговорились. Какой трактирщик не любит почесать язык? - добродушно посмеиваясь, он обвязал вокруг пояса бич и поднял с земли котомку. - Так ведь и представление пропустим. Кажись, уже начинается...
Клаус проводил его взглядом. Нет, что-то здесь не так. Как это - зла нету? Это ведь против всякой очевидности. Есть оно, еще как есть! Краснорожее, хрипатое зло кипело на площади, выплескиваясь в прилегающие улицы белой пеной балахонов, царапая криками сумеречное небо, полируя локтями мокрые столы кабаков. Зло ждало темноты, зло сладострастно оттягивало неминуемое удовольствие, подобное лесному разбойнику, который, развалившись на спине и широко расставив ноги, нежно поглаживает свой вздувшийся гульфик, поглядывая при этом на связанную, обреченную, полумертвую от ужаса жертву, и слюна стекает из его зловонного рта.
Ноги сами понесли Клауса к ратуше. Недалеко от нее, вокруг прадедовой синагоги, стояла мрачно молчащая, словно набычившаяся толпа горожан. Тут и там белели балахоны Братьев Креста. Из синагоги доносилось высокое пение, перемежающееся многоголосым бормотанием.
- Ишь, воют-то как, бесовское семя... - сказал кто-то за спиной у Клауса.
- Нынче у них праздник какой-то, вот и воют, - отозвался другой.
- Праздник, а света не зажигают, скупятся.
- А зачем им свет? Они ж Сатану зовут, а Сатане темнота сподручней.
- Сейчас дозовутся, только на этот раз - на свою голову!
Быстро темнело. Башня ратуши уже почти потерялась на черном фоне зарейнского неба. Темнота опускалась на толпу, добавляя свой весомый платеж к угрюмой, темной, по грошу скопленной ярости.
- Да что ж это такое! - кто-то в балахоне выскочил из человеческого кольца на свободное место, вскинул вверх руки с напряженно растопыренными пальцами, задергал головой в визгливой истерике. - Что ж это деется, братья-христиане?! Доколе крови нашей литься? Что же вы стоите? Что же... что же...
Упал, забился в падучей. Дрогнуло высокое пение в синагоге, дрогнуло - и тут же выпрямилось - длинной и пронзительной мольбой к Страшному Судье. Дрогнула черная толпа, напряглась, ожидая последнего знамения, сигнала, знака.
- Стойте! Стойте! - это зычный голос бургомистра. Откуда? Да вон он, в окне ратуши, размахивает факелом. - Только не жечь!
О чем это он?..
- Только не жечь! Иначе ратушу спалите! И весь город впридачу! Только не жечь!
Толпа заревела и бросилась вперед. Зазвенели, посыпались стекла. Сломалось, сникло пение кантора, а вместо него возник низкий вой - страшный и отчаянный. Он вывалился из разбитых окон синагоги, плюхнулся в истоптанную сотнями ног осеннюю грязь, тяжелым шаром покатился по улицам еврейского квартала - в каждый двор, в каждый дом, в каждую лачугу. Минута - и уже весь квартал стонал этим ужасным предсмертным стоном, как будто убивали не людей, а здания, стены, двери, домашние очаги.
Их стали выбрасывать из окон синагоги - снизу мужчин, сверху - с галереи - женщин. Они падали в беснующуюся толпу и тут же тонули в ней, как в море, исчезали в мелькании кулаков, ножей и дреколья. Зажатый со всех сторон, Клаус пытался выбраться из толпы, но людской поток нес его в противоположном направлении, разворачивая в сторону от синагоги, в глубь квартала. Он еще успел заметить выскочившего на крыльцо человека с разодранным надвое свитком в обеих руках, еще успел услышать торжествующее улюлюканье. "Плакали прадедовы денежки," - подумал он, работая локтями. Внутри квартала стало немного свободнее. По улицам бегали пьяные от крови горожане. Мужчины убивали и насиловали, женщины деловито увязывали и растаскивали по домам уже никому не принадлежащее добро.
|